круглая дырка, размером примерно с трехпенсовик.
     Так и упал, как подкошенный, хлоп, и каюк.
     Ну, а дальше пришлось нас майору вести
     по открытому месту: пройти от оврага к высотке,
     он шагал далеко впереди, по нему и прицелились -
     больно мишень хороша, застрочил пулемет
     из лощины, и так застрочил, что его рассекло
     пополам, он упал, но скомандовать все же успел:
     "Стоп! Стоять где стоите! Не смейте ко мне
     подходить, остолопы! Вон там пулемет
     на уступке, пониже - второй, может быть,
     там и два... Подтянуть миномет! Остальные
     в укрытие, живо!.."
     Попытался еще приподняться, в конвульсиях тут же
     задергался и захлебнулся в крови.
     Вот уж был человек, настоящий солдат, вот что
     прежняя значит закалка!"

     Дотянувшись до спичек, он взял сигарету, размял,
     прикурил и продолжил:
     "Словом, десять минут или больше чуть-чуть
     миновало, и вот на высотке нашли мы не то
     чтобы просто блиндаж,
     а скорее - нору, и внутри на соломе - ну, просто
     потеха, ну, прямо клопы на ковре, - макаронники
     дрыхли, их трое там было...
     По бокам - молодые, небритые эдак с неделю,
     а тот, что лежал посредине, и вовсе щетиной
     зарос - это все, что успел я заметить..."

     Он как будто закончил рассказ, шевельнулся,
     и волосы легкою русой волной опустились
     ему на лицо,
     и сквозь пряди случайно поймал я скользящие
     отблески глаз голубых
     и припомнил: когда начинается лето,
     так сверкают лазурные лужи в кустарниках желтых,
     что в лощинах растут мыса Доброй Надежды.

     "Я приткнул их штыком, одного за другим,
     потихонечку так, тык под сердце, и делу конец,
     тут ведь главное ткнуть в надлежащее место,
     никто и не пикнул..."

     Нет, ни крохи садизма, ни гордости зверской,
     ни жажды кровавой, ни злобы, ни гордости,
     ни ликованья,
     никаких выдающихся чувств не звучало в рассказе его.
     Повествует, казалось, он скажем, о матче по регби,
     что не очень-то был интересен ему