и вдруг расходятся, по возможности избегая встречаться  до  часа,  когда
пора ложиться спать и гасить свет.
   Вот и сейчас он опять закурит сигарету, сядет у  сумеречного  окна  и
будет смотреть на унылое зрелище - на Бедфорд-авеню с деловыми  зданиями
на противоположной стороне, с автобусами, которыми мы  так  восхищались,
очутившись в Лондоне в первый раз, и на которых решили ездить методичес-
ки, пока не охватим все маршруты (мы дошли до ј 75А, потом у нас  кончи-
лись деньги, и пришлось вернуться в Париж, где у Мара была работа).  Его
движения легко предвидеть, печаль  делает  его  поведение  однообразным.
Достает из пачки сигарету, четыре шага до плетеного кресла, взгляд, бес-
цельно устремленный за окно, куда-то вдаль, с облегчением  уходящий  ку-
да-то вдаль от меня и от того, что нас окружает. Он, наверно, забыл  про
музей, забыл, что уже четыре часа и что мы туда приедем слишком  поздно,
если вообще приедем. Словно образовалась какая-то пустота, провал. Поче-
му он не выхватит сигарету изо рта и не раздавит ее о мою грудь?  Почему
не подойдет ко мне и не ударит, не обнажит меня грубо, не изнасилует  на
грязном линолеуме, не потрудившись даже швырнуть меня,  как  тряпку,  на
кровать? Все это он должен был сделать, способен сделать, ему нужно  это
сделать. О Map, как я заражаю тебя привычной моей пассивностью,  которая
меня подавляет, как жду от тебя кары, которую сама не могу над собой со-
вершить. Вот, я вручаю тебе диплом палача, но делаю это настолько тайно,
что ты ничего не подозреваешь, пока мы так мило  беседуем  о  ласточках.
Мне теперь страшно посмотреться в зеркало, я увидела бы черную дыру, во-
ронку, с отвратительным бульканьем заглатывающую настоящее.  У  меня  не
хватит сил ни убить себя, ни уйти, не хватит сил освободить  его,  чтобы
он снова вышел на улицу. О Телль, если бы ты была здесь, если бы ты  это
видела! Как права была ты в тот вечер, сказав мне, что мое место в гаре-
ме, что я могу лишь угождать. Ты была в бешенстве, что я не еду с  тобой
в гости к кому-то там на юге Франции, упрекала меня,  что  я  неспособна
быть, как ты, инициативной, самой решать свои дела, оставляя  нацарапан-
ную наспех записку или известив по телефону. Ты была права, я не способ-
на ни на что решиться, и, похоже, я убиваю Мара, знавшего  меня  другой,
боровшегося со мной в битве двух отстаивавших себя свобод, взявшего меня
силой, когда его сила и моя объединились, познав друг друга в  примиряю-
щей встрече. Надо бы это ему сказать, распутать этот липкий узел, хорошо
бы прийти в музей до закрытия и посмотреть на портрет.
   - Ты понимаешь, ласточки.
   - Воображаю лицо дамы в розовом там, в метро.
   - Это, собственно, была не дама, а что-то вроде формы для  пудинга  с
множеством розовых пятен. Немножко похожая на госпожу Корицу, помнишь, в
тот первый вечер, когда мой сосед и Поланко вынули Освальда из клетки  и
пустили его на стол?
   - Конечно, помню, - говорит Николь. - Но в конце концов  мы  стали  с
госпожой Корицей друзьями, это была большая победа.
   - Благодаря ее дочке, которая по уши влюбилась  в  Калака.  Она  сама
сказала ему потом, что то был ее звездный вечер,  Калак  пересказал  нам
это выражение, и мой сосед чуть не задохнулся от хохота.
   - Это было чудесно, - сказала Николь. - А не хочется  ли  тебе  опять
побывать в "Клюни"? Странно, в Париже  почему-то  чувствуешь  все  более
близким, родным.