ки французского, этот, конечно, не смотрел на меня, потому что так пола-
гается вести себя джентльмену, и я себя спрашивал /Дамы и господа! Ход
истории.../ может быть, это тоже ход истории, может, начавшись у красных
домов или у стебля некоего растения в руке британского врача, все пришло
закономерно к тому, что меня окружает, к присутствию здесь недовольной
/Еще Мишле заметил.../ и к тому, что во веем этом нет ни малейшего смыс-
ла, разве что смысл этот спрятан так, что я не способен его уловить,
точно так же, как почтенный оратор не способен уловить смысл моей статуи
/Цезарь подвергнет героя унижению, прикажет вести его в цепях в Рим,
бросит в темницу и затем велит обезглавить... / и не может понять, что
глыба, которую моя статуя держит в поднятых руках, - это ее собственная
голова, отрубленная и гигантски увеличенная историей, это два тысячеле-
тия школьных сочинений и повод для напыщенных речей, и тогда, недо-
вольная, личико мое сахарное, что оставалось мне тогда, как не смотреть
на тебя издали, как смотрел я на тебя, стоявшую с дикарями, и начхать на
ход истории, на лютниста, и на то, что ты сделала глупость, недовольная,
на все начхать, и так почти до конца торжества, когда ты обернулась - ты
должна была под конец это сделать, чтобы возвратить меня к действи-
тельности и к этому мрачному банкету, именно под конец ты и должна была
обернуться, чтобы посмотреть на затерянного в толпе Хуана, показать мне
его, как историк показывал ход истории и то, как стебель мало-помалу
никнет в руке, получившей его, чтобы держать его всегда зеленым, и пря-
мым, и гермодактилусом во веки веков. (Аплодисменты.)
Кто-то слегка тронул его плечо, официант сообщил, что ему звонят из
Парижа. Это немыслимо, повторял себе Марраст, идя вслед за официантом в
служебную комнату, нет, не могло быть, чтобы на другом конце провода его
ждал голос Николь. И впрямь не могло, как совершенно четко выяснилось из
того факта, что голос принадлежал Поланко, да к тому же говорил он не из
Парижа, а из телефонной будки на пригородной станции с двойным названи-
ем, которое Поланко не запомнил, а также не запомнили мой сосед, и Ка-
лак, и Телль, видимо тоже втиснувшиеся в будку.
- Слушай, мы подумали, что ты уже сыт по горло речами, и звоним тебе,
что не худо бы нам встретиться и выпить глоток вина, - сказал Поланко. -
Жизнь - это не только статуя, ты меня понял?
- Еще бы не понял, - сказал Марраст.
- Тогда валяйте сюда, дон, и мы тебя ждем, чтобы сыграть в карты или
еще чем поразвлечься.
- Согласен, - с готовностью сказал Марраст, - но чего я не понимаю,
так это почему вы звоните с какой-то станции. Ты сказал, Освальд? Пере-
дай лучше трубку моему соседу, может, тогда я что-нибудь пойму.
В конце концов мы ему растолковали, но времени на это ушло много, по-
тому что слышимость была неважная, к тому же пришлось рассказать предыс-
торию, начиная с пари между соседом Поланко и с замечательного достиже-
ния Освальда, который явно должен был победить и преодолел, даже не гля-
дя, черноватое пятно, последнюю надежду Поланко, и до появления типа в
форме, который обрушился на нас с грозным выражением лица, очень напоми-
навшим оскал трупа, и стал требовать, чтобы мы выбросили Освальда в окно
под страхом немедленного изгнания из вагона.
- Господин инспектор, - сказал Калак, в подобных случаях всегда выле-
завший не вовремя, хотя до той минуты он, казалось, был поглощен своими