Уильям ГИБСОН
Рассказы

ЗИМНИЙ РЫНОК
ОТЕЛЬ "НОВАЯ РОЗА"
СОЖЖЕНИЕ ХРОМ


   Уильям ГИБСОН
   ЗИМНИЙ РЫНОК



   Cдесь часто идут дожди. Зимой бывают дни, когда вообще света не видно:  в
небе лишь размытая серая муть. Но изредка занавес отдергивается, и минуты на
три открывается вид на залитую солнцем и как бы висящую  в  воздухе  вершину
горы будто эмблема перед началом фильма, снятого на студии  самого  Господа.
Вот как раз в такой день и позвонили агенты Лайзы из глубин своей зеркальной
пирамиды на бульваре Беверли. Сообщили, что ада уже в сети,  что  ее  больше
нет и что "Короли грез" идут на "тройную платину". Я редактировал почти весь
материал в "Королях", готовил эмоциокарту и все это микшировал,  так  что  и
мне там кое-что причиталось.
   "Нет, - сказал я. - Нет". Затем: "Да".
   Еще раз:  "Да".  И  повесил  трубку.  Взял  пиджак  и,  шагая  через  три
ступеньки, направился прямиком в  ближайший  бар.  Восьмичасовое  помутнение
закончилось на бетонном карнизе в двух метрах над темной, как полночь, водой
Фале-Крик...
   Вокруг - огни города и все  та  же  опрокинутая  серая  чаша  небосклона,
только поменьше и в отблесках  неона  и  ртутных  ламповых  дуг.  Шел  снег,
крупные редкие снежинки; они падали на черную воду и исчезали без  следа.  Я
бросил взгляд вниз, на свои ноги, и увидел, что носки  туфель  выступают  за
бетонный карниз, а между ними все та же темная вода. На  мне  были  японские
туфли, новые и  дорогие,  "Гинза",  из  тонкой  мягкой  кожи,  с  резиновыми
носками... Не знаю, сколько на самом деле прошло времени - наверно, много, -
прежде чем я сделал тот первый шаг назад.
   Наверно, я стоял так долго, потому что ее уже нет, и это  я  позволил  ей
уйти. Потому что теперь она бессмертна, и помог ей тоже я. Потому что  знал:
она обязательно позвонит. Утром.
   Отец мой был инженером звукозаписи. Еще тогда, до цифровых дел. Процессы,
которыми он занимался, относились больше к механике -  есть  в  этом  что-то
такое  неуклюжее,  квазивикторианское,  знаете,  как  во   всей   технологии
двадцатого века. В общем, человек его профессии - скорее просто токарь.  Ему
приносили аудиозаписи, и еж нарезал звуки на дорожках, накатанных на лаковом
диске. Затем делалась гальваническая обработка, и в конце концов  получались
формы для штамповки пластинок,  этих  черных  штуковин,  которые  еще  можно
увидеть в антикварных  магазинах.  Помню,  он  мне  как-то  рассказывал,  за
несколько месяцев до смерти, что определенные частоты - кажется, он  называл
их "транзиенты" - могут запросто сжечь головку, ту,  что  нарезает  звуковые
дорожки. Они тогда черт-то  сколько  стоили,  и  чтобы  избежать  пережогов,
использовалась такая штука, которая у них называлась "акселерометр". Вот  об
этом я и думал, стоя над водой: сожгли-таки.
   Да, именно.
   Причем она сама этого хотела.
   Тут уж никакой акселерометр не спасет.
   По пути к  кровати  я  отключил  телефон.  Правда,  сделал  это  немецким
студийным треножником, так что починка встанет не  меньше  чем  в  недельный
заработок это я про треножник.
   Спустя   какое-то   время   очнулся,   взял   такси   и   отправился   на
Гранвилл-Айленд, к Рубину.
   Рубин для меня в каком-то смысле и повелитель, и учитель  -  как  говорят
японцы, "сэнсей", - хотя это трудно  объяснить.  На  самом  деле  он  скорее
повелитель мусора, хлама, отбросов, бескрайних океанов выброшенного барахла,
среди которых плывет наш век. Гони но ежей. Повелитель мусора.
   Когда я нашел его на этот раз.  Рубин  сидел  между  двумя  механическими
ударными установками довольно зловещего вида. Раньше я их не  видел:  ржавые
паучьи лапы, сложенные в центре двух созвездий из побитых стальных барабанов
- банок, собранных на свалках Ричмонда. Он никогда не называет  свое  жилище
студией и никогда не говорит о себе как о художнике. "Так, дурака валяю",  -
характеризует он свои занятия, словно для него  это  продолжение  тягучих  и
скучных мальчишеских дней где-нибудь на заднем дворе фермы. Рубин бродит  по
этому захламленному, забитому всякой всячиной мини-ангару, прилепившемуся на
краю Рынка у самой воды, а за ним неотступно следуют его  наиболее  умные  и
шустрые творения - этакий добродушный Сатана, озабоченный планами еще  более
странных процессов в подвластном ему мусорном  аде.  Помню,  одно  время  он
программировал свои конструкции, чтобы они распознавали гостей в  одежде  от
самых модных модельеров сезона и обкладывали их на чем  свет  стоит;  другие
его детища вообще непонятно что делают, а часть создается, похоже, лишь  для
того, чтобы саморазрушаться, производя при этом как  можно  больше  грохота.
Рубин, он как ребенок,  но  в  выставочных  залах  Токио  и  Парижа  за  его
произведения платят бешеные деньги.
   Я рассказал ему о Лайзе. Он позволил мне выговориться, затем кивнул:
   - Знаю. Какой-то урод из Си-би-си звонил мне уже восемь раз. - Он  сделал
глоток из своей побитой кружки. - "Дикая индейка", хочешь?
   - Почему они тебе звонят?
   - Потому что мое имя есть на обложке "Королей грез". В посвящении.
   - Я еще не видел диска.
   - Она тебе пока не звонила?
   - Нет.
   - Позвонит.
   - Рубин, ее уже нет. И тело кремировали.
   - Знаю, - сказал он. - Но она все равно позвонит.
   Гоми.
   Где кончается гоми и начинается мир? Уже лет  сто  назад  японцам  некуда
было сваливать гоми вокруг Токио, так они  придумали,  как  делать  из  гоми
жизненное пространство. В 1969 году  японцы  выстроили  в  Токийском  заливе
небольшой островок, целиком из гоми, и назвали его Островом Мечты. Но  город
непрерывным потоком выбрасывал свои девять тысяч тонн гоми в день, и  вскоре
они построили Новый Остров Мечты, а сегодня  технология  отлажена,  и  новые
японские территории растут в Тихом океане, как грибы после  дождя.  Об  этом
рассказывают  по  телевизору  в  новостях.  Рубин  смотрит,  но   никак   не
комментирует.
   Зачем ему говорить о гоми? Это его среда  обитания,  воздух,  которым  он
дышит. Всю свою жизнь он плавает в гоми как рыба в воде. Рубин  мотается  по
округе в своем грузовике-развалюхе, переделанном  из  древнего  аэродромного
"мерседеса", крышу которого закрывает огромный, перекачивающийся из  стороны
в сторону полупустой баллон с природным газом.  Он  постоянно  что-то  ищет,
какие-то вещи под чертежи, нацарапанные изнутри на  его  веках  кем-то,  кто
выполняет у него роль  Музы.  Рубин  тащит  в  дом  томи.  Иногда  томи  еще
работает. Иногда, как в случае с Лайзой, дышит.
   Я встретил Лайзу на одной из вечеринок у Рубина.
   Он часто устраивает вечеринки. Сам их не особенно любит, но  вечеринки  у
него всегда классные. Я уже счет потерял, сколько раз той осенью  просыпался
на пенопластовой плите под рев древней  автоматической  кофеварки  Рубина  -
этакого полированного монстра, на котором восседает  огромный  хромированный
орел. Отражаясь от стен  из  гофрированного  металла,  звук  превращается  в
жуткий рев, но в то же время и здорово успокаивает. Ревет  -  значит,  будет
кофе. Значит, жизнь продолжается.
   В первый раз я увидел ее в "кухонной зоне". Это не совсем  кухня,  просто
три холодильника, плитка и конвекторная печка, которую он притащил  в  числе
прочего томи. Первый раз: она стоит у открытого, "пивного", холодильника,  а
оттуда на нее падает свет. Я сразу заметил скулы, волевую  складку  рта,  но
также заметил черный блеск полиуглерода у  запястья  и  блестящее  пятно  на
руке, где экзоскелет натер кожу. Я тогда был слишком  пьян,  чтобы  все  это
понять, но все же сообразил: что-то здесь не то. И  я  поступил  точь-в-точь
так, как люди обычно поступают с  Лайзой:  переключился  "на  другое  кино".
Вместо пива направился к винным бутылкам, что стояли на  стойке  у  печи,  и
даже не оглянулся.
   Но она сама меня нашла. Часа два спустя  заметила  и,  грациозно  лавируя
между  людьми  и  горами  хлама,   подошла.   Жутковатая,   надо   заметить,
грациозность, но так  уж  эти  экзоскелеты  программируют.  Глядя,  как  она
приближается, я  уже  понял,  что  у  нее  экзоскелет,  но  от  смущения  не
сообразил, что можно спрятаться, отойти или,  невнятно  извинившись,  просто
смыться. Так и стоял как столб, обняв за талию какую-то незнакомую девицу.
   Лайза карикатурно-грациозно двигалась - вернее, ее  двигало  -  прямо  ко
мне; девица вдруг засуетилась, вывернулась  и  ускользнула  в  толпу.  Лайза
остановилась   напротив;    тонкий,    словно    нарисованный    карандашом,
полиуглеродный протез застыл, удерживая тело в равновесии. Я посмотрел ей  в
глаза - впечатление было такое, будто я  слышу,  как  работают  ее  синапсы:
невыносимо высокий визг  крохотных  механизмов,  открывающих  под  действием
магика доступ в каждую микросхему ее мозга.
   - Пригласи меня домой, - сказала она, и каждое слово - как удар хлыстом.
   Кажется, я покачал .головой.
   - Пригласи.
   В голосе и боль, и нежность, и удивительная жесткость.
   Только в это мгновение я вдруг понял, что меня никто еще не ненавидел так
глубоко и отчаянно, как сейчас эта изможденная болезнью девчонка  -  за  то,
как я посмотрел на нее и отвернулся, там, у "пивного" холодильника Рубина.
   И тогда я сделал то самое, что все мы  иногда  делаем  непонятно  почему,
хотя какая-то часть души точно знает, что иначе нельзя.
   Я пригласил ее домой.
   У меня всего две комнаты в старом ветшающем строении на углу Четвертой  и
Макдональд-стрит,  десятый  этаж.  Лифты  обычно  работают.  Если  сесть  на
ограждение балкона и, держась за  угол  соседнего  дома,  откинуться  назад,
можно увидеть небольшой вертикальный срез моря и гор.
   По дороге от студии Рубина до дома Лайза не проронила  ни  слова.  Я  уже
достаточно протрезвел и, отпирая дверь, чувствовал себя ужасно неуютно.
   Первое, что она увидела в квартире, был портативный эмоциомикшер, который
я притащил домой из  "Автопилота"  предыдущим  вечером.  Экзоскелет  немедля
перенес ее через залитый светом пыльный пол ближе - ну прямо манекенщица  на
подиуме. Теперь, когда не  мешал  шум  вечеринки,  я  слышал  мягкие  щелчки
суставов. Лайза чуть наклонилась, разглядывая  эмочиомикшер,  и  теперь  мне
стали видны выделяющиеся  под  черной  кожаной  курткой  ребра  экзоскелета.
Наверно, одна из этих болезней, подумал я тогда. Или какая-нибудь старая,  с
которыми так  и  не  научились  справляться,  или  из  новых,  скорее  всего
экзогенных,  -  половине  из  них  и  названий-то  еще  не  придумали.   Без
экзоскелета с микроэлектронным интерфейсом прямо в мозг она просто не  могла
двигаться. Эти хрупкие на вид полиуглеродные прутики  двигали  ее  руками  и
ногами,  а  пальцами  управляли  более  тонкие  гальванические  накладки.  Я
вспомнил о школьных уроках, где лягушки  дрыгают  лапками  под  воздействием
тока, и тут же устыдился.
   - Это ведь  эмоциомикшер...  -  произнесла  она  каким-то  новым,  словно
издалека, голосом, и я подумал, что действие магика, должно быть,  проходит.
- Зачем он тебе?
   - Я на нем редактирую, - ответил я, закрывая входную дверь.
   - Ну да! - Она рассмеялась И где же?
   - На Острове. Есть такая студия, называется "Автопилот".
   Лайза посмотрела на  меня  через  плечо,  затем,  уперев  руку  в  бедро,
повернулась - или ее повернуло? Серые поблекшие глаза  вдруг  кольнули  меня
целой гаммой переживаний -  и  ненависть,  и  действие  магика,  и  какая-то
пародия на желание.
   - Хочешь меня, редактор?
   Я снова почувствовал удар хлыста, но нет, теперь-то меня  так  просто  не
возьмешь... Я уставился на нее  холодным  взглядом  -  словно  из  какого-то
отупевшего от пива центра своего ходячего, говорящего, подвижного совершенно
обыкновенного организма - и слова вырвались у меня будто плевок:
   - А ты что-нибудь почувствуешь?
   Бум! Может, она моргнула, но на лице ничего не отразилось.
   - Нет. Но иногда я люблю смотреть.
   Два дня спустя после ее смерти в Лос-Анджелесе.
   Рубин стоит у окна и смотрит, как падает снег в воду Фале-Крик.
   - Так ты с ней ни разу не переспал?
   Одна из его электронных игрушек, маленькая, словно  сбежавшая  с  полотен
Эшера, ящерица на роликах, поджав хвост, ползает передо мной по столу.
   - Нет, - говорю я, и это правда, отчего мне вдруг становится смешно. - Но
мы врубились напрямую. В ту самую первую ночь.
   - С ума сошел, - говорит Рубин, хотя в голосе чувствуется одобрение. - Ты
мог  себя  угробить.  Сердце  могло  остановиться  или   дыхание...   -   Он
отворачивается к окну. - Лайза еще не звонила?
   Мы врубились. Напрямую.
   Раньше я никогда этого не делал. И если бы вы спросили меня почему, я  бы
ответил, что работаю редактором, а врубаться напрямую непрофессионально.
   Однако правда выглядит скорее так.
   Среди профессионалов - имеется в виду  легальный  бизнес,  я  никогда  не
занимался порнухой - необработанный материал называют "сухими снами".  Сухие
сны - это нейрозапись уровней сознания, которые большинству  людей  доступны
только во сне. Но художники, те, с кем я работаю  в  "Автопилоте",  способны
преодолеть это поверхностное натяжение, нырнуть глубже, на  самое  дно  моря
Юнга, и достать оттуда... ну, в общем, да, именно сны. Для простоты  сойдет.
Очевидно, многие художники были способны на это и раньше  -  в  живописи,  в
музыке и так далее  -  но  нейроэлектроника  дала  нам  возможность  прямого
доступа к их ощущениям. Теперь  это  можно  записать,  оформить,  продать  и
проследить, насколько товар  популярен.  Мир  меняется,  мир  меняется,  как
говаривал мой отец.
   Обычно я  получаю  необработанный  материал  в  студийных  условиях,  уже
прошедший через  электронные  фильтры  и  прочную  аппаратуру  стоимостью  в
несколько миллионов долларов, и мне не нужно видеть самого художника. А  то,
что мы выдаем потребителю, структурировано, сбалансировано  и  превращено  в
искусство. До сих пор есть наивные люди, которые  полагают,  будто  им  и  в
самом деле понравится,  если  подрубиться  напрямую  к  кому-то,  кого  они,
например, любят. Большинство подростков, видимо, пробуют - хотя бы раз.  Это
несложно. "Рэйдио Шэк" совсем  недорого  продает  и  ящик,  и  электроды,  и
провода. Но сам я никогда этого не делал. Даже теперь, все обдумав,  я  вряд
ли смогу объяснить почему. И вряд ли захочу.
   Но я знаю, почему сделал это тогда, с Лайзой. Посадил ее на  мексиканский
диван и воткнул штекер оптовывода в  гнездо  у  нее  на  позвоночнике  -  на
гладком, похожем на  плавник  выступе  экзоскелета  почти  у  шеи,  где  его
скрывали длинные темные волосы.
   Я сделал это, потому что  она  назвала  себя  художницей,  потому  что  в
каком-то смысле мы оказались непримиримыми противниками и я ни в коем случае
не хотел проиграть сражение. Может, вам этого не понять, но ведь вы  никогда
и не знали ее или узнали только через "Королей грез", а это не одно и то же.
Вы никогда не чувствовали ее жуткий в своей целеустремленности голод,  голод
в паре с иссушающим желанием. Меня всегда пугали люди, которые точно  знают,
чего они хотят, г Лайза знала, что ей нужно, уже очень  давно,  и  больше  '
Буквально: "Радиохлам" - сеть дешевых  магазинов  радиокино-  и  электронной
аппаратуры. ее ничего не интересовало. Я боялся тогда признаться  себе,  что
напуган, и,  кроме  того,  в  микшерной  "Автопилотам  мне  довелось  видеть
достаточно много чужих снов, чтобы  понять:  то,  что  порой  представляется
людям этакими "внутренними монстрами", слишком часто  оказывается  в  ровном
освещении собственного сознания смехотворным, мелочным и глупым. К тому же я
был пьян.
   Нацепив электроды, я потянулся к тумблеру эмоциомикшера. Я  отключил  все
его студийные функции  и  на  время  превратил  восемьдесят  тысяч  долларов
японской электроники в эквивалент одного из  тех  ящиков,  что  продаются  в
"Рэйдио Шэк".
   - Поехали, - сказал я и щелкнул тумблером.
   Слова... Слова бессильны. Ну разве что едва-едва способны...  Если  бы  я
знал, как передать, что из нее вырвалось, что она со мной сделала...
   В "Королях грез" есть один фрагмент... Вы мчитесь на мотоцикле в  полночь
по шоссе, где за отвесным краем, далеко внизу, море; никаких  огней  вокруг,
но вам свет и не нужен; мотоцикл несется так быстро,  что  вы  будто  висите
вместе с ним в конусе тишины, потому что звук за вами не поспевает, теряется
- все теряется позади.
   В "Королях" это лишь миг, но такие мгновения просто не забываются, даже в
ряду тысяч других, и вы возвращаетесь к ним постоянно, навсегда включив их в
свой словарь ощущений. Потрясающий фрагмент! Свобода и смерть, прямо  здесь,
рядом, вечный бег по лезвию бритвы...
   Но я получил все это навалом, в необработанном, чудовищно усиленном виде,
стремительным  напором,  бомбой,  взорвавшейся  в  пустоте,   перенасыщенной
нищетой, одиночеством и безвестностью.
   И этот стремительный напор, увиденный мной изнутри, - и она  сама,  и  ее
цель.
   Мне хватило, наверно, четырех секунд.
