Александр Чаковский.
    Блокада.

    Книга первая

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   - Ну, а теперь скажи: как ты решился? Как?!
   Они сидели в  маленьком  номере  гостиницы  "Москва",  куда  Звягинцева
только что переселили. Из Кремля Звягинцев возвращался вместе с Королевым,
и жили они вот уже пять дней вместе, то есть в одной гостинице и на  одном
этаже, только полковник Королев - в отдельном номере, а майор Звягинцев  -
в общежитии на пять коек.
   Однако сегодня, когда они проходили мимо дежурной по  этажу  и  Королев
взял ключ от своей комнаты, а Звягинцев  уже  сделал  несколько  шагов  по
коридору, полагая, что у них в номере наверняка кто-нибудь  есть,  он  был
остановлен голосом дежурной.
   -  А  вас  переселили,  товарищ  командир,  -  сказала  ему   дежурная,
невысокая, пожилая блондинка с  очень  бледным  лицом  альбиноски  и  ярко
накрашенными губами. - И вещи ваши уже перенесли. Чемоданчик. В  отдельный
номер!
   - Вы это мне? - недоуменно переспросил Звягинцев. - Но ведь мы  сегодня
вечером уезжаем. "Стрелой".
   - Не знаю, не знаю, распоряжение дирекции. - Она  протянула  Звягинцеву
ключ, многозначительно улыбаясь, так, точно желая  дать  ему  понять,  что
говорит далеко не все, что ей известно.
   - Здорово! - усмехнулся Королев. - Четко работают! А ну, давай,  майор,
пойдем, покажи свои новые владения.
   - Зачем же это? - удивленно поднял брови Звягинцев, когда они  вошли  в
номер - маленькую комнату, в которой тем не менее умещалось много  мебели:
письменный стол, два  кресла,  кровать,  застеленная  голубым  покрывалом,
другой стол - маленький, круглый, стоящий посредине комнаты под  свисающим
с потолка ярко-синим матерчатым абажуром.
   Полуоткрытая дверь вела в ванную.
   - Чего же я тут буду делать? - растерянно озираясь, сказал Звягинцев. -
Ведь через три часа...
   Он отвернул рукав гимнастерки и посмотрел на часы.
   - Что делать? - переспросил Королев. - Ха! Это ты меня спроси. Я знаю.
   Он решительно подошел к письменному  столу,  снял  трубку  телефона  и,
набрав на диске три номера, сказал:
   - Ресторан? Значит, так...
   ...И вот они сидят за круглым полированным столом. Официант только  что
принес  на  большом  подносе  заказанный  Королевым  ужин   -   бифштексы,
прикрытые, чтобы не остыли, опрокинутыми глубокими тарелками,  картошку  в
металлическом судке, селедку, обложенную колечками лука, бутылку  коньяку,
рюмки - и, расставив все это на столе, ушел.
   - А теперь вот что, - сказал Королев, усаживаясь и вытягивая под столом
ноги в до блеска начищенных, плотно облегающих икры сапогах, - и  есть  не
буду, и пить не буду. И тебе не дам. Пока не скажешь. Как же  ты  решился?
Ну, давай, давай! Рассказывай.
   Звягинцев пожал плечами и смущенно улыбнулся:
   - Послал записку в президиум. Не был даже уверен, что дойдет...  Вот  и
все.
   - Ну, знаешь!
   Королев развел руками, потом взял бутылку, пошарил взглядом по столу  в
поисках штопора. Не нашел, зажал бутылку в своем большом кулаке, энергично
покрутил ее, пока жидкость фонтанчиком не устремилась в горлышко, и резким
ударом ладони о дно бутылки вышиб пробку.
   - Сильно, - снова улыбнулся Звягинцев.
   - А у меня батька извозчиком был. Гужевым  транспортом  владел  в  одну
лошадиную силу. Так он с пробочником обращаться не  умел.  А  ведь  раньше
бутылки настоящими пробками затыкали. Так что я с детства этот университет
прошел.
   Он налил коньяк в рюмки, посмотрел на Звягинцева,  недоверчиво  покачал
головой и усмехнулся:
   - Значит, говоришь, записку? Вынул блокнотик, черкнул пару слов, и все?
   Звягинцев молчал.
   - Но хоть кто ты есть - написал? - не унимался Королев. -  Может,  тебя
за какого генерала приняли? Звание-то, звание свое указал?
   - Давай выпьем, что ли, Павел Максимович, - сказал Звягинцев,  внезапно
почувствовав неимоверную усталость, и потянулся к рюмке.
   - Нет, погоди! - воскликнул Королев и,  быстро  протянув  руку,  накрыл
рюмку Звягинцева своей широкой ладонью.  -  Хочу  уяснить.  Ну  скажи  мне
кто-нибудь, что Алешка Звягинцев первый в атаку кинулся,  -  поверю.  Мину
неизвестной  конструкции  собственноручно  разрядил...  Допускаю,   вполне
возможно. Но тут... Елки зеленые!  Сталин!  Нарком!  Маршалы!..  И  вдруг:
"Слово предоставляется товарищу Звягинцеву, Ленинградский военный  округ!"
Я сначала и не понял: как будто все свое окружное  начальство  знаю,  что,
мол, еще за Звягинцев такой! Гляжу - мать родная - его  превосходительство
Алексей Васильевич по проходу шагает... Слушай, вот тебе  слово  мое  даю:
если б я в то время стоял, а не  сидел,  -  ноги  бы  от  страха  за  тебя
подкосились!
   Королев снова развел руками, потом  тряхнул  своей  тяжелой  головой  и
сказал:
   - Ладно. Пьем. Поздравляю!  Нет,  погоди!  -  спохватился  он  и  снова
прикрыл рюмку Звягинцева ладонью. - Сначала  самое  главное.  О  чем  тебя
товарищ Сталин спросил?
   - Ты же слышал.
   - Слышал, слышал! Тут от одного факта, что лично  его  слова  слушаешь,
голову потеряешь. Всех ораторов записывал, а тут пропустил. Вот, погоди...
   И Королев, повернувшись вместе со стулом, потянулся к своему  планшету,
лежащему на письменном столе, вытащил большой блокнот и стал перелистывать
его, приговаривая:
   - Так... Мерецков... Грендаль... Кузнецов... А где же ты-то у  меня?  А
ведь я тебя пропустил, майор! Ей-богу, пропустил! Так за  тебя  переживал,
что и не записал. Ну, это потом. А сейчас ты мне реплику товарища  Сталина
повтори. Ну? Только давай слово в слово.
   И Королев вытащил  вечную  ручку  из  нагрудного  кармана  гимнастерки,
отвинтил колпачок и, встряхнув ручку, приготовился писать.
   - Слово в слово не помню, - сказал Звягинцев.
   - То,  что  Сталин  сказал,  не  помнишь?  -  с  искренним  недоумением
переспросил Королев.
   - Слово в слово не помню, - тихо повторил  Звягинцев.  -  Я  ведь  тоже
очень волновался... Погоди. Я, кажется,  сказал,  что  у  нас  не  хватало
техники, чтобы...
   - Я тебя не про то, что ты говорил, спрашиваю, -  сердито  прервал  его
Королев, - я слова Иосифа Виссарионовича записать хочу!
   - Но  я  же  об  этом  и  говорю,  -  с  неожиданным  для  самого  себя
раздражением сказал Звягинцев. - Когда  я  обо  всем  этом  рассказал,  он
прервал меня и спросил: "А скажите,  вы  считаете,  что  инженерные  части
должны обладать..."
   - Да не торопись ты! - с отчаянием воскликнул Королев. -  Что  я  тебе,
стенографистка, что ли! Давай медленнее. - Он локтем отодвинул  в  сторону
тарелку с бифштексом, положил перед собой блокнот и приготовился писать. -
"А скажите..." - сосредоточенно водя пером по бумаге, повторил Королев.
   - Я не уверен,  что  он  произнес  именно  эти  слова,  -  прервал  его
Звягинцев. - И дело, мне кажется, не в букве, а в смысле  того,  что  было
сказано.
   - Та-та-та-та! "В смысле", видите ли! - передразнил его Королев и уже с
обидой в голосе продолжал: - Ну конечно,  чего  там  майору  Звягинцеву  с
каким-то полковником Королевым возиться! Его сам товарищ Сталин слушал, не
говоря уже о разных там маршалах и генералах! - Он нахмурил  свои  густые,
чуть тронутые сединой брови  и  добавил  уже  иным,  холодно-назидательным
тоном: - А только меня  воспитывали  так,  чтобы  слова  товарища  Сталина
цитировать точно. Не знаю, как другие, а только я...
   - Павел Максимович, ну зачем  ты  так...  -  снова  прервал  Звягинцев,
чувствуя, что все его раздражение прошло, и внутренне сам  удивляясь,  как
это, в самом деле, он мог забыть слова, сказанные  Сталиным,  -  не  смысл
вопроса, нет, это он помнил отлично, но сами слова.
   Звягинцев попытался сосредоточиться, вспомнить и снова  всем  существом
своим, всеми мыслями перенесся туда, где провел последние четыре дня...


   О том, что в Москве  созывается  ответственное  совещание,  посвященное
итогам недавно закончившейся войны с Финляндией, Звягинцеву стало известно
еще две недели назад. Об этом ему сказал начальник инженерного  управления
округа, когда приказал подготовить материалы о действиях инженерных  войск
и в случае необходимости выехать с ними в Москву.
   Это было вечером, перед самым концом рабочего дня.
   Звягинцев вышел из здания штаба  и  пошел  пешком  по  проспекту  25-го
Октября, который все по старой привычке называли  Невским,  до  Литейного,
чтобы там сесть на автобус. Звягинцев  совершал  этот  путь  каждый  день,
возвращаясь  с  работы.   Каждый   день,   с   тех   пор   как   кончилась
советско-финляндская война и он вернулся домой, в Ленинград, хотя  раньше,
до войны, он экономил время и, возвращаясь с работы, садился в трамвай уже
в самом начале Невского, на углу улицы Гоголя.
   За время войны Звягинцеву удалось только один раз побывать в городе,  и
он поразил его. Вернувшись на короткое время с фронта в штаб,  он  впервые
увидел город погруженным во мрак. Ночная темень  там,  среди  сугробов  на
Карельском  перешейке,  разрываемая  лишь  призрачными  огнями  сигнальных
ракет, казалась естественной, несмотря на грохот артиллерийских разрывов и
мягкий свист снайперских пуль - точно умелая мальчишеская рука  бросает  в
воду плоские камешки.
   Но тут все воспринималось иначе. Здесь не  стреляли,  не  было  снежных
сугробов, но вид огромного города, который, сколько помнил себя Звягинцев,
каждый вечер загорался десятками тысяч огней, а теперь  стоял  погруженный
во тьму, производил тяжелое, давящее впечатление.
   И не только на него одного.  Все  ленинградцы  пережили  финскую  войну
гораздо  острее,  чем  остальные  советские  люди.   Впервые   со   времен
революционных боев и последующей разрухи город погрузился во тьму: ожидали
налетов финской авиации. В госпитали и больницы стали привозить раненых  и
обмороженных людей.
   ...Хотя прошли уже недели после того, как кончилась  война,  Звягинцеву
все еще доставляло  огромное  удовольствие  пройтись  по  Невскому,  снова
сияющему  огнями  фонарей,  окон  и  витрин,  радуясь  ощущению,  что  все
по-старому и что привычный ему мир незыблем.
   Случилось так, что Звягинцев, один из командиров управления  инженерных
войск округа, стал в военные месяцы одним из  непосредственных  помощников
начальника управления. Его предшественник уже на второй день войны получил
тяжелое осколочное ранение в голову, когда инспектировал  передовую  линию
укреплений.
   По опыту своему - ему было всего двадцать восемь лет, и он  только  два
года назад окончил военно-инженерную академию - Звягинцев,  казалось,  для
такой высокой должности не подходил. И тем не менее он оказался на  месте.
К тому же Звягинцева любили. Два раза подряд его, так же как и  полковника
Королева, избирали в бюро партийной организации штаба округа.
   И вот теперь, получив приказание готовить  материалы  для  предстоящего
совещания в Москве, Звягинцев медленно шел по Невскому в  толпе  гуляющих.
Навстречу ему и обгоняя его, спешили девушки  в  беретах,  последние  годы
вошедших в моду, в длинных, узких юбках и  в  туфлях  на  низком  каблуке,
юноши, тоже в соответствии с установившейся в  последнее  время  модой,  в
серых фланелевых брюках и темных, суженных в  талии  пиджаках,  в  голубых
рубашках с длинными, острыми углами воротников и в  галстуках,  повязанных
широким, квадратным узлом. На каждом углу продавались цветы. У знаменитого
кафе  "Норд"  стояла  небольшая  очередь...  Все  это  было  так   знакомо
Звягинцеву, так  привычно  радовало  глаз,  что  воспоминания  о  недавней
короткой, но кровопролитной, в чем-то серьезно  нарушившей  привычный  ход
мыслей войне как-то тускнели и расплывались.
   ...Что ему предстоит тоже ехать в Москву, Звягинцев узнал всего за  два
дня до отъезда.
   Все остальное произошло быстро и не оставляло времени для размышлений.
   Рано утром  автобусы  доставили  приехавших  в  "Стреле"  ленинградских
армейцев и моряков в  гостиницу  "Москва",  где  для  каждого  из  них,  в
соответствии со званием и  должностью,  были  уже  приготовлены  номера  и
общежития, они успели только поставить свои чемоданы, наскоро побриться  и
отправились в Кремль. От гостиницы до Спасских ворот было рукой  подать  -
только перейти Красную площадь, но в комендатуре у окошка, где  выдавались
пропуска, пришлось задержаться: слишком много было народу.
   Однако в  Андреевский  зал  Большого  Кремлевского  дворца  все  попали
вовремя, и только  здесь,  в  зале,  очутившись  среди  высших  командиров
Красной Армии и Флота, командующих и начальников  различных  родов  войск,
пехотинцев, артиллеристов, летчиков и моряков, Звягинцев  понял,  куда  он
так нежданно-негаданно попал.
   На совещании присутствовал Сталин.
   Когда он появился из боковой двери президиума и, сопровождаемый идущими
на два-три шага позади  маршалами  и  генералами,  пошел  вдоль  длинного,
покрытого красным сукном стола, все в зале встали со своих мест  и  грохот
аплодисментов слился со стуком откинувшихся сидений.
   Но председательское место занял не он, а Ворошилов.  Рядом  сел  Маршал
Советского Союза Тимошенко.
   Сталин же, с которого не сводил глаз Звягинцев, сел сбоку  в  одном  из
дальних рядов президиума, но уже через несколько минут  вынул  из  кармана
трубку,  встал  и  начал  медленно  прохаживаться  за  спинами  сидящих  в
президиуме людей. В сером, так хорошо известном  по  портретам  кителе,  в
прямых, невоенного покроя брюках,  заправленных  в  сапоги,  с  трубкой  в
полусогнутой  руке,  он  бесшумно  передвигался  взад  и  вперед,   иногда
присаживаясь на свое дальнее место в  ряду  -  разумеется,  его  никто  не
занимал - и  снова  вставая,  чтобы  продолжить  свое  медленное  и  тихое
хождение.
   Время от времени Сталин останавливал выступающих,  задавая  им  вопросы
или бросая короткие реплики.
   В зале стояла тишина,  но,  когда  Сталин  замедлял  свой  и  без  того
медленный бесшумный  шаг  и  пристально  смотрел  на  оратора  или  слегка
приподнимал руку с зажатой в кулаке трубкой, тишина становилась еще  более
ощутимой, потому что все понимали: он хочет что-то сказать. И  тогда  тот,
кто стоял на трибуне, невольно умолкал и оборачивался в сторону Сталина.
   Совещание длилось несколько дней. С первого же дня оно приобрело острый
дискуссионный  характер.   Один   за   другим   поднимались   на   трибуну
военачальники, чьи имена были хорошо известны Звягинцеву, чьи лица он знал
по портретам. Все выступавшие единодушно отмечали, что Красная Армия имеет
надежное вооружение. И тем не менее,  утверждали  ораторы,  личный  состав
армии, особенно пехоты, знает военную технику недостаточно и не  умеет  ее
использовать  в  зимних  условиях.  Почти  все   говорили   о   том,   что
северо-западный и северный театры военных действий были плохо подготовлены
к операциям, о нехватке минометов и лыж,  которыми  в  большом  количестве
обладали  финны,  о  ненадежности   радиотехнических   средств   связи   и
управления, о неудобстве нашего зимнего обмундирования...
   Если бы в эти минуты кто-нибудь  посоветовал  Звягинцеву  подняться  на
трибуну и выступить, то он воспринял бы  это  так,  точно  ему  предложили
прыгнуть с самолета без парашюта.
   Почему же он все-таки решился? Как все это случилось?..
   А произошло это так.
   То ли кому-то из военного руководства показалось, что совещание приняло
слишком  острый  критический  характер,  то   ли   просто   некоторые   из
военачальников  почувствовали,  что  их  самолюбию,  престижу  может  быть
нанесен слишком сильный удар, но  так  или  иначе,  в  предпоследний  день
совещания  Звягинцев  ощутил  в  речах   кое-кого   из   ораторов   новый,
несвойственный предыдущим выступлениям успокоенный тон.
   Один из маршалов всю свою речь посвятил силе и доблести Красной  Армии,
прорвавшей неприступную линию Маннергейма, при этом не сказав ни  слова  о
том, какой ценой достался нам этот прорыв.
   "Зачем он об этом здесь, на таком совещании?!" -  с  горечью  спрашивал
себя Звягинцев. Разумеется, он, всю войну проведший  в  войсках,  не  хуже
других знал и о неприступности линии Маннергейма, самом сильном укреплении
из тех, которые доселе были известны, и об отваге штурмовавших  эту  линию
красноармейцев.
   И когда об этом писали в газетах,  Звягинцев  принимал  все  слова  как
должные.
   Но здесь, на таком совещании, в  присутствии  самого  Сталина,  который
должен знать полную правду об этой войне...
   Внезапно Звягинцеву показалось, что он  снова  там,  на  Карельском,  и
тогда все, все опять встало перед его глазами: снежные сугробы, застрявшие
в них орудия, разбитые танки, обмороженные люди, затемненный  Ленинград...
В ушах засвистел ветер, и он уже не  слышал  ничего,  кроме  этого  ветра,
пулеметных очередей и взвизгиваний снайперских пуль. А потом все  исчезло,
все, кроме белого листка блокнота, лежащего перед ним на пюпитре.
   И тогда, сам еще не сознавая, что делает, почти автоматически Звягинцев
написал на этом листке: "Прошу  слова",  звание  свое  и  фамилию,  вырвал
листок и чисто механическим жестом дотронулся до плеча сидящего перед  ним
бритоголового комбрига.
   Тот чуть повернулся, скосил на Звягинцева уголок глаза и протянул из-за
плеча руку с растопыренными пальцами. И Звягинцев  передал  ему  сложенную
вчетверо записку.
   Ощущение реальности всего  происшедшего  пришло  к  Звягинцеву  минутой
позже. Он понял, что совершил теперь уже непоправимую глупость: в  отличие
от  большинства  ораторов,  не  подготовившись,  без  написанного  заранее
текста, на таком - таком! - собрании попросил слова.
   Его следующей мыслью было: задержать  записку,  не  дать  ей  дойти  до
президиума,  вернуть,  изорвать   на   мелкие   клочки.   Звягинцев   даже
приподнялся, вглядываясь в спины сидящих перед ним людей, стараясь  по  их
движениям определить, кто именно и кому  передает  в  данный  момент  этот
злосчастный листок. Но тщетно! Казалось, что все  люди  в  передних  рядах
сидят не шелохнувшись или сосредоточенно делают записи в своих блокнотах.
   Тогда  Звягинцев  стал  утешать  себя  надеждой,   что   записка   его,
путешествуя по рядам, затерялась, что кто-то, поглощенный речью очередного
оратора, отложил ее, забыл передать дальше или просто уронил.
   Звягинцев перевел свой  взгляд  туда,  к  президиуму,  точнее,  к  едва
различимому с того места, где он сидел, ящику  для  записок,  стоящему  на
маленьком столике. Но как будто никто из первых рядов не выходил  к  этому
столику.
   И когда высокий, подтянутый, с хорошей строевой  выправкой  военный,  в
очередной раз появившись откуда-то сбоку, подошел к столику и опустил руку
в ящик, чтобы вынуть накопившиеся  записки  и  передать  их  в  президиум,
Звягинцев почти успокоился: он был уверен, что  его  записки  в  ящике  не
было.
   Чисто механически он стал наблюдать за военным. Тот легким шагом, держа
перед собой вытянутую руку с записками, поднялся  по  лесенке,  ведущей  в
президиум, сделал несколько шагов, обходя ряды и, видимо, желая пробраться
к председательствующему на этот раз Тимошенко, но увидел идущего прямо  на
него Сталина, поспешно, совсем  по-граждански  повернулся,  потом  побежал
назад и, положив записки перед сидевшим у  самого  края  стола  генералом,
сбежал по лесенке вниз  и  исчез.  Генерал,  не  читая,  аккуратно  сложил
записки в стопку и передал соседу - тоже генералу,  хорошо  известному  по
портретам. Так, путешествуя по ряду, они дошли до Тимошенко.
   "А вдруг... и моя там? - снова с тревогой подумал Звягинцев. -  А  что,
если я не заметил..."
   "А, ерунда!" - успокоил он себя. Если даже  предположить,  что  записка
дойдет или уже дошла до президиума, ему все равно не дадут слова.  Кто  он
такой, кому он известен? Да и совещание, по слухам, вообще  должно  завтра
закончиться. И говорят, что еще предстоит выступление самого Сталина...
   Звягинцеву дали слово на вечернем заседании.
   В первую секунду  после  того,  как  председательствующий  объявил  его
фамилию, Звягинцев не двинулся с места. Он понял, что ведет  себя  нелепо,
глупо, лишь после того, как в зале началось легкое движение и  люди  стали
оборачиваться и поглядывать по сторонам в поисках объявленного оратора.
   И тогда Звягинцев вскочил и быстрым шагом, чуть ли не бегом  направился
по проходу к той далекой и страшной лесенке, ведущей в президиум.
   ...Он  не  помнил,  как  говорил,  но  хорошо  помнил  -  о  чем.   Без
подготовленного текста, даже без конспекта Звягинцев произнес вслух то,  о
чем думал во время так  задевшего  его  выступления  маршала  на  утреннем
заседании. В эти минуты он не видел перед собой людей, забыл и о тех,  кто
сидел за его спиной, - о маршалах, генералах и адмиралах, рядом с которыми
он в обычное время не мог бы представить себя даже мысленно.
   Звягинцев говорил о том, что совсем недавно испытал сам, о чем  столько
раз было уже переговорено с друзьями, - о том, что финны, создав предполье
перед главной полосой обороны и при отходе разрушив за собой все  мосты  и
дороги и ведя бои на промежуточных  рубежах,  обеспечили  себе  тем  самым
возможность более упорного сопротивления. Преодолеть  их  сопротивление  в
короткие  сроки  можно  было,  только   имея   полноценное   и   правильно
распределенное техническое обеспечение...
   - ...А у нас его не было, не было! - со страстью и  горечью  произносил
Звягинцев. - Каждый  метр  преодоленного  пути,  каждую  заколоченную  под
снайперским огнем противника сваю, каждый  пролет  наведенного  моста  нам
приходилось оплачивать большой кровью... Мы не жалуемся, нет, - еще  более
волнуясь, продолжал Звягинцев, - мы знаем, что  война  -  это  и  кровь  и
лишения. Но если бы мы  имели  достаточно  инженерной  техники,  имели  бы
по-настоящему подвижные саперные части, тогда...
   И в этот момент Звягинцева прервал Сталин. Звягинцев не видел Сталина и
не догадался, что тот хочет что-то сказать. Поэтому, несмотря  на  то  что
весь зал видел, как Сталин подошел к дальнему торцу стола президиума, чуть
выступив на авансцену, и плавным движением приподнял перед  собой  руку  с
зажатой в кулаке трубкой,  как  делал  тогда,  когда  хотел  обратиться  к
оратору, - Звягинцев тем не менее продолжал свою речь.  Более  того,  даже
заметив, что все взоры, все внимание вала переместилось куда-то в сторону,
даже сообразив наконец, что Сталин хочет что-то сказать, Звягинцев все  же
говорил не умолкая.
   Он просто испугался, что ему не дадут  высказать  того  главного,  ради
чего он поднялся на эту  трибуну,  и  продолжал  говорить  все  быстрее  и
быстрее.
   Он умолк только тогда, когда отчетливо увидел, что все, кто был в зале,
повернули головы влево, к  Сталину.  Тогда  наконец  Звягинцев  понял  всю
бестактность своего поведения, почувствовал, как загорелось  его  лицо,  и
остановился на полуслове, так и не закончив начатую мысль.
   И тут он услышал тихий, лишенный каких-либо интонаций голос Сталина:
   - А  скажите,  товарищ  Звягинцев,  вы,  следовательно,  считаете,  что
инженерные войска должны обладать техникой такой же подвижности, как и все
остальные рода войск? Мы вас правильно поняли?
   Несколько мгновений Звягинцев молчал. Он был настолько смущен, ошарашен
обращением к нему Сталина, что даже не вник в сущность  его  вопроса.  Ему
показалось, что Сталин намеревается еще что-то сказать и ему,  Звягинцеву,
теперь надлежит молчать. Молчать и слушать.
   Но уже очень скоро по напряженной тишине в зале, по лицам людей,  снова
обративших на него свои взоры, он понял,  что  надо  отвечать,  немедленно
отвечать.
   "Что же он меня спросил? Что?!"  -  мысленно  и  с  отчаянием  старался
вспомнить Звягинцев. "Ах да, ну конечно, подвижность инженерных войск!"  -
в следующую же секунду повторил он про себя.
   И тогда очень громко сказал:
   - Конечно, товарищ Сталин, именно так!
   И поспешно добавил, как бы беспокоясь, что Сталин не поймет смысла  его
ответа:
   - Ведь только в этом  случае  мы  сможем  обеспечить  быстрое  движение
другим родам войск, особенно танкам и артиллерии.
   Сталин сделал движение рукой с зажатой в  ней  трубкой,  которое  могло
означать все что угодно, в том числе и то, что он разделяет  точку  зрения
Звягинцева. Но тому показалось, что Сталин все же не понял его.
   И тогда, боясь, что сейчас Сталин скажет нечто такое,  что  опровергнет
его мысль, откинет ее как нечто несущественное, Звягинцев стал торопливо и
сбивчиво говорить о том,  что  происходит  на  поле  боя,  когда  танки  и
бронемашины  уходят  вперед,  а  потом  беспомощно  останавливаются  перед
взорванными мостами, надолбами и противотанковыми рвами,  потому  что  нет
саперов, потому что они остались  где-то  далеко  позади  или  у  них  нет
механизмов для скоростных работ...
   Он очнулся, только уже сидя на своем месте. Не помнил, как кончил  свою
речь, как шел по проходу к своему дальнему ряду.
   На трибуне стоял уже другой оратор, генерал, фамилию которого Звягинцев
не расслышал, да он и вообще ничего не слышал и не видел, будучи весь  под
впечатлением  всего  происшедшего  и  еще  не  чувствуя   того   огромного
облегчения, которое пришло несколькими минутами позже.
   Последним на совещании выступил Сталин.


   ...И вот теперь, сидя в номере, куда  его  так  неожиданно  перевели  и
который фактически был ему уже не нужен, слушая настойчивые вопросы своего
сослуживца по штабу округа, полковника Королева, Звягинцев снова  и  снова
пытался восстановить в своей  памяти  то,  что  сказал  Сталин,  -  не  ту
реплику, нет, а всю речь.
   Он не записывал ее, как это делали все соседи по ряду.  Сам  факт,  что
он, Звягинцев, непосредственно слушает Сталина, захватил его  целиком.  Он
только слушал и смотрел на Сталина, стараясь не пропустить  не  только  ни
одного  его  слова,  но  запомнить  все:  облик,  движение  руки,   манеру
говорить...
   Но было и нечто другое, что мешало Звягинцеву записывать речь.
   Дело заключалось в том, что уже  после  первых  произнесенных  Сталиным
фраз - и чем дальше, тем больше, сильнее - Звягинцев ощутил, что  за  всем
тем, что Сталин произносил вслух,  скрывалась  какая-то  главная,  еще  не
высказанная мысль, какой-то скрытый подтекст.
   Звягинцев понял его не сразу.
   Сталин говорил о том, что еще предстоит сделать  для  улучшения  боевой
подготовки командного, особенно младшего,  состава  армии,  о  дисциплине,
политической работе, об усилении минометного вооружения, о  взаимодействии
родов войск, о том, что культ традиций и опыта гражданской  войны  помешал
нашему командному составу быстро перестроиться на новый  лад,  перейти  на
рельсы современной войны, и многое другое, чего Звягинцев  сейчас  не  мог
вспомнить. Да, он говорил и о финской войне, и все примеры его, все факты,
на которые ссылался, были взяты из практики недавних боев.
   И все же за всем тем, что говорил Сталин, - Звягинцев хорошо ощутил это
- стояла какая-то прямо не высказанная, но главная, тревожная мысль.
   И когда она, эта мысль, дошла наконец до Звягинцева, все  его  внимание
сосредоточилось именно на ней,  на  этой  главной  мысли,  которая,  точно
подводная лодка, то чуть всплывала над поверхностью, то уходила вглубь.
   И теперь уже у Звягинцева не было сомнений в том, что, говоря о финской
кампании, Сталин все время думал  о  другой,  несравненно  более  опасной,
несравнимой по масштабам решающей битве, которая нам предстоит и о которой
все эти годы неотступно размышлял каждый военный человек:  о  неизбежности
войны с гитлеровской Германией. Мысль об этом сквозила в речи Сталина  уже
совсем очевидно, когда он стал говорить о том,  что  гитлеровская  военная
машина во много раз сильнее финской.
   Казалось, Сталин хочет, чтобы  все  присутствующие  в  этом  зале,  вся
армия, весь народ поняли, что предстоит  страшная,  истребительная  война,
противоборство двух систем, двух непримиримых идеологий - коммунистической
и фашистской.
   Под  впечатлением  этой  главной,  решающей  мысли   находился   сейчас
Звягинцев, и от  нее,  сам  того  не  сознавая,  его  настойчиво  отвлекал
Королев.
   -  ...Значит,  не  помнишь  слов  товарища  Сталина?  -  снова  спросил
полковник. - Вроде бы склероз у тебя  не  по  возрасту.  Ну  ладно,  -  он
безнадежно махнул рукой, - придется у других спросить. Ну, так или иначе -
поздравляю! Выпьем, что ли, но этому поводу?
   Они выпили. Королев подхватил  вилкой  ломтик  селедки  и,  похрустывая
луком, продолжал:
   - Конечно, если бы он в своей речи прямо тебя поддержал -  считай  себя
завтра уже подполковником. Впрочем, и так - чем черт не  шутит!  На  таком
совещании слово дали, _его_, - он с ударением произнес это местоимение,  -
внимание привлек, шутка ли! Интенданты-то, видишь, четко сработали!  -  Он
подмигнул и оглядел номер. - Есть и полковники, которых по двое расселили.
А тут... словом, давай по второй!
   Они снова выпили.
   Королев расстегнул воротник гимнастерки, расслабил  поясной  ремень  и,
откинувшись на спинку стула, спросил:
   - Ну, а какой ты сделал вывод из его речи?
   - Надо укреплять армию, - задумчиво ответил Звягинцев.
   - Ну, это ясный факт, - нетерпеливо заметил Королев, - только я  сейчас
не об этом. Как полагаешь, перемены будут?
   Звягинцев вопросительно поглядел на него.
   - Ну что ты, маленький, что ли? - недовольно продолжал Королев. - Я наш
округ имею в  виду.  Перемещения  будут?  Ну...  и  вообще.  А?  По-моему,
неизбежно.
   Он снова склонился над столом,  деловито  разлил  коньяк  по  рюмкам  и
принялся за бифштекс.
   - Я сделал иной  вывод,  -  сказал  Звягинцев.  -  По-моему,  неизбежно
другое. Придется воевать с Гитлером.
   - О-то-то-то! - рассмеялся Королев, поднимая вилку  с  куском  мяса.  -
Скажите, какой пророк! Конечно, придется! Рано или поздно. Это  и  ребенку
ясно.
   - Хорошо, если бы не рано... и не поздно, - тихо сказал Звягинцев.
   Лицо Королева внезапно стало серьезным.
   - Это ты, пожалуй,  прав,  -  сказал  Королев,  расправляя  складки  на
ставшем влажным белом подворотничке. - Сейчас, кажись бы, и  рановато,  а?
Вот кое-какие выводы для себя сделаем, тогда пускай  лезут.  Ладно,  -  он
махнул рукой, - давай мясо есть, остынет.
   Он придвинулся поближе к столу и снова принялся за бифштекс.  Некоторое
время они ели молча. Королев шумно и с аппетитом, Звягинцев нехотя ковырял
вилкой жесткое мясо. Наконец он отодвинул тарелку.
   Поведение Королева, его манера разговаривать раздражали Звягинцева.  Он
считал заместителя начальника штаба неглупым человеком и военным до  мозга
костей. Казалось, что он родился в сапогах и гимнастерке - представить его
себе в пиджаке и брюках навыпуск Звягинцев просто не мог. Вся сознательная
жизнь Королева - это было хорошо известно  работникам  штаба  -  прошла  в
армии. И все его  интересы,  все  мысли  были  всегда  связаны  с  армией.
Звягинцев знал об этом. Но то, что Королев сейчас, после такого совещания,
когда речь шла о делах, жизненно важных не только для армии, но и для всей
страны,  разговаривал  с  ним  в   такой   подчеркнуто   беспечной,   даже
фанфаронистой манере, раздражало Звягинцева. "Может быть, он  так  говорит
со мной потому, что хочет, так сказать, поставить на место? - подумал  он.
- Боится, что зазнаюсь? Хочет подчеркнуть, что хотя я и получил  слово  на
таком ответственном совещании, для него, полковника, участника гражданской
войны, все же остаюсь мальчишкой, из молодых, да ранний?"
   Эта мысль, разумеется, не только не успокоила Звягинцева, но еще больше
распалила его.
   - Не понимаю, Павел Максимович, - сказал он, - неужели именно  в  такую
минуту у тебя разыгрался аппетит?
   - А что? - грубовато переспросил Королев. - Для солдата  подзаправиться
- первое дело. Голодный солдат - не солдат, советую усвоить.
   "Не хочет говорить всерьез, - с еще большей обидой подумал Звягинцев. -
Шуточками отделывается. Полагает, что до серьезного  разговора  я  еще  не
дорос".
   И чем больше думал об этом Звягинцев, тем больше ему хотелось заставить
Королева заговорить именно всерьез.
   - Вот ты, Павел Максимович, сказал, что надо сделать для себя кое-какие
выводы, - снова пошел в наступление Звягинцев, - но какие? Что ты имеешь в
виду?
   Королев на мгновение оторвал взгляд от тарелки, поднял  голову  и,  как
показалось   Звягинцеву,   поглядел    на    него    с    едва    заметной
иронически-снисходительной усмешкой.
   - Какие выводы? -  переспросил  он,  пожимая  своими  широкими,  плотно
обтянутыми гимнастеркой плечами. - Так ведь ты эти выводы уже сам  сделал!
Придется воевать.
   И хотя он произнес эти слова  по-прежнему  иронически-беспечным  тоном,
явно противоречащим их смыслу, Звягинцев поспешно ухватился именно  за  их
смысл.
   - Вот-вот! - воскликнул он. - А мы?..
   И он настороженно-вопросительно посмотрел на Королева.
   Тот снова  поднял  голову.  Они  встретились  взглядами.  На  этот  раз
Звягинцев не увидел на лице полковника ничего, что напоминало  бы  усмешку
или даже улыбку.
   - Что мы? - неожиданно хмуро и даже подозрительно переспросил  Королев.
- Все, что страна в состоянии дать армии, она ей дает.
   - Павел Максимович, - решительно и с обидой в голосе сказал  Звягинцев,
- ну зачем ты так?! Ведь ты же отлично понимаешь, про что я  говорю!  Если
не хочешь удостоить меня серьезного разговора, тогда так и скажи.
   Королев усмехнулся.
   - У-до-стоить! - растягивая слоги, повторил он. - Вишь, слово-то  какое
придумал! Что я тебе - князь или фон-барон какой, чтобы у-до-стаивать?
   - Но тогда зачем же ты уходишь от разговора? - с горячностью воскликнул
Звягинцев.
   - А я никуда не ухожу. Видишь, здесь сижу, перед тобой.
   Плоскость этой остроты лишь подзадорила Звягинцева.
   - Нет, уходишь! - с еще большей настойчивостью повторил он. - И  это...
неправильно! С кем же мне поговорить, как  не  с  тобой!  Ведь  мы  служим
вместе, вместе были в  Кремле,  ведь  товарищ  Сталин  и  к  нам  с  тобой
обращался!.. Это же не могло не дать толчок мыслям! А ты...
   - А что я? - по-бычьи наклонив голову, прервал его Королев.  -  Я,  как
видишь, сижу, слушаю, интересуюсь, в какую сторону твои  мысли  от  толчка
тронулись. Давай докладывай, философ.
   Он произнес это слово с ироническим ударением на последнем слоге.
   - При чем тут философия! Я хочу говорить о вещах сугубо практических, о
таких, с которыми вся наша жизнь связана! И  жизнь  и  долг!  Ты  что  же,
полагаешь, если я  сапер,  инженер,  так  мне  дальше  носа  и  видеть  не
положено? И если...
   - Да хватит тебе оправдываться! - нетерпеливо прервал  его  Королев.  -
Говори, что хочешь сказать!
   - Хорошо, я скажу,  -  взволнованно  произнес  Звягинцев,  Он  помолчал
некоторое время, собираясь с мыслями. - Значит, война неизбежна. Так?
   - Ну, допустим, что так, - согласился Королев.
   - Значит, она может начаться и завтра. Верно?
   - Насчет "завтра", по-моему, загибаешь. Но теоретически -  допустим.  И
что дальше?
   - А дальше возникает неизбежный вопрос: готовы ли мы?  Я,  естественно,
про наш округ говорю, об остальных не знаю и знать не могу. Да и  в  своем
мне ближе всего инженерные войска, укрепления и все такое прочее.  Вот  мы
сейчас итоги финской кампании подводим, верно? А ты  уверен,  что  будущая
война будет во всем похожа на финскую?
   - Дураков нет так считать.
   - Но ведь, судя по всему, кое-кто так считает! Как будто нам  и  в  той
войне надо будет повсюду линии Маннергейма прорывать!
   - Не понимаю.
   - Ах, ну как же ты не понимаешь! Ведь нам сейчас в округ только  орудия
крупных калибров и гонят! А зенитки? А противотанковые? Много ты их видел?
А самолетов - ты полагаешь, их достаточно? Послушай, Павел  Максимович,  -
понижая голос и наклоняясь над столом, сказал Звягинцев, - ты уверен,  что
мы с той установкой покончили?
   - Какой еще установкой?
   - Ну вот насчет того, чтобы только "малой кровью"  и  только  на  чужой
территории?
   - Вот что, Звягинцев, - сказал Королев, и в голосе его зазвучали новые,
холодно-строгие интонации, - ты эту демагогию брось.  Тебе,  как  штабному
работнику и члену партбюро, отлично известно, что партия  такую  установку
осудила как самоуспокаивающую. Так что  болтовню  прекрати!  -  неожиданно
громко выкрикнул он и ударил по столу своей широкой ладонью.
   Звягинцев  посмотрел  на  него  недоуменно   и   растерянно,   стараясь
сообразить, что могло вызвать у Королева такую вспышку гнева.
   Но Королев молчал, только лицо его пошло красными пятнами.
   - Не понимаю, чего ты сердишься, - нерешительно произнес  Звягинцев,  -
я, кажется, не сказал ничего такого...
   Он выжидающе смотрел на Королева, но тот молчал.
   "Поразительный человек! - про себя усмехнулся Звягинцев. - Одно  только
критическое  упоминание  о  какой-либо  официальной   установке   способно
привести его в  ярость.  Даже  если  эта  установка  столь  же  официально
раскритикована".
   Да, лозунг победы "малой кровью" немедленно вслед за окончанием тяжелой
и изнурительной финской кампании был осужден  Центральным  Комитетом,  как
неправильный, ориентирующий армию на легкую победу.
   Но, внедрявшийся в течение долгих  лет,  он,  естественно,  не  мог  не
оставить следа в сознании сотен тысяч бойцов и командиров Красной Армии. И
ничего крамольного в том, что он, Звягинцев, напомнил  об  этом,  высказал
опасение, не было.
   Однако на Королева  слова  эти  произвели  совершенно  неожиданный  для
Звягинцева эффект. Он считал полковника человеком честным, неглупым,  хотя
и  с  хитрецой,  прямым,  но  свято  придерживающимся  принципов   военной
субординации. Его  реакция  на,  казалось  бы,  невинную  критику  недавно
популярной в армии установки, ныне  самой  партией  осужденной,  неприятно
поразила Звягинцева.
   А Королев все еще молчал, сосредоточенно и зло глядя на  Звягинцева,  и
тому казалось, что полковник ищет слова, которые  наиболее  полно  выразят
его возмущение. Но Звягинцев ошибался. Потому что в  эти  минуты  молчания
Королев думал совсем о другом.  О  том,  чего  в  силу  своего  невысокого
служебного положения не мог знать Звягинцев.
   Полковник вспомнил, как несколько месяцев тому назад командующий и член
Военного совета вызвали к себе  руководящий  состав  штаба  округа,  чтобы
информировать их о  состоявшемся  в  Москве  заседании  Главного  военного
совета. Речь на заседании шла о плане военных действий  против  Финляндии,
поскольку  все  попытки  правительства  разрешить  мирным  путем   вопросы
безопасности  северо-западных  границ   страны   не   дали   положительных
результатов и вооруженные провокации финнов на границе продолжались.
   Информация командующего была сухой и сжатой. Однако из  нее  следовало,
что план,  разработанный  под  руководством  начальника  Генштаба  маршала
Шапошникова, был подвергнут резкой критике Сталиным. Шапошникову ставились
в вину недооценка военной мощи Красной  Армии  и  переоценка  возможностей
армии финской. Его план был отвергнут.
   Но  главное  для  Королева  и  всех  присутствующих  на   совещании   у
командующего заключалось в  том,  что  именно  руководству  Ленинградского
военного округа и поручалось составить новый план финской  кампании,  а  в
основу его положить критику и замечания Главного военного совета.
   В составлении этого плана, в основу  которого  и  лег  принцип  воевать
"малой кровью", то есть расчет  на  быстрый  разгром  врага  ограниченными
силами и без сосредоточения необходимых резервов, приняли участие  десятки
работников штаба округа, в том числе и Звягинцев.
   Однако лишь немногие из них, и уж конечно не Звягинцев,  знали  о  том,
другом, отвергнутом плане.
   Но Королев был среди этих немногих. И мысли его возвращались к нему  не
раз, когда читал  фронтовые  сводки,  когда  беседовал  с  прибывающими  с
Карельского перешейка обмороженными, надрывно кашляющими  командирами.  Он
видел перед собой занесенные снегом  дороги,  по  которым  медленно,  неся
большие потери от артиллерии, снайперского огня и сорокаградусных морозов,
продвигались части Красной Армии. И ему, Королеву, и другим  руководителям
штаба было уже ясно, что допущена серьезная ошибка,  что,  очевидно,  тот,
другой, отвергнутый в Москве план  был  более  правильным.  И  все  же  он
никогда не позволил бы себе признать это вслух...
   Тот день, когда в Москве решили, что следует вернуться к старому плану,
когда были подтянуты необходимые резервы  и  дополнительное  вооружение  и
войска Северо-Западного фронта, созданного на базе Ленинградского военного
округа, при  поддержке  флота  и  авиации  смогли  перейти  в  решительное
наступление, - тот день был для Королева праздником.
   Прорыв линии Маннергейма, предопределивший победу  наших  войск,  помог
ему изжить горечь первых бесконечных недель войны.
   Он старался не вспоминать о прошлом, убеждая себя в том, что из событий
сделаны все необходимые выводы.
   ...Но сейчас вопрос, задиристо поставленный Звягинцевым, этим юнцом, не
знающим всего того, что пришлось молча пережить  Королеву,  привел  его  в
ярость. Он любил Звягинцева,  считал  его  способным  штабистом  и  смелым
командиром,  хотя  с  некоторой  опаской  относился  к  его  горячности  и
склонности к рассуждениям. В этих случаях он грубовато-добродушно  обрывал
Звягинцева словами: "Ладно, не завихряйся!"
   Но сейчас Королеву не удалось сдержать себя...
   А Звягинцев, которого неожиданно  больно  поразил  этот,  казалось  бы,
необъяснимый взрыв ярости Королева, глядел на него и думал: "Неужели с ним
нельзя поговорить по душам? Неужели каждый раз, когда я осмелюсь выйти  за
пределы субординации и рассуждать о делах, "не положенных" мне по чину, он
всегда будет превращаться вот в такого бурбона-службиста?..  А  ведь  я  о
многом хотел поговорить с ним. Хотел спросить, считает ли он в свете того,
что сегодня сказал Сталин, достаточными наши укрепления на  севере?  И  не
собирается ли командование придвинуть поближе к границе полевые  части?  И
можно ли надеяться, что в войска скоро поступят новые танки,  эти  "Т-34",
опытные  экземпляры  которых,  оснащенные  замечательным   вооружением   и
превосходной броней, мне однажды удалось видеть в частях?"
   ...Теперь,  после  речи  Сталина,   судя   по   всему   убежденного   в
неотвратимости  грядущей  войны,  в  мыслях  Звягинцева  роились   десятки
вопросов, в том числе и такие, которые раньше не приходили ему  в  голову.
Он смотрел на все еще  кипящего  от  негодования  Королева  и  думал:  "Ну
хорошо. Ты старый, опытный военный. А много ли  таких  осталось  в  частях
округа? Ведь кому-кому, а тебе-то хорошо известно, что  по  известным  нам
причинам почти две трети командиров дивизий  и  полков  -  это  новые,  не
больше года работающие люди. Правда, они приобрели опыт финской войны.  Но
достаточно ли этого опыта для той, грядущей?.."
   Звягинцев мысленно  усмехнулся,  представив  себе,  как  реагировал  бы
Королев на подобные мысли, если бы они были высказаны вслух.
   А Королев в то же самое время, постепенно овладевая  собой,  с  горечью
думал о том, каким странным и необъяснимым показался, наверное, Звягинцеву
его неожиданный срыв.
   Однако он ни за что,  ни  под  каким  предлогом  не  позволил  бы  себе
объяснить его истинную причину. О том, что наши расчеты на быструю  войну,
на скорую капитуляцию финнов не оправдались, знали и понимали все те,  кто
был на Карельском перешейке. Но они не знали и не должны были  знать,  что
существовал другой план войны и, возможно, будь он  принят,  мы  могли  бы
победить скорее и с меньшими  потерями.  И  не  он,  Королев,  станет  тем
человеком, который посеет в душе Звягинцева малейшие сомнения в  действиях
высшего командования.


   ...Таковы были мысли этих двух человек, сидевших друг против  друга  за
маленьким круглым столиком в ярко  освещенном  номере  гостиницы  "Москва"
весной 1940 года.
   Первым нарушил молчание Звягинцев.
   - Ладно, Павел Максимович,  -  примирительно  сказал  он,  -  может,  я
действительно что не так сказал.
   - То-то и оно, - буркнул Королев, понимая, что Звягинцев говорит сейчас
не то, что думает, а он, Королев, не то, что мог бы и  хотел  ответить.  И
добавил: - Давай жуй, а то остынет.
   Но Звягинцев по-прежнему сидел неподвижно.
   -  Чего  не  ешь?  Все  мысли  обуревают?  -  уже   в   прежней   своей
ироническо-снисходительной манере спросил Королев.
   - Обуревают, - серьезно ответил Звягинцев.
   Он уже примирился с тем,  что  Королев  не  станет  обсуждать  вопросы,
которые так или иначе, в самом ли деле или только в его воображении  могут
задеть престиж высшего командования. Теперь  майор  думал  о  другом.  Это
"другое", так же как и все волнующие его сейчас мысли, тоже было связано с
грядущей войной. Но сейчас од размышлял о ней уже не как военный, а просто
как человек, обыкновенный советский человек, со школьных лет убежденный  в
том, что нет ничего дороже и справедливее тех идеалов,  которым  посвящена
жизнь миллионов его соотечественников.
   - Послушай, Павел Максимович, - сказал Звягинцев, - а все-таки как  это
может быть?
   - Что? - настороженно переспросил Королев.
   - Ну вот... как бы тебе сказать... - Звягинцев поморщил лоб и пошевелил
пальцами, точно  пытаясь  ухватить,  сформулировать  еще  не  окончательно
созревшую в его мозгу мысль. - Ты, конечно, согласен,  что  идеи,  которые
исповедует Гитлер, - это подлые, гнусные идеи?
   - Факт, - охотно согласился Королев, внутренне довольный, что  разговор
перешел на менее рискованную тему.
   - Так неужели же немцы пойдут за них умирать? - спросил Звягинцев.
   Королев встал. Он подтянул свой ослабленный ремень, застегнул  воротник
гимнастерки и спросил в упор:
   - К чему клонишь, майор?
   - Ни к чему. Я  просто  хочу  понять:  неужели  найдется  много  людей,
готовых отдать жизнь за неправое дело?
   - Сейчас,  может  быть,  и  готовы...  -  неожиданно  задумчиво  сказал
Королев.
   - Что значит "сейчас"? - нетерпеливо спросил Звягинцев.
   - Вижу, что не понял,  -  с  усмешкой  произнес  Королев,  -  а  еще  в
психологи метишь. Ладно. Скажу яснее. Пока  за  спиной  фашиста  сила,  он
пойдет... И помереть может  сгоряча.  А  идея  настоящая  чем  измеряется?
Сознательной готовностью жизнь за нее отдать. И не только когда  на  твоей
стороне сила, и не только сгоряча, а вот так, один  на  один  со  смертью.
Коммунист может. А фашист на такое не способен.
   - Полагаешь, что руки вверх поднимут?
   - Нет, не полагаю. До поры до  времени  не  поднимут.  Будут  переть  и
орать: "Хайль Гитлер!" А вот когда мы их поскребем до самых печенок, тогда
все их идеи и кончатся.
   - И тогда руки вверх?
   - Нет. Еще нет. Страх останется. Животный страх: умирать-то  никому  не
хочется. За жизнь борясь, можно и в глотку вцепиться. Только это уж  будет
не то. Последнее издыхание. И умирать будет фашист, как собака. Да  и  что
фашисту перед смертью людям сказать? "Хайль"? Или "Да здравствует  мировое
господство"? Не получается. Не звучит!.. Вот тебе и ответ на твой  вопрос:
не идеей Гитлер свои миллионы навербовал. Сладкую  жизнь  пообещал.  Грабь
другие народы и живи, наслаждайся!
   - Но как же ему удалось?.. - упорно продолжал спрашивать Звягинцев.
   - Да что ты, дурачишь меня, что  ли,  в  самом-то  деле!  -  воскликнул
Королев. - Кто тебя в академии  учил?  Разъяснений  от  меня  хочешь?  На,
получай! - Он поднял согнутую в локте руку и  стал  говорить,  по  очереди
загибая пальцы: - Гитлер умело использовал ситуацию,  в  которой  Германия
оказалась после поражения в первой мировой. Это раз. Империализм,  вермахт
немецкий сделал свою  последнюю  ставку.  На  фашизм.  Дали  ему  миллионы
рублей...  Ну,  этих  самых...  марок.  Это  два.  И  для   международного
империализма Гитлер выгоден. Оплот против коммунизма. Это три. Вот тебе  и
вся механика. Ясно?
   Звягинцев подошел к окну, отдернул штору.
   Там, за окном, шумел Охотный. Мчались машины, пугая  гудками  прохожих,
высокие квадратные "эмки" и длинные, вытянутые "ЗИС-101", недавняя новинка
нашей автомобильной промышленности. В доме Совнаркома, напротив,  несмотря
на то что рабочий день уже кончился, были освещены почти все окна.
   И в тот  момент  другое  видение  встало  перед  глазами  Звягинцева  -
затемненный Невский.
   И он с тревогой, внезапно ощутив холод во всем теле, подумал:  "Неужели
это когда-нибудь может случиться и здесь?.. Погаснут огни,  исчезнет  весь
этот живой, светлый мир?.."
   И, подумав об этом со страхом, которого не испытывал никогда, даже там,
на  Карельском,  он  вспомнил  о  Вере,  племяннице  Королева,  с  которой
познакомился совсем  недавно,  уже  после  финской  войны,  когда  Королев
пригласил его к себе домой, чтобы отпраздновать победу.
   ...Он не обращал на нее внимания до тех  пор,  пока  Королев  не  завел
патефон и, предложив молодежи танцевать, ушел  со  своим  старшим  братом,
Иваном Максимовичем, мастером Кировского завода, в другую комнату играть в
шахматы.
   Молодежи в гостях было  мало:  кроме  него,  Звягинцева,  только  дочка
старшего Королева - Вера, ее приятельница со своим  знакомым  студентом  -
выпускником консерватории и еще две молодые женщины - соседки Королева  по
квартире со своими мужьями.
   Когда сдвинули стол к стене, чтобы больше было места, и начались танцы,
"незанятой" оказалась только Вера - ее  приятельница  танцевала  со  своим
консерваторским  парнем,  жены  -  с  мужьями,  и  Звягинцеву  ничего   не
оставалось, как подойти к одиноко сидящей на диване девушке  и  пригласить
ее.
   Она ответила:
   - Давайте лучше посидим. - И спросила: - Вы, кажется, недавно с фронта?
   Он сел на диван, Вера как-то очень естественно  и  просто  придвинулась
ближе и, глядя ему прямо в глаза, снова спросила:
   - Наверное, это очень приятно - после всего  того,  что  вы  перенесли,
посидеть вот так, в тепле, при электрическом свете, правда?
   Она задавала свои вопросы без всякой аффектации и кокетства и при  этом
глядела на Звягинцева внимательным, пристальным  взглядом,  как  бы  желая
этим подчеркнуть, что для нее очень важно услышать его ответы.
   Тем  не  менее  Звягинцев  поначалу  говорил  с   Верой   рассеянно   и
полушутливо,  украдкой  поглядывая  на  ее   красивую   подругу,   которая
самозабвенно танцевала со своим студентом под звуки танго "Черные  глаза",
- оно вот уже несколько лет не выходило из моды. Худенькая, невысокая Вера
с ее по-детски раскрытыми, пристально-любопытными глазами явно проигрывала
по сравнению со  своей  длинноногой,  красивой  подругой,  и  Звягинцев  с
сожалением подумал  о  том,  что  с  поклонником  пришла  не  Вера,  а  ее
приятельница.
   Он несколько раз безуспешно пытался поймать взгляд той другой, а потом,
заметив, что Вера по-прежнему терпеливо-выжидающе смотрит на него, сказал:
   - Конечно, война не сахар.
   И в этот момент увидел в пристальном взгляде  Веры  что-то  похожее  на
укоризну, точно она ожидала от него совсем другого ответа.
   Звягинцев несколько смутился, как человек, обманувший ожидание ребенка,
и сказал улыбаясь, что "на войне как на войне", как говорят французы, и на
этот  раз  смутился  уже  окончательно,  потому  что  понял,  что  говорит
пошлости.
   Вера покачала головой и сказала мягко, но убежденно:
   - Нет, это не ответ. Я проходила практику в одном  из  госпиталей.  Там
лечили  обмороженных.  Мне   приходилось   с   ними   разговаривать.   Они
рассказывали страшные вещи. Скажите, вы были на самом фронте?
   В первое мгновение Звягинцев даже обиделся. Но по лицу Веры было видно,
что у нее и в мыслях не  было  как-то  задеть  его.  Судя  по  всему,  она
задавала свои немного наивно звучащие вопросы совершенно искренне.
   Тогда он  сказал,  что  провел  все  три  месяца  войны  на  фронте,  в
инженерных частях.
   - А девушек там было много? - спросила Вера.
   - Каких девушек? - недоуменно переспросил Звягинцев, но тут  же  понял,
что речь идет о военнослужащих, и ответил, что были  и  девушки,  особенно
среди медперсонала.
   Понемногу и незаметно для себя Звягинцев  втянулся  в  разговор  и  уже
больше не сожалел, что не танцует с той, длинноногой.
   Он  почувствовал,  что  Вера  относится  к  нему  с  какой-то  ласковой
заинтересованностью.  Звягинцеву  это  льстило.  После  трех   бесконечных
месяцев в снежном бездорожье Карельского перешейка, после ощущения вечного
холода, от которого не спасали ни костры, ни железные  печки-времянки,  он
впервые оказался в мирной уютной домашней обстановке, и Вера  была  первой
девушкой, с которой он познакомился после войны и которая отнеслась к нему
с такой, казалось бы, искренней заинтересованностью.
   Звягинцев не был женат. Он жил вместе с родителями в далеком  сибирском
городе,  когда  после  окончания  средней  школы  его   по   комсомольской
мобилизации послали в военно-инженерные войска. Потом Звягинцев поступил в
военно-инженерную академию, успешно окончил ее и был направлен на  штабную
работу.
   Он  стал  капитаном,  получил  хорошее  назначение.  Во  время  финской
кампании Звягинцев отличился, был награжден орденом Красной  Звезды,  стал
майором... Однако он так и не успел обзавестись семьей.
   Разумеется, у него были увлечения и до Веры. Но встреча с ней произошла
именно в  тот  момент,  когда  измученный  бессонными  ночами,  смертельно
уставший Звягинцев всем своим существом  потянулся  бы  к  любой  девушке,
проявившей к нему внимание.
   ...Отец Веры ушел домой рано, а когда  стали  расходиться  и  остальные
гости, Звягинцев попросил у Веры разрешения проводить ее.
   Полковник Королев жил на Литейном, а Вера бог знает  где,  за  Нарвской
заставой, они поехали на автобусе, но остановки  за  две-три  до  Нарвской
Звягинцев уговорил Веру сойти, и остальной путь они прошли пешком.
   С полчаса посидели в  скверике.  Казалось,  что  там,  у  Королевых,  и
теперь, по дороге к Вериному дому, они уже успели поговорить обо  всем  на
свете. Звягинцев теперь знал, что Вера учится в медицинском институте, что
ей двадцать лет, что она не замужем, что в недалеком будущем станет врачом
по детским болезням, что из  недавно  прочитанных  книг  ей  больше  всего
понравился "Танкер "Дербент", что она любит стихи, из поэтов  прошлого  ей
ближе всех Блок, а из современных - Дмитрий Кедрин...
   Когда они сидели в скверике. Вера неожиданно спросила:
   - Как вы думаете, я смогла бы... ну... быть на фронте?
   Звягинцев шутливо ответил, что  раз  выбрала  такую  специальность,  то
смогла бы, поскольку женщины-врачи призываются наравне с мужчинами.
   Но Вера сказала:
   - Нет, я не о том. Просто мне интересно: смогла бы я выдержать?..
   Неожиданно для себя Звягинцев представил  себе  Веру  там,  на  вьюжных
дорогах Карелии, измученную, продрогшую, и вдруг ему стало жалко ее.
   Он дотронулся до ее руки, потом  положил  свою  широкую  ладонь  на  ее
маленькие пальцы как бы для того, чтобы согреть,  хотя  было  не  холодно,
приближалась весна.
   Она  не  убрала  руку  и,  казалось  даже  не   замечая   прикосновения
Звягинцева, глядела куда-то вдаль, занятая своими мыслями.
   Потом как будто вернулась на землю,  легким,  едва  ощутимым  движением
освободила свою руку, улыбнулась и сказала:
   - Как это, наверное, хорошо - вернуться из этого ада в ярко освещенный,
мирный город... А знаете, Алексей, я вам завидую!
   - Ну, завидовать тут нечему, - сказал Звягинцев, думая, что она имеет в
виду его пребывание на фронте, - каждый делает то, что ему положено.  А  я
человек военный.
   - Нет, я не об этом, - тихо ответила Вера. - Просто  вы  видите  теперь
все другими глазами. И эти улицы, фонари и людей...  Видите  то,  чего  не
вижу я... Вам не кажется, Алеша, что эта избитая  фраза  о  том,  что  все
познается в сравнении, приобрела теперь для вас и для всех тех, кто был на
фронте, особый смысл? Вы ведь заглянули в другой мир, ну, в какое-то  иное
измерение... А потом вернулись в наше. И вам все  должно  видеться  иначе.
Огни - светлее, краски - ярче...
   ...У подъезда дома, где жила Вера, они еще несколько минут постояли.
   - Ну вот, а теперь надо прощаться, - сказала Вера и добавила: - Я очень
рада, что мы... познакомились.
   Она протянула ему руку, он на мгновение  задержал  в  своей  ладони  ее
маленькую, узкую кисть.
   Потом Звягинцев одиноко стоял у подъезда, в  котором  несколько  секунд
назад скрылась Вера,  и  с  недоумением  прислушивался  к  овладевшему  им
ощущению пустоты.
   И все же тогда Звягинцев не придавал особого значения этой встрече.
   Он добрался домой очень поздно - хорошо, что предстояло  воскресенье  и
можно было выспаться, - лег в постель, убежденный, что, проснувшись,  даже
не вспомнит о Вере, но утром открыл глаза снова  с  мыслью  о  ней,  будто
думал о Вере даже во сне. "Чепуха, - внушал себе  Звягинцев,  -  все-то  я
придумываю. Ничего в ней нет особенного, в  этой  девице.  Впрочем,  может
быть, и есть, только я ничего этого и увидеть-то не мог. И что между  нами
было? Немного поговорили, потом ехали в автобусе, потом шли  пешком  минут
двадцать, не больше, посидели в сквере... Черт побери, да я и вел-то  себя
с ней во сто раз скромнее, чем с любой другой, которая бы мне понравилась.
Шли домой, как школьники, даже не под руку. И ни о чем таком не  говорили.
Никакого флирта, никаких слов со  значением  или,  как  теперь  становится
модным говорить, с подтекстом. Так в чем же дело? Почему  я  все  думаю  о
ней?"
   Прошло еще несколько дней, и Звягинцев понял,  что  очень  хочет  снова
увидеть Веру. Он уговаривал себя, что должен встретиться с  ней  лишь  для
того, чтобы перестать о ней думать, увидеть в последний раз и забыть.
   Но он не знал номера ее телефона, тогда, при встрече, даже не  спросил,
есть ли у нее телефон.
   Оставалась лишь одна возможность - выудить номер у Королева.
   Он зашел в кабинет полковника, поговорил о делах, потом с  подчеркнутым
безразличием сказал,  что  в  то  прошлое  воскресенье  Вера  просила  его
выяснить, продается ли в Эрмитаже цветной каталог картин,  он  согласился,
узнал, поскольку Эрмитаж рядом - вон,  виден  из  окна,  и  теперь  просит
передать...
   Разумеется,  Королев  мог  согласиться  выполнить  поручение,  и  тогда
Звягинцев оказался бы в дураках: ему оставалось бы  только  воображать,  с
каким недоумением слушала бы Вера полковника, когда тот повторял бы ей всю
эту чепуху об Эрмитаже.
   Однако был шанс  выиграть  эту  игру,  и  Звягинцев  выиграл.  Королев,
скользя взглядом по разложенным  перед  ним  на  столе  картам,  рассеянно
сказал Звягинцеву, что тот может сам доложить о выполнении поручения.
   Звягинцев равнодушно заметил, что не  знает  номера  телефона  Веры,  и
Королев автоматически этот номер назвал.
   Вечером он ей позвонил. Долго обдумывал свою первую фразу и остановился
на   грубовато-шутливой:   "Товарищ   Вера?   Докладывает   некий    майор
Звягинцев..."
   Она, видимо, обрадовалась, услышав его голос. Они встретились и  не  по
сезону поехали  на  Острова,  в  парк.  Звягинцеву  показалось,  что  Вера
выглядит гораздо привлекательнее, чем прошлый  раз.  На  ней  было  узкое,
перехваченное в талии, хорошо сшитое пальто, берет она держала в  руке,  и
ветер слегка шевелил  ее  мягкие,  расчесанные  на  косой  пробор  светлые
волосы.
   Они зашли в кафе, затем уселись на одиноко стоящей  скамейке,  и  тогда
Звягинцев попытался обнять Веру и притянуть к себе.
   Но тут произошло то, чего он вовсе не ожидал. Вера взглянула на него  с
удивлением, точно впервые увидела, потом мягко, но решительно освободилась
от его рук, посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами,  покачала
головой и сказала:
   - Этого не надо, Алеша.
   Звягинцев не  придал  ее  жесту  и  словам  особого  значения  и  через
несколько минут повторил свою попытку. На этот  раз  Вера  не  сделала  ни
одного движения, а только сказала:
   - Я же просила вас, Алеша, не надо!
   Она произнесла  это  каким-то  новым,  изменившимся  голосом,  сухим  и
безразличным, и это подействовало на Звягинцева сильнее, чем если бы  Вера
его оттолкнула.
   Он покорно опустил руки, чувствуя, как между  ними  мгновенно  возникла
прозрачная, но непреодолимая стена.
   Некоторое время они молчали, потом Вера сказала:
   - Я все понимаю, Алеша. Я, наверное, обидела вас. Мне было очень хорошо
с вами. Но... иначе. А это - другое...
   Возникшее между ними отчуждение уже не исчезало. Он проводил Веру домой
на такси, они попрощались, не договариваясь о новой встрече.
   ...И все же он вскоре снова позвонил ей, через неделю.
   - Вера, здравствуйте, - сказал Звягинцев. - Это я... Вы,  конечно,  уже
забыли...
   Он сам напросился к ней в гости. Выдумал  какую-то  байку  о  том,  что
оказался в ее районе, совсем  недалеко,  и,  получив  согласие,  опрометью
кинулся вон  из  телефонной  будки,  чтобы  поймать  такси  и  приехать  в
правдоподобно короткий срок.
   По дороге думал о том, застанет ли Веру одну или  дома  родители,  если
да, то как ему себя с ними вести.
   Все произошло не так, как он мог себе представить. Родителей Веры  дома
не оказалось, но она была не одна. Навстречу Звягинцеву  поднялся  рослый,
красивый парень спортивного типа, чуть сощурил глаза,  протягивая  руку  и
называя себя не по имени, как принято среди молодежи, а по фамилии:
   - Валицкий...
   Уже через несколько минут Звягинцев понял, что был  здесь  лишним,  что
приглашен просто так, из вежливости, - уж слишком он был настойчив.
   Этот Валицкий,  которого  Вера  время  от  времени  называла  Толенька,
казалось, своим ростом, своим голосом, своим смехом заполнил всю  комнату.
Он как бы стоял между Звягинцевым и Верой, заслонив ее собственной  особой
всю, целиком.
   Звягинцев  вскоре  ушел.  Спускаясь  по  лестнице,   злой,   обиженный,
смущенный, он пытался успокоить себя:
   "Ну и хорошо. Ну и ладно. По крайней мере, теперь я могу  выкинуть  все
это из головы. Подумать только - свалять такого дурака! Целую неделю ходил
сам не свой только потому, что в  голову  взбрела  шальная  мысль.  Да  ей
просто наплевать на меня! На кой черт я ей позвонил, напросился  прийти...
Ладно, дураков учат".
   К концу этого внутреннего  монолога  Звягинцев  был  уже  убежден,  что
относится к Вере совершенно безразлично.
   Но он ошибся и на этот раз.
   Позднее, когда Звягинцев  снова  и  снова  пытался  анализировать  свои
чувства и спрашивать себя, что привлекает его в Вере, он отвечал  на  него
одним словом: "Беззащитность".
   Да, да, Вера казалась ему именно  такой.  Он  почувствовал  это  тогда,
когда увидел ее рядом с Анатолием. Казалось, что  огромный,  самоуверенный
парень может делать с ней все что захочет. Он подавлял ее.
   Как? Почему? Чем?.. На эти вопросы Звягинцев не смог бы  ответить.  Его
ощущение было интуитивным, не основанным на  каких-то  конкретных  фактах.
Может быть, ему даже было приятно, даже хотелось думать о  том,  что  Вера
нуждается в его помощи. Но, судя по всему, она в ней не нуждалась...
   За это время Звягинцев все же не раз  звонил  ей  по  телефону,  дважды
уговорил пойти с ним в театр...
   Он как-то свыкся с мыслью, что рано или поздно  станет  ей  нужен,  что
когда-нибудь ей будет угрожать какая-то опасность или что-то в этом роде и
тогда она посмотрит на него совсем другими глазами.
   ...Она избегала встреч. Он понимал это. И все же хотел ее видеть. Пусть
редко. Звонил ей по  телефону.  Ему  отвечали,  что  ее  нет  дома.  Снова
звонил...
   Иногда ему удавалось заставить себя не думать о ней.  Но  ненадолго.  И
тогда он опять звонил.
   Но все оставалось по-старому...
   "...И что будет тогда с ней?" - мысленно спросил себя Звягинцев, стоя у
открытого окна и глядя на ярко освещенную,  заполненную  гуляющими  людьми
улицу.
   Но в этот момент слова Королева оторвали его от тяжелых раздумий.
   - Послушай, майор, - глухим, несвойственным ему голосом сказал Королев,
- ты что  полагаешь...  он...  ну...  он  уверен,  что  придется  воевать?
Считает, что будем?.. Наверняка?
   - Думаю, что уверен, - твердо ответил Звягинцев.
   С минуту они молчали.
   - Ладно, - сказал Королев, расправляя складки своей гимнастерки и снова
подходя к столу. - Тогда давай выпьем по  последней,  и  я  пойду  чемодан
уложу. - Он посмотрел на часы. - Через сорок минут на вокзал...



2

   12 ноября  1940  года  по  Унтер-ден-Линден,  некогда  одной  из  самых
красивых  и  многолюдных  улиц  холодного,  чопорного  Берлина,   двигался
автомобильный кортеж - четыре черных "мерседеса".
   Впереди ехали мотоциклисты в форме СС, но в стальных касках. Над фарами
первого "мерседеса" развевались флажки: немецкий со свастикой и  советский
с серпом и молотом.
   В первой машине ехал глава советской делегации, нарком  по  иностранным
делам Советского Союза Молотов и с ним министр  иностранных  дел  Германии
Иоахим фон Риббентроп. Они  расположились  по  углам  просторного  заднего
сиденья, а их переводчики - впереди, на откидных креслах.
   Нарком молчал. Он сидел  неподвижно,  в  застегнутом  на  все  пуговицы
черном однобортном пальто, в темно-серой шляпе с твердыми, чуть  загнутыми
полями, устремив свой неподвижный взгляд вперед.
   Это раздражало Риббентропа. "Конечно, - размышлял он, - министр  обижен
тем холодно-формальным приемом, который  только  что  был  оказан  ему  на
Ангальтском вокзале". Что ж, все было разыграно как по  нотам.  Фюрер  сам
определил церемониал встречи.  Не  слишком  крепкие  рукопожатия.  Никаких
улыбок. Никого из высших сановников или  генералов,  кроме  Риббентропа  и
Кейтеля,  только  второстепенные  чиновники   министерства   и   работники
советского посольства.  Два  небольших  советских  флага  по  обе  стороны
вокзального здания. Несколько  больших,  тяжелых  знамен  со  свастикой  -
посередине. Проход почетного караула должен быть грозным, величественным и
неотвратимым, как девятый вал.
   Фюрер хотел, чтобы этот  человек,  советский  нарком,  едва  ступив  на
перрон, понял, что приехал в  центр  третьего  рейха,  в  столицу  великой
Германии.  Он  должен  быть  поражен,  подавлен  мрачным  величием   этого
государства, должен  сразу  же  понять,  что  здесь  привыкли  не  столько
слушать, сколько повелевать. Все было рассчитано на то, чтобы с первых  же
минут  подавить  воображение  этого  невысокого  педантичного  человека  в
старомодном пенсне.
   Но, казалось, нарком  был  готов  к  такому  приему.  Здороваясь,  чуть
приподнял шляпу. Пожимая руку Риббентропа, едва прикоснулся к  ней  своими
холодными, будто негнущимися пальцами. Проходя  мимо  неподвижных  солдат,
чуть скользнул по ним отсутствующим взглядом.
   Искоса посматривая  на  наркома,  Риббентроп  испытывал  чувство  злого
удовлетворения.
   Его радовало, что сделано все для того, чтобы поставить на место  этого
представителя Кремля, к тому же мысль о том, что  он,  Риббентроп,  играет
столь значительную роль  в  истории,  тешила  его  тщеславие.  А  то,  что
происходило сейчас, Риббентроп не сомневался, будет принадлежать  истории.
Как и все то, что произойдет впоследствии.
   Бывший торговец шампанскими винами страдал смешанным комплексом величия
и неполноценности. Его тогда еще никому не видимая звезда стала  восходить
в 1933 году. Однажды вечером  двое  людей,  стараясь  быть  незамеченными,
выскользнули  из  резиденции  президента  Германской  республики.  Они  не
пожелали воспользоваться служебной машиной и вскочили в первое  попавшееся
такси. Дали шоферу адрес -  захолустное  берлинское  предместье,  квартира
некоего господина Риббентропа.
   Ни один из них - а это были государственный  секретарь  Мейснер  и  сын
президента Гинденбурга Оскар -  не  знал,  как  выглядит  этот  никому  не
известный нацист. Они слышали, что он был приятелем фон Папена, с которым,
кажется, познакомился еще во время мировой войны  на  турецком  фронте,  и
только.
   Им вообще было наплевать на какого-то Риббентропа. У них  была  гораздо
более значительная цель - встретиться с другим человеком, по имени  Адольф
Гитлер, чья партия одержала победу на  последних  выборах  в  рейхстаг,  с
вождем этой партии, с тем, о ком Гинденбург  сказал,  что,  пока  жив,  не
допустит, чтобы какой-то бывший ефрейтор занял кресло немецких канцлеров.
   Дверь им открыл человек со смазливым лицом  парижского  бульвардье  или
содержателя одного из сомнительных заведений на Александерплатц;  на  лице
его играла фатоватая, всепонимающая улыбка.  Блестели  густо  напомаженные
волосы.
   Ни Мейснер, ни Оскар Гинденбург не обратили на этого пшюта ни малейшего
внимания.  Они  вообще  перестали  замечать  его  после   того,   как   он
многозначительным шепотом произнес только одно слово: "Здесь!.."
   Да, Гитлер был здесь, в этом доме, равно как и Папен, Геринг и Фрик.
   К удивлению присутствующих, и прежде всего самого Риббентропа,  который
не хуже других знал об отношении  Гинденбурга  к  фюреру,  сын  президента
Оскар уже через несколько минут уединился с Гитлером в одной из комнат.
   Никто не знал, о чем они говорили.
   Так или иначе, но одно из решающих свиданий, предшествовавших тому, что
Гинденбург, нарушив свою клятву, назначил Гитлера канцлером, происходило в
доме Риббентропа.
   Об этом с чувством неубывающей гордости всегда помнил Риббентроп,  и  -
что еще более важно  -  об  этом  не  забыл  и  сам  Гитлер.  Очень  скоро
Риббентроп распрощался с захолустьем, где жил все  эти  годы,  переехал  в
одну из роскошных квартир на Кудам - так на  берлинском  жаргоне  называли
Курфюрстендам, одну из фешенебельных улиц столицы,  -  стал  руководителем
внешнеполитического бюро нацистской партии.
   Риббентроп был необразован, ленив,  но  тщеславен  и  высокомерен,  как
прусский аристократ.
   К его великому сожалению, он не был аристократом,  и  все  его  попытки
хотя бы походить на такового кончились плачевно.
   С чувством скрытой  зависти  смотрел  он  на  лица  кадровых  генералов
рейхсвера, сухие, вытянутые, надменные лица,  покрытые  желтоватой  кожей,
точно благородным пергаментом, на их монокли, с  которыми  они,  казалось,
родились.
   Одно время он и  сам  пробовал  носить  монокль,  но  проклятое  стекло
оставляло болезненный след и поминутно выскальзывало из  глазной  впадины.
Кроме того, монокль мешал Риббентропу видеть, и это быстро раскусили те, с
кем ему ежедневно приходилось встречаться. Он никогда не мог  забыть,  как
проклятый Геринг, эта жирная свинья, насмешливый и  бесцеремонный  хам,  к
сожалению пользующийся особой любовью фюрера, сказал  однажды,  протягивая
какую-то бумагу для прочтения:
   - Только выньте монокль, Риббентроп, это важный документ...
   И тем не менее звезда Риббентропа восходила все выше  я  выше.  В  1936
году Гитлер назначил его послом в Англию с  главной  целью:  позондировать
возможность соглашения с этой страной против России.
   Говорили, что тогда-то фюрер и  произнес  фразу,  ставшую  впоследствии
известной  многим.   В   ответ   на   высказанное   кем-то   замечание   о
некомпетентности Риббентропа Гитлер сказал: "Риббентроп хорошо знает,  кто
бог и кто ему молится".
   Да  и  зачем  Риббентропу  была  нужна   компетентность   в   устарелом
интеллигентском  понимании  этого  слова!  Разве  он  не  смог  бы,   даже
разбуженный среди ночи, процитировать великие, пророческие слова фюрера из
"Майн  кампф":  "Мы,  национал-социалисты,  начинаем  с  того  места,  где
остановились семьсот лет  назад!"  Сколько  раз  на  пивных  сборищах,  на
уличных собраниях Риббентропу доводилось повторять  эти  слова!  Они  были
пророчеством,  программой,  инструкцией...  "Мы   прекращаем   бесконечное
движение немцев на юг и запад Европы и обращаем наши  взоры  к  землям  на
востоке. Когда мы говорим сегодня о новых территориях в Европе, то  должны
прежде  всего  иметь  в  виду  Россию  и  пограничные  с  ней   вассальные
государства. Сама судьба направляет нас туда". В этих  словах  заключалось
все, что должен был знать человек, посвятивший свою жизнь фюреру.
   Однако одних этих слов, хотя бы и навсегда  благоговейно  затверженных,
было мало для того, чтобы  занять  пост  немецкого  посла  в  Англии.  Но,
во-первых, за время работы во внешнеполитическом  бюро  партии  Риббентроп
кое-чему научился. Во-вторых, он хорошо знал, "кто бог и кто ему молится".
В-третьих... Это третье, но далеко не последнее по важности обстоятельство
заключалось в том, что Риббентроп имел в Лондоне связи с людьми, которых в
Берлине считали друзьями новой Германии.
   В  Лондоне  Риббентроп  не  засиделся.  В  начале  1938   года   Гитлер
реорганизовал свой кабинет, выкинув оттуда Бломберга  и  Нейрата,  которые
казались ему слишком "старомодными",  отягощенными  традициями  Веймарской
республики. Место министра иностранных  дел  оказалось  вакантным.  Гитлер
назначил  на  этот  пост  "динамичного"  Риббентропа,  хорошо   усвоившего
принципы нацистской дипломатии.
   В один из осенних  дней  Риббентроп  по  поручению  фюрера  подписал  в
Берлине антикоминтерновский пакт с Японией и вечером того же  дня  объявил
на многолюдной пресс-конференции, что отныне Германии и  Японии  предстоит
сообща защищать западную цивилизацию.
   Он не удостоил ответа  ехидный  вопрос  одного  из  журналистов,  каким
образом  Япония,  расположенная,  как  известно,   на   Дальнем   Востоке,
собирается защищать Запад, и не обратил внимания  на  сопровождавший  этот
вопрос общий смех, - в 1938 году звезда Риббентропа была уже в зените.
   ...И вот теперь, исполненный чувства гордости и  собственного  величия,
он  ехал  в  огромной  министерской  машине  по  Унтер-ден-Линден,  искоса
поглядывая на молчаливого советского наркома, с  которым  в  прошлом  году
встречался в Москве.
   Никаких признаков эмоций не  было  заметно  на  лице  Молотова.  И  это
раздражало германского министра. "Ординарное лицо гимназического  учителя,
- говорил себе Риббентроп. - Интересно, можно ли представить  себе  его  с
моноклем? И почему он предпочитает старомодное пенсне  очкам?  В  Германии
такие пенсне носили разве что только ювелиры и зубные врачи, в большинстве
своем евреи..."
   - Как дела в Москве? - с натянутой улыбкой  спросил  Риббентроп,  чтобы
нарушить тяготившее его молчание.
   - В Москве дела идут хорошо, - ответил нарком, чуть поворачивая  голову
в сторону своего собеседника.
   - Как здоровье господина Сталина?
   - Отлично.
   - Как Большой театр? - продолжал спрашивать Риббентроп.
   - Большой театр на месте.
   - Очень приятно слышать. "Лебединое озеро" - одно из моих  незабываемых
впечатлений. Конечно, театральный сезон уже начался?
   - Да. Первого сентября, - лаконично ответил человек в пенсне.
   - Как поживает несравненная Лепешинская?
   - Кто?
   - Я имею в виду вашу выдающуюся балерину.
   - Она танцует.
   Молотов рассеянно поглядел в окно. На тротуарах было много  штурмовиков
и полицейских. Риббентроп знал, что сегодня им  было  поручено  не  только
обеспечивать безопасность кортежа, но и разгонять очереди, которые  обычно
стояли у продуктовых магазинов.
   Риббентроп снова скосил глаза в его сторону, когда они  проезжали  мимо
развалин, - это были свежие следы ночной бомбежки.
   Но гость сидел по-прежнему неподвижно, снова  устремив  взгляд  вперед.
"Что ж, - подумал Риббентроп, - тем лучше". На всякий случай он сказал:
   - Несколько дней назад англичане бросили на Берлин сто самолетов.  Рейд
отчаяния. Прорвались только три. Позавчера Люфтваффе предприняло  ответную
карательную акцию. Пятьсот самолетов! Почти все они достигли цели.  Лондон
- в развалинах. Мы получили прекрасные фотоснимки.
   - Да? - сдержанно переспросил Молотов.
   "Интересно, что вы запоете, когда наши самолеты будут бомбить  Кремль!"
- злорадно подумал Риббентроп. Эта мысль  принесла  ему  некое  внутреннее
облегчение. Он стал думать  о  переговорах,  которые"  должны  были  скоро
начаться. Было приятно размышлять об этом.  Приятно,  потому  что  в  этих
переговорах на его стороне окажется огромное  преимущество.  Неважно,  что
будет сказано. Важно, исключительно важно  будет  то,  о  чем  сказано  не
будет.
   Он, этот невысокий человек в пенсне, и тот, другой, что стоит  за  ним,
усатый, в полувоенной форме, и  все  те,  что  стоят  за  обоими,  -  люди
неполноценных рас, они не знают, что их час фактически уже пробил, что все
они вместе со своей проклятой страной скоро будут уничтожены.
   Да, им, к счастью, неизвестно, что гигантская машина уже пущена в ход и
что стрелка часового механизма медленно, неотвратимо обегает положенные ей
круги... "Они все погибнут, все, все, в Гигантском катаклизме,  в  схватке
огня и льда", - мысленно произнес Риббентроп, привычно прибегая  к  широко
распространенной в высшей нацистской среде мистической терминологии.
   Впрочем, сам он  в  душе  был  далек  от  всякого  мистицизма.  Там,  в
Берхтесгадене,  высоко  среди  баварских  Альпийских  гор,  в  Бергхофе  -
загородной резиденции Гитлера - он со смиренным  вниманием  вслушивался  в
исполненные мрачной таинственности пророчества фюрера о том, что весь  мир
стоит на пороге грандиозной мутации,  которая  даст  человеку  могущество,
подобное тому, каким древние наделяли бога.
   Все эти разговоры об извечной борьбе льда  и  огня,  о  сверхчеловеках,
которые  притаились  где-то  под  землей,  в  глубоких  пещерах,  и  скоро
появятся, чтобы править людьми, были непонятны Риббентропу, -  он  начинал
чувствовать себя в своей тарелке лишь тогда, когда разговор  переходил  на
дела сугубо практические.
   Но ощущение своей причастности к некоему грандиозному  тайному  замыслу
усиливало в Риббентропе сознание собственной значительности. Он становился
как бы сродни этим  самым  демоническим  сверхчеловекам.  И  Риббентроп  с
чувством огромного превосходства посмотрел на своего бесстрастного соседа.
"Хотел бы я  увидеть  твое  лицо,  твои  немигающие,  прикрытые  овальными
стеклышками пенсне глаза, - со злорадством думал он, - если  бы  ты  узнал
то, что пока знают лишь  несколько  десятков  человек  в  Германии!  Знает
Йодль, которому фюрер еще год  назад  дал  ясно  понять,  что  завоеванная
польская территория должна рассматриваться лишь как плацдарм  для  нового,
решающего прыжка немецкой армии. Знает заместитель Йодля полковник Вальтер
Варлимонт, которому три месяца тому назад фюрер разрешил  посвятить  узкий
круг офицеров штаба вермахта в свое твердое намерение атаковать  Советский
Союз весной сорок первого года.  Знают  Гесс,  Геринг,  Геббельс,  Борман,
Кейтель, Браухич, Гальдер. Все они  посвящены  в  исполненный  нордической
хитрости грандиозный замысел фюрера, и все они умеют хранить тайну..."


