Юрий Дружников.
   Микророманы

   Медовый месяц у прабабушки, или Приключения генацвале из Сакраменто
   Смерть царя Федора
   Розовый абажур с трещиной
   Мой первый читатель
   Отец на час
   Учитель влюбился



   Юрий Дружников.
   Медовый месяц у прабабушки, или Приключения генацвале из Сакраменто
                                         Микророман

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Дружников, 1994
     Впервые опубликовано: "Новое русское слово", Нью-Йорк, 12,19 авг. 1994
---------------------------------------------------------------


        1.

     О свадьбе объявили на всю Калифорнию и далеко за ее  пределы. Съехалось
шестьсот  гостей,  большей  частью полицейских,  что  нисколько  не  удивило
местных  любителей  широкомасштабных празднеств. Через  прежнего шерифа  был
приглашен бывший губернатор, он же президент Рейган с Нэнси. Они, правда, не
смогли  прибыть, но прислали поздравление молодоженам. Гостей  приветствовал
фанерный  Рейган  в  натуральную величину.  Он  стоял  на  травке с  бокалом
пенистого шампанского в руке.
     А  я там был, мед-пиво  пил,  поскольку замуж  вышла моя студентка.  Но
рассказ  сей не о  самой свадьбе -- тут читателя ничем не удивишь: почти все
через  нее проходили,  а некоторые любят повторять этот ритуал  многократно.
Почему бы  и нет, если  жизнь коротка и  хочется вместить  в себя  как можно
больше  сильных ощущений? Вот о сильных ощущениях после свадьбы, о сладостях
медового месяца и пойдет речь.
     Как  известно, в  Америке нынче никто особо не рвется вступать  в брак,
кроме гостей, а  в России -- кроме тех, кто  норовит в гости. Причем в такие
гости, чтобы стать хозяевами. У нас в  университете, как  во многих  других,
действуют обменные программы. Группа американцев едет на полгода в Москву, а
потом студенты оттуда являются к нам. Как вы догадываетесь, мы хорошо платим
российскому университету за каждого  нашего студента: за общежитие, питание,
учебу и  культурную программу. Кроме того, студенты везут с собой денежки --
давать  за  то,  чтобы текла  горячая  вода из  душа, чтобы  замок в комнате
запирался, выкупить обратно украденный фотоаппарат  или просто чтобы открыли
дверь после одиннадцати вечера.
     Ну, а когда к нам приезжают  российские студенты,  кто платит? Угадали,
опять мы. У них средств нет. А поскольку экономическая ситуация в Калифорнии
и, следовательно, в университете тяжелая, приходится поджиматься.  Последний
раз мы посылали двадцать студентов, приняли, вы уж нас извините, только двух
-- Марину и Любу. На большее финансов не хватило.
     Теперь насчет обратно. Пока не было  случая, чтобы американский студент
там остался.  Но  однажды  парнишка из  Калифорнии  задержался. Перед  самым
отъездом российские его  приятели организовали  прощальную тусовку.  Загудел
американец  с  аборигенами  и от  нехватки  специального  тренинга в области
потребления водки по  дороге в общежитие упал и очутился в  вытрезвителе.  А
потом еще месяц лежал в больнице с отравлением всех органов.
     Обычно  же  бывает  наоборот.  Поехали  в  Москву  двадцать  студентов,
вернулись  двадцать  три,  или,  точнее,  двадцать  три  с  половиной.  Трое
обвенчались: юноша и две девушки,  а одна даже успела основательно  в Москве
забеременеть и вскоре тут родила. А ее юный  русский муж перебрался в другой
штат и, как водится, с  концами. Вообще-то  многие из них скоро  разводятся,
поскольку американцы, как и некоторые другие нации,-- не роскошь, а средство
передвижения. И дети тут не в счет.
     Но  не  обязательно  так   цинично.  Бывают   позитивные  романтические
исключения.  Даже  иногда  вечная любовь. Ну не вечная (от  этого слова веет
могильным холодом), а, назовем ее прагматичней, продленная.
     Когда  студенты из  России  приезжают  в  Америку,  то  назад,  вы  уже
догадались,  уезжает лишь  какой-то  процент.  Или, как  произошло  с  двумя
упомянутыми моими студентками  из  Москвы,  обратно  уехал  ноль  процентов.
Веснушчатая умница  Марина  вышла замуж  за пожилого  американца, профессора
японского языка, теннисиста  и  вегетарианца.  Марина  сразу  попросила всех
звать ее Мэри.
     Едва профессор женился, выяснилось, что у Мэри на родине  остались двое
детей,  и  она за  ними слетала домой. Ее без труда  впустили в Америку, что
доказывает: для истинной любви преград нет. Потом  к профессору, для ревизии
счастья дочери, прибыла в гости моложавая теща,  которая, как выяснилось, до
распада СССР работала освобожденным парторгом треста  "Мосресторан", а после
распада, по ее  выражению, потеряла веру в коммунизм и хорошо заплатила тем,
кто отбирал наиболее талантливых студентов для поездки в Америку.
     Тут  теща  профессора  вскоре  заявила, что  империализм  как последняя
стадия  капитализма --  ничуть  не  хуже  коммунизма  как  последней  стадии
социализма,  и лучше синица в  руки, чем журавль в небе. Она решила остаться
насовсем  и искать здесь работу по специальности. Поскольку у  нас в столице
Калифорнии  Сакраменто треста "Сакресторан" не оказалось, теща сказала,  что
согласна на должность секретаря партийной организации в любой ресторан. Зять
ее спросил:
     -- Какой партии?
     Она решительно ответила:
     -- А любой. Какой поручат. Лишь бы должность была освобожденная.
     Впрочем, освобожденная должность у нее уже есть: теща.
     -- Мама,-- просила ее Марина-Мэри,-- когда заходишь  в дом, скажи моему
мужу "хай".
     После этого, когда профессор появлялся с работы, теща говорила дочери:
     -- Мэри, скажи ему "хай".
     -- Откуда у вашей Мэри такой славный английский?-- спросил я.
     -- С малолетства  ее  учила,-- загордилась теща.-- Предчувствовала, что
понадобится.  Не  для  алкоголика,  ее  первого мужа  (я  его,  подлюгу, еще
заставлю сюда нам алименты платить!), а на случай конца коммунизма.
     И тогда  я  понял,  почему  профессор  женился:  чтобы  разбогатеть  на
алиментах из Москвы от предыдущего мужа своей жены, само собой в рублях.
     С  профессором контакт  слегка  прервался,  так  как он вскоре  получил
постоянную позицию  в другом университете и уехал с молодой женой, двумя  ее
испуганными  дочками  и  молодящейся  освобожденной  тещей.  Теща настойчиво
хотела жить с  ними, и тогда профессор пошел  на чрезвычайный шаг. Он сказал
теще, что  в  Америке  ночью  приходит  полиция  для проверки,  не живут  ли
родители вместе со взрослыми детьми, что запрещено. Теща посмотрела на  него
в упор, подумала немного и ответила:
     -- Намек поняла.
     И профессор снял ей неподалеку отдельную квартиру.
     Коллега мне  рассказал, что теща уже отпечатала себе визитную карточку,
где   написано:   "Такая-то.   Освобожденный   секретарь.   Теща  профессора
такого-то". Слышал также, что сейчас к  профессору собирается  мать тещи  из
города Тобольска. А у той пол-Сибири близких родственников, которые внезапно
заинтересовались уровнем жизни в Америке.
     Оставив в покое  тещу, замечу между прочим, что иногда дети от  прошлых
браков для новых брачных контрактов с иностранцами  абсолютно необходимы. Не
так   давно  актриса   Большого  драматического   театра  вышла   замуж   за
американского драматурга, который  побывал  в Петербурге туристом и влюбился
наповал. Все было хорошо, кроме языка.  Она совсем не говорила по-английски,
а он --  ни слова  по-русски. Ее  семилетний  сын от первого  брака, который
ходил в элитарный детский сад  с иностранным языком, стал  их переводчиком и
сделал своей маме предложение, которое  она приняла. Потом перевел, что мама
согласна.  Теперь  они   в  Америке,  и  сын  продолжает  исправно  работать
переводчиком между мамой  и новым  папой с утра  до  ночи.  Ну,  а ночью они
справляются без перевода. Но это я, извините, несколько отвлекся.
     Вторую  студентку из Петербурга, Любу,  взял в жены  полицейский Патрик
Уоррен  из  того  же   города  Сакраменто,  да  не  простой  полицейский,  а
патрульный, тот,  который летает на вертолете  над  хайвеем.  Где российской
гражданке познакомиться с полицейским? Ответ ясен:  не упустите шанса, когда
вас  штрафуют. Люба  только-только  получила  водительские права и  взяла  у
подруги  машину  покататься.  Когда  Патрик  остановил  Любу  за  превышение
скорости,  оказалось, она не знала, где  у машины спидометр.  Он выписал  ей
"тикет", а вскоре нашел ее телефон в полицейском компьютере и позвонил. Люба
испугалась.
     --  Я   очень  за  вас  беспокоюсь,--  объяснил  ей  Патрик.--  Вы  уже
великолепно ездите быстро, и теперь вам осталось научиться ездить медленно.
     И тут Бог надоумил Любу произнести наиважнейшую в ее жизни фразу.
     -- Кто же меня научит?-- кокетливо спросила она.
     Ясно, что ответил  полицейский Уоррен.  Урок медленной езды продолжался
далеко  за полночь и  закончился в спальне  у Патрика.  Утром  он совершенно
обалдел от поданного ему в кровать ароматного  кофе по-турецки, который Люба
приготовила,  пока он  спал.  После завтрака  закоренелому холостяку Уоррену
ничего не оставалось,  кроме  как сделать  своей  гостье предложение.  Таким
образом, штраф, который он Любе выписал, пришлось уплатить ему самому.
     Люба, должен сказать, девушка чуть простоватая,  но симпатичная и вовсе
не глупая. Глазки черные,  щечки  пухлые, и сама она, видимо,  расположена к
полноте; пышечка, по замечанию эксперта в этой области месье де Мопассана. И
детей у нее на родине не оказалось.
     Словом,  в церковь вошла  Люба  Сиделкина, а через полчаса вышла миссис
Уоррен. Поток гостей на свадьбу напоминал  демонстрацию. Грузовичок,  полный
стеклянных сосудов  для приема  букетов, скоро  опустел, а цветы  все несли.
Квартал  был окружен  патрульными  машинами и  мотоциклами. Несколько гостей
приехали  на  боевых  конях.  По  бокам  у  собравшихся  свисали  кобуры   с
револьверами, дубинки и наручники. Гости за столами, сооруженными на  поляне
прямо на  траве,  пили  и  переговаривались, держа в одной руке  бокал, а  в
другой уоки-токи. Шериф  разрешил даже  салют  из  винтовок  в честь  такого
события, а его  друг,  мэр города, дал приказ  о фейерверке.  Грянул духовой
оркестр  городских  пожарных,  и  мне  показалось, что  от  ударов  тарелок,
сверкающих в прожекторах, сейчас начнется внеочередное землетрясение.
     Если не считать гостей из университета, невеста была самым образованным
человеком в этой толпе: она почти  окончила МГУ да  еще прихватила полгода в
университете Калифорнийском. Встретился мне на свадьбе и профессор японского
языка с  женой  Мариной-Мэри, прибывшей поздравить подругу. Они прилетели на
несколько часов,  оставив  детей с тещей. Профессор,  между прочим, сообщил,
что в теннис больше не играет, некогда, и перестал быть вегетарианцем:  теща
решила, что это вредно.
     --  Я так  рада  за  Любу,-- шепнула  мне  Мэри.--  Ведь  с  ее  плохим
английским мало было шансов выйти замуж.
     В  разгар свадьбы над столами  пронесся ветер.  Это  зависла грохочущая
стрекоза, то есть полицейский вертолет, и строгий голос с неба произнес:
     -- Именем закона все арестованы!-- голос вдруг закашлялся и, решив, что
это  чересчур, уточнил:-- Арестованы только  те,  кто не  любит моего  друга
Патрика Уоррена и Лубу Сыдэлкин.
     И поскольку  никого  не арестовали,  всеобщая  любовь  была разлита  на
поляне возле дома полицейского Уоррена. С вертолета поплыли вниз сотни белых
гвоздик на  маленьких парашютиках. На земле их  вставляли  в пустые  бутылки
из-под шампанского. О свадьбе передавало радио, телевидение,  и  знали  все.
Говорят, без полицейского вертолета и патрульных машин, запаркованных вокруг
свадебного мероприятия, скорости на хайвее возросли до смертельного предела.
     В конце этой супертусовки, где-то  за  полночь,  когда  мы  с женой уже
собрались тихонечко  смыться, подкатился жизнерадостный  молодой муж Патрик.
Он  долго  тряс  мне руку  своей  огромной,  как ковш экскаватора, пятерней,
благодаря  за посещение и произнося разные другие вежливые дежурные слова. А
под  конец поделился радостью.  Люба ему  сказала  (он,  конечно, произносил
Луба), что у нее прабабушка -- грузинка, которая живет в Сухуми.
     -- Там  же  пляж лучше, чем  в Лос-Анджелесе,  и  горы красивее,  чем в
Италии.-- Одним словом, сказка!  Я очень люблю шишки-баб. Там это называется
кишлак...
     -- Шашлык,-- подсказал я.
     Он посмотрел на меня с восхищением.
     --  Звучит,  как музыка! А  главное,--  продолжал  Уоррен,-- я  собираю
курительные трубки. Их у меня триста семьдесят две.
     -- И все курите?
     -- Я вообще не курю! Просто это мое хобби.  У прабабушки Лубы в Сухуми,
хотите верьте, хотите нет, есть  трубка, которую курил  сам Сталин. Может, я
ее куплю или выменяю, как вы думаете? Я возьму с собой трубку, которую курил
вождь индейского племени у нас в Калифорнии.
     Короче говоря, они с Любой решили провести медовый месяц у прабабушки и
путешествовать по Абхазии. Люба,  правда, пыталась  его отговорить, но глава
семьи твердо стоял на своем.
     -- Итак, мы едем в Абхазию!
     -- Там ведь гражданская война,-- осторожно заметил я.
     Усмехнувшись, он поиграл мускулами.
     --  Читал  об  этом  в  "Нью-Йорк  таймс".  Между  прочим,  я   окончил
полицейскую академию. Но поскольку в Абхазии, возможно, есть своя специфика,
я не буду там брать напрокат самолет.
     Услыхав  это,  я  понял,  что  моя  миссия  как  консультанта полностью
исчерпана.
     Патрик и в самом деле бычок экстра-класса. Темный костюм жениха на нем,
казалось,  вот-вот  лопнет  по  швам.  Галстука  с  оранжевыми  цветами едва
хватило,  чтобы  обвить его  дубовую шею. Потомок  золотоискателей  в  нашей
долине,  он  так  и пышет  здоровьем.  Медицина  развивается  не  для  него,
страховка ему ни к  чему,-- преступников надо  страховать, защищая от  таких
полицейских. Кто-то из гостей за  столом  рассказал  через уоки-токи,  что в
прошлом  году жених один управился с пятью уголовниками,  из которых двое --
бывшие  боксеры. Уоррен  с  вертолета, через прибор ночного видения, заметил
возню у придорожного мексиканского ресторана. Воры  прибрали к рукам дневную
выручку.  Полицейский  вертолет  приземлился  на  ресторанной  автомобильной
парковке. До  прибытия подкрепления  Патрику  пришлось их слегка  помять:  к
судье всех пятерых доставили из госпиталя.
     На следующий день, закрутившись с делами, я  забыл про Патрика  и Любу.
Шли  экзамены,  студенты  нервничали,  их напряг передавался  мне. На  прием
стояла  и сидела в коридоре очередь нуждавшихся в консультации или спешивших
продемонстрировать свой глубокий интерес к русской литературе девятнадцатого
века.  Некоторые мудрецы  ухитрялись раздобыть  справку о  своей  умственной
замедленности, чтобы писать экзаменационную работу вместо двух часов четыре.
     Потом наступили каникулы, и я засел за недописанный роман.


        2.

     Прошел, наверное, месяц, когда у меня раздался звонок. Я даже не  сразу
сообразил, кто это. Патрик Уоррен вернулся из свадебного путешествия.
     -- Ну как там озеро Рица, Пицунда, обезьяний питомник, гора Ахун?..-- я
попытался вспомнить еще что-нибудь, но мой запас исчерпался.
     --  Замечательно! Много  впечатлений,-- сказал  он.-- Можно  мне к  вам
подъехать?
     Я  думал, на крышу факультета  иностранных  литератур сядет полицейский
вертолет, но этого не  произошло. Уоррен  просто пришел и сел напротив меня.
Он был такой огромный, что в кабинете сразу  стало тесно. Глаз, и часть щеки
Патрика  были  темно-синими. Я не стал спрашивать: Уоррен  сам  обстоятельно
рассказывал.
     Собирались они  тщательно,  везли  чемоданы  подарков.  Люба гостила  в
Сухуми  у прабабушки Манико  позапрошлым  летом.  Двухэтажный  дом,  который
построил  покойный  муж  Манико,   служивший  садовником  на  даче  товарища
Кагановича, стоял на самом  берегу моря,  окруженный  виноградником.  Там (у
прабабушки,  а  не  только у  Кагановича)  море  очень  близко  от  кровати:
проснулся и -- бултых. Кстати, трубка, которая так взволновала Патрика, была
подарена Сталиным Кагановичу. Когда у  Кагановича  отобрали  дачу, садовник,
муж Манико, трубку нашел и взял себе.
     Летом дом и сарайчики вокруг заселяли курортники -- восемнадцать семей.
Сама прабабушка жила  там, где было потише: на краю сада, в сарайчике, стеля
себе на полу. Ноги ее внутри не умещались  и, как старуха говорила, спали на
воздухе. Там же,  в сарайчике, она держала в ямке большую старую кастрюлю, в
которой  хранила деньги.  Продав фрукты или получив с  жильца  плату, Манико
раздвигала  в полу  сарайчика  две  доски и  засовывала под  крышку кастрюли
рубли,  украинские  карбованцы,  грузинские  купоны,  казахские тенгю, сомы,
латы,  зайчики  и другие  свободно  конвертируемые валюты. Сбербанкам Манико
никогда  не доверяла. Она понимала слово  "деньги", проблемы же  инфляции --
это были глупости, которые ее не волновали.
     В саду росли персики и виноград, измельчавшие от старости, но  сладкие.
Прабабушка Манико раньше  возила  фрукты  на рынок,  а  со старостью ставила
лоток  на  кругу,  возле  конечной  остановки  четвертого  автобуса.  Шоферы
выгребали деньги  из  кассы,  снова  прилепляли  пломбу  и покупали у Манико
фрукты. С  другой стороны дома, за  садом, проходило шоссе, за ним  железная
дорога,  а дальше  горы, пологие части которых были  покрыты виноградниками,
пока  Горбачев  не  ввел  сухой  закон. Местное  начальство  его  выполнило,
виноградники вырубив подчистую. Теперь, когда дует  ветер, оттуда на поселок
и пляжи летят тучи пыли.
     Про это  Люба рассказывала своему жениху,  когда он  приезжал  на своем
"Форде" со службы и садился обедать. Патрику все нравилось. Он говорил,  что
очень  любит  экзотику. Он  то и дело смеялся и не мог  дождаться  отъезда в
медовое путешествие.
     Дозвониться в Сухуми оказалось невозможно, письмо послали, но ответа не
пришло, и молодожены  решили поднести прабабушке  сюрприз. В крайнем  случае
Манико выселит ради  них из одной комнаты жильцов.  Так думала Люба  и учила
мужа:
     --  Скажи:  "Здравствуйте,  мы  из  Америки".  А  уж  я  сама  добавлю:
"Познакомься, Манико,  это мой  муж Патрик.  Он  совершенно  не  говорит  ни
по-русски,   ни   по-грузински,   ни   по-абхазски".  Ты  скажи:  "При-вет!"
Прабабушка,  конечно,  ответит: "Наконец-то!  Явились,  не  запылились". Она
всегда это говорит,  и ласка так и  светится в ее глазах. Тут ты  изумишь ее
русской фразой: "Очень приятно". А дальше все пойдет само собой...
     Глядя на карту, Патрик  предлагал лететь  через Стамбул или Тегеран, но
агентство  путешествий  предложило  им  билеты  до  Сухуми  с пересадкой  на
"Аэрофлот" в Москве. Там они могли навестить Любину тетю, сестру матери.
     Бабушка Любы, дочка Манико, давно умерла, а дедушки вообще почему-то не
было. Родители у Любы погибли пять лет назад, когда отец купил "Жигули" и по
дороге на Кавказ врезался в бензовоз.  Или бензовоз  врезался в них--  сумма
погибших   от  перестановки  участников   не  меняется.  Тетя  с  мужем  оба
преподавали в МГУ. Они и помогли Любе попасть  на практику в Америку и  были
очень  рады  теперь,  что их  приемная дочь  попрактиковалась не  вхолостую.
Простые русские слова иногда ошеломляют меня своим ясновидением.
     Перед отъездом  Патрик искал в Сакраменто подходящую  майку, и продавец
убедил  его,  что  моднее всего  будет  носить двуглавого  орла  с  надписью
по-русски:

     Была тогда счастливой Русь,
     И две копейки стоил гусь.

     Значение  текста Патрик  не очень понимал,  хотя Люба ему  перевела, но
орел ему нравился. В Москве Патрик пришел в восторг от вечно живого Ленина в
гробу. Он хотел также зайти в Макдоналдс, но Люба была  не в силах стоять  в
еще более длинной очереди.
     Самолет  на  Сухуми  долго  не  вылетал,  а  когда  долетел,  долго  не
приземлялся "по метеоусловиям". Патрик был очень доволен, что их в полете не
кормили.
     -- Русские лучше  нас следят за диетой,-- объяснил он  жене,--  мне это
так нравится!
     Прилетели ночью, когда ветер разогнал тучи.  На летном поле после грозы
пахло полынью, а звезды светили так же ярко, как в Калифорнии. Любу никто не
встречал. Наверное, прабабушка Манико не успела получить телеграмму, которую
они  дали из Москвы. Такси тоже не было, но шофер мусорной машины аэропорта,
узнав, что это американцы, согласился их подвезти. Люба провела переговоры о
сумме. Шофер попросил пятьсот долларов, но согласился за три, потребовав эти
три доллара вперед.
     Луна прислонилась  к краю горы, тихо  освещая поселок и заменив уличные
фонари, которые не горели. Люба разыскала круг, где делал конечную остановку
четвертый  автобус, а  возле  него  дом прабабушки Манико.  Они выгрузили из
мусоровоза чемоданы с подарками.
     Люба  с малолетства проводила  здесь все  летние  каникулы и  знала  не
только каждое дерево и каждый  кустик, но все трещины  в  асфальте  и каждый
выпавший  сучок  в  высоком  покосившемся  заборе.  Через  этот   забор  они
перелезали вдвоем с  Гиви, соседом, сыном продавца  из  ювелирного магазина,
когда Манико не пускала Любу вечером погулять. С этим соседом у Любы кое-что
было, и не вечером, а днем, когда ювелирный магазин на набережной работал, а
дома,  кроме Гиви,  никого не было. Но сейчас она не хотела  это вспоминать.
Она шла вдоль забора, за ней Патрик нес два огромных чемодана.
     Вот  кривая  калитка. Люба на  ощупь просунула руку в щель,  отодвинула
засов  и  подумала,  что  сейчас залает Тимур.  Он  всегда лаял  при шорохе,
полагая, что охальники норовят сорвать персики, свисающие через забор.
     Заскрипели петли, а Тимур  не залаял. Вдоль тропинки висели веревки, но
на них не сушились  трусы и купальники многочисленных обитателей. Сарайчики,
обычно заполненные дикими курортниками, как пчелиные ульи, были мертвы. Если
не считать крика птицы, потревоженной в гнезде, стояла мертвая тишина.
     -- Ой, смотри!-- прошептала Люба.
     Дом зиял черными провалами выбитых окон. Луна  освещала черепицу, часть
которой была проломлена.
     -- Может, они  построили  новый  дом, а этот  разрушают?--  предположил
Патрик.
     Люба, не  ответив, заспешила к сарайчику, в котором летом спала Манико.
Дверь сарайчика была  открыта, изнутри  доносился  запах примуса  и сырости.
Потревоженные мухи жужжа роем вылетели в дверь.
     -- Погром  какой-то... Просто ума не  приложу, что случилось и что  нам
делать,-- в глазах у  Любы появились слезы.--  Два  часа ночи, соседи  спят,
спросить не у кого...
     -- Постой-ка...
     Патрик опустил  на  дорожку  чемоданы,  вынул  из  кармана  фонарик  и,
посвечивая себе под ноги, пошел в дом. Через несколько минут он вернулся.
     -- Похоже, это взрыв. Там внутри разрушенная мебель, детские игрушки на
полу. Может, звякнуть в полицию?
     -- В милицию,-- поправила Люба.-- Телефон был на кухне, но летом Манико
его отключала, чтобы жильцы не звонили. Сейчас я погляжу.
     Патрик осветил ей дорогу, и они вошли в дверной проем. Дверь лежала тут
же рядом,  в  траве.  Небо  с луной было  видно сквозь крышу. Слева  газовая
плита, за ней кухонный столик. Рядом с  ним была тумбочка,  на которой стоял
телефон. Люба  взяла у Патрика фонарик. Телефон оказался на месте. Она сняла
трубку и услышала гудок -- телефон работал.
     Она набрала 02, долго никто не брал трубку, потом кто-то, откашлявшись,
произнес  что-то по-абхазски. Люба  объяснила по-русски, что она  приехала к
прабабушке в гости, а прабабушкиного дома нет. То есть он есть, но разрушен.
И как узнать, где прабабушка и что вообще теперь...
     -- Слушай, дарагая,-- хриплый голос  перешел на русский.-- Ты что, одна
такая? У всэх тут дома  разрушены.  У всэх  нэту прабабушки. Что  это вообще
такое?  Звонишь посреди ночи, дэжурным спать не даешь,  понимаешь!  Арэстуем
тебя, эсли еще будешь звонить!
     В трубке раздались короткие гудки.
     Люба прижалась к Патрику.
     --  Может,  разбудить соседей? С этой стороны  жил  ювелир,  с  той  --
дедушка Резо, сын Манико...
     -- Знаешь что,--  решил Патрик,-- до утра недолго, какие-то четыре-пять
часов. Я привык ночью не спать, мне это легко. В конце концов, впереди у нас
целый медовый месяц. Сейчас я положу чемоданы плашмя, постелю мою куртку, ты
ляжешь. А я посижу, посмотрю на луну. Луна здесь сказочно красивая.
     Утром  в  доме,  где  жил Резо,  сын  прабабушки Манико, то  есть,  так
сказать, двоюродный дедушка Любы, послышались голоса. Сонная Люба, вскочив и
на ходу проверяя прическу,  побежала туда. Боже мой,  что там  началось!  Ее
сразу узнали, запричитали. Вокруг нее крутились дети и  женщины, большинство
из  них  она  не знала.  Побежали за  Патриком, который  ничего не  понимал,
привели его, принесли их чемоданы.
     -- Здрасвюйте, мы из Америка,-- сказал всем Патрик.-- Ошшен приятно.
     -- Где же Манико?-- спросила Люба.
     -- Сейчас приведем твою  прабабку,--  отозвался дедушка Резо.--  Никуда
она не делась.
     Он был горбатый, беззубый, седой и давно не бритый.
     -- Так она здесь? Слава Богу!
     Резо ушел  в сарай  и  медленно  вывел седую лохматую  старуху в  белой
ночной рубашке до полу. Она шла, опираясь на костыль.
     -- Манико!-- крикнула Люба и бросилась к ней на шею.
     -- Кто это?-- спросила Манико.
     Лицо ее перекосила судорога.
     -- Это же Люба,-- сказал Резо.
     -- Какая Люба?
     -- Твоя Люба, правнучка.
     -- Не помню.
     --  Манико  после  взрыва  память отшибло,--  объяснил Резо,  обращаясь
почему-то к Патрику,-- она немножко не в себе. Да тут все не в себе. Видите,
что делается? Ты пока садись, генацвале, в ногах правды нет.
     Патрик улыбался, но не понимал и поэтому не реагировал.
     -- Он что, глухой?-- спросил Резо.
     -- Нет, он американец.
     Патрик уселся на скамейку, за большой стол под деревом.
     --  Он настоящий  американец?--  поинтересовалась черноглазая девочка с
двумя тоненькими косичками.
     Она  подошла  к  Уоррену  и потрогала  его  за  колено. Патрик погладил
девочку по голове.
     -- Настоящий, настоящий,-- ответила за него Люба.-- А где Тимур?
     -- Собаку танк раздавил,-- ответила девочка.-- Совсем недавно.
     -- Что  Ти-мууур!..-- протянул  Резо.-- Соседа-ювелира  со  всей семьей
убили. Золото у него искали. А мы вот живы пока...
     -- И Гиви убили?-- вырвалось у Любы.
     -- Гиви первого убили, он отца от них закрыл...
     Любе стало страшно, она прижалась к Манико.
     -- Кто это?-- спросила опять прабабушка.
     -- Говорят тебе, это Люба!-- рассердился Резо.
     Люба поцеловала Манико, вздохнула и решила раздать подарки, которые они
привезли.  Открыв  чемодан,  она увидела,  что он  наполовину  пуст.  То  же
случилось со  вторым  чемоданом.  В обоих  чемоданах лежало  по паре крупных
камней для веса. Патрик потрогал замки.
     -- Видишь, поломаны? Кто-то в аэропорту, в  Москве или  Сухуми, отобрал
часть вещей себе.
     -- Это теперь часто бывает,-- сказал дедушка Резо.-- Хорошо еще, не все
взяли. Кастрюлю с деньгами у Манико из рук вырвали, хорошо, что руки целы...
     Всем подарков не хватило,  начались слезы. Две девочки подрались,  одна
сказала:
     -- Лучше бы вы ничего не привозили, тогда было бы всем одинаково.
     Люба  не стала  это  переводить Патрику.  А тот,  увидев,  что  калитка
покосилась и вот-вот рухнет, поднял с земли  топор и, подперев плечом столб,
стал  соображать,  как  его закрепить. Резо  молча  принес  ему пару досок и
гвозди.
     Потом  сели за стол завтракать. Резо долго извинялся, что у них ничего,
кроме брынзы, хлеба да персиков с дерева, нет.
     -- Война тут идет,--  сказал он.-- Брат на брата... К маме в дом снаряд
попал.  Хорошо, что днем,  все были  кто  где,  двоих  только  ранило,  их в
больницу увезли, и вот маму... Ее немного контузило.
     -- К  врачу ходили?--  спросила  Люба,  пытаясь  обнять  Манико,  но та
отстранилась от Любы, как от чужой.
     -- Доктор  обещал, может,  Манико  оживет,-- продолжал Резо.--  Она еще
хорошо отделалась... Абхазские ополченцы выгоняли  грузин из своих  домов на
улицу.  Свои  хуже  фашистов,   звери  какие-то.  Бог  разум  у  них  отнял.
Собственных родственников готовы  убивать за правое дело. Кто  их знает, чье
правое? Кто грузин, кто абхазец, кто русский, кто осетин, кто половинка, кто
четвертушка? Вон, я и еще два моих брата женаты на абхазках. Наши  дети кто?
Понимаешь, генацвале?
     Люба переводила, Патрик кивал.
     -- А вы отдыхать приехали? О-хо-хо! Какой-такой здесь теперь отдых? Дом
разрушен, есть нечего. Канализацию прорвало, все  идет на пляжи. Конечно, мы
вам очень  рады. Но я вам так  скажу:  лучше  от греха подальше  уезжайте из
Сухуми куда-нибудь еще.
     -- Как ее зовут?--  спросила прабабушка Манико  и тряхнула кипой  давно
нечесанных седых волос.
     -- Люба  она, Люба!-- рассердился дедушка Резо  и повторил:-- Уезжайте,
пока здесь опять не началось...
     -- Куда же?-- растерянно спросила Люба.
     --  Думаю,--  сказал  Резо,--  лучше ехать  в сторону Сочи,  поближе  к
России. Там меньше убивают.
     -- Спроси  у них, Луба,-- поинтересовался Патрик,-- где здесь ближайший
пункт проката автомобилей? Это для нас сейчас самое удобное...
     Услышав перевод, Резо грустно улыбнулся.
     -- Тогда, может, кто-нибудь  продаст подержанную машину?--  не унимался
Уоррен.
     -- Люба,  объясни  ему, как  это  все сложно,--  терпеливо сказал Резо,
поколебался и предложил:-- Знаете что? В сарае стоит "Москвич" Отара,  моего
сына. Он в Тбилиси и вряд ли сюда сейчас приедет. Его здесь врагом объявили.
Машина все равно без  пользы стоит, бензина нет.  А еще говорили,  что будут
для армии машины забирать...  Езжай на  ней, сынок.  Если только завести  ее
сможешь. Американцу они, может, бензина дадут?
     -- А как мы ее вам отдадим?-- спросил Патрик.-- Сюда вернемся?
     --  Ни  в коем случае!  Отар  мой  женат  на русской, мать  ее живет  в
Дагомысе под Сочи, Люба ее знает. Вот у нее в саду машину и поставишь, когда
будете уезжать. Ты поняла, Люба?
     Молодые  посоветовались. Патрик засмеялся  и долго  тряс  дедушке  Резо
руку.
     "Москвич"  стоял в сарае. Нельзя сказать,  что он был новый, но голубой
его цвет  еще  можно было  угадать в  отдельных местах.  Патрик  видел такие
автомобили на выставках старых машин, они стоили дорого.
     -- Так и быть,-- решил Резо.-- Полканистры у меня есть припрятанной. Ты
ее вернешь полной, идет? Если  ГАИ  спросит  доверенность на машину, дашь им
немножко долларов --  это даже лучше,  чем доверенность, понял? Еще вот  вам
два одеяла на случай, если гостиницу не найдете. В машине тоже можно неплохо
спать, особенно с молодой женой, так?
     --  Спасибо,  вы очень  добры к нам,--  вежливо  сказал  Патрик, и Люба
перевела.-- Я этого никогда не забуду. Приезжайте к нам в Калифорнию, я тоже
дам вам свой "Форд", и поедете путешествовать на озеро Тахо.
     -- Дети!-- крикнул Резо.-- Хлеб по карточкам, они  его нигде не  купят.
Принесите им из подвала буханку хлеба и банку абрикосового варенья...
     -- Можно хотя бы разок взглянуть на море?-- осторожно спросил Патрик.
     Поняв, чего хочет американец, Резо взял его за локоть, повел за кусты к
обрыву. Патрик остановился и замер,  разинув рот.  Там  открывалась  голубая
даль, чистая и тихая. Где-то на самом горизонте шел кораблик, дымя из трубы.
Под обрывом шелестел о камни прибой.
     --  Посмотреть-то можно,-- стоя позади, Резо качал головой.-- Вот море.
Но купаться ни в коем случае нельзя: вода отравлена канализацией.
     Они вернулись в сад.
     --  Луба,-- сказал Патрик,-- у меня есть  важный вопрос к Манико. Можно
увидеть трубку, которую курил господин Сталин?
     Прабабушка молча пожала плечами. Ответил за нее дедушка Резо:
     -- Как же, знаю хорошо эту трубку. Мама ее очень бережет как память  об
отце. Я, когда молодой  был, ее курил потихоньку от  матери. И друзьям давал
покурить, потому что всем было интересно. Говорили даже, что она волшебная.
     -- Где же она?!
     -- Мама увидела, что я ее  курил, и куда-то спрятала.  Но  куда именно,
память у нее теперь начисто отшибло. Я уже искал... Может, она придет в себя
и вспомнит... Извини, генацвале!
     На прощанье слегка приунывший Патрик вынул  видеокамеру и  стал снимать
все  подряд:  море,  заросший,  неухоженный  сад,  разрушенный  дом  Манико,
замечательный автомобиль  "Москвич", который  еще не знал, что ему предстоит
медовое путешествие, и всех своих новых родственников, выстроившихся с вдруг
окаменевшими лицами в длинную шеренгу вдоль забора.
     Самым сложным  для  Патрика  оказалось  влезть  в  машину.  Дверь  была
маловата.  Он  занял  полтора  передних  сиденья,  и  Любе  осталась  только
половинка. Ноги нельзя было распрямить, но ехать  было можно. Мотор не хотел
заводиться; Патрик,  посмеявшись, открыл капот, повозился полчаса со свечами
и карбюратором, и "Москвич" ожил.
     Все стояли и махали им вслед. Прабабушка Манико плакала,  хотя так и не
узнала Любу.  Они выехали на  круг четвертого  автобуса. Наконец-то  медовый
месяц начался.  Этот  месяц теперь,  когда Патрик мне  про него рассказывал,
походил на кино, хотя то была просто жизнь.


        3.

     Люба показывала дорогу. "Москвич" скрипел и тарахтел, но бодро катил по
разбитой  асфальтовой  дороге между  пустынными  пляжами и горами.  Проехали
пригороды, где  стояли  дачи  известных  не  только  в Сухуми людей:  Берии,
Сталина, Кагановича, Микояна. В центре города в изумлении  смотрел Уоррен на
разрушенные здания, танки на улицах и толпы людей возле магазинов.
     --  Все  так интересно!--  то  и дело восклицал  Патрик.-- Похоже, мы с
тобой тут единственные туристы.
     Остановили  их  на  выезде  из  Сухуми.  Дорога  была  перекрыта  двумя
грузовиками и милицейской машиной.
     --  Патруль!--  крикнул  усатый  лейтенант  и стал выяснять:--  Оружие?
Патроны? Гранаты?
     -- Это твои коллеги,-- объяснила Люба.-- Полиция.
     Им велели открыть багажник.
     -- Что в чемоданах?
     Чемоданы были почти пустые: все, что не украли, уже было роздано.
     -- А это что? Бензин из города вывозить запрещено.
     Милиционер вытащил канистру с бензином, отдал  другому, тот быстро унес
ее куда-то в кусты.
     -- Как же так?-- вежливо поинтересовался Патрик.
     Ответа он не получил.
     -- Проезжайте быстрей, не создавайте очередь, не то еще и оштрафуем.
     Дорога опять вилась над морем, открывая замечательные виды.
     -- Знаешь что,--  предложил Патрик.-- Раз здесь война, Резо  прав:  нам
надо перебраться в  Россию, там отдыхать. Судя по карте,  это еще  миль сто.
Смотри, какая красота: я обожаю горы.
     Они  долго петляли  по  извилистой горной  дороге.  В  поселках  стояли
бронетранспортеры, кое-где стреляли. Прохожие на улицах, если их спрашивали,
смотрели  испуганно. Мелькали  магазины, рестораны  с окнами,  заколоченными
досками,  мертвые рынки. В  одном доме, неподалеку от шоссе, им продали  две
пустые бутылки, чтобы набрать воды из родника.
     Солнце перевалило зенит, когда они, свернув с дороги, остановили машину
возле  заброшенного сада, спустились  с пригорка  и  под  развесистой  дикой
яблоней расположились перекусить. Вокруг  ни  души. Хлеб с вареньем, которые
дал им с  собой Резо, и  родниковая вода  были  замечательно вкусные. Патрик
расслабился, прилег на сухую траву. Люба положила ему голову на грудь, и оба
они после сидячей ночи провалились в сон.
     Проснулся Патрик  от шума. Сразу три тяжелых черных  лимузина с темными
стеклами, шурша  шинами,  медленно  выкатились из-за  горы  и  остановились.
Уоррен переводил глаза с одной машины на другую, но некоторое время в них не
было никаких признаков жизни. Потом из первого и третьего лимузинов высыпали
две  группы  моложавых  телохранителей в  черных  костюмах  и  галстуках  и,
осматривая  окрестность,  растянулись полукругом. Передняя дверца  во второй
машине  открылась. Лысоватый генерал с  золотыми погонами вылез на  обочину,
огляделся и, согнувшись угодливо, стал открывать заднюю дверцу.
     Оттуда долго никто не  показывался.  Затем  до блеска начищенный черный
сапог опустился на землю. Некоторое время спустя рядом с  ним  встал  другой
сапог. Оба  сапога  пошевелились, разминая ноги, спрятанные  внутри  них. Из
темноты донеслось кряхтение, мужской голос выругался с грузинским акцентом и
спросил:
     -- Людишек вокруг нэт?
     -- Никак нет,-- отчеканил генерал,-- все обследовано.
     Опираясь на дверцу и поддерживаемый генералом, на свет  выбрался старик
с  изъеденным оспой  лицом  и усами,  западавшими  в  рот.  Он  был в  белом
поношенном френче  с  расстегнутым  стоячим воротничком,  двумя карманами на
груди и белой фуражке. Старик посмотрел, прищурившись, на солнце и сказал:
     -- Как печет, мать его туды-сюды!
     Кряхтя и пошатываясь, старик обошел  автомобиль сзади  и, пристроившись
возле колеса, стал справлять нужду. Патрик смущенно скосил глаза на Любу, но
она  сладко спала.  Старик  закончил важную миссию  и  облегченно  вздохнул.
Застегивая  ширинку  плохо гнущимися  пальцами,  он подошел к краю  дороги и
сдвинул фуражку на затылок.  Посмотрел на  горы,  вынул из  кармана  кисет с
табаком, трубку и стал ее набивать, трамбуя табак большим пальцем.
     Охрана раздвинулась широким кругом, внимательно следя за окрестностями.
Генерал уже держал наготове зажигалку. Старик сунул трубку в рот и зачмокал,
разжигая ее. Тут  Патрика вдруг осенило, кто перед  ним. Он  вскочил, поняв,
как ему повезло в жизни. Ведь второго такого шанса не будет. И он крикнул:
     -- Господин Сталин!
     Едва Уоррен пошевелился, охрана бросилась к нему, навалилась, скрутила.
Патрик,  конечно, мог  их в  два  счета раскидать,  а  он торопливо просунул
голову между двух молодцов, насевших ему на плечи, и представился.
     -- Видишь? Это так  называемая лычная охрана,-- сказал старик генералу,
яростно плюнул  и  растоптал  плевок сапогом.-- За что жэ  народ вам  платыт
зарплату?
     -- Виноват, товарищ Сталин!
     -- Давайте меняться,  господин Сталин,--  крикнул поспешно Патрик.--  Я
вам отдам трубку вождя индейского племени, а вы мне вашу трубку.
     -- Мнэ,  вождю всэго прагрессивного человэчества, ты прэдлагаешь трубку
лидера какого-то мэлкого плэмени?
     --  Да ведь эта трубка,  согласно легенде, дает не только власть, но  и
бессмертие!
     --  Все это чэпуха! Мы, марксысты  -- атэысты. Но раз тэбе так  хочется
иметь трубку, каторую курил лычно товарыщ Сталын, на, вазьми. Отпустите его.
Генерал, подай ему мою трубку.
     Старик, кряхтя, полез на заднее сиденье лимузина.
     Бросили Патрика на землю, и охрана мгновенно погрузилась в машины.
     -- Насчет тэх молодых людэй на травке...-- сказал старик генералу.-- Он
ведь  амэриканец...  Я  эще  нэмножко  подумал  и рэшил:  нужно ли  агентуре
Соединенных Штатов  знать, что товарыщ  Сталын сейчас находытся  на  даче  в
Абхазии?
     -- Может, дать команду пройтись по ним из "калашникова"?
     --  Зачэм  пройтысь? Пусть гости спокойно  отдыхают. А  когда отдохнут,
пусть  товарыщ Бэрия с ними бэспристрастно разберется.  Я  думаю, им нэ надо
возвращаться в логово империалызма. Пусть такой фызычески крэпкий амэриканец
поработает на социализм. А трубка вэрнется к ее настоящему хозяину. Поехали!
     Заверещал мотор.  Патрик держал  в  руках  трубку, которая еще  дымила.
Теперь он проснулся  второй  раз,  уже по-настоящему.  Открыв глаза,  Уоррен
увидел, что в руке у него сухой сучок от дерева, подобранный на земле. Шум с
дороги и дым действительно имели место. Их "Москвич" проворно разворачивался
и катил, набитый людьми с обритыми головами.
     Патрик проворно вскочил и в три прыжка  оказался на асфальте, но машины
след  простыл. Ни одной попутки на дороге, шоссе будто вымерло. Бежать вслед
глупо. Рука мгновенно опустилась в карман: ключи от машины исчезли.
     -- Трубка, Луба!-- застонал Патрик.
     -- Какая трубка?
     --  Трубка  вождя индейцев, которую я хотел  поменять  на  трубку вождя
Сталина. Она уехала...
     С трубкой уехала их одежда, видеокамера Патрика, одеяла,-- все осталось
в багажнике "Москвича". Зато бумажник в заднем кармане сохранился, поскольку
Патрик на нем лежал.
     Как  мог  убедиться  читатель,  я стараюсь передать  то, что Патрик мне
рассказывал, слово в слово, без всякой отсебятины. Если  Уоррен для красного
словца немного приврал насчет встречи с товарищем Сталиным, я за это никакой
ответственности  не  несу. Недавно читал в каком-то очень серьезном журнале,
что даже длинные сны  протекают  в нашем сознании мгновенно, и  трубка вождя
могла присниться Уоррену,  когда воры уже завели  мотор его "Москвича". Жене
про этот странный сон Патрик решил ничего не рассказывать.
     Люба рыдала  и,  всхлипывая,  говорила, что она не хочет  так отдыхать.
Патрик  ее утешал: отдых ведь  только начинается. А Люба считала, что он уже
кончился.  Под  деревом  на траве оставались банка с  абрикосовым  вареньем,
которую облепили пчелы, и полбуханки серого хлеба.
     На  тропинке, ведущей с  горы в  яблоневый  сад,  появился  белобородый
старичок с сумой  через плечо,  похожий на нищего. Он остановился и попросил
кусок хлеба.  Люба отломила  ему половину  оставшегося.  Он стал жадно есть.
Узнав, что произошло, старичок сказал:
     -- Так  это  же  уголовники, которых из  тюрьмы  выпустили. Вот  они  и
делают, что хотят.
     -- А вы где живете?-- спросила Люба.
     --  Теперь  нигде. Я  -- грек, а греков  абхазцы тоже выселили,  как  и
грузин, и армян.
     -- Куда же вы теперь идете?
     -- Все отсюда  бегут. Иду я в  Батуми, чтобы там перебежать  в  Турцию.
Может, в Турции лучше, а здесь очень плохо.
     -- Далеко  до  аэропорта?-- глядя  на  заплаканную  жену, вдруг спросил
Патрик, и Люба перевела.
     --  Аэропорт? Вы  сейчас недалеко от Гагры.  Единственный аэропорт  тут
возле  Адлера.  Это будет уже за границей, то есть в России. Автобусы теперь
не ходят. На  попутки не сажают,  боятся.  Остается  вам идти пешком. Дня за
полтора-два дойдете.
     Патрик с Любой  двинулись в путь, прихватив банку  с остатками варенья,
две  пустые бутылки и  кусок  хлеба.  Иногда, слыша сзади гул приближающейся
машины, Патрик голосовал, но никто не останавливался.
     К  вечеру дошли до  поселка Гантиади.  Патрик  все  время  пересчитывал
километры в  мили  и получалось, что до аэропорта осталось миль двадцать или
двадцать пять. Люба растерла обе ноги и идти не могла. Патрик вызвался нести
ее, но пышечка Люба знала свой вес и на ручки не пошла.
     В сумерках  началась  стрельба. Где-то  ухали  пушки.  Сзади послышался
грохот,  рядом с ними остановился бронетранспортер.  С него  что-то крикнули
по-грузински.
     --  Кто  это  может  быть?--  размышлял   Патрик.--  Абхазцы,  грузины,
русские?.. По крайней мере, это не воры. Не украли же они танк...
     -- Это грузины,-- сказала Люба.
     Любе и Патрику светили фонариками в лица с разных сторон.
     -- Чего они хотят?-- спросил Патрик у Любы, когда два десятка солдат  в
маскировочной форме спрыгнули с машины, окружили их, стали о чем-то  спорить
по-грузински.
     -- Вам что, молодые люди?-- спросила Люба.-- Вы кто такие?
     Один из них перешел на русский, сказал:
     --  Проверка документов, дэвушка. Грузинский национальный формирований.
Паспорт, паспорт!
     Формирование  это  оживилось  и  загалдело,   поняв,   что  перед  ними
иностранец.
     --  Луба,-- возмутился  Патрик,--  скажи им,  чтобы  они немедленно нас
пропустили.
     Люба перевела.
     --  Скажи  ему,   чтобы   не  дэргался,  а  то  арэстуем,--  немедленно
отреагировал  другой  солдат.--  Пусть дает  доллары,  доллары! Бэз  доллары
проход нэт.
     Патрика трудно было испугать. Он смущенно смотрел на Любу, не зная, что
предпринимают в таких случаях в этой странной Абхазии.
     -- Дай им десять долларов,-- велела Люба.
     Они осветили купюру.
     -- Дэсять? У тэбя там еще есть, а у нас нэт. Нэ дэсять, сто давай.
     Патрик дал им еще несколько бумажек, и они вернули ему паспорт.
     -- Эй, генацвале, а дэвушку не дашь нам напрокат?
     Этот вопрос Люба не стала ему переводить.
     Солдаты стали  хохотать,  хлопали  Патрика по  плечу,  но  потом кто-то
рявкнул из бронетранспортера,  они облепили машину и, размахивая автоматами,
с криками укатили.
     Надо  было  искать   пристанища.  Уоррены  решили  идти  вперед,   пока
что-нибудь не найдут. Навстречу им, и  обгоняя их, шли в одиночку и группами
такие же бездомные люди. Многие  из них  не знали, куда  и зачем бредут.  На
ночлег их нигде не пускали. Так прошагали они по обочине шоссе, спотыкаясь и
присаживаясь на землю отдохнуть, до рассвета, без препятствий  прошли спящий
в  зелени  городок Леселидзе,  где  им  сказали,  что до  российской границы
недалеко.  Патрик  и  Люба воспрянули духом,  даже смеялись, глядя  друг  на
друга: комары так покусали обоих, что распухшие лица трудно было узнать.
     На  другой день они почти добрались до границы Абхазии с Россией  и шли
то ли  перелеском, то ли старым парком, когда вдруг с гоготом и  улюлюканьем
их окружила стая шпаны.
     -- Дядь, дай закурить!-- кричали малолетки.
     -- Он не курит,-- сказала Люба.
     Саранча эта,  явно  бежавшая  из  мест  заключения,  галдела,  клянчила
деньги, колобродила, обезумев от свободы,  наркотиков и безнаказанности. Они
толкались,  бросались под ноги,  через них  приходилось переступать.  Одного
Патрик  поднял за  шиворот  и задницу, чтобы убрать с  дороги, а щенок  этот
каблуком ударил Патрика в глаз. От боли Патрик аж присел.
     Исчезла эта свора в лесу так же внезапно, как появилась.
     -- Мой бумажник!-- спохватился Патрик.-- Паспорта, билеты, деньги...
     У Любы вырвали сумку с остатками  абрикосового варенья. Щека и бровь  у
Патрика  распухли  и стали  кроваво-синими. Глаз затек, но,  слава Богу, был
цел.
     Мост через реку Псоу перегораживали бронетранспортеры.  С одной стороны
моста абхазские,  с  другой -- русские части. Их долго  допрашивали  сначала
одни,  потом другие, но тут уже говорил один Патрик. И хотя никто не понимал
ни слова, его речи  действовали гипнотически. В  конце  концов  им даже дали
напиться воды и объяснили, как двигаться к аэропорту Адлера.
     Они  шли все  медленнее,  все чаще садились  и отдыхали.  Полуодетые  и
голодные, когда  уже опять темнело, теряя последние остатки сил, они добрели
до аэропорта. На площади перед аэровокзалом женщина закрывала тяжелым замком
дверь палатки с кривой надписью "Пельмени". Люба бросилась к ней.
     -- Женщина, миленькая, дайте нам что-нибудь поесть, мы два дня не ели.
     -- Не видите, закрыто.
     -- Мы из Америки, вот он -- американец, голодный.
     -- А доллары у него есть?
     --  Нету,-- смутилась Люба  и вдруг (откуда  мудрость берется у русской
женщины?)  вспомнила:-- Я  вам  лифчик подарю, американский.  Новый,  только
надела.
     Она  спустила  шлейки  сарафана,  чтобы  буфетчица  могла  убедиться  в
качестве  лифчика. Патрик, не понимая ни разговора,  ни жестов двух  женщин,
смущенно  отвел  глаза от жены, делавшей стриптиз  за  пельмени.  Люба сняла
лифчик и протянула пельменщице. Та без особого энтузиазма повертела лифчик в
руках, деловито спрятала  в  сумку, сняла  с двери замок  и скрылась внутри.
Вскоре она вышла, неся  перед собой  две тарелки, полные пельменей,  и кусок
хлеба.
     Люба  и  Патрик  пристроились на столе,  врытом в  землю  возле  двери.
Пельмени были холодные, жир застыл, но  это  не имело никакого значения. Они
быстро все умяли.
     --  На завтрак у меня еще есть  американские трусики,--  весело сказала
Люба.-- А вот что потом?..
     -- Потом... У меня тоже есть трусы,-- скромно сказал Патрик.
     Аэровокзал Любу с  Патриком цветами не встречал. В зал ожидания пускали
только  по билетам. Оттуда  несло,  как из конюшни.  Люди  спали на мешках и
бродили, наступая на спящих. В  кассы  толпились огромные очереди. Да и  что
просить  в  кассе? Дежурные, к  которым  они  обратились,  вообще  не хотели
разговаривать.  Патрик своим  могучим,  как  ледокол, торсом пробил  полынью
через толпу к двери с надписью "Начальник смены". Люба попыталась объяснить,
что они из Америки и им надо срочно улететь в Москву.
     -- Всем  надо срочно,--  прервал ее пожилой начальник, мельком взглянув
на заплывший синий глаз Патрика.-- Но когда получится, не  знаю. Рейсы почти
все отменяются: керосина нет. Паспорта!
     -- У нас их украли в Абхазии.
     -- Билеты?
     -- Тоже.
     -- Тогда ничего не могу сделать, идите в милицию. Следующий!
     В  милиции началось все сначала, но потом вышел  какой-то старший чин и
пригласил к себе в кабинет.
     -- Трудный случай... Ну  да ладно. Раз вы американские туристы, сделаем
исключение. Попытаемся помочь... Но вам придется заплатить. Хорошо заплатить
и только валютой.
     -- Нас ведь ограбили. Понимаете, ограбили!
     Люба заплакала.
     -- Тогда это ваши трудности. Просите у родственников  деньги, а так  --
ничем помочь не сможем.
     Под крышей места для них не было. Они отправились спать на поляну возле
загороженного летного поля, постелив половичок и прислонив голову к столбу с
колючей  проволокой.  Свет  не  без  добрых  людей:  половичок  им  принесла
сердобольная уборщица, стащив его в  комнате для  депутатов на втором  этаже
аэровокзала. Сделала она это потому, что ее любимый внук удрал в Америку.
     С утра они опять, голодные  и  неприкаянные, слонялись по аэровокзалу и
округе. Подкармливала их пожилая уборщица за то, что Патрик  пообещал  найти
ее  внука  в Америке и  помочь. Женщина  даже принесла Любе  из  дома теплую
кофточку.
     Между тем не было никакого выхода, и никто их не собирался выручить. На
третий  день  небритый Патрик,  кое-как  умывшийся в грязном туалете, усадив
Любу в  освободившееся  кресло, бродил по  залу ожидания, как вдруг  услышал
хорошее лондонское произношение. Быстрым шагом в сторону депутатской комнаты
двигался  седой  человек в  элегантном  костюме, говоря через переводчика со
спутником в генеральской форме. Их окружала свита.
     -- Минуточку, сэр! Остановитесь, прошу.
     Патрик  рванулся  вперед,  но  был  оттеснен  дюжими   охранниками.  Он
молниеносно  оценил расстановку сил  и  мог  бы, конечно, положить  их  всех
четверых  за полминуты, но  это  не  входило в его задачу. Последняя надежда
ускользала.
     -- Сэр, я американец. Могу я поговорить с вами?-- крикнул Патрик, шагая
следом за ними.
     На него не обращали никакого внимания.
     --  Эй,  это очень  важно! Неотложно!  Да погодите же, черт  вас побери
вместе со всей вашей бандой!
     Иностранец   наконец   приостановился,   обернулся,   и   улыбка   едва
обозначилась  на его усталом  лице.  Он оказался  чиновником  из Английского
посольства в Москве. Патрик кратко объяснил ему, в чем дело. Дипломат двинул
рукой,  чтобы  американца пропустили. Охранники ничего  не  понимали, однако
расступились. Патрик кратко описал свои мытарства.
     --  Боже ты мой!-- воскликнул дипломат.-- Впрочем,  это здесь случается
все чаще. Напишите мне ваши имена, адрес и  телефон. Вечером я буду в Москве
и утром позвоню американскому консулу.
     -- Но нету здесь у нас ни телефона, ни адреса. Адлер, аэродромное поле,
вот и все. Спим на улице.
     --  Им  лучше  адресовать  на  начальника   аэровокзала,--  посоветовал
генерал. Он снял фуражку и вытер мокрую лысину.-- Я ему поясню.
     -- Вам, наверное, нужны  деньги,-- вдруг сообразив, предложил дипломат.
-- Сколько вам дать и каких? Фунтов, долларов, рублей?
     -- Если не трудно, дайте три-четыре сотни баксов и ваше  имя,--  сказал
Патрик.--  Я вам  верну, как только  смогу  позвонить  в  Бэнк  оф  Америка.
Благослови вас Господь!
     За доллары через каких-нибудь  полтора часа их пустили в аэропортовскую
гостиницу. Наконец-то медовый  месяц шел  на лад. Но поселили  их  отдельно:
Любу в женский номер на шесть коек, а Патрика в мужской на четверых. Женский
и мужской  душ и  туалеты были в  конце коридора, прогуливаясь по  которому,
молодые могли предаваться семейному счастью.
     На следующий  день они выяснили, что авиакомпания "Дельта" восстановила
их билеты из Москвы домой. Однако ушло еще  три дня,  пока "Аэрофлот" продал
им новые билеты до Москвы, ибо, сказали им, старые мог использовать тот, кто
их украл, что, конечно же, полная чушь.
     В связи  с такой диспропорцией  у читателя может  сложиться мнение, что
автор стал работать в  жанре американского соцреализма, коль скоро у него то
и дело получается, что  у нас, в Америке, все славненько. Так вот, когда они
прилетели в Москву и явились в Американское  консульство, Патрику немедленно
выдали новый паспорт. А Любе, у которой давно просрочена студенческая  виза,
объявили,   что  ей   придется   задержаться  на  несколько  месяцев,   пока
американские компетентные органы разрешат ей въезд к мужу-американцу. Ведь у
нее даже российского паспорта нету.
     Патрик  почувствовал, что  за медовым  месяцем последует  многомесячный
пост.  Ненависть к американской  бюрократии,  которую  он  защищает не  щадя
здоровья, вспыхнула в  сердце полицейского Уоррена.  Тут  автору  хорошо  бы
повернуть  сюжет  так:  в  этот  момент неизвестно  откуда  является  умелый
чекист-вербовщик,  и, кто  знает,  может,  Патрик Уоррен переметнулся  бы  к
коммунистам  или  еще  каким-нибудь  "истам". Но сочинять,  как уже убедился
читатель, не в  моих правилах. Просто из консульства Патрик в гневе позвонил
в Сакраменто своему шерифу, тот --  губернатору Калифорнии, губернатор  -- в
Вашингтон,  а  из Вашингтона гнев  вернулся в Москву в виде вежливой просьбы
сделать исключение из правила. От посла к консулу с приказом выдать въездную
визу  жене   инспектора   Уоррена   явился   молодой  симпатичный   служащий
баскетбольного  роста и вдруг,  увидев  в  приемной  Патрика,  бросился  его
обнимать.
     -- Генацвале!-- прошептал он.-- Зачем ты городил весь этот огород, если
мы  с тобой учились в Сакраменто в одном  классе и играли в  баскет за  одну
команду?!  Сразу надо было прямо  ко мне, и мы бы это дело  обтяпали в  пять
минут!
     Конечно,  "генацвале"  я  для красного  словца  вставил,  он  прошептал
"buddy". И Патрик не ведал, что его кореш служит в посольстве. Я только хочу
подчеркнуть   негативные   стороны  американской  реальности.   В  отдельных
нетипичных случаях  американцы оказываются такими  же блатными ребятами, как
россияне.


