загрузка...

Новая Электронная библиотека - newlibrary.ru

Всего: 19850 файлов, 8117 авторов.








Все книги на данном сайте, являются собственностью уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая книгу, Вы обязуетесь в течении суток ее удалить.

Поиск:
БИБЛИОТЕКА / ЛИТЕРАТУРА / ДРАМА /
Джером К. Джером / Рассказы

Скачать книгу
Постраничный вывод книги
Всего страниц: 40
Размер файла: 454 Кб

   Джером К.Джером.
   Рассказы

   Памяти Джона Ингерфилда и жены его Анны
   Мир сцены
   Человек, который не верил в счастье



   Джером К.Джером.
   Памяти Джона Ингерфилда и жены его Анны

---------------------------------------------------------------
 Перевод М.Донского и Э.Линецкой
 Москва "Художественная литература" 1977г.
 OCR: Дмитрий Брылев 
---------------------------------------------------------------

           (ПОВЕСТЬ ИЗ ЖИЗНИ СТАРОГО ЛОНДОНА
                 В ДВУХ ГЛАВАХ)

        ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Если вы доедете на метро до Уайтчепл-роуд (Восточная станция) и,  сев в
один из желтых трамвайных  вагонов,  которые ходят  оттуда  по Коммершл-роуд
мимо харчевни "Джорджа", где стоит (или стоял некогда) высокий флагшток, под
которым  сидит  (или  сидела  некогда) пожилая  торговка  свиными  ножками -
полтора  пенса штука,  доберетесь  до  того места, где арка железнодорожного
моста  наискось пересекает путь; сойдете и свернете направо  в узкий, шумный
переулок, ведущий к реке, а затем снова  направо, в еще более узкий переулок
который легко узнать по  трактиру  на  однрм углу  явление вполне обычное) и
лавке торговца подержанным морским товаром на другом, где необычайно жесткие
и неудобные одежды  гигантских размеров раскачиваются  на  ветру,  напоминая
привидения,-  то доберетесь  до запущенного кладбища,  обнесенного оградой и
окруженного  со  всех  сторон  унылыми,  перенаселенными   домами.  Невесело
выглядят эти  старые домишки,  хотя  жизнь так и кипит у  их  вечно открытых
дверей.  Сами  они  и  старая  церковь  среди   них   словно  утомлены  этим
непрекращающимся шумом.
     Быть может,  простояв  здесь  столько лет,  прислушиваясь  к  глубокому
молчанию мертвых, они находят голоса живых назойливыми и бессмысленными.
     Заглянув  сюда  сквозь  ограду  со  стороны  реки, вы  увидите  в  тени
закопченного крыльца столь же закопченной церкви (в том случае,  если солнце
сумеет пробиться  сюда  и отбросить  вообще какую  бы то ни было тень в этом
царстве  вечных  сумерек.  Необычайно высокий  и  узкий  надгробный  камень,
некогда белый и  прямой, а ныне расшатанный  и покосившийся от  времени.  На
камне высечен барельеф,  в чем  вы  сами убедитесь, если подойдете  к  нему,
воспользовавшись воротами на  противоположной стороне  кладбища.  Барельеф,-
насколько его еще возможно рассмотреть, ибо он сильно пострадал от времени и
грязи,-  изображает распростертого на земле  человека, над которым склонился
кто-то  другой,  а   немного  поодаль  находится  еще  какой-то   предмет  с
очертаниями столь  неясными, что его можно с одинаковым успехом принять и за
ангела и за столб.
     Под барельефом высечены слова  (ныне уже наполовину стершиеся), которые
и послужили заглавием, для нашего рассказа.
     Если вам случится воскресным  утром бродить в тех местах, куда долетают
звуки надтреснутого колокола, сзывающего немногочисленных  старомодного вида
прихожай, движимых силой привычки, на богослужение иод эти покрытые плесенью
своды,  и  разговориться  со  стариками,  сидящими иногда  в  своих  длинных
сюртуках с медными пуговицами на низком камне у поломанной решетки, то  они,
возможно, расскажут вам эту повесть, как рассказали ее мне очень  давно, так
давно, что об этом и вспоминать не хочется.
     Но  на тот  случай,  если  вы  не пожелаете  утруждать  себя  или  если
старикам,- хранившим в памяти эту историю, надоело  болтать и их уже никогда
больше не удастся вызвать на разговор, а вы все-таки захотите ее услышать, я
решился записать ее для вас.
     Но я не в состоянии  передать эту историю так,  как мне ее  рассказали,
ибо для  меня  это  была лишь легенда, которую я услышал и  запомнил,  чтобы
потом пересказать за  деньги, в то время как для них это  было нечто имевшее
место в действительности и, подобно нитям, вплетенное в ткань их собственной
жизни. Во  время рассказа лица, которых  я не мог видеть,  проплывали  среди
толпы, оборачивались и смотрели на них, и голоса,  которых я не мог слышать,
говорили с ними  сквозь шум улицы, так  что в слабых, дребезжащих  звуках их
речи трепетно звучала та музыка жизни и смерти, и моя история по сравнению с
их рассказом  не больше,  чем  болтовня какой-нибудь кумушки по сравнению  с
повествованием человека, грудью испытавшего всю тяжесть битвы.
     Джон   Ингерфилд,   хозяин  салотопенного   завода,  Лавандовая  верфь,
Лаймхаус, происходит из  скупого,  практичного  рода.  Первый  предстабитель
этого рода, которого взор Истории, проникая  сквозь  густой  туман  минувших
столетий,  способен  различить  сколько-нибудь  отчетливо,-   длинноволосый,
загорелый  в морских странствиях человек,  которого  люди  зовут по-разному,
Инге или  Унгер. Дикое Северное море пришлось ему  пересечь, чтобы добраться
сюда. История  повествует  о том, как  вместе с  небольшим отрядом  свирепых
воинов   высадился  он  на  пустынном   берегу  Нортумбрии;  вот  он  стоит,
вглядываясь в глубь страны, и все его достояние  находится у него за спиной.
Оно состоит  из двуручной боевой секиры  стоимостью  что-нибудь около сорока
стюк  в деньгах того времени. Однако бережливый человек, наделенный деловыми
способностями,  даже из малого капитала сумеет извлечь большую  пpибыль.  За
срок,  который  людям,  привыкшим  к  нашим  современным  темпам,  покажется
непостижимо коротким, боевая секира превратилась в обширные земельные угодья
и  тучные  стада, продолжавшие  затем  размножаться с  быстротой  какая и не
снилась  нынешним  скотоводам.  Потомки  Инге,  по-  видимому,  унаследовали
таланты своего  предка, ибо дела их процветают, а  достояние  приумножается.
Этот род сплошь состоит из людей, делающих деньги. Во вс.е времена, из всего
на свете,  всеми  средствами  делают  они деньги. Они сражаются ради  денег,
женятся ради денег, живут ради денег и готовы умереть ради денег.
     В  те  времена, когда  самым  ходким и ценным товаром на  рынках Европы
считались сильная  рука и твердый дух, все Ингерфилды (ибо имя "Инге", давно
укоренившееся на йоркширской почве,  измененное и искаженное, стало  звучать
именно так  были наемниками  и  предлагали  свою сильную руку  и твердый дух
тому, кто платил больше. Они  знали себе цену и зорко  следили за тем, чтобы
не продешевить; но, заключив сделку, они  храбро  сражались,  потому что это
были  стойкие  люди,  верные своим убеждениям, хотя убеждения их и  были  не
слишком возвышенны.
     Шло  время, и люди узнали о  несметных сокровищах за океаном, ожидающих
храбрецов, которые сумеют  покорить морские  просторы; и спящий дух  старого
норманского пирата пробудился в их крови, и дикая морская песня, которой они
никогда не слышали, зазвучала  в их ушах; и они построили корабли, и поплыли
к берегам Америки, и, как всегда, завладели огромными богатствами.
     Впоследствии,  когда Цивилизация начала  устанавливать и  вводить более
суровые  правила  в  игре жизни  и  мирные  пути  обещали  стать  прибыльнее
насильственных,  Ингерфилды  сделались  солидными  и  трезвыми  торговцами и
купцами, ибо  их честолюбивые помыслы передавались из  поколения в поколение
неизменными, а различные профессии были  лишь средством для достижения одной
цели.
     Пожалуй, это люди суровые и жестокие, но справедливые - в том смысле, в
каком сами они понимали справедливость. Они пользуются славой хороших мужей,
отцов и хозяев; яо при этом невольно приходит на ум, что к ним питают скорее
уважение, чем любовь.
     Эти люди взыскивали долги  до последнего фартинга, но  и не были лишены
сознания собственных обязанностей, долга и  ответственности,- мало того,  им
случалось  даже  проявлять  героизм,  что  присуще  великим  людям.  История
сохранила  память  о  том,  как   некий  капитан  Ингерфилд,  возвращаясь  с
несметными сокровищами из  Вест-Индии,- какими путями довелось ему  собирать
свои богатства, пожалуй, лучше здесь  особенно  подробно не разбирать,-  был
настигнут в открытом море королевским фрегатом. Капитан королевского фрегата
вежливо обращается к капитану  Ингерфилду с просьбой быть настолько любезным
и немедленно выдать  одного человека  из команды, который так или иначе стал
нежелательный для друзей  короля, с  тем  чтобы он (упомянутое нежелательное
лицо) был незамедлительно повешен на нок-рее.
     Капитан Ингерфилд вежливо  отвечает капитану королевского  фрегата, что
он  (капитан  Ингерфилд) с величайшим удовольствием повесит  любого из своей
команды, кто этого заслуживает, но права своего не уступит ни королю Англии,
ни кому бы то ни  было другому  на всем божьем океане. Капитан  королевского
фрегата   заявляет   на  это,  что,  если   нежелательное  лицо   не   будет
незамедлительно выдано, он, к  своему величайшему сожалению,  вынужден будет
отправить капи-тана Ингерфилда  вместе с его  кораблем на дно Атлантического
океана.  Ответ  капитана Ингерфилда  гласит:  "Именно  это  вам  и  придется
сделать, прежде чем  я выдам одного из моих людей",-  и  он атакует огромный
фрегат с  такой  яростью,  что после  трехчасового  боя напитан королевского
фрегата считает за благо возобновить переговоры и отправляет новое послание,
учтиво  признавая  доблесть  и  воинское  искусство  капитана  Ингерфилда  и
предлагая,  чтобы  тот,  сделав  достаточно для  поддержания  своей чести  и
доброго  имени, пожертвовал теперь ничтожной причиной раздора, получив таким
образом возможность скрыться вместе со своими богатствами.
     -  Передайте  своему капитану,-  кричит  в  ответ  Ингерфилд,  понявший
теперь,  что,  кроме  денег,  есть  и  другие  ценности,  за  которые  стоит
сражаться,-что  "Дикий   гусь"  уже  перелетал  моря   с  животом,   набитым
сокровищами, и если богу будет угодно, то  перелетит  и на этот  раз, но что
хозяин  и матросы на этом корабле вместе плавают,  вместе сражаются и вместе
умирают!
     После этого королевский фрегат открывает еще более яростную стрельбу, и
ему, наконец, удается привести в исполнение  свою угрозу. Ко дну идет "Дикий
гусь", ибо окончена последняя охота, ко дну идет он, зарывшись носом в воду,
с развевающимися флагами, и вместе с ним идут ко дну все, кто еще остался на
палубе;  они и  поныне лежат на дне Атлантического океана, хозяин и матросы,
бок о бок, охраняя свои сокровища.
     Этот случай, достоверность которого не  подлежит  сомнению, убедительно
свидетельствует о  том, что Ингерфилды, люди жестокие и  жадные, стремящиеся
приобрести   скорее   деньги,   чем   любовь,   и   предпочитающие  холодное
прикосновение золота теплым чувствам родных и  близких, все же носят глубоко
в своих сердцах благородные семена мужества, которые, однако, не смогли дать
всходы на бесплодной почве их честолюбия.
     Джон  Ингерфилд,  герой  нашей  повести,- типичный представитель своего
древнего  рода. Он  понял,  что очистка  масла  и  сала  хотя  и не  слишком
приятное, но чрезвычайно  прибыльное дело. Он живет в веселые времена короля
Георга III, когда Лондон  быстро становится  городом  ярко освещенных ночей.
Спрос на  масло, сало и тому подобные товары постоянно возрастает, и молодой
Джон Ингерфилд строит большой салотопенный завод и склад в  новом предместье
Лаймхаус,  расположенном между вечно  оживленной рекой  и пустынными полями,
нанимает множество  рабочих,  вкладывает  в  это  дело  свой твердый  дух  и
процветает.
     Все годы  своей молодости он трудится  и наживает деньги, пускает их  в
оборот и  снова  наживает.  Достигнув  средних  лет,  он становится  богатым
человеком.  Основная задача  его  жизни  -  накопление денег  -  в  сущности
выполнена: его предприятие  прочно стало на ноги и будет расширяться дальше,
требуя все  меньше надзора. Настала пора подумать о второй важной задаче,  о
том,  чтобы  обзавестись  женой  и домом, ибо Ингерфилды всегда были добрыми
гражданами,   достойными   отцами  семейств   и   хлебосольными   хозяевами,
устраивавшими пышные приемы для своих друзей и соседей.
     Джон Ингерфилд, сидя на жестком стуле с высокой спинкой в своей строго,
но  солидно  обставленной столовой  на  втором этаже и неторопливо потягивая
портвейн, держит совет с самим собой.
     - Какой она должна быть?
     Он богат и  может позволить себе  приобрести  хороший товар. Она должна
быть молода  и  красива, чтобы  стать достойным  украшением роскошного дома,
который он снимет для  нее в  модном квартале  Блумсбери, подальше от запаха
масла и сала.  Она  должна быть хорошо воспитана,  с приятными,  изысканными
манерами, чтобы очаровывать его гостей и снискать ему доверие и уважение; и,
главное,  она  должна  быть   из  хорошей  семьи  с  достаточно  развесистым
родословным древом, в тени которого можно было бы скрыть Лавандовую верфь от
глаз общества.
     Остальные  присущие  или  не   присущие  ей  качества  не  слишком  его
интересуют. Разумеется, она будет добродетельна и умеренно благочестива, как
это  и полагается  женщине.  Недурно  также, если  у нее  окажется мягкий  и
уступчивый характер, но это  не так уж важно, во всяком случае поскольку это
касается его: Ингерфилды не принадлежали к  тому типу мужей, на которых жены
срывают свой норов.
     Решив про себя, какова должна быть его  жена, он перешел к обсуждению с
самим  собой вопроса  о  том,  кто ею будет. Круг его  знакомств в  обществе
довольно  узок. Методически он перебирает в памяти всех,  мысленно  оценивая
каждую  знакомую девицу.  Некоторые из них очаровательны, некоторые - хороши
собой,  некоторые  -  богаты;  но  среди  них  нет  ни  одной, которая  хоть
сколько-нибудь приближалась бы к столь заботливо созданному им идеалу.
     Мысль  о  невесте  постоянно  у пего  на уме, и он размышляет об этом в
перерывах между  делами. В свободные минуты  .он записывает  имена, по  мере
того как они приходят ему на память, на листе бумаги, который специально для
этой цели  приколот  на  крышке  его  конторки,  с  внутренней  стороны.  Он
располагает  их в алфавитном  порядке, а внеся  в  список всех,  кого только
удается вспомнить,  критически  пересматривает  его,  делая  пометки  против
каждого имени. В результате ему становится ясно, что жену  следует искать не
в числе его знакомых.
     У него  есть  друг,  или,  скорее, приятель,  старый  школьный товарищ,
превратившийся в одну из тех любопытных  мух, которые во все времена, жужжа,
вьются в  самых избранных кругах  и  о которых, поскольку  они не блещут  ни
оригинальностью  или  богатством,  ни  особым  умом  или  воспитанием,  люди
невольно думают:  "И  как  это, черт  побери, удалось  им проникнуть  туда!"
Однажды, случайно встретившись  с этим человеком  на улице, он берет его под
руку и приглашает к обеду.
     Как  только они остаются одни за бутылкой вина и грецкими орехами, Джон
Ингерфилд, задумчиво раскалывая твердый орех между пальцами, говорит:
     - Билл, я собираюсь жениться.
     - Прекрасная  мысль, право же, я в восторге,- отвечает Билл интересуясь
этой новостью несколько менее, чем тонким букетом мадеры, которую он любовно
потягивает,- На ком?
     - Пока еще не знаю,- отвечает Джон Ингерфилд.
     Приятель лукаво смотрит на  него поверх стакана,  не уверенный, следует
ли ему рассмеяться или же отнестись к словам Джона сочувственно.
     - Я хочу, чтобы  ты нашел для меня жену. Билл Каткарт  ставит стакан  и
изумленно глядят на хозяина через стол.
     - Я рад  бы помочь  тебе,  Джек,- запинаясь,  мямлит  он  встревоженным
тоном,-  богом  клянусь, рад бы; но, право же,  я не знаю ни одной  женщины,
которую я мог бы тебе рекомендовать,- богом клянусь, ни одной не знаю.
     -  Ты встречаешь их  множество: я хочу, чтобы ты поискал такую, которую
мог бы рекомендовать.
     - Разумеется,  мой милый Джек!- отвечает Билл, облегченно  вздыхая.- До
сих пор я никогда не думал о  них в таком смысле. Не сомневаюсь, мне удастся
найти как раз такую девушку, какая  тебе нужна.  Я приложу  все усилия и дам
тебе знать.
     - Буду тебе весьма  признателен,-  спокойно произносит Джон Ингерфилд.-
Теперь  твоя очередь оказать мне услугу, Вилл. Ведь я тебе  оказал услугу  в
свое время, если помнишь.
     - Я никогда не забуду этого, милый  Джек,- бормочет Вилл, чувствуя себя
несколько неловко.- Это было так  великодушно с твоей стороны.. Ты спас меня
от  разорения,  Джек:  я буду  помнить об этом до конца своих дней  -  богом
клянусь, до конца дней.
     - Тебе  незачем  утруждать  себя  в  течение  столь  долгого  времени,-
возражает Джон  с  едва  уловимой  улыбкой  на твердых  губах.-Срок  векселя
истекает в конце следующего месяца. Тогда ты сможешь выплатить долг и забыть
об этом.
     Вилл  чувствует, что стул,  на котором  он сидит, почему-то  становится
неудобным, а мадера как бы теряет свой аромат.  У  него вырывается  короткий
нервный смешок.
     -  Черт побери,-говорит  он.-Неужели так  скоро? Я совершенно  забыл  о
сроке.
     - Как хорошо, что я напомнил тебе,-отвечает Джон, и улыбка на его губах
становится отчетливее.
     Билл ерзает на стуле.
     -  Боюсь, милый  Джек,- говорит  он,- что  мне  придется  просить  тебя
возобновить вексель,  всего на месяц или на два, мне чертовски неприятно, но
в этом году у  меня очень  туго с деньгами. Дело  в  тек,  что я сам не могу
получить, денег со своих должников.
     - Это в самом деле очень неприятно,- отвечает его друг,-  потому  что я
отнюдь не уверен, что смогу возобновить вексель.
     Билл смотрит на него с некоторой тревогой:
     - Но что же мне делать, если у меня нет денег?
     Джен Ингерфилд пожимает плечами.
     - Не хочешь же ты сказать, милый Джек, что засадишь меня в тюрьму?
     -  А почему бы и нет?  Ведь  сажают же туда  других людей, которые не в
состоянии уплатить долгов.
     Тревога Вилла Каткарта возрастает до невероятных размеров.
     - Но наша дружба!- восклицает он,- наша...
     - Мой милый Вилл,- перебивает его  Ингерфилд,- немного найдется друзей,
которым я одолжил бы триста фунтов и не попытался получить их обратно. И уж,
разумеется, ты не в их числе.
     - Давай заключим  сделку,-  продолжает он.- Найди мне жену,  и  в  день
свадьбы я  верну тебе этот вексель, и дам, пожалуй, еще сотни две в придачу.
Если  к  концу  следующего месяца  ты  не представишь меня женщине,  которая
достойна   стать   и  согласна  стать  миссис  Джон  Ингерфилд,  я  откажусь
возобновить вексель.
     Джон  Ингерфилд  снова  наполняет  свой  стакан,  и радушно пододвигает
бутылку гостю,  который,  однако, вопреки своему обыкновению не  обращает на
нее внимания, а пристально разглядывает пряжки на своих башмаках.
     - Ты это серьезно?- спрашивает он наконец.
     -  Совершенно  серьезно,- следует ответ.- Я  хочу  жениться.  Моя  жена
должна  быть  леди  порождению  и воспитанию.  Она должна  быть  из  хорошей
фамилии, достаточно хорошей для того, чтобы заставить общество забыть о моей
фабрике.  Она должна быть, красива  и  обаятельна. Я  всего  лишь делец, мне
нужна женщина, способная  взять на  себя светскую  сторону моей жизни. Среди
моих знакомых такой женщины нет.  Я обращаюсь к тебе, потому что ты, как мне
известно, близко связан с тем кругом, в котором ее следует искать.
     -  Будет довольно трудно найти леди, отвечающую всем  этим требованиям,
которая  согласилась  бы  на  подобные  условия,- произносит Каткарт не  без
ехидства.
     -  Я  хочу, чтобы ты нашел  такую,  которая согласится,- возражает Джон
Ингерфилд.
     С  наступлением  вечера  Вилл Каткарт  покидает  хозяина,  серьезный  и
озабоченный;  а  Джон Ингерфилд в  раздумье прохаживается  взад и вперед  по
пристани,  ибо запах масла  и  сала  стал  для него  сладок,  и ему  приятно
созерцать лунные блики на грудах бочонков.
     Проходит шесть  недель. В первый  же  день седьмой недели  Джон достает
вексель Билла Каткарта из большого  сундука, где он хранился, и кладет его в
ящик поменьше, который стоит у конторки  и предназначен для более  срочных и
неотложных  документов.  Два дня  спустя  Каткарт  пересекает грязный  двор,
проходит  через  контору и,  войдя в  святилище своего друга,  прикрывает за
собой дверь.
     С ликующим видом он хлопает мрачного Джона по спине.
     - Нашел, Джек!- восклицает он.- Это было нелегкое дело,  я  тебе скажу:
пришлось выспрашивать недоверчивых пожилых вдов, подкупить доверенных  слуг,
добывать сведения  у  друзей дома. Черт возьми, после  всего  этого я мог бы
поступить на службу к  герцогу  в качестве главного шпиона всей  королевской
армии!
     - Хороша ли она собой?- интересуется Джон, не переставая писать.
     - Хороша ли! Милый Джек, да ты влюбишься по уши, как только увидишь ее.
Пожалуй, немного холодна, но ведь это как раз то, что тебе нужно.
     - Из хорошей семьи?- спрашивает Джон, подписывая и складывая оконченное
письмо.
     -  Настолько хорошей,  что сначала я  не смел  и мечтать о ней. Но  она
здравомыслящая  девушка без  всяких  этаких  глупостей, а  семья бедна,  как
церковная крыса.  Так  вот - дело в том, что мы с ней  стали самыми  добрыми
друзьями, и она  сказала мне  откровенно, что хочет выйти  замуж за богатого
человека, безразлично, за кого именно.
     -  Это звучит  многообещагоще,- замечает предполагаемый жених  со своей
своеобразной сухой улыбкой.- Когда я буду иметь счастье увидеться с ней?
     - Сегодня вечером мы  пойдем с тобой  в Ковент-Гарден,- отмечает Билл.-
Она будет в ложе леди Хетерингтоп, и я тебя представлю.
     Итак, вечером  Джон  Ингерфилд отправляется в  театр  Ковент-Гарден,  и
кровь  в  его  жилах  бежит  лишь  чуточку  быстрее,  чем  тогда,  когда  он
отправляется в доки для закупки масла;  он украдкой осматривает предлагаемый
товар с противоположного конца  зала, одобряет его, представлен  ей  и после
более близкого осмотра одобряет ее еще больше, получает приглашение бывать в
доме,  бывает  довольно  часто  и  всякий  раз  чувствует  себя   все  более
удовлетворенным ценностью, добротностью и другими достоинствами товара.
     Если Джон Ингерфилд требовал от своей жены  единственно, чтобы она была
красивой светской машиной,  то  в этой женщине  он, безусловно,  обрел  свой
идеал.   Анна  Синглтон,  единственная  дочь  неудачливого,  но   необычайно
обаятельного  баронета сэра  Гарри Синглтона (по  слухам, более обаятельного
вне своей семьи, чем в  ее кругу), оказалась прекрасно воспитанной девушкой,
полной величавой грации. С ее портрета  кисти  Рейнольдса,  который и поныне
висит над деревянной панелью на стене одного из старых залов в Сити, смотрит
на  нас  лицо  поразительно  красивое и  умное,  но  вместе с тем необычайно
холодное  и бессердечное. Это лицо женщины, уставшей от мира и в то же время
презирающей его. В старых семейных письмах, строки которых сильно выцвели, а
страницы пожелтели, можно найти немало критических замечаний по поводу этого
портрета. Авторы писем жалуются на  те, что если  в портрете вообще  имеется
какое-либо сходство с оригиналом, то Анна, по-видимому, сильно изменилась по
сравнению  с  годами  девичества,  ибо  они помнят, что тогда ее  лицу  было
свойственно веселое и ласковое выражение.
     Те, кто знал ее впоследствии, говорят,  что такое выражение вернулось к
ней  в  конце  жизни,  а  многие  даже  отказываются  верить, что  красивая,
презрительно усмехающаяся леди, изображенная на портрете,- та самая женщина,
которая с нежностью и участием склонялась над ними.
     Но  во  время  странного  сватовства  Джона Ингерфилда  это  была  Анна
Синглтон, изображенная на  портрете  сэра Джошуа, и  от этого она еще больше
нравилась Джону Ингерфилду.
     Сам  он не связывал  с  женитьбой  никаких  чувств;  и  она  также, что
значительно  упрощало  дело.  Он   предложил   ей  сделку,  и   она  приняла
предложение.  По мнению  Джона, ее отношение к браку было вполне обычным для
женщины. У очень молодых девушек голова набита романтическим вздором. И  для
него и для нее лучше, если она избавилась от этого.
     - Наш союз будет основан на здравом смысле,- сказал Джон Ингерфилд.
     - Будем надеяться, что опыт удастся,- ответила Анна Синглтон.