   ...Резиденцией советской делегации должен был  служить  дворец  Бельвю.
Машины промчались по длинной  аллее,  образуемой  густыми  рядами  лип,  и
остановились недалеко от парадного подъезда.
   - Этот дворец, - торжественно сказал Риббентроп,  когда  он  и  Молотов
сделали несколько шагов по парку, - некогда  был  собственностью  кайзера.
Теперь он принадлежит Германии...
   Риббентроп тут же счел свои слова неудачными:  "Чего  доброго,  Молотов
подумает, что я хочу подольститься к нему, выражаясь подобным образом" - и
добавил уже значительно суше:
   - Фюрер предназначил дворец для гостей немецкого правительства.
   Он повел наркома по парадным комнатам. Они шли молча. Риббентроп искоса
поглядывал на человека в пенсне, стремясь уловить, какое  впечатление  все
же производит на него окружающее - стены, увешанные старинными гобеленами,
драгоценный фарфор, огромные  букеты  роз  в  вазах,  старинная  дворцовая
мебель и застывшие у дверей слуги в расшитой золотом одежде.
   Но Молотова все это, по-видимому, не интересовало. Он не задержался  ни
у одного гобелена, не постоял ни перед одной картиной, не  полюбовался  ни
одной розой, хотя бы из вежливости.
   Риббентроп с досадой вспомнил, что сам он не удержался  от  восхищенных
восклицаний, когда в прошлом году его провели по парадным залам Кремля.  А
сегодня этот апатичный славянин ступает  по  бесценным  коврам  одного  из
самых великолепных дворцов Германии,  мимо  картин  и  гобеленов,  которые
послужили бы украшением знаменитейших музеев  мира,  проходит  так,  точно
всего этого просто не существует.
   Перед  широкой  мраморной  лестницей,  ведущей  во  второй  этаж,   где
располагались жилые помещения, Риббентроп остановился.
   - Вы увидитесь с фюрером во второй половине дня,  господин  министр,  -
многозначительно сказал он. - Если с  вашей  стороны  нет  возражений,  мы
смогли  бы  обсудить  некоторые   вопросы   в   предварительном   порядке.
Разумеется, после того как вы отдохнете...
   - Мы будем готовы через полчаса, - сказал Молотов, и  это  были  первые
слова, произнесенные им после того, как они вошли в замок.


   Риббентроп предложил наркому сигареты и сигары, хотя знал, что  тот  не
курит. Затем сам закурил  сигару,  выпустил  клуб  дыма,  вежливо  помахал
рукой, чтобы дым не достиг  гостя,  и,  широко  улыбнувшись,  голосом,  не
лишенным некоей торжественности, сказал:
   - Итак, господин министр, настало время, чтобы четыре великих державы -
я, естественно, имею в виду Россию, Германию, Италию и Японию - определили
сферы своих интересов. По мнению фюрера, - он сделал  ударение,  произнося
это слово, - все устремления этих стран  должны  быть  направлены  на  юг.
Италия, как известно, уже пошла по этому пути. Что касается  Германии,  то
она в дальнейшем намерена расширить свое жизненное  пространство  за  счет
земель в Центральной Африке. Хотелось бы услышать о намерениях  России,  -
несколько наклоняясь в сторону своего  собеседника,  сказал  Риббентроп  и
сделал большую паузу.
   Но человек в пенсне, видимо, не собирался разомкнуть свои плотно сжатые
губы. Помолчав мгновение, Риббентроп  продолжал,  значительно  подчеркивая
слова:
   - Не считает ли Россия, что для нее было бы естественно  обратить  свои
взоры на юг, то есть к южному морю? Полагаю, что новый морской  выход  был
бы для России...
   - К какому морю? - неожиданно прервал Риббентропа нарком, и в интонации
его прозвучало нечто похожее на усмешку.  Риббентроп  удивленно  приподнял
брови, точно желая спросить:  неужели  в  Кремле  плохо  знают  географию?
Однако Молотов молчал, вопросительно глядя на Риббентропа.
   Последний невольно смешался  и  хотел  было  напомнить,  что  уточнение
географических пунктов в ситуациях, подобных сегодняшней, не  в  традициях
дипломатии. Однако счел за лучшее вообще не отвечать на столь прямолинейно
поставленный  вопрос.  Он  сделал  неопределенный  жест  рукой,  прочертив
полукруг зажатой в пальцах сигарой, и стал пространно говорить об огромных
переменах в мире, которые неизбежно произойдут после  того,  как  Германия
закончит начатую ею победоносную войну.
   - Я уверен, - зажигая потухшую сигару, закончил Риббентроп, -  что  обе
наши страны выиграли, заключив  свой  исторический  пакт.  Не  кажется  ли
господину  министру   естественным,   что   и   дальнейшее,   послевоенное
сотрудничество между Германией и Россией пошло бы на пользу нашим народам?
   Произнося эти слова, Риббентроп вспомнил о директиве фюрера, данной  им
генералу  Томасу,  начальнику  управления  военной  экономики   верховного
командования. Смысл ее заключался в том, чтобы планировать поставку России
материалов, предусмотренных германо-советским  договором,  лишь  до  весны
сорок первого года. Лишь до весны!..
   Риббентроп снова  улыбнулся,  глядя  на  представителя  страны,  судьба
которой уже была решена.
   - К какому морю? - неожиданно повторил свой вопрос этот человек,  точно
не слышал ничего из того, что только что было сказано Риббентропом.
   Немецкий министр  недовольно  передернул  плечами  и  резким  движением
потушил сигару, ткнув ею в дно хрустальной пепельницы.
   "Что ж, - подумал он, - в конце концов, я ничем не рискую".
   - Я полагаю, - сказал он, - что Россия могла бы извлечь  серьезные  для
себя выгоды, обратив взоры в  сторону  Персидского  залива  и  Аравийского
моря.
   - Вы так п-полагаете? - переспросил Молотов, впервые  обнаруживая  свою
привычку слегка заикаться,  которая  так  нервировала  Риббентропа  еще  в
Москве, потому что нередко придавала самым простым словам  этого  человека
многозначительный или ядовито-насмешливый характер.
   Риббентроп посмотрел в упор на наркома, стараясь  определить,  является
ли его вопрос чисто риторическим,  или  в  нем  заключен  какой-то  особый
смысл.
   Но лицо человека в пенсне  хранило  по-прежнему  спокойно-непроницаемое
выражение. "Уж не намерен  ли  этот  большевик  издеваться  надо  мной?  -
подумал Риббентроп. - Какого еще ответа он ждет от меня? О, интересно было
бы себе представить, какой характер  принял  бы  разговор,  если  бы  этот
бесстрастный, как и все большевики,  лишенный  воображения  человек  знал,
какая ставка сделана в этой игре!.."
   Риббентроп снова мысленно повторил слова -  приказ,  отданный  Гитлером
генералу Томасу, но в этот момент Молотов неожиданно сказал:
   - Я задал свой вопрос, потому  что  при  определении  любых  перспектив
необходима точность и... б-бдительность. В особенности когда речь  идет  о
Германии и Советском Союзе.
   Риббентроп на мгновение смутился. Ему показалось, что Молотов  каким-то
чудом  услышал  слова,  которые  он  произнес  лишь   мысленно.   "Чепуха,
совпадение", - тут же успокоил себя  Риббентроп  и,  чуть  повышая  голос,
переспросил с хорошо разыгранным недоумением:
   - Вы сказали "бдительность"? Я вас правильно понял? - На  этот  раз  он
обращался к переводчику.
   - Да. И бдительность, - повторил нарком.
   Риббентроп настороженно посмотрел на своего собеседника и подумал: "Что
он намерен этим сказать? Хочет дать понять, что  ему  что-то  известно  об
истинных  намерениях  Германии?  Нет,  этого  не  может  быть.  Он  просто
стремится набить себе цену. Просто делает вид, будто располагает какими-то
сведениями. Что ж, пусть попробует пойти по этому пути, когда встретится с
фюрером!
   О, этот человек в пенсне просто не знает, что его  ожидает!  Он  привык
иметь дело с простыми смертными.  Но  ему  предстоит  увидеть  победителя,
громовержца, услышать звук его сокрушительного удара кулаком  по  столу!..
Может быть, тогда этот человек без нервов поймет, что находится  на  земле
третьего  рейха,  перед  лицом  хозяина  Европы,  завтрашнего   властелина
мира..."
   И Риббентроп с улыбкой, подчеркнуто вежливо сказал  Молотову,  что  ему
понятен серьезный и осторожный подход  господина  министра  к  возникающим
проблемам, но он уверен, что при встрече  с  фюрером  эти  проблемы  будут
благополучно разрешены.
   Говоря все это, Риббентроп  старался  найти  ту  едва  ощутимую  грань,
черту, которая отделяет вежливость от тонкой насмешки. Он балансировал  на
этой черте,  готовый  в  зависимости  от  реакции  собеседника  немедленно
перейти по ту или другую ее сторону.
   Но Молотов, казалось, вообще никак не реагировал на слова  Риббентропа.
Невозмутимо слушал, чуть наклонив голову к переводчику, затем едва заметно
кивнул, блеснув стеклами своего пенсне, и встал.
   Предварительные переговоры были окончены.



3

   В последние годы Гитлер страдал  бессонницей.  Поздно  ложился  и  рано
вставал.
   В семь утра ему подавали первый завтрак - простой немецкий завтрак, без
всяких излишеств: стакан молока или  фруктового  сока,  одну-две  булочки,
ломтик мармелада. Он был неприхотлив в еде.  Потом  гулял,  думал,  иногда
писал, иногда беседовал с астрологом...  Свой  рабочий  день  он  начинает
(втайне терпеть не может это занятие) с  просмотра  бумаг  государственной
важности. При одной мысли, что это неизбежно, у него портится  настроение,
и в свой  служебный  кабинет  -  огромная  комната,  гобелены  на  стенах,
пушистый ковер на полу, широкий и длинный письменный стол,  неподалеку  от
него большой глобус на подставке из черного  дерева  -  он  входит  уже  с
испорченным настроением.
   Он  обладает  завидной  способностью  мгновенно  запоминать  содержание
документов и донесений, причем почти дословно.
   И тем не менее ненавидит бумаги, потому что они глухи и  беззвучны.  Он
презирает их, они чужды ему, потому что не  могут  кричать,  издавать  тот
единый  оглушительный,  самозабвенный,  торжествующий  вопль   восхищения,
который его уши давно уже воспринимают как лучшую на свете музыку.
   Читать, даже просто перелистывать эти скучные бумаги - для него  пытка.
Он вообще ненавидит детали. Уверен, что мыслит  масштабами  целой  страны,
Европы, вселенной, космоса. Время, предусмотренное  для  чтения  различных
документов, - самое неприятное для него время, если не считать  ночи,  тех
нескольких часов, когда он тщетно пытается заснуть.
   Покончив  с  бумагами,  он  вызывает  своего  адъютанта   и   мгновенно
преображается. Жизнь снова обретает для него смысл:  появился  собеседник,
вернее, слушатель.
   Даже за  столь  прозаическим  занятием,  как  обсуждение  с  адъютантом
программы предстоящего дня,  ему  удается  произнести  несколько  речей  о
политике, вегетарианстве, религии, большевиках, о дрессировке собак или  о
достоинствах дирижера Фуртвенглера.
   Затем он обычно принимает военных - руководителей генштаба. Выслушивает
их доклады. Не до конца, нет. Это  потребовало  бы  от  него  невероятного
напряжения сил. Те, что докладывают, давно уже научились угадывать,  когда
им следует умолкнуть и выслушать  монолог,  нередко  не  имеющий  никакого
отношения к докладу. Но иногда они не успевают  замолчать  вовремя.  Тогда
водопад слов обрушивается внезапно. Часто он сопровождается ударами кулака
по столу и полетом листков бумаги, сброшенных со стола решительным взмахом
руки громовержца. Ходили слухи, что в  таком  состоянии  он  был  способен
рвать зубами ковры и гардины.
   Но всему приходит конец. Он успокаивается и  тогда  в  состоянии  вести
нормальную беседу. Диктует решения. Это он очень  любит.  Диктует  резким,
отрывистым, хрипловатым голосом, устремив взор в пространство, и  кажется,
видит перед собой не стенографа,  не  смеющего  оторвать  свой  взгляд  от
блокнота, но все человечество -  миллионы  людей,  покорно  и  с  трепетом
ловящих каждое его слово...
   Потом обедает. Вареные овощи. Овощной суп. Омлет из овощей.  Компот  из
фруктов.
   Он вегетарианец. Не курит и не пьет.
   Обедает, как правило, в обществе нескольких лиц, хотя круг приглашенных
обычно очень узок:  личный  секретарь,  адъютант,  руководитель  ведомства
печати и командующий авиацией - полный, часто улыбающийся, добродушный  на
вид, вполне земной человек.  Обычно  говорят  двое  -  хозяин  и  толстяк:
монологи  одного,  сопровождаемые  солеными,  одобрительными   шутками   и
раскатистым смехом другого. После обеда он возвращается  в  свой  кабинет.
Начинаются  совещания.  С  министром  иностранных  дел  своей  страны.   С
министрами других стран,  дожидающихся  аудиенции.  С  членами  партийного
руководства. Иногда встречи  переносятся  в  окруженный  высокими  стенами
парк, расположенный тут же, неподалеку.
   Взрывы ярости, свирепые выкрики или торжественные декларации  время  от
времени доносятся  до  ушей  настороженных,  всегда  готовых  к  действиям
сотрудников многочисленной охраны.
   ...Вечером если он не разъезжает  по  стране  и  лающий  голос  его  не
воспроизводят тысячи  репродукторов,  то  смотрит  фильмы  -  голливудские
боевики и военную хронику -  в  своем  личном  кинозале,  расположенном  в
нескольких шагах от его служебного кабинета.
   Питает почти патологическую страсть к вагнеровским операм, хотя  иногда
посещает и "Метрополь", где танцуют хорошенькие девушки.
   Дома его обычно никто не ждет. Он не женат. Считается, что  женщины  не
играют никакой роли в  его  жизни,  целиком  отданной  борьбе  за  мировое
господство немцев.
   Он так и не женился. Женщине, имя которой посвященные связывали  теперь
с его именем, он не часто разрешает приезжать к себе: все свое время вождь
отдает народу...
   Он невысокого роста и непропорционально  сложен:  относительно  длинное
туловище и очень короткие ноги.
   По части  одежды  он  сама  скромность.  Летом  -  коричневая  рубашка,
заправленная   в   брюки   военного   образца.   Сапоги.   Иногда    френч
зеленовато-мышиного цвета. В  холодное  время  года  -  кожаное  пальто  с
поднятым воротником, фуражка с высокой тульей.
   Его соратники сверкают орденами, он же носит  только  один  -  простой,
солдатский - Железный крест.
   Давно  прошли  времена,  когда  этот  человек   был   известен   только
завсегдатаям мюнхенских пивных. Все или почти все забыли годы, когда он  и
его  немногочисленная  партия  были  бедны,  подвергались,   насмешкам   и
оскорблениям,  когда  только  немногочисленные,  но  могущественные   люди
разглядели в нем вождя.
   Первыми на  него  поставили  Фриц  Тиссен,  глава  немецкого  стального
концерна, и Эмиль Кирдорф, рурский угольный король.
   Их первый вклад был относительно скромен - сто тысяч  золотых  немецких
марок - и передан тайно, окольным путем, через генерала Людендорфа.
   Потом деньги потекли рекой: когда  речь  шла  о  борьбе  с  марксизмом,
профсоюзами и рабочим классом, те люди средств не жалели. Примеру  Тиссена
и Кирдорфа  последовали  другие:  фон  Шнитцлер  из  "И.Г.Фарбен",  Август
Ростерг и Август Диин, Куно из пароходной компании  "Гамбург  -  Америка",
Немецкий банк, Коммерческий банк, "Альянс" - крупнейшее немецкое страховое
общество...
   Но об этом более чем  скромном  начале  его  деятельности  помнят  лишь
немногие. Для остальных он богом данный спаситель Германии. Ее настоящее и
будущее.
   Его зовут Адольф Гитлер, но никто, даже самые  близкие  из  друзей,  не
смеет обращаться к нему по имени.
   Для них он "фюрер". "Мой фюрер". Так же  как  и  для  миллионов  других
немцев - полубог, которому предстоит утвердить господство над всем  миром,
над всем человечеством  одного  государства  -  Германии,  одной  нации  -
немецкой.


   ...В  тот  вечер  Гитлер  принимал  ближайших  друзей  в   Бергхофе   -
излюбленной своей резиденции, месте отдыха, убежище для размышлений.
   Может быть, Гитлер особенно любил эту большую белую виллу  потому,  что
она была расположена высоко в горах, в баварских Альпах.
   Слегка ссутулившись, опустив  руки  и  сплетя  их  кисти  ниже  живота,
мелкими шаркающими шагами, изредка подергивая правым плечом, он  ходил  из
угла в угол огромной гостиной.
   Иногда останавливался у окна, высокого и широкого. Открывающийся пейзаж
- лишь небо и горы - напоминал ему, как высоко он стоит над людьми,  ближе
к небу, чем к людям.
   Гости сидели  в  креслах,  расставленных  у  низких  длинных  столиков:
генерал-фельдмаршал Кейтель, Борман,  Ева  Браун  -  красивая  и  безликая
возлюбленная фюрера, шеф прессы доктор Отто Дитрих, имперский руководитель
трудового фронта Лей с женой и  один  из  недавно  назначенных  адъютантов
рейхсканцлера, Арним Данвиц.
   В огромном камине пылали дрова. Тонкие, одинаковые по  размеру  поленья
возвышались горкой на широком  медном  листе  перед  камином.  Неподалеку,
пригревшись у огня, лежала Блонди, любимая овчарка Гитлера.
   Время от времени фюрер  подходил  к  камину,  чтобы  погладить  собаку,
подбросить поленья или помешать угли длинными щипцами.
   Курить запрещалось. Не было и спиртных напитков.  Только  кофе  и  чай,
который время от времени разносили гостям эсэсовцы  в  ослепительно  белых
мундирах.
   Время приближалось к  полуночи.  Гости  устали.  В  течение  бесконечно
длящегося вечера они выслушали уже несколько монологов фюрера. Об Англии -
проклятой  нации  торгашей  и  надутых  снобов,  еще  в  прошлом  столетии
опозорившей себя, посадив еврея в кресло премьер-министра; о  французах  -
заживо гниющем сброде, без веры, без единства, погрязших в разврате подлых
лягушатников,  допустивших  создание  блока,  названного   "народным";   о
Рузвельте -  плутократе  с  пораженными  полиомиелитом  ногами  и  типично
прагматическим умом политического комбинатора; о великом немецком пианисте
Вальтере Гизекинге, который, не в пример гнусным писакам типа Томаса Манна
или Фейхтвангера, не только не покинул великую Германию, но  с  разрешения
Геббельса поехал в международное турне,  чтобы  ее  прославить;  о  теории
космического льда и земной пустоты...
   Он  не  коснулся  только  одной  темы.  Той  самой,   которая   сегодня
интересовала  гостей  больше,  чем  все  остальные.  Предстоящего   визита
Молотова.
   Все приглашенные сегодня к Гитлеру - обычный круг гостей  -  ждали  его
высказываний именно по этому поводу. Ведь люди, которые  здесь  собрались,
были хорошо осведомлены, посвящены в самые секретные планы фюрера.
   Они знали, например, что война с Россией  предопределена  -  фюрер  уже
принял на этот счет непоколебимое решение. Более того: она уже разразилась
бы, если бы Кейтель и Гальдер из чисто военных  соображений  не  уговорили
Гитлера перенести ее начало на будущий год.
   Нет, они не были против самого замысла - это знали все, кто был  близок
к фюреру. Просто убедили  его  в  невозможности  своевременной  переброски
необходимых войсковых контингентов с  запада  на  восток  в  такие  сжатые
сроки.  Доказали,  что  невыгодно  начинать  столь  большую   кампанию   в
преддверии зимы.
   Фюрер нехотя согласился с их доводами.  Объявил:  годом  новых  великих
побед должен отныне стать будущий, 1941 год.
   К сожалению, подозрительность Кремля - и это тоже не было секретом  для
собравшихся здесь людей - в  последнее  время  значительно  возросла.  Это
стало   совершенно   очевидным   недавно,   после    посещения    Молотова
Типпельскирхом.
   Все собравшиеся здесь люди помнят, как месяца два тому назад здесь  же,
в гостиной, стоя перед сидящим в кресле раздраженным  фюрером,  Риббентроп
рассказывал об этом посещении. Гитлер был зол уже с самого начала доклада,
обругав  Типпельскирха  при  первом  упоминании  его  имени  Риббентропом.
Непонятно почему.  Ведь  было  совершенно  естественно,  что  в  советский
Наркоминдел отправился Типпельскирх, поскольку посол граф  Шулленбург  был
тогда в Берлине, в отпуске, а временным поверенным оставался именно Вернер
фон Типпельскирх. Конечно, все,  что  произошло  дальше,  определялось  не
отсутствием  дипломатического  таланта   у   поверенного,   а   характером
поручения, кстати возложенного на него самим фюрером.
   Типпельскирху предстояло информировать Кремль о том, что Япония, Италия
и Германия в ближайшие дни собираются заключить военный союз.
   Подготовка к нему велась в глубокой тайне, однако за несколько дней  до
того, как тайному предстояло стать явным, фюрер поручил своему  посольству
в Москве информировать Советское правительство  о  предстоящем  заключении
трехстороннего договора.
   Поверенному надлежало подавить в зародыше все могущие возникнуть в этой
связи у Кремля подозрения.
   Гитлеру было свойственно недооценивать своих противников, сегодняшних и
завтрашних. Однако он был достаточно умен для  того,  чтобы  не  связывать
успех  миссии  Типпельскирха  лишь  со  способностью  поверенного   облечь
неприятное для Москвы сообщение в обтекаемые фразы. Поэтому  Типпельскирху
было поручено дополнительно сообщить советскому  Наркоминделу,  преподнеся
это сообщение как доказательство безграничного доверия  фюрера  к  Кремлю,
что  в  предполагаемом  договоре  будет  специальная   секретная   статья,
указывающая на то, что он направлен не против Советского Союза,  а  против
США.
   ...Когда Риббентроп, явившись в Бергхоф,  стал  докладывать  Гитлеру  о
результатах миссии Типпельскирха, тот их уже хорошо знал по донесениям  из
посольства, переданным представителями гестапо и абвера.
   Риббентропу предстояло лишь разыграть все это в лицах перед Гитлером, с
самого начала настроенным враждебно  против  Типпельскирха  и  уж  конечно
против Молотова.
   Итак, согласно шифрованному донесению немецкого  поверенного  в  делах,
советский  нарком  принял  его  более  чем  холодно.  Молча   выслушал   и
назидательно,  точно  учитель  провинившемуся  ученику,  прочел   короткую
нотацию. Смысл  ее  заключался  в  том,  что,  согласно  статье  четвертой
советско-германского  пакта,  текст  любого  заключаемого   в   дальнейшем
Германией  международного  соглашения  должен  быть   показан   Советскому
правительству предварительно.
   Именно "предварительно", а не "накануне", подчеркнул Молотов и добавил:
"Включая текст любого секретного протокола или  какой-либо  не  подлежащей
оглашению статьи".
   Типпельскирх пытался, продолжал свой доклад Риббентроп, отвергнуть  эти
претензии, ссылаясь на  условия  военного  времени,  в  которых  находится
Германия,  условия,  неизбежно   усложняющие   процедуру   дипломатических
согласований. Но Молотов резко прервал его неожиданным вопросом.
   Советское правительство, сказал он,  хотело  бы  знать  о  подробностях
соглашения Германии с Финляндией относительно пребывания немецких войск на
финской территории... При этих словах Риббентропа Гитлер вскочил с  кресла
и, потрясая кулаками, произнес,  точнее  прокричал,  монолог  о  том,  что
Германия никому не обязана отчетом, что если нечто  подобное  Молотов  или
кто там еще осмелился бы  сказать  ему,  Гитлеру,  то  был  бы  уничтожен,
испепелен, стерт с лица земли. Затем последовало  несколько  презрительных
фраз по адресу Маннергейма, этой старой бабы и хитрой лисы, у которой  все
еще дрожит хвост при слове "Россия", хотя  война  с  ней  закончилась  уже
несколько месяцев назад. Наградив этого последнего еще целым рядом  весьма
нелестных эпитетов, Гитлер, уже совершенно обессиленный, сел, точнее упал,
обратно в кресло, махнул рукой Риббентропу, чтобы тот продолжал.
   Риббентроп, никогда не  упускавший  случая  подставить  ножку  ближнему
своему, поспешил добавить, что Типпельскирх,  видимо,  растерялся,  потому
что в шифровке не сообщает о своем ответе Молотову, а  лишь  приводит  его
слова о недоумении Советского  правительства,  которому,  дескать,  хорошо
известно, что только в  самые  последние  дни  немецкие  вооруженные  силы
прибыли по меньшей мере в три финских порта.
   Гитлер снова взорвался. Он опять вскочил с кресла, ткнул ногой в  горку
заготовленных для камина поленьев, которая с грохотом обрушилась,  и  стал
кричать, что не потерпит этой возмутительной  подозрительности,  поскольку
Кремлю было сказано, что немецкие войска направляются не "в" Финляндию,  а
лишь "через" нее - в Норвегию...
   Гитлер кричал все громче,  все  исступленнее,  хотя  и  он  сам  и  его
приближенные знали,  что  речь  идет  о  трюке,  маневре,  камуфляже,  что
посланные в Финляндию войска имеют приказ там остаться  и  готовиться  для
нападения на Россию с севера, угрожая прежде всего Ленинграду.  Свою  речь
фюрер закончил выкриком, что раз так, то он, не ожидая будущего года,  уже
сегодня отдаст приказ стереть Россию с лица земли...
   Однако такого приказа не последовало. В этом маньяке, одержимом  жаждой
мирового господства, казалось бы не признающем никаких  трезвых  расчетов,
невежество и сумасбродство сочетались с  дьявольской  хитростью,  отличным
пониманием конкретной политической ситуации и умением играть на  неизбежно
возникающих противоречиях. Итак,  Гитлер  в  тот  день  не  отдал  приказа
"стереть Россию с лица земли". Более того, поручил  германской  дипломатии
сосредоточить все усилия на том, чтобы усыпить подозрительность Кремля.
   Теперь его ставкой было приглашение Молотова  в  Берлин  под  предлогом
нормализации германо-советских отношений, выяснения всех спорных вопросов.
Во время этой встречи необходимо было отвратить взоры  России  от  военных
приготовлений Германии и повернуть их совсем в иную сторону.
   ...И вот сегодня обычный избранный круг людей, собравшихся в  Бергхофе,
с нетерпением ждал, когда же фюрер коснется этой наиболее актуальной темы,
ведь Молотов через два дня будет в Берлине...
   Но Гитлер говорил о чем угодно, только не об этом. В конце  концов  его
утомленные гости, уже отчаявшиеся услышать что-нибудь новое, с нетерпением
ждали того момента, когда им будет позволено идти спать.
   Но Гитлер, казалось, не собирался уходить, забыв о том, что уже поздно,
забыв о своих гостях, вообще обо всем, что его окружало.
   Но о главном - о том, что  предстояло  ему  послезавтра  в  Берлине,  о
встрече с советским посланцем, - он хорошо помнил. Об этом и думал сейчас.
Думал молча, поскольку вообще презирал людей, даже тех,  наиболее  к  нему
приближенных, которые сидели сейчас в этой гостиной.
   Разумеется,  вместе  с  Герингом,  Гессом,   Борманом,   Геббельсом   и
Риббентропом он еще заранее до мельчайшей детали, от встречи до  проводов,
разработал все,  что  предстоит  осуществить  послезавтра.  Был  уверен  в
успехе.
   И все же сейчас  он  ждал  очередного  "озарения",  догадки,  внезапной
блистательной идеи, которая,  претворенная  в  действие,  помогла  бы  ему
заманить Молотова в такую западню, из которой уже не было бы выхода.
   ...Беспорядочно, меняя направление, он сновал по гостиной,  точно  ткал
паутину этого плана, в которой посланцу Москвы предстояло запутаться  и  в
конце концов повиснуть, как обессиленной мухе.
   В основном план действий  был  уже  выработан.  Он  имел  две  стороны:
политическую и, так сказать, эмоциональную. Смысл первой  состоял  в  том,
чтобы  успокоить  Россию,  усыпить  ее  подозрения,  убедить   большевиков
перевести свои взоры  о  севера  и  запада  на  юг,  дав,  таким  образом,
возможность Германии закончить приготовления к решающему удару на Востоке.
   Вторая, эмоциональная, так сказать, сторона этого плана  заключалась  в
том,  чтобы  подавить  -  нет,  скорее,  распалить  воображение  Молотова.
Советский министр должен увидеть мираж, заманчивый, влекущий, и, поверив в
него, увлечь за собой Сталина и всех остальных.
   И пока они убедятся, что открывшееся перед ними видение  -  всего  лишь
мираж,  пройдет  время.  Время,  достаточное  для  того,  чтобы   Германия
закончила необходимые приготовления к  мощному  удару,  который  решит  не
только судьбу России, но и всей так называемой  мировой  цивилизации,  чье
время уже миновало.
   Да, план был хорошо продуман. И все же Гитлеру казалось, что в  нем  не
хватает какого-то последнего, решающего штриха, рычага, нажав  на  который
можно было бы накрепко захлопнуть западню.
   Чтобы  найти  этот  рычаг,  необходимо  было  "озарение".  А   оно   не
приходило...
   Гости, уже отчаявшись услышать  от  фюрера  какие-либо  неизвестные  им
подробности о предстоящем  визите  советского  комиссара,  ждали  момента,
когда после своей очередной пробежки  по  комнате  Гитлер  не  вернется  к
камину, а, позвав собаку, направится к двери, вяло, как обычно, махнув  на
пороге рукой гостям в знак прощания.
   И только один человек из тех, что собрались в этой гостиной, не  жаждал
отдыха и не мечтал о том, чтобы фюрер наконец удалился. Он хотел  бы  если
не слышать, то хоть видеть его, видеть всегда, вечно, днем и ночью, ловить
каждое его движение, каждый взгляд... Он чувствовал, что  остальные  гости
устали, хотят поскорее разойтись по  своим  комнатам,  удивлялся  им,  был
готов презирать их за это...
   Человека, не  сводящего  преданного  взгляда  с  шагающего  по  комнате
Гитлера, звали Арним Данвиц. Этот  тридцатилетний  майор  из  штаба  Йодля
только что вернулся  из  оккупированной  Польши,  куда  ездил  по  личному
секретному поручению фюрера, особым расположением которого пользовался вот
уже несколько месяцев.
   Арним Данвиц, сын участника  мюнхенского  "пивного  путча",  одного  из
старейших членов нацистской партии,  скончавшегося  вскоре  после  прихода
Гитлера к власти, был влюблен в фюрера заочно с юношеских лет.
   Не только по  завещанию  отца,  но  в  соответствии  со  своим  горячим
желанием Арним решил посвятить свою жизнь служению фюреру.
   Член гитлерюгенда в прошлом, Арним вступил в  нацистскую  партию,  едва
достигнув уставного возраста. Дальнейшая карьера  Данвица  определилась  в
тот день, когда ему выпало счастье вместе  с  другими  молодыми  нацистами
присутствовать в здании государственной оперы  на  "хельденгеденкентаг"  -
торжестве, посвященном памяти немецких героев, погибших в  первой  мировой
войне.
   То,  что  представилось  взору  Арнима,  наполнило  его  душу  чувством
священного трепета.
   Он увидел в зале море военных мундиров, застывшие ряды солдат рейхсвера
на сцене, которые держали в  руках  немецкие  боевые  знамена,  освещенные
светом  ярких  прожекторов...  Огромный  серебряно-черный  железный  крест
колыхался над древками знамен и головами солдат. И когда  оркестр  заиграл
похоронный марш  Бетховена,  а  в  королевской  ложе  появился  Гитлер  и,
протянув руку, застыл в безмолвном приветствии своим войскам, все существо
Арнима  Данвица,  который  стоял  в  одном  из  проходов  зала,  зажав   в
окаменевших пальцах древко нацистского знамени,  замерло  в  благоговейном
восторге.
   С этого дня он уже не мыслил для себя иной карьеры,  кроме  военной,  с
отличием окончил военное училище, был замечен  и  направлен  на  работу  в
генеральный штаб сухопутных войск, который возглавлял Гальдер.  Но  мечтой
Данвица было работать в штабе оперативного  руководства  всех  вооруженных
сил Германии, потому что штаб этот возглавлял Альфред Йодль.
   Гальдер был представителем старого немецкого генералитета,  к  которому
нацисты всегда относились  со  смешанным  чувством  зависти,  неприязни  и
подозрительности. Йодль же был генералом  новой,  нацистской  формации,  и
симпатии к нему фюрера были общеизвестны.
   Данвицу удалось перейти в штаб Йодля вскоре после нападения Германии на
Польшу.
   С переменой в его судьбе была связана  тайна.  И  то,  что  Данвиц  был
посвящен в нее, переполняло его сердце гордостью.
   17 августа 1939 года его вызвал  Гальдер  и  сказал,  что  ему,  Арниму
Данвицу,  тогда  еще  только  капитану,  поручается  дело  государственной
важности, которое должно быть сохранено в глубочайшей тайне.  Он  намекнул
на то, что рейхсфюрер СС Гиммлер лично указал на  него,  Данвица,  как  на
офицера генштаба, который может быть допущен к этой секретной операции.
   Данвиц знал Гиммлера. Он был старым партийным товарищем отца и бывал  в
их доме еще задолго до 1933 года, то есть до  того,  как  фюрер  встал  во
главе Германии.
   Арним выслушал инструкции Гальдера, щелкнул каблуками, выбросил  вперед
правую руку и поспешно вышел из генеральского кабинета.
   А начальник генштаба сделал странную запись в своем  дневнике,  который
вел изо дня в  день:  "Гиммлер,  Гейдрих,  Оберзальцберг:  150  комплектов
польского обмундирования со всем необходимым для Верхней Силезии".
   Для сотен миллионов людей в Германии, Польше,  во  всем  мире  то,  что
произошло потом, стало известно лишь 31 августа,  когда  берлинское  радио
объявило, что отряд польских солдат вторгся на  немецкую  территорию  близ
Глейвица и с боем захватил немецкую радиостанцию. Но этого акта  ничем  не
вызванной  агрессии  зарвавшимся  польским   извергам   показалось   мало,
продолжал прерывающимся от возмущения голосом  диктор,  поляки  не  только
захватили немецкую  радиостанцию,  но  использовали  ее  для  антинемецкой
передачи на польском языке.  Весь  мир  мог  слышать  эту  наглую,  полную
нападок на великую Германию и ее вождя передачу...
   Да, это было правдой: такая передача прозвучала в эфире несколько часов
назад.  Так,  значит,  это  поляки   использовали   захваченную   немецкую
радиостанцию?!
   Ну конечно! Вот эти самые поляки, фотографии которых  опубликовали  все
немецкие вечерние газеты. Правда, изображенных  на  снимках  людей  нельзя
было ни о чем  спросить.  Они  лежали  мертвые  на  немецкой  земле,  близ
Глейвица, на фоне здания радиостанции. Что ж, и это казалось естественным:
часть захватчиков была перебита доблестными солдатами вермахта,  остальные
бежали обратно в Польшу.
   Фюрер приказал немецким войскам  в  ответ  на  эту  дерзкую  провокацию
перейти границу Польши...
   А убитые в бою за радиостанцию захватчики  еще  несколько  дней  лежали
там, где их застала смерть.  Фоторепортеры  -  немецкие  и  иностранные  -
запечатлели убитых для летописи войны, которая только что началась.
   И никто из них не знал, что эти "поляки" еще несколько дней назад  были
чистокровными немцами, смертниками, заключенными  в  концлагеря  в  Дахау.
Никто не знал, что им были обещаны  жизнь  и  свобода,  если  они  наденут
польскую военную форму  и  примут  участие  в  операции,  носящей  кодовое
название "Консервы".
   Да и сами они не знали, что умрут, когда немецкий военный  врач  сделал
им тут же, у здания радиостанции, предохранительные  прививки  от  сыпного
тифа. Это, сказано было им, необходимая мера предосторожности: ведь  рядом
граница с такой грязной, нищей  страной,  как  Польша.  Они  умерли  через
четыре минуты после инъекции и  от  пулевых  ранений,  которые  потом  так
хорошо были видны на фотографиях, уже не страдали, поскольку мертвые  боли
не испытывают, даже если им стреляют в голову из автомата.
   Но обо всем этом никто не знал. Ведь несколько человек,  посвященных  в
тайну и умеющих ее хранить, в счет не идут.
   Среди этих  немногих  был  и  капитан  Данвиц,  обеспечивавший  военную
сторону операции - доставку польского обмундирования и вооружения. За  все
остальное отвечало гестапо.
   Случилось так, что именно Данвицу, как очевидцу, довелось докладывать о
проведенной операции Йодлю. На вопрос последнего, какую награду  он  хотел
бы получить, Данвиц ответил: "Служить  под  вашим  руководством,  господин
генерал".
   Возможно, что перед тем, как взять Данвица с собой на  доклад  Гитлеру,
Йодль рассказал  фюреру  о  молодом  преданном  нацисте-офицере,  подающем
большие надежды и умеющем молчать. Может быть, сам Гитлер обратил внимание
на  безукоризненно  арийскую  внешность  порученца   Йодля   -   высокого,
светловолосого, с  осиной,  перетянутой  ремнем  талией  -  и  во  взгляде
устремленных на него голубых,  со  стальным  оттенком  глаз  прочел  такую
собачью преданность, что проникся к нему симпатией.
   Так или иначе, но месяцем позже Данвиц был  произведен  в  майоры,  еще
через три месяца стал одним из  адъютантов  фюрера  и  еще  через  полгода
получил от него особое задание, для выполнения которого отправился  в  уже
покоренную Польшу.
   Из командировки Данвиц  вернулся  только  сегодня  утром  и,  прибыв  в
Берлин, получил приказание немедленно явиться к фюреру в Бергхоф.
   ...И вот Арним Данвиц уже несколько часов  сидит  в  гостиной  Гитлера,
стараясь не пропустить ни одного его слова, ни единого жеста.
   Он всегда обожал своего фюрера.
   Но после участия в операции "Консервы" чувство Данвица приобрело особый
оттенок. Арним не сомневался, что вся эта идея родилась в гениальном мозгу
фюрера. Таким образом, участвуя в ее осуществлении,  он,  Данвиц,  как  бы
приобщился к тайным помыслам своего вождя, становился их  непосредственным
исполнителем.
   Следовательно, взволнованно рассуждал Данвиц, их -  великого  фюрера  и
его, Арнима, - объединяет некая тайная, невидимая людям связь. Он, Данвиц,
стал как бы частицей самого фюрера, пусть ничтожной, но все же частицей.
   Эта мысль опьяняла Данвица. Он возвращался к ней снова и  снова,  когда
видел перед собой великого человека, допустившего его, скромного майора, в
свое святая святых.
   Когда высокие стоячие часы в футляре из черного дерева пробили половину
второго, Данвиц понял, что сегодня ему уже не удастся  доложить  фюреру  о
результатах своей поездки.
   Он уже не раз пытался поймать взгляд Гитлера, когда тот проходил  мимо,
чтобы по выражению его глаз понять, следует ли ему оставаться  в  Бергхофе
или возвращаться в  Берлин  и  ждать  прибытия  фюрера  туда.  Но  Гитлер,
казалось, не замечал своего  адъютанта  и  продолжал  ходить  по  комнате,
погруженный в свои мысли.
   Наконец он направился к двери, чуть приподняв с порога в знак  прощания
правую руку с откинутой ладонью, и скрылся.
   Сразу же оживившись, гости стали шумно прощаться друг с другом.
   Кейтель, Лей с женой и, разумеется, Ева  Браун  оставались  ночевать  в
Бергхофе.
   Данвиц стоял в большом холле, стены  которого  были  украшены  оленьими
рогами и гравюрами на темы "Кольца Нибелунгов",  раздумывая,  возвращаться
ли ему в Берлин или переночевать здесь, на вилле, в помещении для  охраны,
но в это время к нему подошел личный шофер Гитлера и,  щелкнув  каблуками,
негромко сказал:
   - Фюрер ждет вас, господин майор. Он у себя в кабинете.
   ...Гитлер сидел в глубоком кожаном кресле, расстегнув френч  и  вытянув
ноги, плотно охваченные высокими сапогами. Кресло стояло у окна, и  Данвиц
уже знал, что это было любимое кресло фюрера. В  нем  он  обычно  отдыхал.
Левая часть комнаты была рабочей  -  там  стоял  широкий  письменный  стол
красного дерева и большой глобус, хотя несколько  меньший,  чем  тот,  что
Данвиц видел в официальной резиденции фюрера в Берлине, в  кабинете  новой
имперской канцелярии.
   Когда Данвиц застыл  на  пороге  и,  напряженно  выкинув  вперед  руку,
негромко,  но  с  чувством,  точно  клятву  в  верности,  произнес  "Хайль
Гитлер!", фюрер несколько мгновений, не отвечая на приветствие, смотрел на
него в упор.
   Наконец  Гитлер  едва  заметно  кивнул,  улыбнулся  и  многозначительно
спросил:
   - Ну... Данвиц?
   - Мой фюрер, я вернулся в Берлин сегодня в  четырнадцать  ноль-ноль,  -
отрапортовал Данвиц, - ваше приказание выполняется  точно,  с  соблюдением
необходимой тайны.
   - Подробнее! - резким голосом приказал Гитлер.
   Все в той же застывшей позе, прижав ладони к бедрам и слегка  оттопырив
локти, Данвиц доложил,  что  помещения  для  новых  воинских  контингентов
подготавливаются  под  видом  клубных  и  спортивных  сооружений,   роются
подземные склады для боеприпасов, все работы, как правило, производятся  с
одиннадцати вечера до трех утра, то есть глубокой  ночью,  и  нет  никаких
признаков, что они были обнаружены русскими.
   - Вы уверены? - настороженно спросил Гитлер, снова устремляя на Данвица
свой колючий подозрительный взгляд.
   - Я скорее бы умер, чем позволил себе ввести  вас  в  заблуждение,  мой
фюрер, - по-прежнему тоном военного рапорта  ответил  Данвиц,  не  опуская
головы под буравящим его взглядом.
   - Отлично! -  воскликнул  Гитлер.  Некоторое  время  он  молчал,  потом
спросил уже обычным, будничным голосом: - О чем... говорят?
   - О предстоящем приезде Молотова, - коротко ответил Данвиц.
   - Точнее.
   - Многие полагают, что переговоры укрепят наш договор и...
   Этого было достаточно,  чтобы  Гитлер  вскочил,  точно  выброшенный  из
кресла невидимой катапультой, и воскликнул, потрясая кулаками:
   - Наивные люди, глупцы! Поколение рабов! Они придают значение бумажкам,
переговорам! Впрочем, - закончил он уже спокойнее, - это  естественно  для
тех, чье сознание все еще находится во власти  глупых  предрассудков,  для
тех, кто  не  в  силах  переступить  вековую  грань,  отделяющую  раба  от
господина...
   И Гитлер опять стал торопливо шагать из  угла  в  угол,  точно  догоняя
нечто видимое только ему одному.
   Данвиц благоговейно ждал продолжения великих  высказываний  фюрера,  но
тот внезапно спросил скороговоркой:
   - Сколько эшелонов в неделю можно незаметно перебрасывать в пограничные
районы?
   - Это зависит от времени года,  от  темноты  ночей  и  от  отдаленности
конечной остановки поездов от границы, мой фюрер, - ответил Данвиц.
   Он сделал паузу и добавил уже, так сказать, на свой риск:
   - Разумеется, если переговоры с Молотовым  закончатся  неудачно  и  мой
фюрер решит...
   Но в этот момент Гитлер прервал его. Он снова воскликнул,  вкладывая  в
свои слова всю силу презрения:
   -  Переговоры,  договоры!..  Все  союзы,  которые  заключаются  не  для
совместного ведения войны, - чушь, бессмыслица, они ничего не стоят!
   Он подошел к  Данвицу  медленным,  торжественным  шагом,  взял  его  за
подбородок и, слегка приподняв голову, посмотрел ему в глаза.
   Потом тяжело опустил руку на плечо майора:
   - Слушай, мой  Данвиц,  и  запомни  на  всю  жизнь  азбуку  современной
политики. Пока  существует  большевистская  Россия,  моя  цель  -  сделать
Германию властительницей мира - недостижима. Тебе понятно это, Данвиц?
   - Да, мой фюрер, - поспешно ответил Арним и добавил;  -  Какая  нелепая
ошибка истории! Большевизм не существовал  бы  вообще,  если  бы  немецкая
армия в восемнадцатом не потерпела поражения...
   - Ложь, ложь! - фальцетом выкрикнул,  прерывая  его,  Гитлер  и  топнул
ногой. - Подлые сказки! - кричал он, потрясая кулаками. -  Немецкая  армия
не потерпела поражения! Нет, ее предали! Не Германия, не немецкие  солдаты
проиграли ту войну, - им был нанесен удар в спину,  в  спину!  -  повторял
Гитлер, задыхаясь и брызгая слюной. - Евреи и большевики - вот кто  предал
их, когда победа была уже близка!
   Он умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего  его  приступа
ярости.
   Данвиц молчал, ругая себя за вырвавшиеся у него слова. Ну конечно!  Как
он мог забыть великую мысль фюрера, которую тот высказывал не раз в  своих
речах, статьях, в "Майн кампф", наконец! Ну конечно  же  в  мировой  войне
Германия  была  предана.  Ее   солдаты   уже   маршировали   по   Украине,
бронированным кулаком расправляясь с большевиками, и  готовы  были  начать
наступление на Петроград, когда в их тылу, в Берлине, в  сердце  Германии,
большевистские агенты, еврейские предатели Либкнехт  и  Люксембург  начали
восстание...
   - Простите меня, мой фюрер, - дрожащим голосом  произнес  Данвиц,  -  я
сказал глупость. Просто мысль о том, что большевизм мог  бы  быть  задушен
еще в колыбели, заслонила все остальные. Я виноват.
   Но эти слова, казалось, прошли  мимо  ушей  Гитлера.  Теперь  он  стоял
спиной к Данвицу, лицом к огромному окну,  за  толстым,  пуленепробиваемым
стеклом которого виднелись освещенные луной горы.
   И казалось, к ним, к этим залитым призрачным светом вершинам,  обращает
свои  слова  Гитлер.  Он  говорил  теперь  уже  медленно  и  весомо,   как
проповедник с церковной кафедры:
   - Только одна страна может претендовать на право  стать  самой  великой
европейской силой. Это Германия. Почти все остальные нации вырождаются. Но
вырождение идет слишком медленно.  Мы  поможем  ускорить  этот  неизбежный
процесс. Поможем им исчезнуть с лица земли или обрести участь, которую они
заслужили, - рабскую участь. Германия станет  хозяином  мира,  потому  что
государство, посвятившее себя взращиванию своих лучших расовых  элементов,
не может потерпеть поражение...
   Гитлер снова повернулся  лицом  к  Данвицу,  но  глаза  его  словно  не
замечали майора.
   В это время большие стоячие часы глухо пробили  два  раза.  Эти  звуки,
казалось, дали новый толчок мыслям фюрера.
   - Час пробил! - торжественно произнес он.  -  Вы  слышите,  Данвиц?  Мы
приняли решение и не отступим от него.  Россия  будет  раздавлена.  Первым
падет Петербург,  за  ним  -  Москва.  Лишенные  большевистской  верхушки,
русские упадут на колени. Дух тевтонский несет в себе неразгаданную тайну.
Он подчиняет себе слабых. Я предсказываю вам, Данвиц, Россия рассыплется в
прах, в пепел при первом же  столкновении  с  национал-социализмом.  Через
пять недель после того, как эта рука, - он вытянул вперед руку,  -  укажет
немецким войскам путь, мы будем праздновать победу. И ничто  не  в  силах,
остановить нас!
   - Мой фюрер! - воскликнул Данвиц.  -  Я  хочу  просить  у  вас  высокой
награды! В тот час, когда ваша рука укажет нам этот путь, я хочу быть там,
на Востоке, в первых рядах наших войск! Я хочу быть первым, кто вернется к
вам с вестью о великой победе!
   Несколько мгновений Гитлер смотрел на него в упор. Подошел ближе.  Взял
за отвороты френча, резким движением притянул к себе. Глухо, точно поверяя
тайну, произнес:
   - Тот мир, который я построю, будет принадлежать таким, как ты, Данвиц!



4

   ...Хотя встречать гостей из Советского Союза  в  резиденции  Гитлера  -
новой имперской канцелярии - было поручено статс-секретарю Отто  Мейснеру,
а не Данвицу, последний в качестве одного из адъютантов фюрера  придирчиво
проверил приготовления к приему.
   Вот в этих воротах появятся машины с русскими. Медленно - скорость пять
километров в час  -  проедут  по  внутреннему  двору,  выложенному  серыми
гранитными плитками.
   Вот здесь, в пятнадцати метрах от высоких, отделанных  бронзой  дверей,
Молотова и его спутников будет ждать Мейснер. Он сделает  несколько  шагов
навстречу Молотову. Но не сразу.  Даст  тому  возможность  окинуть  взором
здание  имперской  канцелярии   -   недавно   законченное   величественное
архитектурное произведение. Правда, кое-кому оно не  нравится.  Люди,  чьи
вкусы извращены  так  называемой  цивилизацией,  упрекают  архитектора  за
смешение стилей.  Пигмеи!  Им  не  понять,  что  гениальный  зодчий  Шпеер
воплотил в своем творении идеи фюрера и создал новый архитектурный стиль -
национал-социалистский.
   Итак, здесь, у хорошо  заметной  шоферу  специально  проведенной  белой
черты,  первой  машине  надлежит  остановиться.  Примерно  здесь,  в  этом
квадрате, придется минуту-другую постоять Молотову, пока к  нему  подойдет
Мейснер. Интересно,  как  почувствует  себя  большевик  в  окружении  этих
высоких серо-мраморных колонн, под взорами  уже  выстроившихся  в  шеренги
штурмовиков - солдат вермахта?
   Вот по этому пути большевистскому посланцу предстояло  взойти  на  свою
Голгофу.
   Здесь, при входе в канцелярию,  к  процессии  присоединится  и  Данвиц,
чтобы довести Молотова уже непосредственно до кабинета фюрера.
   Не таким уж коротким будет этот путь! Он пройдет через анфиладу комнат,
сквозь шпалеры застывших у  стен  офицеров  вермахта,  чинов  СС  и  СД  и
закончится у святая святых - у двери, ведущей  непосредственно  в  кабинет
фюрера. Так все это будет.


   ...Цепочка автомашин появилась в воротах внутреннего двора канцелярии в
час пятнадцать минут. Первая машина - черный длинный "мерседес" - застыла,
согласно данной шоферу инструкции, у белой черты.
   Сидевший рядом с шофером чиновник министерства иностранных дел выскочил
из машины и открыл дверь задней кабины. Оттуда не спеша  вышли  Молотов  и
те, кто его сопровождал.
   Окинув скользящим взглядом квадратный двор,  похожий  на  тюремный  или
казарменный плац, и точно не замечая ни орлов со свастиками в  когтях,  ни
застывших в  каталептических  позах  солдат.  Молотов,  так  и  не  выждав
предполагаемой паузы, резкими шагами направился к двери, ведущей в здание.
   И Мейснеру, стоявшему у подъезда, не  оставалось  ничего  другого,  как
поспешить ему навстречу,  иначе  нарком  уже  без  всякого  эскорта  через
мгновение сам достиг бы высоких, украшенных бронзовой отделкой дверей.
   Мейснеру пришлось почти бежать, чтобы успеть все же встретить  Молотова
на полдороге.
   И получилось так, что весь церемониал встречи: снятие шляп, рукопожатия
- был скомкан, Молотов поздоровался с Мейснером, не останавливаясь, только
чуть замедлив шаг, и казалось, что он лишь отдает неизбежную дань внимания
назойливому просителю.
   Данвиц, наблюдавший всю эту сцену из окна вестибюля, был  вне  себя  от
обиды и злости. Он думал,  что  это  было  ошибкой  -  поручать  встречать
Молотова именно Мейснеру, этому  холую  покойного  Гинденбурга,  человеку,
опутанному  предрассудками  старомодной  дипломатии.   Любой   офицер   СС
справился бы с этой задачей куда лучше.
   Появление в вестибюле  Мейснера,  Молотова  и  его  спутников  оторвало
Данвица от размышлений.
   В ту минуту, когда гости поравнялись с ним, он сделал строевой  поворот
и присоединился к процессии.
   Они шли по бесконечной  анфиладе  комнат  без  окон,  и  днем  и  ночью
освещаемых лишь электрическим светом.  Стоявшие  длинными  рядами  офицеры
щелкали каблуками и выбрасывали вперед правую руку  с  такой  быстротой  и
силой, что проходящим сквозь их строй людям могло показаться, что их хотят
ударить.
   Это был ритуал, подавляющий  своей  мрачной  торжественностью.  Тишина.
Только гулкое щелканье каблуков. Только резкие взмахи рук. В  этом  салюте
слились вместе и угроза и властный приказ повиноваться.
   Но на Молотова эти люди, видимо, производили  не  большее  впечатление,
чем размахивающие крыльями ветряные мельницы.
   Данвиц нарочно ускорил шаг и шел теперь почти в одном ряду с Молотовым,
конечно чуть поодаль. Теперь он мог видеть лицо наркома - желтоватую кожу,
тронутые сединой усы, плотно сжатые губы, пенсне, большой  лоб,  аккуратно
расчесанные на пробор волосы.
   Один раз Данвицу показалось, что губы Молотова  чуть  искривились  в  с
трудом скрываемой презрительной усмешке. Больше  всего  на  свете  Данвицу
хотелось бы крикнуть сейчас "Хальт!", а  потом  приказать  схватить  этого
человека, вывернуть ему руки, сбить с ног...
   Но вот впереди забрезжил дневной свет. Анфилада заканчивалась  круглым,
с большими окнами холлом.
   Он был переполнен людьми: они сидели на  диванах,  расставленных  вдоль
стен, толпились у стола с закусками, сновали  взад  и  вперед  с  толстыми
кожаными папками в руках - штатские военные...
   И только перед высокими, уходящими к потолку дверями, у которых застыли
два эсэсовца, оставалось как бы мертвое пространство. Никто не подходил  к
двери ближе чем на несколько шагов. Как только Молотов и все, кто  шел  за
ним, появились в холле, наступила тишина. Те, у кого в руках были  тарелки
с едой, торопливо поставили  их  на  стол.  Сидящие  на  диванах  поспешно
встали. Все взоры обратились на советскую делегацию. Молотов чуть наклонил
голову, вежливо, но холодно, выражение его лица не изменилось.
   В наступившей тишине раздались слова Данвица. Сдавленным  от  волнения,
от сознания величия момента голосом он сказал, что  фюрер  ждет  господина
Молотова и сопровождающих его лиц в своем кабинете.
   И тотчас же столпившиеся в  холле  люди  поспешно  отступили  назад,  к
стенам, стоящие у двери эсэсовцы распахнули  обе  ее  половины  и,  сделав
резкий поворот, выбросили вверх правые руки.
   Молотов, его заместители и переводчики вошли в кабинет Гитлера, и двери
бесшумно закрылись за ними.


   ...Пожалуй, впервые после приезда  в  Берлин  Молотов  испытал  чувство
некоторого   недоумения.   Кабинет,   казалось,   был   пуст.    Советские
представители стояли в большом, словно предназначенном для балов зале.  На
стенах висели огромные гобелены. Пушистый ковер закрывал  пол.  Справа  от
входа стоял круглый стол и несколько кресел. На столе не было ни бумаг, ни
карандашей - только зажженная большая лампа под абажуром.
   Очевидно, из-за света этой лампы все, что находилось в дальней  стороне
комнаты, было  погружено  в  полумрак,  хотя  там,  вдали,  и  угадывались
очертания  широкого  письменного  стола  и  установленного  на   подставке
огромного, в человеческий рост, глобуса.
   Пока Молотов решал, где же следует ожидать хозяина  кабинета  -  здесь,
посредине комнаты, или попросту расположиться в креслах у круглого  стола,
- там, вдали, появилась щуплая фигурка во френче. Она  возникла  откуда-то
снизу, точно из-под пола, и Молотов понял, что  просто  не  заметил  ранее
сидевшего за письменным столом Гитлера, едва различимого в  полумраке,  на
фоне  гобеленов,  глобуса,  стульев  с  высокими  спинками  -  всех   этих
преувеличенно больших вещей.
   Но постепенно глаза Молотова  привыкли  к  обстановке.  Он  видел,  что
Гитлер встал  и,  обеими  руками  опершись  на  доску  письменного  стола,
пристально смотрит на группу стоящих посреди комнаты людей.
   Это длилось всего несколько мгновений.
   Затем Гитлер вышел из-за стола и направился к Молотову.
   Теперь уже можно было различить серо-зеленый цвет его френча  и  черный
военный крест, приколотый на левой стороне груди.
   В нескольких шагах от  Молотова  Гитлер  внезапно  остановился  и  вяло
взмахнул рукой. Движение это ничем не напоминало те,  которыми  салютовали
Молотову офицеры на его пути сюда.
   Затем он подошел к Молотову и по-прежнему молча протянул ему руку.  Они
поздоровались.
   Процесс рукопожатий длился несколько минут. Гитлер подходил  поочередно
к советским представителям, к переводчикам и протягивал им руку.
   Все казалось в нем вялым, обмякшим. Его плечи были опущены, рука словно
лишена костей, кожа лица была серой, лишенной каких-либо жизненных красок.
   И только глаза, маленькие, острые глаза, полуприкрытые тяжелыми,  точно
опухшими веками, горели, будто угольки под пеплом.
   Затем Гитлер сказал быстро, но  монотонно,  точно  выполняя  неизбежную
повинность, что рад приветствовать московских гостей в Берлине.
   Незаметно появившийся, будто откуда-то  из  стены,  переводчик  так  же
бесцветно, как бы имитируя Гитлера,  повторял  по-русски  слова  холодного
приветствия.
   Молотов молча наклонил голову,  Гитлер  сделал  ленивый  жест  рукой  в
сторону круглого стола и кресел и первым засеменил туда. Никто не заметил,
как и откуда  в  комнате  неслышно  появился  Риббентроп  в  сопровождении
толстяка Шмидта,  личного  переводчика  Гитлера,  и  сухощавого  Хильгера,
советника немецкого посольства в Москве.
   После того как все расселись, некоторое время длилось молчание.  Гитлер
сидел ссутулившись, слегка навалившись на подлокотник кресла.
   Неожиданно он выпрямился. Откинув голову и ни к кому в  отдельности  не
обращаясь, устремив взор в потолок, начал говорить.
   Начало речи было спокойным, даже монотонным, манера говорить  несколько
усталая.
   Гитлер начал с того, что поражение  Англии  -  это,  по  существу,  уже
совершившийся факт. Если бы не густые туманы, которые  в  это  время  года
обычно окутывают Британские острова, английская  делегация  уже  ждала  бы
приема у порога этого здания с формальной капитуляцией в руках. Но  период
туманов скоро окончится,  и  немецкая  авиация  нанесет  свой  завершающий
удар...
   Гитлер говорил тусклым, лишенным интонации голосом,  но  гладко  и  без
запинок, точно видя перед собой заранее написанный текст. Казалось, что он
умышленно, по тонкому расчету не вкладывает никаких эмоций в  свои  слова,
чтобы подчеркнуть, что все, о чем  он  говорит,  -  в  сущности,  аксиома.
Смешно волноваться, излагая закон Архимеда. Закон  есть  закон,  о  нем  в
случае необходимости можно  напомнить,  но  доказывать  его  непреложность
нелепо.
   Именно в этом заключалась цель ораторского приема Гитлера - он  говорил
о поражении Англии как о чем-то решенном,  общеизвестном,  бесспорном,  не
нуждающемся в аргументации. Он даже не давал себе труда взглянуть на  лица
своих собеседников, чтобы определить, какое впечатление производит на  них
его речь, он не сомневался в характере этого впечатления.  Говоря,  Гитлер
смотрел куда-то поверх голов сидящих перед ним людей.
   - ...Итак, - продолжал он, - нам нет смысла тратить время на обсуждение
английской проблемы. С Англией покончено, - сказал он, чуть повышая  голос
и  делая  резкий  взмах  рукой  от  себя,  точно  откидывая,  окончательно
сбрасывая со счетов разбитую Англию. Потом на мгновение умолк и,  пожалуй,
впервые взглянул прямо на Молотова.
   Но тот сидел неподвижно,  невозмутимо,  положив  руки  на  подлокотники
кресла.
   Лишь изредка, слушая перевод, он  едва  заметно  наклонялся  в  сторону
переводчика.
   - Есть, конечно, проблема Америки, - сказал Гитлер, - но она пока имеет
лишь чисто теоретическое значение,  поскольку  Штаты  не  смогут  угрожать
"Новой Европе" до семидесятых или  восьмидесятых  годов...  Не  смогут!  -
повторил он уже несколько раздраженно, поскольку ему  показалось,  что  на
лице Молотова при словах "Новая Европа" мелькнула едва уловимая усмешка.
   Однако Гитлер  тут  же  подавил  свое  раздражение,  заставил  себя  не
поддаваться ему.
   - Теперь, - продолжал Гитлер, - в соответствии с величием исторического
момента и открывающимися перед нашими  странами  возможностями  мы  должны
обсудить вопрос первостепенной важности: что дальше?
   Он  откинулся  на  спинку  кресла  и  поочередно  обвел  взглядом  всех
присутствующих. Наступила пауза. Гитлер готовился ко  второй  части  своей
речи.
   Правда, Риббентроп всего лишь час  назад  доложил  ему,  что  во  время
предварительных переговоров с Молотовым в замке Бельвю  на  последнего  не
произвела особенного впечатления перспектива раздела мира между  Германией
и Россией.
   Но Гитлер не  придал  особого  значения  этой  информации  и  решил  не
изменять плана своей речи. Он не мог допустить мысли, что советский нарком
не ухватится за щедрое предложение, когда его выскажет сам  Гитлер,  лишит
себя удовольствия доложить Сталину,  что  успешно  выполнил  свою  миссию,
обеспечив России заманчивые перспективы.
   Однако  ставшая  теперь  красочной,  темпераментной  речь   Гитлера   о
совпадении интересов двух держав, о возможности для  России  удовлетворить
наконец свою "исторически оправданную жажду  выхода  к  океану",  судя  по
всему, также не произвела на Молотова никакого впечатления.
   И это начинало выводить Гитлера из равновесия. Ему показалось даже, что
он увидел подобие усмешки на  холеном  лице  Риббентропа.  Бросив  гневный
взгляд на своего министра, он вскочил с места и, будучи  уже  не  в  силах
совладать с приступом ярости, стал громко и сбивчиво кричать  о  том,  что
история и русский народ никогда не простят Советскому правительству,  если
оно не воспользуется открывающимися перед ним возможностями.
   Он выпаливал фразы не переводя  дыхания  и,  когда  сделал  вынужденную
паузу,  чтобы  глотнуть  воздух,  услышал  негромко  произнесенные   слова
Молотова.
   - Я х-хочу заметить, -  сказал  нарком,  -  что  рассуждения  господина
рейхсканцлера носят несколько общий характер.
   Гитлер почувствовал себя так, точно его внезапно  остановили  во  время
безудержного бега. Он нервно облизал  пересохшие  губы  и  как-то  странно
тряхнул головой, точно желая убедиться, что все происходящее не наваждение
и что этот человек в пенсне действительно осмелился произнести только  что
прозвучавшие слова.
   Но Молотов, казалось, не замечал состояния Гитлера. Он  терпеливо  ждал
ответа.
   И все, кто был в этой комнате,  -  одни  внутренне  усмехались,  другие
трепетали в предвидении неизбежной бури.
   Так и не дождавшись ответа Гитлера и теперь уже явно давая понять,  что
не придает никакого значения всему, что было сказано до сих  пор,  Молотов
заявил:
   - Советское правительство дало мне перед отъездом из Москвы  совершенно
точные инструкции, которым я и намерен следовать. Прежде всего я собираюсь
заявить о том, что в первую очередь интересует мое правительство.
   Молотов произнес  эти  слова  медленно,  как-то  отрешенно  и,  вопреки
обыкновению, почти не заикаясь.
   В кабинете и за минуту до этого стояла тишина, но сейчас  она  казалась
особенно ощутимой.  Всем  своим  тоном,  холодно-строгим  выражением  лица
Молотов как бы говорил: "То, что происходило  здесь  до  этого  мгновения,
является  несущественным.  А  теперь  начинается   главное,   ради   чего,
собственно, мы здесь и собрались".
   Так еще никто не разговаривал не только с самим Гитлером, но  и  в  его
присутствии. Начиная свой монолог, он ожидал  совсем  другой  реакции.  Он
предполагал, что если Молотов и не "клюнет"  на  подготовленную  для  него
приманку, то, во всяком случае, окажется втянутым в обсуждение, пусть даже
спор, о достоинствах и недостатках его, Гитлера, предложения.
   Но просто так взять и откинуть слова фюрера,  небрежно  отмахнуться  от
них! Это было неслыханно!
   Гитлер сделал  несколько  судорожных  движений,  беззвучно  открывая  и
закрывая рот, точно ловя воздух, хотел что-то произнести,  но  Молотов  не
дал ему вымолвить ни слова. Не дожидаясь ответа, он сказал:
   -  Советское  правительство  снова  настаивает  на  разъяснениях:   что
собираются делать немецкие войска в Финляндии? Что означает понятие "новый
порядок в Европе и Азии", неоднократно употребляемое господином Гитлером в
его речах? В чем подлинный смысл пакта трех держав?
   Его вопросы падали, как каменные глыбы. Задав последний из них, Молотов
сделал короткую паузу и, видимо удовлетворенный  замешательством  Гитлера,
добавил уже как бы между прочим:
   - Есть и другие вопросы, в которые должна  быть  внесена  ясность.  Они
связаны с будущим Балканских  стран,  точнее,  с  проблемой  независимости
Болгарии, Румынии, а также Турции.
   Он снова сделал паузу и потом сказал коротко и настойчиво:
   - Мы ждем ответов и объяснений.
   Казалось, что теперь-то уж произойдет  нечто  из  ряда  вон  выходящее.
Никто из тех, кому приходилось  наблюдать  Гитлера  после  его  прихода  к
власти, не мог представить себе его в качестве человека, которому  учиняют
допрос.
   Серовато-землистое  лицо  Гитлера  чуть  покраснело,  на  уголках   губ
выступила слюна, руки впились в подлокотники кресла...
   Но взрыва не произошло.  К  полному  удивлению  Риббентропа,  Шмидта  и
Хильгера, Гитлер внезапно как-то обмяк, его  правое  плечо  несколько  раз
дрогнуло в привычном тике, он облизал языком губы,  посмотрел  на  часы  и
неуверенно сказал:
   - Обсуждение поднятых вопросов, как  нам  кажется,  требует  времени...
Перенесем продолжение переговоров на  завтра.  Тем  более  что,  по  нашим
сведениям, скоро предстоит налет вражеской авиации...
   Он встал. Поднялись со своих  мест  и  остальные.  Встреча  окончилась,
чтобы возобновиться завтра в четыре часа дня...
   Сила ненависти в Гитлере не заглушала в  нем  способности  к  холодному
расчету. Он мог быть убедительно красноречивым,  когда  вел  переговоры  с
представителями страны,  которую  решил  захватить,  но  которая  все  еще
оставалась серьезной военной и политической силой.
   Сейчас ему нужна была хотя бы видимость дружеских отношений с  Россией.
Нужна для того, чтобы выиграть время и перебросить необходимые контингенты
войск в Финляндию, к северным границам Советского Союза, в Польшу -  к  ее
западным границам - и успеть перестроить на военный лад  промышленность  в
уже захваченных им странах.
   Поэтому  Гитлер,  несмотря  на  явный  удар,  нанесенный  его  престижу
Молотовым, был удовлетворен своим поведением, доволен тем, что не допустил
разрыва переговоров, выиграл время - пусть  всего  лишь  сутки,  для  того
чтобы подготовиться ко второму их этапу.
   ...Вечером  он  созвал  узкое  совещание:  Геринг,  Риббентроп,  Йодль,
Гальдер.
   Двое первых настаивали на "твердой линии". Сила фюрера в  том,  что  он
фюрер. Как бы ни вел себя на переговорах Молотов, в своем докладе  Сталину
он неминуемо отразит то, что необходимо Германии, даст понять, что  шутить
с ней нельзя.
   Сталин, который до сих пор не встречал достойных  ему  противников,  не
сможет не осознать, что отныне перед ним стоит человек с  железной  волей,
почувствовать, что с таким не шутят.
   Генералы,  особенно  Гальдер,  возражали.  Разумеется,  они   полностью
поддерживали Гитлера в его решении  напасть  на  Россию.  Но  фюрер  мудро
согласился дать им год - теперь уже осталось только несколько  месяцев!  -
для  подготовки.  "Твердая  линия",  разрыв  переговоров  осложнят   дело,
обострят до крайности подозрения России.  В  этих  условиях  будет  трудно
сохранить в тайне подготовительные военные мероприятия. Генералы призывали
фюрера проявить тевтонскую хитрость.
   Риббентроп высказал предположение,  что  завтра  Молотов  изменит  свою
тактику. В конце концов, сохранение мира - идефикс Кремля. И это  понятно:
Москве тоже  необходимо  выиграть  время.  Молотов  побоится  вернуться  к
Сталину ни с чем. Он сейчас наверняка сам раскаивается в своем сегодняшнем
поведении...
   На этом Гитлер прервал совещание. Он сказал, что примет решение  позже,
а  пока  предложил  посмотреть  последние  документальные   киносъемки   с
Западного фронта. Все перешли в кинозал...
   Началось с демонстрации короткометражного фильма, посвященного войне  с
Англией. Панорама английских островов. Мирное время. Улицы  полны  народа.
Потоки автомобилей.  Витрины  магазинов.  Вывеска  "Колониальные  товары".
Диктор говорит, что могущество Великобритании, ее  богатство  основаны  на
колоссальных заморских владениях. Панорама колоний и доминионов. Острова в
Тихом  океане.  Индия.  Африка.  Мальта.  Дальний   Восток.   Безграничные
территории. Миллионы людей. И всем этим  владеет  Великобритания,  точнее,
Англия. Маленькая голова на гигантском туловище...
   Немецкие самолеты над Англией. Пожары в Лондоне. Черчилль с  тростью  в
руке, с сигарой в зубах и с сумкой противогаза через плечо.  На  его  лице
явный испуг. Снова взрывы авиабомб. Люди в панике бегут по улицам. Говорит
диктор: Британская империя накануне краха. Туловище бессильно падает, если
у него отрубить голову. Голова Великобритании  готова  упасть  в  мусорную
корзину истории. Она уже еле  держится...  Еще  бомбовый  удар.  Судорожно
вздрагивает голова Черчилля на квадратном, неуклюжем туловище.
   Мелодия "Хорста Весселя" переходит  в  величественные  звуки  немецкого
гимна "Германия превыше всего...". Конец. В зале зажигается свет.
   Все встают, кроме Гитлера.  Он  сидит  неподвижно,  тихий,  задумчивый.
Остальные нерешительно опускаются обратно в кресла...
   ...А  Молотов  в  это  время  сидел  в  кабинете  советского  посла  на
Унтер-ден-Линден в окружении своих переводчиков и работал  над  донесением
ЦК и правительству, методически, шаг за шагом, деталь за деталью  описывая
все, что происходило на  переговорах.  К  вечеру  донесение  было  готово.
Незадолго до полуночи пространная шифрограмма ушла в Москву.
   Потом Молотов и члены его делегации уехали в свою  резиденцию  и  легли
спать.  И  только  один  из  переводчиков,  совсем  еще  молодой  человек,
сотрудник Наркоминдела, чье блестящее знание немецкого языка было причиной
того, что именно на нем остановил свой выбор Молотов, еще допоздна сидел в
своей маленькой комнатушке, приводя  в  порядок  сделанные  им  записи,  с
тайной надеждой, что  настанет  то  далекое  время,  когда  он  сможет  их
опубликовать...


   На другой день они встретились снова.
   Первым берет  слово  Молотов.  Вопреки  предсказаниям  Риббентропа,  он
спокоен и уверен в себе. Инструкция из Москвы - ответ на его  донесение  -
пришла еще в полдень.
   Молотова  по-прежнему  интересует  Финляндия.  Насколько   он   помнит,
господин рейхсканцлер вчера так и не ответил на его  вопросы.  Что  ж,  он
готов их повторить. Итак, на каком основании Германия тайно  перебрасывает
свои войска в Финляндию? Какова численность этих войск? Что они собираются
делать в Финляндии? Оккупировать ее? Он ждет ответа.
   Гитлер пожимает плечами. Высказывает свое недоумение по поводу странной
терминологии советского представителя. "Оккупация?" Он поражен, что Кремлю
могла прийти в голову такая мысль. Речь  идет  об  элементарном  транзите.
Немецкие части направляются в  Норвегию.  Путь  через  Финляндию  наиболее
близкий и удобный для Германии. Разве немецкий посол в Москве не разъяснял
уже все это Советскому правительству? Как известно из географии, Финляндия
граничит с Норвегией, и поэтому...
   - Финляндия граничит и  с  Советским  Союзом,  -  спокойно,  но  твердо
прерывает  Гитлера  Молотов,   -   в   частности,   крупнейший   советский
экономический и политический центр - город Ленинград находится не  так  уж
далеко от финской границы...
   Гитлер снова пожимает плечами.  Едва  речь  заходит  о  Финляндии,  как
господин Молотов проявляет странную  заинтересованность.  Это  наводит  на
тревожные мысли. Нет ли  каких-либо  особых  планов  у  самого  Советского
Союза, касающихся этой страны?
   Молотов отвечает, что речь идет о безопасности границ Советского Союза.
   Но Гитлер истолковывает это  по-своему.  Говорит,  что  ответ  Молотова
представляется ему по  меньшей  мере  уклончивым.  Он  хочет  предостеречь
правительство Советского Союза:  война  на  Балтике  сильно  осложнила  бы
отношения между  Россией  и  Германией.  Более  того,  она  привела  бы  к
непредвиденным последствиям и...
   Молотов резко прерывает его:
   - Это угроза?
   В разговор неожиданно вмешивается  Риббентроп.  На  его  лице  широкая,
обезоруживающая улыбка. Он говорит, что вряд ли стоит  уделять  так  много
времени Финляндии. В конце концов, на  фоне  общих  задач,  стоящих  перед
Германией и Россией, этот вопрос является менее чем второстепенным...
   Все разыгрывается  как  по  нотам.  Так  было  условлено  еще  вчера  в
кинозале. Если Молотов снова заговорит об отправке немецких контингентов в
Финляндию, Риббентроп вмешается и даст возможность фюреру осуществить  еще
вчера во всех деталях продуманный план.
   Гитлер встал, поднял руку,  как  бы  прося  всех  оставаться  на  своих
местах. Сделал несколько шагов по комнате. Потом  остановился  за  спинкой
своего кресла и сказал спокойно, умиротворяюще:
   - Риббентроп прав. Мы уклоняемся в сторону. Оставим все эти  мелочи  на
рассмотрение чиновников и экспертов. Наши общие враги одержали бы  слишком
легкую победу, если бы им  удалось  поссорить  Германию  с  Россией  из-за
каких-то чисто технических проблем вроде  транзита  немецких  войск  через
Финляндию.
   Он пренебрежительно махнул рукой, снова обошел стол и, остановившись  у
кресла, в котором сидел Молотов, чуть дотронулся до его  плеча  и,  сделав
приглашающее движение рукой, засеменил к стоящему в отдалении глобусу.
   Молотов встал. На лице его  отразилось  легкое  недоумение,  однако  он
последовал за Гитлером.
   Следом потянулись все остальные.
   Подойдя к укрепленному на подставке черного дерева  огромному  глобусу,
Гитлер остановился и, положив  руку  на  многоцветный  шар,  толкнул  его.
Глобус стал быстро вращаться вокруг  своей  оси.  Быстрым  движением  руки
Гитлер остановил его и торжественно произнес:
   -  Господин  Молотов!  Две  наши  великие  страны  являются  подлинными
хозяевами мира. Давайте же мыслить и говорить, как хозяева!
   Он входил в привычную для него роль пророка, цезаря, сверхчеловека.
   - Взгляните на этот глобус, -  продолжал  Гитлер,  -  вот  сюда!  -  Он
показал  пальцем  на  английские  острова.   -   Это   Англия,   вчерашняя
повелительница мира, владычица морей. Сегодня она при последнем издыхании!
Завтра она перестанет существовать! - И Гитлер, растопырив пальцы, с силой
ударил по тому месту на глобусе, где виднелись очертания Англии. Потом  он
победоносно взглянул на Молотова и с удовлетворением увидел на его широком
лице нечто похожее на смущение. Молотов и вправду был несколько смущен. Он
просто не привык к спектаклям подобного  рода.  Кроме  того,  он  вспомнил
фильм Чаплина "Диктатор". Картина только что была  выпущена  на  экран,  и
американское посольство прислало экземпляр ленты в Кремль  для  просмотра.
Фильм был смешной и злой, - впрочем, недостаточно злой и глубокий, с точки
зрения тех, кто видел его в Кремле. Картину решили не покупать.  Да  ее  и
невозможно было купить в условиях договора с Германией: это дало бы  повод
для крика о недружественном акте. К тому же фильм стоил бешеные деньги...
   Однако сейчас, наблюдая Гитлера у глобуса, Молотов вспомнил аналогичный
кадр из "Диктатора" и едва сдержал улыбку.
   Но сам фюрер истолковал выражение лица Молотова по-своему.
   Он продолжал говорить, и нотки торжества все  явственнее  проступали  в
его голосе:
   - Итак, завтра с Англией будет покончено. Но завтра же  встанет  другой
весьма  важный  вопрос:  что  делать  с  Великобританией?  Что  делать   с
гигантским обанкротившимся имением размером в сорок  миллионов  квадратных
километров?
   Он снова положил ладонь на глобус и сказал с пафосом:
   - Господин  Молотов,  Германия  предлагает  России  принять  участие  в
разделе этого имения!
   И Гитлер взмахом руки снова пригласил собравшихся к круглому столу, как
бы для того, чтобы приступить к реализации его предложения.
   Когда все опять расселись по своим местам, Гитлер  небрежным  движением
пальцев сдвинул назад прядь волос, прилипших к его вспотевшему лбу, и  уже
подчеркнуто деловым тоном сказал:
   - Необходимо, чтобы страны, заинтересованные в разделе  Великобритании,
прекратили споры между собой. От таких споров  выигрывает  только  мировая
плутократия. Мы должны сосредоточить свое внимание  на  вопросах  великого
раздела. Я имею в виду Германию, Италию, Японию и, конечно, Россию.
   Произнося все это, Гитлер  глядел  вверх,  на  потолок,  но  при  слове
"Россия" быстро перевел свой взгляд  на  Молотова,  чтобы  увидеть,  какое
впечатление  произвел  на  него  этот   козырный   ход,   это   заманчивое
предложение.
   Но вместо ожидаемого  восхищения  он  увидел  на  лице  Молотова  явное
выражение скуки. Несколько мгновений  он  равнодушно  глядел  на  Гитлера,
потом не  спеша  снял  пенсне,  подышал  на  стекла,  медленно  протер  их
ослепительной белизны платком, снова водрузил на нос и неторопливо сказал:
   - Вопрос о разделе Великобритании представляется  нам...  неактуальным.
Есть другие вопросы, которые интересуют Советский Союз в  первую  очередь.
Некоторые из них были названы еще вчера. И хотя мы и сегодня  не  получили
на них удовлетворительного ответа, нам хотелось бы присоединить  к  ним  и
ряд других.
   Он чуть наклонился над столом и уже другим, жестким тоном продолжал:
   - Давайте говорить напрямик: как известно, Германия  дала  определенные
гарантии Румынии. Туда прибывают все новые и новые немецкие части. У моего
правительства есть все основания считать, что эти так называемые  гарантии
направлены против Советского Союза.
   Гитлер изобразил на своем лице возмущение.
   - Я не понимаю, - начал он, - какие же основания...
   Но Молотов прервал его.
   - Извините, господин рейхсканцлер, но я не кончил, - сказал он все  так
же строго и назидательно. - Советское правительство поручило мне  заявить,
что оно настаивает на отмене этих гарантий.
   - Что?! - вскипел Гитлер, вскакивая  со  своего  места.  Он  разразился
длинной речью. Жаловался на неблагодарность России, отказывающейся принять
щедрое предложение Германии, на подозрительность Советского правительства,
обвинял его в неискренности, кричал, что Германия оказывается обманутой  в
своих лучших чувствах.
   Он закончил заявлением, что Германия никогда и ни при каких условиях не
возьмет обратно гарантий, данных ею Румынии.
   Наступило молчание. Молотов выжидающе посмотрел на Гитлера,  точно  все
еще сомневаясь, закончил  ли  тот  свою,  казалось,  бесконечную  речь,  и
сказал:
   -  Хорошо.  Тогда  у  меня  есть  вопрос:  допустим,  Советский   Союз,
естественно заинтересованный в  безопасности  своих  юго-западных  границ,
даст гарантии Болгарии на тех же условиях, на каких Германия и Италия дали
их Румынии...
   - Разве царь Борис просил о таких гарантиях?  -  поспешно  прервал  его
Гитлер.
   - Это второй вопрос, - ответил Молотов,  -  мне  хотелось  бы  получить
ответ на первый.
   Гитлер нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Он торопливо
обдумывал сложившуюся ситуацию. Для него было ясно, что  разработанный  им
план провалился. Именно этот факт,  а  не  последний,  чисто  полемический
вопрос Молотова беспокоил его больше всего.
   Он  настаивал  на  приезде  советского   представителя   в   Берлин   в
уверенности, что сумеет ослепить его фантастическими перспективами  и  тем
самым дезориентировать Кремль.
   Получилось же, что этот советский представитель использовал свой приезд
в Берлин для того, чтобы задать те же вопросы, которые Кремль  уже  ставил
перед немецким послом в Москве.
   Но  посол  есть  посол.  Он  всегда   мог   сослаться   на   отсутствие
соответствующей информации от своего  правительства,  попросить  время  на
необходимые консультации, наконец, придумать ту  или  иную  успокоительную
версию и отказаться от нее впоследствии, заменить  другой.  С  этой  точки
зрения приглашение Молотова в  Берлин  и  предоставление  ему  возможности
задавать свои  вопросы  непосредственно  главе  германского  правительства
казались теперь Гитлеру непростительной глупостью.
   И сейчас его буравящий и вместе с тем явно растерянный взгляд бегал  по
лицам Риббентропа, Шмидта, Хильгера, требуя от них помощи  и  одновременно
как бы обвиняя их в том, что произошло.
   Но все они молчали. Сам же Гитлер явно  выдохся.  Он  вложил  всю  свою
искусственную  страсть,  все  свое,   так   сказать,   самовозбуждение   в
подготовленный им план и теперь был обессилен.
   Глухим, бесцветным голосом он наконец пробурчал, что, прежде  чем  дать
ответ на поставленный вопрос, должен проконсультироваться с Муссолини.
   Все, что  произошло  затем,  было  беспомощным  повторением  вчерашнего
окончания встречи. Гитлер посмотрел на часы, сослался на позднее  время  и
возможность воздушного налета.
   Вторая встреча, которую Геббельс заранее приказал газетам оценивать как
"историческую",   "углубившую"   германо-советскую   дружбу,   закончилась
безрезультатно.
   Заготовленные статьи в вечерних газетах не появились.
   Поздно вечером в советском посольстве состоялся прием.
   Гитлер на прием не приехал.


