Юрий Дружников.
Рассказы
Кайф в конце командировки
Последний урок
Деньги круглые
Парадоксы кампуса
Техасские заскоки
Я родился в очереди
В зените славы и после
Ликвидация писателя No 8552
Юрий Дружников.
Кайф в конце командировки
---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Дружников, 1963-1988
Источник: Ю.Дружников. Соб.соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
---------------------------------------------------------------
Микророман
1.
Лифт в гостинице конечно же ремонтировали, и Полудин потащился вверх по
лестнице на своих двоих. Звук шагов отсутствовал: ступени покрывала мягкая
дорожка, а ее -- серое, в грязных следах полотнище, оберегающее от
постояльцев невидимую красоту дорожки.
Полудин устал и теперь был весь в предвкушении кайфа.
Ну потрепали друг другу нервы, как положено, и успокоились. Проект-то
давно принят, акт подписан, хотя главный конструктор вяло бурчал, что еще
неизвестно, потянет ли транспортер при высокой температуре. Мелкие претензии
заказчика обещано удовлетворить под честное слово. Там будет видно,
переделывать или нет. Обещание это на бумаге не зафиксировано. Как многие
российские люди, Полудин не мог не схитрить, но и хитрить было лень. По этой
же причине заказчики сделали вид, что поверили: им тоже все было до
лампочки. Завтра придется отметить командировку и -- домой.
Комбинировать Полудин умел не лучше и не хуже других. Секретарше, у
которой отмечал командировку, он дарил конфетку, а после просил поставить
печать без даты, так как он не может достать билет и уедет через пару дней.
Билет он достать всегда мог посредством личного обаяния и старался уехать
сразу. Если билетов не было, он приходил к поезду и давал в лапку
проводнице.
Потом дома эти два дня Полудин валялся в постели и глядел телевизор, а
вечером до прихода жены уходил с друзьями просадить червонец, заначенный у
государства не без приложения личной энергии. Друзья эти были не с работы.
Для тех он еще не вернулся и по телефону отвечал писклявым голосом: "Папы
нету дома".
После отдыха, правда, приходилось снова съездить на вокзал к приходу
того же поезда и для отчета купить у проводницы за рубль билет, забытый у
нее частным пассажиром. Дату в командировочном удостоверении Полудин
проставлял, как ему было надо. Впрочем, недавно замдиректора по кадрам и
режиму Хануров завел привычку проверять присутствие подчиненных на местах и
звонил на заводы. Кадровики сговорились, и командированных из Москвы стали
более строго отмечать здесь, на "Химмаше", так что свобода опять ужалась.
Сегодня у Полудина она сократилась вот до этого вечера.
Протолкавшись через проходную "Химмаша" в шесть вечера, командированный
проехал в набитом автобусе до городской кассы за билетом. Билет оказался, но
не купейный, а мягкий. На него денег не хватило, и пришлось взять
плацкартный, в общий вагон. Афиша областного драмтеатра обещала пьесу о
ковании чего-то железного. Весь город был в призывах отдать все силы, но от
этого только больше хотелось оставить хоть что-нибудь для себя.
И вот у него -- свобода, а ее мало или вообще нету, и завтра совсем не
будет, это уж точно. Завтра будет только слово "надо". А свобода -- это
когда не надо. Свобода бывает исключительно в конце командировки, потому что
ты не тут и не там. Уже почти не тут, но еще совсем не там. В командировку
посылают теперь нечасто: экономят деньги. Ездит начальство, которому тоже
хочется поставить штампик и глотнуть свободы. В общем, сегодня плевать на
"Химмаш", отрасль, Москву и весь социалистический лагерь -- Полудин будет
гулять!
По дороге он обдумывал вопрос с рестораном. На пятерку, оставшуюся в
кармане, туда не попрешь. Хорошо еще, за гостиницу берут вперед. Не доверяют
и правильно делают. Но просто бутылка -- это тоже в конце концов неплохо. У
других и на нее нету.
Полудин сравнительно быстро взял в продмаге водку, выброшенную к концу
рабочей смены, и полбуханки черного. Все остальное давали по талонам, и
стоять в очередях нужда отпала, что тоже было приятно. В киоске у гостиницы
он купил спортивный журнал и местную газету. Вообще-то он принципиально не
читал никакой прессы, чтобы не замусоривать голову, но тут сделал
исключение. Газетенку он купил не для чтения, разумеется, а для надобности,
не удовлетворяемой в отеле из-за дефицита рулончиков.
Запыхавшись, поднялся на пятый этаж. Окно выходило на набережную Суры.
Светящаяся реклама "Hotel Penza" на крыше корпуса, примыкающего углом,
бросала через окно дрожащие оранжевые блики на цветастую штору. Отдельный
бокс три на четыре метра был забронирован заводом специально для старшего
инженера Полудина. Горничная прибралась в номере, даже грязные носки
спрятала в шкаф.
Сняв шапку, он стряхнул с нее капли растаявшего снега и поглядел на
часы. Без четверти восемь.
Кайф начинается.
2.
Тщательно заперев изнутри дверь, Полудин пустил в ванную воду и снял
ботинки. Они протекали второй год. Он давно откладывал деньги, чтобы в
комиссионке купить поношенные импортные, но то не мог найти своего размера,
то деньги улетали. Когда становилось сухо, проблема решалась сама собой, а
сейчас ботинки пришлось поставить вертикально к батарее, чтобы вода стекла
из носков и они за ночь просохли.
Полудин торжественно разделся донага, побродил по комнате и постоял у
окна. Достал из портфеля бутылку и хлеб, разместил рядом на стуле пачку
сигарет и зажигалку, а возле них журнал. Стул придвинул к кровати, откинул
одеяло, включил радио. Передавали местные известия -- многословную болтовню
об участниках соцсоревнований доярок, которые горели желанием увеличить
число нулей возле каких-то цифр. Полудин горел не меньше других и, как все,
только публично. Наедине и добровольно -- ни-ни, и радио он выдернул.
Когда ванна наполнилась, он, проверив, достаточно ли теплая вода,
торжественно опустился в нее и стал лежать с закрытыми глазами, не думая ни
о чем и думая обо всем. Чтобы не забывать о контрасте с суровой
действительностью, он периодически вытаскивал из воды большой палец ноги и
ощущал холод.
Поднимался он из ванны медленно, к мылу не прикоснулся, мытье
потребовало бы физического напряжения, выполнения слова "надо". Слегка
обтерся полотенцем и, шастая мокрыми пятками по паркету, добрался до вешалки
и надел зеленую полосатую пижаму. Жене его нравилось, что во французских
фильмах мужчины появляются в пижамах, и ко Дню советской армии
(легализованный мужской день для пьянства в рабочее время) она купила ему
пижаму, за отсутствием французских -- китайскую. Он не надевал ее ни разу,
но спустя полгода жена не забыла, положила ему в чемодан.
В восемь двадцать он лег в постель, откупорил бутылку. Пробка укатилась
в неизвестном направлении. Он налил полстакана мутноватой жидкости,
подождал, предвкушая блаженство внутреннего согрева, и, выдохнув воздух,
вылил полстакана в рот. Водка прошла внутрь и распространилась по организму,
как всегда, неплохо. Переждав, Полудин закусил горбушкой черного хлеба.
Развернув на одеяле журнальчик, он стал читать страницы с конца, с
юмора. Юмор был несмешной: велосипедист остановился перед финишем погадать
на ромашке "любит -- не любит". Полудин лениво прикрыл веки. Тепло
растекалось, но не во все части тела, и можно было добавить еще полстакана,
что и было им сделано по той же методике. Вообще-то Полудин не испытывал
особого пристрастия к питью, но быть диссидентом в этой области не
намеревался.
Полстакана плюс еще полстакана потянули к философии. Ромашка вернула
память к прошедшему лету. Полудин идет по траве, валится и лежит, подмяв под
себя ромашки. Лежит, будто умер. Зжж-зжж-зжж -- звук проплыл над головой,
мимо уха пронесся жук. Заняли его место, и жук не мог сообразить, куда
сесть.
Лежа на животе, Полудин разглядывал этого жука неизвестной
национальности, пока тот карабкался по ромашечному стеблю. Жук
целеустремленно добрался доверху, пролез, раздвинув белые лепестки, на
желтый круг, пошевелил усами, расправил крылья и, оттолкнувшись задними
лапами, взмыл вверх.
И снова луг заполнила тишина, уже успевшая утомить. Отпуск кончался.
Захотелось вдруг гудков машин, колготни в трамвае, тайных выпивок в рабочее
время -- всего того бедлама, который надоедает, но без которого будто часть
твоя оторвана.
Полудин стал глядеть в небо. Там висело облачко замысловатой формы. А
глубина неба унижала человеческое достоинство. Почему всегда хочется того,
от чего после бежишь? Человек несовершенен -- вот в чем дело. Все это
понимают, но никто не хочет совершенствоваться. Все уговаривают пойти на это
других.
-- На! Смотри!
Прибежал сын и показал жука. Сын оказался целеустремленнее жука и его
изловил. Ощущение отрешенности и свободы напрочь растаяло. Оно не может
продолжаться долго. Заботы заедают, а уж им-то конца не бывает.
И все же, решил теперь Полудин, между заботами удается выкроить нечто.
Состояние, когда временно тебя оставляют в покое и ишачить не надо, когда ты
никому ничего не должен, когда ты не обязан: хочешь -- делаешь, нет -- нет.
Неправильно называть это ленью. "Дольче фар ниенте", прекрасное
ничегонеделание -- по-итальянски, но это все же делание чего-то. Кайф -- вот
замечательное слово, которое, по мнению одних, турецкое, другие считают --
арабское, третьи -- древнееврейское и означает "пир".
Нерусское, стало быть, слово "кайф", а очень даже неплохо прижилось у
нас. Видимо, не случайно. Что-что, гулять мы умеем не хуже турецких
султанов.
Вот и теперь, в Пензе, вся неделя была смурная. И эта история с подачей
компонента: может, главный прав, что транспортер долго не выдержит. Сейчас
можно об этом вспомнить, а можно и не вспоминать. Ну их всех в тартарары!
Полудин кайфует или, как раньше говорили, кейфствует.
Как тогда на лугу, Полудин перевернулся в кровати на живот и потянулся.
Водка активизировала ум. Он взбил подушку кулаком, глотнул для оптимизма из
горлышка еще глоток, заев опять хлебом, перетянул журнал на подушку. Всю
страницу занимала серия фотографий: раскладка по элементам прыжков с шестом.
И статья тут же. Вот какая схема: фибергласовый шест фактически сам подает
тело весом килограммов под семьдесят пять к пятиметровой высоте. Там тело
находится долю секунды, но этого времени вполне достаточно для того, чтобы
сделать человека чемпионом мира.
Вдруг остро захотелось разбежаться, опереться шестом, чтобы тот упруго
подался, а после, распрямившись, поднял персонально его, Полудина, над
землей. Студентом он немного занимался легкой атлетикой, пока лень не
одолела. Сейчас и поговорить-то о спорте толком некогда, да и не с кем. А
подпрыгнуть охота! Есть профессии прыгучие, которые толкают на вершину. И
есть ползучие, в которых одни бугры и кочки. Идешь, спотыкаясь. Но можно
уравнять шанс -- поставить транспортер для подачи спортсменов к планке
одного за другим. Вот тут-то и зарыта собака.
Полудин замурлыкал и закурил, почувствовав, что выходит на большие
социальные обобщения. У спорта и техники противоположные задачи. Спорт
заставляет трудиться, техника старается избавить от труда. Хотя... есть, в
данном случае, есть у них нечто общее. Ведь транспортер-то, который мы
делали, вообще не нужен! Компонент можно доставлять раз в пять минут так,
чтобы подающее устройство быстро сматывало удочки из зоны высокой
температуры. К черту транспортер, который коллектив проектировал полтора
года. В трезвом виде проектировали, не поддали для вдохновения, вот и не
вышло соображения. Надо, как в прыжках с шестом: добрался до планки и катись
вниз.
Дотянуться до портфеля -- дело секунды. Полудин вытянул несколько
листов чистой бумаги, карандаш и стал быстро набрасывать схему. Собственно
говоря, все примитивно. Рядом с бункером, на той же высоте, туда-сюда ходит
механическая рука: ухватила компонент в бункере и отошла, ухватила и отошла.
Все гениально просто. Можно приехать в Москву, согласовать это в отделе,
провести совещание у главного инженера, одобрить в главке, и на полгода
всему здоровому коллективу работы хватит. А так одному среднему инженеру
вроде меня -- два часа делов.
Он вскочил, вытащил из портфеля логарифмическую линейку, придвинул к
кровати второй стул, отглотнул еще водки из горла, закашлялся (плохо прошла:
сивухой, мерзавцы, народ травят) и убрал с глаз бутылку. Блестящая идея,
чистая, без балды! Ай да Полудин, ай да сукин кот! Завтра покажу на заводе
главному конструктору -- тот опупеет.
Никто не отвлекал от дела, и сопутствовало состояние полной
необязательности. Когда Полудин взглянул на часы, было пять минут первого.
Тут раздался пронзительный звонок. Телефон звонил и умолкнуть не собирался.
3.
Никому из заводских он телефона не давал, да и сам его не знал. Жена не
стала бы его разыскивать. Дежурная по этажу, вот это кто. Хочет, небось,
выяснить, когда я освобожу номер. Полудин сбросил листки со схемами на пол,
придавил логарифмической линейкой и, матюгнувшись, вскочил. Снял трубку и
держал равновесие на пятках на холодном паркете.
-- Добрый вечер!-- сказал таинственный глухой женский голос.-- Еще не
спите?
-- Кого вам?
-- А вы разве не один?
На всякий случай Полудин оглядел комнату. Почесал одной волосатой ногой
другую.
-- Допустим, один, и что?
-- А чего вы делаете?-- продолжала выяснять она.
-- В общем, это... ничего. Кайф ловлю.
-- Кого?
-- Не кого, а чего.
-- И поймали?
-- Допустим...
-- Тогда поговорите со мной. Мне скучно.
Сонливость исчезла, уступив место мальчишескому любопытству, которого
Полудин не испытывал много лет. Попросту забыл, что такое ощущение может
быть. Его разыгрывали. Он понимал это и потому мог поддержать игру в том же
духе.
Зацепив ногой, Полудин приволочил один мокрый ботинок, потом другой,
сунул в них ноги, пожалев, что не захватил из дому тапочки. Это жена
виновата, не могла напомнить. Он вытащил сигарету, закурил.
-- Что вы курите?
-- "Мальборо",-- сказал он, скосив глаза на пачку "Примы".
-- Не очень-то вы разговорчивый!-- в трубке послышалась нота
удивления.-- Не хотите со мной поговорить?
-- А вы откуда?
-- Из Кишинева. Я вино привезла.
-- Вино?!
-- Что ж тут особенного? Ви-но. А вы кто?
-- Так сказать, инженер.
-- Откуда?
-- Из Москвы.
-- А у тебя жена есть?
-- Жена?-- он поколебался, заполнять ли по телефону эту графу анкеты,
но охотно перешел на ты.-- Допустим, есть. А у тебя?
-- У меня ушел. Месяц прожили и месяц, как ушел. Не мужчина, тряпка.
Подонок!
-- Сколько тебе?
-- Девятнадцать уже. Меня Ингой звать. А тебя?
-- Виталий.
Надо было на всякий случай сказать любое другое имя, но уже слетело с
языка.
-- Виталий? Я думала...
-- Что?
-- Думала, что не Виталий. Виталий тебе не подходит.
-- Как это -- не подходит?
-- Я видела.
Полудин посмотрел на часы: четверть первого. Ресторан внизу наверняка
уже закрыт. Да и денег все равно нет. Как в объявлении на вокзале:
"Граждане, едущие в командировку! Ресторан направо. Граждане,
возвращающиеся! Кипяток налево". Бородатый анекдот, но живучий. А ведь
выпить необходимо. Всегда в таких случаях с бабой надо выпить. Сперва
напоить, это всем известно. К счастью, есть почти полбутылки водки, хватит.
Она прервала паузу.
-- Ты почему молчишь?
-- Думаю.
-- Не думай, приходи в шестьсот восьмой.
-- И у тебя есть вино?
-- Раздала.
-- Кому?
-- Подонкам, которые разгружали.
-- У тебя все подонки?
-- Ты -- нет. Не придешь, если нет вина?
-- Приду!
Трубка упала на аппарат.
Виталий стал стремительно одеваться, словно мог опоздать.
4.
За тридцать пять лет жизни Полудину пришлось послушать немало историй о
случайных романах и прочесть кое-чего, особенно в переводах иностранной
литературы. Он и сам, когда начинался авторитетный мужской треп на эту тему,
мог высказать мнение о женщинах и вспомнить несколько историй. Правда,
чужих, которые он выдавал за свои.
Сам он для мгновенных любовных ситуаций приспособлен, видимо, не был и
-- стыдно признаться -- не испытал их ни разу. Ходоком по бабам Полудин не
родился, это уж точно.
Броских достоинств, которые сразу привлекают женщин, как мотыльков,
Полудин не обнаруживал. В студенческие годы, когда мгновенно возникали и
распадались пары, он в них не попадал. И не потому, что не хотел. Просто,
чтобы заинтересовать своей кого-нибудь персоной, ему надо было долго ходить,
доказывать, какой он хороший. Он начал нравиться, когда у него самого первое
чувство прошло и возникли совсем другие отношения, почти родственные, и надо
было жениться, что он сразу же и сделал.
Тихоне свет Виталию
Мы отдаем Наталию.
Держи ее за талию,
А после и так далее.
Это пели у них на свадьбе.
Наталья оказалась размеренным существом. Она ему соответствовала, жила
с ним спокойно, без ссор, сотрясавших семьи знакомых. Он любил вваливаться
вечером домой, жевать кофе, чтобы не пахло водкой, вместе ужинать, возиться
с сыном, раз в месяц выбираться вместе в кино и раз в год -- в отпуск.
Инженер Полудин на вопрос, давно ли он женат, серьезно отвечал: "Всю
жизнь".
Телефонный звонок на это и не посягал. Он манил мгновенной
доступностью. Он приглашал узнать наконец всем известное, но для Полудина
почему-то запретное. Как съездить за границу: ничего особенного, если
испытал.
Из зеркала в дверце шкафа на него поглядело лицо, слишком деловое для
такого случая, и он попытался улыбнуться. Но получилось нечто нагловатое,
ему не свойственное. Обеими ладонями он пригладил волосы и провел пальцем по
щеке, поскольку настоящий мужчина должен быть не только слегка пьян, но и
чисто выбрит.
Надо спешить. Бутылку он взял с собой.
Дверь номера, как на зло, заскрипела. Дежурная спала, положив голову на
локоть. Она пошевелилась, глянула, куда он пошел, но ничего не сказала.
Он поднялся на этаж выше -- слегка напряженный небольшой тигрик,
готовый к прыжку. Нужно было взять с собой пижаму, чтобы переодеться.
Все-таки пижама, как во французских фильмах,-- это производит впечатление.
Кстати, какие говорить слова? Нет в запасе ничего подходящего. Полудин
вообще плохо умел говорить, когда необходимо, а без нужных слов может ничего
не получиться.
У шестьсот восьмого он перевел дыхание. Потом решительно поднял палец,
постучал и прижал ухо к двери. Послышались шаги, и он отодвинулся, спрятав
бутылку за спину. Кто-то остановился за дверью совсем близко. Слышно было
дыхание. Потом замок щелкнул, дверь приоткрылась.
На Полудина изумленно смотрела смуглая девчушка с большими черными
глазами и черноволосая. У нее был длинный нос с толстой переносицей, это он
запомнил твердо. Она показалась ему слишком маленькой и толстой, явно
некрасивой. Но после, вспоминая, он видел ее хотя и маленькой, но стройной,
и некрасивость списал на застенчивость, которая вроде бы даже привлекала.
-- Привет!-- бодро сказал он, помня о том, что слова приближают цель.--
Вот и мы...
-- Вам кого?-- глаза ее в полутьме расширились.
-- Ты что, Инга?..
-- Вы ошиблись. Здесь такой нету.
-- Как нету?-- такого поворота он не ожидал.-- А это... ну, какой?..
Шестьсот восьмой?
-- Шестьсот восьмой, а Инги нет.
Девушка глядела на него насмешливо, или, может, это ему лишь
показалось.
-- А вас как зовут?
-- Не Инга.
-- Извините...-- только и произнес Полудин, с трудом ворочая языком.
Находчивостью он не отличался, это уж точно.
Дверь закрылась, хрустнул замок. Виталий постоял, повернулся и,
машинально отхлебнув на ходу из бутылки глоток водки, растерянно побрел к
себе, все еще не желая признать себя попавшимся на элементарный розыгрыш.
Хорошо еще, что пижаму не взял с собой. Ничего не поделаешь. Злиться не на
кого. Следующий раз не будь таким ослом. А сейчас забыть, забыть все.
Кайф продолжается!
5.
Полудин разделся, лег и, укрывшись с головой одеялом, начал было
дремать, когда снова раздался звонок. Пришлось подняться и взять трубку.
-- Ну чего?-- обиженно спросил он.
-- Ты на меня сердишься?-- спросила она.-- Очень? Я понимаю, что
получилось глупо. Страшно стало, просто дух захватило.
-- Чего же ты звонишь?
-- Приходи...
-- А ты опять?
-- Нет, теперь приходи. Я уже почти не боюсь. Знаешь, как плохо одной?
-- Если так, теперь уж ты иди!
Она помолчала немного. В трубке было слышно ее прерывистое дыхание.
-- Я не могу долго быть смелой. Меня не хватает.
-- Ну ладно! Хочешь, выйду тебя встречать?
-- Выйди.
Короткие гудки.
Полудин, то ли сопя, то ли ворча, снова оделся и оглядел комнату.
Кровать расхристана, но неизвестно, как лучше: застелить ее или оставить
готовой? Он погасил свет. Нет, так совсем темно. Зажег торшер. Свет погасить
успею, пусть лучше горит, чтобы эта трусиха опять не испугалась. Усевшись в
кресло, он поглядел на часы: десять минут второго. Дома они с женой ложатся
не позже пол-одиннадцатого, потому что без пяти семь щелкает будильник и
надо вставать. А тут -- кайф!
Для храбрости он отглотнул еще водки и пожевал корочку. Глядя через
щель в полутемный коридор, он ждал.
Она вплыла вихляющей походкой, как сказал поэт, и, ожидая приглашения,
оперлась плечом о дверной проем.
-- Я пришла,-- она сделала шаг вперед к кровати и расстегнула пуговицу
на кофточке -- то ли оттого, что жарко, то ли хотела снять ее.-- Что это ты
рисуешь?
Листки с его расчетами так и лежали на полу, придавленные линейкой. Он
качнулся, чуть не упал, поднял бумажки, разложил на одеяле и кратко описал
ей идею нового транспортера.
-- Ты гений!-- она расстегнула еще одну пуговицу.
Полудин не был уверен, что она что-либо поняла, но жена ему так никогда
не говорила. Насколько мог, стремительно поднялся с кресла, взял Ингу за
руку и потянул к себе. Она приблизилась послушно, будто загипнотизированная.
Он обхватил ее за плечи и прижал так, что захрустели кости. Защищаясь, она
впилась ногтями ему в спину.
-- Сумасшедший! Гангстер! Супермен чертов!-- задыхаясь, стонала она.--
Ты дверь запер?
Как же он про дверь-то забыл? Полудин разжал руки и побежал к двери, по
дороге больно ударившись локтем о шкаф. А вернулся -- она прошмыгнула к
кровати и погасила торшер. Прошелестела молния, упало на пол платье,
стукнулись туфли. Он видел ее силуэт на фоне окна, слышал ее дыхание,
чувствовал тепло и шел на это тепло осторожно, будто слепой.
Инга положила холодные ладони ему на уши. Оранжевые отсветы рекламы
"Hotel Penza" дрожали у нее на волосах, придавая ей неземной вид. Казалось,
она сама дрожит -- от любви к Полудину или оттого, что в номере прохладно.
Он рванулся вперед, но она юркнула под одеяло. Остались одни глаза и черные
волосы, разметавшиеся на подушке. Он стал стаскивать собственную одежду,
впопыхах отрывая пуговицы и думая о том, что забыл Ингу сперва напоить. Ведь
это принципиальная ошибка, так все говорят.
-- Иди ко мне, глупыш! Иди же...
Впрочем, "глупыш" она не скажет. Позовет просто: "Иди ко мне".
Сняв часы, Полудин взглянул на них. Часы стояли: вчера утром он забыл
их завести. Сколько прошло времени, пока, ожидая ее, он проиграл всю
ситуацию в голове, установить невозможно. Она наверняка уже спустилась. Если
спустилась...
Дверь в коридор все время была открыта. Если б Инга прошла мимо, он бы
не мог не заметить. Швырнув в раковину окурок, он подошел к двери в
нерешительности. Нелепое, взвешенное состояние. Планер оторвался от земли,
но не попал в воздушный поток, который должен поднять его. Надо сесть на
землю, пока не швырнуло.
Полудин захлопнул дверь, пнул ногой отвалившийся кусочек штукатурки и
стремительно вернулся. Он еще отглотнул из бутылки и сморщился от дряни,
которую называют водкой. Наверно, уже третий час. Хотелось лечь в коридоре и
заснуть. Собрав остатки сил, он, качаясь, добрел до кровати.
Но стащить с себя брюки не успел: телефон зазвонил на всю гостиницу.
Он снял трубку и ждал. Она набрала его номер и хотела, чтобы он спросил
первый. Они молчали, дыша друг на друга по проводу. Он скрипел зубами, стоя
в одной брючине.
-- Ты сердишься?-- наконец спросила она.-- Понимаешь, духу не хватило.
Скажи мне что-нибудь. Все, что хочешь, только скажи!
Надо было обматерить ее, но раздражение уже прошло.
-- Спать пора,-- устало и равнодушно промямлил он.
-- Пора,-- послушно согласилась она.-- Но не хочется.
-- А чего же тебе хо...-- он не договорил.-- Откуда ты вообще меня
знаешь?
-- Я? Видела тебя в "Каса маре".
Конечно, в зале "Каса маре" она видела его, раз привезла молдавское
вино! Он же там был и сам мог сообразить.
-- Помнишь? Ты еще сказал: "Вот это вино!"
-- И что? Все говорят: "Вот это вино!"
-- Конечно, все. Но тогда сказал ты. Думаешь, я дура, да?
-- Почем я знаю.
-- Я не дура, честное слово... Просто я пошла за тобой в гостиницу. То
есть не за тобой, а к себе.
-- Утро скоро. Зачем звонишь?
-- Не знаю. Мне не с кем поговорить. Может, придешь?
-- Ну уж нет! Хватит, поговорили! Положи трубку.
-- Не желаешь говорить? Может, ты тоже подонок? Клади сам.
-- Я? Да я...
Он в сердцах бросил трубку. Хмель не прошел, но принял форму
озлобления. Он мужик, в конце концов. Будто он сам не может решить, как
поступить, идет на поводу у сопливой девчонки, которую и видел-то пять
секунд через дверную щель. И вообще у него свой взгляд на вещи. Да если бы
он всерьез захотел, он бы своего добился. Просто лень было. Ишь ты,
поговорить!..
Наверно, уже три. Спать. Немедленно.
Забыться, тихо и блаженно, на удобной кровати, одному -- такой кайф еще
лучше.
Раздевшись и стоя босиком, он поднимал уже одеяло, чтобы забраться под
него, как опять зазвонил телефон.
Полудин твердо решил не снимать трубку, но телефон звонил, звонил,
звонил, звонил. Виталий прыгнул к нему и, с размаху наступив на укатившуюся
водочную пробку, застонал от боли. Стоя на одной ноге и держа другую в позе,
которую йоги называют "Пальмой", он сорвал трубку с рычага и набрал первую
попавшуюся цифру. Теперь он недосягаем.
Остаток водки он допил, и его сразу вырвало. Красивый половик посреди
комнаты выглядел теперь менее пристойно.
Кайф успешно подходил к концу.
Полудин погасил торшер, вытянулся под одеялом, согрелся. Глаза
побродили по теням на потолке. Ему захотелось вдруг позвонить жене. Поднять
ее с постели заспанную, с двумя трубками бигудей сзади, закрученными так,
чтобы было удобней спать. Он скажет, что соскучился, и больше ничего. Она
ответит раздраженно, что он сошел с ума, что она давно спит, но после,
подумав, прибавит, чтобы он скорее приезжал.
