свой путь в Скагтикок,  где,  надо  отдать  справедливость,  его  приняли  с
распростертыми объятиями и отнеслись к  нему  с  изумительной  любовью.  Его
родственники взирали  на  него  с  большим  почтением,  ибо  он  был  первым
историком в их  семье;  он  был,  по  их  мнению,  почти  таким  же  великим
человеком, как и его двоюродный брат, член конгресса,  с  которым,  к  слову
сказать, он окончательно помирился и стал крепко дружить.
   Все же, несмотря на доброту родственников и их  большую  заботу  о  его
удобствах, старый джентльмен вскоре стал испытывать беспокойство  и  досаду.
После того, как издали его "Историю", у него не было  больше  предметов  для
размышлений и не было никаких планов, которые пробуждали бы в нем надежды  и
ожидания. Для человека столь деятельного ума такое положение  было  поистине
прискорбным, и не отличайся  он  непоколебимой  нравственностью  и  твердыми
привычками, возникла бы большая опасность, что он ударится в политику или  в
пьянство - два гибельных порока,  которым,  как  мы  ежедневно  видим,  люди
начинают предаваться просто от хандры и безделья.
   Правда, он иногда занимался тем, что подготавливал второе издание своей
"Истории", в котором намеревался уточнить и улучшить ряд не нравившихся  ему
мест и исправить вкравшиеся ошибки. Он ведь так жаждал, чтобы его  труд  был
образцом достоверности, и впрямь являющейся душой и телом истории. Но  огонь
вдохновения иссяк,  многие  места,  которые  он  хотел  было  изменить,  ему
пришлось оставить нетронутыми и, даже внеся поправки, он как будто оставался
в сомнении, улучшают ли они его сочинение или ухудшают.
   Прожив некоторое время в Скагтикоке, он загорелся желанием вернуться  в
Нью-Йорк, к которому всегда относился с  самой  нежной  любовью;  не  просто
потому, что это был его родной город, а потому, что действительно считал его
наилучшим городом во всем  мире.  По  возвращении  он  полностью  насладился
преимуществами положения всеми признанного писателя. Ему постоянно  докучали
просьбами написать объявление, прошение, рекламный листок  и  тому  подобные
произведения; и хотя он никогда не имел дела с  журналами,  ему  приписывали
бесчисленные заметки и сатирические очерки, публиковавшиеся на всякие темы и
с самых различных точек  зрения;  во  всех  этих  статьях  его  авторство  с
несомненностью устанавливали "по стилю".
   Он сильно задолжал на почте за многочисленные письма,  которые  получал
от авторов и типографщиков  с  просьбами  подписаться  на  их  издания,  все
благотворительные общества обращались к нему за ежегодными  взносами,  и  он
охотно их платил, так как считал эти обращения для  себя  лестными.  Однажды
его пригласили на большой банкет и дважды назначали присяжным  на  заседания
мирового суда. Поистине он стал до того знаменит, что не  мог,  как  прежде,
беспрепятственно бродить незамеченным повеем городским  закоулкам,  где  ему
вздумается, и несколько раз, когда он в своей треуголке и с  палкой  в  руке
прогуливался по улицам, занимаясь обычными наблюдениями,  мальчишки  кричали
ему вслед: "Вот идет Дидрих!", чему старый джентльмен,  по-видимому,  весьма
радовался, расценивая эти приветствия как знак признания грядущих поколений.
Одним словом, если мы примем в соображение все эти многообразные  почести  и
отличия, вместе с восторженно хвалебной статьей, напечатанной  в  "Портфеле"
{5}  (которая,  как  нам   рассказывали,   настолько   взволновала   старого
джентльмена, что он на несколько  дней  слег),  то  придется  признать,  что
немногим авторам довелось при жизни получить столь славное воздаяние или так
полно заранее насладиться своим собственным бессмертием.
   По возвращении из Скагтикока мистер Никербокер  поселился  в  маленьком