   Разумеется, она победила.
   Я снял электроды и уставился невидящими от  слез  глазами  на  плакаты  в
рамах на стене.
   На нее я смотреть не мог. Слышал только, как она  отсоединила  оптический
вывод, как скрипнул экзоскелет, поднимая Лайзу с дивана,  как  он  защелкал,
унося ее на кухню за стаканом воды.
   Я заплакал.
   Рубин вставляет в брюхо игрушки на  роликах  тонкий  щуп  и  разглядывает
микросхемы  через  увеличительное  стекло,   подсвечивая   себе   крохотными
фонариками на висках.
   - И тебя зацепило.
   Он пожимает плечами и поднимает взгляд. В студии уже темно, и мне в  лицо
бьют два узких луча света. В металлическом ангаре  Рубина  холодно  и  сыро.
Откуда-то издалека, с берега, доносится  сквозь  туман  предупреждающий  вой
сирены.
   - Да?
   Теперь моя очередь пожимать плечами.
   - Видимо... Я не выбирал...
   Лучи света вновь опускаются в силиконовые внутренности сломанной игрушки.
   - Тогда все нормально. Ты правильно поступил. Я имею в  виду,  она  давно
решила, что ей нужно. И к тому, что она сейчас там, ты причастен не  больше,
чем, скажем, твой эмоциомикшер. Не ты, так она бы еще кого-нибудь нашла.
   Я договорился с Барри, старшим редактором,  и  выторговал  себе  двадцать
минут на пять утра.
   Промозглым сентябрьским утром Лайза пришла и окатила меня тем же  набором
ощущений, но теперь я был готов. Фильтры, эмоциокарты и прочее - короче, мне
не пришлось переживать все это заново с такой же силой. Затем я  недели  две
выкраивал минуты в  редакторской,  делал  из  ее  записи  нечто,  что  можно
показать Максу Беллу, владельцу "Автопилота".
   Белл не особенно обрадовался, когда я объяснил, что принес.  Скорее  даже
наоборот. От редакторов,  которые  разрабатывают  собственные  проекты,  как
правило, одни неприятности: каждый такой редактор рано  или  поздно  решает,
что он наконец "открыл" кого-то, кто станет новой звездой, но кончается  это
почти всегда пустой тратой времени и денег. Белл кивнул,  когда  я  закончил
рекламировать Лайзу, затем почесал нос колпачком фломастера.
   - Угу. Понял. Самый крутой хит с тех пор, как рыбы отрастили ноги, да?
   Однако он подключился к демонстрационному софту, который  я  смикшировал,
и, когда диск выскочил из прорези его настольного "Брауна", Белл долго сидел
с застывшим лицом, упоров взгляд в стену.
   - Макс?
   - А?
   - Что ты об этом думаешь?
   - Я?.. Думаю?.. Как, ты сказал, созовут? - Он моргнул. -  Лайза?  И  кто,
говоришь, ее подписал?
   - Лайза... Никто, Макс. Пока она ни с кем ничего не подписывала.
   - Боже правый... - пробормотал Белл, так и не оправившись от потрясения.
   - Знаешь, как я ее нашел? - спрашивает Рубин, шаря  по  рваным  картонным
коробкам в поисках переключателя.
   Коробки   заполнены   старательно   рассортированным    томи:    литиевые
аккумуляторы, танталовые конденсаторы, штекеры, хлебные доски, липкая  лента
для ограждений, феррорезонансные трансформаторы, мотки проволоки... В  одной
из коробок лежат несколько сотен оторванных голов кукол Барби,  в  другой  -
похожие на перчатки скафандра металлизированные рукавицы для опасных  работ.
Ангар  залит  светом;  раскрашенный  в  духе  Кандинского  жестяной  богомол
поворачивает голову размером с  мячик  для  гольфа  а  сторону  самой  яркой
лампочки.
   - Я ездил в Гринвилл, искал новое томи. Забрел в какую-то аллею и вижу  -
сидит. Я заметил экзоскелет, да и выглядела она не  очень.  Спросил,  что  с
ней. Молчит, только глаза закрыла. Ну, думаю, ладно, я, в конце  концов,  не
за этим приехал. Но спустя часа четыре возвращаюсь тем же маршрутом,  а  она
все еще сидит.
   "Слушай, - говорю, - милая, может, у тебя барахлит эта чертовщина? Так  я
могу помочь". Молчит. Ну я и пошел.
   Рубин подходит к рабочему столу и гладит тонкие металлические  конечности
богомола бледным пальцем.
   За столом на вспухших от  влаги  щитах  из  прессованного  картона  висят
плоскогубцы, отвертки, пистолеты с клейкой лентой, ржавая духовушка "Дэйзи",
ножницы,  щипцы,  щупы-тостеры,  паяльная  лампа,  карманный  осциллоскоп  -
кажется, тут собраны все инструменты, когда-либо изобретенные человечеством,
и никто даже не пытался рассортировать их, хотя я  еще  ни  разу  не  видел,
чтобы Рубин, протянув руку, ошибся.
   - Потом я все-таки вернулся, - продолжает он. Спустя, наверно, час. Она к
тому времени уже отключилась. Я ее притащил сюда и проверил экзоскелет.
   Оказалось, сдохли аккумуляторы. Видимо,  она  уползла  туда  на  остатках
энергии и осталась умирать с голоду.
   - Когда это было?
   - Примерно за неделю до того, как ты увел ее в себе.
   - Но если бы она умерла? Если бы ты ее не нашел?
   - Кто-нибудь другой нашел бы. Но она просто не могла ни о  чем  попросить
сама, понимаешь? Тальке принять, если предложат. Не хотела быть в долгу.
   Макс нашел для нее агентов, и на следующий Дега прилетела троица  младших
партнеров из какого-то агентства - чистенькие, гладенькие, как на  картинке.
Лайзе отказалась встречаться с ними в  "Автопилоте"  и  настояла,  чтобы  мы
привезли их к Рубину, где она все это время жила.
   - Добро пожаловать в Кувервиль, - сказал Рубин, когда они  просочились  в
дверь.
   Его вытянутое лицо было вымазано  машинным  маслом,  а  ширинка  рабочего
комбинезона держалась на скрепке. Молодые люди автоматически улыбнулись,  но
у девицы улыбка получилась более естественной.
   - Мистер Старк, - заговорила она, - я на прошлой неделе была в Лондоне  и
видела в выставочном зале "Тэйт" вашу скульптуру.
   - "Батареечная фабрика Марчелло", - ответил Рубин.  -  Британцы  говорят,
что это, мол, копрология. Он пожал плечами. - Одно  слово,  британцы.  Хотя,
может, они и правы.
   - Правы. Но это еще и очень забавно.
   Молодые люди в костюмах сияли, как два маяка.
   Демонстрационная запись уже попала в Лос-Анджелес,  и  они  знали,  зачем
приехали.
   - Значит, вы и есть Лайза, - сказала  девушка,  пробираясь  к  ней  между
развалами томи. - Скоро вы станете очень знаменитой,  Лайза.  Нам  о  многом
надо поговорить.
   Лайза, поддерживаемая своим экзоскелетом, стояла неподвижно, и  выражение
лица у "ее было такое же, как тогда, у меня дома, когда она  спросила,  хочу
ли я с ней переспать. Но если эта девица из агентства и заметила что-то, она
ничем себя не выдала. Профессионализм.
   Я пытался убедить себя, что я тоже профессионал.
   И заставил-таки успокоиться.
   Повсюду вокруг рынка горят в железных бочках костры из  мусора.  Все  еще
идет снег,  и  подростки  жмутся  поближе  к  огню,  как  артритные  вороны,
переминаются с ноги на ногу, запахиваясь от  резкого  ветра  в  свои  темные
пальто. Выше, в артистических трущобах, висят чьи-то замерзшие  на  веревках
простыни - огромные розовые листы на  фоне  тусклых  зданий  и  мешанины  из
спутниковых антенн и панелей солнечных  батарей.  Крутится,  не  переставая,
ветряной генератор, собранный кем-то из  экологически  озабоченных  жильцов:
вот, мол, фиг вам вместо платы за электричество.
   Рубин шлепает рядом в заляпанных краской кедах, втянув голову за воротник
огромной, явно не по росту армейской куртки. Время от  времени  его  узнают,
кто-нибудь показывает пальцем и говорит: вон, мол, пошел этот  тип,  который
делает все эти сумасшедшие штуковины - роботов и прочее дерьмо.
   - Знаешь, почему тебе сейчас трудно? - спрашивает он,  когда  мы  заходим
под мост, двигаясь к Четвертой  улице.  -  Ты  из  тех,  кто  всегда  читает
инструкции.
   Все, что  люди  придумывают,  любая  техника  служит  определенной  цели.
Техника должна делать что-то такое, что люди уже понимают. Но если это новая
техника,  она  открывает  новые  горизонты,  о  которых  раньше   никто   не
догадывался.  Ты  всегда  читаешь  инструкции  и  ни  за  что   не   станешь
экспериментировать. И ты заводишься, когда кто-нибудь использует технику для
того, о чем ты сам не додумался. Вот как с Лайзой.
   - Она не первая.
   Над нами грохочет транспорт.
   - Да, но она наверняка первая из тех, кого ты знал лично. Лайза  взяла  и
переписала себя в память машины.
   Тебе ведь до лампочки было, когда года  три-четыре  назад  сделал  то  же
самое этот, как его там, француз, писатель, верно?
   - Пожалуй. Так, подумал я, рекламный трюк...
   - А он, между прочим, все еще пишет. И самое интересное, будет  писать  и
дальше - если кто-нибудь не подорвет его машину.
   Я вздрагиваю, трясу головой.
   - Но это ведь не он, верно? Всего лишь программа.
   - Любопытная мысль... Трудно сказать с уверенностью. Однако что  касается
Лайзы, мы узнаем. Она ведь не писатель.
   "Короли", считай, были уже готовы, упакованы у нее в черепе, как ее  тело
в клетке экзоскелета.
   Агенты сделали ей контракт с крупной фирмой и выписали из  Токио  рабочую
группу. Лайза заявила им, что хочет редактором  только  меня.  Я  отказался.
Макс затащил меня к себе в кабинет и пригрозил уволить, если  не  соглашусь.
Без меня им просто незачем было работать  в  студии  "Автопилота".  Ванкувер
едва ли можно назвать центром индустрии, и агенты Лайзы  хотели,  чтобы  она
работала в Лос-Анджелесе. Для Макса этот контракт значил большие  деньги,  а
для "Автопилота" шанс пробиться в высшую лигу. Я же даже  не  мог  объяснить
ему, почему отказываюсь: слишком все было заумно и  слишком  лично.  Если  я
соглашусь, мол, она одержит последнюю победу. Так  мне,  во  всяком  случае,
тогда казалось. Но Макс был настроен серьезно.  Он  просто  не  оставил  мне
никакого выбора, и мы оба знали, что другую работу я сейчас быстро не найду.
В общем, мы вернулись вместе и сказали агентам, что  все  утрясли:  я  готов
работать.
   В ответ - три белозубые улыбки.
   Лайза достала заполненный магиком ингалятор  и  прямо  при  всех  приняла
чудовищную дозу. Мне показалось, что девушка из  агентства  чуть  приподняла
бровь, но не больше. Бумаги были подписаны, и Лайза могла  делать  все,  что
хочет, - до определенной степени, конечно.
   А Лайза всегда знала, чего ей хочется.
   "Королей" - по крайней мере их основу - мы записали за  три  недели.  Все
это время я находил множество причин, чтобы не бывать у Рубина, иногда  даже
сам верил в то, что придумывал. Лайза по-прежнему оставалась  у  него,  хотя
агентов это не очень устраивало: они считали, что  там  просто  небезопасно.
Рубин позже сказал мне, что ему пришлось связаться со своим  агентом,  чтобы
тот позвонил им и поскандалил, после чего они вроде бы отстали.  Я  даже  не
знал, что у Рубина есть агент. С ним  почему-то  легко  забывалось,  что  на
самом деле Рубин Старк - очень известный человек, известнее, чем все, кого я
знал, и уж наверняка известнее, чем, по  моим  представлениям,  могла  стать
Лайза.
   Я понимал, что мы работаем с классным материалом, но в нашем деле  трудно
предугадать, как хорошо пойдет та или иная запись.
   Однако там, в "Автопилоте", я работал с ней время  от  времени  напрямую.
Лайза просто поражала.
   Она словно родилась для этой формы искусства, хотя на самом  деле,  когда
Лайза появилась на свет, технологии, давшей эмоциозаписи жизнь, и  в  помине
не было.
   Невольно  закрадывалась  мысль:  сколько  же  тысяч  или   миллионов?   -
феноменальных художников так и умерли за прошедшие века, не выразив себя,  -
все, кто не могли стать поэтами, живописцами или саксофонистами, хотя у  них
был дар, электроимпульсы в мозгу, ждущие лишь микросхем, которые сделают  их
фантазии доступными другим...
   Работая с Лайзой в студии, я кое-что  о  ней  узнал  так,  всякие  мелкие
подробности. Родилась она в Виндзоре. Отец был американцем, воевал  в  Перу,
вернулся домой сдвинутый и почти слепой. Болезнь у нее врожденная. Нарывы  и
раздражение на коже, потому что она никогда не снимает экзоскелет: от  одной
только мысли, что она станет беспомощна, Лайза начинает задыхаться, она  уже
давно пристрастилась к магику и в день принимает столько, что хватило бы  на
целую футбольную команду.
   Врачи, которых  наняли  ее  агенты,  изготовили  пористые  прокладки  под
полиуглеродные прутья, залечили и  забинтовали  распухшие  нарывы,  накачали
Лайзу витаминами и попробовали посадить на диету, но никто даже  не  пытался
отобрать у нее ингалятор.
   Кроме  того,  агенты  притащили  с  собой   парикмахеров,   косметологов,
модельеров, специалистов по имиджу и команду шустрых "хомяков" из отдела  по
связям  с  общественностью.  Лайза  переносила  все  издевательства,   можно
сказать, с улыбкой.
   Но все эти три недели мы почти не разговаривали.
   Только чисто студийные дела, то, что обычно  бывает  между  художником  и
редактором, сплошные термины.
   Ее воображение создавало такие сильные, предельно ясные картины,  что  ей
почти не приходилось объяснять мне отдельные  эффекты.  Я  брал  ее  записи,
обрабатывал и прогонял ей то, что получалось. Она говорила "да"  или  "нет".
Обычно "да". Агенты заметили это, одобрили и, похлопав Макса Белла по спине,
пригласили его пообедать. Мне сразу же дали прибавку.
   Я действительно хороший профессионал. Дельный,  внимательный,  чуткий.  Я
решил, что теперь уже не сломаюсь, и старался не вспоминать ту  ночь,  когда
плакал. Кроме того, я прекрасно понимал, что за всю свою жизнь ничего  лучше
"Королей" еще не делал, а это тоже своего рода кайф.
   Однажды утром, около шести, после долгой-долгой  записи  -  Лайза  выдала
тогда ту жутковатую сцену с котильоном, ее еще называют "Танец призраков"  -
она со мной заговорила. Один из парней-агентов  околачивался  в  студии  всю
ночь, скалился, но под  утро  ушел,  и  в  "Автопилоте"  воцарилась  мертвая
тишина, только в кабинете Макса работал кондиционер.
   - Кейси, - сказала Лайза хриплым от магика голосом, - извини, что  я  так
на тебя... навалилась.
   На секунду я подумал, что она говорит о записи,  которую  мы  только  что
сделали. Затем поднял взгляд, увидел ее, и  мне  пришло  в  голову,  что  мы
остались одни.
   Последний раз такое было, когда я готовил демонстрационную пленку.
   Я не знал, что ей ответить. Не понимал даже, что у меня на душе.
   Экзожелет в буквальном смысле подпирал ее, держал на ногах, и сейчас  она
выглядела еще хуже, чем в тот вечер, когда мы  встретились  у  Рубина.  Даже
макияж, который постоянно обновляли спецы по  косметике,  не  спасал:  магик
поедал ее изнутри, и временами казалось, что  за  маской-лицом  не  особенно
привлекательной девчонки, по сути подростка, проглядывает  череп  с  пустыми
глазницами. Кстати, я даже не знал, сколько ей лет. Не стара и не молода, по
виду вообще не поймешь...
   - Эффект наклонной плоскости, - произнес я, сматывая провод.
   - Как это?
   - Таким образом природа предупреждает, что пора задуматься, - своего рода
математический закон: на любом возбуждающем средстве  настоящий  кайф  можно
словить только несколько раз, даже если увеличивать дозы.
   Никогда больше не будет такого же кайфа, как в самом  начале.  Во  всяком
случае, не  должно  быть.  Это,  кстати,  общий  недостаток  всех  модельных
наркотиков:  они  слишком  хитро  сконструированы.  У  чертовщины,  что   ты
вдыхаешь, на какой-нибудь из молекул есть маленький хвостик, который не даст
разложившемуся адреналину превращаться в адренохром. Если бы не хвостик,  ты
уже давно стала бы шизофреничкой. У тебя не бывает неприятностей с дыханием?
Ты, когда спишь, например, не задыхаешься?
   Я говорил каким-то злым голосом, хотя даже не понимал, был  ли  на  самом
деле зол.
   Она долго не сводила с меня своих  тусклых  серых  глаз.  Вместо  дешевой
кожаной куртки модельеры подобрали ей матово-черный блузой, который  скрывал
ребра экзоскелета гораздо лучше. Лайза всегда  застегивала  его  под  горло,
хотя в студии бывало порой слишком жарко.
   Днем раньше на ней пробовали что-то новое парикмахеры, но у них ничего не
получилось, и ее непослушные темные волосы торчали  над  треугольным  лицом,
как  перекошенный  взрыв.  Она  смотрела  мне  в  глаза,  и  я  вдруг  снова
почувствовал, насколько целенаправленно она действует.
   - Я вообще не сплю, Кейси.
   Только гораздо позже я вспомнил, что Лайза извинилась - единственный раз;
это было, как мне показалось,  не  в  ее  стиле;  больше  я  от  нее  ничего
подобного не слышал.
   Диета  Рубина  состоит  из  сэндвичей,   что   продаются   в   автоматах,
пакистанских блюд на вынос и кофе, тоже из автоматов. Я  никогда  не  видел,
чтобы он ел что-то другое.  Мы  сидим  с  ним  в  маленькой  забегаловке  на
Четвертой улице, за крошечным столиком между стойкой и дверью  в  сортир,  и
едим самосы. Рубин заказал себе двенадцать штук - шесть с мясом  и  шесть  с
овощами.
   Глотает их одну за другой, не отвлекаясь ни на что,  даже  подбородок  не
вытирает. Он здесь бывает чуть ли не каждый день, хотя не выносит  грека  за
стойкой. Тот, впрочем, отвечает ему тем же -  настоящие  прочные  отношения.
Если грек уволится, Рубин, возможно, перестанет сюда ходить. Грек пялится на