Звонить на последние деньги он не стал: надо было оставить на еду. Сон
окутывал сознание. Полудин похвалил себя за то, как правильно и решительно
он поступил только что. Довольство собой и водка сделали тело невесомым, и
старший инженер заснул сном праведника.
6.
Утром, слушая Полудина, главный конструктор поморщился. Старая
разработка уже была включена в план и утверждена, администрации завода
обещана премия от министерства. Да и самому Полудину, пока он излагал, идея
с механической рукой уже не рисовалась такой великолепной находкой, как
вчера.
-- У нас не спорт,-- буркнул главный, отодвигая наброски, едва заглянув
в них.-- Мы -- химическое машиностроение.
-- Все равно надо уметь прыгать!-- запальчиво возразил Полудин.-- А то
всю жизнь не оторвешься от земли.
-- Прыгать?-- переспросил тот, с подозрением взглянув на
командированного.-- На Луне надо прыгать, там притяжение слабее. А тут бы на
животе до кладбища доползти. Кстати, моя секретарша сказала, что из
гостиницы звонили. Что ты им там с ковром натворил?
-- С ковром?
-- Ну, не с ковром, с половиком. Секретарша сказала, что ты уже отбыл.
Они тебе на работу написали, не удивляйся...
И главный конструктор встал, давая понять, что время аудиенции
исчерпано.
Половик в гостинице, из-за которого подняли шум, напомнил о нелепости
всего остального. Командировка заканчивалась. Зачем они вызвали Полудина?
Завод хотел застраховаться согласованиями и подписями, чтобы в случае
просчета всю вину свалить в главке на проектировщиков. Проектировал не
Полудин, а инженер Башьян, которая ушла в декрет. "Если она конструктор, так
я тоже могу рожать",-- сказал про нее Гурштейн из соседней группы.
Расхлебывал Полудин, который видел их всех в гробу. Хорошо хоть вечер
вчерашний удался на славу. В общем, если еще можно так культурно гульнуть,
жизнь не так плоха, как клевещут наши враги.
Поставив ему в командировочное удостоверение отметку "Выбыл" и печать,
секретарша сказала, что из Москвы звонил лично замдиректора Хануров и она
ответила, что у Полудина все в порядке. Надо было подарить ей конфетку, но
карман не звенел.
Откушав дешевого пойла в заводской столовке для ИТР, он, чтобы убить
время, оставшееся до поезда, отправился безцельно бродить по городу.
Тусклое солнце просушило мостовые, а ноги были мокрые. Ночью отопление
отключили из-за режима экономии, и ботинки не высохли. Он глядел на местных
женщин, и сегодня они ему нравились меньше, чем вчера. Вчера ему казалось,
что все они готовы принадлежать ему одному, а сегодня выглядели загнанными,
блеклыми и чужими.
Полудин обнаружил, что стоит перед "Каса маре". Так молдаване называют
комнату, в которой принимают гостей. Дегустационный зал молдавских вин
открылся в Пензе недавно (смелая акция обкома по пропаганде дружбы народов с
учетом алкоголической их любознательности). Заводские завсегдатаи третьего
дня приводили Полудина в подвал на опохмелку. Сделали они это за свой счет в
надежде на ответное гостеприимство в Москве.
Смуглые девочки в национальных костюмах подавали на подносах каждому по
нескольку рюмок сразу. В них светились марочные вина. Из репродукторов
доносилась лекция о советских винах, которые лучшие в мире. Потом давали
попробовать. Букет, аромат, вкус... Но это были уже вина для внутреннего
потребления за рубли и с лучшими в мире они имели лишь территориальную
близость. Впрочем, командированный не огорчился: сам он отличал лишь белые
от красных и сухие от крепленых, а предпочитал всем прочим сортам тот,
которого на ту же сумму наливают больше.
Очереди в подвальчик в это время еще не было, так как вином торговать
до двух запрещено, и трудящиеся дегустировали только сильно разбавленные
водой соки. Но если бы и продавали -- денег на вино у Полудина все равно не
имелось, так что запрет в данный момент его лично не огорчил. Постояв перед
"Каса маре", он побрел по улице дальше. Голова болела, желудок ныл,
поташнивало, но в целом все было хорошо.
Ночной эпизод, когда он припоминал теперь детали, казался ему
состоявшимся в его пользу. Будет о чем со смаком рассказать узкому кругу
курильщиков в конце коридора. Основную сцену Полудин тут же решил перенести
на балкон своего номера, где они с хулиганкой Ингой делали это посреди ночи
на виду у всего города. По пьяной даже холода не чувствовали. Он ей рот
рукой закрывал, чтобы она от кайфа не кричала. Остальные подробности, решил
он, придут по ходу дела. Говорят, правда, что зам по кадрам и режиму уже
велел установить в курилке микрофончик. Но, во-первых, за разговоры о бабах
вроде пока не сажают, а во-вторых, небось, слух насчет микрофончика
специально распустили, чтобы меньше курили и больше работали.
Полудин замедлил шаги. Он решил вернуться, спуститься в подвальчик
"Каса маре" и гордо попрощаться. Инга ведь там, где ж ей еще быть? Пускай
пожалеет, как много кайфа она потеряла. Решив это сделать, Полудин, как
всегда, поступил обратным образом. Он бросил окурок на тротуар, растер его
мокрым ботинком, плюнул и зашагал к вокзалу.
Вместо "Каса маре" ему вдруг захотелось домой, на кухню. Жена,
соскучившись, отпросится с работы, все быстро подаст, чтобы ему не пришлось
тянуться ни за вилкой, ни за чашкой. Она свой парень. Сядет напротив,
коротко сообщит, с кем вчера подрался сын в детском саду, и замолчит -- вся
внимание.
Он, не торопясь, поест, закурит и будет ей подробно втолковывать про
успешное согласование проекта, которое он героически вынес на своих плечах,
расхлебывая грехи всего отдела. Про свою колоссальную идею с механической
рукой, до которой нынешнему уровню технического прогресса еще подниматься и
расти. Не забудет он про гниду Ханурова, который буквально берет за горло.
Про то, как его чествовали в дурацком "Каса маре" за их счет, как уложился в
командировочные, не заняв ни рубля, и про то, что в Пензе со жратвой еще
хуже, чем у нас, и куда это катится, непонятно.
Он расскажет ей все.
Все?
Почти все.
1972.
Юрий Дружников.
Последний урок
---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Дружников, 1963-1988
Источник: Ю.Дружников. Соб.соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
---------------------------------------------------------------
Микророман
1.
Директор школы Гуров не знал, как поступить.
Прямого указания сверху не поступило, сказали, мол, разберитесь сами,
но так, чтобы до конца учебного года вопрос был решен правильно. Гуров уж и
в райком ездил, дескать, намекните, как будет правильно? Там отвечали: вам
же сказали -- решите самостоятельно. Вот и действуйте. Ошибетесь -- тогда и
будем поправлять. Легко сказать! Если ошибешься, уже ничего не докажешь и
никто старых заслуг не вспомнит. Вот почему Гуров откладывал. Учебный год
между тем спешил к концу, откладывать дальше некуда.
Месяц назад в школу нагрянули одна за другой три комиссии из разных
инстанций. Перекопали до дна, а причину тщательно скрывали. Гуров грыжей
чувствовал: что-то идеологическое. Но что именно, не мог выяснить, несмотря
на все связи. Ничего страшного, видимо, не раскопали, иначе бы не
перепоручали. Одномоментно раскрутили б дело на полную катушку и сделали
оргвыводы. А тут почти утихло.
Дела в школе обстояли не хуже, чем в соседних, в чем-то даже и лучше.
Учительскую перестало лихорадить, все вошло в свою колею. И вдруг...
-- Ну, рады за тебя.-- поздравил Гурова завотделом школ в райкоме.--
что телега не подтвердилась.
-- Телега?-- его словно током ударило.
-- Ты будто с луны свалился. Да анонимка, из-за которой весь сыр-бор.
Учитель-то географии Комарик расхваливал на уроке фашистов и американский
империализм.
-- Что?-- Гуров поперхнулся и закашлялся, не мог остановиться.
-- Не заходись... Возможно, оговорился. Учитель старый, уважаемый. А
насчет того, что политики у него на уроках, мягко говоря, недостаточно,
факт, к сожалению, установленный. Дыма без огня не бывает. Там, где не все
пронизано идеологией, остаются щели. Вот в щель и подуло. Кстати, сколько
ему?
-- Шестьдесят один.
-- Шестьдесят один плюс беспартийный. Надо тебе этот вопрос
подработать. Зря что ли комиссии трудились? Хотя, конечно, учитель на всю
Москву известный, разговоры пойдут -- дескать, не бережете кадры.
-- Дак как же быть-то?
-- Придумай.
По дороге домой Гуров, обиженно надувая губы, вспомнил, как Пал Палыч
Комарик вылез недавно на педсовете с неуместным замечанием. Гуров ввел для
всей школы еженедельное тридцатиминутное чтение вслух газеты "Правда", а
Комарику показалось, что для младших классов это, видите ли, рановато и
тяжело, мол, им стоять навытяжку, без движения.
-- От жизни отстаешь, Палыч! Они ведь будущие защитники родины.--
пристыдил его тогда Гуров, не придав значения недовольству Комарика.
А оказалось, зря не придал.
Хотел Гуров посоветоваться с учителями, которым доверял, но боялся, что
раньше времени слухи по школе поползут. Поэтому делиться ни с кем не стал,
кроме завуча, да и то под большим секретом. Сказал ей только для того, чтобы
попыталась отыскать автора анонимки (а то завтра на меня напишут!). Но она
не смогла догадаться, кто.-- многие учителя могли настрочить, а уж обиженных
и злобных родителей -- так пруд пруди.
Мучился Гуров недолго: если указание поступило, лучше выполнять
немедленно. И уж после думай сколько влезет. Учителей Гуров, конечно,
собрал, дал указание предметникам уделять больше внимания линии партии и
нашим успехам. А с Комариком он придумал прямо-таки гениальный ход, чтобы
все были довольны.
-- Пал Палыч.-- он распахнул дверь учительской.-- Тебе не трудно зайти
ко мне?
И, вздохнув, скорей вышел. Убирают-то не за старость, а за политику --
тут уж мораль ни при чем. Нечего распускать интеллигентские сопли. Черт
дернул Комарика жалобу на себя спровоцировать. Учебное заведение все-таки --
язык за зубами надо держать. С другой стороны, Гурова поставили в эту школу
не так давно и скоро возьмут в министерство. Как бы учителя не приняли шаг
нового директора за желание выслужиться или бюрократизм. И без того зовут за
глаза полковником.
Гурова действительно бросили на укрепление фронта просвещения после
отставки из армии, но он всегда старался избегать муштры и по возможности
разрешал другим вести себя, так сказать, не по уставу. Да все имеет пределы.
Что делать, если учитель не справляется с ответственной миссией? Устранить
человека с почетом -- это не Гуров изобрел. Так и на самом верху делать
принято.
Тем временем Пал Палыч, отложив все дела, с готовностью захлестнул и
прислонил к стенке потертый портфель с поломанным запором. Он прошелестел по
коридору, откашлялся, предвидя разговор, открыл директорскую дверь и
остановился посреди кабинета с непременным портретом того, кого надо. Старик
помнил, что в этом старом, начала века, здании гимназии, в том же
директорском кабинете, на той же стене одно время висел Хрущев, а до него --
Сталин, до Сталина, говорили, Троцкий, а до Троцкого -- Николай-последний.
Портреты Сталина и Хрущева (куда их было девать?) и посейчас стоят в пыли за
шкафом. Гуров, небось, и не знает. Глядишь, еще кое-кому понадобятся.
Директор поднялся и, задев животом угол стола, двинулся к учителю. В
принципе все уже решив, он опять заколебался: что, если решение
преждевременное? Но защищать старика нельзя. Если защищаешь -- ты с ним
заодно. И Гуров не смалодушничал, не отступил.
-- Любезный Пал Палыч!-- он взял старик за локоть.-- Говорят, якобы
анонимка тебя обидела. Пустяки. В чем там дело-то?
-- Дело серьезное, не пустяки.-- Пал Палыч вытащил из кармана
малюсенькую щеточку и пригладил седые усики, делавшие его похожим на
благородного иностранца.-- Я этот пример лет тридцать привожу, когда
проходим Голландию. Но до сих пор анонимок не поступало.
-- Что хоть за пример?
-- Немцы в войну из других стран вывозили ценности, специалистов. Из
Голландии же везли в вагонах землю. Вот какие были умные фашисты.
-- То есть как это -- умные фашисты?-- с тревогой спросил Гуров.-- В
каком-таком смысле?
-- В таком, что земля голландская очень плодородна, на ней все растет
даже лучше, чем в американском штате Калифорния.
-- Да при чем тут Калифорния?
-- Мне уж Марина Яковлевна тоже говорила: "На кой вам Калифорния?!
Сравнивали бы лучше с нашей Кубанью, что ли..." Хорошо, на будущий год
сравню с Кубанью.
Еще не хватало: говорить ученикам, что почва в Голландии лучше, чем на
Кубани! Совсем старик спятил. И черт дернул его болтать про все это! А
насчет умных фашистов -- ни в какие ворота не лезет! Конечно, кто-то
стукнул. Теперь заработала машина, и в результате -- все ангелы, а Гуров --
Змей Горыныч.
-- Пал Палыч.-- Гуров взял быка за рога.-- я слышал, ты на пенсию
собираешься. Нехорошо скрывать от нас, нехорошо. Все-таки мы -- твоя вторая
семья. У коллектива встречное предложение: не просто тебя проводить, а
торжественно, пригласить общественность на последний урок. Организацию
мероприятия мы возьмем на себя, на то мы и администрация...
Сказав, Гуров ощутил неловкость. Какая вторая семья, когда семьи у
Комарика никогда не было. Еще подумает, что намекнул на давнишний флирт с
завучем Мариной Яковлевной, о котором Гурову, едва он в школе появился, все
уши прожужжали.
Пал Палыч не знал, что собрался на пенсию. Пожевал губами и произнес
что-то вроде "м-м-м". Растерялся, но возражать администрации ему в жизни не
довелось.
Возражал он после, про себя, когда шел домой. Слякотно было, как
осенью, а ведь шло начало мая. Асфальт на тротуаре местами провалился, лужи,
рыжие от глины, отражали заборы и прохожих. Сырость пробиралась внутрь,
портфель тянул руку, хотя был почти пустым. Все, что могло понадобиться на
уроках, лежало в голове. От кого же он слышал, полковник, что я собрался на
пенсию? Может, из роно указание? Стало быть, пора меня, гнилого мерина,
гнать.
2.
В середине мая потеплело. Пал Палыч открыл окно. Вечером дворовая
ребятня разбрелась по домам, стало тихо. Он сидел за столом, покрытым
желтой, в цветах, клеенкой. Это был и обеденный, и письменный стол:
демаркационная линия проходила точно посередине.
На письменной стороне стоял глобус, похожий на дыню. Голубые океаны
выгорели, стали желтыми пятнами. В войну, когда не осталось пособий, дети
скатали из глины шар, облепили бумагой в несколько слоев, разрезали, нутро
вынули, оболочку склеили и надели на проволоку. Хрустя и пошатываясь, земной
шар завертелся.
На глобусе осталось множество ошибок: Африка налезала на Европу, Азия
сплющилась, обе Америки перекосило. И глобус, и сам земной шар уйдут на
пенсию за ненадобностью. Со временем, со временем, конечно, а пока... Может,
пожаловаться кому? Да кто теперь на жалобы внимание обращает? И правы они:
мало у меня идеологии, а география нынче никому не нужна, главное -- знать
указания, они вполне знания заменяют.
После того разговора, встретив в коридоре во время перемены полковника,
он попросил только: не надо торжества. Тихо подам заявление, и все тут.
Зачем будоражить школу, тратить время без того забеганных учителей на сугубо
личное дело?
-- Одобряю и ценю твою скромность, Пал Палыч.-- сказал Гуров.-- Но дело
это вовсе даже не личное. Ты ведь старейший учитель в районе. К учителям,
сам знаешь, отношение у общественности особое. И потом, не могу же я
отказать людям, если они последний раз хотят посидеть у тебя на уроке. Да и
в роно уже знают.
Стало быть, указание не из роно. Инициатива снизу, полковник сам решил.
Жизненный ритм Пал Палыча с того дня нарушился. По ночам старик
ворочался, мысли теснились в голове, налезая одна на другую. Вот и опять,
встав из-за стола, старик протопал по комнате к тумбочке. Вытащив пачку
фотографий, развязал тесьму. Какой же это год? Где-то в конце войны.
Учительница ботаники Марина Яковлевна, красивая и белолицая, как Божья
матерь...
Жила она тогда в школе, вход сбоку, с пристройки. Отец ее был
директором. Спустя год после войны Пал Палыча вызывали. Спрашивали, не
искажает ли педагогической линии директор школы, отец Марины Яковлевны,
который, как выяснили, недавно взял у знакомого книгу немецкого педагога на
немецком языке. Директор никакой линии не искажал, но Комарик как человек
честный и недавний фронтовик, прежде чем сказать, задумался, и получилось,
что ответил он как-то нетвердо. Директора все равно забрали, и не потому,
что не был тверд Пал Палыч. Но простить себе той медлительности он не мог и
казнил себя, что не пошел просить за него, не написал.
Все это Комарик изложил Марине Яковлевне, считая, что скрывать
нечестно. Она поняла его задумчивость как трусость и сказала все, что о нем
думает, с горячностью, свойственной молодости. Позже она его, конечно,
простила, но время ушло. За время это Пал Палыч женился на другой
учительнице, у которой вскоре внезапно проявилась болезнь, сведшая ее через
несколько лет в могилу. Марина Яковлевна тоже вышла замуж. Пал Палыч на
других женщинах не останавливался: не получалось, и она, жалея его, с ним
иногда спала. Он один растил дочь, а когда та вышла замуж и уехала от него,
довольно быстро осунулся и стал жалок.
Оставив на столе фотографию, Пал Палыч покрутил глобус. Он признался
себе, что было бы приятно, если бы кто-нибудь из его бывших учеников
появился завтра на уроке. Но он был не до конца откровенен с собой. Он
подумал об учениках только для того, чтобы сосредоточиться на
одном-единственном -- Толике.
Пал Палыч снова присел и, подняв очки, поднес к глазам фотографию. Вот
этот, третий справа, остриженный наголо, как требовали в то время в мужской
школе. Сколько раз Комарик, между прочим, упоминал его на педсоветах и
районных конференциях и делал это не корысти ради. Ему лично ничего не надо.
Хочется только пользы делу.
По настоянию учителя географии, портрет академика Анатолия Михайловича
Дорофеенко в черном костюме с лауреатскими знаками поместили в раме, под
стеклом, в коридоре старших классов. Там как раз освободился гвоздь, который
до специального звонка из роно держал академика Лысенко. Дорофеенко висел
скромно, в одном ряду с Дарвином, Ломоносовым, Менделеевым и Мичуриным, как
и они, без всяких подписей, что особо подчеркивало его известность.
Учитель при случае укорял ребят академиком, который, де, учился по всем
предметам блестяще. Толик был не столько способный, сколько деятельный по
комсомольской линии. Учился средне, но везде проникал -- тоже способность.
Да и кто посмеет упрекнуть Пал Палыча в том, что он подкрашивал
действительность? Возможно, в этом особом случае цель и в самом деле
оправдывала средства.
Временами старику казалось, что Дорофеенко вообще не существует. Нет
его. Муляж, наглядное пособие. Но легенда о знаменитом ученике то и дело
подкреплялась документами. Дети приносили вырезки из газет: статьи с
перечислением под фамилией всех титулов и званий, интервью о том, куда и как
надо двигать географию в свете последних указаний и чем советская география
коренным образом отличается от буржуазной.
Дважды школьники писали академику коллективные письма от имени и по
поручению. Учитель вместе с ними подписывал их. Ответы оба раза приходили не
скоро, но приходили напечатанными на машинке за подписью его секретарши.
Дорофеенко, говорилось там, желает всем больших успехов в учебе и труде. В
одном из писем имелась даже приписка от руки: "Особый привет географу Павлу
Павловичу Комарику". Лучшие чтецы с выражением читали письмо во всех
классах.
В общем, появись Толик на последнем уроке, для авторитета школы и в
районе, и в городе это было бы крайне полезно. Ну и полковник пожалеет, что
отправил на пенсию учителя, ученики которого прославляют школу на всю
страну.
Намотав на палец длинную цепь, Пал Палыч вытянул из кармана тяжелые
серебряные часы фабрики Павла Буре. Это была его тайная фамильная гордость,
единственная уцелевшая: память о предках, имевших под Москвой хиленькое
именьице, в революцию сожженное просто так, ради красного петуха. Продолжая
глядеть на циферблат, старик пошел в коридор. Туда сходились еще три двери,
составляя коммуналку с общим телефоном на стене и карандашом на веревочке.
3.
Анатолия Михалыча нередко будили из Москвы, а то, случалось, звонили из
Парижа или Рима. Он поежился, нащупал у лампы кнопку, зажмурившись от яркого
света, похлопал ладонью по журнальному столику в поисках очков и дотянулся
до телефона.
-- Дорофеенко Москва вызывает.-- металлическим голосом сообщила
телефонистка.-- Москва на проводе.
-- Давайте.
Дорофеенко устало зевнул. Из трубки донеслось мычание.
-- Слушаю, хэллоу. Кто это?
-- Толик... м-м-м... Толик...
Он опять зевнул.
Мало людей называли его, поседевшего, степенного человека, Толиком. И
он без труда различал их. Но тут не смог.
-- Толик, это Пал Палыч.
-- Пал Степаныч? Здравствуй, батенька. Что же монографию задерживаешь?
Рассержусь!
-- Нет, Толик, это Пал Палыч, учитель географии из твоей... из вашей
школы.
-- Пал Палыч? Ну как же, как же, помню. Чем могу служить?
-- Вы, м-м-м... извините меня, голубчик, что беспокою. Я помню, у вас
поясное время.
-- У вас тоже поясное время. И у всех поясное...
-- Я хотел сказать, у вас поздно. Может, разбудил?
-- Пустяк! А в чем дело?
-- Что?
-- Пустяк, говорю.
-- Нет, не пустяк. Разница во времени три часа. Но у меня завтра
последний урок... м-м-м... в моей жизни. Меня... Я на пенсию...
-- Поздравляю с заслуженным отдыхом. Помню, как вы беспощадно тройки
мне вкатывали. За дело, ничего не скажешь, за дело.
Несколько искусственно хохотнув, Дорофеенко поднялся, одной рукой
накинул халат.
Ему ежедневно приходилось общаться со множеством людей, и по первым
вежливым фразам он умел угадать, что человеку нужно. Это помогало сэкономить
время. А тут, наверное, со сна, не мог он усечь, зачем позвонил учитель.
-- Все знают, Толя, что вы мой самый талантливый ученик.
-- Полноте!
-- Прости старика. Я читал в газете, что ты чуть не каждый день в
Москве. А завтра? То есть у вас, в Новосибирске, сегодня?
-- В Москву? Я там должен быть в четверг на президиуме, потом останусь
гастроли французов поглядеть. Утром, стало быть, среда?
-- Прилетай на день раньше, загляни в родную школу. Вроде как
торжество.
-- Торжество, говоришь?
-- Может, с билетом сложно?
-- Чепуха! Когда урок-то?
-- В тринадцать десять по-московскому. В школе тебя очень любят, Толя.
-- Точно обещать не могу, попробую. Кабы, батенька, заранее... Я ведь
себе не принадлежу.
-- Для всей школы твой приезд будет праздником!
-- Ладно, уговорил, Пал Палыч, уломал, будь по-твоему.-- Дорофеенко и
не заметил, как соскользнул на привычное административное "ты".-- Пока!
-- Закончили разговор?-- спросила телефонистка.-- Разъединяю.
Дорофеенко сбросил халат, лег на спину. Жена делала вид, что не
просыпалась.
Он медленно снял очки и очутился в той проекции, о которой совершенно
забыл. Старый московский переулок, школа, парадное с оторванной дверью,
война... Небось, все посносили, а школа стоит. Да, утренним рейсом он вполне
успеет. Встретят, как положено. Пионеры будут салют отдавать, подарят цветы,
которые никогда не знаешь, куда сунуть, и все прочее. Сколько раз принимал
он подобные почести в других местах -- везде одно и то же.
Пал Палыч казался немолодым, когда Дорофеенко еще учился. Сколько ему
нынче? Почему я пошел в данную отрасль -- благодаря ему или вопреки? Или он
просто ни при чем? Вот выйду на пенсию -- обдумаю этот вопрос в мемуарах.
Последний урок... А ведь, с другой стороны, и у меня тоже это будет:
последний труд, последнее выступление по телевидению, последний
международный конгресс, последний путь... Как говорится, за себя написать
ничего не успел: сперва писал за других, а теперь другие за меня.
Руки Дорофеенко лежали скрещенными на груди, и он снял их. Как сказал
однажды Лев Толстой, не спрашивай, зачем жить, спрашивай, что мне делать.
Неплохо бы уважить старика. Нужно всегда оставаться людьми, в любом ранге,
да мешает суета. Мы -- жертвы. Наука поглощает нас целиком. Завтра бюро
обкома -- обойдутся, как бы только Темякин не перебежал дорогу с поездкой в
Испанию. Прием англичан -- это перепоручу. Что еще важное?
-- Полетишь, Толь?-- рассеянно спросила жена, привыкшая к непрерывным
его вояжам.
-- Знаешь ведь...
Он не договорил и погасил лампу.
4.
С утра Пал Палыч сходил в прачечную, взял накрахмаленную рубашку,
которую не любил, потому что она натирала шею. Он заварил и выпил крепкого
чаю, как всегда, с кусочком сыра без хлеба. Взял под мышку портфель, дошел
до двери и вернулся. Положил портфель на место, на табуретку возле стола, и
отправился просто так.
В школе мирно текли уроки. Коридоры пустовали. Гулко отдавались шаги,
да уборщица тетя Настя брякала ведром. Из-за дверей доносились знакомые
голоса учителей.
-- Пал Палыч, миленький, где же вы?-- пропела завуч, выкатившись ему
навстречу и артистически всплеснув руками.-- Полковник волнуется, скорей к
нему!
Какая Марина Яковлевна сегодня нарядная. Она счастлива, чего там,
только прикидывается грустной. Муж -- начальник цеха на заводе, почтовом
ящике, троих детей нарожала -- редкость по нашим временам, дело любит.
Комарик зашел в кабинет директора, пожевал губами и пробурчал:
-- М-м-м... Приедет, весьма возможно, Дорофеенко.
-- Ого!-- удивился Гуров и встал.-- Ай да Палыч! Как говорится,
комментарии излишни.
Было от чего ахнуть Гурову: лауреат, член ЦК, президент какой-то
международной ассоциации борьбы за мир, почетный член нескольких академий
Европы нынче собственной персоной будет в школе. Старик врезал в яблочко.
Конечно, академика надо встретить, как положено. Для коллектива огромный
положительно воздействующий фактор!
Директор приложил кулак ко рту, посмотрел на учителя и вдруг пожалел,
что плохо о нем думал.
-- Обрадовал ты нас сообщением, Палыч.-- сказал он.-- Очень обрадовал.
Иди, спокойно готовься к уроку, мы сами все организуем. Единственная
просьба: не забывай про высокий идейный уровень. Не надо нам Голландии и уж
тем более Калифорнии, сам понимаешь. Дави больше на наши достижения, на
патриотизм... Да, попроси ко мне завуча.
Когда дверь за учителем закрылась, Гуров открыл сейф. В нем стояло
несколько бутылок коньяку и коробка конфет для почетных гостей: событие
придется, как положено, завершить в кабинете. Директор вытащил початую
бутылку коньяку, плеснул в стакан небольшую дозу, проглотил, чмокнул,
закусил шоколадной конфеткой, запер сейф и снял трубку. Он набрал номер,
соединился со знакомым в "Вечерке" и сообщил суть дела.
-- Оценил? Тогда быстрей присылай сотрудника, можно и
фотокорреспондента.
Вбежала, запыхавшись, Марина Яковлевна.
-- Куда вы все запропастились?-- спросил директор.-- Лозунг готов?
-- Все-все нормальненько.
-- Текст продумали?
-- Очень сердечный, как вы велели. Написали: "Прощайте, дорогой учитель
Павел Павлович!"
Гуров поморщился.
-- Что-нибудь не так?-- встревожилась Марина Яковлевна.