        4.

     --  Диета  там  была очень хорошая,-- вспоминал теперь Патрик,  сидя  в
кресле у меня в кабинете.-- Мы  почти  ничего не  ели.  В итоге  я  пришел к
выводу, что я никогда в  жизни так увлекательно и насыщенно не отдыхал. Море
впечатлений. Наш медовый месяц Луба и я запомним на всю жизнь.
     -- Еще бы!-- согласился я.
     --  После  поездки  у меня забот прибавилось. Деньги  на  новую  машину
двоюродному  дедушке  Резо  я уже  послал  с одним  знакомым.  В Лондон  для
дипломата  чек отправил. По служебным каналам  нашел тут, в  Америке,  внука
уборщицы из  Адлерского аэропорта, буду  посылать  ему ежемесячно  небольшое
пособие и пытаюсь помочь мальчику найти работу.
     -- О'кей, Патрик,-- сказал я, проглотив желание поморализировать на эту
тему.-- Ведь  не  только  для  того, чтобы  рассказать мне  эту историю,  вы
приехали в университет. Как я могу вам помочь?
     --  Слюшай, генацвале,--  бодро заявил он и,  не дав мне секунды, чтобы
улыбнуться, тут  же  перешел  на нормальный английский.--  Хочу взять  курсы
русского, грузинского и абхазского языков. Только вечером, после работы .
     -- Но у нас нет грузинского и абхазского...
     Он замялся.
     -- Тогда только русский. Говорят, он все еще универсальный  на всех  их
территориях.
     --  Пожалуй. Но  вам  надо поговорить с  директором  русской  программы
профессором  Галлантом.  У него как  раз сейчас приемные часы. А  зачем  вам
грузинский и абхазский?
     -- Как зачем?-- гордо произнес он.-- У меня там  корни!  Знаете,  какой
смысл в слове "Абхазия"? В переводе это "Страна Души"!
     Разговор  этот состоялся прошлым летом.  Зимой нас с женой пригласили в
Сан-Франциско на концерт московских артистов. Мы опаздывали, машин на хайвее
было немного, я  давил  на  газ, внимательно  глядя по сторонам  и  особенно
назад,  чтобы не прозевать  патруль. Стрелка  спидометра  зашкаливала  за 90
миль. Уже оставалось недалеко, когда я услышал вежливый голос с неба:
     -- Водитель темно-красной "Тойоты", остановитесь на обочине. Прошу вас,
сэр, пожалуйста! Только  не под мостом,  а чуть дальше,  на открытом  месте,
сэр...
     Вокруг  нас темно-красных  машин  не  имелось, и деваться было  некуда.
Пришлось съехать  на  обочину и тормозить. Черный с белым опереньем вертолет
сел на высохшую  травку  поблизости.  Прошло  еще  несколько минут, пока его
лопасти перестали вращаться.
     -- Хорошо бы дежурил Патрик Уоррен,-- сказал я жене.-- Наш  человек! Но
это почти невероятно: патрульных на этой дороге уйма.
     И тут  Патрик Уоррен собственной огромной персоной предстал  перед моим
окошком, загородив весь белый свет.
     -- Сожалею, сэр: я не знал, что это вы, и уже ввел номер вашей "Тойоты"
в  компьютер. Здесь  лимит скорости  65  миль. Вы  шли девяносто, это,--  он
пошевелил  губами, что-то подсчитывая,-- по-русски будет  140  километров  в
час,  но я вам напишу семьдесят пять миль. Все-таки немного дешевле. Казна у
нас в Калифорнии пустая, и штрафы на дорогах превысили 250 баксов.
     -- Но это же грабеж средь бела дня!
     -- Я сам возмущаюсь, сэр. А что делать? Все мы кормим этих  прожорливых
бюрократов,  чертовщина  какая-то.  У  вас, конечно, есть шанс  обжаловать в
суде, но времени потратите уйму, а отспорить у полиции трудно. Прошу вас, не
гоните.  Сегодня на этом участке  уже было  три аварии,  одна со смертельным
исходом.
     Он вручил мне "тикет".
     -- Из-за вас, Патрик,-- зло сказал я,-- мы опоздали на концерт.
     Уоррен это понял по-своему.
     -- Извините, что не могу подкинуть вас в  Сан-Франциско: на ту  сторону
залива мне летать нельзя, там не наша епархия.
     Уоррен крепко пожал мне руку ковшом своего экскаватора. В заднее окно я
увидел, как вертолет распушил сухую траву и взмыл над хайвеем.
     Осенью,  зимой и  весной я,  бывало,  встречал  Патрика на  кампусе. Он
выделялся  в толпе  студентов  своим  могучим сложением  да  еще полицейской
формой. Видимо, не успевал до занятий заехать домой и переодеться.
     --  Здрасвюйте!--  всегда выкрикивал он и добавлял  менее уверенно.-- Я
уже хорошо говорит русского языка.
     Однажды он вбежал ко мне в кабинет сияющий:
     -- Поздравляю! Луба родил малчик.
     Само собой, он хотел сказать "поздравьте меня".
     -- Молодцы, не теряете времени зря.
     -- Знаете, где мы его заделали?  Луба с  доктором  точно подсчитали:  в
Адлере, на аэродромном поле,  когда  мы не могли  улететь. На поле так пахло
полынью,  что  я  не мог  удержаться.  Правда, там  еще  пахло  керосином от
самолетов и  изрядно  несло из  соседнего  туалета, но  я решил не  обращать
внимания. Произошло это на половике из депутатской комнаты. Подумать только,
какие люди ходили по этому коврику! Может быть, Сталин и Берия. И Каганович.
И Горбачев. И этот тиран Микоян!
     -- Главный  тиран был Сталин,-- усмехнулся я.-- А  Микоян -- мелкий: он
был наркомом пищевой промышленности, делал "хат догс".
     -- Да, конечно,-- согласился Патрик.-- Все они делали "хат догс". Тепер
за два копейка гус там купить нет.
     В  его  понимании  российской  исторической  специфики  явно  наметился
прогресс, я это оценил.
     Вернувшись  в  разгар лета  из  Европы,  я  нашел факс  от полицейского
Патрика Уоррена.  Текст начинался словами: "Доводим до сведения всех родных,
друзей и  знакомых..."  Далее факс  торжественно  сообщал,  что  Люба  опять
беременна и ждет второго ребенка. Я позвонил, чтобы поздравить.
     -- Вы смотрите русские новости?-- спросил он.-- Там у них  продолжаются
беспорядки.  Грузины  с  абхазцами  воюют. Молдаване  ссорятся между  собой.
Армяне с азербайджанцами конфликтуют. Таджики с афганцами дерутся... В Чечне
кошмар. Это надо пре-кра-тить!
     -- Надо,-- охотно согласился я.-- Но как?
     -- Разве я вам не говорил? Собираюсь опять туда.
     -- С Любой?
     -- Боюсь, на этот раз нет. Она ведь ждет ребенка.
     -- Что же вы будете там делать?
     -- Как что?!-- воскликнул Уоррен.-- Во-первых, через тетю в Москве Луба
узнала, что  прабабушка  Манико  пришла в себя после  контузии. Надеюсь, она
вспомнит, куда она спрятала  трубку Сталина. Во-вторых, я помню в лицо всех,
кто нас грабил. Я их найду. В-третьих,  у  меня  есть колоссальная  идея:  я
решил их всех по-ми-рить.
     -- Да ну?!
     -- Хватит им дурака валять! Я бы сделал  это в прошлый раз, но оказался
не готов. Ведь я был  их  гостем. Поэтому, когда  на меня  нападали,  не мог
адекватно   реагировать  и  совершенно  не  использовал  свои   значительные
физические возможности. И потом,  я был без формы,  не имел  с собой оружия,
дубинки, наручников и уоки-токи. Теперь все будет иначе, генацвале!
     От этого грузинского слова, произнесенного  с  калифорнийским акцентом,
смех так разбирает меня, что я напрочь  лишаюсь  дара речи, поэтому остается
подвести предварительные итоги.
     Уоррены   не   только   растят  грузинско-абхазско-русско-американского
мальчика, но,  как  вы слышали, Люба уже опять беременна, о чем поставлена в
известность  факсами вся Калифорния,  особо --  президент Рейган  с Нэнси и,
заказным письмом с уведомлением о вручении, прабабушка Манико.
     Но ни Рейгану с Нэнси, ни Манико, ни грузинам, ни абхазцам, ни армянам,
ни азербайджанцам, ни молдаванам, ни  таджикам, ни чеченцам, ни МИДу России,
ни ЦРУ, ни ООН  еще  ничего неведомо  о другом.  Ухом  не  ведет  российское
учреждение,   с   любовью   называемое  в  народе   Федеральным   Агентством
Контрразведки,--  аббревиатуру, уж извините,  при дамах  не могу произнести;
чекисты, однако, смекнули и быстренько сменили вывеску.
     Итак,  никто еще не знает, что  генацвале Патрик  Уоррен  сегодня утром
вылетел  в  полной  форме  из  Сакраменто  в  Москву,  а  оттуда  на  Кавказ
устанавливать прочный мир. Я добавлю: сначала на Кавказ, а потом...
     Т-сс... Об этом пока никому!

     1994, Дейвис, Калифорния.



   Юрий Дружников.
   Смерть царя Федора

                                         Микророман

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Дружников, 1978
     Впервые опубликовано: "Время и мы", Нью-Йорк, 1979, No 45.
---------------------------------------------------------------



        1.

     В театр Федор Петрович Коромыслов раньше всегда ходил пешком, а сегодня
заколебался, не взять ли ему такси. Но решил старой традиции не изменять.
     Главный режиссер Яфаров (говорят, с большими связями) позвонил часа три
назад  и,  как ни  в  чем  не бывало,  стал расспрашивать о настроении  да о
самочувствии.  Коромыслов злился на  Яфарова с  тех пор, как  тот,  воздавая
Федору  Петровичу почести, одновременно заменял  его  в спектаклях, пока  не
вытеснил совсем. И раз звонил теперь, чего-то ему было нужно. Коромыслов уже
заготовил отказ, когда Яфаров произнес:
     -- У нас замена сегодня. "Федора" даем. С тобой...
     -- То есть? Ведь Скаковский -- молодой талант, твои слова!
     --  Мои...  Но  сейчас  худсовет решил  в  твою  пользу.  Прости  меня,
Петрович, если что не так.
     -- А репетиция? -- возразил  Коромыслов, хотя про себя и без яфаровских
извинений согласился. -- Без прогона не потяну.
     -- Какая, к дьяволу, репетиция! Ты ж его раз триста играл.
     -- Больше. А все же надо бы.
     -- Это просто нереально!
     -- Ну, пеняй на себя, если...
     -- Никаких "если", -- отпарировал Яфаров.  -- Все должно  быть в полном
ажуре!
     Чувство  своей  незаменимости заставило Федора  Петровича забыть обиду.
Погорячились они  тогда, молодежь, а сейчас осознали. Бог их простит. Театру
я принадлежу, не им. Театр меня призвал.
     Отшагав  Большой  Харитоньевский  и  кусок  Садового  кольца  до  метро
"Красные  ворота",  которое  он  упрямо  не  называл  "Лермонтовской"  (что,
впрочем,  создавало  неудобства для других), Федор Петрович скосил  глаза на
новый памятник молоденькому Лермонтову. Памятник едва было видно в копоти от
ревущих  грузовиков,  двигавшихся  густым потоком. Коромыслов ничего не имел
против Лермонтова, но и тот,  бронзовый, предназначенный выражать восторг от
встречи с нашими достижениями во всех областях, стал противен.
     С каждым годом  это становилось все невыносимее, и дело не  в брюзжании
Федора Петровича: был тихий  переулок,  а  теперь  не продохнешь.  Мясницкие
ворота  стали  Кировскими,  Кировские -- Тургеневской  площадью, и  нет зуду
конца. Стоит раз переименовать, и все хлипчает, и уже не история, а газетные
листы  ценой  в  две  копейки. Что осталось от Москвы, простоявшей  века? От
России что осталось?
     Он ворчал по привычке, а в настроении была бодрость. Он  любил Москву и
не только говорил,  но действительно считал, что не променяет ее ни на какой
другой город мира (в других странах он,  правда, не бывал). И было ясно, что
закончит он свои дни здесь, где родился, хотя о конце старался не думать. Не
потому, что так уж боялся, а просто это был скучный предмет для мыслей.
     Выйдя из дому, он вспомнил, что в возбуждении не пообедал. Домработница
Нюша, которая  ходила за ним, как  за малым дитем, без малого  тридцать семь
лет, оставила ему инструкцию, в какой кастрюле чего, и поехала проверить, не
обокрали ли дачу. Нюша боготворила его; одно время они и спали вместе, когда
зимы были  холодные,  плохо  топили  и  вдвоем  было  теплей.  Коромыслов  в
молодости долго  любил женщину, которая  состояла замужем за другим актером.
Роман этот  тянулся годами.  Не раз  она обещала бросить мужа,  но так  и не
решилась. Из-за  ожидания  или  собственной  инерции  по части детей и брака
Федор Петрович  остался бездетным холостяком, что  не  мешало  ему время  от
времени,  а   по   ситуации  и  весьма   часто,  удовлетворяться  случайными
закулисными соединениями.
     Нюша  была права: надо было самому разогреть обед и  поесть  дома. Нюша
всегда оказывалась в практике  права, может, именно потому Коромыслов на ней
и не женился.
     Не  в  силах  забыть  про  голод,  он стал  думать,  где бы  пообедать.
Забегаловки  общепита  с тухлым запахом  отбросов  и  долго  не мытой посуды
попадались ему по дороге. Сама мысль заглянуть туда отвращала  от еды. Там и
слова-то человеческого  не услыхать, не то что поесть. Он завспоминал старые
ресторации, которые в молодости его исчезали заодно с переименованиями улиц,
обычаев и всего остального. А те, что сохранились, не узнать.
     За теми  окнами,  где сейчас рыгают командированные с Севера, тогда  не
просто   лопали,   но   совершали   гастрономический   обряд.   Не    просто
гурманствовали, но коротали досуг, дискутировали о судьбах России, работали.
Что   говорить!   Станиславский   с  Немировичем   в   "Славянском   базаре"
познакомились. За столиком в "Эрмитаже"  Власий Дорошевич фельетоны строчил,
закусывая  куриными  потрошками. А  Пров Садовский? Тот  за чарочкой  часами
просиживал между спектаклями и репетициями.
     Размышления кончились тем, что  Коромыслов  вошел  в булочную,  выбил в
кассе и  взял батон, отломил  горбушку,  выбросил остальную часть в урну  и,
матеря Нюшу, которая могла бы съездить на дачу  в другой день,  стал  всухую
жевать.
     Осень, любимое время Федора  Петровича, стояла ветреная и бессолнечная;
с деревьев все  посдувало,  а снег не собирался  лечь.  Притупив  голод и не
ощущая  холода,  Коромыслов  в  приятной возбужденности  легко  двигался  за
кварталом квартал. Он чувствовал себя помолодевшим и совершенно вне времени.
Его обгоняли  дрожки,  респектабельные кареты с  гикающими  кучерами, ландо,
сани,  крытые медвежьей  шкурой,  грузовички  с солдатами, "эмки" и  "зисы",
"волги"  и "чайки", а он шагал себе в театр, подгоняемый уличным сквозняком.
Тут, возле  китайского  магазина, встретил Есенина  в цилиндре  и  полосатом
шарфе, чисто выбритого и слегка пьяного, как теперь говорят. Возле того угла
гаркнул  "здравия желаю"  Маяковский;  этот  робот  всегда  по  самому  краю
тротуара  шаги  отмерял. Вот здесь,  на перекрестке, Марина Цветаева грозила
Коромыслову пальцем из пролетки, -- никак он теперь  не вспомнит, за что. Уж
не приревновала  ли? Под  конец этого долгого маршрута Коромыслов  утомился.
Все же надо было схватить такси.
     Отворя дверь  с надписью "Служебный  вход",  Федор  Петрович по инерции
поклонился вахтеру и уже  занес ногу над ступенькой, когда сбоку  из темноты
услышал:
     -- Паспорт, пожалуйста!
     Только  теперь  заметил Коромыслов, что вместо  Максимыча, протиравшего
стул здесь около полувека,  сидит средних лет мужчина в  сером костюме и при
галстуке. А по бокам двери и на лестнице стоят хорошо одетые молодые люди.
     -- А вы-то, собственно, кто такие? -- удивился Федор Петрович.
     -- Ваш паспорт, -- спокойно и твердо повторил спрашивавший.
     --   Это  же   Коромыслов!  --  объяснил  Максимыч,  неизвестно  откуда
взявшийся,  и  странно  хихикнул. --  Здравия  желаю,  Федор  Петрович.  Как
самочувствие?
     -- Ничего не понимаю, -- ворчал Коромыслов, ощупывая  карманы пиджака в
поисках документа.
     Наконец нашел, протянул, с недоумением ждал.
     Мужчина в  сером  костюме  долго  переводил глаза  с паспорта на самого
Коромыслова, поставил отметку в каком-то списке и вернул документ.
     -- Все в порядке, проходите.
     Молодые люди на  лестнице отступили  в тень. Коромыслов пожал плечами и
стал подниматься по ступеням.
     В коридорах, между  уборными, ходили  новые люди,  похожие, по опытному
взгляду, на  статистов из современного спектакля.  Впрочем, два раза  старые
актеры бросились к нему с объятьями. Костюмерша Анфиса зарыдала, упав ему на
грудь, и он долго не мог ее успокоить.
     -- Сейчас я... Мигом все  принесу... Разоблачайтеся пока,  -- причитала
она, пятясь к двери и размазывая слезы по  щекам тыльной стороной ладони. --
Вы такой молодой, такой  крепкий. Не женилися еще?  Надо, надо...  А  я мужа
похоронила. Водка проклятая. Не то бы жил, как вы...
     Переодевшись, он начал неторопливо  гримироваться  еще до  получасового
сигнала  готовности  к  спектаклю. Делал  он  это  спокойно  и размеренно  в
движениях,  будто  перерыва  не  было  вовсе.  Приклеив  бороду,  прижал  ее
пальцами,  и  чтобы  дать  клею  схватить,  ждал. Слыша  голоса  в коридоре,
Коромыслов  чувствовал, что  температура за кулисами выше нормальной,  и  по
эмоциям встречавших его отнес это к себе, -- не из-за нескромности, а просто
констатируя факт. Суета, однако, мешала  ему сосредоточиться, начать другую,
царскую жизнь.
     На  экране  пошла рябь  и  возник  занавес.  Ведущий  спектакля  помреж
Фалькевич  поздоровался  и  предупредил  коллектив  об  особой  тщательности
подготовки. Затем он прибавил:
     --   Вводится  народный  артист   Коромыслов.   Труппа   вас   сердечно
приветствует, Федор Петрович. Как там у вас дела? Впрочем, Яфаров  вот-вот к
вам заглянет.
     Яфаров вбежал раскрасневшийся, с одышкой. Прокатился лысоватым колобком
и  сзади положил Коромыслову руки на плечи. Говорили,  глядя друг на друга в
зеркале. Яфаров оглядывал Федора Петровича с заботой и даже нежностью.
     -- Вот  здесь, -- он указал  на левый край бороды,  сам  взял кисточку,
подмазал и прижал к щеке.
     -- Ты чего за мной, как за бабой, ухаживаешь?
     -- Уж ты постарайся, Федор Петрович, не посрами!
     --   Да  перед  кем  не  посрамить-то?   --  воскликнул  Коромыслов,  и
проскользнула  вдруг мыслишка  в подкорке. -- Скажи,  братец,  Христа  ради,
уважь старика!
     -- Не мог я тебе по телефону этого сказать, -- объяснил Яфаров, перейдя
на полушепот. -- Меня предупредили, чтобы не разглашать. Сегодня Сам у нас в
ложе.
     -- Это кто такой -- Сам?
     --  Подумай, тогда  и  вопрос отпадет. Ну!..  То-то ж!  Ведь Сам  "Царя
Федора" шесть раз уже смотрел. И всегда с тобой...  Между  нами, Петрович, я
был против  того,  чтобы  тебя  заменять. Но  Скаковский,  сам  знаешь,  чей
протеже. Министру культуры велели, он нам навязал, пришлось. А сегодня разве
ж мыслимо рисковать? Вся надежда на тебя. Спасай, отец, театр!
     Коромыслов поколебался, не спросить ли, чей же протеже  Скаковский,  но
воздержался.
     --  Не  бойсь, Яфаров, -- мирно произнес  он.  -- Я таких Самов  знаешь
сколько  перевидал?  Самы уходят,  а  театр  все  стоит,  батенька  ты  мой!
Подумаешь! Тоже мне птица, Сам...
     -- Тс-с, -- Яфаров закатил глаза к потолку и приложил палец к губам. --
Знаешь  ведь,  какое  о  нас  сейчас  мнение в  некоторых  кругах.  Дескать,
растеряли традиции, любой плебей играет королей... Я, допустим, решительно с
этим  не согласен, мы идем вперед.  Не так быстро, как хотелось бы, но идем.
Не  можем мы, к сожалению, запретить думать  о нас что кому взбредет. Но что
будет, если наверх критика доползет?
     -- Суета! Искусство, братец, выше суеты.
     -- Это покуда  ты не главный режиссер, -- уныло пробурчал Яфаров. -- Со
вчерашнего  дня  театр  лихорадит.  Везде  личная  охрана: "Куда  ведет  эта
лестница? Люк заприте на замок. А тот прожектор -- в ложу не  будет слепить?
Этот выход перекроем, зрителям хватит других..." Правильно, конечно. Мало ли
что?..  Побегу, взгляну  с противоположной стороны в ложу. Если  опаздывает,
придется подъем занавеса задержать.
     Все же  тот факт, что Яфаров  лебезил,  был приятен.  Старая гвардия не
сдается, и мы пока что незаменимы. Сам тоже эту незаменимость должен увидеть
на сцене,  чтобы  не  забеспокоиться от опасной мысли. Вот почему  они  меня
вызвали.  Сам  шесть  раз смотрел  и  последние два  раза  всплакнул. Федору
Петровичу  после осветитель  говорил, в  каком точно месте. Плакать Сам стал
оттого,  что  постарел,  а  все  же  это  тоже льстит.  И  симпатия  к  нему
проскользнула у Коромыслова, обычно  всем недовольного. Теперь он на  виду у
Самого покажет своим гонителям, каков настоящий царь Федор.


        2.

     Тихо и размеренно пошел спектакль. Отключившись  от бренной жизни, царь
прошествовал по  коридору, поправляя  перстни на пальцах,  и  стал  медленно
подниматься по винтовой лестнице. Голос помрежа Фалькевича  "Коромыслов, ваш
выход!" прозвучал в  пустой  уборной.  Двое  рослых молодых людей в штатском
широченными плечами загораживали железную дверь на сцену. Царь Федор  сделал
величественный жест мизинцем, и они отпали к перилам, скороговоркой выдавив:
     -- Пжалста...
     Зал встретил  Коромыслова  гудением узнавания, после  чего пошел бурный
аплодисмент,  и  царь Федор задержал вводную реплику. Несмотря  на  это,  он
постарался  войти  в  действие   незаметно,  сдержанно,   и  только   потом,
разогреваясь  в  федоровских метаниях, сомнениях и страхах, набирал глубину.
Труд  и  опыт долгих лет  спрессовались, и алмаз заиграл теперь, заискрился,
освободившись от оков бренного актерского "я".
     В какой-то момент это  "я"  напомнило: разгулялся ты  слишком, снижаешь
образ, переигрываешь  для юмора, уходишь в пародию; раз ты почувствовал это,
вот-вот схватят Ирина, Клешнин, Шуйский. Подчинятся тебе, именитому, а там и
до зрителя дойдет. Но  Федор Петрович не мог  остановиться.  Он играл теперь
себя, каким  он  был бы на месте  царя, и  это было как  озарение,  впрочем,
возможно,  неуместное. Уходя со сцены  под  продолжительные аплодисменты, он
думал самоудовлетворенно,  что царя, мечущегося и слабого, он подал сегодня,
как  никогда,  и  Самого не могло не  пронять, если он не  в полном маразме.
Коромыслову хотелось, чтобы нынешний царь узнал на сцене себя.
     Яфаров между тем принял  царя Федора у кулисы в объятия и в ухо ласково
прошептал:
     --  Сам дважды  аплодировал,  и жена тоже. Оба  раза тебе. Я,  конечно,
заранее  дал указание  добавить  пленку  с  хорошими  аплодисментами,  чтобы
температурку  в зале  поднять.  Но  ты,  Петрович,  молодец. Спасибо,  отец!
Погорячились мы с  твоим уходом.  Теперь  я  за тебя  в огонь и в воду. Даже
против министра пойду. Проси, что хочешь, хоть полную ставку!..
     Коромыслов все это слушал и молча принимал как должное.
     Второй  акт мчался для  него на  едином дыхании. Труппа  потянулась  за
старым  рубакой,  голос  которого  метался  между  слабостью  и  силой,  меж
ненавистью и лаской. Коромыслов был уверен, что и  зал, как всегда, поддался
его гипнозу.
     Незанятый  в  очередной  картине Федор Петрович едва успел самодовольно
расслабиться на диване, чтобы отдышаться, как вбежал Яфаров.
     --  Беда-то,  беда-то!  Ох  ты,  Господи!  -- слова  лились  из  него в
беспорядке. -- Ведь в середине еще акта я глядел, все было в ажуре.  То есть
выражения, конечно,  не угадал, темно, занавешена  ложа. А сейчас нету в ней
никого, пустота!
     -- Может, по нужде прошел?
     -- А охрана? Охрану-то сняли!
     -- Без него охрана  не уйдет. Уехал. Это  бывает.  Мало  ли какие дела?
Может, че-пе какое... Ну, войну кто объявил...
     --  Ох,  Федор Петрович, оптимист ты! Или начхать тебе на все, коль уже
на пенсии. А если не понравилось?
     -- Почему ж "не понравилось"? Скажем, переел чего, желудок схватило или
почки... Он ведь постарше меня. Да просто спать захотел!
     --  Спать? У  нас в театре?! Ну, знаешь! -- Яфаров причитал,  больше не
слушая встречных доводов. -- С кем посоветоваться?  У кого узнать, почему не
досидел?  Министру  культуры  доброхоты  утром уже донесут. Ведь аплодировал
сперва... Плакали наши гастроли в ФРГ.
     -- Да брось ты! Одному царю не понравился другой, только и делов. Нешто
мы непривыкшие? Россия, братец, видывала разных царей. Кто  их  знает, что у
них на уме, какая вожжа под хвост попала... Плевать!
     -- Ежели ты такой храбрый, вот и позвони сынку-то Самого. Помнишь, ты с
ним  когда-то  в  санатории ЦК  водочку кушал?  Представь  дело  посолиднее,
побренчи заслугами театра, объясни: так, мол, и так, как следует трактовать?
Пусть   спросит   у   папаши.    Важно,    мол,   театру   для   творческого
совершенствования. Да не крути носом! Не мне надо  -- народу. Вон  Охлопков,
когда  его  назначили  замминистра культуры, сказал: "Мне легко, я  на сцене
царей  играл". И тебе  должно быть  легко позвонить. Не  откладывай. Попытай
счастья, голуба!
     Яфаров убежал мелкой  трусцой. Видно, не такие уж у  него большие связи
наверху, раз трясется и даже позвонить боится.
     Коромыслову,  в отличие  от Охлопкова,  перевоплощение в  цари давалось
тяжелым напряжением сил, и его уверенность в себе колебаться не имела права.
Сам  ушел,  не  дождавшись  того  места,  где  плакал.  Значит,  не  в  нем,
Коромыслове, дело, и он не может быть виноват. А  в чем же эта неприятность,
постигшая театр? Яфаров прав: попытка -- не пытка. Чепуха так чепуха, а если
серьезно, узнать, что же именно. Сразу после спектакля и позвонить.
     Федора  Петровича  потребовали на выход.  Он встал  и понес с собой  на
сцену  внезапно  свалившуюся  ответственность  и  даже  торжество:  доказать
Яфарову и  его людям,  что  он,  Коромыслов,  спаситель  театра, который они
губят,  использовать внезапно представившийся шанс.  Давно  он не волновался
перед  выходом  на сцену. Это была  работа. Но тут, ожесточившись  на самого
себя, он  пребывал  в напряжении, которое  никак не мог  подавить привычными
усилиями  тренированной  актерской  воли.  Вялость разлилась по  телу  и  не
проходила.
     Поставив декорации восьмой картины, рабочие разбежались за кулисы.
     -- Подол  я  вам  подшила,  Федор Петрович, -- прошептала Анфиса, -- не
беспокойтесь.
     Он не заметил, что она стояла позади него на коленях.
     -- Я пуговицу потерял, Анфиса, -- сказал он  ей,  ткнув себя  пальцем в
грудь.
     -- У вас выход, -- испугалась костюмерша. -- Где же такую сейчас взять?
Давайте я  пока вам это место через край пришью, чтобы держалось, а после уж
переделаю.
     Кивнув,  он  смотрел  на  желтые  и  красные софиты, которые зажигались
парами, подсвечивая своды царских хором. Анфиса склонила голову ему на грудь
и зубами перекусила нитку.
     --  С Богом! --  она  оглянулась,  не  смотрит  ли  кто, и поспешно его
перекрестила.
     Вялость прошла, но не  хватало воздуха. К горлу подступил комок страха.
Страх просунул костлявые пальцы под ребра и больно сдавил сердце.
     -- Что-то света много, -- сказал Коромыслов. -- Слепит!
     --  Не  может того  быть, Федор Петрович.  Это уж,  как  всегда. Софиты
двадцать лет не меняли.
     Он отпустил кулису и прошел на сцену, усевшись в резное царское кресло.
Его одежды, хотя и на марле, и мех не соболий -- синтетика, мешали дышать.
     -- Занавес! -- донеслась до него из  репродуктора команда Фалькевича, и
сразу загудел мотор.
     Из зала  хлынула  волна  воздуха с запахом человеческого  пота и духов.
Боль исчезла,  а может, он забыл про нее. И  вдруг снова  сжало. Царь  Федор
обтер  пот  с лица, как  того требовала роль, и погрузился в государственные
бумаги. Ирина положила ему на плечо руку: "Ты отдохнул бы, Федор..."
     Давно  привык  Коромыслов:   едва   он   начинал   работать,   в   зале
устанавливалась  тишина,  хотя  он еще  не  бросил ни  реплики. А  произнося
монологи,  он  умел  полностью  владеть  залом. Мог смять его  в  комок  или
расшевелить одним  жестом,  одной  интонацией.  Но тут тишина в зале  стояла
особая.  Никто  не кашлянул,  не  задел о  подлокотник биноклем, будто  боль
коромысловского сердца передалась всем, и все боялись дыхнуть,  чтобы у него
не кольнуло под лопаткой.
     Сидя  на троне,  он незаметно расслабил тело и чуть прищурил глаза. Так
стало легче говорить. Но уже надо было встать,  потому что вошел Клешнин "от
хворого от твоего слуги, от Годунова".
     Коромысов, играя, никогда не думал, что должен сделать в данный момент.
Все  свершалось  само собой. Режиссерские находки  автоматизировались в нем,
исходили  от самого его существа, и  все бы катилось дальше, если б  не  эта
жгущая боль.
     Он  старался едва  заметно повернуть лицо к залу, оттуда тек воздух,  и
ему   легче  было  глотать  его.   Стало  совсем  худо,  и  он  вспомнил   о
нитроглицерине. Нюша  аккуратно клала ему  трубочку во внутренний карман, на
всякий случай  специально пришитый к его нижней рубашке, и  напоминала: если
что,  вынуть  таблетку  и  пососать.  Чтобы   достать  нитроглицерин,  нужно
расстегнуть  тяжелое  платье.  Он  ощупал  пуговицы,  а  той,  которую  надо
отстегнуть,  не нашел. Одну полу  к  другой Анфиса пришила  суровой  ниткой.
Федор Петрович попробовал оторвать  пришитое, но не хватило сил. Черт дернул
сказать Анфисе про пуговицу.
     Между тем он продолжал играть.


        3.

     Коромыслову  шел семидесятый  год,  не так  уж  много  для человека его
комплекции и здоровья.
     --  Я мужик, меня  ничто не  берет, -- хвастался он и  давал  потрогать
бицепс.
     Сердце стало  пошаливать последние  года  полтора.  И  почему-то  сразу
сильно.
     Не ходил  он  к  врачам,  не  жаловал их  с детства.  А весной наскоком
устроили  в  театре  профилактический  осмотр  всех поголовно.  Не  хотелось
казаться упрямым стариком перед молодыми,  и дал он себя  щупать. Врачиха из
спецполиклиники, помяв ему  живот,  чуть-чуть послушала сердце, похлопала по
плечу и отошла пошептаться к коллеге. Коромыслов самодовольно усмехнулся. Но
они вернулись вдвоем, слушали  обе и морщились.  Потом  вторая врачиха взяла
листок  бумажки, написала номер своего кабинета и велела явиться назавтра  к
ней в поликлинику.
     -- Хоть вы царь, а сердце у вас, как у овечки. Манкировать не советую.
     Он  был  абсолютно  уверен,  что это  чепуха.  Но  электрокардиограммы,
анализы  крови,  мочи и  еще  чего-то  скоро  выросли  в толстенную  историю
болезни, которую  он назвал таинственной  комедией, сочиненной про его жизнь
врачами. Текст врачи, как  известно, в руки пациентам  не дают, а играть эту
комедию приходится.
     Когда  обследования  в  спецполиклинике  кончились,  профессор  Бродер,
который годился Федору Петровичу в сыновья, встал  и поучительно положил ему
руку на плечо.
     -- Я вас уважаю, не раз видел на сцене, знаю, что  театру без вас будет
плохо и вам без театра...
     Бродер не договорил и посмотрел в глаза Коромыслову.
     Не понял тогда Федор Петрович, в чем дело, или просто не хотел понять и
рассказал Бродеру  историю, которую  ему поведал  актер Абдулов. Тот лежал в
одиночестве с приступом  грудной жабы.  Еле-еле дополз до телефона и  звонит
врачу. Врач отвечает, что болен. "Лучше приходите, -- говорит ему Осип, -- а
то будете отвечать". Врач пришел и упал. Абдулов притащил его на постель  и,
слушая его  указания, стал  давать лекарства.  Привел он врача в чувство,  с
сердцем  у того полегчало,  и врач ушел домой. Через несколько  дней,  когда
Абдулов,  отлежавшись,  выздоровел,  он  опять позвонил  врачу  справиться о
здоровье. Ему ответили: "Доктор умер..."
     Бродер выслушал со снисходительной улыбкой.
     --  Запретить  вам  не  могу,  но  заявляю,   что  частые  стрессы  вам
противопоказаны категорически. Я бы на  вашем месте  себя  пощадил: на сцену
раз в неделю, а больше -- это риск. Не  сокращайте себе жизнь. Катайтесь  по
санаториям, кроме юга,  конечно. Гуляйте  по скверику,  уезжайте на дачу. За
девушками можно... подглядывать. Иначе -- за последствия не отвечаю.
     Скрыл  бы  Коромыслов  эту  кутерьму  от  дирекции, да  Бродер  дорожку
перебежал: увидел имя пациента на афише и  рассказал Яфарову, с которым, как
оказалось, был  знаком семьями.  Тот  использовал представившийся  козырь: в
интересах сохранения здоровья Коромыслова сократить его рабочий репертуар.
     Безо  всякой  ложной скромности Федор Петрович полагал, что театр с его
уходом  терял  свое  величие  и компенсировать  утрату нечем.  Яфаров считал
иначе: прогресс искусства неостановим, и новое должно,  согласно диалектике,
побеждать  старое.  Практически  Яфаров под этим  подразумевал  выведение на
первые роли нужных людей, а заодно избавление от тех стариков, которые своим
занудством  и ссылками на классику препятствовали  принятию  новых  пьес  из
Министерства культуры.
     Трудность  оставалась  только с "Царем  Федором". Отменять  постановку,
идущую с 1896 года, не разрешали,  и теперь  худсовет собрался, чтобы  найти
выход, то есть альтернативу Коромыслову. Ввели нового Федора -- Скаковского.
К седьмому прогону тот пообтесался, спектакль заковылял и вскоре появился на
афишах без Коромыслова, будто  его и не было никогда.  Доживающие  до пенсии
актеры утешали:
     -- Ну чего нам, Федя, нужно? Талант, деньги, слава, ордена, дача -- все
тебе дадено. Смири гордыню! Собирай теперь  спичечные этикетки, как Качалов,
или  черепаху  купи  в зоомагазине  на  Кузнецком  и гляди,  как ползает. Да
оглянись на свое прошлое существование: отдыхали мы когда-нибудь? Зациклился
ты, Федя, уймись! И паровозу передых нужен.
     Не  возражал  он,  только  рассматривал   советчиков   как   диковинные
экспонаты. В  чем они хотят его  убедить?  Черепаха  ему  не нужна, и он  не
паровоз.
     Был  он гибридом простых и благородных  кровей. Отец его, потомственный
дворянин, две  трети сознательной жизни провел в Италии, а в один из заездов
в золотоглавую  согрешил  с молоденькой  прислугой, зачав  народного артиста
СССР. До революции Коромыслов выпячивал первую ветвь своих предков, после --
вторую.
     Желторотым мальчишкой бегал он в этот театр, деньги собирал по копейке,
экономя  на гимназических  завтраках. В мировую войну Коромыслов остался без
отца, а в революцию -- без матери. Голодал,  обивал черный ход театра, чтобы
попасть  в  него хоть кем-нибудь, лишь бы очутиться за кулисами. Театральный
буфетчик приспособил  его гардеробщиком, поскольку за  право иметь  доход от
буфета обязан был содержать гардероб бесплатно.
     Повесив  все  пальто зрителей,  Федор  надрывал  живот  над  ящиками  с
бутылками ситро и шампанского, тащил их на второй  этаж, а раздав все пальто
после спектакля, мыл и протирал бокалы. На репетициях он носил чай в уборные
к артистам,  и  его  любили  за то,  что  не  отказывал  принести  рюмашечку
по-тихому  и  ловко  пародировал актеров.  В  пародии он  попался  на  глаза
Мейерхольду,  тот  сказал  о  нем  Немировичу.  Как  любил  повторять  Федор
Петрович, Немирович согласовал вопрос с Данченко и заметил:
     --  Этого  страшно запускать  статистом.  Уж  больно внимание  на  себя
притягивает.
     Но -- с одной репликой, в переднике и при метле, Немирович-Данченко его
на сцену  выпустил. С того момента, как вспоминал Коромыслов в ЦДРИ на своем
чествовании по случаю шестидесятилетия, я стал солистом богемы. От богемы-то
одно название, а остальное -- пот. В поту и  пошла далее его карьера,  а то,
что  до,  кроме и после, -- было предисловием,  примечаниями, комментариями,
которые вполне можно выкинуть как несущественные.
     Приняв его тело, театр потребовал душу.
     С  детства он был  человеком набожным, но  в церковь  давно уже  ходить
остерегался, и Нюша на всякий случай перевесила Богородицу к себе в комнату.
Потом пошло в театре веяние, что героев Октября  должны играть члены партии,
и он повесил на  себя этот ярлык, хотя не очень понимал, зачем он ему. Пьесы
казались ему бесчувственными, он говорил, что играет не роль, а текст. И все
же играл. В этом была даже увлекательность -- вытягивать ничтожные характеры
за счет своего божьего дара. Студенты из училища спрашивали:
     -- А передовую "Правды" сможете сыграть?
     И он отвечал:
     -- Еще как!
     Ему  дали звание  народного  и  от  имени  театра поручили  выступить с
благодарностью  и хвалой Сталину, организатору  и  вдохновителю театрального
искусства. Он оглаживал своим бархатным голосом гальку пустых и, в сущности,
ничтожных  слов,   написанных  специально  по  этому   случаю,   и  произвел
впечатление. На банкете его подвели к  Сталину, и рука Федора Петровича была
им лично  пожата.  После этого  потекли  одна  за другой Сталинские  премии.
Однажды ему сказали,  что всех,  кто  играет с ним  в  спектаклях, не сажают
благодаря ему. Но  это не была ни заслуга, ни вина Коромыслова -- ему просто
везло.
     Уже после  смерти  Сталина реабилитированный  Мордвинов,  вернувшись из
мест отдаленных, сказал Федору Петровичу, что у них там, в  лагерном театре,
такие были силы, а все же отсутствие Коромыслова ощущалось.
     В  том  потоке  сиюминутных пьес  толстовский  "Царь  Федор"  почему-то
оставался, а в пьесе, следовательно, оставался Коромыслов.
     -- Тебя  специально  при рождении Федором обозвали, предвидели, --  под
выпивку гудели приятели. -- Только чего рвешь себя на части? Втянулся, ну  и
играй себе спокойно. Ремесло ведь!
     Он  чувствовал, что сохраняет  себя в этой роли от  измельчания.  "Царь
Федор" был для  него в  потоке времени, смешанном с  дерьмом, опорой, связью
вех,  знаком того, что еще не  все затоптано вокруг и в душе его.  Остальное
пошло в распыл, а этот старый дуб зеленел.
     В  театр  Коромыслов спешил, будто  опаздывал,  хотя  являлся  задолго.
Обратно шел  медленно  и бесцельно. Он не  знал, чего  нет  в магазинах, как
живут люди, зачем производят детей.  Собственный дом был для него ночлежкой,
где он  имел койку,  окруженную дорогой  мебелью, которая  нужна была только
Нюше, чтобы протирать пыль. Сплетни, подсиживания, призывы и указания сверху
он воспринимал преходящим, суетой.  Важно только  то,  что на сцене, тут  --
жизнь. А в остальной, действительной жизни все есть игра.
     Оставшись без "Федора", единственной  своей опоры,  Коромыслов, однако,
не приостановился, но углублялся в унижение и  халтуру, боясь  потерять все.
Он согласился играть утренние спектакли для детей.
     По   воскресеньям  зал   набивали  ребятней   всех  возрастов.  Младшие
дохрустывали вафли, принесенные из буфета, отношение  к действию высказывали
вслух и во время акта ходили по проходам.
     -- Федя, на кой тебе эти грошевые утренники?
     -- А для поддержания формы. У меня, братцы, отдача полнее с утра, когда
я еще не устал.
     Врал Федор Петрович. Скучно ему было дома, хоть вешайся, а в театре все
трудней.
     В новой пьесе  о  рабочем классе  "Металлурги" Яфаров дал ему маленькую
роль,  полагая,  что  Коромыслов  оскорбится. А тот взял.  Конфликт вышел из
другого.  Яфаров  вдувал воздух  в  мертвые легкие  пьесы,  искал оживления.
Старый кадровый рабочий должен был, по замыслу Яфарова, выезжать на сцену на
велосипеде.
     -- Я-то  выеду, мне что, --  согласился  Федор Петрович. --  Но зритель
только и будет думать, свалюсь я в оркестровую яму или нет.
     -- Не учи меня! --  огрызнулся Яфаров. -- В Большом, вон, слона выводят
на сцену, и то ничего.
     -- Так  то ж  Большой,  для иностранцев показуха. А  здесь  кто же тебя
научит?  Металлурки?  -- он на ходу переделал  слово.  --  На театре уцелели
единицы, еще  помнящие,  что  есть  искусство.  И  эти  единицы  уходят.  Вы
наследники,  а тайны нашего дела спешите выбросить на  помойку. Ну и куда же
вы будете двигаться?
     --  Голуба! -- примирительно  отреагировал  Яфаров.  -- Театр меняется.
Пойми, теперь другие масштабы режиссуры. Играет коллектив. Не я это придумал
-- эпоха. Звезды только дробят генеральный замысел. Ты, Федор Петрович,  при
всей нашей любви к  тебе, человек  предыдущего  времени. Тебе  этого  уже не
понять.
     Коромыслов сдался. За последние месяцы он привык к мысли, что театру он
обуза. Халтура, забвение старых заветов проще и потому удобнее.  Организация
дела вполне заменила талант. Махнул рукой  Федор Петрович  и, сославшись  на
здоровье, ушел совсем. В "Металлургах" его без особого труда заменили.
     Всю весну он гулял от Мясницких  ворот до Никитских и обратно, хотя это
было противно и глупо.
     -- Как здоровье, Федя? -- встречал его кто-либо из стариков.
     -- "Всем ведомо, что я недолговечен; недаром тут, под ложечкой, болит",
-- играл он Федора  Иоанновича, но тут же прибавлял. --  Да ничего у меня не
болит. Ну их всех! "Я  царь или не царь? Царь иль не царь?" Общупали меня  и
кляузу сочинили, а я здоровше их всех вместе, как козел в марте.
     Едва потеплело, они с Нюшей  уехали на дачу. Он  гулял в  саду вдвоем с
котом и  с ним беседовал. Кот этот потрясал  своей дружбой Федора Петровича,
облегчал  переустройство  психики.  Однажды вечером кот появился на террасе,
мяукнув и всем своим  видом зовя  куда-то  хозяина. Хозяин  встал, побрел за
ним.  Кот  бежал впереди,  показывая дорогу, и  привел  его  к  двум кошкам,
ожидавшим у калитки. Вот какая это была щедрая дружба: он привел двух  кошек
-- одну себе, другую Федору Петровичу. В конце лета кота сбил мотоциклист, и
Коромыслов с Нюшей похоронили его в саду под сливой.
     В сентябре прослышалось, что в театральном музее Бахрушина есть стенд с
фотографиями,   рассказывающий   о   творческом   пути   народного   артиста
Коромыслова. Он поехал посмотреть.  Молоденькая  девушка-экскурсовод  что-то
бормотала группе беззаботных школьников, к  которой он пристроился. Когда он
после экскурсии назвал себя, девушка испугалась:
     -- А вы разве живы?
     "Да  я  царь  этого театра! --  хотел  крикнуть  он. -- Все  вымерли. Я
последний мамонт..."
     Но,  конечно, ничего не произнес вслух,  понимая  эту  девушку, которая
твердо знала, что экспонаты покоятся на  стендах, а не приходят на экскурсию
посмотреть на себя.


        4.

