каждому не хватает,  и дымим себе беспечально. Нет, не в  табаке та дворняга
зарыта, а порыва мне жаль, был  порыв у меня. Да такой,  что и сам не скажу,
как и что, а только будто  и сам я не свой, будто это не он во мне  полыхает
заходится,  а я  уже в нем, и ни света, ни  тьмы,  все едино, лишь бы  взять
оторваться  бы,  отделиться  так, чтобы насовсем уже... Ох,  как-то речи мои
мутны  сделались, точно  заворочалось  что на дне, взбило  облаком  глину  с
песком, так и чувствую на зубах скрипучий, был порыв у меня...
     Буде,  Сим, не гляди на меня, словно кошка та, что почует неминуче, чью
мясу  втихомолку  уговорила,  не воззри  украдкою, что  собака виноватая  на
хозяина  своего, не  хозяин я тебе,  ни  тебе, ни, по  правде  сказать, себе
самое,  и  опять  же, ситный,  не собаки  мы  и  не  кошки-мышки, и захочешь
повиниться иной раз,  хвостиком повилять да ушком потереться, а ни хвоста  и
ни  шерстки на  ухах  в наличии не означено.  А теперь, доложу  я  тебе  без
околичностей долгих, покурить мне охота приспела, да и ты,  смекаю, от дымка
не  откажешься,   дым   он  к  тишине  душевной   клонит  и  раздумию  очень
споспешествует, особливо когда в охотку, а не по баловству.



Шибболет.

     К ней приехала погостить  подруга  со своим сынишкой  Чарли, удивленным
зверенышем во всю  ширь  своих кругло-голубых нежных  глаз.  "Ангелоподобной
ребенок, " - сказала она про него. Так и назвала -- "ангелоподобный. "
     - Вы не любите детей? -- спросил он.
     - Почему? - удивилась она.
     - Это я и хотел узнать, почему вы не любите детей.
     Она ушла накрывать на стол.


Годы покойного.

     На обложке книги, что он  читал, была фотография листьев клена, листьев
и веток, на  которых они росли или с  которых опадали, если  была  осень. Он
открыл  книгу,  ища  страницу и место, где он прервался.  Тем  временем  ему
пришла фантазия.
     Они  на пляже. Она лежит на  спине на махровом полотенце, обсыхая после
купания; ее волосы влажно  блестят, как  свеженаложенная на бумагу китайская
тушь; на носу, море смыло всю пудру и крем, проступили бледные, как крапинки
на  крыле  ночной бабочки,  веснушки.  Покойный, он и в  фантазиях оставался
покойным, кормит ее черешней. Он сидит на песке у ее головы с пакетом ягод и
одну  за  другой,  держа  за  черенок,  подносит  к  ее губам, тонким, резко
очерченным, сложенным в причудливую букву м, точно выписанную арабской вязью
на  меловой  коже  ее  лица.  Она  срывает  ягоду  губами и  после сложной и
слаженной работы внутренних  механизмов рта приподнимает голову и  открывает
глаза, ища куда выплюнуть косточку.  Глаза у нее  цвета черешневой спелости,
для самих ягод недостижимой.
     - Давайте, я буду сплевывать косточки, - предлагает он.
     - Как это?
     - Сейчас покажу. Берите! -- он скармливает ей очередную черешню.