крошки, прилипшие к подбородку Рубина и осыпающиеся на куртку, а в перерывах
между самосами, сузив глаза за грязными стеклами очков  в  стальной  оправе.
Рубин отвечает ему колючими взглядами.
   Самосы - это обед. На завтрак у него  куски  подсохшего  белого  хлеба  с
яичным салатом, упакованные в молочно-белые  пластиковые  коробки,  и  шесть
маленьких чашек ядовито-горького эспрессо.
   - Ты не мог этого предвидеть, Кейси. - Рубин смотрит на меня в упор через
захватанные стекла. - Потому что у тебя слабовато с  латеральным  мышлением.
Ты всегда читаешь инструкции. Что, по-твоему, ей было  нужно?  Секс?  Больше
мошка? Мировое турне? Она все это оставила  позади.  И  оттого  стала  такой
сильной.
   Все - позади. Вот почему "Короли грез" такой крутой хит,  почему  их  все
покупают, почему верят. Им это понятно. Все те мальчишки на Рынке, что греют
зады у костров и не знают даже, где сегодня будут ночевать, они ей верят. За
последние восемь лет это самый крутой эмоциодиск. Мне тут один  из  магазина
на Гранвиллстрит сказал, что "Королей" продают больше, чем всего остального.
Замотались уже заказывать новые партии.
   Лайзу покупают, потому что Лайза такая же, как  они,  только  глубже.  Ни
мечты, ни надежды. На них, на этих мальчишках, нет клеток, Кейси, но сами-то
они все больше и больше просекают, что топчутся на месте, как  в  камере,  и
ничего им не светит. - Он стряхивает с подбородка жирные крошки, но три  все
равно остаются. Лайза им это  пропела,  рассказала  так,  как  они  сами  не
смогут, нарисовала им картину. А деньги потратила, чтобы  вырваться,  вот  и
все.
   Я смотрю, как пар оседает  на  окне  и  большими  каплями  стекает  вниз,
оставляя на запотевшем стекле мокрые дорожка. За окном угадывается  частично
"раздетая" "Лада": колеса сняты, и машина стоит осями на асфальте.
   - А много людей это с собой сделали, Рубин? Не знаешь?
   - Не очень. Хотя трудно сказать, потому что большинство из них,  наверно,
политики, про которых мы с надеждой думаем,  что  они  безвозвратно  мертвы,
взгляд у него становится какой-то странный. - Не особенно благородная мысль.
Но так или иначе, технология какое-то время была доступна прежде  всего  им.
Даже для миллионеров это пока дорогое удовольствие, но я слышал  по  крайней
мере о семи. Говорят, в "Мицубиси" раскошелились  для  Вайнберга  -  еще  до
того, как у него накрылась иммунная система. Он у них возглавлял гибридомную
лабораторию на Окаяме. Их акции по моноклонам по-прежнему идут  хорошо,  так
что, может быть, это и правда. И Ланглуа, француз  этот,  писатель...  Рубин
пожимает плечами. - У Лайзы не было таких денег. Даже  сейчас  нет.  Но  она
пробралась в нужное место и как раз в нужное время. Ей недолго оставалось до
конца, но она попала в Голливуд, а  там  уже  поняли,  что  "Короли"  пойдут
отлично.
   В тот день, когда мы закончили  работу,  челночным  рейсом  "Джей-Эй-Эль"
прибыла группа из Лондона, четверо тощих парней с гипертрофированным  чутьем
на  рынок  и,  казалось,  полным  отсутствием  эмоций  -  в  общем,   хорошо
отлаженная, смазанная машина. Я усадил их  рядом,  в  одинаковые  кресла,  в
студии "Автопилота", намазал виски  соляной  пастой,  прилепил  электроды  и
прогнал им смикшированный вариант того, что готовилось  как  "Короли  грез".
Вернувшись в реальный мир, они загомонили все разом,  на  этакой  британской
разновидности тайного языка, с которым  знакомы  лишь  студийные  музыканты,
замахали руками и полностью забыли про меня.
   Но я кое-что разобрал и понял, что они в восторге.
   По их мнению, получилось просто здорово. Так что  я  подхватил  куртку  и
смылся. Пасту могут и сами стереть.
   В тот вечер я видел Лайзу в последний раз, хотя  и  не  собирался  с  ней
встречаться.
   Мы возвращаемся назад к Рынку. Рубин звучно переваривает обед.  В  мокром
асфальте отражаются красные тормозные огни машин, а город за Рынком  кажется
чистенькой скульптурой, высеченной из света, - ложь, в которой сломленные  и
потерянные зарываются в  томи,  растущем,  словно  слой  гумуса  у  подножий
стеклянных башен .
   - Мне завтра нужно во Франкфурт, собирать скульптуру. Хочешь со  мной?  Я
могу оформить тебя как техническую службу. - Он ежится и втягивает голову  в
пятнистую куртку. - Платить не могу, но авиабилеты за счет фирмы, а?
   Странно слышать от Рубина такое предложение, но я знаю, что  он  за  меня
беспокоится, думает, я слишком завожусь из-за Лайзы, и это единственное, что
пришло ему в голову, - вытащить меня куда-нибудь из города.
   - Во Франкфурте сейчас холоднее, чем здесь.
   - Но тебе не помешало бы сменить обстановку, Кейси. Я не знаю...
   - Спасибо, но у Макса для меня много работы.
   "Автопилота теперь - известная  фирма.  Люди  прилетают  со  всех  концов
света.
   - Ну-ну...
   Оставив музыкантов в "Автопилоте", я отправился домой. До Четвертой дошел
пешком, а дальше поехал троллейбусом. Мимо витрин,  которые  я  вижу  каждый
день,  ярких,  расцвеченных,  веселых.  Одежда,  обувь,  дискеты,   японские
мотоциклы,  похожие  на  чистеньких  эмалированных  скорпионов,  итальянская
мебель...  Витрины  меняют  тут  каждый  сезон,  да  и  сами  магазины  одни
закрываются,  другие  открываются.  Чувствовалось,  что  все  происходит   в
предпраздничном режиме: больше людей на  улицах,  многие  парами,  быстро  и
целеустремленно шагают мимо ярких витрин куда-то, где продается  именно  то,
что нужно подарить тем-то и тем-то. Половина девушек в высоких, выше  колен,
дутых стеганых сапогах из нейлона - мода пришла из Нью-Йорка прошлой  зимой,
и Рубин говорит, в этих сапогах они  выглядят  так,  будто  всех  слоновость
хватила. Вспомнив об этом, я невольно улыбнулся, и тут вдруг до меня  дошло,
что все кончилось, что с Лайзой  я  расквитался,  что  теперь  ее  утянет  в
Голливуд так же неотвратимо, как если  бы  она  сунула  ногу  в  космическую
черную дыру, утянет немыслимой силы тяготение Больших  Денег.  Поверив,  что
она уже ушла из моей жизни -  уведена,  -  я  расслабился,  снял  оборону  и
почувствовал к ней жалость.
   Но только чуть-чуть. Потому что не хотел, чтобы  что-нибудь  портило  мне
вечер. Я хотел гулять и веселиться.
   Со мной этого уже давно не было.
   Я вышел на своей остановке. Лифт сработал с первого раза - хороший  знак,
подумалось мне. Поднявшись домой,  я  разделся,  принял  душ,  нашел  чистую
рубашку и разогрел  в  микроволновке  несколько  буррито.  Приходи  в  себя,
посоветовал я своему отражению, бреясь  перед  зеркалом.  Ты  слишком  много
работал. Твоя кредитная карточка растолстела, и пора это поправить.
   Буррито напоминали по  вкусу  картон,  но  я  решил,  что  мне  это  даже
нравится, потому что они такие агрессивно-обычные. Машина  у  меня  была  на
ремонте в Бернаби - водородный бак  стал  протекать,  -  так  что  вести  не
придется. Можно будет пойти и нарезаться от души, а утром позвонить Максу  и
сказать, что приболел. Выступать он не станет; я у него теперь "примадонна",
и Макс мне кое-чем обязан.
   Слышишь, Макс,  я  тебя  теперь  вот  так  держу,  сказал  я,  достав  из
морозильника запотевшую бутылку "Московской" и обращаясь за неимением  Макса
к ней. Никуда ты теперь не денешься. Я три недели подряд редактировал  грезы
и кошмары одной очень сдвинутой особы, Макс. Для тебя. Чтобы  ты  толстел  и
процветал, Макс... Я налил на три  пальца  водки  в  пластиковый  стаканчик,
оставшийся от большой гулянки, что я устраивал с год назад, и пошел  обратно
в гостиную.
   Иногда мне кажется, что тут вообще никто не живет.
   В смысле живет, но он - никто. Не то чтобы  у  меня  беспорядок,  нет,  в
общем-то я неплохо справляюсь с уборкой, хотя делаю это скорее по  привычке.
Даже пыль на рамах сверху не забываю стирать, и все такое, но временами  мне
вдруг становится здесь как-то зябко, неуютно: тут ничего нет,  кроме  самого
обычного набора самых обычных вещей. Не то чтобы мне хотелось довести кошку,
горшки с цветами расставить или еще что. Просто иногда я думаю, что тут  мог
бы жить кто угодно; все так взаимозаменяемо, моя жизнь и ваша, моя и  чья-то
еще...
   Я думаю, что Рубин именно так жизнь  и  воспринимает,  но  для  него  это
источник силы и вдохновения. Он живет в чужом мусоре, и все,  что  он  тащит
домой, было когда-то новеньким и  блестящим,  что-то  для  кого-то  значило,
пусть хоть недолго. Вот он и собирает хлам в свой идиотский грузовик, свозит
к себе и выдерживает до поры до времени, как в  компостных  кучах,  пока  не
придумает что-нибудь новое, куда этот хлам можно  употребить.  Рубин  как-то
показывал мне свою любимую книгу по  искусству  двадцатого  века,  там  была
фотография движущейся скульптуры под названием "Мертвые птицы снова летят" -
этакая конструкция, которая крутила  на  веревочках  трупики  мертвых  птиц.
Рубин улыбнулся и кивнул; я почувствовал, что он считает автора своего  рода
духовным наставником. Но что он подумает, глядя на мои плакаты в  рамах,  на
мой мексиканский диван, на мою кровать  из  темперлона?  Впрочем,  решил  я,
он-то, возможно, и придумает что-нибудь необычное. Вот поэтому он  известный
художник, а я - нет.
   Я подошел к окну и прижался лбом  к  стеклу,  такому  же  холодному,  как
стакан у меня в  руке.  Пора  двигаться,  подумалось  мне.  Первые  симптомы
болезненного страха перед городским одиночеством. А это легко  излечивается.
Допиваешь. И идешь.
   Нарезаться как следует мне в тот вечер так  и  не  удалось.  Но  здравого
смысла я тоже  не  проявил.  Надо  было  плюнуть,  пойти  домой,  посмотреть
какой-нибудь  древний  фильмец  и  завалиться  спать.   Однако   напряжение,
копившееся во мне все  эти  три  недели,  гнало  меня  дальше,  как  пружина
механических часов, и я продолжал слоняться по ночному  городу,  по  большей
части наугад, и время от времени добавлял то в одном баре, то в другом.  Вот
в такую  ночь,  казалось  мне,  легко  ускользнуть  в  другой  континуум,  в
альтернативный мир, где город выглядит точно так же, но там  нет  ни  одного
человека, которого ты любишь или знаешь,  нет  никого,  с  кем  бы  ты  хоть
однажды заговорил. В такую ночь можно зайти в знакомый бар и обнаружить, что
та" заменили весь штат... А затем ты вдруг осознаешь, что  и  зашел-то  лишь
для того, чтобы увидеть хоть какое-то знакомое лицо -  официантки,  бармена,
кого угодно...
   Веселью это, как известно, не способствует.
   Я, однако, не останавливался, побывал уже в шести или семи заведениях,  и
в конце концов меня  занесло  в  какой-то  клуб  в  западной  части  города.
Выглядел он так, будто обстановку там не  меняли  еще  с  девяностых  годов:
облупленный хром поверх пластика и размытые  голограммы,  от  которых,  если
пытаться разобрать картинку, начинает болеть голова. Кажется, Барри  мне  об
этом заведении рассказывал, но, убей Бог,  не  знаю  зачем.  Я  огляделся  и
ухмыльнулся. Если специально ищешь какую-нибудь унылую дыру, то лучше  места
не найти. Да, сказал я себе, усаживаясь на угловой стул у стойки  бара,  то,
что надо: и грустно, и гнусно. Настолько гнусно, что я,  может  быть,  сумею
остановить свое падение в эту бездонную дерьмовую ночь. Тоже неплохо  будет.
Вот сейчас приму еще на дорожку, повосторгаюсь этой пещерой  и  -  на  танец
домой.
   Тут я увидел Лайзу.
   Она меня пока не заметила: я как вошел, так и сидел с поднятым  от  ветра
воротником, Лайза устроилась в дальнем конце бара, а перед  ней  стояли  два
глубоких пустых фужера - их еще  подают  с  такими  маленькими  гонконгскими
зонтиками или пластиковыми русалками в коктейле.  Когда  она  посмотрела  на
парня рядом с ней, я заметил у нее в глазах блеск магика  и  догадался,  что
напитки  были  безалкогольные:  при  таких  дозах  наркотика  мешать  его  с
алкоголем - верная смерть. Зато парень уже поплыл, с  его  лица  не  сходила
тупая пьяная улыбка, и он едва не падал со  стула,  хотя  все  время  что-то
говорил, говорил, пытаясь сфокусировать взгляд на ее лице.  Лайза  сидела  в
своем новом черном блузоне, застегнутом до подбородка, и  казалось,  что  ее
череп просвечивает сквозь бледную кожу, как тысячеватная лампа. Увидев ее  в
этом баре, я вдруг многое понял.
   Понял, что она действительно умирает  -  или  от  магика,  или  от  своей
болезни, или от всего вместе. Что она давно это знает. Что  парень  рядом  с
ней слишком пьян, чтобы заметить экзоскелет, но дорогой  блузой  и  то,  как
Лайза сорит деньгами, он тем не менее заметил. И что происходит  именно  то,
на что это больше всего похоже.
   Увиденное как-то не укладывалось в голове. Что-то во мне противилось моим
же выводам.
   А Лайза улыбалась  -  или,  во  всяком  случае,  изображала  нечто  в  ее
представлении  похожее  на  улыбку  и  своевременно  кивала,  когда   парень
заплетающимся языком изрекал очередную глупость.  Невольно  вспоминалась  ее
фраза о том, что она любит смотреть.
   Теперь я понимаю, что, не встреть я ее в этом баре, с  этим  парнем,  мне
было бы гораздо легче принять то, что случилось позже. Возможно, я  бы  даже
порадовался за нее или как-то поверил  в  то,  во  что  она  превратилась  -
создала по своему образу и подобию,  -  в  программу,  которая  притворяется
Лайзой, причем настолько хорошо, что сама в это верит.  Я  бы  поверил,  как
верит Рубин, что она все оставила позади,  -  Пресвятая  Жанна  электронного
века, жаждущая лишь слияния со своим компьютерным божеством в Голливуде. Что
в час прощания с этой жизнью она ни  о  чем  не  пожалеет.  Что  отбрасывает
беспомощное настрадавшееся тело с криком облегчения. Что теперь она  наконец
свободна от полиуглеродных пут и постылой плоти. Может быть, так оно и есть.
Я не сомневаюсь, что именно так она это и представляла раньше.
   Но я видел ее в баре, видел, как она держит за руку этого пьяного  парня,
хотя сама даже не ощущает прикосновения. И я понял тогда,  сразу  и  на  всю
жизнь, что  мотивы  человеческого  поведения  никогда  не  бывают  ясными  и
однозначными. Даже у Лайзы, с  ее  безумным,  разъедающим  душу  стремлением
наверх, к славе и кибернетическому бессмертию, были  слабости.  Человеческие
слабости. Я все понимал и сам себя за это ненавидел.
   В тот вечер она решила попрощаться с собой. Найти  кого-нибудь  настолько
пьяного, чтобы он сделал это за нее. Потому что Лайза  действительно  любила
смотреть.
   Думаю, она заметила меня на выходе: я чуть не бегом  оттуда  выскочил.  И
если заметила, то, наверно, возненавидела еще сильнее - за ужас  и  жалость,
написанные на моем лице.
   Больше я ее никогда не видел.
   Надо будет как-нибудь спросить у Рубина, почему  он  не  умеет  смешивать
ничего, кроме сауеров с "Дикой индейкой". Хотя крепкие получаются, ничего не
скажешь... Рубин подает  мне  побитую  алюминиевую  кружку.  Вокруг  тикает,
мельтешит, воровато переползает  с  места  на  место  вся  эта  механическая
мелкота, что он насоздавал.
   - Тебе все-таки стоит махнуть во Франкфурт, - не унимается он.
   - Зачем, Рубин?
   - Затем, что рано или поздно она тебе позвонит. А ты, мне кажется, сейчас
к этому не готов. Ты еще не очухался, а программа будет говорить ее голосом,
думать как она, и ты совсем свихнешься. Поехали-ка  во  Франкфурт,  отойдешь
немного. Ей там тебя не отыскать.
   - Я же говорил: работы много, - отвечаю я, вспоминая,  как  увидел  ее  в
баре. - И потом - Макс...
   - Да пошли ты этого Макса куда подальше. Он на тебе кучу денег огреб, так
что пусть не рыпается. Ты, кстати, и сам на "Королях" разбогател. Не ленись,
позвони в банк -  сам  убедишься.  Так  что  вполне  можешь  позволить  себе
небольшой отпуск.
   Я смотрю на него и думаю, расскажу ли ему когда-нибудь  о  той  последней
встрече.
   - Рубин, спасибо, приятель, но я просто...
   Он вздыхает и отхлебывает из своей кружки.
   - Вот скажи, если позвонит, это она будет или нет?
   Рубин долго не сводит с меня пристального взгляда.
   - А бог ее знает. - Кружка с легким стуком опускается на стол. - Я в  том
смысле, что технология уже отработана, так почему бы и нет, в самом-то деле.
   - И ты считаешь, мне все-таки стоит махнуть во Франкфурт?
   Рубин снимает очки в стальной оправе  и  протирает  стекла  о  фланелевую
рубашку - чище они от этого не становятся.
   - Считаю. Тебе надо отдохнуть. Ты это сам  поймешь.  Если  не  сразу,  то
очень скоро.
   - В смысле?
   - Например, когда начнешь редактировать ее  следующую  запись.  А  этого,
видимо, ждать недолго, потому что ей понадобятся деньги, и  уже  скоро.  Она
занимает в памяти машины, которая принадлежит какой-то корпорации, чертовски
много места,  и  даже  ее  доли  в  "Королях"  не  хватит,  чтобы  полностью
расплатиться за все эти дела. Ты ведь теперь ее  редактор,  Кейси.  Кто  же,
кроме тебя?
   Я сижу и смотрю, как он  пристраивает  очки  обратно  на  нос,  сижу,  не
шевелясь.
   - Кто, как не ты, старик, а?
   Одно из его творений издает негромкий отчетливый щелчок, и до меня  вдруг
доходит, что он прав.



