Средиземном море!
  Я замечаю, что Танька относится ко мне очень скептически.
  - Так купаться мне сегодня или нет? - все-таки уточняет она.
  Вышел журнал, в котором напечатана моя книга. Я "напечатался". Почему-то я
ничего выдающегося не испытываю, кроме легкого отвращения. К вечеру я
все-таки разошелся и журнал раза три прочитал.
  Много опечаток. Это моя собственная вина - я проверял гранки на ходу, на
пороге фалафельной. Было "...залезть кому-нибудь под...", почему-то "под"
исчезло, осталось слишком однозначно и романтично, но я этим выражением не
пользуюсь.
  "Есть писатели, - сказал мой редактор, - которые после первой книги уже
больше ничего не пишут: они ее подолгу читают, им уже не оторваться.
Такова сила печатного слова. И вообще, никакой вы не рассказчик. Вы
пользуетесь одним каким-то приемом, и каждый раз одним и тем же. Когда-то
на Олимпийских играх выступал очень сильный борец из Красноярска, Иван
Ярыгин. Он был очень физически мощным и вообще почти не боролся - просто
ломал всех одним и тем же приемом. Вот и вы пользуетесь одним приемом -
остальное все сироп, "сизонинг", подливка. Лучше бы вы начали писать
вторую часть романа".


                              ФРАДЖ И ЦЛИМАН

  Еще задолго до того, как наши с Танькой фотографии попали в центральные
газеты и нас начали травить, мы как-то неожиданно устали от людей и стали
их побаиваться. Получилось это отчасти потому, что руководитель дорожных
работ стал привозить с собой из Ашкелона свою жену Эстер. Очень полную. А
что хуже всего - полную печали. Это была редчайшая зануда. Эстер сначала
сказала нам, что она портниха, и только позднее, когда она стала ездить к
нам еще чаще, призналась, что она повариха, и сказала, что для поварихи
она совсем не толстая. Эстер приезжала к нам почти каждый день, потому что
по утрам я часто уходил в магазин, а она боялась оставлять Амрама одного с
Танькой. Она приезжала с четырьмя детьми и до двенадцати часов их кормила,
а потом, когда солнце находилось уже в безусловном зените, она давала
детям еще по последнему бутерброду с жидким шоколадом и ложилась вся на
песок возле входа в нашу хижину, и до четырех часов ее было уже ничем не
сдвинуть. А Амрам гонял с приказами арабов, варил нам варенье из баклажан
или просто укладывался недалеко от жены, отворачивался от нее и дремал.
Но, в основном, мне не давали сосредоточиться их дети. Я неплохо отношусь
к детям. Неплохо для человека, у которого их уже восемь. Но у Эстер были
особенные дети. Все, до чего они дотрагивались, сразу переставало
существовать. При этом они ничего не ломали. Они разбирали. Я никогда
раньше не сталкивался с таким феноменом. Они разобрали ведра, литую
ванночку, обе детские коляски, от машинки открутили ручку каретки, и я до
сих пор испытываю большие неудобства, переводя лист со строчки на строчку.
И когда выяснилось, что Амрам нанял нового сторожа, уже четвертого по
счету, то знакомство с новым человеком никакого восторга у нас с Танькой
не вызвало. Нового сторожа звали Фрадж, и он не очень был похож на араба.
Когда я увидел его в первый раз, Фрадж сидел на корточках возле
подбоченившегося на кресле Амрама, как пес Джульбарс у ног пограничника