        ГЛАВА ВТОРАЯ

     Но  опыт  не  удается.  По  законам божеским  мужчина  должен  покупать
женщину, а женщина - отдаваться мужчине за иную плату, нежели здравый смысл.
Здравый  смысл  не имеет  хождения  на  брачном рынке.  Мужчины  и  женщины,
появляющиеся там с кошельком, в котором нет ничего,  кроме  здравого смысла,
не  имеют  права  жаловаться, если,  вернувшись  домой,  они обнаружат,  что
заключили неудачную сделку.
     Джон Ингерфилд, предлагая Анне стать его женой,  питал к ней  не больше
любви, чем к любому роскошному предмету обстановки, который он  приобретал в
то же время, и даже не пытался притворяться. Но, если бы он и попытался, она
все  равно бы  ему  не поверила; ибо Анна Синглтон в свои двадцать два  года
познала многое  и понимала,  что любовь - это лишь  метеор на небе  жизни, а
настоящей  путеводной  звездой является золото. Анна  Синглтон уже  изведала
любовь  и  похоронила ее в самой глубине души, а на могиле, чтобы призрак не
мог подняться оттуда, навалила камни безразличия и презрения, как это делали
многие женщины до  и после нее. Некогда Анне Синглтон пригрезилась  чудесная
история. Это  была история, старая, как мир, а  может быть, и еще старше, но
ей  она тогда казалась новой и  прекрасной. Здесь было все, что  полагается:
юноша и девушка, клятвы в  верности,  богатые женихи, бессердечные родители,
любовь, стоившая того, чтобы ради нее бросить вызов всему миру. Но однажды в
ее сон из страны яви залетело письмо, беспомощное и жалостливое: "Ты знаешь,
что я люблю только тебя,- было написано в нем,-  сердце мое до самой  смерти
будет   принадлежать  тебе.  Но   отец  угрожает  прекратить  выплату  моего
содержания,  а  ты  же  знаешь, что  у меня-то  нет  ничего,  кроме  долгов.
Некоторые считают ее красивой, но может ли она сравниться с тобой? О, почему
деньгам суждено  быть нашим вечным проклятием?"- и множество других подобных
же вопросов, на которые нет ответа, множество проклятий судьбе, богу и людям
и множество жалоб на свою горькую долю.
     Анна Синглтон долго читала это письмо. Окончив  и перечтя  его еще раз,
она встала, разорвала листок на  куски и со смехом бросила в огонь, и, когда
пламя,  вспыхнув,  угасло, она почувствовала,  что  жизнь ее угасла вместе с
ним: она не знала, что разбитые сердца могут исцеляться.
     Когда  Джон Ингерфилд  сватается к ней и ни слова  не говорит о  любви,
упоминая лишь  о деньгах,  она чувствует, что вот, наконец, искренний голос,
которому можно верить. Она еще не  потеряла интерес к  земной стороне жизни.
Приятно  быть  богатой  хозяйкой  роскошного  особняка,  устраивать  большие
приемы, променять тщательно  скрываемую нищету на  открытую роскошь. Все это
ей  предлагают  как  раз  на  тех  самых условиях,  которые  она  и  сама бы
выдвинула. Если бы ей предложили еще  и любовь, она бы отказалась, зная, что
ей нечего дать взамен.
     Но одно дело, когда женщина не желает привязанности,  и другое -  когда
она  ее лишена. С каждым днем  атмосфера  роскошного  дома в  Блумсбери  все
сильнее леденит ей  сердце. Гости по временам  согревают  его  на  несколько
часов и уходят, после чего там становится еще холоднее.
     Она старается быть  безразличной к мужу, но живые существа, соединенные
вместе,  не могут  быть безразличны друг к другу.  Ведь  даже две  собаки на
одной сворке  вынуждены  думать друг о друге. Муж  и  жена должны любить или
ненавидеть,  испытывать  симпатии  или  антипатии  в  зависимости  от  того,
насколько тесны или свободны связывающие их узы. По обоюдному желанию узы их
брака  настолько  свободны,  насколько  позволяет  приличие,  и  поэтому  ее
отвращение к нему не выходит за пределы вежливости.
     Она честно выполняет взятые  обязательства, ибо  у Синглтонов тоже есть
свой кодекс чести. Ее  красота, очарование,  такт, связи помогают ему делать
карьеру и удовлетворять  свое честолюбие. Она открывает ему двери, которые в
ином случае остались бы для него закрытыми. Общество, которое  в ином случае
прошло  бы мимо  него  с презрительной  усмешкой,  сидит за его  столом.  Ее
желания и интересы неотделимы от его. Свой долг жены она выполняет во  всем,
стремится угодить ему, молча сносит его редкие ласки. Все, что предусмотрено
сделкой, она выполнит до конца.
     Он,  со  своей  стороны, также  играет  свою  роль  с добросовестностью
делового человека; более того, если  вспомнить, что, угождая  ей, сам  он не
испытывает  никакого  удовольствия -  даже  не  без  великодушия.  Он всегда
внимателен  и почтителея к  ней, постоянно  проявляет учтивость, которая  ве
менее искренна  оттого, что не  является  врожденной. Каждое  высказанное ею
желание   выполняется,  каждое   выражение  неудовольствия   принимается  во
внимание. Зная,  что  его  присутствие  действует  на  нее  угнетающе,  Джон
Ингерфилд старается не докучать ей чаще, чем это необходимо.
     По  временам  он спрашивает себя,  и не без  оснований,  что  дала  ему
женитьба, действительно ли шумная светская жизнь - это самая интересная игра
из тех, которыми можно заполнить досуг, и, наконец,  не был ли он счастливее
в  своей квартире над  конторой, чем в  этих роскошных, сверкающих комнатах,
где он всегда выглядит и ощущает себя незваным гостем.
     Единственное  чувство, которое  породила в нем близость  с женой,-  это
чувство снисходительного презрения. Так же  как нет равенства между мужчиной
и женщиной, так не может быть и уважения. Она - совершенно иное существо. Он
способен смотреть на нее либо как на нечто высшее, либо как на нечто низшее.
     В первом случае мужчина в большей или меньшей степени влюблен, а любовь
была  чужда  Джону  Ингерфилду. Даже используя  в своих  целях  ее  красоту,
очарование, такт, он презирает их как оружие слабого пола.
     Так и живут они  в своем большом доме. Джон Ингерфилд и жена его, Анна,
далекие и чужие друг  другу, и ни  один не проявляет  желания узнать другого
поближе.
     Он никогда не говорит с ней о своих делах, а она никогда не спрашивает.
Чтобы  вознаградить  себя  за  те немногие часы, на  которые  ему приходится
отрываться от дел, он становится суровее и требовательнее; он делается более
строгим хозяином, неумолимым кредитором, жадным торговцем, выжимая  из людей
все  до  последнего,  лихорадочно стремясь  стать  еще  богаче, чтобы  иметь
возможность потратить больше денег на игру, которая с каждым днем становится
для него все более утомительной и неинтересной.
     И  груды бочонков на его пристанях растут и множатся; его  суда и баржи
плывут по грязной реке  бесконечными караванами;  вокруг его заплывших жиром
котлов роится еще больше изнемогающих,  грязных созданий, превращающих масло
и сало в золото.
     Но вот однажды летом из своего гнезда где-то далеко на Востоке вылетает
на Запад зловещая тварь. Покружившись над предместьем Лаймхаус, увидев здесь
тесноту и грязь и почуяв манящее зловоние, она снижается.
     Имя этой твари - тиф. Сначала она таится незамеченной, тучнея от жирной
и  обильной  пищи,  которую  находит  поблизости, но, наконец, став  слишком
большой  для  того,  чтобы  прятаться  дольше,  она  нагло  высовывает  свою
чудовищную голову, и  белое  лицо  Ужаса  с криком  проносится  по  улицам и
переулкам, врывается в контору Джона Ингерфилда и громко заявляет о себе.
     Джон  Ингерфилд на  некоторое время  погружается в  раздумье. Затем  он
садится на лошадь и по ухабам и рытвинам во весь опор скачет домой.
     В прихожей он встречается с Анной и останавливает ее.
     -  Не подходите  ко  мне  близко,- говорит  он  спокойно.-  В Лаймхаусе
эпидемия; говорят, болезнь  передается даже через здоровых людей. Вам  лучше
уехать  из  Лондона на  несколько недель.  Отправляйтесь к  отцу;  когда все
кончится, я приеду за вами.
     Он  далеко  обходит  ее  и  поднимается  наверх,  где  несколько  минут
разговаривает со  своим  камердинером. Спустившись,  он  снова вскакивает  в
седло и уезжает.
     Немного спустя Анна поднимается  в его комнату. Слуга, стоя на коленях,
укладывает чемодан.
     - Куда вы его повезете?- спрашивает она.
     -  На пристань,  сударыня,- отвечает  слуга.- Мистер Ингерфилд  намерен
пробыть там день или два.
     Тогда  Анна усаживается  в большой пустой  гостиной  и  в свою  очередь
начинает размышлять.
     Джон Ингерфилд, вернувшись в Лаймхаус, видит, что за короткое время его
отсутствия  эпидемия   сильно   распространилась.   Раздуваемый   страхом  и
невежеством,  питаемый  нищетой и грязью, этот бич, подобно огню, охватывает
квартал  за кварталом.  Болезнь,  долгое  время  таившаяся, теперь появилдсь
одновременно в пятидесяти  разных местах. Не было ни одной улицы, ни  одного
двора, которых она бы миновала. Более десятка рабочих Джона уже  слегло. Еще
двое  свалились  замертво у котлов  за  последний  час.  Паника  доходит  до
невероятных  размеров.  Мужчины  и  женщины  срывают с  себя  одежду,  чтобы
посмотреть нет ли пятен или сыпи, находят их или воображают,  что нашли, и с
криком, полураздетые, выбегают па улицу.  Два человека, встретившись в узком
проходе, кидаются назад, страшась даже  пройти близко друг от друга. Мальчик
нагибается, чтобы почесать ногу  -  поступок, который в  обычных условиях не
вызвал  бы в этих краях особого удивления. Моментально все в ужасе бросаются
вон из комнаты, и сильные давят слабых в своем стремлении скрыться.
     В то время не было организованной борьбы с болезнью.  В Лондоне нашлись
добрые  сердца  и  руки, готовые оказать  помощь,  но  они  еще недостаточно
сплочены  для того,  чтобы противостоять столь  стремительному  врагу.  Есть
немало  больниц  и  благотворительных  учреждений,  но  большинство  из  них
содержится в Сити  на средства отцов города исключительно для бедных граждан
и  членов гильдий. Немногочисленные бесплатные  больницы плохо оборудованы и
уже переполнены. Грязный, расположенный на отлете Лаймхаус, всеми позабытый,
лишенный всякой помощи, вынужден защищаться собственными силами.
     Джон  Ингерфилд  созывает  стариков и  с их помощью  пытается пробудить
здравый  смысл  и  рассудок  у своих  обезумевших от ужаса рабочих.  Стоя на
крыльце конторы и обращаясь к  наименее  перепуганным из них,  он говорит  о
том,  какую опасность таит  в себе  паника,  и  призывает  к  спокойствию  и
мужеству.
     - Мы должны встретить бедствие и  бороться с ним, как мужчины! - кричит
он  сильным,  покрывающим  шум  голосом,  который  не  раз  сослужил  службу
Ингерфилдам на полях  сражений и на разбушевавшихся морях.- В нашей среде не
должно быть трусливого  эгоизма  и малодушного  отчаяния. Если  нам  суждено
умереть, мы умрем, но с божьей помощью мы постараемся выжить. В любом случае
мы сплотимся и будем помогать друг другу. Я не  уеду отсюда и сделаю для вас
все возможное. Ни один из моих людей не останется без помощи.
     Джон Ингерфилд умолкает, и, когда  звуки его  сильного голоса  затихают
вдали, за его спиной раздается нежный голос, чистый и твердый:
     - Я также пришла сюда, чтобы быть с вами и помогать своему мужу. Я буду
ухаживать за больными и надеюсь принести вам пользу. Мой муж и я сочувствуем
вашей  беде. Я уверена, что  вы  будете  мужественны и терпеливы.  Мы вместе
сделаем все возможное и не будем терять надежды.
     Он  оборачивается,  готовый  увидеть  за  собой  пустоту  и  подивиться
помрачению своего рассудка. Она вкладывает свою  руку в его,  и они  смотрят
друг  другу в глаза; и  в это  мгновение,  в первый  раз  в  жизни,  эти два
человека по-настоящему видят друг друга.
     Они не говорят ни слова. На разговоры нет времени. У  них масса работы,
очень срочной  работы,  и Анна хватается за нее  с жадностью женщины, долгое
время тосковавшей по радости,  которую приносит труд. И при  виде того,  как
она  быстро  и  спокойно  движется  среди  обезумевшей  толпы, расспрашивая,
успокаивая, мягко  отдавая распоряжения,  у Джона возникает мысль: вправе ли
он позволить ей остаться здесь и  рисковать жизнью ради его людей? И за  ней
другая: а как он  может помешать ей? Ибо за этот час  он осознал, что Анна -
не  его собственность: что он и  она  - как бы две руки, повинующиеся одному
господину;  что, работая  вместе и помогая  друг другу, они не должны мешать
один другому.
     Пока  Джон  еще не до  конца понимает все это. Самая мысль кажется  ему
новой  и  странной.  Он  чувствует  себя,  как  ребенок в  волшебной сказке,
внезапно  обнаруживший,  что  деревья  и  цветы,  мимо  которых он  небрежно
проходил  тысячи  раз,  могут  думать   и  говорить.  Один  раз  он  шепотом
предупреждает ее  о трудностях  и об опасности, но  она отвечает  просто: "Я
обязана заботиться  об этих людях так  же, как и ты. Это моя работа", - и он
больше не настаивает.
     Анна обладает чисто женским врожденным умением ухаживать за больными, а
ее острый  ум заменяет ей опыт. Заглянув в две-три грязные лачуги, где живут
эти люди,  она  убеждается,  что  для спасения больных  необходимо  поскорее
вывезти их оттуда.  И она  решает  превратить  огромную  контору -  длинную,
высокую  комнату на другом  конце пристани -  во временную больницу. Взяв  в
помощь семь или восемь женщин, на которых можно положиться, она приступает к
осуществлению своего замысла. Она обращается с гроссбухами, словно это книги
стихов, а  товарные накладные - какие-нибудь уличные баллады. Пожилые клерки
стоят, ошеломленные, воображая, что  наступил конец света и мир стремительно
проваливается в  пустоту, по  вот  их бездеятельность  замечена  и  их самих
заставляют совершить святотатство и помочь разрушению собственного храма.
     Анна отдает  распоряжения ласково,  с самой очаровательной  улыбкой, но
все же  они остаются  распоряжениями, и  никому даже  в  голову не  приходит
ослушаться их. Джон - суровый, властный, непреклонный Джон, к которому с тех
пор, как он 'девятнадцать лет назад окончил торговую школу Тейлора,  ни разу
не  обращались  тоном более  повелительным,  чем робкая просьба,  и который,
случись  что-либо  подобное,   решил  бы,  что  внезапно  нарушились  законы
природы,-  неожиданно для себя  оказывается на  улице, спешит к аптекарю, на
мгновение замедляет шаги,  недоумевая, зачем  и  для  чего  он  делает, это,
соображает, что ему  ведено сделать  это и живо вернуться назад, изумляется,
кто посмел  приказать ему, вспоминает, что приказала Анна, не знает,  что об
этом  подумать, но  торопливо продолжает путь. Он "живо возвращается назад",
получает  похвалу за то, что вернулся так быстро и  доволен собой; его снова
посылают уже в другое место с указаниями, что сказать, когда он придет туда.
Он  отправляется (ибо постепенно привыкает к  тому, что  им  командуют).  На
полпути  его  охватывает  сильная  тревога,  так как,  попытавшись повторить
поручение, чтобы убедиться, что правильно запомнил его, он обнаруживает, что
все забыл.  Он  останавливается  в волнении  и беспокойстве,  размышляет, не
выдумать ли что-нибудь от себя,  тревожно взвешивает шансы - что будет, если
он  поступит так и это раскроется. Внезапно, к своему глубочайшему изумлению
и радости,  он  вспоминает  слово в слово, что  ему  было сказано,  и спешит
дальше, снова и снова повторяя про себя поручение.
     Он  делает  еще  несколько  шагов,  и  тут  происходит  одно  из  самых
необычайных событий, которые случались на той улице до или после этого! Джон
Ингерфилд смеется.
     Джон Ингерфилд  с Лавандовой верфи, пройдя  две трети улицы  Крик-Лейн,
бормоча  что-то  себе  под  нос и  глядя  в  землю,  останавливается посреди
мостовой и смеется; и какой-то маленький мальчик, который потом рассказывает
об этом до конца своих дней, видит и слышит его и со всех  ног мчится домой,
чтобы сообщить удивительную новость, и  мать задает ему хорошую порку за то,
что он говорит неправду.
     Весь этот день Анна героически трудится, и Джон помогает ей, а иногда и
мешает. К  ночи  маленькая  больница готова, три кровати  уже  поставлены  и
заняты; и вот теперь, когда сделано все возможное, они  с Джоном поднимаются
наверх в его прежние комнаты, расположенные над конторой.
     Джон вводит ее туда не без опаски, ибо по сравнению с домом в Блумсбери
они выглядят  бедными и  жалкими. Он усаживает ее  в  кресло  у огня, просит
отдохнуть, а затем  помогает старой экономке, никогда не отличавшейся особой
сообразительностью,  а теперь совершенно обезумевшей  от страха,  накрыть на
стол.
     Анна  наблюдает, как  он двигается по комнате. Здесь, где проходила его
настоящая жизнь, он, пожалуй, больше является самим собой, чем в  чуждой ему
светлой обстановке; и этот  простой фон, по-видимому, выгодно  оттеняет его;