   Уильям ГИБСОН
   ОТЕЛЬ "НОВАЯ РОЗА"



   Nемь ночей в этом гробу, Сенди, семь взятых взаймы у времени ночей.
   Отель "Новая роза". Как я хочу тебя сейчас. Было несколько случаев, когда
я ударил тебя. Проигрывая это в памяти, медленно - жестоко  и  сладко,  -  я
едва  ли  не  ощущаю  это.  Иногда  я  вынимаю  из  сумки   твой   маленький
автоматический пистолет, провожу большим пальцем по гладкому дешевому гробу.
Китайский, 22-й калибр, дуло не шире расширившихся зрачков твоих исчезнувших
глаз.
   Фокс теперь мертв, Сенди.
   Он сказал, чтобы я забыл о тебе.
   Помню, Фокс стоит, облокотившись об обитую  плюшем  стойку  в  полутемном
баре какой-то сингапурской гостиницы, кажется, на Бенкулен-стрит.  Его  руки
рисуют в воздухе различные сферы влияния,  расставляют  на  невидимой  доске
внутренних соперников.
   Взмах левой обозначает кривую графика  чьей-то  карьеры,  а  указательный
палец правой утыкается в меня будто в уязвимое место, которое он обнаружил в
броне какого-нибудь танка мысли. Фокс - снайпер в войне мозгов, посредник на
перекрестках большого бизнеса.
   Он - разведчик  в  тайных  вылазках  "дзайбацу",  контролирующих  мировую
экономику транснациональных корпораций.
   Я вижу, как Фокс ухмыляется, тараторит. Он встряхивает  головой,  отметая
мои экскурсы в промышленный шпионаж. Грань, говорит он, всегда ищи Грань. Он
произносит это слово с нажимом, так и слышится  заглавная  буква  в  начале.
Грань  для  Факса  -  Чаша  Грааля,  необходимая  составляющая   выдающегося
человеческого таланта, не подлежащая передаче, запертая в мозгу самых крутых
ученых мира.
   Грань не записать на бумагу, говорил Фокс, не набить на дискету.
   Деньги делаются на отступниках, предающих свои корпорации .
   Фокс был вкрадчив и ловок, как лис.  Солидность  его  темных  французских
костюмов уравновешивалась мальчишеским вихром,  не  желавшим  оставаться  на
своем месте. Меня всегда расстраивало то, как пропадала видимость изящества,
когда он отходил от стойки бара, левое плечо вывернуто под таким углом,  что
не скрыть никакому парижскому портному. В Берне кто-то переехал Факса такси,
и ни один хирург так и не додумался, как выправить ему позвоночник.
   Думаю, я пошел за ним, потому что он сказал, что охотится за Гранью.
   И где-то там, на пути к Грани, я и нашел тебя, Сенди.
   Отель с громким названием "Новая роза" -  это  всего  лишь  нагромождение
гробов на обшарпанной окраине международного аэропорта  Нарита.  Пластиковые
капсулы в метр высотой и три длиной,  похожие  на  выпавшие  зубы  Годзиллы,
подвешены над бетонным основанием у дороги  в  аэропорт.  В  потолок  каждой
капсулы вмонтирован телевизор. Я целые дни проводил за японскими викторинами
и старыми фильмами. Временами я держал в руке твой пистолет.
   Иногда  мне  слышно,  как  через  равные  промежутки  времени  в   Карете
поднимаются самолеты. Закрыв глаза, я представляю, как  четкий  белый  хвост
выхлопов расплывается, теряет форму.
   Впервые я увидел тебя в дверном  проеме  обшарпанного  бара  в  Йокогаме.
Евразийка, полугайдзин. Длинные ноги и  сногсшибательный  струящийся  наряд,
китайская копия с оригинала какого-то известного японского  кутюрье.  Темные
европейские глаза, азиатские  скулы.  Я  помню,  как  потом,  в  номере,  ты
вытряхнула сумочку на  постель,  выискивая  что-то  среди  косметики.  Мятый
сверток новых иен, ветхая записная книжка, перетянутая резинкой,  банковский
чип "Мицубиси", японский паспорт с тисненой золотой хризантемой на обложке и
китайский 22-го калибра.
   Ты рассказала мне недлинную историю своей жизни.
   Твой отец был служащим в Токио, но теперь он опозорен, лишен состояния  и
выброшен на улицу "Хосакой", самой могущественной среди дзайбацу. Той  ночью
твоя мать была голландкой, и ты разворачивала передо мной,  пока  я  слушал,
бесконечные летние дни амстердамских каникул, где голуби  покрывают  площадь
Дамм мягким коричневым ковром.
   Я никогда не спрашивал, что  сделал  твой  отец,  чтобы  заслужить  такой
позор. Наблюдал за тобой, когда ты одевалась, смотрел, как  ты  встряхиваешь
темными прямыми волосами, как они прорезают воздух.
   Теперь "Хосака" охотится за мной.
   Гробы "Новой розы" подвешены на изношенных лесах  -  стальные  трубы  под
яркой эмалью. Когда я карабкаюсь по лестнице, снежинки облупившейся  краски,
кружась, летят вниз, осыпаются с каждым моим шагом по шаткому настилу. Левая
рука отсчитывает люки гробов. Надписи на нескольких языках  предупреждают  о
штрафах за потерю ключа.
   Я  поднимаю  глаза  -  взглянуть,  как  из  Нариты   взлетают   самолеты,
возвращаясь к дому, далекому теперь, как луна.
   Фокс моментально сообразил, как тебя использовать, но у него  не  хватило
прозорливости понять, что и у тебя могут быть амбиции. Но ведь он не лежал с
тобой рядом на пляже Камакуры, вслушиваясь в твои ночные кошмары, никогда не
слышал  полностью  придуманного  детства,  неуловимого  и  изменчивого   под
равнодушными звездами. Детский рот открывается, чтобы поведать новую  версию
недавнего прошлого. И всякий раз ты клялась, что этот вариант -  истинная  и
окончательная правда.
   Мне было все равно, я обнимал твои бедра, а под  локтем  остывал  колючий
песок.
   Однажды ты оставила меня, убежала на пляж, сказав, что потеряла  ключ.  Я
обнаружил его в двери, спустился к морю - и нашел тебя по колено  в  прибое.
Гибкая  спина  напряжена,  глаза  устремлены  куда-то  вдаль.  Ты  не  могла
говорить. Тебя била дрожь. Трясло во имя иных будущих и лучших прошлых.
   Сендии, ты оставила меня там.
   Как оставила мне все свеж вещи.
   Этот пистолет. Твоя косметика: тени и  румяна,  запечатанные  в  пластик.
Подаренный Факсом мини-компьютер "Крей", а в нем - список  покупок,  который
ты, очевидно, вводила сама. Иногда я прокручиваю  этот  список,  глядя,  как
изящно скользит по серебристому экранчику каждая запись.
   Морозильная  камера.  Ферментер.  Инкубатор.  Система   электрофореза   с
интегрированной камерой "агар-агар" и транслюминатором. Прибор для вживления
тканей.
   Высокочастотный    жидкостной     хроматограф.     Поточный     цитометр.
Спектрофотометр.  Четыре  дюжины  пузырьков   боросиликатной   сциенциляции.
Микроцентрифуга.
   И синтезатор ДНК со встроенным компьютером. Плюс необходимый софт.
   Недешево, Сенди; но тогда по нашим счетам платила "Хосака". Месяц  спустя
ты заставила их заплатить гораздо дороже, впрочем, к тому времени тебя  было
уже не найти.
   Этот список тебе явно  составлял  Хироси.  Наверное,  в  постели.  Хироси
Йомиури. Он был собственностью "Маас-Биолабс Лтд". "Хосака" хотела  прибрать
его к рукам.
   Он был крут. Грань, притом острая. Фокс следил за  генными  инженерами  с
одержимостью фаната, не отрывающего глаз от игроков любимой  команды.  Факсу
так хотелось заполучить Хиреем , что он разве что  во  рту  не  ощущал  вкус
этого желания.
   До твоего  появления  он  трижды  посылал  меня  во  Франкфурт  -  просто
взглянуть на генетика. Не для того, чтобы закинуть удочку  или  даже  просто
кивнуть или подмигнуть ему. Только посмотреть.
   Судя по всему, Хироси прочно осел на немецкой земле. Наш  японец  отыскал
себе немочку с пристрастием к консервативным  ценностям  и  к  ботинкам  для
верховой  езды,  начищенным  до  блеска  свежего   грецкого   ореха.   Купил
отреставрированный дом на престижной площади. Стал брать уроки фехтования  и
забросил кендо.
   И повсюду "маасовская" охрана, слаженная команда профессионалов - светлый
тягучий сироп наблюдения.
   Вернувшись, я сказал Факсу, что дело гиблое, что нам никогда до  него  не
добраться.
   Ты сделала это за нас, Сенди. Единственно возможным способом.
   Связники "Хосаки"  играли  роль  особых  клеток,  защищающих  материнский
организм. Мы же были мутагенами, Фокс и я, сомнительными агентами,  свободно
дрейфующими в мутных водах внутренней среды корпорации.
   После того как ты прибыла в Вену, мы предложили им Хироси. Люди  дзайбацу
и глазом не моргнули. Мертвая тишина в номере лос-анджелесского  отеля.  Они
сказали, им нужно подумать.
   Фокс произнес вслух имя главного конкурента "Хосаюо  в  состязании  умов.
Как гулко оно отдалось в мертвой тишине.  Фокс  нарушил  неписаное  правило,
запрещающее называть настоящие имена.
   Нужно подумать, сказали они.
   Фокс дал им три дня.
   Перед Веной я повез тебя на неделю в  Барселону.  Я  помню  твои  волосы,
забранные под серый берет, отражение высоких  монгольских  скул  в  витринах
антикварных лавок.  Ты  шагала  вниз  по  Рамблас  к  Гавани  Феникса,  мимо
стеклянных крыш торговых рядов Меркадо... апельсины из Африки...
   Старый "Риц":  в  нашей  комнате  тепло,  темно,  мягкая  тяжесть  Европы
укрывает нас ватным одеялом. Я мог войти в тебя, когда ты спала.  Ты  всегда
была готова. Видеть, как  твои  губы  складываются  в  мягкое  округлое  "о"
удивления. Твое лицо готово утонуть  в  пухлой  белой  подушке...  архаичные
простыни "Рица".
   Внутри тебя я воображал, что вижу буйство  неона,  толпы  людей,  снующих
вокруг вокзала в Синьдзюку, бредовую электрическую ночь. Ты и двигалась  как
бы в ритме нового века, сонная и чуждая душе любого народа.
   В Вене я поселил тебя в любимом отеле жены Хироси. Тихая дрема  солидного
вестибюля, пол выложен  плиткой  наподобие  шахматной  доски.  В  начищенных
медных лифтах пахло лимонным маслом и маленькими сигарами.  Так  легко  было
представить  себе  эту  немочку  здесь  -  заклепки  ботинок  отражаются   в
полированном мраморе, - но мы знали, что на этот раз она не приедет.
   Она отправилась на курорт куда-то в  Рейнланд,  а  Хироси  -  в  Вену  на
конференцию. Когда отель наводнила служба безопасности "Мыса", тебя нигде не
было видно.
   Хироси прибыл час спустя - один.
   - Представь себе, - сказал как-то Фокс, - инопланетянина, который прибыл,
чтобы  определить  доминирующую  форму  разума  на  планете.   Инопланетянин
осматривается, потом делает выбор. Как ты думаешь, кого он выберет?
   Я, вероятно, пожал плечами.
   - Дзайбацу, - ответил на свой вопрос Фокс, транснационалов. Плоть и кровь
дзайбацу - это информация, а не люди. Сама структура  совершенно  независима
от составляющих ее отдельных личностей. Корпорация как форма существования.
   - Только не начинай опять о Грани, - взмолился я.
   - "Маас" не такой, - не унимался Фокс, не обращая  на  меня  внимания.  -
"Маас"... маленький, быстрый, беспощадный... Атавизм. "Маас"  -  воплощенная
Грань.
   Мне  вспоминается,  как  Фокс  распространялся  о  сути   Грани   Хироси.
Радиоактивные протонные  ядра,  моноклонные  антитела,  что-то  связанное  с
утечкой протеинов, нуклеидов... Бешеные, называл их Фокс, бешеные  протеины.
Скоростные передачи внутри цепей.
   Он говорил, что Хироси - настоящий монстр, что он  из  тех,  кто  сметает
устоявшиеся  парадигмы,  изобретает  новые  отрасли  науки,  несет  в   себе
радикальную переоценку целой области  знаний.  Структурная  основа,  говорил
Фокс, и горло у него перехватывало от неземного богатства этих двух  слов  с
высоким, едким запахом прилипших к ним трех беспошлинных миллионов.
   "Хосака" желала заполучить Хироси, но и  для  них  его  Грань  тоже  была
слишком остра. Они хотели, чтобы он работал в изоляции.
   Я отправился в Марракеш, в древний город Медину.
   Отыскал там лабораторию, переоборудованную под  производство  вытяжки  из
феромонов. Препарат закупался на деньги "Хосаки".
   Потом  мы  с   потным   португальским   бизнесменом   шли   через   рынок
Джемаха-эль-Фна, обсуждая  флюоресцентное  освещение  и  установку  вытяжных
шкафов. За стенами  города  -  высокие  хребты  гор  Атласа.  Джемахаэль-Фна
запружена   фокусниками,   танцорами,   сказителями,   мальчишками,   ногами
вращающими гончарный круг,  безногими  нищими  с  деревянными  плошками  под
мультипликационными голограммами с рекламой французских софтов.
   Мы шагали мимо тюков сырой шерсти и пластмассовых пробирок  с  китайскими
микрочипами.  Я  намекнул,  что  мои  работодатели   планируют   производить
синтетический  бета-эндорфин.  Всегда  подбрасывайте  подручным   что-нибудь
доступное их пониманию.
   Сендии, иногда я вспоминаю тебя в Хараюку. Закрываю глаза здесь,  в  этом
гробу, и мысленно вижу тебя... Блеск хрустального лабиринта  бутиков,  запах
новой одежды. Я вижу, как твои скулы скользят вдоль хромированных  прилавков
с парижской кожей. Временами я держал тебя за руку.
   Мы думали, наши поиски увенчались успехом, но на  самом  деле  -  это  ты
нашла нас, Сенди. Теперь я понимаю: ты сама настойчиво искала нас или таких,
как мы. Фокс был вне себя от радости, обдумывая, как лучше использовать этот
новый инструмент, яркий и острый,  будто  скальпель.  Этот-то  инструмент  и
поможет нам отсечь  неподатливую  Грань  Хироси  от  ревнивого  материнского
организма "Маас-Биолабс".
   Ты, наверное, долго  искала,  металась  в  безысходности  твоих  ночей  в
Синьдзюку. Ночей, которые ты тщательно удалила из разрозненной колоды своего
прошлого.
   Мое же собственное давным-давно кануло в никуда.
   Кому, как не мне, знать, откуда берутся такие привычки, как  у  Факса,  -
опустошать по  ночам  бумажник,  перетасовывать  документы.  Он  раскладывал
удостоверения на чужие имена в различном порядке, перекладывал их с места на
место, ждал возникновения картинки. Я знал, что он ищет. Ты  проделывала  со
своим детством то же самое.
   Сегодня ночью в "Новой розе" я вытягиваю карту из колоды твоих прошлых.
   Выбираю  исходную  версию,   знаменитый   "текст   отеля   в   Йокогаме",
продекламированный в ту первую ночь в постели.  Выбираю  опозоренного  отца,
служащего "Хосаки". "Хосака"... Подумать только, какое великолепие!
   И мать-голландку, и лето в  Амстердаме...  мягкое  покрывало  голубей  на
площади Дамм.
   Из зноя Марракеша - в кондиционированные залы  "Хилтона".  Пока  я  читал
твое сообщение, переданное через Факса, влажная рубашка холодным  компрессом
липла к пояснице. Вся игра строилась на тебе, и  ты  была  в  ударе:  Хироси
оставит жену.  Ты  без  малейшего  труда  связывалась  с  нами  даже  сквозь
прозрачную плотную пленку службы безопасности "Мыса".
   Кто, как  не  ты,  показал  Хироси  распрекрасное  местечко,  где  подают
великолепный кофе и чудные булочки  по-венски.  Твой  любимый  официант  был
седоволос, добр, хромал на правую ногу и работал на нас. Шифрованные записки
он забирал вместе с льняной салфеткой .
   Весь сегодняшний день я  слежу  за  маленьким  вертолетом,  вычерчивающим
концентрические круги над моей крохотной страной, землей  моего  изгнания  -
отелем "Новая роза". Наблюдаю в отверстие люка за тем,  как  его  терпеливая
тень пересекает заляпанный жирной грязью бетон. Близко, совсем близко.
   Из Марракеша я вылетел в Берлин. Встретился в баре с уроженцем  Уэльса  и
начал подготовку к исчезновению Хироси.
   Механика его  была  сложной,  изощренной,  как  медные  приспособления  и
скользящие зеркала театральной магии викторианских времен.  Желаемый  эффект
должен быть предельно прост. Хироси  зайдет  за  "мерседес",  работающий  от
водородного генератора, и исчезнет. Дюжина агентов "Мыса", постоянно за  ним
наблюдающих, окружит  грузовичок,  как  встревоженные  муравьи.  Вся  служба
безопасности "Мааса" эпоксидной смолой стянется к месту отбытия генетика.
   В  Берлине  умеют  быстро  улаживать  дела.  Мне  даже  удалось  устроить
последнюю ночь с тобой. Я скрыл это от Факса: он бы ворчал, что это излишний
риск. Теперь мне уже не вспомнить название городка, где  ты  ждала  меня.  Я
помнил его не больше часа,  пока  гнал  машину  по  автобану  под  сероватым
рейнским небом, и забыл в твоих объятиях.
   Ближе к утру начался дождь. В нашем номере  было  одно  окно,  высокое  и
узкое,  у  которого  я  стоял  и  смотрел,  как  дождь  серебряным   гребнем
расчесывает реку.
   Шорох твоего дыхания. Река текла под низкими каменными арками. Улица была
пуста. Европа казалась мертвым музеем.
   Я уже заказал тебе билет на самолет на новое имя, в Марракеш через  Орли.
Ты будешь уже в пути, когда я потяну за последнюю ниточку, и Хироси исчезнет
из виду.
   Ты оставила свою сумочку на  темной  столешнице  старого  бюро.  Пока  ты
спала, я перебирал твои вещи и откладывал в сторону  все  шедшее  вразрез  с
прикрытием, которое я купил тебе в  Берлине.  Я  забрал  китайский  пистолет
22-го калибра, твой мини-компьютер и банковский чип. Вынул из портмоне новый
голландский паспорт, чип швейцарского банка на то же  имя,  засунул  в  твою
сумку.
   Моя рука  скользнула  по  чему-то  плоскому.  Вытащил.  Подержал  в  руке
дискету. Неказистая, никаких наклеек.
   Она лежала у меня на  ладони  -  эта  смерть,  -  выжидая  случая,  чтобы
ужалить, дремала, свернувшись кольцами кодов.
   Так я и стоял, следил за  твоим  дыханием,  смотрел,  как  поднимается  я
опадает твоя грудь. Видел полуоткрытые губы  и  -  в  припухлости  нижней  -
легкий намек на синяк.
   Дискету я кинул в твою сумку.  Когда  я  наконец  лег,  ты,  проснувшись,
перекатилась поближе ко мне. В твоем  дыхании  -  электрическая  ночь  Новой
Азии, будущее, которое поднимается в тебе прозрачным  ликером,  смывая  все,
кроме наступившего мгновения. В этом заключалась. тайна твоего колдовства  -
в том, что ты жила вне истории, вся в настоящем.
   И знала, как увести меня туда.
   Тогда ты взяла меня с собой в настоящее в последний раз.
   Бреясь, я слышал, как ты  высыпаешь  в  мою  сумку  косметику.  Я  теперь
голландка, сказала ты, хочу соответствовать .
   Доктора Хироси Йомиури хватились в Вене, в тихом переулке  неподалеку  от
Зингер-штрассе,  в  двух  кварталах  от  любимого  отеля  его  жены.   Ясным
октябрьским утром, на глазах десятка  квалифицированных  свидетелей,  доктор
Йомиури исчез..
   Он ступил в Зазеркалье. Где-то за сценой - смазанная игра  викторианского
часового механизма.
   В женевской гостинице я ответил на звонок уэльсца.
   Дело  сделано.  Хироси  провалился  в  кроличью  нору  и  направляется  в
Марракеш.
   Наливая себе виски, я думал о твоих ногах.
   Через день мы с Факсом встретились в Парите, а баре  аэровокзала  "Джапан
Эйр Лайнс", где подают суши. Он только что сошел с самолета  "Эйр  Марокко",
измотанный и торжествующий. Естественно, ни о чем, кроме Хироси, он говорить
не мог.
   Понравилось, сказал он, имея в виду лабораторию.
   Любит, сказал он, имея в виду тебя.
   Я улыбнулся. Ты ведь обещала через месяц встретиться со мной в Синьдзюку.
   Твой дешевый пистолетик в отеле "Новая роза". Хром уже  пошел  трещинами.
Механизм топорный, грубая китайская штамповка в дешевом  металле.  На  обеих
сторонах рукояти свернулся красный пластмассовый дракон.
   Скорее детская игрушка, чем оружие.
   Фокс ел суши на аэровокзале "Джей-Эй-Эль", пребывая в эйфории от ловкости
той операции, какую мы провернули.  У  него  болело  плечо,  но  он  сказал:
плевать.
   Теперь есть деньги на лучших докторов. На все что угодно.
   Почему-то для меня деньги "Хосаки" не имели особого значения. Нет,  я  не
сомневался в нашем новом богатстве.
   Оно казалось само собой разумеющимся, как будто пришло  к  нам  вместе  с
новым порядком вещей, как признак того, кем и чем мы стали.
   Бедняга Фокс. Со своими синими оксфордскими рубашками, накрахмаленными до
небывалого хруста, с парижскими костюмами из самой дорогой и мягкой ткани.
   Он сидел в "Джей-Эй-Эль", макая суши в правильный прямоугольник  зеленого
хрена, и дни его уже были сочтены.
   Стемнело. Ряды гробов  "Новой  розы"  освещены  прожекторами  с  верхушек
стальных раскрашенных мачт.
   Ничто здесь, похоже, не используется по своему прямому назначению. Все  -
бывшее в употреблении, все отжившее свой век, даже гробы.  Сорок  лет  назад
эти  капсулы  размещались,  наверное,  в  Токио  или  Йокогаме,  современное
удобство для путешествующих бизнесменов.
   Быть может, в таком спал твой  отец.  Когда-то  и  леса  были  новыми,  и
возвышались они, наверное, вокруг раковины какого-нибудь зеркальной башни  в
Гинзе, а на них суетились бригады строителей.
   Вечерний бриз принес гомон из салона  игры  в  латаны)  и  запах  тушеных
овощей с тележек через дорогу.
   Я намазываю креветочную пасту на оранжевые рисовые  крекеры.  Слышен  гул
самолетов.
   В последние несколько дней в Токио мы с Факсом занимали смежные номера на
тридцать третьем этаже отеля "Хайот". Никаких  контактов  с  "Хосакой".  Нам
заплатили - и тут же стерли  все  данные  о  сделке  из  официальной  памяти
корпорации.
   Но Фокс не унимался. Хироси был его  детищем,  его  любимым  проектом.  У
моего  компаньона  появился  собственнический,  почти  отеческий  интерес  к
Хироси. Грань была для него всем. Так что Фокс потребовал, чтобы я не  терял
связи с португальцем из Марракеша, который согласился по дружбе  присмотреть
за лабораторией Хироси.
   Он звонил нам с автостоянок в Джемаха-эль-Фна,  в  трубке  фоном  звучали
завывания разносчиков и волынки Атласа. В  Марракеше  идет  какая-то  тайная
игра, сказал он в первом же разговоре. Фокс кивнул: "Хосака" .
   Десяток звонков, и я  заметил  перемену  в  поведении  Факса  -  какое-то
напряжение, рассеянность. Часто я заставал его у окна. Он глядел с  тридцать
третьего этажа вниз на Императорские сады, погруженный в мысли, которыми  не
желал делиться.
   Потребуй с него более подробное описание, сказал  он  через  неделю.  Ему
показалось, что человек, которого наш связник видел выходящим из лаборатории
Хироси, похож на Мэннера, ведущего специалиста лабораторий генной  инженерии
"Хосаки".
   Это  он,  сказал  Фокс  после  следующего  звонка.  Еще  звонок,  и   ему
показалось,  что  он  опознал  Шеданна,  руководителя  группы,  занимающейся
протеинами. Ни того ни другого уже более двух лет  не  видели  за  пределами
научного городка корпорации.
   К тому времени стало очевидно, что в Медину потихоньку стягивают  ведущих
ученых "Хосага", в аэропорту Марракеша тихонько шуршали своими  крыльями  из
углеродистого волокна черные служебные "лиры". Фокс качал головой. Уж  он-то
был профессионалом, и во внезапном скоплении всех лучших умов  корпорации  в
Медине ему виделся крупный провал дзайбацу.
   Господи, говорил он, наливая себе "Черного  ярлыка",  сейчас  они  свезли
туда весь свой отдел биологии. Всего одна бомба. Он  покачал  головой.  Одна
граната в нужном месте в нужное время.
   Я напомнил ему о технике насыщения агентурой, к которой, судя  по  всему,
прибегла служба безопасности "Хосаки". У "Хосаки" есть  свои  люди  в  самой
верхушке  Дивана,  и  массированное  проникновение  ее  агентов  в  Марракеш
возможно только с согласия и при содействии марокканского правительства.
   Брось, сказал я, дело прошлое. Все кончено. Ты продал им  Хироси,  теперь
забудь об этом.
   Я знаю, что происходит, ответил он. Знаю. Я уже такое видел.
   Он сказал, что в работе  всякой  лаборатории  есть  неуправляемый  фактор
неожиданности.  Край  Грани,  так  он  это  называл.  Иногда,   когда   один
исследователь вплотную подходит  к  прорыву,  другим  бывает  трудно,  почти
невозможно повторить его результаты. Это более чем вероятно в случае Хироси,
чьи идеи противоречат основным концепциям  в  области  генной  инженерии.  В
результате  каждого  такого  вундеркинда   перебрасывают   из   его   родной
лаборатории в корпоративную - покажи, мол, на что ты способен. Несколько  на
первый взгляд бессмысленных настроек: повернул  один  рычажок,  другой  -  и
процесс идет. Бред какой-то, говорил Фокс, никто не знает  почему,  но  ведь
работает. И он усмехнулся.
   Но они крупно  рискуют,  продолжал  он.  Эти  ублюдки  сказали  нам,  что
изолируют Хироси, будут держать его подальше от русла основных исследований.
Дерьмо. Готов поспорить на свою задницу,  в  научных  кругах  "Хосаки"  идет
борьба за власть. Какая-то шишка в  надежде  на  прорыв  проталкивает  своих
людей, притирает их  о  Хироси.  Когда  Хироси  выбьет  стул  из-под  генной
инженерии, ребятишки из Медины будут уже готовы.
   Он допил свое виски и пожал плечами.
   Иди спать, сказал он. Ты прав, все кончено.
   Я и в самом деле пошел спать, но меня разбудил телефон.  Снова  Марракеш,
белая статика спутниковой связи, наплыв перепуганного португальского.
   "Хосака" не заморозила наш кредит, он просто испарился, как по  мановению
волшебной палочки. Мифическое золото. Только  что  мы  были  миллионерами  в
самой твердой в мире валюте - и вот мы нищие. Я разбудил Факса.
   Сенди, сказал он. Она продала. Агенты "Мааса" перевербовали  ее  в  Вене.
Господи, помилуй.
   Я  отстраненно  смотрел,  как  он  вспарывает  свой  потрепанный  чемодан
швейцарским армейским ножом. Там  между  картоном  и  обивкой  были  клейкой
лентой прикреплены три золотых  слитка.  Гибкие  пластины,  каждая  заверена
печатью казны какого-то испустившего дух африканского правительства.
   Мне надо было бы разглядеть это раньше, - его голос звучал безжизненно.
   Я сказал: "Нет". Кажется, я произнес твое имя.
   Забудь ее, сказал он. На нас уже объявлена охота.
   "Хосака" же решит, что это мы их подставили. Берись за телефон и  проверь
наши счета.
   Наш кредит исчез. В банке отрицали, что у нас вообще был счет.
   Рвем когти, сказал Фокс.
   И мы побежали. Через служебный вход прямо в суматоху  уличного  движения,
по улицам Токио и вниз в Синьдзюку. Именно  тогда  я  впервые  осознал,  как
длинны руки "Хосаки".
   Все двери заперты. Люди, с которыми мы два года вели дела, встречали  нас
пустыми лицами, и я видел, как у них во  взгляде  с  грохотом  захлопываются
железные ставни. Мы  выскакивали,  прежде  чем  они  успевали  добраться  до
телефона. Напряжение на поверхности дна утроилось, повсюду мы натыкались  на
отбрасывающую нас  назад  глухую  мембрану.  Никаких  шансов  лечь  на  дно,
скрыться из виду.
   "Хосака" позволила нам побегать большую часть первого дня.  А  потом  они
послали своих людей во второй раз сломать Факсу спину.
   Не знаю, что там произошло, но я видел, как  он  падал.  Мы  оказались  в
универмаге в Гинзе за час до закрытия, бежали по переходам... вдруг Фокс  по
широкой дуге летит вниз с полированного балкончика, в гущу всех этих товаров
из Новой Азии.
   Почему-то они пропустили меня, и по инерции я продолжал бежать. Вместе  с
Факсом пропало золото, но у меня в кармане завалялась  сотня  новых  иен.  Я
бежал.
   Всю дорогу до отеля "Новая роза".
   А теперь пришло мое время.
   Пойдем со  мной,  Сенди.  Слышишь,  как  бормочет  неон  вдоль  трассы  в
международный аэропорт Нарита?
   Несколько запоздалых мотыльков  безостановочно  кружат  над  прожекторами
"Новой розы".
   Знаешь, что самое смешное, Сенди? Иногда мне кажется, что тебя просто  не
было. Фокс как-то сказал, что ты - эктоплазма, призрак, вызванный  кризисами
экономики. Призрак нового века, сгущающийся  на  тысячах  постелей  в  мирах
"Хайяттов", в мирах "Хилтонов" .
   Сейчас я сжимаю в кармане куртки твой пистолет,  и  с  ним  рука  кажется
такой далекой.
   Я помню, как  мой  связник-португалец,  забыв  свой  английский,  пытался
передать это на четырех языках, которые я едва понимал. Мне показалось,  что
Медина горит. Нет, не Медина. Мозги лучших ученых "Хосаки".
   Чума, задыхаясь, шептал он, мой бизнесмен, чума, и лихорадка, и смерть.
   Умница Фокс, он все вычислил, пока мы бежали.
   Мне не пришлось даже упоминать о дискете в твоей сумочке .
   Кто-то перепрограммировал синтезатор ДНК, сказал он. Эта  игрушка  только
на то и годилась, чтобы создать какую-то макромолекулу за одну ночь. К  чему
еще этот встроенный компьютер и весь этот пользовательский софт? Дороговато,
Сенди. Впрочем, сущая безделица по сравнению с тем, во  что  ты  обошлась  "
Хосаке".
   Надеюсь, "Маас" хорошо тебе заплатил.
   Дискета у меня на ладони. Дождь над рекой. Я ведь все знал,  но  не  смог
взглянуть фактам в лицо. Я сам положил  код  этого  вирусного  менингита  на
место и лег рядом с тобой.
   Так что Мэннер умер, а с ним и все  остальные  ученые  "Хосаки".  Включая
Хироси. Шеданн остался жив, отделался неизлечимым повреждением мозга -  едва
ли это можно назвать жизнью.
   Хироси  и  в  голову  не  пришло  подумать   о   последствиях   рутинного
эксперимента.  Протеины,  программу  которых  он  вводил,  были   совершенно
безвредны. Так что синтезатор щелкал себе  всю  ночь,  выстраивая  вирус  по
инструкциям "Маас-Биолабс Лтд".
   "Маас"... Маленький, быстрый, беспощадный... Воплощенная Грань.
   Длинной стрелой дорога на аэропорт.
   Держись тени.
   А я кричал что-то этому португальскому голосу, заставил его сказать  мне,
что сталось с девушкой, с  женщиной  Хироси.  Исчезла,  сказал  он.  Скрежет
викторианского часового механизма.
   Так что Факсу пришлось  упасть  с  четвертого  яруса  универмага,  упасть
вместе с тремя такими трогательными золотыми  слитками  и  в  последний  раз
сломать себе спину. На первом  этаже  универмага  в  Гинзе  все  покупатели,
прежде чем закричать, мгновение смотрели на него в полном молчании.
   Я просто не в силах ненавидеть тебя, девочка.
   А вертолет "Хосаю" вернулся. Огни погашены: он  охотится  в  инфракрасных
лучах, нащупывая теплую плоть. Приглушенный вой - это он  разворачивается  в
нескольких сотнях метров, поворачивает к нам, к "Новой  розе".  Молниеносная
тень на фоне свечения Нариты.
   Все в порядке, девочка. Только, пожалуйста, приди.
   Возьми меня за руку.



