на коньках, его ступни все подворачивались внутрь.
Месяц и четыре дня с того времени, как он сдал в починку свой зонт,
становились все больше похожи на день и четыре месяца, потому что стояла
осень, и зонт хотелось иметь над головой.
Поначалу хозяин мастерской встречал его с радостным удивлением как
старого друга, потом с почтением и радушием как старшего брата, затем как
брата младшего, а в последнее время просто как родственника... жены.
- К концу недели, думаю, сделаем, - говорил он по понедельникам,
вторникам, реже средам. В остальные дни он думал совершенно иначе:
- В начале недели должно быть готово. Я вам сразу же позвоню, хорошо?
Безмятежная ясность и безоблачность его взгляда отрицали саму
возможность такого природного феномена как дождь, и нельзя было удержаться,
чтоб не ответить:
- Хорошо.
И он вторил:
- Хорошо.
И улыбка хозяина сияла в унисон его взгляду, так что все место
превращалось в Майями Бич по ремонту зонтов:
- Хорошо!
Правда улыбка его была больше сродни Северному Сиянию в том смысле, что
как мороженая рыба, негнущаяся и кривая.
Однако по недосмотру ли, или по чьей-то злой воле дожди все же шли.
Иногда с грозой, иногда с ветром, а то и всухую, без ничего, и всегда
заливало за шиворот, точно стихия облюбовала его позвоночный желоб в
качестве водостока. И он купил себе куртку. Непромокаемую, дутую с
капюшоном. Он в ней похож был на космонавта, водолаза и спасателя разом. Он
давно мечтал спасти красивую добрую девушку и на ней жениться, то есть,
спасти-то он ее мечтал просто так, бескорыстно, но чтобы она потом влюбилась
в него без памяти, ну а тогда бы он уже на ней и женился. Ему хорошо было
так думать, и в куртке тоже было хорошо и непромокаемо. И зонт под
воздействием времени и непогод превратился в мечту, сладкую и розовую, как
спасение девушки. И заглядывая в ясные, как циферблат будильника, глаза
мастера он видел не часы и минуты, а вечность.
Для починки зонта не хватало одной детали, которую пришлось заказывать
в другой мастерской, наверное, высшего порядка. Если у зонтов есть душа,
думал он, а она у них непременно есть, помещаться она должна именно в этой
детали, которая представлялась ему ювелирным чудом, блошиной подковкой Левши
мастера, янтарной капелькой на конце булавки, серебряной блесткой на ее
подведенном тушью веке.
Думал он и политике, о том стоит ли предоставлять гомосексуалистам
свободу выбора пола при заполнении анкет и оформлении документов и, если
стоит, зачем их тогда заполнять и оформлять, словом, о том, о чем думают
остальные люди, о жизни. Ведь он не всегда был покойным.
А еще он думал, как странно иногда жизнь устроена, что слова и дела
одних людей, даже и не дела вовсе, а так, делишки, и слова тоже самое -
мусор, а не слова, перхоть пиджачная, шелуха от семечек, обретают важность,
набухают смыслом, привлекают внимание прессы и миллионов. Это довольно много
внимания, если подумать, это как килограмм сахара на стакан чая -- даже если
и размешаешь, пить не станешь. А у других людей самые отчаянные их поступки,
самые сокровенные их слова мало, что значат даже для них самих.