   Да,  он  не  приехал  на  прием,  хотя  о  его  присутствии  там   была
предварительно   достигнута   негласная   договоренность.    Рейхсканцлера
представлял Риббентроп.
   Своим отсутствием Гитлер хотел  показать  Кремлю  крайнее  недовольство
ходом переговоров. Он понимал, что в Москве растет подозрение относительно
действий Германии и ее конечных намерений. Но вместе с тем был уверен и  в
другом - в желании Кремля во что бы то ни стало сохранить мир.
   Именно это желание Сталина выиграть время учитывалось  Гитлером  в  его
игре. Именно на нем основывал он  свою  уверенность  в  том,  что  попытки
России прижать Германию к стенке  во  время  переговоров  являются  только
блефом, тактическим приемом. Стратегией же Кремля была ставка на мир.
   Эта уверенность основывалась не только на понимании, что Сталину  нужен
мир по целому ряду причин - в том числе для развития индустриальной  мощи,
для перевооружения армии, которое, Гитлер знал, уже началось.
   Учитывал он и то, что если бы Советский Союз хотел напасть на Германию,
то  сделал  бы  это  уже  вчера  или  сегодня,  пока  часть  немецких  сил
сконцентрирована на Западе.
   Гальдер на одном из совещаний даже  позволил  себе  неумное  замечание,
что, начни сейчас Красная Армия наступление на Германию, она дошла  бы  до
Берлина, прежде чем вермахт смог бы организовать серьезное сопротивление.
   Слова Гальдера о военных возможностях России  больно  ранили  тщеславие
Гитлера, но в то же время успокаивали,  поскольку  заподозрить  Сталина  в
желании напасть на Германию  было  невозможно.  Поэтому,  полагал  Гитлер,
главное сейчас заключалось  в  том,  чтобы  убедить  Россию  в  готовности
Германии развивать и укреплять мирные с ней отношения. В этом случае ничто
не помешает Германии использовать  последующие  полгода  для  всесторонней
подготовки удара на Восток.
   Однако факты оставались фактами - на предложенные  приманки  Кремль  не
пошел. Его не соблазнила ни "свобода рук" на юге,  ни  участие  в  разделе
британского "имения".
   Поэтому половину  следующей  ночи  и  нового  дня  Гитлер,  Риббентроп,
Геринг,  Геббельс  и  Кейтель  потратили  на  выработку  нового   варианта
предложений России.
   В тот день предстояла последняя германо-советская встреча  -  советское
посольство уже уведомило  германское  министерство  иностранных  дел,  что
Молотов готовится к отъезду.
   На  этот  раз  Гитлер  решил,  что  не  будет   принимать   участия   в
заключительных переговорах. Он принял это решение не  только  потому,  что
верил  в  неотразимую  убедительность  задуманной  им  новой  демонстрации
миролюбия Германии, но и потому, что хотел своим  отсутствием  подчеркнуть
недовольство поведением Молотова и тем самым оказать давление на Кремль.
   ...Тяжелая дверь парадного  входа  в  министерство  иностранных  дел  в
ожидании  Молотова  и   его   спутников   была   открыта   настежь.   Этим
подчеркивалась торжественность  посещения,  поскольку  в  обычных  случаях
открывался лишь небольшой проход рядом.
   Молотов вошел и оказался между двумя огромными, загадочно глядящими  на
него гранитными сфинксами. Скользнув по изваяниям взглядом, он усмехнулся,
видимо в ответ на какие-то свои мысли.
   Мейснер поспешно провел гостей через белый вестибюль и жестом пригласил
подняться по широкой мраморной лестнице.
   Кабинет Риббентропа помещался в бельэтаже, и от лестничной  площадки  к
нему вела широкая красная ковровая дорожка. Может  быть,  эта  дорожка,  а
может быть, и расставленная в холлах и кабинетах массивная красного дерева
мебель была причиной того, что на  жаргоне  чиновников  министерства  этот
этаж назывался "винным".
   Встреча состоялась во второй половине дня в кабинете Риббентропа. Но ей
не  суждено  было  закончиться  там.   После   первых   же   произнесенных
Риббентропом слов - он еще раз поблагодарил за вчерашний прием в советском
посольстве, осведомился  о  самочувствии  господина  Молотова  -  раздался
сигнал сирены.
   Риббентроп развел руками, посмотрел  на  часы,  сказал,  что  англичане
прилетели в неурочное время, и предложил спуститься  в  бомбоубежище.  Оно
оказалось хорошо  обставленным  помещением,  как  бы  дублирующим  кабинет
Риббентропа, только без окон: тяжелые портьеры на стенах, широкий красного
дерева стол, мраморные бюсты Фридриха Великого и Бисмарка по углам, люстра
из бронзы и хрусталя под высоким потолком. Риббентроп  пригласил  Молотова
занять одно из  двух  глубоких  кожаных  кресел  у  письменного  стола,  а
переводчиков  -  стулья  с  высокими  спинками,   расставленные   тут   же
полукругом.
   - Итак, - с улыбкой сказал Риббентроп, когда все расселись, - никому из
наших врагов, - он поднял вверх  указательный  палец,  явно  имея  в  виду
английскую авиацию, - не удастся сорвать германо-советские переговоры. Нас
не разъединить ни там, на земле, ни здесь, под землей.
   Улыбка сохранялась  на  лице  Риббентропа  и  тогда,  когда  переводчик
переводил его слова.
   Молотов молчал, как бы  ожидая  продолжения.  Но  это  не  обескуражило
Риббентропа.
   - Здесь, - торжественно сказал он, кладя руку на левую сторону груди, -
находится   документ,   который,   я   уверен,   откроет   новую   эру   в
германо-советских отношениях...
   Молотов недоуменно приподнял брови над овальными стеклышками пенсне.
   -  Великая  Германия,  -  продолжал  Риббентроп,  -  ничего  не  Делает
наполовину. Если она заносит меч, то опускает его на  голову  врага.  Если
она протягивает руку дружбы, то для того, чтобы пожать руку друга. Вот...
   И он вытащил из внутреннего кармана пиджака  вчетверо  сложенный  лист,
развернул и, держа за уголок, потряс им в воздухе.
   В глазах Молотова,  казалось,  появилось  любопытство.  Он  внимательно
глядел на листок бумаги, которым размахивал Риббентроп, и  даже  несколько
подался вперед.
   - А теперь, - сказал Риббентроп, все еще держа бумагу в вытянутой руке,
- я хочу сделать Союзу Советских  Социалистических  Республик  предложение
чрезвычайной важности...
   Он встал. Поднялся и Молотов.
   - Мы предлагаем России, - медленно, отчеканивая каждое слово, продолжал
Риббентроп, - присоединиться к  пакту  трех  держав:  Германии,  Италии  и
Японии, который с этой минуты станет четырехсторонним. Проект  договора  у
меня в руке...
   И Риббентроп умолк, победно глядя на Молотова.  Пожалуй,  он  и  впрямь
достиг своей цели, ошеломив  последнего.  Молотов  приподнял  плечо,  снял
пенсне, стал протирать стекла, щуря свои близорукие глаза...
   - Оглашаю, - снова заговорил Риббентроп, - проект договора с тем, чтобы
его можно было обсудить и внести необходимые поправки...
   Он широким жестом указал уже надевшему свое пенсне Молотову на кресло и
сел сам.
   У Риббентропа была назойливая  привычка:  беседуя,  он  передвигал  все
лежащие на столе предметы  -  пресс-папье,  карандаши,  линейку,  скрепки,
перемещал их, соединял, снова отделял друг от друга.
   Так и сейчас, опустившись в кресло, он  быстро  расставил  перед  собой
пресс-папье, коробку с сигарами,  чернильницу  с  бронзовой  крышкой  и  в
некотором отдалении положил вечное перо.
   - Итак,  -  продолжал  Риббентроп,  -  политическая  конфигурация  мира
изменится. Разделенные сотнями и тысячами километров страны объединятся. -
Широко раскинув руки,  он  провел  ими  по  столу,  сгребая  в  одну  кучу
пресс-папье, сигарную коробку и чернильницу, однако не трогая ручку. Потом
откинулся в кресле и, снова взяв в руки документ, начал читать...
   Все еще не произнесший ни единого  слова,  Молотов  внимательно  слушал
Риббентропа, с некоторым недоумением следя за его манипуляциями на столе.
   Первые  пункты,  содержавшие  обычные   в   международных   соглашениях
перечисления и формулы, Риббентроп читал скороговоркой. Но постепенно темп
чтения замедлялся.
   - "...статья одиннадцатая, - громко произнес Риббентроп, сделал паузу и
продолжал, но теперь уже совсем медленно, тихо, даже таинственно, как если
бы поверял Молотову тайну огромного государственного  значения:  -  Статья
одиннадцатая,  секретная...   Участники   договора   обязываются   уважать
естественные сферы влияния друг друга и,  в  частности,  России,  которая,
несомненно, должна быть заинтересована в выходе к Индийскому океану..."
   Риббентроп сделал паузу и добавил:
   - Разумеется, эту и развивающие ее статьи мы публиковать не будем.  Все
остальное может быть предано гласности хотя бы завтра.
   Риббентроп положил бумагу на стол, придавил ее ладонью,  быстро  ребром
ладони придвинул лежащую в стороне ручку к трем другим, ранее сдвинутым  с
места предметам. Теперь, по его мысли, Германия, Италия, Япония  и  Россия
были объединены. И он победно взглянул на Молотова.
   Молотов сидел полуопустив веки. Затем сказал:
   - Советский Союз совершенно не заинтересован  в  Индийском  океане.  Он
расположен достаточно далеко от него...
   Потом  сделал  паузу,  неожиданно  подался  вперед,  к  Риббентропу,  и
продолжал, но теперь уже энергично:
   - А вот в европейских делах и в  безопасности  своих  южных  границ  мы
заинтересованы. И об этом уже было дважды сказано господину рейхсканцлеру.
Нас интересуют не слова  и  не  бумажки,  -  продолжал  он  все  громче  и
настойчивее, - не с-слова и не бумажки. Мы  требуем  эффективных  гарантий
нашей безопасности. Мы обеспокоены судьбой Румынии и Венгрии. Я еще и  еще
раз спрашиваю немецкую сторону: каковы намерения держав  оси  в  отношении
Югославии и Греции? Что будет  в  дальнейшем  с  Польшей?  Когда  немецкие
войска уйдут из Финляндии? Намерено ли германское правительство  считаться
с нейтралитетом Швеции?
   Молотов перечислял свои вопросы быстро и четко, как бы не желая  давать
Риббентропу время для обдумывания ответов.
   Спрашивая, он все более и более подавался вперед, приближая свое лицо к
Риббентропу, и наконец умолк.
   Наступила пауза. Откуда-то сверху  доносились  глухие  разрывы  бомб  и
очереди зениток.
   - Что это: допрос? - медленно, не то спрашивая, не то угрожая, произнес
наконец Риббентроп.
   Молотов откинулся на спинку кресла и пожал плечами:
   - Да нет, почему же? Просто Советское правительство было бы  благодарно
за соответствующие разъяснения...
   - Но все это второстепенные проблемы! - воскликнул Риббентроп  почти  с
отчаянием. - К тому же и вы до сих  пор  не  ответили  на  главный  вопрос
фюрера:  намерена  ли  Россия  сотрудничать  с  нами  в  деле   ликвидации
английской империи?
   Молотов прищурил глаза.
   - Вы действительно уверены, что с Англией покончено? - спросил он.
   - Несомненно!
   - Тогда, - уже не скрывая усмешки, сказал Молотов, -  разрешите  задать
последний вопрос: если это  так,  то  п-почему  мы  сейчас  сидим  в  этом
бомбоубежище? И чьи это бомбы падают сверху?..
   ...В тот же день вечером Риббентроп  доложил  Гитлеру,  что  переговоры
оказались безрезультатными и что Молотов, не проявивший никакого  интереса
к участию в пакте трех, объявил о своем отъезде.



5

   ...Я стояла у окна вагона. Поезд замедлял ход, появились  знакомые  мне
приметы Белокаменска: будка стрелочника, стоящее на пригорке здание школы,
огороженный невысоким забором стадион.
   Было так приятно, так радостно сознавать, что через несколько  минут  я
приеду, а  завтра  проснусь  рано  утром  в  маленькой,  чисто  прибранной
комнатке и буду долго лежать в постели,  не  двигаясь,  в  полудремоте,  и
слушать тиканье раскрашенных настенных часов с гирями на тонких,  длинных,
чуть тронутых ржавчиной цепочках, и крик петуха, и стук телеги, и  ленивое
цоканье копыт - все  эти  милые,  простые,  успокаивающие  звуки,  которые
никогда не услышишь в Ленинграде.
   Впереди два с половиной месяца тихой, бездумной  жизни.  Каникулы.  Как
хорошо!..
   Все осталось позади. Зачеты,  Анатолий,  Звягинцев  с  его  телефонными
звонками, отец, мама, библиотечный  зал,  анатомичка,  этот  лекарственный
запах - смесь йода,  формалина  и  карболки,  который  въедается  в  кожу,
постоянная нехватка времени, вечная спешка - все, все осталось позади!
   Сейчас поезд остановится, я выйду из вагона и увижу тетю  Машу  и  дядю
Егора, они будут, как обычно, стоять в центре перрона, под часами.  Увидев
меня, они всплеснут руками и заспешат навстречу. Я все это  знаю  наперед,
потому что уже привыкла, - так было и в прошлом году, и в позапрошлом, и в
позапозапрошлом, уже несколько лет подряд я приезжаю сюда  на  каникулы  -
когда-то школьницей, а теперь вот студенткой.
   Итак, два с половиной месяца буду жить ни о  чем  не  думая.  Ни  одной
книги не возьму в руки,  буду  рано  вставать,  долго  купаться  в  тихой,
ласковой речке  Знаменке,  спать  после  обеда,  вечером  ходить  в  кино,
смотреть по второму и третьему разу  картины,  которые  шли  в  Ленинграде
полгода, а то и год назад, рано ложиться, просыпаться  от  стука  колес  и
крика петуха... Хорошо!
   Я вернулась к  своей  полке,  стащила  с  нее  чемодан,  попрощалась  с
попутчиками и стала продвигаться к выходу.
   Ну конечно, все произошло так, как я и ожидала: через мгновение  я  уже
бежала навстречу тете Маше  и  дяде  Егору,  волоча  чемодан  по  дощатому
настилу перрона, на ходу передавая им приветы от мамы и отца... Дядя  Егор
берет мой чемодан, по  старой  привычке  вскидывает  его  на  плечо  -  он
когда-то работал носильщиком, - и вот  мы  все  трое  идем  по  пустынному
перрону туда, к маленькой привокзальной площади,  где  стоит  на  конечной
остановке в ожидании пассажиров автобус.
   Я что-то болтаю без умолку, будто мне не двадцать лет, а  четырнадцать,
как тогда, когда я в первый раз  приехала  сюда  уже  самостоятельно,  без
мамы, а дядя Егор, как обычно, вставляет время от времени свои однообразно
короткие вопросы; "Как мать-то?", "Как отец?", "Как Питер-то живет?"
   И вдруг я останавливаюсь как вкопанная. Там, в дальнем  конце  перрона,
стоит Анатолии. Чемодан в одной руке, белый плащ - мы вместе покупали  его
в Гостином - в другой.
   Он стоит, и я стою. Тетя Маша и дядя Егор смотрят на меня в недоумении:
шла, шла - и вдруг точно подошвы к доскам прилипли.
   А я не знаю, что мне делать. Как  он  попал  сюда?  Ведь  только  вчера
вечером мы попрощались  на  Варшавском  вокзале  и  он  сказал  мне,  что,
очевидно, поедет на каникулы в Сочи, даже адреса моего  белокаменского  не
попросил, и я обиделась, хотя  где-то  в  душе  почувствовала  облегчение:
немножко устала я от мыслей об Анатолии...
   А он... Значит, вот оно что! Выходит, когда мы прощались на вокзале,  у
него уже был билет на тот же поезд, и чемодан он, наверное, успел  отнести
в свой вагон перед тем, как мы встретились.
   И вот Анатолий стоит в дальнем конце перрона и  смотрит  на  меня,  как
будто мы и не расставались. Я и рассердилась и обрадовалась,  все  вместе.
"До осени, до встречи", - сказал он вчера как-то  слишком  спокойно,  даже
равнодушно. Значит, вот в чем была причина его наигранного безразличия!
   - Что с тобой, Верунька? - недоуменно спрашивает дядя Егор.
   Я отвечаю:
   - Нет, нет, ничего... С каблуком что-то, в щели застрял.
   Мы идем  вдоль  перрона.  Анатолий  все  еще  стоит  неподвижно,  потом
небрежно перекидывает свой свернутый плащ с руки на плечо и как ни  в  чем
не бывало идет нам навстречу, слегка покачивая маленьким чемоданом.
   Я отвожу глаза, стараюсь не смотреть в его сторону, но тут  же  сознаю,
отлично сознаю, как все это глупо, поворачиваю голову и смотрю на  него  в
упор. Когда нас отделяет всего лишь  несколько  шагов,  Анатолий  с  плохо
разыгранным изумлением широко раскрывает глаза, опускает  свой  чемодан  и
восклицает театрально:
   - Верочка?! Вот так встреча!..
   Я чувствую, что краснею, шага сделать не могу, тетя Маша  и  дядя  Егор
останавливаются тоже и недоуменно-вопросительно смотрят то на меня, то  на
него. Проходит несколько мгновений, прежде чем я произношу:
   - Здравствуй, Толя! Как ты попал сюда?
   Сознаю, что это тоже звучит наивно,  неестественно,  как-то  Деревянно.
Поспешно добавляю:
   - Знакомьтесь. Это Анатолий... Тоже из Ленинграда.
   Эти мои слова звучат уже совсем нелепо, просто по-детски. Но как  иначе
могла я объяснить в ту минуту наше знакомство?
   Анатолий  кланяется,  то  есть  кивает,  его   мягкие   волосы   слегка
рассыпаются при этом, он откидывает их назад быстрым движением руки.
   - Вот решил отдохнуть в  этом  богоспасаемом  городке  после  праведных
трудов, - сказал Анатолий преувеличенно небрежным тоном, обращаясь  не  то
ко мне, не то к моим спутникам. Мы все еще стояли на перроне.
   - Так, так, - отозвался после короткого молчания дядя Егор,  -  что  ж,
родственников здесь имеете или знакомых?
   - Да нет, откуда! - махнув рукой, ответил Анатолий. - Просто  ребята  с
курса в Сочи собрались, а я,  значит,  соригинальничал.  Положил  на  стол
карту,  ткнул  пальцем,  попал  в  Белокаменск.  Что  ж,  думаю,  название
красивое...
   - Так, так, - повторил дядя Егор. - И надолго пожаловали?
   - Кто знает! - беспечно ответил Анатолий.  -  Сегодня  двадцать  первое
июня, - значит, два месяца и десять дней я вольный казак.
   - Вольный, значит, - повторил дядя Егор и вскинул на плечо мой чемодан.
- Что ж, двинулись, а то автобуса долго ждать придется.
   Он и тетя Маша пошли вперед нарочито, как мне показалось, быстро. Мы  с
Анатолием шагали за ними.
   - Злишься? - тихо спросил он меня.
   - Ничего я не злюсь, - сказала я сердито,  -  только...  только  это...
авантюра какая-то! Зачем ты это сделал?
   - Затем, что хотел видеть тебя! - ответил Анатолий.
   - Ты должен сегодня же уехать обратно! - сказала я нерешительно.
   - И не подумаю. И куда мне  ехать?  В  Сочи?  Смотреть,  как  пижоны  и
людоедки Эллочки выдрючиваются на пляже?
   Не скрою, мне было приятно слушать все это. Но  я  и  виду  не  подала.
Сказала:
   - Неужели  ты  не  понимаешь,  что  это...  неприлично!  Ведь  они  мои
родственники. Тетя Маша - мамина сестра. Пальцем в карту  ткнул!..  Ты  их
что же, за детей считаешь?
   - Что же тут неприличного? - переспросил он, пожимая плечами. - Я  тебя
знаю не первый день. Бывал у вас в доме. И мама твоя меня знает. А  теперь
вот и с сестрой ее познакомился. Не понимаю, зачем ты все так усложняешь?
   - А ты упрощаешь! - ответила я, и это было все, что я нашлась ответить.
   Он понял, что победил, чуть улыбнулся и сказал:
   - Судя по всему, хороший, тихий городок. Как Торжок.
   - При чем тут Торжок?
   - Ну... "Закройщик...". Помнишь? С Игорем Ильинским.
   - Ничего не помню, - буркнула я.
   "Люблю я его или нет?"  -  спросила  я  себя,  когда  осталась  одна  в
комнате.
   ...Мы только что расстались с Анатолием, вместе  ехали  в  автобусе,  и
теперь он вместе с нами шел сюда, к знакомому домику, окруженному  зеленым
свежепокрашенным  забором-штакетником.  Он  болтал  без  умолку,  наверно,
чувствовал смущение и хотел как-то заглушить его.
   Я тоже ужасно волновалась.
   Когда мы подошли к самой двери, я совсем не знала, что делать, и слова:
"Где же ты собираешься жить, Толя?" - были уже готовы сорваться у  меня  с
языка.
   Но в этот момент дядя Егор неожиданно опустил  мой  чемодан  на  землю,
повернулся к Анатолию:
   - Ну, мы пришли. А вы что, тоже поблизости жить располагаете?
   Я увидела, что Анатолий явно смутился, покраснел и ответил невнятно:
   - Да нет... Я только так... проводить.
   - Не имеете, значит, квартиры? - неожиданно вмешалась молчавшая до  сих
пор тетя Маша, и вопрос ее прозвучал сочувственно.
   - Вот именно! - воскликнул уже энергично и даже  с  некоторой  бравадой
Анатолий. - Так сказать, бродяга беспачпортный.
   - Бродяжить сейчас - дело пустое, - назидательно промолвил дядя Егор, -
себе дороже обходится. А вот если с местожительством затруднение, то Марья
поможет. Слышь, Марья, сведи молодого человека к Денисовым, они,  кажется,
в прошлом году дачников брали.
   - Ну конечно, конечно! - захлопотала тетя Маша, обрадовавшись, что  все
так просто и благополучно разрешается. - Сейчас  и  пойдем!  Они  недалеко
отсюда живут, Денисовы, и трех кварталов  не  будет.  Вот  только  Верочку
устроим...
   - Верочку устраивать нечего, -  прервал  ее  дядя  Егор,  -  она  домой
приехала. И все для нее готово. А ты иди, время не теряй, молодой  человек
тоже с дороги отдохнуть, наверное, хочет...
   Мы расстались. Уже на ходу Анатолий крикнул мне,  что  зайдет  вечером,
часов в семь.
   ...И вот теперь я сижу в своей маленькой комнатке на втором этаже,  под
самым чердаком, французы назвали бы ее "мансардой", и задаю себе  все  тот
же мучающий меня вопрос: люблю я его или не люблю?
   В  моей  "мансарде"  метров  восемь,  не  больше,  железная  кровать  с
никелированными шишечками,  две  табуретки,  тумбочка,  на  ней  кувшин  с
цветами, над кроватью на стене  тканый  коврик  -  по  морю-окияну  плывут
лебеди, а на берегу стоит Бова Королевич, в кафтане и сапожках с  острыми,
загнутыми кверху Носками, и смотрит на лебедей.
   Я сижу на табуретке и гляжу в окно.
   Еще совсем светло, да и времени-то немного - шесть с минутами.
   Вещи свои я давно распаковала и развесила на вешалки-плечики.  Повесила
плечики на три вбитых гвоздя - вот и вся стенка занята.
   А теперь я сижу у окна,  опершись  локтями  на  подоконник  и  подперев
голову руками, наблюдаю за тем, что происходит на улице.
   А там ничего особенного не происходит. Не спеша  идут  по  своим  делам
люди, изредка проедет машина, чаще - таратайка или телега (таких теперь  в
Ленинграде и не увидишь), с шумом и визгом промчится на самокате мальчишка
- вот и все уличное движение.
   Я  сижу  и  хочу  думать  о  том,  как  хорошо  и  спокойно  здесь,   в
Белокаменске, и ничего не надо делать, и никуда не  надо  спешить,  и  так
будет и завтра, и послезавтра, и еще много, много дней.
   Мысленно  повторяю,  точно  гипнотизирую  себя:  все  волнения  позади,
впереди тихий, безмятежный отдых, но знаю, что все это уже не так.
   С той минуты, как я увидела Анатолия в дальнем углу перрона,  для  меня
все изменилось.
   ...Мы  познакомились  в  позапрошлом  году  на  проводах  белых  ночей.
Случайно, нас никто не знакомил. Я терпеть не могу уличных знакомств, хотя
понимаю, что этот факт сам по себе еще ничего дурного не означает.
   А тут так получилось, что мы целой институтской  компанией  после  кино
поехали в парк вечером, часов в десять. И мне взбрело в голову  покататься
на лодке. Все вместе мы спустились к лодочной станции, но там  у  окошечка
стояла очередь. Небольшая, правда, человека четыре, но до закрытия станции
оставалось очень немного времени. И было  ясно,  что  до  нас  очередь  не
дойдет.
   Мои спутники стали уговаривать меня бросить эту затею, пойти в кафе или
ресторан.
   Но я не двигалась с места и твердила, что хочу кататься на лодке,  хотя
сама понимала, что это глупое упрямство.
   Ребята сердились, говорили, что я  ломаю  компанию,  что  мы  достоимся
здесь до того, что не попадем ни в кафе, ни в ресторан. А  на  меня  точно
нашло что-то. Я понимала, что они правы, что надежды  получить  лодку  нет
никакой, но повторяла, как попугай: "А я буду ждать".
   - Ну и жди! - наконец со злостью крикнул мне кто-то, и  все  они  стали
подниматься по лестнице вверх.
   Я поняла, что ребята не шутят, что через минуту и впрямь останусь одна,
и уже готова была окликнуть их и побежать следом, но в это время  услышала
чей-то голос:
   - Послушайте, девушка! Лодка вас ждет!
   Я посмотрела по сторонам, чтобы  увидеть  эту  счастливую  девушку,  но
голос раздался снова:
   - Я к вам обращаюсь, девушка  в  синем  берете!  Пожалуйста,  это  ваша
лодка!
   На мне и вправду был  синий  берет.  Я  посмотрела  вниз,  на  воду,  и
увидела, что у причала колышется, слегка ударяясь бортом о сваю, маленькая
лодка, а в ней стоит,  широко  расставив  для  равновесия  ноги,  высокий,
широкоплечий парень в голубой рубашке и серых фланелевых брюках.
   Я нерешительно спустилась к причалу.
   - Это ваша лодка, -  сказал  он,  улыбаясь.  Качнулся  и,  одной  рукой
ухватившись за сваю, подтягивал лодку к причалу, а другую протянул мне.
   Я колебалась, не зная, что делать. Растерянно обернулась, но мои ребята
уже скрылись из виду.
   "А вот и поеду!" - упрямо сказала я  себе  и  шагнула  в  неустойчивую,
колеблющуюся на воде лодку.
   ...С этого все и началось. Иногда мы виделись часто, иногда реже, но не
проходило недели, чтобы мы не встретились или не поговорили по телефону.
   Однажды мне захотелось познакомить Толю с отцом,  но  из  этого  ничего
путного не получилось. Отец мой - человек сухой, неразговорчивый и к людям
подходит с какими-то старомодными, жесткими, ему одному попятными мерками.
Мне даже странным кажется, что такой человек, как он, старый член  партии,
участник революционных боев, начисто лишен  чувства  романтики.  Иногда  я
смотрю на него и думаю, что он вообще скорее похож на бухгалтера,  чем  на
кадрового рабочего, мастера  огромного  цеха.  Педант!  Утром  в  будни  и
праздники встает всегда в одно и то же  время,  минута  в  минуту;  газета
должна ждать его аккуратно сложенной, и никто не смеет к ней прикасаться -
ни я, ни мама, - пока он ее  не  прочтет;  обед,  когда  отец  приходит  с
работы, должен уже стоять на столе, а щи - он почти всегда ест  на  первое
щи - должны быть горячими, как кипяток.  Докторов  отец  не  признавал,  а
если, случалось,  заболевал,  то  лечился  травами,  которые  мать  всегда
хранила в пакетиках на отдельной полке кухонного шкафчика...
   Я кое-что рассказала Анатолию о моем отце, и он  пришел,  так  сказать,
уже подготовленный. Наверное, поэтому и  решил  польстить  отцу  и  затеял
какой-то разговор о революции. При этом, кажется, сказал: "Я всегда жалею,
что не пришлось жить в то время..."
   Отец все молчал, насупившись, и тогда Толя спросил, приходилось ли  ему
непосредственно участвовать в штурме Зимнего.
   Отец сухо и коротко ответил, что в  ту  ночь  и  близко  к  Зимнему  не
подходил, а по заданию ревкома стоял  за  Нарвской,  часовым  у  склада  с
оружием, и никаких происшествий с ним не случалось.
   Анатолий стал горячо и пространно доказывать, что суть не  в  том,  где
именно находился в ту ночь человек, а в сознании, что он участвует в общем
революционном деле. Потом спросил отца,  что  он  думал,  когда  стоял  на
посту. А тот, сощурив глава, как всегда, когда сердился, ответил, что в ту
ночь был сильный мороз и думал он о том, догадаются ли  товарищи  принести
ему тулуп или нет.
   Словом, разговора у них не получилось, и  я  предложила  Толе  пойти  в
кино.
   Когда я вернулась, отец не спал и спросил:
   - Это что же, ухажер твой, что ли?
   Я  смутилась  и  ответила,  что,  во-первых,  терпеть  не  могу   этого
мещанского слова, а во-вторых, не понимаю, чем Толя ему не понравился.
   - А кто тебе сказал, что не понравился? - ответил отец, пожал плечами и
добавил: - Говорит только много. Лет-то ему сколько?
   - Двадцать три.
   - Что ж, может, и обойдется, когда обкатку пройдет, - с усмешкой сказал
отец.
   Я обиделась, сказала,  что  Толя  не  болтун,  не  маменькин  сынок,  а
студент, будущий архитектор, член комитета комсомола в институте,  и  если
уж на то пошло, то затеял он весь разговор просто из вежливости.
   - А-а, это он мне, значит, уважение хотел сделать... А я, дурак,  и  не
понял, - снова сощурясь, сказал отец.
   - Ты, видно, многого не понимаешь, - сказала я в сердцах и отвернулась.
   Я была уверена, что отец сейчас сердито оборвет  меня,  потому  что  не
терпел, если я говорила с ним или с  матерью  без  должного  почтения,  но
вместо этого он неожиданно положил руки мне на  плечи,  повернул  к  себе,
пристально посмотрел в глаза и ушел в свою комнату.
   И тогда я поняла. Все поняла. Он просто боялся потерять  меня.  Боялся,
что настанет день и я уйду с  Анатолием...  Если  бы  он  знал!..  Ведь  я
никогда не признаюсь  ему,  что  люблю  Анатолия,  люблю  и...  боюсь  его
потерять! Мне даже самой себе страшно признаться в этом.
   ...Вдруг точно что-то толкнуло меня, и я с испугом взглянула  на  часы.
Половина седьмого. Он обещал прийти в семь. Еще полчаса!..
   Что ж я мудрю, зачем задаю себе все эти смешные  риторические  вопросы:
"Люблю - не люблю?" Разве я не понимаю, что  когда  сержусь  на  Анатолия,
даже делаю вид, что  без  него  мне  будет  лучше,  то  все  это  в  целях
самозащиты, чтобы обмануть его, не дать ему до конца понять, что я  тряпка
безвольная, готовая ради него на все.
   Когда я сердилась на него там, на перроне, когда убеждала себя  в  том,
что устала от него, - все это неправда, я обманывала и себя и его.
   А правда в том, что я боюсь потерять Толю. И знаю, что потеряю,  потому
что его увлечение мною ненадолго. Он никогда не захочет связать свою жизнь
с моей и будет прав. Он красивый,  умный,  сын  известного  ленинградского
архитектора, любой девушке будет лестно внимание такого парня.  А  кто  я?
Как  говорится,  ничего  особенного,  талантов  никаких.  И,   как   часто
напоминает отец, "если бы не советская власть", то  и  в  институт  бы  не
попала, осталась бы швеей или прислугой на всю жизнь.
   И если бы Анатолий ушел от  меня,  перестал  бы  встречаться  со  мной,
наверное, мне было бы легче. Я уговорила бы себя, убедила бы,  что  так  и
должно быть.
   Нет, наверное, не убедила бы... Я ведь  пробовала.  Представляла  себе,
что Анатолия нет, совсем нет, и старалась уговорить себя, что без него мне
легче и лучше.
   Но не могла уговорить. Не могла ни когда была  одна,  ни  тогда,  когда
рядом был Алеша Звягинцев.
   Впрочем, с Алексеем мы редко встречались. Я не хотела этого.  Часто  не
подходила к телефону, когда он звонил. Правда, он два или три раза бывал у
нас дома, случалось, ходила с ним в театр. Только очень редко. А он звонил
и звонил... Иногда мне хотелось ему сказать: "Не надо, Алеша, не надо!.."
   Ну конечно, я сама виновата. Вначале  мне  было  интересно  с  ним.  Мы
познакомились вскоре после окончания войны  с  белофиннами.  Мне  хотелось
узнать как можно больше об этой войне. Хотелось представить, смогла  бы  я
выдержать, если бы пришлось в ней участвовать. Я слушала  его  рассказы  и
пыталась вообразить, увидеть все это как бы  наяву.  И  думала:  нет,  мне
этого никогда бы не выдержать - холода, ветры, смерть, поджидающая тебя за
каждым сугробом...
   А он, Алеша, воспринял все это совсем иначе. Ему  показалось,  что  мое
отношение к нему совсем иное. Сперва мне это даже в голову  не  пришло.  Я
поняла это только там, в парке,  на  скамье,  когда  он  попытался  обнять
меня...
   Да, конечно, я сама во всем виновата. Мне надо было сразу сказать  ему,
что это совсем другое, что наши отношения должны быть  только  дружескими,
иных между нами не может быть...
   Но... как-то язык не поворачивался, боялась обидеть. А вот матери  моей
он нравится. Однажды, когда я в  очередной  раз  попросила  ее  подойти  к
телефону  и,  если  звонит  Алеша,  ответить,  что  меня  нет  дома,   она
рассердилась. Сказала: "Вот сейчас возьму и все расскажу! Врет, мол,  она!
И бросьте  вы  ей  звонить!  Такой  человек,  майор,  самостоятельный,  не
женатый! Да любая девка..."
   А я только рассмеялась в ответ. Я знала - он  хороший  человек,  Алеша.
Как он расстроился, когда я сказала ему, что  уезжаю  на  все  лето!..  Но
Анатолий заслонил для меня всех. Я люблю его и всегда боюсь, что вижу  его
в последний раз. Боюсь, что он уйдет и уже не вернется...
   ...Но он не уходит. Вот и сюда, в Белокаменск, приехал.
   Я снова посмотрела  на  часы,  сорвалась  с  места  и  стала  торопливо
одеваться, - он должен был прийти через десять минут...
   Они сидели в кино, в маленьком, летнего типа зале, и смотрели  картину,
которую и он и она видели уже по нескольку раз.
   Фильм назывался "Петер". Забавная история девушки, современной  наивной
Золушки, которая волею обстоятельств и собственного очарования пробивается
к благополучию и соединяет свою судьбу с красивым, немного  легкомысленным
молодым доктором.
   Все было так, как  и  должно  быть  в  маленьком  провинциальном  кино.
Занявшие первые ряды мальчишки звонко чмокали губами, когда герои -  он  и
она - целовались, все - и мальчишки и взрослые  -  дружно  топали  ногами,
когда рвалась лента.
   И все неотрывно следили за  событиями  на  экране,  где  развертывалась
чужая, занятная жизнь,  отраженная  в  зеркальных  витринах  магазинов,  в
стеклах элегантных автомашин, в до блеска начищенных ботинках прохожих.
   Когда  раздались  звуки  знаменитого  танго,  которое  комично  танцует
героиня,  переодетая  в  мужской  костюм,  танго,   уже   давно   ставшего
непременным "боевиком" на всех советских  танцплощадках  и  в  ресторанах,
Анатолий положил свою широкую ладонь на Верино колено.
   Она вздрогнула, но не отодвинулась, не стала убирать его руку, даже  не
прошептала обычное "не надо". Она просто не смогла этого сделать, у нее не
было для этого сил. Ей было и приятно и тревожно, гораздо более  тревожно,
чем там, в  Ленинграде,  потому  что  здесь,  в  этом  городке,  они  были
по-настоящему вдвоем и как бы отгорожены от всего света.
   Вера нерешительно положила свою ладонь сверху на кисть его руки, еще не
зная, для того ли, чтобы отодвинуть ее, или, наоборот, как-то ответить  на
прикосновение. Но, уже почувствовав тепло его руки, поняла, что не сделает
ничего для того, чтобы перестать ощущать это тепло. Так бывало  и  раньше.
Он обнимал ее в темноте кинозалов,  целовал,  когда  прощались,  но  тогда
чувство безопасности не покидало ее.
   А теперь все ощущалось иначе...
   Наконец фильм кончился, в зале зажгли свет. Они вышли на  улицу.  Около
кинотеатра толпились люди, ожидая начала следующего сеанса.
   - В третий раз смотрю эту чепуху, - сказал Анатолий, - и в третий раз с
удовольствием. Даже зло берет. А ты какой раз смотришь?
   - Тоже третий, - ответила  Вера.  -  Очень  хорошая  актриса  Франческа
Гааль. Только трудно себе представить, что это происходит в Германии.
   - Что именно?
   -  Ну  вот  вся  эта  жизнь...  И  люди   такие   мирные,   остроумные,
доброжелательные...
   - По-моему, фильм снимался не в Германии, а в Австрии.
   - Ну, в Австрии, в газетах пишут, тоже не сладко. Впрочем... Знаешь,  о
чем я сейчас подумала? А что, если мы что-то преувеличиваем?
   - В каком смысле?
   - Может быть, все, что там происходит, не затрагивает... ну как бы  это
выразить, весь народ? Где-то что-то  громят,  кого-то  бьют,  истязают,  а
народ этого и не слышит и продолжает жить своей жизнью. Ну вот той  самой,
которую мы сейчас видели. Неужели так может быть?
   -  Во-первых,  то,  что  мы  сейчас  видели,  не  народная   жизнь,   -
назидательно сказал Анатолий. -  Если  говорить  всерьез,  то  этот  самый
"Петер" не что иное, как типичный  мелкобуржуазный  фильм.  Хотят  посеять
иллюзию, что счастье доступно каждому...
   - Ты не ответил на мой вопрос.
   - А на твой вопрос  ответить  очень  легко.  Преуменьшать  опасность  и
массовость фашизма - значит впадать в серьезную ошибку.
   - Я не впадаю в "серьезную ошибку", -  с  добродушной  иронией  сказала
Вера, - просто мне  интересно,  может  ли  так  быть.  Совершается  что-то
страшное, необычное, а рядом течет спокойная жизнь. И между тем и  этим  -
как бы стена.
   - Разумеется, для обывателей жизнь всегда...
   - Очевидно, ты прав, - сказала, прерывая его, Вера.
   На главной улице шло гулянье.  Люди  медленно  двигались  по  тротуару,
толпились возле  сатуратора  с  газированной  водой,  у  бочки  с  квасом,
встречали знакомых и останавливались с ними  посреди  тротуара,  заставляя
других  гуляющих  идти  в  обход;  шныряли  мальчишки,   засунув   в   рот
леденцы-петушки так, что снаружи  торчала  лишь  одна  палочка;  невидимый
репродуктор  обрушивал  на  город  потоки  музыки  -  попурри   из   песен
Дунаевского...
   Теперь они  проходили  мимо  тира.  Он  располагался  чуть  поодаль  от
тротуара,  на  пустыре,  похожий  на  кукольный  театр  из-за  своих  ярко
освещенных, раскрашенных мишеней.
   У барьера толпились ребята.
   - Давай постреляем? - неожиданно предложил Анатолий.
   "Что за ребячество!" - подумала  Вера,  но  Анатолий  уже  тащил  ее  к
барьеру, который при ближайшем рассмотрении  оказался  широким  прилавком,
как в магазине, и приговаривал:
   -  Ты  никогда  не  видела,  как  я  стреляю,  нет?   Никогда?   Сейчас
посмотришь!..
   Анатолий протянул рублевую бумажку сидящему на табурете по  ту  сторону
прилавка человеку и сказал:
   - На все. Кутить так кутить.
   Человек поднялся - Вера заметила, что одна его нога была деревянная,  -
покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и  высыпал
в подставленную Анатолием ладонь пригоршню  маленьких  темно-серых  пулек.
Затем он подал ему винтовку.
   - Ну, кого для тебя убить? - спросил Анатолий, резким  движением  ломая
винтовку надвое и загоняя патрон в ствол. - Зайца?
   Вера посмотрела на мишень. Казалось, что там, метрах в десяти  от  них,
жил своей собственной жизнью какой-то  странный,  диковинный  мир.  Скалил
зубы фашист с черной, паукообразной свастикой вместо сердца. Задрав хвост,
куда-то со всех ног удирал заяц. Стоял  на  задних  лапах  бурый  медведь.
Распластав крылья, парил в голубом небе орел. Над  неестественно  зелеными
зарослями летели утки. В стороне отплясывал гопак батька Махно.
   - Не надо зайца, давай лучше фашиста, - сказала Вера.
   - Смерть фашизму! - весело откликнулся Анатолий и вскинул винтовку.
   Затихшие  ребята  настороженно  глядели  на  него.   Щелкнул   выстрел.
Фашистская свастика - сердце - повернулась и упала, переместившись  теперь
на живот фигурки в зелено-сером мундире.
   Анатолий опустил винтовку и, улыбаясь, повернулся к Вере.
   - Ну, а теперь кого? Впрочем, знаю, - он рассмеялся, - ты предпочитаешь
классовых врагов.
   Он перезарядил винтовку, поднял ее и выстрелил почти не целясь.  Папаха
на голове волосатого Махно откинулась в сторону.
   - Вот это да! - восхищенно проговорил один  из  толпившихся  у  барьера
мальчишек. Они поплотнее окружили Анатолия.
   - Ну, а теперь кого? Всех подряд?.. - спросил он. - У  меня  еще  целых
восемь патронов осталось.
   - Знаешь что, пойдем лучше гулять. В голове шум от  этих  выстрелов,  -
сказала Вера, боясь признаться, что ей стало совсем по-детски  жалко  этих
аляповатых мишек, зайцев и птиц, которым теперь предстояло стать  мишенями
для Анатолия.
   - А патроны? - в замешательстве спросил он.
   - А патроны отдай ребятам. Они тоже хотят  пострелять.  А  денег  нету.
Верно, ребята?
   - Идея! - воскликнул Анатолий и ткнул пальцем в кучку пулек, лежащих на
прилавке. - Налетайте!
   Несколько пар ребячьих рук быстрее молнии метнулись к прилавку...
   - Ну как, - с улыбкой спросил Анатолий, когда  они  вышли  из  тира,  -
талант?
   - Дай бог, чтобы этот талант никогда  тебе  не  пригодился,  -  тихо  и
как-то по-старушечьи горестно сказала Вера.
   - Ты что имеешь в виду? - сразу посерьезнел Анатолий.  -  "Если  завтра
война"? К сожалению, война неизбежна.  Это  тебе  даже  твой  майор  может
подтвердить. - Последнюю фразу он произнес не без иронии.
   Но Вера не обратила на нее внимания. Она вдруг подумала о том, что  все
последние  годы  слово  "война"  всегда  произносилось  рядом  со   словом
"неизбежна".
   Два точно приросшие друг к другу слова: "война  неизбежна"...  Это  уже
как-то само собой разумелось. Она не  помнила  ни  одной  речи,  ни  одной
посвященной  международному  положению  газетной  статьи,  в  которой   не
говорилось бы об опасности войны. Эта мысль пронизывала многие современные
романы, кинокартины, наиболее популярные песни. К ней уже все привыкли.  И
казалось, если завтра вдруг объявят, что война качалась, это уже не  будет
ни для кого неожиданностью.
   - Чего ты замолчала? - спросил Анатолий.
   - Не знаю, - ответила Вера. - Наверное, потому,  что  думала  о  войне.
Ужасно, если она все-таки начнется. Мне  кажется,  что  только  теперь  мы
начинаем жить по-настоящему.  И  отец  всегда  так  говорит.  И  мама.  То
разруха, то голод, то карточки... Того нет, этого не достать...  А  теперь
все иначе.
   - Ну, в тех витринах ширпотреба побольше, - сказал Анатолий.
   - Ты про кино? Наверное. Только я себе не  представляю,  смогла  ли  бы
жить так, как они. А ты?
   - Я ее презираю, такую жизнь, - убежденно  ответил  Анатолий,  -  тупые
мещане. Вчерашний день похож на сегодняшний. И завтрашний будет таким  же.
Все течет медленно, точно вода в узкой,  мутной  речушке...  А  знаешь,  -
сказал он, понижая голос, - мне иногда хочется, чтобы скорее была война.
   - Ты что, с ума сошел?
   - Нет, нет, я все понимаю... Любая  война  -  это  бедствие...  Но  мне
кажется, что я быстро нашел бы в ней свое место. А что? Стрелять умею...
   - Перестань!
   - Конечно, все это звучит несколько... глупо, - сказал  Анатолий.  -  И
все же мне... ну, как бы тебе это  объяснить,  хочется  настоящей  борьбы,
опасностей, что ли... Я понимаю, это звучит по-мальчишески.  Но  я  говорю
искренне. Мне иногда кажется, что, когда я окончу институт, все уже  будет
позади. Все главное будет  уже  построено,  основные  дела  сделаны...  Ты
подумай только, сколько мы уже пропустили: Комсомольск - без нас,  Кузнецк
и Магнитка - без нас, Днепрострой - без нас. Все главное - без нас. Но  уж
война без нас не обойдется!
   - Перестань, - снова сказала Вера.
   Он умолк.
   Вера тоже молчала. Но последние слова Анатолия дали толчок  ее  мыслям.
Она  подумала:  "А  что  будет,  если  война?.."  Раньше  она  никогда  не
размышляла об этом с такой тревогой. И если бы не  недавние  события,  то,
пожалуй, так и не смогла  бы  себе  представить,  что  значит  "война".  В
книгах, которые Вера  читала,  в  кинокартинах,  которые  видела,  нередко
изображались войны - мировая и гражданская. Но та, первая, была далекой  и
какой-то нереальной. Казалось, что в ней участвовали совсем  другие  люди,
не похожие на тех, среди которых жила Вера. Они были знакомы  ей  лишь  по
старым, альбомным фотографиям, усатые, бородатые, одетые  так,  как  никто
уже не одевается сегодня... Города и села,  где  жили  эти  люди,  дома  с
длинными широкими вывесками частных владельцев, улицы с  комичными,  точно
надутыми воздухом неуклюжими фигурами городовых, нечесаные, обутые в лапти
крестьяне - все это казалось Вере чем-то театральным, столь же далеким  от
нее, как и все то, о чем она читала в учебниках истории.
   Гражданская война была ей ближе: в ней участвовал отец, о  ней  нередко
вспоминали дома. Однако и эта война представлялась Вере далекой,  канувшей
в вечность, как и весь тот, опять-таки известный ей  только  по  книгам  и
кинофильмам, мир с беспризорниками, ночующими в котлах для варки асфальта,
вокзалами, переполненными мешочниками, товарными  поездами  с  едущими  на
крышах  вагонов  людьми,  лихо  мчащимися  на  конях  буденновцами   и   с
белогвардейскими офицерами,  любезно  щелкающими  портсигарами,  предлагая
папиросы захваченным в  плен  красноармейцам  перед  тем,  как  начать  их
пытать...
   Недавние события на Карельском перешейке придали в сознании Веры  слову
"война" конкретную осязаемость, потому что теперь уже  не  какой-то,  едва
знакомый ей город, а ее родной, сегодняшний Ленинград еженощно  погружался
во тьму и лишь вчера окружавшие ее люди уходили на фронт...
   Любое несчастье воспринимается человеком тем  сильнее,  чем  больше  он
может потерять. Сейчас Вера переживала свою  первую  настоящую  любовь.  И
мысль о том, что немедленным следствием новой  войны  будет  то,  что  она
потеряет Анатолия, казалась ей страшной и нестерпимой.
   Может быть, она так настойчиво, так  подробно  расспрашивала  несколько
месяцев  назад  Алексея  Звягинцева   о   недавней   войне   потому,   что
подсознательно  хотела  понять,  сможет  ли  она  и  во  время  войны   не
расставаться с Анатолием, быть там, где придется быть ему.
   А в том, что он, Анатолий, в первый же день войны окажется  на  фронте,
Вера не сомневалась.
   ...В эту  минуту  Анатолий,  то  ли  интуитивно  почувствовав  тревогу,
охватившую Веру, то ли продолжая свои мысли, убежденно сказал:
   - В общем-то, в ближайшее время никакой войны не будет.
   - Почему ты так уверен? - поспешно спросила Вера, которой в этот момент
больше всего на свете хотелось услышать такие слова, которые  погасили  бы
внезапно охватившую ее тревогу.
   - Да потому, что Гитлер побоится сейчас  полезть  к  нам,  -  убежденно
ответил Анатолий.
   - Отец недавно был на совещании в горкоме,  -  понизив  голос,  сказала
Вера, - там говорили, что все может случиться.
   - Ну, это в порядке бдительности! У нас тоже недавно было комсомольское
собрание, выступал полковой комиссар... Но для каждого, кто разбирается  в
политике, ясно, что пока что войны не будет. Ты сообщение ТАСС-то читала?
   - Да. Я читала, - тихо сказала Вера.
   - Ну так вот! Такие вещи зря не публикуют, - уверенно сказал Анатолий.
   Он  взял  Веру  под  руку.  Его   твердо   произнесенные   слова,   его
прикосновение успокоили Веру. В самом деле, чего она вдруг всполошилась? И
почему зашел разговор о войне? При  чем  тут  война?  Все  тихо  и  мирно.
Анатолий рядом. Впереди много хороших, радостных дней...
   - Куда мы идем? - спросила Вера, когда они свернули с главной  улицы  и
пошли по плохо освещенному, уходящему вниз переулку.
   - К реке, - как-то слишком уж беспечно ответил  Анатолий,  -  тут  есть
чудесная речка. Я уже днем успел искупаться. Знаменка. Знаешь?
   Еще бы ей не знать! Тихая, ласковая  речка.  Сейчас  метров  сто  вниз,
потом направо и еще  раз  направо.  Только  берег  там  довольно  высокий,
обрывистый. А если пройти подальше, то станет пологим, песчаным.
   Вера украдкой взглянула на часы. Половина одиннадцатого.
   - Послушай, Толя, уже поздно, - сказала Вера,  и  голос  ее  неожиданно
прозвучал просительно, даже жалобно.
   - Ну и что же? - весело откликнулся Анатолий. - Папы,  мамы  дома  нет,
некого бояться...
   Он шел чуть впереди Веры, ведя ее за руку.
   Асфальт кончился, и сейчас они шли в полутьме,  преодолевая  неровности
берега...


   Они шли в темноту, к обрывистому берегу реки. Вера знала этот  путь,  в
прошлые годы не  раз  ходила  здесь  одна.  Но  то  было  днем,  а  сейчас
надвигалась ночь, и небо было беззвездным, все сильнее дул ветер, и как-то
внезапно похолодало.
   - Куда мы идем? - снова спросила Вера.
   - К реке...  посидеть,  -  ответил  Анатолий,  и  голос  его  прозвучал
неожиданно глухо, с затаенным волнением.
   Внезапно он остановился и сказал:
   - Здесь!
   Он с размаху опустился на землю, потянув за руку Веру; она  тоже  села,
до боли оцарапав себе колено о какую-то колючую ветку, и в то же мгновение
он обнял ее и крепко прижал к себе.
   - Не надо... Толя! - прошептала Вера, слегка отталкивая его от себя.
   - Нет, надо, надо! - услышала она его хриплый голос. - Я устал от всего
этого, пойми, устал. Ты или не любишь меня, или не веришь...
   - Нет, нет, я люблю, я верю, - беззвучно говорила Вера.
   Но он не слышал ее, да и она сама не слышала  себя,  ее  сердце  билось
так, что заглушало все, все на свете; она ничего не видела перед  собой  и
ничего не ощущала,  ничего,  кроме  его  рук,  кроме  его  ладоней,  кроме
пальцев, которые, казалось, прикрывали теперь ее всю,  каждый  кусочек  ее
тела.
   Ей стало страшно. Но  это  был  новый,  доселе  еще  незнакомый  страх,
безотчетный, смешанный с приближением чего-то неотвратимого.
   - Толя, Толенька, подожди, подожди! - воскликнула она.
   И вдруг  она  почувствовала,  что  свободна.  Еще  мгновение  назад  ей
казалось, что заключена в клетку, зажата  в  невидимых  жарких  стенах.  А
теперь стены точно упали, порыв холодного ветра обдал ее всю, с головы  до
ног...
   - Ну хорошо, - услышала она отчужденный голос Анатолия. - Хорошо. Пусть
так.  Отсюда  и  досюда.  Все  точно.  Все  размерено.  Это  и  называется
любовью...
   Он был по-прежнему здесь, рядом, но произносимые  им  слова,  казалось,
звучали откуда-то издалека.
   - Нет, Толя, нет, - с отчаянием сказала Вера,  -  ты  неправ.  Я  люблю
тебя, у меня нет никого ближе тебя, я просто боюсь, что ты уйдешь...
   - Уйду? - с недоумением переспросил Анатолий, и Вера почувствовала, как
раздраженно передернулись его плечи. - А... ты вот о чем...
   - Нет, нет! - Она схватила его за плечи, точно желая удержать. - Ты  не
понимаешь меня. Просто я  боюсь  этого,  боюсь,  можешь  ты  меня  наконец
понять!..
   Неожиданно  Вера  почувствовала,  как  что-то  сжало  ей   горло,   она
разрыдалась.
   - Вера, Верочка, что с тобой, что с тобой? - повторял  Анатолий  не  то
испуганно, не то сочувственно. - Ну хорошо, прости меня, не будем торопить
время...
   - Нет, нет, - прервала его Вера, - пусть все будет, пусть, я  не  хочу,
чтобы ты думал, что я боюсь тебя, что я на что-то рассчитываю,  пусть  все
будет, пусть!..
   Она обвила руками его  шею  и  судорожно  притянула  к  себе.  И  снова
почувствовала, как его опять ставшие такими большими ладони прикрывают  ее
тело...
   Яркий свет внезапно ослепил Веру. Двое парней стояли совсем рядом. Один
из них держал в руках карманный фонарик.
   От неожиданности Вера  резко  оттолкнула  Анатолия,  все  еще  не  видя
ничего, кроме  бьющего  в  глаза  яркого,  резкого  луча  света.  Раздался
громкий, преувеличенно громкий, наглый смех.
   Но в следующую минуту он  неожиданно  оборвался,  потому  что  Анатолий
бросился на парня, стоявшего ближе к нему. Фонарик упал и теперь лежал  на
земле, как огромный светляк. В  стелющемся  по  земле  луче  стебли  травы
казались  неестественно  большими   и   толстыми.   Они   дрались   молча,
остервенело, но недолго. Потом Вера услышала шум падения, всплеск  воды  и
снова смех, на этот раз короткий и прерывистый.
   - Толя, Толя! - закричала Вера.
   Луч фонарика снова взметнулся  вверх,  потом  переместился  в  сторону,
вниз, и Вера увидела, что Анатолий стоит по колено в воде.
   - Толя, Толя! - в отчаянии звала его Вера, только сейчас обнаружив, что
в двух шагах от нее обрыв, вскочила на ноги, сделала  движение  вперед,  к
обрыву...
   Один из парней грубо схватил ее за плечо и сказал со смехом:
   - Могу заменить, девушка! Зачем он вам нужен такой... мокрый...
   - Я тебе сейчас покажу, сволочь! - раздался снизу голос Анатолия.
   Потом  снова  послышался  звук  падения.   Видимо,   Анатолий   пытался
вскарабкаться вверх по обрыву, но поскользнулся и снова упал.
   Те двое засмеялись.
   Вера не видела их лиц, слышала только их голоса, их наглый  смех.  Сама
не сознавая, что делает, она резко  повернулась  и  с  размаху  попыталась
ударить парня по липу. Но не  попала,  -  парень  легко  увернулся,  снова
скользнул лучом фонарика по Анатолию -  тот  теперь  растерянно  стоял  на
узкой кромке берега, и потоки воды стекали с него, - потом  снова  перевел
луч на Веру.
   - Брось ты ее, Кильтя, - лениво сказал второй  парень,  -  я  думал,  и
вправду классный товар. А она так... чижик.
   Свет фонаря погас, и Вера услышала, как хрустят ветки под  удаляющимися
шагами.
   - Развесь своего хахаля на вешалке, пусть сохнет! - раздался уже издали
голос. И снова смех. Потом все смолкло.
   - Толя, милый, как ты? - крикнула Вера.
   Она услышала его медленные, чавкающие шаги по отмели.
   - Толя, подожди, я  сейчас  спущусь  к  тебе!  -  уже  едва  не  плача,
произнесла Вера, безрезультатно пытаясь отыскать в темноте пологий спуск.
   Молчание. Никакого  ответа.  Только  удаляющиеся  чавкающие  шаги  там,
внизу.
   - Толя, Толя! - с отчаянием крикнула она еще раз.
   Анатолий не отвечал. Злясь от стыда и унижения, он молча и  быстро  шел
по берегу.
   Начался дождь. Все сильнее дул холодный ветер. Но Анатолий шел и шел по
берегу, не разбирая дороги,  стараясь  как  можно  скорее  уйти  от  этого
места...


   Она была уверена, что утром он непременно придет. Но  он  не  приходил.
Вера знала, где живет Анатолий, но заставить себя пойти к нему не могла.
   Ночь она провела без сна. Ей  казалось,  что  она  все  еще  стоит  под
безжалостным лучом фонаря, беззащитная, видная всем и отовсюду.
   Об Анатолии она думала со смешанным чувством жалости и обиды. Понимала,
что должен был переживать он, стоя по  колено  в  воде,  весь  облепленный
тиной, под градом насмешек тех хулиганов.
   И все это ему пришлось пережить из-за нее.
   Да-да,  она   понимает:   раздражение,   мужское   самолюбие,   чувство
беспомощности, комичная пошлость всей ситуации. И все же как он мог  уйти,
оставить ее одну на берегу, ночью!.. А если бы те парни вернулись?..
   Да, ей было жалко его, жалко себя. Лицо Веры охватывал жар  стыда,  как
только она вспоминала о том, что произошло.  Но  заставить  себя  пойти  к
Анатолию не могла.
   "Он придет, - говорила себе Вера, - не может не  прийти.  Не  может  не
понимать, как я сейчас себя чувствую. Он придет!"
   Но Анатолий не приходил.
   ...Вера прождала его все утро, потом не выдержала,  сказала  себе,  что
пойдет на реку, надела купальник под платье, сложила вещи в сумку - халат,
резиновую шапочку, полотенце, вышла из дому, но к реке не пошла. Сама того
не сознавая, она направилась к той улице,  где  жил  Анатолий,  в  надежде
встретить его случайно.
   Нет,  не  встретила.  Она  издали  посмотрела  на  дом,  где  поселился
Анатолий; он показал ей его еще вчера, когда они шли по городу после кино,
-  маленький,  одноэтажный,   деревянный   домик,   легко   отличимый   по
водопроводной колонке, черневшей рядом...
   Она постояла минут двадцать, наблюдая за домом, но никто не показывался
на двухступенчатом резном крыльце, никто не входил в этот домик, никто  не
выходил из него.
   До ушей  Веры  донесся  далекий  стук,  точно  удары  дятла,  и  прошло
несколько  мгновений,  пока  она  сообразила,  что  это  один  из  уличных
репродукторов передает сигналы точного времени.
   Она машинально посмотрела  на  свои  часы.  Без  минуты  одиннадцать!..
Только одиннадцать!.. Это ее немного  успокоило.  Еще  рано.  Незачем  так
волноваться. Может быть, он только что встал или даже еще  спит.  А  может
быть, недавно вышел из дому, и они разминулись.
   Вера повернулась и пошла обратно. Но не к реке, а домой. Она  подумала,
что Анатолий может прийти как раз в тот момент, когда ее не будет дома,  и
заторопилась.
   Теперь  в  невидимых  репродукторах  звучала   песня.   Мужской   голос
старательно выводил: "Любимый го-ород может спа-ать спокойно..."
   "Как это глупо, что радио гремит здесь с утра до вечера", - раздраженно
подумала Вера. Эта мысль пришла ей  в  голову  только  сейчас.  Вчера  она
просто не прислушивалась к звукам, доносившимся из репродукторов. А теперь
вспомнила, что и в прошлые годы радио звучало здесь весь день, с утра и до
полуночи. Так, видимо, было заведено. Песни, лекции, пьесы - все подряд...
   Через десять минут она была  снова  в  своей  комнате.  Нет,  никто  не
приходил, никто ее не спрашивал.
   Неожиданно Веру осенила горькая догадка: "Он уехал!" Еще сегодня  утром
уехал в Ленинград. То, чего она боялась все эти месяцы, наконец случилось.
Ему все надоело. Он уехал. Он решил уехать еще вчера там, на берегу.  Вера
посмотрела на часы. Без четверти двенадцать. Его нет. В тоске она легла на
кровать, зарыла лицо в подушку, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать.
Но яркий, острый, как кинжал, луч фонарика,  казалось,  пробивался  сквозь
подушку и слепил ей глаза.


   Все страдания, которые по разным поводам приходится переносить человеку
в течение всей его жизни,  относительны,  и  подлинную  их  глубину  можно
понять лишь в сравнении.
   И если бы Вера могла бы хоть отдаленно  представить  себе  то,  что  ей
предстоит пережить в самом ближайшем будущем,  то  все,  что  она  ощущала
сейчас, показалось бы ей не горем, а даже радостью.
   Да, она воспринимала бы как счастье и это впервые обрушившееся  на  нее
любовное потрясение, потому что оно случилось еще тогда, "в те дни", когда
небо казалось ей безоблачным, порядок жизни разумным и неизменным, когда о
больших, общенародных  горестях  и  лишениях  вспоминали  лишь  в  прошлом
времени, связывая их с  далекими  уже  гражданской  войной,  интервенцией,
разрухой.
   И хотя жизнь страны, в которую вплеталась, как одна миллионная, и жизнь
Веры, была далеко не безоблачной - ее сложности и противоречия будут много
лет спустя пытаться осознать и объяснить люди, - для Веры и для  миллионов
ее современников  эта  жизнь  представлялась  окрашенной  в  светлые  тона
созидания.
   В глазах людей отражались отблески огней первых  пятилеток.  Социальная
гордость, готовность жертвовать собой во имя общего  дела,  сознание,  что
они  стоят  в  первых  рядах  борцов  за  переустройство  мира  на  новых,
справедливых началах, определяли их поступки...
   Жить стало лучше и веселее, с этим были согласны и старые и молодые.
   Нет, это не были годы изобилия, людям еще очень многого не хватало.  Но
пожилые могли сравнивать. На их глазах ушла в прошлое карточная система, а
с нею и  пустые,  украшенные  лишь  банками  желудевого  кофе  и  муляжами
ветчинных окороков витрины, бесконечные очереди за хлебом и  картошкой,  в
которые надо было становиться с раннего утра... Жить стало лучше.
   Жить стало веселее, и это первой  почувствовала  молодежь,  заполняющая
бесчисленные танцплощадки, там и сям открывающиеся кафе. Летом по  вечерам
из   окон   домов   неслись   звуки   патефонов,   на   эстрадах   гремели
джаз-оркестры... И казалось, что так будет всегда, что с каждым годом жить
будет лучше и веселее.
   И хотя в последнее время к этому ощущению все чаще и чаще примешивалось
чувство тревоги, связанное с угрозой войны, оно  не  заглушало,  не  могло
заглушить в людях уверенность, что завтрашний день будет  лучше,  светлее,
богаче, чем сегодняшний.
   Так думала, в это верила и Вера.
   Ей еще не с чем было сравнивать  свое  сегодняшнее  маленькое  горе,  и
поэтому оно казалось ей огромным и непоправимым.


   "Я тоже поеду, - сказала себе Вера. - Я тоже вернусь в  Ленинград.  Мне
нечего делать в этом скучном, пошлом, жестоком городишке".
   "Ну, если он все же не уехал? - подумала она с  надеждой.  -  Нет,  все
равно. Тогда уеду я".
   Она вскочила и стала торопливо снимать с плечиков  свои  платья.  Потом
вытащила из-под кровати пустой чемодан, раскрыла его...
   Снизу послышался звук  открываемой  двери.  Это,  наверное,  тетя  Маша
вернулась с рынка. Только бы она не поднялась наверх, не увидела бы Верины
сборы...
   Вера застыла недвижимо. Пусть тетя Маша  подумает,  что  ее  нет  дома.
Пусть займется  хозяйством,  затопит  плиту,  начнет  звенеть  кастрюлями,
посудой. Тогда под шумок можно будет в уложиться.
   Но пока внизу было тихо.
   С  улицы  в  открытое  окно  доносился  голос   радио:   "Белокаменский
строительный техникум начинает прием заявлений от желающих поступить..."
   Слово "строительный" снова вернуло ее мысли к Анатолию - ведь он учился
в институте гражданских инженеров. Наверное, сейчас он уже едет в  поезде,
который ушел из Белокаменска в 7:30 утра. Вера  всегда  возвращалась  этим
поездом домой, в Ленинград. Кажется, есть еще и другой, более поздний. Вот
этим поездом она и  поедет  сегодня.  Нет,  не  для  того,  чтобы  увидеть
Анатолия там, в Ленинграде. Она никогда больше  не  увидит  его.  Никогда!
Сумеет  себя  перебороть.  Завтра  же  начнет  заниматься,  готовиться   к
следующему учебному году. Летом хорошо в Публичке. Залы полупустые...
   И, точно в насмешку над ней, из громкоговорителя донеслась  песня.  Пел
хор, слышимость была плохая, но слова "В путь-дорогу дальнюю"  Вера  легко
различила.
   "Что ж, в путь так в путь!" - с горечью повторила про себя Вера,  взяла
с кровати одно из платьев и бросила его в раскрытый чемодан.
   Снизу донеслись знакомые звуки - удары ножом-секачом  по  полену:  тетя
Маша  готовила  растопку  для  плиты,  -  потом  шаркающие   шаги,   звуки
расставляемой на плите кухонной посуды...
   Радио смолкло, но Вера даже не заметила этого. Она поспешно  бросала  в
чемодан свои  платья,  белье,  купальные  принадлежности,  полная  угрюмой
решимости забыть обо всем, что случилось, забыть  о  человеке,  в  котором
заключался источник всех ее  радостей  и  мучительных  сомнений,  подвести
черту и начать новый этап жизни. И если бы кто-нибудь  сказал  ей  сейчас,
что через две, нет, через одну минуту не только она. Вера, но  и  миллионы
людей на всем необозримом пространстве  страны  будут  вынуждены  подвести
черту под своей предыдущей жизнью  и  начать  ее  новый  этап,  тревожный,
страшный, полный  мрачной  неизвестности,  то  Вера  просто  пожала  бы  в
недоумении плечами.
   Занятая  своими  мыслями,  механически  укладывая  вещи,  она  даже  не
расслышала падающих, как лавина, первых слов диктора:
   - Внимание!.. Внимание!.. Говорит Москва... Работают  все  радиостанции
Советского Союза...


   Выскочив на улицу, Вера поразилась. Ничего не изменилось. Сияло солнце.
Были  открыты  двери  магазинов.  Сидел  на  табурете  возле  своей  тачки
мороженщик в несвежей, помятой белой куртке-халате. Правда, если бы у Веры
было время приглядеться к улице, то она заметила бы перемены: люди не  шли
по тротуару, а стояли. Их головы  были  повернуты  в  ту  сторону,  откуда
неслись звуки репродуктора. Говорил Молотов. Но Вера даже не дослушала его
речи. О том, что немцы напали на Советский Союз, было сказано им с  самого
начала.
   Она бежала к дому, где жил  Анатолий.  "Может  быть,  он  еще  там,  не
уехал!" - стучало у нее в висках. Но тогда они должны быть вместе! В такую
минуту они должны быть рядом. Все их размолвки  -  это  чепуха,  глупость,
пылинки в сравнении с надвигающейся на всех  страшной  бедой.  Они  должны
тотчас же ехать домой, в Ленинград.
   Уже  задыхаясь,  Вера  подбежала  к  маленькому  одноэтажному   домику,
перепрыгнула разом обе ступеньки крыльца, толкнула дверь.
   Она была заперта. Вера громко,  двумя  руками  стала  стучать.  Наконец
дверь открылась, на пороге стояла немолодая грузная женщина с полотенцем в
руках.
   - Простите, я хочу узнать... - прерывистым от бега и  волнения  голосом
заговорила Вера. - Анатолий... студент из Ленинграда... у вас живет?
   - Кто? - растерянно спросила женщина, и Вере показалось, что она хотя и
смотрит на нее, но ничего не видит перед собой.


   ...Анатолий  лежал  в  крохотной,  похожей  на  закуток  комнатке,  где
умещались только кровать и стул. Его  лоб  прикрывало  свернутое  в  узкую
полосу полотенце.
   - Это ты? - произнес Анатолий, не поворачивая головы.
   - Что с тобой, Толя? - спросила Вера испуганно.
   - Ничего. Здоровенный бугай схватил воспаление  легких.  -  Он  говорил
устало и зло, и дыхание его было тяжелым и хриплым.
   Все еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, Вера опустилась на
стул и дотронулась до полотенца, лежащего на его лбу.  Оно  было  сухим  и
теплым. Вера сняла полотенце и положила руку на его горячий и влажный лоб.
   - У тебя высокая температура, Толя! - воскликнула Вера.
   - Выше некуда, - усмехнулся Анатолий, - врач сказал - тридцать девять и
восемь. Помоги, я сейчас встану... Я знал, что ты придешь и поможешь...
   Он положил руки на Верины плечи и попытался приподняться.
   - Нет, нет,  лежи,  тебе  нельзя  вставать  при  такой  температуре,  -
настойчиво сказала Вера, снимая его  руки  со  своих  плеч,  -  ты  должен
лежать!
   - Ты... ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь! - крикнул  Анатолий.
- Неужели ты не слышала радио?! Я должен немедленно ехать в Ленинград!
   - Мы поедем завтра, - сказала Вера, прижимая его  плечи  к  подушке.  -
Завтра у тебя спадет температура, и мы поедем.
   - Позови хозяйку, скажи, чтобы дала мою одежду, -  сказал,  не  обращая
внимания на ее слова, Анатолий.
   Вера вышла в соседнюю комнату. Та  женщина  теперь  сидела  за  столом,
опустив голову, и Вере снова показалось, что мысли ее далеко отсюда и  она
по-прежнему ничего не видит перед собой.
   Вера вернулась и растерянно пожала плечами.
   - Все равно, - сказал Анатолий, - я должен...
   Он не докончил фразу, охваченный приступом жесткого, судорожного кашля.
   Потом кашель прошел. Теперь Анатолий лежал обессиленный,  на  лице  его
выступила испарина.
   - Я должен ехать... - чуть слышно произнес он, - все  это  чепуха...  Я
немедленно должен ехать...



6

   В  середине  июня  1941   года   командование   Ленинградского   округа
инспектировало войска и проводило тактические учения.
   Они происходили на севере, недалеко от Мурманска. Это направление,  так
же как и  Карельский  перешеек,  оставалось  для  войск  округа  важнейшим
оперативным направлением.
   Майор Звягинцев был среди тех штабных командиров,  которые  по  приказу
командования еще в первых числах июня выехали на север, чтобы  подготовить
все необходимое к началу учений.
   Однако, уже прибыв на место, Звягинцев  получил  от  своего  начальства
новое указание. Ему было приказано отправиться  в  Выборгский  укрепленный
район и принять  все  необходимые  меры  к  скорейшему  окончанию  монтажа
артиллерийских систем в новых, железобетонных оборонительных  сооружениях.
Вместе с начальником штаба УРа, подполковником  Гороховым,  Звягинцев  все
дни и большую  часть  ночей  занимался  проверкой  боеготовности  дотов  и
дзотов,  качества  работы  строительных  и  саперных  батальонов,  памятуя
главное полученное им указание о необходимости как можно скорее  закончить
монтаж.
   ...Тот  день  Звягинцев  и  Горохов  провели,   как   обычно,   вместе,
инспектируя объекты. Белые ночи были уже в разгаре, поэтому  рабочий  день
затягивался. Когда Звягинцев и Горохов попрощались, чтобы встретиться рано
утром, часы показывали полночь.
   Звягинцев вернулся в отведенную ему комнату в  командирском  общежитии,
снял гимнастерку и, по армейской привычке подпоясав себя полотенцем,  взял
мыльницу и зубную щетку, собираясь идти в умывальню. Но в это время в  его
комнату постучали. Звягинцев открыл  дверь  и  оказался  лицом  к  липу  с
красноармейцем, который, отступив на шаг и вскидывая руку к надвинутой  на
лоб пилотке, доложил, что  подполковник  Горохов  просит  товарища  майора
немедленно прибыть в штаб.
   Звягинцев недоуменно пожал плечами, однако ответил коротко:  "Доложите,
сейчас буду", - снова натянул гимнастерку, затянул ремень и вышел из дома.
   Подполковник ждал  Звягинцева  в  своем  кабинете  и,  как  только  тот
появился, сказал:
   - Вот какая петрушка случилась, товарищ майор, - вы  уж  извините,  что
спать не дал... Звонили мне сейчас от пограничников. Зовут срочно к  себе.
Там их человек на ту сторону ходил, а  теперь  вернулся.  Любопытные  вещи
рассказывает... - Горохов побарабанил пальцами по столу и повторил: - Куда
как любопытные!.. Вот  я  и  подумал,  сейчас  вы  здесь  старший  штабной
командир из  округа.  Не  худо  бы  и  вам  этого  человека  послушать.  С
пограничниками я договорился - не возражают...
   Звягинцеву не хотелось ввязываться в дела, которые не касались  его  по
службе. Однако настойчивость Горохова его насторожила. Он не мог не знать,
что пограничники, как и все, кто работал в  системе  Наркомата  внутренних
дел, обычно ревниво оберегали от  посторонних  все,  что  было  связано  с
делами их компетенции.
   Он бросил короткий, испытующий взгляд на подполковника.  Тот  был  явно
взволнован. Тонкая ниточка его пробора, всегда  тщательно  расчесанного  в
любое время дня и ночи,  когда  Звягинцеву  приходилось  видеть  Горохова,
сейчас сбилась куда-то в сторону, исчезла в волосах, спутанных на макушке.
   - Хорошо, - коротко сказал Звягинцев и встал. - Я готов.
   ...Вызванная подполковником "эмка" за пятнадцать минут доставила  их  в
расположение  пограничников.  Штаб  размещался  в  одноэтажном  здании  из
красного кирпича. Часовой, очевидно, был предупрежден о приезде командиров
и, пропуская их, сказал Горохову вполголоса:
   - Полковник приказал, чтобы вы сначала к дежурному прошли.
   Дежурный, младший лейтенант с красной повязкой на рукаве, вскочил из-за
стола:
   - Сейчас доложу, товарищ подполковник, одну минуту...
   Они присели у  дощатого  стола,  на  котором  лежала  толстая  книга  в
коричневом конторском переплете - для записи  дежурств,  шахматная  доска,
несколько потрепанных экземпляров журналов "Пограничник" и "Огонек".
   Вскоре  дверь  открылась,  и  на  пороге  появился  невысокий,  грузный
полковник. Горохов и Звягинцев встали.
   - Прибыли? - сказал полковник, кивнул Горохову и остановил свой  взгляд
на Звягинцеве. Тот представился. - Что ж, пойдемте, послушайте,  -  сказал
полковник. - О секретности, думаю, предупреждать не надо,  -  добавил  он,
обращаясь главным образом к Звягинцеву. Он еще с минуту постоял на месте и
пробормотал, ни к кому не обращаясь, точно про себя: - Голос  мне  его  не
нравится...
   Затем он махнул рукой, приглашая следовать за собой.
   В кабинете полковника на большом, старомодном письменном  столе  стояла
канцелярская лампа под зеленым стеклянным абажуром. Свет  лампы  падал  на
стол, и поэтому Звягинцев не сразу разглядел сидящего неподалеку человека.
   Когда Звягинцев и Горохов вошли, этот человек встал.
   - Сиди, сиди, Тойво, - сказал полковник с  каким-то  особым  вниманием,
даже лаской. - Товарищ подполковник - наш армейский сосед, а  майор  -  из
штаба округа...  Присаживайтесь,  товарищи,  -  добавил  он,  указывая  на
стоящие у стены стулья.
   Теперь Звягинцев мог рассмотреть того, кого полковник называл просто по
имени: "Тойво".
   Это был человек лет пятидесяти, низкого роста, в крестьянской одежде, с
невыразительным, блеклым  лицом,  на  котором  белесые  брови  были  почти
неразличимы. Казалось, все на этом лице - губы, нос, брови - намечено лишь
пунктиром.  Такое  лицо  совершенно  не  запоминалось.  Его  трудно   было
восстановить в воображении.
   Полковник сел в деревянное кресло за столом.
   - Так вот, Тойво, - сказал он, придвигая к себе блокнот, - давай начнем
сначала. Пусть товарищи тоже послушают. Итак...
   - Там... немцев много, - сказал после паузы Тойво.
   У него был тихий голос, такой же невыразительный, как и лицо.  Пожалуй,
среди остальных обычных, ничем не примечательных голосов  этот  голос  мог
выделяться лишь своим финским акцентом.
   - Нет, нет, - сказал полковник, - ты давай, товарищ Тойво, по  порядку.
Район, время - словом, все, как мне рассказывал.
   - Район Рованиеми, - все так же тускло сказал Тойво,  -  много  немцев.
Много легковых машин.
   - Сколько? - прервал полковник.
   - У здания бывшей школы, на стоянке,  двенадцать.  Шоферы  военные.  За
тридцать минут наблюдения подъехали и уехали еще десять машин.
   "Что  могло  этому  полковнику  не  понравиться  в  его  голосе?  -   с
недоумением подумал Звягинцев. - Голос как голос. Обычная речь карельского
крестьянина".
   - Так что же, по-твоему, в этой школе?.. - снова спросил полковник.
   - Штаб, - ответил Тойво.
   - Допустим. Но какой штаб? - вмешался Горохов.
   - Не знаю.
   - Так. Хорошо. Попробуем определить сами, -  сказал  полковник,  бросая
острый взгляд на Звягинцева.  -  Итак,  у  здания  на  стоянке  двенадцать
легковых автомашин. Примерно столько же за  тридцать  минут  подъезжало  к
подъезду. Офицеров немецких видел?
   -  Да.  Одиннадцать  за  тридцать  минут.  Входили  и   выходили.   Три
обер-лейтенанта. Два полковника. Один генерал. Звания других не различил.
   - Тоже офицеры?
   - Да.
   С каждым новым словом Звягинцев все внимательнее прислушивался к  тому,
что говорит этот невзрачный на вид  человек.  Он  представил  себе  такого
Тойво на улице финского городка, как он стоит, прислонившись к  стене,  и,
почти неразличимый на ее фоне, смотрит вперед своими бесцветными,  пустыми
глазами из-под белесых бровей и, казалось, ничего не замечает, а на  самом
деле видит все.
   - Что же ты еще обнаружил, Тойво? - спросил полковник.
   - Два мотоцикла фельдсвязи. Оба подъехали к зданию.
   - В течение тех же тридцати минут? - спросил Звягинцев.
   - Да.
   - Одновременно?
   - Нет. С перерывом. Сначала один. Через десять минут другой.
   - Послушай, Тойво, - сказал, перегибаясь к нему через стол,  полковник,
- а ты не преувеличиваешь все это? Ну, машины, количество офицеров?..
   - А вам хочется, чтобы  я  преуменьшил?  -  неожиданно  сердито,  точно
ударом хлыста, отпарировал Тойво.
   "А у него и впрямь неприятный голос", -  подумал  Звягинцев,  до  этого
мгновения и не подозревая, что у одного  и  того  же  человека  может  так
меняться манера говорить.
   Казалось, что и полковник был несколько смущен таким  суровым  отпором.
Он закашлялся, вытянул из лежащей  на  столе  пачки  "Беломора"  папиросу,
размял ее пальцами, сдавил мундштук посредине, закурил.
   - Ну, ладно, - примирительно сказал полковник, - раз так, значит,  так.
Спасибо тебе за важные сведения. Сейчас иди  отдыхай.  К  утру,  возможно,
товарищи сверху подъедут, еще послушать захотят. А пока иди спать. Еще раз
спасибо тебе...
   Когда они ехали обратно в машине, Горохов спросил Звягинцева:
   - Ну, майор, как думаешь?
   Звягинцев пожал плечами:
   - Сведения о концентрации немецких войск в Финляндии не  новость.  И  в
Норвегии их тоже хватает.
   - Так, - сказал Горохов, стряхивая мизинцем пепел с зажатой  большим  и
указательным пальцами папиросы, - не новость, значит...
   До штаба они ехали молча.
   - Хочу тебе пару вопросов задать, товарищ  майор  Звягинцев,  -  сказал
Горохов, когда они вышли из машины. -  Но  сначала  должен  заметить,  что
этому человеку пограничники верят, как самим себе. Он опытный разведчик  и
к тому же член партии. Ясно?
   Горохов сказал это таким тоном, будто вызывал Звягинцева на спор.
   Но тот слегка развел руками и ответил:
   - Что ж, им виднее. Разведка не моя профессия.
   - Оно и заметно, - с легкой усмешкой заметил  Горохов,  -  потому  что,
если бы разведка была твоей профессией, ты не стоял бы вот так, как  ни  в
чем не бывало. Ладно. Вот мои вопросы, - не тебя, себя проверить хочу.  Ты
район Рованиеми знаешь?
   - Чисто географически, - слегка обиженно ответил Звягинцев.
   - Я про географию  и  говорю.  В  скольких  километрах  этот  район  от
границы, представляешь?
   - Полагаю, километрах в сорока.
   - В двадцати пяти, - поправил Горохов. -  Второй  вопрос;  если  верить
этому Тойво - а я ему верю! - как бы ты определил уровень  штаба,  который
разместился в той самой школе? Ну?
   Звягинцев мысленно восстановил все, что сказал Тойво, прикинул про себя
и сказал нерешительно:
   - Может быть и штаб дивизии.
   - Подымай выше, - сказал, наклоняясь к Звягинцеву, Горохов, -  корпуса!
Генерал,  два  полковника,  два  десятка  машин,  мотоциклы  фельдсвязи...
Корпус, я тебе говорю!
   - Что  ж,  не  исключено,  что  и  корпус,  -  нерешительно  согласился
Звягинцев.
   - А если не исключено, -  понижая  голос  и  еще  ближе  придвигаясь  к
Звягинцеву, сказал Горохов, - то я хочу задать  тебе  третий  вопрос,  так
сказать,  сверх  условленных.  Какого  хрена   штабу   немецкого   корпуса
понадобилось располагаться столь близко от нашей границы, а?
   И он посмотрел в упор на Звягинцева тяжелым, подозрительным взглядом.
   Неожиданно Звягинцев почувствовал, что его охватывает чувство тревоги.
   - Это и в самом деле странно... - проговорил он как бы про себя.
   - То-то и оно, - удовлетворенно произнес Горохов. - Так что же делать?
   Звягинцев  вопросительно  посмотрел  на  подполковника,   точно   хотел
сказать, что не  понимает  вопроса.  Он  и  в  самом  деле  был  несколько
озадачен.
   - Полагаю, что пограничники донесут наверх шифровкой, - сказал  наконец
Звягинцев.
   - Умно! - с ядовитой усмешкой воскликнул Горохов. -  Значит,  говоришь,
шифровочку толкнуть. Что ж,  это,  конечно,  будет  сделано.  Пограничники
службу знают. Через час наверняка уйдет.
   Звягинцев пожал плечами.
   - Чего же ты хочешь от меня? - спросил он.
   - А вот что, - сказал Горохов, придвигаясь ближе  к  Звягинцеву.  -  Ты
коммунист, верно? Так вот, дай мне слово, что, когда  в  округ  вернешься,
явишься к командующему и лично ему доложишь обо всем, что  слышал.  Лично!
Можешь добавить, что этот Тойво  -  член  партии  с  девятнадцатого  года.
Сделаешь?
   - Постараюсь, - ответил Звягинцев.
   - Ну, тогда иди спать. И прости, что потревожил. Завтра когда начнем? В
семь, как обычно?
   - В семь.
   - Ну, бывай. Еще раз извини.
   Звягинцев пошел было к двери, но вернулся.
   - Послушай, - сказал он, - а ты понял, почему  полковнику  голос  этого
Тойво не понравился?
   Горохов помолчал, покачал головой и ответил:
   - Думаю, что понял. Слишком уверенный. Не оставляет места для сомнения.
   ...Звягинцев медленно пошел  к  общежитию.  Было  светло  как  днем.  В
призрачном свете белой ночи все здания, стоящая  у  штаба  черная  "эмка",
телеграфные столбы, радиомачта казались резко  очерченными,  подсвеченными
невидимыми лучами.
   Звягинцев посмотрел вдаль, в сторону границы. Он хорошо  знал,  сколько
дотов и дзотов, сколько бетонных укреплений сосредоточено и в лесу и среди
хаоса огромных гранитных валунов.
   Знал Звягинцев и о том, сколько сил и средств  было  затрачено  на  эти
похожие  на  кочки,  на  большие  муравьиные  кучи  возвышения,  венчающие
подземные сооружения из бетона и металлической арматуры.
   Однако ему хорошо было известно и другое:  по  новому  плану  прикрытия
границы, разработанному лишь месяц-полтора назад, этих  сооружений  должно
быть гораздо больше.
   Правда, для строительства еще оставалось время, -  план  предусматривал
окончательное  приведение  границы  в  боеготовность,   полное   ее,   как
говорится, закрытие к концу года; что ж, за четыре-пять месяцев можно  еще
очень многое сделать!..
   "А что, если война начнется раньше?" - спросил себя Звягинцев. И тут же
чувство тревоги, такое же, как то, что он ощутил во время рассказа  Тойво,
вновь охватило его...
   Работа над осуществлением плана  создавала  боевую  атмосферу  во  всех
штабах - от окружного до полкового.  Но,  как  ни  странно,  она  же,  эта
работа,  как  бы  гипнотизировала  всех,  кто   в   ней   участвовал,   ее
исполнителей...
   "Мы же работаем, все время работаем, не  спим,  не  благодушествуем!  -
говорил себе Звягинцев, стараясь заглушить тревогу,  вызванную  всем  тем,
что сообщил Тойво. - Что же мы еще можем делать, кроме того, чтобы  дни  и
ночи  напряженно  работать  над  укреплением  наших  границ?..  Разве   мы
беспечны? Да и кто вообще в нашей стране может быть беспечным?.."
   Он усмехнулся, подумав  об  этом.  Со  школьных  лет,  с  тех  пор  как
Звягинцев стал понимать подлинный смысл разговоров взрослых, с тех пор как
начал читать газеты, он привык к тому, что все в стране были заняты прежде
всего работой. Работа всегда оказывалась на первом месте. Она отнимала все
время, кроме сна. Ей жертвовали  свои  выходные  дни.  Ей  посвящались  не
только газетные статьи, но и романы и кинофильмы...
   Звягинцев вспомнил своего умершего несколько  лет  назад  отца.  Токарь
высокой квалификации, он сумел окончить втуз без отрыва от производства  и
последние  два  года  своей  жизни  работал  начальником   цеха   большого
станкостроительного завода.
   В те редкие моменты, когда все  трое  -  отец,  мать  и  он,  Алеша,  -
садились вместе за стол, отец говорил только о производстве. Если  цех  не
выполнял плана, это переживала вся семья. Если план выполнялся,  дома  был
праздник. Казалось, что от выполнения плана цеха зависело все - не  только
настроение отца, не только атмосфера в доме, но и вообще все, что окружало
Алешу, жизнь всей страны...
   И теперь воспоминания детства и ранней юности снова всплыли в  сознании
майора Звягинцева, переплетаясь с теми тревожными  мыслями,  которые  были
связаны уже с днем сегодняшним...
   Вот ведь  как  все  получается,  размышлял  Звягинцев.  Когда  директор
крупного завода получает важный  и  срочный  правительственный  заказ,  он
начинает  думать  только  о  том,  как   бы   выполнить   этот   заказ   в
предусмотренный срок.
   Вся его деятельность, все его мысли сосредоточиваются на этом. И те, от
кого зависит в конечном  итоге  выполнение  заказа,  -  начальники  цехов,
мастера, бригадиры, рабочие - тоже сосредоточивают все свои усилия  только
на одном: выполнить задание в срок.
   И тогда никто из них - от директора до рабочего - уже не думает о  том,
что ситуация может измениться, что тем,  кто  дал  этот  заказ  заводу,  -
главку, наркомату и  в  конечном  итоге  государству  -  данная  продукция
неожиданно может понадобиться быстрее, чем это предусматривает план.
   И все они, от директора до рабочего, живут уверенностью, что главное  в
том, чтобы выполнить план в срок, что ущерб стране может быть нанесен лишь
в случае нарушения этого срока.
   А пока работа идет по графику, все  будет  хорошо  и  ничего  не  может
случиться.
   "Не под таким ли гипнозом плана находятся сейчас и  десятки  генералов,
тысячи старших командиров, строевики,  политработники,  инженеры,  саперы,
строители Ленинградского военного округа?" - спросил себя Звягинцев.
   Нет, к мысли о возможности войны все они возвращались не раз.
   И все же сознание, что завершение плана назначено лишь  на  конец  1941
года и что, таким образом, в их распоряжении есть еще  несколько  месяцев,
заглушало тревогу...
   В те дни Звягинцев еще многого не знал - не знал,  что  в  штабы  самых
различных  уровней  шли  донесения  разведок   -   агентурных,   наземных,
авиационных.  Эти  донесения   были   полны   тревожными   сообщениями   о
концентрации немецких войск на советских границах. Они, эти донесения,  не
оставлялись без внимания, нет, их следствием  были  новые  подхлестывания:
торопили промышленность - чтобы быстрее  производила  необходимую  военную
технику; торопили окружные штабы - чтобы  быстрее  эту  технику  внедряли,
быстрее производили работы по укреплению границ. Однако  любые  проявления
чрезмерной  тревоги,  предложения,  связанные  с  крупными  передвижениями
войск, осуждались, ибо нельзя было давать  повод  для  провокаций,  -  так
сказал Сталин.
   И если его план предусматривает  определенный  срок,  то  ничто  раньше
этого срока случиться не должно, не может. "Ему виднее..." И в только  что
опубликованном сообщении ТАСС было сказано, что  отношения  между  СССР  и
Германией развиваются нормально.
   Всего комплекса противоречий, объективных  и  субъективных  трудностей,
естественно, не мог в то время понять, проанализировать не только командир
невысокого сравнительно ранга, каким был Звягинцев, но и те,  кто  занимал
гораздо более значительные посты.
   ...И сейчас, стоя на залитом белым, призрачным светом  небольшом  плацу
перед штабом Выборгского укрепленного района, Звягинцев не  мог  полностью
отдать себе отчет в сложном и драматическом сочетании столь противоречивых
факторов. Каждый раз, когда  в  сознании  его  мелькала  до  боли  острая,
режущая мысль о возможности внезапного  нападения,  она  тонула  в  потоке
других, связанных с практическими делами,  с  выполнением  порученной  ему
работы.  Опасение,  что  война  может   разразиться   не   сегодня-завтра,
растворялось в десятках конкретных забот - о минах, которых все  еще  было
мало, о строительстве головных складов близ границы, о мобзапасе.
   Однако  на  этот  раз  в  сознании  Звягинцева  возник  новый   фактор,
заставляющий его, пожалуй, впервые подумать о  грядущей  войне  не  как  о
событии хотя и ближайшего времени, неизбежном, но все же не завтрашнем, но
как о реальной, надвигающейся страшной беде, которая могла  обрушиться  на
страну ежеминутно.
   И этим новым фактором была встреча с Тойво. То, что немцы концентрируют
свои войска в Финляндии и Норвегии, для Звягинцева  не  было,  разумеется,
новостью  -  об  этом  неоднократно  говорилось  на   многих   оперативных
совещаниях в штабе округа.
   Но  слышать  человека,  побывавшего  на  "той  стороне",  ему  довелось
впервые.
   И теперь, после разговора  с  Гороховым,  оставшись  наедине  с  собой,
Звягинцев  уже  не  мог  совладать  с  нахлынувшим   на   него   ощущением
надвигающейся неотвратимой беды.
   "Да,  думал  Звягинцев,  не  надо  быть  ни  разведчиком,  ни   крупным
оператором, чтобы знать, в каких случаях штаб корпуса, да  к  тому  же  не
финских, а немецких войск, располагается в столь непосредственной близости
к границе. Трудно было бы найти военного человека, который не  ответил  бы
на  вопрос:  "Для  чего  так  близко  к  границе  выдвинут  штаб   корпуса
предполагаемого противника?"
   Да, разумеется, об этом надо немедленно сообщить. И не  только  в  штаб
округа, но и в Москву. Горохов сказал, что шифровка уйдет  через  час.  Ну
да, тому полковнику раньше не успеть  -  надо  ведь  составить  донесение,
поднять с постели шифровальщика...
   И тем не менее Горохов прав - по прибытии в Ленинград  надо  немедленно
пойти к командующему. Разумеется,  к  тому  времени  -  срок  командировки
Звягинцева кончался  через  неделю  -  командующий  уже  прочтет  шифровку
пограничников. А ему, Звягинцеву, может сделать замечание, чтобы не лез  в
чужие дела, когда хватает своих. И все же он  пойдет  и  скажет  все,  что
слышал.
   Звягинцев медленно направился к себе, в общежитие комсостава. Еще через
пятнадцать минут он уже лежал в постели,  пытаясь  заснуть:  до  утреннего
подъема оставалось всего пять часов.
   Но сон не шел. То ли из-за охватившего его нервного возбуждения, то  ли
потому, что в окна  лился  свет  белой  ночи,  но  заснуть  Звягинцеву  не
удавалось.
   Белая  ночь  вызывала  у  него  теперь  отвращение.  Звягинцеву   вдруг
представилось, что из-за этого  противоестественного  дневного  света  все
оказывается на  виду.  Все  -  и  его  недостроенные  доты,  и  склады,  и
расположение частей, да и сам он, Звягинцев, - все, как на ладони, со всех
сторон видное врагу.
   Он лежал и думал. И, начав размышлять, он уже не  мог  заснуть,  потому
что одна мысль цеплялась за другую, как бы вытекала из нее, в свою очередь
порождая третью...
   Звягинцев посмотрел на часы - было около двух.
   "Надо прекратить  эти  бесцельные  размышления  и  постараться  все  же
уснуть".
   ...Но проспать до утра Звягинцеву так и не удалось.
   Стук в дверь разбудил его. Звягинцев прежде всего бросил взгляд на часы
- было всего лишь половина четвертого - и недовольно спросил:
   - Кто там? В чем дело?
   - Товарища майора Звягинцева к телефону! Ленинград вызывает! Срочно!  -
раздался в ответ мальчишеский, без необходимости громкий голос.
   Через несколько минут Звягинцев, натянув бриджи и  накинув  свой  серый
прорезиненный плащ прямо на нижнюю сорочку, снова вошел,  почти  вбежал  в
помещение штаба.
   Снятая с аппарата телефонная трубка лежала на столе.  Дежурный  схватил
ее и протянул Звягинцеву, как только тот появился.
   Звягинцев дунул в микрофон, громко сказал: "Майор Звягинцев у телефона"
- и тотчас же услышал знакомый голос заместителя начальника  штаба  округа
полковника Королева:
   - Возвращайся в Ленинград, майор! Быстро!


