нравится.  Я  так  шел,  и думал, и старался вспомнить, и наконец вспомнил
Ташкент  и  лысого молодого человечка, Лыбарзина - лысого, уже толстеющего
жонглера.  Мы  работали  в  одной программе, он скользкий был, этот тип, и
большой  ходок  по  бабам,  он  пудрился,  и  от него всегда несло дешевым
одеколоном.  И когда мы в первый раз увиделись, познакомились, я помню, он
коснулся  моей  руки  своими холодными скользкими руками. Потом он куда-то
неожиданно  уехал и в спешке забыл со мной проститься, и сейчас мы снова с
ним  встретились  в  программе,  и  он, наверно, сконфузится, когда увидит
меня.  Чепуха  какая. А все-таки артистом этот Лыбарзин никогда не станет.
Нет, нет. На мой взгляд, не станет. Начнем с того, что его фамилия вот уже
несколько  лет  встречается на афишах разных цирков, а кидает он все равно
не больше пяти предметов и то, как правило, "сыплет" - нет отработанности,
нет  блеска в номере, того самого блеска, который достигается непрерывной,
жестокой  и  требовательной  тренировкой. У него все случайно, напряженно,
никогда нельзя быть вполне уверенным, что номер пройдет гладко. Правда, он
прыгает немножко и после каждого трюка крутит колесо, как на первом курсе,
или  еще  что-нибудь  в этом же бесхитростном роде, а то под финал скрутит
даже  задний  сальто-мортале,  и  все  это  с  прикриком,  с  продажей,  с
вольтажом-куражом  и  черт  его  знает  еще с чем, и в результате все-таки
удается подэлектризовать публику, и ему хлопают, и девочки десятых классов
пищат:  "Лыбарзин",  - и этот дурак улыбается им улыбкой уличной девки. Не
артист, нет.
   Я спускался вниз,  никого не встретив по пути,  лишь в самом низу из-за
занавески навстречу мне вырвался молодой испуганный униформист.  Я никогда
в жизни не видел его. Узнав меня, он остановился как вкопанный.
   - А, дядя, Коля, - сказал он и вздохнул. - Это вы... уже идете?
   Он,  видно,  недавно в цирке. Поэтому и подумал, что я могу опоздать на
выход. Я сказал:
   - Да, это я. Ступай в манеж. И не пыхти так.
   Он  хихикнул  и  побежал обратно. Сзади хорошо было видно, какие у него
смешные торчащие уши с резко срезанным углом внизу.
   У репертуарной доски никого не было.  Я посмотрел программу.  В третьем
отделении было написано: "Слоны", и я понял, что Ванюша Русаков здесь, это
было очень хорошо,  номер международного класса,  работу Русаков показывал
такую,  какую нигде больше нельзя было  увидеть,  и  этого одного было  бы
достаточно для  полных  сборов  в  любой  столице мира.  Второе отделение,
видимо, было еще не полностью сформировано, в программе белые пропуски, но
все-таки  было  ясно,  что  номера  будут  отличные,  по  первому  классу,
разнообразные по жанрам,  и  хотя там были и  случайности вроде Лыбарзина,
но,  в  общем,  все строилось неплохо и,  может быть,  даже с  расчетом на
экстра-класс.  Уже одно то,  что я заканчивал первое отделение, говорило о
многом,  ведь  мое  законное место в  нормальных программах всегда было  в
конце  второго отделения,  здесь  обычно  нашей  режиссурой устанавливался
этакий смеховой пик программы, потому что я давал два-три сцепленных антре
одно за другим,  низал их в  целое ожерелье,  смеха получалось,  в  общем,
довольно много,  и можно было на этом успокоиться.  Но здесь,  видно,  был
другой замысел,  здесь  все  было  немножко передвинуто,  и  раз  уж  меня
поставили в  первое отделение,  значит,  у  них в кармане есть нечто более
интересное,  значит,  готовится что-то грандиозное,  какой-то ошеломляющий
сюрприз.  Программа еще  только собирается,  и  артисты съезжаются сюда со