благоразумию выворачивались наизнанку и  обращались  против  него.  Как  она
смела попрекать его за тот невинный вечер в "Полумесяце", что  он  провел  с
Дженнифер? Как она смела назвать его подарок "жалким", да еще уверять, будто
у него "бегали глаза", когда он его вручал? И как она смела заговорить о его
матери - не о ком-нибудь, а о матери - как смела она обвинить  его,  что  он
слишком часто навещает мать? Словно сомневалась в его зрелости, в его  силе,
даже в его мужественности…
   Он невидяще смотрел перед собой, не замечая ни окружающих  предметов,  ни
пешеходов. Сука, подумал он, вспомнив ее слова. И  вслух,  сквозь  стиснутые
зубы выдохнул:
   - СУКА!
   И почувствовал себя немного лучше.


   Эшдаун,  огромный,  серый,  внушительный,  высился  на  мысу  в  каких-то
двадцати ярдах от отвесной скалы; он стоял здесь уже больше ста лет.  Целыми
днями вокруг его шпилей и  башенок  с  хриплым  причитанием  кружили  чайки.
Целыми днями и ночами о каменную преграду неистово бились волны, порождая  в
студеных комнатах и гулких коридорах старого дома  непрерывный  рев,  словно
где-то рядом  неслись  тяжелые  грузовики.  Даже  самые  необитаемые  уголки
Эшдауна - а необитаемы ныне большинство из них - никогда не  ведали  тишины.
Наиболее приспособленные для жизни помещения скучились на втором  и  третьем
этажах, окна выходили на море, и  днем  комнаты  заливал  холодный  свет.  В
Г-образной кухне на первом этаже было три маленьких окошка и низкий потолок,
отчего там всегда царил полумрак. Суровая красота  Эшдауна,  противостоявшая
стихии, попросту маскировала то, что дом, в  сущности,  был  непригоден  для
жизни.
   Соседские старики могли припомнить - не слишком веря своим воспоминаниям,
- что некогда особняк принадлежал семье из восьми-девяти  человек.  Но  пару
десятилетий назад дом перешел к новому  университету,  и  сейчас  в  Эшдауне
обитало около двух дюжин студентов: население переменчивое, как  океан,  что
начинался у подножия скалы и тянулся  до  самого  горизонта,  в  болезненном
беспокойстве вздымая тошнотворно зеленые волны.


   Спрашивали эти четверо разрешения присесть за ее столик или нет? Сара  не
помнила. Вроде бы они спорили, но Сара не слышала, о  чем  идет  речь,  хотя
голоса и пробивались до ее сознания  -  то  нарастая,  то  затихая  сердитым
контрапунктом. В эти минуты реальным было для нее лишь то, что она видела  и
слышала  у  себя  в  голове.  Одно-единственное  ядовитое  слово.  И  глаза,
полыхнувшие необъяснимой  ненавистью.  И  ощущение,  что  слово  не  столько
произнесли, сколько им в нее харкнули. Та встреча… сколько же она длилась  -
две секунды? меньше? - но в памяти Сара прокручивала ее уже больше получаса.
Эти глаза, это слово… от них теперь очень долго не избавиться. Даже  теперь,
когда люди вокруг говорили все громче и оживленнее, Сара чувствовала, как ее
захлестывает  очередная  волна  паники.  Она  прикрыла  глаза  от  внезапной
полуобморочной слабости.
   Напал бы он на нее, думала  она,  не  будь  Хай-стрит  такой  оживленной?