     С искаженным от боли  лицом Федор Петрович продолжал работать на сцене.
Он вдруг отчетливо ощутил, что потерял контакт с  актерами, играет в неживом
театре  один. Вокруг  по  сцене  ходят  тени. Яфаров искорежил  пьесу новыми
вводами,  сделал вырезки,  и изуродованный текст не узнать.  Он, Коромыслов,
один играл в ней всерьез, но силы иссякли. Да Яфарова  за сто верст нельзя к
сцене подпускать. Он насильник Мельпомены, могильщик искусства.  Коромыслову
с  ним не  по  пути, и  зря  он  нынче  согласился. Потрафил мелкому  своему
честолюбию, стал ширмой, прикрыл позор своей широкой спиной.
     И  мысль,  простая,  как  глоток  воды,  сейчас,  на  сцене,  вышла  на
поверхность  сознания Федора  Петровича:  он  один -- театр. Только  поэтому
противился  он уходу -- они не понимали этого -- сопротивлялся  не для себя.
Злобы к Яфарову  Федор  Петрович не имел.  У того ведь трое  детей,  больная
жена,  две  пожизненных  любовницы,  одна  почка  и  квартира,  только   что
полученная  от  министерства,  которую  надо  оправдать,  а  затем  получить
казенную дачу. Театр  заботил Коромыслова,  вызывал тревогу, почти отчаяние.
Театр  умирал -- Коромыслов спасал театр. Последнее усилие, чтобы поддержать
умирающего. А может, следом за пьесой  уже и театр умер? Я еще кое-как брожу
по сцене, а я-то живой ли?
     Действие между  тем достигло покоев царицы в царском тереме. Впервые  в
жизни  Коромыслов отделился от  роли, играл  ее автоматически, а мыслями,  и
заботами, и горестью своей был вне и  не мог возвратиться. Сдавливало виски,
он  то и дело подносил  руки  к  шее,  пытаясь оттянуть воротник,  вздохнуть
поглубже, но вздохнуть не мог: каждый  раз  слева  чувствовал укол. Он плохо
видел  вбежавшего  Шаховского и никак не мог ухватить  рукой протянутую  ему
челобитную.  Еще  немного,  и  кончится,  кончится,  все-таки  кончится  эта
картина. В следующей меня нет, а после антракт. Там ужо отдышусь.
     Но картина никак не кончалась, и он  не очень был уверен,  действует ли
он,  произносит ли  те слова, что надо,  или ему  только кажется.  Яфаров  и
остальные,  они победили, выбили  его  из колеи.  Он  потерял  уверенность в
единственной правильности интонации  и жеста, которая  была ему  свойственна
всю жизнь. Он поплыл.  Они -- мертвецы, но ведь и меня умертвили, и  я плохо
играю. Зритель кашляет все время. Это не от того, что эпидемия гриппа. Это я
вял,  скучен,  работаю  без  огня. Сам  пришел  в  театр  в  сентиментальном
состоянии  поплакать,  но понял,  что  не  заплачет,  и  ушел  домой,  чтобы
напиться. Почему мне  так плохо? Это от  усталости,  от бесполезности борьбы
я... я... я...
     Мысль закрутилась на одной букве, заякала  и превратилась в серию искр,
взлетевших  в высоту сцены и одномоментно погасших. Ногти впились в  ладони.
Он заметался, сидя на  царском  троне, сник и вдруг ясно  понял, что  играет
смерть.
     Такой роли ему раньше не  поручали, да и  никак не могли поручить,  ибо
играл он смерть свою собственную.  Роль эта  неожиданно потребовала  от него
такой силы, какой он не  обладал. И душа его  рванулась,  пытаясь преодолеть
самое себя.
     Рука   царская   напряжением   всех    мускулов   судорожно   обхватила
государственную печать. Язык облизал  горячие  и сухие губы, и царь  Федор с
ненавистью бросил:
     -- "Тебя -- мою Ирину -- тебя постричь!"
     -- "Ведь  этого  не будет!"  --  бросилась перед ним  на  колени Ирина,
наконец дождавшись реплики, с которой он так долго тянул.
     --  "Не будет! Нет! -- поднялся во весь рост Федор Иоаннович, произнося
фразы, которых мозг уже не понимал. -- Не  дам тебя в  обиду! Пускай придут!
Пусть с пушками придут! Пусть попытаются!"
     Он  сделал несколько хаотических,  пьяных шагов  навстречу князю  Ивану
Петровичу Шуйскому, взмахнул рукой, угрожая проклятьем,  и захлебнулся. Боль
заволокла  сознание и  свела тело. Князь  Шуйский  качнулся и стал падать на
Коромыслова. Поняв,  что  тело не  подчиняется  больше ему,  Федор  Петрович
попытался сделать шаг, чтобы уйти со сцены. Еще  один шаг... Кулиса подплыла
к нему  синим облаком, и он повис на этом  облаке, обняв  его, как последнее
живое  существо,  которому он  мог отдать неизрасходованную ласку. Затрещали
гнилые нитки,  не  выдержав  веса тяжелого тела,  потому  что  кулису  Федор
Петрович обнимал уже мертвый.
     Костюмерша  Анфиса,  поняв,  рванулась  к  нему,  первый  раз  в  жизни
показавшись зрителю. В партере кто-то засмеялся. Анфиса не удержала тяжелого
тела, и оно осело на пол.
     Занавес быстро закрыли. Немногие зрители успели заметить  и сообразить,
что  произошло,  но  неизвестная тревога  передалась  всему  залу.  Главного
режиссера немедленно вызвали из кабинета.
     --  Наверх он  позвонил? -- спрашивал Яфаров, пробираясь сквозь плотное
кольцо. -- Узнал что-нибудь плохое?
     Никто  не  мог  ему ответить,  только пропустили вперед. Медсестра  уже
сложила  руки  Федора  Петровича  на  груди,  медленно  опустила  ему  веки,
придержав их пальцами, и стала разбирать шприц.
     Яфаров  опустился рядом с ней  на колени  и  сжимал  себе виски,  будто
сомневался в том, что видит.
     --  Федор   Петрович,   --  глухо  пробормотал   он,  поправляя  мятого
синтетического соболя на расшитом золотом царском одеянии, --  прости  меня,
грешного, дорогой ты наш товарищ, прости нас всех. Во, несчастье-то какое...
Вот ведь...
     -- Чего ж несчастье? Для  нашего  брата всегда почиталось за счастье на
сцене умереть.
     -- Да ведь не в таком же ответственном спектакле!  -- Яфаров поднялся с
колен. -- А если бы...
     Он не  договорил, но все  поняли. Яфаров  подумал, что  Сам,  может,  и
вправду семи пядей во лбу: предчувствовал и потому отбыл раньше.
     -- Где "скорая"? Вызвали? -- чтобы прийти в себя, режиссер принялся  за
распоряжения.
     -- "Скорая" прибудет вот-вот.
     -- Родным сообщили?
     -- Какая у него родня!  Домработница... Чего ей сюда ехать, когда его в
морг...
     -- Кто залу объявит? -- спросил Фалькевич.
     -- Я, кто же  еще? -- с остервенением ответил Яфаров, отряхивая колени.
Фалькевич подбежал к микрофону, скомандовал:
     -- Свет белый с двух сторон на занавес! Рампу в полнакала.
     После краткого сосредоточения  Яфаров отогнул занавес и вышел под свет.
В  зале установилась  уважительная тишина. Медленно подбирая  слова,  Яфаров
объявил,  что ввиду  внезапного  заболевания  актера,  администрация  театра
просит извинения за спектакль, не доведенный до конца. Он не знал,  можно ли
без  согласования с руководством сказать  о смерти, и  не назвал также имени
актера.
     Билетерши уже успели по своим  каналам узнать,  в  чем дело, и сообщили
тайну своим зрителям, которых они пропустили за наличные, скромную  прибавку
к  мизерной  зарплате,  а те  передали  новость  соседям. К  моменту  выхода
главного   режиссера   на  авансцену   часть   зала  правду   знала,  другие
догадывались, и зал гудел ульем. Но поскольку правда эта была неофициальной,
к сокрытию ее главным режиссером все отнеслись с пониманием.
     Некоторое время  Яфаров  постоял  с  разведенными в  извиняющемся жесте
руками,  ожидая, пока зрители  начнут подниматься.  Зрители, однако,  ждали,
пока  он  уйдет  со сцены  и  в  зале  дадут свет. Когда это произошло,  зал
постепенно зашуршал,  люди начали  вставать, и  обычная гардеробная толкотня
взяла всех в свою власть.
     Выходя  из  театра,  зрители   в  нерешительности  останавливались.   У
театрального подъезда, запрудив улицу, образовалась толпа.
     --  Там  есть  смерть  Шуйского,  есть  смерть  Дмитрия,  --  рассуждал
филологического вида юноша в кругу симпатичных подружек. -- Черт его  знает,
может, Федор тоже  должен был умереть? Поднимите руки, кто  в  школе историю
проходил?
     Театралы, тихонечко переговариваясь, пробирались  поближе  к служебному
входу,  ждали.  Молодые  люди  подсаживали  подруг  на  сваленные  штабелями
декорации. Потом все зашевелились, задвигались, стали  давить друг на друга.
Из ворот  выехала  "скорая".  Она  притормозила, замигала фарами, тронулась,
опять замигала.
     -- В реанимацию, -- сказал голос в толпе.
     -- Поздно в реанимацию, умер...
     -- Почему -- умер? -- спросили одинаково с разных сторон.
     -- Если бы не умер, "скорая" сирену бы включила.  А теперь ему  спешить
некуда.
     --  Не знаете, а говорите! Яфаров объявил, что заболел. Значит приступ.
Сейчас таких подымают.
     -- Подымают да в гроб кладут.
     Это уже оказался  чужой гражданин, неизвестно  почему проникший в толпу
людей, причастных к театру. О ком идет речь, он не знал,  но, дыша водочкой,
свое мнение изложил:
     -- Ждите, подымут!  У  меня  тетка  два  месяца лежала. Сказали, пускай
гуляет. Она встала -- и с копыт долой.
     У случайного гражданина нашлись единомышленники.
     -- Сейчас, говорят, или инфаркт, или рак -- только и выбирай.
     -- Врут все! Помереть от чего хошь можно: и от гриппа, и от бутылки.
     --  Народ  мудер,  все-то он знает,  --  пробурчал старичок  в обтертом
пальто.
     -- Ах, Наташа! Смерть царей в России  -- самое любимое зрелище, -- тихо
говорил,  выбираясь из толпы  и  таща за  руку  свою  полную подругу,  седой
интеллигентный  человек без  шапки. -- Тут  нашему народу  и хлеба не  надо.
Посмотрели, разошлись и счастливы. Пойдем, Наташенька!
     -- Разговорились! Дайте "скорой"-то проехать. Все-таки артист!
     -- А что артист? Ему что царя, что Ивана-дурака играть. Профессия.
     -- Так-то оно так, а все же, видно, нервное дело играть царей,  раз при
исполнении сгорел.
     -- Не слушай их, Наташа! Пошли спать...
     "Скорая" выбралась наконец на улицу и тихо, не включая сирены, покатила
мимо театра по  улице. Три  с  половиной столетия спустя  по Москве вторично
везли в последний путь царя Федора Иоанновича. Однако на этот раз царь был в
гриме.

     1975-1978, Москва.




   Юрий Дружников.
   Розовый абажур с трещиной

                                       Микророман

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Дружников, 1963-1988
     Впервые опубликовано: "Время и мы", Нью-Йорк, 1988, No 103.
---------------------------------------------------------------


        1.

     С  некоторых пор Никольский потерял вкус к книгам. Но сегодня  читал  с
интересом. Интерес этот подогревала женщина.
     Никольский приподнял очередную стопу томов, пытаясь по весу определить,
одолеет  ли он их за день. Книги торжественные, как старинная мебель. Ржавые
кожаные  переплеты  отсвечивают  остатками  золотого тиснения. На  некоторых
томах --  латунные  застежки,  дабы  мысли из  книг  не  улетели,  а  лежали
сплюснутыми до востребования.
     Кивнув  библиотекарше, дежурной читального зала для научных работников,
Никольский отнес стопу  на стол, под старинную лампу с  розовым  абажуром, у
которого был отбит край и поперек шла трещина. Вид у лампы был -- как бы это
поточнее  сказать?--неуместный. Похоже, она переместилась  сюда, в областную
библиотеку,  из  чьего-то  будуара,  а  раньше  была  свидетельницей  совсем
другого, сугубо интимного аспекта жизни.
     Роза,  библиотекарша  лет  чуть более  тридцати,  бедновато одетая,  со
вниманием следила, как импозантный посетитель уселся поудобнее, помассировал
чисто  выбритые  щеки   и   поправил   галстук,  каковой  без   того   лежал
безукоризненно между белоснежных хвостиков воротника. Тряхнув красивой седой
шевелюрой,   читатель  этот   вытащил  цветные  заграничные  ручки  и  пачку
линованных карточек.  Носовым  платком  он  вытер  пальцы,  будто  собирался
заняться не чтением, а завтраком.
     Сергей Сергеич Никольский  чуть брезгливо листал замусоленные, пахнущие
плесенью и  мышиным  пометом страницы. Доктор исторических наук,  профессор,
завкафедрой истории  Коммунистической партии  Академии общественных наук при
ЦК  КПСС,  он  прибыл  сюда  в  командировку  прочесть  закрытую  лекцию для
партактива Гомельской  области. Закрытым, как известно, считается то, о  чем
все знают, но  с трибуны можно говорить  только вышестоящим. Уже  один  этот
факт давал докладчику некую привилегию. Впрочем, он к этому привык. В уме же
Никольский давно  держал мысль осмотреть книжный фонд частично сохранившейся
домашней   библиотеки   генерал-фельдмаршала   графа  Паскевича.   Областная
библиотека располагалась, между прочим, в бывшем графском дворце.
     Привела ответственного  гостя к Розе директриса. Директриса --  ее сюда
перебросили  из  отдела   пропаганды  обкома  --  была  полная,  но   весьма
маневренная: Никольский при  своем  относительно спортивном виде еле за  ней
поспевал. Она  шепнула  Розе, чтобы данному читателю (она  подчеркнула слово
"данному")  давали  все,  что  ни попросит, включая  спецхран.  Перед гостем
директриса  извинилась, что привела его в зал для научных  работников,  а не
для академиков и профессоров:
     --  Помещения, соответствующего вашему рангу,  извините, пока нету. Вот
когда построят новое здание...
     Битых два  часа вчера ушло  у Никольского  на оформление:  он  заполнил
несколько бланков,  затем специальную  анкету --  что и  для  чего  он будет
читать. Анкету сверили с отношением из академии, ходатайствующим о допуске к
данным  книгам.   Все  это  была  чистейшая  туфта.  Отношение   Никольскому
отпечатала  его секретарша, подписал он вместо заместителя директора, своего
приятеля, сам и поставил липовый регистрационный номер.
     Книги Никольский собрался листать  не для темы, а просто так, для себя.
И директрисе  было  наплевать,  кто  что  читает.  Но  таковы  были правила,
сложившиеся не вчера: задачей библиотек давно стало стеречь людей от чтения,
чтобы они не прочитали чего-либо такого,  чего им знать не положено, даже из
глубокой истории. Никольского это нисколько не возмущало. Чтобы читать, надо
понимать,  зачем  читать.  Бездельники только портят  книги. А что  касается
ограничений в чтении, то кто ищет,  тот найдет. Не надо вопрос заострять. Он
давно выработал принцип, который повторял про себя, а иногда и вслух:
     -- А мне все нравится!
     И если его упрекали в конформизме, объяснял:
     -- Эка  невидаль  --  всем возмущаться и  все критиковать. Это  же, как
мода. Мода ведь  то, что все спешат делать,  не  так  ли? А я  оригинал! Нет
правды на  земле, но  правды нет  и  выше. И потом, братцы, оптимизм с дозой
равнодушия -- единственный способ убежать от инфаркта...
     Никольский  всегда верил в великую  благость  того,  что люди не читают
старых книг. Если  бы все в один прекрасный день уяснили, что то, о чем  они
думают,  говорят, спорят,  уже обдумано,  сказано  и доказано,  какая  бы  в
обществе  наступила  апатия!  А  так  --   апатия  только  у  избранных,   у
интеллектуалов.  Забывчивость  -- вот  спасательный  круг  человечества.  Мы
словно  играем роли  по  давно написанным пьесам  и  бодро делаем  вид,  что
открываем  новое  и идем вперед.  Где уж  всем!  Всерьез  ревизуют  что-либо
одиночки, но у них не жизнь, а каторга. Мы не из их числа.
     Для самого Сергея Сергеича знания  делились на две группы: для других и
для  себя. И распространение  знаний, что были для других,  являлось,  между
нами говоря, просто его  службой. Да,  книги, которые  он пишет, фальшивы, и
другими они быть не могут по определению.  Так ведь и читатель это понимает,
значит, он не обманывает читателя. Но то, что остается  вне  этого для себя,
есть ублажение остатков  духа,  который  пока  еще, к счастью, не  полностью
деградировал, и жить можно.
     Книги,  что  теперь  лежали  перед  историком  Никольским  под  розовым
абажуром, были старыми, а значит, настоящими.  В отличие от современной лжи,
которая просто липа, ложь далекого  прошлого  как  бы материализуется. Теряя
контакт с  жизнью,  она перестает  быть ложью,  становится  данностью  и  не
раздражает.
     Последней  к   этим  книгам  --  Никольскому  уже  все   рассказали  --
прикасалась глубокая  старуха, наследница графа. Книги тогда были свалены  в
подвале  краеведческого музея,  размещенного во  флигеле  графского  дворца.
Каждый  день, кроме церковных  праздников,  старуха, стуча о паркет  клюкой,
приходила в музей и,  купив входной билет, осматривала остатки своей мебели.
На билеты уходила вся ее пенсия. Одета графиня была неряшливо и,  по слухам,
почти ничего не  ела несколько  лет, только дышала и  пила воду.  А воздух и
вода в Гомеле, хотя и не очень хорошие, но бесплатно.
     Переместившись  в библиотеку, графиня долго сидела не шевелясь, положив
руки на книги  и  закрыв глаза. Казалось, дремлет или щупает  у  книг пульс.
Потом  она  медленно  листала фолианты.  Когда попадались рисунки, бормотала
что-то себе под нос, смотрела  страницы на свет. Она оживала, разговаривая с
нарисованными людьми. А уходила -- лицо опять мертвело.
     Розе хотелось  поговорить с московским интеллигентным человеком, и  она
еще   вчера   рассказала    Никольскому    подробности   про   неофициальную
достопримечательность  города.  Нечасто  в областной  библиотеке  появлялись
столичные гости такого масштаба. Роза зарумянилась, большие  черные глаза ее
заблестели  и ожили.  Шепот придал  разговору  таинственность.  Никольский с
грустью признался  Розе, что у него со старухой есть что-то общее: он, как и
она,  после многих лет чтения только по делу теперь решил почитать для себя.
Без практического выхода.
     -- Где  же  она,  эта  роковая женщина?--спросил Никольский, пристально
посмотрев на Розу.
     -- Книги  музей передал нам, мы их -- в  спецхран, а допуск ей к книгам
оформить было нельзя. Кто будет за нее ходатайствовать? Смешно?
     --  Смешно,--согласился  Сергей  Сергеич.--А  ведь  это ее  собственные
книги, не так ли?
     Она печально кивнула, притворив ресницы. Потом подумала и прибавила:
     -- Директриса сказала, что книги народные.
     -- Ах, народные...--усмехнулся  он.--Действительно, как это  я сразу не
сообразил?
     Так у него с Розой  возникло взаимопонимание. Это было еще до того, как
они пошли  смотреть книги. Роза повела  его по железной винтовой лестнице  в
подвал, бывшее бомбоубежище.  Свет был  неяркий,  но  достаточный  для того,
чтобы видеть корешки. Книги стояли  в беспорядке, все равно они почти никому
не выдавались.
     -- Здесь сыро,--поежился он.--Вам не холодно?
     -- Я привыкла.
     Они шли между железными полками, то и дело касаясь друг друга,  и обоим
это было приятно. Что-то в  ней вдохновляет, отметил он, не без удовольствия
глядя на ее округлости.
     --    Ну,    девятнадцатый    век   смотреть    не    будем,--пробурчал
он,--неожиданностей вроде  бы  не  может  быть. А восемнадцатый  -- вот этих
толстячков -- можно поднять.
     Стопы набрались большие.
     -- Тут есть мальчик,--сказала она.--Он вам все сейчас принесет.
     Безо  всякого  смущения она  поднималась  над  его  головой по винтовой
лестнице, и зрелище это ему еще больше понравилось.
     --  Сейчас не надо  приносить. Я хочу  только заказать,  а читать начну
завтра, если позволите.
     Он  едва улыбнулся. Подумал,  не  пригласить ли ее поужинать, но решил,
что пока преждевременно.
     -- К завтрому все для вас будет готово. Мы работаем с десяти до десяти.
     -- Запомню.
     Помедлив, она прибавила:
     -- А я завтра с двух.


        2.

     Пришел  он часа в  четыре.  На  лекции  для  партактива было  несколько
вежливых вопросов  --  ровно  столько,  сколько  положено,  чтобы  докладчик
остался доволен собой  и  залом.  После обеда с  секретарем по  пропаганде и
завотделами в спецзале обкомовской столовой Никольского отвезли в гостиницу.
Он велел шоферу заехать за ним через час и славно подремал.
     Роза к его появлению аккуратно  сложила поднятые из подвала книги.  Она
уже  сбегала   в   центральный   каталог   и   легко   нашла   книги  самого
С.С.Никольского, в том числе  изданную  солидной монографией  его докторскую
диссертацию  "Роль коммунистической  партии в  создании  изобилия  продуктов
питания". Названия двух других его книг тоже были фундаментальными:  "Борьба
коммунистической  партии за чистоту  ленинского наследия"  и  "Коммунисты  в
авангарде  борьбы против мелкобуржуазной идеологии". Заказывать эту трилогию
Роза не стала. Интересно, однако, какие полезные идеи он собирается найти по
такой своей специальности в восемнадцатом веке? Ах да,  он же будет смотреть
их без практической цели.
     --  Я прочитала  все книги, которые  вы написали,--сказала она, выдавая
ему книги.--Интересно...
     Врала она вежливо -- без восторга и без иронии.
     -- Не будем об этом,--поморщился он.--У каждого свой крест.
     -- Вы хотите сказать...
     --  Я ничего не хочу сказать,--суховато прервал он.--А  вот  ваши книги
действительно занимательные.
     Он поднял тяжелую стопу фолиантов.
     Роза  подумала,  не  поведать ли  ему, как  под  бомбежкой вывозили эти
книги?  Розе рассказывала мать,  которая тоже здесь  работала до самой своей
кончины. На некоторых переплетах видны шрамы от осколков. Когда книги везли,
на станциях половину растащили солдаты из  встречных эшелонов на самокрутки.
Слабые женщины не отстояли. А после того как привезли книги с Урала обратно,
половину  оставшейся  половины съели  крысы здесь,  в подвале.  Стоит ли это
вспоминать? Пусть  гость спокойно читает остатки и полагает, что  это полная
графская библиотека.
     Никольский  между тем  не торопился углубляться в восемнадцатый век. Он
снял очки,  подышал на них, стал медленно протирать голубоватые стекла.  Без
очков  все  приняло  неопределенные  формы.  Пустой  читальный зал  застлало
туманом. Вот в таком тумане  он и живет. А в очках другая его жизнь, которую
приходится  соотносить с тем, что он видит. Слова  и реальность  все труднее
увязывать между собой. Лучше не пытаться.
     С юношеских  лет Никольский почитал Библиотеку. Не эту, провинциальную,
и даже не  те, известные интеллигентному миру,  а Библиотеку вообще. Большая
часть  его  молодой  жизни прошла в библиотеке.  И  он  любил в  ней сидеть,
называл  добровольной  тюрьмой.  Не  обязательно  читать,  писать, рыться  в
каталогах. Просто сидеть, как старая графиня, смотреть на незнакомых  людей,
притулившихся по углам, поближе к настольным  лампам, гадать, что привело их
сюда. В  то время библиотека  была для него  особым замкнутым миром, храмом,
религией. Тогда он гордился, что он историк, что создает духовные  ценности.
Придумал  даже  сам  себе  целое  философское обоснование:  люди  делятся на
"материальщиков" и "духовников". Он, конечно же, из вторых.
     Для потомков  наши  вещи не  будут представлять  особой  значимости.  И
автомобиль,  и  ракета превратятся в  прах.  Сталь и бетон станут  пылью  от
времени. Насколько  надежна память  компьютеров,  пока  не  ясно. Но  зыбкие
строчки на бумаге, которую младенец  способен изорвать в клочки, сохраняются
долгие времена. В этом, пожалуй, есть и обидное. Большая часть людей создает
сегодняшние вещи. Но  лишь труд  меньшей части  остается в веках.  Утешение,
однако, в том, что, не будь ценностей материальных, не родились бы духовные.
Ибо и те, кто сочиняет, тоже хотят есть. Вот только какие строчки  духовные,
а какие нет? Настроимся считать -- все. Для потомков будет важно и черное, и
белое.
     Выбиваясь наверх, Никольский  работал в  разных библиотеках и  архивах.
Студентом задыхался в подвалах,  мерз в  церквах, наскоро  переоборудованных
под  хранилища  документов. Видел,  как  чистят  библиотеки,  как уничтожают
книги,  как трудно становится узнать, что есть, прочесть, что было написано.
Мог   заниматься   старой   историей,  но  клюнул  на  удочку  и   пошел  по
идеологической части. Жалеть об этом глупо и, главное, бессмысленно.
     В  молодости  его  восхищало, что в библиотеке честные и  лживые  книги
стоят  рядом. В  этом была  особая  гуманность  -- в  праве  лжеца лгать,  в
невозможности запретить  ложь, в праве потомков самостоятельно, без суфлеров
разбираться  в  истинах, улыбаться  нашей  наивности или, что  гораздо реже,
поражаться  дальновидности.  Нет, что ни  говори,  Библиотека  --  хранилище
времени,  сейф для мыслей. Сейф для мыслей...  Это, пожалуй, неплохо было им
когда-то  сказано.  Он,  Никольский,  любил  слова.  Они-то  и  лишили   его
ориентации: в словах утонула истина, которую  он давно уже  не искал. Истина
только мешала, вставала поперек дела,  успехов, жизненных благ. Он  перестал
читать. Он пробегал, проглядывал, скользил.
     Сергей Сергеич надел очки.  Туман  исчез. Напротив,  по  другую сторону
стола, за  этой же лампой сидел  черноволосый мальчик лет двенадцати в синей
полинявшей ковбойке. Челка на лбу  смешно топорщилась  -- теленок  лизнул. И
уши торчали, и нос  был  приподнят кверху, подпирая очки. Весь мальчишка был
нескладным теленком.
     Кажется,  он сидел тут и вчера. Сергей  Сергеич решил вечером  от скуки
сходить в кино.  Крутили фильм из эпохи его молодости. А  мальчишка остался.
Сидел и читал. Читал  он  толстую  книжку в безликом библиотечном коричневом
переплете с коленкоровыми углами. Читал быстро. По губам и щекам было видно,
как  он переживает  то,  о чем  читает.  Иногда  поднимал  глаза,  несколько
мгновений  сидел  не шевелясь,  словно наступал  антракт. И  читал следующее
действие.  А  почему, собственно,  подросток  в читальном  зале для  научных
работников? В  этом  же  здании, с другого  угла, детская  библиотека,  куда
Никольский сперва заглянул по ошибке.
     Мальчик поднял голову. Никольскому пришлось снять  со стопы верхний том
и углубиться в  него. Хватит растекаться  мыслью. Мы  умеем  заставить  себя
собраться,  умеем работать. Правда, в  последние  годы  это  становится  все
трудней.  Возраст? Чепуха! Нет  шестидесяти. Не болеем,  не  лысеем.  Сергей
Сергеич стал читать толстое жизнеописание высших придворных чинов Российской
империи.
     Шла  вялая  весна,  темнело  позднее.  Окна  читального  зала  вплотную
упирались в стену учреждения, в  окнах которого горели  лампы, но за столами
никого не было. Сверху в щель между домами опустились густые сумерки.
     --  Я  зажгу  свет, если  не возражаете, коллега,--  галантно  произнес
Никольский.
     Парнишка   вздрогнул,  оторвался  от  страницы,   сообразил,  что   это
обращаются  к   нему,   и,  покраснев,  кивнул.   Сергей   Сергеич  пощелкал
выключателем.
     --  Так  не зажжете,--стесняясь,  сказал мальчик.--Еще  в прошлом  году
заворотили.
     Умело, двумя руками, он снял с лампы розовый стеклянный колпак. Под ним
объявилась  полногрудая бронзовая  русалка с  извивающимся  хвостом, который
постепенно превращался  в подставку. Мальчик  привычно взял русалку за талию
одной рукой,  а другой повернул лампу  в патроне. Сергей Сергеич усмехнулся.
Свет ударил в  глаза.  От лампы  пахнуло горелым. Мальчик  так  же аккуратно
поставил колпак на место, и розовый круг  очертил книги. Лишь сквозь трещину
свет слепил глаза.
     Никольский сходил к Розе и  взял другую пачку книг. Библиотекарша между
тем приготовила для него две карточки с надписями "Прочитано" и "Осталось".
     -- Вы великолепны сегодня,--вскользь бросил он ей.
     Она не  была избалована  светскими комплиментами и смущенно улыбнулась,
довольная,  что  он  заметил.  Она  действительно  приложила к этому  немало
усилий,  и  надо  же,  израсходованная  энергия  не  пропала даром.  Правда,
директриса  еще раньше обратила  на Розу внимание  и сухо заметила,  что  на
Розином  месте  одевалась  бы  на  работу  строже:  все-таки  мы   областное
учреждение, а не театр и не...
     Директриса не договорила. Роза, конечно, промолчала.
     На ней ничего особенного не было, только юбка узкая с разрезом сбоку и,
конечно,   не  длинная,  что   давало  возможность   оценить  ее  ноги,  как
определенное  достижение природы. Ну, два  часа в  очереди в парикмахерской,
чтобы  уложить волосы. Ну, еще  помада на губах  чуть ярче,  чем обычно. Без
лишней скромности Сергей Сергеич понял,  что  усилия  предприняты  Розой для
него. Раз так, это избавляет его от промежуточных трудностей. Хотя... он еще
абсолютно ничего не надумал.
     Никольский поработал пару часов и размагнитился. Цвет абажура стал  его
раздражать. Он поежился от сырости -- то ли действительной, то ли кажущейся.
Надо бы пойти  поужинать. Где тут у  них  самый  лучший  ресторан  с  глупой
музыкой,  оглушающей  и  безвкусной, танцами  и  прочим.  Мальчик  читал  не
отрываясь.  Сергей Сергеич прослышал,  что в местной  драме поставили что-то
солененькое. Не отправиться ли туда?  Говорят,  труппа здесь молодая, только
что  из столичного  вуза. Значит, есть и симпатичные актрисочки. Или, может,
согласиться   на  приглашение  доцента   из  пединститута,  который  мечтает
очутиться у  меня в докторантуре? Обещано изысканное местное общество, и мне
уготована роль кумира на три часа.
     У  мальчика сдвинулись  брови.  Они  сдвигаются,  когда  он доходит  до
трудного  места. Длинные  ресницы то  растерянно моргают, то  успокаиваются:
понял,  пошел  дальше.  Ничего,  кроме  того,  что  излагается   на  книжных
страницах, его не занимает. А я не двигаюсь. Сколько осталось? Полстопы тут,
да  две горы на  столе у Розы. А  Роза тоже  скучает.  Когда женщине скучно,
виноват кто? Само собой, мужчина.
     Сергей  Сергеич помучился  еще, листая страницы, которые не смогли  его
увлечь.  Решил, что  будет  читать  завтра, а на сегодня хватит. Не гнить же
ему, в конце  концов,  как  старухе, графской наследнице,  за чтением.  И  в
голове  должна  быть форточка.  Он сгреб со стола исписанные  клочки бумаги,
обнял стопу книг и  пошел к стойке. Роза с готовностью нагнулась и протянула
руки навстречу  ему, чтобы  забрать книги.  Он невольно заглянул ей за вырез
кофточки: там было мягко и очень заманчиво.
     -- Устали?--чуть порозовев, спросила она.
     -- Просто есть еще дела...
     Маникюр на ее ногтях  был свежий, тщательно наведенный. Духи  неплохие,
не грубые. Он мягко сжал  ее руку, поцеловал.  Она с удивлением подчинилась,
но  обернулась,  не  видел ли  кто. Он  двинулся  к выходу, потом вернулся и
наклонился к ее уху, заговорщически подмигнув.
     -- Простите. Что за мальчик сидит напротив меня?
     -- Помогает носить книги. Он вам мешает? Я его прогоню.
     -- Нет-нет, не  мешает.  Напротив, заражает своим энтузиазмом. Просто я
хотел полюбопытствовать, чего он тут штудирует?
     --   Он   читает  все   подряд,--объяснила  она.--Ну,   может,   больше
географическое  и  историческое.  И  то,  что  вы сейчас  читаете,  все  уже
прочитал.  Только  директрисе не  говорите:  это же  спецхран.  Он  помогает
таскать книги в хранилище и там выбирает.
     -- И часто он здесь?
     -- Всегда.
     -- Всегда?
     -- После школы... И сидит до закрытия.
     Роза  смотрела на Сергея  Сергеича, чуть улыбаясь, готовая ответить  на
любые его вопросы  с максимальной полнотой.  Но он больше ничего не спросил.
Выходя,  он  оглянулся: мальчик  сидел под  розовым абажуром,  подперев щеку
кулаком.
     В театр  Никольский не  поленился  заглянуть. Пьеса была  из  колхозной
жизни. В  первом акте  смело разоблачали пьяницу-председателя.  О  том,  как
председатель будет  во  втором  акте исправляться, Сергей  Сергеич  примерно
догадывался.  Молодые  столичные  актриски,  про которых  ему рассказывали в
обкоме, по-видимому, успели состариться  на периферии. Гость  еле досидел до
антракта и даже подумал, не улететь ли  сейчас же в Москву. Но там его никто
особенно не ждал.
     Семьи у Никольского  в данный момент вроде бы не было. Третья жена ушла
от  него полгода назад, и  нельзя сказать,  чтобы его это  огорчило. Дети от
первых  двух  браков  выросли,  и   общение  с  ними  носило  вежливый,   но
дистанционный характер. В Гомеле он специально заказал билет на послезавтра,
чтобы отдалить себя от московской суеты. Так тому и быть.
     Он прогулялся до набережной Сожи.  Постоял молча, поглядел на  ледоход.
Но  с реки  дул  сильный, мокрый ветер. Безопаснее двинуться спать, чтобы не
просквозило.


        3.

     С  утра его  потянуло  в библиотеку.  Входя в  читальный  зал,  он даже
подумал  про  себя  не без гордости, что он,  Никольский,  труженик. Умеет и
любит работать от зари до зари, как в молодости. На деле он уже давно забыл,
как пишут. Книги, которые издательства заказывали ему, известному партийному
историку, он делил  по  главам между своими аспирантами,  а те  без смущения
заимствовали  материалы   у  других  авторов.  Это,  кстати,   гарантировало
правильность изложенных мыслей.
     Фолианты восемнадцатого  века  терпеливо  ждали  своего  читателя, но в
библиотеку  Никольского  потянуло  не к  фолиантам, а к Розе.  Она  была  за
стойкой с утра и обрадовалась ему,--он понял, обрадовалась.  Он поговорил  с
ней  немного,  поделившись   впечатлениями   от  вчерашнего  спектакля.  Она
посочувствовала, он рассказал к случаю анекдот, взял  книги и ушел к розовой
лампе с отбитым краем.
     Книги были интересные, манера изложения непривычная для него, мыслящего
готовыми  блоками. Он  зачитался. Жизнь, полная прозрачных интриг. Гравюры с
умеренной  вольностью  в   изображении  игривых   моментов.   Монументальные
физиономии сильных мира того. Неловкие объяснения политических авантюр через
постельные подробности. Сергей Сергеич  попытался  провести  параллели между
царским двором  и  нынешними администрациями, при которых он  делал карьеру.
Боже мой, тогда был детский сад! Лучше такого рода аллюзиям не предаваться.
     Минутная стрелка  старинных  напольных часов, что стояли у стены  между
огромными портретами Маркса и  Энгельса, обошла несколько кругов, прежде чем
Никольский оторвал взгляд от страниц. Он едва не рассмеялся. Мальчик в синей
ковбойке  сидел  перед ним.  Книжка заслоняла  половину  его лица. Когда  он
появился и бесшумно занял свое место, Сергей Сергеич не заметил.
     -- Молодой  человек,--шепотом  спросил  Никольский.--Извините  меня  за
любопытство. Что вы сейчас читаете, если, разумеется, не секрет?
     Мальчик  не  сразу понял, о чем спрашивают, а поняв,  протянул том. Это
была   книга  конца  прошлого   века  о  походах  Суворова  с  превосходными
иллюстрациями. Никольскому она попадалась.
     -- Содержательная штука,--сказал он.--Для чего ты ее читаешь?
     Мальчик не понял и пожал плечами.
     -- Ну, тему в школе проходите? Задано?
     -- Не-е...
     -- Зачем же?
     -- Не знаю.
     -- Может, просто интересно?
     -- Да, интересно.
     -- Что именно?
     -- А все.
     -- Вообще?
     Никольский  в недоумении почесал кончик носа и произнес мальчику стихи,
которые обычно читал женщинам:

     Загадок вечности не разумеем --
     Ни ты, ни я.
     Прочесть письмен неясных не умеем --
     Ни ты, ни я.
     Мы спорим перед некою завесой.
     Но час пробьет,
     Падет завеса, и не уцелеем --
     Ни ты, ни я.

     -- Это вы написали?--спросил мальчик.
     -- Не совсем. Это Омар Хайям. Был такой восточный поэт... Но скажи мне,
ради бога, зачем все-таки ты читаешь?
     -- Вы верите в Бога?--глаза у мальчика сощурились и заблестели.
     -- Ну, я сказал "ради бога" условно, что ли...
     -- А, условно...
     Блеск в глазах погас. Чего хочет от него этот солидный человек, похожий
на телевизионного комментатора с экрана.
     -- Так зачем же?--настаивал Сергей Сергеич.
     -- Просто я решил все книжки прочесть, вот...
     -- Все?! Я не ослышался?
     Парнишка  кивнул и стал  читать дальше. Никольский тоже сделал вид, что
читает, но  мальчик сместил  его мысли в сторону. Вы  только подумайте:  все
книжки!  Так ему и дадут прочесть все. Даже мне  все не  дают.  А  ему надо,
видите ли, все. Наследный  принц! Хочет обучиться сразу  шестидесяти четырем
искусствам.  Как он  научится приручать слонов? В теории? А складывать стихи
-- в этой провинциальной дыре? Сейчас нащупаем в нем слабую струну.
     -- А почему ты не играешь с ребятами? Ну в хоккей, что ли...
     -- Неохота... Чо я там не видал?
     Никольский не нашелся,  как возразить, и  рассердился.  Сопливый Нестор
двадцатого  века.  Какому-то  несмышленышу  все интересно,  а  мне,  деятелю
великой истории,  на  все плевать?  Мир идет  в тартарары, а мальчик сидит с
книгой. Все уничтожено, разрушено, сведено под  корень  до трын-травы. Целые
библиотеки  сожжены.   Лучшие  умы  отравлены.  Остатки  догнивают,  и  само
существование  России  под  сомнением.  Скоро  от  отечественной цивилизации
ничего не останется. А мальчик в этой дыре читает.
     Сергею Сергеичу вдруг пришло в голову открытие, которым нельзя ни с кем
поделиться. Может, великая  историческая  миссия нас, коммунистов,  в том  и
состоит,  что  мы  превращаем  культуру  в  макулатуру,  произведения  --  в
удобрения, блага цивилизации -- в дерьмо? Цель нашего появления на  земле --
выжечь  поле после собранного  урожая.  Ну, а потом?  Вырастут на этой почве
новые культурные растения или  один бурьян? Может, и  навоз нами заражен? Но
ведь мальчик-то  читает все подряд. Значит,  в голове его что-то  сохранится
для  потомков.  Если, конечно,  он не собьется  с  пути. Но  он  обязательно
собьется. Обязательно! Деться некуда. Тупик.
     Прочитанные книги Никольский  понес  к  стойке,  чтобы взять  последнюю
порцию.
     -- Хочу с вами  попрощаться,--шепотом сказала Роза.--Я работаю до двух,
а вы завтра уезжаете.
     -- Хм... А что, если...
     -- Если что?
     -- Что, если нам пообедать вместе?
     Сказал небрежно, как  бы невзначай, чтобы самому не обидеться, если она
откажется.
     -- Сейчас или?..
     Тут он взял быка за рога.
     -- Немедленно!
     --  Тогда  выйдем  из  библиотеки  отдельно,  ладно? Ждите  меня  возле
магазина "Дары природы", это рядом.
     -- Вы -- прелесть, я сразу догадался,--сказал он.
     -- А вы --  бесчестный соблазнитель.  Сдавайте  книги,  я вам  поставлю
штамп на выход.
     В витрине магазина  "Дары  природы", который он углядел  сразу,  стояло
облезлое чучело  оленя с  хорошо  сохранившимися рогами.  Над  чучелом висел
яркий плакат: могучий  профиль Ленина  с алым бантом на груди. Текст гласил:
"Партия --  ум, честь и  совесть нашей  эпохи".  Сергей  Сергеич  прижался к
витрине,  чтобы его не толкали  прохожие, и смотрел в сторону библиотеки. Он
поймал  себя  на  том, что волнуется, как молодой. Даже подумал: а вдруг она
передумает? Но она тут же появилась, торопливо стуча каблучками по неровному
асфальту.
     -- Заставила вас ждать? Пришлось убрать книги...
     -- Мадам, где в этом городе можно по-человечески пожрать?
     -- Нигде,  поверьте! Пригласила бы  вас домой, но у  меня коммуналка, и
все соседи в ней злобные сплетники.
     --  Тогда  пошли   ко  мне  в  гостиницу.  Уж  что-нибудь  в  ресторане
"Интуриста" дадут,  а? Он вынул из кармана  пятерку, распорядительным жестом
остановил  первую  попавшуюся  "Волгу",  открыл  дверцу  и  протянул  деньги
водителю.
     -- Дружище, подбрось нас до отеля, здесь чуток.
     -- Вы с ума сошли, так  швыряться деньгами,--прошептала она ему на ухо,
когда они уселись на заднее сиденье.
     Он приставил палец  к  ее  губам. От  нее  пахнуло  хорошей пудрой,  он
вдохнул этот  запах глубоко,  как  наркоман, готовящийся  перейти  в  другое
измерение. Даже зажмурил глаза и мурлыкнул.
     В ресторане  было  битком.  Сергей Сергеич  узнал  у гардеробщика,  где
кабинет директора,  и, чуть приобняв Розу  за талию, попросил  ее  минуточку
обождать. У директора были  посетители.  Пробравшись сквозь  них, Никольский
обогнул  стол  и тихо  сказал  на  ухо  директору,  что  он из  ЦК КПСС. Это
произвело  некоторое впечатление.  Тогда  Сергей  Сергеич  попросил  в  виде
исключения  подать  ему обед на  две персоны в его  обкомовский  люкс  номер
триста один.
     -- Пришлите  официанта посообразительней,--попросил  Никольский.--Мы  с
ним найдем общий язык.
     Он вернулся к Розе. Она красиво сидела в кресле, положив ногу на ногу.
     -- Пошли?
     -- Пошли,--немедленно согласилась она.--А куда?
     -- Ко мне. Пообедаем в номере.
     -- И вы полагаете, что это прилично для девушки из хорошей семьи?
     -- Вполне.
     На  третьем этаже  он  отпер дверь  и элегантным  жестом пригласил Розу
войти.
     -- Батюшки, какой номер!--воскликнула она, обегая  обкомовский люкс. --
Сколько  же здесь  комнат?  Гостиная,  кабинет,  спальня. А эту дверь  можно
открыть? Ах, ванная! И вся эта роскошь для вас одного?
     Все еще стоя в дверях, он великодушно улыбался.
     -- Наши враги называют нас номенклатурой,--скромно сказал он, проходя в
гостиную.--Мы себя тоже... Глупо отказываться от благ, которые положены,  не
так  ли? Будете  аскетствовать, все равно их  растранжирят другие.  А вот  и
официант.
     Они  кратко  обсудили, что вкусней. Даму  спрашивать было бессмысленно:
она только кивала. Сергей Сергеич заказал по максимуму.
     -- И, конечно, бутылочку  "Столичной" с морозцем,--он вынул две крупных
купюры.--Сдачи не надо.
     --   Будете  довольны,--сказал  официант.--Я  за  приготовлением  лично
прослежу.
     Через  двадцать  минут  они с Розой уже обедали,  сидя  на диване перед
маленьким  журнальным столиком. Никольский специально распорядился поставить
поднос с шашлыками сюда, чтобы сесть рядом.
     -- Выпей с нами,--демократично предложил он официанту.
     Третьей  рюмки не  было, и  официант, не  упрямясь, налил себе четверть
стакана.
     --  Мы  с  женой  первый  раз  в  вашем  городе,--продолжал  Никольский
конструировать ситуацию,  чтобы не  затягивать  дела.--Город,  я бы  сказал,
хороший.
     -- Жить можно,--послушно согласился официант.
     --  Ну, за ваш город  и за мир во всем мире!--Сергей Сергеич смотрел на
Розу.--Давайте -- до дна!
     Она выпила легко, безо всякого ломания, и ему это понравилось. Официант
пожелал приятного аппетита и исчез. Они выпили еще по рюмке, не закусывая. И
тоже легко. Никольский встал и запер дверь.
     -- А вы большой умелец,--погрозила она ему пальцем и засмеялась.
     --  Если честно  тебе признаться, Роза,  я просто  оболтус,--сказал  он
по-домашнему.--Прав  мой приятель биолог  Кузин,  который сам  себе  сочинил
эпитафию. Хочешь, почитаю?

     Прохожий! Здесь покоюсь я.
     Ты слышал про такого?
     Я дар земного бытия
     Растратил бестолково.
     Я был, к несчастью своему,
     Обласкан муз любовью
     И даже угодил в тюрьму
     За склонность к острословью.
     Курил табак, любил собак,
     Они меня тем паче.
     Прохожий! Ты живи не так,
     А как-нибудь иначе.

     --  Иначе как?--задумчиво  спросила она, когда  они проглотили  еще  по
рюмке и начали есть.--Если б кто объяснил...
     -- Иначе?--он вспомнил, что хотел рассказать ей давеча в библиотеке, но
забыл.--Старуха-графиня, о которой ты мне рассказывала,  жила иначе. Кстати,
я ее нашел.
     -- Нашли?!
     -- Сам бы  не смог. На лекции  ко мне полковник  из органов с  каким-то
вопросом подошел. И я попросил его эту женщину разыскать. К сожалению, нашли
не ее, а коммуналку, где она жила. Я туда съездил. Соседи похоронили старуху
год  назад.  В  ее  комнате   оказались  старинные  бумаги,  письма,  книги,
фотографии и другое, как сказали соседи, разное барахло. Несколько сундуков,
сто семьдесят шесть килограммов.
     -- Даже вес знаете?
     --  Соседи  взвесили  на  пункте  приема  макулатуры.  А еще,  говорят,
портретов маслом много было, свернутых в трубки, без подрамников. В бумажную
макулатуру их не взяли, так они в помойку побросали. Опять смешно, да?..
     -- Еще как!--согласилась Роза.--А могила?
     --  Ты просто читаешь мои мысли. Поехал я  на  кладбище. Могила графини
провалилась, крест упал. Дал денег могильщику, и он при мне вкопал крест.
     Сергей Сергеич налил себе и ей еще водки, сам выпил безо всякого  тоста
и стал молча жевать. Роза  тоже молчала, вдруг смутившись. Сказать ему,  что
она несколько лет ходила  к  старухе? Та ей  давала кое-что  почитать у себя
дома.  И  снова  прятала. А когда Роза пришла в  очередной  раз, графиню уже
похоронили, а комнату заселили очередниками. Розе и в голову не  пришло, что
этот ответственный партийный человек потащится искать графиню.
     -- Судьба-копейка,--сказал он и еще выпил.
     --  Прохожий! Ты  живи  не  так,  а  как-нибудь  иначе,--повторила  она
задумчиво.--Хотела бы я жить иначе. Например, как старая графиня.
     -- А может, не надо?
     --  Может...  Но получается, что я  все  время  надеюсь  на  "не так" и
чего-то жду. А когда есть возможность сделать "не так", не делаю.
     -- Никогда?
     Роза захохотала немного искусственно.
     -- Почти... И опять жду.
     -- Вообще или конкретно?--он испытующе смотрел ей в глаза.
     От ответа зависел его следующий шаг.
     -- Сейчас -- конкретно.
     Став вдруг серьезной, она резко выплеснула остаток водки на пол, встала
и прошлась по комнате, чуть пошатываясь.
     -- Чего же ты ждешь?--осторожно спросил он.
     Она  вплотную  подошла к нему, сидящему на  диване  с ножом  и  вилкой,
резким движением сняла с него очки и разглядывала его сверху вниз.
     --    Странный    у    вас    цвет   глаз,--сказала    она,    закончив
обследование.--Вернее,  странно,  что  у  ваших глаз  нет  цвета...  Скорей,
пожалуйста?
     -- Что -- скорей?--не понял он.
     -- Оболтус! Скорей поцелуйте, пока я не передумала.
     Никольский привык  выполнять  указания  сверху и  неуклюже  поднялся  с
дивана.
     Светлая  щель между шторами на окне  потемнела,  когда  Сергей  Сергеич
приподнял  голову  с  подушки.  Свернувшись  калачиком,  Роза  спала  рядом.
Нормальная  женщина,  благодарно  подумал  он:  полная отдача  души и  тела,
никаких кривляний или  претензий. Столько раз слышал о преданности еврейских
жен и никогда не испытал на себе. Сам русак из  русаков, и все мои жены были
чистыми русачками. Значит, муж  у нее уехал в Америку. Она отказалась. Когда
надумала, они уже развелись.
     А что, если... Внезапно он положил ей руку на талию, притянул к себе и,
чтобы разбудить,  поцеловал. Она  распрямилась и прижалась к нему,  улыбаясь
счастливой и  беспечной улыбкой, как  девочка, которую осчастливили поцелуем
первый раз.
     -- Послушай,--сказал он.--Что если мы поженимся?
     -- Ты с ума сошел!--она тоже перешла на ты.--Ни за что!
     --  Нет,  восприми  меня  серьезно.  Серьезно!  Женимся  и укатываем  в
Израиль, в Америку, в Австралию, к черту, к дьяволу, куда выпускают, лишь бы
туда, где  нет истории КПСС. Даже если ты еще любишь мужа, то  вывези меня с
собой к нему!
     --  Я  его давно  не  люблю,  но  что  ты  там  будешь делать,  оболтус
несчастный?
     -- Что угодно, только не  то, что здесь. Например,  стричь газоны. Буду
косить траву!--громко выговорил он.
     -- Траву?--переспросила она, проснувшись.
     -- Какую траву?--не понял он.
     -- Вы только что сказали: "Буду косить траву..."
     Весь предыдущий разговор  состоялся у  него в подкорке,  и только "буду
косить траву" вырвалось вслух.
     -- Я мечтал,--сказал он.
     -- О чем?
     -- Чепуха...
     -- Который же теперь час?--она вдруг испугалась.
     -- Половина десятого, детское время.
     -- Боже, в десять, к закрытию, я должна забежать в библиотеку.
     -- Зачем?
     -- Нужно. Отвернитесь, я оденусь.
     -- Не отвернусь. Я хочу посмотреть.
     Собрав  свои  одежки,  раскиданные по полу,  она убежала в  ванную.  Он
встал,  тоже  оделся.  На  диване  лежала ее сумочка.  Он оглянулся на дверь
ванной,  вынул  из кармана конверт, опустил  его  в сумочку и защелкнул  ее.
Потом оделся и сел в кресло.
     Она  появилась  в  двери  ванной,  продолжая  взбивать  руками  волосы.
Деловито спросила:
     -- Посмотрите на меня. Все в порядке? А то я еще не в своем уме.
     -- Ты в абсолютном порядке. Пилотаж высшего класса.
     -- Правда? Спасибо. А вы как?
     -- "Он достиг высшего счастья на земле: отсутствия всяких желаний". Это
цитата, римский историк Тацит.
     Желаний у него не было. Но и особого счастья он тоже не ощущал.
     -- Прощайте, профессор.
     -- Я тебя провожу.
     -- Ни за что! Здесь близко, десять минут. Я сама себя провожу.
     Она тихо притворила за собой дверь.
     Он постоял минуту, колеблясь, догнать ее или остаться,  и махнул рукой.
Слил  из бутылки в рюмку остаток водки  и опрокинул ее в рот. В пиджаке, при
галстуке, в ботинках завалился в кровать и мертвецки провалился в сон.


        4.

