консервные банки, в свою конуру другим путем, что она боится оставаться
одна в помещении, словом, что она "конспирируется". Сначала это сознание
очень испугало ее, но потом как-то весело даже подумалось, что лучше быть
готовым к нападению, чем попасться задарма. Теперь она ходила другой
походкой, пружинистой и резкой, будучи готовой в любой момент отскочить в
сторону или повернуть, старалась не ходить одна и, ложась спать, вопреки
изумленным протестам соседки по бараку закрывала дверь на ключ. Когда нужно
было переводить людей из цеха в цех, она всегда вызывалась перейти. Когда
надо было выйти во внеурочную смену, она почти всегда соглашалась, хоть это
и подразумевало 30 часов работы подряд. Словом, она старалась сбить
преследователя с толку. Видимо, это у нее получалось, потому что писем
больше не было. Дея передавала ей письма, приходившие от бывшей соседки на
адрес госпиталя, так что любое письмо от Робби пересылалось сейчас дважды.
Это был риск, письма и так доходили чудом, но Олла решила, что выбора нет.
Робби писал, что у него все прекрасно, что он готов терпеть и ждать конца
войны, что у него хорошие отношения с товарищами, "ты же меня знаешь". Ее
эти письма пугали, Робби уходил на фронт злым, брюзгливым, раздраженным, и
она хорошо знала, что может значить такая перемена в нем, может быть, никто
другой в мире об этом не знал, а Олла вот знала. Впрочем, она пыталась
тешить себя мыслью, что проиcходи с ним что-нибудь серьeзное - он бы ей
написал, хотя понимала, что в его состоянии предсказать что-либо
невозможно. По ночам она молилась неизвестно какому богу за Робби и за
себя.

В эту пятницу она работала с 4-х утра. На проходной, как всегда, стояли два
охранника. Олле показалось, что они смотрят на нее странно, и на всякий
случай она проверила пальцами кофточку - не расстегнулись ли пуговицы.
Пуговицы были в порядке, и у нее возникло жуткое подозрение, что они
подкуплены "Этим". Один из охранников сделал шаг вперед. Олла гигантским
скачком отпрянула назад, оказалась у входа в левый коридор и помчалась по
направлению к складам, рассчитав, что, спрятавшись среди ящиков, она сумеет
доползти до окна, выбить его и выбраться наружу. Влетев в двери склада, она
упала и откатилась за ящики с консервированной фасолью. Поджав ноги так
сильно, что коленки уперлись в подбородок, она попыталась затаиться, ей
казалось, что сердце ее грохочет, она никак не могла восстановить дыхание и
в ужасе думала, что громкое прерывистое сопение выдаст ее погоне.
Попытавшись взять себя в руки, она осторожно выглянула из-за ящиков.

В пропитанном пылью и запахом мочи помещении склада висела тишина. За ней
не гнались. Когда она вышла на задний двор, начинало светать. Было холодно,
воздух был влажен, и под платьем она тут же покрылась гусиной кожей. Олла
сделала несколько шагов и онемела. Над кучей мусора в углу двора белели в
молочных сумерках прелестные цветки. Она подошла поближе и наклонилась. В
нос ей ударило зловоние лежалых отходов, но она не замечала этого, а только
смотрела на цветы, пытаясь понять, откуда им было взяться здесь, таким
чистым и нежным. Наклонившись еще ниже, она хотела погладить белый лепесток
и вдруг отпрянула в таком же паническом ужасе, как тот, который охватил ее
на проходной несколько часов назад. Светло-зеленый стебель поднимался из
серого шишковатого клубня. На пустыре за консервным заводом проросла
картошка.