вечка доброго. Подумайте, я же день и  ночь  воевала  в  Лондоне,  чтобы
спасти эту дуреху, и не успела сюда приехать, как  должна  выносить  его
приставания - он, видите ли, никак не может понять, сто раз спросил  ме-
ня, приехала ли Николь на открытие добровольно или потому, что я ей  на-
вязала свой динамизм, клянусь, так он выразился, бедняга помирал от  же-
лания подойти к нам, но его окружали эдилы, а Николь была в толпе где-то
сзади - представляешь сценку?
   - Не понимаю, зачем тебе понадобилось ее привозить, - сказал Хуан.
   - Она настаивала, сказала, что хочет издали  взглянуть  на  Марраста,
причем сказала так, что это прозвучало... Право,  -  добавила  Телль  со
зловещим вздохом, - сегодня все здесь глядят друг на друга с  таким  ви-
дом, что в Копенгагене этого бы не понял сам Серен Кьеркегор.  И  ты,  и
вон ты...
   - Глаза - это у многих из нас единственные оставшиеся руки,  милочка,
- сказал Хуан. - Не старайся слишком много понимать, не то лимонад  тебе
повредит.
   - Понимать, понимать... А ты-то понимаешь, что ли?
   - Не знаю, возможно, что нет. Во всяком случае, мне это уже ни к  че-
му.
   - Ты спал с ней, ведь правда?
   - Да, - сказал Хуан.
   - А теперь?
   - Мы с тобой, кажется, говорили о глазах?
   - Ну да, но ты сказал, что глаза - это руки.
   - Пожалуйста, - сказал Хуан, гладя ее по  голове.  -  В  другой  раз,
только не теперь. For old time's sake, my dear100.
   - Ну, конечно, Хуан, прости, - сказала Телль.
   Хуан еще раз погладил ее по голове - это он тоже по-своему  просил  у
нее прощения. Несколько незнакомых пассажиров вышли на  станции,  скудно
освещенной желтыми фонарями, разбросанными среди деревьев, навесов и же-
лезнодорожных платформ, в их свете лица и предметы  там,  снаружи,  были
полны уныния, но вот поезд после хриплого и вроде бы  ненужного  свистка
стал медленно отъезжать и снова углубился в полумрак, который вдруг про-
резали кирпичные трубы, дерево, уже почти скрытое темнотой, или  другая,
плохо освещенная станция, где поезд останавливался попусту,  потому  что
больше никто не садился, по крайней мере в тот вагон, где осталась  наша
маленькая компания: Элен, и Николь, и Сухой Листик, и Освальд, и  Телль,
и Хуан, и Поланко, и Калак - все те же, кроме  Марраста,  который,  сидя
среди эдилов, воображал себе этот вагон, мысленно  вызвал  его  образ  в
разгаре банкета и словно ехал в Париж вместе с  дикарями,  подобно  тому
как днем, на открытии памятника, он как бы мысленно  вызвал  присутствие
Николь на площади, Николь с сомнамбулическим лицом выздоравливающей, ко-
торая впервые выходит на солнце об  руку  с  дипломированной  медсестрой
нордического типа, но нет, то был не вымысел, недовольная,  ты  действи-
тельно стояла там в последних рядах, стало быть, ты приехала  посмотреть
на открытие моей статуи, ты приехала, да, приехала, недовольная, и,  ка-
жется, в какое-то мгновение ты мне улыбнулась ободряюще, как  улыбнулась
и Элен, чтобы хоть на миг избавить меня от эдилов и от представителя об-
щества историков, который сейчас готовится, будь он неладен,  прославить
память Верцингеторига, а слева стоял Остин, мой экс-ученик, бравший уро-