мужчины это или женщины. Может быть, это были те старушки-богомолки,
которых дети своим криком вспугнули из сидячего класса. Старушки уходили с
кошелками, и ни одна из них больше назад не возвращалась.
  Я прошел на нос, туда, где маячил силуэт громадного брашпиля, и там со
мной второй раз в жизни случился сильный религиозный экстаз. Почему-то я
решил, что "Золотая девственница" - это я сам. В определенном смысле это
так и есть. В "определенном" - в смысле того, что в очень неопределенном
смысле. Я почувствовал, что я - дубовая ростра, обхватил киль босыми
ногами и повыше поднял шею. Меня несколько раз ударило плашмя об воду так,
что у меня даже засосало под ложечкой. Под золотой ложечкой. Под дубовой.
Я был как Адам, которого спроваживают на землю. Христианский мир еще не
знал, какого приблудника он готовился принять обратно. Меня знобило от
срама. Я был насквозь поражен гордыней еврейства. Не помню, на каком
перекрестке Иерусалима я не успел ее отогнать и она ко мне прилипла.
  Боже мой, Господи, Отец мой. Ангелы, отнесите меня в тихую маленькую
больницу в Заонежье, за Онегу, и я буду прописывать старушкам сернокислую
магнезию в верхний наружный квадрант и кушать в отделении молочный супчик
с макаронами. Дай мне испытать себя. Господи! Я уже не хочу за границей,
Господи, я хочу до, пред границей. Грешен, Господи, я хотел стать
художником. Но у меня в Ленинграде три старших дочки, плоть от плоти,
косточка от косточки. Отпусти, не могу больше. Нету такого закона, чтобы
человека против его воли держать в буржуазном обществе. Я их всех люблю.
Ьрата своего двоюродного люблю, жену его в микве, Наэфа, которого черт
попутал, ученого Брановера люблю, Хяледа люблю, вообще, всех феллахов
обожаю, я люблю Шимона Переса, я люблю Шимона Миттерана, я люблю Шимона
Черненко. Если Танька со своей склонностью к деторождению снова беременна,
я назову мальчика Шимоном. И девочку Шимоном. Я теперь всех буду называть
шимонами. Значит, Сема. Неплохо. В этом месте экстаз прошел, и я вернулся
в трюм.
  Весь следующий день мы слонялись по пароходу, только кушать спускались
вниз. Танька таскала теплую воду из туалета и делала поочередно то кофе,
то какао. Таньку все спрашивали, где она взяла кофе, или спрашивали, куда
мы едем. Танька на все вопросы говорила "Yes" и таинственно улыбалась. Еще
говорили, что мы похожи на ирландскую семью.
  С нашими детьми все время заигрывал лысый корабельный механик, крепкий
молодой парень. Он очень чисто повторял все, что я говорил детям. Я
говорю: "Дай дяде ручку", - он повторяет: "Дай дяде ручку", я говорю:
"Скажи дяде здрасьте", - он повторяет: "Скажи дяде здрасьте". Танька
сказала, что у него феноменальный слух. Что бывают такие люди. Но это не
значит, что у него абсолютный музыкальный слух, может быть, но совсем не
обязательно.
  Верхняя палуба была битком набита туристами. Матушки мои, половина была
молочными блондинками. Мне особенно приглянулись две шведки. Лысый механик
их тоже разглядывал.
  - Это у них не купальники, - объяснила мне Танька, - это просто розовые
трикотажные трусы.
  - Слабо тебе так выйти! - сказал я, - пойду-ка я посплю.
  Ничто не предвещало бури. Но когда я через два часа снова поднялся к
Таньке на верхнюю палубу, она сразу же заподозрила неладное.
  - Лежу я в трюме, - рассказываю я Таньке, - на полу... - Это не трюм, -