тот самый английский собрат, от которого я узнал о существовании писем, - и,
штурмуя его взглядом, стал обдумывать план предстоящей  кампании.  Насколько
мне было известно,  Джеффри  Асперн  никогда  не  бывал  в  этом  доме,  но,
казалось, неслышный отзвук его речей каким-то образом  витает  в  окружающем
воздухе.
   Миссис Прест не было дела до писем, но ее занимал мой интерес к ним,  как
всегда занимали радости и огорчения друзей. И все же, сидя с  нею  вместе  в
уютной каютке гондолы и глядя, как скользят мимо  прекрасные  виды  Венеции,
оправленные в раму окна, я чувствовал, что  кажусь  ей  немного  смешным,  и
волненье мое  при  мысли  о  возможной  добыче  смахивает  в  ее  глазах  на
типический случай маниакального  помешательства.  "Можно  подумать,  что  вы
надеетесь найти в этих письмах разгадку тайны бытия", -  сказала  она,  и  я
лишь возразил, что,  если  бы  мне  пришлось  выбирать  между  столь  ценным
открытием  и  пачкой  листков,  исписанных  рукой  Джеффри  Асперна,  я  без
колебаний знал бы, на чем остановить свой выбор. Она было усумнилась  вслух,
так ли уж велик его гений, но я не стал защищать его. Божество не  нуждается
в защите, божество само - защита себе. И притом  теперь,  после  долгих  лет
относительного забвения, Асперн так высоко взошел в небе  нашей  литературы,
что виден всему миру, он - один из тех, кто  нам  освещает  путь.  Я  только
позволил себе заметить, что он никогда не был дамским  поэтом,  на  что  она
вполне резонно возразила: "А как же мисс Бордеро?" Помню,  до  чего  странно
мне было услышать в Англии, что мисс Бордеро еще жива; все равно,  как  если
бы мне  сказали,  что  жива  миссис  Сиддонс,  или  королева  Каролина,  или
знаменитая леди Гамильтон - для меня  она  в  той  же  мере  принадлежала  к
ушедшему поколению. "Сколько же ей должно быть  лет  -  не  меньше  ста!"  -
воскликнул я тогда, но поздней, сопоставив даты, пришел к  выводу,  что  она
вполне  могла  не  переступить   еще   грань   обыкновенного   человеческого
долголетия. Все же возраст ее  был  почтенный,  а  с  Джеффри  Асперном  она
встретилась совсем юной. "В этом ее оправдание", - произнесла  миссис  Прест
несколько сентенциозно, но  при  этом  как  бы  стыдясь  своих  слов,  столь
несоответствующих истинному духу  Венеции.  Будто  нуждается  в  оправданиях
женщина, любившая божественного поэта! Того, кто  был  не  только  одним  из
умнейших людей своей эпохи, - а ведь эта эпоха,  отроческие  годы  столетия,
славилась блистательными умами, - но и одним из самых жизнерадостных и самых
красивых.
   Племянница, по словам миссис Прест, была не столь древней, пожалуй,  даже
следовало предположить, что она лишь внучатая племянница. Возможно, так  оно
и было; я ведь не имел иных сведений, кроме тех, которые мог  почерпнуть  из
скудного запаса Джона Камнора, английского почитателя моего кумира, а он  ни
племянницы, ни тетушки в глаза  не  видывал.  Как  уже  говорилось,  Джеффри
Асперн заслужил в наши дни всеобщее признание, но  никто  не  пошел  в  этом
признании дальше нас с Камнором. Толпы верующих стекались в храм его  славы,
мы же смотрели на себя, как на жрецов этого храма.  Мы  считали,  и  на  мой
взгляд справедливо,  что  сделали  больше,  чем  кто  бы  то  ни  было,  для
возвеличения памяти Асперна, хотя бы  одним  тем,  что  нам  удалось  многое
прояснить в его жизни. Это не было для  него  опасно,  так  как  он  мог  не
опасаться правды, - а чего еще, как не одной лишь правды, искали  мы  сквозь
даль времен? Его ранняя смерть была единственным, что, так сказать, омрачало
воспоминания о нем, разве только в  бумагах,  хранившихся  у  мисс  Бордеро,
крылось еще что-то. Ходили слухи, будто около 1825 года он "дурно обошелся с