сперва брата Эстер Хаима, потом сестру Ицхака Лею. Америка была
далеко-далеко, но она сияла для них, как старинный свиток Торы в
позолоченном переплете. Лею пришли провожать все парни местечка: такой
красавицы не видывали ни Литва, ни хваленая Америка, ни земля обетованная.
Ничего не скажешь, Лее повезло: ее не расстреляли, ее не заставили перед
смертью раздеться догола. Внуки и правнуки унесли ее на Детройтское
клад-бище.
Ицхак снова прислушался, но на сей раз он услышал не шелест листьев, не
пересвист птиц, а веселый ор молодых жеребчиков, провожавших первую
красавицу местечка в Америку:
- Лея, Лея! Останься!
- Лея, Лея,- повторил Ицхак пересохшими губами.
Ицхак давно убедился в том, что, если хорошенько прислушаться, если
выбраться из-под завалов случайных и неслучайных событий, застрявших в
памяти, можно услышать и гул минувшего времени, и голоса покойников. Можно
не только все услышать, но и увидеть, даже след журавля в небе, ибо все
остается, все откладывается и запечатлевается, если любишь. Разве наша
память - не любовь к тем, кто никогда не вернется ни на проселочную дорогу,
ни на скамейку под липой, ни за сапожничий верстак, ни за свадебный стол?
Ицхак сидел на скамейке и, не мигая, вглядывался в уже недосягаемую дорогу,
пролегшую как бы по небу. Усилиями слабеющего, похожего на старый приемник с
севшими батарейками мозга он настраивался на какую-нибудь отзвучавшую волну,
пытаясь вернуть ей прежнюю чистоту, выталкивал из забвения кровоточащие
куски жизни в надежде, что ему еще удастся сложить из них что-то живое - ну
хотя бы пульсирующее, трепыхающееся, еще не отдающее тленом.
Господи, как хорошо, что его друг и вечный собеседник Натан Гутионтов
задерживается! Ничего удивительного. Пока приладит деревяшку, пока доберется
до третьего номера троллейбуса, пока доедет до площади имени великого князя
Гедиминаса (по его милости евреи и оказались шестьсот лет тому назад в
Литве), пока перейдет через улицу, глядишь, час и пролетит, может, даже два.
Главное, чтобы с ним ничего не случилось. Хватит с него и одного инфаркта.
Вдвоем, конечно, веселей. Недаром они кучкуются все дни недели, кроме
воскресенья. Хотя что это за кучка - пять-шесть человек?! Грамотей Моше
Гершензон недаром сказал: "Вместе жечь костер воспоминаний приятнее. Каждый
подбрасывает в огонь свою охапку хвороста. А у кого хвороста нет, тот на
него дует. Подует - и пламя ярче". Какой хворост, такое и пламя, вздохнул
Ицхак. Но, как ни крути, вместе лучше. Правда, бывает, и другу всего не
расскажешь, даже дереву не поведаешь. Но разве молчание уберегает от
пересудов и неприятностей? Ведь тебя слышат, даже когда ты молчишь. Ты
молчишь, а твои мысли как на ладони. Ну, в первую очередь слышит Он,
Господь, нас сотворивший, и записывает в свою книгу. А книга Его - без конца
и края, страниц на всех хватит, Он никого не забудет.
Слышат тебя и деревья, и этот вот замурзанный воробей, прыгающий в поисках
крохи покрупнее от одной скамейки до другой, как евреи из одной страны в
другую. И ветер слышит.
Ничего не поделаешь, когда никого на свете не остается, поймал себя на мысли
Ицхак, надо научиться жить в ладу и в согласии с ними - с листьями липы, с
ветром, с этими замурзанными воробьями (ротный Тюрин называл их жидками). Не
дай Бог, листья перестанут шуметь, ветер - ворошить седые патлы, воробьи -
чирикать!