   Через несколько часов, усталый, с красными от бессонной ночи глазами, с
чемоданчиком в руке, так и не  заезжая  домой,  Звягинцев  пошел  прямо  в
кабинет Королева, так  как  начальника  инженерного  управления,  которому
непосредственно подчинялся,  в  городе  не  было,  а  Звягинцев  по  своим
обязанностям в управлении держал постоянную деловую  связь  с  оперативным
отделом штаба по инженерным вопросам. Он не видел  Королева  всего  десять
дней, но сразу заметил, что за это время что-то в нем изменилось.
   Большой,  грузный,  но  всегда   подтянутый,   чисто   выбритый,   туго
перепоясанный, Королев на этот раз казался каким-то взъерошенным. Воротник
его гимнастерки был расстегнут, а подворотничок не совсем свеж.
   Королев стоял, склонившись  над  длинным,  заваленным  картами  столом,
выпрямился, когда вошел Звягинцев, хмуро кивнул ему в ответ на приветствие
и, как будто они не расставались, недовольно спросил:
   - Ты, надеюсь, помнишь разработанный  вами  в  управлении  план  минных
заграждений на случай экстренного прикрытия границы?
   Звягинцева такое обращение несколько покоробило.
   -  В  общих  чертах,  конечно,  помню,  товарищ  полковник,  -  сухо  и
официально доложил он, удивляясь и виду и тону Королева, с которым  считал
себя в дружеских отношениях. - Но я только что прибыл из  командировки,  а
план, как известно, хранится...
   - Ладно, - прервал его Королев, - знаю, где хранится.  Понимаю,  что  в
кармане не таскаешь. Садись.
   Звягинцев послушно опустился на стул возле письменного стола.
   Королев же подошел к двери  кабинета,  приоткрыл  ее,  снова  закрыл  и
повернул торчащий в замке ключ.
   Звягинцев с некоторым недоумением и тревогой следил за его  движениями.
И когда Королев подошел к столу и тяжело опустился в кресло, спросил:
   - Что случилось, Павел Максимович?
   - Ничего не  случилось,  -  резко,  даже,  как  показалось  Звягинцеву,
неприязненно ответил ему Королев. Но через мгновение добавил:  -  Ситуация
хреновая, вот что случилось. Как там дола, на границе?
   Звягинцев  начал  было   перечислять   состояние   работ   по   монтажу
артиллерийских систем, но Королев снова прервал его:
   - Это все  я  и  без  тебя  знаю!  "Восемьдесят  процентов  готовности,
шестьдесят процентов готовности", - передразнил он. - Я тебя не как сапера
спрашиваю, как живого человека с глазами! Что-нибудь необычное на  границе
наблюдается?
   - Вы, случаем, шифровку от тамошних  пограничников  еще  не  видели?  -
ответил вопросом на вопрос Звягинцев.
   - Не видел. Наверное, по разведотделу прошла. А что за шифровка?
   И тогда Звягинцев подробно рассказал все, что слышал от Тойво.
   - Так, так, одно к одному... - сумрачно сказал Королев, когда Звягинцев
умолк. Он потянулся к коробке "Северной Пальмиры", взял папиросу, сунул  в
рот, крепко зажал зубами и закурил. Потом выпустил густой клуб  синеватого
дыма и повторил задумчиво: - Одно к одному.
   -  Да  не  тяни  ты,  Павел  Максимович,   скажи   наконец   что-нибудь
определенное! - попросил Звягинцев.
   - А что я тебе  скажу  "определенное",  что?  -  раздраженно  отозвался
Королев. - Финны сосредоточивают войска на границе. И немцы тоже.  О  том,
что они из Норвегии своих солдат потихоньку в Финляндию перебрасывают, это
нам не сегодня стало известно. А теперь вот получается, что  не  просто  в
Финляндию, а к  самой  нашей  границе.  И  еще:  немецкие  торговые  суда,
следовавшие в Ленинград, повернули обратно, не заходя в порт.
   - Я предлагаю немедленно доложить командующему о сообщении Тойво и...
   - Зачем? - пожал плечами Королев. - Если шифровка получена,  ее  и  так
ему доложат. И в Москву передадут. К тому же  генерал  еще  с  границы  не
вернулся...
   - Но важно время! - воскликнул Звягинцев. -  Если  бы  командующий  сам
позвонил начальству...
   - Не будет он звонить, - устало произнес Королев.
   - Но почему?!
   - Звонил уже. С учений. Доложил, что немецкие самолеты больно  нахально
летают. Пересекают границу...
   - Ну а что ему ответили?
   Королев настороженно поглядел на дверь и сказал, понизив голос:
   - "Ты бы лучше, чем паниковать, огневой подготовкой занялся. Ни к черту
она в твоем округе". Вот что ответило начальство.
   Королев помолчал,  бросил  в  пепельницу  догоревшую  папиросу,  ударил
ладонью по стеклу, прикрывавшему доску письменного стола.
   - Ладно! В дела высшего командования лезть не будем. Не положено. А вот
своим делом займемся. Иди и пиши шифровки о минных заграждениях. Напишешь,
принесешь на подпись. Только быстро.
   Звягинцев встал. Несколько мгновений он стоял как бы в нерешительности,
затем сделал неуверенный шаг к двери.
   - Ну? - недовольно произнес Королев. - Чего топчешься?
   Звягинцев повернулся и снова подошел к столу.
   - Павел Максимович, - негромко сказал он,  -  не  темни.  Скажи  прямо:
что-то случилось? Почему меня так срочно вызвали?  На  границе  еще  много
неоконченных дел. Я не первый день в армии и понимаю, что если...
   - Исполняйте, майор Звягинцев, - раздраженно сказал Королев.
   Звягинцев круто повернулся.
   - Подожди! - остановил его Королев, когда Звягинцев был уже у двери.  -
Пожалуй,  ты  прав,  Алексей,  -  сказал  он,  почти  вплотную  подойдя  к
Звягинцеву, - темнить нечего.  К  тому  же  ты  член  партбюро  штаба.  Из
наркомата пришла телеграмма. Предупреждают, что в  ближайшие  два-три  дня
возможны... провокации. Приказано на провокации не поддаваться, но быть  в
полной боевой готовности. Вечером в Смольном созывают партийный актив.  Ну
вот, теперь все. Иди.



7

   Лица, собравшиеся в кабинете рейхсканцлера,  ждали  Гитлера  уже  около
получаса. Это были Геринг, Геббельс, фельдмаршал Кейтель, генералы  Йодль,
Браухич,  Гальдер,  несколько  офицеров  оперативного   управления   штаба
вермахта, Розенберг, двое стенографов.
   Фюрер прибыл с опозданием. Он произносил одну из своих  запланированных
на сегодня речей в западной части Берлина, увлекся,  забыл  посмотреть  на
часы. С тех пор как Германия стала подвергаться воздушным атакам  англичан
-  они  начинались  обычно  под   вечер,   -   Гитлер   решил   заниматься
пропагандистской деятельностью только в первую половину Дня.
   Частые выступления  -  в  пивном  ли  подвале  мюнхенской  "Левенбрау",
излюбленной  аудитории  фюрера,  в  берлинском  ли  "Спортпаласе"  или   в
каком-либо другом месте - были его давней потребностью.
   Теперь же, накануне "дня великого решения", они стали просто страстью.
   Гитлер утверждал, что должен каждый день вглядываться  в  глаза  своего
народа, а народ, которому так скоро предстоит  вступить  в  решающий  бой,
разумеется, не должен лишаться счастья каждый день видеть своего фюрера.
   На совещание в имперской канцелярии Гитлер опоздал. Все вызванные  были
уже в сборе, когда он, ни на кого не глядя, вошел в свой кабинет, лишь  на
мгновение чуть приподняв руку с откинутой ладонью в знак приветствия.
   Он начал говорить тотчас же, не ожидая, пока вскочившие со  своих  мест
люди вновь рассядутся. Это тоже в последнее время стало манерой Гитлера  -
начинать говорить чуть  не  с  порога,  подчеркивая  тем  самым  нежелание
тратить хотя бы минуту впустую.
   Так и сейчас  Гитлер  быстро  пересек  кабинет,  остановился  у  своего
огромного письменного стола и, как бы продолжая уже начатую речь, сказал:
   - Секретность  должна  быть  абсолютной.  Решение,  которое  вы  сейчас
услышите,  детально  продумано  мною  и  должно   стать   определяющим   в
осуществлении плана "Барбаросса". Позднее штаб Йодля оформит его приказом.
Итак... - Он сделал паузу и обвел всех присутствующих колючим взглядом.  -
Итак, первое, что необходимо усвоить всем, от генерала до  солдата:  война
против России не может вестись по-рыцарски.  Ее  нельзя  сравнивать  ни  с
одной из  войн  в  прошлом.  Это  будет  война  идеологических  и  расовых
противоположностей.  И  вести  ее   надо   беспрецедентным,   безжалостным
способом!
   Эти два последних слова Гитлер подчеркнул резким взмахом руки.
   Он сделал несколько шагов вперед и, подойдя почти вплотную к сидящим  в
креслах людям, сказал:
   -  Идеология,  которую  нам  предстоит  сокрушить,  вырвать  с  корнем,
уничтожить бесследно,  не  просто  витает  в  воздухе.  Нет!  У  нее  есть
конкретные носители. Их  много.  Но  главные  -  комиссары.  Это  слово  в
большевистском обиходе имеет широкий смысл и свою  историю.  Но  сейчас  я
имею в виду комиссаров Красной Армии. Не все они официально носят это имя.
Немалая  часть  комиссаров   действует   под   наименованием   политруков,
секретарей партийных организаций, офицеров  так  называемых  политотделов,
инструкторов и  тому  подобное.  Так  вот,  мною  принято  кардинальное  и
безоговорочное решение. Оно гласит...
   Гитлер скосил глаза на стенографов, увидел, что они пишут,  не  отрывая
карандашей от бумаги, и медленно произнес:
   - ...большевистские комиссары, как бы они ни  назывались,  должны  быть
физически уничтожены. Все. Поголовно.
   Он сделал большую паузу, точно наслаждаясь мрачным смыслом  только  что
прозвучавших слов, потом подошел к столу, повернулся лицом к собравшимся и
бросил:
   - Вопросы?
   Вопрос задал педантичный Гальдер,  начальник  штаба  сухопутных  войск.
Всем было известно, что он, невзирая на огромную загруженность оперативной
работой военного времени, тем не менее регулярно ведет дневник. Изо дня  в
день. Людям Гиммлера доводилось два-три раза заглянуть в этот дневник. Они
не нашли в нем  ничего,  кроме  записей  полученных  приказаний,  краткого
содержания  состоявшихся  в  течение  дня  бесед,  упоминания  о  вечернем
времяпрепровождении   и   часе   отхода    ко    сну.    Словом,    ничего
предосудительного.
   Гиммлер с сардонической улыбкой назвал Гальдера "генерал-бухгалтером" и
успокоился.
   Сейчас  Гальдер  высказал  свое   полное   одобрение   плану   Гитлера,
"величественному  и  колоссальному,  как  и  все  начинания  фюрера",   но
поинтересовался, как следует в дальнейшем объяснять  некоторое  неизбежное
противоречие между этим планом и Гаагской конвенцией.
   Гитлер передернул плечами и ответил, что Россия в конвенции участия  не
принимает и, следовательно, не имеет никаких прав в этой связи.
   Это  была  ложь,  потому  что  все,  кто  был  мало-мальски  знаком   с
международным правом, знали, что еще в 1918 году Советское правительство в
официальном документе,  подписанном  Лениным,  признало  все  женевские  и
гаагские конвенции. Но никто из присутствующих не  промолвил  об  этом  ни
слова. Только  Геббельс  с  места  иронически  заметил,  что  при  наличии
министерства пропаганды штабу сухопутных войск вряд ли  следует  отягощать
свою деятельность заботами, не имеющими к нему прямого отношения.
   Затем снова заговорил Гитлер. Он объявил, что  с  началом  операции  на
Востоке  необходимо  ограничить  функцию  немецких  военно-полевых  судов.
Отныне все действия немецких военнослужащих, которые в иных условиях могли
бы  считаться  незаконными,  не  подлежат  рассмотрению  в   этих   судах.
Деятельность  военно-полевых  судов   должна   сводиться   к   поддержанию
дисциплины и безопасности немецких вооруженных сил, и только.  Если  любой
русский так или иначе угрожает этой безопасности, то  только  дурак  может
настаивать на  судебной  процедуре.  Этот  русский  должен  быть  попросту
доставлен к немецкому офицеру, который единолично решит, виновен  тот  или
нет. Если виновен, то наказание может быть только одно: расстрел.
   Затем Гитлер отдал несколько важных распоряжений. Он  объявил  Гиммлера
уполномоченным по решению "специальных задач", вытекающих из борьбы  между
двумя противоположными политическими системами, с правом  действовать  под
свою личную ответственность и независимо от армии.
   Геринг назначался уполномоченным по  использованию  всех  экономических
ресурсов Советского Союза для немецкой индустрии.
   Розенбергу  поручалось  решение  задачи  несколько  более   отдаленной:
разработка проекта  государственного  устройства  России  после  окончания
военных действий. И Гитлер, подойдя к своему  огромному  глобусу,  коротко
изложил основные принципы, которые должны лечь  в  основу  этого  проекта.
Проводя ребром ладони по поверхности глобуса, он объявил, что  европейская
часть  России  должна  быть  разделена  на  государственные  протектораты,
Украина превращена  в  буферное,  союзное  с  Германией  государство.  Три
балтийских государства и  Белоруссия  будут  присоединены  к  Германии,  а
Кавказ  с  его  нефтяными  районами  перейдет  под  управление   немецкого
уполномоченного.
   Гитлер говорил еще долго, короткими, рублеными фразами, резким,  лающим
голосом. То, что он излагал,  не  было  новостью  для  людей,  собравшихся
здесь, в кабинете рейхсканцлера,  в  здании  новой  имперской  канцелярии.
Более того, и Геринг, и Гиммлер, и Геббельс, приглашенные сюда, - все  они
участвовали в разработке тех или иных частей изложенного фюрером плана.  И
тем не менее Гитлер не мог отказать себе в удовольствии  в  очередной  раз
явиться собравшимся в излюбленной  им  роли  провидца  и  вершителя  судеб
мира...


   Как правило, Гитлера считают невежественным  человеком,  и  если  слово
"образованность" означает глубокие, систематические  знания  в  какой-либо
определенной области и большую или меньшую ориентированность в других,  то
германский рейхсканцлер был, конечно, невеждой,  поскольку  ни  в  учебном
заведении,   ни   самостоятельно   не    изучал    какого-либо    предмета
последовательно и объективно. К этому следует добавить, что за  всю  жизнь
он не прочел, пожалуй, ни одного романа,  ни  одной  поэмы,  -  во  всяком
случае, так утверждали приближенные к нему люди.
   И все же невежество Гитлера было  особого  рода,  поскольку  он  прочел
много книг, главным образом по вопросам истории.
   Это было беспорядочное, бессистемное чтение. Книги, имеющие несомненную
научную  ценность,   чередовались   со   всевозможными   пропагандистскими
брошюрами или псевдонаучными изданиями безвестных авторов, рассматривающих
историю человечества с точки  зрения  расистских,  узкогеографических  или
мистических теорий.
   Уже  очень  скоро  интерес  Гитлера  к  книгам  стал  носить  отчетливо
избирательный характер. Он стал вычитывать и запоминать в них, - а  память
у него была прекрасная, - лишь то, что прямо или косвенно могло бы служить
подтверждением его, так сказать, любимых мыслей и целей. Это были мысли об
избранности арийской расы - немцев прежде  всего,  о  неполноценности  рас
других, о силе как решающем аргументе во всех исторических спорах. А  цель
сводилась к желанию утвердить господство Германии над остальным миром.
   В своем стремлении завоевать весь мир Гитлер не был оригинален.  Не  он
изобрел и расизм. Не  ему  первому  принадлежала  идея  крестового  похода
против коммунизма.
   Но никогда еще все эти замыслы и идеи не  сплетались  в  единый  клубок
столь причудливо, как в голове Гитлера.
   Разумеется, главным и решающим в поступках Гитлера была  всегда  логика
империалиста. Даже в минуты высшего упоения властью  он  всегда  помнил  о
том, кто ему эту власть вручил. Гитлер был мастером политического шантажа,
хотя осуществление его интриг значительно облегчалось тем, что  действовал
он в атмосфере мюнхенской политики западных держав, используя их ненависть
к коммунизму, к самому факту существования Советского Союза.
   Однако каждое явление в социальной  сфере  обладает  не  только  общими
закономерностями, но и своей конкретностью.


   И  то,  что  Гитлер  был  далеко  не  первым  в  истории   человечества
претендентом на мировое господство, не может заслонить  тех  специфических
его черт, которые, отнюдь не являясь решающими, тем не менее придавали его
словам и поступкам мрачную маниакальность, характерную для совершенных  им
злодеяний.
   Когда говорят о духовных истоках немецкого фашизма, нередко  вспоминают
Ницше, точнее, созданный им  образ  "белокурой  бестии",  "сверхчеловека",
признающего лишь культ силы,  попирающего  общепринятые  нормы  поведения.
Называют   также   имя   Хустона    Стюарта    Чемберлена,    англичанина,
переселившегося в прошлом веке в Германию, автора книг, проникнутых идеями
расизма.
   Гораздо менее известно людям имя человека, влияние которого на  Гитлера
было несомненным. Этого человека звали Ганс  Хербигер.  Этим  именем  были
подписаны письма одинакового содержания, которые летом 1925 года  получали
десятки, а может быть, и сотни немецких и  австрийских  ученых.  Несколько
строк в этих письмах вызвали наибольшее возмущение адресатов. Вот они, эти
строки: "Отныне вам придется выбирать, с кем вы - с нами или  против  нас.
Гитлер расчистит политику, а Ганс Хербигер сметет ложные  науки.  Символом
возрождения германской нации  будет  доктрина  вечного  льда.  Берегитесь!
Становитесь в наш строй, пока не поздно!"
   Ультиматум был встречен возмущением или насмешками, хотя автором письма
отнюдь не был обыкновенный безумец.  Ганса  Хербигера  в  Германии  многие
знали. Знали, как он выглядит, шестидесятипятилетний великан  с  громадной
белой бородой. Знали по имени: он обладал множеством различных дипломов  и
написал несколько книг. Он был автором входившей в моду в некоторых кругах
теории. Она отрицала современную астрономию  и  математику.  В  ее  основе
лежали древние мифы.
   Ганс Хербигер был создателем завораживающе-романтической абракадабры  -
так называемого учения о космическом льде "Вельтайслере",  или  сокращенно
"Вель".
   С  начала  двадцатых  годов,  после  знаменитого  мюнхенского  "пивного
путча", имя Гитлера  приобрело  относительную  известность.  О  нем  часто
писали в немецких газетах, его имя изредка упоминалось и в прессе мировой.
Его лозунги, его терминология, сколь по-разному ни  относились  бы  к  ним
разные люди, касались проблем, находившихся в центре мировой  политики,  и
поэтому вызывали естественный интерес.
   Хербигера же знали только в Германии, для остального мира  это  имя  не
значило ничего. Его утверждения, что "наука - это декадентский фетиш"  или
что "математика - грошовая ложь", казалось, могли привлечь  внимание  лишь
своей вопиющей абсурдностью. И уж конечно вначале никому  не  приходило  в
голову  устанавливать   какую-либо   связь   между   лжеученым,   мистиком
Хербигером,  чья  воспаленная   мысль   витала   где-то   в   таинственных
пространствах  "вечного  льда",  и   "барабанщиком"-практиком,   требующим
уничтожения  Версальского  договора,   избиения   евреев,   марксистов   и
вооружения Германии. Никто не улавливал этой связи.
   Впрочем, "никто" - все же преувеличение. По крайней мере  два  человека
эту поначалу неуловимую внешне связь ощущали. Одним из них был сам Гитлер.
Второй носил имя Генриха Гиммлера. Он был владельцем птичьей фермы и  пока
что скрывался в тени, которую отбрасывал первый.
   Эти два человека еще тогда, в двадцатых годах, содержали  своих  личных
астрологов,  учеников  Хербигера.  Только   много   лет   спустя   история
зафиксирует, что астролога Гитлера, по иронии  судьбы,  звали  Фюрер.  Это
произойдет тогда, когда ему в официальном порядке будет  присвоено  нелепо
звучащее  звание  -  "полнообладатель  математических,  астрономических  и
физических наук".
   Гитлер многому  научился  у  Хербигера,  если  слово  "научился"  здесь
уместно.  Но  и  для  последнего  уроки  Гитлера  не   прошли   бесследно.
Приверженцы  теории  вечного   льда   объединялись   в   группы,   подобно
штурмовикам. И если их "Вель" кем-либо не воспринимался,  они  вколачивали
его в слишком трезвую голову кулаками и кастетом.
   По удивительному на первый взгляд совпадению именно те владельцы  фирм,
которые финансировали Гитлера, один за другим стали объявлять "Вель" своей
официальной идеологией. В  то  время  как  проповедники  теорий  Хербигера
избивали ученых, называвших теорию вечного льда невежественным  бредом,  а
сам мессия расклеивал в университетских аудиториях прокламации ("Когда  мы
победим, вы будете стоять на мостовой  с  протянутой  рукой!"),  владельцы
ряда банков,  страховых  компаний  и  заводов  стали  требовать  от  своих
служащих специальной присяги,  содержащей  слова:  "Клянусь,  что  верю  в
теорию вечного льда!"
   Для тех, кто робко спрашивал, что это за "вечный лед" и  имеется  ли  в
виду Северный полюс или Антарктида, издавались популярные брошюры.  В  них
туманно, но вместе с тем энергично  излагался  смысл  этого  таинственного
учения. В одной из таких брошюр говорилось:
   "Наши нордические предки стали сильными во льдах и снегах. Поэтому вера
в  космический  лед  -  естественное  наследство  нордического   человека.
Австриец Гитлер изгнал еврейских политиканов.  Австриец  Хербигер  выгонит
еврейских ученых. Всем опытом своей жизни наш фюрер показал  превосходство
вдохновения над профессионализмом. Потребовался второй прозорливый,  чтобы
дать нам полное понимание космоса".
   Трудно себе представить, что кто-либо мог до конца разобраться  в  этой
мистической галиматье, в этой претенциозной смеси  языческой  проповеди  и
призывов к разбою.
   Однако Гитлер почитал Хербигера и, слушая  его  проповеди,  приходил  в
состояние экзальтации...
   Среди откровений Хербигера было одно,  которое  Гитлер  хорошо  усвоил.
Смысл его заключался в  том,  что  роль  науки  должна  сводиться  лишь  к
обоснованию и подтверждению того,  что  иррациональным  путем,  как  некое
озарение, открылось "сверхчеловеку".
   Эта мысль импонировала Гитлеру, поскольку ему было  необходимо  отучить
людей мыслить логически, сопоставлять причины и  следствия,  анализировать
явления. Вместо этого они должны были научиться лишь воспринимать, то есть
безоговорочно верить в каждое произнесенное фюрером слово.
   В  состоянии  наркотического  опьянения  человеком  овладевают  химеры.
Гитлеру важно было добиться, чтобы люди постоянно находились  в  состоянии
эйфории жестокости.
   Решающим был далекий от романтики расчет - коммунизм как реальная  сила
и как идеология был для фашизма естественным врагом номер один, а  геноцид
всегда является неизбежным спутником борьбы за мировое господство.  И  все
же для того, чтобы вовлечь миллионы людей в поголовное  истребление  целых
народов, для того, чтобы ввести в будничный обиход крематории  для  живых,
изобрести газовые камеры, требовалось не только объявить совесть  человека
химерой, но и постараться его от этой химеры избавить.  Если  вся  научная
история  человечества  была  не  больше  чем   интеллигентской   выдумкой,
заслоняющей  историю  "подлинную",  с   ее   потопами,   борьбой   стихий,
переселениями народов, гигантами  и  рабами,  если  таковым  было  прошлое
человечества, то почему не должно быть таким же и его будущее?
   Закончив совещание в новой имперской канцелярии,  Гитлер  направился  в
Бергхоф.
   В  Берлине,  в  Нюрнберге  он  ощущал  себя  трибуном  -  барабанщиком,
полководцем. Бергхоф же, расположенный в котловине,  среди  величественных
Альпийских гор, обычно настраивал Гитлера на торжественно-мрачный лад.  Он
представлялся себе как бы мрачным гением, недоступным  взглядам  смертных,
верховным вершителем их судеб. Гитлер  ехал  в  поезде  -  паровоз  и  два
вагона, во втором размещалась охрана, - и, сидя  у  широкого,  в  половину
вагонной стены, окна салон-вагона, снова и  снова  воспроизводил  в  своей
памяти детали только что закончившегося совещания.
   Сейчас Гитлер видел себя как бы со стороны. Он стоял у гигантского,  на
подставке из черного дерева,  глобуса  перед  группой  неподвижно  сидящих
людей, устремивших на него свои взоры.
   Гитлер прикрыл глаза, и  ему  показалось,  что  этот  глобус  вырос  до
размеров земного шара. Но внезапно перед его глазами вдруг  встала  другая
картина. Неожиданно глобус уменьшился до своих обычных размеров,  и  около
него  стоял  он,  Гитлер,  но  только  несоразмерно  маленький,  карлик  с
дергающимися в нервном тике усиками, комично  жестикулирующий,  брызгающий
слюной.
   Это был кадр из картины американского  клоуна,  жалкого  комедианта  по
имени Чаплин. В прошлом году ему все же  удалось  закончить  свою  гнусную
стряпню. Пустил ее в путешествие по экранам  мира,  несмотря  на  десятки,
сотни тысяч марок, которые затратило немецкое  правительство  для  подкупа
многих американских чиновников...
   Гитлеру докладывали, что  комиссия  по  расследованию  антиамериканской
деятельности все же начала дело против  этого  подлого  паяца,  осмеявшего
главу великой державы.
   "Комиссии,  конгрессы,  парламенты!..  -  мысленно   произнес   Гитлер,
вкладывая в эти  слова  всю  силу  ненависти  и  презрения.  -  Порождение
растленной, прогнившей цивилизации! К счастью, в большей  части  Европы  с
этим уже покончено".
   Он усмехнулся, представляя себе, как несколько дюжих  эсэсовцев  крепко
держат в руках извивающегося карлика, человечка с вывернутыми ступнями,  в
кургузом пиджачке и дурацком котелке. И  он  сам,  Гитлер,  наносит  этому
пигмею первый удар. Кулаком в морду. Ногой в пах...
   Кулаки Гитлера невольно сжались.  Несколько  мгновений  он  наслаждался
ощущением жестокой радости. Потом  усилием  воли  прогнал,  стер  в  своей
памяти и этот подлый фильм и образ комедианта-ублюдка.
   Теперь перед его мысленным  взором  раскинулась  огромная,  никогда  не
виденная им воочию территория. Города, села, леса, горы, поля, люди. И все
это было объято огнем. Пламенело небо...
   В Бергхофе Гитлера ожидал Данвиц. Любимец фюрера уже получил разрешение
принять участие в предстоящих грандиозных военных действиях. Через  неделю
ему предстояло отправиться в Восточную  Пруссию,  чтобы  занять  должность
командира пехотного батальона в  одной  из  частей  сформированной  группы
армий с кодовым названием "Север".
   Гитлер любил видеть вокруг себя  людей,  готовых  повиноваться  ему  по
первому слову, первому жесту, людей, чьи мысли и желания являлись  как  бы
продолжением его собственных.
   Данвиц был именно таким человеком, но  Гитлер  выделял  его  не  только
поэтому. Он видел в нем как бы идеальный  продукт  своей  системы,  своего
воспитания.
   Данвиц не играл никакой роли в высокой политике. Его мало кто знал.  Но
Гитлер не мог не заметить постоянного обожания в  его  глазах,  молчаливой
экзальтации при первых же обращенных  к  нему  словах,  его  поразительной
восприимчивости  к  туманно-мистическим  проповедям,  которыми  время   от
времени разражался фюрер.
   В страстной просьбе отправить его на фронт, скорее  мольбе,  с  которой
Данвиц обратился к Гитлеру, он увидел знамение времени.  Он  хотел  видеть
свою армию состоящей именно из таких людей, как  Данвиц.  Отправляя  этого
офицера на фронт, Гитлер совершал как бы символический акт  -  он  посылал
туда частицу самого себя, ничтожную, но все же частицу.
   ...Он  пристальным,  впивающимся   взором   оглядел   одетого   уже   в
военно-полевую форму Данвица, когда тот застыл  на  пороге  его  кабинета,
выбросив вперед руку.
   - Итак, ты едешь, Данвиц? - торжественно произнес Гитлер.
   - Да, мой фюрер, - мгновенно перенимая  интонации  Гитлера,  с  той  же
мрачной торжественностью в  голосе  ответил  Данвиц.  -  Я  явился,  чтобы
проститься.
   Он резко опустил руку, но все еще стоял неподвижно.
   Гитлер медленно встал и подошел к Данвицу.
   - Что бы ты хотел услышать от меня на прощание? - спросил Гитлер.
   - Только одно слово, мой фюрер: "Иди".
   - Ты услышишь больше, чем одно слово.
   В течение недавних  трех  часов  Гитлер  был  вынужден  слушать  сухие,
лишенные воображения речи генералов и сам тогда играл только одну из своих
излюбленных  ролей  -  роль  полководца,  Цезаря,  Наполеона  и   Мольтке,
соединенных вместе, -  его  слова  были  категоричными,  фразы  короткими,
реплики непререкаемыми. Теперь Гитлером овладело желание говорить долго  и
красноречиво.
   Он жестом сделал знак Данвицу следовать  за  ним  и  пошел  к  широкому
венецианскому окну. Весеннее солнце освещало альпийские  вершины,  кое-где
покрытые снегом.
   - Смотри, Данвиц, на эти горы, - громко сказал Гитлер. -  Любуйся  ими,
ведь скоро тебе придется спуститься вниз. Вместе с миллионами моих  солдат
ты отправишься в темную, мрачную страну. Слушай, Данвиц, - откидывая назад
голову, продолжал Гитлер. -  Многие  думают,  что  я  хочу  завоевать  эту
страну. Они ошибаются. Я хочу ее уничтожить. И кем бы ты ни стал на фронте
- полковником или генералом, чем бы ты ни командовал - батальоном,  полком
или дивизией, - главным для тебя должен оставаться этот  мой  замысел.  Ты
понял меня? Если нет, спрашивай. Я жду!
   - Я думаю, что понял вас, мой фюрер! - глухо сказал Данвиц, не  спуская
глаз с Гитлера. - Я должен убивать врагов. Не щадить их в бою...
   - Нет! - выкрикнул Гитлер. - Этого мало, мало! Я хочу  стереть  с  лица
земли это государство. Хочу, чтобы на месте  Москвы  и  Петербурга  стояли
озера, хочу физически уничтожить эту  славяно-монгольскую  расу,  всю  эту
смесь азиатов, евреев, цыган, недочеловеков, возомнивших себя  людьми!  Ты
можешь подумать, что не хватит снарядов и бомб? Но я уничтожу их не только
снарядами и бомбами...
   Правое плечо  его  начало  подергиваться,  белки  глаз  покраснели.  Он
приблизил свое лицо к лицу Данвица.
   - Слушай, - хрипло сказал Гитлер, понижая голос, - мой великий план уже
разработан. После того как мы разобьем большевистскую армию - на это уйдет
несколько недель, - все продовольствие, все минеральные  богатства  России
будут направляться только в Германию. В России начнется  голод.  Всеобщий,
неумолимый голод. Он будет страшнее, чем чума. Погибнут миллионы.  Но  это
входит в мой план. Выживут тысячи, может  быть,  десятки  тысяч.  Те,  кто
будет копаться в земле сохой и мотыгой. Те, кто будет обслуживать немецких
господ. Ты понял меня, Данвиц?
   Да, Данвиц понял. Он на все смотрел глазами своего фюрера.
   Сейчас перед воспаленным  мысленным  взором  Данвица  раскинулось  море
крови. Он видел самого  себя  стоящим  по  колено  в  этом  море,  подобно
Зигфриду, совершающему ритуальное омовение в черной крови поверженного  им
дракона.
   - Я понял вас, мой фюрер! - торжественно заявил он.
   Гитлер удовлетворенно кивнул и сказал:
   - Разумеется, высшие командиры будут иметь необходимые  инструкции.  Но
ты - мои глаза. Ты - мои уши. И если тебе станет известно  о  чем-то,  что
расходится с моими намерениями, ты должен немедленно известить меня. Я дам
указание фон Леебу, чтобы твои донесения немедленно передавались.
   Он сделал несколько шагов по комнате.
   - Вся кампания займет, как я уже сказал, полтора месяца, максимум  два,
- как бы про себя произнес Гитлер, не глядя  на  Данвица,  -  после  этого
останутся,  так  сказать,  детали.  Создание  администрации,   мероприятия
Гиммлера и так далее... Кое-кто пытается пугать меня русской зимой. Но  мы
не будем воевать  зимой!  -  неожиданным  фальцетом  выкрикнул  Гитлер.  -
Впрочем, - добавил он уже спокойно, -  зима  этого  года  будет  в  России
мягкой.
   - Это прогноз метеорологов? - нерешительно спросил Данвиц, которому  не
раз приходилось слышать о страшной русской зиме.
   - К черту метеорологию! -  снова  яростно  крикнул  Гитлер.  Он  провел
ладонью по влажному  лбу,  откинул  назад  прилипшую  прядь  волос.  Затем
сказал, понижая голос:
   - Мы вступаем в новый цикл. От вечного льда к циклу огня. Мои солдаты -
это первые носители магического пламени. Зима падет перед нами ниц.
   Он снова подошел к Данвицу  и,  казалось  обращаясь  не  к  нему,  а  к
каким-то другим, невидимым слушателям, воскликнул:
   -  Нет,  мы  не  будем  воевать  зимой!  Русские  не  смогут  выдержать
единоборства с немецкой армией больше чем шесть недель. Я знаю это, знаю!
   Он поднял руку с вытянутым указательным пальцем, как бы заклиная.
   - Слушай, - продолжал он, снова обращаясь к завороженно смотревшему  на
него Данвицу, - ты убедишься в правде моих слов при первой  же  встрече  с
русскими. Испытай первого же захваченного в плен русского. Его  стойкость.
Силу его духа. Найди способ проверить все это. И ты поймешь, что никто  из
них не в силах нам противостоять. Оказавшись с глазу на глаз с  нами,  все
ничтожество их  существа  предстанет  обнаженным.  Вся  их  идеология,  их
преданность коммунизму - все, как шелуха, спадет, рассыплется, едва только
над ними будет занесен меч национал-социализма. А теперь - в  путь,  майор
Данвиц! Когда прозвучит труба, ты должен быть на месте,  в  первых  рядах.
Прощай!



8

   Весь мир - в том числе почти все советские  люди  -  был  убежден,  что
Сталин живет в Кремле,  в  той  самой  небольшой  трехкомнатной  квартире,
которую описал в своей широкоизвестной книге Анри Барбюс.
   Но Сталин хотя и имел квартиру в Кремле - под нее было  переоборудовано
помещение с толстыми стенами и высокими потолками в старом здании  сената,
- однако вот уже много лет фактически в ней не жил.
   С начала тридцатых годов его постоянным и любимым домом была  дача  под
Москвой, в местечке Волынское, рядом с Кунцевом.
   Служебный кабинет Сталина находился на втором этаже того же здания, что
и его кремлевская квартира.
   Поэтому после работы - его  официальный  рабочий  день  заканчивался  в
семь-восемь часов вечера - Сталин спускался вниз пообедать.
   Обед  обычно  затягивался  -  Сталин  не  терпел  одиночества  и  редко
возвращался домой один, - но тем не менее он никогда не оставался ночевать
в Кремле и часов около одиннадцати вечера вставал из-за стола, чтобы ехать
в Волынское.
   Длинные черные машины выезжали из Боровицких ворот Кремля. В  одной  из
них ехал Сталин.
   Там, где кончался город и Дорогомиловская улица  переходила  в  Минское
шоссе, машины устремлялись в левую, параллельную аллею.
   Над въездом в нее висел "кирпич" - уличный знак, воспрещающий  движение
какому-либо транспорту.
   Черные  машины  на  повышенной  скорости  мчались   по   аллее,   затем
сворачивали налево, в другую аллею, перпендикулярную, затем -  направо,  в
третью, ведущую в гору...
   Подъем заканчивался у высоких деревянных сплошных  ворот  с  "глазком".
Они раскрывались при приближении машин так, чтобы  те  могли  въехать  без
минуты промедления.
   Здесь, вблизи Москвы, но  вдали  от  ее  шума,  за  высоким  деревянным
забором, к которому почти вплотную примыкал густой лес,  стоял  деревянный
дом, в котором Сталин последние годы проводил каждое утро, каждый вечер  и
каждую ночь.
   ...В ту ночь он, как обычно, работал  до  половины  третьего,  сидя  за
длинным обеденным столом,  один  конец  которого,  заваленный  бумагами  и
газетами, обычно заменял Сталину стол письменный.
   Таков был его привычный рабочий распорядок  -  около  трех  часов  ночи
Сталин переходил в маленькую комнату, стены которой были точно такими  же,
как и в его кремлевском кабинете, - фанера, отделанная под мореный дуб,  и
выше - линкруст, - и  ложился  спать  на  софе,  превращенной  на  ночь  в
постель. Рядом, на столике, стоял телефон - кремлевская "вертушка",  но  в
это время ночи он им обычно не пользовался.
   Он спал долго - часов до одиннадцати - двенадцати дня, затем вставал  и
шел в расположенную в саду  беседку.  Туда  приносили  завтрак,  газеты  и
утреннюю почту.
   В два часа дня черные машины выезжали из ворот кунцевской дачи. В одной
из них - никто не знал, в какой именно, - Сталин.
   Машины мчались по привычному маршруту и исчезали в  Боровицких  воротах
Кремля.
   Таков был распорядок дня Сталина, и поэтому он был обязателен для всех,
с кем он общался или мог  общаться,  -  для  членов  Политбюро,  наркомов,
военачальников.
   Таков был этот распорядок и в субботу двадцать первого июня 1941 года.
   ...В половине третьего ночи Сталин пошел спать. Получасом позже  лег  в
постель и невысокий, грузный генерал, начальник Управления охраны.
   Свет в окнах погас.
   Когда в комнате начальника охраны раздался телефонный  звонок,  генерал
услышал его не сразу. Он уже в течение многих  лет  привык  к  тому,  что,
когда Сталин ложился спать, время как бы останавливалось для  всех.  Никто
из знающих его привычки не решился бы звонить сюда в это время суток.
   Поэтому генерал спал крепко, а проснувшись,  не  сразу  сообразил,  что
звонит  именно  телефон.  Он  недовольно  поморщился,  протянул   руку   к
выключателю, зажег свет и посмотрел на  часы.  Стрелки  показывали  десять
минут пятого. Со смешанным  чувством  недоумения,  любопытства  и  желания
отчитать звонившего в этот неположенный час начальник охраны снял трубку и
недовольно спросил:
   - Кто?
   Он сразу узнал голос говорящего. Это был начальник  Генерального  штаба
Красной Армии.
   - Попроси товарища Сталина, - резко потребовал знакомый голос.
   - Что? Сейчас? - недоуменно ответил начальник охраны. - Товарищ  Сталин
спит.
   - Я тебе говорю: буди! - командно гаркнула трубка. - Немцы бомбят  наши
города!
   Несколько мгновений начальник охраны молчал, все крепче сжимая  в  руке
телефонную трубку. Наконец глухо сказал:
   - Подожди.
   Он положил трубку на стол,  вытер  о  рубашку  взмокшую  ладонь,  потом
накинул на плечи плащ и поспешно вышел из комнаты.
   ...Прошло несколько минут, прежде чем Сталин взял трубку.
   - Сталин, - сказал он негромко.
   - Товарищ Сталин, - раздался отчетливый голос  начальника  Генштаба,  -
звоню по поручению наркома обороны. Немцы бомбят наши города...
   Он умолк. Молчал и Сталин. Слышалось только  его  тяжелое,  хрипловатое
дыхание курильщика.
   - Где нарком? - спросил наконец Сталин,  и  генералу  на  другом  конце
провода показалось,  что  он  задал  этот  вопрос  лишь  для  того,  чтобы
остановить время, задержать, растянуть его.
   - Говорит по ВЧ с Киевским округом, - поспешно ответил начштаба.
   Снова наступило молчание.
   "Ну почему он молчит, почему?.." - в мучительном  нетерпении  спрашивал
себя начальник Генштаба. Но даже в такой момент он не посмел нарушить  это
молчание. Это был решительный, смелый человек - генерал  армии.  Казалось,
он был создан для войны, для него существовали только ее законы  -  логика
обороны страны, перед которой в решительный  момент  отступали  на  задний
план люди, звания, субординация.  Однако  и  он  не  осмеливался  нарушить
молчание Сталина.
   Генерал терпеливо ждал, пока Сталин  заговорит,  а  перед  его  глазами
неотвратимо вновь и вновь проходила  та  сцена,  свидетелем  и  участником
которой ему довелось быть вчера днем.
   ...Вместе с маршалом они прибыли к Сталину  с  сообщением  чрезвычайной
важности. В папке, которую  привез  с  собой  начальник  Генштаба,  лежала
шифровка из Киевского военного округа. Командующий докладывал о прибытии в
расположение  наших  войск  немецкого  солдата-перебежчика.  Этот   солдат
заявил, что в его части был оглашен приказ начать на рассвете  завтрашнего
дня  военные  действия  против  СССР.  По  словам  солдата,  он   является
коммунистом, другом  Советского  Союза  и  решил  рискнуть  жизнью,  чтобы
предупредить Россию о грозящей ей опасности.
   Вместе с шифровкой в папке лежал  проект  приказа  о  приведении  войск
западных округов в полную боевую готовность. Этот проект и  был  предложен
для рассмотрения Сталину.
   ...Он стоял у стены, под портретами Маркса и  Энгельса,  и  неторопливо
раскуривал  свою  трубку,  плавно  водя  зажженной  спичкой  по   табачной
поверхности, и молча слушал доклад  маршала.  Потом  медленной,  неслышной
походкой направился к длинному столу для  заседаний,  бросил  в  массивную
медную пепельницу обгорелую спичку, не спеша  повернулся  к  двум  стоящим
навытяжку военным и сухо спросил:
   - А вы можете поручиться, что этого вашего  перебежчика  не  подбросили
сами немцы?
   И он устремил холодный взгляд своих небольших, чуть прищуренных глаз на
лица стоявших почти вплотную друг к другу маршала и генерала.
   Они молчали.
   - Вы уверены, что это не провокация?  -  чуть  повышая  голос,  спросил
Сталин, обращаясь на этот раз к начальнику Генштаба.
   Из  всех  тех  людей,  что  окружали  Сталина,  имели  доступ  к  нему,
беседовали  с  ним,  наверное,  не  было  человека,  кто  решился   бы   в
категорической форме отрицательно ответить ему на подобное предположение.
   Потому что все они знали: мысль о возможной провокации - со стороны  ли
немцев, англичан или французов, - о возможной попытке втянуть СССР в войну
никогда не оставляла Сталина и была неразрывно  связана  с  другой,  давно
утвердившейся в нем мыслью - не поддаться на эту провокацию.
   И в то  же  время  каждый  человек,  которому  доводилось  говорить  со
Сталиным или хотя бы слушать  его,  считал  само  собой  разумеющимся,  не
подлежащим сомнению фактом, что Сталин знает больше его, видит дальше его,
обладает одному лишь ему известными сведениями.
   Так и на этот раз логика общения со Сталиным,  годами  укреплявшееся  в
людях сознание его интеллектуального превосходства, его способность видеть
дальше всех и глубже всех побуждали стоящих перед ним маршала  и  генерала
согласиться, признать его подозрения обоснованными.
   Но на этот раз случилось иначе.
   Начальник Генштаба чуть откинул свою тяжелую, массивную голову и твердо
сказал:
   - Нет, товарищ Сталин. Перебежчик не врет.
   Стоявшему  рядом  маршалу  показалось,  что  сейчас  произойдет   нечто
непоправимое для генерала. Он знал,  что  Сталин  не  повысит  голоса,  не
возмутится, не проявит никакого видимого  раздражения.  Но  он,  возможно,
произнесет  одну  из  своих  коротких  безапелляционных,   уничижительных,
звучащих, как афоризм, фраз, которые столь надолго уже  определили  судьбу
многих людей.
   Однако ничего подобного не произошло.
   Сталин несколько секунд молча глядел на начальника Генштаба,  не  спеша
поднес трубку ко рту, сделал глубокую затяжку, медленно  прошелся  взад  и
вперед по комнате. Казалось, что он не  проявляет  столь  естественного  в
подобной ситуации волнения ни в жестах, ни в словах, ни в походке. Наконец
Сталин остановился у длинного стола и негромко сказал:
   - Огласите ваш проект директивы войскам.
   Начальник Генштаба поспешно вынул из папки лист бумаги, огляделся,  ища
место, куда бы положить саму папку, приблизился к  столу,  положил  папку,
круто повернулся и, возвратившись на свое место, начал громко читать...
   Снова наступило молчание. Сталин сосредоточенно выковыривал из трубки в
пепельницу остатки недогоревшего табака, потом  открыл  лежащую  на  столе
коробку "Герцеговины флор", вынул две папиросы, раскрошил табак, бросил  в
пепельницу выпотрошенные бумажные гильзы и стал снова набивать трубку.
   Не спеша, опять плавным движением водя зажженной спичкой по поверхности
табака, закурил и сказал:
   -  Подобную  директиву  надо  считать...  преждевременной.  Подготовьте
другую, более короткую. Смысл должен заключаться в  том,  что  в  ночь  на
двадцать второе июня на границе могут произойти  провокации.  К  ним  надо
быть готовыми, но на них... - Он сделал паузу и, махнув рукой с зажатой  в
ней трубкой, точно отбрасывая что-то невидимое, повторил: - Но на  них  не
следует поддаваться.


   Сталин по-прежнему молчал. Молчал и генерал на другом конце провода, до
боли  в  руке  стискивая  прижатую  к  уху  телефонную   трубку   аппарата
кремлевской "вертушки", а перед глазами его стояло все то,  что  произошло
двенадцать часов назад в кремлевском кабинете Сталина.
   "О  чем  он  сейчас  думает,  о  чем?!"  -  нетерпеливо  хотел  понять,
догадаться генерал.
   А  Сталин  сидел  на  превращенной  в  кровать  софе,  навалившись   на
телефонный столик, полуодетый, чувствуя,  что  какая-то  огромная  тяжесть
придавливает его все ниже и ниже к земле. Он опустил  на  стол  телефонную
трубку, но по-прежнему держал ее зажатой в руке. И перед ним стояла та  же
картина, что привлекала к себе мысленный взор  и  того  человека,  который
сейчас, прижимая к уху телефонную  трубку  с  чувством  огромной  тревоги,
недоуменно думал: почему молчит Сталин? Да, они  видели  в  эти  мгновения
друг друга, видели такими, какими  стояли  друг  против  друга  двенадцать
часов тому назад, во время последней встречи.
   Но думали при этом каждый по-своему.
   "Это была ошибка, - думал генерал, - ошибка, что Сталин не поверил тому
немецкому солдату, не поверил нам, запретил отдать приказ, развязать  руки
командирам частей и соединений... Почему же он  молчит  сейчас,  почему  с
обычной своей решимостью не отдает единственно  возможного  в  эти  минуты
распоряжения?.."
   "Что же происходит там, на границе? - думал  в  то  же  самое  время  в
тихом, отделенном от  леса  высоким  забором  деревянном  доме  человек  с
зажатой в руке телефонной трубкой. - Не паника ли все это? Не истерика ли,
свойственная людям, не способным проникать  в  сущность  явлений,  видящих
лишь их поверхность? Они, видимо, не сомневаются в том, что тот солдат был
прав. Но разве ложь не выступает часто в обличье бесспорной правды?  Разве
эта бомбежка, размеры которой наверняка преувеличивают паникеры, не  может
быть лишь звеном хорошо продуманной провокации?
   Нет, Гитлер не может быть настолько глупым, чтобы начать  войну  против
Советского Союза, не  покончив  с  Англией.  Эта  бомбежка  -  несомненная
провокация, и именно такого грандиозного масштаба она и должна быть, чтобы
повергнуть в  панику  слабонервных  людей.  Гитлер  наверняка  ждет  таких
ответных действий, которые дадут ему возможность  убедить  немцев  и  всех
своих  сателлитов  в  агрессии  со  стороны  Советского  Союза.  Ведь   не
исключено, что он все же сумел договориться с  Англией?  Может  быть,  это
старая лиса, этот заклятый враг коммунизма Черчилль убедил немцев изменить
направление удара и теперь Гитлеру нужно оправдание своего следующего шага
в глазах мирового общественного мнения?.."
   И чем больше Сталин думал об этом, тем более убеждался в справедливости
своих предположений. Наконец он поднес к уху телефонную  трубку  и  сказал
неторопливо, но тихо, слишком тихо даже для его обычной манеры говорить:
   - Немедленно приезжайте в Кремль. Вместе с наркомом.
   Он повесил трубку, не дожидаясь ответа.
   ...Прошло не более получаса, и длинные черные  машины  выскользнули  из
раскрывшихся деревянных ворот. Предупрежденные по селектору  регулировщики
ОРУДа поспешно переключали на красный свет светофоры  на  всем  протяжении
Дорогомиловской  и  Арбата,  зазвенел  предупредительный  звонок  в  будке
часового у въезда в Боровицкие ворота. Одиночные прохожие, оказавшиеся  на
улицах в это раннее воскресное утро, с уважительным  пониманием  провожали
взглядом мчащиеся по центральной части мостовой машины, не сомневаясь, что
в одной из них находится Сталин, и думали: "Дела... дела!.. Так поздно,  а
он не спит... Он не спит!.. Дела!.."
   Люди спешили  домой  из  гостей,  ресторанов,  с  субботних  вечеринок.
Некоторые несли  в  руках  патефоны,  чемоданчики  с  пластинками,  другие
толпились на  углах,  высматривая  свободное  такси.  Все  спешили  скорее
попасть домой, мечтали о наступающем выходном,  о  том,  как  хорошо,  что
можно поспать подольше, а потом, если  погода  будет  хорошая,  поехать  в
Химки, или в Серебряный бор, или на Сельскохозяйственную выставку...
   Все, все можно будет  сделать,  потому  что  те,  от  кого  зависит  их
завтрашний день, их будущее, не спят и  ночью.  И  среди  них  только  что
промчавшийся в одной из этих черных машин Сталин  -  самый  мудрый,  самый
деятельный, все знающий наперед, не ведающий ни сна, ни отдыха,  берегущий
их от всех опасностей, от всех происков врагов, великий человек...


   Когда маршал и генерал армии  вошли  в  отделанный  дубовой  панелью  и
линкрустом кремлевский кабинет Председателя  Совнаркома,  члены  Политбюро
уже сидели по обе стороны длинного стола для заседаний.
   Сталин держал в руке набитую табаком,  но  незажженную  трубку.  Он  не
ответил на приветствие военных и глухо сказал:
   - Докладывайте.
   Маршал лаконично доложил  обстановку:  враг  бомбит  Мурманск,  Таллин,
Киев, Могилев, Одессу... Его войска атакуют  границу  по  всему  Западному
фронту.
   Он  старался  говорить  спокойно,  не  придавая  эмоциональной  окраски
произносимым словам, но тем не  менее  здесь  они  звучали  точно  раскаты
грома.  Когда   маршал   кончил,   воцарилось   молчание.   Взгляды   всех
присутствующих обратились к Сталину. Но Сталин тоже молчал, сосредоточенно
уминая большим пальцем табак в своей трубке.
   Наконец раздался его голос:
   - А скажите, вам не кажется, что все это может быть провокацией?
   Казалось, он произнес эти слова своим обычным, блеклым, почти  лишенным
интонаций голосом. Но каждый, кому часто приходилось слышать Сталина,  мог
сейчас уловить в его тоне какие-то  новые,  немыслимые  ранее,  словно  бы
просящие нотки.
   И от этого в комнате стало еще тревожнее.
   А Сталин ждал ответа. Он вопросительно смотрел на военных, чуть откинув
голову и несколько  выдвинув  подбородок;  его  рука  с  зажатой  трубкой,
подобно стрелке часов описывающая плавные полуобороты, застыла в воздухе.
   И все, кто находился сейчас в этой большой комнате, - те, кто сидел  за
столом, и особенно эти двое  военных  -  один  сухощавый,  с  маршальскими
звездами на петлицах и другой приземистый, квадратный, с массивной головой
и тяжелым подбородком генерал армии, - почувствовали, что не было сейчас у
Сталина большего желания, чем получить утвердительный ответ.
   Случайно или намеренно, но, ожидая ответа, Сталин остановил свой взгляд
именно на генерале, и тот понял, что отвечать придется ему.
   Генерал хорошо знал, что нередко люди давали этому невысокому  человеку
в серой, наглухо застегнутой куртке и в мягких сапогах, делающих его  шаги
неслышными, именно те ответы, которые, как они  безошибочно  догадывались,
он и хотел слышать.
   И может быть, под  влиянием  этого  горького  чувства  генерал  ответил
громче, резче и прямолинейнее, чем намеревался:
   - Какая же это может быть провокация,  товарищ  Сталин?  Ведь  на  наши
города бомбы падают!
   Сталин сделал нетерпеливое движение рукой и недовольно сказал:
   - Немцы - известные мастера  провокаций.  Ради  нее  они  могут  начать
бомбить даже собственные города.
   Он обвел взглядом присутствующих, точно ища привычной поддержки.
   Но все молчали.
   Сталин сделал  несколько  неслышных  шагов  по  комнате  и  остановился
напротив сидящего за столом Молотова.
   - Надо срочно связаться с Берлином, - сказал он, указывая  на  Молотова
изогнутым мундштуком своей трубки. - Надо звонить в германское посольство.
   Казалось, все облегченно вздохнули: в словах  Сталина  заключалось  уже
некоторое действие, а какого-то действия, приказа ждали сейчас от  Сталина
все.
   Молотов поспешно встал и пошел к столику с  телефонами,  расположенному
возле большого письменного стола. Сняв трубку одного из них, он вполголоса
передал указание дежурному в Наркомате иностранных дел.
   Наступила тишина. Сталин возобновил свое бесконечное движение - взад  и
вперед вдоль стены. Он ходил по-прежнему с незажженной трубкой  в  руке  и
лишь время от времени поворачивая голову, еще более  замедляя  шаг,  точно
прислушивался. И тем, кто собрался в этой комнате, казалось, что он  хочет
расслышать звуки той дальней канонады.
   Раздался телефонный звонок. Молотов, так и не  отходивший  от  столика,
поспешно взял трубку. Несколько мгновений он молча слушал. Потом произнес:
"Пусть едет", положил  трубку  и,  обернувшись  к  Сталину,  сказал,  чуть
заикаясь:
   - Ш-шулленбург хочет немедленно меня  видеть.  Говорит,  есть  в-важное
сообщение. Я сказал: пусть едет.
   - Иди, - коротко бросил Сталин.
   Молотов быстрыми шагами вышел из комнаты.
   Снова наступила тишина. Маршал  и  генерал  все  еще  стояли  посредине
комнаты. Никто не предлагал им сесть. Но на ногах был и  сам  Сталин,  так
что все выглядело естественным. Вот так же  они  стояли  двенадцать,  нет,
теперь уже тринадцать часов назад, когда шел разговор о  перебежчике.  Все
на тех же самых местах. "Если бы можно было вернуть время, остановить его,
отбросить на тринадцать часов назад!" - подумал  начальник  Генштаба  и  в
этот момент встретился взглядом со Сталиным.
   И генералу показалось, что Сталин прочел его мысли и сейчас не сводит с
него своих холодных, проницательных глаз, как бы говоря с упреком: "Это мы
еще посмотрим, товарищ генерал армии! В военных делах вы разбираетесь,  но
куда меньше смыслите в политике. Вы не в состоянии проникнуть  в  коварные
замыслы врага. А я, я вижу их насквозь. И время это докажет".
   Генералу было известно, что Сталин не терпит, когда под его пристальным
взором опускают глаза.  Способность  человека  выдержать  его  взгляд,  не
отводить глаз расценивалась Сталиным как признак  искренности,  отсутствия
задней мысли.
   Но сейчас генерал армии, этот  невысокий  человек  с  широкими  прямыми
плечами, над которыми возвышалась большая голова  с  тяжелым  подбородком,
глядел в упор на Сталина не потому, что боялся за себя.
   Нет,  ему  просто  очень  хотелось,  чтобы  Сталин  оказался  прав.   В
пристальном взоре  Сталина  генерал  хотел  прочесть  уверенность,  знание
чего-то такого, что не известно никому из присутствующих  в  этой  комнате
людей, но что в конечном счете коренным образом изменит положение вещей.
   Наконец Сталин отвел свой взгляд от генерала и снова  сделал  несколько
шагов вдоль стены. И хотя его шаги по ковру  были  совершенно  неслышными,
генералу показалось, что они отдаются в его  ушах.  Сталин  ходил  взад  и
вперед, и в повторности движений его было нечто от маятника.
   Теперь он ни на кого не глядел, но взгляды всех, кто  находился  здесь,
были прикованы к нему, казалось, соединены с ним незримыми нитями. И когда
Сталин уходил в дальний  конец  комнаты,  все  головы  поворачивались  ему
вслед. А когда он возвращался, все неотрывно  следили  за  выражением  его
лица, ждали каких-то важных, решающих слов.
   Но Сталин молчал.
   В напряженной тишине, казалось, никто не заметил, как в  комнате  снова
появился Молотов. Глухим голосом, не обращаясь ни к кому в отдельности, он
произнес:
   - Германское правительство объявило нам войну.
   Эти слова застали Сталина на его пути в дальний угол комнаты.
   Услышав их, он круто повернулся. И именно в этот  момент  все  увидели,
что в нем произошла какая-то неуловимая, но несомненная перемена.
   Он сделал несколько неуверенных  шагов,  но  не  по  своему  привычному
маршруту, а в глубь комнаты. Потом все так же, будто ничего не видя  перед
собой, подошел к столу и медленно, точно ощупью,  опустился  на  свободный
стул. Он сидел ссутулившись, опустив голову, положив на стол свою набитую,
но так и не зажженную  трубку.  В  воображении  миллионов  людей  навсегда
слитая с рукой Сталина, являющаяся как бы естественным  продолжением  этой
руки, она одиноко и никчемно лежала на широком столе - маленький изогнутый
кусок дерева. Наконец Сталин  поднял  голову  и,  протягивая  указательный
палец в сторону военных, сказал:
   - Дайте немедленно директиву, чтобы наши войска отбили атаки врага. Но,
- продолжал он,  неожиданно  повышая  голос  и  точно  споря  с  невидимым
оппонентом, - прикажите пока  не  пересекать  границу.  -  Он  помолчал  и
добавил уже тише: - Кроме авиации. Идите.
   Последнее слово он произнес почти  в  своей  обычной  спокойно-властной
манере, но тем не менее все с горечью ощутили, что на этот раз  его  голос
прозвучал как-то ненатурально.
   Сталин был подавлен, угнетен, и это поняли все.
   ...Ни на следующий день, ни в ближайшие двое суток ни  Сталин,  ни  его
ближайшие товарищи по руководству еще не могли представить себе, как будут
развиваться военные  события,  до  конца  предвидеть  масштабы  опасности,
нависшей над страной.
   И Сталин и члены Политбюро были убеждены в мощи Красной Армии.  Они  не
сомневались в том, что враг в самое ближайшее время будет отбит и выброшен
с  советской  территории,  -  сведения  о  самоотверженном   сопротивлении
пограничников и стойкой обороне войск на Украине как будто подтверждали их
уверенность.
   На Шауляйском и Рава-Русском направлениях враг,  вклинившийся  на  нашу
территорию, был разбит и отброшен за границу. На Юго-Западном  направлении
советские войска отбили захваченный немцами Перемышль...
   Но одновременно накапливались другие, тревожные, угрожающие факты.
   Еще во второй половине дня 22 июня фронтам был отдан приказ  перейти  в
решительное наступление на направлениях главных ударов  врага.  В  течение
последующих трех дней стало ясным, что предпринятое контрнаступление  хотя
и, несомненно,  задержало  продвижение  врага,  однако  явно  не  достигло
поставленных целей. Все новые и новые донесения свидетельствовали  о  том,
что замысел ответного удара и перенесения боевых  действий  на  территорию
противника не  может  быть  осуществлен.  Ослабленные  большими  потерями,
советские войска, несмотря на то что сражались самоотверженно, не  были  в
состоянии ни остановить врага,  ни  ликвидировать  его  глубокие  прорывы.
Особенно тяжелая обстановка создалась в Белоруссии.
   Поздним вечером Сталин и несколько сопровождавших его членов  Политбюро
неожиданно появились в здании Наркомата обороны на улице Фрунзе.
   Входя в кабинет наркома, Сталин был спокоен и  уверен  в  себе.  Однако
именно там, в центре военного  руководства  страны,  он  впервые  со  всей
конкретностью ощутил масштабы  надвигающейся  опасности.  Танковые  группы
противника стремились клещами охватить Минск, и казалось, ничто  не  может
противостоять их движению. Связь с нашими отступающими под  ударами  врага
войсками была нарушена...
   Обычно внешне спокойный, медлительный в разговорах и движениях,  Сталин
на этот раз не смог сдержаться. Он обрушился с гневными, обидными упреками
на руководителей наркомата  и  Генштаба.  Потом,  ни  на  кого  не  глядя,
поникший, ссутулившийся, вышел из здания, сел в  машину  и  уехал  в  свой
кунцевский дом.
   ...Никто не знал, о чем думал Сталин в течение  последующих  нескольких
десятков часов. Его никто не видел. Он не появлялся  в  Кремле.  Никто  не
слышал его голоса в телефонных трубках. Он никого не звал. И никто из тех,
кто в эти дни  ежечасно  ожидал  его  вызова,  не  решался  ехать  к  нему
незваным...
   На  членов  Политбюро,  наркомов,  руководителей   Наркомата   обороны,
Генштаба и Политического управления армии сразу же обрушились тысячи  дел,
больших и малых, связанных с осуществлением военных мероприятий в стране и
на фронтах. Никто не бездействовал.
   Однако, с утра и до глубокой ночи занятые неотложными  делами,  они  не
раз спрашивали себя: где же Сталин? Почему он молчит?
   Что же делал, о чем  думал  этот,  казалось,  всесильный  и  всезнающий
человек в те долгие, страшные часы? Об этом можно только гадать. В ту ночь
он вышел из здания Наркомата обороны точно в трансе, ничего  и  никого  не
видя. Сел в машину. Мелькнули светофоры, глухо крякали гудки-"кукушки", по
звуку которых шарахались в сторону попутные встречные автомобили. Неслышно
распахнулись глухие ворота кунцевской дачи...
   Быть может, он  молча  прошел  в  комнату,  служившую  ему  столовой  и
кабинетом, сдвинул в сторону ворох бумаг и газет,  сел  и  ощутил  сильную
боль в области сердца. С недоверием прислушался к ней. Он редко болел и  к
врачам относился с пренебрежением крепкого, здорового человека.
   Правда, один или два раза в году он все  же  разрешал  врачу  осмотреть
себя. В столовой, в буфете, стояло несколько пузырьков  с  лекарствами  на
экстренный случай. Но Сталин никогда не прибегал к ним.
   И вот сейчас, быть может в первый  раз  за  долгие  годы,  он  пошел  в
столовую, к буфету, открыл его, поглядел на пузырьки и, не дотронувшись до
них, чисто механическим движением закрыл дверцу.
   Медленно, необычной  для  него  шаркающей  походкой  пошел  по  мягкому
пушистому ковру - единственному, пожалуй, предмету роскоши, допущенному  в
этот дом, остановился у окна, посмотрел в сад.
   Он любил в начале дня сидеть и читать в беседке,  окруженной  вишневыми
деревьями, любил глядеть на белый цвет яблонь.
   Он раскрыл окно, сделал глубокий  вдох,  но  не  почувствовал  обычного
запаха смешанных ароматов растений. Ему показалось,  что  воздух  наполнен
едкой гарью. Он закрыл окно, вернулся к длинному столу, снова сел.
   "Как же это могло произойти? Как?.. Почему наши  войска  отступают?"  -
мысленно задал себе вопрос Сталин.
   И это был тот самый вопрос, который очень скоро  станут  задавать  себе
миллионы советских людей в тылу и на фронте.
   И он не мог найти ответа на этот вопрос. Рефлексия  обычно  была  чужда
Сталину. Он всегда казался решительной, даже грубой в  своей  цельности  и
устремленности  натурой.  Сомнения,  колебания  Сталин  считал   серьезным
человеческим пороком - Гамлет был тем  образом  в  мировой  литературе,  к
которому он чувствовал наибольшую неприязнь.
   И тем не менее цельному, казалось бы, характеру Сталина и его поступкам
были свойственны серьезные противоречия.
   Да, с одной стороны, он был революционером, беспредельно преданным идее
построения  коммунизма.  По  его  инициативе   принимались   и   под   его
руководством осуществлялись все  кардинальные  решения  в  стране.  С  его
именем была связана борьба  партии  против  различных  оппозиций,  которых
объединяло неверие в возможность построения социализма в России вообще или
в темпы его построения. Он стоял во главе Центрального Комитета в те годы,
когда осуществлялась коллективизация и индустриализация страны - процессы,
которые по их влиянию на психологию миллионов людей, по глубине связанного
с ними технического прогресса можно было бы назвать второй  революцией.  С
его  именем  было  связано  превращение   Советского   Союза   в   могучее
индустриальное  государство.  Казалось,  Сталин  всегда  шел  вперед,   не
оглядываясь.
   В нем жило обостренное чувство времени,  его  течения.  Лимит  времени,
сознание, что "это надо успеть", "успеть", пока есть  "передышка",  задача
использовать противоречия в стане врагов коммунизма,  выиграть  время  для
укрепления мощи Советской страны - все это лежало  в  основе  тех  главных
решений, которые принимал Сталин.
   И до сих пор казалось, что, и принимая и руководя  осуществлением  этих
решений, Сталин был всегда прав.
   Что же произошло теперь? Почему вопреки его твердой уверенности в  том,
что начало войны можно  еще  отдалить,  она  все  же  разразилась?  Почему
отступают наши войска?..
   ...Он сидел, сразу постаревший на несколько лет, так непохожий на того,
известного по портретам, которого два раза в году люди видели  на  трибуне
Ленинского мавзолея, того вечно бодрствующего Сталина,  на  чьем  лице  не
было следов  оспы,  а  черные  волосы  были  недоступны  седине,  Сталина,
казалось никогда не снимающего своей  наглухо  застегнутой  серой  куртки,
никогда не расстающегося с изогнутой трубкой, того Сталина, о  котором  он
сам иногда говорил в третьем лице...
   Он сидел, низко склонившись над столом, и задавал себе эти  мучительные
вопросы. Он  спрашивал  себя:  как  могло  случиться,  что  самое  грозное
событие,  о  котором  он  размышлял  постоянно,  об   опасности   которого
неоднократно предупреждал  партию  и  народ  в  своих  речах  и  докладах,
возможность которого, казалось, всегда учитывал, -  как  могло  случиться,
что это событие все же застало его неожиданно?
   В чем же заключалась ошибка, в чем?! Почему отступают наши войска?
   Может быть, обороне страны  не  уделялось  достаточно  внимания?  Может
быть,  на  нее  жалели  средства?  Может  быть,  лучшие  умы   страны   не
привлекались для создания новейшей военной техники? Может  быть,  армия  и
народ не воспитывались в духе постоянной мобилизационной готовности? Может
быть, недооценили  Гитлера,  его  армию,  забыли  об  опасности  немецкого
фашизма, убаюкали себя и народ мыслью о несокрушимости Красной Армии?
   "Нет, нет!" - мысленно отвечал Сталин.
   Ведь ни одно важное решение не принималось без учета военной опасности.
Каждый  час,  сутки,  месяц  воспринимались  только  как   отсрочка,   как
передышка, которую надо использовать, не щадя  сил  и  средств.  Разве  за
какие-нибудь десять  лет  наша  артиллерия  не  возросла  в  семь  раз,  а
противотанковая и танковая - в семнадцать? В семнадцать раз! По  существу,
заново созданы наши танковые войска, в шесть  раз  увеличилось  количество
самолетов! Пятьсот новых кораблей  получил  Военно-Морской  Флот  -  разве
этого мало? Разве можно было требовать  больше  от  народа,  который  имел
только каких-нибудь десять лет для  того,  чтобы  в  необозримо  огромной,
нищей, крестьянской стране создать собственную индустрию, создать, не имея
опыта, путем лишений, страданий, без всякой помощи извне?
   Разве тревожная мысль о  грядущей  войне  не  пронизывала  произведения
писателей, кинофильмы, не звучала в песнях, не кричала с  плакатов?  Разве
сам он, Сталин, произнес хотя бы одну речь, в которой не предупреждал бы о
военной опасности?
   Так почему же, почему война все  же  обрушилась,  как  лавина  с  горы?
Почему горят наши  самолеты  на  аэродромах,  почему  не  производит  свой
всесокрушающий залп артиллерия, почему отступают бойцы?
   ...Он, ссутулившись, неподвижно сидел  у  длинного,  узкого  стола  над
грудой беспорядочно сдвинутых  бумаг  и  газет.  За  широким  окном  сияло
солнце, благоухал  сад,  ни  одного  звука  не  доносилось  извне  в  этот
загородный, окруженный лесом дом.
   Никто из имевших сюда доступ никогда еще не видел Сталина  таким  -  ни
начальник охраны с его многочисленным штатом, ни старая  женщина,  которая
каждую ночь в положенный час стелила ему постель на софе и  убирала  ее  в
полдень, когда Сталин уходил в беседку...
   Тихо заглядывая в полуоткрытую дверь столовой, они  украдкой  наблюдали
за ним, неподвижно сидящим. Им казалось, что он спит.
   Но Сталин не спал. В его ушах, в его сознании звучали голоса, грохотали
артиллерийские разрывы. И ему хотелось своим внутренним голосом заглушить,
перебороть, подавить все эти звуки.
   "Нет, нет! - говорил этот внутренний голос. - Мы готовились к войне, не
дремали! Не проходило  недели,  чтобы  военные  не  докладывали  Политбюро
проекты  новых  вооружений,  каждый  месяц  мы  выезжали  на  аэродромы  и
полигоны, чтобы лично убедиться в боеспособности новой техники. Разве танк
"Т-34" не продемонстрировал совсем недавно своих замечательных достоинств?
Разве у какой-либо армии в мире есть такой  танк?  Разве  полеты  Чкалова,
Громова, Коккинаки, Гризодубовой не были объективным доказательством  мощи
нашей авиационное техники и замечательного искусства летчиков?
   Но тогда, может быть, ошибка  в  другом?  Может  быть,  она  кроется  в
советско-германском пакте?..
   Нет! Он был необходим, неизбежен, этот договор. На  него  было  нелегко
пойти, но этого требовали интересы страны.
   Разве не западные державы саботировали наши многолетние усилия  создать
коллективную безопасность против фашистской агрессии? Разве не они предали
мир в Мюнхене? Разве не Чемберлен  и  Даладье  прислали  в  Москву  пешек,
которые не имели полномочий не только на то, чтобы  заключать  действенный
пакт против Гитлера, но и на принятие хотя бы частных военных решений.
   Что ответили они, эти заклятые враги коммунизма, когда мы хотели помочь
Чехословакии и помешать захватить ее Гитлеру?  Что  сделала  Франция?  Она
отказала  в   военной   помощи   Чехословакии.   Что   ответило   польское
правительство? "Ни один советский солдат не будет пропущен через  польскую
территорию!" Как  поступил  Бенеш?  Он  предпочел  пренебречь  помощью  со
стороны Советского Союза и капитулировал перед Гитлером. Англия и  Франция
все делали для того, чтобы "ублаготворить" Гитлера, лишь бы он повернул на
Восток, против Советского Союза... Так что же нам оставалось делать, что?!
   Да, нелегко было  заключить  этот  пакт...  Но  разве  он  не  дал  нам
возможности почти два года жить в мире, когда в Европе уже полыхала война?
Разве мы не сумели далеко отодвинуть наши границы? И разве  это  был  пакт
покорности? Нет, мы зорко следили за происками врага. Когда было надо,  мы
не боялись говорить с ним голосом великой державы. Разве Молотов поехал  в
Берлин как проситель?..
   Так почему же, несмотря на все принятые  меры,  немецкий  удар  все  же
застал нас врасплох? Почему? - с яростью,  с  горечью,  с  болью  мысленно
спрашивал себя Сталин. - Допустили ли мы какой-то роковой просчет или  мне
не в чем упрекнуть себя?.."
   И он не находил ответа на этот неумолимый вопрос. В те дни  он  не  мог
найти его, ибо этого человека  отличали  не  только  сила  воли,  огромный
политический опыт, ум и преданность делу коммунизма, но  и  другие  черты,
логически, казалось, несовместимые с первыми: с каждым годом укреплявшаяся
вера в свою непогрешимость, подозрительность и неоправданная жестокость  -
не просто жесткость, необходимая в борьбе с врагами  революции,  а  именно
жестокость, с которой он так часто бил и по своим...
   Нет, не в том заключалось дело,  что  к  войне  не  готовились,  -  все
последние годы, месяцы заботы об армии были главными заботами партии,  ЦК,
правительства. Ей старались  дать  максимум  того,  что  могла  произвести
только что созданная социалистическая индустрия.
   И конечно, не в пакте с Гитлером заключался сталинский просчет, -  этот
непрочный договор был вынужденным, неизбежным, предопределенным мюнхенским
предательством великих капиталистических держав, поставивших  своей  целью
развязать руки Германии, натравить ее на Советский Союз.
   Просчет был в другом. И он отражал  именно  противоречивость  характера
Сталина,  авторитарность  его  мышления,  причудливое  сочетание   в   нем
творческих и догматических элементов.
   Убежденный с момента прихода Гитлера к  власти  в  возможности  и  даже
неотвратимости его нападения на Советский Союз, ежечасно  ожидавший  этого
нападения после того, как стало очевидным, что Англия и Франция  не  хотят
вместе с  Советским  Союзом  обуздать  Гитлера,  но,  наоборот,  стремятся
сделать  все  для  того,  чтобы   немецкий   диктатор   мог   напасть   на
социалистическую страну, не опасаясь за свой  тыл,  Сталин,  когда  Гитлер
вопреки ожиданиям начал войну на Западе, неоправданно успокоился.
   Он снова насторожился в период "странной войны" Германии с Францией, во
время подозрительного бездействия немецких войск на линии Мажино, -  мысль
о том, что Гитлер в это время ведет переговоры  с  продажными  правителями
Франции, снова обострила бдительность Сталина.
   Однако, когда началась  война  Германии  с  Англией,  Сталин  пришел  к
убеждению, что Гитлер увяз надолго. В возможность покорения Англии  силами
одной лишь немецкой авиации он, разумеется, не верил. Высадка же  немецких
войск на острова через Ла-Манш представлялась ему делом трудным, требующим
от Гитлера затраты огромных людских  резервов  и  техники,  -  недаром  от
подобной попытки  в  свое  время  отказался  даже,  казалось,  непобедимый
Наполеон.
   Так или иначе, рассуждал Сталин, если Гитлер и решится перенести  войну
на английскую территорию, у Советского  Союза  будет  как  минимум  год  в
резерве. Возможность же того, что  Германия  нападет  на  Советский  Союз,
одновременно ведя изнурительную войну с  Англией,  представлялась  Сталину
нереальной. Конечно, рассуждал он, все эти события хотя и  отодвигают,  но
отнюдь не уничтожают перспективы советско-германской войны. Однако  расчет
подсказывает, что Гитлер, даже  если  он  покорит  Англию  и,  обуреваемый
жаждой мирового господства, повернет свою армию на Восток,  то  эту  новую
войну он начнет значительно ослабленным, без реальных шансов на успех.
   Разумеется, должно  быть,  думал  Сталин,  остается  другая  опасность:
правители Великобритании до сих пор не расстались  со  своей  вожделенной,
хотя так и не реализованной, мыслью натравить Гитлера на Советский Союз. В
сложившихся условиях осуществление подобного замысла имело бы  для  Англии
исключительное значение - ведь на карту поставлено ее существование.
   Возможность сговора в  стане  империалистов  за  счет  социалистической
страны Сталин никогда не исключал. Следовательно, не исключал он  и  такой
ситуации, при которой Англии удастся уговорить Гитлера  не  ожидать,  пока
мощь Советского Союза возрастет еще более, а,  примирившись  с  Британией,
превратив ее в нейтрала, а может быть и в союзника, ударить на Восток.
   В этих  условиях,  по  убеждению  Сталина,  явная  военная  активизация
Советского  Союза,  решительное  осуществление   мобилизационного   плана,
несомненно, облегчило бы намерения Англии, стало бы козырем  в  ее  тайной
игре с Гитлером.
   Следовательно, задача заключается в том, чтобы пока что выиграть время,
- оно работает на нас, на Советский Союз. В том,  чтобы  использовать  еще
год-полтора для планомерного перевооружения  армии.  И  притом  не  давать
повода для провокаций. Таков был расчет Сталина. И у него были основания -
логические, политические и стратегические - для такого расчета.
   Однако самый  правильный  расчет,  превращаясь  в  догму,  теряет  свой
первоначальный смысл. В этом случае все новые факты, если они в какой-либо
мере противоречат заранее принятому решению, отвергаются с  пренебрежением
и раздражением.
   О фактах, свидетельствующих, что Гитлер готовится к  скорому  нападению
на  СССР,  сообщали  Сталину  советские  разведчики.  Некоторые  из   этих
сообщений он игнорировал, другим не придавал того значения,  которого  они
заслуживали. Более того, каждодневно ожидающий каких-либо хитроумных шагов
англичан или самого Гитлера, Сталин иной раз видел в этих данных  разведки
именно  отражение  их   тайных   замыслов,   был   убежден,   что   авторы
предостерегающих сообщений стали невольным орудием в руках врагов.
   Эти тайные замыслы существовали отнюдь не только в воображении Сталина.
Он хорошо помнил слова, в свое время  произнесенные  Чемберленом  в  кругу
своих единомышленников: "Для нас, конечно, было бы лучше  всего,  если  бы
Гитлер и Сталин сцепились и растерзали друг  друга".  Сталин  был  прав  в
своей настороженности.
   Но он ошибался, когда закрывал глаза на все новые факты, противоречащие
его прогнозу, его расчету.
   Логически Сталин был прав, не допуская мысли, что Гитлер  может  начать
новую войну, не окончив ту, что ведет на Западе. Он  не  считал  немецкого
диктатора настолько безрассудным, чтобы  навязать  себе  второй,  затяжной
фронт.
   Но Гитлер рассуждал иначе, чем Сталин. Он не  верил  в  сплоченность  и
стойкость советского  народа.  Не  верил  в  мощь  Красной  Армии.  Он  не
планировал затяжную войну, полагая,  что  сокрушит  Советский  Союз  путем
"блицкрига" в несколько недель.
   Однако мысль о подобном расчете Гитлера не приходила в голову  Сталину,
уверенному в мощи Советского государства, убежденному в том, что и  Гитлер
должен принимать во внимание эту мощь.
   Вел ли себя Сталин непредусмотрительно, твердо уверовав в то, что война
не может начаться раньше чем  через  год?  Нет,  утверждать  так  было  бы
неправильно. Уже в начале 1941 года, которому суждено было стать  роковым,
Генштаб совместно со штабами военных округов  и  флотов  разработал  новый
план обороны государственной границы Советского Союза.  В  том  же  месяце
правительство утвердило план мобилизации Вооруженных Сил.  Согласно  этому
плану был проведен учебный сбор приписного состава -  еще  около  миллиона
человек надели военную форму. В мае Генштаб  получил  указание  немедленно
приступить к  строительству  фронтовых  командных  пунктов  и  форсировать
строительство укрепленных районов.


