вспыхивали огни самокруток да вдруг к темному окну приникла отвратительная
рожа: разбитая, в кровоподтеках и ссадинах, с всклокоченными над низким  и
узким лбом желтыми слипшимися волосами... Рожа была, кажется, женская,  но
я бы не поручился. Через мгновение рожу обхватила сзади толстая голая рука
и оттащила от окна... В этих вагонах собралось дно.
     Наконец, последний, пятый, был светел, и не просто светел, а  освещен
так ярко, как уже давно не освещалось ни одно обычное помещение в  городе.
В вагоне посередине стоял обычный домашний диван, на диване сидел  обычный
человек средних лет в свитере и мятых  штанах  и,  склонивши  набок  лысую
голову, играл на обычной гитаре. Это был знаменитейший  сочинитель,  песни
которого пела вся страна. В веселом поезде везли его, чтобы, остановившись
где-нибудь в Дачном под утро, вытащить на перрон и заставить  петь.  Потом
его угостят чем-нибудь из горошка или еще какой-нибудь  гадостью.  Великий
неразборчив ни в выпивке, ни в знакомствах...
     Поезд сгинул в туннеле. Следующий должен был  прийти  не  раньше  чем
через полчаса. Ждать не было смысла -  он  мог  быть  еще  страшнее,  ночь
выдалась беспокойная. Но и идти дальше с голыми руками не хотелось.
     И тут меня осенило. Ведь оружие все равно понадобится...
     Я растолкал одного из спящих у колонны. Это  был  тощий,  даже  более
тощий, чем многие его земляки, старик, судя по выговору - из  Вологды  или
откуда-нибудь оттуда, с севера.
     - Чего надо-то? - спросил он, подняв голову на минуту и  снова  кладя
ее на руки, чтобы не тратить силы. Глаза он так и  не  раскрыл.  Я  присел
рядом на корточки.
     - Отец, - шепнул я, - слышь, отец, "калашникова" нет случайно?  Лучше
десантного...  Может,  от  сына  остался?  Я  бы  пятьдесят  талонов отдал
сразу...
     Старик раскрыл глаза, сел. Беззубый от пеллагры рот ощерился.
     - Отец, говоришь? От сына? Да я ж сам тебе в сыновья гожусь, дядя!
     Я увидел, что он  говорит  правду,  этому  человеку  было  не  больше
тридцати. Но и голодал он уже не меньше года.
     - Калашника нет, - с сожалением сказал он. - Продал уже... А  макарку
не возьмешь? Хороший, еще из старых выпусков,  я  его  по  дембелю  сам  у
старшины  увел...  Год  назад...  Под  Унгенами  стояли,  в  резерве,  тут
объявляют - все, ребята, домой, конец. Я его и увел...  Возьми,  дядя!  За
тридцать талей отдам... Четыре дня не ел, веришь...
     Он уже рылся в лежащем под головой мешке, тащил  оттуда  вытертую  до
блеска кожаную кобуру...
     Я отсчитал деньги и, не вставая с корточек, чтобы не  демонстрировать
особенно покупку, надел кобуру на ремень, под куртку, сунул в  карман  три
обоймы. Потом встал - и поймал ее взгляд.
     Юля смотрела на карман, откуда я доставал талоны.
     И тогда я понял, что наше  совместное  путешествие  должно  кончиться
немедленно, чтобы мы оба пока остались в живых.
     -  Ну,  пошли,   -   сказал   я.   Она   двинулась   за   мной,   как
загипнотизированная, ее "горбатые" жгли ее сердце, мои  талоны  не  давали
дышать.
     Мы вышли из метро, и я сразу свернул  за  угол  подземного  перехода.
Здесь было абсолютно пусто и почти темно, свет сюда шел только  из  дверей
станции. Я вытащил пистолет, повернулся к ней и медленно поднял  ствол  на