коричневую полоску. Легкомысленный Борька сунул ее в мое ?приданое", а я
запротестовала:
- Это не моя.
- Ну не твоя так не твоя, - индифферентно отозвался Борька и отшвырнул
злополучную безрукавку в сторону, а я с запозданием сообразила, чья она, -
парамоновская!
Я рассеянно посмотрела на эту безрукавку, равнодушно отметив, что моль не
оставила ее без внимания, и усмехнулась про себя: ?И это все, что осталось
от долгой и мучительной любви?. А потом без тени сожаления выбросила этот
хлам в мусорное ведро. Там ему и место.
А спустя пару месяцев, уже обустроившись в новой квартире, я вдруг
проснулась среди ночи. В слезах. Оказывается, я рыдала во сне. Я оплакивала
не мужа, не Парамонова и даже не себя, я оплакивала свою любовь, которой
было так много, что, вполне возможно, хватило бы на две жизни, а то и на
три, а ее раздавили ботинком, как замусоленный окурок. И когда слезы мои
высохли, я ненавидела Парамонова всеми фибрами души, так, словно он был не
человеком, а земным воплощением вселенского зла. Заодно я ненавидела и себя,
ненавидела за то, что позволила Парамонову обижать себя, за то, что
унижалась, сочиняла идиотские письма и вымаливала любовь, как осужденный на
казнь - помилование.
А самое ужасное, думала я, это то, что в парамоновской памяти я навсегда
останусь бедной, монотонно блеющей овечкой: ?Н-не уходи... П-по-жалуйста,
н-не уходи... Я так люблю тебя...? Дорого бы я дала, чтобы отмотать пленку
времени вспять и переиграть эту сцену заново! С каким торжеством и
злорадством я пульнула бы в Парамонова его вещичками, этими его безвкусными
безрукавками и стоптанными тапками, а какие слова бы нашла! Я бы вонзала в
него свои проклятия, как заточенные отвертки, а потом медленно, с
наслаждением их поворачивала, спрашивая с иезуитской улыбочкой:
- А так больно? А так?
Нет, это несправедливо, что судьба не дала мне шанса отыграться!
Или все-таки дала? Иначе как расценивать эту страничку из записной
книжки, голубком залетевшую в мой почтовый ящик: ?Был у тебя - не застал,
заскочу завтра вечером. Парамонов?? И все же мне было как-то не по себе. Не
потому, что я боялась проявить слабость, просто он стал для меня почти
покойником, а страничка из записной книжки с латинской буквой L казалась
весточкой с того света.
Я сунула ее в карман пальто, в задумчивости поднялась в квартиру,
неторопливо сняла пальто и ботинки, прошла в комнату и устроила полную
иллюминацию, включив все осветительные приборы вплоть до карманного
фонарика. Момент того стоил, все-таки не каждый день получаешь послания от
любовника, который сбежал от тебя, сверкая пятками, целых десять лет тому
назад. Потом я торжественно возложила записку на стол, тщательно разгладила
и принялась ее внимательно изучать.
Что ж, парамоновский почерк не изменился, констатировала я, он и прежде
писал как курица лапой, так что скорее всего буквы в записке прыгали не от
волнения и не от избытка чувств. Тогда, черт побери, что ему от меня нужно?
Неужели за тряпками своими пожаловал, тоже мне, нашел камеру хранения! Или
так, по-дружески, решил заглянуть на чашку чаю? Ну это каким же надо быть
нахалом! Впрочем, за чем бы он ни явился, я обеспечу ему горячую встречу. С
чаем и прочими причиндалами, только уж пусть потом не взыщет!