объясняются, на мой взгляд, лагерными привычками первых лет революции. Да и
притом такие  слова вырывались у него лишь  тогда, когда он намеренно этого
хотел и когда ему  было выгодно усвоить игривый тон, а в тех случаях, когда
он  действительно  сердился,  он   лишь  очень  редко  бросал  какое-нибудь
шокирующее слово.

Все  приближенные  императора напрасно  жаловались  на его  манеры, на  его
обращение и тон с ними в повседневном обиходе. Отчасти по своему характеру,
а   отчасти   из   сознательного   расчета,   он   редко   показывал   свою
благосклонность,  а если  давал  заметить, что  он доволен,  то  можно было
подумать, что он делает это против желания.

-  Французы,  -  говорил  он,  -  легкомысленны,  фамильярны  и  склонны  к
бесцеремонности. Чтобы  не оказаться  в необходимости ставить  их на место,
надо  держать себя  с ними  серьезно, в  соответствии со  своим положением.
Царствовать  - значит играть  роль. Государи  всегда должны быть  на сцене.

И действительно, он всегда  сохранял серьезность, даже когда хотел проявить
благосклонность и, как он говорил, обласкать человека.

Если император хотел выразить  кому-нибудь свое недовольство, то чаще всего
он  делал   это  через   какое-либо  третье  лицо.  Если   по  отношению  к
какому-нибудь видному  лицу он брал эту  задачу на самого себя  и если дело
было серьезным,  то он  все же частично скрывал  свое недовольство; остаток
должен был  дойти до  адресата через третьих  лиц, перед которыми  он любил
изливать свое недовольство. Он  относился со вниманием ко всякому человеку,
с  которым говорил,  так как,  по его собственному  откровенному выражению,
никогда  не хотел  лишить себя  возможности пользоваться людьми,  не хотел,
чтобы  кто бы  то ни  было считал  его дверь  наглухо закрытой для  себя. В
соответствии с  этим он постоянно твердил,  что правительство принципиально
должно не  только никогда не отвергать никого, но  и привлекать к себе тех,
кто держится  поодаль. Император  называл мне маршалов,  генералов и других
весьма видных лиц, которых считал самыми верными и самыми преданными своими
друзьями,  а  между  тем  они  устраивали  заговоры против  него  во  время
консульства,  в   частности,  когда   заключался  конкордат  с   папой;  он
ограничивался тогда  тем, что в течение  нескольких месяцев держал их вдали
от двора.  В согласии  с этим принципом примерные  взыскания при императоре
были  редкостью.   Всякий  раз,  говорил  он,   это  делалось  вопреки  его
собственному  желанию и  лишь в  тех случаях,  когда его принуждал  к этому
серьезный общественный интерес, но  и тогда он избегал осуждений в судебном
порядке.

- Я  сам глубоко сожалел,  когда сурово расправился с  генералом Мареско, -
говорил мне император, -  но его звание, его положение, его ум - все это во
сто  крат  усугубляло  его вину;  действовать  так  меня вынудили  интересы
государства.  Человека, который  занимал  бы менее  высокое место  в глазах
общественного мнения, я простил бы.

Но что касается генерала Дюпона, то император не находил достаточно сильных
выражений, чтобы  высказать свое  мнение о нем. Его  главным упреком против