   Уильям ГИБСОН
   СОЖЖЕНИЕ ХРОМ



   Oой ночью, когда мы сожгли  Хром,  стояла  жара.  Снаружи,  на  улицах  и
площадях, было светло как  днем,  вьющиеся  вокруг  неоновых  ламп  мотыльки
бились насмерть об их горячие стекла. А на чердаке у Бобби  царил  полумрак,
светился лишь экран монитора да  зеленые  и  красные  индикаторы  на  панели
матричного симулятора. Каждый чип в симуляторе Бобби я чувствую  сердцем:  с
виду   это    самый    обыкновенный    "Оно-Сендай    VII",    а    попросту
"Киберспейс-семерка", но я столько раз его переделывал, что вам пришлось  бы
порядочно попотеть, чтобы найти хоть каплю фабричной  работы  во  всей  этой
груде кремния.
   Мы сидели перед панелью симулятора и ждали, наблюдая, как в нижнем  левом
углу экрана таймер отсчитывает секунды.
   - Давай, - выдохнул я, когда подошло время. Но Бобби был уже наготове, он
весь подался вперед, чтобы резким движением ладони ввести русскую  программу
в паз. Он проделал это легко и изящно, с уверенностью мальчишки, загоняющего
в игровой автомат монеты, который знает - победа будет за ним  и  бесплатная
игра обеспечена.
   В  глазах  закипела  серебряная  струя  фосфенов  и,  словно   трехмерная
шахматная доска, в голове у меня стала разворачиваться матрица бесконечная и
абсолютно прозрачная. Когда мы вошли в сеть,  русская  программа  как  будто
слегка подпрыгнула. Если бы кто-то другой мог  сейчас  подключиться  к  этой
части  матрицы,  он  увидел  бы,   как   из   маленькой   желтой   пирамиды,
представляющей наш компьютер, выкатился пенистый вал, сотканный из  дрожащей
тени. Программа была оружием-хамелеоном, она  подстраивалась  под  локальные
изменения цвета и тем самым прокладывала себе дорогу в  любой  встречающейся
на ее пути среде.
   - Поздравляю, - услышал я голос Бобби. - Только что  мы  стали  служебным
запросом по линии Ядерной Комиссии Восточного Побережья...
   Если образно - мы, как пожарная машина с ревущей вовсю  сиреной,  неслись
по волоконно-оптическим  линиям-магистралям,  пронизывающим  кибернетическое
пространство; а  по  сути  -  для  нас,  вошедших  в  компьютерную  матрицу,
открывался прямой путь к базе данных Хром. Я еще  не  мог  разглядеть  самой
этой базы, но уже чувствовал, как  замерли  в  ожидании  стены,  которые  ее
окружали. Стены из тени. Стены из льда.
   Хром: кукольное лицо ребенка, гладкое, словно отлитое из стали, и  глаза,
которым место разве что на дне глубоководной Атлантической впадины, -  серые
холодные глаза, посаженные будто под страшным давлением.
   Поговаривали,  что  всякому,  кто  перебегал  ей  дорогу,  она  в  лучших
средневековых традициях готовила смертельный отвар - отведавший  его  умирал
не сразу, а лишь годы и годы спустя. Вообще, о Хром много чего болтали, и во
всех этих рассказах приятного было мало.
   Поэтому я погнал ее из сознания вон и представил перед собой Рикки.
   Рикки, склонившуюся в луче дымного солнечного света,  искаженного  сеткой
из стали и стекла, в выгоревшей защитной куртке военного образца, в  розовых
прозрачных сандалиях. Представил, как она изгибает обнаженную  спину,  когда
роется в своей спортивной сумке из  нейлона.  Вот  она  поднимает  глаза,  и
белокурый локон,  падая,  щекочет  ей  нос.  Улыбаясь,  она  застегивает  на
пуговицы  старую  рубашку  Бобби  -   землистый   выцветший   хлопок,   едва
прикрывающий ее грудь.
   Она улыбается.
   - Сукин сын, - пробормотал Бобби. - Мы только что сообщили Хром, что мы -
ревизоры Службы Налоговой Инспекции, и выдали ей три повестки из  Верховного
Суда... Пускай подотрется, Джек...
   "Прощай, Рикки. Быть может, больше мы никогда не увидимся".
   И темнота, одна темнота в ледяной крепости Хром.

