ным, хотя мы не обмолвились ни словом, и я понял, что мы уже  много  не-
дель предаемся бессловесному обману, который никого не обманывает, и что
тебе вдруг стало невмоготу и ты в этом признаешься, что ты  недовольная,
ты узница, и уж не помню, сказал ли я тебе что-нибудь, но знаю,  что  мы
доехали до Мантуи и что нас очаровали церковь Леона Баттисты Альберти  и
Чайный дворец.
   У Николь есть привычка неожиданно вскидывать голову и смотреть тебе в
глаза, будто она раздвигает ветки дерева или паутину, прокладывая  доро-
гу.
   - Но, Map, я же не узница. Ты не держишь меня в тюрьме.
   - Нет, держу, на наш лад. Ну конечно, без замков. Держу тем, что  по-
рой мы целуемся, ходим в кино.
   - Ты не виноват, Map. Тебе не должно быть очень больно, уже не должно
быть. Ты обо мне заботишься, не оставляешь меня, а пока дни идут.
   - Пятьдесят два гнома.
   - Если я недовольная, это не по твоей вине. Ты нашел точное слово, но
ведь не ты заточил меня в этой пассивности. Одно только мне непонятно  -
то, что ты еще со мной. Map.
   - Эх ты, Захер-Мазох, - говорю я, гладя ее по голове.
   - Но ты же не такой, Map.
   - Существование предшествует сущности, дорогая.
   - Нет, ты не такой, ты не создан быть таким. Конечно, я должна бы...
   - Тсс, не говори о долге. Все это я знаю, да и ничего бы  у  тебя  не
вышло. В самолете беглеца всегда найдется еще одно место, позади или ря-
дом, всегда можно быть либо тенью, либо эхом,  не  делай  того,  что  ты
должна сделать, все равно я останусь с тобой, недовольная моя.
   Позже она, как всегда, будет выговаривать мне в этом  сентиментальном
стиле, смеси шантажа и мести, - в общем, бесполезное мучительство. Види-
мо, и Николь так это поняла - она потупила голову и принялась складывать
по порядку рисунки, убирать карандаши. Я опять погладил  ее  по  голове,
попросил прощения, и она быстро сказала: "Нет-нет, ты не..." - и  запну-
лась, и, сами не зная почему, мы одновременно улыбнулись и  поцеловались
долгим поцелуем; я почувствовал, что наши лица и наши уста  стали  вроде
песочных часов, по которым снова  потекла  тонкая  струйка  безмолвного,
праздного времени. Идти в музей было поздно, свет  в  номере  приобретал
тусклый оттенок, так хорошо подходивший к здешним запахам и  коридорному
гулу. В этой отсрочке, которая будет повторением стольких предыдущих - с
того вечера на дороге в Мантую, с красными домами по  левую  сторону,  -
открывалось поприще для обрядов и игр, для древних церемоний,  побуждаю-
щих к любви два эгоистических тела, упорно отвергающих одиночество,  ко-
торое подстерегает их в изножье кровати. То было хрупкое перемирие,  ни-
чейная земля, на которую они, обнявшись, упадут, бормоча что-то,  станут
раздеваться, путая, где чьи руки, где чья одежда,  торопясь  к  мнимому,
повторяющемуся  моменту  вечности.  Начнется  игра  в  прозвища  или   в
зверьков, постепенный и привычный и всегда упоительный набор слов.  Глу-
пый-преглупый, скажет Николь. Совсем я не  глупый,  скажет  Марраст.  Ты
очень глупый и очень злой / Вот и неправда / Нет, правда / Нет  /  Да  /
Нет / Да / Тогда я вам немного попорчу ваш садик / Садик  у  меня  хоро-
шенький, и вы мне его не портьте / А вот я напущу туда уйму зверьков / А
я не боюсь / Сперва напущу туда всех кротов / Ваши кроты дураки  /  Трех