     Разбудил его почтительный стук в дверь. Никольский долго этого стука не
слышал,  потом,  соображая,  что к  чему, с  трудом продрал глаза.  За окном
рассвело.  Он встал, пошатываясь,  поглядел  на  себя  в  зеркало,  пятерней
причесал шевелюру, погасил в коридоре свет, который горел  всю ночь, и отпер
дверь.
     -- Доброе утро, Сергей Сергеич!
     Это был молодой инструктор из  обкома с поручением проводить лектора ЦК
в аэропорт.
     --Не  разбудил  я  вас?--бодро  тараторил  он.--Как  спалось  на  нашей
гомельской земле?
     -- Отлично, спасибо.
     -- Не буду вам мешать. Собирайтесь, жду внизу,  в машине. Возьмите себе
на заметочку, что времечко нас поджимает. Может, мне в обком позвонить, чтоб
задержали рейс до вашего прибытия?
     -- Не надо, успеем.
     Придется быстро спуститься.  Если  удастся, выпить кофе в аэропорту,  а
побриться и умыться -- в самолете. Он поднял с ковра лежавшую бутылку водки.
Хотя бы глоток, чтоб не трещала голова. На дне не осталось  ни капли. Сергей
Сергеич стал бросать пожитки в открытый чемодан.
     В  черную  "Волгу"  с  двумя нулями  он  сел  молча. Быстро покатили  в
аэропорт.  Инструктор  оказался  говорливым   --  видно,  был   натренирован
сопровождать начальство.
     -- В обкоме очень высокого  мнения  о вашей  лекции. Много  вы  сказали
такого, о чем мы только догадывались. Ну и реальные перспективы...
     Никольский кивнул, рассеянно глядя в окно.
     -- Работать в новых  условиях  становится, конечно, трудней,--продолжал
инструктор.
     -- Трудней,--кивнул Никольский.
     -- Но зато интересней,--сказал инструктор.
     -- Интересней, правильно,--подтвердил Никольский.
     Инструктор  поднес  чемодан  Сергея  Сергеича к стойке  для регистрации
пассажиров. Рейс на Москву отправлялся вовремя. Они крепко пожали друг другу
руки.
     -- Счастливого полета. Приезжайте к нам еще!
     Зарегистрировав билет,  Никольский  хотел  войти  в дверь,  за  которой
прозванивали и просвечивали багаж и тело.
     -- Вам без проверки,--сказала  дежурная.--Во-он там, через комнату  для
депутатов Верховного Совета.
     Это  была  еще  одна,  совсем  незначительная  привилегия.  Тут  Сергея
Сергеича кто-то потянул за рукав.
     -- Здрас-сте! Вот, вам просили передать...
     Перед ним стоял мальчик с чубом,  зализанным теленком. Никольский сразу
его узнал. Мальчик протягивал сверток -- что-то завернутое  в газету. Сергей
Сергеич пожал плечами.
     -- От кого?
     -- От мамы.
     -- А кто мама?
     -- В библиотеке работает.
     -- Роза?
     -- Ага...
     Только теперь до него дошло.
     -- Что же это?
     -- Мама сказала, чтобы после поглядели, не сейчас. Ну, я пошел...
     Никольский усмехнулся этой провинциальной сентиментальности: подарок на
память.
     --  Ладно.  Спасибо. Привет маме.  Желаю  тебе прочитать все  книги  на
свете, как ты хочешь.
     -- Все книги не хочу. До свиданья.
     Мальчик-то на нее похож, подумал он. Сразу мог бы догадаться.
     Сверток оказался тяжелым. В  самолете,  едва усевшись в  кресло, Сергей
Сергеич развязал веревочку и развернул газетную обертку.
     У него  на  коленях  оказались  книги  -- три  книги,  автором  которых
считался он сам,  С.С.Никольский. Внутри обложек были наклейки  с  шифрами и
штампы Гомельской областной библиотеки.
     -- Ненормальная баба,--растерявшись, пробормотал он  почти вслух, ни  к
кому не обращаясь.--Зачем это мне? Нет, она точно ненормальная...
     Тут  на  колени   ему  выпал  из  верхней  книги  служебный  конверт  с
отпечатанным в углу текстом: "Гомельский обком КПСС". Конверт был  разорван,
и  Сергей  Сергеич  его  узнал.  Никольский  тут  же  вытащил  из  него  две
пятидесятирублевки, которые он сам  вчера вечером сунул в этом конверте Розе
в сумочку.
     -- Дура! Идиотка! Мудачка!  Черт дернул связаться  с такой кретинкой. Я
же хотел как лучше. Как лучше хотел...
     На  внутренней   стороне  книжной  обложки  был  приклеен  читательский
формуляр.  Своих  книг  Никольский  в библиотеке  никогда не  брал  и теперь
рассматривал этот формуляр,  неожиданно ему попавшийся. Бланк был чист.  Как
же так? Неужели  никто  не заказал  для  прочтения? Ни  один человек... Ведь
готовится уже второе издание...
     Он  заглянул  в  две  другие  книги в пачке.  Формуляры  были  выписаны
аккуратно:  "Номер читательского билета", "Дата". А дальше пустота. Ни  один
читатель за все эти годы не востребовал его книг. Даже не раскрыл их,--вон у
всех края  присохшие, как у новых, ни единой  пометки, загнутой страницы  --
ничего. Возмутительно!
     Резко  поднявшись, он стал  пробираться по проходу между усаживающимися
пассажирами и сумками.  По  дороге  он  положил  деньги в карман  пиджака, а
пустой конверт сунул в книгу. Возле туалета Никольский в крайнем раздражении
остановился, готовый швырнуть все три  книги в мусорный ящик. Ящика нигде не
было.
     -- Девушка,--обратился он к стюардессе средних  лет.--Куда здесь,  черт
побери, выбрасывают мусор?
     Стюардесса посмотрела  на него  с  удивлением,  но  поняла, что это  не
рядовой пассажир.
     -- Давайте ваш мусор, я сама отнесу.
     Растерявшись, он спрятал книги за спину.
     --  Не  стоит беспокоиться,--пробормотал  он,--я просто так,  к  слову,
спросил.
     Никольский  вернулся  на  свое  место,  повертел  в  руках книги  и, не
придумав куда их деть, принялся остервенело заталкивать  в портфель, который
и без того был изрядно набит.

     1963, Москва --
     1988, Остин, Техас.



   Юрий Дружников.
   Мой первый читатель

                                         Микророман

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Дружников, 1982
     Распространялся   в  Самиздате.  Впервые  опубликован:  "Новое  русское
слово", Нью-Йорк, 12 и 19 августа 1994.
---------------------------------------------------------------

        1.

     Позвонила незнакомая женщина, судя по голосу, пожилая. По имени себя не
назвала,  сказала,  что  ее  муж  велел  со  мной встретиться.  Я  осторожно
поинтересовался, а кто, собственно, ее муж. Она ответила, что  скажет потом.
Пригласил  ее к себе, но  она отказалась: лучше на улице. На другой день  мы
увиделись на площади Революции возле лестницы, ведущей к ГУМу.
     Была  она с  меня ростом,  а я не маленький. Возраст неведом, лицо  без
краски.  Из породы  худощавых старух,  для  которых время остановилось.  Под
маленькими бесцветными глазами мешки: может, что с почками.
     -- Давайте отойдем в сторонку, чтобы не толкали,-- предложил я.
     -- Нет, тут лучше,-- твердо возразила она.-- В толпе нас не так видно.
     Глаза у  нее бегали, и  я подумал  было, что у нее, может, не совсем  в
норме психика. Но она словно прочитала мою мысль.
     -- Не бойтесь, я в здравом уме. Очень даже в здравом.
     -- Не сомневаюсь,-- я старался ее успокоить.-- А в чем все-таки дело?
     -- Муж велел передать вам вот это,--  оглянувшись, не следят ли за ней,
она протянула сверток.-- Конечно, лучше бы это уничтожить от греха подальше.
Но он так пожелал. Боюсь я не выполнить последней его воли.
     Приняв сверток, я тоже инстинктивно оглянулся.
     -- Да кто ваш муж-то? И сам он где?
     -- Умер. Неделю назад.
     -- Извините... А я знал его?
     -- Он говорил, вы вместе работали.
     -- Не сказал, где?
     --  Как же -- в газете.  Он  был  у вас  цензором, то  есть,  я  хотела
сказать, уполномоченным Главлита.
     -- Цезарь Матвеич? Боже ты мой! Замечательный был, добрейший человек,--
безо всяких колебаний кривил я душой.-- Все его любили.
     Наверно, в голосе моем было недостаточно искренности.
     -- Он был абсолютно честный  и порядочный,--  резко сказала  она.-- Так
получилось, что он попал в эту организацию. Не его вина.
     --  Конечно,-- согласился я.--  В  общем-то,  мы  все занимались  одним
делом. А что в свертке?
     -- Не знаю,-- ответила она.-- То есть что это я несу? Знаю, разумеется:
это его, ну, как бы сказать, записки.
     -- Воспоминания?
     --  Не  совсем. Сперва это был его личный  производственный дневник. Но
после... После  он говорил, что все стало смотреться  иначе и что эти записи
его реабилитируют перед... Она смутилась, умолкла.
     -- Реабилитируют?-- переспросил я.
     -- В общем, чтобы внуки о нем плохо  не думали. Поэтому приказал, чтобы
вы делали с записками все  что захотите. Я была против,  у нас ведь  дети, у
них все благополучно. Мало ли что? Но дети тоже решили, как он... Что вы все
вертите сверток в руках? Спрячьте в портфель!
     Я послушно спрятал. Нам все-таки пришлось отойти в сторону, потому  что
нас толкали. У  музея Ленина мы постояли еще несколько  минут. Она спокойно,
сказал бы, даже отстраненно  (что  делало  ей  честь)  поведала о  том,  как
закончил свои дни ее муж.
     -- Он хорошо умер, быстро...
     Я никогда до этого не  слышал, чтобы  так говорили о близком  человеке:
"Хорошо умер".
     -- Как это "хорошо"?-- спросил я.
     --  Тихо. Не мучился, как другие. Сердце -- и все. Всем бы  так... А вы
когда это... туда?
     -- Уехал бы сегодня, да не выпускают.
     -- Выпустят!-- убежденно сказала она.
     -- Могу я вам позвонить, когда прочитаю?
     -- Разве у вас имеется наш телефон?-- опять встревожилась она.
     -- Нету, но...
     -- Ну,-- заспешила она,-- это ни к чему. Я вам все отдала. Желаю, чтобы
у вас все получилось, как задумали!
     Резко повернувшись, она ушла.


        2.

     Держась  за  поручень в  вагоне  метро,  я прикрыл глаза, и передо мной
возник  Цезарь  Матвеич  Цукерман.  Или Цензор  Матвеич,  как звала  его вся
редакция.  Еще он  был Цензор  Цезарь, сокращенно Це-Це.  Был также эвфемизм
"Заведующий тем,  чего нельзя".  Некоторые  звали его просто Цука. А главный
фельетонист Аванесян в узком кругу величал его "наш советский Сахаров".
     Цукерман  был  грузным,  неторопливым,  непременно  учтивым  человеком.
Напоминал он главбуха. Всегда ходил в черных нарукавниках поверх коричневого
пиджака. В волосатых руках держал термос, из которого наливал чай по глотку.
Еще помню его раздражающую привычку то и  дело подтягивать  галстук под свой
двойной подбородок, будто он сейчас выйдет на трибуну или готовится  войти в
кабинет к высокому начальству.
     --  Это  он  хочет  сам себя удушить  за содеянное,-- ворчал  Аванесян,
которому доставалось от цензора чаще других.
     Честили его при каждом удобном  случае,  за глаза,  конечно. Обвиняли в
том, в чем лично он был виновен ничуть  не больше всех нас и  многих прочих.
Лицом  к  лицу,  однако,  весь  штат, включая  главного  редактора  и  замов
(нештатным  сотрудникам  с  ним разговаривать не  полагалось), держал  с ним
дистанцию. Или цензор держался с нами особняком.
     Нельзя  сказать, что его  боялись,-- он был исполнитель низшего  звена.
Ничего  разрешить  он по статусу своему не мог. Но он мог воспрепятствовать.
Как от врача-онколога, от него в любой момент можно было ждать неприятности.
     С ним редко спорили, ибо шанс доказать что-либо был равен нулю. За  ним
стояла могучая и таинственная  организация, которая  называлась Комитетом по
охране  гостайн  в  печати.  Ведомство это знало  все,  чего  нельзя,  даже,
вероятно,  знало то,  что можно, и это абсолютное,  неизвестно как добытое и
кем узаконенное ведение, эта невидимая всесильная власть над умами пишущих и
читающих,  вызывали  к  представителю  данного  ведомства  почтение.  Может,
трепет. Может, страх. А скорей всего, то, и другое, и третье вместе взятое.
     Все   происходящее   в  мире  на   языке  Цезаря   Матвеича  называлось
"сведениями".  Сведения  он  делил на устные и письменные.  Устные он любил,
включая анекдоты. Громко и заразительно смеялся, прямо-таки трясясь от смеха
и  вытирая  слезы,  что  доставляло  рассказчику  несомненное  удовольствие,
побуждая  вспомнить что-нибудь еще более солененькое.  И -- панически боялся
всего, что написано или набрано.
     Если возникала опасность, о которой вы не подозревали, рот его суровел,
глаза холодели, становились зорче.  Он  шумно и  долго втягивал воздух через
ноздри, будто стремился запастись им аж  до  светлого будущего. Конечно, оно
было не за горами, но все же лучше запастись.  Казалось,  сейчас он достанет
специальный инструмент, какой-нибудь инфракрасный бинокль,  чтобы разглядеть
насквозь не только текст, но и вас. Он действительно вытаскивал большую лупу
и,  если какая-нибудь  буква  в  самых ответственных словах,  вроде "Ленин",
"Брежнев" или "Политбюро", отпечаталась не полностью, долго вертел набор под
увеличительным  стеклом, разглядывая его так и эдак, проникая в тайный смысл
неясного знака.
     --  В каждой букве заложена  опасность контрреволюции,-- говорил он  на
совещании и,  видя улыбки  присутствующих, добавлял:  -- Каждая буква -- это
бомба. Это я вам говорю со всей ответственностью, я, ваш советчик и друг.
     --  Но как же  нормально работать в  такой взрывоопасной  обстановке?--
спрашивал кто-нибудь.-- Мы же не саперы.
     -- Недоумевать не  надо,--  назидательно отвечал он.-- Я скромный страж
интересов  государства.  Поскольку  у  вас  с  государством  не  может  быть
конфликта, я защищаю от беды и вас.
     В путевом очерке  спецкора Шумского цензор Цезарь велел вычеркнуть, что
от Москвы до Ленинграда по шоссе 707 км.
     --  Чтобы американские  шпионы заблудились,--  прокомментировал друзьям
Шумский.
     Секретной была длина экватора земного шара.
     -- Это же стратегические данные,-- объяснял цензор.
     Если возразить, что эта цифра есть в учебнике для четвертого класса, он
бы  ответил:  "Значит,  там  она  согласована".  Или:  "Вчера это можно было
разглашать, а сегодня уже нельзя".
     По поводу каждой цифры, факта, имени, события, каждого  названия Цезарь
Матвеич требовал одного: визы  соответствующего компетентного  ведомства.  А
когда ему  пытались  терпеливо  объяснить, что  по меньшей мере в  отдельных
случаях это абсурдно, Цезарь Матвеич с улыбкой отвечал:
     -- До -- я верю вам. Но после -- с работы снимут меня.
     Ему говорили:
     -- Чего вы трясетесь?
     Он в ответ:
     -- Лучше трястись в теплом кабинете, чем от холода на улице.
     Его стыдили:
     -- Ну вы и трус!
     -- По-вашему  --  трус,--  спокойно  возражал он.-- А по  мнению  моего
руководства, я бдю.
     "Бдю"  в  редакции  стало  нарицательным.  Его  афоризмы  разносили  по
отделам.
     Однажды   он  произвел   на  свет   мысль,  которая,   по-моему,  имела
основополагающее философское значение для земной цивилизации. А может, и для
вселенной тоже.
     -- С точки зрения цензуры,-- высказался он,--  идеальная газета  -- это
бумага без текста.
     -- Может, хоть картинки?-- осторожно спросил я.
     -- Картинки -- это уже криминал.
     Обмануть цензора, подвести под монастырь считалось в редакции подвигом.
Рисковали отчаянно: подделывали разрешающие подписи, клялись, что разрешение
уже есть, только нет свободной "разгонки" -- дежурной машины, чтобы съездить
за полученной  визой. Уговаривали  его подписать,  чтобы не  срывать  выпуск
газеты:  через пять минут  принесем.  Вычеркнутое им  переставляли в  другое
место той  же  статьи в перефразированном  виде  в расчете  на то, что он не
будет читать второй раз.
     Я тоже так  делал,  но,  может, реже других: я  сам боялся очутиться на
улице.
     Когда ему влепляли очередной выговор за недобдение, эта радостная весть
мгновенно облетала редакционные кабинеты.  Наиболее нахальные звонили ему  и
поздравляли, изменив голос, конечно. Он злился, грозил карами руководства за
оскорбление чести  и достоинства органа, которому  он принадлежит,  и бросал
трубку. Но обиды  забывал быстро и, надо отдать  ему должное, мстительным не
был. А мог бы быть.
     Для всякой профессии надобны природные данные, облегчающие работу. Чего
у  него не было в помине, так  это чувства меры в бдении. Поэтому он никогда
не расслаблялся и подвох видел во всем. Однажды, когда я дежурил  по отделу,
он позвонил в десятом часу вечера по внутреннему телефону:
     --  Вот тут в статеечке по вашей части я читаю  о том,  что  завтра  мы
встретим  на  улице  лошадь-робота  и   не  отличим  от  настоящей.  Оч-чень
интересно. Кто ж такую лошадь проектирует?
     -- Да это фантастика.
     -- Понимаю. А где автор взял идею?
     -- Где взял? Из головы...
     -- Отлично! А в головку ему идейка эта откуда попала?
     -- О, мамочка! Из воздуха.
     -- Вот!-- он уличил меня в чем-то нехорошем.-- Точно! Значит, автор мог
об этой идейке услышать.
     -- Допустим, мог. Какое это имеет значение?
     --  Это  имеет   такое  значение,--   торжественно   проговорил  Цезарь
Матвеич,-- что лошадь где-нибудь проектируют, а он слышал.
     -- Ну слышал. И что?
     -- То, что нужна визочка НИИ, который такую лошадь раз-ра-ба-ты-ва-ет.
     Черт дернул  меня ляпнуть: "Из воздуха". Дело  пахло керосином.  Статья
вылетала из полосы перед самым ее подписанием. Надо было это предвидеть.
     -- Вспомнил!-- бодро воскликнул я.--  Автор  говорил,  что  он сам  это
придумал. Абсолютно точно, сам. Он еще уточнил, что ночью его озарило, встал
и записал.
     --  Он  что,  лунатик?  Не пудрите мне мозги, дорогуша.  Мы же  с  вами
материалисты. Из ничего ничего не  получается. Я вам гарантирую, что он  как
минимум  где-то  подхватил.  А  если это еще не  запатентовано и  заграница,
извините за выражение, сопрет?
     Он употребил другое  слово,  более грубое,  которое  я воспроизвести не
решаюсь.
     -- Допустим, подхватил,-- отступал я.-- Что тут страшного?
     -- Как что?! А если он подхватил идейку от людей, работающих в почтовом
ящике?   Если   это   изобретение   стратегического   характера?   Допустим,
какая-нибудь  новая  технология для конницы  Буденного.  Знаете,  какой  сие
пунктик?   Подрыв    обороноспособности   страны.   Разглашение    сведений,
представляющих  собой военную и государственную тайну. Во!.. Чувствуете, чем
это для нас с вами пахнет?
     --  Какая же вам требуется виза?-- сдаваясь, спросил я.--  Министерства
обороны?
     -- Так... Это, голуба,  деловой разговор. Сейчас запросим  руководство.
Не вешайте трубочку, ждите.
     Из трубки доносилось жужжание диска городского телефона.
     --   Варвара  Николавна?   Цукерман  беспокоит.  Передо  мной   статья,
разглашающая  сведения о  том,  что завтра  выведут на  улицу  искусственную
лошадь. Так-так... Сейчас узнаю.
     Теперь Цезарь Матвеич говорил в мою трубку:
     -- Какая тут у вас лошадь? Электронная?
     -- Черт ее знает! Наверно, электронная, какая ж еще?
     -- Электронная, Варвара Николавна... Ага... Уловил... Я и сам точно так
полагал.
     -- Ну что?-- нервничал я.
     --  То,  дорогуша  моя,  что  нужна  визочка  Министерства  электронной
промышленности, что они эту лошадь не разрабатывают.
     -- Где же я возьму такую визу в десять вечера?
     -- И не надо сегодня! Зачем спешить, паниковать, нервничать? Гипертония
этого не  обожает. В суете можно  просмотреть еще что-нибудь важное. Сегодня
мы эту лошадь спокойненько снимем. Ну ее к лешему вашу лошадь!
     -- А завтра, с визой министерства, можно поставить в номер?
     Все же у меня были кое-какие связи с неглупыми людьми в  министерствах,
которые могли помочь. Без таких связей они бы согласовывали визы годами.
     -- Завтра что?-- насторожился цензор.
     -- То!-- злился я.-- Может, это делают в Министерстве приборостроения и
средств автоматизации?
     -- Во, молодой  человек! И меня это беспокоит. Знаете что, голуба,  для
подстраховки  добывайте  визочки  обоих  министерств. Тогда я  снова позвоню
руководству, и они укажут, куда еще обращаться.
     На мое несчастье, газета  печатала  фантастику, и  этим  занимался  мой
отдел.  Если  в  очередном  рассказе  на  Землю  летели  представители  иной
цивилизации, вечером звонил внутренний телефон и хрипловатый голос Цукермана
вежливо интересовался:
     --  Роднуля моя, а в  Генштабе в курсе,  что к нам  летят  из созвездия
Андромеды?
     -- Не только в  курсе,  Цезарь Матвеич,  но  и ничего  не  имеют против
этого.
     -- Вот  и добро! Значит, никаких трудностей  у вас не будет. Давайте-ка
мне визочку военной цензуры с улицы Кропоткина.
     Но была обширная категория сведений, по которым ни виз, ни согласований
не  требовалось.  Цезарь  Матвеич  начинал  хрипло мурлыкать  себе  под  нос
какую-то невнятную мелодию и под нее уходил в соседнюю комнату.
     -- Так я и думал!-- он появлялся в дверях и поднимал указательный палец
вверх.-- Все в  порядке. Не надо визы, не  надо согласовывать.  Это, голуба,
просто  нельзя  упоминать в  открытой печати, и  все. Вам  же  легче, меньше
хлопот.
     И  правда, за  годы  работы опыт "чего нельзя" накапливался. К  цензору
ходили все реже.
     --  Жизнь  не мила,  когда  надо  идти к  Его  Величеству Кастратору,--
жаловался Аванесян.
     Возвращался он счастливый:
     -- Эта тема тоже обрезана. Я, ребята, становлюсь евнухом.
     Фантастика захирела. Наука вымерла. Мысли зачахли. В газете становилось
все  меньше  даже  невинных  новостей.  Ведь  на  публикацию  их  каждый раз
требовались визочки.  При этом никто подчас  не  знал, в каком учреждении их
взять.  Вскоре  появилось  инструктивное  письмо,   требующее   представлять
одобрения  соответствующих  ведомств  в  цензуру   за   несколько   дней  до
предполагаемого  опубликования  -- для регистрации в  специальном журнале  и
уведомления центрального руководства.
     Цезарь Матвеич с термосом в руках гулял по коридору удовлетворенный:
     -- Чем больше визочек, тем меньше нервочек.
     В  отпуск он  не  ходил. Когда  его  с  приступом гипертонии неожиданно
положили  в больницу, в  редакции появилась симпатичная девушка лет двадцати
пяти, коротко стриженая, строго одетая, но со славной мордашкой. Ее прислали
с Китайского проезда от Варвары Николавны на временную замену.
     --  Литснегурочка  из Гавлита,--  сказал  Аванесян,  ухитрившись заодно
слегка смешать  с  дерьмом  слово "Главлит".--  Будто мы не  могли воспитать
цензора в нашем собственном коллективе.
     Аванесян  всегда, к месту и не к месту, вспоминал,  что  он  незаконный
потомок Пушкина.  Что  его  прапрабабушка согрешила,  когда  поэт  бродил по
Кавказу. Этого  нельзя было ни доказать, ни опровергнуть. Он носил такие  же
бакенбарды, и  звали его, между прочим,  тоже  Александр  Сергеевич. Словом,
Аванесян отправился на разведку, прихватив  с  собой давно опубликованный и,
как  он сам  считал,  неотразимо  смешной  фельетон.  В  рукописи,  конечно.
Дальнейшее мне известно только со слов нашего фельетониста.  Я ему, конечно,
верю, но за абсолютную правду не ручаюсь.
     -- Люда,-- сказал он с порога.
     -- Лучше Людмила Павловна,-- поправила она.-- Слушаю вас.
     --  Цензор  Матвеич,  то   есть   Цезарь,  всегда   считал,  что  нужно
предварительное  знакомство,--  Аванесян разглядывал ее самым  бесцеремонным
образом.-- Вы как? В таком же разрезе или,  может, с вами  заранее не  надо?
Может, сразу, а?
     -- Сразу ни в коем случае,-- она слегка зарумянилась, не цензорским, но
женским инстинктом улавливая двусмысленность.
     -- Вот и ладушки! Тогда взгляните зорким оком.
     Она стала  читать,  а он отошел  к  окну,  чтобы  стол,  за которым она
сидела, не мешал ее осматривать. Время от времени  она поправляла юбку, а он
время  от времени поглядывал  во  двор, где  работяги разгружали грузовик  с
бумагой.
     --  Ну  как?--  спросил  он,  когда  ее  глаза  добежали  до  последней
строчки.-- Нравится?
     Казалось, Людмила Павловна была немного смущена.
     -- У нас  в университете был спецкурс по  фельетону, и лектор  говорил,
что сейчас фельетон очень  актуальный  жанр, но проходят они со скрипом. Это
правда?
     -- Так вы  журфак окончили? Коллеги, значит! Кому из нас последний день
лицея  торжествовать  придется  одному?  Ответ ясен:  вам, Людмила Павловна,
потому что вы молоды и прекрасно выглядите.
     --  Спасибо,--  произнесла  она.--  Кстати,  где там у  вас в фельетоне
происходит   употребление   алкогольных   напитков   в   рабочее   время?  В
вычислительном  центре...  Каком? Академии наук? А  среди пьющих  есть члены
партии?
     -- При чем тут?-- удивился Аванесян, почувствовав недоброе.
     -- При том, что газету читает рядовой подписчик. Зачем ему думать,  что
члены  партии  на  работе пьют? Сейчас  я  позвоню Варваре  Николавне насчет
вашего фельетона.
     -- Не надо, а?!-- театрально взмолился  Аванесян.-- Она  точно зарубит.
Представляете,  как  будет неудобно,  если  наша советская цензура негативно
отнесется к праправнуку Пушкина?
     -- Вы разве?..
     Аванесян  скромно  опустил голову, дав  ей возможность  осознать данный
факт.
     -- Сама-то я что могу сделать?-- искренне удивилась Людмила Павловна.
     -- Вы можете все, если захотите!-- так же искренне парировал он.
     Она  еще  немножко подумала,  но  все же  позвонила.  Варвара Николавна
спросила, о чем фельетон, помолчала немного и сказала:
     -- Постойте-ка, они  этот  фельетон уже  раз печатали!  Да  они  просто
проверяют вашу бдительность!
     -- И  тут я  понял,-- заметил  Аванесян в застолье  с приятелями,-- что
голыми руками ее не сломать.
     Сексуальная атака  фельетониста  стала  заботой  всей  редакции. В  это
вкладывали определенные  надежды -- не на крупное,  упаси  Бог, а хотя бы на
мелкие поблажки, на отсутствие придирок. Аванесяну  давали советы,  подарили
новый импортный галстук, предлагали ключи от пустой тетиной квартиры.
     --  Мне,  конечно,  удалось,--  рассказывал вскоре  Аванесян,--  и  при
наличии моего опыта без особых предварительных  трудов. Как женщина,  должен
признать,  она  весьма  мягкая  и  понятливая.  Можете мне  поверить,  хотя,
конечно,  каждый  может убедиться  сам.  Но  как цензор она  --  бронепоезд.
Никаких уступок даже мне, несмотря на большое и чистое  чувство. И родство с
Пушкиным не помогает! Гвозди бы делать из этих блядей!
     Вскоре, отлежавшись  в больнице, снова пришел бдеть Цезарь  Матвеич.  А
Людмилу Павловну перебросили в другой  печатный  орган,  и  она  исчезла, не
оставив Аванесяну номера телефона.
     В  дни,  когда все  газеты печатали  длинные  речи  вождя,  в  редакции
работали  только телетайпы ТАССа  и корректорская.  Сотрудники  от  безделья
слонялись  по  коридорам,  скидывались на троих.  Я  столкнулся с Цукерманом
возле буфета. В руках у него был черный хлеб.
     -- Зайдем ко мне,--  неожиданно предложил  он.-- Чайком угощу. Крепким.
Настоящим индийским, из заказа. Не то что в этом паршивом общепите.
     Отперев  английский  замок,  он  пропустил  меня  вперед  в  комнату  с
табличкой "Уполномоченный Главлита. Вход воспрещен". Бывал я здесь не раз. У
окна  стоял стол -- пустой, но при  этом  грязный. Все  пространство четырех
стен от пола до потолка закрывали полки, занятые  толстыми папками, которые,
по-моему, никто никогда не открывал.
     -- Сейчас схожу по ягодки,-- весело сказал Цезарь Матвеич.
     -- Это как?-- не понял я.
     -- Тут  у  нас  цветочки,  а  ягодки  там.  По  правилам, я должен  вас
выставить в коридор ждать. Да ладно!
     Он стал  перебирать ключи, открыл один замок, потом другой и  скрылся в
соседней  комнате.  Дверь ее  была  вся  в пятнах  от  мастики,  которой  ее
опечатывали  перед   уходом.  Ягодками  Цезарь   Матвеич  называл  секретные
циркуляры, приказы, инструкции, списки, которые там хранились.  Появился он,
торжественно внося  пачку чаю. При этом не  забыл ногой проверить, заперлась
ли дверь.
     -- Индийский!-- гордо сказал он, втыкая в розетку кипятильник.-- Страна
у них, конечно, отсталая, а чай -- как у людей. Сейчас заварим по-божески.
     -- Мы же атеисты,-- не удержался я.
     Он посмотрел на меня внимательно, будто проверяя свои подозрения.
     -- Слушай,-- вдруг соскочив на "ты", с каким-то  остервенением  буркнул
он  и взял со стула оттиск со свежей речью и пока еще неотчетливым портретом
генерального секретаря.-- О чем этот болтун думает, а? О чем они все думают?
В  стране  нищета,  люди живут хуже  скотов,  все идет в  тартарары, а  он о
торжестве передовой идеологии...
     Я втянул  голову  в плечи, не зная, как  реагировать.  На всякий случай
покосился  на  телефоны. Цезарь  Матвеевич  с  ненавистью  швырнул  на  стул
газетную полосу.
     -- Ведь  это же...  Это же все...-- он, видимо, на ходу сменил слово.--
Ведь это... не так!
     Не  слышал  я,  чтобы  в  обычное  ругательство  было  вложено  столько
мыслительной энергии.  На всякий случай, я не поддержал разговора. Цукерман,
разрядившись, раздумал углубляться.  Молча  насыпал  в кипяток  заварки.  Мы
попили чаю, болтая о незначительных вещах. Недопитый чай он слил в термос. Я
тихо отчалил.
     Положение  мое в  редакции было  непрочным, а стало  тревожным. Однажды
заведующий  международным  отделом  Спицын,  которого  все не без  оснований
держали за  стукача неопределенного  ранга,  дохнул на меня  запахом  виски.
Виски  это регулярно  перепадало ему  на  пресс-конференциях  в  иностранных
посольствах.
     -- Насчет тебя к начальству приходили, интересовались.
     -- Кто?
     --  Из организации,  которая  интересуется. Между  прочим,  Це-Це  тоже
интересовались. Смешно, да? Запомни: я тебе ничего не говорил. Но за то, что
я тебе ничего не говорил, с тебя бутылка.
     Вскоре я  ушел из  редакции по собственному  желанию, решившись  просто
писать прозу.  С тех  пор мы с  Цезарем Матвеичем не пересекались. Прозу мою
кромсали и запрещали в  других редакциях и издательствах иные уполномоченные
того же Главлита.


        3.

     Предавшись  воспоминаниям, я чуть  не проехал свою станцию. Добежав  по
дождичку от  метро  до дому, я  переоделся в  сухое  и, пока грелся  чайник,
развернул сверток.
     В  трубку  была  скручена  толстая  ученическая  тетрадь.  Обложка  ее,
вымазанная типографской краской, в пятнах от чая и масла, свидетельствовала:
тетрадь  служила долго. Была она  в линейку.  По линейкам  струился крупный,
почти  без  помарок, почерк.  Название сочинения гласило:  "Дневник бывалого
цензора".
     Сочинению Цезаря Матвеича Цукермана предшествовали два эпиграфа:
     "Цензор -- строгий блюститель стыдливости и скромности" (Марк Цицерон).
     "Согласен на  сто процентов.  А если что не так, то виноват не  цензор"
(Цезарь Цукерман).
     Я заварил чаю,  поставил кружку  на пол  к  дивану,  наколол  кускового
сахару  и, отогреваясь  от  весенней московской  промозглости, стал, попивая
чаек, осваивать доставшийся мне "Дневник".
     Цензор -- первый читатель абсолютно всего на свете, и именно поэтому на
нем лежит  большая ответственность  перед всем прогрессивным  человечеством,
писал в предисловии Цезарь Матвеич. К  сожалению, отсутствие в университетах
факультетов, готовящих  цензоров, а также цензуроведения как самостоятельной
науки  приводит  к  тому,  что  разумно обоснованные  ограничения заменяются
произволом  и  вкусовщиной. В результате наша отрасль  отстает от требований
времени, и в ней работает немало дилетантов.
     Данная  работа  представляет  собой  первую  в  истории  мировой печати
попытку  дать  начинающим  цензорам  возможность познакомиться  с  ошибками,
допущенными их старшими товарищами. И сделать это не по слухам и сплетням, а
путем прямой передачи опыта от их более опытных, уже набивших шишки коллег.
     Здесь собраны  ошибки, своевременно обнаруженные  мною лично, промашки,
за которые  я пострадал, а также ошибки моих коллег, уполномоченных Главлита
в различных органах советской печати, радио и телевидения.
     Со  слов моих  наставников, которых  уже  нет в живых,  я записывал для
потомков также  промахи цензоров прошлых лет. Молодые цензоры смогут учиться
на  выговорах,  полученных  старшими  товарищами, и  таким образом  избегать
неприятностей,  поджидающих  их буквально  в  каждой  букве  нашей советской
массовой информации. Ибо, как сказал большой друг цензуры  А.С.Пушкин, наука
сокращает нам опыты быстротекущей жизни.
     Далее в  тетради  страница  за  страницей  следовали собранные покойным
Цукерманом мысли и факты. Из обилия их, которое показалось мне утомительным,
я привожу наиболее поучительные  на тот случай,  если читатель, по завещанию
Цезаря Матвеича, почувствует  особое  призвание и  задумает избрать в  жизни
почетное ремесло уполномоченного Главлита. Ведь с цензурой во многих странах
дела из рук вон плохи. Властям просто не на кого  положиться. В каждой букве
заложена опасность контрреволюции.
     Итак, вот о чем я прочитал в дневнике.
     Слово "цензор" латинского происхождения. Цензура существует две  тысячи
четыреста лет,  а  своего  расцвета достигла  у  нас. Полномочия  цензора  в
Древнем Риме были гораздо шире, престиж выше, материальное положение гораздо
лучше. В Риме цензоров  торжественно избирали из почетных граждан сроком  на
пять лет. Даже  в царской России цензору было, как пишет  Даль, "доверено от
правительства цензировать сочиненья, одобрять или запрещать". А мне доверено
бдить от Варвары Николавны. Думал об  этом, стоя в очереди в  буфете,  когда
шофер директора издательства нес шефу ящик с продуктами из распределителя.
     Слово "нецензурный"  означает "непристойный,  неприличный". Значит, все
бесцензурное  аморально  и  неэтично.  Это должно вдохновлять уполномоченных
Главлита  на борьбу за самоцензуру  мыслей советских писателей, дабы  они не
рассчитывали, что их всегда и вовремя поправят.
     Важная  мысль:  мелкая  глазная  ошибка  может  превратиться  в  ошибку
политическую.  Сегодня  в  заголовке  "Редакционная точка  зрения"  чуть  не
пропустили букву "д". Своевременно сигнализировал.
     Поступила инструкция, запрещающая публиковать что-либо отрицательное об
охране природы. Можно только о том, как хорошо ее охраняют у нас. Причина  в
том,  что  президент  Никсон  обратился  к  Конгрессу  с  призывом:  деньги,
оставшиеся от программы "Аполлон",  истратить на охрану природы. Он  сказал:
"Америка должна показать пример русским, как мы заботимся о будущем".  У нас
денег от космической  программы пока не  осталось, но в газетах должно  быть
видно, как много делается.
     Только что поймал в подписной полосе:  "пролетарский унтернационализм".
Не злоумышленник  ли  работает  наборщиком?  Ограничился предупреждением  по
телефону  по  поводу  замены  буквы  "у"  на  "и"  без  уведомления  Варвары
Николавны.
     Какой ужас! В докладе  Леонида  Ильича по радио  сам слышал:  "Мы горды
тем, что  на  нашем  знамени  золотом написаны пять  букв --  СССР".  Трижды
перечитал доклад в полосе. ТАСС своевременно исправил пять на четыре.
     Рассказала  на  оперативке  Варвара   Николавна.  Руководству  Главлита
позвонили из  ЦК и спросили, почему  так странно написано  в  "Правде":  "На
строительство не завозят  бетон, сварочные аппараты и нижнее  белье".  Стали
проверять.  Оказалось,   в  тексте  было  "сварочные  аппараты  и  консоли".
Машинистка  решила, что  это  ошибка и  напечатала "кальсоны".  А корректоры
решили,  что  слово  "кальсоны" неэстетично и  заменили  на  "нижнее белье".
Масштаба наказания не знаю, но при чем здесь цензура?
     Московский  кинотеатр  "Знамя"  переименован в  "Иллюзион",  что  может
вызвать усмешку читателя. Лучше старое название не сообщать, а сообщить так:
один из кинотеатров теперь называется "Иллюзион".
     Заголовок  "Девственность выступлений газеты"  без  напоминаний  с моей
стороны корректорская исправила на "Действенность".
     В коридоре Обллита встретил  коллегу  Щ.  Он  ездил с комиссией в Курск
разбираться.  Там  строится новое здание цирка. Курская газета  информацию о
ходе  строительства  закончила фразой:  "Завершим цирк  к столетию  Ленина!"
Товарищи не подумали, в результате пострадал цензор.
     Трагические  устные воспоминания  ветерана  Главлита  пенсионера  К-ва.
Вместо "Ленинград", рассказал он  мне шепотом, было опубликовано "Ленингад".
В  слове   "Сталин"  букву  "т"   заменили  на  "р".  Этот  же  впоследствии
реабилитированный  цензор  вспомнил,  как  на Колыме  встретил  товарища  по
несчастью. В статье о Средней Азии тот пропустил,  что в городе  Сталинабаде
установлен памятник Сталину, а Сталин еще был жив. Товарищ тоже еще был жив,
но до послесталинской амнистии не дотянул.
     Потребовал снять фразу в статье про зоопарки в США: "Раньше звери  жили
в клетках, а теперь живут в вольерах". Этих намеков на права животных нам не
надо.
     Тяжело с кадрами квалифицированных цензоров на  периферии. На летучке в
управлении  Варвара   Николавна  аж   покраснела.  В  районной  газете  была
напечатана  заметка  о   плохой  работе  станции  искусственного  осеменения
животных.  В конце написано: "Сидят  колхозники  на  станции  и  ждут,  пока
появится сперма".
     Читатели   прислали  в   ЦК  партии  другую  районную  газету,  которую
переправили в  Главлит.  Там  статья о  грубой продавщице  продмага, которая
прячет  дефицитные  продукты.  Если  покупатель  ей  не  нравится, продавать
отказывается. Статья называется: "Иванова не дает".
     Че-пе!  Снова  обнаружил  корректорскую  ошибку   в  подписной  полосе.
"Советская  космическая техника" --  в  слове "космическая" пропущена первая
буква  "с". Провел в корректорской совещание совместно с руководством газеты
на  тему  о  бдительности.  Сообщил  Варваре  Николавне  о приказе  главного
редактора:  завкорректорской --  строгий  выговор,  остальным корректорам --
обычные.
     На Центральном  телевидении  и  радио  указание  лично  тов. Лапина  не
выпускать на экран людей с бородами, а также без  галстуков. Всех заставлять
бриться и иметь  в студиях  дежурные  галстуки.  Интересно,  как  они  будут
выполнять этот приказ на радио? Возможно, однако, что то же правило введут у
нас для газетных иллюстраций. Взять на заметку, проконсультироваться заранее
как насчет бород, так и насчет галстуков.
     Уволен  литсотрудник  отдела   пропаганды  В.  Он  провел  интервью   с
секретарем  партийной  организации  института.  Оказалось,  что  это был  не
секретарь, а какой-то  неизвестный, назвавшийся  шутки ради секретарем.  Мне
поставлено на вид за  то, что не потребовал  визы.  Но давайте мыслить шире:
будет ли указание тербовать паспорт перед интервью?
     Состоялся   специальный  инструктаж  по  неконтролируемым  ассоциациям.
Давались  примеры  подтекстов.  Сложность  в  том,  что  для  их обнаружения
приходится по нескольку  раз читать  одно и  то же, но при этом бдительность
ослабевает.  Пришел  к  выводу,  что  некоторые  источники,  уже  известные,
цитировать теперь нельзя. А  по радио сейчас передают арию из оперы "Демон".
Шаляпин,  как ни странно, поет: "Проклятый мир!" Возможно, их уполномоченный
Главлита просто не был на инструктаже.
     В  связи  с  неконтролируемыми  ассоциациями  в   сводке   Центрального
института  прогнозов  я  запретил строку: "С Запада надвигается потепление".
Сообщил  их руководству о двусмысленности информации. Руководство не поняло.
Сообщил Варваре Николавне.  Она похвалила меня и сказала, что это необходимо
включить в следующее циркулярное письмо. Лучше бы денежную премию.
     Я опять недобдел и получил выговор из-за халатности дежурного по отделу
иллюстраций. Изображение маршала Гречко при пересъемке тассовской фотографии
на  цинк оказалось зеркально перевернутым:  ордена на правой  стороне груди.
Обнаружили, когда утром позвонили из Министерства обороны.
     Из интервью с  директором Института стоматологии: "Каждая страна вносит
свой большой вклад  в развитие стоматологии. США идут впереди нас  в лечении
зубов, мы -- впереди в теории изготовления протезов". Политически здесь  все
правильно, но субъективно я страдаю оттого, что у нас теория так далеко ушла
вперед.
     Внимание!  Сокращения  в  тексте  таят  опасность.  Написано в  статье:
"Благодаря  проведенным  мероприятиям,  КГБ-2  обслуживает  в месяц  на 1200
человек  больше".  Выяснил, что  КГБ-2  --  это  Криворожская городская баня
в"--2...


        4.

     На этом дневник обрывался.
     Не окончил своего труда, завещанного Богом, Цезарь Цукерман.  Не сделал
никаких обобщений, а  кое-что приукрасил -- например, древнеримскую цензуру,
которую на самом деле римляне после отменили. Не пришел Цензор  Цезарь  ни к
каким  выводам ни  на бумаге, ни в  жизни. Впрочем,  может, и  пришел?  Ведь
распорядился отдать тетрадку. Почему именно мне?
     Общались мы  мало даже во времена совместной работы. Но и тогда общение
носило, как бы это сказать полюбезней, специфический характер.
     Он трудился на совесть и при этом, оказывается (вот уж кто бы мог такое
о  нем  подумать?),  потихоньку  все  записывал. Газета часто  печатала  мои
рассказы,  куски  из выходящих книг, рецензии на  них,  и  он был их  первых
читателем,  самым  внимательным.  От  него  конечно  же  не  ускользали  мои
неконтролируемые  ассоциации,-- ведать  не ведаю, как он на  них реагировал.
Если кое-что проскальзывало, то почему? Не заметил? А может, теперь думаю я,
сделал вид, что не заметил?
     Потом мой первый читатель первым узнал из секретного циркуляра, что моя
фамилия больше не должна появляться  в печати. Это  тянулось  годами.  Я  не
встречался  с ним в жизни даже случайно. А он бдил, чтобы я не  встретился с
ним в литературе.
     Давайте  взглянем  на деяния этого ответственного,  я  бы  даже  сказал
официального, читателя шире. Вдруг то, что делал Цензор Цезарь, было благом?
     Печататься могли только те, кто  соглашался приспособиться.  Как многие
другие,  я пытался это делать. Он не  допускал в свет подлинных  художников,
настоящую  литературу  и тем  способствовал  сохранению всего  достойного  в
неизуродованном  виде.  Что,  если  он  давал   нам   шанс   не  становиться
приспособленцами,  остаться  чистыми,  не  лезть  в  мышеловку?  Препятствуя
публикации  значительных  независимых  мыслей,  цензор  заставлял  языкастых
уходить   в   намек,   в   междустрочье,  в  заоблачные  ассоциации  и   тем
совершенствовал   культуру  письменного   общения.  Все  запрещая,   цензура
накапливала  недовольство, оппозицию,  создавала  ореол  таинственности  над
диссидентством.  Запрет  создавал  духовный дефицит. Результаты  оказывались
обратными желаемым. Цензура способствовала прогрессу!
     Понимал ли  это  Цезарь  Матвеич?  Чего желал  он сам? Вот вопросы,  на
которые никогда не  получить ответа. В нем, видимо, что-то происходило.  Для
краткости я давеча опустил окончание  разговора  с женой Цезаря Матвеича. Но
теперь понимаю, что конец этот необходим.
     Она резко ушла от меня тогда на  площади Революции.  Вдруг оглянулась и
возвратилась.
     -- Извините,-- сказала она,  задыхаясь.-- Боюсь я. Может, они следят за
такими, как вы.
     -- Вряд ли. За всеми не уследишь.
     -- Вы в  этом  уверены?  Я  в молодости сама  работала  в НКВД, правда,
простой машинисткой. И уже  тогда они  старались следить  за всеми.  Знаете,
Цезарь  Матвеич  вас  часто  вспоминал последнее  время.  Все  интересовался
разными вопросами.
     -- Какими вопросами?-- спросил я, делая вид, что не понимаю.
     Мне  хотелось,  чтобы она сама объяснила.  Пожав плечами, она  печально
усмехнулась.
     -- Ну, вы ведь уже одной ногой там...
     -- Но другой-то здесь, на веревке. Он что ж, тоже захотел туда?
     -- Нет!-- испуганно отрезала она.  И уже спокойнее прибавила:--  Да кто
бы нас выпустил с его секретностью? Он ведь как начинал? Отправлял заявления
в  высшие инстанции, что в  Москве следует открыть еще  один почтовый  ящик:
научно-исследовательский   институт   цензуры.  После   стал  жалобы  писать
руководству, что уполномоченным Главлита не  платят премий за перевыполнение
плана. А кончил...
     Она  опять оглянулась, хотя вроде  бы  никто близко  не стоял, и совсем
перешла на шепот:
     -- Он стал решать вопрос, кто был хуже -- Гитлер или Сталин.
     -- И решил?
     --  Ой, страшно сказать! Говорил, что Сталин хуже, представляете? Когда
читал  газеты, будучи  уже  на пенсии, он мне твердил, что  на  Главлит надо
бросить атомную бомбу.
     -- Как же Цезарь Матвеич со своим пятым пунктом вообще попал в Главлит?
     --  Он сам удивлялся. Воевал всю войну, кончил майором. Потом занимался
снабжением в армии, пока его при Хрущеве не выперли в отставку. В Главлите у
него  работал однополчанин, которого туда бросили  на укрепление из органов.
Представляете, крупный чекист и совершенно не антисемит!
     -- Не может быть,-- подначил я.
     --  Честное  слово!--  обиделась  она.--  Он  Цезарю  сказал:  "У  тебя
офицерское  звание,  два ранения, партбилет,  куча орденов -- попробуем всем
этим перекрыть твой генетический дефект".
     Я  вспомнил  канун  Дня  Победы,  на  который  Цезарь  Матвеич  явился,
увешанный  орденами и медалями. Редакционная  молодежь  тогда  над всей этой
атрибутикой уже  потешалась.  Говорили, что  ордена  на толкучке по  пятерке
штука покупают.
     -- Я же сам воевал,-- оправдывался он.-- Сам! Не дядя!
     Кто-то в буфете, не заметив, что Цезарь Матвеич стоял сзади, изрек, что
у цензора ордена за обрезание литературы и искусства. Он ведь и в самом деле
спустя четверть века после войны еще сражался.  Как выразился Аванесян, "под
командованием Варвары Николавны".
     -- Стало быть, генетический дефект успешно перекрыли?
     -- Перекрыть-то перекрыли... Но  потом  дети  подросли...  У нас  сын и
дочь, оба на меня записаны, русские. Дети стали стыдиться его профессии. Муж
собрался на пенсию уйти. И вот...
     В глазах у нее остановилось по слезе.
     -- Его торжественно, с почетом похоронили,-- с чувством заявил я.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Слышал.
     Ничего я,  разумеется, не слышал, просто  хотелось что-то  утешительное
сказать.
     -- Хоронить его  мы хотели сами. Но приехал представитель редакции, ну,
завпохоронами что ли, и заявил,  что Цезарю Матвеичу положена по рангу и как
фронтовику  гражданская  панихида   по  месту  работы.  А  муж  мне  оставил
письменное  завещание, там написано: похороните  меня на любом  кладбище, но
только под музыку гимна Израиля.
     -- Израиля?-- поперхнулся я.
     -- В том-то и дело! Об этом я товарищу из редакции шепотом сообщила. Он
хмыкнул,   как   вы   сейчас,   но   обещал  доложить  руководству.  Знаете,
действительно раскошелились, заказали оркестр.
     -- И сыграли гимн Израиля?!
     -- Сыграли гимн Советского Союза. Для газеты  некролог подготовили. Мне
велели приехать  проверить, все  ли  перечислены  ордена.  Сильно  написали:
"Безжалостная  смерть   вырвала   из  наших  рядов   верного  бойца  славной
большевистской печати"... И дальше так же хорошо.
     -- Как же, я читал!-- подтвердил я.
     На лице ее возникло подобие улыбки и тут же погасло.
     -- Некролог о своем сотруднике цензура не пропустила.
     Я  поцеловал  руку вдове моего  самого придирчивого читателя, и женщина
тихо ушла.

     1982, Москва.



   Юрий Дружников.
   Отец на час

                         Комедия в двух частях

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Дружников, 1976
     Источник: Юрий Дружников. Соб. соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, т.5.
---------------------------------------------------------------

        ДЕЙСТВУЮТ:

     ЛАРИСА ЯКОВЛЕВНА, 39
     ГРИША, около 16-ти
     АНЯ, того же возраста
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА, 59
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ, 42
     БОРОДКИН, 44
     ПРОХОЖИЕ

     События происходят в Москве.



         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 

     Обыкновенная  квартира,  разве что старомодный письменный стол нарушает
современные мебельные стандарты. Да еще ваза на столе, тоже старинная, в ней
большие оранжевые кленовые листья.
     Утро.  НИНА ГРИГОРЬЕВНА,  седая, подтянутая,  собирается на работу,  на
ходу доедая завтрак. Входит ЛАРИСА.

     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Чего ты в такую рань?
     ЛАРИСА.  У нас на Сахалине уже  вечер... Никак  не  могу  привыкнуть  к
смещению времени.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Гришка спит?
     ЛАРИСА. Он-то дрыхнет... Пускай в последний день.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Бред -- спать в последний день каникул.
     ЛАРИСА. Ты ему тут все лето дохнуть не давала?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Бедная крошка! Скоро паспорт получит, а ты готова его
в колясочке возить. Для этого не стоило сюда приезжать.
     ЛАРИСА.  Ну, знаешь!  Сама бомбила  меня письмами -- одинокая,  старая,
больная женщина...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Разве не так? Сколько  здоровья мне  стоило  получить
разрешение на вашу прописку!
     ЛАРИСА.  Одной  пропиской  сыт  не  будешь.  Если  бы  Станислав  вдруг
совершенно  неожиданно не предложил  мне работу в своей школе... Да известно
ли тебе, как это трудно -- устроиться в Москве преподавателем литературы?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Представь, известно.
     ЛАРИСА. Думала,  нам всем  троим теперь полегче  будет.  А ты опять мне
жизнь осложнила.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Я? Вот новость! Всегда ты усложняла себе сама...
     ЛАРИСА. Зачем  тогда  записала Гришку в  ту  же школу,  в  которой буду
работать я? Что, в городе -- школ мало?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Тише, ребенка разбудишь!
     ЛАРИСА. Извини,  мама,  это привычка. Боюсь,  не  услышат на  последней
парте.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Я не на последней парте. И вообще -- давай, доченька,
без нервов. Это чепуха!
     ЛАРИСА. Мои нервы -- чепуха?
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.   Те  нервы,  которыми  ты   себя  сама  обматываешь
добровольно, как  колючей проволокой, -- безусловно. Мальчик всегда учился с
тобой в одной школе. Можно подумать, сыном учительницы быть грешно.
     ЛАРИСА. В одной школе -- непросто.
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА  (смотря на Ларису  в упор). А  насчет  отца?  (После
паузы.) Когда же когда кончится твое детство? Вместе с Гришкиным?
     ЛАРИСА. Глупо сдаваться, стоя на вершине, с которой, как  сказал кто-то
из мудрых, уже виден конец пути.
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.  Конец?  Что же  тогда петь  мне?  Я  в  старухи  не
собираюсь. Что касается нынешних детей, их нянчат до пенсии.
     ЛАРИСА. До чьей?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. До их  пенсии. (Набивает  в  огромный портфель  вещи,
книги.)
     ЛАРИСА. Собрания сочинений с собой носишь?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Шутить, моя милая, будешь с завтрашнего дня в классе.
Сегодня еще каникулы, отдохни.
     ЛАРИСА. Мне уже сегодня в школу надо. А ты когда вернешься?
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.   Как  всегда,  около  полуночи.  Если  не  улечу  в
командировку по одному  скандальному  делу. Но вроде обойдется. Меня  теперь
жалеть стали. Словом, не ждите, ложитесь спать... (Уходит.)