Директор потер пальцами, словно ощупывая лозунг.
-- У-у-у, вас могут неправильно понять, не чувствуете? Срочно снимите с
урока десятиклассников, пускай перепишут: не прощайте, а -- до свидания. У
нас же не похороны. И потом это... "дорогой учитель". Знаете, кто у нас
учитель? А вы Пал Палыча так называете. За это опять нагоняй. Нет уж, с меня
хватит. Значит так: "До свидания, Павел Павлович". Ну, можно еще
восклицательный знак. И больше никакой самодеятельности! Выполняйте.
Кивнув, Марина Яковлевна побежала было обратно. Полковник прав, глупо
написали. Как она сама не сообразила?
-- Кстати.-- окликнул директор, предварительно окатав глазами ее
обтекаемый задик.-- А что с цветами?
-- Деньги собрали. Букет с рынка ребята уже притащили. Не очень
эффектный, да уж какой добыли.
-- Попрошу вас.-- Гуров сделал паузу.-- Букет для вручения разделить,
сделать два.
-- Два?!
-- Два. Приедет академик Дорофеенко.
-- Боже мой!
-- Поменьше эмоций, побольше дела. Найдите старшую вожатую. Пусть
подготовит пионеров для встречи, как положено. Отмените урок, но чтобы всех
одеть -- белый верх, темный низ и при красных галстуках. Горниста и знамени,
я думаю, не надо, не тот случай. Вызовите секретаря комсомольской
организации. Надо оповестить комсомольцев, чтобы у всех были на груди
значки. Проследите лично.
Порозовев от волнения, Марина Яковлевна хотела что-то спросить, но
Гуров жестом дал понять, что дальнейшие разговоры неуместны. Он проверил,
закрыт ли сейф, запер кабинет и направился в учительскую.
Народу там набилось битком, и гул стоял ничуть не меньше, чем в
коридорах на перемене. Учительницы начальных классов детей отпустили и все
явились как одна. Предметники, даже те, кто хотел увильнуть (и без того дел
полно), или те, кто, вслух не высказываясь, отрицательно отнесся к уроку
(это панихида какая-то!), все же, боясь гнева полковника, заглянули в
учительскую. Свои и гости гнездились кучками. Инструктор из райкома стоял
особняком с выражением большой ответственности на моложавом, но заплывшем от
недостатка двигательной активности лице.
Чужие шепотом спрашивали своих, где академик, а те пожимали плечами.
Корреспондент из "Вечерки" рассказывал заведующему роно, как несколько лет
назад в газете проскочила ошибка. Вместо слов "пионер космоса" в газете чуть
не напечатали "старпер космоса" -- наборщик пошутил.
-- Небось, снизили бы вам оценку за дисциплину.-- пошутил, в свою
очередь, завроно.
-- Редактора бы снизили.-- мрачно сказал корреспондент.-- Между прочим,
почему у вашего учителя такая фамилия? Он что, с пятым пунктиком?
-- Не, он по паспорту чистый.-- быстро ответил завроно.
-- Читателям его паспорт не виден. Мне-то все едино, но редактор
закривляется.
Вновь вошедшие подходили к Пал Палычу, который старался держаться в
стороне. Жали руку, хлопали по плечу, желали успеха в личной жизни. Он всем
кивал и виновато улыбался, обалделый от почестей.
-- Стулья в класс затащили?-- крикнул кто-то.
-- Отнесли, отнесли.-- успокоила Марина Яковлевна.
-- Еще отнесите.-- распорядился Гуров.-- возьмите из актового зала.
Гуров, сжимая в ладони связку ключей, стоял в дверях, одной ногой в
учительской, другой в коридоре, чтобы быть в курсе всего происходящего.
Ровно в тринадцать десять уборщица тетя Настя в надетом поверх зеленого
цветастого платья синем мужском пиджаке с медалью за победу над Японией
вытерла подолом руки и с неизвестно откуда взявшейся военной выправкой,
печатая шаг, подошла к выключателю звонка.
-- Подожди.-- остановил ее директор, глядя в конец коридора.-- Я скажу,
когда начать.
-- Дык время же!
-- Время подождет.
Он наклонился к завучу:
-- Пионеры у входа выставлены?
Марина Яковлевна испуганно развела руки:
-- А как же! Все нормальненько...
-- М-да-а...
-- Класс на взводе, Пал Палыч тоже не железный.-- тихо пропела она.--
Может, отложим урок, то есть перенесем?
-- Скажете тоже!-- Гуров поморщился, оглядел учительскую и приглушил
голос: -- Тут люди из райкома, из роно, из других школ... Ладно! То, что
Дорофеенко опаздывает, в целом еще лучше. Он войдет в сопровождении
пионерского строя прямо во время урока. Улавливаете мою мысль? И это будет
торжественный и эффектный воспитательный момент: встреча учителя и ученика
на глазах детей и общественности. Возвращение блудного сына. Это я шучу,
конечно, вы поняли? В общем, начнем! Вас я прошу остаться у входа и лично
следить за встречей академика.
-- Остаться?-- Марина Яковлевна всплеснула руками, и глаза у нее
поглупели.-- А урок?
-- Да не имеем мы права ставить личные желания выше долга. Настя,
давай!
-- Звони, тетя Настя, звони! Что ты по сторонам зеваешь?-- приструнила
ее Марина Яковлевна.
Директор повернулся ко всем:
-- Даем звонок. Прошу, товарищи!.. Пал Палыч, дорогой, ты готов? Тогда
вперед иди, вперед!..
-- Почетный-то гость ваш где же?-- спросил корреспондент.
-- Не волнуйтесь.-- успокоил Гуров.-- Всему свое время.
Настя по привычке вытерла ладони о платье и подняла руку, будто давала
команду "Огонь!" орудийному расчету. Щелкнул выключатель, но звонка не
последовало.
-- Опять заел, проклятый! Уж сколько раз просила отремонтировать, а
толку-то что.
Она стала тормошить выключатель, стукнула кулаком по боку. Учительская
заулыбалась.
-- Не хочет школа спешить с твоим уроком, а, Палыч?-- сказал завроно.
Комарик стоял весь белый, а тут вдруг покраснел, будто это он был
виноват, что звонок не работает.
-- Извините.-- прошептал старик.
Наконец Настя хитро шлепнула ладонью по выключателю снизу вверх, и
звонок вякнул, замолчал, а потом зазвонил как полоумный, оглушая всех.
Комарик в коричневом костюме, дурманящем нафталином, неуверенной
походкой двинулся из учительской, неся в руках указку.-- не как пику, как
тросточку. Марина Яковлевна пожала ему локоть и прошла с ним несколько
шагов. Он рассеянно кивнул ей.
По только что вымытому Настей коридору, где рядом с Дарвином,
Ломоносовым, Менделеевым и Мичуриным розовело строгое и более значительное,
чем все остальные, лицо академика Дорофеенко, за учителем потянулась
процессия. У двери девятого "Б" старик остановился, пропуская
общественность.
Класс, переутомившийся от ожидания, загрохал партами и вытянул шеи
навстречу входящим. Ученики с ехидцей смотрели, как гости, толкаясь,
усаживаются. Завроно грузно втиснулся за парту рядом с корреспондентом.
Принесенных стульев не хватило, и ученики сами начали вставать с последних
парт и подсаживаться третьими вперед.
Когда Комарик вошел, в глаза ему бросилось красное полотнище, на
котором было написано белыми буквами: "До свидания, Павел Павлович!"
-- Здравствуйте.-- хрипло сказал он.
Засмеялись каламбуру, захлопали. Отличница Сарычева, в пионерском
галстуке и с комсомольским значком на недетской груди, распирающей школьное
платье, подняла руку и, не ожидая разрешения, спросила:
-- Пал Палыч, а правда, что приедет Дорофеенко?
Она хотела угодить, но Комарик пробурчал что-то невнятное, сел за стол
и уткнулся в журнал. Сарычева повела плечами и оглянулась на директора. Тот,
отрицательно качнув головой, приложил палец ко рту.
В горле у Пал Палыча першило, от напряжения слезились глаза. Опасение
сказать что-нибудь идеологически неверное сверлило сознание. Как назло,
заболел зуб, который давно надо было удалить. Учитель все время поправлял
очки, они мешали, больно давили на переносицу. Радуются, что ухожу, вдруг
мелькнуло у него. И никак не мог отогнать эту мысль, хотя в нее не верил.
С трудом он отметил, кого нет, оглянулся, на месте ли политическая
карта мира. Хорошо, хоть она висела на месте. На "камчатке" все еще не
расселись гости.
Комарик не знал, как должен проходить торжественный урок. Все эти дни
думал, что скажет ученикам о себе и о жизни. Но уместно ли теперь, в
присутствии официальных лиц, которым известно об анонимке, на уроке
географии говорить о жизни вообще? Не прозвучит ли это опять аполитично? Он
приступил, как обычно, к опросу. Двоечников опрашивать было неуместно,
отличников как-то неловко: зачем ему явная показуха? Он стал вызывать
средних. Средние отвечали средне, даже хуже, чем обычно, испуганные своей
исторической миссией.
Оглядывая класс, учитель не мог себе простить, что сболтнул полковнику
о Толике. Распустил нюни на старости лет. Приехал бы тот -- хорошо, а нет --
никто бы не узнал.
Гости шепотом переговаривались о всякой всячине, не имеющей к уроку
отношения. Ребята оглядывались на дверь, ожидая явления академика. Сидя за
партой с долговязым двоечником, Гуров следил за стрелкой часов и осторожно
поглядывал то на завроно, то на инструктора райкома. Те были непроницаемы.
Поначалу Гуров ждал, что с минуты на минуту дверь откроется и академик
Дорофеенко, побрякивая лауреатскими медалями, прошествует в класс в
сопровождении эскорта пионеров. Это будет кульминационным моментом урока.
Если Комарик не сообразит вызвать знаменитого ученика к доске, можно будет
тактично подсказать. Выступление академика на школьном уроке географии --
такое в "Вечерке" прозвучит неплохо. Но вот уже скоро полурока. Дорофеенко
не появился и не появится, иллюзии ни к чему. Небось, Комарик просто
свистнул, рассчитывая на поддержку, чтобы на пенсию не уходить.
Пал Палыч подошел к карте и водя указкой начал говорить. Он умел
интересно рассказывать. Но сейчас директор, слушая его вполуха, наблюдал за
классом. Не слушают. Думают о своем, зевают, записочки передают, хихикают.
Для них это важное мероприятие на другой волне. Нет, старость понять и
уважить можем только мы, взрослые. Не слишком ли жестоко поступает школа? Но
ведь так устроен мир. Мне велели только нажать кнопку. Даже с точки зрения
общечеловеческой морали, хотя она нам и не указ, иного выхода не дано.
Молодежь подпирает и выталкивает стариков. Замена у меня на примете
подходящая: географичка молодая, вроде неглупая, русская, партийная. А
главное, симпатичная внешне. Есть на что глаз положить, и не только глаз.
Комарик вдруг замолк. Спазм сдавил горло. Слова запрыгали, заметались,
заклокотали, бессильные сорваться с языка. Страх сказать не то давил на него
всю жизнь, урезал его ум, обкорнал знания. Он чувствовал, что превратился в
ничтожество, но что он мог поделать, как мог иначе жить? Наступила неловкая
тишина. Глотнул, начал фразу, снова глотнул. Гуров поднял бровь, подумал
было: вот и забывать стал старик, склероз. Наконец Пал Палыч совладал с
собой, откашлялся, заговорил. Внутренние часы его сработали. Едва он
произнес последнее слово, зазвенел звонок.
Отличница Сарычева вытянула из-под парты букет цветов в целлофане и,
поправляя совсем короткое, детское, платье, поднесла учителю. Второй букет
остался у нее под партой.
Класс задвигался, загалдел. Все смешалось: хозяева, гости, толпящиеся у
дверей ученики второй смены, прослышавшие о том, что приехал живой академик,
который висит в коридоре.
-- Пал Палыч пал.-- сострил завроно на ухо корреспонденту.
-- Ну как урок? Понравился?-- на всякий случай спросил Гуров.
-- Неплохо.-- похвалил корреспондент и глянул на часы.
Он думал о том, что потратил два часа, а без академика не дадут на
полосе больше десяти строк -- копеечный гонорар. Хорошо еще, фотарь зря не
таскался.
Инструктор райкома наклонился к завроно:
-- Академик-то ваш, того, зажирел. Когда у нас на учете состоял, на
цыпочках в райком бегал. Между нами говоря, лауреатские свои бляшки он
получал знаете за что? За расшифровку фотографий со спутников-шпионов. Его в
загранку одного не выпускают, опасно. А дачку себе не в Новосибирске, а под
Москвой отгрохал -- у нашего секретаря райкома и то победней...
Стоя в окружении долговязых детей, счастливых уже оттого, что можно
орать, старик беспокоился о Толике. Не мог же тот просто забыть. Обещал
ведь, значит, что-то помешало. Скучно прошел урок, серо. Виноват я сам, не
оправдал того, чего от меня ждали. И Гуров будет ворчать: про идейный-то
уровень я забыл. Надо было вставить что-нибудь актуальное.
-- Пал Палыч, миленький!-- вбежала в класс Марина Яковлевна.-- Все
прошло замечательно!
Она обняла Комарика за шею и шепнула ему на ухо:
-- Мне полковник, то есть директор, давал порученьице, но я весь урок
мысленно была с вами.
Она посмотрела в бегающие, слезящиеся глаза старика, хотела его
поцеловать, но в присутствии директора постеснялась.
-- Знаете, почему Дорофеенко не успел?-- найдясь, обратился Пал Палыч к
директору.-- Погода в Сибири нелетная. Я утром прогноз краем уха слышал.
Думал, не коснется, а там пурга. Когда пурга, то...
Уборщица Настя, запыхавшись, вбежала в класс, мигом отыскала глазами
Гурова, вынула из обтертого кармана пиджака бумагу, разгладила об живот и
протянула директору.
-- Не время сейчас, Настя, иди отсюда.-- отмахнулся Гуров.-- Видишь же!
-- Дык, телеграмма-молния.-- объяснила Настя.-- Уж я бегла, бегла,
думала, никак запозднею.
Гуров надорвал телеграмму, пробежал взглядом и крикнул:
-- Товарищи! Не расходитесь! Телеграмма-молния! Молния!..
Все приостановились, затихли. Несколько учеников влезли на парты.
Кто-то хлопнул крышкой -- на него цыкнули.
-- Оглашаю.-- театрально произнес Гуров.-- "Приношу искренние извинения
связи невозможностью прибыть торжество. Точка. Задержан важным
государственным делом. Точка. Сердечно поздравляю коллектив учителей,
запятая, учащихся, запятая, крепко жму руку, запятая, обнимаю Павла
Павловича Комарика. Точка. Подпись: верный его ученик -- академик
Дорофеенко".
Зааплодировали. Гуров протянул телеграмму Комарику, старик взял ее
двумя руками, как хлеб-соль, и поклонился. Он смотрел в нее, но строчки
прыгали, и прочесть ничего не удавалось.
-- Радость-то!-- громко воскликнула Марина Яковлевна.-- Радость какая!
-- Есть мнение, товарищи.-- сказал директор, забирая телеграмму из рук
Пал Палыча.-- зачитать телеграмму во всех классах на торжественных линейках.
-- Может, не надо?-- тихо сказала завуч на ухо директору.
-- То есть как?!-- Гуров в недоумении посмотрел на нее.
Она опять наклонилась к его уху, прошептала:
-- Я сама ее послала.
-- Из Новосибирска?
-- Дочка телеграфистки в моем классе. Я сбегала на почту, попросила, и
все нормальненько...
-- М-да!-- Гуров почесал затылок и прищурил глаза.
В коридоре гости, учителя и ученики смешались в толпе. Директор
проворно забежал вперед, расставил руки, процеживая учеников и собирая
гостей. Когда гости приостановились, он объявил:
-- Высоких гостей прошу ко мне в кабинет: краткое совещание по итогам
урока. Учителя могу быть свободны...
Он повернулся и поспешил в кабинет откупоривать бутылки.
Второй букет, оказавшийся ненужным, длинноногие ученицы стали было
растаскивать по цветочку. Но Марина Яковлевна, заметив это, отобрала цветы,
сказав, что их надо отнести в учительскую. В учительской она передумала и
забрала букет домой.
Про Пал Палыча забыли. Он уходил из класса после всех. В дверях он
оглянулся на красное полотнище над доской и подумал: что, если попросить еще
один последний урок? Такой, чтобы, кроме учеников, никого не было...
Разрешит полковник или нет?
1966.
Юрий Дружников.
Деньги круглые
---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Дружников, 1963-1988
Источник: Ю.Дружников. Соб.соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
---------------------------------------------------------------
Микророман
1.
Разбудил Машу напряженный разговор за дверью.
-- Я устала, устала! Тебе плевать: отвалил в парк и обо всем забыл. А у
меня дети...
Это мама.
-- Каждый раз одно и то же. Завтра зарплата, завтра! С луны ты что ль
свалилась?
Это отец.
-- Завтра? А дети? Им надо жрать сегодня!
-- Делала бы аборты, как все, не стонала бы теперь.
-- Сам же сказал: ладно, рожай.
-- Мало ли что! У тебя головы нету? С одним-то вертелись на сковородке.
Я что, из тумбочки бабки достаю? На кой всякое дерьмо покупаешь?
-- Тарелки -- не дерьмо, дефицит, все брали.
-- Ладно, тарелки... А юбка зеленая откуда?
-- Юбку мне Евдокия отдала, ношеную. От тебя такого подарка не
дождешься. Почему одна я должна биться как рыба об лед? Вон, у Фаины мужик
дак мужик...
Это опять мама. Евдокия -- одна соседка, проводница поезда "Москва --
Берлин", Фаина -- другая, у нее муж в "Утильсырье" талоны на "Графа
Монте-Кристо" за макулатуру выдает.
-- У Фаины мужик абсолютно ежедневно в дом чегой-то приносит.
Е-же-днев-но.
-- Он же ворюга!
-- А на деньгах, между прочим, этого не написано.
-- Скоро сядет!
-- Пока сядет, он знаешь сколько для семьи нагребет? А ты?
-- Фаина и сама будь здоров в колбасном отделе имеет, не тебе чета. Ты
шоколадки за справки получаешь. Брала бы деньгами, раз ты у нас такой
оперативный работник. Где то, что за прописку дают?
-- Так ведь это не каждый день. И потом, начальник паспортного стола
почти все себе забирает, знаешь ведь. Зато я талоны лишние на заказы
приношу. Есть-то ты каждый день просишь!
Маша хотела выбежать и сказать, что ей ничего не надо. Только не
ссорьтесь. Ведь это она, Маша, виновата, что родилась. Аборт -- такая штука:
Маша уже была, а потом раз -- и нету. Мама ее пожалела. Но лучше промолчать.
Ей ответят: "Не лезь! Не твое дело". Хотя почему не ее? Ведь это она да
Санька -- дети, из-за которых...
Каждый день, едва отец к ночи вернется, мать заводит разговор про
деньги. Маша от крика просыпается. Раньше она думала, что деньги -- это
монеты, которые ей давали на мороженое. Однажды, в разгар ссоры, вынула из
своей коробочки:
-- Сейчас я вам дам денег.
Отец спросил:
-- А бумажек у тебя нема?
Побежала в свой угол за диваном и принесла мелко нарезанные листочки из
тетради, которыми она играла в магазин. На листках было написано: "10
рублей", "100 рублей".
-- Во-во! -- обрадовался отец. -- И подари их матери. Пускай купит все,
что ей во сне приснится.
Теперь-то Маша прекрасно знает, что такое деньги. Деньги -- это то, что
нигде не продают, а за что-нибудь дают. Но не всем. Кому больше, кому
меньше. Некоторые умные люди знают, где они спрятаны, и сами берут, без
спроса. Отец твердит, что ему лично деньги ни к чему, он и без них может
упереться рогом и все достать из-под земли. Но не желает, устал. Устал и
хочет хоть немного пожить честно, не думая о деньгах с утра до ночи. Мама же
говорит, мол, честность и даром теперь никому не нужна. Поэтому папа все же
деньги приносит. Он отдает их матери. Мама берет -- улыбается и целует отца.
А не принесет -- не целует.
Сегодня воскресенье. Отец уходит в смену то днем, то вечером, то ночью
и даже в воскресенье. Дома он всегда спит или просто лежит на диване, не
шевелится и смотрит в потолок. Иногда говорит:
-- Вон там опять паутина. Чем же ты целый день занимаешься?
А мама паспортисткой в домоуправлении работает: то полдня утром, то
полдня вечером. Они и видятся-то редко, а то бы еще больше ругались.
-- Пап, давай телевизор посмотрим?
-- За день я такого телевизора насмотрелся, что сыт по горло.
Маша берет книжку, садится к нему на живот и смотрит картинки. Отец
дремлет, Маша движется: то вверх, то вниз. Сейчас он, значит, проснулся и,
собираясь уходить, примирительно говорит матери:
-- Да брось нервы себе трепать! Будто впервой... Выкрутишься!
-- Избаловался на всем готовеньком, -- ведет свою линию мать. --
Хватит! Бери себе половину детей и поступай как хочешь.
Одна половина детей -- Санька, другая -- Маша. Конечно, отец возьмет
Машу. Санька -- разгильдяй, папа с ним все время на взводе. Мама, хоть
Санька уже почти с нее ростом, стеганет его отцовским ремнем, если что. Он
поревет и бурчит:
-- Все равно не буду!
Но слушается, за милую душу.
-- Пошли, Машка! -- решительно говорит отец. -- Ты одета?
-- Бант завяжешь?
-- Может, тебе еще брильянты в уши? Из-за банта я к напарнику опоздаю.
До Савеловского вокзала они приехали в набитом до отказа автобусе, а к
парку долго перли пешком через сквер и через стройку. Маша еле поспевала, а
когда дошли, обрадовалась: будем кататься! Она сразу узнала папину "Волгу".
Серая, крыша красная и номер легкий: 23-43 ММТ. На крыле закрашенный след от
длинной вмятины. Это когда папа в самосвал врезался. Но абсолютно все
говорили, что самосвал сам виноват.
Напарник дядя Тихон стоял небритый и рукавом от старой рубашки ладони
вытирал. Тихон увидел отца с Машей, сдвинул назад фуражку, прищурился:
-- Ха! Опять разводишься?
-- На день взял.
-- Тоже дело. Что разводись, что не разводись -- один компот. Щас
отбивала к тебе с ней прицепится...
-- Уговорю! Куда ж мне ее девать? В комиссионку пока детей не берут. Ну
как сцепление?
-- Ведет сцепление! Ваша милость с бабой цапались, а я тут его
подтягивал на яме полчаса. Надо новый диск, на складе говорят, будет после
первого. Ха! Какого месяца первое -- вот вопрос.
-- Диск давно бьет.
-- Бьет и все по карману!
-- Машка, садись! -- скомандовал отец.
Ловко открыв дверцу, она ухватилась за руль, поерзала по сиденью и
устроилась напротив счетчика, положив на коленки руки. Силясь прочитать
цифры, отбитые на счетчике, сморщила нос, на котором красовались три
огромные веснушки и целый хоровод мелких. Счетчик показывал одни бублики.
-- Ха! Между прочим, с утра у меня опять инструктаж был, -- вспомнил
Тихон. -- Тот же юный пионер в кожаном пинжачке, при красном галстуке с
искрой, колесики со скрипом. Парторгу велел меня разыскать, а потом
удалиться, чтобы мы, значит, наедине остались.
-- Взял бы да и схилял. На кой тебе время тратить?
-- Зачем же начальство нервировать? И потом, он думает, он меня
вербует, а может, эвон-то, я его... Пусть говорит, мы послушаем себе не во
вред. Ботиночки-то скрипели, а сам расспрашивал, какие слухи насчет высшего
руководства и лично насчет самого главного товарища в природе клиентов
фигурирувают. Ха! Кто их знает, какие слухи? Всякие, верно? Велел
внимательно слушать и запоминать. Ну, сообчать, конешное дело, лично ему.
Вот, телефончик продиктовал дополнительный, если чего важное, а он в
отсутствии. Обещал содействие в случае чего.
-- Чего именно?
-- Он намекнул, но не уточнил. При оказии в разговорах с пассажирами
велел разъяснять, что денежной реформы, дескать, в текущий момент
вышестоящие органы не планируют. Это враждебные слухи. Мол, правительство
целиком в заботе об трудящихся, понял? А то, говорит, неуместная паника
отражается на производительности труда. Надо народ успокоить, чтоб не
хмурился. Ха!
-- Пускай сами успокаивают.
-- Пущай-то пущай. Но он опять же намекал: дескать, выборочно ставят в
машины подслушки. Я, конечно, удивления не изображал, но для порядка
спрашиваю:
"А в моей-то тачке установлено?"
"Это, -- говорит, -- мне неизвестно, не я этим занимаюсь. Тебе лично
мы, конечно, доверяем, ты наш человек. Только, мол, на случай, если
иностранцев везешь. Расширение, мол, с иностранцами производится..."
-- Ну и хрен с ними! Наше дело -- баранка да счетчик.
-- Ха! Мое дело -- тебе передать.
Отец плюхнулся за руль, больно задев Машу локтем. Мотор долго не хотел
заводиться, чихал и наконец взревел. Отец высунулся по пояс из окошка.
-- Ведет, сволочь!
-- Ведет не ведет, план отдай. Нахлобучив фуражку, отец отъехал, вдруг
притормозил, дал задний ход, опять поравнялся с Тихоном.
-- У тебя в загашнике не завалялось? Начинаю без копья.
-- Ха! Я тебе что, Госбанк? Сам учись печатать.
-- Завтра посчитаемся.
-- Раздеваешь меня! -- Тихон порылся в карманах, достал две скомканные
двадцатипятирублевки. -- С тебя процент на портвейн! И за это по дороге
заедь к Клавке, пять банок мне на ночь возьми.
-- Какие пять банок, пап? -- спросила Маша, когда Тихон уплыл назад.
-- Не твое дело!
Вокруг кишел автомобильный муравейник. Со всех сторон ползли, пятились
машины. Вот-вот столкнутся, но под боком у отца в этой неразберихе не
страшно.
-- Что за клиент без счетчика? -- строго спросил из окошка отбивала,
механически пробив время выезда, но придержав путевку.
-- Дочка, Андреич, -- объяснил отец. -- Сейчас по дороге домой завезу.
-- Учти, что не положено.
-- Учту, учту, за мной, сам знаешь, не пропадет...
Отбивала подышал на штамп, прижал его к путевке и надавил кнопку.
Ворота загромыхали и раздвинулись. Отец вырулил на улицу.
-- Как же домой, пап? Мама ведь велела, чтоб мы целый день не
появлялись...
-- Помалкивай, сам знаю!
2.
День стоял не солнечный, но и не пасмурный. Ветер вяло закручивал пыль
в воронки, медленно гнал вдоль тротуаров мусор вперемежку с листьями.
Грузовики застилали улицы сизым дымом. Дым растекался и таял, оставляя запах
горелой каши. Проехали потихоньку пустырь и несколько кварталов. Отец лениво
глазел по сторонам, изредка чертыхался. Сцепление, наверно, вело не туда.
Возле гостиницы на тротуаре стоял чемодан с привязанной к нему авоськой.
Рядом нервно бегал мужчина в сером плаще. В одной руке он держал коробку,
другой размахивал, пытаясь остановить какой-нибудь транспорт. Отец
притормозил, перегнулся, навалившись на Машу, к окошку.
-- Куда?
-- На Курский. Если можно, поскорей.
-- Всем надо скорей. Но если будет пойда, можно.
-- Пойда? Что-то я не слыхал...
-- Это по-восточному, как бы сказать, смазка.
-- Ах, смазка! Так бы и сразу. Смазка будет.
Пассажир открыл переднюю дверцу.
-- О, да тут занято...
И расположился на заднем сиденье, обхватив рукой вещи.
-- Дочка, -- объяснил отец. -- Мать нас с ней из дому выгнала. Но мы и
сами проживем, верно, Маш?
-- Не совсем ведь выгнала, пап!
-- Дурочка, я ж шучу.
Застеснявшись, Маша кивнула и стала разглядывать прохожих на тротуарах.
-- У меня тоже дочка в Муроме. Вот куклу ей везу. Посмотреть не хочешь?
На сиденье легла коробка. Маша вопросительно взглянула на отца.
-- Посмотри, чего ж, руки не отсохнут.