***

   Он был ковбоем, мой Бобби, ковбоем, оседлавшим компьютер.  Он  не  мыслил
свою жизнь без игры, той опасной игры со льдом, которым  Электронная  Защита
Против Вторжения укрывает источники информации. Матрица по сути  абстрактное
представление взаимоотношений различных информационных систем.
   Для законного  программиста,  когда  он  подключается  к  сектору  своего
хозяина,   информация   корпорации   представляется   в   виде    сверкающих
геометрических построений, которые его окружают.
   Башни  ее  и   поля,   разбросанные   в   бесцветном   псевдопространстве
симуляционной  матрицы  -  всего  лишь  электронная  видимость,  облегчающая
процесс управления и обмен огромными объемами данных. Законным программистам
дела нет до тех стен из  льда,  позади  которых  они  работают,  стен  тьмы,
которые скрывают их операции от других - артистов индустриального шпионажа и
деловых ребят вроде Бобби Квинна.
   Бобби  был  ковбоем.  Он  был  хакером,   вором-взломщиком,   потрошившим
разветвленную  электронную  нервную  систему  человечества.  Он   присваивал
информацию    и    кредиты    в    переполненной    матрице,     монохромном
псевдопространстве, где,  как  редкие  звезды  во  тьме,  светились  плотные
сгустки данных, мерцали галактики корпораций и отсвечивали холодным  блеском
спирали военных систем.
   Бобби был одним из  тех  потерявшихся  во  времени  лиц,  которых  всегда
застанешь за выпивкой в "Джентльмене-Неудачнике", популярном в городе  баре,
пристанище для электронных ковбоев, дельцов и прочих  ребят,  хоть  каким-то
боком связанных с кибернетикой.
   Мы были партнерами.
   Бобби Квинн и Автомат-Джек. Бобби -  вечно  в  темных  очках,  худощавый,
бледный красавчик, и Джек - зловещего вида парень, да  еще  в  придачу  и  с
нейроэлектрической рукой. Бобби - обеспечивает программу, Джек - "железо".
   Бобби шлепает по  консоли  пульта,  Джек  устраивает  все  эти  маленькие
штучки, без которых не обскачешь других. Так или почти так  услышали  бы  вы
все это от зрителей в "Джентльмене-Неудачнике", если бы вам  случилось  туда
заглянуть в ту пору, когда Бобби и не думал о  Хром.  Они  бы  не  преминули
добавить, что Бобби уже не тот, темпы падают и найдется кое-кто из ребят, за
которыми ему не угнаться. Ему было уже двадцать восемь  -  для  электронного
ковбоя это почти что старость.
   В своем деле мы были мастерами. Но почему-то по-настоящему большая  удача
- та, которая приходит лишь раз, -  обходила  нас  стороной.  Я  знал,  куда
сунуться, чтобы достать нужное оборудование, и Бобби всегда был в ударе.  Он
мог сидеть, откинувшись, перед пультом - белая бархатная полоска  пересекает
лоб - и, пробивая себе дорогу  сквозь  самый  крутейший  лед,  какой  только
бывает в бизнесе, выстреливать клавишами быстрее, чем мог уследить глаз.  Но
чтобы такое случилось, должно было произойти нечто, что только одно и  могло
заставить его выложиться на полную. А такое бывало не часто.
   По совести говоря, мы с Бобби - ребята неприхотливые. Уплаченная  вовремя
рента, чистая рубашка на теле - большего мы от жизни не требовали. А что  до
высоких материй, то нам до них дела не было.
   Лично для Бобби единственной в  жизни  картой,  к  которой  он  относился
всерьез, - была  очередная  любовь.  Впрочем,  на  эту  тему  мы  с  ним  не
разговаривали никогда. И тем летом, когда наши дела, похоже, пошли на  спад,
он все чаще и чаще стал  засиживаться  в  "Джентльмене-Неудачнике".  Он  мог
часами сидеть за столиком  неподалеку  от  раскрытых  дверей  и  следить  за
проходящими толпами. И так из вечера в вечер,  когда  вокруг  неоновых  ламп
кружатся безумные мотыльки, а воздух пропитан запахами  духов  и  жратвы  из
уличных забегаловок.  Его  скрытые  за  очками  глаза  вглядывались  в  лица
прохожих, и, когда появилась Рикки, он уже нисколько не сомневался, что  она
и была той единственной верной картой, которую он так ждал.

***

   В тот раз я решил смотаться в Нью-Йорк, чтобы проверить рынок,  и  заодно
присмотреть чего-нибудь "горяченького" из программного обеспечения.
   В лавке Финна, в окне, над пейзажем из дохлых мух, укутанных в  шубки  из
пыли, светилась попорченная реклама "Метро Голографикс". Внутри было по пояс
всякого хлама. Кучи его волнами взбирались на стены, и сами стены были  едва
видны за  сваленной  в  беспорядке  рухлядью  и  низко  провисшими  полками,
заставленными  старыми  изорванными  журналами  и  пожелтевшими  от  времени
годовыми комплектами "Нэшнл Джиогрэфик".
   - Тебе нужна пушка, - с  ходу  заявил  Финн.  Более  всего  он  напоминал
человека, на котором  отрабатывали  программу  по  искусственному  замещению
генов,  чтобы  вывести  породу  людей,   приспособленных   для   рытья   нор
высокоскоростным способом. - Тебе повезло. Я как раз получил новенький "Смит
и Вессон". Тактический образец, калибр - четыре и восемь. Под дулом  у  него
закреплен ксеноновый излучатель,  батарейки  в  прикладе,  позволяет  ночью,
когда ни черта не видно, за пятьдесят шагов от тебя создать круг  двенадцати
дюймов, в котором светло, как днем. Источник света так узок, что  его  почти
невозможно засечь. Это вроде, как колдуну ввязаться в ночную драку.
   Я позволил своей руке с лязгом опуститься на стол и принялся  выстукивать
дробь. Скрытые сервомоторы загудели, как рой  москитов.  Я  знал,  что  Финн
терпеть не может этой моей музыки.
   - Ты соберешься ее когда-нибудь починить? - Обгрызенной шариковой  ручкой
он потыркал в мою дюралевую клешню. -  Может,  придумаешь  себе  чего-нибудь
потише?
   - Мне не нужно никаких пушек, Финн, - я продолжал  испытывать  его  слух,
как будто не расслышал вопроса.
   - Ладно, - вздохнул он, - как хочешь.
   Я перестал барабанить.
   - Имеется одна вещь для тебя. Но что это -  хоть  убей,  не  знаю.  -  Он
сделал несчастный вид. - Я получил  ее  на  прошлой  неделе  от  малышей  из
Джерси, которые орудуют при мостах и тоннелях.
   - Значит, взял неизвестно что? Как это тебя угораздило? А, Финн?
   - А я жопой чувствую.
   Он передал мне прозрачный почтовый пакет с чем-то похожим на кассету  для
магнитофона,  насколько  можно  было  увидеть  сквозь  рифленую   пузырчатую
оболочку.
   - Еще был паспорт, - сказал Финн, - и кредитные карточки с часами.
   Ну, и это.
   - Я так понимаю, что ты приобрел содержимое чьих-то карманов.
   Он кивнул.
   - Паспорт был бельгийский. Подделка,  я  его  сжег.  А  с  часами  полный
порядок. Фирма Порше, часики - первый сорт.
   Ясно - это была какая-то разновидность военной программы вторжения.
   Вынутая из пакета, она походила на магазин  к  винтовке  ближнего  боя  с
покрытием из непрозрачного пластика. По  углам  и  краям  металл  вытерся  и
светился - похоже, за  последнее  время  кому-то  частенько  приходилось  ей
пользоваться.
   - Я сделаю тебе на ней скидку, Джек. Как постоянному покупателю.
   Я улыбнулся. Получить скидку у Финна - все равно,  что  упросить  Господа
Бога отменить закон всемирного тяготения на то время, пока тебе нужно переть
тяжеленный ручной багаж на десяток секций через залы аэропорта.
   - Похоже на что-то русское, -  заметил  я  равнодушно.  -  Скорее  всего,
аварийное   управление   канализацией   для   какого-нибудь   Ленинградского
пригорода. Как раз для меня.
   - Сдается мне, - сказал Финн,  -  ты  такой  же  умный,  как  мои  старые
башмаки, и мозгов у тебя не больше, чем у  тех  сосунков  из  Джерси.  А  ты
думал, я продаю тебе ключи  от  Кремля?  Сам  с  ней  разбирайся.  Мое  дело
продать.
   И я купил.

***

   Словно души, оторванные от тел, мы сворачиваем в ледяной замок Хром.
   Мы летим, не сбавляя скорости. Ощущение такое,  будто  мчишься  на  волне
программы  вторжения   и,   зависая   над   водоворотами   перестраивающихся
глитч-систем, пытаешься удерживаться на  гребне.  Кто  мы  сейчас?  Разумные
пятна масла, скользящие в беспросветности льда.
   Где-то в тесноте чердака, под потолком из стекла и  стали,  далеко-далеко
от нас остались наши тела. И  времени,  чтобы  успеть  проскочить,  остается
меньше и меньше.
   Мы сломали ее  ворота.  Блеф  с  повестками  из  суда  и  маскировка  под
налоговую инспекцию сделали свое дело. Но Хром есть Хром. И наиболее прочный
лед, который входит в ее средства защиты, именно для того  и  служит,  чтобы
расплевываться со всякими казенными штучками, вроде повесток, предписаний  и
ордеров. Когда мы сломали первый пояс защиты, вся база ее данных исчезла под
основными слоями льда. Стены льда, разрастаясь перед глазами, превращались в
многомильные коридоры, в лабиринты, полные тени. Пять ее контрольных  систем
выдали сигналы "Мэйдэй"  нескольким  адвокатским  конторам.  Поздно.  Вирус,
проникнув внутрь,  уже  принялся  перестраивать  структуры  ледовой  защиты.
Глитч-системы глушат сигналы тревоги, а тем временем множащиеся субпрограммы
выискивают любую щель, которую не успел затянуть лед.
   Русская программа извлекает  из  незащищенных  данных  номер  телефона  в
Токио, вычислив его по частоте разговоров, средней их  продолжительности,  и
скорости, с которой Хром отвечала на эти вызовы.
   - О'кэй, - говорит Бобби. - Теперь мы прокатимся на звоночке от этого  ее
дружка из Японии. Кажется, то, что нам нужно.
   Вперед! Погоняй, ковбой!

***

   Бобби читал свое  будущее  по  женщинам.  Они  были,  как  знаки  судьбы,
предсказывающие   перемену   погоды.   Он   мог   ночами    просиживать    в
"Джентльмене-Неудачнике", ожидая, когда кончится невезение,  и  судьба,  как
карту в игре, подарит ему новую встречу.
   Как-то вечером я допоздна заработался на своем чердаке, "распутывая" один
чип. Рука моя была снята, и  манипулятор  небольшого  размера  был  вставлен
прямо в сустав.
   Бобби пришел с подружкой, которую я прежде не видел. Мне обычно бывает не
по себе, если кто-нибудь незнакомый застает меня работающим  вот  так  -  со
всеми этими проводами, зажатыми в штифтах из графита,  что  торчат  из  моей
культи. Она сразу же подошла ко мне и взглянула на  увеличенное  изображение
на экране. Потом увидела манипулятор, двигающийся под  вакуумным  покрытием.
Она ничего не сказала, стояла и просто смотрела. И уже от одного  этого  мне
сделалось хорошо.
   - Знакомься, Рикки. Автомат-Джек, мой коллега.
   Он рассмеялся и обнял Рикки за талию, и что-то в его  тоне  дало  понять,
что ночевать мне придется в загаженном номере отеля.
   - Привет, - сказала она. Высокая, ей не было и  двадцати,  она  выглядела
что надо. В меру веснушчатый носик, глаза, по цвету напоминающие янтарь,  но
с темным, кофейным отливом. Узкие черные джинсы, закатанные по щиколотку,  и
простенький поясок из пластика в тон ее розоватым сандалиям.
   До сих пор ночами, когда не идет сон, она стоит перед моими глазами.
   Я вижу ее где-то там, за  руинами  городов,  за  дымами,  и  видение  это
подобно живой картинке, прилипшей к изнанке глаз. В светлом платье,  которое
едва прикрывает колени, - она была в  нем  в  тот  раз,  когда  мы  остались
вдвоем.
   Длинные стройные ноги. Каштановые  волосы  вперемешку  с  белыми  прядями
взметнулись, будто в  порыве  ветра,  прилетевшего  неизвестно  откуда.  Они
оплетают ее лицо, и после я вижу, как она машет мне на прощанье рукой.
   Бобби устроил целое представление, пока копался  в  стопке  магнитофонных
кассет.
   - Уже ухожу, ковбой, - сказал я, отсоединяя манипулятор. Она  внимательно
за мной наблюдала, пока я вновь надевал руку.
   - А всякие мелочи ты умеешь чинить? - спросила она вдруг.
   - О! Для вас - что  угодно.  Автомат-Джек  все  может.  -  И  для  пущего
авторитета я прищелкнул дюралюминиевыми пальцами.
   Она отстегнула от пояса миниатюрную симстим-деку  и  показала  на  крышку
кассеты, у которой был сломан шарнир.
   - Никаких проблем, - сказал я. - Завтра будет готово.
   "О-хо-хо, - подумал я про себя. Сон уже вовсю тянул меня с шестого  этажа
вниз. - Интересно, и надолго ли хватит Бобби с таким лакомым  кусочком,  как
этот? Если дело пойдет на лад, то,  считай,  что  уже  сейчас,  в  любую  из
ближайших ночей, мы могли бы прикоснуться к богатству."
   На улице я усмехнулся, зевнул и остановил рукой подвернувшееся такси.

***

   Твердыня Хром растворяется. Завесы из ледяных теней мерцают  и  исчезают,
пожираемые  глитч-системами,  разворачивающимися   из   русской   программы.
Глитч-системы охватывают все, что лежит  в  стороне  от  направления  нашего
основного логического удара и заражают структуру льда.
   Для компьютеров они, словно вирус, саморазмножающийся и прожорливый.  Они
постоянно меняются, каждая в лад со всеми, подчиняя и поглощая защиту Хром.
   Обезвредили  мы  ее,  или  где-то  уже  прозвенел  тревожный  звоночек  и
помигивают красные огоньки? И Хром - знает ли об этом она?

***

   Рикки-Дикарка - так прозвал ее Бобби. Уже в первые недели их  встреч  ей,
должно быть, казалось, что теперь она обладает всем. Бестолковая сцена жизни
развернулась перед ней целиком, четко, резко и  ясно  высвеченная  неоновыми
огнями. На ней она была новичком, но уже считала своими все эти  бесконечные
мили прилавков, суету площадей, клубы и магазины. А еще  у  нее  был  Бобби,
который мог рассказать дикарке обо всех хитроумных проволочках,  на  которых
держится изнанка вещей. Про всех  актеров  на  сцене,  назвать  их  имена  и
спектакли, в которых они играют. Он дал ей почувствовать, что она среди  них
не чужая.
   - Что у тебя с рукой? - спросила она как-то вечером, когда мы, Бобби, я и
она, сидели и выпивали за маленьким столиком в Джентльмене-Неудачнике.
   - Дельтапланеризм, - сказал я. Потом добавил:
   - Случайность.
   - Дельтапланеризм над пшеничным полем, - вмешался Бобби, - неподалеку  от
одного городка, который называется Киев. Всего-то делов - наш Джек висел там
в темноте  под  дельтапланом  "Ночное  крыло",  да  еще  запихал  между  ног
пятьдесят килограммов радарной аппаратуры. И какая-то русская жопа  отрезала
ему лазером руку. Случайность.
   Не помню уж как я переменил тему, но все-таки мне это удалось.
   Я каждый раз себя убеждал, что Рикки не сама ко  мне  напросилась,  а  во
всем виноват Бобби. Я знал  его  довольно  давно,  еще  с  конца  войны.  И,
конечно, мне было известно, что женщины для него лишь точки отсчета в  игре,
которая называлась: Бобби Квинн против судьбы, времени и темноты городов.  И
Рикки ему подвернулась как раз кстати. Ему позарез нужна была какая-то цель,
чтобы прийти в себя. Потому-то он ее и вознес, как символ всего, что желал и
не мог получить, всего, что имел и не мог удержать в руках.
   Мне не нравилось слушать его болтовню о том, как сильно он ее любит, а от
того, что он сам во  все  это  верил,  становилось  еще  противней.  Он  был
хозяином своего прошлого со всеми его стремительными падениями и  такими  же
стремительными подъемами. И все, что случилось сейчас, я видел,  по  крайней
мере, дюжину раз. На его солнцезащитных очках вполне можно было бы  написать
большими печатными буквами слово "Очередная",  и  оно  бы  читалось  всегда,
когда мимо столика в  "Джентльмене-Неудачнике"  проплывало  новое  смазливое
личико.
   Я знал, что он с ними делал. У него они становились  эмблемами,  печатями
на карте его деловой жизни. Они были навигационными маяками, на  которые  он
шагал сквозь разливы неона и баров. А что же, как не они, могло  им  двигать
еще? Деньги он не любил ни внешне, ни, тем более, внутренне.
   Они были слишком тусклы, чтобы следовать на их свет. Власть  над  людьми?
Он не терпел ответственности, на которую такая власть  обрекает.  И  хотя  у
него и была какая-то изначальная гордость за свое мастерство, ее никогда  не
хватало, чтобы удерживать себя в боевом режиме.
   Потому он и остановился на женщинах.
   Когда появилась Рикки, потребность в новом знакомстве достигла  последней
черты. Он все чаще бывал понурым, а неуловимые денежки лукаво нашептывали на
ушко, что игра для него потеряна. Так что  большая  удача  была  ему  просто
необходима, и, чем скорее, тем лучше. О  какой-то  другой  жизни  он  просто
понятия  не  имел,  его   внутренние   часы   были   поставлены   на   время
ковбоев-компьютерщиков и  откалиброваны  на  риск  и  адреналин.  И  еще  на
блаженство утреннего покоя, которое приходит, когда каждый твой ход верен, и
сладкий пирог чьего-нибудь чужого кредита перекочевывает на твой собственный
счет.
   Но чем дольше он находился с ней, тем более  убеждался,  что  дело  зашло
слишком уж далеко, и пора собирать пожитки и  убираться  прочь.  Потому  что
Рикки была совсем не такой, как  другие,  -  в  ней  чувствовалось  какая-то
высота, какие-то непостижимые дали. И все-таки - я это сердцем чувствовал, и
сердце кричало Бобби - она была здесь, рядом,  живая,  совершенно  реальная.
Просто человек - с обыкновенным человеческим голодом,  податливая,  зевающая
от скуки, красивая, возбужденная, словом, такая, как все.
   Однажды днем он ушел, это было за неделю до того, как я уехал в Нью-Йорк,
чтобы увидеться с Финном. Мы с Рикки остались на чердаке одни.
   Собиралась гроза. Половина неба была скрыта  от  глаз  куполом  соседнего
дома, который так и не успели достроить. Все остальное затянули  черно-синие
тучи. Когда она прикоснулась ко мне, я стоял у  стола  и  смотрел  на  небо,
одуревший от полдневной жары и влаги, переполнявшей воздух. Она притронулась
к моему  плечу  в  том  месте,  где  розовел  небольшой  затянувшийся  шрам,
выглядывающий из-под протеза. Все, кто  когда-нибудь  касался  этого  места,
вели руку вверх по плечу.
   Рикки поступила иначе. Ее узкие, покрытые черным лаком ногти были ровными
и продолговатыми. Лак был немногим темнее, чем  слой  углеродного  пластика,
который покрывал мою руку. Ее  рука  продолжала  двигаться  по  моей,  ногти
черного цвета скользили вниз по  сварному  шву.  Ниже,  ниже,  до  локтевого
сочленения из черного анодированного  металла  и  далее,  пока  не  достигли
кисти. Рука ее была маленькой, как у ребенка, пальцы накрыли мои, а  ладошка
легла на просверленный дюралюминий.
   Ее другая ладонь, взметнувшись, задела прокладки обратной связи, а  потом
весь полдень лил долгий дождь, капли ударяли по стали и перепачканному сажей
стеклу над постелью Бобби.