   И все же удар оказался  неожиданным.  "Почему  же,  почему?  В  чем  же
заключался просчет?" - снова и снова мысленно задавал вопрос Сталин.
   Но анализ, на который мог отважиться этот человек, имел  свои  пределы.
Он не был  бы  Сталиным,  если  бы  всегда  умел  прямо  и  беспристрастно
оценивать все свои расчеты и поступки.
   А быть Сталиным означало очень многое.
   Это означало ненавидеть ложь и поддаваться на обман, ценить людей и  не
щадить их, быть спартанцем по вкусам и поощрять помпезность, быть  готовым
отдать за коммунизм собственную кровь - капля за каплей - и не верить, что
на такой же подвиг в той же мере готовы и другие,  презирать  догматизм  и
славословие и способствовать  их  распространению,  считать  культ  вождей
порождением эсеровской ереси и закрывать глаза на собственный культ.
   Годами укреплявшаяся в нем вера в свою непогрешимость, в безошибочность
своего  предвидения,  в  только   ему   присущую   способность   принимать
единственно верные решения и сегодня еще  не  давала  Сталину  возможности
найти правильный ответ на вопрос, "в чем заключался просчет".
   Ибо если бы он нашел в себе силу,  решимость  и  желание  объективно  и
беспощадно оценить все свои поступки, он неминуемо должен был бы вспомнить
и о другом. О том, что  именно  по  его  воле,  из-за  его  неоправданной,
переходившей границы здравого  смысла  подозрительности  армия  понесла  в
недавние годы такой тяжелый урон в кадрах...
   ...Но сейчас, грузно склонившись над  ворохом  бумаг,  Сталин  вряд  ли
думал обо всем этом. Возможно, что все эти горькие  мысли  придут  к  нему
позже. Во всяком случае, очень скоро его железная воля  возьмет  верх  над
потрясением и он снова станет тем Сталиным, каким его привыкли видеть.
   Но пока он сидит у длинного узкого стола, в гнетущей тишине, один.
   Где-то, за многие сотни километров  отсюда,  от  Баренцева  до  Черного
моря, уже гремела война. Где-то стояли насмерть советские люди, умирая  во
славу Родины, с именем Сталина  на  устах.  У  них  не  хватало  оружия  -
сильных, маневренных, обеспеченных  надежной  броней  танков.  Не  хватало
орудий противотанковой и зенитной артиллерии, полковых и армейских  пушек.
Не хватало автоматов... Наши войска оказались рассредоточенными на  фронте
в четыре с половиной тысячи километров и более чем на четыреста километров
в глубину, и в эти первые, трагичные дни ударным  группировкам  противника
противостояли только пограничные войска  и  лишь  отдельные,  находившиеся
близ границы, но еще не развернутые в боевые  порядки  стрелковые  дивизии
первых эшелонов армии прикрытия...
   И во всем этом вряд ли еще отдавал себе отчет  Сталин.  Но  знал  одно:
произошло нечто непредвиденное, грозное, опрокинувшее его расчеты...


   Если бы кому-либо из наших врагов  довелось  бы  чудом  увидеть  в  эти
минуты  Сталина,  он  злорадно  предвкушал   бы   победу,   крах   великой
социалистической державы.
   "Это  неизбежно,  -  наверное,  рассуждал  бы  враг,  -  ведь  миллионы
советских людей всегда привыкли видеть Сталина на гребне событий. Разве не
он изображался на всех плакатах подобно Ленину, с  рукой,  устремленной  в
будущее, указывающей путь? Разве не его речи раздавались с  самых  высоких
трибун страны? Разве не им провозглашенные лозунги лежали  в  основе  всех
свершений? Разве не он подписывал все главные решения? Разве  не  от  него
всегда ждут самого нужного, самого важного слова?
   И вот он сидит безмолвный, погруженный в  тяжелые  раздумья,  вдали  от
людей в минуты,  когда  его  страна  подвергается  смертельной  опасности.
Значит, эта страна обречена!"
   Наверное, именно так рассуждал бы наш враг, заранее предвкушая победу.
   Но это был бы грубый, роковой просчет. И  не  только  потому,  что  уже
очень скоро Сталин найдет в себе силы и решимость возглавить  и  Верховное
командование армией и Комитет Обороны страны. Дело заключалось в другом...
   Именно в эти трагические дни стало неопровержимо ясно, что не в Сталине
прежде  всего  заключается  непреоборимая  сила  нашей  страны,  а  в   ее
социальном строе, в преданности миллионов людей делу коммунизма.
   И в те самые минуты, когда  Сталин  был  еще  весь  во  власти  тяжелых
раздумий, сотни, тысячи людей, гражданских и военных  -  в  ЦК  ВКП(б),  в
центральных комитетах компартий союзных республик, в обкомах и райкомах, в
штабах и военкоматах, - были далеки от того, чтобы бездействовать. Десятки
машин мчались по пустынным московским улицам туда, на  Старую  площадь,  к
зданию ЦК, выстраивались в ряд у металлической ограды  бульвара,  и  люди,
поспешно выходя из машин, скрывались в подъездах...
   Такое же движение машин и людей можно было наблюдать в тот ранний час в
другом районе Москвы  -  на  улице  Фрунзе  и  Гоголевском  бульваре,  где
размещались Наркомат обороны,  Генеральный  штаб  и  Главное  политическое
управление Красной Армии...
   По Москве на мотоциклах и в автомашинах мчались фельдсвязисты,  собирая
подписи членов Политбюро, секретарей ЦК и народных комиссаров под проектом
решения  ЦК  и  Совнаркома  о  создании   Ставки   Главного   командования
Вооруженных Сил СССР. В Генштабе старались установить непрерывную связь со
штабами округов, которые теперь становились фронтовыми управлениями,  хотя
связь эта в новых, военных условиях была еще неустойчивой...



9

   В Ленинграде июньский вечер мало чем отличается от дня.  В  особенности
субботний вечер. И хотя время близилось к  одиннадцати,  Невский  проспект
был оживлен, как в полдень. На углах улиц продавали цветы - в  то  лето  в
Ленинграде было очень много цветов. У кафе "Норд" толпилась  молодежь.  На
эстрадах  переполненных  ресторанов  гостиниц  "Европейская"  и  "Астория"
рассаживались музыканты. По аллеям Сада отдыха  медленно  двигались  толпы
гуляющих. Из настежь раскрытых  окон  домов  доносились  звуки  патефонов,
всплески смеха.
   По Неве безмятежно плыли прогулочные шлюпки.  Казалось,  что  никто  не
думает о сне, что продолжается бесконечный веселый день.
   Но вдали от центра, в  районе  Смольного,  где  располагались  обком  и
горком партии, в этот поздний вечерний час царила совсем иная атмосфера.
   Одна за другой в широкие ворота въезжали машины.  Длинные,  приземистые
"ЗИС-101". Высокие, похожие на  сундуки  "эмки".  Цепочкой  шли  к  зданию
Смольного люди.
   Случайные прохожие, которым в этот час довелось быть вблизи  Смольного,
не придавали этому движению особого значения, - в течение  двух  последних
дней шел пленум горкома, об этом сообщалось в газетах, а о том, что он еще
утром закончился, знали лишь немногие.
   И только совсем уж ограниченный  круг  людей  знал,  что  в  полночь  у
секретаря горкома  Васнецова  состоится  экстренное  заседание  партийного
актива.
   Актив был созван внезапно. Во второй половине  дня,  всего  лишь  через
два-три  часа  после  того,  как  кончился  пленум  горкома,  в  кабинетах
секретарей райкомов, директоров крупнейших заводов, в парткомах  раздались
телефонные звонки.
   Тем, кого в полночь вызывали в Смольный, причину вызова не сообщали.
   Однако  майор  Звягинцев  эту  причину  знал.  В  десять  часов  вечера
полковник Королев снова вызвал его  к  себе  и  передал  приказание  члена
Военного совета отправиться к двенадцати часам  ночи  в  Смольный  и  быть
готовым ответить на возможные вопросы о состоянии оборонительных работ  на
границе, поскольку он, Звягинцев, только что вернулся оттуда, а  начальник
инженерного управления был еще в пограничном районе.
   Штабная  "эмка"  доставила  Звягинцева  к  подъезду  Смольного,  и  без
четверти двенадцать  он,  дважды  предъявив  документы  охране,  вместе  с
другими людьми поднялся по широкой каменной  лестнице  на  второй  этаж  и
пошел в конец длинного коридора, где находился кабинет секретаря горкома.
   Каких-нибудь двадцать минут назад Звягинцев выехал с Дворцовой площади,
где располагался штаб  Ленинградского  военного  округа.  Машина,  которая
везла Звягинцева, промчалась вдоль всего Невского; в открытые окна  "эмки"
до него доносился шум беспечной праздничной толпы, заполнившей тротуары.
   И именно поэтому,  очутившись  в  Смольном,  он  так  отчетливо  ощутил
царящую, здесь сгущенную, тревожную атмосферу.
   В казавшемся бесконечным коридоре неярко горели настенные  светильники,
было тихо, люди шли молча и бесшумно: широкая ковровая  дорожка  заглушала
их шаги.
   ...В ярко освещенном кабинете секретаря горкома тяжелые шторы на  окнах
были плотно задернуты.
   Когда Звягинцев вошел в эту комнату, там уже было  много  народу.  Люди
сидели на расставленных вдоль стен стульях  и  но  обе  стороны  длинного,
покрытого зеленым сукном стола для заседаний.
   Секретарь горкома Васнецов, хорошо знакомый  Звягинцеву  по  портретам,
молодой, худощавый, черноволосый, с длинным аскетическим лицом, на котором
над глубоко запавшими глазами  нависали  густые,  почти  сросшиеся  брови,
стоял,  не  выходя  из-за   письменного   стола,   глядел   на   поминутно
открывающуюся дверь и повторял негромко:
   - Входите, товарищи, входите...
   Звягинцев направился  к  еще  не  занятым  стульям  у  стены,  на  ходу
вытягиваясь в знак приветствия, и Васнецов, кивнув ему  в  ответ,  сказал:
"Проходите, товарищи, проходите..."
   Звягинцев уселся и стал наблюдать за людьми.
   Некоторых из них ему довелось встречать  лично,  фотографии  других  он
неоднократно видел на газетных страницах. Вошел полковник - начальник  ПВО
города, за ним - директор Кировского завода,  потом  начальник  управления
НКВД... Вошел и, кивнув  присутствующим,  быстро  направился  к  Васнецову
председатель Ленсовета Попков - до синевы выбритый, широкоплечий человек в
гимнастерке. И снова отворилась дверь, пропуская  на  этот  раз  высокого,
худощавого усатого старика в старомодном черном костюме и вязаном узеньком
галстуке.
   "Да ведь это Верин  отец!  -  воскликнул  про  себя  Звягинцев  и  едва
удержался, чтобы не вскочить ему навстречу. - Как он-то сюда попал?"
   Однако Звягинцев тут же ответил себе на этот вопрос. Он знал, что  отец
Веры - кадровый путиловский рабочий, а его присутствие здесь говорило и  о
том, что он был, очевидно, членом парткома завода или даже бюро райкома.
   Но все это промелькнуло в сознании Звягинцева лишь мельком и  мгновенно
было вытеснено тревожной мыслью: "Где Вера?"
   Он хотел было подойти к Ивану Максимовичу Королеву и  спросить,  уехала
ли Вера или, к счастью, так и не уезжала,  но  старик,  кивнув  Васнецову,
направился к противоположной стене, чуть покачивая своими длинными руками.
   ...Когда  все  расселись,  Васнецов  взял  со  стола  листок  бумаги  и
вполголоса сказал:
   - Бюро горкома собрало вас, товарищи, чтобы познакомить с  телеграммой,
полученной из Москвы.
   Медленно, выделяя  отдельные  фразы,  он  начал  читать.  В  телеграмме
говорилось  о  том,  что  в  течение  22-23  июня,  то  есть  завтра   или
послезавтра, возможно  внезапное  нападение  немецко-фашистских  войск  на
территорию ряда приграничных округов, в том числе и Ленинградского. Задача
-  не  поддаваться  ни  на  какие  провокации.   Однако   войскам   округа
предписывалось  в  ночь  на  22  июня  скрытно  занять  огневые  точки   в
укрепленных  районах  на  государственной  границе,  а   перед   рассветом
сосредоточить на полевых аэродромах авиацию, тщательно ее замаскировав...
   Васнецов окончил чтение, положил бумагу на стол и сел.
   Наступила тишина. Молчал  и  Васнецов,  точно  желая  дать  возможность
собравшимся оценить ситуацию, до конца ощутить нависшую угрозу.
   Молчание длилось несколько  секунд.  Люди  сидели  опустив  голову  или
устремив вперед сосредоточенный взгляд.
   Молчал и Звягинцев, в который уже раз просматривая сделанные им заметки
в блокноте и вычеркивая  ненужное,  на  случай,  если  придется  говорить.
Звягинцеву  было  приказано  ограничить  свое   сообщение   самой   сжатой
характеристикой инженерных работ в укрепленных районах на границе.
   Неожиданно  прозвучавший  голос  заставил  Звягинцева  быстро   поднять
голову.
   - Это что же? Война?!
   Спрашивал Иван Максимович Королев. Он сидел, положив на колени  широкие
ладони своих длинных рук и чуть подавшись вперед.
   - Не знаю, - без промедления ответил Васнецов. - В  телеграмме  сказано
ясно; возможны провокации. - Помолчал мгновение  и  добавил  уже  тише:  -
Может быть, Иван Максимович, и война...
   Снова наступила тишина.
   Но длилась она недолго. Васнецов перевел взгляд на Звягинцева и сказал:
   - Товарищи, здесь присутствует  майор...  товарищ  Звягинцев  из  штаба
округа. Вы знаете, что на границе с Финляндией, в укрепленных  районах,  у
нас ведутся  большие  и  срочные  работы.  Товарищ  Звягинцев  только  что
вернулся  с  границы,  где  проверял  ход  этих  работ.  Есть  предложение
послушать, как обстоят сейчас дела с оборонительным строительством.
   Люди  негромко,  но  одобрительно  зашумели,  почувствовав   облегчение
оттого, что тишина нарушилась.
   Звягинцев встал. Все необходимые заметки были им предварительно сделаны
в блокноте, и сейчас он держал этот блокнот перед собой, собираясь  начать
говорить.
   И хотя еще минуту назад Звягинцеву было ясно, с  чего  он  начнет  свое
сообщение и  чем  закончит,  теперь,  когда  все  ожидали  его  слов,  он,
казалось, в растерянности молчал.
   Прошло несколько мгновений, и Звягинцев увидел, что Васнецов смотрит на
него с некоторым недоумением, чуть приподняв свои густые брови,  и  понял,
что должен немедленно начать говорить.
   И все же молчал...
   Намеченный  Звягинцевым  и  согласованный  с  командованием  план   его
выступления был предельно краток и ясен. Ему предстояло сообщить,  что  на
границе интенсивно ведутся строительные работы, которые в надлежащие сроки
будут полностью  закончены  и,  как  принято  говорить  в  таких  случаях,
окончательно закроют границу "на замок". Однако  работы  эти  надо  сейчас
вести  намного  быстрее.   И   поскольку   в   округе   еще   не   хватает
инженеров-строителей, то было бы  весьма  желательно  призвать  из  запаса
некоторое количество гражданских инженеров.
   Словом,  смысл  речи  Звягинцева,   которую   ему   предстояло   сейчас
произнести, сводился к тому, что  хотя  границу  и  следует  укрепить  еще
сильнее, тем не менее все обстоит  благополучно,  и  если  враг  осмелится
напасть, то получит сокрушительный удар.
   Такова  была  привычная  схема  всех  выступлений   военных   людей   в
гражданской аудитории, этой схеме должен был следовать и Звягинцев.
   И еще несколько минут назад закономерность именно такого выступления не
вызывала у него никаких сомнений. В течение многих лет Звягинцев привык  к
тому, что независимо от реального положения дел, о котором военные нередко
откровенно говорили между собой и на своих служебных совещаниях, в  основе
всех выступлений перед людьми гражданскими лежал неизменный план-конспект:
необходима бдительность, надо держать порох сухим, однако  на  любой  удар
врага мы ответим тройным ударом и будем бить противника на его собственной
территории.
   Такова была схема, и Звягинцев, независимо от своих размышлений, считал
ее естественной и как бы само собой разумеющейся.
   И тем не менее в тот самый момент, когда ему предстояло начать говорить
именно по этой схеме, он вдруг понял, что не  может  произнести  привычные
слова. Не может потому, что с особой силой ощутил, что стоит сейчас  перед
Партией, что на него с тревогой и ожиданием смотрят люди, которые  избраны
сотнями  тысяч  коммунистов,  и  любая  попытка  скрыть  от  них  истинное
положение дел была бы бесчестной, преступной.
   В  комнате  уже  послышался  недоуменный  шумок.  Васнецов,  еще   выше
приподняв брови, теперь уже с выражением явного удивления  и  недовольства
глядел на Звягинцева, когда тот неожиданно для всех  и  прежде  всего  для
самого себя сказал:
   -  Товарищи,  я  только  что  вернулся  с  границы.  Положение   крайне
серьезное...
   Мгновенно снова наступила тишина. Все взгляды были неотрывно обращены к
Звягинцеву. Внимательно смотрел на него и Васнецов,  но  в  выражении  его
лица была теперь настороженность, тревожное ожидание.
   Звягинцев, казалось, не замечал всего этого. Им полностью  овладело  то
же самое чувство, какое он испытал тогда, почти полтора года назад,  когда
стоял на кремлевской трибуне и, не думая ни о  чем  -  ни  о  впечатлении,
которое сможет произвести его речь на собравшихся, ни о  своей  дальнейшей
судьбе - и на какой-то момент забыв даже  о  присутствии  самого  Сталина,
взволнованно и торопливо говорил о том, что наболело, то,  что  он  должен
был сказать, несмотря ни на что.
   И вот теперь Звягинцев рассказал о том, что слышал от разведчика Тойво,
подробно и ничего не утаивая, сообщил о степени готовности  оборонительных
сооружений и закончил предположением, что если  немцы  и  задумали  только
провокацию, то тем не менее надо быть готовыми ко всему.
   Он окончил говорить так же неожиданно,  как  и  начал,  сел  в  оглядел
присутствующих. Никто не шелохнулся. В тишине было  слышно,  как  Васнецов
тихо постукивает карандашом по стеклу, покрывавшему письменный стол.
   Звягинцев понял, что наговорил, кажется, лишнего, что его речь  если  и
не шла вразрез с оглашенной Васнецовым телеграммой, то явно выходила за ее
пределы.
   В ушах Звягинцева еще звучали его собственные, только что произнесенные
слова, и только минутой позже  до  него  как  бы  издалека  донесся  голос
Васнецова.
   Секретарь горкома никак не комментировал речь Звягинцева - точно  ее  и
не было. Он  говорил  о  том,  что  полученные  директивы  предусматривают
затемнение некоторых городов и военных объектов, установление  дежурств  и
присутствующим здесь  представителям  МПВО,  директорам  наиболее  крупных
предприятий надлежит доложить о готовности выполнить эту директиву.
   - Я понимаю, -  продолжал  Васнецов,  -  что,  поскольку  цель  данного
совещания не была заранее объявлена, вам необходимо время, чтобы собраться
с мыслями. Поэтому объявляется перерыв на десять минут.
   Он сел, придвинул  к  себе  какие-то  бумаги,  взял  из  пластмассового
стаканчика цветной карандаш и погрузился в чтение.
   Раздался негромкий гул  голосов.  Люди  встали  со  своих  мест,  стали
собираться кучками, некоторые вышли в коридор, закуривая на ходу.
   Звягинцев  растерянно  огляделся,  потом  остановил  свой   взгляд   на
Васнецове. Ему хотелось подойти к нему, спросить как бы между прочим:  "Не
слишком ли я загнул?" - понять, какое впечатление произвела его речь.
   Но Васнецов не поднимал головы.  "Разумеется,  сообщит  в  политическое
управление округа, -  с  горечью  подумал  Звягинцев,  -  придется  писать
объяснение... Ну  и  ладно!  -  сказал  он  себе  с  какой-то  бесшабашной
беспечностью. - Я не на площади говорил. Здесь сидят члены  бюро  горкома,
секретари райкомов, директора крупнейших  предприятий.  Перед  ними  врать
нельзя. Они все должны знать. Все".
   Он тряхнул головой, увидел, что к двери направляется и Иван  Максимович
Королев, снова вспомнил о Вере и устремился за ним.
   В коридоре он легонько  прикоснулся  к  плечу  Королева  и,  когда  тот
обернулся, сказал:
   - Здравствуйте, Иван Максимович, мы ведь знакомы.
   - Здорово, майор, - ответил, пристально вглядываясь в него, Королев,  -
помню. Павла сослуживец. Верно?
   - Да, да, - торопливо подтвердил Звягинцев.
   - Так что же, война? - строго спросил Королев.
   - Еще трудно сказать, - смущенный  его  требовательно-строгой  манерой,
ответил Звягинцев, - возможны провокации. Однако...
   - Что вы все заладили  -  "провокации,  провокации"...  -  пережил  его
Королев. - Я про существо, не про название спрашиваю.
   - Не думаю,  чтобы  они  решились  всерьез,  -  неуверенно  начал  было
Звягинцев, стараясь хотя бы сейчас  сгладить  впечатление  от  своей  явно
самовольной речи, но Королев снова прервал его.
   - Не думаешь!.. - слегка растягивая слова, повторил он. - А что  Гитлер
думает, ты знаешь? Это для меня сейчас важнее.
   Он сделал движение рукой, как бы отмахиваясь от Звягинцева, и,  вытащив
из кармана пачку "Ракеты", отвернулся в сторону.
   - Иван Максимович, я хочу вас  спросить...  -  с  неожиданной  робостью
произнес Звягинцев.
   Королев сосредоточенно раскуривал папиросу, не глядя на него.
   - Я хочу вас спросить, - повторил  Звягинцев,  -  о  Вере...  Где  она?
Последний раз, когда мы говорили по телефону, она сказала, что  собирается
уехать...
   Королев покрутил в желтых пальцах обгоревшую спичку, сунул ее обратно в
коробку и пробурчал:
   - Уехала. В Белокаменск. К тетке.
   - Я думаю, ее надо срочно  вызвать  обратно.  Конечно,  это  не  север,
Белокаменску ничего не грозит, но все же...
   На этот раз Королев пристально поглядел на Звягинцева.
   - Вызвать, говоришь?.. - повторил  он,  потом  ухватил  двумя  пальцами
Звягинцева за портупею, слегка притянул к себе и, понизив голос,  спросил:
- Значит, будет война, майор?
   - Боюсь, что будет, Иван Максимович, - чуть слышно ответил Звягинцев.
   - Так, так, - покачал головой Королев. Потом вынул часы, открыл крышку,
посмотрел и сказал: - Пора. Прошли наши десять минут.
   В этот момент дверь, ведущая в кабинет Васнецова,  открылась  и  чей-то
громкий голос произнес:
   - Майора Звягинцева к телефону!
   Звягинцев поспешно вернулся  в  кабинет.  Васнецов  по-прежнему  сидел,
казалось, погруженный в чтение. Трубка одного из телефонов  была  снята  и
лежала на столе.
   Когда Звягинцев подошел, Васнецов, не глядя на него, кивнул на  лежащую
трубку и коротко сказал:
   - Из штаба.
   Звягинцев схватил трубку, плотно прижал  ее  к  уху.  Незнакомый  голос
произнес:
   - Майор Звягинцев? Говорит дежурный. Вас вызывает начштаба.  Машина  за
вами вышла.
   Слова: "Что-нибудь случилось? Важное?" - были уже  готовы  сорваться  с
языка Звягинцева, но он вовремя сдержался и только спросил:
   - Меня одного?
   Наступила короткая пауза. Затем снова раздался голос дежурного, на этот
раз он прозвучал несколько глуше и не так решительно:
   - Нет... Общая тревога. Явиться через тридцать минут.
   Звягинцев подтянул рукав гимнастерки и посмотрел на свои ручные часы.
   Был час ночи. Началось 22 июня 1941 года.



10

   Из советского посольства начали звонить еще с утра. Звонили  по  разным
телефонам  -  в  протокольный  отдел,  в   политический   департамент,   в
секретариат министра, требуя, чтобы Риббентроп  принял  советского  посла.
Ответы были стереотипны: господина министра на месте нет. Он вне  пределов
города и неизвестно, когда вернется. Через некоторое время в  министерстве
снова раздавался  звонок...  Регулярно,  через  каждые  полчаса.  По  этим
звонкам можно было проверять время.
   Выполняя инструкцию Гитлера, Риббентроп  всю  субботу  не  появлялся  в
своем министерстве  на  Вильгельмштрассе  из  опасения,  что  кто-либо  из
чиновников увидит его и ответит русским, что господин  министр  у  себя  в
кабинете.
   Риббентроп  знал,  почему  советский  посол  так   настоятельно   хочет
встретиться с  ним.  В  последние  дни  представители  посольства  не  раз
посещали  министерство  иностранных  дел,  требуя  довести   до   сведения
германского  правительства  советские   претензии:   самолеты   германских
вооруженных сил систематически нарушают границу. На этот  раз  посольство,
очевидно,   решило   заявить    очередной    протест    самому    министру
непосредственно.
   Однако подобного рода  встреча  не  входила  в  намерения  Риббентропа,
поскольку он напряженно готовился к  другого  рода  свиданию  с  советским
представителем - 22 июня в три часа утра. Потому что именно в это время  -
через час после того, как немецкие войска нападут  на  Советский  Союз,  -
ему, Риббентропу, надлежало вызвать советского посла и объявить  ему,  что
война с его страной началась.
   Чувства, владевшие в тот субботний день Риббентропом,  были  бурными  и
противоречивыми. Он испытывал душевный подъем, радостное волнение и  в  то
же время ощущал некую не осознанную им самим до конца тревогу, даже страх.
   Это ощущение не  имело  ничего  общего  с  тем,  что  принято  называть
угрызениями совести. Риббентроп презирал само это понятие  "совесть",  как
жалкую,  либеральную,  христианскую  выдумку,  как   своего   рода   путы,
стесняющие ум и поступки истинного национал-социалиста.
   Усвоить подобное отношение к вопросам  морали  Риббентропу  было  очень
легко, потому что по натуре своей он был человеком  жестоким,  к  тому  же
хитрым и властолюбивым карьеристом.
   Подавляющее  большинство  активных  национал-социалистов  были   людьми
именно такого сорта. Однако далеко не все они являлись вдобавок и трусами.
Риббентроп же  был  трусом.  Боязнь  расплаты  почти  всегда  жила  в  его
сознании. Он напоминал человека, вознесенного на огромную высоту,  который
время от времени все же заглядывает  вниз,  в  пропасть,  и  с  замиранием
сердца переживает весь ужас возможного  падения.  Чаще  всего  Риббентропу
удавалось заглушить это чувство настолько, чтобы не ощущать его вовсе.  Но
порой оно просыпалось, и тогда все его существо охватывал страх.
   То, что именно ему предстояло сделать историческое заявление советскому
послу, наполняло все существо Риббентропа тщеславным ощущением собственной
значительности. Если до сегодняшнего дня и могли  быть  какие-то  сомнения
насчет того, войдет ли он в мировую историю или  будет  навсегда  заслонен
огромной, мрачной тенью своего фюрера, то на рассвете завтрашнего дня  все
сомнения  исчезнут.  Думать  об  этом  было   для   Риббентропа   истинным
наслаждением. Стоя перед огромным зеркалом в  своей  напоминавшей  дамский
будуар спальне, он мысленно произносил слова, которым  завтра  же  вечером
предстоит  появиться  на  страницах  всей  мировой  прессы,  рядом  с  его
портретом.
   Было приятно, радостно предвкушать это. Чтобы  придать  своим  чувствам
особую  остроту,  Риббентроп  стал  воспроизводить   в   памяти   наиболее
унизительные для себя эпизоды во время своих встреч с  Молотовым.  Как  он
страдал, как мучился оттого, что не  мог,  не  имел  права  сказать  этому
человеку в пенсне,  какое  будущее  ожидает  его  уже  обреченную  страну,
объявить ей смертный приговор!
   Риббентроп ненавидел эту страну - ее  необъятные  пространства,  равные
десяткам Германий, ее таинственные, непроходимые леса, ее людей, уверенных
в своей силе, которым он должен был  льстиво  улыбаться  во  время  своего
визита в Москву...
   И  то,  что  теперь  именно  ему,  Риббентропу,  предстояло   совершить
исторического значения акт - объявить  советскому  послу,  что  война  уже
началась и нет такой силы, которая могла  бы  остановить  лавину  немецких
войск, - делало  его  счастливым.  Он  предвкушал  ту  роль,  которую  ему
предстояло сыграть на сцене истории.
   И  все  же...  к  этому  чувству   радости,   гордости   и   злорадства
примешивалось и нечто совсем иное - страх.
   Страх был свойствен отнюдь не  только  одному  Риббентропу.  Многие  из
нацистской партийной и военной верхушки испытывали  страх  перед  будущим.
Подобно Риббентропу, эти люди гнали  от  себя  это  чувство,  глушили  его
воспоминаниями о прошлых победах, мыслями о непобедимости немецкой  армии,
об исторической миссии Германии. Но страх никогда не исчезал  окончательно
из их сознания. Это был страх игрока, делающего огромную  ставку.  И  хотя
игрок знает, что карты его крапленые, и потому уверен в выигрыше,  он  все
же боится неудачи.
   Боится потому, что ставка огромна, потому, что она включает в  себя  не
только все, чем владеет игрок, но и саму его  жизнь.  Ведь  карты  все  же
могут подвести, ведь всегда есть какая-то ничтожная возможность проигрыша,
и тогда неотвратимо настанет час расплаты.
   Именно это чувство страха, пока  еще  смутное,  безотчетное,  и  мешало
сейчас Риббентропу целиком насладиться той ролью, которую  ему  предстояло
сыграть. Он гнал его прочь, снова и снова повторяя про себя слова фюрера о
том, что с Россией будет покончено в считанные  недели,  вызывал  в  своей
памяти  руины  Варшавы,  улицы  городов  Австрии,  Чехословакии,  Бельгии,
заполненные марширующими немецкими войсками, парижскую  Эйфелеву  башню  с
венчающим ее огромным  нацистским  флагом...  И  все  же  щемящее  чувство
тревоги не проходило.
   Риббентроп  позвонил  в  министерство.  Секретарь   доложил,   что   из
советского  посольства  продолжают   настойчиво   добиваться   встречи   с
господином министром...
   Риббентроп  подтвердил  прежнюю  инструкцию:  его  нет  в  городе.  Его
местопребывание  неизвестно.  Руководящему  составу  и   переводчикам   по
окончании рабочего дня не расходиться. Никаких субботних выездов за город.
Быть на месте весь вечер. Всю ночь...
   Повесив  трубку,  он  снова   погрузился   в   размышления.   Попытался
представить себе улицы завтрашнего Берлина: выкрики  газетчиков,  ликующие
толпы людей, здание советского посольства  на  Унтер-ден-Линден  -  первая
плененная советская территория...
   Около трех  часов  утра  в  советском  посольстве  раздался  телефонный
звонок. Сухо  и  коротко  чиновник  министерства  иностранных  дел  просил
известить посла, что господин Риббентроп просит его срочно прибыть к нему.
   ...А Риббентроп в это время в своем служебном кабинете  уже  много  раз
прорепетировал все  то,  чему  предстояло  произойти  в  назначенный  час.
Садился за стол,  величественный  и  мрачный.  Медленно,  опираясь  обеими
руками о полированную поверхность, вставал, воображая, как советский посол
входит в широко раскрывшуюся перед ним дверь. Надменно, не  подавая  руки,
кивал, предлагая послу сесть, и сам первым опускался  в  кресло.  Снова  и
снова повторял слова, которые предстоит выслушать послу. И наконец,  опять
вставал,  чтобы  уже  по  всей  форме  вручить  советскому   представителю
официальный меморандум - копию того документа, который в то же самое время
Шулленбург передаст Молотову в Москве.
   Итак, казалось, все было продумано и отрепетировано заблаговременно,  и
у Риббентропа не было оснований беспокоиться за ход предстоящей церемонии.
Та роль, к которой он готовился со вчерашнего дня, -  нет,  все  последние
годы! - будет сыграна им блестяще. И тем не менее, когда  стрелки  больших
стоячих часов стали  приближаться  к  трем,  Риббентроп  вновь  ощутил  то
тошнотворное, сосущее чувство, которое называется страхом.
   Нет, он боялся не того, что может сбиться, смутиться и церемония  будет
испорчена. Он думал о другом. Ведь это ему, именно  ему,  предстоит  стать
тем человеком, который формально  объявит  войну  России!..  И  этого  уже
никогда не забудет мир. И  уже  никогда  и  ни  при  каких  условиях  ему,
Риббентропу, не удастся отрицать, что этим человеком был именно он...
   Все последние месяцы он вожделенно ждал исторического  момента.  Горячо
поддерживал все планы фюрера, касающиеся предстоящей войны с Россией. Да и
сейчас, если можно было бы  вот  здесь,  в  тишине  кабинета,  без  всяких
свидетелей просто нажать кнопку и взорвать ту страну со всеми  ее  людьми,
городами и селами, он, Риббентроп, сделал бы это с огромной  радостью,  не
испытывая  никаких  чувств,  хоть  сколько-нибудь  напоминающих  угрызения
совести.
   Угрызений  совести  Риббентроп  не  испытывал  и  теперь.   Но   страх,
подсознательное опасение, что когда-нибудь  может  настать  другой  час  и
придется держать ответ, овладевали им все больше и больше.
   Пройдут  годы,  и  переводчик  Шмидт,  наблюдавший  за  Риббентропом  в
последние минуты, предшествующие появлению советского посла, напишет,  что
никогда не видел своего шефа столь взволнованным, бегающим взад  и  вперед
по огромному кабинету, точно попавший в клетку зверь...


   Даже отдаленно не догадывающийся о причине ночного  вызова,  уверенный,
что поводом явились его собственные настойчивые просьбы,  советский  посол
появился в кабинете Риббентропа ровно в три тридцать.
   Здороваясь, он протянул  руку  вставшему  из-за  стола  министру.  Этой
возможности Риббентроп не предусмотрел и сделал  несколько  нерешительных,
нервных движений, то чуть приподнимая, то опуская руку, прежде чем решился
обменяться с послом коротким рукопожатием. Затем он величественно  кивнул,
приглашая посла сесть, и сам  первым  опустился  в  свое  кресло.  И  хотя
Риббентроп много раз прорепетировал все, что должно было сейчас произойти,
волнение его было так велико, что в первые секунды он не мог выговорить ни
слова.
   Посол истолковал молчание Риббентропа по-своему. Он решил, что  министр
просто ждет,  чтобы  ему  изложили  то  дело,  ради  которого  с  ним  так
настойчиво добивались встречи, и начал говорить первым.
   Он  заявил,  что  имеет  ряд  вопросов,   нуждающихся   в   немедленном
разъяснении, и что Советское правительство настаивает, чтобы...
   Но в этот момент Риббентроп прервал посла. Громко, даже визгливо, точно
желая  заглушить  свой  внутренний  голос,  он  сказал,  что  все,  о  чем
собирается говорить посол, теперь не имеет никакого значения. Речь  сейчас
пойдет совсем  о  другом...  И,  суматошно  передвигая  лежащие  на  столе
предметы, он обрушил на посла поток слов...
   Он кричал ему, оцепеневшему от неожиданности и недоумения, что Германия
проникла в тайные  замыслы  коварного  Советского  Союза,  что  фюреру  из
достоверных источников стало известно о готовящемся  нападении  России  на
Германию  и  он  был  вынужден  принять  действенные  контрмеры...  Затем,
задохнувшись, Риббентроп сделал паузу  и  торжественно  объявил:  немецкие
войска атаковали границу Советского Союза...
   Самого по себе факта  объявления  войны  без  повода,  без  какого-либо
предупреждения было бы достаточно, чтобы ошеломить посла.
   Но содержащаяся в словах  Риббентропа  наглая,  возмутительная  ложь  о
"тайных замыслах" и "контрмерах", ложь,  которой  не  потрудились  придать
хотя бы отдаленное правдоподобие, поразила его не в меньшей степени.
   Риббентроп наконец умолк, встал и, взяв со стола  заранее  отпечатанный
меморандум, театральным жестом вручил его послу.
   Посол тоже встал, медленно сложил бумагу вчетверо и, не читая,  опустил
ее в карман пиджака.
   Несколько секунд  длилось  молчание.  Слышно  было,  как  тяжело  дышал
Риббентроп. На кончике носа его висела крупная капля пота.
   Наконец  овладев  собой,  посол  холодно  и  внешне  спокойно  высказал
сожаление  по  поводу  событий,  ответственность  за  которые  целиком   и
полностью ложится на Германию. "Какая наглая агрессия! Вы еще пожалеете об
этом..." - сказал посол. Свои последние слова он произнес, глядя  прямо  в
глаза Риббентропу. Затем, едва кивнув, повернулся и медленно направился  к
двери.
   Но именно эти последние слова посла снова вызвали в Риббентропе  прилив
того знакомого чувства, с которым он так долго и тщетно боролся. Он нервно
передернул плечами, совсем  как  Гитлер.  Неожиданно  для  переводчика  он
вышел, почти выбежал из-за стола, догнал посла на полпути к двери и  пошел
рядом с ним, время от  времени  касаясь  рукой  рукава  его  пиджака.  Он,
видимо, хотел что-то сказать, но не находил слов.
   Так они дошли до двери - посол и  то  отстававший,  то  обгонявший  его
Риббентроп.
   И вдруг уже у самой двери Риббентроп снова придержал посла за  рукав  и
едва внятно, сбивчивой скороговоркой сказал:
   - Сообщите туда... в Москву... Я... не хотел этого...  я...  уговаривал
фюрера. Но...
   Последние слова он произнес в пустое пространство, потому что посол, не
оборачиваясь и не замедляя шага, уже вышел  из  кабинета  в  сопровождении
своего переводчика.
   Риббентроп растерянно потоптался  у  порога,  повернулся  и  направился
обратно к своему столу. По дороге он взглянул на часы. Было  без  двадцати
минут четыре. Уже час и сорок минут прошло с начала войны, и не  было  той
силы в мире, которая могла бы ее остановить.
   ...Риббентроп взглянул на все еще безмолвно стоящего  у  стены  Шмидта,
усмехнулся и сказал:
   - Жребий брошен!
   Он ждал, что переводчик что-то скажет в ответ, но тот молчал.
   - Передайте, чтобы через  десять  минут  у  меня  собрался  руководящий
состав министерства, - раздраженно приказал  Риббентроп  и,  когда  Шмидт,
поклонившись, направился к двери,  крикнул  ему  вдогонку:  -  Нет,  через
двадцать минут!
   ...Ему нужны были эти двадцать минут, чтобы прийти в себя, успокоиться.
Так убийца, вонзив нож в спину своей жертвы, смятенно ищет тихое, укромное
место, где он мог бы перевести дыхание, смыть кровь с рук, убедиться,  что
ему ничто не грозит.
   Риббентроп открыл один  из  ящиков  стола,  вынул  небольшое  овальное,
оправленное в серебро зеркало. Он всегда имел под рукой это зеркало, чтобы
в необходимый момент убедиться, что находится в полной  форме.  Риббентроп
был груб, напорист и в то же время кокетлив, считая себя  одним  из  самых
красивых мужчин Германии.  Полки  в  его  ванной  комнате  были  уставлены
флаконами духов и одеколона, банками с различными  кремами.  Он  постоянно
следил, чтобы пробор, разделяющий его гладко  прилизанные,  набриолиненные
волосы, всегда оставался безукоризненным,  а  кожа  на  лице  -  чистой  и
нежной.
   На этот раз, посмотрев в  зеркало,  Риббентроп  увидел,  что  лицо  его
покрыто каплями пота и взмокшие волосы слиплись на лбу. Он поспешно  сунул
зеркало обратно в ящик. Прошел в примыкающую к его кабинету комнату отдыха
и стал поспешно заниматься приведением себя в порядок.
   Когда Риббентроп снова появился в кабинете, до  назначенного  совещания
оставалось еще десять минут.
   Он потушил электрический свет и отдернул шторы. За окном было уже утро.
Открыл окно. Несколько мгновений пристально вглядывался в пустынную улицу.
"Ну конечно, - подумал он, - люди еще ничего не знают.  До  объявления  по
радио и до выхода утренних газет осталось два часа..."
   Дневной свет успокоил Риббентропа. Утро начиналось тихим,  безоблачным,
солнечным. Щемящее чувство страха стало проходить. Он  перешел  к  другому
окну, выходящему в парк. Это был исторический парк, как, впрочем,  и  само
здание на Вильгельмштрассе. Когда-то по  этому  парку  прогуливался  князь
Бисмарк,   обдумывая   будущее   Германии.   Этот   человек   рассматривал
германо-русский союз как огромное  достижение  своей  внешней  политики...
Риббентроп вспомнил, как почти  два  года  назад,  информируя  в  этом  же
кабинете  своих   ближайших   сотрудников   о   только   что   заключенном
германо-советском пакте, сослался на Бисмарка. Тогда он, Риббентроп, стоял
у этого же окна и, широким жестом протягивая руку в сад, сказал: "Если  бы
покойный хозяин этого парка мог бы нас  сейчас  слышать,  то  его  первыми
словами были бы слова одобрения". В  той  своей  речи  он  вообще  не  раз
ссылался на Бисмарка... "Глупости!" - мысленно оборвал себя  Риббентроп  и
отошел от окна. "Сейчас не девятнадцатый  век.  Большевистская  Россия  не
имеет ничего общего с той, царской. А фюрер выше Бисмарка. Выше, выше!"
   Ему доставляло удовольствие повторять про себя эти слова. И  не  только
потому, что они успокаивали его, укрепляли уверенность в успехе начавшейся
кампании. Была и другая причина. Каждый раз, когда  Риббентроп  вызывал  в
своем  воображении  образ  Бисмарка,  он   испытывал   смешанное   чувство
восхищения  и  неприязни.  Он  был  горд  оттого,  что  руководит  внешней
политикой  Германии,  которая   некогда   являлась   прерогативой   самого
"железного канцлера". И в  то  же  время  Риббентроп  сознавал,  что  этот
надменный и властный аристократ, высокомерный  сноб,  не  пустил  бы  его,
Риббентропа, человека без рода и племени, даже на порог своего кабинета.
   ...Шли минуты, и в его настроении происходил решительный перелом.  Нет,
у  него  не  было  причин  волноваться.  Немецкая  армия   непобедима.   А
победителей не судят. Судят они...
   И  опять-таки,  подобно  убийце,  который  в   первые   секунды   после
совершенного преступления дрожит  от  страха  при  мысли,  что  его  могли
заметить, а потом, убедившись,  что  находится  в  безопасности,  обретает
спокойствие, Риббентроп наконец полностью овладел собой.
   И когда вызванные им чиновники стали входить  в  кабинет,  они  увидели
прежнего, хорошо знакомого им  Риббентропа,  вылощенного,  самоуверенного,
высокомерного...
   Медленно, торжественно он сообщил собравшимся о начале войны с Россией.
Потом, понизив голос, таинственно добавил, что фюрер получил информацию  о
том, что Сталин прилагал огромные усилия для укрепления  Красной  Армии  и
роста ее могущества, чтобы в подходящий момент  напасть  на  Германию.  Но
фюрер разгадал и сорвал намерения большевиков. Он не мог допустить,  чтобы
благополучие Германии висело на волоске. Он ударил первым. Теперь наш  тыл
не будет находиться  в  зависимости  от  благорасположения  Сталина.  Наше
будущее в наших руках. Хайль Гитлер!
   Он милостиво разрешил задавать вопросы.  Его  спросили:  какие  имеются
прогнозы относительно длительности войны?  Риббентроп  ответил  коротко  и
определенно: максимум восемь недель. Не больше?  Ни  в  коем  случае.  Так
сказал фюрер! Значит, все же война на два фронта? Чепуха! В  течение  двух
месяцев мы сможем, если это необходимо, воевать и на два  фронта.  Значит,
полная перемена нашей внешней политики?..
   Этот последний вопрос задал некто Рихтер. Один из старейших  чиновников
министерства. Один из очень немногих оставшихся  на  службе  после  снятия
Нейрата и последовавшей за этим  чистки  личного  состава.  Тогда  Рихтера
пощадили.  Не  из  милосердия.  Просто  этот  старикашка,  прослуживший  в
министерстве без малого сорок лет, считался  живой  энциклопедией  внешней
политики Германии. Его память хранила факты и события, которые нельзя было
восстановить ни по каким архивным документам. Он считался полезным.
   Но сейчас, услышав  вопрос  Рихтера,  Риббентроп  взглянул  на  него  с
нескрываемой злобой. Несомненно, машинная память этого старикашки слово  в
слово зафиксировала то, что сказал Риббентроп тогда,  в  августе  тридцать
девятого, по случаю заключения  германо-советского  пакта.  Вот  они,  эти
слова: "Наш договор с Россией дает  возможность  не  беспокоиться  за  тыл
Германии и ликвидирует опасность войны на два фронта, которая однажды  уже
привела нашу страну к катастрофе.  Я  рассматриваю  заключенный  союз  как
величайшее достижение моей внешней политики..."
   Да, именно так заявил Риббентроп два года назад... Что же хочет сказать
этот нейратовский холуй, чей рамолический мозг опутан тенетами старомодной
либеральной дипломатии? Уж не то ли,  что  по  существующим  международным
традициям ему, Риббентропу, в создавшейся  ситуации  необходимо  подать  в
отставку?
   Он ответил на вопрос Рихтера коротко, но  злобно:  будущее  Германии  в
руках фюрера. С теми, кто в  этом  сомневается,  мы  разделаемся  железным
кулаком.
   Это было все. Риббентроп закрыл совещание. Когда все разошлись,  вызвал
начальника личного состава министерства и сказал ему, что в условиях новой
решающей войны должна  проявляться  максимальная  бдительность.  Все,  кто
вызывает малейшее сомнение в своей лояльности фюреру и  великой  Германии,
должны быть немедленно изгнаны. Например, этот Рихтер... Нет, нет, никакой
пенсии. Германия не может  позволить,  чтобы  ее  деньги  транжирились  по
пустякам, в то время как каждая марка необходима для  ведения  войны.  Это
было бы равносильно измене...
   В начале девятого  Риббентроп  покинул  министерство.  Приказал  шоферу
медленно проехать по улицам Берлина. Ведь прошло уже более  двух  часов  с
тех пор, как радио  объявило  немецкому  народу  о  величайшем  событии  в
истории Германии...
   Хотя до него и доносились выкрики продавцов утренних  газет:  "Война  с
Россией!", "Фюрер сделал решительный шаг!"  -  однако  он  не  заметил  на
берлинских улицах ни оживления, ни ликования. Скорее наоборот -  ощущалась
атмосфера какой-то тишины и подавленности. Люди шли понуро склонив головы.
Риббентроп опустил стекло, придвинулся к  краю  сиденья,  так,  чтобы  его
могли увидеть  и  узнать  прохожие.  Стоящие  на  перекрестках  штурмовики
приветствовали  Риббентропа  быстрыми  взмахами  рук.  На  Кудам  нетвердо
шагающая, ярко накрашенная  немолодая  женщина,  должно  быть  подвыпившая
проститутка, не то отдавая  нацистский  салют,  не  то  посылая  воздушный
поцелуй, громко, но хрипло крикнула: "Хайль  Гитлер!"  Однако  прохожие  -
рабочие и служащие, идущие на заводы в этот ранний  час,  -  казалось,  не
обращали никакого внимания ни на огромную черную машину Риббентропа, ни на
него самого.
   Он вспомнил  августовский  день  1939  года,  когда  радио  объявило  о
заключении германо-советского пакта.  Из  сводок  гестапо,  основанных  на
донесениях осведомителей, можно  было  заключить,  что  народ  вздохнул  с
облегчением. Да  и  в  последующем  в  этих  сводках  нередко  приводились
высказывания, сводившиеся,  по  существу,  к  одной  мысли:  "Фюрер  прав,
заключив договор с Москвой. Да и зачем нам воевать с Советами? Не лучше ли
получать от них по договору необходимое продовольствие в обмен на станки и
машины? Может быть, теперь жизнь станет полегче..."
   "Ничего, - мысленно произнес Риббентроп, -  скоро  все  изменится!  Они
быстро возликуют, наши немцы, как только услышат первые победные сводки  с
Восточного фронта, как  только  поезда  и  автомашины,  груженные  русским
маслом и свиными окороками, устремятся в Германию..."
   Он приказал шоферу проехать по Унтер-ден-Линден. Поднял стекло в кабине
и отодвинулся на середину  сиденья,  когда  машина  стала  приближаться  к
зданию советского посольства. Неожиданно  сжал  кулаки.  Он  увидел  флаг,
развевающийся  над  домом  посольства,  -  огромное  красное  полотнище  с
изображением серпа и молота.
   "Какая наглость! - пробормотал Риббентроп. - Какая самоуверенность! Это
вызов! В такой момент..." С чувством злорадного удовлетворения он заметил,
что окна в посольстве наглухо зашторены, а само здание оцеплено  полицией.
Несколько эсэсовцев  стояли  у  дома  напротив,  прислонив  к  стене  свои
мотоциклы... "Жалко, что этой картины не может увидеть  фюрер,  -  подумал
Риббентроп. - Советский Союз в миниатюре, окруженный вооруженными немцами.
Символ..."


   Да,  Гитлер  не  мог  увидеть  этой  картины,  хотя  она,   несомненно,
порадовала бы его.
   В это время он находился далеко от Берлина. Вообще  в  последнее  время
как в столице, так и в своем любимом Бергхофе Гитлер бывал лишь наездами и
на  короткое  время.  Во  время  нападения  на  Польшу  его  штаб-квартира
находилась в специальном поезде, стоявшем близ Коголина.  Несколько  позже
он переехал в отель в Сопоте.
   В начале западной кампании он перенес свою ставку  в  бункер  близ  Бад
Наухейма. А позже основал ее в Восточной  Пруссии,  в  лесу,  недалеко  от
Растенбурга.
   Эту свою ставку Гитлер назвал "Логовом волка"... Волк  был  вообще  тем
зверем, которому  наиболее  симпатизировал  фюрер.  Он  являлся  для  него
любимым поэтическим образом. Его овчарку Блонди было  трудно  отличить  от
волка. Иногда в минуты мистических размышлений Гитлер и себя представлял в
образе волка - сильного, хищного, коварного, всегда  голодного,  жаждущего
добычи зверя, обитателя мрачных лесов...
   ...В то время как Риббентроп, точно попавшийся в клетку зверь,  метался
по  своему  министерскому  кабинету,  Гитлер  уже  отдал  все  необходимые
приказания относительно предстоящего через несколько часов наступления  по
всей  германо-советской  границе.  Он  только   что   закончил   последние
переговоры с  генералами,  стоящими  во  главе  основных  армейских  групп
"Север", "Центр" и "Юг", и теперь сидел в своем "Логове", со  всех  сторон
прикрытом дремучим лесом, диктовал письмо Муссолини.
   Это  было  для  Гитлера  нелегким  делом.  Профессиональный   обманщик,
отличавшийся от обыкновенных обманщиков главным образом тем, что ложь  его
всегда была "колоссальна", он не доверял полностью никому, в том  числе  и
Муссолини.
   Поэтому  Гитлер  до  последнего  момента  скрывал  от  своего  главного
союзника дату нападения на Советский Союз и лишь двадцать первого июня,  в
одиннадцатом часу вечера,  начал  диктовать  послание  итальянскому  дуче,
которого публично не раз называл своим учителем и верным другом.
   Это был любопытный документ,  раскрывающий  одну  из  сторон  характера
Гитлера. С его страниц вставал  не  просто  лжец,  но  лжец  вдохновенный.
Казалось бы, какой смысл Гитлеру обманывать Муссолини,  человека,  отлично
знавшего  истинные  намерения  фюрера  и  все  его  побудительные  мотивы?
Итальянский диктатор был не менее кровожаден и властолюбив,  чем  диктатор
немецкий. Просто возможности дуче были более ограниченны, чем  возможности
фюрера. Между ними иногда  всплывали  некоторые  противоречия,  неизбежные
среди хищников. Однако основные планы Гитлера - а нападение  на  Советский
Союз, разумеется, входило в эти планы - Муссолини знал и одобрял.
   И тем не менее Гитлер, убежденный, что сумеет и на  этот  раз  обмануть
мир относительно своих истинных намерений,  не  сделал  исключения  и  для
Муссолини, хотя в этом не было никакой  нужды.  Может  быть,  он  все-таки
боялся суда истории и ныне пытался обмануть не только современников, но  и
потомков?..
   Гитлер ходил взад и вперед  по  обширному  кабинету  своего  подземного
штаба и диктовал:
   - "Дуче! Я пишу Вам это  письмо  в  момент,  когда  месяцы  мучительных
размышлений и нервного  напряжения  закончились  одним  из  самых  великих
решений, которые я когда-либо принимал в своей жизни..."
   Он пространно и напыщенно излагал причины, заставившие его принять  это
решение. О нет, не жестокость, не жажда  мирового  владычества  руководила
им, но неумолимая логика  событий.  Теперь,  когда  Франция  повержена,  а
Англия находится  при  последнем  издыхании,  все  ее  сопротивление,  все
надежды связаны с Россией,  на  помощь  которой  она  тайно  рассчитывает.
Покорение России автоматически означает падение  Англии.  Пока  существует
Россия, Англия будет  сопротивляться...  Англичане  всегда  хотели,  чтобы
война началась именно там, на  Востоке,  продолжая  диктовать  Гитлер,  но
раньше это было бы в их интересах. Теперь эта война будет означать для них
гибель...
   Он жаловался Муссолини, что до сих  пор  никогда  не  имел  возможности
собрать все свои силы для удара по Англии, потому что должен  был  держать
основную часть наземных войск и воздушного флота на  Востоке.  Но  теперь,
покончив с Россией...
   Затем Гитлер стал излагать свои  планы,  касающиеся  скорого  поражения
России; позицию  в  отношении  Франции,  взгляды  относительно  дальнейшей
судьбы Северной Африки, Испании,  Египта...  Он  сделал  паузу,  обдумывая
внезапно пришедшую ему в  голову  мысль.  Она  была  связана  с  возможной
реакцией Муссолини на это письмо. Потом поспешно продиктовал:
   - "Возвращаясь к вопросу о войне  с  Россией,  хочу  сказать,  что  эту
кампанию мы берем на  себя,  и  Вам  нет  необходимости  посылать  на  наш
Восточный фронт итальянские войска..."
   Снова сделал паузу. Представил себе Муссолини, читающего  письмо.  Вряд
ли ему понравятся эти последние строки. Что ж, каждому свое. Русский пирог
Германия будет есть сама. Что же касается дуче...
   - "...что же касается Италии, - снова возобновил диктовку Гитлер, -  то
она могла бы оказать нам серьезную помощь, усилив свои войска  в  Северной
Африке и сделав необходимые приготовления к походу во Францию,  если  Виши
не  будет  соблюдать  договора   или   там   возникнут   какие-либо   иные
беспорядки..."
   Он усмехнулся и подумал, что это будет неплохой приманкой для жаждущего
новых территорий дуче.
   Он подписал перепечатанное  письмо  -  оно  заканчивалось  словами:  "С
сердечным и боевым приветом" - и приказал отправить его на самолете в Рим.
   В половине второго ночи, то есть за полчаса до  нападения  Германии  на
СССР, немецкий посол в  Италии  фон  Бисмарк  поднял  с  постели  министра
иностранных дел Чиано с требованием немедленно  вручить  послание  Гитлера
находящемуся на курорте Муссолини.
   Когда Чиано разбудил дуче междугородным телефонным звонком, сказав, что
имеется послание Гитлера, тот раздраженно пробормотал, что даже своих слуг
не будят среди ночи...
   Однако Муссолини мигом забыл о сне, как только узнал от  Чиано,  о  чем
идет речь. И  следующей  его  фразой  был  приказ  немедленно  подготовить
декларацию о том, что Италия находится в состоянии войны с Россией...
   Это было в те самые минуты, когда немецкая артиллерия уже открыла огонь
по советской границе, а самолеты Люфтваффе устремились с  полной  бомбовой
нагрузкой к советским городам...


   Миллионы людей в Германии и во всем мире, узнав о немецком нападении на
Советский Союз, а затем слушая  и  читая  победные  сводки  о  продвижении
танков Гудериана на восток, были  уверены,  что  первой  и  главной  целью
Гитлера является Москва.
   Но это было верно лишь отчасти. Потому что, хотя захват Москвы и входил
в первоочередной план Гитлера, его ближайшей целью был Ленинград.
   Падению  этого  города  Гитлер  придавал  огромное   стратегическое   и
политическое значение. Ведь  Ленинград  был  вторым  по  величине  городом
Советского Союза, крупнейшим железнодорожным узлом и важной военно-морской
базой. Захватив Ленинград, Гитлер  лишил  бы  Советский  Союз  его  важных
морских баз. В этом случае немецкие корабли и подводные  лодки  не  только
стали  бы  хозяевами  Балтики,  но  и  обеспечили  бы   надежные   морские
коммуникации со своими войсками  на  всем  северо-западном  стратегическом
направлении. Наконец, падение Ленинграда означало бы  для  немецких  войск
соединение с финскими войсками.
   Именно поэтому в приказе N_21 (вариант "Барбаросса") и в "Директиве  по
сосредоточению   войск"   (план   "Барбаросса")   овладение    Ленинградом
объявлялось  "неотложной  задачей".  Ее   предполагалось   осуществить   в
максимально короткий срок путем  мощного  удара  группы  войск  "Север"  и
наступления финских войск восточное Ладожского озера.
   Но было и другое, не упоминавшееся в документах, даже в сверхсекретных,
и тем не менее  нечто  такое,  что  придавало  задаче  захвата  Ленинграда
особое, далеко выходящее за пределы чисто военных замыслов значение.
   Этим "другим" была фанатическая ненависть Гитлера к городу на Неве.
   Для  такой  ненависти  у  него  было  много  причин.  В   самом   факте
возникновения Петербурга, этих ворот славянской России  в  Европу,  Гитлер
видел нечто кощунственно-противоестественное.
   Ленинград был центром всех антиавторитарных восстаний. В его домах,  на
его улицах родились, выросли и сформировались как идеологи люди,  с  чьими
именами связывались ненавистные Гитлеру идеи просветительства,  демократии
и коммунизма в России, Именно там родилась советская власть.
   А то,  что  за  все  время  существования  Петербурга  -  Петрограда  -
Ленинграда на его территорию не ступала нога ни одного вражеского солдата,
лишь разжигало военные вожделения Гитлера и придавало идее первоочередного
захвата этого города еще и характер символический.
   Из всех завоевателей прошлого Гитлер  выделял  собственную  персону  не
только потому, что ему вообще было свойственно отдавать себе  предпочтение
при любом подобном сопоставлении.
   Он видел свою историческую исключительность в том, что  поставил  целью
не только завоевание стран  и  народов,  но  сокрушение  целой  идеологии,
владеющей умами миллионов людей. И слово "Петербург" стало для него  одним
из синонимов этой идеологии.
   Этот родившийся на таинственных, непроходимых болотах, точно  плавающий
в белых ночах город вызывал в Гитлере и страх и ненависть.
   И он хотел уничтожить вторую советскую столицу еще в первые  же  недели
войны. Не просто захватить, но уничтожить, стереть с географической карты,
вернуть земле, на которой этот  город  расположен,  ее  первозданный  вид,
превратить в непроходимые болота, над которыми  будут  клубиться  ядовитые
испарения...



11

   На собрании ленинградского партактива, затянувшемся почти до двух часов
ночи, было решено объявить завтра в десять часов утра  воздушную  тревогу.
Об этом было немедленно передано в Радиокомитет и в районные штабы МПВО.
   Тревога называлась учебной,  предусмотренной  графиком  ПВО,  но  легко
могла превратиться в боевую, если обстановка утром изменится.
   Затем Васнецов объявил совещание оконченным, предупредил, чтобы начиная
с этого часа у  телефонов  в  райкомах  партии  и  комсомола,  а  также  в
дирекциях предприятий круглосуточно находились дежурные, и снова углубился
в лежащие перед ним бумаги.
   Люди стали торопливо покидать кабинет.
   Прошло несколько  минут,  и  Васнецов  услышал  негромко  произнесенные
слова:
   - Сергей Афанасьевич, хочу спросить тебя...
   Васнецов,  уверенный,  что  его  кабинет   уже   пуст,   вздрогнул   от
неожиданности, поднял голову и увидел Королева. Он стоял у стола, теребя в
руках свою старенькую кепку.
   - Слушаю тебя, Иван Максимович, - устало сказал Васнецов  и  кивнул  на
глубокое кожаное кресло, стоящее возле стола. Но Королев остался стоять.
   - Где Андрей Александрович? - негромко спросил он.
   Васнецов пристально посмотрел на него, потом  опустил  голову,  как  бы
вновь погружаясь в бумаги, и, не глядя на Королева, ответил:
   - В отпуске.
   Прошло еще несколько мгновений. Васнецов поднял голову  и  увидел,  что
Королев по-прежнему безмолвно стоит у стола.
   - Ну, чего ты молчишь? - с  неожиданным  раздражением  громко  произнес
Васнецов и рывком отодвинул от себя бумаги. - Хочешь  спросить:  почему  в
такое время... да? Так я тебе скажу: у него грудная жаба, ты  знаешь,  что
это такое? Шкатулку палехскую  у  него  на  столе  заметил?  Думаешь,  для
украшения? Он там нитроглицерин держит.  Не  был  в  отпуске  четыре  года
подряд и сейчас не хотел уезжать. При мне  говорил  по  ВЧ,  убеждал,  что
обстановка не позволяет...
   - Ну... и что? - все так же негромко спросил Королев.
   - Получил ответ, что идти в  отпуск  следует  теперь.  Дескать,  вообще
история свидетельствует, что если враг начинает войну, то обычно с  осени,
когда убран  урожай.  Следовательно,  до  конца  июля  может  использовать
отпуск... Не сомневаюсь, что  при  сложившейся  обстановке  он  немедленно
вернется, - добавил Васнецов после паузы. - Есть еще вопросы?
   - Есть, - резко и требовательно сказал Королев.
   Он сел, недовольно поморщился, когда мягкое  сиденье  под  ним  глубоко
опустилось, передвинулся на более жесткий край кресла и, в упор  глядя  на
Васнецова, произнес только одно слово:
   - Война?
   Какое-то время Васнецов тоже глядел ему в глаза, потом опустил голову.
   В первое мгновение он хотел сказать, что  знает  не  больше  того,  что
содержалось в только что оглашенной  телеграмме,  и  что  сейчас  надо  не
гадать  на  кофейной  гуще,  а  быстро  проводить   в   жизнь   намеченные
оборонительные мероприятия... Хотел сказать, но не сказал.
   Перед ним сидел один из старейших питерских рабочих, член партии с 1916
года, член парткома Кировского завода, член бюро райкома, бывший  командир
красногвардейского отряда,  активный  участник  борьбы  с  зиновьевцами  и
троцкистами. Этому человеку Васнецов не мог отвечать  общими  фразами.  Не
мог. Не имел права.
   Но что же другое ответит ему он, Васнецов, один из секретарей  горкома,
всю возможную информацию  особого  секретного  характера  получавший  лишь
через Жданова, которого вот уже несколько дней не было в городе?!
   - Если то, что говорил этот майор, - правда... - начал было Королев, но
Васнецов, инстинктивно ухватившийся за возможность уйти  от  мучивших  его
самого неразрешенных вопросов, прервал:
   - Этот  Звягинцев  явно  паникует.  И  кроме  того,  он  превысил  свои
полномочия. Все-таки  здесь  присутствовали  десятки  людей.  Командование
поручило ему сделать самую общую информацию.
   - То, что сказал Звягинцев, надо  не  десяткам  -  тысячам  сказать!  -
прервал его Королев. - И чем быстрее, тем лучше! Ты что думаешь, Гитлер  -
это тебе Маннергейм?
   - Не понимаю, Иван  Максимович,  -  пожал  плечами  Васнецов,  все  еще
инстинктивно делая попытки перевести разговор с главного пути на  смежный,
второстепенный, - почему ты решил, что мы не  видим  разницы?  И  в  какой
связи...
   - А в той, - снова прервал его Королев, - что  Маннергейма  можно  было
войском придушить. А тут одним войском не обойдешься! Здесь в случае  чего
всю партию, весь народ надо поднимать. Весь народ, понял?
   Наступило молчание. Его снова нарушил Королев.
   - Слушай, товарищ секретарь,  -  сказал  он,  налегая  грудью  на  край
письменного стола, - я тебя еще комсомольцем знал.  И  речи  твои  не  раз
слыхал. И как ты Ленина Владимира Ильича цитировал, помню. Ну, а я  насчет
цитат не силен, только самого его,  Ленина,  не  один  раз  слышал.  Когда
первые  эшелоны  социалистической  армии  на   фронт   уходили,   он   нам
напутственное слово держал. Я еще  темный  тогда  был,  глупый,  потом  уж
поумнел малость, только три слова из всей его речи тогда запомнил.  Хочешь
повторю? "Товарищи, приветствую в вашем лице героев-добровольцев..."
   Он умолк.
   - Я тебя понял, Максимыч, - тихо сказал Васнецов, - но мне кажется, что
ты упускаешь из виду кое-что очень важное. Когда вы шли  добровольцами  на
фронт, в стране, по существу, не было армии.  А  сейчас  она  есть.  Самая
сильная в мире, Иван Максимович! И я убежден, если и впрямь  суждено  быть
войне, то...
   - Да не агитируй ты меня, Серега! Я в нашу армию не меньше твоего верю.
Но ведь Гитлер-то не только армию нашу  разбить  желает.  Он  ведь  народ,
народ на колени поставить хочет, поставить, да так и оставить. На коленях!
   - Но этому не бывать! - воскликнул, ударяя ладонью по столу,  Васнецов,
и его слова прозвучали звонко, непреднамеренно, совсем по-юношески,  точно
и не от разума, а из глубины сердца.
   На мгновение добрая, почти  ласковая  улыбка  появилась  на  сухощавом,
морщинистом лице Королева, но тут же исчезла.
   - Так вот, - точно не придавая значения восклицанию Васнецова и как  бы
продолжая прерванную мысль, сказал Королев, - если что  -  мы  у  себя  на
Кировском отряды создавать начнем. Об этом и  хочу  тебе  заявить.  Оружие
будет?
   - Погоди, погоди, Максимыч, - торопливо произнес Васнецов, -  но  войны
ведь еще нет! И может быть, она и не начнется.
   - А я первым в нее и не лезу. А если будет?
   - Тогда партия даст все необходимые директивы!
   - Партия? - громко и даже с какой-то угрозой в голосе повторил Королев.
- А я, по-твоему, кто, беспартийный?
   Он встал. Поднялся со своего места и Васнецов.
   - Так вот, - сказал Королев решительно, - запомни. Если что  -  рабочие
отряды. В армию возьмут тех, кто по всем статьям годен. А в отряды -  одна
статья годности: защищать страну хочешь? Оружие держать в силах? Вот  тебе
винтовка - иди!
   И он рывком протянул Васнецову руку для прощания, но так, точно  вручая
ему винтовку.
   ...Оставшись один, Васнецов снял телефонную трубку и  позвонил  в  штаб
округа. Ему ответили, что пока все спокойно,  никаких  перемен.  Тогда  он
снял трубку телефона ВЧ и позвонил в Москву. Москва ответила: "Пока ничего
нового.  Руководствоваться  полученными  директивами.   Жданов   на   днях
возвращается в Ленинград..."


   ...С этой минуты не раз дежурный по горкому партии звонил  оперативному
дежурному ЛВО.
   Но ответы были стереотипными:
   - Пока тихо...
   "Пока тихо!" - примерно такой же ответ получали  в  ту  ночь  операторы
Генштаба, связывавшиеся со штабами округов. "Пока тихо!" - докладывали они
наркому обороны и начальнику Генштаба...
   И они были правы. В те самые последние часы на всей необъятной западной
границе  Советского  Союза,  от  Баренцева  до  Черного   моря,   внезапно
воцарилась странная, необычная тишина.
   Еще днем на  той  стороне  границы  происходила  какая-то  лихорадочная
деятельность. Гудели танковые моторы, взлетали и кружились  над  границей,
часто пересекая ее, самолеты, с советских наблюдательных вышек можно  было
даже  без  бинокля  видеть  интенсивное  движение  военных  грузовиков  на
приграничных дорогах.
   Но в ночь на 22 июня  неожиданно  все  стихло.  Никаких  подозрительных
шумов   не   фиксировали    звукоулавливатели.    Тщетно    прислушивались
пограничники.  Радиооператоры,  занятые  перехватами  переговоров  немцев,
пожимали  плечами  в  ответ  на  вопросительные   взгляды   командиров   и
докладывали: "Молчат. Точно все вымерло".
   И это была правда. Потому что, согласно  приказу  немецкого  верховного
командования, в ночь на 22 июня, до того момента, пока будет  дан  сигнал,
всем полевым штабам, всем выдвинутым к границам и  готовым  для  решающего
прыжка войскам предлагалось прекратить всякое движение  и  хранить  полную
тишину.
   Немецкие офицеры сидели в  своих  палатках  или  в  штабных  автобусах,
склонясь над картами. Пользование телефонами было разрешено лишь в  случае
крайней необходимости. Мертвая тишина стояла в эфире...
   Вернувшись  в  штаб  округа,  Звягинцев  уже  застал  там   большинство
сотрудников своего отдела.
   В коридорах было шумно  от  топота  сапог  по  каменному  полу  и  гула
голосов, как бывало всегда за несколько минут до начала рабочего дня.
   Прибывали все новые и новые командиры. На лицах входящих были  написаны
и тревога и удивление. Они торопились встретиться недоуменным  взглядом  с
теми, кто пришел раньше, чтобы узнать, понять, что, собственно, случилось.
   Но и те, ранее прибывшие, еще  ничего  толком  не  знали.  В  ответ  на
вопросительные взгляды товарищей по службе они лишь разводили руками.
   Не заходя в свое управление, Звягинцев, как ему  и  было  приказано  по
телефону, направился к начальнику штаба.
   Обычно подтянутый, даже элегантный генерал, которого Звягинцев не видел
несколько недель, произвел на этот раз на него странное впечатление.
   При свете настольной лампы была хорошо видна щетинка на  его  несколько
одутловатом лице, китель выглядел помятым, точно генералу довелось спать в
нем не раздеваясь. Он сидел за письменным столом под  портретами  Сталина,
Ворошилова и Тимошенко, погрузившись в чтение каких-то бумаг, на мгновение
приподнял голову, когда Звягинцев стал докладывать  о  своем  прибытии,  и
снова погрузился в чтение.
   Окончив  доклад,  Звягинцев  несколько  секунд   стоял   молча,   затем
вполголоса спросил, какие будут приказания.
   - Ждать, - не поднимая головы, ответил генерал.
   Звягинцев, все еще не двигаясь с места, недоуменно посмотрел  на  низко
опущенную генеральскую голову и хотел было спросить, какие задания следует
дать подчиненным, но в этот момент генерал буркнул:
   - Не мешай. Иди к себе. Я сказал: ждать.
   Звягинцев круто повернулся и вышел из кабинета. Но направился он  не  к
себе, а в оперативное управление в  надежде,  что  именно  там,  пользуясь
личными знакомствами, узнает причину внезапного вызова.
   Он уже готовился войти в обитую дерматином дверь,  когда  оттуда  вышел
полковник Королев. Увидя Звягинцева, он хмуро бросил ему:
   - Явился? Почему не у себя в управлении?
   Поддаваясь    общей    напряженно-тревожной    обстановке,    Звягинцев
отрапортовал, что  был  у  начальника  штаба,  никаких  приказаний,  кроме
указания "ждать", не получил и теперь хотел...
   - Произвести самостоятельный разведывательный поиск у оперативников?  -
не без иронии перебил его Королев.
   Звягинцев молчал.
   - Ладно, - сказал Королев, - идем ко мне. Пока что у меня к тебе вопрос
есть.
   Они вошли в накуренный кабинет полковника. Королев сел за стол,  кивнул
на стул, приглашая Звягинцева садиться, и сказал:
   - Ты что там такое наговорил в Смольном?
   "Ну вот, - подумал Звягинцев, - так и есть. Доложили".
   Он подумал об этом без  страха,  без  обиды,  но  с  чувством  какой-то
безнадежной усталости.
   - Я тебя, кажется, ясно спрашиваю? - снова  заговорил,  повышая  голос,
Королев. - Десять минут назад начальнику штаба звонили из Особого  отдела.
Говорят, что ты огласил там секретные данные - ну вот, всю эту петрушку  с
разведчиком. И вообще весь тон твоего сообщения  был  паническим.  Хорошо,
что попали на меня, а не на генерала. Тем не менее я должен ему  доложить.
Сам понимаешь, такими вещами не шутят. Ну, что скажешь?
   -  Докладывайте,  товарищ  полковник,  -  сухо  и  официально   ответил
Звягинцев.
   - Ты меня не учи! - гаркнул Королев и ударил кулаком по столу.  -  Если
бы не мое  к  тебе  отношение,  ты  бы  уже  с  генералом  объяснялся!  Ты
понимаешь, что с тобой могут сделать под горячую руку и в такой момент?!
   Он умолк, откинулся на спинку стула и некоторое время пристально глядел
на Звягинцева.
   Тот молчал.
   - Значит, все правда, - сказал Королев и с досадой махнул  рукой.  -  Я
решил подождать, пока ты не явишься.  Думал,  что-нибудь  скажешь  в  свое
оправдание... Да что ты молчишь как истукан?!  -  снова  взорвался  он.  -
Говори, наплели на тебя или все правда?
   - Все правда, - равнодушно сказал Звягинцев.
   - Черт знает что! - буркнул Королев, встал и  несколько  раз  торопливо
прошелся  по  кабинету.  Потом  остановился   перед   неподвижно   сидящим
Звягинцевым. - Но как ты... посмел? -  снова  заговорил  он.  -  Нервы  не
выдержали? В панику ударился?
   Звягинцев вскочил  со  стула.  В  эту  минуту  он  ненавидел  Королева.
Ненавидел не потому,  что  боялся  наказания.  Нет,  совсем  другие  мысли
владели им сейчас...
   - Товарищ Королев, - твердо произнес он, пожалуй впервые называя его не
по званию, не по имени-отчеству, - я коммунист. И меня послали говорить  с
коммунистами. И мой долг заключался в том, чтобы сказать им правду. И я не
понимаю... как вы можете?.. А что, если... через несколько часов  начнется
война?!
   Звягинцев стоял вытянувшись, казалось, что все его нервы  напряжены  до
крайности, на лбу выступили капли пота. Он  глядел  на  Королева  в  упор.
Наступила тишина.
   Королев как-то вяло махнул рукой и  снова  сделал  несколько  шагов  по
кабинету.  Затем  он  вернулся  к  столу,   сел,   расстегнул   воротничок
гимнастерки, вытащил носовой платок и вытер им свою короткую жилистую шею.
   -  Ладно,  -  произнес  он  наконец,  -  будем  считать,  что  особисты
перегнули. До утра  генералу  докладывать  подожду.  Сядь,  не  на  смотру
стоишь...
   Звягинцев сел. И опять ощутил  огромную  усталость.  Он  не  чувствовал
облегчения от сознания, что отодвинулась лично ему грозящая опасность.  Он
сейчас не думал об этом.
   - Иди к себе, жди, - вполголоса сказал Королев.
   - Нет, - покачал головой Звягинцев, - я хочу спросить...
   - Чего еще спросить? - недовольно произнес Королев.
   - Прежде  всего,  Павел  Максимович,  -  уже  менее  официально  сказал
Звягинцев, - не  могу  ли  я  узнать  конкретную  причину  общей  тревоги?
Что-нибудь случилось?
   - Дальше.
   - Ну... что означает эта неопределенная команда "ждать"?
   - И еще?
   -  Опять  все  то  же,  Павел  Максимович.  Извини,  но  у  меня  такое
впечатление, что на границе что-то произошло, но от нас это скрывают.
   - Ясно, - усмехнулся Королев, - отвечаю  по  пунктам.  Причина  тревоги
тебе известна - содержание телеграммы наркома ты узнал от меня  еще  днем:
"возможны провокации". Это первое. Ждать тебе приказано  потому,  что  всю
необходимую работу по плану ты проделал еще днем. Ну,  а  насчет  третьего
твоего вопроса могу тебе ответить, что на границе все спокойно.
   - Спокойно? - недоуменно повторил Звягинцев.
   - Да, да, спокойно, мать их... - неожиданно громко выругался Королев. -
Первый  раз,  первую  ночь  за  целый  месяц  спокойно!  Тихо!  Точно  все
передохли.
   Он вскочил с кресла и стал торопливо шагать по комнате.
   - Что у них там происходит, хотел бы я знать!.. - тихо, будто про себя,
пробормотал Королев.
   ...Но никто в штабе Ленинградского военного округа не  знал  и  не  мог
знать, что в этот момент, в три часа двадцать минут утра по московскому  и
в час двадцать по среднеевропейскому времени, происходило  по  ту  сторону
внезапно затихшей, точно вымершей, советско-финской границы.  И  в  других
военных округах не знали и не могли знать, что делают в эти минуты немцы.
   Но факт оставался фактом  -  на  той  стороне  царила  мертвая  тишина.
Казалось, спали леса. Безлюдны были  поля.  Медленно  полз  по  брестскому
железнодорожному мосту, пересекая  советско-германскую  границу,  поезд  с
продовольствием и минеральным сырьем,  отправляемым  в  Германию  согласно
договору. Два таможенных чиновника на  ходу  вскочили  в  поезд.  Все  как
обычно. Но в эти минуты в палатке оперативных  работников  штаба  немецкой
армейской группы "Центр" раздался телефонный звонок  -  первый  за  долгие
часы, и начальник оперативного отдела 24-го  армейского  корпуса  доложил,
что "с мостом все в порядке".
   Не было сделано  никаких  комментариев,  не  было  произнесено  никаких
поясняющих слов. Но говорившие по телефону знали, что речь идет  о  мосте,
по которому танки Гудериана менее чем  через  час  ринутся  через  Буг  на
Брест.
   Шли минуты. На всех тщательно сверенных часах немецких штабных офицеров
стрелки подходили к двум часам ночи по среднеевропейскому времени.
   Внезапно гигантское  пламя  разорвало  предутренние  сумерки.  Немецкие
орудия всех калибров одновременно от Баренцева  до  Черного  моря  открыли
огонь по советской территории.
   Война началась.



