своему.  Соответственно по-разному понимали они и категорию общественного  сознания.
Из  этого  вытекали  и  различные  подходы к формированию  самого  представительного
правительства.  Уже  на  примере дискуссии между Гамильтоном  и  Джефферсоном  можно
увидеть,  как  различное понимание сущности общественного мнения ведет  к  различным
моделям его конституирования и, в итоге, результируется в принципиально отличающиеся
схемы построения государственной власти.
  Александр   Гамильтон  не  считал  общественное  мнение  сколько-нибудь   значимым
институтом  демократического  общества. Он не доверял  ему,  считая  невежественным,
нестабильным  и противоречивым. В своих замечаниях к Конституционной Конвенции  1787
г.  он пишет: “Говорят, что глас народа — глас божий, и хотя эту максиму превозносят
и  верят  в нее, на самом деле она неверна. Народ беспокоен и непостоянен, он  редко
понимает  и  судит  верно” [6, р. 299]. Поэтому Гамильтон считал,  что  если  мнение
большинства членов общества будет прямо представлено в руководстве государством, это
создаст  угрозу  его стабильности и будет противоречить общенациональным  интересам.
Трактовка  общественного  мнения как феномена непостоянного,  непоследовательного  и
некомпетентного  привела  этого мыслителя к поддержке ограниченной  представительной
системы с имущественным цензом для избирателей. Единственное, что он дозволял мнению
общества,  —  это  высказывать  одобрение  и  понимание  политики  “немногих  людей,
наделенных мудростью и богатством”.
  Достаточно  близко  к  таким  взглядам  стоял  Джеймс  Мэдисон.  Он  соглашался  с
Гамильтоном в том, что именно политической элите следует поручить выражать  интересы
большинства  [7,  р.  79].  Также  он  признавал,  что  общественное  мнение   плохо
информировано  и  раздроблено.  Вслед  за Аристотелем  Мэдисон  полагал,  что  такая
демократия,  при  которой  большинством голосов  всех  членов  общества  принимается
решение по любому вопросу, ведет к разложению управления государством [7, р. 81]. Он
выступал  за  последовательную  реализацию модели представительной  демократии,  при
которой  “...  публично  выраженное мнение народных  представителей  будет  ближе  к
общественному  благу, чем глас самого народа” [7, р. 82]. Как  и  Гамильтон,  он  не
склонен  был  доверять  общественному  мнению, считая  его  естественным  состоянием
конфликт,  вызванный как человеческой природой, так и имущественными различиями  [7,
р.  79].  В  то  же  время,  он  не  был столь радикален  в  отрицании  политических
возможностей этого феномена, полагая, что “представительная система, называвшаяся  в
те дни республиканской, будет в состоянии смягчить противоречия общественного мнения
в процессе учета общественных оценок при формировании политики” [8, р. 34].
  Таким  образом,  Джеймс Мэдисон признавал важность рассматриваемого  феномена  как
мнения  всего  общества, а не только элиты, как канала формирования  законодательной
власти за счет механизма народного представительства. И это был определенный  шаг  в
сторону  либерализма  от  концепции олигархической  демократии  Гамильтона.  Но  шаг
небольшой. Выступая за республиканскую форму правления, Мэдисон в основном оставался
в  русле  консервативной традиции, ограничивая роль общественного мнения участием  в
выборах  и  не дозволяя ему даже вмешиваться в работу избранных представителей.  Ему
принадлежит афоризм: “Всякое обращение к народу косвенно означает, что в  стране  не
все в порядке” [6].
  Как  пишут  Саул  Подовер  [9], Вильям Беннет [8] и др.,  Томас  Джефферсон  также
выступал  за  республиканскую форму правления, поддерживая,  однако,  гораздо  более
открытую  представительную  систему,  чем Гамильтон  и  Мэдисон.  Считая,  что  люди
способны  сформировать информированные, стабильные и последовательные оценки  важных
для  них объектов, он не относился к выборам как к способу ограничения деструктивной
силы   невежественного   и   конфликтного   общественного   мнения.   Он   видел   в
представительной демократии практическое решение технической проблемы  трансляции  в