происходившим  после нашего  отъезда  из Варшавы.  Император отдыхал  около
часа.  Он  позавтракал,  и  мы снова  двинулись  в  путь;  теперь мы  ехали
навстречу  почте,  и время  казалось  нам  короче, тем  паче, что  эстафеты
приходили одна  за другой по  мере того, как мы  продвигались вперед. Таким
образом, за  один день  мы проводили много  дней вместе с  нашими друзьями,
читая их письма. Каждое письмо приносило императору новую радость. Он давал
мне читать  большинство получаемых им депеш  за исключением лишь присланных
почтой  перлюстрированных  писем.  Только  один  раз он  дал  мне  прочесть
несколько выдержек и сказал:

-  Какое безрассудство!  Ну, не глупы  ли люди!  Я не настолько  уважаю их,
чтобы быть злым, как говорят обо мне, и мстить за себя!

Слова    императора    были   вполне    справедливыми.   Безрассудство    и
беззастенчивость авторов писем лучше всего доказывали, что император не был
ни  злым,  ни мстительным,  так  как в  данном  случае он  мог бы  проявить
строгость, не совершая никакой несправедливости; я видел в Париже двух лиц,
к  которым  непосредственно  относилось  его  замечание; они  не  имели  ни
малейшей   неприятности,  а   между  тем   один  из  них   был  придворным!

Получаемые  императором сведения  о положении  в Париже  и во  всей Франции
доставляли  ему  большое  удовольствие. Все  так  привыкли  видеть, как  он
торжествует над препятствиями и извлекает выгоды даже из событий, кажущихся
самыми неблагоприятными  для него,  что доверие мало  пострадало от долгого
молчания, на которое все  жаловались. Перерыв корреспонденции не произвел в
полной    мере    того    впечатления,    которого   император    опасался.

-  При нынешнем  положении,  - сказал  мне император,  - эта  уверенность -
досадное  явление, так  как бюллетень произведет  ошеломляющее впечатление.
Беспокойство  было  бы  лучше.  Оно  подготовило  бы людей  к  сообщению  о
несчастьях.

Император говорил затем о  военном министре[297], которого назвал настоящим
придворным  льстецом и  самым  тщеславным человеком,  какого он  когда-либо
видел.

- Ему посчастливилось убедить  всех, что его дед вышел из Ноева ковчега. Он
-  человек честный,  с посредственными  способностями, бесхарактерный  и до
такой степени льстивый, что  никогда не знаешь, в какой мере можно доверять
высказываемым  им мнениям.  Он  все еще  не знает  меня.  Он думает,  что я
подобен Людовику  XV, что  надо меня обхаживать  и угождать мне.  Если бы у
меня были любовницы, он был бы, наверное, самым ревностным их прислужником.
Он  по-прежнему  видит  в  деле  Мале  большой  заговор  с  многочисленными
разветвлениями.  Он хотел  бы арестовать  многих якобинцев,  в том  числе и
видных людей. Мне кажется, однако, что правы Паскье и Савари и что мысль об
этом  дерзком предприятии  зародилась лишь  в нескольких  безумных головах.
Хорошо,  что  не  арестовали  никого  из  видных  лиц,  так  как  строгости
раздражают. Если  есть виновные, то они не укроются  от полиции, и не надо,
чтобы  правительство ошибочно  предавалось неуместным  подозрениям. Европа,
как  и Франция,  тоже  пусть лучше  видит  в этом  заговоре только  замысел