     ЛАРИСА  раздвигает  шторы, и  комнату  заливает  солнце.  Только теперь
видно, как Лариса  Яковлевна  хороша  собой. Она поворачивается -- в  дверях
стоит ГРИША в одних трусах. В руках -- тяжелая гиря.

     ЛАРИСА. Встал, наконец?
     ГРИША. Пора привыкать к нагрузке. (Выжимает гирю.)
     ЛАРИСА. Небо, как в первый день творенья!
     ГРИША. А ты день творенья видела?
     ЛАРИСА. Намек женщине на ее возраст?
     ГРИША. Вы, Лариса Яковлевна, не женщина. Вы -- мать... Бабуля отчалила?
     ЛАРИСА. Она тебе нужна?
     ГРИША (не сразу). Разговорчик ваш я слышал. Правда, иногда  приходилось
напрягать уши.
     ЛАРИСА. Чепуха, не обращай внимания.
     ГРИША.  Почему  же чепуха, ма? Ты железно права. До каких  пор мне быть
маменькиным сыночком? Надоело! Я в старой школе устал называть тебя на "вы",
а дома  на "ты". Вечно соображай, когда  говорить "Лариса  Яковлевна", когда
"мать"... Тут и робот бы перегрелся.
     ЛАРИСА. Можешь и на уроке: "Мама, я не выучил!"
     ГРИША.  Тебе-то ведь тоже  противно, когда кто-то думает,  будто ты мне
пятерочки по  блату  ставишь?  Поэтому и боишься прийти к своему директору с
дитятей! А с меня шкуру сдираешь.  Повезло  в жизни, нечего сказать! У  всех
матери, как  матери, а  у меня -- училка. Учительница, учительница!.. Знаешь
что? Давай не будем говорить в новой школе, что я твой отпрыск!
     ЛАРИСА. Обманывать? Кого?
     ГРИША. Молчание --  не  обман. Взаимовыгодные сделки и на международном
уровне проходят. Тебе ведь тоже  без  хвоста лучше! Меньше забот, свобода  и
независимость. (С намеком.) Красота, кто понимает.
     ЛАРИСА. Не унижай себя пошлостью.
     ГРИША. Какая же это пошлость? Может, замуж выйдешь... Ну, ладно, ладно,
не  буду.  Но  мне-то  хватит,  наконец,  держаться  за  твою   юбку.  Факт!
Договорились? Слово? Тогда по рукам!
     ЛАРИСА.  Но  и ты, в  свою  очередь,  даешь  мне  слово:  не подводить!
Натворишь что-нибудь -- сразу поставишь меня в нелепое положение.
     ГРИША. Трусиха! Чего всегда боишься?
     ЛАРИСА. Ты мужчина, а я слабая женщина...
     ГРИША. Слабая? Шутишь!
     ЛАРИСА. Имей в виду, раз уж  ты сам  международные отношения  вспомнил.
Обязательства, нарушенные  одной  стороной,  освобождают  другую,  --  таков
закон.
     ГРИША.  Законы  святы! Значит,  с  завтрашнего  дня  ты для меня просто
Лариса  Яковлевна, одна из  многих  мучительниц, а  я...  Зовите меня просто
Гришей.
     ЛАРИСА. ...Одним из многих мучителей...
     ГРИША.  Не трусь! У нас,  говорят, класс ничего  подобрался... В общем,
установка ясна?
     ЛАРИСА.  Ясна, раз ты этого хочешь, но... В любом  варианте, впрочем, я
делаю большую глупость.
     ГРИША (со значением). Не в первый раз!
     ЛАРИСА.  Это,  к сожалению, правда... Но предположим, завтра выяснится,
что ты мой сын. Тогда?
     ГРИША. Ерунда! Скажешь, что случайно забыла об этом обстоятельстве.
     ЛАРИСА.  Стало  быть,  с завтрашнего  дня на  мои  похвалы особенно  не
рассчитывай.
     ГРИША.  Вот видишь, Лариса Як... то  есть  мать! Даже ты меня  блатырем
считаешь!
     ЛАРИСА. Сам в себе разберись.  Не маленький. (Начинает собираться.) Ну,
я бегу пред светлые очи директора. Купи колбасы, десяток яиц, хлеба.
     ГРИША. Стандарт!
     ЛАРИСА. Вешалку новую прибей -- обещал.
     ГРИША (о другом). А ты что обещала -- помнишь?
     ЛАРИСА. Сравнил тоже!
     ГРИША. Слово дала! Осталось три месяца... А может, не будем тянуть?
     ЛАРИСА. Нет, Гриша, нет! Подожди... (Поспешно выходит.)
     Затемнение.

     Кабинет директора школы. На  шкафу  чучела птиц,  рулоны  плакатов.  За
окном парк, новый кинотеатр. Последний день каникул, тишина перед сражением.
СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ  слегка  прихрамывает, носит красивую  палку,  но на нее
почти не опирается. Сейчас он  на стремянке, вешает на окно гардины.  Звонит
телефон.

     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ (снимает трубку). Привет! Сколько раз говорил себе:
пора относиться к явлениям действительности спокойнее. Спо-кой-нее. Особенно
учитывая  гипертонию. Да, начинаем  год. А чего волноваться? Ремонт  кое-как
закончили,  все  успели.  Осталось натереть  полы.  И  нечего  прикидываться
стариком.  Лучше,  когда  у  директора   настроение,  как  у  пятиклассника.
Начинаются каникулы -- ура! Кончаются... Прощай! (Изображая духовой оркестр,
напевает похоронный марш.)

     Входит ЛАРИСА.

     ЛАРИСА. Извините! Я, кажется, помешала. У вас репетиция?
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ (слезая  с  лестницы  и  натягивая  пиджак,  кладет
трубку). Угадали. Духового  оркестра в  школе нет,  заменяю в  торжественных
случаях, Лариса...
     ЛАРИСА (поспешно). Яковлевна. Буравская.
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Фамилию, представьте,  помню...  А  без  отчества
нельзя?
     ЛАРИСА. Наверное, уже поздно -- без отчества...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ (разглядывая Ларису). И на "ты" уже нельзя?
     ЛАРИСА. Надо ли?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Ладно, так и запомним теперь на всю жизнь.
     ЛАРИСА. На  всю?  Может, и не потребуется... Еще  пожалеете,  Станислав
Петрович.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Почему?
     ЛАРИСА. Ох, Стас,  Стас! Зови меня на "ты" и вообще как  хочешь. Все не
верится... Будто не  было этих  шестнадцати лет  разлуки, и мы снова в одной
школе,  как  на педпрактике.  Только  я  рядовая  учительница,  а ты --  мой
директор!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Да, крашу стены, подтягиваю радиаторы.  Что такое в
наше время директор? Правая рука завхоза.
     ЛАРИСА. А в кино с уроков, как с лекций, не срываешься?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Помнишь?.. Теперь нет, положение обязывает.
     ЛАРИСА. Тяжелый у тебя состав...
     СТАНИСЛАВ   ПЕТРОВИЧ.   Да   уж   не  легкий:  восемьсот  двадцать  три
пассажира... Впрочем, теперь и у тебя...
     ЛАРИСА. Мне легче. (Пауза.) Что ты так смотришь?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Ты совсем не изменилась. Как была первой красавицей
в институте...
     ЛАРИСА.  Изменилась,  Стас, очень  изменилась...  И морщин  хватает,  и
рубцов... на сердце.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Когда же мы виделись в последний раз?
     ЛАРИСА. Забыл? И слава богу...
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ. Помню...  На перроне  Казанского вокзала,  когда я
уезжал на Алтай.
     ЛАРИСА. Чего  ж  ты  замолчал? Договаривай... А  я должна была приехать
следом, через месяц.  Взяла вот и  не приехала в  твою Белокуриху.  Струсила
забираться в глухомань.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Нет, ты не струсила!
     ЛАРИСА. Сейчас скажешь, что причиной была твоя хромота? Чушь!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Согласен. Тоже мне несчастье: одна нога чуть короче
другой от рождения. У других, вон, уши разные, и то ничего!
     ЛАРИСА. Думаешь, считала тебя неудачником, да?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Может быть и это, но не главное. Конечно,  директор
школы  -- это  ведь величина  только с  точки  зрения учительницы. Но...  не
поехала ты по другой причине... Сказать? Дело-то прошлое...
     ЛАРИСА. Говори!
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Ты не поехала, Лора, просто  потому, что не очень
меня  любила... Только не возражай! Теперь ведь это проверить невозможно. Да
и не нужно... У тебя был целый грузовик  поклонников. Да, грузовик! Я помню,
как ездили на  картошку...  Ради тебя  выигрывали на соревнованиях,  сдавали
экзамены. Ты была звездой первой величины...
     ЛАРИСА.  Не слишком-то  великодушно  напоминать  мне о том, что  и я не
стала, кем мечтала.  Стихи оказались посредственными.  Можешь мне не верить,
но я уже давно рада, что стала училкой, как называет меня... (Поправляется.)
Как называют нашего брата. (Помолчав.) Ты не спрашиваешь меня о моем муже? О
бывшем муже... С этого обычно начинают.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Захочешь -- сама расскажешь. Ты еще не жалеешь, что
я тебя к себе в школу выманил?
     ЛАРИСА (не отвечая). Мама стареть стала, ей одной трудно.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Знаю. Встретил ее, когда в наш район переехала.
     ЛАРИСА. Вот как? Она мне ничего не написала... Ты здесь уже года три?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Точно, четвертый год.
     ЛАРИСА.  Видишь,  как  я  издалека  за  тобой  следила.  Ты  вот  очень
изменился. Седина, солидность...  Никак к тебе не привыкну. Даже побаиваюсь.
(Меняет тему.) Школа хорошо расположена. (Подходит к окну.) Вчера я прошлась
парком,  листья собирала.  Девчонки  на скамейках  шушукаются,  с  прохожими
кокетничают. Может быть, мои?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. А ты бы спросила...
     ЛАРИСА. Никогда не видела кленов  с такими  большими листьями. Помнишь,
мы ведь раньше  в Замоскворечье жили, на Пятницкой, там  деревьев не было. А
теперь я привыкла к шуму океана и отвыкла от шума цивилизации.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ (идет к Ларисе). Клены у нас старинные. Вон там, где
сейчас кино "Дружба", было кладбище. Могилы засыпали, а клены остались.  Они
видели всех классиков, кто мимо проезжал из Петербурга в Москву.
     ЛАРИСА. Сколько же людей кончило школу за эти годы?
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Я  однажды  подсчитывал. До  того,  как  мы стали
директором,  1351 человек. И при нас -- 212. Не так много. Но ведь это люди.
Каждый -- человек.
     ЛАРИСА. Каждый? Ты уверен?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Ты еще ни с кем не познакомилась?
     ЛАРИСА. Не успела. Все жадно догуливают каникулы.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Поговори  с  Лидией Александровной Шлыковой, она их
из  восьмого выпустила. Такая маленькая, седая.  Ребята зовут ее Колобком, а
она в нашем деле волк.
     ЛАРИСА.  Я  была  у  нее дома, пила чай с ватрушками. Она их потрясающе
печет.
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Да  ну!  Надо  будет  напроситься...  Ты-то   как
устроилась?
     ЛАРИСА. Тоже напрашиваешься?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. А если?
     ЛАРИСА. У матери новая двухкомнатная квартира -- и устраиваться нечего.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Понятно. Не напросился. (Натянутое молчание.)
     ЛАРИСА. Стас, как ты относишься к Бернарду Шоу?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. В общем положительно...
     ЛАРИСА. Я его ненавижу! Тебя не унижают его  слова: тот, кто  способен,
-- творит, кто не способен, -- учит? Выходит, я -- второй сорт...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Есть еще и  третий сорт: те, кто учат  учителей. То
есть  начальники, которые говорят: вы должны  воспитывать детей так, как это
делал бы я сам, если бы умел. Вот и я это говорю. Но обижаться на пародоксы?
Кто тебе мешает их опровергнуть? Делай, твори, лепи людей!
     ЛАРИСА. Легко сказать! Творить -- это ломать пальцы  от  неудач и снова
приклеивать. И  думать сосредоточенно об одном.  А женщине приходится, мягко
говоря,  отвлекаться:  кастрюли,  очереди,  пуговицы.  Вся жизнь -- сплошное
отвлечение!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ.  У  тебя?!  Ты же  считала,  что  этого не будет --
никогда!  Стихи об этом писала! Песню твою про Сахалин я и сейчас иной раз в
электричке слышу, -- туристы поют.
     ЛАРИСА. Успела написать, пока семьей не обзавелась. (Пауза.)
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Что же стряслось у тебя с мужем?
     ЛАРИСА. Увы, то же, что у  многих. Он геолог, месяцами в разъездах. Я к
этому привыкла, а он --  отвык. От меня. Однажды он уехал и больше домой  не
вернулся.  Прислал  письмо  с объяснениями...  и без  которых  все ясно... У
тебя-то дома, вероятно, все идеально? Кастрюли не отрывают...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Не отрывают: я обедаю в школьной столовой.
     ЛАРИСА. А жена?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Она у себя в институте.
     ЛАРИСА. Кто она?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Инженер. Химик.
     ЛАРИСА.  Тебе  повезло.  Химик  --  это  как-то  надежнее  гуманитария,
основательнее: материя первична. (Меняя тему.) А что у меня за класс?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ.  Твои  от детей уже  отплыли,  а  к взрослым еще не
причалили. Это состояние, по-моему, похоже на невесомость. А вообще-то класс
неплохой,  спокойный, без "чепе". Все наши, не какая-нибудь сборная  солянка
из разных школ, когда отдают по принципу "на тебе, убоже, что мне негоже". В
классе всего один новичок, из новостроек с той стороны парка...
     ЛАРИСА. Сама там живу.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Присмотрись к новенькому, чтобы быстрей освоился. У
нас  жесткое правило: с родителями самый тесный контакт. У меня на этот счет
и корыстные цели.  Сами-то мы  не  слишком богаты. Родители,  кто чем может,
помогают школе. Пускай мать или отец новенького зайдут ко мне.
     ЛАРИСА. Может быть... Может, лучше я схожу к нему домой?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Это само собой. Тем более, живешь рядом.
     ЛАРИСА  (решившись).  Стас! Я думала, ты сам поймешь...  Я  должна тебе
сказать... В общем, я утаиваю от тебя... один  момент моей биографии. Потому
что связана словом...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Тебя завербовала иностранная разведка?
     ЛАРИСА. Нет.
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Тогда   разрешаю   утаивать   дальше.  Мне   ваша
искренность мила,  но у  какой  женщины нет моментов в биографии? Особенно у
такой, как ты...

     ЛАРИСА  быстро  выходит.  СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ  смотрит ей  вслед.  Затем
снимает пиджак, кряхтя, лезет на стремянку довешивать гардины.
     Затемнение.

     Перед вторым  занавесом  -- тихий уголок парка неподалеку  от школы. На
аллее оранжевые листья кленов.
     ГРИША по дороге из магазина  лениво волочит хозяйственную сумку. Присел
на скамью, листает журнальчик. Быстро подходит ЛАРИСА.

     ГРИША. Мать, куда спешишь?
     ЛАРИСА (остановившись). И он еще спрашивает? Так вот! Директор попросил
меня  срочно посетить новенького из моего девятого "Б".  Кажется, его  зовут
Григорий Лосев.
     ГРИША (хохочет). Кажется...  Только его  дома  нет. Мать за  продуктами
угнала.
     ЛАРИСА. Очень  смешно. Не крути  сумку, будет гоголь-моголь.  Ты втянул
меня в авантюру.
     ГРИША. Будет о чем вспоминать в старости...
     ЛАРИСА. Это еще не все. Директор просил меня передать  твоим родителям,
чтобы они зашли к нему познакомиться. Срочно!
     ГРИША. Врешь!.. Вот это уже хуже... Где ж я их возьму -- родителей? Ну,
мать туда-сюда... А за твоего бывшего мужа тоже я должен отвечать?
     ЛАРИСА. Григорий!
     ГРИША. Скажи,  для чего ты носишь  кольцо? Давно пора снять. (Повторяет
ее слова.)  Обязательства,  нарушенные одной стороной,  освобождают  другую.
Разве не так?
     ЛАРИСА. Просто я  к кольцу привыкла. Знаешь, зачем птиц кольцуют? Чтобы
о доме помнили.
     ГРИША. Но ведь кольцо им мешает!
     ЛАРИСА. Орнитологи говорят, птицы его совершенно не чувствуют.
     ГРИША. Эх вы, птицы!.. Не чувствуешь -- зачем носить?
     ЛАРИСА.  Трудно объяснить. Понимаешь, женщине нужна защита, иногда хотя
бы иллюзорная...
     ГРИША (взрывается). А мне никто не нужен, тем более -- иллюзорный.
     ЛАРИСА (холодно). Взял бы да и родился у матери получше.
     ГРИША  (смягчившись).  Ладно, ма!  Не  трепыхайся! Подумаешь, родителей
вызывают! В случае чего скажу, что я и с матерью разошелся.
     ЛАРИСА. Не глупи, пусть  к директору сходит  бабушка. Или... я  пойду и
все скажу ему сама. Станислав Петрович -- человек. Я его больше двадцати лет
знаю.
     ГРИША.  Может, он и хороший, но какое ему дело до твоих переживаний?  У
него своих навалом. Сама мне твердишь: ты взрослый, взрослый...
     ЛАРИСА Что же из этого следует?
     ГРИША. То, что решать я буду сам! И выпутаюсь  из дурацкого положения у
директора -- тоже сам! Вот тебе колбаса, яйца, хлеб.  Питайся. Я прошвырнусь
немного.

     Оставив сумку, ГРИША убегает. ЛАРИСА в растерянности садится на скамью,
обняв хозяйственную сумку.
     Затемнение.

     Перед  вторым занавесом.  Та  же аллея  парка. Сентябрь, бабье  лето  в
городе. ГРИША и АНЯ бредут из школы. ГРИША несет портфели -- свой и АНИ.

     АНЯ (пританцовывает вокруг Гриши).  Отдай! Пожалуйста! Лосев, я требую!
Приказываю, слышишь?.. Хорошо, прошу.  Умоляю, Лосеночек,  миленький,  отдай
мой портфельчик... Ну, хочешь, исполню танец маленьких лебедей.
     ГРИША.  Это  уже  кое-что! (Садится  по-восточному на  портфели, поджав
ноги.)

     АНЯ, подпевая,  танцует вокруг  него, приподнимает ГРИШУ за руки. ГРИША
как загипнотизированный.  АНЯ  берет  свой  портфель,  ГРИША спохватывается,
хочет отнять, хватает АНЮ за плечи, останавливается в смущении.

     ГРИША. А ты ничего!.. То есть я хотел сказать: твоя конструкция с точки
зрения технической эстетики соответствует требованиям... (Смолкает.)
     АНЯ. Слушай, а  требованиям эстрадно-циркового училища эта  конструкция
соответствует? Как ты думаешь? (Принимает позы.) Да не смейся! Понимаю ведь,
что  помимо  внешних  данных  нужны  внутренние.  Я  акробатикой  занимаюсь,
жонглировать могу. Хочешь, на руках пройду?
     ГРИША. Пройди, а  что же! Товарищи прохожие! Девушка желает пройтись на
руках до остановки и войти в троллейбус. А билет чем будешь отрывать?
     АНЯ.  Зубами.  (Готовится стать  на  руки.) Нет,  не буду.  (Поправляет
платье.)  И  вообще,  чего  я  с  тобой  разоткровенничалась?  Девчонкам  не
рассказывала,  не  говоря  уже о  матери.  Новенький,  а сумел  втереться  в
доверие. (Передразнивает.) Конструкция с точки зрения технической этики...
     ГРИША. Эстетики, темнота!
     АНЯ. Пускай эстетики, мне не жалко. Сам ты конструкция!
     ГРИША. Я не конструкция -- продукт.
     АНЯ. Какой продукт?
     ГРИША. Продукт высокоорганизованной материи.
     АНЯ. Все равно ты произошел от обезьяны.
     ГРИША. Я?..  Вообще-то верно. (Про свое.) От обезьяны -- и  точка. Надо
вырвать   с  корнем   инстинкты!   Никаких  родственных   чувств  --  только
общечеловеческие.  Их нужно  математизировать  и уложить в формулы.  Вот это
была бы действительно высокоорганизованная материя. Рассчитал -- и все ясно:
кого в степень возводить, из кого корень извлекать.
     АНЯ. А если из тебя извлечь корень?
     ГРИША. Операция "икс". Извлечение корня из джентльмена.
     АНЯ. Ты -- джентльмен? Первым будешь в нашем классе.
     ГРИША. А что ж? И обезьянам суждены благие порывы...
     АНЯ. Но свершить ничего не  дано.  Интересно, насколько  хватит  твоего
джентльменства?
     ГРИША. Насколько надо, настолько и хватит!
     АНЯ. Если ты  рассчитываешь завоевать этим мое расположение,  ничего не
выйдет. Ах, Евгений Онегин, ах, Ленский, ах, Вронский, ах, Форсайт, ах, Витя
Котиков!
     ГРИША. Кто это -- Котиков?
     АНЯ. Парень с  нашего двора. Очень, между прочим, симпатичный.  И я ему
нравлюсь, это точно.
     ГРИША.   Вот  и  нравься  на  здоровье!  Много  ты  о  себе  понимаешь.
(Пародирует танец маленьких лебедей.) Ах, Витя Котиков! Я ему нравлюсь!
     АНЯ  (смеется).  Это  не  танец  маленьких  лебедей,  а  танец  больших
бегемотов.
     ГРИША. Пускай хоть чертей на сковороде.
     АНЯ. Счастливый ты!
     ГРИША (насмешливо). Догадалась или вычислила?
     АНЯ. Это сразу видно.
     ГРИША. А ты?
     АНЯ.  У меня отец, пока трезвый -- человек. Напьется -- лучше бы вообще
его не было.
     ГРИША. Лучше бы? Неизвестно. И потом, чтобы вообще не было -- так вроде
бы не может быть.
     АНЯ (с издевкой). Правда? Чем  плохой, лучше  никакого. Твой-то отец не
пьет?
     ГРИША. Не знаю...
     АНЯ. Как -- не знаешь?
     ГРИША. Да уж так -- не знаю.
     АНЯ (догадалась). Не живет с вами?
     ГРИША (прорвавшись). Отец  всю жизнь  матери испортил! И мне тоже. Мать
бы его, конечно, простила... Но если бы он вернулся, я бы ушел. Пускай они с
матерью голубятся! (Делает вид, что читает афишу на тумбе.)
     АНЯ. Дурак ты! А захочет он вернуться?
     ГРИША (подумав). Нет... Ладно! У тебя свои заботы, у меня  свои. Двушка
есть?
     АНЯ. Кажется. (Находит.) Вот! Куда тебе звонить?
     ГРИША. Секрет.
     АНЯ. Как ее зовут?
     ГРИША. Не знаю.
     АНЯ. Она с твоего двора?
     ГРИША.  Секрет  -- мужского рода. (Заходит  в телефонную будку,  Аня за
ним.) Отпрянь! Подслушивание -- мать всех пороков.
     АНЯ. А кто отец?
     ГРИША (поколебавшись). Отца нет, безотцовщина. Отвались!

     АНЯ отходит к  авансцене, разыгрывает пантомиму:  разворачивает газету,
читает,  ничего не находит  интересного. Вдруг что-то  нашла, прочла,  снова
зевает. Гуляет за деревьями.

     ГРИША (плотно закрывает дверь  телефонной будки и тут обнаруживает, что
стекло  выбито.  Набирает номер,  отворачивается,  старается говорить тихо).
Справочное? Телефон Службы  быта  можно?  Ага!  (Снова  набирает,  старается
говорить басом.) Служба быта? Вот... мы  переехали... новая квартира и нужно
передвинуть мебель.  Пере...  да! Можно  нанять  грузчика?  Таких  услуг  не
оказывайте? А какие?  Все  остальные... Полы натереть  можно? А  это мужская
работа?  Надо!  Адрес?  Песчаный  переулок, дом десять,  квартира  семьдесят
три... Метраж? Тридцать два, примерно. Когда? Спасибо! (Выходит из будки.)
     АНЯ. Ну как? Договорился? Придет?
     ГРИША. А как же!
     АНЯ. Куда?
     ГРИША. Много будешь знать...
     АНЯ. ...состарюсь? Глупо! Стареют как раз от недостатка знаний.
     ГРИША. Мне пора, эстрадный философ. Чао!
     АНЯ. Хочешь, я тебя провожу?
     ГРИША (испуганно). Зачем?
     АНЯ. Охота пройтись с джентльменом.
     ГРИША. Слушай, как бы мне от тебя отвязаться?
     АНЯ. Ах, отвязаться?! Еще пожалеешь! (Расходятся.)
     Затемнение.

     Вестибюль  школы.  Уютный  уголок  в  стороне от  главных  магистралей.
Кактусы  на окне. Рядом бюст  Пушкина.  На шее Пушкина дощечка:  "Осторожно,
окрашено!"  Пушкин  словно  прислушивается  к  разговорам.  Впрочем,  может,
наоборот:  абсолютно равнодушен.  Звонок  с урока. Взрыв  шума: топот, смех,
крики, вавилонское столпотворение где-то рядом. Словом, перемена. Появляется
АНЯ,  прячется  за Пушкиным.  Из класса в учительскую идет  ЛАРИСА.  В руках
журнал, плакаты. АНЯ выходит из-за бюста Пушкина.

     ЛАРИСА. О господи! Ты меня испугала. Засада?
     АНЯ.  Я  хотела  вас застать  один  на  один.  Вернее,  одна  на  одну.
Посоветоваться, как мужчина с мужчиной.
     ЛАРИСА. Лучше, как женщина с женщиной.
     АНЯ. Нет,  правда... Вы  нашим девчонкам показались... В общем,  ничего
особенного, смотрели, наш вы человек или нет.
     ЛАРИСА. Вот так ничего особенного! И каков же вывод?
     АНЯ. Вроде наш.
     ЛАРИСА. Если вы хотите предложить мне в чем-то вам потакать, не выйдет.
Комплиментами меня не купите.
     АНЯ. Что вы! Я по личному вопросу.
     ЛАРИСА. По  личному? Это  хорошо, я сама  хотела с тобой поговорить. Ты
рассеянна на уроке. В чем дело? Что-нибудь случилось?.. Мальчишки?..
     АНЯ. С ними все понятно! Двинешь поддых -- и ходят как шелковые.
     ЛАРИСА. А дома у тебя как?
     АНЯ (мнется, колеблется, говорить ли). Да так...
     ЛАРИСА. Может, я помочь могу?
     АНЯ. Вы? Мама-то ничего не смогла.
     ЛАРИСА. А где она?
     АНЯ.  Уехала в  санаторий.  Отец  при ней стеснялся... Ну,  держался. А
теперь почти каждый день выпившим приходит. Не  знаю, что с ним делать. Мама
приедет и  обязательно будет говорить, что это я его  тут распустила. А  как
мне его в руках держать?
     ЛАРИСА.  Держать  в  руках -- трудно, руки у тебя слабенькие.  Да  и  в
сильных-то...
     АНЯ. Я вот  подумала...  Может, скажу, что  вы его в  школу  вызываете?
Пускай придет. Вы его тут... А?
     ЛАРИСА. Я?
     АНЯ. Припугните  его, пожалуйста! Скажите, что у меня  дела плохи,  что
воспитывать меня надо, а то...  Пускай  пример мне  показывает. Возраст-то у
меня опасный, сами знаете! Мало ли чего я могу...
     ЛАРИСА. Ты меня-то не пугай, не нагнетай страстей.  Без этого попытаюсь
поговорить. Попроси его зайти ко мне.
     АНЯ.  Обязательно! (ЛАРИСА хочет уйти). И еще,  знаете, у нас в  классе
новенький -- Лосев...
     ЛАРИСА. И что же?
     АНЯ. Так, ничего... Вы с  ним больно строго сегодня разговаривали. Уж и
мнения высказать нельзя?
     ЛАРИСА. Можно! Только если "Евгения Онегина" цитируешь, не перевирай. И
еще так развязно.
     АНЯ.  Да мы "Онегина"  еще в  прошлом  году прошли, что же --  до гроба
помнить?
     ЛАРИСА.  Лосев  --  любитель авторитетно  заявлять, не очень-то глубоко
вникнув в суть.
     АНЯ. Откуда вы его знаете?
     ЛАРИСА. Так мне кажется.
     АНЯ. А по-моему, он юноша. Ему самоутверждаться надо. Это его суть. Я с
ним на одной парте и вижу, как он нервничает. А вы его...
     ЛАРИСА. Нервничает?
     АНЯ. У него отец с матерью не живет. И мать виновата.
     ЛАРИСА (растерянно). В чем виновата?..
     АНЯ. Почем  я  знаю!  Моя мама  говорит:  если  пар  не  спускать,  все
развалится.
     ЛАРИСА. Какой пар?
     АНЯ. Если не прощать... Она говорит, всегда бабы сами виноваты.
     ЛАРИСА. Ты считаешь, в этом дело?
     АНЯ.  Не знаю. Я вот  за своего  отца  знаете  как переживаю... А когда
совсем без отца?..
     ЛАРИСА. Думаешь, Лосеву жалость нужна?
     АНЯ. Может, не жалость... Просто добрей с ним?
     ЛАРИСА (задумавшись). Ты права. Доброта и жалость -- это разное. Только
пожалеть легко, а быть доброй... ой как трудно!
     Затемнение.

     Снова квартира  Нины Григорьевны. ГРИША дома один, штудирует поваренную
книгу.

     ГРИША. Закуска: холодная курица с соусом из грецких орехов и  паштет из
говяжьей  печенки   по-домашнему...  На  первое   будем  есть   луковый  суп
по-парижски. Или  лучше  нет:  суп Сен-Жермен из зеленого горошка.  А может,
примитивных щей?.. На второе подайте индейку по-рыцарски. (Читает.) "Индейка
обязательно  с  грудкой,  морковь,  чеснок,   две  горошины  черного  перца,
полстакана белого  вина, белые грибы, белое сало шпиг". (Отбрасывает книгу.)
Красок нету -- все белое... Будем есть желтую яичницу с коричневой колбасой.
Надежно,  выгодно, удобно.  (Принюхивается.) Дымком  тянет... Вот она уже  и
готова! (Убегает, возвращается со сковородкой.) Чуть-чуть порозовела. Теперь
надо долить белой воды и положить  белого хлеба. Получится...  Забыл что, но
что-то наверняка получится.

     В  дверь  настойчиво звонят.  ГРИША  спешит открыть. Входит  БОРОДКИН с
импортным саквояжем и пластмассовым футляром для чертежей. Молча протягивает
ГРИШЕ  саквояж и футляр, по-хозяйски  оглядывается. Элегантно  вешает шляпу,
плащ, пиджак. Со  значительностью вынимает  из саквояжа аккуратно  сложенный
халат, причесывается перед зеркалом, массирует  колени,  не обращая внимания
на ГРИШУ.

     ГРИША. Извините, вы к кому? Может, ошиблись этажом?
     БОРОДКИН  (закончив  массаж,  включает   приемник,  находит  подходящую
музыку, открывает футляр, из частей свинчивает  швабру.) Служба быта никогда
не  ошибается, начальник. Полотера  вызывали?  То-то! (Из  саквояжа вынимает
ведро, из ведра --  ведро поменьше, из него -- еще поменьше, оттуда -- банку
с мастикой.) Какая имеется в наличии квадратура?
     ГРИША. Чего?
     БОРОДКИН. Ну, доступно говоря, метраж какой?
     ГРИША. А!.. Тридцать два. С половиной.
     БОРОДКИН. Так-с,  проверим документацию... Плохо дело: вот, в квитанции
ровно тридцать два.
     ГРИША. Дело в том...
     БОРОДКИН. Дело в том, начальник, что это переработка. А у нас наряды со
второго  полугодия  сего  года  планирует  компьютер.  Доступно  говоря   --
ай-би-эм. Я-то тебя  могу  понять,  как  человек человека.  А  компьютер  --
железка.  Ему задали план,  он его гонит. Выходит,  из-за тебя  мне  идти на
конфликт с искусственным разумом? Соображаешь?
     ГРИША. Что ж теперь делать?
     БОРОДКИН.  Ты  же не машина.  Что делать? Мыслить! Раз переработка не в
плане, требуется...
     ГРИША. Понял! Конечно! Это будет, я понимаю...
     БОРОДКИН.  Слава тебе Господи, осознал. А то, бывает, на вид грамотный,
а в суть  явления проникнуть не может... Паркетик хорошо вымыли? Ну-ка зажги
свет, темновато.
     ГРИША. Дело в том... (Нехотя нажимает выключатель.)
     БОРОДКИН  (быстро  подходит  к  приемнику,  резким  движением выключает
музыку). А где паркет?! Не вижу!
     ГРИША. Паркета нет.
     БОРОДКИН. Где  паркет, я  тебя  вежливо спрашиваю, начальник?!  Это  же
линолеум. Чешский линолеум на шерстяной подкладке. Или ты дальтоник? У  меня
простой оборудования! (Развинчивает швабру, укладывает ведра.) Нет, это тебе
даром не  пройдет! Бывает, балуются,  скорую вызывают или пожарную, так  они
теперь засекают, с какого телефона. В газетах уже было... Я в милицию пойду.
(Подумав.) Или лучше в школу.
     ГРИША. Правильно! Я вас за тем и вызвал!
     БОРОДКИН.  Без поллитры не разберешься. Зачем? Говори! Яичницу  кушать?
(Нюхает.) Горелую...
     ГРИША. Но вы не даете мне сказать!
     БОРОДКИН. Могу дать слово. Говори! Я бытовик широкого профиля: слесарь,
плотник, газосварщик.  Хочешь --  трубы достану, водопровод на улицу выведу?
Будешь с ведром по воду ходить. Хочешь -- дверь пробью  в соседнюю квартиру?
Будет коммуналка. Но ты первым делом учти мой простой.
     ГРИША.  Учту,  учту!  (Решившись.) Я вас  вызвал, потому  что мне нужен
отец.
     БОРОДКИН (после паузы). Кто?
     ГРИША. Отец.
     БОРОДКИН. То есть папа?! А... твой где?
     ГРИША. Понимаете, он... У него инфаркт, и ему нельзя волноваться.
     БОРОДКИН. Бывает. У меня  вот не сердце -- мотор. Но и  то болит, когда
недопьешь и переспишь. Полы бы твоему отцу натирать почаще -- и порядок.
     ГРИША. Так вы согласны?
     БОРОДКИН. Таких услуг Служба быта не оказывает.
     ГРИША. Да вам только в школу сходить.
     БОРОДКИН. Зачем мне -- в школу?
     ГРИША. Когда вы учились, ваших родителей вызывали?
     БОРОДКИН  (подумав,  гордо).  Никогда!  Я,  сынок,  был отличником.  Не
круглым,  но  почти.   На  второй  год  только  раз  остался   и  то  не  по
справедливости. Учителя свою неспособность на меня свалили.
     ГРИША. А если что-нибудь другое... Драка, например?
     БОРОДКИН. Я в школе не дрался. Только на улице. Какой мне резон драться
в школе, когда я первый разряд по футболу имел и еще боксом занимался?
     ГРИША. Первый -- по футболу?
     БОРОДКИН. Да я в  силу мастера  играл! Мог  в юные годы таких, как  ты,
десяток  штабелем уложить  и  всех обвести.  А ты  в школе  дерешься?  Детей
бьешь!..
     ГРИША. Да не дрался я!
     БОРОДКИН. А чего же ты натворил, раз отца требуют?
     ГРИША. Ничего.
     БОРОДКИН. Со мной крутить не надо. Ничего -- так не бывает.
     ГРИША.  Бывает! Просто  я  новенький.  Директор  познакомиться хочет  с
отцом. Прочитает вводную лекцию -- и все.
     БОРОДКИН.   И  вся   любовь?  Конфликта  нету?  Ладно,  говори  быстро,
начальник, что конкретно говорить.
     ГРИША.  Сходить  к  директору,  будто  вы мой  отец. Ну, там выслушать,
сказать, мол, все нормально и те-де, как в таких случаях говорят.
     БОРОДКИН. Ага...  Такое мы сказать  можем... Но ты,  значит,  идешь  на
обман общественности? За это -- знаешь что?
     ГРИША (испуганно). Что?
     БОРОДКИН. За это --  дороже. Какая будет пойдГЎ? Это  по-казахски вроде
как благодарность. Надо изучать иностранные языки.
     ГРИША. ПойдГЎ будет. Сколько?
     БОРОДКИН. Если  по тарифу, то на бутылку. И... еще четвертинку за вызов
на дом.
     ГРИША. Ого!
     БОРОДКИН.  А  ты что хочешь? За  копейку  канарейку и  чтоб пела басом?
Вообще-то положена еще пеня за простой. Но пени брать  не стану,  сбегай  по
дружбе в продовольственный за пивком. Бутылочку!

     ГРИША, поколебавшись, уходит. БОРОДКИН, напевая нечто бодро-спортивное,
по-хозяйски  лезет   в  холодильник,  готовит   бутерброд,  хочет  откусить,
раздумывает, торжественно кладет на стол. Облизывает пальцы. Ждет пива.

     БОРОДКИН.  Сфера услуг  с  каждым  годом  расширяется.  Задачи  растут.
Почему, собственно говоря, няню  можно вызывать по телефону, а  папу нельзя?
Не будем  стоять на месте. Пойдем навстречу  растущим запросам  потребителя.
(Подходит к окну.) Во сколько понастроили! Бородкин, шевелись, перевыполняй,
Бородкин! Вздохнуть, доступно  говоря,  некогда.  Так по нарядам находишься,
что  и за получкой сил нет сходить. А тут еще тебя внепланово эксплуатируют.
И приходится культурно обслуживать. Потому что клиент всегда прав. Сервис --
это значит: проси что хочешь. Я -- твоя золотая рыбка.

     Вбегает ГРИША, размахивая бутылкой пива.

     ГРИША. Лифт пустили! Здорово!
     БОРОДКИН. Тише, пену взобьешь. Свежее? (Берет бутылку, ловким движением
открывает.) Ясно, на лифте за пивом быстрее.
     ГРИША. Это вы чем пробку снимаете?
     БОРОДКИН. Авторучкой, чем же еще? (Пьет из горлышка, закусывает.)
     ГРИША. Так что? Пошли?
     БОРОДКИН.   Сейчас?   Уже   надвигается  обеденный  перерыв.   Трудовая
дисциплина, понял? Давай аванс, я в стекляшку забегу...
     ГРИША. Вот...
     БОРОДКИН. Давай, давай, мелочь тоже сгодится. За тобой еще...
     ГРИША. Я вам потом отдам.
     БОРОДКИН. Смотри, не  обмани папу! Ну, я побежал.  Через полчаса ожидай
меня  у  стекляшки, вон там. (Показывает в окно.) Аппаратуру мою  не забудь!
(Убегает.)
     ГРИША. Ага!.. (Звонят в  дверь.) Мама! (Прячет имущество полотера, идет
открыть.)

     Входит ЛАРИСА. Она взволнована.

     ЛАРИСА.  Какой-то псих  чуть с  ног не сбил...  (Оглядывается.)  У  нас
никого не было?
     ГРИША. А что?
     ЛАРИСА. Так, ничего!.. У меня кошки на душе скребут, а тебе весело.
     ГРИША. Почему кошки -- на душе? Без пол-литры не разберешься.
     ЛАРИСА. Без чего?
     ГРИША. Без пол-литры, Лариса Яковлевна.
     ЛАРИСА. О боже, лексикон!  Но  тогда уж -- без полулитра!.. И тут  -- я
твоя мать, мог бы...
     ГРИША. Тут мать, там не мать. А я кто тут и кто там?
     ЛАРИСА (обнимает его, целует,  он отстраняется). Не сердись, Гришенька!
Ты сейчас в таком возрасте...
     ГРИША. В каком -- таком?
     ЛАРИСА. Боюсь за каждый твой шаг.
     ГРИША. Не надоело бояться?.. (После паузы.) Ма, дай денег, не спрашивая
зачем.
     ЛАРИСА. Завтра зарплата... Ты так это сказал -- можно подумать ужасное.
     ГРИША. Ничего серьезного. Заходил мастер -- надо заплатить.
     ЛАРИСА. Какой мастер?
     ГРИША. Мастер... своего дела... Я скоро вернусь. (Исчезает.)

     ЛАРИСА  начинает  прибираться  в  квартире.  ГРИША  тихо  возвращается,
незаметно забирает инвентарь Бородкина и выбегает.
     Затемнение.

     Снова перед вторым занавесом аллея парка неподалеку от школы. На скамье
ГРИША поджидает БОРОДКИНА.

     ГРИША. Удивительная все-таки штука --  школьная парта... И Эйнштейн,  и
Гитлер учились в одинаковых школах в одно время. Когда они были детьми -- их
воспитывали  взрослые.  А когда  выросли? Кому  вообще-то воспитывать,  если
получился брак?

     Появляется БОРОДКИН. Вытирает рукавом рот.

     БОРОДКИН. Ну, теперь можно и отдохнуть. (Усаживается.) Принял  дозу для
согрева и скушал две половинки харчо.
     ГРИША. Почему две половинки, а не целое?
     БОРОДКИН.  Молодежь! Всему  вас  учить  приходится. Перенимай  опыт, не
жалко. Потому  что в двух половинах  больше положат мяса, чем в  одной целой
порции, ясно?
     ГРИША. Учту.
     БОРОДКИН. Закурим?
     ГРИША. Спасибо, не балуюсь.
     БОРОДКИН. И правильно! А я вот имею этот отдельный недостаток... Давай,
сынок, малость подремлем на солнышке. На последнем, на  осеннем,  подремлем,
примем дозу лечебного сна. (Устраивается поудобнее, закрывает шляпой глаза.)
Жизнь,  сынок, борьба. По-грузински, брдзоли. До  обеда  брдзоли  с голодом,
после обеда -- брдзоли со сном.
     ГРИША. Вам в школу нужно.
     БОРОДКИН. Мне? Что-то не помню... Так это тебе нужно! Это твоя брдзоли.
А  я  должен расхлебывать, рисковать,  можно  сказать,  своей честью,  своей
незапятнанной  репутацией. Я -- лучший полотер участка, так  я считаю.  Надо
понимать!  Пойду  к  твоему  директору, буду нервную энергию  затрачивать. А
нервные  клетки  в организме не восстанавливаются. Лично читал  в  "Науке  и
жизни" и на себе проверил. Получается, ты  меня посылаешь на вредные условия
трудовой деятельности. Соображаешь?
     ГРИША. Мы же договорились...
     БОРОДКИН. Договорились! (Обиженно.) Добавлять надо, начальник.
     ГРИША. Сколько добавлять?
     БОРОДКИН. Сколько? За расход нервных клеток -- еще на бутылку. Итого ты
мне должен две.
     ГРИША. Ладно, только сейчас нету.
     БОРОДКИН. Отдашь! Не тяни -- курс  фунта  стерлинга  в Англии падает --
читал? Поспать ты мне не дал, разгулял. Пошли! Где твоя школа?
     ГРИША. Да  вон, через улицу. Как  в дверь войдете, налево канцелярия, а
рядом кабинет директора. Только не забудьте, вы мой отец.
     БОРОДКИН.  Не бойсь!  Как же  я забуду,  когда ты  мне  на  две бутылки
должен? Карауль тут аппаратуру. (Идет, возвращается.)  Да, имя-то с фамилией
у тебя есть?
     ГРИША. Фамилия Лосев. Гриша.
     БОРОДКИН (смеется). Лосев...
     ГРИША. Лосев. А что?
     БОРОДКИН. Выходит,  на  сегодняшний день  я  тоже Лосев?  Я  тебя вроде
усыновил.
     ГРИША. Это я вас у... упапил... Упаперил.
     БОРОДКИН. Только без матерщины... Я пошел. Разбирайся пока. (Крестится.
Уходит.)
     Затемнение.

     Кабинет директора школы. СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ  за  столом  напевает свое
любимое, изображая духовой оркестр. Листает  бумаги. В дверь стучит и входит
БОРОДКИН.

     БОРОДКИН. Извиняюсь за беспокойство, вы будете директор? Очень приятно.
Я, можно сказать, прибыл, явился, одним словом. Вызывали, начальник? Я хотел
сказать, товарищ директор.  Я  являюсь папой Лосева Григория из этого... как
его... Сами знаете, чего мне вам объяснять?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Вы -- отец Лосева?
     БОРОДКИН. Вот именно. Такая нагрузка. Извиняюсь, может, не вовремя?
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Нет,  очень  даже  вовремя.  Да,  нагрузка  у вас
тяжелая. Хорошо, что зашли, я хотел с вами посоветоваться.
     БОРОДКИН  (обретая  твердость).  Правильно  делаете.   С  народом  надо
советоваться. Мой-то  Лосев  натворил  чего? Верно, что родителей  на помощь
призываете.  Родители  -- это  сила.  (Показывает  кулак.) Мы мобилизуемся и
примем все меры!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Нет-нет, товарищ Лосев. Все меры принимать -- зачем
же? Для беспокойства пока нет оснований.
     БОРОДКИН. Когда основания будут, тогда поздно. Надо  сейчас, сразу бить
по  основанию. Будьте спокойны, я ремешочек берегу,  солдатский. И если что,
не сомневайтесь...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Ни в  коем случае! Прошу: никаких таких мер. Просто
ваш сын -- человек в нашей школе новый. В коллектив еще  не вошел. Новенький
-- всегда кот в мешке.
     БОРОДКИН. Значит, мой сын -- кот?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Это просто образ... Я  вас пригласил  познакомиться
со школой. Школа  наша,  должен сказать, в районе на очень хорошем счету.  И
нам хотелось бы выяснить, какая обстановка у вас в семье?
     БОРОДКИН.  Обстановка нормальная. Гарнитур чешский  за семьсот двадцать
пять, холодильник ЗИЛ сделал, стиральная машина "Рига", швейная...
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ  (перебивая). Я  про  обстановку  в ином смысле.  В
духовном.
     БОРОДКИН. Намек понял. И в  духовном -- ажур. Телевизор цветной "Сони",
транзистор, конечно,  импортный, проигрыватель, пластинки имеются, есть одна
симфоническая. Сонату на балалайках исполняют.
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ. А отношения у вас  в семье? Не бывает похолоданий,
грубости?
     БОРОДКИН. Грубости? Никогда. Я домой пришел -- с женой лишнего слова не
говорю. Дай, убери --  и никакой грубости.  Она, правда, грубит. Это бывает,
если под дозой придешь.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Как?
     БОРОДКИН. Неужели не понимаешь? (Показывает.)
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Ах вот что! Ясно...
     БОРОДКИН. Но ты не думай, я свою меру знаю... Раньше, правда, бывало...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Грубость?
     БОРОДКИН.  Бывало, и посуду бить приходилось. Приходишь  -- а  она тебе
мороженое подает. Она у меня мороженым торгует, а сейчас как раз в санатории
профзаболевание излечивает -- радикулит. Я, значит, мороженое в рот не беру,
мясо уважаю, а она... Зачем мне мороженое? Пускай ребенок кушает.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Я  вижу, жизненные условия у  вас весьма хорошие, а
вот...
     БОРОДКИН  (настороженно).  Это как  понимать  ваши  слова  --  хорошие?
Выходит, если хорошие, школе и делать нечего? Парень лентяй, труда чурается.
Чтоб курил, этого, правда, нет, но моральный облик...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. То есть?
     БОРОДКИН. А кто его знает, где он вечерами с приятелями шляется. Может,
и  выпивает  с приятелями, разве уследишь? Алкоголь  в  молодом возрасте  не
полезен. Я,  понимаешь, требую,  чтобы школа не чикалась. По  всей строгости
закона с ними надо. Забалуете, а мы, родители, отвечай. Они ведь разные вещи
вытворяют, обманывают нас, как малых детей...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Сын вас обманывает?
     БОРОДКИН. А ты что думал? Еще как!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. У вас есть факты?
     БОРОДКИН  (одумавшись).  Не,   фактов  нету.  Но   вы  тут,  понимаешь,
дисциплину крепите, а то...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ  (устало).  Ладно, ладно, товарищ  Лосев, обещаю вам
крепить  в  школе  дисциплину.  Обещаю  исправиться  и  мягко  с  детьми  не
поступать. И насчет вашего сына я буду иметь  в  виду. Но  и вы, пожалуйста,
имейте нас в виду... Скованы мы с вами одной цепью.
     БОРОДКИН (с опаской). Какой цепью?
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Детьми.  У меня  к вам, как к  родителю, просьба.
Школа  испытывает  некоторые  трудности.  Это  касается  внутришкольных дел:
оборудования кабинетов,  оформления  коридоров, уборки. Не  готова  выставка
наших работ, паркет до  сих пор не натерт...  Не все могут ребята сами,  тут
важно родителям на общественных началах...
     БОРОДКИН. Натирать паркет? На  общественных  началах?  Мне? (Изображает
полотера.)
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ.  Ну,  зачем  вам? Каждый может  сделать, что ему по
силам. Вы чем занимаетесь?
     БОРОДКИН. Я?.. Я в сфере бытового обслуживания населения.
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ. Замечательно! Мы бы вам нашли  применение. Было бы
только у вас желание.
     БОРОДКИН. Знаю! На общественных началах... Дело в том, начальник, что с
желанием  в этой  области  у меня как  раз туго.  Доступно  говоря,  времени
дефицит...  Вот и сейчас я тут у вас прохлаждаюсь. А работа  горит. Я пошел,
если все в ажуре...
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  Понимаю!  Спасибо,  что  зашли,  давайте  держать
контакт, помогать друг другу. Не забывайте про нас, у нас  ведь с вами  цели
одни.
     БОРОДКИН. Ясное  дело, будем  держать! Ладно, директор, дай пять! (Жмет
руку.) Покедова! Будь! (Поспешно уходит.)

     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ трубит нечто грустное.
     Затемнение.

     Перед вторым  занавесом аллея парка. Появляется БОРОДКИН. Тяжело топает
к сидящему на скамье ГРИШЕ с кулаком, поднятым над головой.

     ГРИША. Как дела, папа?
     БОРОДКИН. Своего  отца  с  инфарктом бережешь, а меня, значит, чуть  до
инсульта не довел?!
     ГРИША. Да нет у  моего отца никакого  инфаркта! Просто не  живет  он  с
нами. Зачем отец, когда их и так сколько угодно? Заплатил за вызов --  и вся
любовь. Верно?
     БОРОДКИН. У,  парень! Я думал, у тебя так, шуточки. А  ты всерьез...  Я
стараюсь, конфликты заглаживаю, на сделку с совестью из-за него иду, а он...
Но ты учти: если что, я тебя  покрывать  не стану, нет! Так и знай! И на кой
ляд я в это дело ввязался? Вредная работа. Нервные клетки не возобновляются.
А у меня их и так мало. Все на учете. Когда долг отдашь?
     ГРИША. Завтра достану -- отдам.
     БОРОДКИН. Доставай больше. Еще добавить надо -- сверхурочные, понял?
     ГРИША. Я давно все понял.
     БОРОДКИН.  Правильно!  Ладненько,  давай сюда аппаратуру. Рабочий  день
кончается,  а   у  меня  еще  четыре   наряда.  (Листает.)  Двухкомнатная...
Двухкомнатная...  И  две однокомнатные. Придется  встать на трудовую  вахту.
Одной ногой -- двухкомнатную, другой -- однокомнатную. (Зевает. Уходит.)
     Затемнение.

     Квартира Бородкина. Вечер. Много мебели, тесно.  АНЯ  сидит  на  тахте,
закутавшись  в кусок  пестрой  материи,  как в шаль. Играет на гитаре,  поет
страстный цыганский романс о безумной любви, встает, пританцовывает.
     Танцуя, достает тетради, в руках  пляшут  учебники. Входит БОРОДКИН,  с
любопытством останавливается  у  двери,  ставит инвентарь,  держит  в  руках
газету.

     АНЯ (продолжая петь). Уравне-енья, и-эх, не ре-шены-ы!..
     БОРОДКИН   (зажигает  свет,  обнаружив  себя).  Уравне-енья,  и-эх,  не
решены-ы! Оно и видно. Стоило матери уехать -- началось.

     АНЯ  складывает  шаль,  кладет  гитару.  БОРОДКИН замечает,  что  Аня в
шортах, свертывает газету трубочкой, действует как указкой.

     БОРОДКИН. Это что?
     АНЯ. Ничего особенного -- модные шорты, только и всего. Сама сделала...
     БОРОДКИН.  Сама?! Но из чего? Из моих брюк, на  которые  я  всю  премию
ухлопал. А ну, стягивай!
     АНЯ. Ты их не носил.
     БОРОДКИН. Стягивай! Приказываю!
     АНЯ.  Все равно уже  поздно:  я их  немножко  укоротила... Скажи лучше,
почему от тебя опять пахнет?
     БОРОДКИН. Это скипидар.
     АНЯ  (берет у  него  газету, обмахивается,  как веером). Это  портвейн!
(Вздыхает.) Ты, наверное,  голодный?  Садись,  обед  разогрею,  хотя ты и не
заслужил. Мама велела кормить тебя каждый день. А я ее послушная дочь.
     БОРОДКИН. А мне ты -- не дочь?
     АНЯ (пожав плечами). Не знаю... Но купила тебе даже лимонада.
     БОРОДКИН. Мне -- лимонаду?
     АНЯ. Тебе -- лимонада.
     БОРОДКИН. Ладно, перетерпим.
     АНЯ. Но мое терпение может кончиться. Для чего полы натираешь?
     БОРОДКИН. Не  ведаешь, для чего?  (Смеется.)  Не могу же  я  сам деньги
печатать. Стало быть, натираю для денег.
     АНЯ.  Вот и видно, что  для  денег,  а  не для людей. И пьешь  поэтому.
Ничего  у  тебя, папка,  святого  не  осталось,  рублегонцем  стал.  Смотри,
поскользнешься  на бумажке!..  (БОРОДКИН машет  рукой:  отвяжись!)  Иди руки
мыть.  Не  зря мама  говорит,  что тебе лень  рубаху  вывернуть, если  надел
наизнанку.
     БОРОДКИН. Оставь свои джентль-ментели! Отдай газету и готовь поесть.
     АНЯ (щелкает каблуками). Слушаюсь, начальник! (Убегает.)

