- Ты сегодня, Ваня, не в духе, - сказал он. - Не спал, должно быть...
     - Да, плохо спал... Вообще,  брат,  скверно  себя  чувствую.  В  голове
пусто, замирания сердца, слабость какая-то... Бежать надо!
     - Куда?
     - Туда, на север. К соснам, к грибам, к людям, к идеям...  Я  бы  отдал
полжизни, чтобы теперь где-нибудь  в  Московской  губернии  или  в  Тульской
выкупаться в речке, озябнуть, знаешь, потом бродить часа три  хоть  с  самым
плохоньким студентом и болтать, болтать... А сеном-то как пахнет! Помнишь? А
но вечерам, когда гуляешь в саду, из дому доносятся звуки рояля, слышно, как
идет поезд...
     Лаевский засмеялся от удовольствия, на глазах у него  выступили  слезы,
и, чтобы скрыть их, он, не вставая с места, потянулся к соседнему  столу  за
спичками.
     - А я уже восемнадцать лет не был в  России,  -  сказал  Самойленко.  -
Забыл уж, как там. По-моему, великолепнее Кавказа и края нет.
     - У Верещагина  есть  картина:  на  дне  глубочайшего  колодца  томятся
приговоренные к смерти. Таким вот точно  колодцем  представляется  мне  твой
великолепный Кавказ.  Если  бы  мне  предложили  что-нибудь  из  двух:  быть
трубочистом в Петербурге или  быть  здешним  князем,  то  я  взял  бы  место
трубочиста.
     Лаевский задумался. Глядя на его согнутое тело, на глаза,  устремленные
в одну точку, на бледное, вспотевшее лицо и  впалые  виски,  на  изгрызенные
ногти и на туфлю, которая свесилась у пятки и обнаружила  дурно  заштопанный
чулок, Самойленко  проникся  жалостью  и,  вероятно.  Потому,  что  Лаевский
напомнил ему беспомощного ребенка, спросил:
     - Твоя мать жива?
     - Да, но мы с ней разошлись. Она не могла мне простить этой связи.
     Самойленко любил своего приятеля. Он видел в Лаевском  доброго  малого,
студента, человека-рубаху, с которым можно было и выпить,  и  посмеяться,  и
потолковать но душе. То, что он понимал в  нем,  ему  крайне  не  правилось.
Лаевский пил много и не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не
по средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения, ходил  по
улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой Федоровной - и  это  не
нравилось Самойленку. А то, что  Лаевский  был  когда-то  на  филологическом
факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил  часто  так  умно,
что только немногие его понимали, жил  с  интеллигентной  женщиной  -  всего
этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше
себя и уважал его.
     - Еще одна подробность, - сказал Лаевский, встряхивая головой. - Только
это между нами. Я пока скрываю от  Надежды  Федоровны,  не  проболтайся  при
ней... Третьего дня я получил письмо, что ее муж умер от размягчения мозга.
     - Царство небесное... - вздохнул Самойленко. -  Почему  же  ты  от  нее
скрываешь?
     - Показать ей это письмо значило бы: пожалуйте в церковь  венчаться.  А
надо сначала выяснить наши отношения. Когда  она  убедится,  что  продолжать
жить вместе мы не можем, я покажу ей письмо. Тогда: это будет безопасно.
     - Знаешь что, Ваня? - сказал  Самойленко,  и  лицо  его  вдруг  приняло
грустное и умоляющее выражение, как будто  он  собирался  просить  о  чем-то
очень сладком и боялся, что ему откажут. - Женись, голубчик!
     - Зачем?