поступить в Петроградский политехнический  институт, я  сумел провалиться по
алгебре, не решив  задачу из  курса шестого класса. Тогда же Люба Мознаим на
экзамене  по  истории  Анну  Иоанновну  назвала  Анной Ароновной,  вспомнив,
по-видимому, известного в Пскове зубного врача.
   В  этих  неудачах  не  было  ничего  удивительного,  потому  что  зимой
восемнадцатого  года,   забросив  учебники,   мы   энергично   принялись  за
общественную  работу.  Чуть ли  не  каждый день  я выступал с речами  и,  не
отличаясь находчивостью, научился все же говорить уверенно и свободно.
   Больше я не защищал латынь, тем более что однажды встретил Бекаревича в
рясе. Я поклонился, но он в  ответ  только злобно  скосил свои пронзительные
маленькие глазки. Крепенький, коренастый, он шагал твердо, с большим крестом
на груди. Очевидно, он кончил не университет, как другие учителя, а духовную
семинарию, и разумно решил в тревожные дни вернуться к заброшенному делу.
   Школьный журнал, в котором любой гимназист  или реалист мог критиковать
степень подготовленности учителей и методику их преподавания,-- вот что меня
теперь занимало! И нам действительно удалось напечатать первый номер, весьма
содержательный, с моей точки зрения.  Но заведующий гороно, молодой эстонец,
которому мы с гордостью  принесли наш журнал (не помню,  как он  назывался),
холодно  перелистал  его и  сказал,  что  в нем слишком  много лирики и мало
политического осознания событий.
   Я выступал с речами на собраниях, со стихами на литературных вечерах, и
мне казалось,  что  мои речи  и стихи -- все,  что я говорю и пишу, не может
быть пустым, легковесным,  ничтожным. Это было рано проснувшееся честолюбие,
которого я не  замечал, но  приходил в бешенство, когда его замечали другие.
Везде мне хотелось быть первым. Это  было нетрудно  в гимназии, где к нашему
комитету теперь относились так, как будто он немало сделал, чтобы белые были
выбиты из  Пскова. Но это было  невозможно  в нашей  компании, где надо мной
подсмеивался Толя, где  меня легко  срезал скептический Саша  Гордин, где со
мной из  вежливости соглашалась Женя Берегова и где добродушно помалкивала в
ответ на мои парадоксы скромная Люба Мознаим.
   И  только  Валя  знала,   что  в   классе,  в  компании  я  был  одним:
самоуверенным,  хвастливым, стремившимся доказать свое особенное значение, а
с  ней  --  совершенно  другим:  сомневающимся,  раздумывающим,  терзавшимся
мыслью, что я не так говорил и не так поступил.
   Как и прежде, мы встречались  почти каждый  день, но теперь между  нами
началась совсем другая полоса отношений.
   Валя  кончила  восьмой,  педагогический  класс  и  пыталась  устроиться
преподавательницей в той же Мариинской гимназии. Эта сцена  была разыграна в
лицах: сперва она  изобразила мадам  Тубенталь в длинном черном  платье,  из
которого торчали  кое-как собранные острые кости,  потом  себя,  присевшую в
низком, почтительном реверансе. Мадам величественно отклонила  просьбу: в ее
глазах репутация Вали была не вполне безупречной.
   Днем  Валя помогала  матери,  а вечерами спешила в театр  -- устроилась
билетершей. Теперь  я забегал к ней по  утрам --  в гимназии  мы  занимались
по-прежнему во вторую смену.
   ...Казалось,  что   это  было  очень   давно  --   поездка  в   Череху,
заколдованный лес, крестьянка, встретившая нас как жениха и  невесту. Больше
мы  не говорили  о любви. Я согласился --  хотя это  было очень трудно  -- с
убеждением Вали, что полная близость  возможна только в замужестве: тогда мы
еще не  знали, что этот  измучивший  нас обоих запрет навсегда  разлучит нас