***

   Стены льда уносятся прочь, словно бабочки,  сотканные  из  тени,  летящие
быстрее, чем звук. А за ними - иллюзия матрицы в  пространстве,  которое  не
имеет границ. Что-то подобное видишь, когда перед тобой на  экране  мелькают
контуры проектируемого здания.  Только  проект  прокручивается  от  конца  к
началу, и у здания вместо стен - разорванные крылья.
   Я все время напоминаю себе,  что  место,  где  мы  находимся,  и  бездны,
которые его окружают, - иллюзия и не более. Что на самом деле мы не "внутри"
компьютера Хром, а всего лишь подключены к нему через интерфейс, в то  время
как матричный симулятор на  чердаке  у  Бобби  поддерживает  эту  иллюзию...
Появляется ядро данных, беззащитное, открытое для атаки...  Это  уже  по  ту
сторону льда, матрицы подобного вида я еще никогда не видел, хотя пятнадцать
миллионов законных операторов Хром видят ее ежедневно и принимают  как  само
собой разумеющееся.
   Мы в башне ядра ее данных, вокруг, подобно огням несущихся  по  вертикали
товарняков, мелькают разноцветные ленты - цветовые коды для  допуска.  Яркие
главенствующие цвета, слишком яркие в этой призрачной пустоте,  пересекаются
бесчисленными горизонталями, окрашенными, словно стены в детской, в  розовое
и голубое.
   Но остается еще что-то спрятанное за тенью льда в самом центре  слепящего
фейерверка: сердце всей этой недешево обходящейся для нее тьмы, самое сердце
Хром...

***

   Было уже далеко за  полдень,  когда  я  вернулся  из  своей  нью-йоркской
экспедиции за покупками. Солнце скрывалось за облаками, а на мониторе  Бобби
светилась структура льда - двумерное изображение чьей-то электронной защиты.
Неоновые линии переплетались подобно  коврику  для  молитв,  расписанному  в
декоративном стиле. Я выключил пульт, и экран стал совершенно темным.
   Весь мой рабочий стол был  завален  вещами  Рикки.  Косметика  и  одежда,
засунутая в  пакеты  из  нейлона,  по  соседству  лежала  пара  ярко-красных
ковбойских  сапог,  магнитофонные  кассеты,  глянцевые  японские  журналы  с
рассказами о звездах симстима. Я свалил все это под столик и, когда  отцепил
руку, вспомнил, что программа, которую я купил у Финна,  осталась  в  правом
кармане куртки. Мне пришлось повозиться, вытаскивая ее левой рукой  и  затем
вставляя между прокладок в зажимы ювелирных тисочков.
   Уолдо <термин, придуманное Хайнлайном и обозначающий специальный  протез>
походил на старый проигрыватель, на каких когда-то  прокручивали  записи  на
пластинках, а тисочки были прикрыты прозрачным  пылезащитным  колпаком.  Сам
манипулятор, чуть больше сантиметра в длину, перемещался на том, что  раньше
было на таких проигрывателях тонармом. На него я даже  не  посмотрел,  когда
прикреплял провода к культе.  Я  вглядывался  в  окуляр  микроскопа,  там  в
черно-белом цвете виднелась моя рука при сорокакратном увеличении.
   Я проверил набор инструментов и взял  лазер.  Он  показался  мне  немного
тяжеловат.  Тогда  я  подстроил  сенсорный  регулятор  массы   до   четверти
килограмма на грамм и  принялся  за  работу.  При  сорокакратном  увеличении
сторона программной кассеты была похожа на грузовик.
   На то, чтобы "расколоть" программу, у меня ушло восемь часов. Три часа  -
на работу с уолдо, возню  с  лазером  и  четыре  зажима.  Еще  два  часа  на
телефонный разговор с Колорадо, и три  -  на  перезапись  словарного  диска,
способного  перевести  на  английский   технический   русский   восьмилетней
давности.
   Наконец, числовые ряды и буквы  славянского  алфавита  замелькали  передо
мной на экране, где-то на половине пути превращаясь в английский текст.
   Виднелось множество пропусков, там, где купленная у  своего  человека  из
Колорадо программа натыкалась при переводе на специальные военные термины.
   Но какое-то представление о том,  что  я  купил  у  Финна,  мне  все-таки
получить удалось.
   Я  почувствовал  себя  кем-то  вроде  уличного  хулигана,  который  пошел
покупать пружинный нож, а вернулся домой с портативной нейтронной бомбой.
   "Опять наебали, - подумал  я.  -  На  кой  черт  в  уличной  драке  нужна
нейтронная бомба?" Эта штука под пылезащитным кожухом была явно не для такой
игры, как моя. Я даже представить не мог, куда бы ее спихнуть, и  где  найти
покупателя. По-видимому, для кого-то это не  составляло  проблемы,  но  этот
кто-то,  ходивший  с  часами  Порше  и  фальшивым   бельгийским   паспортом,
отсутствовал по причине  смерти.  Сам  же  я  подобного  рода  деятельностью
заниматься не собирался. Да уж, действительно, у бедняги, которого  замочили
на окраине приятели Финна, были довольно необычные связи.
   Программа,  зажатая  в  моих  ювелирных  тисочках,  оказалась  не  просто
программой. Это был русский военный ледоруб, компьютерный вирус-убийца.
   Бобби вернулся один, когда  наступило  утро.  Я  спал,  сжимая  в  горсти
пакетик приготовленных сэндвичей.
   - Будешь? - спросил я его и вытащил из пакета сэндвич. Я еще не проснулся
по-настоящему.  Мне  снилась  моя   программа,   волны   ее   изголодавшихся
глитч-систем и подпрограммы-хамелеоны. Во сне  она  представлялась  каким-то
невиданным зверем, бесформенным, снующим по всем направлениям.
   Подходя  к  пульту,  он  отбросил  попавшийся  под  ноги  мешок  и  нажал
функциональную клавишу. На экране засветился тот самый хитроумный узор,  что
я видел перед тем накануне. Прогоняя  остатки  сна,  я  протер  глаза  левой
рукой, потому что правая на такую вещь была давно уже не способна.  Когда  я
засыпал, то все пытался решить, стоит ли ему рассказывать о программе.
   Может, имеет смысл попытаться ее продать, оставить  себе  все  деньги,  а
после уговорить Рикки и махнуть с ней куда подальше.
   - Чье это? - спросил я.
   - Хром, - Бобби стоял перед экраном в  черном  хлопчатобумажном  трико  и
старой кожаной куртке, наброшенной на плечи, как плащ. Уже который  день  он
не брился, и лицо его казалось еще более осунувшимся, чем всегда.
   Руку  свело  от  судороги  и  она  начала  пощелкивать  -  по  углеродным
прокладкам  через  мою  нейроэлектронику  страх  передался  и  ей.  Сэндвичи
вывалились из руки, и по давно не  метенному  деревянному  полу  рассыпались
пожухлые  листики  брюссельской  капусты  и  подсохшие  ломти  промасленного
ярко-желтого сыра.
   - Ты, точно, свихнулся.
   - Нет, - сказал Бобби. - Думаешь она нас выследила? Ничего подобного.
   Мы были бы уже трупами. Я подключился к  ней  через  арендную  систему  в
Момбасе с тройной слепой защитой  и  через  алжирский  спутник  связи.  Она,
конечно, узнала, что кто-то пробовал подсмотреть, но так  и  не  догадалась,
кто.
   Если бы Хром удалось отыскать подход, который сделал Бобби к ее льду,  мы
бы, наверняка, считались уже мертвецами.  В  этом  Бобби  был  прав.  И  она
уничтожила бы меня еще на пути из Нью-Йорка.
   - Но почему непременно она, Бобби? Приведи хотя бы один здравый довод...
   Хром. Я видел ее не более дюжины раз в "Джентльмене-Неудачнике".
   Может быть она просто наведывалась  в  трущобы.  Или  же  проверяла,  как
обстоят дела в  человеческом  обществе,  к  которому  ее  тянуло  по  старой
привычке. Маленькое приторное лицо, похожее по очертаниям на сердце, с парой
глаз, злее которых вам вряд ли где доводилось встречать. На вид ей  было  не
больше четырнадцати, и никто не помнил,  чтобы  она  когда-нибудь  выглядела
по-другому. Такой она сделалась в результате  нарушения  обмена  веществ  от
усиленного накачивания себя сыворотками и гормонами. Подобной уродины  улица
еще не рождала, но она больше не принадлежала  улице.  Хром  водила  дела  с
Мальчиками, и в их  местной  Банде  пользовалась  сильным  влиянием.  Ходили
слухи, что начинала она, как поставщик, в те  времена,  когда  искусственные
гипофизные гормоны были еще под запретом. Но с торговлей гормонами она давно
уже завязала. Сейчас ей принадлежал Дом Голубых Огней.
   - Ты законченный идиот, Квинн. Хоть что-нибудь ты можешь  сказать,  чтобы
оправдать это? - Я показал на экран. - Кончай с этим, ты понял?
   Немедленно, прямо сейчас...
   - Я слышал, как в "Неудачнике" трепались Черный Майрон и Корова Джейн,  -
он передернул плечами, сбрасывая кожаную  куртку.  -  Джейн  послеживает  за
всеми секс-линиями. Она говорит, что знает куда  уходят  настоящие  денежки.
Так вот, она поспорила с Майроном, что у Хром контрольный  пакет  в  Голубых
Огнях. И она - не просто очередная подставка Мальчиков.
   - "Мальчиков", вот именно, Бобби, - сказал я. - Или как они там еще  себя
называют. Хоть это ты можешь понять? Или ты забыл, что мы не  вмешиваемся  в
их дела? Только поэтому мы еще ползаем по земле.
   - Поэтому мы с тобой бедняки, коллега, - он откинулся  перед  пультом  на
вращающемся стуле и, расстегнув трико, почесал свою бледную костлявую грудь.
- Но, кажется, осталось не долго.
   - Кажется, что коллегами мы с тобой тоже уже никогда не будем.
   На это он усмехнулся. Усмешка  его  была,  действительно,  как  у  психа,
звериная и какая-то вымученная. В этот момент я понял,  что  ему  и  вправду
насрать на смерть.
   - Послушай, - сказал я, - у меня еще остались  кое-какие  деньги,  ты  же
знаешь. Взял бы ты их себе да смотался на метро до Майами. А там перехватишь
вагон до бухты Монтего. Тебе нужен отдых, приятель.  Тебе  обязательно  надо
набраться сил.
   - Мои силы, Джек, - сказал  он,  набирая  что-то  на  клавиатуре,  -  еще
никогда не были такими собранными, как сейчас.
   Неоновый молитвенный коврик на экране  задрожал  и  стал  оживать,  когда
включилась анимационная программа. Структурные линии  льда  переплетались  с
завораживающей частотой, словно живая мандала. Бобби продолжал ввод  команд,
и движение сделалось медленнее. Стала  очерчиваться  некоторая  определенная
структура, уже не такая сложная, как была, и вскоре  она  распалась  на  две
отдельных фигуры, изображения которых  появлялись  и  исчезали,  попеременно
чередуясь друг с другом. Работа была проделана на отлично, я не  думал,  что
он еще на такое способен.
   - Минуту! - воскликнул он. - Вон там, видишь? Подожди-ка. Вон там. И  еще
там. И там. Легко  ошибиться.  Вот  оно.  Подключение  через  каждые  час  и
двадцать минут с помощью сжатой передачи на их спутник связи.  Мы  могли  бы
жить целый год на том, что она выплачивает им раз в неделю по  отрицательным
процентным ставкам.
   - Чей спутник?
   - Цюрих. Ее банкиры. Там у нее банковский счет, Джек. Вот куда  стекаются
денежки. Корова Джейн была права.
   Я просто стоял, не двигаясь. Даже рука примолкла.
   - Ну, и как ты провел время  в  Нью-Йорке,  коллега?  Что-нибудь  удалось
достать? Что-нибудь такое, чем  мне  прорубить  лед?  Неважно  что,  все  бы
сгодилось.
   Я, не отрываясь смотрел в глаза Бобби, заставляя себя не  оглядываться  в
сторону Уолдо и ювелирных тисочков. Русская  программа  все  еще  оставалась
там, прикрытая пылезащитным кожухом.
   Случайные карты, повелители судьбы.
   - А где Рикки? - Я подошел к пульту и сделал вид, что изучаю чередующиеся
на экране структуры.
   - Где-то с приятелями, - Бобби пожал плечами. - Дети, все они помешаны на
симстиме. - Он задумчиво улыбнулся. - Дружище, я собираюсь это сделать  ради
нее.
   - Мне надо хорошенько надо всем этим подумать, Бобби.  Но,  если  хочешь,
чтобы я вернулся, держи руки подальше от клавишей.
   - Я делаю это для нее, - повторил он, когда я закрывал за собой дверь.  -
Ты это знаешь.

***

   И сразу же вниз, вниз - программа,  словно  сорвавшаяся  с  горы  лавина,
продирается сквозь  лабиринт,  обнесенный  стенами  тени,  несется  в  серых
кафедральных пространствах между ярко освещенными башнями.  Скорость  просто
безумная.
   Черный лед. Не надо об этом думать. Черный лед.
   Каких только легендарных историй неуслышишь в "Джентльмене-Неудачнике". И
рассказы про Черный лед - тоже из их числа.
   Это лед, созданный убивать. Он действует незаконно, ну а кто из нас может
сказать про себя  другое?  По  сути,  это  какая-то  новая  система  оружия,
основанного на принципе нейронной обратной связи, с которым ты  вступаешь  в
контакт всего только раз, но и этого раза хватает.  Что-то  вроде  страшного
заклинания, которое разъедает твой мозг изнутри. Словно  приступ  эпилепсии,
который все длится и длится, пока от тебя не остается уже совсем ничего...
   И вот мы ныряем туда, где скрыто самое главное, -  то,  на  чем  держится
замок теней Хром.
   Я пытаюсь владеть собой, когда внезапно перехватывает дыхание и  по  телу
разливается слабость, - я чувствую, что нахожусь на  грани  нервного  срыва.
Это все страх - страх ожидания того  ледяного  заклятия,  которое  ждет  нас
где-то внизу, во тьме.