12

   Когда на рассвете 22 июня 1941 года  около  двухсот  немецко-фашистских
дивизий - пехотных, моторизованных,  танковых,  авиационных,  объединенных
для вторжения в корпуса, армии  и  группы  армий,  упоенные  молниеносными
победами на Западе, оснащенные новейшим вооружением, которое  дни  и  ночи
ковалось для них  на  заводах  покоренной  Европы,  распаленные  ожиданием
богатейшей добычи, освобожденные Гитлером от контроля совести, которую  он
называл химерой, - когда эти миллионы солдат, руководимые десятками  тысяч
офицеров  и  многими   сотнями   генералов,   ринулись   на   пограничные,
предварительно пропаханные артиллерийскими снарядами и  фугасными  бомбами
районы Советского Союза, - в то страшное, темное от дыма земляных смерчей,
пахнущее гарью, полыхающее отблеском пожаров утро  вряд  ли  кто  в  нашей
стране  полностью  представлял  себе  дальнейший  ход  событий  и  размеры
нависшей опасности.
   Пройдут  еще  годы,  и  прольются  реки  крови,  и  двадцать  миллионов
советских людей лягут мертвыми в землю их отцов и дедов,  для  того  чтобы
миллионы других людей - их братьев - смогли погнать ненавистного  врага  и
наконец настигнуть его в самом волчьем логове, -  прежде  чем  всему  миру
станут известными два слова: план "Барбаросса" -  и  то,  что  крылось  за
этими словами.
   Но в то горькое утро никто в Советском Союзе подробностей  этого  плана
не знал. Не знали  и  не  могли  знать  о  них  и  те  люди  -  военные  и
гражданские,  -  на  которых  было   возложено   руководство   частями   и
подразделениями Прибалтийского и Ленинградского военных округов и  многими
тысячами коммунистов города, носящего имя Ленина.
   Пройдут дни, бесконечные,  как  годы,  прежде  чем  смертельная  угроза
полностью будет осознана и они узнают, что семьсот тысяч немецких солдат и
офицеров, 1500 танков и 1200 самолетов устремились на северо-запад страны,
имея перед собой главную цель - с ходу сокрушить Ленинград,  а  двенадцать
тысяч орудий и минометов были готовы своим пагубным огнем  стереть  его  с
лица земли.
   Но в то раннее июньское утро и эти цифры и эта цель  были  еще  никому,
кроме немцев, не известны.
   Не знали их и руководители партийной организации города, в том числе  и
один из секретарей горкома, Сергей Афанасьевич Васнецов.
   Этому человеку еще не исполнилось и сорока лет. Он был до болезненности
худ, прямой, острый нос  и  резко  выдающиеся  скулы  придавали  его  лицу
выражение строгости и замкнутости.
   Бывший секретарь одного из окружкомов комсомола, он  вступил  в  партию
девятнадцатилетним юношей, в конце двадцатых годов был взят  на  работу  в
Ленинградский губком  инструктором,  затем  избран  секретарем  одного  из
городских райкомов партии, а через год снова вернулся в Смольный, но уже в
качестве одного из секретарей горкома партии. На этом посту и застала  его
война.
   Многие из тех, кому приходилось работать  с  Васнецовым,  называли  его
"человек-пружина": он обладал огромной энергией и неистощимым запасом сил.
   Люди удивлялись, как этот аскетической внешности,  изможденный  на  вид
человек способен не спать напролет ночи, в течение одних и  тех  же  суток
появляться в самых различных  и  удаленных  друг  от  друга  местах  -  на
заводах, в учебных заведениях, в воинских частях, на кораблях.
   Как правило, Васнецов был тем  спокойнее,  тем  ровнее  в  обращении  с
людьми, чем более напряженной была ситуация, и  многим  казалось,  что  он
копирует Жданова. Но если Жданов старался не повышать голоса  (и  те,  кто
знал его, были уверены, что тут он подражает Сталину), то  Васнецов  часто
"взрывался" - сказывалась  комсомольская  закваска  -  и  в  этих  случаях
становился до крайности резким, казалось, даже жестоким. Однако это только
казалось, потому что жестоким Васнецов не  был  никогда.  Просто,  подобно
многим другим воспитанным в те годы партией людям, он не признавал никаких
компромиссов, когда речь шла об отношении к _делу_. И любое  противоречие,
возникающее между интересами дела и поведением человека,  решал  в  пользу
первого.
   Дисциплину, способность человека выполнить поручение, чего  бы  это  ни
стоило,  Васнецов  ценил  наряду  с  такими  важнейшими  качествами,   как
честность, преданность партии, готовность  отдавать  ей  всего  себя,  без
остатка.
   Поэтому, когда в половине пятого утра в кабинете Васнецова, который  он
так и не покидал после того, как закончилось заседание партийного  актива,
раздался телефонный звонок и начальник штаба  округа  сообщил,  что  немцы
бомбят  наши  города,  в  том  числе  и  близкие  к   Ленинграду   столицы
Прибалтийских республик, первый  вопрос  Васнецова  был:  "Какие  получены
указания?"
   Не  скрывая  своего  волнения,  торопливо,   но   одновременно   как-то
нерешительно начштаба ответил,  что  получен  приказ  наркома  дать  отпор
врагу, выбросить его с территории, на которую он  проник,  но  границу  не
переходить.
   Васнецов спросил, где командующий, получил ответ, что тот должен с часу
на час прибыть из войск, и повесил трубку.
   Перед мысленным взором Васнецова возникла вся широко разветвленная сеть
городской  партийной  организации  -  бюро  горкома,  райкомы,   заводские
партийные   комитеты,   сотни   первичных   партийных   коллективов,    их
руководители, и он испытал минутное чувство  удовлетворения  от  сознания,
что все они находятся в боевой готовности и ждут указаний.
   Он нажал кнопку звонка и поручил  появившемуся  помощнику  -  молодому,
чуть  прихрамывающему  после  ранения,  полученного  в  войне  с  финнами,
человеку - немедленно оповестить всех членов бюро горкома и  попросить  их
приехать в Смольный через тридцать минут.
   Потом он посмотрел на висящие на стене часы, автоматически засек время,
и в тот же момент тревожное беспокойство охватило его.
   Васнецов  подумал  о  том,  что,  поскольку  нет  Жданова,   руководить
заседанием бюро придется ему и, таким образом, именно  на  него  в  первую
очередь ложится ответственность за все решения, которые предстоит принять.
   Разумеется, Васнецов знал, что надо делать  в  первую  очередь,  -  все
надлежащие  меры  на  тот  случай,  если   обстановка   обострится,   были
предусмотрены не только на недавно закончившемся собрании партактива, но и
гораздо раньше: приведение в боевую  готовность  средств  противовоздушной
обороны, круглосуточные дежурства партийных руководителей -  до  парткомов
на крупнейших предприятиях  включительно,  мероприятия  по  линии  органов
государственной безопасности и многие другие.
   И тем не менее сознание, что всего намеченного будет недостаточно,  что
теперь,  когда  опасность,  нависшая  над  страной,  перестала  быть  лишь
теоретической  возможностью,  а  стала  страшной  явью,  надо  предпринять
какие-то новые, важные, не предусмотренные в мирное время действия, -  это
сознание постепенно полностью овладело  мыслями  Васнецова.  И  теперь  он
пытался предугадать, понять, что же необходимо  предпринять  еще,  и,  сам
того не замечая, погрузился в тяжелое раздумье.
   ...Еще две  недели  назад  Васнецов  не  представлял  себе,  что  война
разразится так скоро.
   Подобно миллионам советских людей, он совсем недавно прочитал в газетах
сообщение ТАСС. В коротких и категорических выражениях - в них  угадывался
стиль Сталина - оно опровергало утверждения иностранных корреспондентов  о
концентрации   немецких   войск   на   советско-германской   границе   как
злонамеренные и провокационные.
   В  сообщении  говорилось,  что  Германия   неуклонно   выполняет   свои
обязательства, вытекающие из советско-германского  пакта,  и  слухи  о  ее
намерении напасть на СССР лишены всякого основания.
   Все это не только не соответствовало  тревожной  атмосфере,  в  которой
жила страна, но и шло как бы вразрез с теми призывающими к бдительности  и
боевой готовности директивами, которые систематически приходили в обком из
ЦК.
   Васнецов спросил Жданова, как следует толковать это заявление ТАСС.
   Спокойно и методично Жданов разъяснил Васнецову, что оно преследует две
цели:  во-первых,  успокоить  возможные  опасения  Германии,  -   западная
буржуазная печать, втайне  все  еще  надеясь  натравить  на  нас  Гитлера,
регулярно публикует ложные сведения о  том,  что  СССР  собирается  начать
превентивную войну; во-вторых, оно, это заявление ТАСС, направлено на  то,
чтобы побудить Германию выступить с  аналогичным  документом  относительно
СССР.
   Разъяснение звучало убедительно, и  в  течение  нескольких  дней  после
разговора с Ждановым Васнецов с особым вниманием читал сводки  иностранной
печати и радиоперехваты финских  и  немецких  передач  в  надежде  увидеть
ожидаемое сообщение германского правительства.
   Но такого заявления не последовало. Казалось, что в Германии вообще  не
заметили сообщения ТАСС.
   Васнецов больше не задавал Жданову вопросов на  эту  тему,  ибо  каждый
такой вопрос, в какой бы форме он ни был поставлен, неизбежно  отражал  бы
не только предположение Васнецова, что публикация не достигла своей  цели,
но, следовательно, и сомнение в целесообразности заявления вообще.
   А позволить себе высказать такое сомнение  Васнецов  не  мог.  Хотя  по
положению своему он был одним из ближайших сотрудников Жданова, между ними
все же  существовала  огромная  дистанция,  поскольку  Жданов  был  членом
Политбюро и секретарем ЦК.
   Партийная дисциплина, или, точнее, "партийная воспитанность",  как  она
понималась  в  те  годы  многими  ответственными  работниками   партийного
аппарата, заключалась и в  том,  чтобы  "не  лезть"  в  дела,  входящие  в
компетенцию высшего руководства страны.
   Предполагалось - да и сам Васнецов считал именно так, - что всех,  кого
надо, проинформируют обо всем в необходимом объеме и в  надлежащее  время.
Проявлять же чрезмерную инициативу,  самовольно  пытаясь  расширить  сферу
своей информированности, не следует. Это могло бы дать  повод  ЦК  неверно
истолковать его поведение. А  сама  мысль  об  этом  была  противна  всему
характеру Васнецова.
   И вовсе не  потому,  что  он  боялся  каких-либо  неприятных  для  себя
последствий, хотя на глазах Васнецова, случалось, рушились  судьбы  людей,
которые, как считалось, переоценивали значение своей  личности  и  лелеяли
честолюбивые мечты. Нет, дело было не в боязни. Просто доверие ЦК Васнецов
ценил превыше всего и, потеряв его, потерял бы то, что  считал  главным  в
своей жизни.
   Поэтому во время последующих разговоров  с  Ждановым  Васнецов  уже  не
возвращался к  заявлению  ТАСС  от  14  июня.  Тем  более  что  директивы,
приходившие из ЦК и после  этой  даты,  требовали  все  большего  усиления
бдительности, хотя и с обязательной оговоркой  о  необходимости  соблюдать
полную  секретность  проводимых  мероприятий,  дабы  не  дать  повода  для
провокаций.  Именно   во   исполнение   этих   директив   составлялись   и
пересматривались мобилизационные планы крупнейших предприятий города,  его
наиболее  важных  центров  -  таких,  как  обком,  горком,   Радиокомитет,
телефонный узел, телеграф,  -  уточнялись  перечни  оборонных  мероприятий
райкомов и низовых партийных комитетов, а в повестку  дня  заседаний  бюро
горкома  все  чаще  включались  сообщения  руководителей   штаба   местной
противовоздушной обороны.
   Членам бюро  горкома  было  хорошо  известно  и  то,  что  аналогичные,
требующие боевой готовности директивы приходили и  в  штаб  Ленинградского
военного округа из Наркомата обороны. Именно во исполнение одной из  таких
директив руководители округа и выехали две недели назад  в  пограничные  с
Финляндией районы, чтобы провести инспекцию войск  и  тактические  учения,
потому что, согласно логике вещей, именно оттуда, с севера, только  и  мог
грозить Ленинграду, отдаленному от западных рубежей страны,  потенциальный
противник.
   И тем не менее до вчерашнего дня он,  Васнецов,  с  трудом  представлял
себе реальность надвигающейся войны.
   И не  только  потому,  что  заявление  ТАСС  все  же  оказало  на  него
определенное психологическое воздействие.
   И не только  потому,  что  ЦК  разрешил  Жданову  уехать  в  отпуск  и,
следовательно, не опасался военных событий, по крайней  мере  в  ближайшее
время...
   Было  еще  одно,  психологическое,  но  весьма  важное  обстоятельство,
способствующее убеждению, что внезапно  война  не  начнется:  в  сознании,
скорее даже в подсознании, Васнецова, как и десятков тысяч других  стоящих
на  переднем  крае  социалистического  строительства  людей,  самим  ходом
истории укоренилась мысль о всемогуществе Сталина.
   Факты, неопровержимые факты, размышлял Васнецов, вот уже на  протяжении
многих лет убеждали в том, что жизнь в стране вопреки прогнозам  маловеров
-  уклонистов  и  оппозиционеров  -  развивалась  именно  так,  как   было
предначертано партией, ЦК, Сталиным.
   Вот уже  долгие  годы  страна  развивается  в  мирных  условиях,  давая
сокрушительный отпор отдельным попыткам извне проверить  ее  мощь.  Сталин
выиграл долгую, годами длившуюся передышку, - он оказался прав.
   Сталин сказал, что единственная  возможность  по-настоящему  обеспечить
безопасность страны заключена в создании  мощной  индустриальной  базы,  -
"иначе нас сомнут".
   И опять-таки маловерам казалось  невероятным,  невозможным  решить  эту
титаническую задачу, не  имея  достаточного  количества  квалифицированных
кадров, без финансовой помощи извне.
   Но она в основном была решена менее чем за десять лет.
   Нельзя успешно строить коммунизм, имея  в  стране  два  уклада:  мощную
социалистическую  индустрию   и   раздробленное,   частнособственническое,
мелкотоварное  сельское  хозяйство,  -  и  Сталин  поставил   задачу   его
коллективизации.
   И снова нашлись люди, которым  эта  задача  казалась  невыполнимой,  во
всяком случае в обозримый период времени.
   Однако сплошная коллективизация сельского хозяйства  стала  непреложным
фактом. И на этот раз Сталин доказал свою правоту...
   Нет,  Васнецов  видел  в  Сталине  не  просто   человека,   наделенного
непререкаемой властью, личность, чья железная воля заставляла людей идти в
указанном им направлении. Такая оценка Сталина, характерная для  тех,  кто
не имел ничего общего с марксизмом, показалась бы ему нелепой.
   Васнецов был уверен, что сила Сталина заключается в его  даре  научного
предвидения, в способности находить единственно правильные решения в самой
сложной, еще неясной другим людям ситуации.
   И  когда  Васнецов  размышлял  о  возможности  войны,  эта  уверенность
автоматически направляла ход его мыслей по привычному руслу.
   Если войны можно избежать, говорил  себе  Васнецов,  то  Сталин  сумеет
сделать это. Если ей, несмотря на все принятые меры, суждено  разразиться,
то Сталин опять-таки будет знать об этом в нужный  момент  и  своевременно
укажет партии, народу, что и когда делать.
   Так размышлял Васнецов. И хотя мысли эти не рождались в его сознании  в
столь элементарно-логическом порядке, тем не менее  они  создавали  своего
рода защитный барьер. И другая, казалось бы, бесспорная мысль - о том, что
в любой войне сталкиваются две  силы  и  одна  из  них  неподвластна  даже
Сталину, - уже не могла сквозь этот барьер пробиться.
   ...Но сегодня, на рассвете 22 июня 1941 года, эта непривычная мысль  на
какое-то время овладела сознанием Васнецова.
   Он гнал ее, убеждал  себя  в  том,  что  уже  самое  ближайшее  будущее
наверняка докажет, что Сталин и на этот раз был прав, что он и теперь  все
предусмотрел и скоро, может быть уже через несколько  часов,  наглый  враг
будет разбит и отброшен...
   Перед его глазами  встали  эпизоды  из  недавно  виденного  кинофильма,
заслужившего  высокую  оценку  в  газетах:  небо,   почти   невидимое   за
эскадрильями самолетов  с  красными  пятиконечными  звездами  на  крыльях,
комбриг на  командном  пункте,  читающий  радиодонесение:  столица  врага,
который вчера посмел начать войну  против  Советского  Союза,  обращена  в
руины...
   Ему стало легче на душе.
   - Так и будет! - убежденно сказал вслух Васнецов, услышал свой голос  и
повторил, на этот раз уже про себя: "Так и будет!.."
   Он посмотрел на часы. Через пятнадцать минут соберутся члены бюро.
   Васнецов снял трубку телефона прямой связи со штабом  округа.  Знакомый
голос начальника на этот раз звучал хрипло, точно простуженный.
   - Как положение? - коротко спросил Васнецов.
   - Бомбят Ригу, Либаву, Каунас и Вильнюс, - с трудом  скрывая  волнение,
ответил начштаба.
   - А наши? - нетерпеливо прервал его Васнецов.
   - Что? - переспросил генерал.
   - Я вас спрашиваю о  наших  войсках!  -  громко,  почти  грубо  крикнул
Васнецов.
   Ответом ему было молчание.
   - Вы слышите меня? - еще  громче  произнес  Васнецов.  -  Я  спрашиваю,
каково положение наших войск?
   - Войска Прибалтийского округа ведут упорные бои, -  не  сразу  ответил
генерал.
   Теперь умолк Васнецов. Потом он тихо произнес:
   - Так... - И добавил уже обычным своим  ровным,  спокойным  голосом:  -
Через пятнадцать минут состоится заседание бюро. Вы можете приехать?
   - Так точно, - поспешно ответил генерал, - буду в пять ноль-ноль.
   Васнецов повесил трубку. Потом встал и подошел к столику  у  стены,  на
котором стоял радиоприемник. Повернул  верньер.  Раздался  мягкий  щелчок,
зажглась зеленая лампочка, освещая  шкалу;  откуда-то,  точно  из  другого
мира, послышался  постепенно  нарастающий  гул.  Затем  он  превратился  в
ровный,  мягко  гудящий  фон,  и  на  нем  раздались  громкие,   отчетливо
произнесенные слова:
   - ...рыбаки Охотского моря досрочно выполнили месячный план улова рыбы.
Начиная с понедельника труженики моря -  дальневосточники  будут  работать
уже в счет июльского плана. Но сегодня у  них  уже  в  разгаре  воскресный
день. Тысячи рыбаков со своими семьями заполнили сады и парки...
   Васнецов наклонился к приемнику. Горькая мысль о том, что страна еще не
знает о несчастье, которое на нее обрушилось, пронизала его  сознание,  но
тут же исчезла. Другая мысль целиком захватила его. Ведь этот  голос,  эти
слова звучали из вчерашнего, еще мирного дня, они  были  как  бы  границей
времени, разделенного на две части, и Васнецову на  мгновение  почудилось,
что время остановилось и еще не настало сегодняшнее, страшное утро.
   А диктор все говорил и говорил... Он произносил  обычные,  ставшие  уже
привычными слова, но для Васнецова  они  звучали  сейчас  как  исполненные
глубокого, незабываемого смысла.
   Он еще ближе прильнул к радиоприемнику, хотя слышимость была  отличной,
и жадно ловил, точно впитывал в себя, все то знакомое, будничное,  мирное,
о чем сообщал диктор...
   Потом порывистым движением выключил радиоприемник.
   И сразу услышал  через  открытое  окно  звуки  пробуждающегося  города:
редкие гудки автобусов, дребезжащие звонки трамвая...
   И никто из тех людей, что  ждали  трамвая  на  остановке,  кто  ехал  в
автобусах, никто из тех, кто быстрыми шагами шел  по  тротуару,  спеша  на
работу, - никто еще ничего не знал о нависшей над каждым из них опасности.
   Эта мысль неожиданно поразила Васнецова своей трагичностью, и ему стало
неимоверно тяжело, что он, один из тех, кому верят и  на  кого  полагаются
эти люди, не  может  ничего  сделать  для  того,  чтобы  опасность  прошла
стороной, не коснулась их...
   Раздался громкий звонок аппарата ВЧ -  междугородной  правительственной
связи.
   Васнецов бросился к нему с тайной, подсознательной надеждой,  что  этот
звонок несет за собой нечто новое, важное, дающее всем событиям надлежащий
ход.
   Он схватил трубку, назвал свою фамилию и по первому  же  произнесенному
на другом конце провода слову понял, что говорит секретарь ЦК.
   В это время в кабинет стали один  за  другим  входить  вызванные  члены
бюро.
   Васнецов внимательно слушал голос в трубке, время от времени односложно
говоря: "Так... ясно... так..." - и предостерегающе поднимал палец,  когда
в комнату входил очередной участник предстоящего заседания.
   Наконец он повесил трубку, тяжелым взглядом обвел  уже  рассевшихся  за
длинным столом людей и сказал:
   - Товарищи, сегодня в двенадцать часов по радио  будет  объявлено,  что
началась война. Решение о мобилизации уже принято. Кроме  того,  в  восьми
республиках и шестнадцати областях и краях, включая  Москву  и  Ленинград,
объявляется военное положение. ЦК предлагает нам немедленно  приступить  к
выполнению плана оборонных мероприятий. Андрей Александрович  возвращается
в город.


   В двенадцать часов дня Молотов по поручению ЦК и правительства произнес
короткую речь. Ее транслировали все радиостанции Советского Союза...
   И полдень двадцать  второго  июня  стал  началом  нового  исторического
периода в жизни советских людей.
   С этого момента все то, что случалось раньше в жизни страны, семьи  или
отдельного человека, вспоминалось с обязательной приставкой: "до войны..."
   "До войны", "во время войны", "после войны" - этим словам было  суждено
войти в обиход на целые десятилетия.
   Но в тот жаркий июньский полдень, когда на тысячах площадей и  улиц,  в
миллионах домов, в корабельных радиорубках, в шлемофонах летчиков  звучала
исполненная горечи и тревоги речь о нападении врага, люди еще не думали  о
том, как долго им предстоит воевать.
   Их мысли,  их  чувства  находились  в  те  минуты  под  всеохватывающим
влиянием одного факта: враг напал на Советский  Союз,  война  началась.  И
только три фразы звучали в их ушах уже после того, как  закончилась  речь:
"Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!"
   ...Заседание бюро закончилось относительно быстро,  уже  в  семь  часов
утра секретари горкома, заведующие отделами разъехались  по  городу  -  на
предприятия, в воинские части, каждый в  соответствии  с  возложенными  на
него поручениями.
   Из руководителей в Смольном остался один  Васнецов  -  для  поддержания
связи с командованием округа и Москвой, но через два часа после того,  как
в эфире прозвучало правительственное сообщение, выехал в город и он.
   Прежде всего Васнецов хотел объехать  несколько  райвоенкоматов,  чтобы
убедиться в их  готовности  приступить  к  мобилизации  военнообязанных  -
объявления об этом ждали с минуты на минуту.
   Ближайший к Смольному военкомат располагался на соседней улице.
   Васнецов  еще  издали  увидел  очередь  посредине  квартала,  там,  где
помещался продовольственный магазин,  -  большая  вывеска  "Бакалея"  была
хорошо видна из окна машины. "Вот и первое следствие войны", -  с  горечью
произнес он про себя и подумал,  что  введение  карточной  системы  будет,
очевидно, неизбежным.
   Однако Васнецова ожидало радостное разочарование.  У  входа  в  магазин
действительно толпились люди, но очередь осаждала соседнюю дверь, заслоняя
собою маленькую вывеску райвоенкомата.
   "Но как же так, - с недоумением,  с  облегчением,  с  радостью  подумал
Васнецов, - ведь приказ о мобилизации еще не объявлен!"
   С трудом, под  неодобрительные  возгласы  из  очереди,  он  пробился  в
маленькую приемную военкомата, по лестнице, также сплошь  забитой  людьми,
кое-как протиснулся на второй этаж, где помещался кабинет военкома.
   Двое  красноармейцев  стояли  у  двери,  с  трудом  сдерживая   натиск.
Васнецову пришлось назвать себя, прежде чем его допустили к военкому.
   Пожилой майор в хлопчатобумажной  гимнастерке,  на  которой  проступали
пятна пота, сидел за столом, заваленном стопками бумаг. Увидев  Васнецова,
он поспешно встал и с отчаянием в голосе проговорил:
   - Что делать, товарищ Васнецов?  Голова  кругом  идет!  Полторы  тысячи
заявлении только за два часа!
   - Думаю, что надо радоваться, - начал было Васнецов, но военком прервал
его:
   - Да, но приказ-то еще не объявлен! Что  делать,  как  отвечать?  -  Он
махнул рукой на стопы листков, лежащих на столе. - Тут ведь и стар и млад!
И  люди  призывных  возрастов,  и  подростки,  и  совсем   старики!   Нет,
посмотрите!
   Он пошарил в одной из стоп,  вытащил  листок  бумаги,  бросил  на  него
взгляд и протянул Васнецову. Тот прочел написанные  химическим  карандашом
торопливые строки:
   "Я участник  революционных  боев  1905  года.  Бил  Юденича  в  1918-м.
Участвовал в гражданской в качестве командира  пулеметного  взвода.  Прошу
немедленно призвать на действительную военную службу..."
   - По ведь это же  здорово!  -  воскликнул  Васнецов,  возвращая  листок
военкому.
   - Что здорово-то, что? - воскликнул военком,  выхватил  листок  из  рук
Васнецова и бросил его на стол. - Вы  знаете,  сколько  этому  пулеметчику
лет? Семьдесят третьего года рождения он - понимаете? Давно снят с учета!
   - Надо было ему разъяснить...
   - Что разъяснить, - с отчаянием снова прервал военком, - он  тут  такой
тарарам устроил!
   За дверью раздался шум, который перекрывали отдельные выкрики.
   - Слышите, товарищ Васнецов, - жалобно произнес майор, - и все только к
военкому! Минуя отделы! Им кажется, что я их тут же  вооружу  и  пошлю  на
фронт. Людей в помощь мне надо, иначе зашьемся! Я уже три раза горвоенкому
докладывал - не меньше десяти человек мне надо, чтобы этот поток расшить!
   - Хорошо, товарищ майор, постараюсь  помочь,  -  спокойно,  но  в  душе
испытывая необыкновенное удовлетворение от  только  что  услышанных  слов,
ответил Васнецов.
   ...С трудом пробившись к выходу, Васнецов сел в  машину  и  дал  шоферу
адрес еще одного военкомата. Там происходило  то  же  самое.  Сотни  людей
осаждали двери. Тут были и юноши, и девушки, и старики. Васнецов  не  стал
заходить в военкомат, понимая, что ему придется выслушать те же  жалобы  и
те же требования. Он приказал шоферу  ехать  в  ближайший  райком  партии.
Секретаря райкома не было на месте, дежурный доложил, что тот с утра уехал
на предприятия.
   Васнецов связался по телефону с горвоенкоматом.  Военком  ответил,  что
принимаются все возможные меры, не позже чем через час военкоматы  получат
необходимые пополнения, и  добавил,  что,  по  предварительным  данным,  в
течение первого часа после сообщения по радио о начале войны в  военкоматы
поступили тысячи заявлений от добровольцев.
   В бодром, приподнятом состоянии вышел Васнецов из здания райкома, сел в
машину и сказал шоферу:
   - На Кировский, Коля.
   Эти слова прозвучали так громко и даже лихо,  что  шофер  с  осуждением
посмотрел на него и спросил:
   - Чему радуетесь, Сергей Афанасьевич?..
   Но Васнецов, казалось, не расслышал его вопроса...



13

   Они стояли на перроне белокаменского вокзала - Вера и Анатолий.
   Прошло десять дней с тех пор, как он заболел.  И  все  это  время  Вера
провела у его постели. Из Ленинграда ее бомбардировали  телеграммами.  Она
отвечала: "Заболела, ничего серьезного,  на  днях  выезжаю".  Родственники
сердились, требовали, чтобы Вера немедленно возвращалась к  родителям,  не
волновала их. Она не поехала. Дни и почти все  ночи  проводила  у  постели
Анатолия.
   Через неделю он почувствовал себя лучше. Днем позже попробовал  встать.
На десятый день они решили ехать. Анатолий дал телеграмму  родителям,  что
возвращается. Вера с вечера купила билеты и тоже послала телеграмму домой.
Родственники попрощались с ней сухо. И вот Анатолий  и  она  стоят  ранним
утром на перроне в ожидании поезда.
   Казалось, он мало  в  чем  изменился,  этот  маленький,  тихий  дощатый
перрон. Только  стены  вокзала  теперь  покрывали  приказы,  объявления  и
плакаты.
   Приказ о всеобщей  мобилизации.  О  военном  положении.  О  затемнении.
Объявления о новом порядке  продажи  билетов  на  поезда,  о  расположении
ближайших бомбоубежищ. Плакаты: "Смерть фашизму!", "Разгромим врага!".
   Но в остальном все, казалось, было по-прежнему. Не спеша шел  по  путям
вагонный мастер в лоснящейся спецовке с масленкой в одной руке  и  длинным
молотком в другой. Поодаль одиноко сидели  на  своих  чемоданах  несколько
пассажиров. Уже взошло невидимое отсюда солнце, и  безоблачное  небо  было
ослепительно голубым.
   Вера и Анатолий тоже присели на свои чемоданы.
   - Как будто и войны нет, - задумчиво сказала Вера.
   - Ну, до войны отсюда далеко! - преувеличенно бодро ответил Анатолий.
   - Как ты себя чувствуешь, есть температура? - спросила Вера, протягивая
руку ко лбу Анатолия.
   Он недовольно отстранился и сказал:
   - Оставь! Кто сейчас думает о температуре?
   - А о чем ты сейчас думаешь?
   - Нелепый вопрос! О том, чтобы скорее добраться до Ленинграда и явиться
в военкомат. Я должен был это сделать гораздо раньше.
   - Но ты был болен! У тебя есть справка от врача.
   - Прекрасное объяснение! - раздраженно передернул плечами  Анатолий.  -
"Где вы были, когда началась  мобилизация,  товарищ  Валицкий?"  -  "А  я,
видите  ли,  болел.  Не  вовремя  искупался   в   речке.   Вот   документ,
посмотрите..."
   Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал  сюда,  на  болезнь,
которая продержала его в постели, и, главное, на себя.
   Ему было горько и стыдно за то, что он не был  одним  из  первых,  нет,
самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав
речь Молотова.
   Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера
с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него  -  рослого,
здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так
и не очищенная прибрежная грязь и тина.
   А Вера думала совсем о другом - не о своей судьбе, мысли о  ней  просто
не приходили ей в голову, - а о том, что же, что же теперь будет...
   Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда
напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах,  в
песнях и кинокартинах... И следовательно, жизнь теперь должна  измениться,
стать какой-то  другой,  не  похожей  на  прежнюю...  Какой  именно,  Вера
представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим  ее
личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней.
   Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как
бы "примыслить" себя к ней, представляя себя на фронте.
   Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, -  не  о
его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о
том, что ему предстоит,  о  его  дальнейшей  судьбе.  Все  прошедшие  дни,
ухаживая  за  больным  Анатолием,  Вера  просто  не  имела   времени   для
размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне,  ежеминутно
ожидая новых  сообщений,  прислушиваясь  к  радиоголосам,  доносящимся  из
укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора...
   И все же она не думала о войне "конкретно", она ощущала ее  просто  как
огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то,  что
составляло ее жизнь.
   Анатолия же беспокоило другое. Война но  воспринималась  им  как  нечто
грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще  невозможно
разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна:
горькое ощущение, что то самое событие,  о  возможности  которого  столько
писалось и говорилось, с которым связывались понятия  мужества,  героизма,
преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне.
   Он думал не о предстоящих тяжелых  испытаниях,  неизбежно  связанных  с
войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо  стоит  за
спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой.
   Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что
по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может
встретить его в таком сугубо гражданском виде.
   В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался,  она  была
для него ясна: военкомат, фронт. На  мгновение  он  вообразил,  как  будет
плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог.
Разумеется, старик не снизойдет  до  слез  -  сентиментальность  была  ему
чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В
конце концов, ему до сих пор ни разу  не  приходилось  провожать  сына  на
смерть.
   Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово "смерть", не придавая
этому  понятию  никакого  значения,  однако  испытывая   чувство   мрачной
гордости.
   Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается,  подумал  он,
какой-нибудь год назад ему и в голову не  могло  прийти,  что  Вера  будет
именно той девушкой, которой предстоит провожать его на  войну.  Он  знал,
что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало  Анатолия  в
его собственных  глазах.  Он  представил  себе  Веру  стоящей  на  перроне
вокзала, у поезда, который через несколько  минут  повезет  его  туда,  на
запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд - такой,  какие
видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных  войне,  -  бесплацкартные  и
товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный  дым,  звуки  гармошки,
плачущие женщины на перроне...
   Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли  в
ней место для Веры?.. Едва ли.
   И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела  его
в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии.
   Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать.
   - Через пятнадцать минут поезд, - сказал  Анатолий,  бросая  взгляд  на
свои ручные часы.
   - Да, еще пятнадцать минут, - повторила Вера, тоже взглянув на часы.
   По перрону медленно шел странный человек. На нем был  серый  больничный
халат, из-под которого виднелись  белые  кромки  кальсон,  заправленных  в
носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи.
   Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей
и Верой, неожиданно спросил:
   - Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует?
   У него был хриплый голос.
   - Что? - переспросил занятый своими мыслями Анатолий.
   - "Что, что"! - передразнил его человек в халате. -  Пивом,  спрашиваю,
где торгуют? Ребята говорили - тут на вокзале ларек есть.
   Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до  пива,  но,  вдруг
встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью  понял,  что  перед
ним _раненый_ и что он прибыл оттуда, с _войны_.
   - Вы... с фронта? - поспешно спросил он.
   - От тетки с  блинов  приехал,  -  грубо  ответил  человек,  и  по  его
скуластому, небритому лицу пробежала гримаса.
   - Ну как,  бьем  фашистов?  -  снова  спросил  Анатолий,  и  голос  его
прозвучал как-то залихватски и в то же время заискивающе.
   - Пока что они нас бьют, - ответил человек и сплюнул.
   Анатолию захотелось осадить этого неприятного  типа,  явного  паникера,
но, еще раз  взглянув  на  его  перевязанную  руку,  он  спросил,  вопреки
намерению, растерянно:
   - Но... почему же?
   - Тебя, браток, на фронте нет, в этом  вся  причина,  -  щуря  глаза  в
оскорбительной, злой улыбке, ответил человек в  халате,  снова  сплюнул  и
пошел дальше,  шаркая  по  доскам  своими  явно  не  по  размеру  большими
тапочками.
   Вера увидела, как бледное, исхудавшее лицо Анатолия мгновенно  залилось
краской. Она возмущенно крикнула вслед удаляющемуся человеку в халате:
   - Раз не знаете, то не говорите!
   Это прозвучало глупо, даже жалко.
   Человек обернулся,  несколько  мгновений  смотрел  на  Веру  иронически
оценивающим взглядом и сказал равнодушно:
   - Ладно. Держись за своего... забронированного.
   ...Тем временем народу  на  перроне  прибавилось.  Появилось  несколько
военных, женщины с тюками, перевязанными веревками и  ремнями,  мужчины  с
портфелями...
   А поезда все не было. Прошло уже минут  двадцать  с  тех  пор,  как  он
должен был прибыть. Люди стояли на перроне и пристально вглядывались туда,
где рельсы, казалось, сливались в одну едва различимую  линию,  в  надежде
увидеть дымок паровоза.
   Но поезда все не было.


   ...И вдруг мне захотелось, чтобы  этот  поезд  не  приходил  как  можно
дольше. Ведь пока не пришел поезд, для нас с Толей как бы еще продолжается
старая жизнь, а потом мы поедем в  новую  -  неизвестную  и  тревожную,  в
которой уже не будем вместе.
   Я вспомнила, как  еще  совсем  недавно  сидела  в  своей  "мансарде"  и
размышляла, люблю я Толю или нет. А сейчас подобный  вопрос  показался  бы
мне лицемерным и глупым. Потому что за эти дни по-настоящему поняла, как я
его люблю. Как это нелепо,  обидно,  что  по-настоящему  начинаешь  любить
человека только тогда, когда боишься потерять его!..


   А поезда все не было.


   Поезд пришел только под вечер. И люди на белокаменском перроне, которые
в мирное время вошли бы в свои  вагоны  спокойно  и  без  суматохи,  ныне,
измученные долгим ожиданием и  чувствуя,  что  сломан  обычный,  привычный
порядок их жизни, ожесточенно бросились  к  ступенькам  вагонов,  создавая
толчею и нервную суматоху.
   Вера и Анатолий кинулись было к  плацкартному  вагону,  но  на  верхней
ступеньке лестницы стоял проводник и, придерживая за  своей  спиной  ручку
закрытой двери, кричал, что мест в вагоне нет.
   Анатолий тоже что-то кричал в  ответ,  размахивал  билетами,  но  потом
понял, что это бесполезно, и потащил Веру к другому вагону.
   Наконец им удалось втиснуться в общий, битком набитый людьми вагон.
   Они влезли последними - перед  ними  на  ступеньки  взобрался  какой-то
энергичный тип в габардиновом плаще, с небольшим  чемоданом  в  руках.  Он
даже слегка оттолкнул Анатолия, который помогал Вере взобраться на высокую
вагонную ступеньку.
   Когда они втиснулись наконец в вагон, свободных мест уже не было.  Даже
на верхних, багажных полках лежали люди. Но не  это  поразило  Анатолия  и
Веру. Каждому из них приходилось ездить в переполненных вагонах.
   Нет, этот поезд отличался чем-то другим. Оттого ли,  что  в  вагоне  не
зажигали света и царил полумрак, из-за того ли, что тесно прижатые друг  к
другу люди вели себя как-то необычно тихо, или по каким-то иным признакам,
которых  ни  Анатолий,  ни  Вера  еще  не  осознали,  но  они  вдруг   оба
почувствовали, что вступили в преддверие незнакомого им мира  -  мрачного,
молчаливого и тревожного.
   Прошло несколько минут, люди "осели", "притерлись", как  всегда  бывает
после посадки, и проход освободился. Анатолий пошел вдоль вагона в поисках
свободных мест, но опять убедился в том, что все  занято.  Он  вернулся  к
Вере. Они остались стоять у двери, ведущей в тамбур, на самом  проходе,  и
проводница, пожилая женщина со свернутыми,  засунутыми  в  кожаный  футляр
флажками в  руке,  сказала,  чтобы  они  проходили  Дальше  и  приткнулись
куда-нибудь.
   Анатолий довольно резко ответил, что в вагоне нет мест,  но  проводница
оборвала его, сказав, что  "вагон  общий  и  места  тут  ни  для  кого  не
бронированные", а потом посоветовала поставить вещи под одной из полок,  а
самим пристраиваться "как знают", только не стоять в дверях.
   Анатолий пошел по проходу, держа свой и  Верин  чемоданы  перед  собой,
стараясь не задеть за торчащие с полок ноги уже улегшихся  людей.  Наконец
он наобум спросил какого-то расположившегося  на  одной  из  нижних  полок
мужчину, не разрешит ли тот поставить чемоданы под его  полку,  услышав  в
ответ короткое "валяйте", стал запихивать чемоданы и только тогда заметил,
что на полке  устроился  тот  самый  тип  в  габардиновом  плаще,  который
опередил его при посадке. Он так и лежал, не снимая плаща, положив  голову
на чемоданчик.
   Анатолия взяло зло. Если бы не этот нахал, у них с Верой была бы полка.
А теперь им предстоит всю ночь простоять в проходе.
   Он сказал, обращаясь к Вере:
   - Становись вот здесь, у окна, Верочка.  Гражданин  настолько  любезен,
что разрешает поставить вещи под его полкой.
   Слова  "гражданин"  и   "разрешает"   Анатолий   произнес   подчеркнуто
иронически.
   Поезд    тронулся.    И    уже    через    минуту    раздался    чей-то
недовольно-требовательный мужской голос:
   - Проводница, почему свет не дают?
   На него зашикали, кто-то рассмеялся коротким, невеселым смешком.
   - Света не будет, не в мирное время едем!!
   - Тоже мне... игрушки... - пробурчал первый голос, - в войну  играют...
Фронт за тысячу километров отсюда, а они...
   Стук колес заглушил голоса.
   Анатолий и Вера стояли в проходе, у покрытого  пылью  оконного  стекла.
Было  нестерпимо  душно.  Анатолий  попытался  было   открыть   окно,   но
проходившая в это время по вагону проводница сказала:
   - Окна не открывать. Не разрешается.
   - Черт знает  что...  -  раздраженно  произнес  Анатолий.  -  Света  не
зажигать, окна не открывать... В самом деле,  в  игрушки  играют...  будто
фронт рядом. Заставь дураков богу...
   - Ну раз такое правило, Толя, - примиряюще прервала его Вера.
   Он умолк.
   За  окном  в  полумраке  промелькнули  последние  домики  Белокаменска,
деревянная будка стрелочника, начался лес.
   Вера думала о том, что совсем недавно она вот так же стояла  у  окна  и
все это - дома, будка, лес -  проплывало  перед  ней,  только  в  обратном
порядке.
   Но тогда и лес, и будка, и дома были залиты летним солнцем и  выглядели
светлыми и радостными, а теперь все, что было там,  за  вагонным  стеклом,
казалось Вере чужим, тревожным, полным скрытой опасности.
   Она отвернулась от окна и тихо  спросила  Анатолия,  просто  для  того,
чтобы услышать его голос:
   - Как ты себя чувствуешь, Толя, голова не болит?
   - А... что там голова... - раздраженно ответил Анатолий.
   - Скоро мы будем дома... - сказала Вера просто для того, чтобы  сказать
что-нибудь.
   - Да, да. Не пройдет и семи часов стояния на ногах, и мы будем дома,  -
зло согласился Анатолий.
   - Но... ведь никто не виноват, Толя, что же поделаешь, - сказала Вера и
дотронулась до его руки.
   Ему вдруг стало стыдно. Он сжал ее руку и сказал:
   - Ты  прости  меня.  Просто  злюсь  на  себя.  Так  все  глупо,  нелепо
получилось. Эта дурацкая болезнь, этот набитый поезд... Вместо того  чтобы
быть сейчас там...
   Он замолчал.
   - Девушка может сесть, - раздалось неожиданно за его спиной.
   Анатолий резко обернулся. Это  сказал  тот  самый  тип  в  габардиновом
плаще. Теперь он уже полулежал, подперев голову рукой  и  свесив  ноги  на
пол.
   - Спасибо, обойдемся без вашей любезности, - едко ответил Анатолий.
   - А я вас и не приглашал, - сухо сказал, не меняя позы, человек.
   - Спасибо, спасибо, - поспешно вмешалась Вера, - только мы  уж  вместе.
Вы, пожалуйста, не беспокойтесь.
   - Любезность надо было проявлять при посадке, - не унимался Анатолий, -
не толкаться, как... - он запнулся, подыскивая слово, - как  на  базаре...
На фронте бы проявляли активность...
   Эта последняя фраза вырвалась у Анатолия неожиданно для него самого.
   - Насколько могу судить, вы еще тоже не вышли из призывного возраста, -
раздался спокойный ответ.
   - Это не ваше дело, - буркнул Анатолий.
   - Разумеется, - равнодушно согласился человек в плаще.
   Затем он неожиданно встал, поставил свой чемодан ребром к  стенке,  сел
рядом, положив руку на чемодан, и сказал:
   - Садитесь оба.
   - Мы уже ответили вам, что... - начал было Анатолий, но сидящий оборвал
его тоном приказа:
   - Я сказал: садитесь. Места хватит.
   Неожиданно вспыхнул узкий пучок света. Оказалось, что у этого  человека
в руке карманный фонарик. Он осветил освободившееся пространство на полке,
потом бесцеремонно скользнул лучом по Анатолию и Вере и выключил свет.
   - Сядем, Толя,  -  тихо  и  примиряюще  сказала  Вера,  -  раз  товарищ
предлагает... - И добавила уже совсем шепотом; - Ведь всю ночь ехать...
   ...Теперь они сидели на полке втроем: человек в плаще. Вера и Анатолий.
Он расположился на самом краешке, как бы показывая,  что  не  хочет  иметь
никакого дела с этим типом.
   Они сидели молча. На противоположной полке спала,  положив  под  голову
свой узел и укрывшись пальто, женщина.
   Взошла луна. Ее не было видно из окна, только  лес,  тянущийся  по  обе
стороны железной дороги, перестал казаться таким мрачным и  деревья  стали
различимыми. В вагоне тоже стало светлее.
   Было тихо; одни улеглись  спать,  другие  молча  сидели  в  проходе  на
чемоданах.
   На  Веру  эта  тишина,  нарушаемая  лишь  стуком   колес,   действовала
угнетающе. Она опустила голову и попробовала задремать. Но сон не шел.  Ей
очень хотелось пить.
   Человек в плаще глядел вполоборота в окно, по-прежнему облокотившись на
свой чемодан. Теперь Вера могла разглядеть его профиль. У него было  худое
лицо, кожа обтягивала острые скулы. На вид ему было лет сорок.
   Неожиданно он обернулся к Вере, полез в карман и вытащил оттуда большое
яблоко.
   - Хотите? - спросил он, протягивая яблоко Вере.
   - Нет, нет, что  вы...  -  забормотала  она  и  украдкой  взглянула  на
Анатолия. Он сидел неподвижно, низко опустив голову, и как будто дремал.
   -  Берите,  -  сказал  человек  в  плаще   по-прежнему   своим   сухим,
безразличным голосом, положил яблоко Вере на колени и снова  отвернулся  к
окну.
   Она взяла яблоко, снова посмотрела  на  Анатолия  и  откусила  кусочек.
Яблоко было сочное, и Вера еще сильнее ощутила жажду. Она стала  торопливо
есть.
   - Студенты? - неожиданно спросил, не оборачиваясь, сосед.
   - Да, - тихо ответила Вера.
   - Ленинградцы?
   - Да.
   - Как зовут?
   В его коротких сухих  вопросах  одновременно  звучали  и  властность  и
равнодушие. Он по-прежнему не глядел на Веру.
   Она ответила:
   - Вера.
   Добавила нерешительно:
   - А его - Анатолий.
   И спросила просто так, из вежливости:
   - А вас?
   - Кравцов, - коротко произнес человек в плаще.
   На этот раз он  обернулся.  Теперь  Вера  могла  разглядеть  его  лицо,
жесткое, неприятное, с тонкими,  плотно  сжатыми  губами,  со  шрамом  над
правой бровью.
   Вера доела яблоко и теперь держала в руке огрызок, не  зная,  куда  его
деть.
   - Давайте сюда, - неожиданно сказал Кравцов,  дотрагиваясь  до  Вериной
руки. Она почувствовала, что у него сухие, холодные пальцы.
   Он взял огрызок и запихал его в пепельницу,  прикрепленную  к  стене  у
окна.
   - На каникулы ездили? - спросил Кравцов, и в голосе его  Вере  на  этот
раз послышалось нечто похожее на иронию.
   - Да, - ответила она.
   - Неподходящее время, - не то осуждающе, не  то  с  сожалением  заметил
Кравцов.
   - Что же поделаешь? - поспешно ответила Вера. - Просто так  получилось.
Он, - она снова украдкой взглянула на неподвижно сидящего Анатолия,  -  он
заболел. Вот мы и задержались. Воспаление легких.
   - Муж?
   - Нет, что вы! Просто мы... ездили вместе...
   - Понятно, - коротко заметил Кравцов.
   - Вера, давай поменяемся местами, тут больше воздуха,  -  неожиданно  и
каким-то деревянным голосом произнес Анатолий и встал.
   Вера почувствовала, что покраснела. Поведение  Анатолия  показалось  ей
невежливым, бестактным, однако она покорно встала. Они поменялись местами.
   Теперь Анатолий сидел между Кравцовым и Верой, сидел неподвижно,  глядя
на противоположную стенку, всем своим видом подчеркивая,  что  по-прежнему
не хочет иметь со своим соседом по  вагонной  скамье  никакого  дела.  Все
молчали, слышался только стук колес.
   Через некоторое время Кравцов положил руки  на  укрепленную  под  окном
полочку и, казалось, задремал.
   - Толя, - шепотом сказала Вера, - зачем ты так? Ты же обидел человека!
   - Переживет, - передернул плечами Анатолий и добавил: - Нашел  время...
заигрывать...
   - Какая глупость!  -  все  так  же  шепотом  сказала  Вера,  недовольно
отодвинулась от Анатолия и посмотрела на Кравцова, чтобы  понять,  услышал
ли он его слова. Но тот, казалось, и в самом деле заснул.
   Некоторое время они ехали молча...
   - Вера, - тихо сказал Анатолий, подвигаясь к ней, - не сердись на меня!
   Она молчала.
   - Я знаю, что веду себя глупо, - продолжал шепотом Анатолий, - но пойми
меня... Мне очень обидно... очень горько... Мае кажется, что  все  смотрят
на меня как на... ну, как на уклоняющегося, понимаешь?.. И тот раненый, на
перроне... Ведь он презирал меня! И был прав. Я забыть его не могу...  Уже
больше недели идет война, а я... Тебе, наверно, стыдно за меня?
   Он говорил тихо, почти шепотом, запинаясь, но в голосе его звучали боль
и обида. Вере стало жалко его. Она взяла его руку, прижала ладонь к  своей
щеке и заговорила, торопясь и сбиваясь:
   - Нет, нет, Толенька, что ты? Как ты мог даже подумать  такое!  Ведь  я
знаю, это из-за меня все  произошло,  только  из-за  меня,  я  была  дура,
глупая, недотрога, но это потому, что я люблю тебя, так  люблю,  что  даже
сказать не могу, и всегда боялась потерять тебя, только сказать  этого  не
могла, мне стыдно было, а только я всегда боялась, с той минуты, когда  мы
познакомились, тогда, на лодке, помнишь?..
   Она понимала, что говорит не то, что нужно, что все это  сейчас,  когда
идет война, не ко времени и ее слова звучат так, будто она все еще живет в
старом, добром и  светлом  мире,  а  ведь  завтра  они,  может  быть,  уже
расстанутся, и самое главное теперь в том, чтобы он  остался  жив,  а  все
остальное  уже  неважно  и  об  этом   смешно,   глупо   говорить...   Она
почувствовала, что Толина  ладонь,  которую  она  все  сильнее  и  сильнее
прижимала к своей щеке, стала мокрой, и только тогда поняла, что плачет.
   - Вера, Верочка, ну не надо, не плачь, - повторял Анатолий, и в  голосе
его тоже звучали слезы. Он вытирал ладонью  ее  лицо,  а  другой  обнимал,
прижимая к себе, они забыли  обо  всем  -  о  битком  набитом  полутемном,
наполненном табачным дымом вагоне, о людях кругом,  которые,  может  быть,
видят их и слышат...
   И в этот момент где-то рядом раздался оглушительный взрыв. Вагон  резко
качнуло, за окном вспыхнуло пламя, на мгновение осветившее  все  в  вагоне
нестерпимо  ярким  светом,  раздался  пронзительный,   завывающий,   точно
штопором ввинчивающийся в уши звук, что-то  дробно,  градом  застучало  по
крыше вагона, зазвенели осколки разбитых окон.
   Поезд остановился внезапным, сильным толчком, грохот падающих  с  полок
вещей, крики людей -  все  это  слилось  воедино,  и  снова  где-то  рядом
раздался взрыв...
   - Из  вагона!  Быстро!  Все  из  вагона!  -  раздался  чей-то  громкий,
повелительный голос, и Вера, уже пробираясь  среди  загромождавших  проход
чемоданов и тюков, влекомая крепко держащим ее за руку Анатолием,  поняла,
что это был голос Кравцова.
   Они пробирались к выходу среди обезумевших от страха людей, в  их  ушах
звучал  детский  плач,  заглушаемый  каким-то  новым,  страшным,  гудящим,
никогда не слышанным раньше звуком,  добрались  наконец  до  тамбура,  где
другие, напиравшие сзади, вытолкнули, выбросили их наружу...
   Анатолий и Вера упали,  покатились  вниз  с  высокой  насыпи,  а  рядом
бежали, падали и тоже катились люди, а над ними,  вверху  в  низком  небе,
что-то нестерпимо громко гудело...
   И уже там, под насыпью, лежа в липкой грязи, Анатолий и  Вера  увидели,
как горят охваченные языками пламени вагоны.
   - Вера, Вера, бежим! - задыхаясь, кричал Анатолий. Он вскочил,  схватил
Веру за руку, поднял ее  рывком,  и  они  побежали,  сами  не  зная  куда,
проваливаясь в какие-то ямы, продираясь сквозь кустарник, ничего  не  видя
перед собой, с одной лишь мыслью: бежать, бежать как можно дальше от этого
ужаса.
   Но  они  не  долго  бежали.  Снова  над  их  головами   раздалось   все
усиливающееся гудение, и этот страшный, никогда  не  слышанный  ими  ранее
звук заставил их упасть  на  землю,  лицом  вниз,  потом  раздалась  дробь
пулеметной очереди, а еще минутой позже все стихло.
   Анатолий поднял голову. Вера лежала рядом, а в двух шагах от нее -  еще
какая-то женщина. Она упала лицом вниз, на ней был халат, при  падении  он
задрался, и при свете луны  были  видны  ее  голые,  толстые,  с  крупными
темными венами ноги.
   - Вера, вставай, они улетели! - уже громче, чтобы ободрить ее  и  себя,
сказал Анатолий. - Нам надо идти. Они могут снова прилететь.
   Он посмотрел на лежащую в двух шагах от них женщину и повторил:
   - Вставайте, все кончилось.
   Но женщина не двигалась. Очевидно, она все еще не могла прийти  в  себя
от страха.
   - Вставайте! - снова сказал Анатолий и дотронулся до ее плеча.
   Он почувствовал что-то липкое, теплое, в ужасе отдернул руку и крикнул:
   - Вера, она... убита!
   Превозмогая страх,  Вера  дотронулась  до  головы  женщины.  Пальцы  ее
ощутили теплую и мягкую кровавую массу.
   В этот момент откуда-то издалека опять донесся гул самолета.
   И тогда они оба - Анатолий и Вера - снова вскочили и побежали...
   ...Они остановились лишь тогда, когда Вера, будучи уже не  в  состоянии
бежать, упала. Анатолий уговаривал ее пересилить себя и  идти  дальше,  но
Вера сказала, что больше не может.
   Анатолий опустился возле нее на  колени  и  стал  вытирать  платком  ее
мокрое от грязи и слез лицо.
   Они находились на опушке небольшой рощицы. Поезда отсюда  уже  не  было
видно, но на небе все еще полыхали отблески пожара.
   Стало тихо. Они не слышали больше ни взрывов, ни ввинчивающегося в  уши
гула, ни криков людей.
   - Это был налет  авиации,  понимаешь,  налет!  -  тяжело  Дыша,  сказал
Анатолий.
   Вера молчала. Она тоже не могла перевести дыхание и все еще не отдавала
себе отчета в том, что произошло.
   Прислушалась к словам Анатолия. Налет? Да, конечно, это был налет.  Она
видела в кино, как это бывает. Но то, что случилось, не было похоже ни  на
какой кинофильм.
   Тихо, точно боясь, что ее голос может услышать где-то затаившийся враг,
Вера спросила:
   - Что же нам делать, Толя?
   - Не знаю... Надо идти, пока не встретим кого-нибудь. Может быть, здесь
вблизи деревня.
   - Я не могу идти, - жалобно сказала Вера, - у меня ноги точно чужие.
   - Мы немного отдохнем, и тебе станет лучше.
   - Я вымокла до костей...
   И только в эту минуту оба они поняли, что у них  ничего  с  собой  нет,
ведь их чемоданы остались в вагоне.
   - Да, дело плохо, - растерянно сказал Анатолий, - я тоже весь вымок.
   - Ты снова заболеешь, - тревожно сказала Вера.
   - А, чепуха! Разве об этом надо сейчас думать!
   Анатолий уже стал приходить в себя, оправляться от шока. Он осмотрелся.
Ночь была уже на исходе. Если бы небо внезапно  не  заволокло  тучами,  то
через час уже было бы совсем светло.
   Но сейчас их окутывал сумрак. Анатолий  посмотрел  на  часы  -  стрелки
показывали половину второго.
   Они сидели на мокрой от росы траве. Неподалеку виднелась роща,  вся  из
белых, тесно растущих тонких березок. Где-то квакала лягушка. Зарево в той
стороне, где находился поезд, погасло.
   - Послушай, Толя, - нерешительно сказала Вера,  -  а  может  быть,  нам
вернуться туда... к поезду? Все-таки там люди... И вещи наши, может  быть,
уцелели...
   - Ты с  ума  сошла,  -  резко  ответил  Анатолий,  -  они  снова  могут
прилететь! Нам надо отдохнуть и идти дальше. Просто сейчас еще очень рано.
А через час или два настанет утро, и мы наверняка кого-нибудь встретим.  В
конце концов, мы не на необитаемом острове, а недалеко от Ленинграда.
   Некоторое время они оба молчали.
   - Толя, как же это, - не то спрашивая, не то размышляя  вслух,  сказала
Вера, - как же они... долетели сюда? Ведь фронт где-то там, далеко?
   - Не знаю, - после паузы ответил Анатолий, - может быть... - его  голос
стал звучать глуше, - может быть, за эти сутки что-нибудь изменилось?
   Они снова умолкли, подавленные этим страшным предположением.
   - Вот что, - сказал наконец Анатолий, - давай пойдем туда, к  деревьям.
А то мы сидим здесь... как на ладони.
   Вера покорно встала. Они направились к роще.
   Анатолий шел впереди, с трудом передвигая ноги. На ботинки его  налипли
комья грязи. Насквозь промокшие брюки липли к ногам.  Вера  молча  шла  за
ним. Каблуки ее туфель были сломаны, она шла босиком, держа туфли в  руке.
Они уже  подходили  к  опушке  рощи,  как  вдруг  услышали  чей-то  голос,
раздавшийся из сумрака:
   - Кто идет?
   Анатолий вздрогнул и остановился. Голос доносился  из-за  деревьев,  но
откуда-то снизу, точно из-под земли.
   - Это мы... - растерянно ответил он и в  этот  момент  увидел  скрытого
густой травой человека. Тот приподнялся, опираясь на руку, и тогда Вера  и
Анатолий  узнали  Кравцова.  На  нем  по-прежнему  был  тот  самый   синий
габардиновый плащ, только теперь его покрывала грязь, прилипшие  листья  и
травинки.
   Вера  сделала  несколько  быстрых  шагов  к  Кравцову   и   воскликнула
облегченно, даже радостно:
   - Это вы? Вы?
   - Я, - спокойно ответил Кравцов, снова опускаясь на траву. -  Сломай-ка
мне палку, - сказал он, обращаясь к Анатолию.
   - Что? - не понял тот.
   - Палку, - резко повторил Кравцов, -  ну,  сук  какой-нибудь.  Потолще.
Ясно?
   Еще час назад Анатолий дал бы достойный отпор этому человеку,  если  бы
тот обратился к нему подобным тоном, да еще на "ты".
   Но сейчас он был рад любому указанию,  от  кого  бы  оно  ни  исходило.
Анатолий не знал,  зачем  этому  человеку  понадобилась  палка,  да  и  не
раздумывал об этом. Он быстрым шагом пошел в глубь рощи и через  несколько
минут вернулся, таща за собой большой сук.
   Он увидел, что Кравцов по-прежнему лежит,  а  Вера,  стоя  на  коленях,
склонилась над ним.
   Однако не это удивило Анатолия. Его поразило,  что  рядом  с  Кравцовым
лежал тот самый,  запомнившийся  ему  небольшой  чемодан.  То,  что  этому
человеку удалось сохранить  свой  чемодан  в  такой  катастрофе,  казалось
Анатолию необъяснимым.
   Увидя его. Вера сказала:
   - Товарищ Кравцов ранен. В ногу.
   В темноте леса Анатолий не  мог  разглядеть  рану,  только  видел,  что
штанина на одной ноге Кравцова была завернута.
   - Чепуха, - сказал Кравцов. - Палку принес?
   - Да, да, - поспешно ответил Анатолий, протягивая ему сук.
   - Этой хворостиной быков погонять, - недовольно сказал Кравцов,  -  мне
палку надо было. Ну, посох, опираться - понял?
   И, видя, что Анатолий растерянно молчит, добавил:
   - Ну ладно. Обломай его наполовину. Сойдет. - И неожиданно спросил: - У
кого из вас есть спички?
   - Спички? Закурить? - услужливо откликнулся Анатолии.  -  К  сожалению,
нет. Ни спичек, ни папирос. Некурящий.
   - Вашу рану надо перевязать, - сказала Вера, - только у нас ничего нет.
Все там осталось, в вагоне. Впрочем, может быть, в вашем чемодане...
   Она протянула руку к маленькому дерматиновому,  обитому  металлическими
угольниками чемодану.
   - Не тронь,  -  неожиданно  резко  сказал  Кравцов,  и  Вера  в  испуге
отдернула руку.
   - Я просто хотела там найти, - смущенно сказала она, -  платок  носовой
или рубашку... Вы не бойтесь, я медик, сумею.
   Кравцов усмехнулся.
   - Ну,  раз  медик,  давай  лечи,  -  сказал  он  с  несвойственной  его
холодно-равнодушной манере говорить иронией. - Подвинь чемодан... Вера.
   Она подтянула к нему чемодан и попыталась было его открыть, но  Кравцов
отстранил ее рукой и, приподнявшись, склонился над чемоданом.
   В полумраке щелкнули замки.
   - Вот, - сказал Кравцов. Он снова  захлопнул  крышку  и  протянул  Вере
что-то белое.
   Она развернула аккуратно сложенный белый прямоугольник и сказала:
   - Рубашка. Совсем новая!
   - Плевать. Рви, - сказал Кравцов.
   Но у нее не хватило сил разорвать рубашку. Ей помог Анатолий.
   - Надо бы обработать рану, - сказала Вера, снова  склоняясь  над  ногой
Кравцова, - только нечем. Может быть, у вас есть одеколон?
   - Нет, - коротко ответил Кравцов.
   - Тогда хорошо бы промыть. Вокруг раны. Тут грязь налипла. Но воды тоже
нет.
   - Есть вода! - поспешно сказал Анатолий. - Тут в десяти шагах  какая-то
канава. Или пруд. Я видел.
   - Пруд? - переспросил Кравцов. - Глубокий?
   - Я... я не знаю, - растерянно ответил Анатолий.
   -  Толя,  пойди  и  намочи  это,  -  сказала  Вера,  протягивая  лоскут
разорванной рубашки.
   - И посмотри, глубокий ли пруд. Палкой измерь! - добавил Кравцов.
   Анатолий недоуменно взял и палку.
   - Ну, давай быстро, - скомандовал Кравцов.
   Анатолий скрылся среди деревьев, а  Вера  с  удивлением  посмотрела  на
Кравцова. Он показался ей совсем непохожим на того человека, с которым она
так  недавно  сидела  рядом  на  вагонной  скамье.  Тот   был   спокойным,
равнодушно-безучастным.
   А этот Кравцов был  совсем  иным.  Если  бы  он  оказался  растерянным,
испуганным. Вера не удивилась бы:  такая  перемена  была  бы  естественной
после всего, что случилось. Но нынешний Кравцов показался ей раздраженным,
злым, не терпящим возражений. И обращался он с  ними,  как  с  детьми,  со
школьниками.
   - Вам больно? - спросила Вера.
   - Что?
   - Я спросила, не болит ли нога.
   - А... а, перестань! - только отмахнулся Кравцов.
   Вера умолкла. Через минуту вернулся Анатолий.
   - Дна не достал! - воскликнул он почему-то радостно.  Потом  бросил  на
землю палку и протянул Вере мокрые тряпки.
   Она опустилась на колени и стала осторожно обмывать кожу вокруг раны на
ноге Кравцова.
   - Это пулей? - спросила она.
   - Медику полагается отличать огнестрельные раны, -  насмешливо  ответил
Кравцов. - Никакая не пуля. На острую  железяку  напоролся.  Должно  быть,
старый лемех валялся. Так пруд, Анатолий, говоришь, глубокий?
   - Дна не достал! - поспешно повторил Анатолий.
   - Так, - удовлетворенно заметил  Кравцов.  Опираясь  обеими  руками  на
палку и морщась от боли, он встал.
   - Возьми чемодан, - приказал он Анатолию, - пошли к твоему пруду.
   Анатолий схватил чемодан и устремился было вперед, но Кравцов остановил
его негромким окриком:
   - Иди рядом!
   Кравцов шел медленно, с силой опираясь на палку и волоча  ногу.  Прошло
несколько минут, пока они дошли до воды.
   Вокруг торчали сломанные деревья, пни и острые сучья.
   Кравцов несколько мгновений смотрел на ровную мутную поверхность  воды,
потом повернулся к Анатолию и сказал:
   - Бросай. Только подальше, чтобы на середину угодить. Понял?
   - Что... бросать? - недоуменно переспросил тот.
   - "Что, что"! - передразнил его Кравцов. - Чемодан.  Ну!  На  середину.
Сил хватит?
   - Но я не понимаю... - начал было  Анатолий,  но  Кравцов  не  дал  ему
договорить.
   - Бросай, - скомандовал он, - ну, быстро. Раз!..
   И Анатолий, невольно подчиняясь, откинул назад руку  с  чемоданом  и  с
размаху швырнул его в воду.
   Раздался громкий всплеск, и чемодан исчез.
   Кравцов несколько мгновений глядел на расходящиеся круги.
   - Пруд глубокий, - сказал Анатолий, интуитивно чувствуя,  что  Кравцову
приятно это слышать.
   - Пруд, пруд... - иронически повторил Кравцов. - Это не пруд, а болото,
в которое упала тонная бомба. Понял?
   ...Некоторое время все они стояли у воды. Потом Анатолий и  Вера  робко
посмотрели на Кравцова, как бы ожидая  его  разъяснений,  но  тот  молчал.
Казалось, он и вовсе забыл об их присутствии.
   Кравцов сосредоточенно глядел на воду, кожа на  его  скулах,  казалось,
натянулась еще сильнее, а шрам над правой бровью стал глубже.
   Анатолии глядел на  этого  странного  человека  со  смешанным  чувством
уважения и неприязни. Он инстинктивно чувствовал  превосходство  Кравцова,
хотя и не отдавал себе отчета, в чем именно. И в то же время это  чувство,
как ему казалось, унижало его в глазах Веры. Анатолий не  сомневался,  что
проигрывает в сравнении с Кравцовым. Он не знал, что дальше  делать,  куда
идти, а Кравцов, судя по всему, знал.  Странная,  таинственная  история  с
чемоданом лишь подчеркивала необычность поведения этого человека. Кто  это
такой? Может быть, темная личность?  Что  находилось  в  чемодане?  Уж  не
краденые ли вещи?.. Но Анатолий чувствовал, что ни за что  не  решился  бы
спросить об этом Кравцова. Он сам не знал почему. Может быть,  в  душе  он
побаивался его.
   И  вместе  с  тем  присутствие  Кравцова   успокаивало   Анатолия.   Он
инстинктивно чувствовал, что на него можно опереться. Кто бы ни  был  этот
человек, он наверняка доведет их до какого-нибудь  населенного  пункта.  А
там о нем можно будет и забыть. Дальше все будет проще, достаточно  только
выяснить, далеко ли они находятся  от  Ленинграда  и  есть  ли  поблизости
железнодорожная станция или шоссейная дорога.
   Вера тоже думала  о  Кравцове  с  чувством  некоторого  недоумения.  Он
казался ей странным, необычным. Но больше всего ее  беспокоила  его  рана.
Большая рваная рана на ноге, которую следовало бы  немедленно  обработать,
затем ввести противостолбнячную сыворотку. Но  все  это  можно  проделать,
лишь когда они доберутся до ближайшей деревни. Там, конечно,  должен  быть
медпункт. И Толе тоже надо будет немедленно измерить  температуру,  хорошо
бы и банки поставить профилактически. В медпункте наверняка  они  есть.  С
пневмонией не шутят. Надо бы  поторопить  Кравцова,  сказать,  что  нельзя
терять время. Впрочем, вообще удивительно, как он может стоять на ногах  с
такой раной. Надо будет помочь ему идти. Взять его под руки и вести...
   - Как вы думаете... -  робко  начала  было  Вера,  но  он  оборвал  ее,
властно, но негромко сказав:
   - Тихо!
   Вера  и  Анатолий  недоуменно  переглянулись.  Потом  стали  напряженно
прислушиваться. И тогда они услышали какой-то далекий, глухой гул...
   - Что это? - встревоженно спросил Анатолий. - Ты слышишь?
   - Да, - тихо ответила Вера.
   - Не могу понять, что это за гул, - продолжал Анатолий. - Он мне что-то
напоминает, только  не  могу  вспомнить  что.  Будто  обвал  какой-то  или
водопад. - Он вопросительно посмотрел на Кравцова.
   - Пошли, - неожиданно произнес Кравцов, круто повернулся  и  упал.  Его
лицо исказилось от боли.
   Вера бросилась к нему, схватила  за  руку,  пытаясь  помочь  подняться,
говоря торопливо:
   - Видите? Видите? Ведь больно? Конечно, больно! Это всегда первое время
боли не чувствуешь, а потом все начинается. Толя, ну иди  же  сюда,  Толя,
поможем ему подняться...
   Анатолий  стоял,  вытянув  шею,  прислушивался,  стараясь  понять,  что
означает этот далекий гул. Он был убежден, что уже слышал его, и  не  раз,
только никак не мог вспомнить, где и когда.
   Теперь он сорвался с места, бросился  к  Кравцову,  подхватил  его  под
вторую руку.
   - Отставить, - оттолкнул его Кравцов.
   Они недоуменно опустили его на траву.
   Кравцов обвел пристальным взглядом со всех сторон окружающие их деревья
и уже иным, спокойно-дружеским тоном произнес:
   - Пожалуй, мне надо  малость  отдохнуть,  ребята,  а?  Вот  соберусь  с
силами, и пойдем. Ведь одного-то вы меня не бросите, верно? Да и рано еще.
Все люди спят. А место здесь хорошее, тихое. Отдохнем?
   И он посмотрел на Веру и Анатолия с просительной улыбкой.
   - Но ваша рана... - начала было Вера.
   - А шут с ней, - снова улыбнулся  Кравцов,  -  впрочем,  и  ране  лучше
будет. Успокоится малость. Ну? Садитесь.
   Они покорно сели возле него. Неожиданная перемена, происшедшая  в  этом
человеке, одновременно успокаивала и тревожила их.
   - Ну, вот и хорошо, ребята, вот и здорово, -  приговаривал  Кравцов.  -
Значит, тебя Толей зовут? -  спросил  он,  хотя  уже  раньше  обращался  к
Анатолию по имени.
   Тот кивнул.
   - Где учишься, Толя? - снова спросил Кравцов.
   Анатолий нервно передернул плечами. Ему самому  хотелось  задать  этому
человеку десятки вопросов и прежде всего спросить, откуда  взялись  здесь,
за  сотни  километров  от  фронта,  немецкие  самолеты,  но   он   молчал,
озадаченный переменой, происшедшей в Кравцове.
   Он ответил, что учится в институте гражданских инженеров.
   - Понятно, - кивнул головой Кравцов. - Значит,  на  каникулы  поехал  и
заболел?
   - У него воспаление легких было, - вмешалась Вера.
   - Так, так, - задумчиво произнес Кравцов. -  Что  ж,  может,  оно  и  к
лучшему.
   Вера недоуменно приподняла брови.
   - Что вы хотите этим сказать? - удивленно спросил  Анатолий  и  добавил
уже более решительно: - Из-за этой проклятой болезни я не  мог  явиться  в
свой военкомат.
   - Ну, значит, не судьба, явишься  позже,  -  с  примирительной  улыбкой
сказал Кравцов. - Я тебе расскажу, случай один со мной был.  Послали  меня
раз в командировку. Я в торговой  сети  работаю.  Прихожу  на  Московский.
Билетов нет - ни мягких, ни плацкартных, только общие. Ну, я тоже не рыжий
в телятнике ездить. Но, как ни говори, отправляться надо - служебный,  так
сказать, долг. Я - раз на такси и - на аэродром. Повезло - последний билет
достал! До посадки еще час, дай, думаю, в буфет зайду, сто граммов  хлебну
с прицепом, и вдруг  по  радио  слышу:  "Гражданин  Кравцов,  подойдите  к
кассе". Ну, подхожу. И что бы вы думали? Предлагают мне этот билет  сдать.
На каком таком, спрашиваю, основании? А кассирша, представляете,  какую-то
бодягу разводит, что билет этот был бронированный  и  мне  его  по  ошибке
продали. Я в ответ: знать, мол, ничего не знаю, крик поднял  -  ничего  не
выходит. Или, говорит, сдавайте билет  и  получайте  деньги  обратно,  или
храните как сувенир, все равно вас по этому билету не посадят. Плюнул я на
это дело, взял деньги, мотанул обратно на Московский, а там и в общий  уже
билетов нет. Ну, пришлось на следующий день ехать. Вот какое дело!..
   Анатолий  и  Вера  с  недоумением  слушали  этот  нелепый  и   какой-то
неуместный в данных обстоятельствах рассказ.
   Кравцов умолк, Анатолий пожал плечами и спросил:
   - Ну и что?
   На мгновение лицо Кравцова снова  передернулось  от  боли.  Но  тут  же
хитрая улыбка заиграла на нем.
   - А то, - сказал Кравцов задумчиво, -  что  самолет  этот  разбился.  В
газетах сообщали. Дошло? Выходит - счастье...
   - Не понимаю, - сказал Анатолий, - какое отношение все это имеет...
   - Погоди, - прервал Кравцов, - сейчас поймешь. Фортуна - дура,  говорит
пословица, а пуля - она еще дурее. Может быть, если бы ты в первый же день
на фронт пошел, то тебя уже и в живых не было. А ты вот живешь. Понял?
   Лицо Анатолия налилось кровью. Он сжал кулаки и громко сказал:
   - Вы... глупости говорите!
   - Толя, ну зачем ты так, - вмешалась Вера, хотя ей  тоже  стало  не  по
себе от рассказа Кравцова, - с тобой просто шутят!..
   - А я подобных шуток, да еще в такой момент, не признаю,  -  еще  более
распаляясь, воскликнул Анатолий, - я, к вашему сведению, комсомолец...
   - Тю-тю-тю! - насмешливо произнес Кравцов. - А разве комсомольцам  жить
не хочется? Ею, жизнью-то, и партийные, говорят, не бросаются. Лишний день
прожить - за это любой цепляется. Если он с головой, конечно.
   - Ну, вот что, - решительно сказал Анатолий и встал, - я вас понял. Еще
тогда, в Белокаменске, на перроне понял, когда вы нас от вагона отпихнули.
А теперь мне все ясно. До конца!  Люди,  значит,  будут  на  фронте  кровь
проливать, а вы  в  своей  торговой  сети  шахер-махеры  делать,  а  потом
чемоданы в воду бросать? Так вот, я трусов презирал и презираю, я...
   Анатолий уже не мог остановиться. Со все большей и большей  горячностью
выкрикивал он обидные слова, стремясь как можно больше уязвить лежащего  у
его ног человека. Он поносил его, испытывая чувство удовлетворения, как бы
утверждая себя, вновь обретая почву под ногами. И то, что все это  слышала
и Вера, доставляло Анатолию еще большее удовлетворение.
   - Да, да, - кричал он, - презираю трусов, которые вместе со всеми  пели
"Если завтра война", а когда война началась, то стали прятаться по  углам!
Да если бы я был председателем трибунала, то...
   Он  захлебнулся  в  потоке  слов,  умолк,  тяжело  перевел  дыхание   и
решительно сказал, как бы подводя итог:
   - Пойдем, Вера!
   Кравцов все это время внимательно слушал  Анатолия,  не  сводя  с  него
своих узких, немигающих глаз. Он ни разу не  прервал  его  ни  словом,  ни
жестом.
   И только теперь, после последних слов Анатолия, приподнялся и сказал  с
недоброй усмешкой:
   - А меня, значит, бросите?
   Анатолий молчал, отвернувшись в сторону.
   - Раненых бросать  комсомольцам  тоже  не  полагается,  -  назидательно
сказал Кравцов.
   - Вы не раненый, - зло, не глядя на Кравцова, ответил  Анатолий,  -  вы
просто драпали, да вот ногу ненароком повредили.
   - Верно, - согласился Кравцов, - но тем не менее мне одному  не  дойти.
Неужели бросите?
   - Нет, Толя, так нельзя, - сказала Вера, - мы  должны  довести...  его.
Хотя, - она повернулась к Кравцову, - скажу прямо,  мне  ваши  рассуждения
тоже... кажутся странными.
   - Ну вот и договорились, - примирительно сказал Кравцов и снова лег  на
спину.
   Наступило утро. Белесый сумрак постепенно рассеивался. Где-то  всходило
невидимое,  прикрытое  облаками  солнце.  Налетел  порыв  ветра,   деревья
зашумели, и мутная вода в пруде покрылась рябью. Кравцов по-прежнему лежал
на  спине.  Анатолий  отчужденно  стоял  в   нескольких   шагах   поодаль,
отвернувшись, всем своим видом подчеркивая, что Кравцов для него больше не
существует. Вера растерянно переминалась с  ноги  на  ногу,  глядя  то  на
Анатолия, то на лежащего в траве человека в порванном, залепленном  грязью
габардиновом плаще.
   - Ну, вот что, - сказал наконец Анатолий, - надо  идти.  До  ближайшего
жилья мы вас доведем. А там, надеюсь, обойдетесь без нас.
   Он произнес все это, по-прежнему  не  глядя  на  Кравцова,  потом  взял
лежащую в стороне палку, бросил ее рядом с Кравцовым и угрюмо сказал Вере:
   - Давай поможем ему подняться.
   - Вот и спасибо, - по-прежнему миролюбиво сказал  Кравцов  и  попытался
приподняться. Лицо его снова исказилось от боли, но он тут же улыбнулся  и
сказал: - Тут и идти-то до людей метров пятьсот, не больше. Что ж, ребята,
помогайте инвалиду.
   Анатолий и Вера недоуменно переглянулись: откуда этому  странному  типу
известно, где они находятся, а если известно, то почему он до сих  пор  об
этом молчал?
   Потом Вера сунула ему в руку палку. Вместе с Анатолием они помогли  ему
подняться. Так, медленно двигаясь, они вышли на знакомую опушку.  И  вдруг
Анатолий увидел человека. Это был бородатый мужчина в сапогах, в  широкой,
выпущенной поверх брюк синей рубахе  и  с  топором  в  руке.  Он  медленно
приближался, шагая по траве. Анатолий  увидел  его  первым  и  обрадованно
закричал:
   - Эй, товарищ!
   Человек в синей рубахе поднял голову,  увидел  приближающихся  людей  и
остановился, покачивая топором.
   Анатолий побежал к нему, спрашивая еще на ходу:
   - Скажите, товарищ, где это мы находимся?
   Человек осмотрел Анатолия с головы до  ног,  потом  перевел  взгляд  на
остановившихся в некотором отдалении Веру и Кравцова  и,  снова  глядя  на
Анатолия, ответил:
   - На земле находитесь, юноша.
   - Я понимаю, - нетерпеливо сказал Анатолий, - мы  с  поезда,  на  поезд
самолеты налетели, мы в Ленинград  ехали,  а  теперь  вот  не  знаем,  где
находимся и далеко ли от Ленинграда...
   - Так, так, - степенно сказал бородатый и пошел к все  еще  стоящему  в
стороне Кравцову и поддерживающей его под руку Вере.
   Анатолий двинулся за ним следом, говоря на ходу:
   - Вы что, разве не  знаете,  как  эта  местность  называется?  Вы  ведь
здешний колхозник, да?
   Бородач молча подошел  к  Кравцову  и  Вере,  все  тем  же  пристальным
взглядом оглядел их и потом, обращаясь к Кравцову, спросил:
   - Пулей задело?
   - Нет, - ответил Кравцов, - на железяку напоролся.
   - У него рваная рана, - торопливо вмешалась Вера, - его надо  срочно  в
медпункт доставить, здесь нет поблизости больницы или медпункта?
   - Как не быть, -  все  тем  же  спокойно-рассудительным  тоном  ответил
бородач, - все в колхозе есть. И медпункт тоже...
   Говоря, он пристально глядел в лицо Кравцову и вдруг неожиданно сказал:
   - Вот какая, значит, неприятность с вами приключилась, товарищ Кравцов.
   Вора и Анатолий переглянулись.
   -  Откуда  вы  меня  знаете?  -  спросил   Кравцов,   освобождаясь   от
поддерживавшей его Вериной руки и, тяжело опираясь на палку, делая  шаг  к
бородатому человеку.
   - Как не знать, - постукивая топором по твердому  негнущемуся  голенищу
кирзового сапога, ответил тот. - Я вас знаю, и вы меня знать должны. Жогин
моя фамилия. Жогин из Клепиков. Слыхали такую деревню?
   Наступило минутное молчание.
   - Ну вот и хорошо, Жогин,  -  сказал  наконец  Кравцов,  обеими  руками
опираясь на палку. - Если тут Клепики, выходит, нам  до  сельсовета  рукой
подать. И до Ленинграда тоже недалеко. Верно?
   - С одной стороны, товарищ  Кравцов,  оно  верно.  А  с  другой  -  как
сказать, - медленно, с расстановкой ответил Жогин. - А я вот решил  сучьев
набрать. Тут, говорят, ночью такой бурелом  прошел...  Лес-то  рубить  нам
советская власть запрещает. Ну, а если без нас нарубили...
   - Сучья наберешь в другой раз, - оборвал его Кравцов, - а сейчас  давай
в сельсовет, скажи, чтобы подводу прислали.
   - Торопитесь, значит, товарищ Кравцов? А надо ли?
   Снова наступило молчание. Теперь Кравцов и Жогин пристально,  неотрывно
глядели друг на друга.
   Первым опустил голову Кравцов. Несколько мгновений он смотрел себе  под
ноги, точно разглядывая что-то в густой траве, потом повернулся к Анатолию
и сказал:
   - Отойди в сторону, Толя. И ты, Вера, тоже. Нам надо с Жогиным  немного
поговорить.
   Анатолий хотел было возразить, сказать, что для разговоров нет времени,
и в конце концов, если у него, Кравцова,  есть  с  этим  Жогиным  какие-то
дела, то пусть ими и занимается, а они с Верой пойдут, пусть только  Жогин
укажет дорогу...
   Но в это время он встретился взглядом  с  Кравцовым  и  увидел,  скорее
почувствовал, в выражении его лица, глаз что-то такое, что  заставило  его
молча подчиниться.
   Он и Вера сделали несколько шагов в сторону рощицы.
   - Что все это значит? - тихо, но встревоженно спросила Вера.
   - А черт его знает, - как можно  беспечнее  ответил  Анатолий,  -  бред
какой-то! Словом, мы ждем пять минут, не больше, и пойдем  сами.  В  конце
концов, теперь этого Кравцова есть кому проводить. А мы и без него  дорогу
найдем. Ты слышала, что он сказал?  Отсюда  до  деревни  полкилометра,  не
больше.
   Вера молчала. По небу плыли черные, с чуть подсвеченными краями облака.
Ветер прижимал к земле высокую траву.  Шумели  деревья.  Где-то  над  ними
пронзительно кричала птица.
   - Как ты думаешь, о чем они там беседуют? -  спросила  Вера,  стараясь,
как и Анатолий, говорить бодро и беспечно. Но у нее это не получалось.
   - Понятия не имею, - пожимая  плечами,  ответил  Анатолий.  -  Странный
какой-то этот... Жогин. И говорит как-то... по-епиходовски... Ну...  -  Он
посмотрел на часы. - Все. Сейчас я им скажу.
   Но в это время Жогин повернулся и пошел в сторону.  А  Кравцов  остался
стоять, ссутулившись и по-прежнему двумя руками опираясь на палку.
   Анатолий и Вера подбежали к нему.
   - Ну? - спросил Анатолий. - Кончили  свое  производственное  совещание?
Можем мы наконец идти?
   - Придется еще немного подождать, - ответил, не  меняя  позы,  Кравцов,
казалось думая о чем-то другом, - сейчас подводу пришлют.
   - Но на кой нам черт подвода, если мы рядом с  деревней?  -  воскликнул
Анатолий.
   Вера укоризненно посмотрела на него.
   Кравцов неожиданно выпрямился, посмотрел в упор на Анатолия  и  властно
сказал:
   - Пойдемте, ребята, обратно в лес.
   Не дожидаясь ответа и без посторонней помощи, Кравцов первым  заковылял
к лесу.
   - Что это еще за глупости такие! - раздраженно сказал Анатолий.  Он  не
двинулся с места и держал за руку Веру.
   - Ребята, идите за мной, - все так же настойчиво, но  не  оборачиваясь,
произнес Кравцов.
   - Толя, пойдем за ним, - тихо сказала Вера, делая робкий шаг  вслед  за
Кравцовым.
   - Скоро,  наконец,  кончится  эта  детективная  история?  -  воскликнул
Анатолий. - Я никуда не пойду, пока мне не объяснят...
   Кравцов на мгновение остановился, обернулся и сказал:
   - Иди за мной, Анатолий, сейчас я тебе все объясню.
   Они пошли за ним. Едва  углубившись  в  рощу,  Кравцов  остановился  и,
прислонившись спиной к дереву, знаком подозвал к себе Анатолия.
   - Мне надо с тобой поговорить, Толя, - сказал он негромко и повторил: -
С тобой. А Вера пусть немножко погуляет.
   И, не дожидаясь ответа Анатолия, произнес уже чуть громче, обращаясь  к
Вере:
   - Вы не сердитесь. Просто у нас мужской разговор.
   Анатолий  приблизился  к  Кравцову,  глядя  на  него   с   нескрываемой
неприязнью.
   Кравцов подождал, пока тот подойдет  к  нему  почти  вплотную,  и  тихо
сказал:
   - Здесь немцы, Толя.
   В  первую  минуту  Анатолий  не  понял  смысла  этих  слов.  Потом  ему
показалось, что Кравцов шутит, издевается над ним. Он  уже  хотел  назвать
Кравцова трусом и паникером, но, увидев выражение его глаз, осекся.
   Кравцов смотрел на него пристально, даже сурово. Теперь перед Анатолием
стоял как бы другой человек, разительно  непохожий  на  того,  что  совсем
недавно лежал на траве и с хитренькой улыбкой рассказывал свои анекдотцы.
   Анатолий почувствовал дрожь в коленях.
   - Вы... это серьезно? - невольно переходя на шепот, спросил он.
   Кравцов молчал.
   - Но откуда тут могут быть немцы? -  продолжал  спрашивать  Анатолий  с
тайной надеждой, что он что-то не понял,  придал  не  то  значение  словам
Кравцова  и  сейчас  все  разъяснится.  -  Ведь  мы  находимся  почти  под
Ленинградом, так? Я же  только  вчера  слушал  радио,  бои  идут  еще  под
Таллином...
   - Не знаю, говорят, что они где-то поблизости,  -  нетерпеливо  прервал
его Кравцов. - В самих Клепиках немцев нет, и мы сейчас направимся туда  -
Жогин приедет на подводе. Но Сенцы - деревню в пяти километрах от Клепиков
- они захватили этой ночью...
   - Ну как, кончили ваш разговор? - издалека крикнула Вера.
   - П-подожди! - чуть запинаясь и не оборачиваясь в  ее  сторону,  бросил
Анатолий.
   - Так вот, Толя, теперь слушай меня внимательно, - сказал Кравцов, и  в
голосе его прозвучали добрые, даже задушевные нотки,  -  я  могу  доверять
тебе?
   Анатолий растерянно мигал глазами. Сердце его билось учащенно.  Он  все
еще не отдавал себе отчета в том, что только что услышал,  но  уже  верил,
понимал, что на них надвинулась новая, еще более страшная беда.
   Кравцов неожиданно положил руку на плечо  Анатолия  и  притянул  его  к
себе.
   - Так вот, я тебе доверяю, - сказал он, почти касаясь своим лицом  лица
Анатолия, - я понял, что тебе можно верить, еще  тогда,  когда  ты  честил
меня за ту историю... с самолетом. Я всю эту  чепуху  придумал.  Так  вот,
слушай. Возможно, что нам придется добираться до Ленинграда  врозь.  Может
быть, ты окажешься там раньше меня. В этом случае ты в первый же  день,  в
первый же час по прибытии в город пойдешь  на  Литейный.  В  Большой  дом.
Понял? В Бюро пропусков  снимешь  трубку  и  скажешь,  чтобы  соединили  с
майором Туликовым. Запомнил? Ту-ли-ков. Скажешь, что от Кравцова. Он  тебе
закажет пропуск.  Когда  увидишь  Туликова,  передашь:  "Товары  завезены,
магазин откроется в положенный час". Понял? Повтори!
   - ...Магазин откроется в положенный час... - механически повторил, едва
шевеля пересохшими губами, Анатолий.
   - Неверно!  -  неожиданно  зло  сказал  Кравцов  и  больно  сжал  плечи
Анатолия. - Ты пропустил, что "товары завезены".
   - Нет, нет, я помню!
   - Хорошо. Молодец, - с  явным  облегчением  произнес  Кравцов,  опуская
руки, - но это еще не все. Как твоя фамилия?
   - Валицкий.
   - Кто отец?
   - Архитектор. Работает в архитектурном управлении Ленсовета.
   - Не годится. Твоя фамилия... Авилов. Запомнил? Повтори!
   - Авилов.
   - Хорошо. Твой отец умер. В восемнадцатом году. Он был  офицером.  Тебе
известно, что его расстреляла Чека. Понял?
   - Что вы такое говорите? - негодующе воскликнул Анатолий.
   - Твой отец - Авилов, бывший офицер, участвовал в заговоре,  расстрелян
в восемнадцатом, - не обращая внимания на  возмущение  Анатолия,  медленно
повторил Кравцов. - Ты воспитывался в детском доме. Ненавидишь Чека,  НКВД
и все такое прочее. Чтишь память отца, хотя никаких  подробностей  о  нем,
естественно, не помнишь. Тебе был тогда год от роду. Узнал о нем от  дяди.
Дядя умер пять лет назад. Запомнил?
   - Но... но кому я  должен  все  это  сказать?  -  с  отчаянием  спросил
Анатолий.
   - Немцам, - жестко ответил Кравцов, - если придется. Документы с  собой
есть?
   - Остались в поезде. В чемодане.
   - Так и скажешь.
   Он помолчал немного и добавил:
   - Ты сожалел, что не попал в первый же день на фронт. Считай, что ты на
фронте. Все. Вере ни слова. Ну... о Туликове.
   - Вы... вы ей не доверяете?
   - На сто процентов доверяю. Но она девушка. Может... не выдержать. А ты
мужчина. Понял?.. А теперь запомни самое главное: что бы ни  случилось  со
мной, ты должен добраться до Ленинграда и позвонить Туликову.  Это  очень,
очень важно! Ну как, выполнишь?
   Анатолий сосредоточенно молчал. Как это было ни удивительно, теперь  он
не чувствовал страха. Скорее наоборот. Неожиданное поручение наполнило его
гордостью. Все, что он пережил  последние  часы,  и  то,  о  чем  узнал  в
последние минуты, отступило в его сознании на задний план. Для  него  было
уже ясно, кто такой Кравцов. И мысль о том,  что  с  этого  мгновения  он,
Анатолий,  тоже  причастен  к  важному,  секретному   делу,   к   которому
допускаются лишь самые проверенные, самые преданные люди, вселяла  в  него
новые силы.
   Тот факт, что где-то поблизости были немцы,  он  реально  не  мог  себе
представить. И если бы не страшные  минуты,  которые  он  пережил  там,  в
поезде, и потом, когда бежал в растерянности и страхе, то все происходящее
воспринималось бы им как  эпизод  из  книги  или  кинофильма,  посвященных
грядущей войне.
   В том, что  ему,  Анатолию,  и,  конечно,  Вере  удастся  добраться  до
Ленинграда, он не сомневался. Как и многие  ленинградцы,  он  хорошо  знал
серокаменное здание на Литейном - Большой дом. Он  уже  представлял  себе,
как замкнуто и отчужденно  входит  в  это  здание,  как  тихо  говорит  по
телефону - сухо и немногословно:
   "Это майор Туликов? Я от товарища Кравцова. По срочному делу..."
   Да, он все сделает, все выполнит в точности. Теперь он не просто парень
в  гражданской  одежде,  какой-то  студент.  У   него   важное   секретное
поручение...
   - Я вас понял, товарищ Кравцов, - твердо и даже  торжественно  произнес
Анатолий, - все будет выполнено.
   - Ну, вот и  хорошо,  -  удовлетворенно,  с  явным  облегчением  сказал
Кравцов. - Теперь позовем Веру. Вера! - громко окликнул он ее. И когда она
подошла, сказал спокойно: - Положение  чуть  осложнилось,  Верочка.  Ходят
слухи, что немцы высадили поблизости десант. Разумеется, его уничтожат,  и
очень скоро. Нам придется переждать это время в Клепиках, там немцев  нет.
Вот и все. Для беспокойства особых оснований не имеется. Единственно,  что
тебе надо запомнить... ну, на всякий случай, что ты Толю раньше не  знала.
Познакомились в поезде. А потом вместе спасались от бомбежки. Поняла?
   Вера молчала. Она стояла ошеломленная, лишившаяся дара речи.
   - Вот что, Вера, - внушительно и строго  сказал  Анатолий,  -  все  это
товарищ Кравцов говорит просто так, ну, на всякий случай. Волноваться  тут
нечего. Если даже немцы и  вправду  высадили  какой-то  десант,  то  через
несколько часов от него останется мокрое место. А мы пока  что  побудем  в
этих Клепиках, поедим, ты сможешь во что-нибудь переодеться...
   Анатолий умолк, потому что увидел,  что  Вера  глядит  на  него  широко
открытыми, полными ужаса глазами.
   - Паниковать тут нечего. В конце концов, ты  не  одна!  -  уже  сердито
прикрикнул он на нее.
   Вера покорно кивнула.
   Анатолий умолк. Он почувствовал, что страх, застывший  в  глазах  Веры,
передался и ему и не проходит. Он прислушался и снова услышал тот  далекий
и странный гул.
   - Я вспомнил! - неожиданно громко  воскликнул  Анатолий  и,  точно  сам
испугавшись звука своего голоса, закончил уже тихо: -  Я  вспомнил.  Ну...
этот гул! Это танки. Я слышал этот звук у себя дома под праздники.  Каждый
май и ноябрь! Когда они репетировали парад. Это танки, танки!
   Он умолк, ошеломленный своей догадкой. Но  через  мгновение,  озаренный
уже новой мыслью, снова воскликнул:
   - Но раз танки, значит, это наши, ведь верно?
   - Я тоже так полагаю, - негромко и растерянно ответил Кравцов, - и  все
же осторожность не помешает.
   - Но послушайте, - недоуменно произнес Анатолий, - это же нелепо! Зачем
нам идти в эти Клепики? Почему мы не  можем  провести  весь  день  и  даже
следующую ночь где-нибудь тут, в лесу? Если дело в еде, то я могу не  есть
сутки, и Вера тоже умеет терпеть, правда, Вера?
   Кравцов молчал. Все, о чем говорил сейчас Анатолий, он уже обдумал и на
все  возможные  вопросы  уже  дал  мысленные  ответы.  Нет,  он   не   мог
посоветовать этим двум  молодым,  беспомощным  в  лесу  городским  ребятам
оставаться здесь или  пробираться  к  Ленинграду  по  местности,  частично
занятой немцами. Втроем можно было бы попытаться, но  он,  Кравцов,  не  в
состоянии проковылять и нескольких десятков метров.
   - Ну хорошо, - снова заговорил Анатолий, -  а  что  будет,  если  немцы
придут и в Клепики?
   - Тогда нас спрячут у себя колхозники, - ответил Кравцов.
   - Спрячут? - с плохо скрываемой  тревогой  спросил  Анатолий.  -  А  вы
хорошо знаете этого Жогина?
   - Да. Хорошо знаю... - медленно произнес Кравцов.
   Только это он  и  мог  ответить.  Потому  что  сказать  все  -  значило
рассказать и о том, что десять лет назад он,  Кравцов,  работник  НКВД,  в
качестве  уполномоченного  областного  штаба  по   ликвидации   кулачества
конфисковал богатое имущество Жогина, а самого его  с  семьей  отправил  в
Сибирь.
   Сказать все - значило признаться, что он,  Кравцов,  и  сам  не  знает,
вернулся ли в родное село Жогин в качестве примирившегося человека или как
враг. И если он враг, то что в нем окажется  сильнее:  ненависть,  которая
побудит его в случае возможности выдать Кравцова немцам, или  страх  перед
расплатой после того, как их выбьют отсюда.
   Но всего  этого  Кравцов  сказать  не  мог.  Он  доверил  этому  парню,
Анатолию, то, чего не мог не доверить в создавшихся  обстоятельствах.  Все
остальное не имело отношения к этому главному и могло вселить в души  этих
ребят лишь страх. Он прислушался, услышал стук колес приближавшейся телеги
и бодро, почти весело сказал:
   - Ну, кажись, карета подана. Пошли!
   И, тяжело опираясь на палку, сделал шаг вперед...



