одного озаренного мыслью, страстью, зло - действом или величием.  Ничего  от
древних греков, ранних итальянцев, елизаветинцев  или  даже  от  пресыщенных
мясом и пивом  подданных  королей  Георгов.  Во  всех  этих  встречных  была
какая-то  скованность,   какая-то   подавленность,   что-то   от   человека,
покоящегося в мягких кольцах удава, которые вот-вот  начнут  сжиматься.  Это
наблюдение  доставило  Феликсу  Фриленду  легкое  удовольствие.   Ведь   его
профессией было замечать, а потом увековечивать свои наблюдения  на  бумаге.
Он был уверен, что немногие замечают подобные вещи, и это  сильно  поднимало
его в собственных глазах и приятно согревало. Согревало еще  и  потому,  что
его постоянно превозносила пресса, которой  -  как  он  знал  -  приходилось
печатать его имя не одну тысячу  раз  в  год.  Но  в  то  же  время,  будучи
человеком  просвещенным  и  принципиальным,  он  презирал  дешевую  славу  и
теоретически признавал, что истинное величие - в презрении к мнению света, а
особенно к мнению такого непостоянного ценителя, как "шестая держава". Но  и
в этом вопросе, как и в  выборе  головного  убора,  он  шел  на  компромисс:
собирал газетные вырезки, где говорилось о нем и о его книгах, хотя  никогда
не упускал случая назвать эти отзывы - хорошие, плохие  и  неопределенные  -
"писаниной", а их авторов - "субъектами".
     Мысль, что страна переживает тяжелые времена, была для него  не  новой.
Наоборот,  это  было  глубочайшее  его  убеждение,  и  он  мог  привести   в
подтверждение веские доказательства. Во-первых,  виной  была  та  чудовищная
власть, которую за последнее столетие приобрела в  стране  индустриализация,
оторвавшая крестьян от земли, и, во-вторых, - влияние узколобой  и  коварной
бюрократии, лишающей народ всякой самостоятельности.
     Вот почему, отправляясь  на  семейный  совет  к  брату  Джону,  видному
чиновнику,  и  к  брату  Стенли,   индустриальному   магнату   и   владельцу
Мортоновского завода сельскохозяйственных машин, он чувствовал себя выше их,
ибо он, во всяком случае, не был виновен  в  том  параличе,  который  грозил
охватить страну.
     И с каждой  минутой  все  больше  покрываясь  желтоватым  румянцем,  он
продолжал свой путь,  миновал  Мраморную  Арку  и  оказался  среди  толпы  в
Хайдпарке. Кучки молодых  людей,  полных  рыцарского  благородства,  осыпали
градом  насмешек  расходившихся  участниц  суфражистского  митинга.   Феликс
раздумывал, не противопоставить ли их  силе  свою  силу,  их  сарказму  свой
сарказм, или, уняв свою совесть, пройти мимо, однако и тут победил инстинкт,
вынуждавший его носить серый цилиндр, - он не сделал ни того, ни  другого  и
просто стоял, молча и сердито поглядывая на толпу, которая  сразу  же  стала
отпускать по его адресу шуточки:  "Ну-ка,  сними  его!",  "Держи,  чтобы  не
слетел!", "Ну и труба же!" - правда, ничего более обидного. А он  размышлял:
культура! Разве культура может развиваться  в  обществе,  где  царят  слепой
догматизм,  нищета  интеллекта,  дешевые  сенсации?  Лица   этой   молодежи,
интонация, речь  и  даже  фасон  котелков  отвечали:  нет!  Вульгарность  их
непроницаема для воздействия культуры. А ведь они  будущее  нации,  вот  эта
невыносимо отвратительная молодежь! Страна поистине слишком далеко  ушла  от
"земли". И ведь городской плебс состоит не только из тех классов, к  которым
принадлежат эти молодые люди.  Он  замечал  его  характерные  черты  даже  у
школьных и университетских друзей своего сына: отрицание какой бы то ни было
дисциплины, равнодушие ко всему, кроме сильных ощущений и удовольствий, а  в
голове  путаница  случайно  нахватанных  знаний.  Все  их  стремления   были
направлены на то, чтобы урвать лакомый кусок  в  чиновном  или  промышленном