***

   Я ушел и принялся разыскивать Рикки.  Она  сидела  в  кафе  с  пареньком,
носившим глаза от Сендай. Полузажившие линии швов веером расходились от  его
опухших глазных впадин. На столике перед ней лежала раскрытая, отсвечивающая
глянцем брошюра, и оттуда с дюжины  фотографий  смотрела  улыбающаяся  Тэлли
Ишэм - Девушка-с-Глазами-Иконами-от-Самого-Цейсса.
   Ее портативная симстим-дека тоже валялась среди той кучи вещей, которую я
прошлым вечером отправил к себе под стол, та же  самая,  что  я  починил  на
следующий день после нашей первой с ней встречи. Целые часы  проводила  она,
развлекаясь с этой игрушкой. Контактный обруч охватывал ее лоб, словно серая
пластиковая тиара. От  Тэлли  Ишэм  Рикки  была  без  ума,  и,  коронованная
контактным обручем, она витала где-то там,  в  вышине,  на  крыльях  записей
переживаний величайшей звезды симстима.  Симулированный  стимул  -  симстим:
весь мир, во всем его блеске,  -  глазами  и  чувствами  Тэлли  Ишэм.  Тэлли
участвует в гонках на своем черном Фоккер-экраноплане над  вершинами  холмов
Аризоны. Тэлли на подводной прогулке в заповедных  владениях  острова  Трук.
Тэлли на приемах с мультимиллионерами на частных Греческих островках  -  дух
захватывает от одного вида этих белых маленьких бухточек, омытых на рассвете
зарей.
   Она и  вправду  во  многом  напоминала  Тэлли.  Такой  же  оттенок  кожи,
одинаковый разлет скул. А вот рот у Рикки, пожалуй, привлекал даже больше.
   Непонятно чем - дерзостью своей, что ли. Да Рикки и сама не  хотела  быть
копией Тэлли Ишэм, она просто мечтала заполучить эту  работу.  Она  была  на
этом  повернута  -  сделаться  звездою  симстима.  Бобби,   по   обыкновению
отшутившись, просто отбросил такую идею прочь. С ней  же  мы  обсуждали  это
дело серьезно. - Как бы я смотрелась с такой вот парочкой? - спрашивала  она
меня, держа в руках фотопортрет Тэлли Ишэм размером во всю страницу.
   Голубые  глаза   Цейсс   Икон   находились   точно   на   уровне   с   ее
янтарно-коричневыми. Она уже дважды переделывала свои роговицы, но заветного
индекса  20-20  по-прежнему  достичь  не  могла.  Поэтому  ей  так  хотелось
приобрести Иконы от Цейсса. Марку звезд. Стоимости безумной.
   - Как всегда, пялилась у витрин на  глаза?  -  спросил  я,  подсев  к  их
столику.
   - Тигр раздобыл себе кое-что, - сказала она. Я подумал, что выглядит  она
что-то уж очень устало.
   Тигр, видно, так обалдел от своих Сендай, что просто сиял от улыбки.
   Однако я сомневался, стоило ли ему вообще улыбаться. Он старался  придать
себе вид вполне респектабельного человека, который, наверное,  бывает  после
этак седьмого  похода  в  хирургический  кабинет.  Обычно,  такие,  как  он,
проводят остаток жизни, гоняясь вслед за толпой за очередным баловнем  моды,
популярным  в  последнем  сезоне.  Они  довольны  средненькой   копией,   об
оригинальности здесь говорить не приходиться.
   - Сендай, не так ли? - я ему улыбнулся.
   Он ответил кивком. Я видел, как он пытается изобразить  у  себя  на  лице
взгляд, соответствующий  по  его  представлениям  профессиональному  взгляду
звезды симстима.  Он,  должно  быть,  воображал,  что  все,  на  что  он  не
посмотрит, мгновенно передается на запись. Я заметил, что его взгляд  что-то
уж слишком долго задерживается на моей руке.
   - В провинции им цены не будет, вот только заживут мышцы, - сказал  Тигр.
Я видел, как неуверенно он потянулся за своим двойным эспрессо.
   Глаза Сендай всюду славятся дефектами глубины восприятия и накладками  по
части гарантий, не говоря уже про все остальное.
   - Тигр завтра уезжает в Голливуд.
   - А оттуда прямиком в Чиба-сити, верно? - я ему опять улыбнулся. На  этот
раз он улыбаться не стал.
   - Получил предложение, Тигр? Должно быть, познакомился  с  кем-нибудь  из
агентов?
   - Пока еще только присматриваю, - негромко ответил Тигр. После  этого  он
встал и ушел, на ходу бросив быстрое до свидания Рикки. На меня он  даже  не
посмотрел.
   - Зрительные нервы у этого паренька скорее всего начнут выходить из строя
месяцев через шесть. Ты знаешь  про  это,  Рикки?  Эти  Сендай  почти  всюду
запрещены - в Англии, в Дании... Свои нервы ничем не заменишь.
   - Эй, Джек, может обойдемся без  лекций?  -  Она  стащила  одну  из  моих
французских булочек, которые я заказал перед этим, и  сидела,  посасывая  ее
островерхий край.
   - Малыш, а ведь я считал, что могу быть твоим советчиком.
   - Можешь-можешь. А что касается Тигра, он и  вправду  сейчас  не  слишком
быстр на глаза, зато о Сендай знают все. Просто других он себе пока не может
позволить. Пойми ты - это его попытка выкарабкаться. Если он получит работу,
то найдет, чем их заменить.
   - Этими? - я постучал пальцами по брошюре с рекламой Цейсса. - Каких  они
стоят денег, Рикки? Впрочем, разве тебя убедишь?  Тебе  же  нравятся  всякие
рискованные затеи.
   Она кивнула.
   - Я очень хочу такие.
   - Если ты идешь к Бобби, скажи ему, чтобы он сидел тихо, пока не  услышит
вестей от меня.
   - Хорошо. Это что, бизнес?
   - Бизнес, - сказал я. Хотя это было обыкновенное сумасшествие.
   Я допил кофе, она прикончила обе моих французских булочки. После этого  я
проводил ее до квартиры Бобби. А потом сделал пятнадцать телефонных звонков,
меняя после каждого таксофоны.
   Бизнес. Это куда страшнее, чем сумасшествие.
   На то, чтобы подготовить сожжение, у нас ушло шесть  недель.  И  все  эти
шесть недель Бобби не уставал повторять, как сильно он ее любит.
   Приходилось выкладываться в работе, чтобы как-то с этим справляться.
   В основном я проводил  время  на  телефонах.  Из  тех  первых  пятнадцати
звонков, с которых я  начинал  прощупывать  почву,  в  свою  очередь  каждый
породил еще не меньше пятнадцати. Я искал определенную службу, которая,  как
мы с Бобби считали, должна, во-первых, быть неотделима от мировой  экономики
в  целом.  И,  второе,  чтобы  она  обслуживала  не  более   пяти   клиентов
одновременно. То есть, служба  должна  быть  из  тех,  которые  предпочитают
держаться в тени.
   Одним словом, мы  занимались  поисками  перекупщика  краденого  с  крепко
налаженными контактами по всему миру.  Чтобы  это  была  не  просто  отмывка
денег,  а  полное  перераспределение   многомиллиардодолларового   банкового
капитала, причем об этом не должен был догадываться никто.
   Все мои звонки оказались  пустой  тратой  времени,  и  вот  тут-то  опять
подвернулся Финн, который и подсказал мне путь, по которому следовало  идти.
Я отправился в Нью-Йорк для покупки устройства типа  черного  ящика,  потому
что с  оплатой  всей  этой  прорвы  телефонных  звонков  мы  могли  запросто
разориться.
   Я как можно туманней обрисовал ему нашу задачу.
   - Макао, - предложил он.
   - Макао?
   - Семья Лонг Хам. Биржевые маклеры.
   У него даже оказался их телефонный номер. Правильно говорят: если  хочешь
найти одного перекупщика краденого - спрашивай у другого.
   Эти ребята Лонг Хама  оказались  такими  тертыми,  что  даже  мои  робкие
попытки сближения воспринимали, как нечто вроде тактического ядерного удара.
Бобби пришлось дважды слетать в Гонконг, чтобы все четко с ними  обговорить.
Наши денежки таяли, и довольно быстрыми темпами. Я по-прежнему сам не  знал,
почему сразу не отказался от участия в этом предприятии. Хром я боялся, а  к
богатству был всегда равнодушен.
   Я пытался себя убедить, что сжечь Дом Голубых Огней, не такая уж и плохая
идея. Место было уж больно гнилое, как вспомнишь - прямо мороз  по  коже.  И
все-таки принять это, как что-то само собой разумеющееся, я  не  мог.  Я  не
любил Голубые Огни, потому что в один из  тамошних  вечеров  довел  себя  до
полной потери сил. Но это не было причиной охоты на Хром.
   По-совести  говоря,  уже  где-то  на  половине  пути,  когда  мы  к   ней
подбирались, я решил, что эта попытка закончится нашей гибелью. Даже обладая
программой-убийцей, шансов на выигрыш у нас не было практически никаких.
   Бобби ушел с головой в составление меню команд, которые  мы  рассчитывали
ввести в сердцевину компьютера Хром. Вся эта возня со вводом целиком  лежала
на мне, потому что, когда дело завертится,  руки  у  Бобби  будут  полностью
заняты тем, чтобы не дать русской программе  перейти  к  прямому  разрушению
системы. Переписать мы ее не могли, слишком она была для  этого  сложной.  И
поэтому он собирался попробовать удержать ее хотя бы в течение двух  секунд,
которые мне понадобятся для ввода.
   Я договорился с одним уличным мордоворотом по фамилии  Майлс.  Он  должен
был в ночь сожжения повсюду сопровождать Рикки и глаз с нее не спускать, а в
определенное время  позвонить  мне  по  телефону.  Если  бы  меня  вдруг  не
оказалось на месте, или же мой ответ  был  не  таким,  как  мы  договорились
заранее, я наказал  ему  сразу  же  хватать  Рикки  и  сажать  ее  в  первую
попавшуюся подземку, следующую как можно дальше  от  района,  в  котором  мы
жили. Я дал ему в руки конверт с деньгами и запиской с условием, что он  все
это передаст ей.
   Бобби даже в голову не приходило подумать о том,  что  может  случится  с
Рикки, если наша затея провалится. Как заведенный, он твердил и твердил  мне
про то, как сильно он ее любит, и куда они отсюда уедут, и как  бы  они  там
тратили деньги.
   - Дружище, первым делом купи для нее пару Икон. Больше ей ничего не надо.
Для нее все это кино с симстимом, похоже, всерьез и надолго.
   - Брось, - сказал он, оторвавшись от клавиатуры. - Работа  ей  теперь  не
нужна. Мы устроим для нее это, Джек. Она - мое счастье. Ей никогда  в  жизни
не придется больше работать.
   - Твое счастье, - повторил я чуть слышно. Сам я не был счастливым. Я даже
не мог припомнить, бывал ли я счастлив вообще. - А когда ты в последний  раз
виделся со своим счастьем?
   Он ее не видел давно, я тоже. Мы были слишком заняты.
   Мне не доставало ее. Эта тоска напомнила мне одну ночь проведенную в Доме
Голубых Огней. Я и отправился-то туда в  тот  раз  потому,  что  пребывал  в
безнадежной тоске  после  очередной  потери.  Для  начала,  как  водится,  я
напился, а потом стал усиленно в себя вкачивать вазопрессиновые  ингаляторы.
Если ваша постоянная женщина вдруг решает  объявить  забастовку,  ничего  не
может быть лучше приличной выпивки и  порции  вазопрессина  -  он,  пожалуй,
самое убойное из всего, что придумала мазохистская фармакология.
   Выпивка приводит вас в чувство, а вазопрессин - ничего  не  дает  забыть.
Вот именно, вы помните все, что было. Это средство используют в клиниках для
борьбы со старческой амнезией.  Но  улица  любой  вещи  находит  собственное
применение.  Потому  я  и  выложил  денежки  за  ускоренное,  так   сказать,
воспроизведение того, что случилось со мной плохого.  Вся  незадача  в  этом
деле состоит в том, что наравне получаешь и хорошее и плохое.  Хочется  тебе
чего-нибудь вроде звериного экстаза - пожалуйста, получи. А в придачу и  то,
что она тебе на это ответила, и  еще,  как  она  ушла,  так  ни  разу  и  не
оглянувшись назад.
   Я не помню, что меня толкнуло податься в Голубые Огни,  и  как  вообще  я
оказался в этих тихих, заглушающих шаги коридорах. И, правда ли, я там видел
бурлящую струю водопада или это всего лишь  была  декорация,  наклеенная  на
стену, а, может быть, обыкновенная голограмма. В тот вечер у  меня  не  было
недостатка в деньгах. Один из  наших  клиентов  перечислил  Бобби  приличную
сумму за прорубку трехсекундного окна в чьем-то льду.
   Я не думаю, чтобы вышибалам, которые стояли при входе, понравилось, как я
выгляжу, но с моими деньгами это не имело значения.
   Когда с делом, ради которого я здесь оказался, было покончено, мне  опять
захотелось выпить. После этого я, помнится, отпустил  что-то  вроде  остроты
бармену  по  поводу  некрофилов  за  стойкой,  и  ему  это,   по-моему,   не
понравилось. Во всяком случае,  этот  приличных  размеров  тип  стал  упорно
называть меня Героем войны, что мне, естественно,  не  понравилось  тоже.  Я
думаю, мне удалось успеть показать ему несколько превращений с рукой, пока я
полностью не отключился и не проснулся двумя днями позже в каком-то  типовом
спальном модуле, неизвестно где. Дешевле место и захочешь,  да  не  найдешь,
там даже негде было повеситься. И я сидел на узком, покрытом  мыльной  пеной
настиле и плакал.
   Одиночество - это еще не самое страшное, что бывает в жизни.  Но  то,  на
чем они делают деньги в Доме Голубых Огней, - пользуется, не  смотря  ни  на
что, такой популярностью, что стало почти легальным.

***

   В сердце тьмы,  в  ее  замершем  в  неподвижности  центре,  глитч-системы
вспарывают темноту водоворотами света. Они подобны  полупрозрачным  бритвам,
раскручивающимся от нас во все стороны. Мы зависаем  в  центре  безмолвного,
словно снятого замедленной  съемкой,  взрыва.  Осколки  льда  разлетаются  и
падают вокруг целую вечность, и голос Бобби  неожиданно  прорывается  сквозь
световые годы всей этой обманчивой электронной пустоты.
   - Давай, жги ее, суку. Я не могу больше удерживать программу...
   Русская программа, прокладывает  себе  дорогу  наверх,  пронзая  насквозь
башни данных и окрашивая все, что вокруг, в цвета игровой комнаты.  Я  ввожу
пакет подготовленных Бобби команд прямо в центр  холодного  сердца  Хром.  В
него врезается струя передачи -  импульс  сконцентрированной  информации,  и
выстреливается прямо  вверх,  мимо  сгущающейся  стены  тьмы,  мимо  русской
программы,  в  то  время,  как  Бобби  силится  удержать  под  контролем  ту
единственную секунду, которая для нас сейчас важнее, чем жизнь. Не до  конца
оформившееся щупальце тьмы делает судорожную  попытку  набросится  с  высоты
мрака, но слишком поздно.
   Мы сделали это.
   Матрица складывается вокруг меня  сама  по  себе  с  волшебной  легкостью
оригами.
   Чердак пропах потом и запахами горелой электроники.
   В какой-то момент мне послышался резкий металлический звук, я  подумал  -
это визжит Хром, потом понял, что просто не мог ее слышать.

***

   Бобби смеялся так, что слезы выступили на глазах. Цифры в  углу  монитора
показывали 07:24:05. Сожжение заняло чуть меньше восьми минут.
   А я смотрел и не мог оторваться от русской  программы,  расплавившейся  в
своем пазу.
   Основную сумму Цюрихского счета  Хром  мы  перечислили  дюжине  различных
благотворительных организаций мира. Но слишком там  много  было  всего,  что
нужно было куда-то девать. Мы знали, что ничего  другого  не  остается,  как
просто-напросто переломить ей хребет, сжечь ее полностью, без остатка.
   Иначе - она непременно начнет за нами охоту. Лично себе мы  взяли  что-то
около десяти процентов и отправили их через организацию Лонг Хамов в  Макао.
Из этого шестьдесят  процентов  они  прибрали  себе,  а  то,  что  осталось,
перекинули нам обратно через самый глухой и  запутанный  сектор  Гонконгской
биржи. Прошел час, прежде чем наши деньги стали поступать на счета,  которые
мы открыли в Цюрихе.
   Я молча наблюдал, как нули горкой набирались позади  ничего  не  значащей
цифры на мониторе. Я был богат.
   Потом зазвонил телефон. Это был Майлс. Я чуть не забыл про нашу  условную
фразу.
   - Джек, старик, я не знаю - что там получилось с  этой  твоей  девчонкой.
Какая-то странная штука, фиг поймешь...
   - Что? Давай попонятнее.
   - Я шел за ней, как договаривались, вплотную, но на глаза не высовывался.
Она двинула к Неудачнику, немного там поторчала, а после села в  метро.  Она
отправилась в Дом Голубых Огней...
   - Она - что?
   - Дверь сзади. Где только для персонала. Я не смог пробраться мимо службы
их безопасности.
   - И она сейчас там?
   - Да нет, старик, просто я ее потерял. Здесь внизу все как  будто  с  ума
посходили. Похоже, что Голубым Огням крышка. По мне так -  так  им  и  надо.
Представляешь, сработали сразу семь систем  тревоги  в  разных  местах,  все
чего-то бегают, охрана  в  полной  выкладке,  будто  ждут  беспорядков...  А
сейчас, и вообще - такое творится... Проходу нет от всех  этих  деятелей  из
страховых  контор,  торговцев  недвижимостью,  фургонов   с   муниципальными
номерами...
   - Майлс, куда она могла деться?
   - Джек, так получилось...
   - Послушай, Майлс. Оставь деньги, те, что в конверте, себе. Хорошо?
   - Ты серьезно? Не думай, мне самому обидно. Я...
   Я положил трубку.
   - Подожди. Когда она об этом узнает... - заговорил  Бобби,  обтирая  себе
грудь полотенцем.
   - Вот ты сам ей все и расскажешь, ковбой. А я пошел прошвырнуться.
   И я окунулся в ночь, в неоновые  огни,  позволив  толпе  увлечь  меня  за
собой, шел и ничего не видел, желая лишь одного - почувствовать  себя  малой
клеточкой всего этого гигантского человеческого организма.  Всего  лишь  еще
одним чипом сознания, дрейфующим под геодезическими куполами. Я ни о чем  не
думал, просто переставлял ноги, но через какое-то время мысли сами полезли в
голову. И вдруг все стало ясно. Просто ей нужны были деньги.
   Еще я думал о Хром. О том, что мы убили, уничтожили ее так же верно,  как
если бы перерезали ей горло ножом. И ночь, которая вела меня  сейчас  своими
гульбищами и площадями, уже объявила охоту  и  на  нее.  И  ей  некуда  было
деться. И еще я подумал о том, как много у нее врагов в  одной  только  этой
толпе, и что они теперь станут делать, когда ее деньги им уже не страшны. Мы
забрали у нее все, что было. Она снова оказалась на улице. Я сомневался, что
она проживет хотя бы до рассвета.
   Потом я вспомнил про то кафе, в котором я повстречал Тигра.
   Ее очки против солнца, и длинные черные тени, падавшие от них на лицо,  и
грязное пятно от румян - цвета плоти - в углу на одной  из  линз  рассказали
мне обо всем.
   - Привет, Рикки, - сказал я, как ни в чем не бывало, а сам уже  наверняка
знал, что увижу, когда она снимет очки.
   Синева. Синева Тэлли Ишэм. Ничем не замутненная  синева  -  что-то  вроде
торговой марки, по которой их узнают везде. И  по  кругу  на  каждом  зрачке
крошечными заглавными буквами выведено - Иконы Цейсса. Буковки словно парят,
они мерцают, как золотые блестки.
   - Красиво, - сказал я.  Румяна  скрывали  лишь  несколько  едва  заметных
царапин. И ни одного шрама, настолько все было хорошо исполнено. - Ты где-то
подзаработала денег?
   - Да, заработала, - она поежилась, когда это сказала.  -  Но  больше  так
зарабатывать не хочу. Во всяком случае - не на этом.
   - Я думаю, эта контора бизнесом больше заниматься не будет.
   - О-о-о, - только  и  сказала  она.  При  этом  ее  лицо  ни  сколько  не
изменилось. Новые голубые глаза оставались глубоки и неподвижны.
   - Впрочем, это уже не имеет значения. Тебя дожидается  Бобби.  Мы  только
что отхватили приличный кусок.
   - Нет. Я должна уехать. Я думаю, он этого  не  поймет,  но  мне,  правда,
нужно ехать.
   Я кивнул головой и тупо смотрел, как моя рука протянулась, чтобы взять ее
руку. Рука моя была словно чужая и жила от меня отдельно.
   Наверно, так оно и было на самом деле, хотя она  и  оперлась  на  нее  по
привычке.
   - У меня билет в один конец, в Голливуд. У Тигра  там  есть  знакомые,  у
которых  можно  остановиться.  Может  быть,  мне  даже  повезет  попасть   в
Чиба-сити.
   Насчет Бобби она оказалась права. Назад мы вернулись вместе. Бобби ее  не
понял. Но она уже сделала для него все, что  могла  сделать.  Я  пытался  ей
намекнуть, что сейчас она причиняет ему только боль. Уж мне-то  хорошо  было
видно, как ему от нее больно. Он даже не захотел  проводить  ее  в  коридор,
когда были упакованы сумки. Я поставил их на пол и поцеловал  ее,  при  этом
смазав  помаду.  И  что-то  такое   поднялось   у   меня   внутри,   подобно
программе-убийце, когда  мы  сжигали  Хром.  Дыхание  мое  оборвалось,  и  я
неожиданно понял - что бы я ей сейчас ни сказал, все слова будут лишними.
   Ей нужно было торопиться на самолет.
   Бобби, как всегда, развалясь, сидел во  вращающемся  кресле  перед  своим
монитором и смотрел на вереницу нулей. Глаза его были прикрыты зеркалками, и
я  был  более,  чем  уверен,  что   к   ночи   он   уже   будет   сидеть   в
Джентльмене-Неудачнике и интересоваться погодой. Он не мог жить спокойно без
знака, любого, хоть какого-нибудь, который бы ему подсказал, на что же будет
похожа теперешняя его жизнь. Но я-то наверняка мог сказать, что вряд ли  она
будет чем-нибудь отличаться от прежней. И  комфортабельней  она  никогда  не
станет, но несмотря на это, он всегда будет ждать свою новую, уже  какую  по
счету, карту.
   Я даже представить  себе  не  мог  ее  в  Доме  Голубых  Огней,  как  она
отрабатывает свою трехчасовую норму в приближении REM сна, а  этим  временем
тело ее  и  цепочки  рефлексов  проявляют  заботу  о  бизнесе.  Клиентам  не
приходилось жаловаться на  подделку,  потому  что  оргазмы  эти  были  самые
настоящие. Для нее самой они  промелькивали  от  чувств  вдалеке,  на  самой
границе сна, неуловимыми серебряными всполохами. Да, это было так популярно,
что про незаконность как-то забыли. Посетители прямо-таки разрываются  между
жаждой кого-нибудь  поиметь  и  желанием  быть  в  одиночестве,  и  все  это
одновременно. И, наверное, такое всегда  было  в  природе  этой  прихотливой
игры, задолго до того, как в  это  дело  стали  впутывать  нейроэлектронику,
которая и позволила совместить две несовместимые вещи.
   Я снял телефонную трубку и набрал номер ее  авиалинии.  Потом  назвал  ее
настоящее имя и номер рейса.
   - Она хочет поменять направление, - сказал я. - На Чиба-сити. Да-да.
   Япония.  -  Я  вставил  в  паз   кредитную   карточку   и   набрал   свой
идентификационный код. - Первым классом. - Я вслушивался в далекий шум, пока
они проверяли записи о моих кредитах. - И, пожалуйста, сделайте ей  билет  с
возвратом.
   Я все же думаю, что она вернула деньги за этот  билет  в  оба  конца,  он
просто ей оказался не нужен. Обратно она уже не вернулась. И иногда,  поздно
ночью, останавливаясь у витрин с плакатами звезд симстима  и  вглядываясь  в
эти прекрасные, как две капли воды, похожие друг на  друга,  глаза,  которые
смотрят на меня с таких же одинаковых лиц, я вижу - эти глаза ее. Но ни одно
из лиц, ни одно - никогда не принадлежит ей. И вдруг мне начинает  казаться,
что где-то далеко-далеко, за гранью расползшейся  во  все  стороны  ночи,  в
стороне от всех городов, она машет мне на прощанье рукой.