сказал ей так громко, как будто командовал полком:
     - Будьте так любезны, дайте мне содовой воды!

II

     Нелюбовь Лаевского к Надежде Федоровне  выражалась  главным  образом  в
том, что все, что она говорила и делала, казалось ему ложью или  похожим  на
ложь, и все, что он читал против женщин и любви, казалось  ему,  как  нельзя
лучше подходило к нему, к Надежде Федоровне и ее  мужу.  Когда  он  вернулся
домой, она, уже одетая и причесанная, сидела у окна и  с  озабоченным  лицом
пила кофе и перелистывала книжку толстого журнала, и он подумал,  что  питье
кофе - не такое уж замечательное событие, чтобы  из-за  него  стоило  делать
озабоченное лицо, и что напрасно она потратила время на модную прическу, так
как нравиться тут некому и не для чего. И в книжке журнала он  увидел  ложь.
Он подумал, что одевается она и причесывается, чтобы  казаться  красивой,  и
читает для того, чтобы казаться умной.
     - Ничего, если я сегодня пойду купаться? - спросила она.
     - Что ж? Пойдешь или не  пойдешь,  от  этого  землетрясения  не  будет,
полагаю...
     - Нет, я потому спрашиваю, что как бы доктор не рассердился.
     - Ну и спроси у доктора. Я не доктор.
     На этот раз Лаевскому больше всего не понравилась у  Надежды  Федоровны
ее белая, открытая шея и завитушки волос на затылке, и он вспомнил, что Анне
Карениной, когда она разлюбила мужа, не нравились прежде всего  его  уши,  и
подумал: "Как это верно! как верно!" Чувствуя слабость и пустоту  в  голове,
он пошел к себе в кабинет, лег на диван и  накрыл  лицо  платком,  чтобы  не
надоедали мухи. Вялые, тягучие мысли все об одном и том же потянулись в  его
мозгу, как длинный обоз в осенний ненастный вечер, и  он  впал  в  сонливое,
угнетенное состояние. Ему казалось, что он виноват перед Надеждой Федоровной
и перед ее мужем и что муж умер по его вине. Ему казалось,  что  он  виноват
перед своею жизнью, которую испортил, перед миром  высоких  идей,  знаний  и
труда, и этот чудесный мир представлялся ему  возможным  и  существующим  не
здесь, на берегу, где бродят голодные турки и ленивые  абхазцы,  а  там,  на
севере, где опера, театры, газеты и все  виды  умственного  труда.  Честным,
умным, возвышенным и чистым можно быть только там, а не  здесь.  Он  обвинял
себя в том, что у него нет идеалов и руководящей идеи в жизни,  хотя  смутно
понимал теперь, что это значит.  Два  года  тому  назад,  когда  он  полюбил
Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит ему  только  сойтись  с  Надеждой
Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он будет спасен от  монотонности  и
пустоты жизни: так и теперь он был уверен,  что  стоит  ему  только  бросить
Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно.
     - Бежать! - пробормотал он, садясь и грызя ногти. - Бежать!
     Воображение его рисовало, как он садится на пароход и потом завтракает,
пьет холодное пиво, разговаривает на палубе с дамами,  потом  в  Севастополе
садится в поезд и  едет.  Здравствуй,  свобода!  Станции  мелькают  одна  за
другой, воздух становится все холоднее и  жестче,  вот  березы  и  ели,  вот
Курск, Москва... В буфетах щи,  баранина  с  кашей,  осетрина,  пиво,  одним
словом, не азиатчина, а Россия, настоящая Россия. Пассажиры в поезде говорят
о торговле, новых певцах,  о  франко-русских  симпатиях:  всюду  чувствуется
живая, культурная, интеллигентная,  бодрая  жизнь...  Скорей,  скорей!  Вот,