     БОРОДКИН включает репродуктор, передают известия: "В  мире интересного.
Чилийка Маргарита Рейес родила двадцать третьего ребенка. Ей шестьдесят один
год. Она жена сельскохозяйственного рабочего. Мать и новорожденный чувствуют
себя  хорошо. В  беседе  с корреспондентом  газеты "Сигло"  Маргарита  Рейес
сказала, что желала бы иметь еще больше детей".

     БОРОДКИН (разворичивая газету). Отца бы спросили...
     АНЯ (входя). А  я бы не  отказалась иметь столько  детей. Это же просто
счастье!

     Звучит музыка. АНЯ  продолжает  метаться из кухни в комнату и  обратно,
накрывая  стол.  Собирает учебники и тетради, разбросанные  по всей комнате.
Садится напротив отца.

     АНЯ. Прошу, месье! Тебе радио не мешает?
     БОРОДКИН.  Пускай  поет,  раз  уплачено.  (Откладывает   газету,  ест.)
Слыхала, что пишут: детям в этом году надо уделять внимание.

     АНЯ удивленно смотрит на отца, прокрадывается к репродуктору, выключает
музыку так, чтобы отец не заметил, садится за уроки.

     АНЯ. У меня детей еще нет...
     БОРОДКИН.  Почитай, говорю, полезно! (Показывает газету.) Вот,  статья:
"Дети чужие  --  дети  свои",  автор Н.Ятаган... Смелый  мужик... Ну, пишет!
Хулиганство    долбает.    Подростки   такое    вытворяют!    Куда   смотрит
общественность?.. (Вспоминает.) Давай  второе!..  Вообще-то ничего,  вкусно.
Кто тебя научил?
     АНЯ. Мама, конечно. Не ты же!
     БОРОДКИН. Не я. Это точно.
     АНЯ  (смотрит  газету).  А  у  нас в  школе  мальчишки учатся готовить.
Директор сказал, это каждому  пригодится. Даже соревнования устраиваем:  кто
сварит вкуснее. И есть такие ребята, что лучше девочек варят.
     БОРОДКИН. И харчо могут?
     АНЯ. Харчо в программе нет.
     БОРОДКИН. И шашлыка нету? Чему же вас учат?
     АНЯ. По шашлыку у нас мальчишки факультатив провели, когда  мы  в поход
ходили. Вечером  выкопали яму,  угли раздули,  а на  них  положили палочки с
мясом. Вкуснотища! Не сравнишь с твоей стекляшкой!
     БОРОДКИН. Вечером... выкопали? А домой? Домой когда же?
     АНЯ. Домой? На другой день. Чтобы  не холодно было,  мы огромный костер
разожгли и, когда земля прогрелась, песком засыпали. Спали в  палатках,  как
на печке.
     БОРОДКИН. А эти... Мальчишки?
     АНЯ. Тоже спали -- что же им делать?..
     БОРОДКИН. Где они спали?
     АНЯ. В палатке. Не под кустом же! Ты наелся?
     БОРОДКИН. Сыт по горло. (Закуривает. АНЯ молча собирает грязную посуду,
уносит на кухню.) Спину гнешь, создаешь блага, а  они там  шашлык в спальном
мешке! И матери,  как  назло, нету. Дочь  болтается,  а ей и забот  мало. Ей
радикулит  дороже... А  поет! Нет,  что  ребенок поет?!  (Повторяет слова из
романса  о  безумной любви.  АНЯ  возвращается, удивленно  смотрит  на отца,
вытирает стол, начинает  петь  с ним дуэтом. БОРОДКИН входит  в  раж,  потом
спохватывается.) Стань здесь! Как у тебя в смысле ученья?
     АНЯ.  Что это  с тобой? Здоров?.. В  жизни  не спрашивал. (Прикладывает
ладонь к его лбу.)
     БОРОДКИН. Не спрашивал, но теперь спрошу. Отец я тебе, нет?
     АНЯ. Ты? Мама -- точно, мать. Она даже в школу на родительские собрания
ходит. А ты? Это надо подумать... Ну, допустим, отец...
     БОРОДКИН.  Видали? Допустим... Во, поколение прет! Воспитываешь их днем
и  ночью, здоровья не щадишь. А они? Не только харчо, а черт те чо! Может, и
ты звонишь, отца заказываешь?
     АНЯ. Как -- заказываю?
     БОРОДКИН.  Тут один  деятель  нашелся  --  вызвал паркет натирать, а на
деле, чтобы я, значит, заместо его отца в школу... Слыхала такое?
     АНЯ. И ты пошел?
     БОРОДКИН (патетично). Как ты можешь подумать?! Видали, какие дети?!
     АНЯ (равнодушно). Какие отцы -- такие дети. (Меняет тему.) Ты уже поел,
а  телевизор  еще  не  смотришь.  Заболел?  (Целует  отца  в  лоб,  включает
телевизор, садится за уроки.)
     БОРОДКИН (про себя). Подлизывается... Рыльце в пушку.
     АНЯ  (искусственно). Ах  да,  чуть  не  забыла...  Тебя,  между прочим,
просила зайти Лариса Яковлевна.
     БОРОДКИН. Это еще кто?
     АНЯ. Наша новая классная.
     БОРОДКИН. Зачем? Говори, что натворила?
     АНЯ. Ничего! Сама удивляюсь...
     БОРОДКИН (после паузы). Анна, а школа твоя где?
     АНЯ. Не знаешь?
     БОРОДКИН. Не поучай -- говори дело.
     АНЯ. Да у парка, против кино.
     БОРОДКИН   (встает,  ходит   по   комнате).  Так-так-так...   По  новой
знакомиться...  Ребенок  распустился,  а  мать  там  моционит... (Крадется к
холодильнику,  вынимает одну  бутылку, другую -- в них  кефир.) Опять расход
нервных клеток, а они не восстанавливаются...
     АНЯ. Ты мне говоришь?
     БОРОДКИН (сердито). Нет,  это телевизор.  (Выходит на авансцену.) Что ж
это я -- многосерийным папой сделаюся? (Включает джаз на полную громкость.)

     Занавес


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

     Перед вторым занавесом -- аллея парка. Деревья голые, ветер. Пасмурно.
     Сутулясь,  входит БОРОДКИН,  придерживая  воротник,  поеживается, долго
глядит  на небо. Укладывает на скамейку инвентарь.  Садится рядом, открывает
газету, просматривает.

     БОРОДКИН.  Во,  Службу  быта хвалят. Давно пора!.. О-хо-хо!..  Вот  так
всегда:  учинишь  чуткость,  и  сам же  от этого  страдаешь. Нарядов  полный
карман,  а у  тебя вынужденный  простой оборудования. Ребенок дополнительные
хлопоты  создает.  Девке  грозит  шестнадцать,  а  мать  радикулит  отдыхать
повезла. Приедет  -- такую бучу закатит, я те дам!  А  я дочь уважаю, люблю,
можно  сказать...  Человечка  бы, чтобы  вместо меня в школу забежал. В чем,
мол,  дело? Не волнуйтесь. Примем меры, соберемся  с силами, налягем... Если
что не так, виноваты, исправимся...

     Появляется прохожий. БОРОДКИН вскакивает со скамьи.

     Товарищ, эй!.. Чего спешит, будто где лишнюю зарплату дают? Вот еще...

     Прохожий исчезает. Появляется другой.

     Гражданин,  минуточку!  Слушай,  друг...  Нет,  это  женщина. Подумает,
пристаю...
     Так всю  жизнь  просидеть  можно... Покуда  ты  в  форме, ты, Бородкин,
незаменим. А чуть  сошел --  на тебя  верхом... Десять лет  назад я  еще  за
"дубль" играл. На скамейке сидел запасным. Здоровье было хоть куда. И сейчас
осталось,  но поубавилось. В магазине "Спорттовары"  подорвал. Мне говорили:
или, говорят,  спорт, или, говорят,  деньги --  выбирай, Бородкин! Выбрал по
любви, ан осечка.  Завсекцией трудился  -- чуть не посадили. Образования  не
хватило. Все бумажки разноцветные, купюры.

     Появляется третий прохожий.

     А  может,  с  вами  договоримся?  Не, серьезно... Вот вы  -- вид у  вас
ничего, представительный... Сходите в школу, а? Сходи, друг,  с учительницей
побалакать, только и делов! Школа вон -- за деревьями видать.

     Другие прохожие возвращаются, смотрят.

     Или вы -- который даже  на меня похож... Полчасика не жаль потратить --
выйти на дело? Я в долгу не  останусь. Кому какие услуги требуются, доступно
говоря? Кому  сделать  чего?  Можем  проводку  скрытую  вывести  для красоты
наружу. Или потолок паркетом покрыть, чтобы гулять  шире было. А  то санузел
перенесем на балкон -- окрестности обозревать... Как Бородкин нужен, он всех
готов  выручить. А  его  обслужить  -- все  взгляд отворачивают.  И Бородкин
отдувайся. Заслоняй всех  своим  широким профилем. И  заслоняю. (Влезает  на
скамью,  митингует.) А может, пойдВ¦  требуется? Будет. Ну,  кто? Не могу  я
идти -- вишь, запах какой? Не озон! Никак не выветрится... Боитесь?  У самих
рыльце в  пушку? Так я  вам скажу: вот  вы тут сидите,  а ваши-то,  доступно
говоря, дети, знаете,  что сейчас вытворяют? Где? И с кем?  А  Бородкин,  он
цельный  день на  улице,  по дворам да  подъездам...  Такого  наглядишься!..
Сидите, сидите...  Вы еще ко мне обратитесь, упрашивать будете. Но я хорошее
отношение так понимаю: ты мене, я тебе.  А нет -- я  окаменеваю. Завтра сына
или дочь вашу встречу, хоть что  делай, не буду их  воспитывать. Не  буду --
учтите!

     Проходит еще один человек.

     Эй, гражданин! (Бежит  вслед.) Хоть ты-то  помоги! Даже  не  обернется,
деляга! Ну, и не надо! Вы Бородкина недооцениваете. Думаете, у него у самого
совести  нет? Есть! Есть все! Я и  сам управлюсь. При помощи общественности.
(Потрясает газетой.)

     Прохожие надвигаются на скамью.

     Нет,  покрывать не стану! А  что? Бородкин -- не человек?  (Забирает  в
охапку инвентарь, пятится, грозит всем кулаком, влезает в телефонную будку.)
     Затемнение.

     Знакомый кабинет директора.

     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ (в дверях). Лариса  Яковлевна, можно вас на минутку?
Ты тетради проверяла, я оторвал, извини.
     ЛАРИСА. Ничего, мне  немножко осталось. На следующей  перемене успею...
Что-нибудь важное?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Ну как твой класс? Освоилась? Не кусаются?
     ЛАРИСА. Я и сама кусаться умею. Так что мы квиты.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. А как новенький?
     ЛАРИСА. Лосев? Ученик как ученик. (Помолчав.) Почему он тебя занимает?
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ. Я  с  ним  разговаривал  дважды.  Целеустремленный
парень,  математикой  интересуется.  Мой  старший сын Иван такой  же. Видно,
время -- для точных наук... Так вот насчет Лосева. Приходил его отец.
     ЛАРИСА (испуганно). Кто приходил?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Отец Лосева. Так он...
     ЛАРИСА. Подожди... К тебе приходил отец Лосева?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Чему ты удивляешься?  Сама поручила Лосеву привести
отца -- по моей просьбе. Забыла?
     ЛАРИСА  (сдержавшись).  Нет, я  так...  Да,  конечно, отец.  Что же тут
особенного? Как он выглядит?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Да так... (Рисует в воздухе.) Энергичный человек. У
него  такое выражение лица, будто  он лично помнит чудное мгновенье.  Только
вот какое -- сразу не поймешь.
     ЛАРИСА. Я бы очень хотела с ним познакомиться.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Непременно. Мы договорились держать контакт.
     ЛАРИСА. Интересно, что он говорил о... сыне?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Жаловался. Лентяй, говорит, труда чурается, сделать
что-нибудь не допросишься. Возможно,  плохая компания. Есть  подозрение, что
выпивает с приятелями.
     ЛАРИСА. Выпивает? Чушь какая-то...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Я  тоже так думаю.  Не похоже.  Но смотри, пока  не
поздно,  как  бы  он кривую  дисциплины  в  твоем классе  не загнул в другую
сторону. Сходи-ка к ним домой.  С матерью познакомься,  чтобы  не запускать.
Она, кажется, мороженым торгует. По-видимому, педагогики никакой.
     ЛАРИСА. Я не поняла: кто торгует мороженым?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Мать Лосева. Что тут особенного?
     ЛАРИСА. Да  нет,  ничего,  конечно... (Решительно.)  Стас! У  тебя  так
бывает? Сделаешь глупость, а потом не знаешь куда деваться?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ.  А куда денешься? Глупость -- она всегда с тобой...
Я хотел сказать -- со мной!
     ЛАРИСА. Перестань, я серьезно.
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ.  К серьезному  разговору о  глупостях  я сейчас не
готов, тороплюсь на комиссию по делам несовершеннолетних.
     ЛАРИСА. У тебя в кабинете есть подпол?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Подпол? Хм...
     ЛАРИСА. Я бы туда охотно провалилась.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Будет  тебе!.. Я могу помочь? Ты же знаешь, как я к
тебе отношусь...
     ЛАРИСА. Я  в тупике,  дорогой директор.  Скажи, можно  идти на поводу у
детей?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. На поводу у детей? Хм-м... Если они умней нас...

     Звенит звонок.

     ЛАРИСА. Я давно должна была тебе сказать...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Да что, наконец, произошло?
     ЛАРИСА (встает, приводит  себя в порядок). Извини,  у  меня  урок...  Я
поговорю с ним. К тебе еще зайду. (Стремительно выходит.)

     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ удивленно смотрит ей вслед.
     Затемнение.

     Вестибюль  школы. Взрывы смеха,  беготня, крики  прокатываются волнами,
как прибой. Входят ЛАРИСА и ГРИША.

     ЛАРИСА  (кладет  руку  Грише  на  плечо,  тот  высвобождается).  Может,
все-таки объяснишь мне, чтобы я не выглядела круглой дурой?
     ГРИША. О чем ты?
     ЛАРИСА. Не играй со мной в жмурки, я не твоя одноклассница!
     ГРИША.  Это  не  жмурки, а  шахматы.  Ты ходишь так, я  так.  Каждый по
очереди. В прятки играют дети. Я  не дети,  начальник... То есть, мать... Ты
объясни мне -- я тебе, и вся любовь.
     ЛАРИСА.  Опять  начинаешь меня мучить. Но что?  Что я могу прибавить  к
тому, тебе известному?
     ГРИША.  Все остальное.  Только не повторяйся. (Скороговоркой.) Отец  --
геолог,  вы разошлись, ты сама себе  хозяйка, так  даже лучше, независимость
женщине  так же необходима, как мужчине, -- все это я уже слышал. Слышал сто
раз. Он с нами не  живет --  сам вижу. Раньше я был  телком, мне всего этого
хватало. А теперь --  нет. Нет! Где мой отец?  Не  он  сам мне нужен. Я хочу
знать правду, только и всего.
     ЛАРИСА.  Но,  может,  сперва  ты  объяснишь,  что  произошло   вчера  у
директора? Скажи, ради всего святого, кого ты привел?
     ГРИША. Ничего особенного -- отца.
     ЛАРИСА. Но какого?
     ГРИША. Какого? Ну, святого не нашлось... Привел...  временного. Закрыть
амбразуру...
     ЛАРИСА. Очень мило. Очень! Прежде чем делать, мог...
     ГРИША. Что? Что мог?!
     ЛАРИСА. Не знаю. Посоветоваться!
     ГРИША. А ты  со  мной  советовалась, когда выбирала  мужа?  Тоже, между
прочим, временного... Учти: мне просто прекрасно без  отца. Он мне вообще не
нужен!  Отцов  на свете  сколько  угодно. Только плати по таксе. Бери --  не
хочу!
     ЛАРИСА.  Что такое  ты  говоришь?  Что с тобой?  Твой  отец -- честный,
хороший человек...
     ГРИША. Да  если бы он,  например, вернулся, ноги моей  в  вашем доме не
было бы! Знаем эту честность! Любите  друг друга сколько хотите. Готовь  ему
каждый день индейку по-рыцарски. А я...
     ЛАРИСА. Какую индейку? Гриша, Гришенька! (Плачет.)
     ГРИША. Хороший? Честный? Да он тебя бросил! Жениться надо совсем. Когда
не можешь  без человека дышать, есть, спать! Я-то  уж никогда не женюсь.  На
внуков -- не рассчитывай. Он мне все испортил.
     ЛАРИСА. Почему -- все?
     ГРИША. Почему? Да потому! Если бы не твое легкомыслие,  моим отцом стал
бы другой человек, который не бросил бы меня!
     ЛАРИСА.  Я! Мне!  Меня!  Какой  пещерный  эгоизм!  Отец  --  бесплатное
приложение к тебе. А обо мне  ты подумал? Тебя еще не  было, но  мы-то были!
Любовь, семья, ребенок -- это не одно. Это разное, не всегда бывает слито...
Легко  говорить, а понимаешь  это не сразу,  с годами, с  опытом. И  не  все
зависит от людей, есть обстоятельства,  удачи, неудачи, судьба... Как просто
подгонять все под один стандарт, давать советы и придумывать афоризмы. У нас
с тобой не получилось, как у всех, -- что же  теперь?.. И потом, я думала, я
верила, что так будет лучше...
     ГРИША.  А он? Что он? Пора, наконец, выяснить,  кто виноват. Может, это
не  он бросил, а ты? (Звенит звонок на урок. Школа затихает.) Молчишь? Так я
и думал.  Значит,  виновата ты! Ты сделала  этот ход. Ты виновата,  что он с
нами не живет!
     ЛАРИСА. Мне... надо на урок... И ты должен идти...
     ГРИША. Нет, сперва ответь!  Где он? В Сибири? На приисках? На секретной
работе? Я должен знать. В конце концов ты не имеешь права скрывать!
     ЛАРИСА. Хорошо,  хорошо... Я скажу, обещала, значит, скажу. Но  мы ведь
договорились -- в шестнадцатилетие!
     ГРИША. Сколько  раз ты мне твердила  про это шестнадцатилетие. Осталось
два года, год, три месяца... Что изменится?  Я поумнею? Или ты? Разве дело в
числе?
     ЛАРИСА.  Нет, не в числе. Но должна  же  быть  хоть  какая-то  условная
граница -- начало взрослости.
     ГРИША.  Граница...  Опять  граница...  Я  в  кино  через   эту  границу
давным-давно перехожу -- и ничего.
     ЛАРИСА. Жизнь -- не кино. Паспорта у тебя еще нет.
     ГРИША. Паспорта?.. Некоторым  его и в двадцать  пять  рано давать...  А
некоторым...
     ЛАРИСА. Возможно, ты прав. Но дай мне собраться с духом. Прошу тебя.
     ГРИША. Последний раз спрашиваю: скажешь?  Нет?  Тогда  мне  и  не нужно
твоего  ответа.  Тоже не с луны  свалился, понимаю что  к  чему. Я это давно
подозревал.  Только  сам  себе  не  хотел признаваться. А  теперь...  теперь
начинаю  вообще о  тебе думать иначе. И о себе тоже. Нет, я-то простачок, а?
Конечно! Я обыкновенный нагулянный ребенок. А ты... ты...
     ЛАРИСА. Подлец! (Бьет Гришу по щеке. Он хватается  за щеку. Лариса бьет
его  по  другой.)  Даже  если  бы... Если бы!  Все равно  я  твоя мать. И не
временная!
     ГРИША (шепотом). Можешь  ударить еще. Что же ты?.. Все  равно я тебе не
верю. И не поверю! Слышишь? Поверю только самому себе. Сам найду отца, сам с
ним поговорю начистоту, по-мужски!.. Домой меня вечером не жди! (Убегает.)

     ЛАРИСА идет в одну сторону, возвращается.  Наконец, берет себя в  руки,
уходит. Пауза. В вестибюле тишина, в классах идут уроки.
     Появляется ГРИША, скрывается за Пушкиным. Входит АНЯ. Она  в прекрасном
настроении.  Крадется, прячется  за портьеру,  видя, что никого  нет, читает
записку.

     АНЯ. Срочно! Восклицательный знак.  Я за Пушкиным!! Два восклицательных
знака.  Сорваться  можешь?  Вопрос.  Подпись:  Г.Л. (Вытягивает  из-за бюста
Пушкина ГРИШУ.) Ге-Эл,  ты  почему  не  на  уроке?  Англичанка рвет  и мечет
икру...
     ГРИША. Тс-с-с... Отпросилась?
     АНЯ. Элементарно.  Записку как подкинул --  сразу выдавила из авторучки
все  чернила  на  руку.  Англичанка  увидела,  говорит:  "Бородкина!  Это не
гигиенично.  Пойди немедленно  вымой!"  Пришлось подчиниться...  (Показывает
руку -- всю синюю.) Уже высохло, можно не мыть. (Только теперь замечает, что
Гриша мрачен.) Ты чего хмурый? Случилось что?
     ГРИША. Ничего особенного... Я возвращаюсь в старую школу.
     АНЯ. На Сахалин? (После паузы.) Шутка?
     ГРИША. Нашутился уже! Хотел с тобой попрощаться...
     АНЯ. А деньги?
     ГРИША. Деньги у меня есть. Скопил -- как раз хватит. А там заработаю --
грузчиком в порту.
     АНЯ. Ты псих.
     ГРИША. Не исключено.
     АНЯ. А в чем все-таки дело? Мне можешь сказать, раз уж позвал?
     ГРИША.  Да  тут...  Отца  липового  привел,  когда  вызывали. В  общем,
заварушка.
     АНЯ. Отца? Липового?
     ГРИША. Ага, но не в этом дело.
     АНЯ. А в чем же?
     ГРИША.  Мать крутит!  Я  ее на  голову выше -- нечего меня манной кашей
кормить. Хватит! Поеду  -- найду отца. Уж ему-то вертеть ни к чему, раз он с
нами не живет.  А не  найду,  тогда гипотеза подтвердится. Сам проживу. Чего
замолчала?
     АНЯ. Так... Между прочим, что это за липовый отец?
     ГРИША. Один подработать согласился. Полотер.
     АНЯ. Полотер? (Все поняла, но решает пока не говорить.) Учтем. Зачем же
бежать? Я ведь тоже вопреки  родителям  расту  -- и  ничего. Своя  голова на
плечах. А с матерью что будет, когда узнает? А с Ларисой Яковлевной?
     ГРИША.   До  чего  мне  все  надоели!  Разжевываю:  Лариса   и  есть...
(Запинается, потом  уже  уверенно.)  ...моя мать. Так что нервов будет вдвое
меньше.
     АНЯ.  Дай лоб  потрогаю! Холодный... Поклянись, что  не валяешь дурака!
Поклянись... Пушкиным!
     ГРИША (кладет руку Пушкину на плечо). Ну, клянусь, клянусь.
     АНЯ. Чего же ты скрывал, идиот? Матери стыдишься...
     ГРИША. Смотря какая мать...
     АНЯ. Она где?
     ГРИША. На уроке -- где ж ей еще быть?
     АНЯ. Остроумный ход придумал: поедешь искать отца, который ее бросил, и
сам  ее  бросишь? Пусть  вообще останется одна! Все вы такие  --  эгоисты. А
после чуть что -- женщина виновата!
     ГРИША. Не кричи, первоклассников испугаешь -- заплачут.
     АНЯ. Пускай закаляются.
     ГРИША. Ты себя считаешь взрослой?
     АНЯ. Я и есть взрослая. Доказать? Ты не поймешь.
     ГРИША. Это почему?
     АНЯ. Потому что ты --  еще не взрослый. Вот ты ни с кем не здороваешься
из принципа, так? И говоришь, что современный деловой человек -- не попугай,
чтобы  повторять слово "здрасте!" сто тысяч раз. Что глупо  тратить  столько
слов и  времени ни на что.  И "до свиданья" тоже не  говоришь. Экономишь еще
сто тысяч слов. А  тратить время  на человеческое отношение к  людям -- тоже
предрассудок? Да твой деловой человек -- обыкновенный хам.
     ГРИША. Не возводи в степень мелочи.
     АНЯ.  Наоборот!  Твоим  методом:  извлекаю  из  них  корень.  К  другим
предъявляешь жесткие требования, а сам?  Вот и выходит, что я взрослей тебя.
Можешь обижаться. Ты же мужчина, а я -- слабая женщина.
     ГРИША. Вы что -- сговорились? Все мне это твердите...
     АНЯ. Кто все?
     ГРИША. Мать, ты...
     АНЯ. Уж такие  мы  есть. Не думаю,  что  ты -- как все! Тех, кто сам не
думает, а поступает, как все, я просто презираю.
     ГРИША. Решение принято, ясно?
     АНЯ. Вы только послушайте! Нет, это фантастический индивидуум. "Решение
принято...  Сам  решаю, сам голосую, сам  выполняю".  А  каково другим,  ему
наплевать!    Эх   ты,    продукт   высокоорганизованной   материи!    Разве
самостоятельность в том, чтобы смыться?
     ГРИША. Послушай: всем известно: настоящие друзья помогают, липовые дают
советы. Я начинаю думать...
     АНЯ. Ничего  я не  советую!  (Вдруг.) Просто...  Мне будет  плохо, если
уедешь... Никогда не увидимся... Поцелуй меня!
     ГРИША (Растерянно). Сейчас? Здесь?
     АНЯ. А что -- боишься?
     ГРИША. Я?!
     АНЯ. Не я же!
     ГРИША (оглядываясь). Пожалуйста! (Целует.)
     АНЯ. Ну вот! Теперь прощай.
     ГРИША. Я тебе напишу.
     АНЯ. Можешь выполнить просьбу, первую и последнюю?
     ГРИША. Допустим.
     АНЯ. Ты решил. Ты едешь. Ты сильный. Ты никого не боишься?..
     ГРИША. Допустим...
     АНЯ.  А  я за  тебя  боюсь.  Перед тем как  ехать, сходи  к  Станиславу
Петровичу.
     ГРИША. Зачем?
     АНЯ.  Он  --  голова,  что-нибудь  посоветует.  Справочку  даст. Вместо
паспорта. Он и денег ребятам давал, когда взяли в поход в прокате транзистор
и под деревом его оставили.
     ГРИША. Обойдусь!
     АНЯ. Тогда  -- прощай. Мне остается ждать, чем кончится  история с моим
отцом.
     ГРИША. При чем тут твой отец?
     АНЯ. А это он -- твой  персональный полотер... Я пошла на урок -- опрос
уже кончился. Привет, начальник! (Уходит.)
     ГРИША. Подожди! Как же так!.. (Бежит за ней.)
     Затемнение.

     Перед   вторым  занавесом  --  аллея  парка.   На   скамье  сидит  НИНА
ГРИГОРЬЕВНА. Она  сосредоточенно вяжет  --  нитка выползает из ее  огромного
портфеля.
     Входит  БОРОДКИН  --  с  инвентарем. Садится  на  противоположном конце
скамьи, складывает аппаратуру.

     Пауза.

     БОРОДКИН (откашлявшись). Мамаша... Гражданочка!..

     НИНА ГРИГОРЬЕВНА не реагирует. БОРОДКИН деликатно трогает ее за плечо.

     НИНА ГРИГОРЬЕВНА (оторвавшись от вязания). Что вам угодно?
     БОРОДКИН.  Виноват,  отвлекаю...   Но  я  так  наблюдаю:  вы  как  есть
пенсионерка. Не  могли  бы вы кислород на другой лавочке  поглощать? А то  у
меня аккурат на этой совещание назначено.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. У меня -- тоже.
     БОРОДКИН (насмешливо). Интимное?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Нет, деловое.
     БОРОДКИН. Не деловей моего. Я представителя  жду оттуда. (Присаживаясь,
показывает пальцем вверх.)
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Из космоса?
     БОРОДКИН. Из органа  печати. (Значительно.) Печать -- знаешь что такое?
Орудие.  Как пальнет, два выхода: или снят, или уволен.  Читать надо газеты,
мамаша, они расширяют!
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА (без  эмоций).  Я  иногда  читаю.  Это  вы  писали  в
редакцию, Бородкин?
     БОРОДКИН. Шутка юмора?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Вот мое служебное удостоверение. (Показывает.)
     БОРОДКИН (вскочив). Вы -- Н.Ятаган?! А это?  (Изображает  вязание.) Для
конспирации? У меня сразу подозрение возникло, что это вы, но виду не подал.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Я так и поняла.
     БОРОДКИН. Вот-вот, на всякий случай обознался. Так вы, значит...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Старуха, хотите сказать?
     БОРОДКИН. Я думал, мужчина.
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.  Уж  извините, какая  есть. Садитесь, пожалуйста! По
телефону  вы сказали, что хотите сообщить вопиющий  факт,  касающийся облика
молодежи. И дело не терпит отлагательства.
     БОРОДКИН. Точно так! Являясь сам отцом, доступно говоря, папой... В том
смысле, чтобы другим неповадно было... Ну и,  сами понимаете, как это у  вас
там, принять меры, пропесочить...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Прошу ближе к сути. Излагайте!
     БОРОДКИН (осторожно).  Извините  за  нескромный  вопрос:  какая у вас в
печатном органе пойдГЎ?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. То есть?
     БОРОДКИН. По-вашему -- гонорар...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Разумеется, всякий труд оплачивается. Что вас  больше
заботит, Бородкин, -- моральный облик или гонорар?
     БОРОДКИН. Облик -- нет вопроса! Это я так, на всякий случай.
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.  Тогда,  если можно, перейдем  к  фактам.  Там  и  с
гонораром видней будет.
     БОРОДКИН.  Слушаюсь и повинуюсь. Доступно  говоря,  живет тут  в  нашем
микрорайоне,  в новостройке, пацан и учится вон в той  школе.  Директор отца
его  вызвал, а  малый этот за трешку нанял постороннего, чтобы тот,  значит,
удар на себя принял, а он -- сухим из воды.
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.  Для чего  же  столько  сложностей? Свой-то  отец...
дешевле.
     БОРОДКИН.  Парнишка этот -- безотцовщина, понятно? Нет  чтобы  прийти к
директору и прямо заявить: так, мол, и так, имеет место недовоспитанность по
причине отсутствия пятидесяти процентов родителей, -- он на обман  пустился.
А ежели каждый отцов и матерей нанимать будет...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА (вынимая диктофон, блокнот и ручку). Имя?
     БОРОДКИН (осторожно). Чье?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Парня вашего.
     БОРОДКИН. Э, нет! Ничего себе, добрая услуга!
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Тогда этого человека, которого он нанял...
     БОРОДКИН. Это еще  труднее  вспомнить...  Вы  ведь  все  равно обобщать
будете. Ну, там: некоторые школьники доходят до  того, что... И так далее...
Или придумайте сами фамилию какую-нибудь.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Что у вас за амплуа? Вы кто по профессии, Бородкин?
     БОРОДКИН. Бытовик широкого профиля.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Образование?
     БОРОДКИН. Высшее. Неначатое... Шутка юмора.
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.  Как же  вы,  сами  отец,  да  еще широкого профиля,
согласились на предложение этого парня?
     БОРОДКИН. Минуточку! Откуда вы знаете, что это я и что согласился?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Предполагаю. Вы ведь клиента не хотите подвести?
     БОРОДКИН (после паузы,  перестраиваясь на ходу). Взвалил ношу, да... Но
почему? Чтобы был  налицо состав пр...  хм... проступка. А  иначе --  как их
махинации  разоблачишь? (Воодушевляясь.) Я специально пошел  на это дело для
уяснения и разоблачения его морального облика.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Оставлять случай нельзя. Факт есть,  надо разобраться
не торопясь.
     БОРОДКИН. Только уговор: фамилию этого Лосева надо заменить.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Как вы сказали? Лосева?!
     БОРОДКИН.  Проговорился.  Вижу,  вы человек  свой...  Лосев...  Лось  с
рогами...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Лосев?!. А зовут -- Гришей!
     БОРОДКИН (изумленно). Точно! Уже кто сообщил?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА (садится).  Никто!  Профессия  такая... Гришей  его  в
честь прадеда назвали.
     БОРОДКИН. Вот прадеду не повезло!
     НИНА  ГРИГОРЬЕВНА.  Не  только  прадеду...  Дело  в  том,  что  я  Нина
Григорьевна  Лосева. С рогами, его  бабушка. Ятаган -- мой псевдоним.  Такие
наши дела, бытовик широкого профиля...
     Затемнение.

     Снова кабинет директора. СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ, чуть прихрамывая, ходит по
кабинету. ГРИША сидит, наклонив голову, за ним стоит АНЯ.

     АНЯ. Понимаете теперь?!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Семнадцать лет в школе работаю, а такого не слышал.
Ай  да Лосев! Мне  казалось,  что вы человек с  развитым рефлексом  цели. Не
плывете  по течению,  а  правите  сами!  Вот так направил!..  Ну,  что будем
делать?
     ГРИША (поднимает голову). Не знаю, что вы, а я насчет себя решил.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. То есть?
     АНЯ. Он решил уехать обратно на Сахалин.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Вот оно что!.. И чем же намереваетесь там заняться?
     ГРИША. Не пропаду!
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Не сомневаюсь. Если все обдумал и  решил  твердо...
Но -- зачем?
     ГРИША. К отцу!
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ. Вот  что! Значит,  к  настоящему отцу... А мать  и
Лариса Яковлевна -- знают?
     АНЯ. Его мать и есть Лариса Яковлевна! Конечно, знает. Из-за нее...
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ  (выбегая  из кабинета). Где же  Лариса  Яковлевна?
Целый день ее ищу!.. (Останавливается. Грише.) А в школу тебя записывала...

     Стремительно входит НИНА ГРИГОРЬЕВНА с портфелем, за ней ЛАРИСА.

     НИНА ГРИГОРЬЕВНА  (заканчивая реплику Станислава Петровича). ...В школу
его  записывала  бабушка.  Вы  тогда были  в  отпуске,  Станислав  Петрович.
Здравствуйте!
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ  (автоматически).  Здравствуйте.   Очень   приятно.
(Узнав.) Нина Григорьевна, вы?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Я! А с дочерью вы, кажется, знакомы.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. С дочерью -- да.
     ЛАРИСА. Мама, прошу тебя...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Видите ли, Станислав Петрович...
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ (перебивает). Минуточку! Лариса! Дело,  видите ли, в
том, что... Словом, я хочу вас познакомить...
     ЛАРИСА (тихо). Да, Стас, это мой сын.
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Наконец-то и до директора школы дошло!
     ГРИША (бросается на защиту матери). Это я просил ее не говорить! Я!..
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА  (решительно).  Гриша  и девочка,  --  не  знаю твоего
имени, -- могу я вас попросить оставить нас? (Ждет пока Гриша и  Аня уйдут.)
Лора! Стас! Объясните мне, что здесь происходит?
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Видите, Нина Григорьевна...
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА.  Вижу. И удивляюсь своей дочери. Вы, Стас, порядочный
человек... Погодите, я не договорила. А Лариса...
     ЛАРИСА. Мама, замолчи!
     НИНА  ГИРГОРЬЕВНА.  Нет,  я почти  семнадцать  лет  молчала.  Больше не
намерена!
     ЛАРИСА. Мама, ради Гриши!..
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Нет уж, именно  ради Гриши! Нельзя же  семнадцать лет
измываться  над  человеком.  От перенапряжения  даже  в  металле  появляются
усталостные  трещины. Это  называется, кажется, сопромат. Такого  предмета в
пединститутах  не проходят, а зря! Так вот, Стас! Я обязана вам это сказать.
Гриша носит мою фамилию, да мою... И вообще наш женский монастырь ему должен
был рано или поздно надоесть.
     ЛАРИСА. Мама, ты не имеешь права!
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Ты говоришь  о праве? Но теперь  оно не твое. Вернее,
только наполовину твое --  сын  вырос. Вырос!.. И вы должны знать,  Стас!  В
любом случае должны, как бы вы к этому не отнеслись! Вам в жизни не повезло.
Попалась  вам  на  пути  так  называемая  независимая  женщина,  гордячка. К
несчастью,  это  моя дочь. И скрыла... Словом, беру  грех на душу, разглашаю
государственную тайну. Грише не надо ехать искать отца, которого его  родная
мать выдумала. А уж нанимать за две бутылки водки -- тем  более. Его отец...
(Указывает на Станислава Петровича.)
     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ. Лариса, это правда?
     ЛАРИСА. Прости... Стас...

     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ отступает к стене.

     НИНА ГРИГОРЬЕВНА. Я все сказала, Стас, чтобы вы  с Ларисой  сами теперь
решили,  говорить  ли  это Грише. И, если говорить, то  когда: сейчас, после
шестнадцати, после школы? А может, вообще не говорить? Как  вы решите, так и
будет. Я все сказала, и я умываю руки.

     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ как-то сразу постарел. Он  резко поворачивается  и,
прихрамывая, выходит.

     Пауза.

     ЛАРИСА. Зачем ты это сделала, мама?
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА (будто не слышит). У  меня в кармане билет  до Тюмени,
мне пора.  Там  склочная история, не чета вашей. Дальше разбирайтесь сами, а
меня увольте... Жаль, домой зайти не успею.
     НИНА ГРИГОРЬЕВНА (прежде  чем уложить в портфель вязание, разворачивает
в воздухе спинку будущего свитера). В самолете Гришке довяжу... За  окном-то
слякоть,  бррр...  Чует  мое  сердце,  рейс  отложат,  и  придется  сидеть в
Домодедове. Тогда свяжу быстрей.

     НИНА ГРИГОРЬЕВНА уходит. Снова пауза. Крадучись, появляется БОРОДКИН. В
руках у него саквояж.

     БОРОДКИН (обрадованно). Здравия желаю!
     ЛАРИСА. Ох, вы меня испугали...
     БОРОДКИН.  Виноват.  Вызывали, начальник...  Хм... Вроде, так  сказать,
учительница... Я хотел у вас выяснить  насчет  Бородкиной Анны...  Вытворяет
чего?
     ЛАРИСА. Вы -- ее отец?
     БОРОДКИН (радостно). Отец! Отец! Натуральный!..
     ЛАРИСА. Ну  что  же? Девочка  самостоятельная. Ничего  не вытворяет.  А
вот... Я могу говорить откровенно?
     БОРОДКИН. Как же -- всю правду-матку!
     ЛАРИСА. Вот семья ее меня беспокоит...
     БОРОДКИН. У нас мать -- того... Уехала. По радикулитному делу. А я несу
бремя. Но если что, не сомневайтесь: ремешочек берегу. Солдатский.
     ЛАРИСА. Ремешочек? Про воспитание почитайте лучше...
     БОРОДКИН.  Пока читать будем, они загремят туда, куда и Макаренко телят
не гонял.
     ЛАРИСА. Хочу вас спросить, папаша Бородкин: вы дочь любите?
     БОРОДКИН. Да  у меня, кроме нее, ничего  святого нет!  Она  меня к  вам
сейчас и привела. Вы  что думаете, Бородкин -- человек конченый?  Да я, если
хотите знать, сегодня сам харчо сварил... Она у меня уже невеста на вид... У
нее данные цирковые, говорят. А я зевнул. Встрял в историю... Это все Лосев!
Но теперь все, завязал!
     ЛАРИСА. С моим сыном разговор будет особый.
     БОРОДКИН (пятится). Сын?! Я думал, у него одна бабка... С рогами!..
     Затемнение.

     Вестибюль школы с бюстом Пушкина. Уроки кончились. ГРИША и АНЯ.

     АНЯ. Подожди до школьного вечера!
     ГРИША. Нет! А зачем?
     АНЯ. Затем. Потанцуем!
     ГРИША. Я не умею...
     АНЯ. Хочешь, научу? Правда, ты нескладеха.
     ГРИША. В принципе я не такой уж неспособный, как это кажется...
     АНЯ. Девушку держат вот так. (Берет его  руку.) И крепче. Чтобы  она не
потерялась  в  толпе.  Третья  позиция.  Оркестр,  музыку,  пожалуйста!  Нет
оркестра -- не надо. И... раз-два-три! Раз-два-три!..
     ГРИША (смущенно). Ну как? Подаю надежды?
     АНЯ. Такая учительница, как я, и гиппопотама научит.
     ГРИША. А долго надо учиться танцевать?
     АНЯ. Хорошо -- наверно, всю жизнь.
     ГРИША.   Тогда  проще   траекторию  танца  рассчитать  математически  и
выпустить робота.
     АНЯ. Робота? Но ведь он и будет танцевать, как робот!

     АНЯ танцует вокруг Гриши, имитируя робота.

     ГРИША. Здорово у тебя получается!
     АНЯ (простодушно). Ага!.. Я... хотела узнать твое мнение. Бывает любовь
с первого взгляда?
     ГРИША (категорически). Нет! Конечно, нет!
     АНЯ. А со второго?
     ГРИША. Ты серьезно?
     АНЯ. Абсолютно. Если  не бывает с  первого, то  с  какого же  бывает? С
восьмого?  С  тридцать третьего? По-моему, бывает даже  с первого. Только...
надо угадать, какая... (Неожиданно.) Говорят, девчонкам и то  нельзя, и это.
Я так решила: все могу сама. Полюблю -- сама предложение сделаю...
     ГРИША. Кому?
     АНЯ. Никому! Вообще...
     ГРИША. А если он тебя бросит?
     АНЯ. Разорвусь! Как граната, когда ее бросают... Почему так получается?
Труднее всего делать  то, что проще  всего. Жить  дружно, говорить правду...
Ведь сколько  калорий тратят  на  вранье,  на то,  чтобы идти  не  прямо,  а
зигзагами!  Я поняла:  надо жить проще. Легко и  ясно,  как цветы  живут.  И
всегда поступать естественно. Тянуться вверх, к солнцу, и все.
     ГРИША. Если не получается просто, а все получается сложно?
     АНЯ. А вдвоем?.. Уже чуть-чуть легче...
     ГРИША (упрямо). Я вообще в любовь не верю.
     АНЯ.  Ну да?!  Любовь  --  это крылья, несущие  тебя...  (Неопределенно
крутит пальцем в воздухе.) Я читала...
     ГРИША.  Ты  читала, как  орлы  разбиваются  о скалы?  Орлы!  А люди тем
более...  (Задумывается.) Так я  считал еще  вчера. А  сегодня -- не знаю...
Тс-с-с...

     Прячутся  за  бюст  Пушкина.  К  нему медленно  приближается  СТАНИСЛАВ
ПЕТРОВИЧ. Он снимает дощечку "Осторожно, окрашено!"
     АНЯ за руку вытаскивает из-за Пушкина ГРИШУ.

     СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ (увидев ребят). Вы здесь? (Поколебавшись.) Гриша,  я
вас ищу. У меня к вам мужской разговор. Извините, Аня...
     АНЯ. Я понимаю. Пожалуйста... (Уходит.)
     СТАНИСЛАВ  ПЕТРОВИЧ  (кладя  руку Грише на  плечо).  Пройдем  ко мне  в
кабинет, там нам никто не будет мешать. (Уходит в другую сторону.)

     В пустой школе появляется БОРОДКИН с саквояжем. Оценивающие осматривает
Пушкина, крутит пальцем у его виска.

     БОРОДКИН.  Гипс...  (Оглядывается.)  А  в  школе  паркетик  того...  не
зеркало...

     БОРОДКИН  степенно разворачивает  и подготавливает аппаратуру, надевает
халат, посыпает пол восковой стружкой, в общем священнодействует.

     Возникает  тихий барабанный  ритм.  БОРОДКИН  начинает  натирать  полы,
ритмично  двигаясь  под  музыку  вдоль  рампы.  Музыка  становится громче  и
быстрей. ВСЕ участники спектакля выходят из-за кулис и смотрят, как работает
БОРОДКИН.
     Занавес.

     Конец.

     1976, Москва



   Юрий Дружников.
   Учитель влюбился

                                       Комедия в двух частях

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юрий Дружников, 1975
     Источник: Юрий Дружников. Соб. соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, т.5.
---------------------------------------------------------------

        ДЕЙСТВУЮТ:

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ, он же ОЛГEН, 26
     ИРИНА, 19 с половиной
     ЛЮСЯ НЕЧАЕВА, 15
     СТЕПАН ХОБОТКОВ, 15
     ХОБОТКОВ-СТАРШИЙ, около 50-ти
     КОСТЯ СЕДЫХ, 15
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА, 53
     ПЕТРЯНОВ, за 40
     ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ
     НЕСКОЛЬКО  АКСЕЛЕРАТОВ -- ДОЛГОВЯЗЫХ  СТАРШЕКЛАССНИКОВ (необходимость в
них, их качества -- целиком в сфере фантазии режиссера)


         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 


        Картина первая

     Под оглушительный звонок поднимается занавес, на котором весьма условно
изображена Москва  в  районе  Северного порта: парк с  худенькими деревцами,
шпиль  Речного  вокзала,  хаос  новостроек,  теплоходы  у  причалов,  метро,
светофор,  часы, автомобили, знаки "Осторожно, дети!", "Переход" и "Перехода
нет". И  между всем этим контуры  школы, современной, из бетона и стекла,  с
крытым переходом.
     На  сцене -- вестибюль: часть парадной лестницы, окно, диван. Входишь и
сразу  ощущаешь  биологический  уклон:  на  стене  макет сердца  в  разрезе,
коллекция бабочек и лакарственных трав. В вестибюле  две двери  с надписями:
справа  "Учительская",  слева -- "Директор школы".  Действие  переносится из
вестибюля то в кабинет, то в учительскую.
     Кончился  урок. Вываливаются на  сцену  обезумевшие  от  бремени  науки
старшеклассники.  Один  изображает бренчание на  гитаре,  другой -- ударник,
третий пляшет что-то ультрасовременное,  четвертый, не глядя на них, бежит с
мячом  и  кедами, болтающимися на  шее,  на ходу  отрабатывая  баскетбольные
броски, и т. п. Девочки с хохотом проносятся  мимо. Все исчезают в  проходах
зала.
     Впрочем, сразу выпрыгивает  СТЕПАН в куртке,  увешанной значками. КОСТЯ
выходит  на руках и падает.  Оба убегают. За ними выскакивает ЛЮСЯ, внезапно
замирает.

     ЛЮСЯ    (складывает    ладони    рупором,    кричит).   На-до-е-ло-о-о!
(Прислушивается.  Приплясывает,  поет.)   Надоело,  надоело,  надоело-о-о!..
(Останавливается, снова складывает ладони, но не успевает крикнуть.)

     Осторожно входит  ИРИНА.  Она хороша собой, броско и модно  одета, юбка
могла бы быть короче, да некуда.  На плече модный рюкзачок -- не чета мятому
школьному портфелю. ИРИНА оглядывается, будто попала сюда по недоразумению.

     ИРИНА. Надоело? Что?
     ЛЮСЯ  (с  недоверием).  Неужели  не ясно? Учиться!  Весна  ведь!  Трава
вылезла ужасно зеленая! Хочу лечь на траву и смотреть на облака...
     ИРИНА.  Лежишь  --  а они плывут, плывут,  плывут...  Ой,  как  я  тебе
сочувствую!
     ЛЮСЯ. Правда?! (Огорченно.)  Но  --  нельзя!  Некогда лежать  на траве,
категорически запрещается смотреть в небо! Только в учебник. Еще два месяца.
В  Химках  теплоходы  гудят,  а  мы...   (Широко  раскрывает  рот,  работает
челюстями.)
     ИРИНА. Не поняла.
     ЛЮСЯ. Восемь лет грызем гранит науки.
     ИРИНА (заинтересованно). Так ты -- в восьмом?
     ЛЮСЯ (оглядывая себя). В восьмом.
     ИРИНА. В "А" или "Б"?
     ЛЮСЯ. В "Б".
     ИРИНА. Интересно!
     ЛЮСЯ (подозрительно). А чего особенного?
     ИРИНА. Рослые у вас ребята. Я бы подумала -- в десятом.
     ЛЮСЯ.  Ребята у нас --  телебашни, факт!  Я-то не очень акселерованная,
средняя. Правда, мамы  на голову выше. То есть длиннее. (Неожиданно.) А тебе
восьмой "Б" зачем?
     ИРИНА. Преподавать литературу.
     ЛЮСЯ. Ты?!..  То  есть я  хотела сказать  -- вы?!.. У  нас в  классе?..
Студентка?
     ИРИНА. Угадала! На практику. На ловца и зверь бежит!
     ЛЮСЯ. Я что-то не поняла кто ловец, а кто -- зверь?
     ИРИНА. На уроках разберемся... Литературу любишь?
     ЛЮСЯ. Честно?
     ИРИНА. Разумеется!
     ЛЮСЯ. Ненавижу! А вы любите анатомию?
     ИРИНА. Откровенно говоря, все уже забыла. В школе учила...
     ЛЮСЯ. Не рассердитесь, если я  вам вопросик задам?  Почему  вы именно к
нам в школу пришли? Конечно, у нас учитель  литературы уже три  месяца как в
декрет ушел. Вернее, ушла. Но мы еще не соскучились.
     ИРИНА (недоверчиво). Как же так?..
     ЛЮСЯ. Да  вы что -- про нашу спецшколу не слышали?! Вся Москва знает: у
нас биологический уклон. То  есть антигуманитарный. У нас выращивают будущих
гениев мировой науки.
     ИРИНА. А кто не вытянет в гении?
     ЛЮСЯ.  Того отсеют  как  простой талант. Литературу  любят  стандартные
девчонки,  а у  нас  они  все...  (крутит пальцем  у  виска)  свихнулись  на
биофизике,  микробиологии  и биохимии, как  и  мальчики. Нам  нужен  учитель
биолитературы. Вы в ней сечете?
     ИРИНА (осторожно). Нет!..
     ЛЮСЯ. Мы в НИИ ходим на практику по электронной микроскопии.
     ИРИНА. А как же другие учителя?
     ЛЮСЯ.  С  ними  у  нас  договор  о  мирном  сосуществовании,  поскольку
гуманитарные предметы мы пре-зи-ра-ем. Вам не страшно?
     ИРИНА. Страшно. Но что поделаешь?
     ЛЮСЯ. Кстати, как был ранен Пушкин?
     ИРИНА. Что? Разве это так существенно? Кажется, в живот...
     ЛЮСЯ. Кажется... А если  бы он стрелялся  сейчас, с таким  ранением его
можно было бы спасти? Что должен был сделать хирург? (Выжидая.)  Может, вам,
пока  не  поздно,  отчалить в  другую школу? Более среднюю? То есть, я  хочу
сказать, обыкновенную... Вы у нас и недели не протянете. Снесут!..
     ИРИНА (испуганно). Это как -- снесут?
     ЛЮСЯ. Ногами  вперед.  Шутка такая. Ну, крылатое выражение. А уж любить
вас тут не будут. Это точно!
     ИРИНА. Даже если...
     ЛЮСЯ. Даже если! У нас все обожают  учителя биологии Олега Андреича. Он
же классный руководитель. Наш старик -- энергоемкий.
     ИРИНА. Какой?
     ЛЮСЯ. Ну,  энергичный.  КПД у  него,  как у  МГД-генератора. И  еще  --
неунывающий. С утра до вечера с нами. Души в нас не чает, а мы в нем.  Кроме
зубрил,  конечно.  С теми у него несовместимость.  Для остальных он биобог и
биодух святой. Он будет вашим врагом No 2.
     ИРИНА. Постой-ка! А кто же No 1?
     ЛЮСЯ.  No 1 --  это мы! Мы его биодети.  (Подходит к стене,  включает.
Громко слышно биение сердца.) Вот --  его работа. (Выключает.) Ваше сердце в
разрезе.
     ИРИНА. Почему -- мое?
     ЛЮСЯ.  Потому  что  вы, надо  надеяться,  не  полностью  лишены  серого
вещества и поймете, что...
     ИРИНА. А если я все-таки попробую?
     ЛЮСЯ.  Хм...  (Пристально вглядывается в Ирину.) А  у  вас рефлекс цели
развит!
     ИРИНА.  Спасибо за комплимент... Я пойду, пожалуй.  Меня директор ждет.
Боюсь, рассердится. И с вашим стариком-учителем хочу познакомиться.
     ЛЮСЯ. Еще неизвестно, захочет ли он...
     ИРИНА (изумленно). То есть?
     ЛЮСЯ.  Я хочу  сказать -- доверить  свой самый экстраординарный  в мире
класс -- в какие-то неопытные руки.
     ИРИНА. Где его взять -- опыт?
     ЛЮСЯ. А мы -- кролики?
     ИРИНА. Что ты! Я буду стараться изо всех сил. До встречи!

     ИРИНА подходит к директорской двери, останавливается, входит.

