собственное "Я", он приучил ее к надругательству  над  самым  сокровенным  в
себе, которое ни он, ни какой-либо другой мужчина или  женщина  не  способны
были удовлетворить…
   - Господи, - вздохнула доктор Херриот.
   - Пусть он закончит, - утомленно сказал доктор Майерс.  -  Мы,  наверное,
уже приближаемся к печальному концу.
   - Сара этого, конечно, не знала, - продолжал Рассел  Уоттс.  -  На  одном
уровне  Сара  боялась  мужского  желания,  боялась  фаллоса,  его  пугающей,
исступленной силы. Именно поэтому она плохо  спала  по  ночам  в  постели  с
мужем: из страха, что он, подобно Грегори, дождется,  когда  она  заснет  и,
воспользовавшись ее беспомощностью, проникнет в ее "я".  Но  существовал  ли
другой уровень, на котором именно этого Саре больше всего  хотелось?  Почему
она регулярно засыпала днем в обществе посторонних? А потому, что она желала
отдаться на их милость, распластаться пред ними в беспомощной позе; побудить
их - все равно мужчину или женщину - сыграть в игру "Что я вижу,  подгляди".
Да, боюсь, в Саре Т. было что-то от шлюхи.
   - С меня довольно,  -  сказала  доктор  Херриот.  -  Я  больше  не  желаю
выслушивать этот вздор.
   Но Рассел Уоттс слишком увлекся своей риторикой, чтобы обращать  внимание
на помехи. Он даже не заметил, что доктор Дадден, стиснув  зубы,  наклонился
вперед и так сильно сжимает побелевшими пальцами стакан, что рискует в любое
мгновение его раздавить.
   - Очевидно, - продолжал Уоттс все громче, и речь его напоминала  безумную
скачку, - был только один человек, который - во всяком  случае  в  фантазиях
Сары - мог удовлетворить ее жажду насилия: Роберт. Тот самый, отсутствующий,
пропавший, загадочный Другой, кто столь бесповоротно исчез из ее  жизни.  Не
удивительно, что Сара ужаснулась, застав его окровавленным в  ванной  -  она
решила,  что  он   кастрировал   себя,   отринул   фаллос,   величественный,
чадотворящий символ своего пола. Сара  ужаснулась,  ибо  в  действительности
желала Роберта в его мужском величии: чем еще объяснить, что она нарекла его
Песочным человеком, сказочным персонажем, который каждую  ночь  проникает  в
глаза детей, оставляя следы своего незваного вторжения?
   Я говорю обо всем этом с такой уверенностью по той простой  причине,  что
Сара сама мне сказала. Помните? Язык - это жестокий и  ненадежный  любовник;
ловкий шулер, сдающий  колоду,  полную  джокеров;  язык  -  далекая  флейта,
туманной  ночью  дразнящая  нас  полузабытыми  мелодиями;  это  лампочка   в
холодильнике, которая никогда не гаснет, если мы  в  него  заглядываем;  это
развилка дороги; это нож в воде.
   Что на самом деле сказала мне Сара, когда я спросил ее, какой  физический
вред она причинила мужу? "Я заехала ему коленом по шарам", - сказала она.  В
самом ли деле она говорила тогда о семейной ссоре? Разумеется, нет: будь оно
так, она бы сказала: "Я ударила его между ног". Нет, на  самом  деле  в  тот
момент Сара выразила свою жажду фаллоса. Она говорила вовсе не  о  том,  что
ударила мужа коленом, он вопила: "я нуждаюсь, я жажду, я желаю". А говоря  о
"шарах", она имела в виду вовсе не мужские яички, вовсе  не  о  покалеченных
органах размножения своего мужа она  говорила;  Сара  имела  в  виду  совсем
другие "шары" - глазные яблоки. Свои собственные  глазные  яблоки,  эти  два
одинаковых   жаждущих   шара,   которые   превратились   в   ее   необычной,
оптоэротической  вселенной  в  две  вагины,  которые   прихотливая   природа
расположила по обе стороны ее носа.