Лощины  источников, где  среди цветущего кизила она  брала  свое начало,  до
заросшего водорослями залива Ваконда, где она вливалась в море, -- у воды не
стояло  ни  одного дома.  То есть  почти  ни  одного,  за исключением  этого
единственного,  который плевал  на какое-либо уважение к чему бы то ни было,
-- он и дюйма никому не желал уступать, не говоря уж о сотне с лишним ярдов.
Этот дом  как стоял, так и продолжал стоять: никто его никуда не переносил и
не бросал на милость выдр и мускусных крыс, которые с восторгом обосновались
бы в его полузатонувшем чреве. Этот дом знали все  на западе  штата, и люди,
даже никогда  не видевшие  его, называли его Старым Домом Стамперов,  --  он
стоял, как  памятник реликтовой географии, на  том самом месте, где когда-то
проходил берег реки... Видишь: он  вздымается над рекой, упираясь основанием
в  искусственный полуостров,  укрепленный со всех сторон  бревнами, тросами,
проводами,  мешками с цементом и  камнями,  ирригационными  трубами, старыми
эстакадными плитами  и согнутыми  рельсами. Поверх древних, уже полусгнивших
укреплений лежат свежие светло-желтые балки. Рядом с проржавевшими костылями
серебристо поблескивают шляпки новых гвоздей. Куски покореженной алюминиевой
обшивки,   содранные  с  остовов  автомобилей.  Изношенные  фанерные  листы,
скрепленные бочарной  клепкой.  Все  это  вразнобой  связано друг  с  другом
тросами и  цепями  и  плотно  вогнано  в землю. И  вся эта паутина соединяет
основную сверхмощную четырехосную конструкцию, которая прикреплена тросами к
четырем гигантским елям, высящимся за домом. Для того чтобы тросы не стирали
кору, деревья  обмотаны брезентом и, в свою очередь, привязаны  проволочными
соединениями к намертво вколоченным в поверхность скалы костылям.
     Внушительное  зрелище:  двухэтажный  деревянный памятник  человеческому
упрямству,  не согнувшийся  ни перед лицом времени, ни под натиском  воды. И
сейчас,  в  разгар  паводка, он  гордо  стоит,  взирая  на  толпу полупьяных
лесорубов,  расположившихся  на  противоположном  берегу, на  припаркованные
машины, патрульную службу штата, пикапы, джипы, грязно-желтые грузовики и на
всю  камарилью, которая с  каждой  минутой все больше заполняет пространство
между рекой и шоссе.
     Дрэгер минует последний поворот, и вся эта картина предстает его взору.
"Боже  мой!"  --  стонет  он,   убирая  ногу  с  акселератора,   --  чувство
удовлетворения и  благополучия  тут  же  уступает  место болезненной  тоске.
Дурные предчувствия охватывают его.
     "Что  там  делают  эти идиоты?"  -- и целебный  витамин D старой доброй
Калифорнии стремительно исчезает из виду. Впереди уже  отчетливо маячат  еще
три-четыре  недели новых переговоров под проливным дождем. "Черт бы  их всех
побрал!"
     По  мере приближения к берегу он  вглядывается в собравшихся сквозь  не
прекращающие работать "дворники"  и уже узнает  лица  -- Гиббонс,  Соренсен,
Хендерсон, Оуэне и громила в  спортивной куртке, вероятно  Ивенрайт, --  все
лесорубы, члены профсоюза, с которыми он познакомился за последние несколько
недель. Человек сорок -- пятьдесят: одни  пристроились на корточках в гараже
недалеко  от  шоссе;  другие --  в машинах  и пикапах,  выстроившихся  вдоль
берега,  несколько человек -- на ящиках  под вывернутой вывеской пепси-колы,
на которой изображена бутылка, поднесенная  к красным влажным губам в четыре
фута длиной, и написано "Дружба"...
     Но большая  часть этих идиотов стоит  прямо под  дождем, несмотря на то
что и в сухом  гараже, и  под  вывеской  хватает  места,  стоят себе, словно
долгая жизнь и работа в сырости уже отучила их видеть разницу между дождем и