14

   Тем,  кто  знал  Федора  Васильевича  Валицкого  поверхностно,   старый
архитектор  казался   человеком   крутого   нрава,   упрямым,   болезненно
самолюбивым - словом, малоприятным в общении.
   Немногочисленные же друзья Валицкого, единодушно сходясь во мнении, что
"характерец у Федора трудный", считали его, однако, человеком  талантливым
и честным, но вместе с тем самым большим врагом себе.
   И в самом деле,  казалось,  трудно  себе  представить  личность,  более
"несозвучную эпохе", чем шестидесятипятилетний академик архитектуры  Федор
Васильевич  Валицкий.  В  двадцатые  годы,  в  период   повального   среди
архитекторов увлечения идеями конструктивизма, Валицкий, который был лично
знаком с Корбюзье, ценил его и не  раз  получал  от  знаменитого  француза
книги с дружественными надписями, неожиданно выступил  с  резкой  критикой
зарубежного новатора и особенно его советских подражателей.
   Характер у Валицкого был желчный. Критикуя кого-либо или что-либо, он в
выражениях не стеснялся и наиболее рьяных авангардистов,  пропагандирующих
стиль Корбюзье и строительство безликих домов-коробок, "городов будущего",
оторванных  от  исторически  сложившихся  поселений,  называл  обезьянами,
попугаями и неучами.
   В основе его критики лежала верная мысль о том, что идеи Корбюзье  и  в
особенности практика осуществления его проектов за границей не могут  лечь
в основу строительства в нашей разоренной войнами стране по крайней мере в
ближайшие годы. Валицкий утверждал, что, пока промышленность  строительных
материалов у нас еще недостаточно развита и вложить в нее большие средства
при  хроническом  дефиците  во  всех  сферах  экономики  еще   невозможно,
следование   идеям   Корбюзье   неминуемо   приобретает   лишь    внешний,
подражательный характер, а  на  практике  ведет  к  возведению  непрочных,
неудобных для жилья и работы, холодных, неуютных домов.
   Коллеги  Валицкого,  особенно  молодежь,  стали  относиться  к  нему  с
неприязнью. И дело было не только в том, что свою критику Валицкий облекал
в  обидную,  саркастически-уничижительную  форму.  Главное  заключалось  в
другом. В те далекие годы очень многие люди были убеждены, что "прекрасное
будущее" не только не за горами, но где-то совсем рядом,  почти  столь  же
близко,  сколь  близко  находятся  друг  от  друга  реальные  "сегодня"  и
"завтра".
   Они были уверены, что наступление этого "завтра" зависит лишь от темпов
разрушения старых традиций  и  что  сознательно-волевым  усилием  можно  в
кратчайший  срок  создать  новую  литературу,  новую  живопись   и   новую
архитектуру.
   Критика Валицкого была принята в штыки. Его стали презрительно называть
"академиком", "традиционалистом", "рутинером", не  понимающим,  что  новая
социальная эпоха требует новых, созвучных ей архитектурных форм.
   Однако в середине тридцатых годов, когда Корбюзье был предан анафеме, а
его  наиболее  упорные  последователи  объявлены  формалистами,   Валицкий
неожиданно сделал решительный поворот, в противоположную сторону.
   На собрании ленинградских архитекторов он выступил  с  резкой  критикой
нового, становящегося господствующим направления  в  архитектуре,  которое
назвал "ложноклассическим",  "надуто-помпезным",  "дворянским  стилем  для
бедных".
   Валицкий утверждал, что мы  поступаем  неправильно,  предавая  забвению
опыт зарубежного строительства вообще и идеи Корбюзье в частности,  и  что
это тем более  непростительно  именно  теперь,  когда  наша  страна  стала
гораздо  богаче,  чем  Десятилетие  тому  назад,  и  создала   собственную
индустриальную базу.
   Валицкому дали "достойный отпор".
   То было время крайностей  во  всякого  рода  спорах,  любые  Мнения  по
профессионально-техническим     вопросам     считались      половинчатыми,
оппортунистическими, если не сочетались с  политическими  оценками.  И  за
Валицким,  который,  казалось,   и   впрямь   обладал   несчастным   даром
восстанавливать  против  себя   не   только   своих   оппонентов,   но   и
единомышленников,  прочно  укрепилась  кличка  "формалиста",  к  тому   же
упорствующего в своих заблуждениях.
   И все же с Валицким считались. Он был одним из  старейших  архитекторов
города, учеником уже ушедших  из  жизни  прославленных  мастеров  русского
зодчества. Несколько домов, возведенных Валицким в Ленинграде и  в  других
городах страны, упоминались в специальной литературе.
   В  профессиональной  среде  знали,  что  Валицкий  обладает   огромными
знаниями не только как архитектор, но и как инженер-строитель. Однако  тот
факт, что за ним прочно укрепилась репутация "формалиста",  и  к  тому  же
упрямого, чуждого самокритики, являлся решающим.
   Имя Валицкого стало одиозным, отныне оно упоминалось только в  докладах
и, как правило, лишь в том разделе, где говорилось  о  чуждых  влияниях  в
советском зодчестве.
   Валицкий уже не строил домов. Ему не поручали  ответственных  проектов,
привлекающих внимание  общественности.  В  советских  и  партийных  кругах
Ленинграда его считали высококвалифицированным специалистом, но  человеком
сугубо аполитичным и даже фрондером, не заслуживающим особого  доверия.  К
Валицкому относились холодно, хотя и с некоторой почтительностью.
   Тем  не  менее  старика  довольно  часто   привлекали   для   различных
"внутренних", технических консультаций и экспертиз, включали  в  некоторые
комиссии. Его труд хорошо оплачивался.
   Внешность Федора Васильевича Валицкого как нельзя лучше гармонировала с
его репутацией человека, несозвучного  времени.  Он  был  высок,  худощав,
любил  белые,  коробящиеся   от   крахмала   сорочки,   галстук-"бабочку",
темно-синий костюм и обязательную в любое время года  жилетку.  В  кармане
этой жилетки он носил на тонкой золотой цепочке старинные золотые  часы  с
массивной крышкой.
   У Валицкого была густая седая шевелюра, угловатые черты  лица,  плотно,
казалось, презрительно сжатые губы и длинные руки  с  тонкими,  обтянутыми
желтоватой кожей пальцами.
   Федор Васильевич с женой, сыном и домработницей  тетей  Настей  жил  на
Мойке,  в  им  самим  еще  до  революции  построенном  доме,  в   большой,
пятикомнатной квартире - ее не  коснулись  ни  реквизиции,  ни  уплотнения
благодаря  охранной  грамоте,  подписанной  человеком,  имя  которого  для
миллионов  людей  символизировало   непререкаемый   авторитет   и   высшую
справедливость.
   Жену Валицкого, тихую, безропотную, маленькую  пожилую  женщину,  звали
Мария  Антоновна,   а   сына,   двадцатитрехлетнего   студента   института
гражданских инженеров, - Анатолий.
   К жене Федор  Васильевич  относился  безразлично  и  редко  замечал  ее
присутствие, а сына, родившегося, когда Валицкому было уже за сорок, любил
странной, тщательно скрываемой любовью.
   В отличие от жены, он никогда не ласкал его, даже маленького,  хотя  не
находил себе места от волнения, если Толя - правда, это случалось не часто
- заболевал.
   Когда сын подрос, отец редко удостаивал  его  сколько-нибудь  серьезной
беседы.
   Федора   Васильевича   раздражали   неизменный   оптимизм   сына,   его
самоуверенность, а также увлечение спортом - занятием  неинтеллектуальным.
За столом Анатолию редко удавалось вымолвить фразу, которая не вызвала  бы
иронической реплики отца.
   И тем не менее Валицкий очень любил своего сына, хотя, казалось,  делал
все от него зависящее, чтобы Анатолий об этой любви даже не догадывался.
   Федор Васильевич  был  человеком  замкнутым,  после  приспособленчества
больше всего на свете  ненавидел  сентиментальность,  к  себе  в  душу  не
допускал никого и, может быть, именно поэтому никогда не пытался заглянуть
во внутренний мир, в мысли Анатолия. Он лишь издали следил за  тем,  чтобы
жизнь  сына  развивалась,  как  он   любил   выражаться,   "в   правильном
направлении".
   Это означало, что Анатолий должен был хорошо  учиться  в  школе,  затем
поступить в институт и не жениться до тех пор, пока  не  станет  на  ноги.
Такова  была  программа-минимум,  и  за  выполнение  ее  Федор  Васильевич
чувствовал себя ответственным.
   Когда по окончании школы Анатолий заявил отцу о своем намерении держать
экзамен  в  институт,   где   готовят   архитекторов,   Федор   Васильевич
иронически-равнодушно пожал плечами. Но в душе сознавал,  что  это  только
привычная поза. Втайне его уже  давно  радовали  школьные  успехи  сына  в
области рисования, черчения и математики, и он был доволен, когда заставал
его у своих шкафов, набитых монографиями и альбомами.
   Архитектура  была  богом  Валицкого,   единственным,   перед   чем   он
преклонялся, что считал незыблемым на земле. Ему  было  приятно,  что  его
чувства передались сыну.
   Однако он столь ревностно, столь свято относился к божеству, жрецом при
котором состоял, что не сразу верил в чистоту намерений неофита, даже если
им был собственный сын.
   - Не  советую,  -  коротко  бросил  Федор  Васильевич,  когда  Анатолий
сдержанно и как бы между прочим сообщил ему  о  намерении  посвятить  себя
архитектуре.
   - Почему? - так же коротко спросил Анатолий.
   - Сейчас туда привнесено много политики, -  ответил,  чуть  кривя  свои
тонкие губы, Федор Васильевич. - Боюсь, что ее хватит в излишке даже и  на
твой век. Займись медициной. Или физикой.  Больше  перспективы,  и  меньше
мешают.
   Теперь  настала  очередь  Анатолия  пожать  плечами  и   снисходительно
усмехнуться. Ему были известны фрондерские взгляды отца на многие вещи, он
относился к этому несколько иронически, хотя никогда не вступал с отцом  в
споры.
   Анатолий был комсомольцем, в школе считался активным общественником, и,
как это ни  парадоксально,  во  всем  этом  большую  роль  сыграла  именно
одиозная репутация его отца. Анатолий, может быть сам  того  не  сознавая,
всячески старался выявить свою самостоятельность, убедить всех  окружающих
в своей идейной независимости от него.
   Постепенно и, вернее всего, бессознательно он пришел к  убеждению,  что
мнение о нем людей зависит от слов, которые он произносит,  поскольку  для
совершения каких-либо особых примечательных поступков повода все как-то не
представлялось. Почему-то всегда случалось так, что, когда его  соученикам
приходилось  выезжать  в  колхоз  на  уборку  картофеля  или  в   бригадах
"Осодмила" дежурить вместе с милиционерами на улицах, "неблагополучных  по
хулиганству", Анатолий всегда оказывался  одним  из  тех,  кто  посылал  и
произносил при этом соответствующие слова и кто потом "заслушивал отчеты",
а не среди тех, кого посылали и кто потом отчитывался.
   Для создания себе отменной репутации одних слов оказывалось  совершенно
достаточно.
   Учился Анатолий хорошо,  на  различного  рода  собраниях  говорил  тоже
хорошо и правильно, окружающие считали его умным, веселым и в то же  время
выдержанным парнем, и постепенно он и сам уверился  в  том,  что  является
именно таким.
   Валицкий-старший  иногда  посмеивался  над  "твердокаменностью"  своего
сына, которую называл  эмоциональной  ограниченностью  и  интеллектуальной
нетребовательностью. Однако в душе он  был  даже  доволен:  ему  вовсе  не
хотелось, чтобы сын повторил полный тревог и ударов по самолюбию жизненный
путь своего отца.
   ...О начале войны Валицкий узнал не в полдень, как большинство людей  в
стране, а несколько позже, потому что не терпел радио, в квартире  его  не
было приемника, а повесить  на  стену  уродливую  черную  тарелку  местной
трансляции он не разрешил бы, наверное, и под угрозой смерти.
   В тот июньский воскресный день Федор Васильевич, позавтракав вдвоем  со
своей приученной к безмолвию женой, направился к себе  в  кабинет,  плотно
затворил двери, уселся за старомодный, черного дерева  письменный  стол  и
раскрыл лежащую на полированной поверхности стола книгу.
   Это была не работа, а отдых, который  Федор  Васильевич  позволял  себе
именно по воскресеньям.
   Сама мысль, что отдыхать можно не за письменным столом, а где-нибудь на
сестрорецком пляже или в парках на Островах, среди  толпы  слоняющихся  по
аллеям людей, показалась бы ему варварской.
   На это воскресенье Федор Васильевич отложил еще  со  вчерашнего  вечера
увесистый  том  Витрувия  "Десять  книг  об   архитектуре"   -   роскошное
итальянское издание, которое приобрел в Риме еще в 1910 году.
   Вчера его взгляд, пробегая по корешкам книг, заполнявших книжные шкафы,
выстроенные вдоль одной из  стен  кабинета,  остановился  именно  на  этом
классическом произведении. Федор Васильевич вспомнил, что не раскрывал его
уже много лет. Он вынул тяжелый, со множеством красочных иллюстраций том и
положил  его  на  письменный  стол,  предвкушая  предстоящее  ему   завтра
удовольствие.
   В воскресенье, не спеша позавтракав, он вошел в свой кабинет, уселся  в
потертое кожаное кресло, привычным движением выключил  телефон  и,  наугад
раскрыв  отложенную  с  вечера  книгу,  погрузился  в  созерцание  чертежа
элементов античного ордера - карнизов, фризов  и  капителей.  Очень  скоро
мысли Валицкого потекли в обычном  для  него  направлении.  Превыше  всего
ценивший  в  архитектуре  целесообразность  и  пропорциональность,  он   с
привычным раздражением вызвал в своем воображении те современные здания, в
которых колонны и капители уже не имели ничего общего с  целесообразностью
и превратились в нелепые украшения дурного вкуса.
   Около  двух  часов  дня,  погруженный  в   чтение,   Валицкий   услышал
доносившиеся из-за закрытой двери кабинета возбужденные женские голоса. Он
недоуменно и недовольно поморщился, ожидая, пока шум смолкнет,  но  в  это
время дверь распахнулась настежь, и в комнату с причитаниями и  всхлипами,
перебивая друг друга, вбежали Мария Антоновна и тетя Настя.
   Именно в этот момент Федор Васильевич Валицкий и узнал  от  вернувшейся
из магазина домработницы, что люди кругом говорят о какой-то речи по радио
насчет войны.
   Рассерженный  Федор  Васильевич  прикрикнул  на  женщин,  приказал   им
замолчать. Он не сомневался в том,  что  тетя  Настя  что-то  напутала.  В
последнее время редкая политическая статья обходилась без слова "война", к
тому же на Западе и в самом деле уже почти два года Германия  вела  боевые
действия, - возможно, что какие-то паникеры не вникли  в  смысл  очередной
радиопередачи и...
   Словом, Федор Васильевич приказал женщинам замолчать.
   Воспитанные в течение долгих лет в духе абсолютной  покорности  мужу  и
хозяину дома, обе старухи, все еще всхлипывая и причитая, пошли  к  двери,
но Мария Антоновна, дойдя до порога, внезапно бросилась обратно к  мужу  с
возгласом: "Толя! Ведь Толенька-то уехал!"
   Разумеется, в этом сообщении  для  Валицкого  не  было  ничего  нового,
поскольку он только в пятницу попрощался с сыном, который сказал, что  еще
не решил окончательно, где проведет каникулы - на юге или под Ленинградом,
но сообщит тотчас же, как только где-нибудь "осядет".
   Федор Васильевич еще раз прикрикнул на жену, сказал,  что  Анатолий  не
ребенок, и выпроводил ее из кабинета.
   Оставшись один, Валицкий подошел к  окну,  открыл  его  и  выглянул  на
улицу. Ничего необычного он не увидел. На улице было не больше народу, чем
в любой воскресный летний день. По Невскому, часть  которого  была  хорошо
видна отсюда, из окна, катились "эмки" и "ЗИСы". На углу Мойки и  Невского
(Валицкий  никогда  не  употреблял  громоздкое  название  "проспект  25-го
Октября") бойко торговал цветочный киоск.
   "Война? - произнес про себя Валицкий. - Что за глупости! Какая война?!"
   Он вернулся к столу, сел, решил продолжать чтение, но передумал и  снял
телефонную трубку. Телефон молчал. Валицкий забыл, что выключил его еще  с
утра, как делал всегда, когда садился за письменный стол.
   Он передвинул рычажок на маленькой, прикрепленной  к  стене  эбонитовой
панельке, дождался ответа станции и назвал номер одного  из  своих  старых
друзей - доктора Андрея Григорьевича Осьминина.
   Он знал этого человека, своего сверстника, уйму лет, постоянно ссорился
с ним и любил его придирчивой, эгоистической любовью.
   Когда-то  Валицкий  лечился   у   частнопрактикующего   врача-терапевта
Осьминина - это было еще до революции. Постепенно они подружились. И тогда
Осьминин сказал:
   - Вот что, Федор, ищи-ка себе другого врача, а я тебе отныне не лекарь.
Ты мне больше не веришь. Несть пророка в своем отечестве. К тому  же  тебе
нужен пророк с палкой, чтобы ты его слушал и боялся. Я тебе говорю, что  у
тебя начальная стадия гипертонии, а ты посылаешь меня к черту. Словом, чай
у тебя пить буду, если Мария  Антоновна  пригласит,  а  лечит  тебя  пусть
кто-нибудь другой.
   Так и договорились. Они  виделись  часто,  но  редко  расставались,  не
повздорив. И причина  этого  в  конечном  итоге  заключалась  в  том,  что
Осьминин слишком хорошо знал Валицкого и уже давно разглядел  в  характере
его те черты, о которых даже и не догадывались другие. Этими чертами  были
легкая ранимость, которую Валицкий искусно прятал под маской равнодушия  и
даже  высокомерия,  и  жажда  деятельности,  которую  в  силу  сложившихся
обстоятельств Валицкий также пытался скрывать.
   Доктор Осьминин был вдовцом, он жил  в  маленькой  квартире  с  внучкой
Леночкой, дочерью своего погибшего на войне с финнами сына.  Мать  Леночки
ушла от мужа через два года после рождения дочки и не давала о себе знать.
Четырнадцатилетняя Лена вела немудреное хозяйство деда; два раза в  неделю
к ним являлась приходящая домработница. Сам Осьминин  уже  давно  забросил
частную практику, не возвращался к ней, в отличие от многих  врачей,  и  в
период нэпа и последние годы заведовал больницей на Васильевском острове.
   ...И вот теперь, в воскресенье 22 июня, около двух часов дня,  Валицкий
назвал номер Осьминина и, услышав знакомый дребезжащий голос,  как  нельзя
более спокойно, не здороваясь и без всяких предисловий, спросил:
   - Ну... что нового?
   - Ты что, с ума сошел, Федор! - возмущенно воскликнул Осьминин. - Нашел
время для нелепых шуток!
   - Значит...  -  после  короткой  паузы  и  неожиданно  упавшим  голосом
произнес Валицкий, - значит, это правда?
   - У тебя что, уши ватой заткнуты? - продолжал возмущаться Осьминин. - В
конце концов, есть пределы...
   - Извини,  -  прервал  его  Валицкий,  и  голос  его  прозвучал  как-то
виновато, - я просто не мог поверить... Я позвоню тебе позже...
   Он повесил трубку и тихо произнес вслух:
   - Значит, все это правда. Война.
   Он положил руку на грудь, потому что почувствовал, как  часто  и  гулко
бьется его сердце, и несколько минут сидел неподвижно.
   Потом встал, снял  потертую,  сшитую  из  тяжелого  шелковистого  сукна
пижамную куртку, сохранившуюся с  давних  времен,  и  подошел  к  высокому
стоячему зеркалу.
   У зеркала он сосредоточенно повязал  своими  тонкими,  сухими  пальцами
галстук-"бабочку", с трудом справляясь с туго  накрахмаленным  воротником,
надел жилетку, темно-синий пиджак и вышел из кабинета.
   Мария Антоновна, услышав шаги мужа,  бросилась  к  нему,  он  молча  ее
отстранил, направился к  парадной  двери,  взял  стоящую  в  углу  толстую
орехового дерева палку и вышел на улицу.
   У него не было никакой цели, ему некуда  было  идти.  Просто  он  хотел
вырваться из внезапно охватившего его состояния оцепенения.
   Высокий, негнущийся, старомодный, Валицкий шел по улице,  не  глядя  по
сторонам, слегка пристукивая по тротуару палкой и высоко подняв свою седую
голову.
   Откуда-то издалека до него донеслись звуки радио.  Не  убыстряя  шаг  -
Валицкий всегда и при любых обстоятельствах ходил в одном и том же  темпе,
- он пошел туда, откуда доносились эти звуки.
   Он вышел на Невский, повернул направо и зашагал по проспекту. Уже очень
скоро он сообразил,  что  голос  репродуктора  раздается  из  того  самого
переулка, где помещался Дом радио.
   В переулке стояла толпа и безмолвно слушала громкий голос,  доносящийся
из похожего на огромную граммофонную трубу репродуктора,  выставленного  в
раскрытом окне третьего этажа.
   Валицкий  стал  в  стороне,  не  смешиваясь  с  толпой.  Он  напряженно
вслушивался  в  смысл  доносящихся  из  громкоговорителя  слов,   стараясь
схватить их сущность, уловить какие-то фразы, интонации, которые могли  бы
оправдать еще чуть теплящуюся в его душе надежду на  то,  что  все  это  -
недоразумение,  что  люди  неправильно   истолковали   какое-то   неудачно
составленное сообщение. Но безотчетно лелеемая им надежда была  уже  через
несколько коротких минут погребена под тяжестью неумолимых слов,  падающих
оттуда, сверху, на безмолвную, неподвижно стоящую, здесь, внизу, толпу.
   Да, это была война. Не та, воображаемая, что уже  не  первый  год,  как
призрак, как мрачная тень, давила на сознание людей, а  реальная,  ставшая
сегодняшним днем война: диктор  говорил  о  внезапном  нападении  немецких
войск с юга, запада и севера - повсюду, от Балтийского до Черного моря...
   Потом он умолк, но толпа все еще не расходилась, и Валицкий тоже стоял,
не двигаясь, ошеломленный, подавленный.
   Диктор начал говорить снова, и Валицкий не сразу понял,  что  он  опять
произносит те же самые слова, повторяя сообщение, а  когда  сообразил,  то
пошел прочь, с трудом передвигая не гнущиеся в коленях ноги.
   Он  снова  вышел  на  Невский  и  механически   повернул   в   сторону,
противоположную своему дому, к Аничкову мосту.
   Пройдя немного вперед, Федор Васильевич увидел кучку людей,  толпящихся
у стены Госбанка, подошел, остановился и, пользуясь своим высоким  ростом,
глядя  поверх  голов,  увидел  мокрое,  видимо   только   что   наклеенное
объявление.
   Он прочел набранные красным шрифтом строки - это были все те же  фразы,
которые только что раздавались по радио: "Наше  дело  правое.  Враг  будет
разбит. Победа будет за нами!"
   Валицкому  стало  душно,  он  повертел   головой,   стараясь   ослабить
впивающийся в шею туго накрахмаленный воротничок, и в соседней  зеркальной
витрине  увидел  свое  отражение.  И  пожалуй,  первый  раз  в  жизни  ему
показалось, что он выглядит как-то несовременно, чуждо всему  окружающему.
Широкие концы  его  тщательно  вывязанной  "бабочки"  торчали  подчеркнуто
вызывающе, накрахмаленная сорочка  топорщилась  из-под  жилетного  выреза,
седая, хорошо промытая шевелюра возвышалась над головой, точно нимб.
   Валицкий повернулся и пошел обратно, к своему дому.
   За обедом Мария Антоновна снова начала говорить об Анатолии,  но  Федор
Васильевич и  на  этот  раз  двумя-тремя  короткими  фразами  заставил  ее
замолчать.
   ...И тем не менее Валицкий не мог, не был в состоянии не думать  сейчас
о сыне. Ему вдруг пришла в голову мысль, что их отношения с тех  пор,  как
Анатолий стал сознательно мыслить, и до сегодняшнего  момента  развивались
не совсем естественно.
   Анатолий жил своей, не всегда понятной отцу жизнью. Иногда ему хотелось
проникнуть в эту жизнь.  Случалось,  что  у  сына  собирались  товарищи  -
девушки и юноши, но тогда Валицкий лишь плотнее закрывал  двери  кабинета,
чтобы к нему не доносился громкий смех и раздражающие его звуки патефона.
   Впрочем, однажды его охватил  приступ  любопытства.  Он  вспомнил  свою
молодость, студенческие сборища, пунш,  "Гаудеамус",  девушек-курсисток  и
все  такое  прочее,  ныне  безвозвратно  канувшее  в  прошлое,  и   Федору
Васильевичу  захотелось  пойти  и  посмотреть,  как   веселится   нынешняя
молодежь.
   В тот вечер у Анатолия  собрались  студенты,  его  однокурсники.  Когда
Валицкий появился  в  комнате  сына,  там  наступило  внезапное  молчание.
Наверно, он, вылощенный, накрахмаленный, неприступный, и  впрямь  выглядел
неуместно среди вихрастых ребят в майках и ковбойках. Они так и застыли на
своих местах - где кто был, только патефон,  который  никто  не  догадался
остановить, продолжал наигрывать "Риориту".
   Дело, по-видимому, заключалось не только в  том,  что  Валицкий  смущал
ребят своим внешним видом. Студенты-строители, они,  разумеется,  знали  о
репутации, которой пользовался старый архитектор, и, так сказать,  априори
были настроены по отношению к нему несколько драчливо.
   Может быть, Валицкий предполагал это или  интуитивно  почувствовал,  но
так или иначе стал "задираться" первым, иронически расспрашивая, "чему  же
теперь учат".
   Но в  то  время,  когда  студенты  ершисто  отвечали  на  его  вопросы,
внутренне уверенные в "непрошибаемости"  старика,  у  старика  было  очень
горько на душе. Он еще и еще раз почувствовал, что никому не нужен, что-то
пробормотал напоследок и ушел... И вот теперь он вдруг подумал,  что  если
бы ему и впрямь предстояло расстаться с сыном, то, наверное, ни он сам, ни
Анатолий не сумели бы найти нужных и важных слов.  Однако  мысль  об  этом
лишь на мгновение появилась в сознании Валицкого, ему легко было  прогнать
ее,  потому  что  все  только  что  случившееся  казалось  ему  совершенно
нереальным.
   Все мысли, все ощущения Валицкого еще были связаны со вчерашним днем. В
его  жизни  еще  не  произошло  того  особого,  личного  события,  которое
заставляет человека не только поверить, но и почувствовать, что отныне  он
вступил в совершенно новую стадию существования и что  прошедшая  ночь  не
только, как обычно, отделила вчерашний день от сегодняшнего,  но  огненной
чертой пересекла все, чем живет человек: чувства, надежды,  устремления  и
все, что его окружает.
   Поэтому возбужденное, близкое к истерическому состояние жены раздражало
Валицкого: он не видел для этого оснований.
   Война представлялась ему как нечто далекое,  неосязаемое,  происходящее
где-то "там" событие, к которому ни он, ни его "дом" не может и  не  будет
иметь прямого отношения. Разумеется, мысль об Анатолии в  связи  с  войной
приходила и ему в голову. Однако Федор Васильевич был уверен, что сын его,
как студент предпоследнего курса института, не будет призван  в  армию.  В
его подсознании все еще жило представление о войне, как о  чем-то  похожем
на то, что происходило в 1914 году, когда не только в крупных городах,  но
и в каких-нибудь ста верстах от  линии  фронта  жизнь  протекала  обычным,
мирным путем. Мысль, что война может запустить свою страшную лапу сюда,  в
Питер, казалась Валицкому противоестественной.
   Следовательно, Анатолию ничего не грозило.  А  раз  так,  то  слезливые
причитания  жены  не  имели  оправдания.  Они  лишь  унижали   достоинство
Анатолия, как будто он малый  ребенок,  маменькин  сынок.  А  все,  что  в
действительности или в воображении Федора Васильевича унижало  достоинство
его  самого  или  членов  его  семьи,  "дома",  вызывало  в  нем   резкую,
протестующую реакцию.
   Менторски, педантично разъяснил Федор  Васильевич  жене,  что  Анатолий
уехал не на Северный полюс,  а  в  населенный  пункт,  что  там  наверняка
имеется радио и, услышав о войне, он, разумеется, поспешит домой.
   Однако Мария Антоновна не успокоилась - ее пугала, угнетала мысль,  что
сына могут послать на фронт, - и этого Федор  Васильевич  уже  не  мог  ей
простить. И хотя в душе был уверен, что в армию Анатолия не призовут, да и
война эта наверняка кончится очень скорым  разгромом  немцев,  он  сердито
сказал, что его сын не слюнтяй и не трус и в свои  двадцать  три  года  не
будет держаться за юбку матери.
   Это вызвало новый поток слез Марии Антоновны.  Валицкий  резко  крикнул
ей: "Прекрати!" - и ушел в свой кабинет.
   Поздно  вечером  у  Валицких  неожиданно  появился  Андрей  Григорьевич
Осьминин. Он  сказал,  что  заехал  ненадолго,  потому  что  через  час  в
больнице, которой он заведовал, состоится экстренное общее собрание.
   Валицкий  молча  посмотрел  на  своего   мешковато   одетого,   лысого,
страдающего одышкой друга и внезапно ощутил  нечто  похожее  на  угрызения
совести оттого, что Осьминин, видимо, занят каким-то серьезным, неотложным
делом, в то время как сам он сидит  в  своем  кабинете,  будто  ничего  не
случилось.
   И, как всегда в подобных случаях, Валицкий попытался прибегнуть к своей
спасительной иронии, каждый раз забывая, что с Осьмининым это  у  него  не
получается.
   - Ну, разумеется, без тебя дело не  обойдется,  -  сказал  Валицкий.  -
Кстати, тебе еще не присвоили генеральское звание?
   - Я военврач второго ранга, - сухо сказал Осьминин. - А ты кто?
   Валицкий пожал плечами и усмехнулся.
   - Между прочим, мне исполнилось шестьдесят пять. И единственное  ружье,
которое имеется в этом доме, принадлежит Анатолию. Он играл с  ним,  когда
ему было пять лет.
   - Перестань  паясничать,  Федор,  -  сказал  Осьминин.  И  после  паузы
добавил: - Впрочем, я тебя понимаю...
   До  Валицкого  немедленно  дошел  снисходительно-обидный   смысл   этих
последних слов. Но именно на этот раз ему  захотелось  сопротивляться.  Он
прямо и с вызовом посмотрел в глаза своего друга и громко сказал:
   - Я честный человек, Андрей! И мне не в чем себя упрекнуть.
   Наверное, Осьминину в этих словах послышалось  не  только  оскорбленное
самолюбие. Может быть, он почувствовал в них и горечь и боль. И ему  стало
жалко Валицкого. Он сказал мягко:
   - Никто в этом не сомневается, Федор.
   Некоторое время царило молчание, и первым его нарушил Осьминин.
   - Лично я считаю, что все это быстро кончится, -  сказал  он,  нарочито
уходя от личной темы. - Говорят, что наши высадили большой  десант  где-то
неподалеку от Берлина. Только пока это держится в секрете.
   Однако  Валицкий  был  слишком  самолюбив,  чтобы  оценить  великодушие
Осьминина. Ухватившись было за протянутую ему руку, он  тут  же  отстранил
ее. Валицкий не мог примириться с тем, что Осьминин видел его в  состоянии
растерянности и унижения.
   - От кого же секрет? - спросил он уже снова своим  привычно-ироническим
тоном. У него не было никаких оснований сомневаться  в  реальности  такого
десанта, более того, в душе ему страстно хотелось верить в него. И тем  не
менее, когда Осьминин пожал плечами, он  снова  еще  настойчивее  повторил
свой вопрос: - От кого же секрет? От немцев или от  нас?  Полагаю,  как  в
первом, так и во втором случаях в этом вряд ли есть смысл.
   - Ну, конечно, ты  великий  стратег  и  тактик!  -  насмешливо  заметил
Осьминин. Он не смог сказать ничего другого, поскольку и впрямь не находил
убедительных причин для сохранения подобной тайны, однако  самоуверенность
Валицкого  сегодня  особенно  его  коробила.  Широкотелый,  круглоголовый,
лысый, он сидел в кресле и сердито хмурил белесые брови.
   - Я не стратег и не тактик,  -  сказал  Валицкий,  довольный,  что  его
сарказм, по-видимому, достиг  цели,  но  больше  уже  не  рискуя  выводить
Осьминина из терпения, - просто я оперирую логикой здравого смысла.
   - Немцев разобьют за несколько  дней,  -  громко  и  решительно  сказал
Осьминин.
   - Очевидно, - согласился Валицкий. - Надеюсь, что воевать-то мы  умеем.
Во всяком случае, лучше, чем строить дома.
   Этого ему не следовало говорить.  По  крайней  мере  сегодня.  Осьминин
встал.
   - Вот что, - сказал он и, пожалуй, впервые за долгие годы знакомства  с
Валицким посмотрел на него с явной неприязнью, - мне не нравится твой тон.
Сидеть в кресле и с профессорским видом рассуждать, когда  на  фронте  уже
наверняка гибнут люди...
   - Но что же мне остается делать в мои шестьдесят пять лет? - усмехнулся
Валицкий. - Для рядового я староват, в генералы меня не  произведут,  как,
впрочем, и тебя, я не медик,  латать  животы  не  умею,  -  следовательно,
единственное, что мне остается, - это именно рассуждать! Не понимаю,  чего
ты раскипятился? Как я сказал, мы, очевидно, победим...
   - Очевидно?!
   - Боже мой, не разыгрывай из себя  энтузиастического  комсомольца!  Да,
очевидно,  потому  что  война  есть  война,  и  всегда  остается  какой-то
процент...
   - Ты допускаешь мысль, что Гитлер...
   - Подожди! У меня, как ты  понимаешь,  нет  никаких  симпатий  к  этому
господину. В нем в наиболее концентрированной  форме  сосредоточилось  все
то, что я ненавижу. Он демагог, изувер -  словом,  как  принято  говорить,
реакционер.
   - Именно поэтому он обречен!
   - Довольно наивное рассуждение.  Ты  просто  малообразованный  человек,
Андрей! Если бы ты столь же усердно изучал историю, как больные  сердца  и
желудки своих пациентов, то знал бы, что в  развитии  человечества  бывали
периоды, когда  варвары  на  довольно  долгие  времена  успешно  подавляли
несравненно более высокие культуры.
   - Ты самодовольный позер, Федор, - сказал  Осьминин,  -  а  мне  сейчас
просто некогда. Я должен ехать в больницу. Надеюсь, ты не будешь  вести  с
Анатолием подобные сомнительные беседы.
   - Анатолия нет дома. Он уехал на курорт.
   - Сегодня ему полагалось бы быть здесь.
   Его слова снова задели Валицкого за живое.
   - Это не твоя забота! - надменно сказал он.
   Осьминин хлопнул дверью и ушел. Валицкий остался  один.  И  пожалуй,  в
первый раз за  долгие  годы  их  короткая  встреча  оставила  у  Валицкого
неприятный осадок. Фраза Осьминина: "Ты самодовольный позер, Федор"  -  на
этот раз почему-то больно уколола его.
   Валицкий постарался восстановить в памяти, мысленно повторить те слова,
за которыми последовала  эта  фраза.  Да,  да,  он  сказал  что-то  насчет
истории. Может быть, это прозвучало глупо. И тем не  менее  он  был  прав.
Никакая, даже самая острая ситуация не может, не должна помешать мыслящему
человеку рассуждать, анализировать, сопоставлять факты.
   И все же бывают ситуации, когда...
   Валицкий постарался не думать об этом. Он посмотрел на большие  стоячие
часы. Стрелка показывала одиннадцать. Наступала ночь. Он подошел  к  окну,
посмотрел на улицу. Там было тихо и все как обычно в полночный час, только
очень мало людей - лишь отдельные прохожие.
   "Трудно представить себе, что где-то идут бои", - подумал Валицкий.
   И в этот момент до него донеслись далекие звуки радио. Федор Васильевич
высунулся из окна, прислушался. Разобрать слова диктора он не мог, но  ему
показалось, что диктор настойчиво повторяет какую-то одну и ту же фразу.
   Потом радио смолкло. Минуту стояла полная тишина. И вдруг  ее  прорезал
пронзительный, завывающий звук.
   Федор Васильевич подумал было,  что  где-то  неподалеку  мчится  машина
"Скорой помощи" и, завывая сиреной, расчищает себе дорогу.
   Однако громкий, точно ввинчивающийся в воздух, в  уши,  в  стены  домов
звук не приближался и не затихал, как наверняка должно было бы быть,  если
бы проезжала санитарная машина.
   Казалось, что он исходит отовсюду и заполняет собою все.
   Федор Васильевич стоял у окна,  недоуменно  вглядываясь  в  прилегающие
улицы, стараясь понять, что же, в сущности, происходит.
   Внезапно сверлящий звук смолк.  На  минуту  воцарилась  полная  тишина.
Потом он услышал откуда-то снаружи крик:
   - Эй, вы там! Немедленно погасите свет! Слышите?
   Валицкий высунулся в окно. У стены противоположного дома стоял  молодой
человек в гражданском костюме, но с красной  повязкой  на  рукаве.  Увидев
Валицкого, он закричал еще громче:
   - Воздушная тревога! Вы что,  оглохли?  Немедленно  погасите  свет!  Не
то...
   И он погрозил кулаком.
   Валицкий посмотрел на окна противоположных домов и  увидел,  что  ни  в
одном из них нет света.
   Он торопливо отошел от окна, повернул выключатель. Он прошелся по  всей
квартире: электричество всюду  было  выключено,  однако  свет  белой  ночи
проникал в окна. Федор Васильевич увидел спящую на диване в столовой жену.
Он не стал ее будить и, осторожно шагая, вернулся в кабинет.
   В этот момент откуда-то издалека до него донесся глухой  удар.  За  ним
последовал второй, третий... Валицкий торопливо подошел к окну  и  увидел,
что по серо-белесому небу ползет бледный, едва различимый луч  прожектора.
Через мгновение появился еще один луч. И оба они стали медленно ползти  по
небу, потом скрестились, образуя римскую цифру "X", снова разъединились  и
затем опять сошлись, но уже где-то в высоте  и  едва  касаясь  друг  друга
остриями своих лезвий.
   Снова раздался далекий удар, а затем частая дробь пулемета.  И  в  этот
момент Федор Васильевич увидел в месте скрещения  лучей  прожекторов  едва
различимую серебристую точку. Она медленно, очень медленно плыла по  небу,
точно зажатая гигантскими щипцами и ведомая ими.
   Прошло еще несколько мгновений, и вдруг  откуда-то  снизу,  из-за  стен
домов,  вверх  поползли  пунктирные  черточки  разных  цветов  -  красные,
зеленые...
   Точно вспарывая бело-серый купол неба,  они  упорно  прокладывали  себе
путь, все ближе и ближе подбираясь к  плывущей  в  перемещающихся  лезвиях
прожекторов серебристой точке.
   Внезапно орудийный грохот раздался где-то совсем рядом,  казалось,  что
стреляли с  крыши  того  самого  дома,  где  находился  Валицкий,  в  небе
вспыхнули белые облачка, в воздухе запахло гарью и порохом...
   Валицкий торопливо закрыл окно и побежал в  столовую:  Мария  Антоновна
по-прежнему спала. Она лежала, зарывшись лицом в мокрую от  слез  подушку.
Федор Васильевич прислушался к ее едва различимому дыханию.  Он  не  знал,
что ему делать, разбудить ли жену, перевести ли ее  в  другую  комнату,  с
окнами, выходящими во двор, или, оставив спящей, избавить  от  страха,  от
новых переживаний.
   Он взял стул, тихо поставил его у изголовья жены и сел, как бы  защищая
ее от надвигающейся опасности. Но в этот момент все смолкло.
   Федор Васильевич  сидел  неподвижно,  прислушиваясь,  каждое  мгновение
ожидая новых залпов.
   Но их не было. Медленно, на цыпочках, боясь разбудить жену, еще не веря
внезапно наступившей тишине, Федор Васильевич снова вернулся в  кабинет  и
шире распахнул окно.
   Только теперь он увидел, что на пустом, будто  вымершем  Невском  стоят
посреди улицы, точно прикованные, машины.
   И небо было чистым, пустынным и безмолвным. Валицкому  показалось,  что
он единственный живой  человек  в  этом  внезапно  окаменевшем,  застывшем
городе, и ему стало страшно.
   И в этот момент он снова услышал  далекий  голос  радио.  Диктор  снова
повторял какую-то одну и ту же неразличимую фразу. Это  длилось  несколько
минут, потом голос затих, и вдруг все  ожило,  точно  в  старой  сказке  о
спящей царевне.
   Двинулись машины, откуда-то, казалось прямо из  стен  домов,  появились
люди, издалека  донесся  скрип  и  грохот  трамвая.  И  только  в  воздухе
по-прежнему пахло чем-то непривычным - это был едкий, терпкий запах.
   Внезапно Валицкий ощутил страшную усталость.
   Тяжело шагая, Федор Васильевич  подошел  к  дивану  и,  не  раздеваясь,
прилег.
   ...Он проснулся под утро и, увидев себя  одетым,  испугался,  что  жена
войдет в комнату и поймет, что этой ночью что-то произошло.
   Он поспешно встал, пошел в столовую и, с  удовлетворением  увидев,  что
Мария Антоновна все еще спит, прошмыгнул  в  спальню,  разделся  и  лег  в
постель.
   Он  пролежал  до  утра  с  открытыми  глазами,  погруженный  в  тяжелые
раздумья.
   В восемь часов Федор Васильевич встал, оделся,  оставил  жене  записку,
что вернется к завтраку, и вышел на улицу. Ему не  терпелось  узнать,  что
произошло, что изменилось в городе после этой ночи.
   Но, судя по всему, ничего не изменилось. Улицы были, как обычно,  полны
народу, Федор Васильевич не  увидел  никаких  следов  разрушений,  никаких
признаков каких-либо пугающих перемен.
   Он медленно шел по Невскому, и уже скоро ему стало казаться,  что  все,
что он пережил ночью, было только сном.
   Утренних газет, из которых он мог бы узнать новости, на стендах еще  не
вывесили. "Может быть, это  была  просто  учебная  тревога?"  -  с  тайной
надеждой подумал Федор Васильевич.
   Он ощутил острую потребность поговорить с кем-либо,  выяснить,  что  же
произошло. Решение пришло мгновенно: он пойдет в архитектурное  управление
и там узнает все новости.
   В обычное время Федор Васильевич редко бывал  в  этом  учреждении,  где
числился  консультантом.  Считалось,  что  он  работает  дома.  В   случае
необходимости Валицкому звонили по телефону, чтобы договориться о  деталях
какой-либо очередной поручаемой ему  экспертизы.  Тогда  Федор  Васильевич
являлся на короткое время в управление, чтобы ознакомиться  с  необходимой
документацией, а чаще всего - забрать ее с собой домой.
   По собственной же инициативе Валицкий в управление не ходил.  Вообще  в
последние годы он не ощущал потребности общаться с людьми, за  исключением
очень немногих. Он жил в собственном мире - мире книг и скульптур, которые
собирал в прежние годы во время своих - еще дореволюционных -  заграничных
путешествий, в строгой тишине большой квартиры, стены которой были увешаны
картинами известных петербургских художников.  Некоторые  из  этих  картин
были некогда подарены Валицкому авторами, другие он собрал сам.
   Распорядок дня был утвержден у него раз и навсегда. Никто  из  домашних
не смел его нарушить. Например, звонить ему следовало только между девятью
и одиннадцатью часами утра, в остальное же время  дня  к  телефону  он  не
подходил. И уж  конечно  никто  не  мог  бы  понудить  Валицкого  пойти  в
архитектурное управление без зова, без специального приглашения.
   ...И вот теперь Федор Васильевич медленно прошел  по  знакомым,  обычно
вызывающим у  него  неприязнь  коридорам.  Большинство  из  тех,  кого  он
встречал на пути, знали его в лицо, кланялись, однако торопливо  проходили
мимо.
   Остановить человека, который сам не сделал попытки  заговорить  с  ним,
Валицкий не мог, - это было бы против его правил.  Правда,  раза  два  или
три, увидев знакомое лицо, Федор Васильевич  несколько  замедлял  шаг,  но
никто точно не замечал этого.
   Тогда Федор Васильевич решил скрепя сердце зайти в кабинет Рослякова  -
одного из руководителей управления, человека, которого  не  любил,  потому
что  считал  его  карьеристом  и  демагогом,  но  был  вынужден,   однако,
встречаться с ним во время различных консультаций и экспертиз.
   Валицкий без стука открыл дверь кабинета, перешагнул  порог  и  увидел,
что Росляков сидит за столом, окруженный людьми, некоторые из них были уже
в военной форме. Он прервал разговор, когда вошел Валицкий, поднял  голову
и, как показалось Федору Васильевичу, посмотрел на  него  недовольно  и  с
недоумением, точно не понимая, зачем он  здесь  появился  в  такое  время.
Валицкий сказал, вернее,  пробормотал:  "Извините,  я  зайду  позже"  -  и
поспешно вышел из кабинета.
   Он еще некоторое время побродил по  коридорам  управления,  заглянул  в
несколько комнат. Никто не пригласил его зайти, никто ни о чем не спросил.
Высокий, негнущийся, несмотря на жару, в  синем  двубортном  костюме  и  в
крахмальной сорочке, он бродил здесь как неприкаянный.
   Казалось, что война, события этой ночи  в  еще  большей  мере  отдалили
Валицкого от людей, и  если  прежде  они  обращались  к  нему  с  холодной
почтительностью, то сейчас просто не замечали.  Но  если  раньше  ощущение
отчужденности было связано в сознании Федора Васильевича с уверенностью  в
своей значительности и интеллектуальном превосходстве, то теперь он  вдруг
почувствовал себя униженным и оскорбленным.
   Он вышел на улицу и увидел, что за то время, пока он был в  управлении,
на стенах  домов  появились  новые  плакаты  и  объявления.  Одно  из  них
сообщало,  что  немецко-фашистская  авиация  предприняла  минувшей   ночью
попытку прорваться к Ленинграду, но была отбита с  большими  потерями  для
врага. Рядом был наклеен Указ Президиума Верховного Совета  о  мобилизации
военнообязанных по ряду военных  округов.  Список  открывал  Ленинградский
округ.
   Валицкий  торопливо  пробежал  Указ  до  его  последней  строчки,   где
говорилось, что мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по
1918 год включительно.
   "...по 1918 год включительно", -  снова  перечитал  Валицкий  последнюю
строку Указа. И почувствовал необычную дрожь в коленях. Потом сказал себе:
"Конечно, Толя -  военнообязанный.  Но  он  имеет  отсрочку  до  окончания
института; ведь ничего не сказано о том, что отсрочки отменяются..."
   Валицкий почувствовал легкое прикосновение к  своему  плечу  и  услышал
голос: "Посторонитесь-ка, гражданин!"
   Он сделал шаг в сторону.
   Женщина с ведром в одной руке и со свернутыми  бумажными  рулонами  под
мышкой другой руки встала на его место.
   Она опустила на тротуар ведро, вынула из  него  кисть  и  стала  мазать
клеем по стене рядом с Указом Верховного Совета.
   Потом взяла один из рулонов и, обращаясь к Валицкому, сказала:
   - А ну, гражданин, подержите!
   Тот сразу понял, что от него требовалось. Вдвоем они раскрутили  рулон,
оказавшийся длинным красочным плакатом, и прижали его к стене. Женщина еще
раз провела кистью по лицевой стороне плаката,  сосредоточенно  посмотрела
на него,  взяла  ведро,  собрала  оставшиеся  рулоны  и  пошла  дальше  по
тротуару.
   Валицкий вгляделся в плакат. На нем был изображен матрос в тельняшке, в
бескозырке с развевающимися лентами и с  гранатой  в  поднятой  руке.  Под
изображением большими красными буквами было написано: "За Родину!"
   Чисто автоматически  Федор  Васильевич  отметил  недостатки  плаката  -
непропорционально большая рука матроса и не вполне естественный замах.
   Он пошел вдоль тротуара, читая  расклеенные  сводки  вчерашних  боев  -
утренние и вечерние. Подобно многим старым людям, Валицкий обладал хорошей
памятью на события далекого прошлого и  теперь  вспомнил  военные  сводки,
печатавшиеся в начале первой мировой войны.
   Нет, в них не упоминались те населенные пункты и  направления,  которые
фигурировали в сводках сегодняшних.
   Судя по всему, война шла сегодня на русской, а не на немецкой земле.
   И вот это-то обстоятельство вызвало в  Валицком  пока  еще  целиком  не
осознанный,  чисто  эмоциональный  прилив  чувства  горечи,  оскорбленного
достоинства и страстного протеста.  Как  это  может  быть?  Кто  позволил?
Почему?! Ведь получается, что немцы находятся на нашей  земле,  хотя  идут
уже вторые сутки войны. На русской земле? Но это же... это же  черт  знает
что такое!
   И тут же с привычной неприязнью подумал о том,  что,  наверное,  нашими
войсками командуют такие же некомпетентные люди, как и те, что  в  течение
многих лет пренебрегали умом, знаниями и опытом академика Валицкого.
   Эта  мысль  доставила  ему  хотя  и  горькое,  но  все   же   некоторое
удовлетворение.
   Федор Васильевич пошел домой.
   Мария Антоновна бросилась к  мужу,  как  только  тот,  щелкнув  ключом,
открыл дверь и появился на пороге. Она закидала его вопросами: правда  ли,
что ночью был налет - ведь она заснула на кушетке  и  ничего  не  слышала;
есть ли разрушения в городе и не звонил ли ночью Толя?
   Валицкий, стараясь сохранять спокойствие, ответил, что никакого  налета
не было - просто объявили учебную тревогу, а о налете пишут и говорят лишь
для того, чтобы сохранить бдительность, что же касается Анатолия, то он не
звонил, потому что наверняка уже выехал в Ленинград и будет дома  если  не
сегодня, то завтра.
   Потом Федор Васильевич сел за накрытый стол, нехотя поел и отправился в
свой кабинет. Телефон молчал.
   Вечером, едва сдерживая растущую обиду, он позвонил Осьминину, готовясь
высказать ему все, что о нем думает. Но оказалось, что Андрея Григорьевича
не было дома.
   Его внучка Леночка ответила, что дедушка не возвращался с раннего  утра
и сказал по телефону, чтобы его не ждали ни к обеду, ни к ужину.
   Валицкий снова  позвонил  своему  другу,  на  этот  раз  на  работу,  в
больницу. Осьминин взял трубку не сразу, прошло несколько минут, пока  его
разыскали, и Федор Васильевич услышал знакомый голос.
   - Ты что же, не мог позвонить? - Как  обычно,  без  всяких  приветствий
спросил Валицкий.
   - Занят, Федор, очень занят!  -  послышался  торопливый  ответ.  -  Сам
понимаешь...
   Эти последние слова Осьминина почему-то еще более  усилили  раздражение
Валицкого. Он едко сказал:
   - Ну конечно, как же мне не понять! Может быть, тебя все-таки произвели
в генералы? Готовишься вести в бой войска?
   Наступила короткая пауза. Потом - на этот раз точно  издалека  -  снова
раздался голос Осьминина:
   - Занят, Федор, очень занят. Люди ждут, извини...
   Валицкий еще несколько секунд сжимал трубку,  не  кладя  ее  на  рычаг.
Слова Осьминина прозвучали как вызов, как оскорбление:  он  отмахнулся  от
него, как от надоедливой мухи. Что он хотел такое  сказать,  повторив  два
раза, что занят? Снова подчеркнуть свое отличие от него,  Валицкого?  Свою
причастность к тому, что происходит? Что без него не могут обойтись?
   Федор Васильевич подошел к книжному шкафу, вынул наугад одну из книг  -
это  оказался  "Трактат  об  архитектуре"  Андреа  Палладио   -   и   стал
перелистывать  страницы,  пытаясь  успокоиться.  Но  успокоиться  ему   не
удавалось. В ушах его все еще звучал голос Осьминина,  эта  последняя  его
фраза: "Занят, очень занят, люди ждут..."
   Федор Васильевич раздраженно захлопнул книгу, сунул ее обратно в шкаф и
в это время услышал робкий стук в дверь. Он удивленно обернулся. Ни  жене,
ни сыну, ни домработнице не разрешалось нарушать его уединение в эти часы.
   Не отвечая на стук, Валицкий подошел к двери,  рывком  распахнул  ее  и
увидел тетю Настю.
   - Что тебе? - недовольно спросил он.
   - Спрашивают вас, Федор Васильевич, - робко, вполголоса, ответила она.
   - Кто "спрашивают"? - подчеркнуто громко переспросил Валицкий.
   - Не знаю. Гражданин какой-то. Королев, говорит, фамилия.
   - Королев? - недоуменно переспросил Валицкий. - Откуда он?
   - Не знаю, Федор Васильевич, не знаю откуда, - затараторила тетя Настя,
- с улицы пришел, в парадную  позвонил,  я  и  открыла...  Дело,  говорит,
важное...
   - Ну, хватит, - раздраженно прервал ее Валицкий. - Проси.
   Он отошел к письменному стопу, повернулся и стал выжидающе смотреть  на
дверь.
   Через мгновение на  пороге  появился  незнакомый  человек.  Валицкий  с
недоумением оглядел этого высокого, пожалуй выше,  чем  он  сам,  пожилого
мужчину,  его  потертый  старомодный  пиджак,  лацканы   которого   слегка
отгибались, белесо-синюю, должно быть  бесконечное  число  раз  стиранную,
рубаху, вязаный, свившийся жгутом галстук,  убедился,  что  никогда  ранее
этого старика не встречал, и сухо спросил:
   - Чем могу?..
   - Моя фамилия - Королев, - сказал незнакомый человек, -  а  зовут  Иван
Максимович.
   Произнеся это, он умолк, точно полагая, что его фамилия, имя и отчество
должны были что-то говорить Валицкому.
   Федор Васильевич передернул плечами и повторил:
   - Итак, чем могу?..
   Королев равнодушным взором окинул комнату, на пороге которой  стоял,  -
тяжелые бархатные портьеры, массивную бронзовую  люстру,  кожаные  кресла,
книжные шкафы - и снова устремил свой  взгляд  на  неподвижно  стоящего  у
письменного стола замкнутого, высокомерного Валицкого.
   - Я... насчет дочки, - неожиданно глухим голосом произнес Королев.
   - Простите, кого? - с недоумением переспросил Валицкий.
   - Дочка моя... Вера... - повторил Королев.
   - Но я... не имею чести... - начал было Валицкий, но Королев неожиданно
прервал его, на этот раз строго и холодно:
   - При чем тут честь? Я думал, сын вам рассказывал...
   Сперва Валицкий ничего не  понял.  Но  уже  в  следующее  мгновение  он
почувствовал, как загорелось его лицо. "Этого еще не хватало!"  -  подумал
он со смешанным чувством тревоги и  брезгливости.  Неужели  ему  предстоит
выслушать какую-то пошлую историю, в которую замешан  его  сын?!  Да,  да,
конечно!
   Как все это нелепо, глупо! Валицкого больше всего ранила мысль, что  он
узнает об этом именно теперь, в такое время!..
   Прием, который ему оказали в  управлении,  торопливо-отчужденные  слова
Осьминина по телефону, а теперь еще и эта, несомненно  пошлая,  история  -
все сплелось в сознании Валицкого в один колючий клубок. Федор  Васильевич
чувствовал, что еще минута - и он будет не в силах совладать с собой.  Ему
хотелось накричать на этого все еще стоящего в дверях человека, весь облик
которого так не гармонировал с царящей  здесь  атмосферой,  прогнать  его,
крикнуть вслед, что ему ни до чего нет дела, что ни на какой шантаж он  не
поддастся, что Анатолий - совершеннолетний, и поэтому...
   Но хотя Валицкий и был резким и  заносчивым  человеком,  в  критические
моменты полученное им воспитание  иногда  брало  верх.  Так  и  теперь  он
подавил уже готовые сорваться с языка слова, судорожно проглотил  слюну  и
сказал, делая неопределенный жест рукой:
   - Прошу садиться...