     ЛЮСЯ. Чао!..  (Передразнивая походку  Ирины.)  Бедненькая!  Наивна, как
утробный ребенок. Ну  и достанется ей! Спецдетям из восьмого "Б" палец в рот
не  клади!..  (Ставит  ладони  рупором  и   собирается  снова  крикнуть,  но
раздумывает.) Сбегаю на улицу, мороженого проглочу, чтобы  остыть.  Всю зиму
терпела,  гланды  берегла.  Пора  ангиной  обзавестись, от  школьной каторги
отдохнуть.  Но  сперва сенсацию  --  классу. (Опять  передразнивает  Ирину.)
Обалдеют! (Убегает.)

     Из директорской  двери показывается  МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Она размеренна в
движениях, спокойна, пожалуй, выглядит простодушней, чем есть на самом деле,
улыбается. За ней ИРИНА.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Значит, вы на Пироговке в педагогическом учитесь?.. Я
ведь тоже там физмат кончила. Работала и  училась  -- в тяжелые годы.  Долго
вам еще?
     ИРИНА. Два года с лишним...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Ну что же? Практика -- дело временное, а там, как себя
зарекомендуете. Понравимся друг другу -- может, и  работать к нам придете. А
пока   знакомьтесь  со   школой,  постарайтесь  скорей  привыкнуть  к  нашим
порядкам...  (Подумав.)  И  к  беспорядкам  тоже...  Стараюсь  быть жесткой,
разумно,  конечно,  но теперь это все меньше помогает.  Класс, предупреждаю,
непростой. Самостоятельные, языкастые. Вы  еще не представляете, как с  ними
стало трудно!
     ИРИНА. Уже представила... Когда в школу вошла...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Увидеть -- это  цветочки... Ухо приходится  держать на
слуху! Боитесь?
     ИРИНА. Ужасно! Сама чувствую себя школьницей.
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Срочно перековывайтесь  во  властителя дум. Буду  вам
помогать.  Если что, обращайтесь  безо  всякого  стеснения  прямо  ко мне...
Классный восьмого "Б" сейчас в школе.
     ИРИНА. Олег Андреич?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Слышали?
     ИРИНА. Успели сообщить. Ему скоро на пенсию?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Почему на пенсию?
     ИРИНА. Старик -- ребята говорят.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (смеется). Ох, эти ребята! Я же вам говорила!.. Кстати,
учтите: он совершенно не знает тонкостей нашего ремесла.
     ИРИНА. Не справляется?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. В том и дело -- почему-то справляется!
     ИРИНА (иронически). Загадочная личность?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Зря не верите  --  сами  убедитесь. В  педагогике  ни
бум-бум. Ох и трудно  мне с ним! Не убедишь,  не прикажешь! Словам не верит,
опытные  учителя для него  не указ. Дети -- так  те от него  без ума: есть в
нем, есть что-то такое, что их привлекает. Бороду носит, как все нынешние...
Вопросы  дисциплины  его абсолютно  не  интересуют. Это,  говорит, проблема,
возникающая  от  скуки. Что ж мне  --  жонглера  на  алгебру  звать? Сам  он
объясняет,  что  учеников  просто  заражает  его   страсть  к  предмету.  Но
по-моему...
     ИРИНА. Что же?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (доверительно). Они считают его героем. Личность! Я его
фотографию у девчонок в  дневниках  видела.  А  своей  за тридцать два  года
преподавания что-то ни разу не находила. Во всех классах, да что там -- даже
в  соседних  школах,  о  нем  слух.  Он ведь  врач,  хирург,  специалист  по
сердечно-сосудистым операциям. Да еще ученый! Диссертацию чуть не защитил.
     ИРИНА. Чуть?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  В последний момент что-то в его  диссертации научному
руководителю  не  понравилось. Дескать, недостаточно  проверено.  Потребовал
заменить, а Олег-то Андреич уперся. С характером! Поперек пути не попадайся!
Хлопнул дверью  -- и весь  разговор. Диссертация-то и  провалилась. А  я вот
рискнула, взяла его.  Но, думаю, он при первой же возможности уйдет...  Чего
вы улыбаетесь?
     ИРИНА. Еще раз хлопнет дверью?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Ну, хлопнет  -- не хлопнет,  видно  будет... Ступайте
пока в учительскую, он, скорей всего, там. (Уходит.)

     ИРИНА  поспешно  прихорашивается, затем  решается войти в  учительскую.
Дверь ее резко  распахивается. Навстречу  выходит  человеческий скелет, лихо
размахивает руками и ногами.

     ИРИНА.  Здра...  О господи! Так  можно  рассудка  лишиться...  Скажите,
уважаемый скелет, живой кто-нибудь в учительской есть?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ (гробовым  голосом). Я был  таким,  как вы,  а вы  будете
таким, как я... (Показывается из-за скелета.) Так у нас в институте студенты
на лбу черепа начертали. Впрочем, извините, я не хотел...
     ИРИНА. Вы кем в школе работаете? Водителем скелета?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. По глазам узнали?
     ИРИНА. На лбу написано --  сами  сказали. Только почему вы не лысый или
хотя бы не седой?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Скоро поседею. А лысина для чего?
     ИРИНА. Ребята сказали -- старик.
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Так  это  же должность, а не возраст! За выслугу лет. У
меня стаж -- восемь месяцев.
     ИРИНА. Восемь! А у меня -- ноль!
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Я  и  сам  в  педагогике  руководствуюсь   инстинктами.
Директриса, оформляя меня на работу, предупредила: "Только убедительно прошу
-- не считайте себя неудачником. Неудачников в школе и без вас пруд пруди. А
дети  ущербность  учителя сразу  чувствуют. Неважно,  что вы -- незащищенный
аспирант.  Вы  для  них  академик,  не  меньше!"  "Незащищенный"  --  так  и
сказала!.. Так что, с ее легкой руки, можете считать меня академиком.
     ИРИНА.  Насчет   неудачников,  по-моему,   директор   права,  уважаемый
незащищенный академик!
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Зовите  меня Аликом. То  есть  в школе, для солидности,
Олегом Андреичем. Ребята зовут меня сокращенно -- Олан.
     ИРИНА.  Величественно!..  Пожалуйста, расскажите мне о вашем классе  --
какой он?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. О  классе? (Отвечает  урок.)  Класс  представляет  собой
искусственно созданный живой организм, который... который...
     ИРИНА. Который -- что?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  А  вы, собственно,  кто -- Человек  со Стажем Ноль?  Для
десятиклассницы  староваты, а для родительницы слишком молоды. Значит, вы --
старшая сестра ученика.
     ИРИНА. Не угадали!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Это становится любопытным. Тогда вы -- инспектор из роно.
     ИРИНА. Инспектор -- со стажем ноль? Я  просто  практикантка  со второго
курса педагогического. Почему вы смеетесь?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  Когда я учился  в  школе,  у  нас  в классе  была  самая
некрасивая  девочка  --  она  и  пошла  в  учителя...  А вы... Наконец-то  в
спецшколе появилась красивая женщина!
     ИРИНА. И ее направили в ваш восьмой "Б"... Не боитесь?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Наоборот!  Проникаюсь самоуважением: я старый  учитель,
хотя и с известным вам комплексом неполноценности.
     ИРИНА. Я о вас слышала.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. От Марьи Сергеевны?
     ИРИНА.  Представьте,  раньше... Вообразила  себе вас совсем не таким...
(Вспомнив.) А вы тоже ненавидите литературу?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (с хохотом). Постойте-ка! Ну, дела: вас уже подзарядили?
     ИРИНА. Ага!
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. Я ведь бывший  в употреблении экспериментатор. И  теперь
учу  их  делать  открытия так, как  делал  бы  сам, если бы умел.  Наука,  о
Прекрасная Практикантка, забирает человека целиком.
     ИРИНА. Значит, будет возможность уйти -- уйдете?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Не так-то это просто. Мой  бывший шеф -- могучий человек.
Обзвонил  все  институты  и предупредил, что  диссертация  будет  защищаться
только у него. А мне сказал: место  держу! Да шут с ней, с диссертацией!  Не
на ней свет клином!  Я из-за нее сам чуть инфаркт не  схватил. Три  недели в
клинике провалялся... Сердце, оказывается, не железное. Чего смешного?
     ИРИНА. А вы не знали?.. Но если не железное, может, уступить?  Пойти на
компромисс?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  Уступить, когда я уверен,  что прав? Ну уж дудки! Это не
место в трамвае. Науку убивают компромиссы! Так я твержу своим хирургятам. И
кажется,  есть  толк.  У меня  в  классе  фанатики.  Видно,  мы  с  вами  на
противоположных полюсах.
     ИРИНА. Жалко.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (пристально глядя ей в глаза). Мне тоже. (Звенит звонок на
урок. ОЛЕГ  АНДРЕИЧ  растерянно  смотрит на ИРИНУ, спохватывается, глядит ни
часы.) Итак: пять, четыре, три, две, секунда -- старт!
     ИРИНА. Чей старт?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Ваш  старт!  Начался  отсчет  педагогического  стажа...
(Снимает с себя, надевает ИРИНЕ очки.) Так... (Делает пассы над ее головой.)
Сниб  --  снаб --  снурре --  флюрре  -- базелюрре... Вот вы седеете... Ваши
ученики обзаводятся  семьями... Вот вам и на пенсию пора... (Снимает с ИРИНЫ
очки, надевает себе.) Поговорили с вами три  минуты,  а ощущение, будто знаю
вас сто лет.
     ИРИНА (машет рукой). Но мне еще нет ста!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Будет!  А пока  давайте дружить.  Я -- классная  дама  со
стажем и буду вашем гидом по школе.
     ИРИНА. И Виргилий ввел Данте в ад.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  Не знаю,  в какой  круг, но на  мой  класс  смело можете
положиться!
     ИРИНА. Вы даже  представить  себе не  можете, как  я боялась. А  сейчас
цепляюсь за вас, как за спасительную соломинку, и проходит.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ни грамма сомнений! Мы с вами практику пройдем!

     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ двигает впереди себя скелет, собираясь уйти. Возвращается
МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.

     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Олег Андреич, дорогой! Ирина -- новая практикантка. Да
вы, я вижу, и без меня уже познакомились? Возьмите-ка ее с собой на анатомию
-- пускай осваивается в атмосфере класса.
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  А  что,  идея!  Не  сообразил.  Заодно  познакомитесь с
устройством своего скелета. Впрочем, это мужчина...
     ИРИНА. Откуда вы знаете?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Из учебника анатомии для восьмого класса.
     ИРИНА.  Давайте, я  вам  помогу, Олег!  В жизни не  ходила  под руку со
скелетом!

     Уходят. МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА не без любопытства провожает их взглядом.

     Затемнение.


        Картина вторая

     Тот же  школьный вестибюль.  Уроки  кончились.  Тихо.  Входит  ИРИНА  с
классным журналом. Она в новом  костюме, и, как всегда, он ей к лицу. За ней
ЛЮСЯ с портфелем и СТЕПАН с двумя -- своим и Костиным.

     ИРИНА. Братцы-кролики, мы знакомы  три недели, и я в ужасе. Не от того,
что   вы  не  знаете  элементарных  вещей.  Воинственно  не  хотите   знать.
Человечество создавало для вас стихи, музыку, живопись, балет. А вам все это
не нужно?
     СТЕПАН. Если нужно, то в пределах программы.
     ИРИНА. Придется нам с тобой, Хоботков, ссориться.

     Появляется на руках КОСТЯ.

     СТЕПАН. Тут принципиальный разговор, а ты в своем репертуаре  -- клоун!
(Швыряет ему портфель.)
     КОСТЯ  (падает).  Клоун, между прочим, -- серьезная  профессия. Требует
природных задатков и узкой специализации. А это так, хобби. Как вы считаете,
Ирина Павловна, культурный человек должен  уметь ходить на руках? Нет? А где
же гармоничность развития?
     ИРИНА.  Костя,  я сравниваю  тебя на  анатомии и на  литературе  -- два
человека.
     ЛЮСЯ. Он будет хирургом, как Олан.
     КОСТЯ. В области литературы я -- двоечник по убеждению.
     СТЕПАН. Вот я -- везде одинаковый. А мне сегодня двойку -- за что?
     ИРИНА. Есть вещи, которые надо чувствовать. Это не математика.
     ЛЮСЯ. Как  вы  не можете  понять простой вещи? Иметь  пятерочки по всем
предметам  -- еще ничего  не значит! Мне давно  ясно: талантливые  люди ради
того, что им нравится, жертвуют жизнью.
     ИРИНА. Зачем крайности?
     ЛЮСЯ. Крайности? Потому что у нас на все способностей не хватает.
     КОСТЯ. Ирина Павловна! Вы, случайно, не были во Франции?
     ИРИНА. Не успела. А что?
     КОСТЯ. У них есть школа -- Эколь Политехник. Там, если по какому-нибудь
предмету  не успеваешь, тебе сразу лепят пятерку, не спрашивая. Вот и вы  бы
так ставили...
     ИРИНА. Эколь -- не школа, а вуз, Костя. У них основа есть...
     КОСТЯ.  Основа?!  Да наука  так развилась, что люди,  вроде Ломоносова,
знающие все основы, вымирают. Надо углубляться -- жизнь коротка!
     ИРИНА. А  искусство? Еще древние  говорили: жизнь коротка  -- искусство
вечно.
     СТЕПАН. По-моему, искусство короче жизни. Взять кино: полтора часа -- и
живи себе дальше!
     КОСТЯ. Чтобы все узнать, и миллиона звездных лет не хватит. Театр  если
и нужен, так только анатомический.
     ИРИНА. Ничего себе афоризм!
     КОСТЯ. Не мой -- Олана.  Смысл: лучше то, без чего обойдешься, не знать
и не грустить.
     ИРИНА. А  по-моему, лучше  грустить,  и радоваться, и любить --  жить с
открытым сердцем!
     КОСТЯ. В открытое сердце можно занести инфекцию.
     ИРИНА. Вы юные нигилисты,  сухари! Это про вас Пушкин сказал: "Нет ни в
чем вам благодати. С счастием у вас разлад. И прекрасны вы  некстати, и умны
вы невпопад..." Должна вас огорчить: это временное, возрастное...
     КОСТЯ. А мы законсервируемся.
     ЛЮСЯ. Между прочим, Олан с нами целиком и полностью согласен.
     ИРИНА. Значит, и он не прав!
     ЛЮСЯ. Ну, это уж слишком!
     КОСТЯ. Ладно! Предположим, правы вы. Мы согласны слушать Баха. Тащите в
класс  рояль. Но время -- где взять время?  И  без  Баха перегрузка!  А нас,
детей, надо беречь! У нас психика слабая, можно... фьють... (Вращает пальцем
у виска.)
     СТЕПАН. Бах -- и на тот свет!
     КОСТЯ. Мы тут  до вас провели один  экспериментик. Нечаева подходила ко
всем учителям по очереди и спрашивала...
     ЛЮСЯ (перебивая). Сколько, по-вашему, нужно времени, чтобы  приготовить
домашнее на твердый трояк?
     КОСТЯ. Географичка сказала -- полчаса, англичанка -- полтора, математик
--  алгебру --  два  с половиной, геометрию -- полтора. На  историю -- сорок
минут.  На  анатомию  --  час надо  --  это  даже спрашивать нечего... А  на
литературу -- сколько?
     ИРИНА (осторожно). Хотя бы часик, а?
     СТЕПАН. Слыхали?
     КОСТЯ  (иронически). Какая скромность. Так вот, получилось, что простой
честный троечник, оттрубив пять  часиков в школе, должен долбить уроки  дома
восемь часов десять минут.
     СТЕПАН. А у родителей рабочий день сколько?..
     ИРИНА. Выход?
     КОСТЯ. Есть: халтурить! Гармоничность -- это перегрузка.
     СТЕПАН. В мире мудрых мыслей.
     ИРИНА. Я понимаю: сейчас модно прикидываться умственно отсталыми...
     КОСТЯ. Мы -- не дебилы!
     ИРИНА.  Тогда давайте вместе подумаем,  как выкроить  время и сходить в
консерваторию...
     КОСТЯ. Лучше  в уголок Дурова. А вы, Ирина Павловна,  тоже в своем роде
фанатик. Поймите, мы принципы оттачиваем, на ошибках учимся.
     ИРИНА. На каких?
     КОСТЯ.  Вон,  Олан, вместо  того чтобы  взять профессора за грудки и  к
стенке, -- просто  ушел. Да я  бы...  (Бьет кулаком  Хоботкова так,  что тот
отлетает.)
     СТЕПАН. Ты что?
     КОСТЯ. ...показал!.. Так что перевоспитывать нас  -- поздно. Надо  было
начать на нас практиковаться восемь лет назад!
     ИРИНА. Погодите! Еще измените вашей биологии! (Уходит в учительскую.)

     Ребята собираются разойтись, останавливаются.

     ЛЮСЯ. Изменим? Ради литературы?.. Думаете почему она такая нервная?
     КОСТЯ. Училка -- а доказать ничего не может.
     СТЕПАН. Какая она училка?! Всего-то студентка. В голове хи-хи. А  Седых
подавай эрудицию! Занервничаешь!
     ЛЮСЯ. Лопух! Это все следствие.
     СТЕПАН. А причина?
     ЛЮСЯ. Неужели не заметил? Да она того...
     СТЕПАН. Как -- того?
     ЛЮСЯ. Как, как?! Ну, Олан в нее, а она -- в него.
     СТЕПАН. Откуда ты знаешь?
     ЛЮСЯ.  Я же  девчонка,  давно  все заметила. Они  из школы  выходят  --
вдвоем!  И она! Берет! Его!  Под  руку!  Значит,  старик ее  домой провожать
ходит!.. Вчера на  скамейке сижу, а они  идут, как будто кроме них никого не
существует. Даже меня...
     КОСТЯ. "Даже меня!" Подумаешь!
     ЛЮСЯ  (Косте). Ты  в этой области еще не созрел. Да  она на него знаешь
как смотрит?!
     КОСТЯ. Как?! Как?
     ЛЮСЯ. А вот так! (Смотрит. Пауза.)
     КОСТЯ (кричит, машет руками). Ты что?! Что?..
     ЛЮСЯ. Не бойся, это тренировка.
     СТЕПАН. Смотрит -- еще ничего не доказывает.
     ЛЮСЯ. Доказательства?  Пожалуйста!.. Первое,  Олан стал рассеянным.  На
вопросы отвечает, а думает о другом. Факт! Второе.  Изменил своим принципам.
Например...
     СТЕПАН.  Например, двоек раньше никогда  не  ставил. А сейчас влепил. Я
спрашиваю: за что?!  Этого  в программе  нету.  А он: сам  не чувствуешь?  А
чувства в программе тоже нету!
     ЛЮСЯ. Откуда ты, Хобот, программу знаешь?
     СТЕПАН. Программу мне отец купил -- для проверки, чтобы лишнее случайно
не выучить.
     КОСТЯ.  Эта пара  тебе,  Хобот,  за  умственную  отсталость  --  Ирочка
сказала!
     СТЕПАН. Сколько раз говорено: я не Хобот! Зовите меня Степан Степанович
Хоботков, а то врежу!
     КОСТЯ. Сдачи получишь, Степан Степанович!
     ЛЮСЯ. Не отвлекайтесь, мальчики... Третье... Не пошел с  нами  в  музей
института Склифосовского, сказал, что  болит голова. А  Кузьмина видела  его
возле кино "Прогресс".
     СТЕПАН. С ней?
     ЛЮСЯ. Не с тобой же!.. Четвертое.  Она читала Пушкина... Как это там?..
"...Из   наслаждений  жизни  одной  любви  музыка   уступает,  но  и  любовь
мелодия..."  А  Мухин   спрашивает:  "Мелодия  --  для   кого?"  Помните  --
покраснела? Да вся школа говорит, что он в нее втюрился!
     КОСТЯ. Абстрактно говоря, она, в общем, в порядке...
     ЛЮСЯ. В порядке? Да ничего особенного. Сексопильная девица, и все...
     КОСТЯ (Степану). Чего хихикаешь, как недоразвитый? Может, Олану  у  вас
разрешения спрашивать, в кого влюбляться?
     ЛЮСЯ. Не в этом дело! Все девочки против того, чтобы он влюбился.
     КОСТЯ. А как же: вы все сами в старика влюблены!
     ЛЮСЯ. Вот еще! Все! Если и да, то некоторые...
     СТЕПАН. Ты, например...
     ЛЮСЯ. Хотя бы и я! Не в тебя же влюбляться!
     СТЕПАН. Почему?
     ЛЮСЯ. Ты посмотри ни свои уши. (Протягивает ему зеркальце.)
     СТЕПАН. И что? По-моему, уши как уши...
     ЛЮСЯ. А  по-моему, слишком торчат!.. Олан  -- необыкновенный человек. У
него  есть  цель.  Мужчина  без  цели --  ничтожество...  Нет, я  в него  не
влюблена! Просто он -- мой кумир, рыцарь в очках и без шпаги. Как артисты на
фотографиях. Но все  это -- было.  Теперь ему на нас наплевать. Все внимание
-- ей! Нас на Иру променял!
     СТЕПАН. Ревнуешь!
     ЛЮСЯ. Я?! С какой стати?!
     СТЕПАН. Женщина всегда ревнует мужчину, который ей нравится.
     ЛЮСЯ. Да он классу изменил! А ты -- нравится!
     КОСТЯ.  А мне нравится,  когда  меня не опекают с  удвоенной силой! Она
сидит на всех уроках. Анатомию вдвоем проводят -- она  плакаты  развешивает.
На собраниях не поймешь, кто классный руководитель: Олан или практикантка...
     ЛЮСЯ. Уже требует, чтобы мы толстые журналы читали.
     СТЕПАН. А тут на худые -- времени нема!
     КОСТЯ.  Ести  поженятся --  вообще  хана!  На литературе  аукнется,  на
анатомии  откликнется. Я  такое иго терпеть не намерен. Крепостное право сто
лет как отменили. С женщинами надо разговаривать сурово: нет, и все!
     ЛЮСЯ. Как же, по-вашему, быть?
     КОСТЯ. Вы  как  хотите,  а я беру личное  обязательство: литературу  не
учить. Пушкин сказал: "Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю!" Вот и буду
спать на литературе по указанию Пушкина.
     ЛЮСЯ. Это, кажется, сказал Лермонтов.
     КОСТЯ. Тем более! Ее директриса за наши двойки в два счета выгонит!
     СТЕПАН. Лопухи  вы! Уши развесили. Ждите, пока выгонит. Да меня отец до
этого за двойки живьем съест -- тапочки сплюнет. Действовать надо!
     ЛЮСЯ (осторожно). Как?
     СТЕПАН.  Очень  даже  просто:  вбить  клин  между  ними  --  и  привет!
Пофлиртовали -- и хватит!
     ЛЮСЯ. Хватит... Легко сказать!
     КОСТЯ. А  чего?  Давай, Хобот, то есть  Степан Степанович,  выступи  на
собрании и заяви: "Ирина Павловна! На каком основании вы  влюбились в нашего
персонального Олана? Этого в программе нету". Ей и крыть нечем.
     СТЕПАН. Я не понял: кто выступит? Я?!
     КОСТЯ. Ты же летом на  Клязьме с камнями во рту дикцию отрабатывал, как
Цицерон, -- сам говорил.
     СТЕПАН. Как Демосфен, балда!
     КОСТЯ. Нет возражений. Выскажись, как Демосфен.
     СТЕПАН. Не...  Какой  же  дурак открыто будет выступать?  Надо тонко...
(СТЕПАН прижимает к себе  головы  ребят  и что-то шепчет. Все  смеются.) Еще
увидим, у кого умственная отсталость!
     ЛЮСЯ  (Степану).  Сам-то  трусишь?  (Косте.)  И  ты   тоже?  Эх  вы!  А
называетесь мужчинами!..
     СТЕПАН. Стоп: есть еще способ, вполне порядочный: "на морского"!
     ЛЮСЯ. Это как?
     КОСТЯ. Примитив! Бросим жребий -- "на морского". На кого падет -- тот и
скажет!
     СТЕПАН. Согласны? Моя идея -- я не участвую.

     ЛЮСЯ и КОСТЯ складывают пальцы в кулаки и размахивают ими.

     КОСТЯ. Начинаем с меня. Раз!.. Два!.. Три!..

     Разжимают пальцы -- кто сколько, КОСТЯ подсчитывает сумму,  показывает,
на кого она выпадает. ЛЮСЯ кричит.

     КОСТЯ. Прекрасный пол -- тебе!
     ЛЮСЯ. Это кто -- прекрасный пол? Я? Хотя... Вообще-то да. Только...
     СТЕПАН. Тише вы! Раскудахтались. Она!

     Ребята  прячутся  --  кто где.  Из  учительской  выходит  ИРИНА. СТЕПАН
выталкивает ЛЮСЮ. ЛЮСЯ  выскакивает из укрытия, едва удержавшись от падения,
кашляет.

     ИРИНА.  Ты  еще  не  ушла,  Нечаева?..  Пока  не  забыла.  Помнишь,  ты
спрашивала о ранении Пушкина. Я выяснила у нас  в институте у пушкинистов. В
1937 году врач Арендт, потомок Николая  Федоровича  Арендта, который пытался
лечить   раненого   поэта,   установил:    современными   методами   Пушкина
действительно можно было бы спасти.
     ЛЮСЯ  (равнодушно).  Пуля  прошла в брюшину  и задела крестцовую кость.
Начался перетонит. Из коматозного  состояния можно было вывести  при наличии
антибиотиков. Мы это давно знаем.
     ИРИНА. Зачем же тогда спрашивала?
     ЛЮСЯ. Вас уж и проверить  нельзя?.. Между прочим, Олегу Андреичу на эту
операцию потребовалось бы два часа сорок минут. (После паузы.) Погода какая!
Летом запахло.  Наверно, мы с  Оланом  снова  в  заповедник поедем  на  Оку.
Прошлым летом полтора месяца там жили. Лекарственные травы собирали. Лягушек
оперировали. Купались. Течение там быстрое  -- песок  из-под  ног уносит, не
устоишь... А вы... поедете с нами?
     ИРИНА. Я плохо плаваю.
     ЛЮСЯ. Научим!
     ИРИНА. Соблазнительно!
     ЛЮСЯ (вдруг). Вы детей любите? Маленьких?
     ИРИНА. Очень.
     ЛЮСЯ. И я -- просто страсть! У  меня  их будет... (Загибает по  очереди
все десять пальцев.) Два. Мальчик и девочка.  Когда к старику, то есть Олегу
Андреичу, приезжала жена, я целые дни возилась с ребенком.
     ИРИНА. С каким ребенком?
     ЛЮСЯ. С младшим.  Такой симпомпончик, щечки розовенькие! А старший дома
остался.
     ИРИНА. Чья жена?..
     ЛЮСЯ. Его... Ненадолго приезжала, они вроде развелись...
     ИРИНА. Чушь какая-то! Но откуда?
     ЛЮСЯ. Из Серпухова. Или нет, из  Калуги... Что  с вами, Ирина Павловна?
Побледнели... Жарко?
     ИРИНА. Нет... ничего... Глупости!
     ЛЮСЯ. Вы не расстраивайтесь! Мужчины, они такие!.. Если разобраться, он
вам не пара. Вы похожи на студентку ВГИКа, а он очкарик, сухарь!
     ИРИНА. Вот оно  как! За  меня решила? Я-то думала  -- ты просто наивная
девочка. А у тебя острые коготки! (Убегает.)
     ЛЮСЯ. Будешь без коготков -- тебя поцарапают!

     Высыпают ребята.

     СТЕПАН. Блеск! Налицо шок. Вернее -- на лице!
     КОСТЯ. А по-моему, нечисто получается. Запашок есть...
     СТЕПАН. Лопух! Нам что ли нужно? Это же в интересах класса!
     ЛЮСЯ (Косте). Чудачок!  Будет Ира уходить из школы, скажем:  разыграли.
Что  у  нее -- чувства  юмора  нету?  Как же без  чувства юмора  преподавать
русскую литературу?
     СТЕПАН. Атас! Прячьтесь скорей! Олан идет! (Косте.) Твоя очередь!..

     ЛЮСЯ и СТЕПАН снова поспешно  прячутся. КОСТЯ спотыкается о собственный
портфель, падает. Входит ОЛЕГ АНДРЕИЧ.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Седых, так сотрясением мозга обзавестись можно...
     КОСТЯ. Это сорок дней полного покоя. Лафа!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Не для всех. Ты Ирину Павловну не видел?
     КОСТЯ. В буфет прошествовала.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Старик, как протек урок литературы?
     КОСТЯ. Нормально. Полная гармония. А что?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Я беспокоюсь за Ирину Павловну. Она молода, неопытна.
     КОСТЯ.   Неопытна?  Да   она   опытней   вас!   В   два  счета  того...
Попрактиковалась и... вас окрутила...
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Вон ты о чем!  Тогда уж  не она меня, а я  ее. В  твоем
возрасте можно быть и погалантней.
     КОСТЯ. С какой стати? Она сама смеется, что вы науку на нее сменили.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Как -- смеется?
     КОСТЯ. Да так! Цитирует Пушкина про любовь и  смеется, что вы за ней...
Вокруг нее... Ну, интеллигентно выражаясь, вьетесь...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что же смешного?
     КОСТЯ. Для меня лично -- ничего. Флирт как флирт. А она говорит, что ее
жених лучше.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (после паузы). Седых, у тебя температура! Какой жених!
     КОСТЯ. А  тот, который в этой...  как  ее... в армии служит, на Дальнем
Востоке.  Скоро  вернется, и  тогда  свадьба. Уже,  говорят,  назначена. Как
думаете: нас с вами позовут?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  Слушай, Седых, поумней ничего не  могли сконструировать?
Это же шито белыми нитками!
     КОСТЯ. Поумней --  трудней. Я  пойду, а  то уроков!.. Одной  литературы
ваша  Ирина задала часа на два... (Идет, останавливается.)  А  температура у
меня лично из-за этого никогда не повышается! (Убегает.)

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ стоит в задумчивости,  потирая  виски. Возвращается ИРИНА,
хочет незаметно пройти мимо, но ОЛЕГ АНДРЕИЧ оборачивается.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ты когда уходишь домой? Надо поговорить...
     ИРИНА. Поговорить? (Подумав.) У меня дел много...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Не глупи! Если на все реагировать...
     ИРИНА. Да я  и  не реагирую. Просто настроение... Я  же не кукла, чтобы
вечно быть розовощекой, смеющейся и в восторге хлопать  глазами... Не жди, я
задержусь. (Уходит.)
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ (обиженно).  Если дел много, конечно... Не жду. (Уходит в
другую сторону.)

     Появляются ЛЮСЯ и СТЕПАН. Переглядываются, застывают на мгновение.

     СТЕПАН (в позе профессионального чтеца). "Нет ни в чем вам благодати. С
счастием у вас разлад. И прекрасны вы некстати, и умны вы..." Как там?..
     ЛЮСЯ. "Невпопад".
     СТЕПАН.   Будет  впопад!   Они  от   нас  так  легко   не   отделаются.
(Передразнивает.) Шито белыми нитками... Ладно! Черными сошьем!

     Смеются. ЛЮСЯ убегает. СТЕПАН уходит на цыпочках.

     Затемнение.


        Картина третья

     В  своем  кабинете  работает  МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Оттуда  слышно  радио:
"Разведите  руки пошире. Вдохните".  Это  урок производственной  гимнастики.
Слышна бодрая мелодия из оперетты.
     В вестибюле на стене  новая доска:  "До  экзаменов  осталось ... дней".
Число еще не повесили на гвоздик.
     Появляется  ХОБОТКОВ-СТАРШИЙ.  Он тщательно одет, белоснежная  рубашка,
модный  галстук.  ХОБОТКОВ  тащит огромный  щит.  Перед  кабинетом директора
поправляет манжеты, стучит в дверь, улыбается.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  А,  заходите,  товарищ  Хоботков.  Частенько  к  нам
заглядываете. Удобно работать по соседству со школой?
     ХОБОТКОВ.  Вот,  Марья  Сергеевна,  все  изготовлено  в  лучшем виде...
Попробуйте сказать, что  родительский комитет  плохо работает! Здравствуйте!
(Почтительно жмет  руку.) Глядите,  какой щит! Не подумаешь, что из отходов.
Натуральная синтетика. Лучшие бывшие дети  школы -- семь докторов и двадцать
четыре кандидата -- улыбаются все как один. А это -- для новых кадров  места
оставлены. Были бы кадры!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Кадры будут, не сомневайтесь! (Рассматривает щит). Все
мои.  Смеются,  голубчики.  А  постарели-то!..  Ой, спасибо,  отец Хоботков,
спасибо! Помогите повесить. Вот молоток -- мужская работа.

     Выходят  в  вестибюль.  ХОБОТКОВ  заколачивает  гвозди.   Повесив  щит,
возвращаются.

     ХОБОТКОВ. Я для школы -- находка, Марья  Сергеевна. Таких родителей еще
поискать! Все в порядке  шефства. Как говорится, шефство заменяет  средства.
Пускай детишки смотрят, а то у них одна  сирень в  голове... (Доверительно.)
Кстати, у меня к вам разговорчик имеется. Ведь пришел я к вам не  только как
отец  своего  сына,  но  и  как  администратор  к  администратору,  с  делом
общественным, которое...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Вот как? Присаживайтесь!
     ХОБОТКОВ.  Спасибо!  (Ходит  по  кабинету.)  Обиды  таить --  не в моих
правилах.   Я  стою   за   гласность.  Откровенно   говоря,  причина   моего
взволнованного состояния является следствием той информации, которая...
     МАРЬЯ    СЕРГЕЕВНА.   Случилось   что-нибудь?    Мальчик   ваш    вроде
благополучный...
     ХОБОТКОВ. С вами могу поделиться: назревает  опасность ухудшения.  Дети
стремятся в  отличники  -- в  институт, сами знаете,  как  трудно поступить!
Гуманно ли крылья подрезать? Учитель ставит по анатомии двойку, в результате
чего исказится картина успеваемости. Не о своем ребенке пекусь! Какими будут
общие показатели?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Незаслуженная двойка? Вряд ли...
     ХОБОТКОВ. Зря сомневаетесь! Недавно в газете была статья, между прочим,
умная. Там  пишут: раз двойки  -- значит  педагог не в состоянии научить.  У
Олега Андреича ведь  нет  педагогического  образования. А Ирина даже вуза не
окончила. И это у нас, в спецшколе с уклоном!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Ирина  Павловна у  нас на практике. Девушка  душевная,
искренняя, не без романтики -- ребятам все это на пользу. С Олегом Андреичем
полный  контраст.  Что  касается   биологии,  то   требования  действительно
завышенные, да. Плохо ли это?
     ХОБОТКОВ.  Он  таланты  ищет, а к  Степе  Хоботкову  --  одни придирки.
По-моему, талантов  слишком много стало, а  образования  прочного нету.  Все
верхушки сшибают. Сидеть  не учатся,  вот что  плохо! Мы с  женой  воспитали
Степана усидчивым. Чтобы в облаках летал, не хочу. Но перья у него из хвоста
выщипывать негоже!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (поморщившись). Педагогу, должна вам сказать, видней. В
данном случае, отец Хоботков, вам трудно быть объективным.
     ХОБОТКОВ. В данном случае, возможно. Но все дети должны быть равны!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Равны. Но не одинаковы!
     ХОБОТКОВ. Ладно. Тогда копнем глубже. Истинная причина вам-то, надеюсь,
известна?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Что вы имеете в виду?
     ХОБОТКОВ. То, что у учителя  мысль теперь направлена не  на учеников, а
на то, как совратить практикантку.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Что?? Чепуха какая-то!
     ХОБОТКОВ.  У  меня  точная информация.  Есть  даже  русская  пословица:
"Устами младенца глаголет истина". Дети не врут!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Восьмиклассники -- не младенцы. В этом возрасте врать
умеют!
     ХОБОТКОВ. Нет, мой  Степан  -- ребенок незамаранный.  Все мне сообщает.
Выводы я делаю сам: учителя, понимаете, влюбляются  друг в  друга и выражают
чувства в  отметках! Мстят тем  в классе, кто за чистую нравственность.  Моя
семья все  делает, чтобы  дать  сыну  образование,  как  у  всех,  воспитать
достойно -- и вот... В газетах пишут, учителя перегружены. Раз разврат, есть
досуг!  А детей  любить  -- времени  в  обрез!  Лучше  бы,  чем  произвольно
ухаживать в рабочее время, давали глубокие и прочные знания.
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Мне  все-таки кажется, папаша Хоботков,  вы  чересчур
подливаете масла в огонь.
     ХОБОТКОВ. Раз уж  откровенный  разговор,  так я  еще не все  вылил!  По
моральному  облику  прогуляемся.  Какой  пример  молодому  поколению?  Детям
твердим  об ответственности  и правильно  делаем. Я бы еще дозу увеличил. Но
где же, позвольте  спросить, ответственность учителя? Ученикам специальность
нужна,  а не шашни,  извините  за  выражение.  Я  бы  народным  образованием
руководил -- ввел бы отметки по моральному облику.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Интересно. Это за что же?
     ХОБОТКОВ. "Моральный троечник" или, к примеру, "моральный  двоечник" --
кому надо, сразу видно. Школа ведь  -- не кино. В нее  ходят  без  билетов и
завлекать нечего. И секс в ней детям наблюдать  незачем.  До шестнадцати лет
это делать вообще запрещается! А тут? Жениху, понимаете, изменила...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. У нее -- жених?!
     ХОБОТКОВ. Вы меня удивляете... Все это знают -- военнослужащий, спецназ
Минобороны.  К  сожалению, женихов пока указывать в анкетах не требуют.  Вот
вам и положительный пример!
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Спасибо  за сигнал,  товарищ Хоботков. Надеюсь,  этот
разговор останется между нами?
     ХОБОТКОВ. За кого вы меня принимаете?! Само собой!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Вот и хорошо. А я подумаю.
     ХОБОТКОВ.  Подумайте, не имею  ничего  против. Но без  мер,  уверен, не
обойтись. И если  любовь потребуется воспитывать на положительных примерах и
прочее, то фильмы я подберу. Милости прошу -- коллективную заявочку ко мне в
кинотеатр "Прогресс" без очереди, а вам лично -- на  любую дефицитную ленту.
(Раскланивается,   выходит   из   кабинета,   останавливается,   за   дверью
прислушивается.)

     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА прошлась по кабинету. Она не знает, на что решиться.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Только  этого не  хватало!..  Значит, и  до родителей
дошло... Учителя, так те давно потихоньку обсуждают. Кто "за", кто "против".
А  мне-то  что делать?  Притворяться,  будто  не  замечаю?  Не  дадут  ведь,
напомнят,  спросят...  и  не хочется  принимать  меры...  Надо!.. И лучше не
затягивать..  (Снимает  телефонную трубку.)  Скажите, у вас  в  кабинете нет
Ирины  Павловны? Где  видели?  На репетиции в актовом?  Попросите  ее срочно
зайти ко мне. И, если не трудно, по дороге постучите в биологический кабинет
к Олегу Андреичу. Пускай тоже зайдет.

     ХОБОТКОВ-СТАРШИЙ  удовлетворенно  кивает,  вытирает  пот  и  уходит   с
чувством выполненного долга. Кабинет затемняется.

     Пауза.

     В вестибюле стремительно появляется ИРИНА, следом за ней поспешает ОЛЕГ
АНДРЕИЧ.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ирэн! Эй, мадемуазель Практикантка! Да Ирина же!..
     ИРИНА (останавливаясь, холодно). Я слушаю тебя, Алик.
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. Проносишься  мимо -- не  угонишься. Что ты  делала вчера
вечером -- без меня?
     ИРИНА. Нескромный вопрос... Допустим, читала...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Послушай! Мне необходимо с тобой поговорить!
     ИРИНА. Сейчас? Не могу: меня срочно вызывает Марья Сергеевна.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Вот как? Зачем?
     ИРИНА. Понятия не имею.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Странно. И меня... Не знаешь причины?
     ИРИНА. Говорю же: понятия не имею!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Хочешь, я пойду первым?
     ИРИНА. Как Матросов? Нет уж!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Тогда тебя подожду.

     ИРИНА пожимает плечами: дескать,  как  хочешь. Она входит к  директору.
Олег  Андреич уныло  бредет. Исчезает  в учительской. Высвечивается  кабинет
директора.

     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (ласково). Ириночка Павловна, деточка! Последние дни вы
что-то встревожены. Что с вами?
     ИРИНА. Трудно объяснить -- личное. Не обращайте внимания. Вы мне хотели
дать поручение?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Никаких поручений! Просто собралась поговорить.
     ИРИНА. По  поводу практики? Вам ведь мне характеристику  писать. Как вы
меня оцените?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Я была  на вашем  уроке. У  вас  чувствуется любовь к
предмету,  кругозор, эмоциональность! Что  касается  дисциплины  -- при  мне
ребята сидят, а без меня шум. Но... то -- другой разговор.
     ИРИНА. А этот -- о чем?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  У вас недавно мать умерла, я знаю. Могу  я поговорить
откровенно,  как  мать  с  дочерью?  Я вот  думала не  о работе  вашей, а  о
счастье...
     ИРИНА. Моем?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (подходит к Ирине, обнимает, усаживает рядом на диван).
Учителя и родители  обратили мое внимание, я сама не знала!  Дети на  уроках
шушукаются. Восьмой "Б" просто с рельсов сошел!
     ИРИНА. Из-за чего?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Не понимаешь? Тогда  спрошу прямо. Что у тебя с Олегом
Андреичем?
     ИРИНА. Вот вы о чем?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Да, об этом.
     ИРИНА (с печальной улыбкой). Дети решили?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Дети.
     ИРИНА. Им виднее. А я не знаю!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Так!  Не знаю -- и точка!  Правильно,  девочка! Я тоже
самолюбивая и все понимаю. Все-таки двух дочерей замуж выдала, а растила без
мужа. (Пауза. Доносится шум перемены.) Не для осуждения хочу с тобой с глазу
на глаз  пошептаться, а подсказать.  Я так думаю: не  все  советы  на  свете
только вредные.
     ИРИНА. Вы -- о сплетне?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Шут с ней,  со сплетней.  Поговорят, да  перестанут.
Особенно, если дело серьезное. Сама-то как думаешь? Серьезное?
     ИРИНА (глухо). Не знаю...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Вот  видишь! Сейчас столько легкомыслия вокруг, что не
грех  молодой женщине  и поостеречься. Вы знакомы --  и месяца нету.  А  я с
Аликом   учебный  год   вместе.  И  по-хорошему,   и  конфликты  бывают.  Он
значительный человек, ничего не возразишь. Таким можно увлечься. Но  ведь он
одержим своей наукой. Для таких все вокруг  -- выжженная  земля. Сегодня для
него не существует, он рвется  вперед. Ты -- девушка, тонко чувствуешь, а он
сухарь. Если один из двоих должен себя приносить в жертву, разве это любовь?
Или решила, как мотылек, сгореть на огне?  Нет, он тебе не  пара!.. Молчишь?
Значит, я права!
     ИРИНА (холодно). Спасибо. Я подумаю.
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА (начиная  сердиться). Зря обижаешься.  Ты  еще слишком
молода, даже не самостоятельна -- еще учишься!
     ИРИНА.  Я  уже  давно  самостоятельна.  Мне скоро двадцать лет!  Пойдет
третий десяток! И если бы был человек, который... которого я...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Профессии еще нет, институт не окончен! А  он-то, он!
По-моему, стал таким же легкомысленным мальчишкой, как его ученики!
     ИРИНА.  Не волнуйтесь,  Марья  Сергеевна!  Все  не  так остро, как  вам
показалось. Мы с ним просто друзья...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Так я и думала... Как говорится, каков вопрос -- таков
ответ...
     ИРИНА (вдруг). Можно вас спросить? Правда, что вы ребят стрижете?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Я?!
     ИРИНА.  Мне ребята рассказывали,  что у  вас... у нас  в  школе  волосы
мальчишкам стричь обязательно до челочки.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (смеясь). Раз в  неделю я захожу  в класс и говорю:  "А
ну, мальчишки, кто не подстрижен, с  портфелем ко мне в  кабинет".  Портфель
оставляют  и  дуют  в  парикмахерскую.  У  кого   нет  денег  --  даю  свои.
Пострижешься -- бери сумку и шагай на здоровье домой. При чем тут стрижка?
     ИРИНА (испуганно). Ведь это же вмешательство в личное!
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Вон что! (Сердясь.) Да в их же интересах!  И в школе,
согласитесь, должен быть порядок... Эдак можно...
     ИРИНА  (встает с  дивана).  Извините,  но  если  можно это,  то можно и
другое. Можно  указывать,  кто  кому  не должен  нравиться.  Выходит, Наташе
Ростовой можно, а учительница такого права лишена?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА  (выведена  из  равновесия, но еще  держится  в рамках
задуманного разговора). Ты  меня  не поняла, деточка. Вон как обрушилась, не
даешь сказать. Старшеклассники  у меня такие же ежистые!.. Я ведь не  ханжа.
Ты вот в  брюках  в школу  ходишь -- я  молчу. Нет, горе  и радость  мне  не
безразличны. И любовь тоже.
     ИРИНА. Любовь -- разве это не личное?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Нет! Любовь -- дело общее. Потому что семья -- частица
общества.
     ИРИНА. Но  разве общество может помочь любить?  По-моему,  может только
помешать!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Смотря как! Помогать с пользой -- разве плохо?
     ИРИНА. С пользой -- для кого? (Повторяет с усилием.) Для кого?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Ну вот, и глаза на мокром месте. Дочки мои такие: чуть
что -- в слезы. А я за жизнь свою несладкую научилась не  плакать. Слезы  из
меня не выдавишь. Поверь,  девочка, я  людей  знаю. Ты  хороша собой, у тебя
впереди жизнь целая! И поклонников будет тыща! Не бери его близко к сердцу!
     ИРИНА. Марья Сергеевна, а... Олега вы позвали... на ту же тему?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА  (срываясь).  И   об  этом  знаешь?  Успел   уже  тебя
предупредить?
     ИРИНА. Сама его спросила... Я могу быть свободна? Простите, я, кажется,
резко говорила...
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА  (успокаиваясь).  Да  что  уж!   Понимаю.  Разговор-то
неприятный. Но подумать есть о чем!
     ИРИНА. Спасибо за науку, Марья Сергеевна. На практике, как ни  странно,
не столько я учу, сколько меня.
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Почему  же  странно?  У  нас  полнокровный  здоровый
коллектив. Не я даю советы -- он. Так что его и благодари. Идите, деточка!

     ИРИНА  устало выходит из кабинета в вестибюль. ОЛЕГ АНДРЕИЧ  вернулся и
ее поджидает. ИРИНА шарахается от него в сторону. Он пытается остановить ее.
ИРИНА  убегает.  ОЛЕГ   АНДРЕИЧ  стремительно  направляется  в  кабинет.  Он
возбужден. МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА тоже не столь спокойна, как в разговоре с ИРИНОЙ.

     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ   (опершись  кулаками  о  стол,  с  вызовом).  Что  здесь
произошло, Марья  Сергеевна? Ирина вышла -- комок нервов. Я хотел сказать --
Ирина Павловна. В чем дело?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Успокойтесь, Олег Андреич. И спрячьте ваши  кулаки --
они  меня  не  вдохновляют...  Женщины  посекретничали --  неужели  это  вам
интересно?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Я закурю, разрешите?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. И дайте  мне сигаретку!.. Говорят, вдвоем покурить  --
разговор заменяет...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ненужный разговор -- заменяет... А у вас какой?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Что  с вашим классом, Олег Андреич? Будто подменили...
Весна?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Не замечаю. Работают! Если  кто-то может больше, я требую
еще больше, так что  меру между хорошо и  плохо установить трудно. Отметки я
бы вообще не ставил -- я и без них знаю, кто есть кто.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. А двойка Хоботкову?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Так это -- за тупость!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (саркастически). За это,  конечно,  можно.  А чем бы вы
заменили оценки остальным -- пряниками?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Оставил бы одну чистую радость познания.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. А если у детей не будет радости познания?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Учителя надо гнать в три шеи! Дети ни при чем!
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Ладно, тогда  конкретный пример. Вот на литературе  у
них нет радости. Значит?..
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  Знаете -- сдвиг есть. Что-то в них зашевелилось. Честное
слово! Сам сидел у Ирины на уроках...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Вы? А говорили, литературу не любите...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Говорил! А теперь  засомневался. Я ведь на  французский с
десятым классом "А" весь год ходил. Мне второй язык во как  нужен! (Проводит
пальцем поперек горла.)
     МАРЬЯ   СЕРГЕЕВНА.   Директор   узнает  последним.  Почему  это  Тамара
Генриховна мне не рассказала? (Решившись.) Олег Андреич, я хочу вас спросить
не о французском. Вы мужчина,  с вами я могу  говорить прямее, чем с  Ириной
Павловной.  Она --  девушка  юная,  студентка,  и ваши  отношения на  глазах
школы... Вы считаете, в порядке вещей?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (с улыбкой). А вы что -- против?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Видите ли... Так не скажу. Это,  как  мы,  математики,
говорим, некорректно.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Согласен!
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Но на ребятах отражается. Не рано  ли  им  вникать  в
подробности отношений взрослых?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. Разве дома и на улице они изолированы от этих отношений?
Скрывать? До  какого  возраста?  Они все равно видят больше,  чем  мы.  Так,
может, наоборот? Показывать, что хорошо и что плохо?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Показывать?!  Вы уверены, что  ваш пример положителен?
За знания роно с нас строго спросит. А любить... любить жизнь научит получше
нас.  Правда  ли, что на  уроке анатомии у  вас был спор с ребятами: сколько
процентов физиологии в любви?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Правда.  Мне  кажется,  пятнадцатилетние, которые скоро
получат паспорта, о некоторых вещах обязаны говорить с врачом...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Вы -- прежде всего педагог!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Пусть так! Не  для того я пришел в школу, чтобы объяснять
старшеклассникам, что детей приносят аисты и подкладывают в капусту!
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Согласна!  Но отношения ваши  в школе...  Это... тоже
наука?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (нахмурившись). Неужели вы  серьезно просили Ирину и  меня
прийти из-за этого?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Сперва думала  с  классом  переговорить.  Объяснить,
успокоить. Но что -- объяснить? Да и нетактично, минуя вас...
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ (с остервенением  гасит  сигарету,  отчеканивает  слова).
Марья Сергеевна! Я с уважением  отношусь к вашему опыту, умению справиться с
семьюстами ребятами и сорока учителями, включая меня самого. Я в школе почти
что год, многому уже не удивляюсь. Но кое-что... Вы позволите?..
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Разумеется!
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. В школе кое-что удивляет. Например, учителя, преподающие
по-старинке.  Истины,  подающиеся в разжеванном  виде, бесспорно. Так  учили
меня десять лет назад, но в спецшколе в  наше напряженное время так  нельзя.
Ребята не умеют использовать знания на смежных предметах, не умеют читать ни
по-французски,   ни  по-английски.   Проходят  сказочки   для  пятилетних  в
адаптированном переводе.  Назовите  мне  школу,  в  которой  учат латынь?  В
медицине без нее пропадешь!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Разговор-то -- о личном, о вас, а вы вон куда!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Если бы ваша позиция отражалась только на мне  и Ирине, я
бы стерпел. Но косность отражается на детях!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  У  меня косность? То, о чем  вы говорили,  --  трудно
осуществить. Перегрузка! Разве я ее ввела? А что вы предлагаете?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. Думать! Творить!  В  журналах, по телевизору,  по  радио
ребята узнают больше, чем на уроках. А на уроках скука! Вот и...
     МАРЬЯ   СЕРГЕЕВНА   (перебивая).  Это  трудные   проблемы.  Можете   не
сомневаться:  я за новое, за молодежь, учителям старой закваски справиться с
новым  поколением  все  тяжелей.  Вы  недовольны  вмешательством  в  личное.
Допустим... А девочки восьмого "Б" сегодня  в брюках в школу идут -- видели?
А завтра что же, в трико?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Занимайтесь, Марья Сергеевна, главным делом!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. У директора, милый Алик, нет главных  и второстепенных
дел: все важно. Только на все времени не хватает.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Почему же тогда хватает на сплетни?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (кричит).  Я запрещаю... (Продолжает,  сдержавшись.)  Я
прошу вас  не  говорить  со  мной в таком  тоне... Вдруг оказалось, что  нам
трудно понять друг друга. Теперь вам  ясно, почему  я  против  того, чтобы в
школе работали "не педагоги"?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Вы  сами однажды сказали: воспитатель -- не профессия  --
призвание.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Поймали меня на слове? Чего это меня сегодня все учат?
Считайте  это  косностью,  но  вот что  я  вам скажу.  Пока я директор,  моя
обязанность предупредить: если  ваши с Ириной Павловной  "дела" будут влиять
на детей, я буду вынуждена вынести вопрос на педсовет. Что же мне остается?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Вам остается -- поумнеть!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Чт-о-о?! (ОЛЕГ АНДРЕИЧ резко  поворачивается и выходит
из  кабинета.) Ну, знаете ли... (Вдруг обиженно.) Хочешь  сделать как лучше,
тактичнее,  хочешь  помочь,--  и ты  же  виновата!  Моя  бы воля,  неженатых
учителей в школу не брала!

     Теперь высвечивается вестибюль. У окна тихо плачет ИРИНА. ОЛЕГ  АНДРЕИЧ
подходит к ней.