Анна поражена, как  это она не замечала раньше, что  он - хорошо  сложенный,
красивый  мужчина.  И  он  вовсе не стар.  Что это  -  неужели из-за плохого
освещения? Он выглядит почти молодо. А почему бы ему и  не выглядеть молодо,
если ему всего лишь тридцать шесть, а в таком возрасте  мужчина еще во цвете
лет? Анна недоумевает,  почему она раньше всегда думала о нем  как о пожилом
человеке.
     Над  большим камином  висит  портрет  одного из предков  Джона  -  того
мужественного  капитана  Ингерфилда,  который  предпочел  вступить  в бой  с
королевским  фрегатом, но не  выдал своего матроса.  Анна переводит глаза  с
мертвого  лица на  живое  и улавливает явное  сходство между  ними.  Прикрыв
глаза,  она  мысленно видит перед собой сурового капитана,  бросающего врагу
свой вызов,  и у него то же лицо, что и у Джона несколько часов назад, когда
он  говорил: "Я  намерен  остаться  здесь  с  вами  и  сделать для  вас  все
возможное. Никто из моих людей не останется без помощи".
     Джон пододвигает ей стул, и в это мгновение  на  него падает  свет. Она
украдкой  бросает еще  один взгляд на его лицо - сильное, суровое,  красивое
лицо человека, способного на благородпые поступки. Анна задумывается о  том,
смотрел ли  он на кого-нибудь  с нежностью; внезапно ощущает при  этой мысли
острую боль; отвергает эту мысль как невозможную; пытается представить себе,
как пошло бы ему выражение нежности; чувствует, что ей хотелось бы видеть на
его лице  выражение нежности просто  из любопытства; размышляет, удастся  ли
это ей когда-нибудь.
     Она  пробуждается от своей задумчивости, когда Джон с улыбкой  сообщает
ей, что ужин готов, и  они усаживаются друг против Друга, чувствуя  странное
смущение.
     С каждым  днем работа становится все более  напряженной;  с каждым днем
враг становится все более сильным, беспощадным, неодолимым, и с каждым днем,
борясь против него бок  о  бок,  Джон Ингерфилд и жена  его  Анна все  более
сближаются.  В  битве  жизни  познается  цена  сплоченности.  Анне  приятно,
почувствовав усталость, поднять голову  и увидеть,  что  он  рядом;  приятно
среди окружающего тревожного шума услышать его громкий, сильный голос.
     И, видя, как красивая фигура Анны двигается взад и вперед,  среди ужаса
и  горя,  видя  ее красивые  быстрые  руки,  делающие  свое святое  дело, ее
проникающие  в  душу глаза,  в которых мерцает  глубокая  нежность; слыша ее
ласковый,  чистый  голос,  когда  она  смеется,  радуясь вместе  с  другими,
успокаивает  беспокойных.  мягко  приказывает,  кротко   упрашивает,-   Джон
чувствует, как в его мозг заползают странные новые мысль относительно женщин
вообще, и этой женщины в особенности.
     Однажды, роясь в  старом ящике, он случайно находит книжку рассказов из
Библии с цветными картинками. Он любовно переворачивает изорванные страницы,
вспоминая давно минувшие воскресные дни. Одну картинку, изображающую  группу
ангелов,  он  рассматривает особенно долго: ему  кажется,  что  в самом юном
ангеле с менее суровыми,  чем у остальных, чертами он  улавливает сходство с
Анной. Он долго смотрит  на  картинку. Внезапно у  него возникает мысль: как
хорошо  бы наклониться  и поцеловать нежные ноги у такой женщины! И, подумав
это, он вспыхивает, как мальчик.
     Так на  почве человеческих страданий вырастают цветы человеческой любви
и счастья, а цветы эти роняют  семена бесконечного  сочувствия  человеческим
невзгодам, ибо все в мире создано богом для благой цели.
     При мысли об Анне лицо Джона смягчается, и он становится менее суровым;
при  воспоминании о  нем ее  душа  становится  тверже,  глубже,  полнее. Все
помещения склада превращены в палаты, и маленькая больница открыта для всех,
ибо Джон и Анна чувствуют, что весь мир - это их люди. Груды бочек исчезли -
их перевезли  в  Вулвич и Грейвзенд, убрали  с дороги и свалили  где попало,
словно масло и сало и золото, в  которые они могут быть обращены, не имеют в
этом мире большого значения  и о них не  стоит и думать, когда  нужно помочь
братьям в беде.
     Дневной  труд  кажется  им  легким  в  ожидании  того  часа, когда  они
останутся  вдвоем в старой  невзрачной комнате  Джона над конторой.  Правда,
стороннему наблюдателю  могло бы показаться, что  в такие часы  они скучают;
они странно застенчивы, странно молчаливы, боятся дать волю  словам,  ощущая
бремя невысказанных мыслей.
     Однажды вечером  Джон, заговорив не  потому, что в этом была какая-либо
необходимость, а лишь для того, чтобы услышать  голос Анны,  заводит речь  о
круглых коржиках, припомнив, что его экономка великолепно их  готовила, и не
прочь узнать,- не забыла ли она еще свое искусство.
     Анна  трепещущим голосом, словно коржики  - это какая-нибудь щекотливая
тема, сообщает, что она сама с успехом пробовала готовить их. Джон, которому
всегда  внушали, что  такой  талант -  необычайная редкость и, как  правило,
передается   по  наследству,  вежливо  сомневается  в   способностях   Анны,
почтительно  предполагая,  что  она  имеет  в  виду  сдобные  булочки.  Анна
возмущенно  отвергает подобное  подозрение,  заявляет, что  прекрасно  знает
разницу между  коржиками  и сдобными  будочками, и предлагает  доказать свое
умение,  если только  Джон  спустится  вместе  с нею на кухню  и отыщет  все
необходимое.
     Джон принимает  вызов  и  неловко  ведет Анну вниз одной  рукой, другой
держа перед собой свечу. Уже  одиннадцатый час, и старая  экономка спит. При
каждом скрипе ступеньки они замирают и прислушиваются, не проснулась ли она.
Затем, убедившись, что все тихо, они снова крадутся вперед,  подавляя смех и
тревожно спрашивая друг у друга, наполовину в шутку, наполовину всерьез, что
сказала  бы  старая чопорная старуха, если бы спустилась  вниз  и застала их
там.
     Они достигают кухни - скорее благодаря дружелюбию кошки, чем знакомству
Джона с географией собственного дома: Анна разводит огонь и очищает стол для
работы. Какую помощь может оказать ей Джон и зачем ей понадобилось, чтобы он
ее  сопровождал,-  на  эти  вопросы  Анне,  пожалуй,  нелегко  было бы  дать
вразумительный  ответ. Что же касается "отыскания всего необходимого", он не
имеет ни  малейшего представления о  том,  где  что лежит, и  от  природы не
наделен особой сообразительностью. Когда  его просят найти муку, он прилежно
ищет ее  в ящиках кухонного стола; когда его посылают за  скалкой -  внешний
вид и основные признаки которой ему описаны для облегчения задачи,- он после
долгого отсутствия возвращается с медным пестиком. Анна смеется над ним, но,
по правде  воворя, может показаться,  что и  она  не  менее бестолкова,  ибо
только когда руки  у  нее уже все  в  муке, ей приходит в голову, что она не
приняла предварительных мер, необходимых для приготовления любого кушания, -
не закатала рукава.
     Она  протягивает  Джону руки, сначала одну,  а потом другую, и  ласково
просит его сделать это. Джон очень медлителен и неловок, но Анна чрезвычайно
терпелива.  Дюйм за дюймом он закатывает черный рукав, обнажая белую круглую
руку. Сотни раз видел он эти прекрасные руки, обнаженные до плеч, сверкающие
драгоценностями, но никогда раньше не замечал их  удивительной красоты.  Ему
хочется обвить их вокруг своей шеи, и в то же время, испытывая муки Тантала,
он боится, что прикосновение его дрожащих пальцев ей неприятно.
     Анна  благодарит  его и  извиняется за  причиненное беспокойство, а он,
пробормотав что-то бессмысленное,  глупо молчит,  глядя па нее. По-видимому,
Анне  достаточно  одной руки  для стряпни, так как  вторая остается лежать в
бездействии на столе - очень близко от руки Джона, но она словно не замечает
этого, целиком поглощенная своим делом. Каким образом возникло у  него такое
побуждение,  кто  научил  его, мрачного,  трезвого,  делового  Джона,  столь
романтическим поступкам -  навеки  останется  тайной; но в одно мгновение он
опускается  на колени,  покрывая  испачканную  мукой  руку  поцелуями,  и  в
следующий миг руки Анны обвиваются вокруг его шеи, а  губы прижимаются к его
губам,  и вот уже стена, разделявшая  их, рухнула, и  глубокие воды их любви
сливаются в одип стремительный поток.
     С  этим  поцелуем они  вступают  в  новую  жизнь,  куда нам  нет  нужды
следовать за ними. Должно  быть,  эта  жизнь  наполнена необычайной красотой
самозабвения и взаимной  преданности  -  пожалуй,  она слишком  идеальна для
того, чтобы долго остаться неомраченной земными горестями.
     Те, кто помнит их в  эту пору, говорят о них,  понижая  голос, словно о
видениях. В те  дни лица их, казалось, излучали сияние,  а в голосах звучала
несказанная нежность.
     Они забывают об отдыхе, словно не чувствуя усталости.  Днем и ночью они
появляются  то тут, то там среди сраженных несчастьем людей, принося с собой
исцеление и покой; но вот, наконец, болезнь,  подобно насытившемуся хищнику,
уползает медленно в свое логово, и люди ободряются, вздыхают с облегчением.
     Однажды, возвращаясь  с обхода,  продолжавшегося дольше обычного,  Джон
чувствует, как члены его постепенно охватывает  слабость,  и  ускоряет шаги,
стремясь  поскорее добраться до дома и отдохнуть.  Анна, которая не ложилась
всю прошлую ночь, вероятно  спит, и,  не  желая ее беспокоить, он проходит в
столовую  и располагается в кресле у  огня. В  комнате холодно.  Он  шевелит
поленья,  но  жар не усиливается.  Он  придвигает кресло к  самому  камину и
склоняется к огню, положив ноги па решетку  и протянув руки к пламени, и все
же продолжает дрожать.
     Сумерки   наполняют   комнату,  понемногу   сгущаясь.  Джон  равнодушно
удивляется,  почему  время  летит так  быстро.  Вскоре он  слышит поблизости
голос,  медленный и  монотонный, который очень  знаком  ему, хотя  он и не в
состоянии вспомнить, кому этот голос принадлежит. Он не поворачивает головы,
но вяло прислушивается. Голос говорит о  сале:  сто девяносто четыре бочонка
сала, и все они должны быть помещены один в другой. Это невозможно  сделать,
обиженно жалуется голос. Они  не  входят один в другой.  Бесполезно пытаться
втиснуть их. Гляди! Вот они снова рассыпались.
     В голосе звучит раздражение и усталость. Господи! Ну что им надо! Разве
они не видят, что это невозможно? Какие идиоты!
     Внезапно он узнает голос, вскакивает и дико озирается, стараясь понять,
где  он.   Огромным  напряжением  воли  ему  удается  удержать  ускользающее
сознание. Обретя уверенность в себе,  он, крадучись, выбирается из комнаты и
спускается по лестнице.
     В  прихожей  он останавливается и  прислушивается; в доме  все тихо. Он
добирается  до  лестницы, ведущей  в  кухню,  и тихо зовет экономку, которая
поднимается к нему, задыхаясь и кряхтя после  каждой ступеньки. Не подходя к
ней  близко, он шепотом спрашивает, где Анна. Экономка отвечает,  что она  в
больнице.
     - Скажите ей, что меня внезапно вызвали по делу,- торопливо шепчет он.-
Я  пробуду  в  отсутствии  несколько  дней.  Попросите ее  уехать  отсюда  и
немедленно  возвратиться домой.  Теперь они могут  обойтись без нее. Скажите
ей, чтобы она отправлялась домой немедленно. Я тоже приеду туда.
     Он  направляется к  двери, но останавливается и  снова оглядывается  по
сторонам.
     - Скажите ей, что я  прошу, я умоляю ее не оставаться  здесь  больше ни
одного часа. Самое страшное  позади. Теперь ее может заменить любая сиделка.
Скажите  ей,  что она должна вернуться  домой сегодня же  вечером.  Если она
любит меня, пусть уезжает немедленно.
     Экономка, несколько смущенная его горячностью, обещает передать все это
и спускается  вниз.  Он  берет шляпу и плащ со стула,  куда он  их бросил, и
снова  поворачивает к  выходу.  В это  мгновение открывается дверь и  входит
Анна.
     Он  кидается назад,  в  темноту, и  прижимается к  стене. Анна, смеясь,
окликает  его, а затем, так  как  он не отзывается, спрашивает встревоженным
тоном:
     - Джон... Джон... милый! Это ты? Где же ты?
     Затаив дыхание, он еще глубже забивается  в темный  угол; Анна,  думая,
что  это  почудилось  ей в  полумраке,  проходит  мимо него  и подымается по
лестнице.
     Тогда он крадется к  выходу, выскальзывает на улицу и тихо затворяет за
собой  дверь.  Через  несколько  минут старая экономка  взбирается  наверх и
передает ей слова Джона. Анна в  полном недоумении подвергает бедную старуху
суровому допросу,  но не может  больше ничего добиться. Что все это  значит?
Какое "дело"  может заставить Джона,  который  в  течение десяти недель и не
помышлял  о делах,  покинуть  ее  таким образом  - не сказав  ни  слова,  не
поцеловав ее! Внезапно она вспоминает,  что несколько минут назад  окликнула
его,  когда ей  показалось, что она его видит, а  он не  ответил; и  ужасная
правда неумолимо предстает перед ней.
     Она   снова   затягивает  ленты  своей  шляпки,  которые   начала  было
развязывать, спускается вниз и выходит на мокрую улицу.
     Она  торопливо направляется  к дому  единственного  живущего поблизости
доктора  -  большого,  грубоватого  человека,  который  в течение этих  двух
страшных месяцев  был их  главной опорой и поддержкой. Доктор встречает ее в
дверях, и по  его  смущенному выражению она сразу же догадывается  обо всем.
Напрасно пытается он разубедить ее:  откуда ему знать,  где Джон? Кто сказал
ей,  что Джон заболел -  такой большой, сильный, здоровый малый? Она слишком
много работала, и  поэтому эпидемия  не выходит у нее из головы.  Она должна
немедлен по вернуться домой,  иначе заболеет сама. Право же, с ней это может
случиться гораздо скорее, чем с Джоном.
     Анна, подождав,  пока он,  расхаживая взад в  вперед по комнате, кончит
выдавливать  из  себя неуклюжие  фразы,  мягко,  не обращая  внимания на его
уверения, говорит:
     -  Если вы не скажете мне,  я узнаю у кого-нибудь другого, вот  и все.-
Затем, уловив в нем секундное -колебание, она кладет свою маленькую ручку на
его грубую  лапу и с  бесстыдством горячо любящей женщины вытягивает из него
все, что он обещал держать в тайне.
     И все же он останавливает ее, когда она собирается уходить.
     -  Не тревожьте его сейчас,- говорит он.- Он разволнуется. Подождите до
завтра.
     И  вот,  в то время как Джон считает бесконечные бочонки с  салом, Анна
сидит у его кровати, ухаживая за своим последним "пациентом".
     Нередко в бреду он зовет ее, и она берет его горячую руку и держит ее в
своих, пока он не засыпает.
     Каждое утро приходит доктор, смотрит на него, задает несколько вопросов
и  делает несколько  обычных указаний, но  не говорит ничего  определенного.
Пытаться обмануть ее бесполезно.
     Дни  медленно тянутся в полутемной комнате.  Анна видит, как его  худые
руки становятся все тоньше, а его  запавшие глаза - все больше; и все же она
остается странно спокойной, словно удовлетворена чем-то.
     Незадолго перед  концом  наступает  час,  когда  к  Джону  возвращается
сознание. Он глядит на нее с благодарностью и упреком.
     - Анна, почему ты здесь?- спрашивает он тихо и с трудом.- Разве тебе не
передали мою просьбу? В ответ она смотрит на него своими бездонными глазами.
     - Разве ты  уехал  бы, бросив меня  здесь умирать?- спрашивает  она  со
слабой улыбкой.
     Она еще ниже  склоняется над ним, так что ее мягкие волосы касаются его
лица.
     - Наши жизни были слиты воедино, любимый,-  шепчет  она.- Я не могла бы
жить без тебя: богу это известно. Мы всегда будем вместо.
     Она  целует  его, кладет его голову к себе на грудь и нежно гладит его,
как ребенка; и он обнимает ее своими слабыми руками.
     Скоро  она  чувствует,  как  эти  руки  начинают холодеть,  и осторожно
опускает  его  на кровать,  в последний  раз  смотрит ему  в глаза, а  потом
закрывает веки.
     Рабочие  просят  разрешения похоронить  его  на ближнем кладбище, чтобы
никогда не расставаться с ним;  получив  согласие Анны, они приготовляют все
сами, желая, чтобы все было сделано только любящими руками. Они положили его
у церковного крыльца, чтобы, входя в церковь и выходя оттуда, проходить близ
него;  и  один из  них, искусный  каменотес, сделал этот надгробпый  камень.
Наверху  он  высек  барельеф,  изображающий  доброго  самаритянина,  который
склонился  над  страждущим   братом,  а  под  ним  надпись:  "Памяти   Джона
Ингерфилда". Кроме того, он хотел высечь еще  стих из Библии,  но грубоватый
доктор остановил его:
     - Лучше оставьте место на  тот случай, если  придется добавить еще одно
имя.
     И  на  короткое  время  камень  остается  незаконченным,  пока,   через
несколько недель, та же рука не добавляет слова: "и жены его Анны".



