который метит в знаменосцы. Я не понимал только,  почему же их всего четверо
- ахматовцев. Ситуация  складывалась как у битлов , то есть было четверо, но
один  ушел,  а  еще один  был  у  них  барабанщиком.  Я сначала  думал,  что
барабанщиком, как Гаррисон, был Рейн, но он приезжал в Иерусалим со стихами,
значит  тоже  он  из  певцов.  И  был еще  один глуховатый  Нейман,  который
останавливался  в  Иерусалиме у  Лазаря. Неймана я встречал,  я даже спросил
его,  правда ли он  видел живого Ленина.  И  он сделал  очень важно бровями.
Бродский был пятым или даже четвертым.  Но если четвертым,  то при чем здесь
Кушнер, потому что был еще Бобышев, у которого был короткий роман с одной из
моих жен,  и она говорила, что он очень красивенький. Может быть, Кушнер был
как  апостол Павел.  То есть  он вошел в апостолы позже,  вместо кого-то  из
уехавших. Может  быть,  вместо Бобышева.  И Топоров все это  обсуждает очень
по-хамски и  с  правом,  потому  что  он сразу  заявляет,  что его мама была
адвокатом по  делу Бродского и  он тоже  был у истоков. И  от тона, конечно,
сильно  тошнит. Хоть понятно, что он прав. Похоже,  что за права на мертвого
Бродского была большая склока и за то, кто теперь  первый поэт империи, тоже
была склока. Но главное, что Топоров говорит своим омерзительным тоном много
точных  вещей. Типа  того,  что вручение  зарубежными придурками Нобелевской
премии - это не повышение, а еще какое понижение в ранге. И не надо особенно
повизгивать, когда тебя куда-то выбирают. Но видно по тону, чтобы он тоже не
прочь бы быть в четверке. Но его не взяли, потому что они не брали критиков,
а только  чистых поэтов.  Сам я с Бродским не встречался. Но Рыжий один  раз
сказал, что будет Бродский. Взял у меня  на день мелкашку, и настрелял около
Казанского  полсотни самых крупных  голубей без орнитоза. И для Бродского их
долго ощипывал. Бродский тогда еще не сидел. Поел он хорошо, но стихи читать
отказался. Просто поел голубятины и  ушел. И Рыжий был тогда, до  армии, еще
совсем другим человеком. Я на  голубей не пошел  и  сейчас об этом жалею, но
мелкашка была стопроцентно моею.
     Мы  делаем  ремонт  в  своей  коммунальной  квартире,  а  пока  снимаем
общежитие для аспирантов. У нас отличная коммуналка, но разменять ее не дает
сосед Василий Иванович.  Василий Иванович  -  это  мой  народ.  Ради него  я
стремился  на родину.  Ради него я  больше  не  хочу  продавать родину,  уже
напродавался.  А  вот  Василий Иванович не хочет  продавать свою коммуналку!
Напротив  баня!  По средам бесплатный день  для пенсионеров  и  инвалидов. Я
представляю себе, как они радостно толпятся около бани, с тазиками, и  решаю
по средам вообще из дома не выходить.
     Я первый раз в театре. Молодежный театр на Фонтанке. Идет "Стакан воды"
Скриба.  Моей  жене,  профессорской   дочери  Женьке,  нужно   написать  для
театрального  журнала две  статьи в актерский  номер - про мужскую и женскую
роль. И  она в метро пытается рассказать  мне о спектакле,  но всю дорогу мы
торгуемся из-за масштабов Шекспира и  Чехова. Дался им  этот Чехов. Я говорю
ей,  что  если она считает, что Чехов  равен  Шекспиру, то она может со мной
вместе больше не жить и снова считать себя невестой.
     Нас с невестой проводят через служебный ход, но  до начала  еще  четыре
минуты, и  я  бочком  отправляюсь  в  какой-то закулисный актерский  туалет.
Похоже на бомбоубежище, но довольно уютно. В туалете две закрытые  двери, но
в левой уже кто-то сидит, а в правой совершенно нет света, и я оставляю себе
узкую  щелку  и  застываю  от ужаса. В  левом  туалете  громко шепчутся двое
мужчин. Один из них прикрикивает и на чем-то  настаивает, а второй  говорит:
"Никогда не позволю, никогда не позволю, никогда не позволю!". Я знал, что я