ЭМИЛИЯ. Извините, что я... на минутку вас оставила.

     ГРЕГОР. Как вы себя чувствуете?

     ЭМИЛИЯ. Голова болит... Гнусно... противно...

     ГАУК. Ну, ну, пройдет.

     ЭМИЛИЯ. Не пройдет, никогда не пройдет. Это у меня уже двести лет.

     КОЛЕНАТЫЙ. Что "это"?

     ЭМИЛИЯ. Скука. Нет, даже не  скука. Это... это... О, у вас,  людей, для
этого  просто нет названия. Ни на одном человеческом языке.  Бомбито говорил
то же самое... Это так мерзко.

     ГРЕГОР. Но что же это такое?

     ЭМИЛИЯ. Не знаю. Все кругом так глупо, ненужно, бесцельно!.. Вот вы все
здесь... а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?

     КОЛЕНАТЫЙ. Может быть, нам уйти?

     ЭМИЛИЯ. Нет, все равно. Умереть или выйти за дверь -- это одно и то же.
Мне безразлично, есть что-нибудь  или нет...  А  вы  так  возитесь  с каждой
дурацкой смертью. Какие вы странные! Ах... ВИТЕК. Что с вами?

     ЭМИЛИЯ. Нельзя, не надо человеку жить так долго!

     КОЛЕНАТЫЙ. Почему?

     ЭМИЛИЯ.  Это  невыносимо.  До  ста,  до  ста  тридцати  лет  еще  можно
выдержать, но потом, потом... начинаешь понимать, что... потом душа умирает.

     ВИТЕК. Что начинаешь понимать?

     ЭМИЛИЯ. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во
что верить. Ни во что! И от этого так скучно.  Вот ты, Бертик, говорил, что,
когда  я пою, мне как будто холодно. Видишь ли, искус­ство имеет смысл, пока
им не овладел. А  как овладеешь,  так видишь, что все это  зря. Все это зря!
КРИСТИНА. Что петь, что молчать, что хрипеть -- все равно. Никакой разницы.

     ВИТЕК.   Неправда!   Когда  вы   поете...   человек  становится  лучше,
значительнее.

     ЭМИЛИЯ. Люди никогда не становятся лучше.  Ни­что не может их изменить.
Ничто,  ничто,  ничто   не  проис­ходит.  Если   сейчас  начнется  стрельба,
землетрясение, светопреставление или еще бог весть что, все равно ни­чего не