   Джером Клапка Джером.
   Мир сцены


     из сборника "Мир сцены", 1889
     Перевод Р. Померанцевой.
     Гос. изд. художественной литературы, М., 1957.
     OCR: NVE, 2000



ГЕРОЙ
     Чаще всего имя его - Джордж.
     - Называй меня Джорджем! - просит он героиню.
     Она   называет   его  Джорджем  (очень  тихо,  ведь  она  так  молода и
застенчива).
     Он счастлив.
     Театральный  герой  постоянно  бездельничает.  Он  слоняется по сцене и
ввязывается   в   неприятности.   Цель  его  жизни  -  попасть  под  суд  за
преступления,  которых  он  не совершал; он считает, что день прожит не зря,
если   удается  напустить  туману  в  происшествие,  и  все  без  разговоров
признают его убийцей.
     Театральный  герой  - отличный оратор, от его красноречия даже у самого
мужественного  человека  душа  уходит  в  пятки. Когда герой поучает злодея,
это великолепное зрелище!
     Каждый  театральный  герой  владеет  "имением",  которое  примечательно
высокой  культурой  хозяйства  и  хитроумной планировкой "помещичьего дома".
Обыкновенно   дом   одноэтажный,   но   хоть  он  маленький  и  неудобный, в
растительности  вокруг  веранды  недостатка не ощущается. Обитатели соседней
деревни,  по  всей видимости, избрали сад перед домом героя своим постоянным
местом  жительства  - в этом основной порок усадьбы с нашей точки зрения; но
герой  доволен,  ибо  он  обрел  слушателей  для речей, которые произносит с
парадного крыльца - это его любимое занятие.
     Обычно  как  раз напротив дома - кабачок. Это удобно. От "имения" герою
одно  беспокойство.  Делец  он неважный, сразу видно: только попробует вести
хозяйство  самостоятельно, так сразу в пух и прах разоряется. Правда, обычно
уже  в  первом  действии  злодей  отбирает  у  него "имение" и таким образом
избавляет  его от дальнейших хлопот почти до конца пьесы, но потом ему опять
приходится надевать хомут.
     Справедливость требует извинить героя за то, что он, бедняга, то и дело
теряет  голову  и  совершает юридические и всякие другие ошибки. Может быть,
"законы"  в  пьесах  -  это  еще  и  не  самая страшная и непостижимая тайна
вселенной,  но  они  от  нее  очень,  очень  недалеки.  Было время, когда мы
льстили  себя  надеждой,  что  чуточку - самую малость - смыслим в писаных и
неписаных  законах,  но,  разобрав  с  этой  точки зрения одну-две пьесы, мы
поняли, что тут мм - несмышленые дети.
     Мы  решили  не  ударить  в  грязь лицом и добраться до сути театральной
юриспруденции.  Потрудились  около  полугода  и, наконец, почувствовали, что
наш  мозг (как правило, действующий безотказно) начал размягчаться; тогда мы
прекратили  занятия,  полагая, что в конце концов дешевле обойдется, если мы
назначим  приличную  премию, скажем, в пятьдесят или шестьдесят тысяч фунтов
стерлингов за толковые пояснения. До сих пор на премию никто не претендовал,
так что предложение остается в силе.
     Правда,  недавно  хотел  нам  помочь  один джентльмен; мы выслушали его
трактовку  и еще больше запутались. Он заявил, что ему все совершенно ясно и
его - он так прямо и сказал - поражает наша тупость. Потом оказалось, что он
удрал из психиатрической лечебницы.
     Из всего свода театральных законов вот что нам удалось уяснить.
     Если  человек  умирает,  не  оставив  завещания,  то  все его имущество
переходит к первому попавшемуся злодею.
     Но  если человек умирает и оставляет завещание, тогда все его имущество
переходит к любому лицу, сумевшему завладеть этим завещанием.
     Случайная  утеря  брачного  свидетельства  стоимостью в три с половиной
шиллинга влечет за собой расторжение брака.
     Чтобы  осудить  безукоризненно  честного джентльмена за преступления, о
которых  он  в жизни не помышлял, достаточно показаний одного злонамеренного
персонажа  с сомнительным прошлым. Спустя много лет эти показания могут быть
опровергнуты и обвинение снято без суда и следствия на основании одного лишь
голословного заявления комика.
     Если  некий  А.  подделывает на чеке подпись Б., то по законам сцены Б.
приговаривается к десяти годам каторжных работ.
     Предупреждения   за   десять   минут   достаточно,  чтобы  аннулировать
закладную.
     Все  судебные процессы происходят в гостиной обвиняемого, причем злодей
действует  сразу  за  адвоката,  судью  и  присяжных заседателей и командует
парочкой полицейских, которым ведено во всем ему подчиняться.
     Таковы   некоторые  из  наиболее  важных  юридических  положений,  ныне
действующих  на  сцене.  Однако  с  каждой  новой  пьесой  появляются  новые
постановления,  статьи  и  поправки,  так что мы потеряли всякую надежду как
следует разобраться в этом вопросе.
     Что до нашего героя, то он, конечно, теряется перед подобными законами,
и  злодей  - единственный смыслящий в них персонаж - легко вытягивает у него
денежки  и  пускает  его  по  миру.  Простодушный герой подписывает векселя,
закладные,  дарственные  и  тому подобные документы, воображая, что играет в
бирюльки; потом оказывается, что он не в состоянии уплатить проценты; у него
отбирают жену и детей и выгоняют его из дому на все четыре стороны.
     Теперь  он  вынужден  в  меру  своих сил добывать себе на пропитание и,
разумеется, чуть ноги волочит с голоду.
     Герой умеет произнести длинную речь, поплакаться о своих неприятностях,
встать  в  красивую  позу на авансцене, избить злодея, наплевать на полицию,
но  все  это  не  в ходу на рынке рабочей силы, а больше делать он ничего не
умеет  и не любит; тут-он начинает понимать, как трудно заработать на жизнь.
И  все-то ему подворачивается слишком тяжелая работа. Махнув рукой на поиски
подходящего  занятия,  он  садится на шею добреньким, стареньким ирландкам и
щедрым,  но  слабоумным  молодым ремесленникам, которые покинули свои родные
края,   чтобы   последовать   за   героем  и  наслаждаться  его  обществом и
поучительными беседами.
     Вот  так,  проклиная  судьбу,  негодуя на человечество и оплакивая свои
несчастья,  герой  и  влачит  свое  существование  через  всю середину пьесы
вплоть до последнего акта.
     Тут  он  опять  становится  владельцем своего "имения" и может катить в
деревню, читать нравоученья и блаженствовать.
     Нравоучения  -  это  его  конек,  их запасы у него неистощимы. Он надут
благородными  мыслями,  как  мыльный пузырь - воздухом. Подобные же бледные,
расплывчатые  идеи  проповедуют  на благочестивых собраниях (шесть пенсов за
вход).  Нас  преследует  мысль,  что  где-то  мы  их  уже  слышали. В памяти
всплывает  длинный  мрачный  класс, давящая тишина, которую изредка нарушает
скрип  стальных перьев и шепот: "Дай конфетку, Билл. Я ведь с тобой дружу!",
или погромче: "Сэр, пусть Джимми Баглс не толкается!"
     Но  герой  считает  свои изречения алмазами, только что извлеченными из
философских  копей.  Галерка  их  бурно одобряет. Галерочники - добряки, они
всегда сердечно встречают старинных друзей.
     И   потом  наставления  эти  такие  добрые,  а  галерка  в  Англии  так
нравственна!  На всей земле едва ли найдешь сборище людей, столь порядочных,
любящих  добродетель,  даже  когда она глупа и скучна, И ненавидящих порок в
речах и поступках, как наша современная театральная галерка.
     По  сравнению с галеркой театра "Адельфи" древние христианские мученики
кажутся суетными грешниками.
     А какой силач театральный герой! С первого взгляда этого не скажешь, но
подождем, пока героиня взвизгнет: "На помощь! Спаси меня, Джордж!"- или пока
на  него  нападут  полицейские.  Тогда  он  одним  махом справляется с двумя
злодеями, тремя специально нанятыми хулиганами и четырьмя сыщиками.
     Если  от  одного  его  удара  валится  с  ног  менее трех человек, он в
тревоге, что захворал, и размышляет: "Откуда эта странная слабость?"
     В  любви  он  признается особым способом. Для этого он всегда встает за
спиной  любимой.  Девушка  (будучи,  как мы упоминали, робкой и застенчивой)
сразу  от  него отворачивается, а он хватает ее за руки и выдыхает признание
ей в спину.
     Театральный  герой постоянно носит лакированные ботинки безукоризненной
чистоты.  Временами  он  богат  и  занимает  комнату с семью дверями, иногда
ютится  на чердаке, но лакированные ботинки на нем неизменно. За эти ботинки
можно выручить по крайней мере три с половиной шиллинга, и нам кажется, что,
вместо  того  чтобы взывать к небесам, когда его сынок плачет от голода, ему
бы  следовало  стянуть  с ног эти ботинки и снести в заклад; герою же это не
приходит в голову.
     В   лакированных   ботинках   он  пересекает  африканскую  пустыню.  На
необитаемом   острове,  где  он  спасается  после  кораблекрушения,  у  него
припасены  лакированные  ботинки. Он вернулся из долгих, трудных странствий;
одежда  его  в  лохмотьях,  но  на  ногах  новенькие  сверкающие  ботинки. В
лакированных  ботинках он скитается по австралийским дебрям, воюет в Египте,
а  также  открывает Северный полюс. Герой бывает золотоискателем, грузчиком,
солдатом,  матросом,  но  независимо  от  рода занятий он носит лакированные
ботинки.  На  лодке  он  гребет  в  лакированных ботинках, в них же играет в
крикет;  на  рыбалке  и  на  охоте  он  в  них.  В  рай  он  пойдет только в
лакированных ботинках, не разрешат - отклонит приглашение.
     Герой  из  пьесы  не  выражается  просто  и  понятно,  как обыкновенный
смертный.
     -  Ты мне будешь писать, да, милый? -спрашивает героиня перед разлукой.
Обыкновенный человек ответил бы так:
     - Что за вопрос, киска, каждый день.
     Но герой пьесы-это высшее существо. Он говорит:
     - Любимая, видишь ли ты вон ту звезду?
     Героиня  взглядывает вверх и признается, что она действительно видит ту
звезду;  и  тогда  он  с  разгону пять минут подряд мелет ерунду насчет этой
звезды  и  заявляет,  что  лишь  тогда  перестанет писать, когда сия бледная
звезда свалится со своего места на небесном своде.
     Что  касается  нас,  то  после  длительного  знакомства  с театральными
героями  нам  очень  захотелось  увидеть героя нового образца. Хорошо бы для
разнообразия,  чтобы он столько не болтал и не хвастался и в течение хотя бы
одного  дня  мог  позаботиться о собственной персоне и не попасть при этом в
беду.


