всякой пропитки. Давно заросли кустами противопожарные просеки,
а  на  полосе отчуждения поднялся лиственный подрост, и зеленые
ветви то и дело  хлестали  по  кабине  бегущего  локомотивчика,
скребли по вагонным стеклам.
     В  Волковке,  кроме  Ходырева, никто не сошел, поселок был
мертв. Затих вдали перестук колес, и Андрей остался на шпалах в
одиночестве.
     Майская яркая зелень еще резче подчеркивала провалившиеся,
черные крыши бараков, оседающих в землю.  В  оконных  глазницах
кое-где сохранились стекла, и вечернее, низкое солнце плавилось
в них отраженным заревом. Кладбищенская, гнетущая тишина вокруг
обессмысливала  любое  созидательное  усилие  и  самое жизнь со
всеми ее тщетами.
     В окружающем  пейзаже  явно  чего-то  недоставало.  Андрей
пригляделся  --  еловый  синий  массивчик  на горизонте за зиму
бесследно исчез, и в привычной глазу картине появилась еще одна
зияющая пустота.
     Андрей закинул рюкзак на плечо и медленно двинулся в  гору
по  обдерневшей  дороге,  на душе было скверно. Решив сократить
путь, он  свернул  с  дороги  и  пошел  напрямую  по  кустам  и
бурьянам, бывшим когда-то огородами.
     Его изба, купленная в прошлом году за три сотни, стояла на
отшибе  возле  леса.  Вернее,  это  была  даже не изба, а целое
крестьянское подворье, рубленное  встарь  из  красного  леса  с
большим  толком.  Леспромхозовские  бараки,  поставленные сразу
после войны для спецпоселенцев, быстро пришли  в  негодность  и
теперь  догнивали,  по  словам  старика  Устинова, чье подворье
стояло на другом конце поселка, здесь был  раньше  крестьянский
починок на две семьи с небольшими пахотными клиньями.
     Не  доходя  до  избы  шагов  за  полсотни,  Андрей Ходырев
увидел, что замок на воротах сбит и висит на скобе.  В  проворе
зияла щель.
     Он  сбросил рюкзак на землю и направился в обход. Дверь со
стороны хозяйственных пристроек была нетронута. На  сеновал  по
широкому  бревенчатому въезду -- тоже. Третья дверь, в ограду с
задворок,  оставалась  на  запоре.  Андрей  подобрал  палку   и
вернулся  к  воротам,  встав за столбом сбоку, он уперся концом
палки в щеколду и толкнул дверь от  себя.  Дверь  на  смазанных
солидолом  петлях  подалась  легко,  без  скрипа.  Он  помедлил
несколько и ступил во двор. Встал, давая  глазам  привыкнуть  к
полумраку.  Затем  по-прежнему  с  опаской  поднялся по высокой
лестнице в сени. Стоя на пороге, помахал  палкой  перед  собой,
поводил по темным углам.
     Наконец шагнул в избу.
     Смрадный  запашок  ударил  ему  в  нос. На обеденном столе
возле окна в суповой тарелке лежал темным завитком кусок  говна
с  воткнутой  в  него алюминиевой общепитовской вилкой. Рядом с
тарелкой стоял граненый стакан, до  краев  наполненный  желтой,
отстоявшейся  мочой,  на  выскобленной  столешнице  углем  была
накорябана надпись: