потом. Как она тогда мучилась, бедняжка! И во  имя  чего  страдала?  Чтобы
теперь умереть так трагически и нелепо? Нет ни бога, ни справедливости  на
свете.
   Слезы стекали по его морщинистому лицу и сверкали в  седых  прокуренных
усах. Он не замечал, не вытирал их.
   Медленно открылись  тяжелые  створчатые  двери,  мы  все  поднялись  по
широким ступеням. Пока пастор произносил слова прощания,  я  не  отрываясь
смотрела на лицо Урсулы. Оно было все таким же красивым, одухотворенным  и
строгим, но уже стало  совсем  холодным  и  отрешенным,  как  у  мраморной
статуи. Потом заиграл орган,  весь  зал  наполнил  величавый  хорал  Баха,
трепетно забился под сводами. Звенящие детские голоса запели:
   - "Возьми мою ты руку и поведи с  собой..."  -  и  неясна  слез  навеки
скрыла от меня лицо Урсулы.
   Когда все было кончено и мы вышли  из  кладбищенских  ворот  на  улицу,
комиссар Гренер жадно закурил длинную черную  сигару,  которую  уже  давно
нетерпеливо вертел в пальцах, и вдруг предложил:
   - Зайдемте куда-нибудь. Помянем ее.
   Мы зашли в первый попавшийся винный погребок, сели за столик в  дальнем
темном углу под аккуратно вставленной в рамочку под стеклом  вышивкой.  Ее
любовно  сделала,  наверное,  сама  хозяйка  крупными  красивыми  буквами:
"Совесть  чиста  -  спокойна  душа".  Рядом  висела  неизменная   гравюра,
изображавшая не то клятву в Грютли, не то  битву  при  Ласпене,  различить
было невозможно, так она потемнела от времени и ее засидели мухи.  Угрюмый
кельнер принес бутылку холодного лигерцского вина, разлил по  бокалам.  Мы
молча выпили за упокой души бедной Урсулы.
   - И все же, сдается мне,  ее  втянули  в  какую-то  темную  историю,  -
задумчиво проговорил комиссар. - У старухиного  наследничка  совесть  явно
нечиста.
   Мы с мужем молча смотрели на него, ожидая продолжения.
   - Психологически  естественно,  чтобы  он  в  такой  ситуации  стал  бы
осуждать Урсулу и винить ее в смерти  тетки,  уж,  во  всяком  случае,  не
меньше, чем прокурор или  досужие  кумушки.  Так?  -  спросил  комиссар  у
Мориса.
   - Так.
   - А Бромбах не упрекнул ее ни единым словом.  Ведь  недаром  говорится:
"Молчание - тоже ответ". Тут одно из двух, - продолжал задумчиво комиссар,
- или он слишком умен, добр и всепрощающ, или, наоборот, прекрасно  знает,
почему в шприце оказалась смертельная  доза  морфина,  и  остатки  совести
мешают ему попрекать Урсулу. Мне кажется более вероятным второе. На ангела
Бромбах мало похож.
   - Значит, вы считаете, была не ошибка, а преступление? - спросила я.  -
Но кто же его совершил? Племянник? Его же не было в это время в Швейцарии.
Разве не так?
   - Так, - кивнул комиссар. - Мы проверили тщательно. Он из Ниццы  никуда
не отлучался, весело развлекался.
   - Значит, вы думаете, будто старуху кто-то убил  по  его  поручению,  в
сговоре с ним? - спросил Морис. - Не Урсула же!
   - Да,  на  нее  это  непохоже,  -  задумчиво  произнес  комиссар,  весь
окутываясь дымом после сильной затяжки.
   Мне ужасно не нравились его удушливые сигары, которые комиссар  к  тому