слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку
своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: "Смотри, смотри, вон
Чичиков, Чичиков пошел!" И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие,
должное званию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и
приговаривая: "Чичиков! Чичиков! Чичиков!"

     Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший
во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так
часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о
нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него
Чичиков, или нет, но что до автора, то он ни в коком случае не должен
ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти
вдвоем рука в руку; две большие части впереди - это не безделица.

     - Эхе-хе! что ж ты? - сказал Чичиков Селифану, - ты?

     - Что? - сказал Селифан медленным голосом.

     - Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай!

     И в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка только
потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки
уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись
назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей
щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого,
после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех,
примолвил тонким певучим голоском: "Не бойся!" Лошадки расшевелились и
понесли, как пух, легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал:
"Эх! эх! эх!" - плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка то
взлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся
столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков только
улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю
езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся
закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!" - его ли душе
не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то
восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе,
и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках
своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с
топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в
пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где
не успевает означиться пропадающий предмет, - только небо над головою, да
легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка!
птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только
родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась
на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не
хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро
живьем с одним топором да молотом снарядил и собрал тебя ярославский
расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и
сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню - кони
вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула