Виктор Драгунский.
   Он упал на траву...


   Москва, "Планета детства", "Издательство Астрель", "АСТ", 2000
   OCR: Michael Seregin



1

   Очень темная была ночь, когда я, нагруженный разными свертками, усталый
как черт и голодный,  подошел к своему переулку. Здесь, у аптеки, я должен
был подождать ее.  На улице уже было тихо и  глухо.  Москва отдыхала после
тревожного дня перед тревожной ночью.  Все мы,  москвичи, знали, что через
несколько минут обязательно прозвучит сигнал воздушной тревоги, фриц опять
начнет рваться к  нашему городу и  мы  уведем женщин,  детей и  стариков в
бомбоубежище,  а  сами  побежим на  свои места -  в  лестничные клетки,  в
подъезды и  на  крыши,  будем  слушать надсадный вой  чужого  мотора  и  с
надеждой  смотреть  на   кинжально-перекрещивающиеся  лезвия  прожекторов.
Нетерпеливым сердцем будем подгонять зенитчиков и будем радоваться,  когда
услышим первые удары наших батарей,  - они такие сильные, молодые и стучат
полновесно,  как весенний первый гром,  когда,  резвяся и играя, - как там
дальше?  Ах да,  -  грохочет в  небе голубом!  Знал я  также,  что молодой
командир батареи у  зала Чайковского будет командовать:  "Огонь!",  и  это
всем нам, дежурящим на окрестных крышах, будет как маслом по сердцу.
   Да,  скоро объявят воздушную тревогу, а пока Москва немножко отдыхала и
я стоял на перекрестке в полной темноте,  и,  видно, никогда не забыть мне
этого часа в  последнюю августовскую ночь в  Москве,  когда я ждал на углу
возле аптеки эту женщину и  знал,  что завтра я уйду из моего врезанного в
сердце города,  и от нее уйду, и буду делать что-то большее, чем дежурство
на крышах и тушение зажигалок.
   А  время все  шло,  и  от  нетерпения я  уже  насчитал несколько раз по
пятисот,  а  Валя все не приходила.  Я вошел в парадное,  где стояла будка
автомата, опустил гривенник и, отсчитывая в синей темноте буквы и цифры на
телефонном диске,  набрал ее номер. Телефон басисто прогудел, и Валя сняла
трубку. Это сразу ударило меня по сердцу. Я слышал ее голос, а ведь она не
должна была быть дома.  Это поразило меня.  Она, значит, дома, а я стою на
ветру и  жду ее,  а она вовсе и не собирается проводить меня,  провести со
мной вечер, проститься...
   Я сказал:
   - Это я, что ж ты не идешь?
   И  я  услышал,  как  она  ответила мгновенно,  как  будто знала,  что я
позвоню, и как будто давно уже отрепетировала свой ответ.
   - Понимаешь, Зойка, - сказала она, - ничего не выйдет, мне не вырваться
сегодня. Семейные дела заели. Да и поздно уже!
   Какая,  к  черту,  Зойка?  Я почувствовал,  что у меня упало сердце.  Я
сказал:
   - Я не Зойка. Это Митя говорит.
   Она засмеялась.