ЗЛОДЕЙ
     На нем чистый воротничок, в зубах папироса; по этим признакам мы узнаем
-  злодея.  В жизни трудно бывает отличить злодея от порядочного человека, и
это  приводит  к роковым последствиям; на сцене, как мы уже отметили, злодеи
носят чистые воротнички и курят папиросы, поэтому ошибки можно не опасаться.
     Счастье,  что  этого  правила  не  придерживаются  вне  сцены,  а  то о
порядочных  людях  можно  было  бы ужас что подумать. Ведь и мы носим чистые
воротнички - иногда.
     Члены  нашей  семьи  тоже  чувствовали  бы  себя  неловко,  особенно по
воскресеньям.
     Находчивостью  злодей  из  пьесы, увы, не отличается. Все положительные
персонажи  говорят  ему  грубости  и гадости, хлопают его по щекам и унижают
напропалую  в  течение  целого  действия,  а  он  не  в  состоянии  ответить
надлежащим образом: толкового ответа от него не жди.
     -  Ха-ха,  после  дождичка в четверг!-вот самый блистательный ответ, на
какой он способен, да и эти слова он обдумывает, предварительно удалившись в
уголок.
     Карьера  театрального злодея всегда легка и головокружительна вплоть до
последней  минуты  каждого  действия.  Затем  он  быстро  попадает  в какую-
нибудь  неприятность,  чаще  всего  по  милости  комика.  История  неизменно
повторяется.  Однако  злодей  всегда  бывает ошарашен. По-видимому, уроки не
идут ему впрок.
     Всего  несколько  лет  назад  злодея  наделяли  стоическим  характером,
помогавшим  ему  философски  переносить  вечные  неудачи  и  капризы судьбы.
"Обойдется",-  с  надеждой  говорил он. Этот жизнерадостный человек не терял
бодрости  духа  даже  в самых тяжелых обстоятельствах. Он просто, по- детски
верил в провидение. "Будет и на моей улице праздник", - утешался он.
     Надежда  на  лучшее  будущее,  которая  выражена  в  прекрасных словах,
приведенных  выше,  за  последнее время оставила его. Очень жаль. Именно эту
черту характера мы ценим в нем больше всего.
     Любовь  злодея  к  героине  поистине величественна в своем постоянстве.
Героиня  -  мрачная  и  слезливая  женщина,  к  тому  же,  как  правило, она
обременена  парой  самовлюбленных и в высшей степени неприятных детей; что в
ней  пленительного  -  нам  не  ясно; злодей же сходит по ней с ума. В своей
любви он непоколебим. Героиня терпеть не может злодея и оскорбляет его порой
далеко не по-дамски. Герой врывается и сбивает его с ног, не успеет он дойти
до   середины   объяснения   в   любви;  иногда  комик  юркнет  за  кулисы и
насплетничает   "селянам"   или  "гостям",  как  он  'подсмотрел  такую  вот
душещипательную  любовную  сцену;  те  приходят  я  начинают  измываться над
злодеем  (у  злодея,  наверное,  еще  задолго до конца пьесы рождается лютая
ненависть к комику).
     Несмотря ни на что, он продолжает мечтать о героине и клянется, что она
будет  ему  принадлежать.  Он  недурен  собой,  и,  судя по состоянию рынка,
сколько  угодно  Других  девушек  ухватились  бы за него; но он готов пройти
через  самые  трудоемкие и изнурительные преступления, готов принять обиды и
оскорбления  от  первого  встречного, лишь бы устроиться своим домком с этой
унылой   особой   в  качестве  жены.  Любовь-вдохновляет  его.  Он  грабит и
поджигает,  подделывает  бумаги,  убивает, плутует и лжет. Если б нужно было
совершить  еще  какие-нибудь  преступления, чтобы завоевать ее, - ради своей
милой  злодей  с наслаждением совершил бы их. Но он просто не знает, чего бы
еще натворить, - и все же героиня к нему холодна. Что делать?
     Им  обоим трудно. Жизнь этой дамы была бы во много раз счастливее, если
бы  злодей  не  любил  ее  так  безумно,  это  ясно  даже  самому заурядному
зрителю,  да и у злодея жизненный путь был бы спокойнее и чище, не мешай ему
глубокая преданность героине.
     Вся  загвоздка  в  том, что он встретил ее в детстве. Впервые узрев ее,
когда она была еще ребенком, он полюбил ее "с той минуты и навсегда!" И-ах!-
он  рад гнуть спину для нее как раб, лишь бы она стала богатой и счастливой.
Вероятно, он бы мог даже стать порядочным человеком.
     Героиня  старается его утешить. Она говорит, что возненавидела его всей
душой  с  первой же минуты, как только этот отвратительный тип попался ей на
глаза.  Однажды в зловонном болоте она видела мертвую жабу, так вот, прижать
к  своей груди это скользкое земноводное ей будет куда приятнее, чем хоть на
миг ощутить его (злодея) объятия.
     Этот  нежный  лепет  героини еще больше распаляет злодея. Он объявляет,
что все равно ее завоюет.
     В  менее  серьезных  любовных  делишках  злодею везет ничуть не больше.
Доставив  себе  удовольствие  пошутить  вышеописанным  образом  с  героиней,
истинной  дамой его сердца, злодей время от времени пускается в легкий флирт
с ее горничной или приятельницей.
     Эта горничная или приятельница не теряет попусту времени на сравнения и
метафоры.  Она  обзывает  его бессердечным негодяем и дает ему затрещину. За
последние годы были попытки несколько подсластить жребий злодея, обреченного
на  жизнь  без  любви:  в  него  страстно влюбляется дочь священника. Однако
любовь  всегда  охватывает  ее  за  десять  лет до начала пьесы, и к первому
действию  успевает  переродиться  в  ненависть;  таким  образом,  и  в  этом
направлении судьба злодея едва ли изменилась к лучшему.
     Если  рассудить  здраво,  то  перемена  чувств  у  этой  женщины вполне
оправдана.  Ведь  злодей  увез ее совсем молоденькой из счастливого, мирного
отцовского  дома  в  этот  ужасный перенаселенный Лондон. И он не женился на
ней.  У  него  не  было  хоть  мало-мальски веской причины не жениться. В те
времена  она  безусловно  была  прелестной  девушкой  (она  и сейчас хороша:
пикантная,  живая  дама),  и  всякий  мужчина  с  удовольствием обзавелся бы
такой милой супругой и жил бы с нею спокойной, тихой жизнью.
     Но в злодея вселился дух противоречия.
     Он  самым непозволительным образом обращается с этой женщиной, хотя она
не  подает  к  этому  никакого  повода; наоборот, в его интересах быть с нею
любезным  и сохранять дружеские взаимоотношения, но из упомянутого выше духа
противоречия  он этого не делает. Беседуя с ней, он хватает ее за запястья и
шипит свою роль ей в ухо; это щекочет и бесит ее.
     Снисходителен  он  к  ней  только  в  одном  -  в  вопросах туалетов. В
средствах на туалеты он ее не ограничивает.
     Злодей  на  сцене  гораздо  лучше  злодея  в  жизни.  Последний в своих
поступках  руководствуется  лишь  корыстными,  эгоистическими  побуждениями.
Злодей  из  пьесы  совершает  зло, не стремясь к личным выгодам, а только из
любви  к  этому  виду  искусства.  Само  злодейство  служит ему наградой. Он
упивается им.
     -  Насколько  приятнее  быть  бедняком и злодеем, чем с чистой совестью
владеть всеми сокровищами Индии, - говорит он про себя. Затем он кричит:
     -Я  буду  злодеем!  Я  зарежу  доброго  старичка,  хоть  это мне дорого
обойдется  и  причинит массу хлопот, я засажу героя в тюрьму и, пока он там,
стану  соблазнять его жену! Трудное будет дело, риску хоть отбавляй и выгоды
никакой.  Приду к героине в гости - она осыплет меня оскорблениями и яростно
толкнет  в грудь, как только я к ней приближусь. Ее златокудрое дитя скажет,
-что  я  нехороший дядя, и, возможно, не захочет даже меня поцеловать. Потом
комик  посрамит меня в своих куплетах, а селяне возьмут себе выходной день и
начнут  разгуливать  около трактира и гикать и улюлюкать при моем появлении.
Всем  ясно,  какой я злодей и в самом конце меня схватят. Так всегда бывает.
Но все равно я буду злодеем, ха-ха!
     В  целом  у злодея на сцене незавидное положение. У него самого никогда
нет  ни  денег,  ни  "имения",и  единственная  возможность разбогатеть - это
обобрать  героя.  Он  любвеобилен,  но,  не  имея собственной жены, вынужден
строить  куры  чужим  женам;  ему  не  платят  взаимностью,  и  поэтому  все
кончается самым печальным для него образом.
     Тщательно  обдумав  жизнь  (на сцене) и природу человека (на сцене), мы
решили дать следующие советы злодеям из пьес:
     Если  только  вы  можете  избежать  этой  участи, постарайтесь не стать
злодеем.  Жизнь  злодея  слишком  полна  треволнений,  затраченная энергия и
риск не окупаются.
     Если  вы  похитили  дочь  священника и она все еще цепляется за вас, не
швыряйте  ее  на  пол  посередине  сцены и не обзывайте черными словами. Это
раздражает;  она  вас  невзлюбит  и  постарается восстановить против вас ту,
другую.
     Не  набирайте  себе  слишком  много сообщников; а уж если таковые у вас
есть,  то  прекратите  брань  и  издевательства  над  ними.  Одного их слова
достаточно,  чтобы  вас  повесили,  а вы как нарочно стараетесь их обозлить.
Обращайтесь с ними вежливо и по-честному делите добычу.
     Берегитесь  комика.  Закалывая  человека  или  грабя сейф, вы почему-то
никогда  даже  не  обернетесь  посмотреть,  нет  ли  поблизости  комика. Это
непредусмотрительно.  Пожалуй,  лучше  всего-убейте  комика  в  самом начале
пьесы.
     Не  влюбляйтесь  в  жену героя. Вы ей не нравитесь, и она не ответит на
ваши  чувства.  Кроме  того,  ведь это непристойно. Почему бы вам не завести
собственную жену?
     И,  наконец,  не  ходите  в  последнем  действии  на  то  место, где вы
совершили  преступление.  Вечно  вас  туда  тянет.  Наверное, вас привлекает
дешевизна  этой  экскурсии.  Наш  совет: поостерегайтесь. Всегда вас хватают
именно там. Полицейские по опыту знают эту вашу привычку. Они не ломают себе
голову,  а  попросту отправляются в последнем действии в старинный зал или к
развалинам мельницы, где было совершено злодеяние, и ждут вашего прихода.
     Бросить  бы  вам этот идиотский обычай - ив девяти случаях из десяти вы
бы  вышли  сухим  из  воды.  Итак, держитесь подальше от места преступления.
Уезжайте  за  границу  или на курорт в начале последнего действия и поживите
там - пока оно не окончится. Тогда вы спасены.

ГЕРОИНЯ
     У  нее  всегда  беспросветное горе, и уж она не упустит случая сообщить
вам об этом.
     Слов  нет,  тяжелая  у нее жизнь. Все как-то не ладится. И у нас с вами
бывают невзгоды, но у театральной героини не бывает ничего другого. Выкроить
бы  ей  в  неделю  хоть  полденька  без несчастий или освободиться от них на
воскресенье - она бы немножко вздохнула.
     Но нет, несчастья не отпускают ее ни на шаг с первого до последнего дня
недели.
     Мужа   героини  посадили  в  тюрьму  за  убийство  (это  самая  меньшая
неприятность,  какая  может  с  ним  приключиться);  убеленный сединами отец
обанкротился  и умер от горя; дом, где проведено детство, пошел с молотка, -
и  в  довершение  всего  дитя  героини подхватило где-то затяжную лихорадку.
Все свои страдания бедняжка приправляет обильными слезами, что на наш взгляд
вполне закономерно.
     Но  на  зрителей  это  производит гнетущее впечатление, так что к концу
спектакля  просто  молишь  бога, чтобы на нее не валилось столько бед. Слезы
героиня  проливает главным образом над ребенком. Ребенок постоянно находится
в сырости. Удивительно, почему он не хворает ревматизмом.
     Добродетельна    театральная    героиня    до   чрезвычайности!   Комик
провозглашает  ее  ангелом  во  плоти. В ответ героиня укоризненно улыбается
сквозь слезы (улыбаться без слез она не умеет).
     -  Ах,  что  вы, - произносит она (печально, разумеется),-у меня много,
очень много недостатков.
     Хотелось  бы,  чтобы  она  свои  недостатки побольше проявляла. А то уж
слишком  она  хорошая,  это как-то подавляет. Как посмотришь на героиню, так
и  радуешься,  что  вне сцены добродетельных женщин не так уж много. Жизнь и
без  того  нелегкая штука, а если бы добродетельных женщин вроде театральной
героини было больше, она стала бы совсем невыносимой. Единственная радость в
жизни  героини - это прогуляться в метель без зонтика и без шляпы. Мы знаем,
что  шляпка у нее есть (весьма элегантная вещичка); мы заметили ее на гвозде
за  дверью  в  комнате  у  героини;  но, отправляясь погулять ночью во время
метели  (сопровождаемой громом), героиня всегда заботливо оставляет ее дома.
Наверное, ее беспокоит, как бы шляпка не испортилась от снега, а она женщина
аккуратная.
     Всякий  раз  она  берет с собой ребенка. По ее мнению, метель действует
освежающе.  Ребенок  не  согласен с этой точкой зрения. Он заявляет, что ему
холодно.
     Портит  ей удовольствие во время таких прогулок только снег: всякий раз
подстережет  и  гоняется  за ней по пятам. Нет героини на сцене-стоит дивный
вечер;  но  вот  она  выходит  на порог - и сразу же поднимается вьюга. Снег
валит  все  время,  пока  она  на  сцене;  не  успеет  она  уйти,  как опять
устанавливается  ясная  погода,  которая  и держится до конца представления.
Распределение  снега  по  отношению к этой бедной даме крайне несправедливо.
Наиболее  густой снег идет именно в той части улицы, где устроилась посидеть
героиня.  Нередко  героиня усаживается в самой гуще снегопада, а в это время
на  другой  стороне  улицы  сухо,  как  в  пустыне.  Перейти  дорогу героине
почему-то  никогда не приходит в голову. Однажды необычайно злостный снежный
вихрь, преследуя героиню, сделал три круга по сцене и, наконец, вместе с ней
удалился (направо).
     От  такой метели, ясное дело, не убережешься. Театральная метель готова
подняться за вами по лестнице и нырнуть вместе с вами под одеяло.
     У  театрального  снегопада  есть  еще одна странность: все время сквозь
снег  светит  луна.  Светит  она только на героиню и следует за ней по пятам
вместе с метелью.
     Только   люди,  знакомые  с  театром,  способны  постичь,  что  это  за
изумительное  произведение  природы  -  луна.  Слегка  знакомит  вас с луной
астрономия, но, сходив всего несколько раз в театр, вы узнаете о ней гораздо
больше.  Тут  вы  обнаружите,  что  луна  шлет  свои лучи только на героев и
героинь,  да изредка посветит на комика; с появлением злодея она моментально
закатывается.
     Театральная  луна  закатывается поразительно быстро. Вот она еще плывет
во  всей  своей  красе по безоблачному небу, и вдруг, не успеешь оглянуться,
ее  уже  нет.  Будто  повернули  выключатель.  Даже голова кружится, пока не
привыкнешь.
     Нрав у героини скорее задумчивый, чем веселый.
     Она  веселится,  воображая,  что перед ней дух матери или призрак отца,
или  вспоминая  своего  усопшего  малютку.  Но  так  бывает  только  в самые
радостные  минуты.  Обычно  же  рыдания  отнимают  у  нее уйму времени, и ей
некогда предаваться столь легкомысленным размышлениям.
     Говорит  она  красноречиво,  причем  уснащает  свою речь замечательными
метафорами  и  сравнениями,  - не очень изящными, но зато убедительными, - в
нормальных  условиях  такую  жену  не  стерпеть. Но герой на некоторое время
избавляется   от  этой  опасности,  которая  безусловно  постигла  бы  менее
удачливого  жениха:  в  день  свадьбы его обыкновенно приговаривают к десяти
годам каторги.
     У героини бывает брат, и все всегда думают, что он ее любовник. В жизни
трудно   встретить   брата   и   сестру,   которые   дали  бы  повод  самому
недоверчивому  человеку  принять  их  за любовников. Но зато на сцене брат и
сестра до того нежничают, что ошибиться не мудрено.
     И  вот  произошла ошибка: вбегает супруг, застает их во время поцелуя и
приходит в бешенство; героиня и не думает обернуться и сказать:
     - Что ты, дурачок, ведь это мой брат!
     Кажется,  просто и разумно, но театральной героине это не по душе. Нет,
она  изо  всех  сил  продолжает  вводить  всех  в  заблуждение,  что дает ей
возможность погоревать втихомолку.
     Погоревать - вот это она обожает.
     Замужество  театральной  героини  следует считать неудачным. Если бы ей
вовремя  дали  хороший  совет,  она  осталась  бы в девушках. Правда, у мужа
героини  самые  благие  намерения. И он любит ее, это ясно. Однако в мирских
делах  он  профан  и  неудачник.  Хоть пьеса и кончается благополучно, но мы
все-таки  не советуем героине рассчитывать, что это счастье надолго. Судя по
поведению  и деловым качествам героя на протяжении пяти действий, мы склонны
усомниться,  способен  ли  он  в  дальнейшем  стать  чем-нибудь получше, чем
несчастным  горемыкой.  В конце концов ему возвращают "права" (которых он бы
не  потерял,  будь  у  него  на  плечах  голова, а не котелок с возвышенными
мыслями), злодей закован в цепи, и герой с героиней поселяются в уютном доме
по соседству с домом комика.
     Но  это  неземное  блаженство быстро кончится. Театральный герой создан
для  горькой  доли,  и  можно  поспорить, что и месяца не пройдет, как снова
грянет  беда. Ему подсунут еще одну закладную на "имение"; а потом, помяните
наши  слова,  он забудет, подписывал он эту бумагу или нет, - вот и наступил
конец счастью.
     Он начнет, не глядя, ставить свою подпись на всевозможных документах, и
одному  богу  известно,  в  какую  еще историю он впутается; тут приедет еще
одна  жена:  оказывается, он обвенчался с ней ребенком и совсем о ней забыл.
Потом  в  деревне  обнаружат очередного мертвеца, герой и тут ввяжется - вот
увидите - и устроит так, что его обвинят в убийстве, и все начнется сначала.
     Нет,  мы  бы  посоветовали  героине поскорее отделаться от героя, выйти
замуж за злодея и уехать на жительство за границу, в такое место, куда комик
не явится валять дурака.
     Вот тогда она заживет припеваючи.