Маша вежливо сняла крышку. Кукла была ослепительная: синие глаза,
черные ресницы, желтые волосы. Платье -- модное. Даже бусы и часы на руке.
Закрыв коробку, девочка сказала равнодушно:
-- У меня полно кукол, да, пап? Целых двенадцать штук...
-- А такой у тебя, положим, нету, -- возразил пассажир. -- Я сам
торговый работник, весь поступающий товар знаю. Это новинка, импорт из
Венгрии. Нету ведь?
-- Такой нету, -- призналась Маша.
-- Скажи отцу, пускай приобретет. Сейчас как раз завоз.
-- Приобретешь, -- засмеялся отец, -- а мать ворчать будет...
-- Разве ж таксисты мало гребут?
-- А торговые работники мало?
-- Вроде и немало, -- неопределенно протянул клиент. -- И зарплата
текет, и навар. Но рублю-то цена копейка, сам знаешь.
-- Мама говорила, в рубле сто копеек.
-- Много она понимает, твоя мама, -- проворчал отец.
-- По-моему, бабы не виноваты, -- сказал пассажир.
-- Кто ж тогда виноват?
-- Деньги ненаглядные! Они ведь скользят да вертятся. Тут возьмешь, там
отдай. Круглые, что твой руль.
-- Пап, почему деньги круглые?
Маша смотрела, как выталкивают одна другую цифры на счетчике. Пассажир
глянул на счетчик, потом на девочку, сощурился:
-- Круглые? Потому как гуляют по кругу. Вон, вишь, вертятся? Ты даже
глаз оторвать не можешь -- гипноз! Отец отдает твоей матери, мать продавцу в
магазин, продавец в такси садится -- опять отцу, отец опять матери.
-- А мама мне на мороженое?
-- И на мороженое. Детям тоже радость положена.
Отец долго молчал.
-- Впрямь круглые, -- вдруг согласился он. -- Ты их крутишь, они тебя.
И все норовят вкруг горла, вкруг горла... Только, по-моему, все ж деньги не
полную цену имеют.
Пассажир заинтересованно наклонился к отцу.
-- Что же, по-твоему, имеет полную цену?
-- Не знаю. Люди-то должны быть людьми. Али теперь уж нет?
-- Ну, люди! -- клиент расхохотался. -- Чего они стоят? Практика
показывает: и копейки человеку за так нельзя дать. Дашь -- возьмет и тебя же
в дерьмо обмакнет. Жизни цену определяешь, только когда заболеешь, и в
карман врачу клади. На людей, брат, надейся, а сам простофилей не будь. Ищи,
где плохо лежит! Деньги на деревьях не растут.
-- А если б росли? -- скосил глаза отец.
-- Если б росли, я бы Мичуриным стал. Выводил бы гибриды -- полсотенные
с сотенными скрещивал. -- Пассажир засмеялся, удовлетворенный родившейся
мыслью. -- Вот какая агрономия, верно, дочка? Учат вас в школе разной
ерунде, а как деньги делать -- предмета такого нету. Еще называется аттестат
зрелости. Вот она, зрелость-то!
Он постучал по карману. Маша хотела защитить школу, но промолчала.
Скоро месяц, как она во второй класс ходит. И будет всегда в школу ходить,
потому что дома еще скучнее. Санька же в шестом классе. Он про деньги давно
все знает. В магазин сам ходит и к отцу в день получки едет, чтобы скорей
деньги матери привезти. А то отец еще когда дома появится. Они с Тихоном с
получки должны в шашлычную зайти. Они уважают шашлычную.
Отец, резко повернув, остановился у стеклянного подъезда Курского.
Пассажир стал шарить в карманах.
-- Сколько там, дочка, натарахтело?
Маша быстро прочитала:
-- Ноль два семь восемь.
Человек протянул бумажку -- пять рублей.
-- Не мало?
-- Ладно! -- сказал отец.
-- Пятьсот копеек, -- сказала Маша и стала загибать пальцы, беззвучно
шевеля губами. -- Сдачи я сейчас посчитаю.
-- Да не считай, -- заторопился пассажир. -- Вот только куколку у тебя
заберу. Ну, прощай, доченька!
Он вылез, вытащил чемодан с авоськой, коробку и смешался с толпой.
-- Хороший дядя...
-- Все хорошие, пока...
-- Пока что?
-- Да так... Поехали на стоянку, пока нас тут не прижучили.
На стоянке -- толкотня, чемоданы, детский плач, мешки, лица всех наций,
дым, ящики, базар, ругань. Наверное, только что пришел поезд. Отец хлопнул
дверцей, обошел машину.
-- Чья очередь?
Машин нос расплющился о стекло. Она изо всех сил колотила в окно.
-- Чего тебе?
-- Пап-пап! Посади вон того Гитлера с птичкой.
Отец подмигнул и, пока трое с большими чемоданами ссорились, кому
садиться первому, привел за рукав и посадил худого старика в синем выцветшем
костюме. У него были смешные квадратные усики, и этим он напоминал Гитлера.
Гитлер держал в руке клетку. В клетке сидела на жердочке голубая птица.
-- Так я, собственно говоря, молодой человек, вне, так сказать,
очереди.
-- Знаю! Дочке ты понравился... Куда?
-- Собственно говоря, на Птичий рынок.
-- На Птичий, так на Птичий...
-- Поставьте клетку сюда, -- Маше захотелось поиграть с птичкой. --
Пожалста! Я ее крепко буду держать.
Она обняла клетку и просунула внутрь палец. Палец был тоненький, и
голубая птица клюнула его, приняв, видно, за червяка. Но не больно.
-- Это какая птица?
-- Попугайчик, милок, волнистый.
-- Он поет?
-- Разговаривает, если не волнуется. Только о чем, неведомо...
Ехали долго, у светофоров были пробки, а где светофоров не было, пробки
были еще длиннее. Никто не хотел пропускать других, и движение совсем
стопорилось. Отец вывернул влево, обошел несколько машин и тут же услыхал
посвист гаишника. Тот не обращал внимания на пробку, но выискивал, кого бы
остановить.
-- Нарушаем? Попрошу документики.
Гаишнику, Маша знала, всегда оставляют, если ни за что, то десятку. Но
не просто дают, а так, чтобы он не обиделся. Иначе придется ждать, пока он
сочинит бумагу в парк, а за ее ликвидацию надо будет давать уже не десять, а
двадцать пять. Папа умеет с ними разговаривать: всегда хватает десятки. Но
тут разговор пошел долгий. Из-за того, что такси остановлено посреди дороги,
машин скопилось еще больше.
Старик все время бормотал что-то, кивал и гладил рукой щеточку усов.
Девочка пыталась поговорить с попугайчиком. Тот поворачивал набок голову,
прислушивался. А то начинал метаться, испугавшись визга тормозов. Иногда
Маша оборачивалась, и тогда старик подмигивал ей или тихонько свистел:
-- Чифырть-чифырть-чику! Чику-чифырть!..
Наконец все уладилось.
-- Десять? -- спросила Маша со знанием дела.
-- А как же! -- отозвался отец. -- Чтоб он ими подавился!
-- Извини, сынок, -- проговорил старик. -- Это я такой невезучий. При
мне всегда что-нибудь да не так.
-- Ладно уж, сочтемся...
Когда подъехали к Птичьему рынку, Маша погладила клетку и попыталась
посвистеть, как старик. Но не получилось. Она обняла отца за шею и зашептала
ему в ухо.
-- Ты что -- дурочка? Мать же нас убьет...
Но тут же, отстранив дочку, спросил старика:
-- Продавать, что ли?
-- Собственно говоря, однако, да.
-- Почем?
-- Тут главное, -- старик засмущался, -- в какие руки, так сказать,
отдавать. Если в чистые, тогда совсем задешево и с клеткой. У старухи астма,
птицу в дому держать нельзя.
-- Тоже правильно! Пятерки хватит?
-- Хватит, конечно, хватит! -- растерялся старик, вертя в руках деньги.
-- Только... Вот ведь какая мелодия: мне теперь рынок-то ни к чему. Меня
старуха дома ожидает.
-- Зачем дело стало? Обратно на вокзал свезем, Маш?
Она кивнула.
-- Накладно мне выйдет.
-- Да так отвезу! Я уже эту сумму из попугая вычел.
-- Счастливый ты человек, -- сказал старик. -- Знаешь практику жизни.
-- Уж счастливый, дальше некуда!
-- Сам-то из каких?
-- Я-то? Гегемошка, кто ж еще?
-- Как-как?
-- Ну гегемон. Пролетарий то есть.
-- Рабочий класс? Это хорошо. А я вот из кулаков. Так сказать,
классовый враг. За это просидел молодость, пришлось...
-- Не повезло!
До самого вокзала старик держал пятерку в руках. А как приехали --
заморгал, засуетился, вытащил кошелек, спрятал туда деньги и все что-то
причитал. Потом полез в карман и вытащил пакетик проса.
-- Вот, милок! Чуть корм отдать не позабыл...
-- А попугай теперь насовсем мой? -- спросила Маша.
-- Твой, твой! -- успокоил ее отец. -- И Санькин, конечно, тоже...
-- Замечательный Гитлер, добрый.
-- Откуда ты Гитлера взяла?
-- Из телевизора. Только этот лучше. У него, наверно, денег мало...
Отец ее недослушал, вылез таскать мешки. В такси расселся восточный
человек в кепке с огромным козырьком, загорелый и в себе уверенный. Багажник
и заднее сиденье они с отцом набили мешками грецких орехов и теперь ехали на
Черемушкинский рынок.
-- Между прочим, как у вас тут теперь с культурным обслуживанием? --
первым делом осведомился пассажир.
-- В каком смысле? -- оценивающе посмотрел на него отец.
-- Блондинки, между прочим, на вечер в наличии не имеется?
-- Блондинки по червончику штука, -- не отрываясь от дороги, сразу
сказал отец.
-- А брюнетки? -- встряла Маша.
-- Брюнетки не надо, -- отрезал пассажир. -- Мы сами брюнеты.
Когда выгрузились на рынке, он напомнил:
-- Давай блондинку, только без обмана.
-- Вот, -- отец достал записную книжку, дал ему карандаш и продиктовал
номер. -- Скажешь, от Семен Семеныча. По телефону лишнего не болтай, ясно? С
ней отдельно рассчитаешься.
-- Она Азербайджан уважает?
-- Она всех уважает, кто платит.
Восточный человек расплатился за такси и за номер блондинки. Отец с
Машей уехали.
-- Зачем ему блондинка, пап?
-- В кино сходить.
-- А аборт?
-- Что -- аборт?
-- Аборт она будет делать?
Девочка сидела в обнимку с клеткой. Попугай забился в угол, дремал. Они
все ездили и ездили. Везли туристов с рюкзаками, инвалида на костылях, за
ним семью: мать, отца и двух близнецов. Оба близнеца одинаковыми голосами
выли на всю улицу. Высадив их, отец закурил, проехал немного и остановился
возле винного магазина. У входа стояла толпа, ожидая конца обеденного
перерыва. Такси зарулило во двор.
-- Ты к Клавке?
-- С чего ты взяла?
-- Дядя Тихон сказал.
-- Чем болтать, погуляй-ка вокруг машины, погляди, чтоб во двор никого
не занесло. Я быстро. Отец исчез в двери, загроможденной по бокам пустыми
коробками. Потом показался снова.
-- Никто здесь не шастал?
-- Никто!
Он вытащил из-за двери и, прижимая к животу, принес коробку. На ней
было написано: "Брутто. Нетто".
-- Брутто и Нетто -- братья, пап?
-- Да помолчи ты!
Он поставил коробку возле багажника и ударом кулака открыл замок.
-- Ой, сколько огнетушителей! -- воскликнула Маша. -- Пять штук!
-- Держи-ка! -- он дал ей в руки один и стал отвинчивать другой.
Сняв крышку, он опустил внутрь бутылку водки и снова завинтил.
-- Секрет, -- он первый раз за весь день рассмеялся.
-- Какой же секрет? -- рассудительно сказала Маша. -- Пять банок дядя
Тихон ночью реализует. Только зачем ему деньги? Ведь у него жены нет, ты сам
говорил.
-- Зато бабы есть, -- сурово сказал отец. -- Это еще дороже.
-- Почему дороже?
-- Потому что их много, а он один, поняла?
-- Поняла.
Потом они стояли на стоянке, и отец выкурил полпачки сигарет. Маша
стала кашлять от дыма, и ей захотелось есть. Но отец ведь работает,
попросишь -- рассердится. Лучше потерпеть. И она стала кормить попугая. В
машину никто не садился.
-- Загораешь? -- к папе подошел шофер из соседнего такси. -- Дай-ка
курнуть... Все норовят пешком пройти или в крайнем случае на трамвае, а
деньги в чулок.
-- Зачем в чулок? -- спросила Маша.
-- Из чулка они не вываливаются, если не дырявый...
Шофер прикурил и отошел.
-- Ну-ка подвинь свою клетку, -- пробурчал отец. -- К лешему их всех,
поехали!
3.
У шашлычной на Ленинградском проспекте теснилась очередь. Отец
пробрался сквозь толпу, волоча за собой дочь, и пнул дверь. Гардеробщик,
фуражка золотом, как папу увидел, сразу засов скинул.
-- Лида в смене?
-- Тама, куды она деется!
Маша цепко держала отца за карман куртки. В зале пахло дымом, шум
стоял, как в бане. Если по ушам хлопать, получается музыка.
-- Стой тут, с места ни-ни!
Отец исчез. Когда он вернулся, им сразу показали на столик в углу,
возле раздачи. Ничего не спрашивая, официантка Лида принесла два шашлыка и
бросила на стол пачку сигарет. У нее, как у Снегурочки, на черных волосах
трепетал кружевной кокошник. Лида устало присела на край стула.
-- Чо не заходишь?
-- Работы по завязки.
-- У, ее вечно по завязки, работы-то. И вся черная. Так и жизнь
пролетит, как ворона. А радости не видать...
-- Дак к тебе же Тихон зачастил!
-- Ну и чо? Я ему полста в месяц плачу за то, что он меня сюда возит.
-- А я, значит, дармовой?
-- Венгерский офицер с женщин денег не берет. Может, мне с тобой
интересней.
Вынув из кармана зеркальце и помаду, Лида взглянула на себя, обвела
помадой губы. Приведя себя в порядок, придирчиво, но без ревности, оглядела
Машу.
-- Разрежь мне, -- попросила девочка отца.
Он разрезал ей мясо мелкими кусками, отломил край булки.
-- Чо, дома уже и не кормят? Нынче-то воскресенье...
-- Полаялись.
-- Заехал бы вечером. Я сегодня в восемь освобожуся, Тихон занят...
-- Девать, вишь, некуда, -- он глазами показал на Машу.
-- Ну и дурак!..
-- А мальчонка-то как?
-- Ишь, вспомнил! Все папку ждет, а папка -- троеженец чертов!
-- Почему "трое..."?
-- А потому! Чего скрывал, мне все Римка рассказала...
-- Насчет чего такого она тебе могла насплетничать? -- отец опустил
голову.
-- А насчет того, на кого ее дочь похожа и где у тебя ночные смены. Да
ладно, я не прокурор, гуляй себе дальше...
Лиду звали клиенты, и она, вздохнув, поднялась.
-- Деньги-то возьми, -- бросил ей вслед отец.
-- Ты же в деньги не веруешь, -- усмехнулась она. -- Все не
заработаешь, а мало мне не надо.
-- Тут без денег кормят? -- спросила Маша.
-- Без денег нигде не кормят. Недотепа ты у меня. Вот Сашка, тот все
разумеет. Как-нибудь враз рассчитаюсь, соображаешь?
-- Конечно, соображаю.
-- Вот-вот...
Он вынул четвертак.
-- На-ка, спрячь в карман для матери, чтобы она не ныла. А то еще
растратим!
Дочь спрятала бумажку в карман, дожевала соленый огурец и отодвинула
железную тарелку. Отец взял с ее тарелки оставшийся холодный кусок, жир да
жилы, прожевал, закурил, надел фуражку и пошел. Маша собачкой побежала за
ним.
На этот раз они везли двух болтливых рыбаков с амуницией. Те тоже
спросили про Машу. И опять пришлось объяснять. Предложили отцу заплатить
свежей рыбой.
-- Протухнет она у меня до конца смены. Не то бы взял.
Маша и не заметила, как уселся бритый парень в пиджачке, явно купленном
только что. Даже ярлык не оторван.
-- Чего стоишь, ля? Езжай, ля, быстрей!
-- Скажи куда -- поедем...
-- Крути баранку, ля, отсед-а-а-а! -- заорал парень, как зарезанный. --
Потом, ля, скажу!
Он елозил по сиденью, то и дело озирался, а когда проехали с
полквартала, запел, верней, загнусавил что-то, но тут же и оборвал. Вдруг
перегнулся к отцу и показал пистолет.
-- Сгоняем на дельце, ля? -- он поиграл пистолетиком на ладони. --
Подождешь полчасочка в одном месте, ля, за углом. Тебе пятьсот тугриков, и
вали. Дело чистое, не мокрое, верное. И пять кусков за голенищем, ля.
Бритый убрал пистолетик в карман, открутил окно и харкнул. Попав в
соседнюю машину, захохотал.
-- Я бы с удовольствием, -- осторожно сказал отец, -- да вот, вишь,
дочку надо срочно везти к врачу, заболела.
Маша хотела возразить, но решила на всякий случай промолчать.
-- Ну и дурила, ля! -- сказал бритый без особой обиды. -- Встань, ля,
вон там. Другого, ля, возьму. Дай цыгару и вали отседа, покеда, ля, не
пришил!
Бритый закурил, пустил клуб дыма Маше в лицо -- так, что она
закашлялась, вылез и хлопнул дверцей с такой силой, будто выстрелил.
Отец закусил губу и отъехал бледный и хмурый.
-- Анекдот, да, пап?..
Маша все еще кашляла. Ей хотелось сказать отцу что-нибудь приятное. Он
грустный все время. Сцепление у него куда-то ведет, вот в чем беда.
-- Мне в шашлычной понравилось, -- прошептала она ему на ухо.
Он немного отошел, кивнул, подмигнул:
-- Ну и хорошо.
-- И тетя там красивая, да?.. А к маме скоро?
Отец зыркнул на Машу и стать смотреть по сторонам.
-- Ладно! -- решительно сказал он. -- Поехали за рублем, а то день
пустой.
Подкатили они к стоянке возле универмага "Москва". Пассажиров было
полно, и ни одного такси.
-- В Домодедово, в аэропорт! Только в аэропорт везу, -- стал кричать
отец, приоткрыв дверцу.
-- Вот и ладненько, что только. Как раз подходит!
Человек в мятом черном костюме и черном галстуке сразу согласился. За
всю дорогу не произнес ни единого слова, а возле аэровокзала расплатился по
счетчику. Мелочь вынуть не поленился, копейки отсчитал.
-- И это все? -- тихо спросил отец.
-- Чего ж еще?
-- Добавить надо за вредность производства... А то, смотри, обратно
отвезу.
Пассажир испытующе посмотрел на него и вынул из кармана удостоверение
ОБХСС. По виду было ясно, что птица невысокого полета, на побегушках, но
отец скис.
-- Так что? -- пассажир продолжал смотреть внимательно, любуясь
произведенным эффектом. -- Давай к нам прокатимся, актик составим:
вымогательство да еще с угрозами. И родственников возишь на служебном
транспорте. Тут, в Домодедове, недалеко.
-- Да какие же угрозы? -- хмуро произнес отец. -- Я пошутил.
-- За такие шутки, знаешь...
-- Мы что, не свои люди?
-- Видно, не свои, раз глаз не наметан, у кого брать.
-- Ну ошибся, сосчитаемся! У тебя когда день рождения?
-- Не все ли равно?
-- Может, скоро? У меня для тебя подарок есть.
-- Другой разговор. Только это будет взятка. Да еще при свидетелях, --
обэхаэсник покосился на Машу, захлопнул удостоверение и спрятал в карман. --
Что за подарок? Я тороплюсь.
Пришлось подняться с сиденья, пойти к багажнику и вытащить пару бутылок
водки.
-- Держи, не разбей! "Столичная". Себе купил.
-- На ночь что ль запасся? -- спросил клиент, ввертывая бутылки во
внутренние карманы пиджака. Ладно уж, на этот раз езжай. Я сегодня добрый.
Отец проводил его глазами и уселся за руль.
-- Скучаешь? -- он завел мотор, и рукой, пахнущей маслом, похлопал дочь
по щеке. -- Заплатил по счетчику, и на том спасибо, верно, Маш?
Она кивнула.
Возле аэровокзала он съехал на стоянку, пробрался поглубже между машин,
опустил щиток с надписью "Обед". Маша тихо сидела, держась за клетку, и
следила глазами за отцом. Он толкался у выхода из аэровокзала, наметанным
глазом отбирая подходящих клиентов. Привел одного и, усадив в машину, велел
ожидать. Потом привел второго. Оба ждали молча, озираясь по сторонам. И Маша
молчала. Вдруг она увидела в окошко, что отца бьют.
Били его прямо возле выхода, у стеклянных дверей. Их трое, а он один.
Маша закричала и бросилась на помощь. Клубок крутится -- не поймешь, кто
где. Бежать далеко, машины сплошным потоком поперек. Плача, она ухитрилась
схватить отца за рукав. Но тут же ее сбили с ног, даже не заметив, как она
откатилась к стене. Хорошо, что откатилась, а то бы убили и тоже не
заметили.
-- Прекратите, кому говорят!
-- А ну разойдитесь!
Клубок стали растаскивать двое милиционеров, по лени вмешиваться не
собиравшихся, но построжавших, когда ребенка сбили на виду у публики. Драка
иссякла. Отругиваясь и грозясь посчитаться, отец пробрался между чужими
руками и ногами, получил еще удар в спину, но уже увидел дочку, стал на
колени и поднял ее на руки.
-- Ты цела?
-- Цела, цела, -- повторяла рыдая Маша. -- А ты? Ты?
Он принес ее в машину, усадил, и сам сел. Глянул на себя в зеркало,
оторвал кусок газеты и молча стал стирать кровь с подбитой губы. Под глазом
назревал подтек.
На заднем сиденье, плотно прижатые двумя большими чемоданами, покорно
ждали клиенты.
-- Что там? -- спросил пассажир с "дипломатом" в руке.
-- Суки! -- цедил отец. -- Хотят, чтобы делился. С вас, значит, с
каждого, по двадцать пять, а им отдай двадцать пять с рейса ни за что. Не
то, говорят, шины будем резать. И легавые с ними заодно. Пусть застрелятся,
не дам! Как жить, а?
-- Надо платить, -- рассудительно высказался пассажир с "дипломатом".
-- Платить, а то порежут. И зубы протезные дороже своих. Такое дело: плати
или убьют. Хотя для конкретного случая все одно: дал бы им двадцать пять, а
за это спокойно взял бы третьего пассажира. А так не дали. Правильно я
рассуждаю?
Другой клиент, средних лет деревенский мужик, тихо сопел, забившись в
угол, и на всякий случай в дебаты не вступал.
-- Машка, ты в порядке? -- отец немного успокоился и повернул ключ
зажигания.
-- В порядке, -- неуверенно прошептала она, все еще всхлипывая и
разглядывая содранные коленки.
-- Тогда поехали. Матери не говори, что драка была.
Отец опять закурил и вышвырнул в окно пустую пачку. Маша проводила ее
глазами. Пачка взмыла вверх, затрепетала в воздухе и шлепнулась на асфальт.
В этот момент встречный грузовик поднял ее в воздух. Взлетев, пачка опять
упала, заковыляла и тут же распласталась, придавленная другим колесом.
По обеим сторонам шоссе замелькали желтые, облезлые деревья. Пошел
дождь, зашлепал по стеклу один дворник. Другой оказался поломанным. Отец
матюгнулся, а потом, поглядев на Машу, в более вежливой форме стал клеймить
позором напарника Тихона, который выжимает из машины бабки, ни о чем не
заботясь.
-- Небось, и сцепления не сделал, потому что на слесарях сэкономил, --
ворчал он. -- Или ждет, чтобы я его у барыг купил.
Пока они развозили двух пассажиров по Москве, на Таганку да на Зорге,
совсем стемнело. Зато дождь прошел, только воздух остался сырым и зябким.
Маша стала кашлять, мерзнуть, съежилась и положила ладошки между коленок.
Отец включил печку. Снизу подул теплый воздух, стало уютно, почти как дома.
Девочка заморгала часто-часто и стала смотреть на счетчик, чтобы не заснуть.
Цифры прыгали, прыгали, прыгали. Люди выбирались из машины, влезали новые,
мокрые. От них летели брызги, и Маша морщилась. Она сидела, вцепившись
руками в сиденье, и смотрела вперед, на грязный асфальт, который убегал под
машину.
-- Все! -- крикнул вдруг отец, да так громко, что Маша вздрогнула.
-- Эй, довези, дяденька, чего тебе стоит!..
-- И за сотню не поеду. В парк, девочки, еду, в парк! Время вышло.
Видите, ребенок совсем спит?..
Одна из девочек наклонилась, просунулась в окошко и сипловато спросила:
-- А порошочка нету?
-- Нету, нету, -- бросил он, отцепляя ее руку от дверцы и трогаясь. --
Этим не балуюсь. Других спроси!
-- Зубного порошочка, пап?
-- Конечно, зубного! Видала их рожи? То-то!
Маша опять задремала, а открыла глаза на въезде в парк.
4.
Тут было темно, и стоял длинный хвост машин. Отбивала Андреич,
протягивая из окошечка руку, брал у каждого путевку, опускал под стол, а
затем вытаскивал и грохал штемпелем. Отец тоже достал свою путевку и, как
все, сунул в нее деньги, чтобы ему не отметили опоздания, подумав, добавил
за вопрос о Маше и сложил путевку вчетверо.
Въехали на мойку, и отец опять вынул рубль и сунул в халат
старухе-мойщице, которая включала щетки и тряпкой протирала заднее сиденье.
-- У тебе здеся чисто, блевоты нема! -- сказала мойщица, но рубль
взяла.
Они опять протискивались в лабиринте машин с зелеными огнями. Возле
забора отец остановился и стал раскладывать деньги из разных карманов на
сиденье, бурча себе под нос:
-- Это в кассу, это слесарям, это бригадиру, это начальнику колонны...
-- А бабушке? -- спросила Маша.
Не отвечая, он прикидывал, сколько в той трети, которая пойдет от
начальника колонны пополам директору таксопарка и секретарю партбюро.
Директор треть своей шестой части отдаст начальнику районного ГАИ, а
секретарь партбюро -- секретарю райкома. А уж кому далее и какие доли, нас
не касается. Там свое не прозевают.
-- Погоди-ка! -- он пересчитал кассу. -- Не сходится же...
Вздохнул, закрыл глаза и, положив голову на руль, полежал.
-- Маш! -- крикнул он. -- Денег-то в выручке не хватает. Старика
бесплатно везли, а еще?.. Видно, в драке у меня из куртки выдернули.
Четвертачок дай-ка обратно!
Она порылась в кармане платья, извлекла бумажку.
-- Так... А червончик на, Маш, спрячь...
Вылезал он из машины медленно, долго растирал затекшую спину.
-- Пап, а дяденька, который велел Тихону звонить, хороший?
-- Чего?!
-- Тот дяденька, который со скрипом...
Посмотрел он на нее, устало вздохнул и не стал отвечать. Только зло
хлопнул дверцей и исчез между машин. Когда отец вернулся, Тихон уже сидел на
сиденье, на его месте, рядом с Машей.
-- Ну и дочка у тебя, юмористка. Сколько, спрашиваю, взяли за день? Дак
она мне червонец показывает. Ха!
-- День плохой, правда.
-- Хитришь, поди. У Клавки приобрел что надо? Я за твое здоровье
нагребу.
-- До свидания! -- вежливо сказала Маша, вылезая на холод.
-- Ха! Прощай, цыпленочек!
Взяв дочь на руки, он понес ее, как маленькую. Хорошо, что дождь
перестал. Она обняла отца и уткнулась ему в шею носом. Шея пахла шашлыком,
бензином и еще чем-то сладким. Автобуса они ждали долго. К себе в
Бескудниково, которое отец называл Паскудниковом, дотащились не меньше чем
за час. А вышли из автобуса -- у Маши застыли ноги и спать расхотелось.
-- Пробегись немного, согрейся, -- во дворе отец спустил ее на землю и
побренчал в кармане мелочью. -- Я за углом сигарет куплю, если открыто.
