уложили бы их на месте, если бы Юрий  не потребовал, чтобы его провели к Яну
Фабрициусу, который командовал фронтом. Фабрициус -- громадного роста  латыш
с  великолепными  усами  --  сказал  Юрию,  что  он подослан белыми, и Юрий,
глубоко  оскорбленный,  накричал на него.  Это произвело впечатление, и они,
уже спокойно, поговорили о  положении в Пскове.  Город, с точки зрения Юрия,
был "в состоянии испуганного онемения".
   -- "Как кролик"...--начал было он -- и спохватился.
   -- "Перед разинутой пастью удава",-- спокойно докончил Фабрициус.
   Потом привели  Сашу,  но и  он оказался не робкого десятка.  Ответил на
вопросы  смело  и с  толком  -- и Фабрициус не  только отпустил их, но  даже
приказал устроить на поезд.
   "Испуганное  онемение",-- сказал  Юрий, и это  было  действительно так.
Белые продержались  в городе  недели  две,  и это были  недели похоронные --
почти каждый день кого-нибудь провожали. Из  знакомых гимназистов были убиты
Юрий Мартынов, старший брат Андрея, и Ваня Петунин, веселый розовый мальчик,
учившийся  в  одном  классе  с  Сашей и однажды  заглянувший  к нему,  чтобы
покрасоваться новенькой офицерской формой.
   Его отец -- "Чаеторговля Петунина и Перлова" -- сказал в городской думе
речь, в которой с горечью спросил: кто виноват в смерти его сына? За что  он
голову сложил? За свободу? Где она, эта свобода?..
   Я плохо помню день, когда  белые  отступили и  наши заняли город,-- без
сомнения,  по  той  причине,  что  к  вечеру  этого  дня произошло  событие,
заслонившее в моей памяти все другие.
   Уже было известно, что миллионер Батов пытался  бежать, попался  и,  по
слухам,  расстрелян на  месте  (его  дом с единственным  в Пскове  мозаичным
фасадом, на котором изображены яхты под парусами, и до сих пор сохранился на
Завеличье, у бывшего Ольгинского моста), уже были арестованы офицеры (и в их
числе те, кто сидел по домам, сторонясь и белых и красных), когда отец решил
пройтись по Сергиевской, соскучившись клеить свои скрипки.
   У  него  не  было  штатского  пальто,  и  он надел  шинель,  с которой,
вернувшись из полка, своими руками спорол погоны. Никто  его не останавливал
-- казалось, что повода не было, а сам он ничего и никого не боялся.
   Он ушел, а  час спустя  явились перепуганные Бабаевы и сказали, что они
собственными  глазами видели, как  отца арестовали и повели  по Кохановскому
бульвару,  очевидно  в  тюрьму. Плохо  было дело, и кончилось бы оно  совсем
плохо, если  бы на другой  день Юрий не приехал из Петрограда, К счастью, он
приехал с двоюродным братом  Алей Сыркиным, который был командирован в Псков
Чрезвычайной комиссией.
   Аля был высокий, худой, с серовато-зелеными глазами, в которых мелькало
подчас жесткое выражение.  Нос  у него  был с горбинкой, лицо узкое,  волосы
рыжеватые,  вьющиеся,  губы  слегка  полураскрыты.  Пистолет  в  кобуре  был
пристегнут  к солдатскому  ремню,  который  туго  стягивая его  мальчишескую
фигуру.  Два  года  тому  назад  я  видел  его  на  свадьбе  сестры  --  еще
гимназистом. Сын очень богатого  человека, владельца типографии, он в первые
же  дни  Октябрьской  революции  взял  из  сейфа   завещанные  ему   матерью
драгоценности.  Получая  партийный  билет,  он выложил их  на  стол,  весомо
подтвердив таким образом свои политические убеждения.
   Впоследствии  я не  раз виделся с ним.  Он  перешел на  дипломатическую
работу,  стал  дипкурьером,  потом  советником  и  объездил  весь  свет,  не
удивляясь  ничему на свете. "Рим как Рим",-- вернувшись  из  Италии, однажды