АДВОКАТ
     Очень  старый,  очень высокий и очень худой. Седые волосы. Костюм самый
допотопный,  какой  только  можно вообразить. Густые нависшие брови и гладко
выбритое лицо. Подбородок, должно быть, сильно чешется, так как он постоянно
скребет его. Любимое восклицание: "Тэк-с, тэк-с!.."
     В  жизни нам приходилось слышать о разных служителях закона: есть среди
них  и  молодые,  и  щеголеватые,  и  невысокие  ростом,  зато  на сцене они
неизменно очень худые и очень старые. Помнится, самый юный адвокат, которого
мы  когда-либо  видели  на сцене, выглядел лет на шестьдесят, а самый старый
лет на сто сорок пять, а то и больше.
     Между  прочим,  определить  возраст  людей  на  сцене по их наружности-
задача  нелегкая.  Частенько  престарелая  дама  лет  семидесяти оказывается
матерью  четырнадцатилетнего  мальчика,  а господин средних лет, муж молодой
жены,  производит впечатление девяностолетнего старца. Иной раз вам кажется,
что перед вами солидная, весьма почтенная, пожилая дама, а потом выясняется,
что  это  нежное, невинное и легкомысленное созданье- гордость своей деревни
или  предмет  восторга  целого батальона. А необыкновенно тучный, страдающий
одышкой  старый  джентльмен,  весь  вид  которого свидетельствует о том, что
последние  сорок  лет  он  слишком  много  ел  и слишком мало -упражнял свои
мускулы,  -  это  не  благородный отец, как вы решили, судя по чисто внешним
признакам, а безрассудный мальчишка самого необузданного нрава.
     Да,  как  ни  странно,  у  него  только  два  недостатка  - молодость и
легкомыслие.  А  задатки  у  него  хорошие,  и  он,  без  сомнения, с годами
остепенится.  Все  молодые  люди  по  соседству без ума от него, девушки его
обожают.
     -  Вот  он,  - говорят они, - дорогой Джек, старина Джек, дружище Джек,
Джек   -   заводила   в   наших   юношеских   играх,   Джек,  своей  детской
непосредственностью  покоряющий  сердца. Да здравствует наш танцор Джек, наш
весельчак Джек!
     С  другой  стороны,  только  по  мере  развития  действия  вы начинаете
понимать,  что дама, которой на вид нельзя дать и восемнадцати, - это весьма
пожилая  особа,  мать  героя  уже  довольно зрелого возраста. Опытный знаток
сцены  никогда не делает поспешных выводов из того, что видит, он ждет, пока
ему все растолкуют.
     На сцене адвокат никогда не имеет собственной конторы. Он совершает все
возложенные  на  него  дела  в  доме  клиента.  Он готов проехать сотни миль
только  для  того,  чтобы  дать  своему  клиенту юридический совет по самому
незначительному поводу.
     Ему  и в голову не приходит, что проще написать письмо. Сумма "дорожных
издержек"  в списке его расходов должна быть поистине громадной. Два события
в жизни его клиентов доставляют ему особенное удовольствие. Во-первых, когда
клиент  неожиданно  приобретает  состояние и, во-вторых, когда он неожиданно
его теряет.
     В  первом  случае, узнав приятную новость, адвокат из пьесы бросает все
свои дела и спешит в другой конец страны, чтобы сообщить радостную весть. Он
появляется  в  скромном  жилище  любимца  фортуны  и  вручает слуге визитную
карточку,  после  чего  его  немедленно  приглашают  в гостиную. Он входит с
таинственным  видом и садится слева, клиент - справа. Обыкновенный адвокат в
подобных  случаях  прямо переходит к цели своего визита и в простых, деловых
выражениях  излагает  существо  вопроса,  начав  с  того, что он имеет честь
выступать от имени и т. д. и т. п.
     На  сцене  адвокат  не прибегает к таким наивным приемам. Он смотрит на
клиента и говорит:
     - У вас был отец.
     Клиент  вздрагивает.  Откуда,  черт возьми, этот бесстрастный, одетый в
черное, худой старик с проницательным взглядом знает, что у него был отец?
     Клиент  пытается  увильнуть,  запинается,  но спокойный и непроницаемый
адвокат пронизывает его холодным взглядом, и клиент беспомощен.
     Запираться бесполезно.
     Удивленный сверх всякой меры, сбитый с толку осведомленностью странного
гостя   в   его  самых  интимных  делах,  бедняга  признается:  да,  у  него
действительно  был отец. Адвокат улыбается спокойной, торжествующей улыбкой,
почесывает подбородок и продолжает:
     - Если я правильно осведомлен, у вас была также и мать.
     Тщетны  все  попытки ускользнуть от сверхъестественной проницательности
этого человека, и клиент откровенно признается, что и мать у него тоже была.
После  этого  адвокат,  словно  поверяя  величайшую  тайну,  излагает своему
клиенту  всю  его (клиента) историю, начиная с колыбели, а также историю его
ближайших  родственников.  Словом,  не проходит и тридцати, в крайнем случае
сорока  минут  после  появления  на  сцене  этого  старика, а его клиент уже
начинает догадываться в чем дело.
     Но  поистине счастлив адвокат на сцене, когда его клиент разоряется. Он
сам  приезжает сообщить о катастрофе (этой приятной обязанности он никому не
уступит)  и  прилагает  все  усилия к тому, чтобы выбрать самую неподходящую
минуту  для  подобного  сообщения.  Больше  всего он любит появляться в день
рожденья  старшей  дочери,  когда дом полон гостей. Он приходит чуть ли не в
полночь  и  наносит  удар  в  тот самый момент, когда все садятся ужинать. У
адвоката на сцене нет никакого представления о том, в какое время суток люди
занимаются  делами.  Его единственная забота - доставить им как можно больше
неприятностей.
     Если ему не удается сделать свое дело в день рожденья, он ждет свадьбы.
В утро венчанья он встает ни свет ни заря и спешит в церковь с намерением во
что  бы  то  ни  стало  нарушить  церемонию.  Появиться  среди веселой толпы
счастливых  людей,  гостей  и  близких,  и  сокрушить  их,  в одно мгновенье
сделать  несчастными  -  что  может  быть приятней для адвоката на сцене? Он
чрезвычайно  общителен  и,  кажется,  считает  своим профессиональным долгом
рассказывать  каждому встречному случаи из частной жизни своих клиентов. Его
хлебом  не  корми,  только  дай  ему  возможность поболтать с едва знакомыми
людьми о вверенных ему семейных тайнах.
     На сцене вообще все поверяют свои и чужие секреты совершенно незнакомым
людям.  Стоит  только двоим появиться на пять минут на сцене, как они тут же
принимаются  рассказывать  друг  другу  историю своей жизни. На сцене слова:
"Присядьте,  я расскажу вам мою историю",-так же обычны, как: "Зайдем выпьем
по рюмочке", - в обыкновенной жизни.
     В  пьесе  всякий порядочный адвокат непременно качал на коленях героиню
еще  ребенком  (мы  хотим  сказать,  когда  ребенком была героиня)-тогда она
была  вот  такая,  совсем  крошка.  Это  тоже,  по-видимому,  входит  в  его
профессиональные  обязанности.  Хорошему  адвокату разрешается целовать всех
милых  девушек в пьесе, а горничных слегка трепать по щечке. Да, хорошо быть
хорошим адвокатом на сцене!
     Если   в  пьесе  случается  что-нибудь  печальное,  порядочный  адвокат
смахивает  слезу.  Он  отворачивается,  сморкается и уверяет, что ему в глаз
попала  муха.  Эти  трогательные  черты  его  характера всегда находят живой
отклик в публике и неизменно вызывают аплодисменты. .
     На сцене ни один хороший адвокат никогда и ни при каких обстоятельствах
не  бывает  женатым  человеком  (как  полагают  наши знакомые замужние дамы,
хороший  женатый мужчина вообще большая редкость). В молодости он любил мать
героини.  "Святая  была женщина" (за этими словами обычно следует смахивание
слезы и возня с носовым платком), теперь она умерла и пребывает в раю, среди
ангелов. Между прочим, джентльмен, который стал ее мужем, не совсем уверен в
последнем,  но  адвокат  твердо  стоит  на своем. В драматической литературе
легкого  жанра  личность  адвоката  представлена  иначе.  В фарсе это обычно
молодой  человек.  У  него  собственная  квартира и жена (на счет последнего
можете  не  сомневаться).  Жена  и  теща  проводят  большую  часть дня в его
конторе,  стараясь  оживить  это  мрачное  скучное  место и превратить его в
уютный уголок.
     У  него только одна клиентка, молодая приятная дама. Правда, ее прошлое
весьма  сомнительно,  да  и нынешнее ее поведение небезупречно. И все же эта
дама  - единственное занятие нашего бедняги, а следовательно, и единственный
источник  его  дохода. Казалось бы, при таких обстоятельствах семья адвоката
должна  оказывать  ей  самый  радушный прием. Но не тут-то было: жена и теща
питают  к  ней  лютую  ненависть,  так что наш адвокат вынужден прятать свою
клиентку  в  ведерко для угля или запирать ее в несгораемый шкаф всякий раз,
как заслышит на лестнице знакомые женские шаги.
     Не  хотелось  бы  нам  стать клиентом такого адвоката. Юридические дела
утомляют  нервную  систему, даже при самых благоприятных обстоятельствах, но
если их ведет адвокат из фарса - это, увы, свыше наших сил.


РЕБЕНОК
     Он такой милый, спокойный, так приветливо с вами разговаривает.
     Когда  мы бываем у своих семейных друзей, нам приходится сталкиваться с
настоящими  детьми,  такими,  какими они бывают в жизни. Ребенка приводят со
двора  и  представляют  вам  с  таким  видом, будто знакомство с ним для вас
весьма  полезно. Он весь в песке, в чем-то липком. Ботинки у него грязные, и
он,  конечно,  вытирает  их о ваши новые брюки. А глядя на его волосы, можно
подумать, что он стоял на голове в помойке.
     Он  с  вами  разговаривает, но не приветливо,-какое там! а скорее, я бы
сказал, дерзко.
     А вот ребенок на сцене совсем другой. Он чистенький, аккуратненький. Вы
можете  спокойно трогать его, с него ничего не посыплется. Лицо у него так и
блестит  от  мыла  и воды. По рукам его сразу видно, что такие удовольствия,
как  куличи  из  глины  или  деготь,  ему  незнакомы. А волосы выглядят даже
неестественно  -  такой у них приглаженный и приличный вид. Ботинки у него и
то зашнурованы.
     Вне  театра  мне  нигде  не  приходилось встречать таких детей, если не
считать одного случая: это было на Тот-тенхем-Корт-роуд, он стоял на круглой
деревянной  подставке  перед  мастерской  портного  в  костюме за пятнадцать
шиллингов и девять пенсов.
     А  я-то  в  своем невежестве думал, что на свете и нет таких детей, как
ребенок на сцене, но, видите, ошибся.
     Ребенок  на сцене нежен с родителями и нянькой, почтителен с теми, кого
ему  положено  слушаться;  как  тут  не  предпочесть  его  настоящему! Своих
родителей  он  не  называет  иначе  как  "милый,  дорогой папочка" и "милая,
дорогая  мамочка",  а  к  няньке  всегда  обращается "милая нянюшка". Я знаю
одно  юное  создание-самое  настоящее,-это  мой  племянник.  Отца  своего он
величает  (за  глаза)  "старик",  а  няньку-"старая  перечница". И почему не
бывает  в  жизни  детей,  которые говорят "милая, дорогая мамочка" и "милый,
дорогой папочка"?
     Во  всех  отношениях ребенок на сцене стоит выше обыкновенного. Ребенок
на  сцене не станет как угорелый носиться по дому с пронзительными криками и
воплями, так что у всех голова идет кругом.
     Ребенок  на  сцене  не  проснется  в  пять часов утра, чтоб поиграть на
дудке.  Ребенок  на сцене не станет изводить вас своим нытьем, требуя, чтобы
вы  купили  ему  велосипед.  Ребенок  на  сцене не задаст вам сразу двадцать
сложнейших  вопросов  о  вещах,  в  которых вы мало что смыслите, и не будет
потом  допытываться,  почему  вы  ничего  не  знаете  и почему вас ничему не
научили, когда вы были маленьким.
     Ребенок  на  сцене  никогда  не  протирает  штаны  до дыр, так что надо
ставить заплаты. Ребенок на сцене всегда спускается с лестницы на ногах.
     Ребенок  на  сцене никогда не притащит домой сразу шестерых товарищей -
поиграть  в  саду  в лошадки, - а потом не будет просить, нельзя ли оставить
их  к  чаю.  Ребенок  на сцене никогда не подцепит коклюш, или корь, или еще
какую-нибудь  болезнь,  которые  одна  за другой цепляются к детям и надолго
укладывают их в постель, так что дом превращается в сущий ад.
     Свое  назначение  в  жизни  ребенок на сцене видит в том, чтобы терзать
свою  мать вопросами об отце, которые он всегда задает не вовремя. Когда дом
полон  гостей,  ему  непременно  нужно  узнать,  где его "дорогой папочка" и
почему  он  покинул  "дорогую  мамочку",  хотя всем присутствующим известно,
что несчастный отец отбывает два года исправительных работ или доживает свои
последние дни перед смертной казнью. И всем становится так неловко.
     Он  всегда  над  кем-нибудь  измывается,  этот  ребенок на сцене. Так и
смотри,   как  бы  он  чего  не  натворил.  Расстроив  мать,  он  выискивает
какую-нибудь  молодую  особу  с разбитым сердцем, которую только что жестоко
разлучили  с  возлюбленным,  и  громким  фальцетом спрашивает, почему она не
выходит  замуж;  болтает  о  любви,  о  семейных радостях, о молодых людях и
вообще  о  вещах,  которые  способны разбередить раны бедной девушки. И так,
пока не доведет ее до отчаяния.
     После  этого  до  самого конца пьесы он такое вытворяет, что все кругом
только  диву  даются.  Почтенных старых дев он допрашивает, не хочется ли им
иметь детей, лысых стариков - почему они сбрили волосы, а других престарелых
джентльменов  -  отчего  у  них  красный нос и всегда ли он у них был такого
цвета.
     Бывают в пьесах такие положения, когда лучше не вдаваться в подробности
происхождения  ребенка;  но именно тут-то и оказывается, что этому пострелу,
в  котором  живет  дух  противоречия,  совершенно необходимо вдруг в разгаре
званого вечера выяснить, кто его отец!
     Все обожают ребенка на сцене. Каждый по очереди прижимает его к груди и
проливает над ним слезы.
     Никому  - на сцене, конечно, - ребенок не надоедает. Никто не велит ему
"заткнуться"  или  "убраться  вон". Никто никогда не даст ему подзатыльника.
Когда  обыкновенный ребенок бывает в театре, он замечает все это и, конечно,
преисполняется зависти к ребенку на сцене.
     Зрители  души не чают в ребенке на сцене. Его наивность исторгает у них
слезы,  его  трагедия хватает их за сердце, а полные пафоса речи, которые он
произносит,  -  например,  кто  посмеет  обидеть  его  мать, будь то злодей,
полицейский  или  еще  кто-либо,  - взбудораживают их, словно звуки трубы; а
его невинные шутки по всеобщему признанию считаются образцом истинного юмора
в драматическом искусстве.
     Но есть люди, настолько странно устроенные, что они не понимают ребенка
на  сцене,  не  сознают его пользы, не чувствуют, как он прекрасен. Не будем
возмущаться такими людьми. Лучше пожалеем их.
     Я  знавал  человека, который страдал таким недостатком. Он был женат, и
судьба  оказалась  к  нему очень милостивой, очень щедрой: она наградила его
одиннадцатью  детьми,  и  все  до  одного пребывали в добром здравии. Самому
маленькому  было  одиннадцать  недель  от  роду,  близнецам  шел пятнадцатый
месяц,  и  у  них  уже прорезывались коренные зубы. Младшей девочке было три
года,  мальчикам  -  их  было  пятеро - соответственно семь, восемь, девять,
десять  и  двенадцать  лет. Хорошие мальчуганы, но... сами знаете, мальчишки
есть  мальчишки.  Мы  и  сами  были  такими.  Две старшие девочки, по словам
матери,  были  очень  милые,  только,  к  сожалению,  часто ссорились. Более
здоровых   ребятишек   я   не   встречал.   В   них  было  столько  энергии,
жизнерадостности!
     Однажды вечером мы зашли к моему приятелю. Он был очень не в духе.
     Дело  было  в каникулы, погода стояла сырая, и он сам и дети целый день
сидели  дома.  Входя  в комнату, мы услышали, как он говорил жене, что, если
каникулы  скоро  не кончатся, а близнецы не поторопятся со своими зубами, он
уйдет  из  дому  и  не  вернется.  Больше  он  не в состоянии выдержать этот
содом.
     Жена  отвечала  ему,  что не видит никаких причин для недовольства. Она
уверена, что ни у одного отца нет детей с таким добрым сердцем.
     Ему  наплевать  на  их  сердце,  возразил  наш  друг.  Их  ноги,  руки,
легкие-вот что сводит его с ума.
     Он сказал, что пойдет с нами немного прогуляться, иначе он опасается за
свой рассудок.
     Он предложил пойти в театр, и мы направились на Стрэнд. Закрыв за собой
дверь,  наш  друг сказал, что мы не можем себе представить, какое облегчение
на  время  избавиться от этих сорванцов. Он, право же, очень любит детей, но
считает,  что  человеку  не  следует  иметь  слишком много даже того, что он
очень любит. Он пришел к выводу, что быть с детьми двадцать два часа в сутки
достаточно  для  кого  бы  то  ни  было. Больше, до возвращения домой, он не
желает  видеть  ни  единого  ребенка,  не желает слышать даже звука детского
голоса. Ему хотелось бы забыть, что на свете вообще существуют дети.
     Мы  добрались  до  Стрэнда  и зашли в первый попавшийся театр. Поднялся
занавес,  и  нашим  взорам  представился ребенок; он стоял на сцене в ночной
рубашке и громко звал мать.
     Наш  друг  взглянул на него, что-то произнес и бросился вон. Мы за ним.
Пройдя немного, мы завернули в другой театр.
     Здесь  на сцене было двое детей. Несколько взрослых стояли возле них и,
согнувшись  в  почтительных  позах, внимали им. Похоже было, что дети что-то
проповедуют.
     Проклиная  все  на свете, мы опять обратились в бегство и направились в
третий  театр.  Но  там были только дети. Чья-то детская труппа давала не то
оперу, не то пантомиму, не то еще что-то в этом роде.
     Наш  друг  объявил, что больше он не пойдет ни в один театр. Он слышал,
что существуют какие-то мюзик-холлы, и стал просить нас сводить его туда, но
не говорить об этом жене.
     Расспросив   полисмена,   мы   узнали,  что  действительно  есть  такие
заведения, и повели нашего друга в мюзик-холл.
     Первое,  что мы увидели там, - это два маленьких мальчика, выделывающих
какие-то трюки на перекладине.
     Наш  друг  уже  собрался  было  повторить  тот  же  прием: выругаться и
обратиться  в бегство, но мы удержали его. Если он немного потерпит, уверяли
мы,   он,  без  сомнения,  увидит  взрослых  артистов.  Он  высидел  номер с
мальчиками и еще один, с их маленькой сестренкой на велосипеде, и стал ждать
следующего.
     Но  следующим  оказался  какой-то  вундеркинд, который пел и танцевал в
четырнадцати разных костюмах. Мы опять бежали.
     Наш друг заявил, что идти домой в таком состоянии он не может: он убьет
близнецов.  Поразмыслив  немного,  он  решил  пойти  послушать  музыку.  Ему
кажется,  сказал он, что музыка могла бы успокоить и облагородить его душу -
она  заставила  бы его почувствовать себя христианином, чего в данный момент
он не ощущает.
     Мы были недалеко от Сент-Джеймс Холла и решили зайти туда.
     Зал был переполнен, и мы с трудом пробрались к нашим местам. Наконец мы
уселись и обратили взоры к эстраде.
     "Чудо, мальчик-пианист-всего десяти лет!" давал свой концерт.
     Наш друг поднялся и сказал, что все кончено, что лучше он пойдет домой.
Мы  спросили,  не  хочет  ли  он  зайти  еще куда-нибудь поразвлечься, но он
ответил,  что  не хочет. По сути говоря, сказал он, для человека, у которого
есть   одиннадцать  собственных  детей,  ходить  в  наше  время  куда-нибудь
развлекаться - это пустая трата денег.