Во дворе еще повизгивали железные качели. Две девочки в темноте
раскачивались, кто выше. Маша подошла к ним.
-- Я на такси целый день каталась. Думаете, нет? -- она порылась в
кармане.
-- У меня десять рублей есть. Настоящие. Давайте в шашлычную играть...
Когда отец вернулся во двор, Маши уже не было. Он поднялся по лестнице,
открыл своим ключом дверь и громко сказал:
-- Вот мы и дома!
-- Это еще что? -- жена обнаружила в его руках клетку.
-- Попугайчик волнистый.
-- Волнистый? А говоришь, я барахольщица.
-- Это не барахло. Машка просила...
-- Ты и рад стараться! Да где она-то?
-- Разве ее нету?
Он бросил клетку на пол и, оставив дверь открытой, побежал вниз.
-- Где шляешься?
Радостная, она поднималась ему навстречу, облизывая языком бумажку от
мороженого.
-- Наследили-то в квартире! -- всплеснула руками мать и побежала в
уборную за тряпкой.
Отец швырнул фуражку в угол, под зеркало, и пятерней пригладил
слежавшиеся волосы.
-- Матери деньги -- забыла?
Маша тут же вытащила мелочь.
-- И больше ничего? Ну, куда дела?..
-- Девочкам я мороженое тоже купила. Им очень хотелось.
-- А сдачи?
-- Сдачи дядя взял.
-- Какой еще дядя?
-- Большой такой, небритый.
-- Та-аак! Мужик-то уже, конечно, далеко. Но она-то! Крашеная такая, с
фиолетовыми волосами? И молчала, крыса! Пошли, я ей хвост оторву.
-- Она уже заперла, пап. Нам и то не хотела продать.
-- Ладно, завтра я ей выдам! Матери только не говори!
Вошла мать и начала вытирать пол у них под ногами.
-- О чем шепчетесь?
-- Да вот, деньжат тебе привезли, чтобы утром перебиться. Завтра в
парке аванс...
-- Наконец-то сообразил, -- удовлетворенно сказала мать. -- Можешь ведь
заработать, когда хочешь. Все люди как люди, а ты?
Пошарив в кармане и подмигнув Машке, отец, как фокусник, вынул пару
мятых червонцев. Потом, подумав, добавил к ним из другого кармана пятерку.
Мать обтерла ладонь о халат, разгладила банкноты и подняла на отца глаза.
-- И за это ты пахал целый день? -- она хотела прибавить еще что-то,
обидное, но сдержалась. -- Что это у тебя под глазом?
-- Подрался.
-- Уж не в Домодедове ли опять? Не езди ты туда! Глаз чуть не выбили.
Он промолчал. Мать спрятала деньги в карман, смахнула с отцовского лба
капли дождя.
-- Зарплату сам завтра принесешь. Саньку посылать не буду.
В дверь позвонили. Вошла соседка Евдокия, проводница поезда "Москва --
Берлин". Евдокия привозила острый дефицит, а мать ей помогала сбывать:
ездила по городу, сдавая вещи в комиссионки.
-- Урожай собрала? -- спросила Евдокия. -- Давай!
-- Сегодня ж воскресенье! -- удивился отец.
-- Конец месяца, -- пояснила она. -- Комки для плана открыты.
Мать принесла сумочку и вслух отсчитала двести двадцать пять рублей.
Полста Евдокия шикарным жестом вернула матери обратно, за труды.
-- Зайди потом, -- довольная Евдокия упрятала деньги в лифчик. -- У
меня кой-что еще есть в наличии. Только не сегодня: хахаль у меня нежданно
сыскался. Сегодня причалит.
Нагловато подмигнув Маше, она исчезла.
-- Сколько ты у нее заначила? -- спросил отец, когда дверь за Евдокией
закрылась.
-- Она ж квитанции проверить может. Но я одно ее платье узбекам на
рынке спустила. Шестьдесят себе.
-- Вот! И все жалуешься...
-- А что ж -- на тебя рассчитывать?
-- У Евдокии хахаль новый, -- сказала Маша. -- Участковый, младший
лейтенант. У него жена была да сплыла.
-- Все-то знаешь! -- проворчала мать.
-- Евдокия же сама во дворе хвалилась. А мы с папкой, знаешь, где были?
В шашлычной! Там соленый огурец дают, шикарный. Санька дома?
-- Дома, дома. Где ж ему еще быть...
-- Он попугая видел?
Клетку Санька вынес на кухню и поставил на стол. Попугай спал, поджав
под себя одну ногу и зажмурившись. Санька опустился на колени перед
табуреткой и наклеивал в альбом марки, ловко смазывая их языком.
-- Видала? -- он показал на только что вынутые из конверта. -- Сегодня
приобрел. Бабушка мне за четверку по физике деньжат дала. И у меня свои еще
были...
Маша тоже опустилась на колени. Вот так марки! Большие, яркие, и на них
звери. Таких даже в зоопарке не увидишь. Санька собирал марки со зверями, и
Маша со зверями.
-- Иностранные?
-- А как же! Вот эти одинаковые, -- ткнул пальцем Санька. -- Хотел в
классе продать, но никто не раскошелился. Если хошь, бери.
Она сразу сгребла три марки.
-- Ты мне за шесть штук была должна, -- оставшиеся марки Санька засунул
в конверт. -- Теперь, значит, за девять.
-- А где ж я возьму?
-- Где? Накопи денег и отдашь. У матери возьмешь на мороженое, так ты
сливочное не покупай. Купи молочное, и останется. Поняла?
-- Ясно! Берешь на сливочное, покупаешь молочное, и останется. А
попугай у нас будет на кухне жить, да?
Все-таки глаза слипаются. Отец уже лежит на диване, тоже вот-вот
заснет. Маша молча подходит к матери и просовывает ладошку в ее ладонь. Мать
все понимает. Она ведет дочь сначала в ванную, подмывает ее, потом волочит в
комнату. Раздевает, набрасывает на худенькое тельце ночную рубашку с
розовыми цветами. Ставит рядом с буфетом раскладушку, укладывает Машу,
укрывает одеялом, многозначительно взглянув на отца.
-- Измучил ты ее вконец, -- шепчет мать, на этот раз совсем не сердито.
До Маши сквозь сон едва долетают эти слова. Папа все-таки очень
хороший: целый день катал ее на машине. Только на животе вечером не
покатались. И официантка Лида хорошая: такой замечательный соленый огурец
ели. Мама тоже хорошая. И попугай в клетке отличный. И Санька просто
замечательный. Марки купил себе и три штуки мне продал. А деньги такие
круглые-круглые. Берешь на сливочное, покупаешь молочное, и оста...
1969.
Юрий Дружников.
Парадоксы кампуса
Copyright Юрий Дружников
Источник: "Литературная газета", 29 июня 1994.
Избыток свободы
Дважды в неделю по часу у меня в университетском кабинете приемные
часы. Иногда никого, и я пишу письма. Иногда -- в коридоре очередь, сидят на
полу, читают или треплются, ждут. Раз в год я получаю циркуляр от
испуганного начальства всему мужскому персоналу: просьба не закрывать дверь,
когда беседуете со студенткой tГ«te-ГҐ-tГ«te. Рассердившись из-за плохой
оценки, заявит, что вы посягали на ее прелести. Все знают, что это
перестраховка, на практике ничего такого не происходит. Студенты дружелюбны,
в отличие от российских, менее циничны и более открыты.
Студентка Джулия К. (фамилию не скажу, а имя выдумал). Пришла, села и
сходу:
-- Меня трахает черный. Что вы посоветуете?
Вообще-то прием для консультаций по литературе. Но -- свободная страна.
Приходят ко мне, доверяя авторитету или просто в данный момент
посоветоваться больше не с кем. Времени на размышление нет. Послать ее в
центр психологической помощи? Она и без меня знает про это, а пришла ко мне.
Итак, у нее связь с черным. Что же ответить?
-- Все цвета кожи хороши, -- начал я банально. -- Проблема, видно, не в
том, что он черный, а...
-- Только в том, -- отрезала она. -- Отец узнал и категорически
требует, чтобы я с ним порвала. Нет, отец не расист. Он и сам мексиканских
кровей. Он говорит, что Бог для чего-то создал людей разных рас. И смешивать
расы -- значит, идти против Бога.
Что бы вы ей ответили, читатель? Когда она от меня уходила, черный
парень ждал за дверью и сразу принялся обнимать ее так, будто хотел
заполучить тут же, в коридоре.
Я приветствую секс. Но за те три года, что Джулия провела на кафедре
русской литературы, она никогда ничего не спросила о Тургеневе, Достоевском
или Цветаевой -- хотя бы в плане любви или Бога. Больше всего ее занимал
феминизм. Как доктрина. С трибуны она была активисткой борьбы против засилья
мужчин. В жизни же крутила бесконечные романы, а одного своего друга вывезла
из Москвы.
Секс и феминизм в причудливом гибриде переросли все меры в американском
образовании. Сижу на совете по аспирантуре. Докладчица сообщает о громадном
успехе Калифорнийского университета в прошлом году: число женщин в
аспирантуре достигло 50 процентов. Я аплодирую вместе со всеми. Она
закругляется: наша задача -- не останавливаться на достигнутом, бороться
дальше, добиться новых успехов. И опять все аплодируют. А бороться за что?
За 100 процентов женщин в аспирантуре? Открытое общество. Борись за и против
чего хочешь. При этом то и дело натыкаешься на подводные рифы.
Студенты, изучающие испанскую словесность, объявили голодовку протеста.
По их мнению, профессора занижали оценки на экзаменах тем, кто приехал из
испаноязычных стран. На площади перед главным зданием университета поставили
палатки и в них, несмотря на уговоры представителей администрации, голодали,
естественно, под контролем переполошившихся врачей. Через неделю конфликт
иссяк. Во-первых, выяснили, что преподаватели испанской литературы сами
были, не коренными американцами, а выходцами из тех же стран. Во-вторых,
оказалось, что голодали не сами протестанты, а их друзья, студенты из Индии,
которые были йогами: голодать для них было наслаждением. Потрачена уйма
времени, и нервов, и энергии, которые лучше было бы направить на сдачу
экзаменов, но университетская свобода подтверждена.
На мой взгляд, та самая свобода, к которой сегодня стремится Россия,
парадоксальным образом -- в американской системе образования в избытке.
Вхожу в класс, о чем-нибудь пошучу, начиная лекцию, чтобы создать
настрой. Моя свобода -- академическая (о ней речь впереди), а у студентов
реальная. На последних рядах расположились голодные, разложили завтрак,
слушают и кушают. Впереди, прямо передо мной, студентка, которая только что
родила, вытащила грудь и кормит младенца, чтобы молчал и не перебивал меня
плачем. Покормив и все еще держа рукой грудь, она задает вопрос: "А был ли у
Натальи Гончаровой роман с Николаем Первым?" Это тоже свобода; слава Богу, с
кошками, собаками и змеями теперь в аудитории сидеть запретили. Байрон,
который держал у себя в общежитии медведя, протестовал бы, но он учился
давно и в другом университете.
Избыток свободы в университете -- это предпочтение дискуссии заучиванию
наизусть. Студенты мало читают, а если читают, то только учебники.
Американская молодежь в большинстве не занимается сутками, как учились их
родители или, что несколько странно вспоминать, как мы учились в Москве в
пятидесятые годы. Грызут гранит науки по-настоящему недавние выходцы из Азии
и, как результат, преуспевают. Поощряемая практика без меры менять
университеты, переезжая из штата в штат и из страны в страну, тоже имеет
свои серьезные дефекты.
Государство в государстве
Слова "кампус" нет в русских словарях (заглянул в несколько томов). Нет
и по сей день, когда каких только слов не позаимствовали вроде дурацкого и
ненужного "эксклюзивный" с легкой руки "Московских новостей". Перевод
"campus -- университетский городок" в последнем Оксфордском словаре 1993
года плохой, потому что университетский городок -- это и то, что вокруг
кампуса, а кампус -- только сердцевина такого города. Русское "студгородок"
тоже не раскрывает сути кампуса: это в основном общежития.
А нет слова кампус в жизни бывшей в употреблении одной шестой части
планеты потому, что нет пока такой реалии. Без слова "кампус", составляющего
важнейшую часть американской, а в будущем, несомненно, и русской жизни, не
обойтись.
Слова пока в обиходе нет, но и российскому читателю, конечно же, ясно,
что оно обозначает. Кампус, о котором идет речь, -- Дейвис, известный в мире
под названием "ЮСи Дейвис", то есть University of California, Davis. Я читал
лекции или встречался с читателями примерно в тридцати американских
университетах, -- кампусы сутью своей и схожи, и нет. О качестве и
типичности Дейвиса говорит то, что он не лучший в Америке, но и не
последний: он в числе первых сорока американских кампусов, а всего их свыше
двух тысяч двухсот. К тому же из недавнего исследования вытекает, что Дейвис
по ряду параметров входит в группу из пяти наиболее перспективных в смысле
будущего развития: ему есть куда расти.
На берегу Тихого океана лежит тарелка -- долина, окруженная горами, с
идеальным климатом на дне. Дейвис в центре этой тарелки. Иноземцы пришли на
территорию индейских аборигенов, постреляли их во время золотой лихорадки.
Сейчас могилы тех и других бережно охраняются. Россия тоже, между прочим,
целилась на Калифорнию. Крепость Форт Росс осталась как память, тщательно
изучаемая славистами. У нас можно купить инвентарь и пытаться отмывать
золотой песочек по долинам горных рек, -- есть такое хобби. Недалеко от нас
Джек Лондон поселился в этой райской долине -- жил в скромном доме, но рядом
сооружал шикарный дворец. Остались стены, которые Лондон не успел достроить,
и могила великого романиста.
Сюда, на чистое место, переместились европейцы и начали, в отличие от
сегодняшних россиян, с нуля. Почти полтораста лет назад ферма превратилась в
университет, и он выпускал по преимуществу агрономов. Башне Сило около ста
лет. Когда-то это действительно была силосная башня, а теперь обслуживаемое
студентами кафе-забегаловка, вернее, заезжаловка, где можно быстро, дешево и
вкусно перекусить.
Университет давно стал наполовину гуманитарным, а остальное --
медицинский (пятая школа в США по престижности), юридический, инженерный и
прочие факультеты. Аграрные дисциплины сжались из-за ненадобности в
специалистах до самого минимума и занимаются больше охраной окружающей
среды. Да еще вином: факультет виноделия в Дейвисе, расположенном в
солнечной долине, на третьем месте в мире после двух французских школ, и
корни (в буквальном смысле) оттуда. Некоторые профессора в качестве хобби
держат винные погреба, а осенью приглашают дегустировать.
Политически кампус -- это республика, государство внутри государства.
Во главе президент. В Дейвисе -- канцлер, как в ФРГ, потому что мы -- один
из девяти кампусов системы Калифорнийского университета, одного из
крупнейших в мире. В часе езды другой наш кампус -- Беркли, в четырех часах
-- Санта Круз, в шести -- ЭлЭй (Лос-Анджелесский). Кампус кажется
стабильным, вечным. Старые здания, монументы, портреты основателей в залах
придают ему такой вид.
На въезде в кампус модерновое здание с ярко-синей крышей. Оно построено
только что, в разгар экономического кризиса для встреч выпускников, для
абитуриентов и гостей. На строительство, как говорится, скинулись бывшие
студенты, -- те из них, кто сегодня занимают места на верхушке американской
пирамиды.
Кампус -- это город в городе: улицы, площади, парки, научные институты
и лаборатории, концертный зал размером с Лужники, многоэтажные парковки,
кино, театры, книгохранилища и архивы. Библиотеку имени Питера Шилдса
считают одной из крупнейших в Северной Америке. В ней почти два с половиной
миллиона томов, включая весомое собрание русских книг. Две коллекции имеют
мировую ценность: книги о современном театре и романтическая поэзия. Кампус
сказочно красив -- в вековых деревьях, с огромной площадью для гуляний,
ярмарок и демонстраций, круглый год в цветении.
Когда едешь по скоростной дороге, кампус обозначен как самостоятельный
город. Внутри кампуса своя система транспорта. Для Дейвиса купили пару
десятков двухэтажных автобусов в Лондоне, на палубе провезли через
Атлантический и Тихий океаны и вверх по реке Сакраменто доставили сюда. Без
специального разрешения внутри кампуса можно передвигаться только пешком и
на велосипеде. На кампусе своя телефонная система, полиция, пожарные
команды, общепит. На каждого служащего (включая меня) приходится в среднем
три компьютера.
Кампус -- муравейник. Тридцать тысяч велосипедов направляются к нему
утром со всего города по проложенным через парки специальным дорожкам, через
виадуки и тоннели над и под улицами. Велосипеды обычные, одноколесные, как в
цирке, трехколесные и для лежания во время езды -- похожие на кровать с
педалями. На велосипедах в Дейвисе едят, дремлют, целуются и, говорят,
ухитряются зачать детей, хотя сам я этого не видел. Канцлер университета
едет на велосипеде, а его секретарша, которая живет далеко, на "Мерседесе".
Едут на занятия и на роликовых коньках (на них же выезжают и к доске), и на
инвалидных колясках.
Идут лекции, и кампус кажется неживым. Перерыв -- и муравейник
зашевелился. Тысячи студентов и сотни преподавателей вываливаются на улицу,
садятся на велосипеды и перемещаются в другие здания. Лихачей-велосипедистов
штрафует полиция за превышение скорости, но за год три-четыре человека
оказываются в госпитале. Через десять минут кампус опять замрет, и
велосипедные воры получат возможность выбрать самые лучшие велосипеды,
которые стоят дороже автомобиля. Но полиция бдит. Она же собирает в конце
учебного года сотни брошенных велосипедов и за бесценок продает их на
аукционе.
Кто платит, тот не заказывает музыки
Петуха кормят не только за то, что он кукарекает. Писателя держат в
университете не только за то, что он пишет. Бернард Шоу как-то сказал: тот,
кто способен, творит, кто не способен -- учит. Тут считают иначе: кто не
способен творить, тот не способен и учить. Знания и опыт из первых рук --
это принцип. Но надо любить и уметь этим щедро делиться. Кто из писателей в
России преподавал? Пушкин прочитал одну лекцию в Московском университете.
Гоголь начал курс, заскучал и не справился. В Америке писатели (как и
композиторы, и живописцы) -- непременная и особо почитаемая частица так
называемого академического персонала. Бернард Маламуд и Владимир Набоков --
расхожие примеры. Биограф Сталина Роберт Такер, американский дипломат,
которому отец всех народов с почтением, глядя снизу вверх, пожимал руку,
преподавал политические науки. Романист и профессор Техасского университета
Майкл Адамс даже написал учебник для студентов "Психика писателя и смысл
сочинительства". Как делать драму, у нас на кампусе учат известнейшие авторы
мира: это входит в полугодовой ангажемент с ними.
Конечно, лекции именитых гостей стоят дорого. Курту Воннегуту,
путешествующему с лекциями из кампуса в кампус, Дейвис заплатил 12 тысяч
долларов за 50 минут. Но аудитория была -- 12 тысяч студентов и
преподавателей, а очереди с вопросами к двум микрофонам вытянулись на улицу.
Университет отрывает писателя от стола и от компьютера. Затягивается
окончание книги, незаписанные хорошие мысли (а их не так много) вылетают
устно во время лекции, но я люблю весь это процесс. Интересно при этом, что
никто не предлагает вам программ курсов лекций и приветствуется новая
тематика и новые подходы.
На семинаре по русскому фольклору анализировалось популярное
отечественное выражение со словом "мать". Как известно, на чужом языке
слушать и произносить брань легко. Но на письменном экзамене выражение это
вместе с синонимами требовалось перевести на родной английский, и студентка
заявила профессору, что мама ей не разрешает писать такие слова.
-- Это ж факт русского быта, -- спокойно возразил преподаватель,
всемирно известный, между прочим, славист.
Отец девочки оказался крупным чиновником в правительстве штата
Калифорния. Он поднял хай на солидном и принципиальном уровне: дескать, чем
занимается наша высшая школа, на которую мы отпускаем такие огромные деньги,
с трудом вырванные у налогоплательщика в такие экономически трудные времена?
Скандал кончился ничем, ибо профессор, не оправдываясь, произнес в ответ два
магических слова: академическая свобода.
Свобода, которая в данном контексте именуется академической, на кампусе
на первом месте. Администрация университета не может затронуть право
профессора исследовать и преподавать то, что он лично считает нужным. Если
никакое издательство не согласится издавать спорную, заумную, глупую,
бесполезную или даже вредную книгу профессора Икса, университет выделит
деньги автору на ее выпуск, не вникая в суть излагаемых доктрин. В этом есть
свои плюсы и, конечно, свои минусы, но принцип академической свободы
неколебим.
Кстати, уж раз я коснулся матерной темы в связи с академической
свободой, спрошу: как вы считаете, важно или нет американским студентам
знать русскую ненормативную лексику? У меня был один аспирант, в прошлом
военный, который служил в Европе на радиоперехвате разговоров советских
военных летчиков между собой и с их наземными службами. Русскую матерщину
этот интеллигентный американский мальчик знал лучше меня и объяснял тем, что
восемьдесят процентов, если не больше, лексикона советских летчиков
составляли выражения из известного американского Словаря русской брани
(Dictionary of Russian Obscenities).
Выходит, американцам стратегические планы России без матерщины не
понять. Так что же, учить в университете будущих журналистов, дипломатов,
политологов, экономистов и, тем более, бизнесменов, собирающихся иметь дело
с Россией, ненормативной лексике или не учить? Должны они понимать, куда
партнеры посылают друг друга на переговорах?
Свобода преподавания... За шесть лет в Дейвисе никто из администрации
не посетил ни моих лекций, ни лекций моих коллег, хотя можно попросить
придти к вам даже с видеокамерой, если вы нуждаетесь в совете, как улучшить
процесс. Так же свободен и студент в выборе курсов. На неинтересные -- не
идет, даже если они полезны.
Свобода -- и вот, скажем, феминизм заполнил все пустые ячейки, вытесняя
другие темы: женская литература -- отдельно по всем странам и расам, женская
психология, роль женщины в археологии и в самолетостроении, в борьбе за и
против в том или ином периоде истории. Для чего женщин нужно во всем
выделить из традиционного изучения человека вообще? Зачем делить
журналистику, кино, театр на женский и мужской, как туалеты? Если
спрашиваешь о целесообразности, ты политически некорректен. Но вообще-то
часто дело просто в моде, и со временем этот перекос отрегулируется сам
собой.
Идеальный пример вольности на кампусе -- советология. Много написано
про университетских левых, социалистов, марксистов, тех, кто защищал режим
Ленина и Сталина, пионерскую организацию и трудовые лагеря, а заодно и
коммунизм как светлое будущее Америки. Недавно читал статью уважаемого мною
писателя под названием "Берегись советологов!", где говорится о вреде этих
профессоров как консультантов. Но и название, и сама статья получились
односторонние: ведь в то же время в тех же университетских издательствах
выходили книги противоположных взглядов, которые мы в Москве в мрачное время
конспектировали по ночам. Были кампусы с левизной (Беркли) и правые
(Дейвис), но и там, и там была и есть свобода полемики, в которой открыто
говорится и пишется все. Были массы левых студентов -- а сейчас многие
студенты выступают против комсомольских замашек американского президента.
Нравится это кому-нибудь или нет, но считать огулом всех американских
советологов левыми, как делает автор статьи "Берегись советологов!" (и не он
один), несправедливо.
Чудесным образом, качаясь влево и вправо, от пользы к бесполезности,
занимаясь актуальным и ненужным, американская университетская наука движется
вперед. Запретите перекосы, кто-то окажется уполномоченным решать, что нужно
и что нет, -- и будет знакомая нам, бывшим советским людям, единственно
правильная и глубоко порочная система.
За счет будущего
Может быть, основной парадокс американского университета, насколько я
понимаю, состоит в том, что это, как ни странно, одновременно очень
мобильная и очень стабильная организация. Кампус постоянно совершенствуется
каким-то естественным образом, но в нем очень трудно что-либо изменить
усилием воли даже могучих и влиятельных умов. В Америке вообще трудно
что-либо сделать централизованно: внедрить метрическую систему, провести
реформу здравоохранения или образования. Единственное, что быстро
происходит, -- поступление денег. Или -- их отток.
Университеты в последние годы стали беднее. Раньше выделялись огромные
суммы специально для приглашения Нобелевских лауреатов во всех областях.
Теперь идет утечка видных специалистов: врачей, адвокатов, физиков, которые
в фирмах получают вдвое больше. Мой приятель, популярный телесценарист,
женившийся, между прочим, на талантливой актрисе из МХАТа, уехал из Дейвиса
вместе с женой обратно в Голливуд: заработки несоизмеримые.
Кампус питают три источника: пожертвования частных лиц, плата за
обучение и финансирование штатом Калифорния. На специальные исследования
деньги идут отдельно по контрактам. С первым и вторым родниками более-менее
ясно. Первый источник весомый: не случайно здания на кампусе носят имена
жертвователей. Это добрая американская традиция -- вкладывать деньги в
образование, строить университетские кампусы, поддерживать свою Альма Матер.
Возвести многоэтажное здание, перевязать ленточкой и подарить. Второй
источник -- студенческая плата -- сравнительно небольшой, и эти деньги по
закону запрещено расходовать на оплату преподавателей, чтобы не было
щекотливой зависимости типа: я заплатил и за это хочу получить хорошую
оценку.
Ситуация наиболее аховая с третьим источником, ибо он основной,
бюджетный. Остряки шутят, что в Калифорнии есть два типа землетрясения:
трясет землю и -- казну. Но землю -- время от времени, а казну постоянно.
Казна же колеблет систему образования. Что если могучий экономический спад
разрушит кампусы совсем? Ответ на этот раз однозначен: тогда мы нестройными
рядами придем к окончательной победе первобытного общества.
Опасность есть: депрессия начала девяностых соизмерима с той, которая
была в тридцатые. Четыре года Калифорния стонет от сорокамиллиардного
дефицита. Причины: закрытие военной промышленности и военных баз, а также
миллионный наплыв эмигрантов. Расходы кампусов растут быстрее доходов штата.
Мудрецы из политиков, частью сами недоучки, обнаружили близко лежащий
источник для пополнения казны: сокращение системы образования. Басня "Свинья
под дубом" начала было реализовываться на кампусах. В университетах
сократились не только военные исследования, но и такие темы, как космос,
спид, электрический автомобиль. Повысилась плата за обучение, урезались
зарплаты, сжались спортивные программы, закупка книг и подписка на
иностранные журналы для библиотек, убавилось число студентов. Зазвучали
речи: "Мы дошли до красной черты", "Начинаем жить за счет будущего".
Денег на кампусе не хватает, но у наследников богатого местного
землевладельца для расширения университета в будущем купили землю, равную
трети нынешнего кампуса, которая пока что пустует. Только что возвели новую
многоэтажную стоянку для машин преподавателей. Строят гигантское здание
гуманитарных факультетов. Собираются возводить стадион (их уже есть
несколько). Все это делается с дальним прицелом, делается умно, ибо, похоже,
что виден свет в конце тоннеля. Но тревожные вопросы о содержании и качестве
обучения не отпадут с улучшением бюджета. Скорее наоборот -- обострятся.
Хорошо ли, что американцу любого возраста попасть на кампус теперь
легко? Практически записаться можно через компьютерную систему. Поступают
сразу в несколько университетов и потом выбирают. Специализации в первые
годы обучения нет, нет и обязательных курсов, лишь их количество. Исправляя
слабые стороны средней школы (об упадке которой должен быть особый
разговор), университет пытается поднять культурный уровень новоиспеченных
студентов. Они обязаны прослушать несколько курсов "джи-и" -- General Edu
cation, то есть -- для общего образования. Я тоже читаю раз или два в год
такие курсы, например, "Писатель и цензура в России" или "Современная
российская цивилизация". Собирается человек семьдесят пять. Количество
курсов обязательно для каждого, а тема -- по выбору. И тут их выбирают для
удовольствия, из-за той же моды. В моде сейчас курсы по археологии, трудно
сказать, почему. Но самым популярным у нас на кампусе был курс (или
попкурс?) "Биография Моцарта" -- в классе 800 студентов. Тут уж не до
глубоких знаний. И вообще: почему университет должен латать дыры средней
школы?
Учиться в университете стало не трудно, даже если приходится
одновременно зарабатывать деньги на учебу мытьем посуды в ресторане или
покраской домов. Целеустремленные студенты все еще есть, но, мягко говоря,
далеко не все таковы. Формула "Жизнь -- для удовольствия" так въелась в
последние поколения американцев, что грозит деградацией нации. На вопрос:
"Зачем вам русский язык?" -- девушка на собеседовании отвечает с
открытостью, свойственной американцам вообще: "Чтобы на тусовке сказать
молодым людям что-нибудь эдакое".
Читаю общеобразовательный курс и вижу там и сям туповатые лица, которым
ничего не интересно. Их будущая оценка написана у них на лбу. А статистика
такова: 34 процента поступивших в университет студентов отсеиваются в
течение первых двух лет. Не вытягивают. На 22 900 студентов в Дейвисе это
много. Но я преподавал в Техасском университете -- там на 42 000 студентов
отсев 40 процентов.
Для тотальной системы образования, которая была в Советском Союзе,
такое немыслимо. Это выброшенные государством деньги и недовыпущенные с
конвейера роты врачей и батальоны инженеров. Здесь другой принцип: одни
учатся просто так, без цели, чтобы провести время. У других уже есть
профессия, и они хотят ее сменить. Третьи приходят, чтобы расширить
кругозор. Возраст любой. У меня была студентка, которой исполнилось 77 лет.
Большинство школьников идет в университеты, то есть учатся лишние год, два,
а то и три. Не потянут -- будут работать продавцами, или работягами на
заводе, или официантами. Да, говорят защитники отсева, эти не подобрали
такого яблока, какое нашел Ньютон, но они попробовали это сделать. Недоучки
вдохнули запах науки в лабораториях, библиотеке, послушали интеллектуальные
споры на кампусе, попробовали иностранные языки, общались со студентами
многих стран.
А теперь умножьте почти 8 тысяч бросивших университет в Дейвисе на две
тысячи двести университетов и колледжей Америки. Образование и общая
культура американской нации повышаются. Впрочем, таким молодым людям лучше
бы сразу идти в государственные колледжи, то есть в техникумы, попытаться их
закончить. Но -- свобода, и они попадают в престижный университет.
Образование все еще ценится в американском обществе, хотя и не так, как
раньше. Сертификат, то есть, кроме диплома об образовании, разрешение на
право практиковать в данной профессии, в Калифорнии требуется для всего, в
том числе для парикмахера, стригущего собак. В какой офис ни войди, на стене
в рамке диплом, а чаще несколько. В кафе, где я покупаю торт для гостей,
висит документ хозяина об окончании кондитерской академии в Вене. А рядом --
свидетельство его жены, балерины из Нью-Йорка. Купить поддельный диплом, как
это принято в некоторых странах? Слышал как-то, что в Техасе ленивые детки
богатых родителей нанимают себе двойников, которые учатся вместо них под их
именами. Честно учатся несколько лет, получают настоящий диплом со степенью
бакалавра и... с фамилией оплатившего их учение. Разумеется, это уголовно
наказуемо. Но ведь, кроме того, в Америке, в отличие от некоторых других
стран, невыгодно работать без знаний. Получается, что человек с "корочками"
и пустой головой обкрадывает собственное будущее.
Встречное движение
Я состою в комиссии, которая отбирает студентов для обмена между
университетами разных стран. Впрочем, заплатив за поездку дороже, могут
ехать и те, кого забраковали. Но сами. Обмен со странами СНГ такой: мы
посылаем -- мы платим, к нам посылают -- тоже мы платим. Это невыгодно, и
официальный обмен с этими странами пока что сокращается.
Гуманитарная часть университета выросла до одиннадцати тысяч студентов,
а работа для них становится все более проблематичной: дипломатов,
журналистов, политологов, психологов в Америке перебор. Некоторые готовы
ехать в любую страну. Была у нас студентка, которая готовилась преподавать
русский язык в американской школе.
-- Мой любимый писатель Гоголь, -- говорила она мне. -- Я читаю повесть
о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Кефировичем.
-- Никифоровичем, -- механически поправляю я.
-- Конечно, вы правы: Иван Иванович с Иваном Некефировичем.
Русский у нее к концу университета стал хорошим, а работу не нашла.
Только что я получил от нее письмо. Специалистка по русскому языку, она
преподает английский в глухом узбекском кишлаке, русский позабыла, учит
узбекский, счастлива.
Сегодня тысячи российских энтузиастов, желающих здесь учиться, учить
или заниматься исследованиями, пытаются взять штурмом американские
университеты. Разумеется, самыми пробойными оказываются детишки той же
бывшей (впрочем, почему же бывшей?) партийно-гебешной элиты: у них и деньги,
и связи, и английский лучше, и нахрапистость наследственная. Одна моя
студентка поехала в Москву туристкой. Вернулась, сразу начала учить русский.
А вскоре привела ко мне на лекцию по истории русской цензуры бойфренда,
которого обрела там. Мальчик с факультета журналистики МГУ, он быстро
пристроился здесь.
-- Интересно, как КГБ манипулировало прессой, -- похвалил он лекцию. --
Я многого не знал, а ведь у меня папа -- начальник главного управления.
Вскоре, как радостно сообщила мне эта студентка, появился и папа,
заведующий русскими шпионами. Приехал в качестве нового российского
бизнесмена проследить, как окопался сын. Но есть действительно талантливые
люди, уникальные профессионалы, и я хорошо понимаю их желание жить в
Америке. Десятилетиями кампусы этого континента пополнялись за счет утечки
мозгов из других стран. Это продолжается и сейчас, но предложение
значительно превышает возможности.
Американское высшее образование, несмотря на все изъяны, остается одним
из самых престижных в мире. Говорят, оно хуже японского или немецкого. Но в
Америку приезжает больше японских и немецких студентов, чем американцев в
Японию или Германию. Часть иностранцев притягивают более высокие стандарты
жизни, других -- высокие технологии, третьих легендарные избытки свободы.
Свобода учить и учиться, однако, на американском кампусе конца ХХ века
достигла, на мой взгляд, критической точки. И тут не избежать
сакраментального вопроса: что делать? У меня нет ответа. Вернее, то, что
предлагаю, многим, особенно у нас в Америке, покажется неприемлемым.
Умеренный консерватизм есть неотъемлемая черта академического
образования, да и вообще системы образования как таковой. Сделать бы так,
чтобы свободы стало чуть меньше, а обязательного и вечно важного больше. Это
привело бы к глубине и качеству высшего образования. Как при этом не
повторить ошибок тоталитарных образовательных систем именно в то время,
когда в тех странах хотят избавиться от идеологического диктата и равняются
на Америку? Это вопрос процедуры. В целом, мне кажется, если бывшему
советскому и восточно-европейскому вузу предстоит для прогресса сделать два
шага вперед, не мешало бы американскому кампусу сделать шаг назад.
Дейвис, Калифорния.
Юрий Дружников.
Техасские заскоки
Copyright Юрий Дружников
Изд.: "Я родился в очереди"(Избранные статьи) Hermitage, USA, 1995.
Более опытные друзья, раскиданные по земному шару и уже хлебнувшие
свое, были в ужасе: там ведь духота, надо жить с аквалангом. Ну, с
воздухолангом -- какая разница? Это пустыня, там салат из кактусов едят --
колючки вместо перца. Тем друзьям, которые поддержали меня, я по сей день
благодарен.
Мы прилетели в столицу Техаса Остин в январе. Не было ни духоты, ни
жары. Моросил обыкновенный московский дождичек. Шокировала не экзотика, а
нечто другое. Это была родная
Очередь за колбасой
Друзья повезли нас обедать. Если не считать тюрьмы и этой огромной,
часа на полтора, очереди за колбасой (а оказалось, что там давали также и
мясо), ничего примечательного не было в этом маленьком техасском городишке
по имени Локхард.
Расположен он в двух часах езды от знаменитого космического Хьюстона, и
туристы, понятное дело, рулят туда. А кто задержится в Локхарде, может
посетить краеведческий музей, который гордо называется "Посольство Техаса",
и посидеть в тюрьме.
Тюрьма маленькая и старая, бежать из нее, говорят, проще пареной репы,
по этим двум причинам ее и закрыли. Уголовники сидят в современной тюрьме, а
эта разваливается. Пока вы проверяете прочность решетки и лежите на железной
койке в камере-одиночке, вокруг стрекочут фото- и видеокамеры, -- это
туристы спешат увековечить друг друга. Внутрь пускает бесплатно старичок,
который норовит рассказать вам об этой тюрьме больше, чем вам хочется знать.
От щедрости души пожертвуйте один доллар на ремонт исторического объекта.
В тюрьме инстинктивно возникает чувство голода, и начинаете думать о
колбасе, которой вас обещали угостить. Где же она? Да вот, в ближайшей
забегаловке. Очередь туда тянется вдоль стены дома по улице на целый
квартал. Что-то слышится родное, что-то видится такое, от чего мы немного
отвыкли. Двигаемся медленно. Выглянуло солнышко и начинает припекать. Кто-то
впереди нас занял очередь заранее, и к нему подвалила целая группа лиц с
детьми в колясках и на руках -- семьи две или три. Так и хочется крикнуть:
"Вы тут не стояли!"
Один нахал просто прошел внутрь и уже сел за столик. А очередь не
возмущается. Я не выдержал, спросил простоватого человека позади меня: "Ведь
он пролез без очереди!" Сосед кивнул и сказал равнодушно: "Наверное, он
спешит..."
Наконец попадаем внутрь. Помещение старое, потолок в копоти. На
подоконниках древняя мясорубка, ржавые топоры, старый самогонный аппарат.
Двигаемся по проходу между длинных столов. За ними едят и пьют счастливчики,
которые достояли до победы. Посуды нет, пьют, как говорится, из горлВђ. Всем
очень весело, а вы, глотая слюни, стоите. Вдруг колбаса кончится?
Очередь медленно поворачивает за угол, в темноту, вы оказываетесь на
кухне. Жарища. Запах жареного мяса. В печи полыхают дрова (говорят, особое
дерево, вроде среднеазиатского саксаула), на противнях большими колесами,
одно к одному, уложена колбаса. Здоровенные ребята в белых фартуках и
красных шапках с надписью "Краузе" колдуют в этом аду, перебрасываясь
грубоватыми шутками и потешая очередь. Только теперь начинаешь соображать,
что это -- часть ритуала, представление, игра.
В другой печи жарятся огромные куски говядины и свинины. Можете заранее
присмотреть для себя персональную часть и туда воткнуть флажок, что это
стало вашей собственностью. Как только кусок будет готов, вам от него
отрежут.
И вот добрались мы до самих братьев Краузе, двух седоволосых хозяев
колбасной. Один священнодействует у плиты, вынимая из огня колбасу (только
он точно знает, когда вынимать), другой обслуживает посетителей (только он
знает, как правильно резать).
Колбасная фирма немцев Краузе существует в Техасе почти столетие.
Секрет уникальной колбасы и особым образом на особом дереве зажаренного мяса
прадед Краузе, эмигрант вроде нас грешных, привез из южной Германии, где
тайну хранили их предки. Тоже, небось, боялся ехать в Техас, а вот осела
семья и созидает это живописное чудо, вызывающее обильное слюноотделение.
Не из всякого мяса изготовишь такую колбасу. Среди соседей-фермеров
есть особо доверенные люди. Телят и поросят особых пород они кормят по
особой диете и только зеленой травой, без химических добавок, а трава та
вырастает без минеральных удобрений. Таковы условия колбасников Краузе. А на
кухне все: резка мяса, фарш и прочее -- делается только вручную и потому так
медленно. В соседнем ресторане жарят барбекью -- ребра молодых барашков. Там
электронной плитой управляет компьютер. А здесь -- как в средние века.
Машины меняют вкус колбасы, считает Краузе.
Выбрав, наконец, колбасу, мы усаживаемся на длинные лавки и принимаемся
за еду, конечно же, руками: ножи и вилки тоже портят вкус, описать который я
не берусь, пусть редакция для этого наймет Гоголя. Под нежнейшее мясо соусы
на столах тоже особые. Говорят, нигде в Америке нет вкусней колбасы и
остроумнее шуток насчет гурманства, чем у братьев Краузе в Техасе.
Стало быть, едут со всей округи, чтобы простоять в длинной очереди? А
разве Краузе не могут открыть филиалы, как делают другие? В принципе да,
могут, хоть по всей стране, и станут, наверное, миллионерами. Кстати, за
стенкой забегаловки колбасники Краузе держат свой магазин. Там берите домой
безо всякой очереди холодную или горячую ту же колбасу. Ту же, да не ту!
Вкус, понятное дело, угасает. Кроме того, без очереди вы лишаете себя
удовольствия лицезреть колдовство колбасных мастеров. Братья Краузе хотят,
чтобы к ним всегда стояла очередь. Вот и решайте почти гамлетовский вопрос:
стоять или не стоять?
"Лица техасской национальности"
Среди европейских журналистов, которые бывали в Техасе, существует
дежурный анекдот. Тот, кто провел там один день, пишет книгу, кто месяц --
статью, а кто прожил год -- не может написать ничего. Как раз год я и
прожил. Чувствую: если нынче не расскажу о впечатлениях, то уже не расскажу
никогда.
Техасцы очень гордятся своей независимостью. По сравнению с остальными
американцами, она у них в квадрате. Хотя они стали частью США еще в первой
половине прошлого столетия, по сей день есть граждане, которые в душе и
поступках независимы от Соединенных Штатов и вывешивают над своим домом
только техасский флаг. По-английски они говорят на таком своем диалекте, что
приезжему из другого штата ничего не понять, и первое время где-нибудь в
глубинке с необразованными местными людьми я нуждался в переводчике с
техасского на английский.
Техасский патриотизм иногда анекдотичен. Мы ехали на машине в Нью-Йорк,
и парень в техасском отеле спросил: "Вы куда, в Штаты?" Патриотизм имеет и
пищевой облик: в магазине лежит сыр в виде карты Техаса как независимого
государства. Некоторые техасцы заявляют о необходимости отделиться от
Америки и -- в отличие от лиц в некоторых других странах, которых власти за
это преследуют, -- техасцы могут делать это открыто.
Но чаще техасская независимость -- любимая тема юмористов, ибо, говоря
всерьез, техасцы -- настоящие американцы. Принципы свободы для техасцев
дороже всего на свете. Каждый из них настолько свободен и отделен от
государства, что, не будучи анархистом, трудно придумать такую степень
свободы, которой у них нет. Мой приятель, весьма популярный техасский
детский писатель и антицивилизант, ходит в лохмотьях и живет один в лесной
хижине-развалюхе, потому что жизнь в городе, говорит он, слишком для него
дорога и неприятна. При этом он купил себе одноместный самолет и появляется
к ужину у друзей в разных частях света.
Средний техасец любознателен и в чем-то наивен. Прежде всего он у вас
спросит:
-- А что знают про Техас в России?
Не задумываясь, я отвечаю:
-- Там знают о Техасе три факта. Во-первых, про пустыню и жару,
во-вторых, про нефть и, в-третьих, про космос.
И мы оба смеемся.
Дело в том, что на практике в техасской пустыне не меньше радио- и
телевизионных станций, чем в любом другом штате Америки. А сама пустыня --
это разбросанные тут и там просторные зеленые поля и холмы, заросшие лесами,
вроде лучших мест Кавказа или Крыма. Это реки, такие, как легендарная
Гваделупе, и озера, естественные и созданные. Это дороги по два, а то и по
пять рядов в каждую сторону. Аккуратные городки, как в Западной Европе, с
особняками и бассейнами, ценой значительно дешевле, чем в других штатах.
Центры техасских городов не отличаются от больших городов Америки
своими стеклянными, отражающими плывущие облака небоскребами и витринами, в
которых чего только не рекламируют. Разве что тут меньше преступности. В
центре Остина немало фонтанов, по вечерам переливающихся в лучах
цветомузыки.
В Техасе чище, чем в других штатах, особенно сравнение не в пользу
Калифорнии. А говорят, было время: банки от кока-колы валялись вдоль дорог.
Один университетский профессор, который бросил преподавать и стал фермером,
объяснил так:
-- Погрозил нам Бог пальцем: "Не сорите в Техасе!" И мы перестали.
На деле за чистоту в штате взялись общества, школы, фирмы, местное
правительство. Взялись все для себя самих -- и сегодня везде чисто. О
прошлом напоминают надписи на дорогах: "Не сорите в Техасе!" Арестанты из
тюрем в красных куртках, собирающие мусор вдоль дорог, -- добровольная
работа, без охраны, но если сбежишь, добавляют срок.
По-настоящему жарко и душно здесь около полугода. Но везде: в магазинах
и учреждениях, в цехах и в классах, в забегаловках и, конечно, в автомобилях
-- шуршит прохладный ветер в кондиционерах. Только -- не открывайте окна. И
в жару много искусственных катков, на которых катаются от мала до велика.
Зато остальное время года -- можно считать, осень. Осенью, когда тротуары не
такие горячие, на улице появляются прохожие, гуляющие босиком. Но бывают
ветры, и штормы, и ливни. Несколько лет назад в Остине поток унес с улицы
женщину вместе с автомобилем. Сейчас русла сухих рек реконструированы на
случай возможного наводнения.
Нефть перестала играть в Техасе ведущую роль. Спад этой промышленности
привел к оттоку рабочей силы в другие штаты. Зато подешевели дома.
Продавались небоскребы закрывшихся фирм. Местные налоги в Техасе отменены
вообще с целью развития края. Сейчас опять поднимается электронная
промышленность, и экономисты предсказывают новый подъем экономики штата.
Что касается космических исследований, то Техас -- это действительно
место, откуда Америка летала на Луну, куда каждый может приехать и, купив за
пять долларов билет, увидеть запуск шаттла. Никакой мании секретности в
городе Хьюстон, где все это создается, нет. Но техасцев это не очень
занимает. У них есть дела поважней.
Поважней, например, родео. Тысячи автомобилей съезжаются к гигантскому
стадиону, и общественники в широкополых шляпах и верхом на лошадях помогают
вам запарковаться. Гигантские рефрижераторы с пивом и мороженым тают на
глазах. Начинаются ковбойские соревнования, кто дольше усидит на
необузданном мустанге или бычке и кто быстрее набросит лассо на бегущего
теленка. Не хотите рискнуть и попробовать?
Здесь борьба, иногда с риском для жизни, азарт, страсть. Здесь в лучах
цветных прожекторов местная Кармен поет да еще заставляет танцевать лошадей
под одобрительный гул толпы. И смех трибун, когда соревнуются клоуны. И
грохочущий джаз, плывущий мимо вас на вращающейся платформе вроде летающей
тарелки. А вокруг стадиона ярмарка, на которой можно купить все -- от
самолета до уникального быка-производителя. И космические карусели за
полтинник захватывают дух сильнее, чем, возможно, реальный полет в Космос.
Техасцы могут показаться наивными, но они любят учиться и делают это в
любом возрасте. Техас подвержен гигантомании, и это земля гигантских
университетов. Стать настоящим техасцем нельзя -- для этого надо здесь
родиться. Или хотя бы прожить много лет. Но можно чувствовать себя здесь как
дома -- так ощущают себя в Техасе японцы, чилийцы, китайцы, французы,
филиппинцы, эквадорцы, шведы, а также и русские.
Другая черта техасцев -- легкость, с которой они готовы прийти на
помощь. Это везде: на тротуаре, в магазине, в аэропорту. На улице человек
спрашивает пожилую женщину:
-- У вас такое печальное лицо. Могу я чем-нибудь помочь?
Через несколько дней после моего приезда позвонил незнакомый человек и
сказал:
-- Я знаю, что вы только что эмигрировали. Как вы добираетесь на
работу?
-- На студенческом автобусе, -- ответил я. -- А что?
-- Я держу лишнюю машину на случай гостей, -- сказал незнакомец. --
Возьмите, пока не купите, и пользуйтесь.
На его старенькой, дребезжащей "Хонде" я ездил пару недель, пока не
приобрел свою.
Безработные бизнесмены
Деловые люди в Техасе часто моложе, чем в других штатах и странах. Тип
хозяина, описанный Диккенсом и Горьким, не увидишь теперь даже в
сатирическом кино. Современный техасский бизнесмен -- чаще всего окончил
университет, иногда -- защитил диссертацию, владеет не одним иностранным
языком, поскольку ему приходится мотаться по всему миру. Он занимается
спортом, потому что от его здоровья зависит процветание фирмы. Работает он
не от звонка до звонка, а пашет, сколько нужно. Но если дела не пошли, если
стоимость продукции чуть выше, чем у других или качество чуть ниже
(другие-то тоже не спят), тогда -- служащие оказываются на улице. И сам
бизнесмен становится безработным. В Техасе таких примеров хоть отбавляй.
Предприимчивый повар несколько лет назад открыл свой ресторан с
европейской кухней и преуспевал. Он купил еще несколько ресторанов. А потом,
в кризис, посетителей стало мало. А может, европейская кухня перестала быть
желанной. Я с этим поваром познакомился, когда все рестораны ему пришлось
уже свернуть. О разорении этот техасец говорил не то чтобы весело, но без
трагедии. Теперь он снова работает поваром и мечтает открыть ресторан, на
этот раз -- с мексиканской кухней.
-- Такой уж я повар -- со страстью делать бизнес, -- втолковывал мне
он. -- Я раньше не знал географии: Европа далеко, а Мексика близко.
Вот этот сдержанный, не показной оптимизм мне кажется одной из примет
техасской генетики. Причем удача рассматривается как результат
предприимчивости и упорства, а под трудом понимается работа от зари до зари,
если надо, то восемьдесят часов в неделю без дней отдыха.
Соседом у меня был рядовой программист, симпатичный и открытый Джон
Эндрюс. Когда электронная фирма, где он служил, закачалась, его уволили. Он
получил пособие по безработице (фирма обязана была платить ему в течение
полугода около тысячи долларов в месяц). Ездил наш безработный на своем
стареньком спортивном автомобиле в поисках работы, но ничего не
подворачивалось. И переезжать он не хотел: у него была тут постоянная
подружка.
От скуки Джон играл со своим домашним компьютером в разные игры. Раз он
показал мне статью экономического обозревателя в газете "Остин америкен
стейтсмен". Тот писал: многие в Техасе, штате открытых возможностей, мечтают
о своем бизнесе, но у них никогда нет времени.
-- Слушай, -- сказал Джон, -- это как раз то, что у меня сейчас есть --
время! Меня уволили с работы, выходит, согласно этому парню, мне повезло.
Сосед мой решил рискнуть. Сначала он провел пару месяцев дома за
компьютером, придумывая новую захватывающую детективную игру. Подробностей
не помню, но, естественно, там полицейские гонятся за мафиози, и борьба идет
с переменным успехом. Потом Джон поехал в Бюро деловой информации штата
Техас, задача которого -- поощрять частную инициативу и бесплатно
консультировать начинающих капиталистов. Полицейская игра понравилась
владельцу компьютерного магазина и стала продаваться. На вырученные деньги
Джон купил несколько компьютеров и снял помещение для собственной фирмы,
которую назвал очень просто: "Джон играет". Постепенно он нанял трех
компьютерщиков и дело пошло.
Разумеется, с доходами и налоги росли. Часть денег уходила на рекламу.
Владелец фирмы "Джон играет" обязан своих служащих хоть как-то страховать,
оплачивать им отпуска и будущие пенсии. А в случае увольнения -- платить
пособия по безработице. Фирма "Джон играет" шла в гору, и вдруг Джон
позвонил и сказал:
-- Джон больше не играет. Не устоял. Кто-то оказался умнее меня. Но ты
не расстраивайся...
-- Я?! А ты сам?
-- Я даже не хотел тебе звонить, боялся, ты будешь переживать. А у меня
все отлично! Только придется снова искать работу программиста.
Трезвые мысли на нетрезвую тему
Во всех штатах ради здоровья населения с успехом ведется борьба с
употреблением спиртных напитков, которых, однако же, почему-то производится
все больше. В Техасе, надо прямо сказать, борьба эта ведется недостаточно,
хотя разнообразным программам и обществам трезвости нет числа. Местное
правительство не призывает население меньше пить. Ни в одной из речей
нынешний губернатор пока не остановился на вопросах пьянства, видимо, в свое
время не изучал соответствующих постановлений Горбачева. На экране
телевизора его то и дело видишь на официальных приемах с бокалом в руке. Что
нынче пьют техасцы?
В Техасском университете, в Остине, посреди дня, проходило очередное
заседание Студенческого винного клуба. О заседании этом загодя сообщили
объявления в газете "Daily Texan". Я, конечно, пошел.
Вход свободный, но народу собиралось немного: узкий кружок любителей
истории вина и, конечно, те, кто изучают рецептуру вин разных стран.
Теоретическая часть проходила в обстановке стопроцентной трезвости. Однако
внеся скромную плату -- два-три доллара -- можно перейти от теории к
практике, что я немедленно осуществил.
В клубе не только студенты, но и преподаватели: химики, агрономы,
инженеры, в общем, специалисты в этой третьей (после проституции и
журналистики) древнейшей профессии. Приходят и те, у которых вино -- хобби,
как изготовление, так и дегустация. Такое же хобби, как у нас на родине --
самогоноварение.
Заглядывают сюда и представители винодельческих фирм. Им нужны
специалисты, не только знающие дело, но и любящие его, а тут есть шанс с
ними познакомиться заранее. Фирмачи с огорчением говорят, что Винный клуб
теперь пользуется среди студентов несравнимо меньшей популярностью, чем,
скажем, Клуб жизни под водой, в котором студенты строят подводный дом, чтобы
летние каникулы прожить в нем на дне океана.
Конечно, студенческие общежития гудят, когда празднуется начало или
конец учебного года или день рождения. Пиво покупают в бочонках с насосом --
это дешевле. Шум дикий, и музыка орет до четырех утра. Или -- до тех пор,
пока соседи не вызовут полицию. Полиция приезжает, проверяет возраст пьющих:
тех, кто не достиг барьера, переписывают и сообщают родителям. Остальных
просят вести себя так, чтобы снаружи было тихо. Один раз я и сам позвонил,
не будучи в силах заснуть. В полиции ответили, что до меня уже было 136
звонков "на успокоение", и очередь дойдет не скоро. "Но мы постараемся!"
И все ж американская пьянка выглядит жалко и, я сказал бы, трезво по
сравнению с отечественной. По Шекспиру это "Much ado about nothing".
Что пьют техасцы более крепкое, чем пиво? Ответить нелегко. В центре
столицы Техаса неделю висела огромная реклама: светящаяся бутылка
"Столичной" и призыв ее купить. Но стоит бутылка дороже шведского
"Абсолюта", известного своим качеством. Потом цену на русскую водку,
конечно, снизили, но все равно она не стала продаваться лучше. "Столи"
сменила реклама западногерманской водки под названием "Горбачев" (эта водка
дешевле), а ее -- мексиканская водка (совсем дешевая), с модным плавающим в
ней особым червяком. Но водка потому и рекламируется, что техасцы ее мало
пьют, ну, в крайнем случае, уж лучше "Bloody Mary". А на первом месте,
конечно, "Маргарита" -- ледяная, с солью.
Большинство пьет в забегаловках и ресторанах. Дороже, зато в обществе.
А тот, кто хочет купить выпивку домой, идет не в супермаркет, где покупают
вино дилетанты вроде меня, а в винный магазин.
В деревенском ликерном магазине, как в музее, я час глазел на полки:
вина белые, розовые, красные и зеленые, портвейны, аперитивы, настойки,
наливки, джины, коньяки, ликеры, разных лет, фирм и, конечно, водки со всего
мира. Хозяин магазина повел меня в подвал и на мой вопрос, сколько у него
сортов, нажал кнопку компьютера и, улыбаясь, ответил:
-- Около шести тысяч названий.
-- Из скольких стран?
-- Из семидесяти.
Магазин обычно пуст.
-- Заходят люди чаще всего среднего и пожилого возраста, -- говорит
хозяин. -- Раньше подростки просили таксистов купить им пивка. Но теперь это
прекратилось.
Он спросил меня об этой проблеме в России, и, как вы понимаете, мне
было что рассказать.
-- Надо бороться не с употреблением спиртного, -- сказал он, -- а с
злоупотреблением, вот в чем дело.
Я перевел ему строчки очень советского поэта Расула Гамзатова, большого
любителя этого процесса:
Пить можно всем.
Необходимо только,
Знать, где и с кем,
За что, когда и сколько.