     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Эй! Разве вам  не  говорили  в институте,  что  учителя
плакать не должны!
     ИРИНА. Сейчас перестану. (Вытирает глаза.) Я не понимаю что происходит.
В чем я виновата?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ты? Ни в чем!
     ИРИНА. Сперва класс был против, а  теперь и учителя, и родители, и даже
Марья Сергеевна! Школа сошла с ума, а причина -- я!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Не ты, а я! Это ведь я... Я хочу сказать, ты мне...
     ИРИНА   (вдруг  найдясь).  Нет,  нет!   Прошу  тебя!  Это  тебе  просто
показалось. Я должна тебе признаться, что ничего нет. Просто я поиграла...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Как поиграла?
     ИРИНА. Ну, как кошка с мышкой. Имеет право девушка пококетничать? Или в
спецшколе это запрещено? Тогда прости, я больше не буду...  Человек, который
всем мешает, должен...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Глупости!
     ИРИНА. Нет, не глупости, уважаемый Олег Андреич, это жизнь!

     Незаметно появляется СТЕПАН, прячется.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что ты надумала?
     ИРИНА. Простая логика:  осталось заполнить  классный журнал, и я ухожу.
Попрошусь на практику в более среднюю школу. То есть в более нормальную...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Уходишь?! А я?
     ИРИНА  (улыбаясь).  И  тебе   будет   лучше.   А  знаешь,  я  научилась
решительности у тебя!

     ИРИНА выходит в учительскую. ОЛЕГ АНДРЕИЧ растерян. Шел, было,  за ней,
но резко  поворачивается, исчезает. СТЕПАН вылезает  из  укрытия. Появляются
ЛЮСЯ и КОСТЯ. За ними вываливается ватага одноклассников.

     СТЕПАН. Поняли?
     ЛЮСЯ. Чего?
     СТЕПАН. Здорово я отцу  хвост накрутил. Немного фантазии --  и порядок!
Победа! Полная и безоговорочная! Ирочка уходит из школы -- это раз!
     КОСТЯ. Не уходит, а удирает. Позорно провалилась.
     ЛЮСЯ. И старик свободен. Он остался один -- это два!
     КОСТЯ. Не один, а с нами -- принципиальная разница.
     СТЕПАН. Придет Клавдия Игнатьевна -- на литературе устроим мертвый час!
     ВСЕ. Ура!

     Бесшумно пляшут победный танец дикарей.

     СТЕПАН. Вот так-то. А вы боялись!
     ЛЮСЯ (оглядывается). Тс-с-с...  Между прочим, она девчонкам разрешила в
школу в  брюках ходить. Ей за это наверняка  от директрисы  влетело!  (Вдруг
тихо.) Я подумала, что если она его все-таки?.. Тогда ее жаль...
     КОСТЯ. Почему жаль?
     ЛЮСЯ. Потому что ты -- дурак!

     Хохочут.

     СТЕПАН. Тс-с! Атас! Сматываем удочки!

     Все убегают.

     Медленно входит  ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  Снова подходит  к  дверям  учительской,
колеблется, войти  ли.  В  вестибюль энергично  врывается  ПЕТРЯНОВ. Заметив
ОЛЕГА,  замирает,   крадется   вдоль  стены.  Вынув  из   кармана  пистолет,
подкрадывается к учителю сзади.

     ПЕТРЯНОВ.   Ни  с  места!   Поднимите  руки  вверх.   Не  оглядываться!
Предупреждаю: одно лишнее движение -- и я стреляю!

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ подчиняется.  Откуда-то возникает  звук  -- биение сердца.
Ритм убыстряется, будто человек бежит. Звук становится все громче, нарастает
и вдруг резко обрывается.

     Занавес.

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 


        Картина четвертая

     В  школьном вестибюле  с  поднятыми вверх  руками  стоит ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.
Позади него продолжает стоять ПЕТРЯНОВ, нацелив ему в спину пистолет.

     ПЕТРЯНОВ. Подойдите к  стене и не  оглядывайтесь!  Повторяю: иначе буду
стрелять!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Стреляй, мне теперь все равно!
     ПЕТРЯНОВ. Захотел скрыться, замел  следы! Но от  меня не уйдешь! У меня
нюх, как у немецкой овчарки...
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ (договаривая)  ...с профессорским дипломом. Я тебя  сразу
узнал, Петрянов. От тебя действительно не скроешься!
     ПЕТРЯНОВ. То-то же! Так и быть,  можешь  повернуться.  Еле нашел вход в
эту кретинскую школу. Дверей много, а какая открыта, не поймешь...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Открыто всегда со двора.
     ПЕТРЯНОВ. А парадное?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Парадное для почетных  гостей.  За год парадный вход  два
раза открывался: для африканского принца и для делегации из Польши.
     ПЕТРЯНОВ. Ясно... (Возмущенно.) Ты  что --  днем и ночью в  этой школе?
Сколько  ни  звонил  -- дома тебя  нет.  Когда будет, родная мать  не знает.
Почему я вынужден гоняться за собственным аспирантом  по всей Москве? Почему
вместо  того, чтобы ехать на банкет с французскими  врачами,  я ищу какую-то
спецшколу  с уклоном  неизвестно в какую сторону...  Не перебивай меня, а то
буду выражаться более энергично!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (посмотрев в  сторону учительской). Более энергично  -- не
надо, прошу тебя!
     ПЕТРЯНОВ (вздохнув). Ладно, благодари бога, что мне некогда.  Приступим
к делу. Ты все еще на меня дуешься?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (принужденно смеясь). Нисколько! А что?
     ПЕТРЯНОВ.  Нисколько! Я же вижу. Так  вот,  я приехал извиниться, Алик.
Простишь?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Разумеется, прощу. Но разве это что-то меняет?
     ПЕТРЯНОВ. Очень многое  --  и  кардинально! В  тогдашнем нашем  споре я
оказался слишком осторожным, а твой метод подтвердился.
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Постой,  Петрянов!  Неужели?..  Я  победил! И  можно...
(Сникнув.) Я подумал, что ты  заехал просто по-приятельски... Оказывается, я
тебе понадобился.
     ПЕТРЯНОВ.  Наконец-то до него дошло! Остальное --  лирика. Защита твоей
диссертации  уже  назначена. Забираю тебя обратно в клинику и даю на доделки
ровно месяц.  Еще  чуть-чуть  --  и  можно  твой метод внедрять в клиники! Я
приглашен на конгресс в Лондон -- там сделаю сообщение о твоей работе.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Вот что!.. За меня меня женили?
     ПЕТРЯНОВ.  Твоя  женитьба  меня  не касается... А это --  наука! Что --
силенок не хватит?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (уязвленно). У меня?!
     ПЕТРЯНОВ. В таком случае -- поехали!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А школа?
     ПЕТРЯНОВ. Чепуха! Не намерен даже вникать в эту детскую проблему.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Извини, но я учитель... За это получаю зарплату.
     ПЕТРЯНОВ  (с  иронией).  Нашел  себя?..  Тебя,  конечно,  здесь  ценят,
уважают, любят?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Я в школе белая ворона, экзотика. Им со мной интересно.
Ввожу  их не  в учебник, а в живую  науку, понимаешь? (Вдруг спустившись  на
землю.) Так мне, по крайней мере, казалось.
     ПЕТРЯНОВ. Протрезвел?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (сухо). Поубавилось розового тумана...
     ПЕТРЯНОВ. То-то же! А меня даже испугало твое  равнодушие. Чего это он,
думаю, эгоистично твердит  о себе и даже не  спросит о новых данных, которые
непосредственно касаются его работы? Поспешил записаться в  неудачники... Ты
ученый!  Между  прочим,  у  нас  новое электронное оборудование.  Увидишь --
пальчики оближешь! Остальное --  глупости, поверь! Тебе не до школы --  надо
закончить диссертацию, и я гарантирую...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (нетвердо). Понимаешь, скоро экзамены... Давай, после них,
а?
     ПЕТРЯНОВ. Ждать  месяц?!. (После паузы, неожиданно.) Да, кстати! Что  с
твоим собственным сердцем? Забыл, как напугал меня?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Сейчас вроде все нормально. По-моему, я абсолютно здоров.
     ПЕТРЯНОВ.  Коллега!  Это школа  научила тебя измерять  состояние такими
обывательскими    формулами:    "вроде",    "по-моему",    "абсолютно"?   Да
студенты-медики на первом курсе  знают, что абсолютно  здоровых людей вообще
не бывает. Если надо -- всегда можно что-нибудь найти и лечить.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Надо -- кому?
     ПЕТРЯНОВ  (со  значением).   Тому  --  кому   надо!  (Возбуждается.)  Я
кардиолог, черт возьми, и твой лечащий врач.  Ты обещал явиться  на проверку
через  полгода? Ждешь,  пока  шкрабы  доведут тебя до инфаркта?  (Раскрывает
футляр, которым изображал пистолет.)
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что я вижу?
     ПЕТРЯНОВ. Фонендоскоп, невежа!.. Раздевайся!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Здесь?.. Неудобно!
     ПЕТРЯНОВ. Предрассудки!  Немедленно!  И учти, студентом я был чемпионом
Москвы по классической борьбе. В полутяжелом весе.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ты хорошо сохранился!
     ПЕТРЯНОВ (откланивается,  энергично кладет  руки на  шею Олегу). Сейчас
проверим...  (Из  учительской  выходит  ИРИНА.  ПЕТРЯНОВ  ее  не  замечает.)
Раздевайся!..
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (снимая пиджак). Послушай, здесь...
     ПЕТРЯНОВ (оглядывается, удивлен). Пардон! Бонжур, мадемуазель!..
     ИРИНА. Здравствуйте! Я думала -- это кричат дети...
     ПЕТРЯНОВ. Почти...  Ради  бога, извините. Не могу  ли  я попросить  вас
ненадолго  исчезнуть  туда,  откуда  вы   появились?  Молодой   человек  вас
стесняется. Ему необходимо обнажить  свой могучий торс. (Указывает Ирине  на
дверь.)
     ИРИНА. Вот как! Извините, что помешала. (Снова уходит в учительскую.)
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Профессор, хотя  ты и  чемпион по борьбе, почему ты так
груб? Учительницу  выгнал.  Она  обиделась, только  виду не  подала. Я...  я
вызову тебя на дуэль!
     ПЕТРЯНОВ (смеясь). В  самом  деле,  старина?  (Хлопает  его  по  плечу.
Смеется.) Как ее зовут?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ирина... Павловна...
     ПЕТРЯНОВ. Намек понял. У  тебя есть вкус! Я бы и сам... Но...  Она тебе
нравится? Молчишь? Значит, дело еще серьезней, да?.. Я не сомневался, что ты
джентльмен. Но дело есть дело! Я жду!..
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (снимая галстук, рубашку). Тогда быстрее действуй!
     ПЕТРЯНОВ   (вставляет   в   уши   фонендоскоп).   Ах,   Алик,   Алик!..
(Прослушивает.) Так...  Так... Да!.. А теперь... Дыши. Так... Еще... (Качает
головой.) Все это мне не нравится...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Дай, я послушаю!
     ПЕТРЯНОВ.  Ты что -- мне не доверяешь?  Повернись спиной!..  Не дыши...
Еще...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Сейчас войдет директор -- вот будет картина!
     ПЕТРЯНОВ.  Директор школы?  Ты  что  -- девушка? Дело  есть  дело!  (Из
учительской  доносится  тихая  грустная  музыка.)  Итак, я  забираю  тебя  в
клинику. Без разговоров!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Шутка?
     ПЕТРЯНОВ. Я абсолютно серьезен. Поехали!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Зачем?
     ПЕТРЯНОВ. Обследуем, тогда решим.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Сразу?.. Веселенькая музыка!..
     ПЕТРЯНОВ   (прислушиваясь).  Индивидуальное   восприятие.   (Складывает
фонендоскоп. Подходит  к  учительской, открывает дверь. Музыка  обрывается.)
Ирина...  э...  Павловна!  Разрешите откланяться?  Будьте  любезны  передать
директору, что я на некоторое время посажу этого приятного молодого человека
в клинику под замок. Школа плохо заботится о его сердце. Учениками  он будет
руководить на расстоянии.  Телепатически. Примите уверения  в совершенном  к
вам почтении. Оревуар! (Подхватывает пиджак и рубашку Олега.)
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Петрянов! Отдай одежду!
     ПЕТРЯНОВ. Получишь ее в машине.  (Стремительно уходит, по дороге роняет
галстук.)

     ИРИНА встает в учительской из-за пианино, выходит в вестибюль.

     ИРИНА (поднимая, холодно). Твой галстук...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (берет ее за руки). Умоляю, сходи забери мою одежду! Вечно
у этого Петрянова нелепые шутки!
     ИРИНА. Он тебя уговорил? Уходишь?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Да  он   террорист,  насильник.  Вот  ведь  приспичило:
немедленно, сейчас, здесь!

     Из  кабинета  вышла  МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Увидела   полураздетого   ОЛЕГА
АНДРЕИЧА,  держащего за руки ИРИНУ.  МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА  пятится.  ОЛЕГ АНДРЕИЧ
поспешно надевает галстук на голое тело.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Видите ли...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Что ж у меня -- глаз нет?
     ИРИНА. Марья Сергеевна, я вам все расскажу.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Ах, еще и расскажете!

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ убегает за ПЕТРЯНОВЫМ. Женщины смотрят ему вслед.

     ИРИНА.  Вы были правы: он  --  одержимый!  Таким, как  я,  здесь делать
нечего! (Убегает.)
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Погоди! Куда же ты?! (ИРИНА  замедляет  шаги.)  Одного
уводят, другая убегает... Куда? Зайди ко мне!

     Обе женщины входят в кабинет.

     ИРИНА. Я решила уйти, Марья Сергеевна.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Вот  так  -- бросив  все?  Тебе  ведь  для  института
характеристика нужна... Молчишь?..  Да  ты  не обижайся, деточка!  Может,  я
тогда  перехлестнула, сказала лишнее, отрицать не стану. Но согласись --  не
для себя. Сейчас, видишь -- оказалась права!.. Куда он?
     ИРИНА. В клинику...
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Как  думаешь,  надолго?  (ИРИНА  пожимает  плечами.)
Понятно! Поманили, пообещали диссертацию -- и  класс бросил... А мы? А дети?
Я вот думаю:  что делать? Видишь ли, у Клавдии Игнатьевны маленький ребенок.
Она просит еще  месяц -- за свой счет.  Как не дать? А тут еще Олег! Класс и
так с  ума сходит,  теперь вообще остается без руля и без ветрил. Боюсь, как
бы пуще того не распустились.  Не согласишься  выручить школу? Я имею в виду
классное руководство...
     ИРИНА  (недоверчиво).  Я  --   после  всего,  что  было,  --   классным
руководителем?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Что же тут особенного? Ребят знаешь!..
     ИРИНА. Знаю... (В ужасе.) Один на один с классом?! Нет! Ни за что!..
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. В нашем педагогическом  ремесле и не  то бывает! Твой,
можно сказать, родной класс! И нам помощь, и тебе для окончания практики.
     ИРИНА (после паузы, колеблясь). Я в затруднении: что ответить?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Понимаю  --  смущает. Недолюбливали  тебя.  Но  дети
отходчивы. Успокоились. Иди в класс!..
     ИРИНА. В классе так силен авторитет Олега Андреича, что...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Думаю, без  Олега тебе даже легче будет найти  с  ними
контакт: конкуренции-то нет! Смелей! Тем более, что ненадолго!
     ИРИНА. Видите ли, я сказала Олегу Андреичу, что ухожу из школы...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (пристально смотрит на Ирину). Вот  как? Понимаю и это!
Гордость  в  нашем  женском деле --  не  на  последнем  месте.  Ну,  увлекся
симпатичной  девушкой. Поухаживал  и прошло.  Для него диссертация важнее  и
тебя, и детей.  О себе  уж не  говорю... Все же я  не  поверю, что ты  нас в
трудную  минуту  бросишь.  Грех на учениках вымещать свои  невзгоды! В конце
концов, личное -- личным, а работа  -- работой,  так ведь?  (ИРИНА  кивает.)
Мы-то  с тобой без него обойдемся,  а вот школа?.. Экзамены без него --  как
же?.. (С едва заметной хитрецой.) Я бы тебя еще попросила съездить с  утра к
Олегу Андреичу...
     ИРИНА. Меня?!.
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  А  что  такого? Ты его  замещаешь.  Ты  --  классный
руководитель. Должна ты знать, когда учитель вернется?
     ИРИНА. Но я...
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА  (гладит  ИРИНУ  по  голове,  как  маленькую).  Мы  же
договорились: школьные дела выше личных, так? Поговори с  ним, выясни планы.
Чисто официально, конечно! Не от себя -- от моего имени! Договорились? Вот и
чудненько! Держи нос сарделькой!

     Похлопав ИРИНУ по плечу, МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА уходит. Оставшись одна,  ИРИНА
готова одуматься, взять свое согласие назад.

     ИРИНА  (идет,  останавливается,  говорит,  ни  к  кому  не  обращаясь).
Господи,  ну  почему  ты  не  сделал  меня  сильным  мужчиной,  решительным,
уверенным в себе? Или ладно, пусть женщиной, но на полметра выше и с грозным
басом? Почему?

     Затемнение


        Картина пятая

     Палата  в клинике, которой командует Петрянов. Утро.  Стены,  увешанные
диаграммами, залиты солнцем. Большое  окно  со шторами,  кровать, ширма.  На
тумбочке  транзистор  --  звучит  нечто  джазовое.  ОЛЕГ  АНДРЕИЧ  в  пижаме
самозабвенно работает на пишущей машинке.
     Осторожно входят ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ -- санитары. Один из них высокий,
второй маленький, оба  крепыши.  Несут чай, бутерброды, ставят перед ОЛЕГОМ.
Большой проводит носовым платком  по плинтусу, качает головой. Второй вносит
пылесос, включает, тщательно вылизывает пыль. Уходят.

     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ (потягиваясь,  идет вслед  за ними). Эй,  ребята! Скажите
Петрянову, что я не верблюд! Сам же говорит, что я болен!  А развлечения для
больного! (Машет рукой, возвращается.)

     Пауза. В дверь неуверенно входит ИРИНА.  Она  взволнована. Чувствуется,
ей стоило большого напряжения прийти.

     ИРИНА. Олег  Андреич,  вот  вы где?! Еле уговорила, чтобы  меня  к  вам
пропустили. У входа церберы...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Здравствуйте, Ирина Павловна! Вы меня не забыли?
     ИРИНА (удивленно). Простите, что помешала... Как здоровье?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Спасибо... Обследуют  вот. Но времени  даром  я не теряю.
Работать в таких условиях -- чистое наслаждение!
     ИРИНА. Я, собственно, по поручению...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ах вот что! Ну, конечно, не от себя, а от общественности.
     ИРИНА. Марья  Сергеевна  послала,  Олег  Андреич. Дело в  том, что  она
попросила меня поработать в вашем классе до конца года, если...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (включает музыку). Что -- если?
     ИРИНА. Если вы не вернетесь...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А вы, Ирина Павловна, хотите, чтобы я вернулся?..
     ИРИНА. Марья Сергеевна очень хочет!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А вы?
     ИРИНА  (подумав). И  я  тоже!  (ОЛЕГ АНДРЕИЧ  идет  к ней,  намереваясь
обнять. ИРИНА, отстраняя  его,  холодно.)  Ты меня  не понял, Олег. Я имею в
виду школу. Вернешься -- я смогу уйти.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что с тобой?
     ИРИНА (уклоняясь от ответа). Так... Ничего особенного.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ах да, я забыл: как кошка с мышкой...
     ИРИНА. Да при чем тут кошка... Ну, сказала глупость!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Твой голос доносится из другой галактики.
     ИРИНА. Другой галактики?.. А ты -- на земле?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ты о детях? Неужели обиделась? (ИРИНА отрицательно качает
головой.) Тогда о Марье Сергеевне?
     ИРИНА. Нет, Алик, и не о Марье Сергеевне. О тебе!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (после паузы). Обо мне?.. (Закуривает.)
     ИРИНА. Ты куришь? Не знала...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (с улыбкой). Когда говорят обо мне  -- курю... Слушаю -- о
себе. Это так расширяет кругозор!
     ИРИНА. Я не  хотела говорить,  но ты  сам  напросился! Только, чур,  не
обижаться!  В  твоем  классе  практики!  Надо  дело  делать,  некогда  слюни
размазывать. Один хороший  естественник  стоит легиона гуманитариев. Но  это
уже было! Было сто лет назад. А у них-то откуда?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. И поняла?
     ИРИНА. Поняла! Это -- ты!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Я?
     ИРИНА. В каждом из них сидишь ты. Они -- твои тени. Костя Седых -- юный
циник.  Надо  всем  готов издеваться. Он  --  твое второе "я"! Бесцеремонный
Степа  Хоботков  --  тоже ты.  Я объясняю  самое  несложное,  поверхностное,
поскольку  глубина  им  пока  что  вообще недоступна.  Да  они  читают,  что
написано, и ничего  не видят между строк!  Вся поэзия мира делится  у них на
"задано" и  "не задано". А у  тебя  -- надо  для  диссертации или не надо! А
самоуверенность? Что за люди -- эти твои таланты и гении, если даже не хотят
понять чувств незнакомого человека? Где уж уважать мысли!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Нам просто некогда, Ира!
     ИРИНА. Горите и сжигаете других? Эффектно. Но хотят ли другие, чтобы их
сжигали? Ведь рационалы личностями считают только себе подобных. Если кто-то
думает иначе  -- значит, он уже неполноценный! И  твой Петрянов -- это  тоже
ты!  Решил -- делай и мнения другого не выясняй. Я  прав потому, что я  прав
всегда! Вот какая логика!  Но ведь раз так, можно  и  сплетню, и примитивную
подлость "с пользой для дела". Да, самую настоящую подлость!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Неужели ты этому веришь? А говорила...
     ИРИНА (перебивает).  Представь себе, верю. Не словам,  нет!  Поступкам!
Принципам таким!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ну, повторили чью-то глупость. Пошутили...
     ИРИНА. В шутку влезть в чужую  душу,  наследить! За такую шутку люди на
дуэли  стрелялись.  Сегодня  --   маленькое  свинство.   А  если  завтра  им
понадобится для самоутверждения большее -- и на него пойдут!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что ты! Они еще дети!
     ИРИНА. Биодети! Думаешь, дашь им биологию,  а людьми станут сами собой?
Биолюдьми!  Все  подонки тоже  вышли  из  детей. Их научили  ненавидеть,  им
объяснили физиологию любви. Но не научили любить!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (машет руками). Это все художественная литература!
     ИРИНА. Это  жизнь! Помнишь, ты сказал: в  современной  науке  результат
ученому  часто  не виден? Умей делать свое  дело,  иди  к цели, хотя  ее  не
увидишь.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Допустим, я это говорил...
     ИРИНА. Так вот: если  не  понимаешь, если руки холодные, -- страшно!  Я
так не могу.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ирина  Павловна...  Мадемуазель  Практикантка!  Я  же  не
хотел...
     ИРИНА  (вдруг  абсолютно спокойно). И при всем  при  том, знаешь,  я им
благодарна.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Да?
     ИРИНА.  Они  помогли мне  понять тебя.  Да,  да!  Если  бы  я  была  их
учительницей, а не временно исполняющей  обязанности!.. Я пытаюсь открыть им
глаза. Им! Но  тебе? Нет на свете глупее той женщины, которая всерьез  хочет
образумить мужчину...

     ИРИНА не оглядываясь идет к выходу.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ира!
     ИРИНА.  Что мне  сказать  Марье Сергеевне, Олег Андреич? Вы вернетесь в
школу?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  После  всего,  что  услышал?!  Нет  уж!  Завтра   начну
оперировать морских свинок. Они, по крайней мере, не подложат свиньи.
     ИРИНА. Тогда прощайте, Олег Андреич...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ира, погоди!

     ИРИНА не оглядываясь уходит. ОЛЕГ АНДРЕИЧ садится за  стол, вскакивает,
в остервенении захлопывает книгу,  включает и выключает транзистор. Не найдя
себе места, выходит из палаты, хлопнув дверью.  В окне появляется  ЛЮСЯ. Она
прыгает внутрь.

     ЛЮСЯ. Здрасте! (Растерянно оглядывается.)

     Из  окна  высовываются  головы  КОСТИ  и  СТЕПАНА.  Ребята  влезают  на
подоконник, прыгают в палату.

     КОСТЯ. Где Олан?
     ЛЮСЯ. Да тише вы, слоны! Услышат -- в два счета выгонят!
     СТЕПАН. Ну и день сегодня.  Стоило сматываться с урока,  чтобы его даже
не увидеть!
     КОСТЯ. Стоило!
     СТЕПАН. Что делать-то будем?
     ЛЮСЯ. Ждать. Чего же еще!
     КОСТЯ.  Да я не об  этом! Радовались: она уходит. Олег снова наш.  А  в
результате  -- наоборот.  Олега  нет,  а  Ирина  --  классный  руководитель.
Допрыгались!
     СТЕПАН (Люсе). О чем она с тобой вчера говорила?
     ЛЮСЯ. Спрашивала, понимаю ли я,  почему ушел Олан. Само собой,  говорю.
Чего ж тут не понять? Клиническое обследование. Сделают кардиограмму, может,
зонд введут в вену по блату...
     КОСТЯ. А Ирина -- что?
     ЛЮСЯ. Она на меня посмотрела  внимательно и вздохнула.  Думаю, говорит,
что  это только повод. Он  ушел из школы потому, что вашу  позицию понял как
предательство.
     КОСТЯ. Брешешь!..
     ЛЮСЯ. Крест на пузо! Могу вас еще обрадовать, говорит. Как только Марья
Сергеевна  найдет вам  нового учителя  биологии и классного  руководителя, я
тоже сразу уйду.
     СТЕПАН. Скатертью дорожка! А то гайки затягивает. Хоботков, спрашивает,
когда твой отец дома бывает? Хочу зайти, познакомиться. А может, я не хочу?!
     КОСТЯ.   Погоди!   Придет   на   место   Олана   какая-нибудь  мымра...
(Изображает.)  Дети! Дисциплина -- залог всех  ваших  успехов!..  Запоете!..
Олан -- человек!
     СТЕПАН. Незаменимых людей нет!
     КОСТЯ. Эта формула для таких роботов, как ты, Хобот. Олан -- незаменим!
Уж лучше пускай  влюбляется. Недостатки гения  масса обязана терпеть,  а  то
гений обидится и уйдет.
     ЛЮСЯ. Что и произошло! А выход?
     КОСТЯ. Может, вернуть его?
     ЛЮСЯ.  Вернуть?  Легко  сказать!..  А  приктически?  Степочка,  у  тебя
природный дар к махинациям. Чего молчишь?
     СТЕПАН. Я не трясогузка, как некоторые. У меня принципы.

     За дверью слышен шум передвигаемой мебели.

     ЛЮСЯ (выглядывая в дверь). Тревога!..
     КОСТЯ. Олег?
     ЛЮСЯ. Делегация из мебельного магазина.

     Ребята мечутся по палате. КОСТЯ забирается под кровать. СТЕПАН прячется
за штору.  ЛЮСЯ,  опоздав, укрывается за дверь. Входят ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ.
Вносят оборудование, приборы, рулоны бумаги. За ними появляется ПЕТРЯНОВ. Он
в белоснежном халате и шапочке.

     ПЕТРЯНОВ.  Ставьте  к  окну,  боком,  вот  так.  Это  слева,  чтобы  не
загораживало  свет.  Кровать  передвинем,  чтобы не мешала. Пусть  работает!
(ДВОЕ  В  БЕЛЫХ ХАЛАТАХ  берутся  за  спинку  кровати,  приподнимают.  Виден
распластавшийся на  полу КОСТЯ.) Впрочем,  нет, кровать пускай  остается  на
месте... Диаграммы повесьте на стены: сюда и вот... (Наталкивается на ЛЮСЮ.)
Простите... (Спохватывается.) Это что за банда?
     ЛЮСЯ. А вы кто, завхоз?

     ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ беззвучно смеются.

     ПЕТРЯНОВ.  Завхоз?!  (Двоим  в белых  халатах.)  Не тратьте времени  --
несите остальное!  Ах да, простите, я не представился: профессор Петрянов. А
вы -- из какого детского сада?
     ЛЮСЯ. Мы? То есть я... Я не из сада -- из школы...
     ПЕТРЯНОВ.  Здесь  клиника! Понимаете?  Кли-ни-ка!..  Почему тут  гуляют
дети, как на Бродвее?
     ЛЮСЯ. Между прочим,  на Бродвее дети не гуляют. Там взрослые. И я -- не
дети.
     ПЕТРЯНОВ. Что?! Мне делают  замечания, я не ослышался? Кто тут  хозяин,
позвольте выяснить: я или эта тростиночка?
     ЛЮСЯ. Я не тростиночка. Я Людмила Нечаева.
     ПЕТРЯНОВ. Как вы сюда проникли? Через трубу?
     ЛЮСЯ. Что вы! Через окно.
     ПЕТРЯНОВ. Ах, через окно!  Завтра  же  прикажу все  окна первого  этажа
закрыть решетками. Надеюсь, вы не будете лазить через второй этаж?
     ЛЮСЯ. А мы и лазим через второй -- по пожарной лестнице.
     ПЕТРЯНОВ. Так... Кто вам работающий здесь человек? Брат? Дядя? Тетя?
     ЛЮСЯ. Наш учитель!
     ПЕТРЯНОВ. Вот что,  Людмила Нечаева.  Если бы вы  были  одна, это я  бы
пережил. Но завтра в палату ворвутся таких, как вы, человек тридцать...
     ЛЮСЯ. Тридцать два...
     ПЕТРЯНОВ. Счастье, что у него было тридцать два  ученика,  а не  триста
два! Разнесли бы клинику. Марш отсюда, чтобы я вас  больше никогда не видел!
И весь ваш класс тоже...
     ЛЮСЯ.  Хорошо.  (Идет к выходу.  Оборачивается.) Вы сказали,  "было"...
Он... не вернется?
     ПЕТРЯНОВ (кричит). Во-первых, он больной. Мы его обследуем.  Во-вторых,
для вашей школы он не только больной, -- его просто не существует. Летальный
исход!
     ЛЮСЯ. Летальный -- это не страшно. Нельзя летать, будет ездить поездом!
     ПЕТРЯНОВ. У вас там в спецшколе все такие эрудиты? Летальный  -- значит
смерть! Он испарился! Улетел на Марс! Ясно?! (Успокоившись.) Пускай школа на
него не рассчитывает! Так и передайте! Проживете!..
     ЛЮСЯ. Можно мне дождаться Олега Андреича? Я только попрощаться...
     ПЕТРЯНОВ (подумав,  махнул рукой).  Так  и  быть. С условием больше  не
появляться никогда! (Уходит.)

     КОСТЯ  начинает  выползать из-под  кровати.  ЛЮСЯ  отчаянно  машет  ему
руками,  и  он  прячется снова.  Входят  ДВОЕ  В  БЕЛЫХ ХАЛАТАХ,  вносят две
гигантские стопы книг. ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ выходят. Из-за  шторы появляется
СТЕПАН. КОСТЯ выбирается из-под кровати, разминается.

     КОСТЯ. Хорошая клиника:  под кроватью ни пылинки.  А то  бы расчихался,
как пить дать!

     Энергичной походкой в палату входит ОЛЕГ АНДРЕИЧ.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (сдержанно). А,  это вы?  (Пожимает всем руки. СТЕПАН сует
первым, но ОЛЕГ  АНДРЕИЧ сперва здоровается с ЛЮСЕЙ. ЛЮСЯ показывает СТЕПАНУ
язык.) Как там в школе?
     КОСТЯ.  Да  как  вам сказать? С одной стороны, конечно,  в целом, можно
считать, в некотором роде... Однако имеются, в частности, кое-какие...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (перебивая). Умение, не краснея, нести вздор -- негативная
сторона образования. Этому все научились.
     ЛЮСЯ. В школе все нормально! (Спохватившись.) То есть просто ужасно, из
рук вон!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Вы почему не на уроке?
     КОСТЯ. Смылись. Ради вас.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Ну, это вы бросьте!
     ЛЮСЯ. Распустились цветочки. А впереди ягодки.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что скажете, цветочки? Какие ко мне претензии?
     ЛЮСЯ. Как всегда: где мы, там и претензии... Без вас скучно...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (сердясь).  Чего это вас вдруг  сентиментальность одолела?
За что боролись -- то и получили.
     ЛЮСЯ. Глупо все! Олег Андреич! Ирине без вас очень трудно.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (иронически). И вы о ней -- в заботе? Скажите пожалуйста!
     ЛЮСЯ. Возвращайтесь, а?..
     СТЕПАН (мрачно). Не вернетесь, ей ребята урок сорвут...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что?!
     СТЕПАН. Точно! Погорит ее практика!
     КОСТЯ. Вы же нас знаете! Мы -- не сахар.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Я-то вас знаю!
     ЛЮСЯ. Без вас мы еще хуже. Совсем распустились...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (смотрит на часы, нервно ходит по палате). А расписание  у
вас сегодня какое?
     СТЕПАН. Сейчас география, потом литература...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (вспомнив). Проклятое обследование! Сидишь, как в тюрьме!
     КОСТЯ. По-моему, этот ваш Петрянов что-то темнит!..
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Уже  познакомились? Петрянов -- деловой  человек.  Если
задумал -- сделает. Говорю: "Покажи мою историю болезни!" Отвечает: "Больным
читать  не полагается".  Все равно,  говорю,  выпрошу!  У меня полклиники --
друзья.
     ЛЮСЯ. А он?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ. Попробуй,  говорит.  Каждого, кто нарушит  дисциплину  в
клинике, немедленно уволю.
     ЛЮСЯ. Он -- говорит об этике. А сам! Скажите, где... история болезни?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Через  дверь отсюда,  в  шкафу.  Но там  всегда дежурят
санитары. Так что...
     ЛЮСЯ. Так что... Халат у вас есть?
     ОЛЕГ   АНДРЕИЧ.   Халат?  Конечно!  (Вынимает   из   тумбочки.)  Однако
нормальному человеку это не...
     ЛЮСЯ  (надевает  халат).  А  я  не  нормальный человек.  (Гордо.)  Я --
девчонка! (Исчезает.)
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Что сейчас будет!..
     КОСТЯ. Ну чо! Профессор будет метать икру. Икры будет больше.

     Вбегает ЛЮСЯ с историей болезни.

     ЛЮСЯ (сияя). Вот!..
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Неужели достала! Ай да Нечаева!
     ЛЮСЯ.  Очень просто: сказала  дежурному, что  его  в  вестибюле девушка
спрашивает.  Между прочим,  симпатичная... (Смотрит  в  тетрадь.)  Ой! Здесь
написано что-то страшное. Что это за болезнь такая?  (Пауза. Читает.)  Sanus
magna...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (вырывая у нее историю болезни). Так я и знал! Sanus magna
-- значит  "Здоровье хорошее". Сейчас  я закачу шефу небольшой  скандальчик!
(Идет к двери.)
     СТЕПАН  (бросается  к  Олегу  Андреичу).  Скандальчик?..  Разве  не  вы
говорили, что надо быть умней других? Умственное соревнование? А сами?
     КОСТЯ (поняв). Ай да Хобот! В обезьяне пробудилось сознание, и она...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (перебивая). Допустим. И что же?
     КОСТЯ. А то, что пока  вы  будете ходить и клянчить  одежду, урок вашей
Ирине сорвут, это как пить дать!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. В таком виде? Неудобно.
     СТЕПАН. Дело поправимое!

     ЛЮСЯ   подходит  к  тумбочке,  включает  транзистор.  Музыка  заглушает
разговор.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А ну, Хобот, быстрей!
     ЛЮСЯ (взбираясь на подоконник). Я пошла, догоняйте!

     Затемнение.

     У  окна  в  палате  стоит СТЕПАН,  одетый  в  больничную  пижаму  Олега
Андреича.

     СТЕПАН. Порядок! Как пишут в газетах, меры приняты!

     Входит   в   палату  ПЕТРЯНОВ.  СТЕПАН  поспешно   задергивает   шторы,
поворачивается к окну, в щель глядит на улицу.

     ПЕТРЯНОВ.  Алик, я принес тебе еще немного статистики  -- пригодится...
Послушай, от  кого  ты прячешься?  Раздвинь шторы! (Подходит  к окну. СТЕПАН
шарахается в сторону. Палату заливает  солнце.  ПЕТРЯНОВ,  жмурясь от света,
протягивает  папку.) Постойте, молодой человек!  А  где... где Алик? (СТЕПАН
мечется по комнате, лезет под кровать. ПЕТРЯНОВ устремляется было за ним, на
тумбочке, возле кровати, замечает историю болезни.) Так!.. Значит, выкрали?
     СТЕПАН (из-под кровати). Не выкрали! А выяснили истину!
     ПЕТРЯНОВ.  Где  мой аспирант?  (Подходит к двери, распахивает, кричит.)
Дежурные!.. Есть здесь кто-нибудь живой, мать вашу за ногу?!

     В холле появляются ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ. Они вбегают в палату, пытаются
поймать СТЕПАНА. Он прыгает на подоконник.

     СТЕПАН. Не подходите! А то сейчас прыгну  со второго этажа и сломаю все
ноги! Sanus magna! (Последние слова произносит как ругательство.)

     Затемнение


        Картина шестая

     Снова  знакомый  школьный  вестибюль.  Тихо.  Идут  уроки.  В  кабинете
директора за столом МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА (заканчивая разговор по  телефону). Поняла,  поняла...
Отчетность представим... Процент общей успеваемости, ясно!

     Появляется  ХОБОТКОВ-СТАРШИЙ.  Он  в резиновых  сапогах, с  рюкзаком  и
удочками.  ХОБОТКОВ  глядит на доску,  предупреждающую об экзаменах,  качает
головой, решительно входит в кабинет директора.

     ХОБОТКОВ. Приветствую вас,  Марья Сергеевна. Извините за  беспокойство,
но кого ни спроси -- никто в школе ничего не знает. Может, вы?
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. А,  это ваш бас, папаша  Хоботков?  Опять  что-нибудь
случилось?
     ХОБОТКОВ. Сами решите, случилось или нет. Дети пропадают!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Всегда вы преувеличиваете! Ну, какие дети?
     ХОБОТКОВ. Да Степан мой! Дома нет, в школе отсутствует. Я себе выходной
взял, на  рыбалку собрался,  с сыном  культурно  время  провести.  И  вот...
Спрашиваю: где его класс? Исчез. Что в школе творится в отчетный период?!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. В школе нормально! Только в одном классе действительно
сложности в  этом  году.  И моя тут вина!  Ох,  моя!.. Прямо  не знаю что  и
делать...  Но  погодите   волноваться,  товарищ  Хоботков,  посидите.  Пойду
узнать... (Выходит в вестибюль,  на  доску "До экзаменов осталось..." вешает
число "22". Уходит.)

     ХОБОТКОВ  ходит  по  кабинету,  с  любопытством  разглядывает лежащее и
вывешенное. В вестибюле появляется ОЛЕГ АНДРЕИЧ в джинсах  и куртке СТЕПАНА,
со значками на груди и воротнике.

     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Где  она может  быть?  (Открывает дверь, заглядывает  в
учительскую.)  Никого!  (Пожимает  руку  скелету.)  Здорово, брат! Что-то ты
похудел,  а?  В одиночестве  стоишь?  Ты Ирину не видел?  (Входит в  кабинет
директора.)
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ (кивая  Хоботкову). Простите,  вы  не видели  здесь Ирину
Павловну?
     ХОБОТКОВ (мрачно). Не встречал...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А Марья Сергеевна далеко?
     ХОБОТКОВ. Директор школы не пропадет! А вот дети...
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Какие дети?
     ХОБОТКОВ. Ваши! Куда вы их спрятали?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Мы в  биологическом  кабинете  заперлись.  Поговорили  по
душам.
     ХОБОТКОВ. Прорабатывали их, значит?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Скорей, отношения выясняли...
     ХОБОТКОВ. Выяснили?.. (Вдруг обратив внимание на одежду Олега Андреича,
обходит его вокруг, разглядывает значки на груди.) А это что? Что?!

     В кабинет возвращается МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Олег   Андреич!  Вернулся!  Живой  и  здоровый.  Вот
радость-то! (Жмет ему  руку.)  Нашла  детей,  товарищ Хоботков!  Нашла!  Уже
расходятся.
     ХОБОТКОВ (все еще осматривая Олега Андреича). Как расходятся?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Обыкновенно -- по коридору...
     ХОБОТКОВ (кричит).  Да  в  одежде,  спрашиваю,  какой?!  Ребенка  моего
раздели!..  Что с ним?!  Анатомию на нем  изучали? Или, может,  скелет хотят
сделать?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Погодите, папаша Хоботков! Не могу в толк взять, в чем
дело. Олег Андреич, объясните, пожалуйста!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Очень просто: я удрал из клиники.
     ХОБОТКОВ. А сына моего, выходит, под залог оставили?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (обходит Олега вокруг). Олег Андреич, что за клоунада?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  Пьер Оже,  Марья Сергеевна,  заметил,  что раньше  была
большая дистанция между учеником и учителем и маленькая --  между учителем и
ученым. Теперь учитель становится ближе к ученику, но дальше -- от науки. Мы
с вами пытаемся сократить ту и другую дистанции!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Не мы  с  вами, а  вы! Ночью  не  сплю --  думаю.  Еще
неизвестно, во что  это выльется.  Сегодня зовут  "старик",  завтра по плечу
похлопают, а послезавтра?..
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.  А  послезавтра  сами  будут  думать!  Я  против  дутого
авторитета.
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Учитель  должен быть высок перед детьми.  И в личной
жизни, само собой! Учитель, как актер на сцене, всегда на виду, так, товариц
Хоботков?
     ХОБОТКОВ. Точно!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Разве учитель -- не простой человек?
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Нет, особый. Он на пьедестале. Учитель -- Бог.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ.  А  дети -- ангелы! Я не хочу  быть Богом.  Я  человек, и
ничто человеческое...
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (задумчиво). Дети -- ангелы...

     Слышится шум и топот  ног. В вестибюле появляется, как всегда на руках,
КОСТЯ. За ним выскакивает, пританцовывая, ЛЮСЯ.

     КОСТЯ.  Доказали, что мы все  можем? Доказали! Олана  вернули. Ирина на
урок не пришла!
     ЛЮСЯ. И не придет. А Олан какой-то растерянный. Похож на мальчишку.
     КОСТЯ. Тебя переодеть и ты будешь похожа... на...
     ЛЮСЯ. На кого -- скажи!
     КОСТЯ. На папу римского!
     ЛЮСЯ. Сейчас ты  у меня за это получишь! (КОСТЯ  отпрыгивает в сторону.
Люся  гонится  за  ним.  Вбегает  ПЕТРЯНОВ,   останавливается  незамеченным,
наблюдает. Внезапно КОСТЯ  поворачивается и, поймав ЛЮСЮ, целует ее.) Пусти,
слышишь? Пусти же, а то...
     КОСТЯ. Что ты, старуха! Что ты?
     ЛЮСЯ. Какое  ты имеешь право? Этого я  тебе никогда  не прощу! Ненавижу
тебя, так и знай.
     КОСТЯ. Ну, хочешь, прощения попрошу?
     ЛЮСЯ. Отойди от меня на пять шагов и в жизни не подходи ближе!

     КОСТЯ отмеряет пять шагов. ЛЮСЯ замечает ПЕТРЯНОВА, смущена.

     ПЕТРЯНОВ. Простите, я, кажется, помешал. Вы -- Людмила Нечаева?.. А где
Алик? Что за поколение растет? Подумать только: воруют учителей!
     ЛЮСЯ. Мы? А вы? Это вы у нас его украли!
     ПЕТРЯНОВ. Я? Забрать его из  школы необходимо. Поймите: высокие научные
цели. И это в его же интересах! Куда вы его дели?

     Из  кабинета  директора   появляется   МАРЬЯ   СЕРГЕЕВНА.  За  ней   --
ХОБОТКОВ-СТАРШИЙ и ОЛЕГ АНДРЕИЧ.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  Что  за  шум? Не  школа  -- базар! И  опять  в школе
посторонние!
     ПЕТРЯНОВ (победно). Вот он!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Кто -- он?

     ПЕТРЯНОВ три раза хлопает в  ладоши, направляется  к ОЛЕГУ.  Появляются
ДВОЕ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ. Подходят к ОЛЕГУ АНДРЕИЧУ с двух сторон.

     ПЕТРЯНОВ  (Олегу).  Конечно,  ты  имеешь право передумать,  но бежать?!
Возмутительно! А я-то с ним нянчусь, верю в него!..
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА  (Петрянову). Простите,  гражданин Нянькин!  Почему вы
командуете в нашей школе? Олег Андреич, кто этот полковник в штатском?
     ОЛЕГ  АНДРЕИЧ.   Извините,   я  забыл  вам  представить.   Мой  научный
руководитель, профессор...
     ПЕТРЯНОВ (с достоинством). Я -- Петрянов.
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Вы в школе учились когда-нибудь?
     ПЕТРЯНОВ.  Я?  Я --  доктор наук, профессор,  главный  врач, заведующий
кафедрой, почетный член...
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА  (перебивая).  Понятно!  Высшее  образование  залепило
среднее.
     ПЕТРЯНОВ. То есть?!
     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА.  То есть: школы у вас нет!..  Хорошего  воспитания!..
(Указывая на санитаров.) А эти? Они вооружены?
     ПЕТРЯНОВ. Наше оружие -- медицина!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Простите, по-моему,  ваше оружие -- самоуверенность. У
нас -- школа. И здесь ваши методы...
     ПЕТРЯНОВ. Скажите мне, уважаемые педагоги! Разве этично бросить научную
работу, подвести коллег?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (возмущенно). Ты говоришь об этике?! Запер меня в клинике,
приставил, извините за выражение, санитаров...
     ПЕТРЯНОВ (смеясь). Голуба, в твоих же интересах!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А мои вундеркинды?
     ПЕТРЯНОВ.  С  твоими  вундеркиндами  можно  стать  умственно  отсталым!
(Вбегает СТЕПАН. Он в  больничной  пижаме, тяжело дышит. Обнаружив скопление
людей, хочет смыться.) Вот он, кстати, твой вундеркинд!
     СТЕПАН (растерянно). Чего?.. Здрасте! Я... в общем...
     ХОБОТКОВ (устремляясь к нему). Сын, ты где был? Я тут, понимаешь...
     ПЕТРЯНОВ. Держите его!

     Санитары бросаются к СТЕПАНУ.

     ХОБОТКОВ. Не сметь! Милицию вызову. (Бросается к телефону).
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Прекратите немедленно!

     Никто  не  замечает, как  тихо вошла ИРИНА. Некоторое время  она  стоит
возле парадной лестницы,  по которой никто не ходит. Первым замечает ее ОЛЕГ
АНДРЕИЧ, бросается к ней. Все молча наблюдают за ним.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (Ирине). Я тебя по всей школе ищу!
     ИРИНА  (улыбаясь).  Школа  -- это  еще  не  вся  вселенная.  Что-нибудь
случилось?
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. У тебя урок в моем классе!
     ИРИНА. Первый раз слышу.  Пришла просто так. А раз ты в школе, я вообще
не нужна.
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Разве сегодня по расписанию  нет  литературы? (Смотрит на
ребят.)  Все  ясно!  Опять  махинации...  (Тихо.)  Ира!  Мне  надо  с  тобой
поговорить!
     ИРИНА.  Разве  мы  не  все  выяснили?  Ведь ты  оказался  прав:  мы  --
противоположные полюса!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Но противоположные -- притягиваются. Закон!
     ИРИНА. Притягиваются?  Спроси у своего эрудированного класса -- так  ли
это?
     СТЕПАН (прислушался к  разговору  и  теперь вдруг  вмешивается). Ладно,
чего там! Валяйте!.. Да хоть трахайтесь на уроках!

     Пауза. ИРИНА, вздрогнув, направляется к СТЕПАНУ.

     ИРИНА. Ну-ка, Хоботков, повтори, что ты сказал?
     СТЕПАН. А что? Я ничего! Могу и повторить!

     ИРИНА останавливается,  мгновение  колеблется  и,  размахнувшись,  бьет
СТЕПАНА по щеке. Немая сцена.

     СТЕПАН. За что? Подумаешь!
     ЛЮСЯ. Подумаешь -- поймешь! Я бы добавила.
     СТЕПАН  (замахивается на  Люсю).  А ты,  Нечаева, молчи,  пока тебе  не
досталось!

     КОСТЯ бросается на защиту ЛЮСИ. Драка. В  нее ввязывается еще несколько
парней. СТЕПАН оказывается на полу. ИРИНА в растерянности стоит, не зная что
делать. МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА устремляется разнимать.

     МАРЬЯ  СЕРГЕЕВНА. Нечаева! Седых! Хоботков!  Да что же  это? Прекратите
немедленно!
     ЛЮСЯ  (выбираясь  и  поправляя  платье).  Пускай  дерутся   --  мужской
разговор!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Хорош разговор! Кулаками!
     СТЕПАН (Косте). Убери руки, чего пристаешь?
     КОСТЯ. Топай отсюда!
     СТЕПАН (пятясь). И уйду! Вы еще за все ответите!
     КОСТЯ. Катись колбаской по Малой Спасской!
     СТЕПАН (отбегая). Думаете, не знаю, почему на их сторону переметнулись?
Да у вас самих, извиняюсь за выражение, любовь!

     КОСТЯ бросается за СТЕПАНОМ.

     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Степан, подойди ко мне!
     СТЕПАН. А я что? Я ничего!..
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. Дитя  грудное! Выплевывает сосочку на пол и не знает, что
с пола  брать в рот  нельзя.  (В  ярости.) Да я  бы  на  месте Ирины  не так
влепил!..
     ХОБОТКОВ-СТАРШИЙ (выходя вперед). Все  слышали?.. Сейчас всех запишу --
будете  свидетелями.  Ребенка   моего  избивают   агрессоры-одноклассники...
Учительница  наносит телесное  повреждение!  А классный руководитель  грозит
добавить!.. Это что же творится? Я вас спрашиваю, Марья Сергеевна?!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА (колеблется, не зная что  предпринять, потом решительно
подходит к Ирине). Ирина Павловна! Если бы такое произошло  в  другой школе,
не поверила бы... Учительница ударила ученика!..
     ХОБОТКОВ. А я про что!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Помолчите, папаша Хоботков!.. Степа, эти хамские слова
сказал  ты -- без  пяти минут взрослый?!  Что  же оставалось  сделать  Ирине
Павловне?!. Гордись теперь!  Она отнеслась к тебе, как к мужчине... Пощечина
за грубость -- святое право женщины!
     ХОБОТКОВ. Ах, так! Значит, вы учительницу еще и выгораживаете?.. Нет, я
вижу,  дело   это   только  с   одной  стороны  моральное,  а  с   другой...
(Оглядывается.)  Почему  общественность  не   вмешивается?   После   скажут:
Хоботков, ты  где  был? Я своевременно предупреждал:  начинается с  любви, а
кончается Уголовным кодексом! Я к юристу пойду, в суд, сообщу в инстанции...
     СТЕПАН (отцу). Замолчи ты! Без тебя тошно!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА. Можете жаловаться куда пожелаете, Хоботков!
     СТЕПАН. Ну  что  ты  вечно лезешь  не в  свое дело?  Вот опять в  школу
приперся... Я же просил!
     ХОБОТКОВ. Ты, сынок, меня  не  одергивай!  Не  для  себя  стараюсь... Я
полжизни  прошел,  а  ты  четверти не  справил.  У  меня, между прочим,  два
аттестата зрелости: один утерян, я дубликат  получил и  старый нашел. А тебе
до  одного  еще  трубить да трубить.  Если за  себя не  постоишь,  никто  не
поможет. Останешься без образования, в институт не попадешь,  первый к  отцу
прибежишь.

     КОСТЯ подбегает к ИРИНЕ.

     ИРИНА. Что ты, Седых?
     КОСТЯ.  Раз  так  --  тогда и мне  валяйте! (Изображает пощечину). Или,
может, у нас в классе один Хобот -- мужчина? Что же вы? Испугались? Ну!
     ИРИНА (отстраняясь). Нет, Костя, нет! Что ты?..
     ЛЮСЯ. Хочешь, я тебя ударю?
     КОСТЯ.  А  ты  молчи,  тебя  не  спрашивают!  Без  жалостей  обойдемся!
(Убегает.)
     ПЕТРЯНОВ  (выходя  на  середину). Ну, вот что, друзья!  С вами  безумно
весело,  но  нам  с  Олегом  пора.  Все  остальное  -- извините,  Ирина,  --
подождет... Поехали, Алик!
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ. А мои биодети?
     ПЕТРЯНОВ. Ты в своем уме? Да этих недорослей и без тебя научат считать,
сколько рук и ног у человека!
     МАРЬЯ СЕРГЕЕВНА.  Нет  уж, уважаемый профессор! Ваш аспирант тут  такую
кашу  в школе заварил,  что пусть теперь  сперва  ее сам расхлебывает! А  то
говорить все мастера!..
     ОЛЕГ АНДРЕИЧ (Петрянову). Вот видишь?.. Что же мне -- раздвоиться?
     ЛЮСЯ (подходит к Петрянову). Можно вам задать один вопрос?
     ПЕТРЯНОВ. Разумеется!
     ЛЮСЯ. Как вы думаете, что главное -- любовь или наука?
     ПЕТРЯНОВ. Конечно, наука! Ведь наука -- это все, в том числе и любовь.
     ЛЮСЯ.  Я раньше  тоже  так  думала.  А  теперь  думаю наоборот:  любовь
все-таки главнее! Какая же наука -- без любви?

     Снова,   как   лейтмотив,  возникает,  становясь  все   громче,  биение
человеческого сердца. Оно ускоряет бег. Этот звук заполняет зал.

     Занавес.

     Конец.

     1975, Москва