КРЕСТЬЯНЕ
     Они  такие  чистенькие. Нам приходилось видеть крестьян в жизни, обычно
они  неопрятны,  а  некоторые  просто до неприличия грязны. Крестьянин же на
сцене  выглядит так, что можно подумать, будто он весь свой заработок тратит
на мыло и помаду для волос.
     Они  всегда  где-нибудь  поблизости,  за  углом,  или, вернее, за двумя
углами;  они выходят на сцену двумя группами и сходятся на середине, а дойдя
до нужного места, улыбаются.
     Что может сравниться с улыбкой крестьян на сцене! У кого еще вы увидите
столь  абсолютно бессмысленное и умильно идиотское выражение лица. Они такие
счастливые!  Они  совсем  не  похожи  на  счастливых людей, но мы знаем, эти
крестьяне  счастливы, потому что они сами так говорят. В подтверждение своих
слов  они  танцуют:  три  шажка  направо,  три  -  налево.  Они  не могут не
танцевать,  ведь  они  так  счастливы! Когда крестьянам особенно весело, они
становятся  в  полукруг,  кладут  руки  друг  другу  на  плечи  и до тошноты
раскачиваются  из  стороны в сторону. Но так они веселятся, только когда уже
совсем не в силах сдержать своей радости.
     Крестьяне  на  сцене никогда не работают. Иногда мы видим, как они идут
на работу, иногда - как возвращаются с работы, но еще никто никогда не видел
их  за работой. Они не могут позволить себе работать - ведь они измажут свою
одежду.
     Они  очень  душевные  люди,  эти  крестьяне  на  сцене. У них, кажется,
никогда  нет  своих  собственных  забот,  но  отсутствие  собственных  забот
возмещается  тем,  что они проявляют интерес в триста лошадиных сил к делам,
не  имеющим  к  ним никакого отношения. Что особенно возбуждает их интерес -
это  сердечные дела героини. Они могут слушать об этом целый день. Крестьяне
жаждут  узнать, что сказала ему она и что ответил ей он, и они повторяют это
друг другу.
     Вы сами, когда бывали влюблены, несомненно пересказывали вашим знакомым
все  трогательные  беседы  между  вами  и вашей возлюбленной, но друзья ваши
обычно  не  проявляли  к  этому  особого  интереса. Более того, постороннему
человеку  могло показаться, что вашим друзьям надоело вас слушать. И, прежде
чем  вы  успевали  рассказать даже четверть того, что хотели, ваш собеседник
норовил  улизнуть  от  вас  под тем предлогом, что ему обязательно надо было
встретиться  с  кем-то  или  спешить  на поезд. О, как часто в те дни вам не
хватало  сочувствия  крестьян со сцены! Они уселись бы в кружок, стараясь не
пропустить  ни слова из вашего волнующего рассказа, они радовались бы вместе
с  вами  и  подбадривали  вас смехом и выражали сочувствие печальным "О!", а
почувствовав,  что  они  вам  надоели, они бы ушли, напевая песню о том, что
слышали.
     Между  прочим,  крестьянам на сцене свойственна эта замечательная черта
характера  - быстро и беспрекословно подчиняться малейшему желанию любого из
героев.
     - Оставьте меня, друзья мои,-говорит героиня, собираясь прослезиться, и
не  успевает  она  отвернуться  -  крестьяне  уже исчезли: половина направо,
очевидно  направляясь  к  заднему ходу пивной, половина налево, и видно, как
они  прячутся  там  за водокачкой, в ожидании, пока не понадобятся еще кому-
нибудь.
     Крестьяне  на  сцене  говорят  мало;  их основное назначение - слушать.
Когда  они  уже не могут узнать ничего нового о сердечных делах героини, они
любят,  чтобы  им рассказывали длинные и запутанные истории о том, как много
лет  тому назад причиняли зло людям, о которых крестьяне и понятия не имеют.
Они  слушают  с  таким  видом, будто все понимают и легко разбираются в этих
историях.  Зрители  явно завидуют такой их способности. Но уж если крестьяне
на  сцене  заговорят,  они быстро наверстывают упущенное время. Они начинают
все  сразу  и  так неожиданно, что зритель буквально ошеломлен. Все говорят.
Никто  не  слушает.  Понаблюдайте за любой парой. Оба стараются говорить как
можно  громче. Они достаточно наслушались других - нельзя же требовать, чтоб
они  слушали  друг  друга.  Но  беседовать  в  таких  условиях, должно быть,
затруднительно. А как они ухаживают! Так нежно! Так идиллически!
     Мне  доводилось  видеть,  как  ухаживают  крестьяне в жизни, и я всегда
замечал,  что  у  них  исключительно  трезвый  и простой подход к делу - это
было  чем-то  похоже  на  флирт  парового  катка  с коровой. Но на сцене это
выглядит  так  воздушно! У нее коротенькие юбочки, и чулочки гораздо чище, и
они лучше сидят, чем на крестьянках в жизни, и сама она лукава и застенчива.
Она  все  время отворачивается от него и заливается серебристым смехом. А он
румяный  и кудрявый, в такой красивой жилетке! Как же ей не полюбить его! Он
такой  нежный  и  преданный.  Он  обнимает ее за талию, но она увертывается,
обегает его и подходит с другой стороны. О, как это очаровательно!
     Крестьяне  на  сцене  любят  ухаживать у всех на глазах. Некоторые люди
мечтают  об  укромном  месте  для  свидания, где никто не помешает им. Я сам
принадлежу к таким людям. Но крестьянин на сцене - более общительная натура.
Ему для ухаживаний подавай лужок перед пивной или площадь в базарный день.
     Эти  крестьяне на сцене - чрезвычайно преданный народ. Никакого обмана,
никакого   непостоянства,   никаких   нарушенных  обещаний.  Если  в  первом
действии  кавалер  в  розовом ухаживает за дамой в голубом, то в последнем -
розовый   и  голубая  поженятся.  Он  остается  верным  ей,  а  она  ему  на
протяжении всей пьесы.
     Девушки  в  желтом  могут  приходить и уходить, девушки в зеленом могут
смеяться  и  танцевать  -  кавалер  в  розовом  не  замечает  их. Его цвет -
голубой, и он не покидает его ни на минуту. Он стоит рядом с дамой в голубом
и  сидит  рядом с ней. Он пьет с ней, улыбается ей, смеется с ней, танцует с
ней,  выходит  на сцену с ней, уходит с ней. Когда наступает время говорить,
он  говорит  с  ней,  и  только  с ней, и она говорит с ним, и только с ним.
Поэтому  у  них  и  нет  ни ревности, ни ссор. Но нам бы хотелось, чтоб в их
отношениях было какое-то разнообразие.
     В  деревнях  на  сцене  нет  женатых  и  поэтому,  конечно,  нет  детей
(счастливое  местечко! Эх, найти бы такое, да провести там месяц!). На сцене
во  всех  деревнях  одинаковое  количество мужчин и женщин, все они примерно
одного возраста, и каждый молодой человек влюблен в какую-нибудь девушку. Но
они  никогда  не  женятся.  Они  много  об этом говорят, но никогда этого не
делают.  Хитрые  бестии! Они слишком хорошо видят, что из этого получается у
героев пьесы.
     Крестьянин  на  сцене  любит выпить. И когда он пьет, ему хочется, чтоб
все об этом знали. Вы обычно спокойно выпиваете свои полпинты в баре, но его
это  не  устраивает.  Он  любит  выйти  с  кружкой  на  улицу и петь о ней и
проделывать всякие трюки: например, перевернуть ее себе на голову.
     Но  заметьте,  несмотря на все это, он пьет весьма умеренно. Его нельзя
назвать пьяницей. Обычно он выпивает одну маленькую кружку эля, не больше.
     У  крестьянина  на  сцене  очень  развито  чувство  юмора,  и его легко
развеселить.  Его  даже  немножко  жалко,  когда  видишь,  как  он буквально
покатывается  со  смеху  от  самой  невинной  шутки. О, как бы такой человек
оценил  настоящую  остроту! Может быть, когда-нибудь он и услышит ее! Однако
настоящая острота, вероятно, убьет его!
     Постепенно  вы  начинаете любить крестьянина на сцене. Он такой добрый,
такой   по-детски  наивный,  такой  неземной.  Он  воплощает  в  себе  идеал
христианства.


СТАРИЧОК
     Он  потерял  жену. Но ему известно, где она: среди ангелов! Она не ушла
совсем, потому что у героини ее волосы.
     -  Ах,  у  тебя  волосы,  как у твоей матери!-Старичок ощупывает голову
дочери, стоящей перед ним на коленях. Присутствующие утирают слезу.
     Все  на  сцене  о  нем  самого  лучшего  мнения,  однако дальше первого
действия его не терпят. Обычно он умирает в первом действии.
     Если нет уверенности, что он умрет без посторонней помощи, его убивают.
Не  везет  этому  старому  джентльмену.  К какому бы делу он ни пристроился,
оно  обречено  на  провал. Если он управляющий или директор банка, то еще до
конца  первого  действия  банк  вылетает  в  трубу.  Именно его фирма всегда
бывает  на  грани краха. Если вы узнаете, что старичок вздумал поместить все
свои  сбережения  в какую-нибудь компанию, можете с уверенностью предсказать
ее   банкротство,   даже  если  эта  компания  всегда  считалась  солидной и
процветающей.
     И  нет  силы  на  земле,  способной спасти эту компанию после того, как
старичок стал ее акционером.
     Представьте,   будто  мы  живем  в  пьесе  и  приглашены  участвовать в
финансировании  некоего  предприятия.  Начать  нужно  с  вопроса:  "Старичок
участвует?" Если да, то и говорить не о чем.
     Иногда старичок доводится кому-нибудь опекуном, это помогает ему дольше
сопротивляться  нападкам  судьбы.  Отважный  он  человек:  не падает духом и
продолжает  борьбу,  пока  тянутся  денежки,  вверенные его попечению. Он не
сдается до последнего пенни.
     И  вдруг его осеняет: ведь неизвестно, как истолкуют окружающие то, что
он  столько  лет  купался  в  роскоши  на  чужие  деньги. Люди - эти пустые,
бездушные  люди - могут объявить, что это мошенничество, и станут обращаться
с ним, как с заядлым жуликом.
     От подобных мыслей старичку не по себе.
     Но,  право же, обществу не следует на него ополчаться. Мы убеждены, что
нет  в  мире  другого  человека,  столь  горящего желанием возместить убытки
(немедленно   после   разоблачения);   чтобы   исправить   дело,  старичок с
удовольствием  пожертвует  счастьем  дочери и выдаст ее замуж за злодея. А у
злодея,  между  прочим,  в  карманах хоть шаром покати. Где там вызволять из
беды  других,  он  и  собственные-то  долги  не в состоянии заплатить. Этого
старичок не сообразил.
     Тщательно  изучив  характеры персонажей, мы умозаключили, что старичок-
это  состарившийся  театральный  герой.  Есть  в  нем что-то от простака, от
беспомощного  идиота,  от  раздражающего  своей  тупостью  кретина,  чем  он
необычайно смахивает на героя.
     Сдается  нам,  что именно в такого старичка суждено превратиться герою.
Возможно, мы ошибаемся, но таково наше мнение.



   Джером Клапка Джером.
   Человек, который не верил в счастье


     из сборника "Наброски лиловым, голубым и зеленым", 1897
     Перевод Р. Померанцевой.
     Гос. изд. художественной литературы, М., 1957.
     OCR: NVE.