Ограничения на алкоголь весьма просты. Стандарты на крепость пива в
Техасе (да и по всей Америке) занижены. Можно купить импортное, но оно стоит
дороже. В некоторых супермаркетах не продают самые крепкие напитки. Чтобы
купить алкоголь, вы должны, если спросят, предъявить водительские права, где
указан день рождения. Открытую бутылку вина запрещено держать в автомобиле,
а в багажнике можно. Нельзя пить алкогольное в общественных местах, для
этого не предназначенных. Значит, в ресторане пейте сколько угодно, но не на
скамейке в сквере.
Есть в Техасе не только клубы любителей вина, но и общества трезвости
-- у них свои программы, как без насилия и без запретов убедить людей не
пить. Есть анонимные общества трезвости -- для стеснительных алкоголиков или
тех, кто боится, если на работе узнают, что он ходит в общество трезвости. В
таком союзе борцов с опохмелкой у всех клички.
В Техасе редко увидишь человека, лежащего под забором. Кто-то заметил,
что выпивший русский становится шумнее и агрессивнее, а выпивший техасец --
добрее и тише. Может, это действительно так, если вспомнить, что в войну
советским солдатам давали перед атакой стакан водки. Трудно представить себе
подобное в американской армии. Есть определенная культура в этой области.
Мораль не снаружи, когда взрослым людям диктуют, пить или не пить, а внутри.
Большинство знает великое слово "мера". Кроме того, молодое поколение больше
печется о своем здоровье.
Недавно пожилая американка-профессор, преподающая русский язык в одном
Техасском колледже, принесла в класс бутылку "Кубанской". Тем студентам,
которые хорошо приготовили урок, она наливала глоток водки -- попробовать,
что пьют настоящие русские богатыри. Об этом своем педагогическом
эксперименте профессор рассказала на заседании кафедры.
Коллеги отнеслись к эксперименту с интересом. Одна преподавательница
сказала, что если новый метод даст повышение успеваемости, она попробует его
у себя. Вряд ли, однако, это станет популярным: как уже было сказано,
крепкие напитки здесь не очень уважают. Видел техасского студента, который
всерьез напился и попал в лапы правосудия, но это произошло в Москве -- пил
он с новыми приятелями без достаточной тренировки.
Значительный процент молодых техасцев обоих полов предпочитает из всех
видов алкоголя -- воду со льдом. Впрочем, один мой знакомый, приходя к нам в
гости, каждый раз приносил две коробки пива -- двадцать четыре банки -- и
сам их выхлестывал. Недавно он умер. Так выпьем, господа-товарищи, за борьбу
с алкоголизмом в Техасе!
Кошки и собаки -- тоже техасцы
Техасцы активно участвуют в демонстрациях и сочиняют гневные петиции,
разоблачая местные власти, которые пытаются ущемить "гражданские права"
домашних животных. Проблема становится политической, а политика -- дело
серьезное.
В полицию позвонила пожилая женщина и просила срочно приехать. Через
три минуты две полицейские машины, вызванные по рации, подкатили с сиренами
к ее дому. Но ни пистолеты, ни автоматические винтовки с инфракрасными
прицелами, имевшиеся в машинах, полицейским не понадобились, хотя операция
была опасной. Женщина попросила снять ее кошку, которая залезла на дерево и
отказывалась слезть. Забираться на дерево полицейским, в широкополых
техасских шляпах, увешанным рациями, наручниками и прочими брякающими
предметами, не хотелось. Но -- пришлось, ибо близились перевыборы шерифа, и
он бы им потерю лишнего бюллетеня не простил. Кстати, шляпа для
полицейского, как вы увидите ниже, такой же важный предмет амуниции, как
наручники и пистолет.
Преступник (т.е. кошка) оказала сопротивление младшему представителю
власти, который полез на дуб. Больше того, она нанесла ему телесное
повреждение -- поцарапала нос и прыгнула на соседнее дерево. Тогда полез
старший, и кошка нехотя ему отдалась. Тут и пригодилась большая техасская
шляпа: в нее полицейский посадил кошку. Вручив ее хозяйке, полицейские
выполнили еще две служебные формальности. Во-первых, они спросили, не нужно
ли женщине оказать какую-либо другую помощь, и, во-вторых, поблагодарили за
звонок в полицию.
Происшествие, однако, обеспокоило пожилого соседа, который наблюдал эту
историю.
-- А хотела ли кошка слезть с дуба? -- спросил он полицейских.
Полицейские открыли рты, не зная, что сказать.
-- Если нет, -- продолжал сосед, -- то по техасским правилам это
насилие, неуважение естественных (а значит, неотъемлемых) прав живого
существа.
И сосед сказал, что он поставит этот вопрос на очередном заседании
местного Общества друзей животных, членом которого он является.
Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышат братья наши
меньшие, как сказали бы Лебедев-Кумач с Есениным. Собаки, кошки, опоссумы
носят ошейники с именем, телефоном хозяев, сведениями о прививках, а подчас
и с микрорацией на случай пропажи. Поросята танцуют на задних лапках под
музыку Брубека.
Объехав практически всю Америку, нигде я не видел такого обилия
учреждений для животных, как в Техасе. Одежка и обувка на все четыре ноги на
случай похолодания. Домики с бассейнами для черепах. Для тренировки котят --
бегающие на батарейках мыши. В парикмахерских пуделям делают модную стрижку
(она много дороже, чем женская) и наводят маникюр на все восемь конечностей
(по четыре у собаки и хозяйки). Недавно в газете прочитал объявление:
"Сердце разбито: любимый Чарли меня покинул. Большое вознаграждение тому,
кто его приведет. Уши длинные, хвост крючком".
-- А спросили ли у Чарли? -- заметила по поводу этого объявления моя
приятельница. -- Может, он вовсе и не хочет возвращаться? Может, он
разошелся со своей хозяйкой навсегда и уже нашел другую?
Слышал историю про бедного студента, который четыре года ел собачью
пищу и, благодаря ей, закончил университет с отличием. Дарю идею
предприимчивому читателю, который захочет продать эту рекламу фирме,
производящей еду для животных.
Раньше техасцы покупали собаке на полгода пакет и насыпали в миску раз
в день. Теперь ставят автоматический дозатор, и он следит за собачьей
диетой. Но хочет ли собака есть фирменные шарики? Вдруг она желает
человечьей еды? А может, попугай не хочет приготовленной для него
витаминизированной гречки, а хочет леденцов? Продаются нейлоновые косточки,
чтобы точить отрастающие зубы и когти. А может, щенок хочет рвать мебель и
грызть ботинки? Песок для кошек тоже продается, причем такой, который
привлекает кошку и уничтожает запах. А как же насчет свободы гадить, где
хочется? Никто не может заставить техасца сбрить бороду, даже если она уже
закрывает детородный орган. А собаку приводят на поводке, стригут и моют
специальными шампунями.
Сейчас модно ездить на маленьких грузовичках, посадив сзади собак,
лучше трех. Но хозяин сидит за рулем в прохладной кабине с кондиционером и
слушает музыку, а собаки в кузове на солнце. За руль им сесть не дают. О
каком равноправии в Техасе можно говорить! Для животных различных
регламентаций в Техасе все больше.
Владельцы многоквартирных комплексов не всегда разрешают держать
крупных собак или животных вообще. Американцы любят путешествовать в
самолетах с собаками и кошками. Но разрешается их перевозить только в
клетке. Есть рестораны, куда с собакой просят не входить. В городах все
больше мест, где собаку выгуливать нельзя. Но вот парадокс: чем лучше жизнь
животных, тем они ленивее.
Есть собачьи спецшколы, и действительно серьезные. Там обучают животных
ходить со слепыми на зеленый светофор, вынюхивать на почте в письмах
наркотики, бегать в противогазной маске по лестнице, чтобы выносить из
горящего дома детей. Но разговор наш -- об обычных домашних зверях, которых
хозяева держат из любви и для удовольствия. Они (животные, а не хозяева) от
комфорта и любви теряют свои профессиональные навыки. Кошки не ловят мышей.
Собаки чужому в доме норовят лизнуть щеку. И хотя в Техасе почтовое
ведомство все еще снабжает своих служащих в сельской местности устройством,
отпугивающим собак, кусают почтальонов все реже.
Не скучно ли жить на свете, если даже укусить никого не хочется?
Париж в Техасе
В большинстве стран, особенно в Европе, твердый порядок: продмаги
открыты с девяти до семи и ни минутой больше, промтоварные -- с десяти до
пяти или семи. А в сельской местности -- до трех. В воскресенье все мертво.
Покупатели и продавцы отдыхают. Централизован распорядок в кафе и
ресторанах. В Техасе, как и во всей Америке, неразбериха. Что и когда
открыто?
Небольшой городок Париж в Техасе. Понедельник. Около одиннадцати
вечера. Маленькое кафе. Внутри пусто. Голодные, осторожно просовываем голову
в дверь: "У вас открыто?" Белобрысый парнишка, весь в веснушках, начинает
нас кормить ужином, попутно рассказывая о себе и выясняя, откуда гости.
Поскольку мы собираемся переночевать в ближайшем мотеле, уходя,
интересуемся, когда кафе откроется завтра утром.
-- Никогда не откроется!
-- То есть?
-- Как открыться, если не закрывается?
Кроме нас, случайных путников, никто не заходил, городок Париж спит, а
кафе действует круглые сутки: вдруг кто-нибудь проголодается? Владелец кафе
и его жена работают днем, нанятый студент -- ночью. Он повар, бармен,
официант, судомойка и -- вышибала тоже, если понадобится. Выйдя из кафе, мы
обнаружили, что зря беспокоились насчет завтрака. Рядом светился
"Макдональдс", а по соседству была открытая веранда в небольшом садике. Над
деревом плавал воздушный шар с надписью: "Обслуживаем с утра до вечера". Не
ясно, что имели в виду хозяева, но около полуночи веранда работала, в ней
веселилась компания. Рано утром веранда тоже была открыта.
Разумеется, у входа в большие магазины выведено: "Работаем 24 часа в
сутки". Если вам в четыре утра срочно понадобится не только молоко, но и
велосипед, ради Бога!
С продавцом маленького магазинчика африканских масок мы разговорились
насчет этого.
-- В принципе техасец не хочет думать, когда в магазин можно зайти, а
когда нельзя, и магазин должен быть открыт всегда, что бы в мире ни
случилось. Но мы с женой держим торговлю сами. Есть мы можем ходить по
очереди, но чтобы у нас были дети, нам надо вместе спать, вот и все.
Никто не может постановить, когда открывать или закрывать магазин, --
ни правительство Техаса, ни министерство торговли, ни власти графства. Перед
праздниками или в туристский сезон владелец магазина закрывает дверь ближе к
ночи. Сапожник работает только днем. Впрочем, ночью, если приспичило,
ботинки можно сдать в ремонт в магазине "Эйчиби". Магазин для новобрачных
вечером закрыт -- жениться придется не раньше, чем утром. Большие
универмаги, магазины одежды, хозяйственные, мебели и тому подобные работают
до девяти или десяти вечера -- так хотят владельцы торговых фирм.
Никаких перерывов на обед в магазинах, как это заведено в России, быть
не может. Служащие обедают по очереди, по гибкому графику. Какой же дурак
упустит покупателя, чтобы он пошел к соседу? Впрочем, на дверях маленького
парфюмерного магазинчика видел надпись: "Извините, откроемся через неделю:
уехали отдохнуть на Гавайские острова".
Социолог из Техасского университета сразу отверг мою идею хаоса в этом
деле.
-- Спрос тщательно изучается, -- сказал он. -- Круглосуточно работает
та часть торговли, которая нужна ночью покупателю и может принести доход.
Если можно продать больше, предприниматели, будьте уверены, своего не
упустят. Реклама круглосуточности поднимает престиж. К тому же всегда
открытые магазины или забегаловки, так сказать, разреживают дневное
посещение, не бывает переполнения в час пик.
Само собой, круглосуточно работают бензоколонки и автоматические мойки
машин. А вот ночью отремонтировать машину нельзя. Хозяин мастерской просто
даст вам другую, а вашу оставит -- поменяете, когда он вам позвонит. В
техасском провинциальном Париже ночью вы можете подойти к ярко светящемуся
роботу, и он продаст или выдаст напрокат видеофильм. В этом Париже (в
отличие от настоящего, где многое закрывается рано) на любой почте можете
сами отправить посреди ночи письмо или посылку, купив в автомате марки или
купоны для экспресс-почты, которая доставляется в любую точку земного шара
за два дня, а внутри страны -- за ночь. Там же, на почте, если вы написали
ночью гениальные стихи или недовольны политикой правительства, можете
размножить сочинения в любом количестве копий и начать распространять свою
лирику или пропаганду по факсу, не дожидаясь утра.
Крылов и супермаркет
То и дело мы слышим, что качество сервиса в Америке падает. Но
поезжайте в Техас, там он все еще высок.
-- Я купила новый сыр, -- сказала мать. -- Попробуйте.
-- Вкусный! -- отведав, решили дети.
-- А по-моему, немного горчит, -- решил отец. -- Зачем они добавили
туда красного перца? Я больше люблю черный.
-- Хорошо, -- послушно согласилась жена. -- Поеду за продуктами, верну
его.
Распакованную пачку сыра, который к тому же был на треть съеден,
женщина принесла в магазин.
-- У вас есть чек нашего магазина? -- спросили ее.
-- Нет, -- ответила она, -- я его выбросила.
-- Ничего, не беспокойтесь, -- ответили ей. -- А что с сыром?
-- Мужу показалось, что он горчит.
-- Спасибо, что зашли.
И служащий магазина выплатил женщине двойную стоимость купленной пачки
сыра.
Я бы не поверил сей истории, если бы эта женщина не была женой моего
собственного приятеля. Такая традиция существовала в Техасе, но, кажется,
теперь сошла на нет. Что ж получается: покупаю, съедаю часть, возвращаю
объедки и еще зарабатываю деньги?
Ответ, однако, не прост, а выгода -- штука хитрая. Раз в неделю эта
женщина покупает в этом супермаркете полную коляску продуктов на семью --
минимум долларов на семьдесят. Она вернула сыр, который стоит четыре
доллара, и получила восемь. Двойная цена -- компенсация за доставленное
неудовольствие. И -- будем откровенны -- за то, чтобы хозяйка пришла через
неделю снова именно сюда потратить еще семьдесят долларов. Четыре лишних
доллара для фирмы -- мелочь. Но -- у нас абсолютно все вкусно, гарантируем
не только высокое качество, но буквально стараемся ублажить вас.
И какой учет психологии! Разве техасец, человек широкой души, станет
каждый день отъедать куски и относить продукты назад, чтобы получить
несколько лишних долларов? Однако, если бы Крылов побывал в Техасе, то у
басни "Ворона и лисица" было бы продолжение: выманив у вороны кусочек сыру,
хитрая лисица отправляется в супермаркет обменять его на целого цыпленка.
Нашему брату эмигранту нужно время, чтобы понять одну особенность
американского универмага. Он состоит из двух неравных частей: одна,
гигантская, по которой бродишь часами, выбирая вещь, другая -- прилавок у
входа, куда эту вещь можно потом вернуть. В некоторых магазинах срок
возврата практически не ограничен. Вас не спрашивают, почему сдаете обратно.
В крайнем случае уточнят: не работает или не нравится? Но можете не
говорить. Желательно иметь чек, но не обязательно. Записывают фамилию и
адрес. Можете назвать любые -- если любите врать, но зачем? Сданную вещь
никто при вас не смотрит. Деньги возвращаются немедленно.
Ситуация комическая: сперва "Спасибо за покупку", потом "Спасибо за то,
что принесли назад". Снова возникает вопрос об убытках торговли, о
злоупотреблениях... Конечно, злоупотребляют! Один знакомый купил перед
поездкой в Европу видеокамеру, а вернувшись из отпуска, вернул ее в магазин.
В прокате ему пришлось бы заплатить за прокат, тут -- на шармачка. А очереди
в магазинах на сдачу подарков после праздников! Но -- торговая фирма терпит,
ибо, простите за банальность, покупатель всегда прав. Торговля идет на
издержки, чтобы нас заманивать.
Система продавец-покупатель в Техасе больше, чем где-либо в других
местах все еще действует так, что быть строгим с покупателем, а тем более,
нечестным не только рискованно, но -- невыгодно. Лучше взять меньше за
качественную вещь, чтобы вы пришли еще раз. Лучше пригнать оставленную вами
на ремонт машину к вашему дому, чтобы это вам понравилось. Лучше позвонить
через неделю или месяц и спросить, нравится ли вам то, что вы купили, будь
то ковер или сковородка. И это не только стиль, но суровая необходимость.
Даже борьба за существование. Разумеется, это тонизирует и промышленность.
Она старается поставлять в магазины вещи такого качества и такой
привлекательности, чтобы покупателю, ее купившему, было жаль с ними
расстаться.
Прореха в сервисе
В противоречие с вышесказанным о хорошо отлаженном и изощренном
техасском сервисе, заявляю: и на старуху бывает проруха. Будучи проездом в
глухом городке Кервиль, я зашел в фотостудию. Заказ мой был выполнен не в
срок. Короче говоря, вот что там произошло.
Российские фотолюбители сами проявляют и печатают карточки. Все же,
хотя и хлопотно, получается лучше, чем в фотографии. Тут это проще: в
магазине кладете отснятую пленку в пакет, на нем пишете свое имя, а через
день берете пакет. Но если желаете особое качество -- тогда нужно, чтобы для
вас его обеспечивал не автомат, а профессионал.
Дабы привлечь побольше клиентов, техасские владельцы фотолабораторий
изобретают разные хитрости. У одного можно купить годовой членский билет за
десять долларов, и за это пленки вам, "члену клуба", будут печатать дешевле.
Другой хозяин предлагает бесплатно обучить владению фотоаппаратом не только
вас, но и членов вашей семьи, включая детей и старую бабушку. Третий
предлагает посылать ему пленки по почте, и тогда он бесплатно высылает вам
чистую пленку, чтобы вы опять послали отснятую только ему. Четвертый... Вот
как раз четвертый-то чуть было не заставил меня усомниться в качестве
техасского сервиса.
В даунтауне Кервиля я остановился заправить машину и пообедать. В глаза
бросилась реклама: "Фотографии -- за 50 минут". Открыл я стеклянную дверь и
симпатичному молодому человеку с усами, похожими на сталинские, который, как
выяснилось, недавно купил эту лабораторию, отдал свою пленку.
-- Тридцать шесть кадров, хорошие скадрировать и увеличить? -- уточнил
хозяин. -- Доверяете моему вкусу? Через пятьдесят минут заходите.
И я отправился на ленч в соседнюю забегаловку. После еды осмотрел
местные достопримечательности, вернулся. Прошел час. Дверь оставалась
открытой, но хозяина не было. От нечего делать я листал фотожурналы со всего
мира (они здесь продавались). Сидел я и ругал себя за наивность, но и
техасцу доставалось, ибо, согласитесь, неприятно, когда вас обманывают.
Минут через сорок молодой человек вбежал с улицы весь мокрый от пота и
с виноватым видом открыл ящик:
-- Вот ваши фотографии, сэр. Я их сделал сразу, как вы ушли. Извините
за опоздание. Клянусь, у меня это случилось впервые.
Знаем мы эти клятвы! Все растяпы на свете всегда клянутся, что это с
ними случилось первый раз. Я бегло просмотрел фотографии, качество было
хорошее. Все еще злясь, я вытащил бумажник.
-- Нет, нет, сэр, что вы! Если больше пятидесяти минут -- то бесплатно.
Такой порядок, сэр. Спасибо, что зашли и приходите еще...
Я вышел на улицу и оглянулся на вывеску. Под крупным текстом:
"Фотографии -- за 50 минут" была строчка помельче: "Если дольше --
бесплатно". Из чистого любопытства я снова отворил дверь.
-- Послушайте, -- сказал я молодому человеку со сталинскими усами. -- Я
тут проезжий. А ведь вы же прогорите, если будете опаздывать.
-- Я никогда не опаздываю. Но тут пришлось сгонять в соседний город,
двадцать минут езды.
-- В соседний город, когда клиент ждет? -- удивился я.
-- Видите ли, жена позвонила мне, и я... То есть, я хочу сказать, что
она позвонила мне из роддома и сообщила, что родила сына. То есть я хочу
сказать, что у меня только что родился сын. А я ведь фанатик фотографии. И
потом, я только что стал настоящим отцом. Ну, я и помчался сделать первый в
жизни снимок моего сына. У него еще нет имени, а фото уже есть. Еще раз
извините, сэр. Мне очень неловко, что заставил вас ждать.
x x x
Несколько лет уже я не живу в Техасе, работа позвала в Калифорнию. Но
все равно Техас -- моя вторая родина, место, где я опять родился и начал
постигать незнакомый мир, а Калифорния -- третья. И когда меня теперь
спрашивают незнакомые американцы, как они всех нас всегда спрашивают,
"Откуда вы?" -- гордо отвечаю: "Я из Техаса". "Что-то у вас акцент не
техасский", -- возражают мне. Что правда, то правда, акцент остается
русским, а часть души отехасилась. Бываю там часто по делам и без, и он
всегда остается со мной, где бы я ни оказался, даже в России: есть в Техасе
что-то магнетическое для души.
1988-1992.
Юрий Дружников.
Я родился в очереди
Copyright Юрий Дружников
Источник: "Washington Post", July 15, 1979. Перевод с английского.
Так уж получилось, что я действительно родился в очереди.
Мою мать привезли в родильный дом у Яузских ворот в Москве, который
сохранился по сию пору. Мать стояла в длинной очереди к регистраторше.
Схватки начались еще дома, и причиной этих схваток было мое непреодолимое
желание появиться на свет. К несчастью, мать забыла захватить паспорт, и
отец что было сил помчался за ним обратно домой. И хотя отец чуть не стал
чемпионом в беге на длинную дистанцию, к тому времени, когда он вернулся, я
уже родился.
С тех пор очередь стала неотъемлемой частью моего существования. Или,
точнее, я стал частью огромного живого организма, который называется
очередью. Ежедневно я стоял в очередях за хлебом, за стаканом воды, чтобы
купить рубашку или ботинки, за учебниками и тетрадями, за паспортом и
военным билетом, чтобы подать документы в институт, чтобы взять книгу в
библиотеке, залечить зуб, жениться, развестись.
Мальчишкой я узнал об очередях на арест. Мужчины и женщины укладывали в
чемоданчики нижнее белье, сухари и проводили ночи без сна, ожидая, когда за
ними придут. Тогда наступал черед другой очереди -- на расследование их
дела. После суда -- очередь на отправку в пересылку, а там очередь в лагерь.
В лагере тоже свои очереди: за нарядом на работу, за пайкой хлеба, за
кружкой воды.
Вообще, мы, русские, очереди обожаем.
Если вы писатель и хотели бы стать членом Союза писателей, станьте в
очередь. Я ждал своей очереди шесть лет. Долгие годы мои рукописи лежали в
издательствах. Некоторые выходили, другие ждут своей очереди по сей день.
Когда писатель умирает, некролог о нем ожидает очереди на публикацию.
Райком или горком партии решают, опубликовать несколько слов прощания или
нет в зависимости от того, хорошего или плохого поведения был покойник. Иной
раз уж и на похоронах отговорили и отплакали, а некролога все нет. Очередь
умершего не дошла до тех, кто командует: разрешить сообщить о похоронах в
газете или нет. Московская газета "Вечерняя Москва" обычно печатает
объявление о смерти в пропорции: два русских к одному еврею. Поглядите на
четвертую страницу. Там соблюдается следующий порядок: мертвый русский
вверху, мертвый еврей -- под ним. И в этой очереди Великая нация, Старший
брат -- всегда выше, всегда впереди.
Впрочем, прошу прощения: мысли о смерти появились в моей голове без
очереди, поэтому вернемся к живым очередям.
У нас привычно стоять в очередях за всем. Мы не можем себе представить
иной жизни. Всегда и всюду стоим мы в очереди. Стоим за билетом на новый
фильм. И стоим, чтобы посмотреть старый. Моя дочь хотела увидеть
американскую картину тридцатых годов на английском языке. Это можно было
сделать только в специальном кинотеатре, достав билет за месяц до просмотра.
Она стояла в очереди шесть часов и вернулась в слезах: в очереди все чуть не
передрались из-за билетов, ругань висела в воздухе, а в толпе началась
давка.
Если приезжий из провинции спешит увидеть тело Ленина и занимает
очередь в мавзолей до восхода солнца, к вечеру он будет свободен: здесь
строгий порядок, специальные люди подбадривают задержавшихся на секунду, и
километровая очередь движется быстро.
Чтобы перебраться из коммунальной квартиры с соседями и общей кухней в
отдельную, я ждал очереди тринадцать лет. Записался на холодильник и получил
его через три года. После семи лет ожидания в очереди на автомобиль я
получил открытку: "в"--83746, гр. Дружников, немедленно внесите деньги за
автомашину. Если они не будут уплачены до 7.30 вечера, вы лишитесь права на
приобретение автомобиля".
Уплатив деньги, я почему-то ждал еще три месяца. Наконец, наступил
счастливый миг: я выехал за ворота на собственном "Москвиче". Через два
квартала машина остановилась. Домой я не приехал, ночевал в машине. Мне
сказали, что на гарантийный ремонт, который будут делать утром, надо
занимать очередь с вечера. Когда машину отремонтировали, я прежде всего
поехал занимать очередь за новыми покрышками, которая предполагалась года на
четыре. Благодаря такой предприимчивости, мне удалось купить новые шины как
раз тогда, когда уже нельзя стало ездить на старых.
Но даже если ваша очередь подошла, это еще не значит, что ожиданиям
конец. Однажды в поезде я разговорился с женщиной из Казани. Она ждала своей
очереди на установку телефона, при этом вот уже тринадцать лет ей говорили,
что ее номер -- первый. Догадываетесь, почему?
Фрукты между октябрем и июнем я вижу только у себя на кухне. Их много
здесь: огурцы, помидоры, спаржа, виноград, клубника, помидоры. Они выглядят
очень свежими и сочными на листках иностранного календаря с картинками,
который мне подарили американские друзья. Очередей за фруктами почти нет,
потому что фрукты в магазинах бывают редко. Но одно время, уж не знаю
почему, в магазинах было много моркови. Я пошел и встал в очередь за
соковыжималкой. Когда я ее, наконец, купил, морковь из магазинов исчезла, и
было не ясно, из чего выжимать сок. Неожиданно появился картофель, надо
срочно выяснить, нельзя ли вместо морковного сока пить картофельный?
Любая женщина у нас знает: если в магазине нету очереди -- нечего туда
и заходить, там ничего нет. Но часто бывает, что ничего в магазине нет, а
очередь стоит. Спозаранку бабушки занимают места возле входа.
-- Чего выбросили?
-- Ничего, милок, -- охотно отвечает бабушка.
-- А тогда чего же вы ждете?
-- Дак ведь, может, чего-нибудь выбросят...
Очереди формируют определенные жизненные навыки. Стоять в очереди --
самоценная деятельность. Случайно подслушал разговор:
-- Вчера в нашем промтоварном очередь была. Я встала, полдня стояла.
-- Чего взяла?
-- Ничего не взяла.
-- Кончилось?
-- Да нет, так поглядела и раздумала...
Не имело значения, что давали, важно было -- стоять.
Стояние в очереди требует особого опыта. Мы изучаем эту мудрую науку с
детства: без нее нельзя выжить. Есть женщины, ухитряющиеся быть в шести
очередях в трех магазинах, двух палатках и на рынке одновременно. И в каждой
очереди такая особа возникает точно в момент, когда начинают выдавать. Это,
несомненно, еще и особый талант.
Высшая степень искусства, однако, заключается в том, чтобы достать все,
что нужно, вообще не простояв в очередях.
Однажды приятель позвонил мне и радостно сообщил:
-- Слыхал? Выбросили Мандельштама.
Я схватил такси и через двадцать минут уже ввинчивался в толпу,
осаждавшую книжную лавку только для членов Союза писателей на Кузнецком
мосту. Дежурный общественник, послюнявив карандаш, написал на моей ладони
номер 384. Через пять часов действительно привезли однотомник Осипа
Мандельштама, и он появился на прилавке. Но мне он не достался. Последний
экземпляр схватил человек впереди меня с написанным на ладони номером 381.
Интересно, что о продаже стихотворений Мандельштама, который был убит в
лагерной очереди за куском хлеба и потом несколько десятков лет был у нас
под запретом, никаких объявлений не делалось, но все мы как-то об этом
пронюхали. А секретари Союза писателей и члены парткома о продаже не знали,
но им сообщили. Они тихо заезжали в книжную лавку на следующий день, и
продавец с каменным лицом вытаскивал каждому начальнику по томику
Мандельштама, заранее завернутому в бумагу, чтобы рядовые писатели (не
говоря уж о читателях) этого не видели.
