и в котором он даже не знал, за кого и болеть-то.

     И, взглянувши в глаза ему,
     снова я был поражен
     их громадностью, их чистотой, синевой -
     о, как молоды были они, как невинны.

     Аддис-Абеба, 1941, май

ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

     Здесь, на земле, зла никому не желая,
     тварь лишь одну из тварей истребил бы дотла я:
     карикатура на бабочку, глупая шутка, выходка злая.

     Вот появилась... Снова исчезла... Канула в тишь...
     Кажется, вот она... Нет, улетела, шалишь!
     Нежить рыскучая, мерзость липучая эта летучая, эта летучая мышь!

     Вот она - в небе: вырвалась в мир из-под спуда.
     Звезды глотает, падает резко, сердцу становится худо.
     Где ты? Куда исчезаешь? Снова приходишь - откуда?

     Мечешься в воздухе, тронуть лицо норовишь
     липкой рукой мертвеца - кыш ты, проклятая, кыш!
     Вновь исчезаешь... Вновь по соседству шуршишь...

     И - неожиданно - прямо в затылок толчок.
     Будто шуршит без канифоли смычок,
     ужас крылатый, черная тень, ловящая душу на страх, на блесну,
     на крючок!

     Тонкие черные серпиком крылья расправив свои,
     черная в черном, сажи чернее, угля и полночной, свернувшейся
     в кольца, змеи -
     кружится, кружится, кружится, как в забытьи.

     Словно кирзовый сапог по дресве, ты скрипишь:
     "Ишь! Улетишь!.." - или как-то иначе, но слышишь
     это чертово: "Ишь!.."
     Что ты рыдаешь, о чем ты томишься, летучая мышь?

     Тварь ли ты Божья из перьев и крови и плоти и кости?
     Или мерещишься мне от усталости, ужаса, злости?
     Или же прах ты, что места себе не сумел отыскать на погосте?

     Голос твой, голос... ну хоть о нем-то, поэт, помолчи!
     Кружишься - в тоже кружащейся черной ночи, -
     Божья ошибка, замолкни же ты, не скрипи же, не бормочи!