     Он  сел в Ипсвиче, и под мышкой у него было семь различных еженедельных
газет.  Все  они, как я успел заметить, страховали своих читателей от смерти
или  несчастного  случая на железной дороге. Он устроил свои вещи в багажной
сетке,  снял  шляпу,  положил  ее возле себя на скамейку, вытер лысую голову
шелковым  носовым  платком красного цвета и принялся старательно надписывать
свое имя и адрес на каждой из семи газет. Я сидел напротив и читал "Панч". Я
всегда  беру  с  собой  в дорогу какой-нибудь старый юмористический журнал -
по-моему, это успокаивает нервы.
     Когда  мы  подъезжали к Мэннингтри, вагон сильно тряхнуло на стрелке, и
подкова,  которую  он заботливо положил над собой, проскользнула в отверстие
сетки и с мелодичным звоном упала ему на голову.
     Он  не  выразил  ни  удивления, ни гнева. Приложив платок к ссадине, он
нагнулся,  поднял  подкову,  поглядел  на нее с упреком и осторожно выбросил
за окно.
     - Больно? - спросил я.
     Глупейший  вопрос.  Я  понял  это, едва открыл рот. Эта штука весила по
меньшей  мере  три  фунта-на  редкость  большая  и  увесистая подкова. Видно
было,  как  на  голове  у  него  вздувается  здоровенная шишка. Только дурак
усомнился  бы,  что ему больно. Я ожидал, что он огрызнется; по крайней мере
я  на  его  месте  не сдержался бы. Однако он, видно, усмотрел в моих словах
лишь естественное проявление сочувствия.
     - Немножко, - ответил он.
     -  На  что  она  вам?  -  спросил  я.  Не  часто  увидишь, чтоб человек
отправлялся в дорогу с подковой.
     -  Она  лежала  на  шоссе  как  раз  возле  станции, - объяснил он. - Я
подобрал ее на счастье.
     Он  развернул  свой  платок, чтобы свежей стороной приложить к опухшему
месту,   а   я   тем   временем  пробурчал  что-то  глубокомысленное  насчет
превратностей судьбы.
     -  Да,  - сказал он, - мне в жизни порядком везло, только пользы мне от
этого  не  было никакой. Я родился в среду, - продолжал он, - а это, как вы,
наверно,  знаете, самый счастливый день, в какой может родиться человек. Моя
мать была вдовой, и никто из родственников не помогал мне. Они говорили, что
помогать  мальчику,  который родился в среду, - все равно что возить уголь в
Ньюкасл.  И дядя, когда умер, завещал все свои деньги до единого пенни моему
брату  Сэму,  чтобы  хоть  как-нибудь  возместить  то обстоятельство, что он
родился  в  пятницу.  А  мне достались только наставления; меня призывали не
забывать  об  ответственности,  которую  налагает  богатство,  и не оставить
помощью  близких,  когда  я  разбогатею.  Он  замолчал, сложил свои газеты -
каждая со страховкой - и засунул их во внутренний карман пальто.
     -  А  потом  еще  эти  черные  кошки...  - продолжал он. - Говорят, они
приносят  счастье.  Так  вот,  самая  черная  из  всех черных кошек на свете
появилась  в  моей  квартире на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда
переехал.
     -  И  она  принесла  вам  счастье? - поинтересовался я, заметив, что он
умолк. На лицо его набежала тень.
     - Это как посмотреть, - ответил он задумчиво. - Возможно, мы не сошлись
бы   характерами.  Всегда  есть  такое  утешение.  Но  попробовать  все-таки
стоило.
     Он  сидел,  устремив  взгляд  в  окно,  и  некоторое время я не решался
прервать его печальные, по всей видимости, воспоминания.
     -   Так   что   же  произошло?  -  спросил  я  наконец.  Он  вернулся к
действительности.
     -  О, ничего особенного! - сказал он. - Ей пришлось ненадолго уехать из
Лондона, и на это время она поручила моим заботам свою любимую канарейку.
     - Но вы-то здесь ни при чем, - не унимался я.
     -  Да,  пожалуй,  -  согласился  он.  - Однако это породило охлаждение,
которым  кое-кто  не  замедлил  воспользоваться. Я уж ей и свою кошку взамен
предлагал,-добавил он больше для себя, чем для меня.
     Мы сидели и молча курили. Я чувствовал, что утешения здесь ни к чему.
     -  Пегие лошади тоже приносят счастье, - заметил он, выколачивая трубку
о край спущенного оконного стекла. - Была у меня и пегая...
     - Из-за нее вы тоже пострадали? - удивился я.
     -  Я потерял из-за нее лучшее свое место, - последовал несложный ответ.
-  Управляющий  и  без  того  терпел  дольше,  чем я смел надеяться. Но ведь
нельзя же держать человека, который вечно пьян. Это портит репутацию фирмы.
     - Без сомнения, - согласился я.
     - Видите ли, - продолжал он, - я не умею пить. Иные, сколько ни выпьют,
- ничего, а меня первый стакан с ног валит. Я ведь к этому непривычен.
     - Так зачем же вы пили?-не отставал я.-Лошадь вас, что ли, заставляла?
     -  Дело  обстояло  вот  как, - начал он, все еще осторожно потирая свою
шишку,  которая  была  уже  размером  с  яйцо.  - Лошадь принадлежала прежде
одному   виноторговцу,  который  заезжал  по  делу  почти  во  все  питейные
заведения.  Вот  лошадка  и  взяла  в  привычку  останавливаться  у  каждого
кабачка,  и ничего с ней не поделаешь, по крайней мере я ничего не мог с ней
поделать.  Любой  кабак  распознает за четверть мили и несется стрелой прямо
к  дверям. Сначала я пытался справиться с нею, но только попусту терял время
и  собирал  толпу  зевак,  которые держали пари - кто кого. К этому я бы еще
как-нибудь  притерпелся,  только  однажды  какой-то  трезвенник, стоявший на
противоположной  стороне  улицы,  обратился к толпе с речью. Он называл меня
Паломником,  а  лошадку Поллионом или чем-то в этом роде, и возглашал, что я
сражаюсь с ней ради небесного венца *. После этого нас стали величать "Полли
и Паломник в битве за венец". Разумеется, меня это разозлило, и у следующего
кабачка, к которому она меня

     *  Намек  на  эпизод из аллегорической повести Бэньяна "Путь паломника"
(1678), где герой бьется с духом зла Аполлионом.

принесла,    я   спешился   и   сказал,   что  заехал  выпить  стопку-другую
шотландской.  Так  все и началось. Потребовались годы, чтобы отстать от этой
привычки.
     -  Но  со  мной  всегда  так  случается,  - продолжал он. - Еще когда я
поступил  на  первое  свое  место,  не успел я прослужить и двух недель, как
хозяин подарил мне к рождеству гуся в восемнадцать фунтов весом.
     -  Ну,  уж  от  этого  ничего худого не могло произойти, - заметил я. -
Редкое счастье.
     -  Вот то же самое говорили тогда другие клерки, - ответил он. - Старик
в  жизни  никому  ничего  не  дарил.  "Вы  полюбились ему, - говорили они. -
Счастливчик!"
     Он тяжело вздохнул. Я понял, что с этим связана целая история.
     - И что же вы сделали с гусем? -спросил я.
     - В том-то и беда! - ответил он. - Я сам не знал, что с ним делать. Это
случилось  в сочельник, в десять часов вечера. Только я собрался домой, а он
дает  мне  гуся.  "Тидлинг  и братья" прислали мне гуся, Биглз, - сказал он,
когда  я  подавал  ему  пальто.  - Очень мило с их стороны, только к чему он
мне?  Возьмите  его  себе!"  Я, разумеется, поблагодарил его и был очень ему
признателен.  Он  пожелал  мне  счастливого  рождества и вышел из конторы. Я
завернул подарок в бумагу и взял его под мышку. Это была великолепная птица,
но  тяжеловатая.  И  так как приближалось рождество, я подумал, что по этому
случаю  неплохо  бы угоститься стаканчиком пива. Я зашел в кабачок на углу и
положил гуся на стойку.
     - Здоровенный, - сказал хозяин, - у вас будет завтра доброе жаркое. Его
слова  заставили  меня  призадуматься:  только тут я понял, что птица мне не
нужна  и  проку  мне от нее никакого. Я собирался в Кент, чтобы провести там
праздники в семье одной молодой особы.
     - Той самой, у которой была канарейка?-вставил я.
     -  Нет,  это все случилось еще до того, - ответил он. - На сей раз делу
помешал  гусь,  о  котором я вам рассказываю. Родители ее были состоятельные
фермеры,  и  привозить им гуся было бы глупее глупого, а в Лондоне я не знал
никого,  кому  бы мог его подарить. И вот, когда хозяин вернулся, я спросил,
не согласится ли он купить у меня гуся, и сказал, что возьму недорого.
     -  Мне  он  не  нужен, - ответил тот, - у меня здесь и без того уже три
штуки. Может, один из этих джентльменов у вас его купит.
     И  он повернулся к нескольким молодцам, которые сидели, потягивая джин.
Мне  подумалось,  что  им даже вскладчину не купить и цыпленка. Однако самый
обшарпанный  из  них  сказал,  что  он  не прочь взглянуть на мой товар, и я
развернул сверток. Он долго осматривал и ощупывал гуся, допрашивал меня, как
я  его раздобыл, и кончил тем, что выплеснул на него добрых полстакана джина
с  водой.  Затем  он предложил мне за гуся полкроны. Это так возмутило меня,
что я, не сказав больше ни слова, схватил в одну руку гуся, в другую веревку
и бумагу и выскочил вон.
     Так  я  и шел некоторое время со своей ношей: я был взволнован и ничего
не  замечал.  Когда  же  я  поостыл, то стал размышлять над тем, как, должно
быть,  смешно  выгляжу.  То  же самое, очевидно, пришло в голову и двум-трем
мальчикам.  Я  остановился  под  фонарем и попытался завернуть гуся. При мне
был  еще  портфель  и зонтик, и первым делом я уронил гуся в сточную канаву,
чего  и  следовало  ожидать  от  человека, который при помощи одной пары рук
пытается справиться с четырьмя различными предметами и тремя ярдами веревки.
Вместе с гусем я зачерпнул целую кварту грязи. Почти вся она осталась у меня
на руках и на одежде да еще немало на обертке. И тут пошел дождь.
     Я  сгреб  все  свои пожитки и побежал в ближайший кабачок, где надеялся
достать  еще  кусок веревки и увязать гуся в аккуратный сверток. Кабачок был
переполнен.  Я протискался к стойке и бросил на нее гуся. При виде его почти
все вокруг умолкли, и молодой человек, стоявший возле меня, произнес:
     - Вы сами его убили?
     Очевидно, я и впрямь казался несколько возбужденным.
     Я  думал  и здесь его продать, но присутствующие не внушали мне на этот
счет  никаких  надежд:  Я  выпил  пинту  эля,  -  я  был порядком измучен, -
соскреб  с  несчастного  гуся  сколько мог грязи, завернул его в чистый лист
бумаги и вышел из кабачка.
     Когда я переходил улицу, меня осенила счастливая мысль - проиграю его в
лотерею!  Я  тут  же  отправился  на  поиски  подходящего  места. Пока я его
разыскивал,  пришлось  выпить  три или четыре стакана виски, потому что пить
пиво  я  был  уже  не  в  состоянии  - от пива меня всегда сильно разбирает.
Наконец  я все-таки нашел нужных мне людей, они расположились по-домашнему в
тихом  уютном  домике  неподалеку  от Госвелл-роуд. Я объяснил хозяину, чего
хочу. Он сказал, что не возражает, но надеется, что, продав гуся, я поставлю
всем выпивку. Я ответил, что с восторгом это сделаю, и вручил ему птицу.
     - Вид у нее не того, - сказал он.
     -  О,  это  пустяки!  Я  нечаянно  уронил  ее,  - оправдывался я. - Это
отмоется!
     - И пахнет как-то чудно, - заметил он.
     - Это от грязи, - ответил я. - Сами знаете, что такое лондонская грязь.
А  тут еще один джентльмен пролил на него джин. Но, когда его зажарят, никто
ничего не заметит.
     - Что ж, может, и так, - согласился он. - Сам я на нее не польщусь, но,
если кому вздумается, дело хозяйское.
     Гусь  никого не воодушевил. Я начал с шести пенсов и сам купил билет. Я
предоставил  хозяину  полную свободу действий, и ему удалось, правда чуть ли
не  силком,  втянуть  в  это  дело  еще пять человек. Какой-то мрачного вида
субъект,  храпевший  в  углу,  вдруг  проснулся, когда я уже шел к дверям, и
предложил  мне  за  гуся  семь  с  половиной  пенсов, - почему именно семь с
половиной,  я  так  и  не  понял. Он унес бы гуся, я никогда б его больше не
увидел,  и вся моя жизнь сложилась бы по-иному. Но судьба всегда была против
меня.   Я   ответил  ему,  возможно  с  излишним  высокомерием,  что  рожде-
ственские  благотворительные обеды выдают в другом месте, и вышел. Близилась
ночь,  а  до  дому  мне было далеко. Я готов был проклясть день и час, когда
впервые увидел эту птицу. Теперь мне казалось, что она весит по меньшей мере
тридцать шесть фунтов.
     Мне  пришло  в  голову  сбыть ее торговцу битой птицей, и скоро я нашел
такую  лавку  на  Мидлтон-стрит.  За  милю  вокруг  не  было видно ни одного
покупателя,  но по тому, как хозяин драл глотку, можно было подумать, что на
нем  держится  вся  торговля  в  Кларкенвелле.  Я  вытащил гуся из свертка и
положил перед ним на прилавок.
     - Это еще что такое? - спросил он.
     - Гусь, - ответил я. - Вы можете получить его по дешевке.
     В  тот  же  миг  он  схватил  гуся за шею и швырнул в меня. Я попытался
увернуться, но он угодил мне в висок. Если вам никогда не запускали в голову
гусем,  то вы и представления не имеете, как это больно. Я подобрал гуся и в
свою  очередь  кинул  в  него, но тут появился полицейский со своим обычным:
"Что за беспорядки?"
     Я  объяснил в чем дело. Тогда хозяин вконец разъярился и завопил на всю
округу:
     - Вы только поглядите! - кричал он. - Скоро полночь, и у нас в магазине
еще  семь  дюжин  непроданных гусей, а этот болван приходит и спрашивает, не
куплю ли я еще одного.
     Тут   я   понял,   что   затея  моя  преглупая,  и,  последовав  совету
полицейского, тихонько удалился, захватив с собой птицу.
     "Придется   его   кому-нибудь   отдать,   -  сказал  я  себе.  -  Найду
какого-нибудь  достойного  бедняка  и  подарю  ему эту проклятую птицу". Мне
попадалось  на-  встречу  множество  людей,  но  ни  один из них не выглядел
достаточно достойным. Может быть, не там я их искал, где нужно, или не в тот
час, только все, кого я встречал, казались мне недостойными гуся. Проходя по
Джадд-стрит,  я  предложил его какому-то голодного вида субъекту. Оказалось,
что  это  просто пьяный забулдыга. Он так и не понял, чего я от него хочу, и
долго шел за мной и во весь голос поносил меня, пока не свернул по ошибке на
Тэвисток-  плейс,  где  погнался  за  другим прохожим, продолжая выкрикивать
ругательства.  На  Юстон-роуд  я  остановил  какую-то девчонку, совершенного
заморыша,  и  стал  упрашивать  ее взять гуся. Она ответила: "Еще чего!" - и
побежала  прочь.  Я  слышал,  как она пронзительным голосом орала мне вслед:
"Украл гуся! Украл гуся!"
     Я  обронил  сверток, когда шел по малоосвещенной части Сеймур-стрит, но
какой-то прохожий подобрал его и вернул мне. Я уже не мог больше объяснять и
оправдываться. Я дал ему монетку в два пенса и побрел со своим гусем дальше.
Кабачки  уже  закрывались,  и  я  заглянул еще в один, чтобы в последний раз
выпить.  Правда,  я  и  без того уже порядком нагрузился, ведь мне, человеку
непривычному,  довольно и стаканчика пива. Но на душе у меня было скверно, и
я  надеялся,  что  это  меня  подбодрит.  Кажется, я выпил джину, к которому
испытываю крайнее отвращение.
     Я  решил  забросить гуся в Оукли-сквер, но полицейский не сводил с меня
глаз и дважды прошел за мной вдоль всей ограды.
     На  Голдинг-роуд  я  хотел  было  закинуть  гуся в подвал, но мне опять
помешал  полицейский.  Казалось,  вся ночная смена лондонской полиции только
тем и была занята, как бы помешать мне избавиться от гуся.
     Полицейские  проявляли  к нему такой интерес, что мне подумалось, уж не
хотят  ли  они  сами его получить. Я подошел к одному из них на Кэмден-стрит
и, назвав его "Бобби", спросил, не нужно ли ему гуся.
     -  Чего  мне  не  нужно,  так  это  вашего брата, нахалов, - ответил он
внушительно.
     Это  было такое оскорбление, что я, разумеется, не стерпел и что-то ему
возразил.  Что  тут  произошло,  я  не  помню,  но кончилось все тем, что он
объявил о своем намерении забрать меня.
     Я  ускользнул  от него и помчался стрелой по Кинг-стрит. Он засвистел в
свисток  и  кинулся  следом.  Какой-то  человек  выскочил  из  парадного  на
Колледж-стрит  и  пытался  меня  остановить.  Но  я мигом с ним расправился,
ударив  его  головой  в  живот,  пересек Кресчент и через Бэтт-стрит понесся
обратно на Кемден-роуд.
     На  мосту  через  канал  я  оглянулся  и  увидел,  что  меня  никто  не
преследует. Я бросил гуся через парапет, и он с плеском упал в воду.
     Со  вздохом  облегчения  я свернул на Рэндолф-стрит, как вдруг стоявший
там  констебль  схватил  меня  за  шиворот.  Я  горячо  спорил с ним, когда,
запыхавшись,  подбежал  тот первый дуралей. Они заявили, что мне лучше всего
объяснить дело инспектору; я был того же мнения.
     Инспектор  спросил  меня,  почему  я  убежал,  когда  первый  констебль
собирался  арестовать  меня.  Я  ответил,  что не хотел провести рождество в
кутузке,  но  это  показалось  ему слабым аргументом. Он спросил меня, что я
бросил  в  канал.  Гуся, ответил я. С чего это мне вздумалось бросать гуся в
канал,  спросил он. А с того, что я сыт по горло этим зверем, ответил я. Тут
вошел  сержант  и  доложил,  что  сверток  удалось  выудить.  Они немедленно
развернули его на столе у инспектора. В свертке был мертвый ребенок.
     Я  объяснил  им,  что это вовсе не мой сверток и не мой ребенок, но они
даже не скрывали, что не верят мне.
     Инспектор  сказал,  что  случай  этот слишком серьезен, чтобы отпустить
меня  на  поруки, но, поскольку я не знал в Лондоне ни одной живой души, это
меня  как-то  не  тронуло.  Я  попросил их послать телеграмму моей невесте с
уведомлением,  что  не  по  своей  воле  я  задерживаюсь  в городе и проведу
рождество так тихо и спокойно, как не мог и желать.
     В  конце  концов дело прекратили за недостатком улик, и на мне осталось
только  обвинение  в  пьянстве  и  нарушении общественного спокойствия. Но я
потерял службу и невесту. С тех пор я видеть не могу гусей.
     Мы подъезжали к Ливерпуль-стрит. Он собрал свои вещи и попытался надеть
шляпу.  Но  шишка  от  подковы никак не давала ему нахлобучить шляпу, и он с
грустью положил ее обратно на скамейку.
     - Да, - промолвил он тихо, - не скажу, чтоб я очень верил в счастье.

Новая электронная библиотека newlibrary.ru info[dog]newlibrary.ru