Во многих местах написано, что депутаты и герои Советского Союза
обслуживаются вне очереди. Что касается начальства, для него все
распределяется без очереди по особым каналам в зависимости от высоты
положения каждого. На определенном уровне их шоферы и секретари отправляются
в закрытые распределители и там закупают все по особым спискам. Начальники
заняты заботами о нашем счастливом будущем, и им некогда стоять в очередях.
И, конечно, для того, чтобы думать о нашем будущем, начальникам нужно лучше
питаться, им нужны особые продукты.
Что касается нас, мы -- люди простые. Мы стоим в простых очередях за
простой картошкой.
Очередь -- явление вечное, спешить в ней ни к чему. Когда надо будет,
она сама подойдет, если вы еще останетесь в живых. Впрочем, право стоять в
долгой очереди передается по наследству, и это одно из достижений нашей
замечательной системы. Если умер отец, его сын, представив соответствующие
документы, может продолжить дело отца и ждать нужную вещь, приходя в магазин
раз в месяц на перекличку.
Однажды чужестранец, идя со мной по Москве, воскликнул:
-- Но почему? Почему вообще существуют эти очереди?! Разве у вас
недостаточно населения, чтобы нанять трех продавщиц туда, где стоит одна?
-- Продавщиц-то, конечно, хватит! Но, видите ли, три продавщицы
продадут весь запас колбасы за полчаса. И что тогда они будут делать
остальную часть дня?
Я думаю, кое-кто у нас заинтересован в сохранении очередей. У физиков
есть такой термин: диссипация, то есть рассеяние энергии. Это когда энергия
куда-то девается. Не ведаю, знают ли физики, куда именно, но наши власти
знают очень хорошо. Очередь есть весьма хитроумное и удачное нововведение в
области рассеяния человеческой энергии. Представьте себе жизнь без очередей.
Это очень опасно для государства. Чем люди заполнят день, если не придется
стоять в очередях? О чем начнут думать? Что им захочется делать? В сущности,
очередь -- это огромная государственная соковыжималка.
Очередь есть суть и единственный способ существования российского
человека от рождения до смерти. Вся Россия стоит в очереди за лучшей жизнью,
и другого не дано. Писатели стоят в очереди и после смерти, ждут признания,
издания своих книг, -- за примерами ходить недалеко.
Что касается советских газет, то они с удовольствием сообщают об
очередях на Западе. Когда там был энергетический кризис, у нас охотно
печатали фотографии с очередями автомобилей у бензоколонок. Злые языки тогда
говорили, что эти фото снимают в Москве, исхитряясь, чтобы не было видно
зданий, марок автомобилей и подробностей. Но так или иначе, очереди на
Западе тоже бывают, и мы горды, что в этом тоже стоим впереди других стран и
что другие страны заимствуют достижения советской цивилизации.
Однажды в очереди я услышал, как человек, простой русский работяга,
сказал:
-- Часа два простоишь, так не то что в Израиль -- к китайцам
согласишься уехать!
Я и сам устал стоять в очередях. И хотя жаль было не достоять в очереди
в издательстве и увидеть вышедшей свою книгу, я отправился в ОВИР.
Тут, за визами за границу, множество видимых и невидимых очередей.
Шесть месяцев я ждал в очереди только для того, чтобы услышать одно слово:
"Отказано". С тех пор я стою в очереди и уже намотал на ус то же слово много
раз. Иногда здесь слышен шепот новичка:
-- Кто последний в очереди за свободой? Я за вами!
Эта очередь -- своеобразный клуб, где нет иных развлечений, кроме
рассказывания и выслушивания самых разнообразных слухов. Говорят, например,
что тех, кто не хочет уезжать, будут заставлять уехать, а тех, кто хочет
уехать, будут держать в очереди вечно.
Вчера я встретил приятеля. Это произошло в маленьком переулке возле
ГУМа -- универмага в центре Москвы. Мы остановились поболтать. Неподалеку
змеилась длиннющая очередь к двери с надписью "Ж". Сотни две девочек,
женщин, старух подпрыгивали в нетерпении. Вдруг наш разговор прервала леди
средних лет с бегающими глазами.
-- Вы последний? -- воскликнула она.
-- Я?!..
Но не ожидая ответа, она крикнула:
-- Я за вами!
И приняла позу бегуна на старте.
Москва, 1978.
Юрий Дружников.
В зените славы и после
Источник: "Русская мысль", No 4083, 1995.
Copyright: Юрий Дружников
Воспоминания о Савелии Крамарове
Наши пути скрестились, когда он уже был кинознаменитостью.
В отличие от Смоктуновского или, к примеру, Плятта -- актеров для
интеллигентного или, скажем шире, образованного зрителя, Крамарова знали
все. В детском саду строили рожи, повторяя его экранные гримасы. Пенсионеры,
забивающие "козла" под кустом сирени, употребляли выражения, запущенные им в
атмосферу с экрана. К перелому своей жизни в конце семидесятых он снялся в
сорока двух лентах. Он был в зените советской славы и готовился ко
всемирной.
Если в вагон метро войдет Лев Толстой или даже Иисус Христос, москвичи
вряд ли обратят внимание. А когда входил Крамаров, взгляды сосредоточивались
на нем. Через минуту подскакивал какой-нибудь матросик или стильная девица,
прося автограф. Савелий мгновенно рисовал свой профиль -- абрис был
отшлифован годами.
Он любил демонстрировать свою славу. Останавливался возле сопливого
мальчика в скверике и спрашивал:
-- Кто я?
И через секунду, растягивая рот в улыбке, тот произносил:
-- Ты Крамаров.
Очередной инспектор ГАИ, остановив его, вдруг начинал смеяться:
-- Не надо документов! Контрамарочку на просмотр для жены можно
получить?
И отпускал с миром.
Уже будучи отказниками, мы поехали в Пярну: в Москве шли шмоны перед
Олимпийскими играми. Через два дня в гостиницу явился начальник ракетной
части, дислоцированной на закрытом для смертных острове Саарема.
-- Товарищ Крамаров, -- стоя в дверном косяке и отдавая честь, начал он
издалека. -- Не надо ли вам чего?
-- Проси засунуть тебя в ракету и послать в Нью-Йорк, -- шепнул я.
-- Телевизора в номере нету, -- пожаловался Савелий.
-- Установим! Мебель новую завезем. Вы только не откажите выступить у
нас в части перед офицерами. Вертолет пришлю в шесть ноль-ноль.
Выступления его к тому времени прекратились, честолюбие требовало пищи,
Савелий согласился. До шести вечера мне удалось его убедить не лезть ради
горячих аплодисментов в петлю ледяной секретности.
Режиссер Юрий Завадский сказал мне как-то: "Актер есть человек, который
говорит чужие слова не своим голосом". Если это справедливо, то относится к
Крамарову ровно на пятьдесят процентов: он говорил чужие слова собственным
голосом, и в этом состояли его достоверность и обаяние. Но, конечно, он
говорил чужие слова, своих у него и не водилось. Он был катастрофически
необразован. Грамотно он не мог написать двух строк. Ничего не читал, кроме
рецензий на себя. Стены в его московской квартире были оклеены вырезками из
киножурналов, про него писавших.
Этот "чукча-нечитатель" в жизни не прочел ни одной книги и хвалился,
что сумел избежать учебников, будучи студентом Лесотехнического института.
Он обожал своего друга Жванецкого, потому что его можно не читать, а
слушать. Книгу, которую я ему подарил, на следующий день увидел в квартире у
его подруги: он выскреб мою надпись и накарябал свою. Я спросил:
-- Зачем?
-- Книги, старик, покрываются пылью, -- назидательно сказал он.
Откуда он это узнал, если книг у него не было? Впрочем, одну я заставил
его прочесть, когда мы затеяли некую игру. Это была самиздатная рукопись
"Как вести себя на допросах в КГБ".
Почему он решил эмигрировать? Не у многих была такая серьезная причина,
как у него. Хотя я вовсе не уверен, что сам он ее осознавал.
-- Про тебя написал Апдайк, -- сказал я ему. -- "Цели наши, которых мы
достигаем, навевают на нас скуку".
-- Кто это -- Апдайк?
-- Твой будущий соотечественник.
При своих скромных потребностях и не будучи напрямую вовлечен в
идеологию (клоун -- что с него взять?), Крамаров имел все, что мог желать
так называемый "представитель творческой интеллигенции". Его юмор был
доступен наверху. Оставались депутатство в Верховном Совете да звезда Героя
труда, но он был человеком социально выключенным. Только в своем амплуа
актером он был прирожденным и ничего другого делать не мог.
И вот союзная слава перестала ублажать самолюбие. Он подсчитал (уж не
знаю, откуда взял такую статистику), что в США сорок четыре выдающихся
комедианта.
-- Я буду сорок пятым, -- заявил он.
При его целеустремленности и результатах, достигнутых на родине, мы в
его будущем успехе за океаном не сомневались. Ему отказали: слишком дорого
стоило изъять его фильмы из проката и телевидения, ведь доходы от
киноиндустрии, если я не ошибаюсь, стояли тогда на следующем месте после
водки. Он считал, что стал заложником своей популярности и размышлял, как
подключиться к нашей борьбе за выезд. Я свел Крамарова со своим приятелем
Эндрю Нагорски, шефом московского бюро "Ньюзуик". Объясняя ему причины
выезда, актер-отказник сказал, что он стал религиозным, а тут это запрещено.
Должен признаться, что я немного скептически отношусь к внезапной
религиозности. Крамаров сделал обрезание и стал соблюдать обряды. Но выехать
ему религия не помогла.
Началась подготовка к открытию нашего совместного
литературно-эстрадного театра, в обиходе ДК. ДК -- дом культуры, удобная
аббревиатура для телефона, а в действительности наши фамилии. Я написал
комедию "Кто последний? Я за вами" из жизни нашего брата отказника. Действие
происходило в приемной московского ОВИРа, где были установлены новые часы.
Согласно тексту каждые полгода в часах открывается дверца, и миловидная
девушка в милицейской форме произносит: "Ку-ку!"
Крамаров играл Крамарова, а я самого себя. Пустую крамаровскую квартиру
переоборудовали в фойе и зрительный зал. По телефону о репетициях не
договаривались, чтобы не привлекать внимание ненужных гостей. На премьеры
каждый день приглашали избранных, главным образом, по понятным причинам,
иностранных корреспондентов. Но вваливалась в квартиру вся отказная Москва,
плотно стояла на лестничной площадке и выплескивалась во двор. Крамаров был
великолепен. Думаю, что это была его самая реалистическая самая вдохновенная
роль. Игру нашу прекратили просто: у подъезда встала милиция; для входа
требовали у зрителей паспорта.
Шум какой-то получился. Фильмы его продолжали крутить, только из титров
теперь вырезали его фамилию. Он учил английский, однако уроки с молодой
пухленькой училкой свелись к другому занятию. Перед выездом он знал семь
английских слов и пытался запомнить восьмое.
После его отъезда в "Литературке" появился фельетон "Савелий в джинсах"
о том, как некий актер мучается в США. Забавно, что фамилии Крамарова не
назвали, рассчитывали на узнавание в узких актерских кругах. Думаю, сделали
это, чтобы у него не возникло последователей. Стыдно сказать, но насчет
мучений агитка впервые не лгала.
Бедой Крамарова всегда была дырявая память. Начал он свою актерскую
карьеру в самодеятельности, но после, в драмтеатре, не потянул, так как не
мог выучить ни одной роли. В кино было легче, потому что советские фильмы
озвучивались в студии, и можно было прочитать реплику перед тем, как ее
произнести в микрофон. Впрочем, монологов от него не требовалось. Выступая
перед аудиторией и в кругу друзей, он всю жизнь повторял одни и те же
несколько экспромтов, но интересно, что и в сотый раз слушать их было
смешно.
Крамаров -- яркая личность в паноптикуме советского кинематографа. Все
еще трудно ворочается язык, когда надо сказать "был". На фоне грандиозной
идеи создания положительных героев он играл вроде бы дурачков. Но, в отличие
от фольклорного Иванушки-дурачка, герой Крамарова никогда хитрей царей не
оказывался. В фильмах он совок, отважный в поддаче и трусливый при виде
ментов. Он выразил суть советской эпохи своим лицом, которое, как он сам
любил повторять, напоминает противогаз. Исправив позже свое косоглазие, он
много потерял. Задолго до гласности он создал образ идеального совка,
счастливого в своем идиотизме. Актерская интуиция Крамарова состояла в том,
что он методично, из фильма в фильм, убедительно и смешно олицетворял быдло,
"винтиков" -- основное достояние сталинско-брежневского прогресса. Я не раз
говорил ему, что абсолютной ролью для него, будь он подростком, было бы
сыграть в кино Павлика Морозова. Впрочем, подростков играют травести.
Перемещения этого крамаровского типажа на другой континент в общем-то
не получилось. Пропасть между двумя кинокультурами оказалась для Крамарова
слишком велика. Это не вина, а беда замечательного актера нашей эпохи.
Некролог в газете "Сан-Франциско кроникл" в день его похорон восемью
строками покрыл всю его голливудскую жизнь. Из-за плохого английского круг
приемлемых для него ролей сузился до шаржированных русских персонажей,
которых в американских фильмах не может быть много. Кагебешник в "Москве на
Гудзоне", советский космонавт в "2010", русский посол в "Красной жаре" и
русский матрос в "Любовной афере" -- вот круг съемок, в которых ему дали
поработать. Он говорил, что ему платили по требованию профсоюза 2000
долларов за съемочный день, но, к сожалению, роли были краткие, все эпизоды
снимали подряд, а потом резали. К тому же американские фильмы выстреливаются
быстро, а решетка конкуренции жесткая.
При этом достоинство профессионального актера Крамаров держал высоко.
Режиссер Марк Левинсон, снимавший не так давно фильм "У времени в плену"
("Prisoner of Time") о русских интеллектуалах в эмиграции, уговорив меня на
роль писателя, просил надавить на Крамарова сыграть пару эпизодов. Савелий
отказался из-за того, что оплата меньше указанной выше.
-- Лена Коренева у нас играет, -- убеждал я, -- Олег Видов...
-- Нет, мне надо держать марку.
Так мы с ним и не сыграли второй раз.
Он храбрился, много говорил о Боге, но, что бы ни говорил, на деле
бедствовал и страдал. Его московские интервью выдают стремление пустить пыль
в глаза о своем благополучии в Голливуде и вообще в Америке. Не хочу быть
моралистом, но если есть люди, которым не стоило бы торопиться эмигрировать,
он, возможно, был в их числе. Он говорил мне, что решил жить здесь, а
сниматься там. Потом собирался жить то там, то здесь. Все это было бы
нормально, но там ему, спустя годы, тоже не удавалось вписаться в вяло
текущую толчею. К концу дней он наладил, наконец, семейную жизнь, уехал
подальше от Голливуда в Сан-Франциско, но часы его остановились. И в плане
творческом, кажется мне, он умер, не доиграв. Обещанные ему роли, на которые
он надеялся в последнее время, опять уйдут к оставшимся сорока четырем
комедиантам. Жаль, что второго зенита славы Крамаров не достиг.
1995.
Юрий Дружников.
Ликвидация писателя No 8552
Copyright Юрий Дружников
Источник: "Washington Post", November 18, 1979. Перевод с английского.
В Москве исчез писатель, и довольно долго это оставалось незаметным.
Писатель ведь -- не актер, не бизнесмен и не политик. С утра до ночи он
дома, за машинкой, в одиночестве. Возможно даже, не подходит к телефону.
Одиночество пока все еще самое лучшее средство, чтобы писать. Исчез
писатель, и читатели полагали, что он сочиняет новый роман. Наиболее
циничные коллеги жалели: небось, сменил чай на водку и спивается, как все.
Сам писатель, однако, некоторое время и не подозревал, что он исчез. Но
однажды на улице его остановил критик и удивился:
-- А вы разве не умерли в прошлом году?
-- Насколько мне известно, нет, -- ответил писатель.
-- Тогда почему же мне велели вычеркнуть ваше имя из анализа
литературного процесса этого года?
Потом писателю позвонила библиотекарша, добрая и умная, которая
организовывала его встречи с читателями по меньшей мере пятьдесят раз. Ее
скрипучий голосок он сразу узнал.
-- Я звоню из автомата, -- затараторила она. -- По имени меня не
называйте. Пришло указание все ваши книги изъять и сжечь. Ну, в общем... я
их потихоньку самым старым читателям раздала... А что там у вас случилось?..
Книги писателя исчезли из магазинов. Имя перестало появляться на
страницах газет и журналов. Голос его, до этого регулярно звучавший в
популярной радиопередаче "Взрослым -- о детях", умолк. Немного спустя
ликвидированный писатель услышал свое собственное имя в фойе Центрального
дома литераторов. Незнакомый человек произнес:
-- Слыхали новость? Ну, конечно, он уже в Америке. Еще один!
Писатель и не знал, что он уже живет в Америке. Он пошел в поликлинику
в Москве лечить зуб. Но главный врач поликлиники сказал, что он получил
указание больше не лечить ни его, ни его семью.
-- Вы хотите, чтобы я стал беззубым?
-- Не я хочу, а я не хочу! Я не хочу себе неприятностей.
Странные события между тем продолжались. Новый юмористический роман
писателя "Каникулы по-человечески" в издательстве "Советская Россия" был
снят с печатных машин. Писателю шепотом сказали, что это было сделано "по
звонку оттуда". Книга прозы "Тридцатое февраля" в издательстве "Советский
писатель" и сборник рассказов "Зайцемобиль" в издательстве "Московский
рабочий" также мистически исчезли, и автор не смог получить не только деньги
за свои труды, но и рукописи. Последних, как ему объяснили, не могут найти.
Немного времени спустя приятель прилетел из Астрахани, красивого города
в устье Волги. Он был свидетелем странного эпизода. Ранним утром вдоль
набережной шли две женщины в черных халатах и длинными ножами соскребали со
щитов театральные афиши с именем исчезнувшего писателя и вполне невинным
названием его комедии "Учитель влюбился".
Теперь писатель и сам начал сомневаться в своем собственном
существовании. Он был абсолютно уверен, что он еще не живет в Америке. Но
оказалось, он не живет и в Москве. Тогда где же он?
Несуществующий человек был раньше весьма популярной темой русской
литературы. Гоголевский герой, путешествуя по России, скупал мертвые души.
Толстой вывел на сцену живой труп. Тынянов нарисовал подпоручика Киже. Но
теперь живого писателя сделали чем-то вроде вышедших из моды литературных
героев. Он стал мертвой душой, живым трупом и подпоручиком Киже. Новизна
ситуации состояла в том, что как писатель человек был полностью
ликвидирован, но физически еще кое-как существовал.
И в том, и в другом я был абсолютно уверен, потому что я сам оказался
этим исчезнувшим писателем. Ликвидировали меня самого.
Любопытным было то обстоятельство, что Союз писателей не посылал мне
никаких бумаг об исключении. Последним было письмо с благодарностью за
большую общественную работу в писательской организации, -- за то, что я
работал с молодыми писателями. Но это было "до". Что же делать теперь?
Решил я играть в наивность: отправил письмо Георгию Маркову, первому
секретарю Союза писателей. Исключен я или нет? И если исключен, то на каком
юридическом основании? А если нет, почему меня лишили права заниматься своей
профессией?
Ответа я не получил. Видимо, поскольку Союз уже ликвидировал писателя
No 8552, отвечать теперь было некому.
Тогда я поплелся выяснить, что происходит. Бдительные дежурные у входа
в Центральный дом литераторов сразу узнали меня и не пустили в дверь.
Но почему?
Велено сказать, сами догадаетесь, почему.
На деле чего уж тут догадываться? Ведь кое-кого и до меня исключали.
Номер моего членского билета 8552 есть, в сущности, мой порядковый номер в
списках со времени создания единого Союза советских писателей в 1934 году.
Список литераторов, исключенных из Союза за это время, содержит самые
известные в русской литературе имена. Парадокс в том, что именно исключенные
писатели, такие как Ахматова, Зощенко, Пастернак, Солженицын (список можно
продолжать долго), и составляют золотую сокровищницу современной русской
литературы. А писатели, которые их исключали, напрочь забыты. Циники
утверждают: для того и принимают в Союз писателей, чтобы человек
остерегался, что его исключат, и писал то, что желательно. Периодически
изгонять некоторых для примера просто необходимо, чтобы другие, те, кого еще
пока не исключили, тоже боялись.
Но если так, зачем они сделали это тайно не только от других, но и от
меня самого? Других исключали с шумом, а тут тишина. Такой случай произошел
впервые. Раньше всегда исключения проводились официально. Исключенных
писателей называли врагами, идеологическими диверсантами, агентами ЦРУ и
клеймили в газетах публично. Теперь ввели новые порядки, с их точки зрения,
более гуманные.
Исключение, начиная с меня, -- секретная операция. Официально больше не
третируют, газеты молчат, все шито-крыто. Союз писателей стал настолько
секретной организацией, что рядовому члену не положено знать, состоит он в
Союзе писателей или уже нет. Слухи, однако, исправно циркулируют, видимо,
чтобы другие писатели не вздумали перестать бояться.
Благодаря дружбе с Неизвестным Солдатом (так мы теперь говорим, если не
хотим называть имя), я узнал, что на закрытом собрании Московской
писательской организации первый секретарь доложил собравшимся, что данный
писатель встал на путь измены своему народу. За ликвидацию меня как писателя
проголосовали в едином порыве все секретари и члены правления.
Обвинение в измене, позвольте вам сказать, не анекдот, за него по
советскому Уголовному кодексу грозит смертная казнь. У меня оказалось
достаточно времени, чтобы обдумать свое преступление. Согласно какой логике
эмиграция приравнивается к измене? Каким образом я изменил своему народу? Я
русский писатель, частица русской культуры, истории и литературы, где бы я
ни жил.
-- Скажу тебе по секрету, -- оглянувшись, сказал мне в конце концов в
неофициальной беседе на улице один из руководителей Союза писателей. --
Наверху недовольны тем, что происходит.
Я сделал изумленное лицо.
-- А что происходит?
-- Ну, утечка культуры, потеря мозгов -- называй как хочешь. Надо
сдержать поток. Ты только себе портишь тем, что шумишь, на Западе
печатаешься. За это, между прочим, сажают. Молчи -- и тебя скорее выпустят.
-- Но если они так ценят мой мозг, почему мне не дают публиковаться?
-- Твой мозг уже не ценят, -- просто сказал он. -- У тебя теперь не наш
мозг. И сам факт, что такое происходит, нашему руководству неприятен. Зачем
же его афишировать?
-- Понимаю: я засекречен. Исключение из Союза писателей --
государственный секрет. Что бы я ни написал, печатать нельзя: тайна. А как
же мое право на труд?
-- Ой! -- он застонал, будто у него заболел зуб. -- Слушай, не
употребляй ты этого антисоветского слова "право"!
-- Значит, печататься мне здесь не дадут. Что же мне остается? Писать
детские рассказы для Самиздата?
-- Ш-ш-ш! Только навредишь себе такими разговорами. Лучше всего --
молчи!
В наивном девятнадцатом веке считали, что русский писатель по сути
своей человек, главная задача которого говорить правду, как он ее понимает.
Союз писателей устами своего руководства изрек свою последнюю директиву:
главная задача писателя -- молчать.
Теперь придется в соответствии с новыми требованиями секретности
усовершенствовать литературные жанры. Секретный роман: его разрешается
читать только одному читателю -- цензору. Совершенно секретная комедия:
зрители смотрят ее, а занавес при этом закрыт. Совершенно секретные, особой
важности стихи: поэт открывает рот, но не произносит звуков -- как рыба в
воде.
Раньше разыскивали врагов среди своих и поднимали вокруг них шум.
Теперь тоже разыскивают врагов, но побыстрей их прячут, чтобы все было тихо.
Основной принцип дематериализации элементарен. Писатель, который
уезжает, как бы и не существовал. Он изымается не только из настоящего, но и
из прошлого. Секретный код, состоящий из одного слова, поступает в
издательства, в газеты и журналы, на радио и телевидение, в кино и театры, в
библиотеки и дворцы культуры. Вот живой пример, как работает система.
Известный историк Александр Некрич подал заявление на выезд. В очень
солидном московском издательстве раздается звонок. Строгий баритон сообщает:
-- Некрича -- тоже.
Тоже -- это есть условный код, означающий, что Некрич из товарища
превратился в господина, то есть выехал, и его имя следует
дематериализовать. Процесс этот не такой простой, как может показаться
дилетантам.
Главный редактор (назовем участников условно) Петров вызывает
заведующую редакцией Кукушкину. Спросив ее о погоде, смотрит на потолок и,
как бы между прочим, равнодушным голосом сообщает:
-- Кстати, Некрича -- тоже.
Кукушкина понимающе кивает, идет к себе и сообщает старшему редактору
Бессмертному:
-- Некрича -- тоже.
Старший редактор Бессмертный -- человек беспартийный, он может
позволить себе хихикнуть или, наоборот, с возмущением негромко воскликнуть:
-- Черт бы их побрал, скоро некого будет печатать!
Бессмертный идет к младшему редактору Люсе, которая как раз начала
подчищать и подклеивать очередную рукопись для сдачи в типографию. На ходу
он соображает, как бы подороже продать новость.
-- Если я кое-что скажу, -- таинственно произносит он, -- что я с этого
буду иметь?
-- Это зависит от того, что именно скажете, -- неопределенно обещает
Люся.
-- Некрича -- тоже.
-- Здрассте! За это не только ничего не причитается с меня. За это мне
надо платить сверхурочные.
И правда, у младшего редактора прибавляется куча работы.
Процесс дематериализации, то есть ликвидации следов писателя в
литературе, сложен и тяжел. Книги требуется изъять из обращения, имя вынуть
из всех библиографий, сносок, ссылок, статей, обзоров и рецензий. Все, что
младший редактор Люся прочитала, надо снова перечесть. Не дай Бог Люсе
пропустить имя Некрича в каком-нибудь малюсеньком примечании! И это только в
одном издательстве. А сколько их -- да еще журналов, газет, библиотечных
каталогов...
Как тут не посочувствовать моим коллегам по Союзу писателей. Многие из
них прислуживают в редколлегиях и редсоветах бесплатно, на общественных
началах. Они заседают, единодушно одобряют, единогласно поднимают руки,
строчат секретные отчеты для начальства, которые никогда не будут
опубликованы. Книги им писать уже некогда. Но опыт накоплен немалый, и
работа по изъятию несознательных авторов на всех уровнях продвигается
успешно.
Лег я спать, и снится мне, что я оказался в США, в том самом
Американском ПЕН-клубе, куда меня заочно приняли. А там знакомая ситуация.
Курт Воннегут, поругав власти, вдруг заявил, что едет в Германию. Президент
ПЕН-клуба Бернард Маламуд мгновенно, по секретному звонку из ФБР, дает
команду дематериализовать Воннегута. Сам Воннегут об этом не подозревает:
его ведь исключили тайно.
Издатель вызывает редактора и небрежно бросает:
-- Воннегута -- тоже.
У редактора прибавляется работы.
И вот пришел читатель-почитатель Воннегута в магазин, а ему говорят:
-- Не знаем такого писателя. Что-то вы ошиблись. Нет такого и никогда
не было.
-- То есть как это не было?
-- Тс-ссс... Не было, и все тут.
Читатель -- в библиотеку, но и тут то же самое.
В это время пролетел слух, будто Бернард Маламуд собирается поехать во
Францию. Стало быть, он тоже встал на путь измены своему народу. Мгновенно
он уже не только не президент Американского ПЕН-клуба, но даже и не член
его. И некая личность, исполняющая обязанности секретаря, обзванивает
издательства:
-- Маламуда -- тоже.
Затем его лишают американского гражданства, и вернуться в Соединенные
Штаты Маламуду запрещено.
Артур Миллер отправился в Китай. Союз Авторов тайно голосует за его
исключение, и вот Миллер в черном списке. Книги его изымают из библиотек и
сжигают. Рукопись его новой книги таинственно исчезла из издательства. Его
пьеса, которая с таким успехом шла весь сезон на Бродвее, снята без
объяснений. В общем, Миллера -- тоже.
Я просыпаюсь в поту, пью воду. Что-то мне в Америке не нравится. Не
поехать ли жить в Москву? Там, как известно, все тихо.
Москва, 1979.
Изобразительное искусство