Моя  общественная деятельность не очень  заинтересовала его,  а когда я
расхвастался, он спросил, усмехнувшись:
   -- Так ты тут, стало быть, персона грата?
   Потом, перед отъездом, когда речь зашла о билетах, достать которые было
почти невозможно, он снова спросил, уже иронически:
   -- Может, поможешь? Ведь ты тут персона грата.
   Но некоторых обстоятельств  он  не предвидел и о том,  как вести себя в
этих обстоятельствах, не подумал.
   Я не сомневаюсь в том, что  он просто  забыл о  дяде Льве Григорьевиче,
который по-прежнему жил в маленькой комнатке и  по-прежнему "развивал руку",
мечтая о предстоящем концерте.
   Летом восемнадцатого года дядино пианино пришлось променять на окорок и
два мешка  сухарей, и немалая клавиатура, которую он некогда  возил с собой,
чтобы в турне развивать руку, была извлечена из чулана. Вот когда можно было
играть, решительно никому не мешая! Он  играл в темноте, в холодной комнате,
с закутанными старым пледом ногами. Слышен был только стук клавиш.
   Его давно  не  интересовало то, что  происходило  вокруг. Пришли и ушли
немцы. Herr Oberst недурно играл на рояле,  но дядя не пожелал познакомиться
с ним. Пришли  и ушли белые. Пришли  красные. В этом мире, где все менялось,
куда-то  летело,  перекрещивалось,   сшибалось,  он   один  был  воплощением
неподвижности, неизменности.
   Нянька,  от  которой  пахло самогоном,  приходила убирать его  комнату,
ругаясь, мыла его,  жаловалась на своего актера.  Кто же будет ухаживать  за
ним в Москве, в маленькой, пустой, с инеем на стенках, квартире?
   Лев  разговаривал  с мамой тихо, долго  -- и она вышла из своей комнаты
взволнованная, измученная, с похудевшим, постаревшим лицом.
   Дядю  решено  было  поместить  в  Дом  призрения.  Я  ужаснулся. В  Дом
призрения, где кормили только щами из замерзшей капусты, где он будет жить в
одной комнате с таким же, как он,  беспомощным стариком! Почему нельзя  было
договориться с нянькой, чтобы она продолжала ухаживать за дядей? Ведь он был
очень болен, слаб  и едва ли протянул бы  больше года...  Не знаю.  Все, что
требовал   или   советовал   Лев,  становилось  неоспоримым  и  должно  было
осуществиться быстро и бесповоротно.
   Когда мама, приняв лавровишневые капли, пошла к дяде, я убежал из дома.
   Директор  Дома  призрения,  несмотря на  хлопоты,  решительно  запретил
перевозить немую клавиатуру -- для нее в тесной комнатке не было места. Дядя
уехал, а клавиатура осталась  -- узенькая, черная, с пожелтевшими клавишами.
Старинные фотографии  висели  на  стенах -- Друскеники, Баден-Баден. Дамы  в
белых кружевных платьях, в шляпах с  большими полями сидели под  зонтиками в
саду. Дядя,  в коротком пиджаке  с закругленными полами, в канотье, небрежно
откинутом на затылок, с тростью в руке шел по аллее...
   Он никогда не жаловался, ничего не требовал. Никто почти не замечал его
присутствия в доме. Но вот его увезли, и дом опустел. В маленькой комнате, и
прежде почти безмолвной,  наступила полная тишина -- странно-требовательная,
заставлявшая всех ходить с виноватыми лицами, а Льва -- решительно подавлять
в себе сознание, что он виноват больше всех.
   Через несколько дней дядю привезли домой умирающим, почти без сознания.
Он умер, когда я  сидел подле его постели.  Вздохнул с  облегчением и закрыл
глаза.