Ему вдруг стало стыдно своих слов; он спохватился и сказал:
     - А но мне, хоть бы и вовсе баб не было. Ну их к лешему!
     Приятели  оделись  и  пошли  в  павильон.  Тут  Самойлеико  был   своим
человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро  ему  подавали
на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со  льдом  и  рюмку
коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом,
и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза  у  него
становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил,  глядя
на море:
     - Удивительно великолепный вид!
     После долгой ночи, потраченной на невеселые, бесполезные мысли, которые
метали спать и, казалось, усиливали духоту и мрак ночи, Лаевский  чувствовал
себя разбитым и вялым. От купанья и кофе ему не стало лучше.
     - Будем, Александр Давндыч, продолжать наш разговор, - сказал он.  -  Я
не буду скрывать и скажу тебе откровенно, как другу:  дела  мои  с  Надеждой
Федоровной плохи... очень плохи! Извини, что я посвящаю тебя в  свои  танцы,
но мне необходимо высказаться.
     Самойлоеко, предчувствовавший,  о  чем  будет  речь,  потупил  глаза  и
застучал пальцами по столу.
     - Я прожил с нею два года и разлюбил...  -  продолжал  Лаевский,  -  то
есть, вернее, я понял, что никакой любви не было...  Эти  два  года  были  -
обман.
     У Лаевского была привычка во время  разговора  внимательно  осматривать
свои розовые ладони, грызть ногти или мять пальцами  манжеты.  И  теперь  он
делал то же самое.
     - Я отлично знаю, ты не можешь мне помочь, - сказал  он,  -  но  говорю
тебе, потому что для нашего брата неудачника и лишнего человека все спасение
в разговорах. Я должен обобщать каждый  свой  поступок,  я  должен  находить
объяснение и  оправдание  своей  нелепой  жизни  в  чьих-нибудь  теориях,  в
литературных типах,  в  том,  например,  что  мы,  дворяне,  вырождаемся,  и
прочее... В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время  думал:
ах, как прав Толстой, безжалостно прав! И мне было легче от этого.  В  самом
деле, брат великий писатель! Что ни говори.
     Самойленко, никогда не читавший Толстого  и  каждый  дет,  собиравшийся
прочесть его, сконфузился и сказал:
     - Да, все писатели пишут из воображения, а он прямо с натуры...
     - Боже моя, - вздохнул Лаевский,  -  до  какой  степени  мы  искалечены
цивилизацией! Полюбил я замужнюю женщину; она меня  тоже...  Вначале  у  нас
были и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы,  и  Спенсер,  и  идеалы,  и  общие
интересы... Какая ложь! Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали  себе,  что
бежим от пустоты нашей интеллигентной жизни.  Будущее  наше  рисовалось  нам
так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом  и  людьми,  я  надену
вицмундир и буду служить, потом же на  просторе  возьмем  себе  клок  земли,
будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле  и  прочее.  Если  бы
вместо меня был ты или этот твой  зоолог  фон  Корен,  то  вы,  быть  может,
прожили  бы  с  Надеждой  Федоровной  тридцать  лет  и  оставили  бы   своим
наследникам богатый виноградник и тысячу десятин кукурузы, я же почувствовал
себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье,  а
выйдешь в поле, там под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы  и
змеи, а за нолем  горы  и  пустыня.  Чуждые  люди,  чуждая  природа,  жалкая