ноги, торчащей из сугроба наподобие ветки, сорванной ветром, ни конской
головы, оголившейся, как камень; ни там, где педерсеновские заборы еще
виднелись, не лежал он, скрючась, подле лошади с подогнутыми ногами, ни
даже в тенях, у меня на глазах сокращавшихся, - ничего такого, что могло
показаться твердым, и не из снега, и когда-то живым.
Я увидел окно, которое разбил. Дверь хлева была приоткрыта и завалена
снегом. Дом отбрасывал узкую тень прямо к краю хлева, и она доставала до
высокого сугроба, где рыл туннель Ханс. Еще вырос. После я протопчу к
нему тропинку. Может, углублю туннель. Весь сугроб превращу в дупло.
Время есть. Увидел и дубы, обдутые догола, веточки на сучьях твердые,
как перья. Тропинку, которой я шел от хлева к дому, замело, и солнце яр-
ко горело на ней. Где я стоял возле дома, ветер крутил и намел целую
стену снега. Я повернул голову, и солнце сверкнуло на стволе папиного
ружья. Снег покрыл его крутым холмом, только конец ствола торчал наружу,
освещенный солнцем, и сверкнул мне прямо в глаза, когда я повернул туда
голову. До весны с этим нечего было делать. Еще один снеговик, он раста-
ет. Я стал пробираться к парадной двери; передо мной на снегу плясало
темное пятно. Сегодня было чистое большое небо.
Приятно было, что не надо отряхивать снег с башмаков, и огонь разго-
варивал приятно, и чайник спокойно шумел. Горевать было не нужно. Я ока-
зался храбрым, и теперь я был свободен. Снег меня охранит. Я мог бы по-
хоронить папу, и Педерсенов, и Ханса, и даже маму, если бы дал себе
труд. Я не хотел сюда идти, но теперь не огорчался. Мальчишка и я, мы
совершили храбрые дела, достойные того, чтобы их помнить. А о том, кто
таинственно явился из снега и так славно все для нас двоих повернул...
при мысли о нем я вспоминал, что меня учили чувствовать в церкви. Зима в
конце концов забрала их всех, и я надеялся, что мальчишке так же тепло,
как сейчас мне, тепло внутри и снаружи, что его так же обжигает, изнутри
и снаружи, радость.