заявить,  что  во  время  нашего  путешествия  он вызывал  меня  скорее  на
резкость,  чем  на  осторожность  в выражениях.  Он  поощрял  меня к  этому
откровенностью своих собственных разговоров  и своими признаниями. Он вновь
доказал  мне то,  что  я думал  и раньше:  если он  не всегда  любил всякую
правду, то  во всяком случае он  уважал тех, кто высказывал  ее по совести.

При  других  обстоятельствах,  если  разговор касался  вопроса,  о  котором
император не  хотел говорить,  он обрывал его  тем или иным  способом; так,
например, если  это происходило у  него, он вас покидал  или отпускал, или,
наконец,  перебивал  каким-нибудь  распоряжением,  не  относящимся  к  теме
разговора,  а   иногда  и  словами:  "Вы   ничего  в  этом  не  понимаете".

Наоборот, в санях император все время поощрял меня к разговорам. Чувствовал
ли он себя уязвленным?

Он шутил, и прежде всего видно было, что он ощущает потребность излить свою
душу. Если  какие-нибудь рассуждения  уж очень ему  не нравились, то  он на
время менял тему разговора,  но возвращался к тому же вопросу в тот же день
или назавтра.

Император не  был от природы резким.  Никто не владел собою  лучше, чем он,
когда  он  этого  хотел.  Доказательство -  в  том,  что  за очень  редкими
исключениями, и даже в  тех случаях, когда обстоятельства вывели бы всякого
другого человека из себя, он обычно сохранял в разговоре с каждым спокойный
тон, хотя бы у него и много было оснований для упреков. В таких случаях его
топ был,  конечно, очень  сухим, но не невежливым,  не оскорбительным. Если
порою мне  приходилось слышать из его  уст выражения, которые можно назвать
грубыми, то  я не могу  назвать больше пяти-шести таких  примеров, и всякий
раз это  было с лицами, которые так вели себя,  что с ними действительно не
стоило стесняться. Что касается этих выражений, то он не придавал им такого
значения  и не  был так  чувствителен к  ним, как  другие. Быть  может, ему
недоставало городского  лоска, той  изысканной деликатности и  особенно той
снисходительности в мелочах,  которая заменяет доброту у высокопоставленных
людей.  Наши  нравы  и  наши  традиции,  пожалуй,  делали  обладание  этими
свойствами политической  обязанностью нашего государя в  его же собственных
интересах,  но  то,  что  в  этом  отношении  было упущено  в  первые  годы
воспитания, когда  создаются привычки  детства, вполне искупалось  тем, что
эта добродетель  доходила до  высочайших пределов, когда речь  шла о вещах,
имевших  какое-либо значение.  Некоторые  выражения, шокировавшие  нас, для
императора имели  иной смысл, чем для  нас. У него были  даже все претензии
благовоспитанного  человека, и  он  более, чем  кто-либо другой,  замечал в
манерах своего ближнего то,  чего не замечал в самом себе. Он часто называл
(и  даже с  некоторым  подчеркиванием) различных  знакомых из  высших слоев
общества,  с которыми  встречался в  молодости. Он  любил говорить  о своих
успехах у  женщин. Можно  сказать, что если  в этом великом  и замечательно
целостном  характере была  слабая сторона,  то она выражалась  в тщеславном
отношении к  своему прошлому, как будто  при такой славе и  при таком гении
еще могут понадобиться ссылки на прошлое.

Некоторые  немного  нескромные  выражения,  которые  он  порою  употреблял,