Белой дороге знакомы колеса телег
     и крестьяне, что утром, жуя свой насущный ломоть,
     погоняют волов
     и под вечер устало плетутся домой -
     молчаливая пыльная горстка людей
     в густеющей зелени сумерек,
     и все дальше от них силуэты деревьев
     и стволы деревянных столбов,
     чьи провисшие провода
     беспристрастно разносят известия тыла и фронта...

     Белой дороге знакома Утренняя звезда,
     и морозная тишь, что расцветает оранжево-бледным рассветом,
     и стада розоватых свиней, и овечьи отары, что, со
     шкур отряхая росу, нежно звенят колокольцами,
     и дикие утки, кружащие над болотом, и мерно
     бредущие тучные быки,
     и бестревожное зрелище южного зимнего дня,
     и хмурость закатного солнца,
     и внезапное вторжение ночи,
     и огромный навес ночного неба
     над черным массивом мира,
     и тень от навеса,
     и проколами в нем - серебристые звезды мерцают.

     Белая вьется дорога...
     Все, что над ней, и на ней, и под ней, -
     трепещет, пульсирует, дышит,
     движется, длится, живет.
     Безнадежно застыл лишь тюремный двор.

     Сквозь поля, столь зеленые, столь наводненные светом,
     что глаза заключенных, привыкшие к серым пескам,
     неспособны поверить себе, -
     белая вдаль, начинаясь в тюремном дворе,
     вьется дорога в Бриндизи, к морю!

     Белая вдаль, начинаясь в тюремном дворе, вьется дорога,
     это пенистый вал пробужденья,
     взбудораженный белой ладьею мечты заключенных,
     что летит, развернув все свои паруса,
     к отдаленным морям, к горизонту.

     Белая вьется дорога, следуя взгляду - обратно, в тюрьму,
     это уже не уловка надежды, а смертная мука,
     нож, вонзившийся в сердце.

     Лишь когда опускается ночь,
     и миски с баландой пусты, и гасят огни,