лиц. Я-то смакую, что нахожусь здесь, проявляя свой извращенный вкус - с
точки зрения любителей семейного уюта, где мне пришлось бы изображать
радость, а тут - не нужно. Сиди себе с той рожей, с какой сидишь. Рожа
приобретает спокойное выражение, и тогда замечаешь, что девушка у окна
давно застыла в неподвижности - то ли ждет кого-то, то ли просто грустит, и
хочется ее как-то обрадовать, и делаешь ей бумажную розу - из бланка для
анализа крови (обратная сторона бланка чиста, так что это будет белая
роза). И девушка так неожиданно радуется, что... что сам не знаю, что.
Скорее всего, ничего.
Hемножко невнятицы:
- Ведь я не набиваюсь к Вам ни в друзья, ни в любовники, хотя, может
быть, хочу и того и другого. Давайте лучше рассматривать рисунки.
Вы рисуете. И все это хранится в диване - или под диваном? В любом
случае, нас окутывает пыльное облако при попытке извлечь их; и серый налет,
внезапный, бандитский, смазывает очертания. Боже мой! Эти смазливые черты,
эти смазанные рожи, для чего Вы нарисовали их? Я хочу быть Вашим другом,
Вашим любовником. Предупреждаю, правда, что я негодяй, подлец и циник, хотя
это и не совсем так. ("И аполитичен", - как Вы правильно заметили с первого
взгляда.) Я предупредил. Теперь я хочу Вас целовать. Hо это еще не все.
Должен заметить, что Вы превосходно рисуете.
- Я давно не был на улице, - сказал он, замедляя шаги; и возле забора
повалился, как куль с мешком, - за плечами висел воображаемый мешок:
человек горбился.
Человеку приснился знакомый придурок из школьного безобразия. Вот
этот сон: "Его вихляющую походку можно было узнать на любом расстоянии. При
каждом шаге он словно падал то в одну, то в другую сторону, будто
испорченный метроном. Такой походки я больше ни у кого не видел. Он маячил
в самом конце улицы, на фоне красноватого облака, а я тихо лежал у обочины,
притаившись за ржавой бочкой с дохлой кошкой и прочим мусором".
Злокачественная моральная опухоль, которую я себе удалил, начала
развиваться гипертрофированно - она теперь мерцает, меняя знаки: то "плюс",
то "минус".
Опухшая мораль свешивалась со лба. Приходилось приподнимать ее, чтобы
хоть что-нибудь увидеть. Hеожиданно она отсохла. Стояло жаркое лето. Я
купался. Размокшая мораль болталась на ветру, и по пути домой высыхала,
трескалась и отваливалась серыми кусочками. Пришел я домой совсем
легоньким. Поймите меня правильно.
Я люблю. Симфонию Шуберта - ту, что сейчас звучит по радио, не помню
номера. Мне безумно нравятся некоторые звуки слов. Так называемая свобода
коренится где-то здесь. Потому что больше ее нигде нет.
Подушка облита синеватым лунным светом. Я приподнимаюсь. 29 декабря.
В школьные годы последние дни декабря наполнялись особым очарованием.
"29-е", - думал я со сладостным замиранием. Здравствуй, полнолуние мое!