Можно сказать, что император принадлежал к типу тех людей, которых во время
революции называли "аристократами". Его рассуждения наводили даже на мысль,
что такие  взгляды были у него еще до его прихода  к власти, хотя не всегда
они лежали в основе его поведения. Роялист из хартуэллского двора не мог бы
говорить  о  Бурбонах, о  революции  и  ее бедах  с  более ярко  выраженным
чувством  и  с более  искренним  сожалением,  чем император,  но он  всегда
дополнял   эти  рассуждения   соображениями  государственного   человека  и
подчеркивал, что надо воспользоваться всем тем, что революция дала великого
и полезного.

-  Это,  -  говорил  он, -  новая  эра,  она  дала  новую закалку  Франции,
страдавшей  под  владычеством   временщиков,  королевских  любовниц  и  тех
злоупотреблений,  которые следуют  за ними  по пятам. Чтобы  положить конец
революции, надо сделать сплав из всех убеждений и пользоваться людьми самых
противоположных взглядов.  Это значит самым  убедительным образом доказать,
что правительство чувствует себя  сильным. Тогда оно само дает направление,
а не получает его.

В общем император мало уважал людей. Он редко хвалил кого-нибудь, даже тех,
кто особенно  отличился, если  только это не  было в тот  момент, когда ему
нужно было,  чтобы они отличились  еще больше. Но зато,  очевидно из своего
рода чувства справедливости, он слабо бранил или даже совсем не бранил тех,
кто  действовал  плохо,  если  только  дело  не  имело  слишком  серьезного
значения.  Известную   роль  в  этой   наружной  снисходительности  играла,
бесспорно, мысль,  что впоследствии эти люди  смогут действовать лучше, ибо
даже  в  тех редких  случаях,  когда император  свирепствовал, это  длилось
недолго.  Если  он смещал  кого-нибудь  за серьезный  проступок, то  всегда
только временно.

- Государи,  - говорил он, -  никогда не должны отнимать  у человека всякую
надежду на прощение.

Прегрешения  против  деликатности, отсутствие  вежливости  и хороших  манер
коробили  его, хотя  в этом  отношении он  не получил в  детстве особенного
воспитания,  и сам  он, выступая  всегда на  политической сцене,  ничуть не
заботился проявлять в этой области те качества, которых требовал от других.
В  частных разговорах  он горько  жаловался на свои  неприятности, особенно
любил   жаловаться   на  своих   приближенных,   в  том   числе  на   князя
Невшательского,  Дюрока,  на министров  и  начальников различных  ведомств,
будто они  ему плохо  служат. По тому,  что император говорил мне  о них, я
часто мог  судить, что именно он  - с гораздо большим  основанием - говорит
им,  вероятно, обо мне.  Было бы,  однако, неблагодарностью с  моей стороны
забывать  те  похвалы, которыми  император  в мое  отсутствие часто  осыпал
вверенное мне  ведомство. Строго  говоря, это делалось для  того, чтобы еще
больше подогреть рвение и  в то же время косвенно покритиковать кого-нибудь
другого.  Он  любил  противопоставлять  друг  другу  начальников  различных
отраслей администрации.  Император не  был бы недоволен, если  бы они плохо
уживались между  собой, и я часто мог заметить,  как он делал все возможное
для того,  чтобы Дюрок и я чувствовали друг к  другу зависть и даже вражду.