15

   К деревне они подъехали не по главной проселочной дороге, переходящей в
единственную деревенскую улицу, а с тыла, по целине. Когда Жогин остановил
лошадь у изгороди, из-за которой выглядывали высокие  подсолнухи,  Кравцов
сказал:
   - Отведи ребят в избу.
   - А вы? - удивленно спросила Вера.
   - И я скоро. Куда мне деться  с  костылем?  -  с  добродушной  усмешкой
ответил Кравцов, полулежа на телеге.
   Жогин молча просунул  руку  в  просвет  изгороди,  отодвинул  на  ощупь
задвижку низенькой калитки и сказал:
   - Что ж, проходите, гостями будете. Я сейчас, - бросил он Кравцову.
   Анатолий и Вера нерешительно пошли за Жогиным к дому, почти  невидимому
за яблоневыми деревьями.
   Поднявшись на крыльцо, Жогин толкнул ногой незапертую дверь.
   - Вы в сенях подождите. Я сейчас, - сказал он и, притворив за вошедшими
Анатолием и Верой дверь, исчез.
   Они осмотрелись. В сенях было прохладно и  сумрачно.  Плотно  прикрытая
дверь, очевидно, вела в горницу. На бревенчатой  стене  висел  умывальник.
Под ним, на табурете, стоял таз. В дальнем конце сеней угадывалась крутая,
уходящая вверх лестница.
   Анатолий и Вера  молчали,  прислушиваясь  к  звукам  снаружи  и  ожидая
прихода Кравцова.
   Но когда дверь снова отворилась, они увидели, что Жогин был один.
   - А где же... - почти одновременно произнесли они  оба,  но  Жогин,  не
дожидаясь конца вопроса, ответил:
   -  А  товарищ  Кравцов  в  другую  гостиницу  отправился.  Стеснять  не
пожелали. Вы, значит, у меня побудете, а  товарищ  Кравцов  решил  сам  по
себе. У него в Клепиках знакомых ку-уда как много!  А  вам  привет  просил
передать. Вот так.
   Он произнес все это не спеша, с расстановкой,  и  трудно  было  понять,
усмехался ли он про себя при этом или нет.
   "Но мы хотим быть вместе!" - чуть не вырвалось у  Анатолия,  однако  он
вовремя подавил эти слова, вспомнив инструкцию Кравцова.
   Жогин показал на лестницу и произнес:
   - Чего ждете-то? Давайте наверх.
   - Скажите, пожалуйста, - робко  произнесла  Вера,  -  это  правда,  что
немцы... - Она умолкла, так и не договорив.
   -  Коль  не  врут,  значит,  правда,  -  на  этот  раз  уже  откровенно
усмехнувшись, ответил Жогин. - А только что здесь удивительного? - как  бы
самого себя спрашивая и разводя руками, заметил он. - Война - могут и  без
разрешения появиться, раз сила есть. У вас, извините, национальность какая
будет? - неожиданно задал он вопрос.
   - Мы русские, - поспешно ответил Анатолий.
   - Ну вот и хорошо. Опять же, если в комсомоле состоите,  никто  вас  за
язык не тянет. Товарища Кравцова хорошо знаете?  -  без  всякого  перехода
спросил он.
   - Нет, нет, что вы! - торопливо ответил Анатолий. - Откуда? Мы в поезде
вместе ехали. На одной полке. А потом поезд разбомбили...
   - Ну и ладно, - готовно, почти  радостно  согласился  Жогин,  -  вот  и
товарищ Кравцов от знакомства с вами отказывается. Вот и ладно, - повторил
он. - А теперь давайте за мной.
   И он первым медленно и тяжело стал взбираться по лестнице. Через минуту
они уже были на чердаке.  Из  оставшейся  открытой  двери  на  пол  падала
широкая светлая полоса. Пол покрывали остатки сена.  В  углу  лежала  куча
какого-то тряпья. Небольшое оконце было наглухо забито досками.
   Жогин пропустил Анатолия и Веру вперед, а сам остался стоять  у  двери.
Потом сказал:
   - Ну вот что, молодые люди, - и голос его зазвучал на этот раз  сухо  и
деловито, - положение, значит,  такое.  Пока  надо  вам  будет  оставаться
здесь. Хозяйка с поля придет - принесу что-нибудь поесть.  А  чтоб  видели
вас - это ни к чему. Ни вам, ни мне.  Значит,  посидите  тут.  Если  выйти
понадобится, по нужде, скажем, - в пол ногой постучите. А так - шуму лучше
не производить.
   - Но... но немцев же наверняка уничтожат! - воскликнул Анатолий.
   - Оно, конечно, возможно, - снова в прежней своей манере - степенно и с
расстановкой - сказал Жогин, - а только береженого бог бережет. К тому  же
я за вас перед  товарищем  Кравцовым  в  ответе.  Наказ  от  него  получил
строгий. А Кравцов - мужчина серьезный. Шутить не любит.
   - Послушайте, - торопливо сказал Анатолий и сделал шаг по направлению к
Жогину, - я хочу вас спросить... вы же ведь местный и  должны  знать...  а
наши войска здесь есть? Ну как это могло получиться, что немцы...
   Он не решился произнести эти слова "оказались здесь" - и умолк.
   - Насчет войска сказать не могу, не  видел,  -  с  готовностью  ответил
Жогин. - А как оно могло получиться, вы уж лучше у самих немцев  спросите.
Если придется...
   - Неужели вы думаете... - подавленным от волнения голосом  начала  было
Вера.
   - А это, барышня, пусть лошадь думает, - неожиданно  грубо  прервал  ее
Жогин, - у нее на то голова большая. А за нас думает советская власть. Как
кому жить и что кому делать. Мы к  тому  привыкшие.  Ну...  с  новосельем,
значит.
   Он резко повернулся, перешагнул через порог и плотно прикрыл  за  собой
дверь. Через мгновение заскрипела лестница под его тяжелыми шагами.
   Некоторое время Анатолий и Вера в растерянности  стояли  молча.  Сквозь
щели между  досками,  которыми  было  забито  окно,  прорывались  узенькие
полоски  света.  Постепенно  их  глаза  привыкли  к  полумраку.   Анатолий
покопался в куче лежащего под окном тряпья, нашел жесткий порванный  тюфяк
и расстелил его у стены, под забитым окном.
   - Садись, - сказал он  Вере  и  первым  опустился  на  тюфяк.  Но  Вера
продолжала стоять.
   - Садись, - повторил Анатолий.
   - Тебе не показалось, что он улыбался?  -  тихо  и  удивленно  спросила
Вера.
   - Улыбался? Кто? Жогин? Когда?
   - Ну вот когда ты сказал, что немцев наверняка уничтожат. И о  Кравцове
он как-то странно говорил.
   - Разве он говорил что-нибудь о Кравцове?  -  настороженно  переспросил
Анатолий.
   - Ну конечно. Неужели ты не слышал?
   - А, насчет наказа, - успокоенно произнес Анатолии. - Ну,  это  у  него
просто такая манера, видимо. Ерническая, что ли... Ну садись же,  чего  ты
стоишь!
   Она медленно опустилась на  тюфяк  и  села,  поджав  под  себя  ноги  и
прислонясь спиной к стене.
   - Тебе есть не хочется? - спросил Анатолий.
   - Нет. А тебе?
   - Тоже нет. Вот странно! Последний раз мы  ели  часов  двенадцать  тому
назад, не меньше. А спать хочешь?
   - Нет.
   - И я - нет. Ни в одном глазу. А ведь мы всю ночь провели на ногах.
   - А температуры у тебя нет?
   - Ну какая тут может быть температура!..
   Они  сидели  и,  точно  сговорившись,   задавали   друг   другу   самые
незначительные, далекие от всего того, что с ними  приключилось,  вопросы.
Им обоим хотелось слышать голос друг друга, и оба они боялись,  что  может
наступить тишина.
   Он спрашивал, не холодно ли ей, хотя на чердаке было жарко и душно,  не
поранила ли себе ноги, когда бежала, удобно ли ей сидеть,  и  снова  -  не
хочется ли ей есть или спать, а она спрашивала, не болит ли у него голова,
не чувствует ли он жара и не хочет ли прилечь.
   Но наконец наступила минута, когда все эти вопросы иссякли, и  оба  они
умолкли, боясь взглянуть правде в глаза.
   Некоторое  время  они  молча  прислушивались  к   редким,   доносящимся
откуда-то  издалека  ребячьим  голосам,  к  лаю  собаки,  к  стуку   колес
проезжающей телеги.
   Первой не выдержала Вера. Она придвинулась ближе к Анатолию и  спросила
почти шепотом:
   - Толя!.. Как ты думаешь, чем все это кончится?
   Этот шепот подействовал на него подавляюще. Он ответил нарочито громко:
   - А чем это может кончиться? Немцев  наверняка  вышибут,  если  уже  не
вышибли. Я просто уверен, что их уже и в помине нет. Ты помнишь, тогда,  в
лесу, мы слышали стрельбу и этот гул? А теперь? Кругом все тихо. Я уверен,
- продолжал он бодрым, окрепшим голосом, - что все это вообще была  ложная
тревога.   В   крайнем   случае   немцам    удалось    выбросить    группу
парашютистов-смертников. Ну, чтобы создать панику. Ты  сама  подумай,  что
может сделать какая-то горстка немецких  солдат  здесь,  под  Ленинградом,
окруженная со всех сторон нашей  армией?  Да  они  с  самого  начала  были
обречены на уничтожение. Осторожность,  конечно,  не  помешает,  несколько
часов придется посидеть тут, но я уверен, что еще сегодня  вечером,  самое
позднее завтра утром мы будем в Ленинграде.
   Вера молчала, но Анатолий чувствовал, что его слова успокоили ее.
   - А где может быть Кравцов? - неожиданно спросила Вера.
   Этот вопрос вернул Анатолия, почти успокоенного своими  же  словами,  к
тревожной действительности. Он уже забыл о Кравцове, о поручении,  которое
тот возложил на него, и не хотел думать об этом. Он гнал все это из  своей
памяти: и жуткий горящий поезд,  и  катящихся  по  насыпи  обезумевших  от
страха людей, и разговор с Кравцовым, и самого Кравцова.
   Ему хотелось успокоить Веру, принять  какие-то  меры,  найти  выход  из
положения. Но больше всего  ему  хотелось  вернуть  привычное  равновесие,
вновь обрести то состояние, в котором вообще  не  надо  принимать  никаких
ответственных решений.
   В те минуты Анатолий еще ничего толком не знал. Не  знал,  в  самом  ли
деле близко немцы, не знал, как добраться  до  Ленинграда,  не  знал,  как
поведет себя в дальнейшем Вера...
   Но самым главным из того, чего он еще не знал, был  он  сам,  Анатолий.
Ибо всю свою сознательную  жизнь  привык  считать  себя  смелым,  стойким,
способным руководить людьми. Но  сейчас,  впервые  в  жизни  оказавшись  в
сложной, опасной ситуации, он вдруг понял, что не в состоянии  принять  ни
одного разумного решения, и мечтал лишь о том, чтобы  все  каким-то  чудом
само собой изменилось, стало бы на свои старые, привычные места...
   - Почему он ушел от нас? - снова спросила Вера.
   - Ну... откуда я знаю? Может быть, у него тут есть еще знакомые.
   - А почему он сказал, что мы не  должны  знать  друг  друга?  Ну,  а  в
случае...
   Он прервал Веру, чтобы не дать ей возможности договорить эту  фразу  до
конца:
   - Просто элементарная предосторожность. В таком  случае  всегда  лучше,
чтобы один - не тянул другого.
   - А ты думаешь... что такой случай... возможен?
   - Я ничего не думаю, - уже с некоторым раздражением заявил Анатолий.  -
Просто ты меня спросила, я и ответил.
   Вера пристально посмотрела на него, и хотя в полумраке Анатолий не  мог
разглядеть выражения ее глаз, он почувствовал, что она смотрит на него  со
страхом и укоризной.
   Ему стало стыдно. Он обнял Веру и сказал:
   - Не надо волноваться, ну  не  надо!  Я  уверен,  что  все  приключение
окончится благополучно.
   - Ты... не бросишь меня?
   Вопрос был неожиданным. Но уже через мгновение Анатолий понял, что стал
сейчас для Веры единственной надеждой, главной опорой. Ему было жалко  ее,
и вместе с тем он был горд от сознания, что играет  такую  большую,  такую
решающую роль в жизни другого человека.
   Он крепче и крепче обнимал Веру и думал о том, что теперь уж никогда не
бросит ее, сделает все для того, чтобы защитить ее от любой  угрозы  любой
ценой, даже ценой жизни. И чем больше он думал об этом, тем сильнее  верил
в себя, в свои силы, в свою решимость противостоять всему тому, что  может
с ними произойти.
   Это чувство переполняло Анатолия и наконец вырвалось наружу.
   - Верочка, родная моя, ничего не  бойся,  я  всегда  буду  с  тобой,  -
говорил он, и слова сами срывались с его губ. - Мы всегда будем вместе - и
здесь, и там, когда вернемся. Я только  теперь  понял,  что  ты  для  меня
значишь! Да, ты была права там, в Белокаменске, когда говорила...  ну,  ты
помнишь?.. Это верно, я и сам тогда не понимал, что люблю тебя, думал, что
это так, временно... Но теперь я знаю, на всю жизнь знаю,  что  другой  не
будет, что мы будем всегда вместе, а когда я  уйду  на  фронт,  ты  будешь
ждать, а я буду тебе писать, каждый день писать...
   Он говорил бы еще и еще, но в этот момент за дверью послышались  чьи-то
тяжелые шаги и скрип лестницы.
   Вера отпрянула от  Анатолия,  и  он  сам  подался  вперед  в  тревожном
ожидании, однако облегченно вздохнул, когда дверь открылась и он увидел на
пороге Жогина.
   Пригнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, он шагнул  на
чердак и сказал:
   - Вот... поесть вам принес. - Он поставил  на  пол  глиняный  кувшин  и
протянул Анатолию большой ломоть хлеба. - Молоко и хлеб. Крестьянская еда.
Обед сегодня не варим. Не до обеда тут...
   Анатолий молча взял хлеб.
   Вера привстала на коленях и робко спросила:
   - Что-нибудь случилось? Вы узнали что-нибудь... плохое?
   Жогин ответил не сразу. Он потоптался в дверях и потом сказал:
   - А это, барышня, трудно наперед сказать. Плохое, хорошее  -  оно  ведь
для разных людей по-разному считается.  Скажем,  кошка  с  мышкой  играет,
кошке - радость, мышке - слезы. Так ведь оно на свете-то все выходит!
   Он помолчал.
   И Анатолий и Вера ждали от  него  еще  каких-то  слов,  объяснений,  но
вместо этого Жогин сказал:
   - Так, значит, уговор старый. Сидеть тихо. А если по нужде  -  ногой  в
пол стукнете. Три, скажем, раза.
   Он повернулся и шагнул за порог, опять-таки  плотно  прикрыв  за  собой
дверь. Заскрипела лестница.
   -  Странно,  -  вполголоса  произнес  Анатолий,  -  все  как-то   очень
странно...
   - Поешь, Толя, - тихо сказала Вера.
   Он отмахнулся.
   - Нет, ты обязательно поешь! - настойчиво повторила Вера. -  Так  можно
совсем ослабнуть. Не забудь, ведь ты после болезни.
   Анатолий пожал плечами, механически отщипнул от ломтя  хлеба  небольшой
кусочек и положил его в рот. Хлеб был свежий  и  вкусный.  Он  впервые  за
долгое время почувствовал, что голоден. Взял  высокий  глиняный  кувшин  с
узким горлом и  сделал  несколько  глотков.  Молоко  было  теплым  и  чуть
сладковатым. В течение нескольких минут он с аппетитом  ел  хлеб,  запивая
его молоком.
   Когда чувство голода стало постепенно  исчезать,  Анатолий  вспомнил  о
Вере.
   - Теперь ты, - сказал он, протягивая ей кувшин, - ну, без разговоров...
   Она покорно взяла кувшин обеими  руками,  поднесла  ко  рту  и  сделала
глоток.
   Потом поставила кувшин на пол и виновато сказала:
   - Мне не хочется, Толя... Ну совсем ничего  не  хочется.  Ни  есть,  ни
пить.
   - Но как это возможно? Ты не ела почти сутки!
   Она не ответила на его вопрос - то ли не придала ему значения, то ли не
расслышала.
   Наконец она сказала медленно, как будто сама  удивляясь  своим  словам,
своей догадке:
   - А ведь я понимаю то, что он только что сказал... Я все понимаю. А ты?
   Анатолий вздрогнул. Только что он  испытал  несколько  минут  приятного
чувства сытости, и ему ни о чем не хотелось думать, а просто закрыть глаза
и тихо сидеть или дремать, забыв обо всем.
   - Ты хочешь сказать, что... - начал было он.
   - Да, да. Толя, я именно это хочу сказать, - твердо произнесла Вера.  -
Он знает что-то, этот Жогин. Только я  боялась  его  спросить  прямо  так,
напрямик.
   - Но... но как же это может быть! - воскликнул Анатолий  и  вскочил  на
ноги. - Ведь если и в самом деле... они... ну, они... - он запнулся, боясь
произнести вслух это слово - "немцы", - если они где-то здесь, то  как  он
может быть так спокоен?! Ведь он же советский колхозник, для него  они  не
менее опасны, чем для нас?!
   Вера молчала.
   - Нет, ты ошиблась, - уже более спокойно продолжал Анатолий. - Просто у
этого Жогина такая иезуитская манера говорить. Какими-то темными намеками.
К тому же, мне кажется, он  слегка  подтрунивает  над  нами.  Ну,  знаешь,
городские ребята, привыкли к комфорту... А он - от  земли,  крестьянин  от
сохи, как раньше говорили.
   - Сядь, Толя, я хочу, чтобы ты был рядом.
   Он послушно снова опустился на тюфяк.
   - Я хочу сказать тебе одну вещь,  -  по-прежнему  отрешенно  произнесла
Вера. - Я поняла наконец, что я сейчас чувствую. Это четвертое измерение.
   - Что? - удивленно протянул Анатолий.
   - Да, да. Я не помню, где это я читала. Герберт Уэллс? Или...  Ну,  про
зеленую калитку. Мальчик вдруг увидел калитку в стене. Вошел - и  очутился
в другом мире. Совсем в другом. А потом  вернулся.  А  когда  снова  хотел
пойти туда, калитки уже не было. Ничего не было.
   - Не понимаю, какая связь... - недоуменно начал было Анатолий, но  Вера
прервала его:
   - Ну как ты не понимаешь? Ведь это так просто! Значит,  он  есть,  этот
другой мир. Был и есть. Всегда есть. Где-то  рядом.  Совсем  иной.  Только
там, в рассказе, он светлый, хороший. А  вот  мы  оказались  в  другом.  И
кажется, что наш мир, ну тот, в котором мы все  время  жили,  тоже  где-то
тут, рядом, а вернуться в него нельзя. Ни стены, ни забора  нет,  и  войти
нельзя.
   Анатолий пожал плечами и сказал недовольно:
   - Нашла время философствовать. Тот мир,  этот...  Я  тебе  сказал,  что
очень скоро мы будем в Ленинграде.
   - Ты веришь в это?
   - Перестань! - крикнул Анатолий и снова вскочил. Ему хотелось какими-то
словами,  движением  развеять,  прогнать  вновь  охватившее  его   чувство
тревоги. Он стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по шуршащему под его
ногами сену.
   - Послушай! - сказал он наконец, останавливаясь перед Варей и сознавая,
что не в силах преодолеть охватывающий его страх.  -  Если  ты  думаешь...
если ты уверена,  что...  они  могут  прийти  сюда,  то  нам  надо  что-то
предпринять!.. Это глупо сидеть  здесь  и  ждать,  пока...  ну,  пока  они
придут, ты понимаешь, глупо! - Он говорил громко  и  с  раздражением,  как
будто из-за нее, из-за Веры, они оказались тут и она причина того, что  им
приходится здесь скрываться. - Я не намерен прятаться тут, как  мышь!  Это
чушь, какая-то нелепость: быть совсем недалеко от Ленинграда и...
   - Ты предлагаешь идти? - прервала его Вера.
   - Да, конечно! Сейчас, немедленно!
   - Но куда мы пойдем? Направо, налево? Прямо?
   - Мы не маленькие! Есть люди, мы можем спросить дорогу.
   - А если мы попадем... к ним?
   На  мгновение  Анатолий   представил   себе   страшную   картину,   как
приближаются одетые в чужую форму люди с оружием, ему показалось,  что  он
слышит немецкую речь. Губы его пересохли, и он провел по ним языком.
   - Что же нам делать? - произнес он сдавленным голосом.
   - Сядь, Толя, - сказала Вера. - Я же говорила тебе, что не могу,  когда
тебя нет рядом. Сядь и положи голову мне на колени, ну,  положи,  мне  так
будет лучше.
   Он прилег  рядом  и  положил  голову  ей  на  колени.  Юбка  Веры  была
разорвана, Анатолий щекой своей ощутил ничем не прикрытую  кожу  ее  ноги.
Вера положила руку ему на голову и стала медленно перебирать его волосы.
   - Все будет хорошо, Толя, все  будет  хорошо,  -  каким-то  монотонным,
баюкающим голосом повторяла она, и все это - ощущение живой, теплой  кожи,
к которой прикасалась его щека, звук Вериного голоса, слова,  которые  она
произносила, - успокаивало Анатолия.
   - Нам надо дождаться ночи, - все так же спокойно, как  будто  говоря  о
чем-то само собой разумеющемся, негромко говорила Вера. - Уж если идти, то
лучше, когда стемнеет. А может быть, к тому времени уже все будет  ясно...
Я убеждена, что скоро придет Жогин и скажет,  что  кругом  спокойно  и  мы
можем выходить.
   - Ты сама не веришь своим словам, -  сказал  Анатолий,  но  больше  для
того, чтобы побудить ее продолжать.
   - Нет, нет, я верю! Разве я не понимаю, что ты волнуешься  из-за  меня,
но скрываешь это? Я знаю, что без меня ты был бы совершенно  спокоен.  Вот
тогда, в поезде,  действительно  надо  было  волноваться:  ведь  мы  могли
погибнуть. А теперь?.. Ну, посидим еще час, еще два, и все кончится...
   Она говорила и говорила, тихо повторяя все  эти  мирные,  успокаивающие
слова, и Анатолий почувствовал, как его охватывает дремота.
   Он ощутил страшную усталость, тяжелый груз в ногах и закрыл глаза...
   Анатолий проснулся, точно  кто-то  изнутри  сильно  толкнул  его.  Было
совершенно темно.
   - Вера! - громко крикнул он, охваченный тревогой.
   - Тише! - услышал он в ответ.
   Он торопливо приподнялся, вытянул руки и коснулся ее плеча. Она сидела,
плотно прижавшись спиной к стене.
   - Я... кажется, заснул, - невольно снижая голос, сказал Анатолий.  -  А
ты? Ты тоже спала?
   - Да, - шепотом ответила Вера. - Слушай...
   И тогда он услышал гул. Тот самый глухой, металлический,  урчащий  гул,
который слышал еще там, в лесу. Он был далекий, будто доносился  откуда-то
из глубины, из недр земли.
   Некоторое время они сидели молча, застывшие, боясь шелохнуться.
   Потом  до  них  донеслись  звуки  выстрелов.  Эти  звуки  сначала  были
далекими, похожими на взрывы рождественских хлопушек. Прошло еще несколько
мгновений, и где-то застрекотал пулемет, только они не сразу  поняли,  что
это пулемет, и с напряжением вслушивались в похожее на звук  трещотки,  на
частую барабанную дробь стрекотание.
   Внезапно между досок,  которыми  было  забито  окно,  возникли  полоски
света. Они не были похожи на дневной свет, а скорее на линии,  проведенные
красным карандашом.
   И Анатолий и Вера напряженно, как загипнотизированные, всматривались  в
эти полоски, пока они не погасли, но уже через секунду возникли другие, на
этот раз зеленые, и где-то вдали снова  раздались  похожие  на  барабанную
дробь звуки.
   Внезапно Анатолий бросился к окну и, ухватившись за одну из досок, стал
отдирать ее.
   - Что ты делаешь, Толя, зачем?! -  воскликнула  Вера  и,  вцепившись  в
плечо Анатолия, старалась оторвать его от окна.
   - Я должен, я должен посмотреть, - повторял Анатолий, сбрасывая  Верину
руку со своего плеча. Он с силой пытался отодрать одну из досок,  а  когда
она чуть подалась, просунул пальцы в образовавшуюся щель и,  ломая  ногти,
раздирая в кровь руки, тянул на себя доску.  Наконец  доска  подалась,  он
рванул ее, она со скрипом отлетела, и в окне образовалась широкая щель.
   Они оба прильнули к ней и замерли при виде открывшегося им зрелища.  По
небу, медленно взбираясь вверх, ползли  разноцветные  линии  -  красные  и
зеленые, точно кто-то невидимый гигантским  карандашом  вычерчивал  их  на
темном небосклоне.
   - Что это, Толя, что это? - прошептала над его ухом Вера.
   Анатолий молчал. Он сам не знал, что это такое, никогда раньше не видел
ничего подобного.
   В этот момент они услышали новый звук, будто где-то далеко,  в  высоте,
лопнул детский  воздушный  шар,  только  очень  большой,  и  внезапно  все
озарилось белым, призрачным светом.
   Теперь они видели все: деревянные дома с  темными,  плотно  завешенными
изнутри  окнами  на   противоположной   сторона   улочки,   подсолнухи   в
палисадниках, колодец с журавлем, лес,  в  котором  можно  было  различить
каждое деревцо...
   Анатолий и Вера отпрянули от окна, потому что им обоим показалось,  что
они вот так  же  видны  отовсюду,  как  и  эти  дома,  колодец,  и  ведро,
подвешенное к задранному  над  колодцем  журавлю,  и  деревья,  но  в  это
мгновение  свет  в  небе  погас,  все  погрузилось  в  темноту,  и   снова
послышались далекие выстрелы и глухое металлическое урчание.
   - Это они. Толя, это  они!  -  прошептала  Вера,  крепко  прижимаясь  к
Анатолию.
   Он попытался овладеть собой и сказал:
   - Почему именно "они"? Может быть, это наши!
   - Нет... нет, это они, - с трудом выговаривая слова, повторила Вера.
   Анатолий снова прислушался. Но теперь все как-то разом стихло. Не  было
слышно ни рокота танков, ни выстрелов.
   - Ну вот видишь, - с трудом сохраняя свой назидательный  тон,  произнес
Анатолий, -  все  успокоилось.  Наверняка  это  наши  заканчивают  разгром
этих...
   Вера  молчала.  Она  по-прежнему  крепко  держала  Анатолия  за   руку,
притягивая к себе, боясь хоть на мгновение потерять ощущение его близости.
   Еще две, три, пять минут прошли в полной тишине.
   И в эти долгие, бесконечные минуты перед Верой прошла вся ее жизнь. Это
была  короткая,  ничем  не  примечательная  жизнь  обыкновенной  советской
девушки, но теперь она показалась Вере такой необычной, светлой, радостной
и такой же невозвратимой,  как  детство,  как  огромная,  вся  в  огнях  и
блестках елка во Дворце пионеров... И все, что она делала в  той,  ставшей
внезапно недостижимо далекой и прекрасной жизни - хотя Вера  жила  ею  еще
только вчера, - наполнилось для нее огромным смыслом. Пионерские  сборы  и
комсомольские собрания,  даже  те,  что  раньше  казались  Вере  скучными,
малозначительными, вспомнились ей теперь как очень важные, без которых она
не могла бы существовать. Лица институтских  преподавателей,  фасад  дома,
где она жила, аккуратно  сложенная,  еще  пахнувшая  типографской  краской
газета, ожидавшая отца на столе, уже накрытом для завтрака, первомайские и
ноябрьские демонстрации, та покачивающаяся  на  волнах  лодка,  в  которой
стоял  Анатолий,  -  все  это  в  беспорядочной   последовательности,   но
необычайно ярко проплыло в сознании Веры.
   А потом все смешалось,  потеряло  рельефность,  сохраняя  лишь  смутные
очертания, точно воспоминания о только что виденном и уже полузабытом сне,
который бесполезно стараться восстановить в  памяти.  Но  хотя  расплылись
краски, поблекла такая яркая,  такая  жгуче-зеленая  трава,  серой  дымкой
подернулось бездонное, ярко-голубое небо, все же то, что ты видел во  сне,
еще стоит перед тобой смутным видением и зовет туда, в, казалось бы, такой
близкий, но, может быть, навсегда потерянный мир. Таким миром  был  сейчас
для Веры родной Ленинград. Он точно плыл перед нею в белой  ночи,  похожий
на   гигантский   воздушный   корабль,    со    своими    шпилями-мачтами,
палубами-набережными, удаляясь все дальше и дальше.
   А потом все исчезло, все закрыл мрак, и  Вере  показалось,  что  теперь
тысячи неизведанных километров отделяют ее от мира, в  котором  она  жила.
Как вернуться туда, куда идти? Если бы знать!
   Но она не знала. Вере казалось, что от той, единственно  возможной  для
нее жизни ее отделяет глухая стена, и единственная живая связь  с  прошлым
заключалась теперь в Анатолии.
   - Ты знаешь, что это было такое? Ну, вот эти разноцветные огни в  небе?
- спросила наконец Вера.
   - Нет. Видимо, какая-нибудь условная сигнализация.
   - А мне теперь кажется, что это и был тот мир...  ну,  тот,  невидимый,
который рядом с нами... Толя! - Внезапно она с еще большей силой притянула
его к себе. - Мне все время кажется, что мы никогда, никогда не вернемся!
   - Замолчи!
   - Нет, я не буду молчать! Может быть, это и есть последние  наши  часы,
последние минуты, когда мы вместе! Зачем же ты велишь мне  молчать?  Молча
сидеть и ждать? Зачем?
   - Но что же ты хочешь... - начал было он, но Вера прервала его:
   - Нет, нет, ты ничего не говори, ты молчи, я буду  говорить,  я...  Мне
надо тебе так много сказать, так много... Я хочу, чтобы ты знал, если  нам
придется не быть вместе - ну, не быть! - что  ты  был  самым  дорогим  для
меня, самым любимым, и самой моей большой ошибкой было то, что  я  боялась
своей любви, боялась тебя, не верила, что ко мне придет счастье, а  теперь
мне жалко, жалко себя, и я все время спрашиваю себя, для чего же, для чего
же, для чего...
   Она хотела еще что-то сказать, но в  этот  момент  тишина  точно  разом
раскололась, все вокруг наполнилось каким-то шумом, треском...
   Анатолий бросился к окну и, прильнув к щели, увидел, что по улочке мимо
дома мчатся, освещая путь яркими фарами, мотоциклы и в них  сидят  люди  в
металлических шлемах, в серо-зеленой, незнакомой форме.
   - Это они, Вера, это... немцы! - в ужасе крикнул Анатолий, отпрянул  от
окна, отбежал к стене и застыл, прижавшись к ней спиной.
   ...Он не помнил, сколько времени пробыл в оцепенении -  минуту,  десять
минут, полчаса. Только спустя какое-то время он  вновь  явственно  услышал
доносившиеся  откуда-то  снизу  громкие  немецкие  выкрики,  мотоциклетные
выхлопы, детский плач.
   Прошла еще минута, другая, и немецкая речь  послышалась  совсем  рядом,
затем раздался стук в дверь, там, внизу, под полом, шум, топот ног и скрип
лестницы.
   Внезапно дверь распахнулась, белый свет фонаря ударил Анатолию в глаза,
он зажмурился, а когда снова открыл их, то увидел, что рядом, в двух шагах
от него, стоят люди в металлических шлемах.
   Тот, что стоял впереди,  направил  луч  фонаря  на  Веру.  Она  сидела,
сжавшись в комок, запрокинув голову, и луч шарил по ней, перебегая с голых
ног на лицо и с лица снова на ноги, точно жаля ее  своим  острым  лезвием.
Кто-то из немцев рассмеялся, потом они заговорили все вместе,  и  речь  их
сливалась в единый, чужой, пугающий рык; затем  тот,  что  стоял  впереди,
огромный, широкоплечий человек,  передал  свой  фонарь  другому,  стоящему
рядом, и сделал быстрый шаг по направлению к Вере.
   Сам не сознавая, что делает,  Анатолий  вскочил  и  бросился  наперерез
немцу, но тот, даже не взглянув  на  него,  ударом  ноги  отбросил  его  в
сторону, и он покатился по полу, задыхаясь от боли.
   Анатолий снова закричал, превозмогая страшную боль в паху, поднялся, но
тут же двое немцев схватили его, вывернули руки  за  спину  и  потащили  к
двери.
   ...Его проволокли по улице, рывком подняли  на  двухступенчатое  резное
крыльцо, а потом втолкнули в комнату.
   Сначала Анатолий инстинктивно зажмурился от яркого света, а когда снова
открыл глаза, то увидел прямо перед собой у противоположной стены стол, за
которым сидел высокий светловолосый немец в военной форме. На пустом столе
лежала фуражка с высокой тульей. По обе его стороны стояли другие немцы  в
такой же форме.
   Все это заставило Анатолия забыть о Вере. Ненависть к немцам, смешанная
со страхом, мысль о необходимости стойко держаться,  ощущение  собственной
беспомощности, беззащитности, стремление  наметить  какую-то  определенную
линию поведения - все это мгновенно овладело всем существом Анатолия.
   В тот же момент один из немцев,  невысокий,  полный,  с  веснушками  на
лице, сказал, обращаясь к Анатолию:
   - Сделайт три шаг вперед!
   Анатолий не сразу понял, что это относится к нему, и  продолжал  стоять
неподвижно. Но в ту же минуту его кто-то с силой толкнул сзади, он  сделал
несколько поспешных, спотыкающихся шагов в глубь комнаты и упал, не  дойдя
до середины.
   - Вставайт! - крикнул веснушчатый немец.
   Анатолий медленно поднялся. Взгляд его случайно остановился на фуражке,
одиноко лежащей на пустом столе. Она показалась  ему  невероятно  большой,
каким-то живым, нахохлившимся, раздутым существом, похожим  на  жабу.  Она
точно гипнотизировала его, он уже не мог оторвать от нее глаз.
   - Смотреть на господин  майор!  -  снова  раздался  голос  веснушчатого
немца.
   Это было как раз в тот момент, когда Анатолий, напрягая зрение, пытался
разглядеть эмблему под задранной вверх тульей фуражки и наконец  разглядел
- орла со свастикой в когтях, - поэтому он не сразу выполнил приказ  и  не
сразу понял, кто из этих людей является майором. Но долго раздумывать  ему
не пришлось. Кто-то невидимый сзади  вытянул  руку  и,  подставив  широкую
ладонь под подбородок Анатолия, коротким движением вскинул его голову.
   - Сидящий за стол официр есть майор Данвиц, -  старательно  выговаривая
слова, снова заговорил веснушчатый. - Он приказывает  говорить  тебе  одна
правда. Иначе расстрел. Ты поняль? Расстрел!
   Все эти слова донеслись до Анатолия как бы издалека. Все, кроме  одного
слова "расстрел". Это слово прогрохотало в его ушах.  И  если  всего  лишь
несколько   мгновений   назад   Анатолий   хотя   и   безотчетно,    почти
бессознательно, но все же думал о том,  как  ему  выстоять,  как  достойно
держаться перед врагом, как остаться таким, каким  он  всегда  представлял
себя в воображаемый грозный час, то теперь все заслонило  чувство  страха.
Анатолий понял, что сейчас его убьют, что пройдет совсем немного времени и
все кончится, его больше не будет на свете.
   - Нет! Нет! - громко крикнул он. - Я буду говорить правду.  Я  говорить
правда! - повторил он, сам  не  замечая,  что  коверкает  слова,  подражая
веснушчатому немцу.
   Веснушчатый склонился к плечу сидящего за столом офицера и что-то  тихо
ему сказал. Тот, не поворачивая головы, ответил.
   - Ты знайт этот человек? - снова обратился к Анатолию веснушчатый.
   Анатолий растерянно обвел взором стоящих у стола немцев.
   -  Смотреть  там!  -  приказал  веснушчатый  и  вытянул  свой   длинный
указательный палец.
   Анатолий обернулся и увидел Кравцова. Он стоял  у  стены,  недалеко  от
двери, опираясь на ту самую палку, которую тогда, в лесу, сломал для  него
Анатолий. Лицо Кравцова было в крови. На мгновение их взгляды встретились,
и Анатолию показалось,  что  Кравцов  глядит  на  него  дружески,  даже  с
ободряющей улыбкой. В двух шагах от Кравцова, у самой двери, стоял  Жогин,
опустив свои длинные, почти достигающие колен руки.
   Анатолий снова перевел  взгляд  на  Кравцова  и  вдруг  ощутил  чувство
облегчения от  сознания,  что  Кравцов  как  бы  одобряет  его,  Анатолия,
стремление жить, приказывает ему выжить во что бы то ни стало.
   И если минуту назад чувство страха безотчетно  смешивалось  в  сознании
Анатолия с чувством стыда оттого, что он не может, не в состоянии побороть
этот страх, то теперь мысль его заработала  с  удивительной  ясностью.  Он
хотел жить, только жить. Ему представилось, что он попал на дно страшного,
темного, сырого колодца, но высоко вверху виден клочок голубого неба.  Оно
было, оно существовало, это небо, и Анатолий был готов  ползти,  лезть  по
скользким,  покрытым  слизью  и  плесенью  стенам  колодца,  чтобы  только
выбраться наверх. Он был готов просить, умолять... И ему не было от  этого
стыдно, потому что  мысль  о  том,  что  он  действует  как  бы  заодно  с
Кравцовым, с его одобрения, избавляла его от чувства стыда.
   Он снова обернулся к столу, но в этот момент майор, сидевший на  стуле,
встал и вышел из-за стола. Он был  высок  ростом  и  очень  тонок  в  туго
перетянутой ремнем талии. Майор не спеша подошел к  Анатолию.  Веснушчатый
следовал за ним по пятам. Двое стоявших у  стены  солдат  приподняли  свои
черные автоматы.
   Веснушчатый повернул Анатолия снова лицом к Кравцову, Теперь они стояли
друг против друга, а майор и веснушчатый переводчик - чуть в стороне.
   - Ты знайт этот человек? - спросил переводчик и вытянул палец в сторону
Кравцова.
   - Мы... мы в поезде  встретились...  -  невнятно  ответил  Анатолий,  -
вместе ехали... случайно.
   Он нерешительно взглянул в глаза Кравцову, и ему снова показалось,  что
тот смотрит на него сочувственно, даже поощряюще.
   - Да, да, в поезде, - уже твердо повторил Анатолий. - А когда был налет
и вагон загорелся, то  побежали.  Потом  столкнулись  в  лесу.  Совершенно
случайно.
   Он вдруг почувствовал, что ему стало легко говорить.
   - Ты знайт, кто он есть такой?  -  снова  спросил  переводчик  и  опять
вытянул свой длинный палец, указывая на Кравцова.
   - А черт  его  знает,  кто  он  такой!  -  поспешно  ответил  Анатолий,
удивляясь тому, что голос его звучит так естественно и непринужденно.
   - Они в лесу были, ваше  благородие,  все  вместе,  -  вдруг  заговорил
молчавший до сих пор Жогин и сделал небольшой шаг вперед. - Все вместе,  -
повторил он. - Эти двое и девка.
   - Ну, конечно, - поспешно прервал его Анатолий, - я и говорю, мы вместе
ехали...
   - Кто есть девка?  -  резко  прервал  веснушчатый,  снова  обращаясь  к
Анатолию.
   В этот момент один из тех немцев, что привели сюда Анатолия, подошел  к
переводчику и сказал ему что-то тихо, но с  улыбкой  на  лице.  Переводчик
тоже улыбнулся, тихо воскликнул: "О-о!" Но для Анатолия все это  произошло
как бы в тумане, он думал только о том, как убедить  немцев,  что  говорит
правду.
   - Мы в поезде, в поезде познакомились, я же говорил, -  снова  повторил
Анатолий, - а потом вместе бежали. Мы...
   Он осекся и со вновь охватившим его страхом подумал о  том,  что  может
сказать  на  допросе  Вера,  помнит  ли  она,  что  должна  отрицать  свое
предварительное знакомство с ним, Анатолием.
   - Продолжайт! - приказал веснушчатый.
   - Да, да, конечно, - готовно сказал Анатолий, ободренный тем,  что  ему
разрешают говорить. - Я на каникулы ездил, в Белокаменск, понимаете? А она
- ее Верой зовут - тоже там была, понимаете? Только мы раньше  друг  друга
не знали, в поезде  познакомились...  народу,  понимаете,  в  вагоне  было
битком, и мы случайно на одной полке оказались...
   - Кто ты есть?
   - Я? Я студент, обыкновенный студент, - торопливо отвечал  Анатолий.  -
Учусь в Ленинграде, в институте, на третьем...
   - Большевик? Комсомол? - прервал веснушчатый.
   - Нет, что вы! - воскликнул Анатолий.
   Веснушчатый что-то сказал майору,  и  тот  что-то  ответил  ему,  затем
подошел к Анатолию и, слегка дотронувшись до его плеча, сказал:
   - Ка-ро-шо.
   Это слово показалось Анатолию самым  желанным,  самым  лучшим  из  всех
слов,  которые  он  когда-либо  слышал  в  жизни.  Ему   почудилось,   что
недосягаемый минуту назад клочок голубого неба приблизился.
   Но он ошибся. Майор, который только что благожелательно потрепал его по
плечу, неожиданным движением ударил Анатолия  тыльной  стороной  руки  под
подбородок и что-то быстро проговорил, словно прокаркал.
   - Господин майор утверждаль, что ты есть лгун, - сказал  переводчик.  -
Ты из одной шайки с этот чекист. Ты есть его помощник.
   - Но я... но я... Кто чекист? -  с  отчаянием  выкрикнул  Анатолий.  Он
боялся смерти, и страх перед нею придал его восклицанию оттенок  подлинной
недоуменной беспомощности.
   И тогда снова заговорил Жогин. До сих пор он неподвижно стоял у  двери,
держа в обеих руках смятую кепку. И в том, как он стоял - опустив плечи  и
угодливо склонив голову, в том,  как  слегка  перебирал  своими  большими,
толстыми пальцами кепку, держа ее на  уровне  живота,  было  для  Анатолия
что-то новое, не знаемое ранее. Он лишь в  театре  видел  подобных  людей,
стоящих в такой вот покорной позе,  видел  их  на  сцене,  в  классических
пьесах, - старые, дореволюционные крестьяне пришли на поклон к помещику...
И хотя все чувства Анатолия были в смятении,  он  невольно,  автоматически
отметил это странное, театральное превращение Жогина.
   - Значит, не  знаете,  юноша,  Кравцова  -  товарища?  -  тихо,  елейно
произнес Жогин. - А нам вот он хорошо известен. На всю жизнь запомнили.  С
тех пор как он нашего брата на телеги сажал и в путь дальний благословлял.
Десять лет прошло, а мы помним...
   Он перевел взгляд на стоявшего неподвижно Кравцова и продолжал:
   - А ты, гражданин начальничек, гепеушник проклятый, помнишь?  Как  бабы
наши голосили, как детки малые за телегами бежали? -  Голос  его  окреп  и
стал громче. - Как руки мне вязал, когда я на тебя с  топором  пошел,  как
добро мое по твоему указу из избы на колхозный двор волокли, не забыл?
   Он сжал свою кепку в руках так сильно, что стали видны вспухшие вены, и
сделал шаг по направлению к Кравцову.
   - Хальт! - крикнул майор, и Жогин застыл на месте.
   Анатолий почувствовал, как все его тело охватывает дрожь. Он  с  ужасом
сознавал, что между Кравцовым и этим налитым яростью  бородатым  человеком
существует  страшная,  непримиримая  вражда  и  что  эта   вражда   как-то
распространяется и на  него,  Анатолия,  делая  его  положение  еще  более
безнадежным. И в этот момент снова встретился взглядом с Кравцовым.
   Теперь на окровавленном лице Кравцова  ничего  нельзя  было  различить,
кроме глаз,  но  глаза  эти  глядели  на  Анатолия  по-прежнему  твердо  и
ободряюще. И тогда  он  воскликнул,  обращаясь  к  веснушчатому,  плача  и
захлебываясь словами:
   - Но, господин офицер, господин офицер, поверьте, поверьте  мне,  я  не
лгу, не лгу, я ничего не знал об этом человеке, я  его  впервые  увидел  в
поезде! И если он чекист, я ненавижу его, поймите, я не могу быть  с  ним,
ведь они расстреляли моего отца, расстреляли, я не лгу, я  говорю  правду,
правду, правду!..
   Майор с некоторым недоумением посмотрел на веснушчатого  и,  когда  тот
стал быстро говорить по-немецки, удивленно приподнял брови.
   Закончив перевод, веснушчатый снова обернулся к Анатолию.
   - Когда был  расстрелян  твой  отец?  -  спросил  он  отрывисто,  глядя
Анатолию прямо в глаза.
   - Вы поймите, поймите, - все еще всхлипывая, сказал Анатолий,  -  я  не
могу точно сказать. Но я знаю, от дяди знаю, это было во время  революции.
В восемнадцатом, кажется... Они его в заговоре  обвинили...  в  офицерском
заговоре... Я потом в детском доме рос... я...
   - Как есть твой фамилий? - по-прежнему резко и  угрожающе  перебил  его
веснушчатый.
   - Авилов, Авилов! - поспешно ответил Анатолий. - Я бы  вам  и  документ
показал, но все в поезде осталось, ведь налет был, все загорелось...
   - Интересный  ситуаций,  -  уже  мягче  и  как  бы  про  себя  произнес
веснушчатый. Затем он стал что-то быстро говорить по-немецки  майору.  Тот
слушал молча, потом бросил несколько отрывистых фраз.
   - Господин майор говорит, что ты все это враль, - сказал веснушчатый, -
ты есть молодой чекист!
   - Нет, нет! - закричал Анатолий. - Я  ненавижу  чекистов,  я  их  убить
готов, я не могу быть чекистом, я...
   Он захлебнулся, не находя больше слов.
   Они начали говорить между собой - майор и переводчик.
   "О чем, о чем они говорят? - с ужасом повторял про себя Анатолий. -  Ну
почему я не понимаю этих слов, ведь я же  учу  немецкий  в  институте,  но
ничего не  понимаю,  боже,  наверное,  они  хотят  меня  расстрелять!  Как
по-немецки  "расстрелять"?  Кажется,  "erschiefien".  Он  стал  мучительно
вслушиваться в немецкую речь, со страхом  ожидая,  что  будет  произнесено
страшное слово, но все слова были незнакомыми.
   И вдруг он вздрогнул, как от ожога. Майор произнес  именно  это  слово.
Да,  да,  он  сказал  "erschiefien".  Это  значит,  что  его  расстреляют.
Немедленно, сейчас!..
   - Слюшай, - сказал веснушчатый, - мы делаем тебе  маленький  испытаний.
Ты говоришь, что есть сын царский офицер Авилов?
   - Да, да!
   - И ненавидишь люди из Чека?
   - Ненавижу!
   - Тогда немецкий армия дает тебе хороший возможность отомстить за  твой
отец. Стреляй этот человек.
   И с этими словами веснушчатый  отстегнул  кобуру,  висящую  у  него  на
правом боку, вынул пистолет и с улыбкой протянул его Анатолию.  Тот  почти
механически взял пистолет и чуть не  уронил  его  на  пол.  Он  был  очень
тяжелый, с длинным стволом и широкой ребристой рукояткой.
   Анатолий со страхом посмотрел на пистолет, потом  на  веснушчатого.  Но
тот, видимо, неправильно истолковал его взгляд. Он сказал:
   - Это есть парабеллум, немецкий оружий. Это  есть  автомат.  Ничего  не
надо делайт. Только нажимай палец и... пафф!
   И, вытянув по направлению Кравцова указательный палец, он  одновременно
щелкнул языком.
   Анатолий стоял в оцепенении,  держа  обеими  руками  тяжелый,  холодный
пистолет. Только в эту минуту он осознал наконец,  что  от  него  требуют.
"Нет, нет, никогда! - мысленно воскликнул Анатолий. - Надо сделать другое,
совсем другое, направить пистолет на того, на майора, и  нажать  спуск..."
Но в ту же секунду он подумал о том, какая судьба  ожидает  его,  если  он
сделает это. И ему захотелось бросить пистолет и бежать, кинуться к  двери
иди прыгнуть в окно, все равно куда, только бежать!
   Но бежать было некуда. У двери стояли солдаты, окно было закрыто.
   На лбу Анатолия выступил холодный пот, когда он подумал, что был бы уже
мертв, если бы сделал хоть один шаг в сторону.
   - Schnell! - резко, точно подстегивая Анатолия кнутом, крикнул майор.
   Анатолий тупо смотрел перед собой, все еще держа пистолет  в  опущенной
руке.
   Майор произнес несколько немецких фраз, и  веснушчатый  следом  за  ним
сказал, обращаясь к Анатолию:
   - Ты есть негодный лгун. Ты не есть сын царский офицер. Господин  майор
приказал взять пистолет назад. А тебя - расстрелять. Дай!
   И он протянул руку.
   - Нет, нет! - воскликнул Анатолий, отшатываясь от протянутой  руки.  И,
сам не сознавая, что делает, рывком поднял пистолет  на  уровень  груди  и
повернулся к Кравцову.
   И в этот момент Кравцов откинул назад голову и сказал  хриплым,  лающим
голосом:
   - Ну, стреляй, сволочь, стреляй! Я  и  не  знал,  кто  ты  есть  такой,
белогвардейский последыш! Стреляй, офицерский ублюдок! Давай бей,  слизняк
проклятый!
   Анатолий  с  ужасом  вслушивался  в   его   слова.   Это   были   самые
презрительные,  самые  оскорбительные  слова,  которые   могли   бы   быть
адресованы советскому человеку. Анатолию "казалось, что его бьют  по  лицу
тонкой, рассекающей  кожу  плетью.  Он  испытывал  физическую  боль  после
каждого не произнесенного, нет, казалось, выплюнутого Кравцовым слова. Ему
захотелось крикнуть сейчас, немедленно, что все это  ложь,  ложь,  что  он
никогда не был и не  будет  белогвардейским  последышем,  что  он  честный
советский человек,  комсомолец...  Но  он  тут  же  сам  испугался  своего
желания, потому что выполнение его означало бы для него смерть.  В  первые
мгновения, ошеломленный, он даже забыл обо всем, что ему было сказано там,
в лесу. А когда понял, что Кравцов продолжает игру, страшную  игру  не  на
жизнь, а на смерть, и что  в  этой  игре  для  него,  Анатолия,  заключено
возможное спасение, то сразу почувствовал облегчение. Он стоял с поднятым,
направленным на Кравцова пистолетом, а тот говорил, не умолкая:
   - Трус,  заячья  душонка,  пальцем  шевельнуть  боишься!  Дали  бы  мне
возможность, я бы тебя и без пистолета прикончил! Ну, чего ждешь, слизняк,
ублюдок паршивый?..
   "Что мне  делать,  как  надо  поступить,  как?!"  -  стучало  в  висках
Анатолия, и он незаметно для  самого  себя  все  крепче  и  крепче  сжимал
рукоятку пистолета, инстинктивно чувствуя, что именно в нем заключено  его
спасение. А Кравцов не унимался. Он отбросил в сторону свою палку,  сделал
шаг вперед, ближе к Анатолию, вытер рукавом  кровь  с  лица  и  продолжал,
казалось, с еще большей злобой:
   - Ну бей, спускай курок, тебе же приказали!..
   Он, шатаясь, подался вперед - казалось, вот-вот упадет - и посмотрел на
Анатолия в упор. Взгляды их встретились,  и  Анатолию  представилось,  что
где-то в глубине  окруженных  кровоподтеками  и  ссадинами,  полуприкрытых
опухшими веками глаз Кравцова затаилась какая-то невысказанная мольба.
   Но это не была мольба о жизни. Анатолию показалось, что Кравцов глазами
своими, плотно сжатыми, рассеченными губами будто говорит  ему:  "Стреляй,
ну стреляй. Толя, не бойся! Другого выхода  нет.  Так  надо.  Это  я  тебе
приказываю. Не бойся, стреляй!"
   В этот момент Анатолий уголком глаза увидел, как  стоящий  несколько  в
стороне майор медленно расстегнул  кобуру  и  вытащил  из  нее  маленький,
поблескивающий  перламутровой  отделкой  пистолет.  Он  направил  его   на
Анатолия и громко произнес:
   - Schnell!..
   И в ту же минуту Анатолий зажмурил глаза, рука его задрожала, и он,  не
целясь, не  зная,  куда  стреляет,  с  отчаянием  нажал  на  спуск  своего
пистолета.
   Грянул выстрел, отдача была настолько  сильной,  что  Анатолий  выронил
пистолет.
   Когда он открыл глаза, то увидел, что Кравцов  лежит  на  полу,  широко
раскинув ноги. Анатолий с ужасом  смотрел  на  лежащего  человека.  Он  не
ощущал,  не  сознавал  какой-либо  связи  между  только  что  прозвучавшим
выстрелом и тем, что видел сейчас,  -  он  только  смотрел  остекленевшими
глазами, но уже не на Кравцова,  а  прямо  перед  собой,  боясь  наклонить
голову.
   - Плохо стреляйт! - крикнул  веснушчатый,  и  на  этот  раз  его  слова
вызвали у Анатолия подлинную радость. "Я не убил его,  не  убил,  даже  не
ранил! - с радостью, с облегчением мысленно воскликнул он. -  Он  упал  по
какой-то другой причине: не выдержала и сломалась его палка или просто  от
усталости и боли подогнулись ноги, но это не я, не я!"
   И в этот момент раздался голос Жогина:
   - Дозвольте мне, ваше благородие! Я сумею...
   И, не дожидаясь ответа, он подошел к Анатолию, поднял выпавший  из  его
рук парабеллум, зачем-то бережно обтер его полой своей рубахи и, не  спеша
прицелившись в голову лежащего Кравцова, выстрелил.



16

   Впервые за десять суток непрерывных боев с первой  минуты  вторжения  в
Россию танковых и моторизованных  дивизий  генерала  Хепнера  майор  Арним
Данвиц и его солдаты задержались в захудалой деревеньке,  не  обозначенной
ни на одной из подготовленных в Германии штабных карт.
   Впереди Псков. Но танки, автомашины и мотоциклы Данвица уже  оторвались
и от главных сил Хепнера и от своих бензозаправщиков. Горючее у Данвица на
исходе, его раздражает этот вынужденный отдых, но надо ждать...
   И вот он сидит за столом в бывшей конторе колхоза "Красный луч".
   Он один. Ночь. Окна  комнаты  плотно  зашторены  солдатскими  одеялами:
русская авиация время  от  времени  бомбит  этот  район.  На  полу  свежее
кровавое пятно: с тех пор, как этот крестьянин, бывший  кулак,  по-немецки
"гроссбауэр", застрелил  чекиста,  прошло  совсем  немного  времени,  труп
недавно вынесли из комнаты. Повсюду валяются обрывки каких-то  ведомостей,
растрепанные конторские книги - все это вытряхнули из столов прямо на  пол
автоматчики  Данвица.  На  стене  портрет  Сталина,  пронзенный   немецким
солдатским ножом.
   У дверей и окон конторы выставлены часовые.  Данвиц  сидит  за  столом,
склонившись над толстой тетрадью. На первой странице  написано  пока  одно
лишь сегодняшнее число. Это дневник.
   Авторучка лежит рядом.
   Но прежде чем писать, Данвиц хочет собраться с мыслями. Хочет вспомнить
все с той минуты, как он получил  приказ  явиться  к  генерал-фельдмаршалу
Риттеру фон Леебу, командующему группой армий "Север".
   ...В те часы штаб фельдмаршала еще располагался на германской земле, на
территории  Восточной  Пруссии,  в  нескольких  километрах  от   советской
границы, но большой штабной автобус, выкрашенный  в  камуфлирующие  цвета,
оборудованный радиостанцией, длинным столом для карт, мягкими  креслами  и
спальной кабиной, уже стоял неподалеку от здания  штаба.  В  этот  автобус
командующий был  намерен  переселиться  за  два  часа  до  начала  военных
действий.
   Хотя Данвицу приходилось не раз видеть фельдмаршала в приемной Гитлера,
лично он с ним знаком не был и особых симпатий к высокомерному  полководцу
не испытывал. Данвиц не  имел  реальных  причин  для  подобной  антипатии.
Просто  он  находился  под  влиянием  того  затаенного  чувства   зависти,
смешанной с недоверием, которое национал-социалистские круги испытывали по
отношению к старому кадровому офицерству.
   Правда, и для такого недоверия не было существенных  причин,  поскольку
генералитет не только поддерживал фюрера во всех его далеко идущих планах,
но и сыграл немалую роль в том, что он пришел к власти. Тем не  менее  эти
прусские аристократы, выходцы из богатых семей, полковники и генералы, чьи
отцы и деды тоже были полковниками и генералами, случалось, позволяли себе
иронические замечания по  адресу  фюрера  и  его  окружения.  В  душе  эти
кайзеровские офицеры были недовольны, что ныне ими командует  человек  без
роду и племени, бывший ефрейтор. Кто из них верит, что фюрер  совмещает  в
себе военные дарования Фридриха  Великого,  Наполеона  и  Мольтке,  вместе
взятых!
   Однако агентура фюрера действовала  безукоризненно,  и,  следовательно,
генеральские брюзжания время от времени становились известными  тем,  кому
знать о них надлежало.
   Это  и  предопределило  несколько  настороженное  отношение  нацистских
кругов к кадровым генералам, несмотря на то что они служили фюреру верой и
правдой.
   Риттер фон  Лееб  принадлежал  именно  к  таким  военачальникам  старой
формации, что не мешало ему  быть  не  только  соучастником  всех  военных
планов фюрера, но и одним из  руководителей  реализации  этих  планов.  На
Западном фронте фон Лееб командовал группой армий, с его именем связывался
прорыв линии Мажино, за который он был награжден Рыцарским  крестом,  хотя
никакого "прорыва", по существу, не было - немцы линию просто обошли.
   Именно эти  обстоятельства  послужили  причиной  назначения  фон  Лееба
командующим армейской  группой  "Север",  перед  которой  Гитлер  поставил
задачу ударом из Восточной  Пруссии  с  ходу  овладеть  Прибалтикой  и  во
взаимодействии с финской армией захватить, а затем стереть  с  лица  земли
Ленинград.
   Высокий,  худощавый,  несколько  медлительный  в  движениях,  стареющий
фельдмаршал был не только опытным  военным,  но  и  человеком,  далеко  не
чуждым дипломатии.
   Безжалостный, властолюбивый, отнюдь не безразлично относящийся к  своей
репутации в руководящих  нацистских  кругах,  он  хорошо  изучил  характер
Гитлера.  Знал,  что  любой  высший  офицер,  который  вызывал  у   фюрера
подозрения, уходил со сцены. Большой жизненный опыт и наблюдения последних
семи лет подсказывали ему, что поколение старых генералов после того,  как
оно  верноподданнически  сыграет  свою  роль  в  осуществлении  нацистских
планов, постепенно  будет  вытеснено  поколением  новых  военачальников  -
таких, как Модель, Роммель, Шернер и, конечно, Йодль, -  с  самого  начала
связавших свою судьбу с национал-социализмом.
   Риттер фон Лееб это отлично понимал. Однако, движимый логикой немецкого
милитариста, ослепляемый ею, он неуклонно шел по пути, который эта  логика
ему диктовала.
   Но при этом фон  Лееб  был  и  осторожен.  Узнав,  что  один  из  новых
адъютантов Гитлера и,  как  говорят,  его  любимец,  некий  майор  Данвиц,
прикомандирован к штабу возглавляемой им группы армий, он счел необходимым
принять надлежащие меры.
   В том, что этот  Данвиц  будет  выполнять  при  штабе  роль  соглядатая
фюрера, фон Лееб почти не сомневался.
   Разумеется, его можно купить, назначив на более  или  менее  высокую  и
относительно безопасную штабную  должность.  Однако  сведения,  полученные
Леебом о Данвице, говорили и о том, что в его  лице  он  имеет  не  просто
очередного  нацистского  карьериста,  заинтересованного  прежде  всего   в
званиях, орденах и собственной безопасности,  но  человека,  так  сказать,
идейного, убежденного в непреложности доктрин национал-социализма и к тому
же безусловно смелого. Фон Леебу доложили, что от штабной должности Данвиц
отказался, сославшись на  обещание,  данное  ему  еще  в  штабе  Йодля,  -
назначить его командиром одного из батальонов при вторжении в Россию.
   В обычных условиях судьба какого-то майора никогда не заинтересовала бы
военачальника столь высокого ранга, как фон Лееб.
   Но на этот раз случай был особый... Ему, фон Леебу,  самому  предстояло
испытать судьбу в задуманном фюрером походе...
   Ознакомившись   с   личным   дедом   Данвица,   содержащим    блестящую
характеристику  его  политической  благонадежности  и   отличные   военные
аттестации, фон Лееб принял решение, следствием которого  и  явился  вызов
майора к командующему.
   Ответив   на   нацистское   приветствие   Данвица   небрежным   взмахом
полусогнутой руки и выслушав его короткий  рапорт  о  прибытии,  фон  Лееб
некоторое время молчал, пристально всматриваясь в  майора.  "Так,  так,  -
думал Лееб, - этот молодой человек выглядит весьма эффектно. Хороший рост,
прекрасная выправка. Если бы не несколько  грубоватое  лицо  и  отсутствие
дуэльных шрамов, он мог бы легко сойти  за  офицера  времен  моей  юности,
выходца из хорошей прусской семьи кадровых военных... Впрочем, в его  лице
есть именно то, что особенно ценится именно в наши дни:  блондин,  тяжелый
подбородок, тонкая линия губ, стальной цвет пристальных, немигающих  глаз.
Что ж, приступим..."
   - Я решил, - начал фон Лееб, делая несколько  шагов  по  направлению  к
Данвицу, - возложить на вас, майор, ответственное поручение.
   Новые,  тускло   поблескивающие   сапоги   чуть   поскрипывали,   когда
фельдмаршал двигался по паркету. Тонкие голенища плотно  охватывали  икры.
Фон Лееб остановился в нескольких шагах от Данвица и  умолк,  точно  желая
увидеть, какое впечатление произвели на майора его слова.
   Но Данвиц  тоже  молчал.  Он  стоял  не  шелохнувшись,  придерживая  за
лакированный  козырек  фуражку,  лежащую   на   его   полусогнутой   руке.
Пристальным, немигающим взглядом смотрел он в лицо фельдмаршала,  стараясь
запечатлеть весь его облик - длинное, узкое лицо, темные круги под  серыми
холодными глазами,  две  глубокие  морщины-борозды,  начинающиеся  по  обе
стороны носа и заканчивающиеся почти на  подбородке,  щеточку  усов,  край
ослепительно  белого  крахмального  воротничка,  чуть  возвышающегося  над
воротом кителя, тускло поблескивающий Рыцарский крест.
   Фон Леебу  понравилось,  что  молодой  офицер  проявляет  выдержку,  не
произносит громких фраз о своей преданности фюреру и великой Германии, еще
не выслушав, в чем смысл возлагаемого на него поручения.
   Он пожевал губами - фельдмаршала раздражал недавно поставленный  зубной
протез - и сказал:
   - Не скрою, это поручение не только  ответственное  и  почетное,  но  и
весьма опасное. Вы ничего не хотите сказать в этой связи?
   - Нет, господин генерал-фельдмаршал, - отрывисто произнес Данвиц.
   - Отлично, - так же коротко сказал фон Лееб и через мгновение  добавил:
- Подойдемте к карте.
   Он первым подошел к стене, прикрытой тяжелыми шторами, и резко  потянул
за  шнурок,   заканчивающийся   пушистой   кистью.   Шторы   раздвинулись,
обнаруживая большую, укрепленную  на  стене  карту  с  черными  прямыми  и
изогнутыми стрелами.
   - Здесь, - он протянул к карте указательный палец и провел по одной  из
стрел длинным, заостренным и чуть загибающимся на конце ногтем, - показано
направление главного удара нашей группы войск. Основные  силы  русских  на
нашем участке фронта сосредоточены в Литве, Латвии и Эстонии.
   Фон Лееб на мгновение обернулся  к  стоящему  за  его  спиной  Данвицу,
убедился, что взгляд его прикован к карте, и продолжал:
   - Мы прорываем оборонительные  рубежи  Прибалтийского  округа,  который
большевики называют "особым"...
   Он сделал паузу и, переместив свой  палец  на  широкую  черную  стрелу,
полукругом идущую от германской  границы  на  юго-восток,  а  затем  круто
прочерченную на север, продолжил, чуть повышая голос:
   - ...А затем, с одновременным ударом с юга,  выходим  сюда,  к  городу,
который  называется  Остров.  Я   рассеку   всю   приграничную   советскую
группировку войск, а затем отрежу все,  что  сосредоточено  в  Прибалтике.
Захватив же Остров, а потом Псков, мы получим полный  оперативный  простор
для удара на Петербург. Мы возьмем Петербург с ходу!..
   Он обернулся к Данвицу:
   - Вам понятен замысел, майор?
   Но майор оставался безмолвным.
   "Почему он молчит?"  -  спросил  себя  фон  Лееб.  Сейчас  он  был  уже
недоволен молчанием офицера. Подумал о том, что этот Данвиц,  наверное,  в
большей   степени   напичкан   национал-социалистскими   доктринами,   чем
тактическими  знаниями.  Он  просто  не  в   силах   мыслить   категориями
оперативного искусства. А ведь у него, Риттера фон Лееба,  здесь  тридцать
две отборные дивизии, целый воздушный флот!
   Он молчал, раздражаясь  внутренне  от  сознания,  что  раскрывает  свои
замыслы какому-то майору. Но в этот момент заговорил Данвиц.
   - Я знаю, господин фельдмаршал, что в районе  Острова  проходит  "линия
Сталина". Мы пробьем ее танковым тараном... - сказал  он,  продолжая,  как
завороженный, неотрывно глядеть на карту. - От Пскова  до  Петербурга  нас
будут отделять уже только триста километров... Снова  таранный  удар  -  и
Петербург будет взят!
   Неожиданно он резко повернул голову к фон Леебу и воскликнул:
   - Это великолепно!
   Какая-либо эмоциональная оценка,  даже  положительная,  планов  высшего
командования в устах рядового офицера звучала бестактно, и это  покоробило
фон Лееба. Но в то же время неподдельное восхищение, прозвучавшее в словах
Данвица, польстило самолюбию фельдмаршала. Отметил он и то,  что,  видимо,
Данвиц внимательно изучал  карту  предстоящих  действий,  знает  о  "линии
Сталина" и более  или  менее  точно  определил  расстояние  от  Пскова  до
Ленинграда. Однако фон Лееб ничем внешне не проявил своего  удовлетворения
и сказал нарочито сухо:
   -   Задача   прорыва   возложена   на   четвертую    танковую    группу
генерал-полковника Хепнера.
   Он снова умолк. Молчал и Данвиц. Несколько  минут  тому  назад  он  был
уверен, что сейчас  узнает,  зачем  фельдмаршал  вызвал  его  к  себе.  Но
теперь?.. При чем же тут он? Не для того же, в самом деле, его вызвал  фон
Лееб, чтобы узнать мнение о своих  планах.  Даже  если  предположить,  что
фюрер сдержал свое обещание и дал понять фельдмаршалу,  что  майор  Данвиц
пользуется  его  доверием,  даже  при  этом  условии   предполагать,   что
прославленный полководец снизойдет до обсуждения своих замыслов с каким-то
майором, было бы дико.
   Поэтому Данвиц молчал. Он уже ругал себя за то,  что  не  удержался  от
пылкого восклицания, противоречащего военной субординации, но понимал, что
это не может стать причиной того, что фельдмаршал  изменил  какие-то  свои
намерения касательно его.
   - А вы не  догадываетесь,  майор,  зачем  я  приказал  вам  явиться?  -
спросил, точно читая мысли Данвица, фон Лееб.
   - Нет, господин генерал-фельдмаршал! - четко ответил Данвиц и  добавил:
- Во всех случаях это для меня незаслуженная честь.
   - Вас ожидает еще большая честь, - пряча едва уловимую усмешку,  сказал
фон Лееб. - Я приказал генералу Хепнеру создать передовой отряд  -  группу
захвата укрепленного района в глубине, у Острова. Он будет обладать  всеми
необходимыми    подвижными    средствами,    танковыми    подразделениями,
подрывниками  и  огнеметчиками.  Мне  предстоит  решить:   кому   поручить
командование этим отрядом?..
   Данвицу потребовалась вся его выдержка,  чтобы  сохранить  невозмутимое
выражение лица и не дать первым пришедшим в голову словам сорваться с губ.
   Все его существо было  охвачено  ликованием,  восторгом.  Ведь  он  уже
понял, хорошо понял, о чем идет речь!
   Все эти дни, будучи  временно  прикомандирован  к  штабу  войск  группы
"Север", ожидая, пока ему дадут обещанный  батальон,  Данвиц  молил  -  не
бога, нет, религиозность не поощрялась в национал-социалистской партии,  -
но то высшее  существо,  воплотившее  в  себе  дух  древних  тевтонов,  те
таинственные силы, которые  руководят  каждым  шагом  фюрера,  чтобы  ему,
Данвицу, была предоставлена возможность совершить подвиг  во  имя  великой
Германии. И вот теперь...
   - Вы молчите? - вскидывая монокль и глядя в упор  на  Данвица,  спросил
фон Лееб.
   - Когда офицер немецкой армии стоит перед своим  генерал-фельдмаршалом,
он имеет право только отвечать на вопросы и повиноваться,  -  вытянувшись,
до предела напрягая все свои мышцы и мускулы, ответил Данвиц.
   - Хорошо, - сказал фон  Лееб,  делая  едва  заметное  движение  бровью.
Выпавший из глазной впадины  монокль  повис  на  черном  шелковом  шнурке.
Заложив руки за спину и слегка откинув голову,  отчего  его  узкий,  точно
срезанный подбородок стал казаться еще острее, фон Лееб произнес  медленно
и раздельно: - Майор  Данвиц,  готовы  ли  вы  принять  командование  этим
отрядом?
   Данвиц быстрым движением языка облизал пересохшие губы и ответил:
   - Я почту это за великую честь, господин генерал-фельдмаршал.
   Фон Лееб слегка кивнул головой:
   - Я ожидал такого ответа. Вам надлежит явиться  к  генералу  Хепнеру  и
получить от него все дальнейшие приказания. Идите... Впрочем... подождите.
Я хочу сказать в напутствие несколько слов. Пусть вам будет известно и то,
что взятие Петербурга наш фюрер поставил первой целью  в  той  грандиозной
битве, от начала которой нас теперь отделяют только  часы.  Вашему  отряду
предстоит сыграть огромную роль с самого начала  военных  операций  против
России. Подобно лезвию меча, мы рассечем  главные  силы  противника,  а  в
укрепленном районе вы откроете дальнейший путь силам прорыва. Вы  сознаете
ответственность, которая ложится на вас?
   - Моя жизнь отдана фюреру и великой Германии, - ответил  Данвиц,  думая
лишь о том, чтобы каким-либо неудачным словом или движением не дать  повод
фельдмаршалу изменить свое решение.
   - Жизнь каждого из нас принадлежит фюреру и великой  Германии,  -  чуть
сдвигая свои густые брови, назидательно произнес фон Лееб.
   Помолчал немного, чуть покачиваясь, слегка  приподнимаясь  на  носки  и
опускаясь на пятки, сказал:
   - Мне известно, что вы пользуетесь доверием фюрера. От вас зависит  еще
раз доказать, что вы достойны этого доверия. Успех операции откроет  перед
вами, молодым офицером... неограниченные перспективы.
   Данвиц хотел было ответить, что само доверие фюрера является  для  него
высшей  наградой,  но  тут  же  понял,  что  фон  Лееб  может  неправильно
истолковать его слова. Поэтому он промолчал.
   Фельдмаршал еще раз пристально  оглядел  Данвица  с  головы  до  ног  и
сказал:
   - Выполняйте, майор. Желаю успеха.
   ...Когда Данвиц покинул кабинет, фон Лееб  некоторое  время  глядел  на
дверь, за которой только что скрылся майор. Он был доволен собой.  Живя  в
мире интриг, в атмосфере постоянной подозрительности и зная  о  неизменном
стремлении генералов выслужиться и завоевать благосклонность Гитлера,  фон
Лееб понимал, что персональное оперативное задание майору выходит за рамки
обыкновенного,  так  сказать,  формального  распоряжения.  Разумеется,  он
придавал большое значение замыслу захвата укреплений в глубине прорыва  и,
следовательно, тому, кто таким отрядом будет командовать. Пожалуй,  он  во
всех случаях вызвал бы к себе кандидата на эту роль, чтобы составить о нем
свое личное мнение.
   Но в данном случае он учел и другие немаловажные обстоятельства.  Иметь
в своем штабе соглядатая фюрера фон Лееб не  хотел.  Назначив  Данвица  на
пост командира ординарного батальона, он  мог  бы,  пожалуй,  восстановить
против себя этого майора, который - фон Лееб был уверен в этом, -  подобно
остальным  ярым  нацистам,  наверное,  втайне  мечтает   об   относительно
безопасной должности, в то же время  дающей  ему  право  считаться  боевым
офицером. Он знал немало таких.
   Сделав же Данвица командиром передового отряда в  группе  прорыва,  фон
Лееб дает ему и почетное назначение и  одновременно  убирает  подальше  от
своего штаба. Однако, будучи военным до  мозга  костей,  он  понимал,  что
успех и Хепнера и его передовых частей во многом предопределит успех всего
плана по захвату Ленинграда и, следовательно, успех  фельдмаршала  Риттера
фон Лееба. Он никогда не назначил бы командиром подобного отряда  офицера,
в котором не был бы уверен.
   Изучение личного дела Данвица и доклады адъютантов, которым он  поручил
наблюдать за молодым майором, привели  фон  Лееба  к  выводу,  что  он  не
ошибется, поручив командование отрядом этому, судя по  всему,  способному,
холодному и, видимо, отважному человеку.
   В случае успеха операции Данвица ожидают награды  и  новое  назначение.
Принимая их, он не может не вспомнить,  кому  прежде  всего  обязан  этим.
Несомненно, майор  еще  не  раз  окажется  в  ставке  Гитлера.  Иметь  там
человека, которому он открыл путь к карьере,  фон  Леебу  казалось  весьма
важным.
   Если же Данвицу не повезет и он будет убит?.. Что ж, на  войне  как  на
войне. Заменить командира отряда нетрудно.  Просто  одним  Данвицем  будет
меньше в его штабе...
   ...И вот прошло десять дней. Десять дней с тех пор, как Данвиц  побывал
у фон Лееба. Десять дней с тех  пор,  как  по  приказу  генерал-полковника
Хепнера был сформирован передовой отряд моторизованной дивизии,  усиленный
двумя   танковыми   ротами,    мотоциклистами-пулеметчиками,    оснащенный
дополнительно автомашинами с  орудиями  и  минометами.  В  отряд  вошли  и
огнеметные танки и подрывники.
   Десять суток с тех пор, как  Хепнер  поставил  перед  Данвицем  задачу:
после прорыва границы идти все время впереди, внезапным броском  захватить
плацдарм в укрепленном районе у города Острова.
   И с тех пор - десять суток непрерывных, кровопролитных боев  и  главных
сил Хепнера и отряда Данвица.


   То, что немцы высокопарно называли "линией Сталина",  расписывая  ее  в
газетах, как нечто превосходящее по своей неприступности  линию  Мажино  и
линию  Маннергейма,  вместе  взятые,  представляло  собой  на  самом  деле
частично   демонтированные    оборонительные    сооружения    на    старой
государственной границе. После 1940 года советское командование  придавало
им  уже  второстепенное  значение.  Все  усилия  были   сосредоточены   на
строительстве  укрепленных  районов  на  новой  границе  с  Германией,  на
территории  вошедших  в  состав  Советского   Союза   трех   Прибалтийских
республик. Эти  новые  укрепленные  районы,  естественно,  не  могли  быть
завершены в столь короткий срок и к 22 июня 1941 года  находились  лишь  в
стадии строительства. Германское командование отлично знало это.
   К  вечеру  22  июня  моторизованные   корпуса   4-й   танковой   группы
генерал-полковника Хепнера,  сломив  очаговое  сопротивление  приграничных
войск,  на  которые  двенадцать  часов  назад  внезапно  обрушился  мощный
артиллерийский налет и бомбовые удары  немецкой  авиации,  прорвались  уже
северо-западнее Каунаса, а  войска  3-й  танковой  группы  генерала  Зотта
форсировали  Неман,  воспользовавшись  тем,  что,  застигнутые  вероломным
нападением, советские части не успели взорвать мосты.
   Передовой отряд майора Данвица вошел  в  прорыв  сразу  с  юго-востока.
Данвиц всеми силами рвался в район Острова, к своей цели, и достиг  ее.  В
начале июля ему удалось захватить несколько бетонных дотов-бункеров в этом
укрепленном районе. Большая часть их была  без  вооружения  и  гарнизонов.
Отступающие из Прибалтики советские  войска  или  спешащие  в  этот  район
резервы не успели создать здесь линии обороны.
   Данвиц  мог  сказать  себе,  что   блестяще   выполнил   задание.   Но,
продвинувшись еще на несколько километров по направлению к Пскову, он  был
вынужден остановиться. Горючее в танках и автомашинах оказалось на исходе.
Его радиограмма в штаб  Хепнера  ушла,  и,  до  подхода  бензозаправщиков,
Данвиц получил передышку.


   Но не только нехватка горючего приостановила  путь  передового  отряда.
Точнее,  сама  эта  нехватка   явилась   следствием   обстоятельства,   не
предвиденного  и  майором  и  теми  полковниками  и  генералами,   которые
двигались несколько медленнее с главными силами вслед за отрядом Данвица.
   Прорвавшись к концу второй недели войны в  район  бетонных  укреплений,
когда-то построенных русскими на границе с  Прибалтийскими  государствами,
Данвиц не сомневался, что захватит их с ходу. Полученные по  радио  данные
воздушной  разведки  свидетельствовали,  что  здесь  не  заметно   крупных
передвижений советских войск. Во всяком случае, разведка позволяла сделать
вывод, что если отступающие  с  боями  из  Прибалтики  советские  части  и
намеревались закрепиться в этих  бетонных  дотах,  то  стремительный  рейд
отряда Данвица уже опередил такие  намерения.  Отряд  достиг  укрепленного
района  ранее,  чем  отступающие  от  границы  советские  войска.   Да   и
рассчитывали ли большевистские генералы использовать старые  доты-бункера?
Может быть, теперь они ставят целью сконцентрировать все  свои  оставшиеся
силы для обороны непосредственно Ленинграда?
   Так или иначе, но когда на пути Данвица  встретились  первые  небольшие
оборонительные сооружения,  в  каждом  из  которых  не  могло  быть  более
пяти-шести  русских  солдат,  он  не  придал  этому  препятствию  никакого
значения, уверенный, что захватит их с ходу. Никакой  "линии  Сталина"  он
пока не увидел.
   Уверенность Данвица еще более  укрепилась  после  того,  как,  к  своей
большой радости,  он  убедился  в  том,  что  первые  бункера  необитаемы.
Железобетонные коробки с  толщиной  стен  до  двух  метров  зияли  пустыми
амбразурами!
   Пересев из штабного автобуса в один из своих танков и уже отбросив  все
предосторожности, высунувшись наполовину из люка, чтобы лучше наблюдать за
движением  танков,  бронемашин  и  мотоциклистов,  Данвиц  дал  команду  к
дальнейшему стремительному броску. Его отряд свернулся в колонну.
   И вот в этот-то момент  один  из  отдаленных  бункеров,  казалось  тоже
пустой,  вдруг  открыл  по  забывшим  всякую  осторожность   мотоциклистам
яростный пулеметный огонь.
   Данвиц  успел  увидеть,  как   падают   с   седел   мотоциклисты,   как
неуправляемые машины слепо шарахаются в разные  стороны,  услышал  дробный
стук пуль по броне своего танка. Он поспешно захлопнул люк и дал по  радио
команду развернуться в боевой порядок.
   Ругая себя за беспечность, стоившую жизни  десятку  его  мотоциклистов,
вне себя от ярости, Данвиц приказал дать по проклятому  бункеру  несколько
выстрелов из танковых пушек.
   Бункер умолк. Данвиц решил, что  с  ним  покончено  и  горстка  русских
солдат если не убита, то уж, во всяком случае, лишена  боеспособности.  Он
приказал двум бронемашинам подойти к доту вплотную.
   Дот по-прежнему молчал.  Однако,  едва  солдаты  покинули  бронемашины,
чтобы  осмотреть   сооружение,   они   были   буквально   скошены   новыми
ожесточенными пулеметными очередями.
   Данвиц наблюдал всю эту картину в бинокль. Он уже  отвел  свой  танк  в
глубину боевого порядка отряда. Все, что произошло  в  какие-то  считанные
минуты, было для него ошеломляющим; он  разразился  проклятиями.  Какой-то
одинокий бункер стоит на дорожной развилке, и его невозможно обойти! Слева
тянется непроходимый для мотоколонны  лес,  справа  -  бесконечные  вязкие
болота.
   Нелепость, унизительность создавшегося положения  выводили  Данвица  из
себя. Судя по всему, люди, находившиеся в бункере, не  могли  рассчитывать
ни на какую  поддержку  извне.  Соседний  лес  молчал,  и,  следовательно,
советских частей поблизости не было. Молчали и другие доты, которые,  судя
по данным разведки, имелись еще где-то к северо-западу  от  этой  дорожной
развилки. Может быть, они пусты, так же как и те бункера, которые остались
уже в тылу отряда Данвица, а может быть,  и  выжидают,  пока  он  подойдет
ближе к ним? Так или иначе дальнейшее продвижение Данвица задерживал  пока
всего лишь один ничтожный бункер. Сознавать это было стыдно и унизительно.
   В том, что пройдет еще некоторое время и он уничтожит  русских,  Данвиц
не сомневался. Но думал он и о том, что  о  его  бесславном  "сражении"  с
полдесятком советских солдат станет известно  в  штабе  генерала  Хепнера.
Именно мысль об этом приводила  Данвица  в  ярость.  Он  вызвал  командира
танковой роты и приказал, чтобы тот  выделил  две  вооруженные  огнеметами
машины и выжег в бункерах все живое. Пусть самоубийцы сгорят!
   В эту минуту  Данвицу  доложили,  что  связисты  обнаружили  телефонную
линию, которая, возможно, связывает этот бункер с другими. Телефонисты уже
подключились к ней и слышат какие-то переговоры русских.
   Это сообщение  заставило  Данвица  приостановить  выполнение  отданного
приказа. Новая мысль захватила его: может быть, взять этих  дикарей,  этих
фанатиков живьем? Увидеть их ползающими у своих  ног  на  глазах  немецких
солдат? Это было  бы,  пожалуй,  компенсацией  за  неожиданный  просчет  и
потери. Что ж, это идея... Данвиц приказал вызвать  переводчика,  пожилого
капитана Зайдингера, вполне прилично знавшего русский язык: несколько  лет
назад тот около года проработал в военном атташате германского  посольства
в Москве.
   Когда  капитана  доставили  к  Данвицу,  они  вместе  пошли  в  лес,  к
связистам.
   Немецкий ефрейтор, стоя на  коленях,  склонился  над  едва  заметным  в
густой  траве  проводом,  прижимая  к  уху   телефонную   трубку.   Данвиц
нетерпеливым движением выхватил ее из рук ефрейтора и прислушался. На фоне
шумов, тресков и иных помех время от времени возникали  голоса.  Это  были
хриплые, надсадные  голоса,  видимо  возбужденные  до  предела.  Несколько
мгновений Данвиц напряженно вслушивался в незнакомые слова, точно  пытаясь
проникнуть в тайну того, другого,  враждебного  ему  мира,  потом  передал
трубку Зайдингеру. Опустившись на корточки, переводчик приник к трубке...
   - ...Они просят подкреплений, - сказал Зайдингер через минуту,  опуская
трубку и зажимая ее между коленями. - Говорят, что боеприпасы на исходе...
   - Дальше, дальше! - нетерпеливо потребовал Данвиц.
   Зайдингер снова приник к трубке.
   - ...Им приказывают покинуть бункер и отходить... - наконец сообщил он.
   -  Отлично!  -  воскликнул  Данвиц  и  приказал  установить  тщательное
наблюдение за бункером и любой ценой захватить  живьем  советских  солдат,
как только они попытаются уйти.
   Но прошло еще полчаса,  а  дот  молчал,  и  никто  не  выходил  оттуда.
Надвигалась ночь. Данвиц приказал включить фары у ближних к бункеру машин.
Нельзя допустить, чтобы русские уползли. Но едва блеснул свет,  как  вновь
брызнули пулеметные очереди из бункера и вдребезги разбили фары. Снова все
погрузилось в полумрак.
   Нетерпение  и  ярость  Данвица  достигли  крайних  пределов.  Он  снова
приказал переводчику включиться в телефонную связь русских и  передать  им
предложение сдаться.
   Зайдингер прижал микрофон к уху и начал говорить медленно, раздельно:
   - Русские солдаты в бункерах! Вы окружены! Вы должны убить каждый  свой
командир и комиссар и потом выходить!  Вы  сдаетесь  и  живете.  Иначе  вы
будете сожжен немецкий огнемет!
   Зайдингер говорил по-русски, но никогда не учился грамматике. Ему  было
известно, что его русский язык страдает многими погрешностями, которые  он
инстинктивно пытался компенсировать твердостью и  раздельностью  речи.  Он
повторил одни и  те  же  слова  несколько  раз,  затем  приник  к  трубке.
Некоторое время на  другой  стороне  провода  царило  молчание.  Очевидно,
русские были испуганы, ошеломлены внезапно раздавшимся чужим голосом.
   А  затем  на  Зайдингера  обрушился  поток  слов.   Он   сосредоточенно
вслушивался, пытаясь сквозь шумы и трески  вникнуть  в  их  содержание,  и
наконец понял. Это были просто ругательства!  Поток  самых  грубых,  самых
оскорбительных для немца ругательств.
   Он опустил трубку и доложил об ответе русских майору.  Кровь  бросилась
Данвицу в лицо, и он приказал командиру танковой роты  немедленно,  сейчас
же сжечь бункер. В ярости вернулся к своему танку.
   Он встал на танковую броню и смотрел, как струи  пламени  метнулись  на
амбразуры бункера, услышал, как русские солдаты ответили пулеметным огнем.
Один из огнеметных танков внезапно захлебнулся, видимо, пулеметная очередь
угодила ему в  смотровую  щель.  Второй  танк  подошел  почти  вплотную  к
бункеру, огненная струя вновь устремилась в амбразуру... И в  этот  момент
раздался глухой,  словно  из-под  земли,  взрыв.  Огнеметный  танк  словно
подпрыгнул и завертелся на одном месте;  у  него  перебило  или  заклинило
гусеницу.
   На фоне темного неба и горящих факелами кольев проволочных  заграждений
Данвиц увидел, как взлетели в воздух осколки бетона и земляные смерчи.
   Что это? Кто взорвал бункер? Кому  из  танков  Данвица  удалось  метким
пушечным ударом пробить наконец амбразуру и уничтожить дот?
   Но ни одна из машин Данвица, кроме огнеметных танков, не  вела  в  этот
момент огонь по бункеру.
   Русские солдаты, лишенные возможности  продолжать  бой,  взорвали  себя
сами.
   ...И вот Данвиц сидит в этой мертвой деревне Клепики. Ему пришлось  все
же отойти, потому что кончилось горючее. Возможно, его хватило бы  еще  на
несколько километров, если бы он не затратил столько времени и сил на этот
проклятый бункер.
   Теперь он сидит в ожидании бензозаправщиков и снова и снова  вспоминает
о недавнем унизительном для него сражении...
   Кто были они, эти фанатики? Сколько их было? Шесть,  восемь,  десять?..
Их трупы обезображены, разорваны на  куски.  Ни  одной  карты,  ни  одного
документа не осталось в развалинах бункера, все сожжено, уничтожено  огнем
и взрывом.
   Нет, не все. Нашли какой-то металлический ящик.  Крышка  приварилась  к
стенкам, и для того, чтобы открыть ящик, его пришлось прожечь автогеном.
   Содержимое - несколько листков  бумаги  и  две  красные  книжечки.  Они
покоробились, обгорели.  Зайдингер  с  трудом  разобрал  обрывки  слов  на
листках. Это были фамилии солдат - защитников бункера. Листки, разделенные
на графы: фамилии, год  рождения,  партийность,  откуда  прибыл.  Типичные
русские фамилии: Иванов,  Васильев,  Коростылев...  Против  двух  из  семи
фамилий стояли пометки: "Член  ВКП(б)",  "Канд.  ВКП(б)".  Против  двух  -
"Б/п".
   А эти обгоревшие кусочки картона и бумаги были  когда-то  партбилетами.
Между ними - желтоватый листок, клочок, обрывок газеты. И на нем  надпись:
"Смерть немецким..."
   Это было все, что осталось от бункера. От его людей. Что  же  заставило
их предпочесть смерть хотя бы попытке сохранить себе  жизнь?  Страх  перед
комиссарами? Но, судя по документам, комиссаров или коммунистов  там  было
только двое. Остальные ведь могли убить их и  этим  спасти  себя:  они  же
слышали обращение Данвица.
   Но все они предпочли смерть. Самоубийство. И их сопротивление  обошлось
Германии в  два  десятка  солдат  и  один  подбитый  танк.  Оно  задержало
продвижение отряда на несколько часов.
   Во имя чего продолжали эти люди свое бессмысленное сопротивление? Разве
поражение не было очевидно для них?..
   Да, фюрер прав. Только смерть, только уничтожение должны  стать  уделом
советских солдат. Не только комиссаров. Нет. Всех. Только мертвый  русский
хорош. Только мертвый...
   Данвиц вспомнил и другие случаи. В боях они все сливались  воедино,  но
теперь, в минуты раздумья над дневником, один за другим всплывали в памяти
Данвица. Какой-то солдат, не  успевший  закончить  минирование  моста  при
стремительном приближении немецких танков...  Он  взорвал  себя  вместе  с
мостом. Даже клочья его  разорванного  взрывчаткой  тела  невозможно  было
потом  обнаружить...  Какой-то  фанатик-крестьянин,  судя  по   донесениям
отравивший воду, бросив в колодец химикаты в тот момент, когда  изнывающие
от жажды солдаты Данвица вошли в  грязную  маленькую  деревушку...  Данвиц
приказал повесить этого мужика тут же, на колодезном журавле.
   Да, если поразмыслить,  подобных  случаев  было  много.  Плену  русские
предпочитали смерть. Впрочем, разве  у  него,  Данвица,  есть  возможность
возиться с пленными? Он должен идти вперед, только вперед!..
   Когда Данвицу доложили, что, судя по словам одного из богатых в прошлом
крестьян, бывшего "кулака" -  по  терминологии  большевиков,  -  здесь,  в
Клепиках, скрывается чекист, то есть настоящий комиссар,  и  еще  какой-то
юнец родом из Ленинграда, Данвиц приказал отыскать и привести обоих.
   Что ж, он  неплохо  использовал  донос  русского  на  русского...  Труп
комиссара только что вынесли из комнаты, пятна крови на полу еще не успели
просохнуть.
   А мальчишка этот - трус, судя по всему не державший еще оружия в руках,
но готовый ради спасения своей шкуры пристрелить комиссара. Он  заслуживал
снисхождения. Правда, он дрожал, промахнулся. Его пуля прошла на  полметра
выше головы комиссара, след ее и сейчас виден на стене...
   Он, Данвиц, позволил себе помиловать мальчишку. Приказал вывести его  к
лесу, в котором, возможно, бродят одиночные русские солдаты.
   Конечно, помиловал он этого юнца не из милосердия - такое нелепое слово
не для истинного немца. Это тевтонская хитрость. Пусть сопляк доберется до
Ленинграда. Пусть рассказывает всем встречным о  силе  и  мощи  германской
армии.  Ведь  через  какую-нибудь  неделю  она  вступит  в  Ленинград.  Он
пригодится нам там,  этот  слюнтяй  и  ему  подобные,  когда  мы  займемся
ленинградскими комиссарами...
   Говорят, что вместе с  ним  была  какая-то  девчонка.  Но  она  куда-то
исчезла. Конечно, далеко ей не уйти...
   Что ж, сейчас у него есть не меньше трех-четырех свободных часов,  пока
подойдут бензозаправщики...
   И вот он сидит в  своем  временном  штабе,  бывшей  конторе  колхозного
управления, впервые за все эти дни получив возможность обдумать,  осознать
все, что произошло...
   ...Да, фюрер прав, прав, как всегда. Удар, который они нанесли русским,
был внезапным и ошеломляющим. Это достойный  вождя  гениальный  замысел  -
нанести удар по России именно сейчас, пока она еще не успела укрепить свою
новую западную границу, перевооружить армию.
   И старик фон Лееб тоже оказался  на  высоте.  Его  план  одновременного
удара по войскам, сосредоточенным в Прибалтике,  и  обхода  этих  войск  с
юго-востока достоин  немецкого  полководца.  В  результате  удалось  сразу
получить оперативный простор и оказаться на короткой прямой к главной цели
- Ленинграду. Да, все идет хорошо...
   И все же было нечто такое, что вызывало у Данвица смутное,  безотчетное
беспокойство. Но надо ли даже в дневнике писать об этом?..
   Казалось бы, у него нет причин для тревоги.  Он  выполнил  поставленную
перед ним фон Леебом и Хепнером  задачу.  Его  отряд  рвался  вперед,  как
вихрь, как смерч... Это были лучшие дни в жизни Данвица. Следуя в середине
наступающего отряда в штабной машине, время  от  времени  пересаживаясь  в
свой  командирский  танк,  когда  отряд  вступал   в   соприкосновение   с
противником, Данвиц мог убедиться в боевых  качествах  офицеров  и  солдат
фюрера. Ему хотелось, чтобы в эти минуты его мог видеть сам фюрер!  Видеть
в тот момент, когда он, Данвиц, наполовину высунувшись из танкового  люка,
небритый, со слипшимися,  покрытыми  дорожной  пылью  волосами,  пропахший
бензином и пороховой гарью, мчался по вражеской земле.
   Они давили и жгли, расстреливали на своем пути  все:  деревни,  одиноко
стоящие лесные сторожки, людей, бегущих при их приближении... Они стреляли
в упор из орудий и пулеметов, обрушивались  огнем  из  минометов  прямо  с
машин, давили гусеницами танков беженцев, мешавших  быстрому  продвижению.
Слова фюрера о том, что Россия, это государство, не  нужное  миру,  должно
быть не просто покорено, но уничтожено,  стерто  с  географической  карты,
приобрели для Данвица не отвлеченный, а конкретный,  видимый  и  осязаемый
смысл. Он познал высшее наслаждение могущества, всевластья.
   Его мечты сбылись. На его долю выпало счастье - быть  одним  из  первых
солдат  фюрера,  его  герольдом,  возвещающим  людям  волю  вождя  великой
Германии. Эта жизнь была ему по вкусу. Он чувствовал себя как дома в среде
своих солдат, грязных, небритых, все эти дни не имевших ни минуты  отдыха,
смелых,  грубых,  обветренных,  запыленных,  с  засученными  рукавами,   с
автоматами,  раскаленными  от  стрельбы.  Его  горячил  запах  бензина   и
перегретого масла, рокот моторов.  Ему  доставляло  наслаждение  сознавать
себя властелином на чужой  земле,  над  ее  обитателями,  жизнь  и  смерть
которых зависят только от него...
   И все же...
   И все же чувство  смутной,  необъяснимой  не  тревоги,  нет,  а  скорее
недоумения, непонимания, почему так  отчаянно  сражались  его  противники,
эти, казалось бы, уже обреченные люди, осложняло  ясный,  последовательный
ход мыслей Данвица.
   Он писал, но временами откладывал ручку в сторону.
   Надо ли упоминать и об этом? Что будет,  если  его  дневник  попадет  в
чьи-либо руки?
   Вправе ли он заносить на бумагу ничего не определяющие в великой  войне
Германии эпизоды фанатического сопротивления русских, если армия  в  целом
так победно идет вперед? Все сообщения немецкого радио  лишь  подтверждают
расчеты фюрера...
   Еще несколько дней назад  радио  транслировало  пресс-конференцию  Отто
Дитриха - начальника отдела печати  германского  правительства.  От  имени
фюрера он известил весь мир, что русская армия уничтожена. "С точки зрения
военной, - сказал Дитрих, - с Советским Союзом покончено".
   ...Майор Арним Данвиц знал, что еще в походах на Польшу, на  Францию  и
Бельгию многие офицеры и генералы вермахта, обуреваемые желанием  оставить
для истории свидетельство очевидца исторических  побед  великой  Германии,
начали вести дневники. Что ж, и ему есть что написать...
   В то время Данвиц не знал, что изо дня в день ведет дневник и начальник
штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Гальдер.
   В первые дни июля он записал: "Не  будет  преувеличением  сказать,  что
кампания против России была выиграна в течение 14 дней..." Но чуть позднее
Гальдер внес новые записи: "Сведения с фронта  подтверждают,  что  русские
везде сражаются до последнего человека... На фронте группы  армий  "Север"
танки генерала Хепнера лишь медленно продвигаются вперед..."
   Это была лаконичная, протокольная запись. Но если  бы  Гальдер  решился
изложить более подробно предостерегающий немцев смысл, заключенный в  ней,
ему пришлось бы написать о многом...
   И прежде всего о  том,  что,  несмотря  на  продолжающееся  продвижение
фашистских  войск  по  всему  фронту,  темпы  этого  продвижения   ощутимо
замедлились.
   И замедлились они не потому, что у немецких войск  не  хватило  танков,
автомашин и самолетов. Не потому, что раскисшие от дождей дороги оказались
хуже, чем предполагало командование. Не потому, что вовремя  не  подвозили
горючее. И не потому, что в тактические расчеты вкрались какие-то  частные
погрешности.
   Эти темпы  замедлились  потому,  что  советские  войска,  несмотря  на,
казалось бы, всесокрушающий удар, полученный в первые часы войны, с каждым
днем, казалось, обретали все новую и новую силу.
   Все, чем немцы рассчитывали подавить эти войска и стоящий за ними народ
- снарядами,  фугасными  бомбами,  виселицами,  превосходством  в  танках,
самолетах и автоматах, - словно не только не подавляло  их,  но  разжигало
волю к сопротивлению, ненависть к врагу. И казалось, что каждый  советский
боец, умирая, передавал эту волю,  эту  ненависть  другому  бойцу  и  тот,
живой, становился в два раза сильнее.
   Отдавал ли себе Гальдер уже в те июльские дни  отчет  во  всем  этом?..
Понимал  ли,  что  в  наскоро  записанных  им  словах:  "...русские  везде
сражаются до последнего человека..." - кроется грозный для немецкой  армии
смысл, целиком осознать который ей придется в недалеком будущем? Вряд  ли.
Для этого еще не настало время. Пока что начальник штаба сухопутных  войск
Германии  с  немецкой  методичностью,  с  бухгалтерской   точностью   лишь
констатировал факт, вытекающий  из  донесений,  поступающих  с  Восточного
фронта вообще, и в частности из штаба командующего группой армий  "Север".
Очевидно, в те дни Гальдер  не  придавал  этим  сообщениям  сколько-нибудь
серьезного, решающего значения.
   Ему будет суждено перечитать свою запись несколько позже. Перечитать  и
понять до конца ее грозный смысл.



17

   Они стояли друг перед другом - Валицкий  и  Королев.  Королев  какое-то
время не двигался с места, потом медленно пошел по  темно-желтому,  тускло
поблескивающему паркету и остановился у глубокого кожаного кресла.
   - Садитесь же! - повелительно сказал Валицкий, но  сам  остался  стоять
даже после того, как Королев сел. - Так вот, - продолжал он, глядя  поверх
сидящего Королева, - мне бы не хотелось выслушивать... гм...  подробности.
Судя  по  вашим  словам,  мой  сын  и  ваша  дочь...  Одну  минуту!  -  Он
предостерегающе поднял руку, думая, что Королев хочет его  прервать.  -  Я
еще не все сказал! Полагаю своим долгом сообщить вам, что мой  сын  сейчас
находится  вне  пределов  Ленинграда,  иначе  я  предпочел  бы,  чтобы  он
объяснялся с вами лично. Еще раз говорю: мне  не  хотелось  бы  вникать  в
подробности. Можете не сомневаться, что по возвращении сына я поставлю его
в известность о вашем... визите.
   Федор Васильевич ожидал,  что  этот  бесцветный  старик  потупит  взор,
подавленный  уничижительной  холодностью  произнесенных  им  слов.  Но,  к
удивлению своему, заметил, что Королев, чуть  прищурив  свои  и  без  того
окруженные сетью морщин глаза, с каким-то любознательным, но в то же время
пренебрежительным недоумением рассматривает его, точно редкую диковину.
   Валицкий не помнил, чтобы его так разглядывали. Взгляды  неприязненные,
почтительные или завистливые были  для  него  не  новы.  Но  этот  человек
смотрел на него так, как  посетитель  зверинца,  стоя  у  решетки  клетки,
разглядывал бы какой-нибудь экзотический экземпляр животного мира.  Он  не
выдержал пристального, презрительного взгляда Королева,  отвернулся,  сухо
сказал:
   - Я полагаю, что на этом наш разговор можно считать оконченным.
   - Я сейчас уйду, - ровным голосом произнес Королев.  -  Мне  ведь  тоже
разговоры вести некогда. Я только спросить пришел...  вы  от  сына  своего
никаких известий не имели?
   - Мой сын уехал на каникулы, - не глядя на Королева, ответил  Валицкий,
- однако не сомневаюсь, что он вернется в самое ближайшее время,  принимая
во внимание... экстраординарность событий.
   - Значит, вы не знаете, где он?
   - Я вам сказал, что он вернется сегодня или завтра!  -  повышая  голос,
произнес Валицкий. - Уж не подозреваете ли вы... - Он хотел  было  сказать
"милостивый государь", но вовремя понял, что это прозвучало бы  не  только
нелепо, но даже комично, - уж не подозреваете ли вы, - повторил он, -  что
я скрываю местонахождение своего сына?
   Королев неожиданно встал и подошел к Валицкому.
   - Послушайте,  -  сказал  он  укоризненным  тоном  взрослого  человека,
усовещивающего не в меру расшалившегося подростка, - ваш Анатолий  с  моей
Верой уехал. В Белокаменск. Я об этом не знал, да и вы, вижу, тоже. Она  к
родственникам поехала. Я  их  к  телефону  вызывал.  Говорят,  ушла  Вера.
Анатолия вашего они раньше видели. А теперь и тот не появляется. Ну вот...
Я и зашел узнать, не известно ли вам чего.  Время-то  вон  какое...  А  вы
спектакли передо мной играете. Как в театре.
   Он махнул рукой, повернулся и направился к двери.
   - Подождите! - крикнул Валицкий, и голос его прозвучал  неожиданно  для
него самого визгливо. - Подождите, - повторив он уже тише.
   Королев остановился и посмотрел на Валицкого через плечо и сверху вниз,
точно на собачонку, цепляющуюся за брюки.
   -  Разрешите  задать  вам  несколько  вопросов,  -  несвойственным  ему
просительным тоном произнес Валицкий, боясь, что этот человек сейчас уйдет
и он так и не узнает, что же случилось с Анатолием.
   Но как только Королев вернулся обратно на середину  кабинета,  Валицкий
вновь обрел свою привычно высокомерную манеру разговаривать.
   - Мне все-таки хотелось бы знать, - сказал он, закладывая большой палец
правой руки в карман жилета, - с кем, собственно, я имею честь...
   И он вопросительно-вызывающе посмотрел на Королева.
   - Вы про что? Про место работы, что  ли?  -  переспросил  тот,  пожимая
своими острыми плечами. - Что ж, извольте. - Королев  произнес  это  слово
"извольте" с едва скрываемой насмешливой интонацией. - Мастером работаю на
Кировском, если слышали про такой завод. На бывшем Путиловском, чтобы  вам
было более понятно, - добавил он уже с явной насмешкой.
   Он снова оглядел Валицкого с головы  до  ног,  потом  пожал  плечами  и
сказал:
   - Ну, извините. Мне надо на завод возвращаться. Мы с  сегодняшнего  дня
на казарменное перешли.
   - Казарменное? Как это понимать в применении к заводу? - неожиданно для
самого себя спросил Валицкий, в котором  все  время  жило  подсознательное
желание узнать хоть какие-нибудь подробности о том, что происходит в мире,
от которого он, по существу, был оторван.
   Королев пожал плечами:
   - А чего ж тут понимать? И живем и работаем на заводе.
   - Но... с какой целью? - вырвалось у Валицкого. В  следующее  мгновение
он понял, что вопрос его прозвучал  глупо,  но  поправиться  уже  не  мог,
потому что Королев тут же холодно ответил:
   - С целью немцев разбить.
   Он пошел к двери.
   - Подождите! - снова и на  этот  раз  уже  явно  растерянно  воскликнул
Валицкий. - Вы... вы ведь так мне ничего и не рассказали... об Анатолии!
   - То, что знал, сказал, - сухо ответил  Королев.  -  Думал,  вы  больше
моего знаете.
   - Нет, нет, так нельзя, - торопливо говорил Валицкий, шагая то рядом  с
Королевым, то забегая вперед и заглядывая  ему  в  лицо.  -  Я  прошу  вас
присесть... мне необходимо выяснить... я сейчас скажу, чтобы вам  принесли
кофе или чаю, если предпочитаете... Маша! Настя! - позвал он, и голос  его
снова прозвучал визгливым фальцетом.
   - Нет, извините, некогда, - все так же сухо сказал  Королев,  -  вы  уж
сами свой кофий попивайте. А мне работать надо...
   И он вышел из кабинета. Через минуту стукнула парадная дверь.
   Валицкий остался один. Ему было  стыдно.  На  мгновение  он  представил
себе, как только что униженно упрашивал этого Королева остаться.
   "Стыдно, стыдно! - говорил себе Федор Васильевич. - Все  как  в  плохом
водевиле...  Не  дослушал  до  конца,  сразу  вообразил   невесть   что...
Разумеется,  Анатолий  замешан  в  какую-то  интрижку,  но  этот  Королев,
по-видимому, здесь ни при чем. И пришел  он  не  для  того,  чтобы...  Ах,
стыдно, очень стыдно!"
   Но если бы Федор Васильевич Валицкий был  в  состоянии  оценивать  свои
поступки более объективно, то понял бы, что  мучающее  его  чувство  стыда
возникло не только оттого, что вел он себя неуклюже, бестактно. Дело  было
в другом. Федора Васильевича унижало то, что в такое время,  когда  каждый
человек занят чем-то важным, он, Валицкий, никому не нужен, все  забыли  о
нем,  и  единственным  поводом,  по  которому  к  нему  кто-то  обратился,
оказалась любовная интрижка его сына.
   Чувство стыда и униженности усиливалось от сознания, что этот  рабочий,
мастер с Путиловского, вел себя более сдержанно и достойно,  чем  он  сам.
Судя по всему, Королева интересовало только одно: где находится его  дочь.
А он, Валицкий, подумал...
   - Стыдно! - произнес вслух Федор Васильевич и  в  этот  момент  услышал
голос жены:
   - Федя, кто этот человек?
   Мария Антоновна стояла на пороге  кабинета.  Несмотря  на  духоту,  она
куталась в  большой  оренбургский  платок  и  казалась  в  нем  еще  более
маленькой, чем обычно.
   - Не твое дело! - ответил Валицкий.
   - Нет, мое!  -  с  несвойственной  ей  настойчивостью  возразила  Мария
Антоновна. - Он про Толю что-то сказал, я слышала!
   - Подслушивала?! - с яростью воскликнул Валицкий. - Да, сказал!  Пришел
сообщить, что твой  сын  впутался  в  какую-то...  романтическую  историю.
Сошелся бог знает с кем! Что он...
   - Не смей так говорить, не смей! - неожиданно громко прервала его Мария
Антоновна. - Ему ведь на смерть предстоит идти, а ты...
   Глаза ее наполнились  слезами.  Она  плакала  беззвучно:  ведь  муж  ее
ненавидел бурные выражения горя или радости. Она  ожидала  нового  взрыва,
но, к ее удивлению, Федор Васильевич не промолвил ни слова.
   Он стоял посреди кабинета под низко  свешивающейся  бронзовой  люстрой,
почти  касаясь  ее  своей  седой  головой,  стоял  неподвижно,   точно   в
оцепенении.
   Неожиданно - казалось, сам не сознавая, что делает, - Федор  Васильевич
подошел к жене и положил руки на ее узкие плечи.
   Он   почувствовал,   как   она   вздрогнула   от   этого   непривычного
прикосновения, и впервые за долгие годы ему стало жалко жену.
   - Толе ничего не грозит, Маша, - глухо сказал он, - у него отсрочка  до
окончания института.
   - Нет, Федя, нет, - безнадежно сказала она. - Ведь это война!
   - Не говори глупостей! - снова  переходя  на  привычный,  непререкаемый
тон, прервал ее Федор Васильевич. - Эта война закончится  через  несколько
дней. Им не понадобится двадцатитрехлетний необученный мальчишка,  который
никогда не держал в руках винтовки.
   - Нет, Федя, нет, - все с той же безнадежной  настойчивостью  повторила
Мария Антоновна. - Ты сам не веришь в то, что говоришь.
   - Прекрати! - крикнул Валицкий и тут  же  отвернулся,  потому  что  ему
стало стыдно за свою резкость.
   - Хорошо, я буду молчать, - покорно сказала Мария  Антоновна.  -  Скажи
мне только одно: этот человек знает, где Толенька?
   - Он ничего не знает. Ему кажется, что  Анатолий  уехал  вместе  с  его
дочерью. Зашел узнать, не вернулся ли.
   - Но как же...
   - Не знаю! - с  явно  прозвучавшей  ноткой  отчаяния  воскликнул  Федор
Васильевич. - Можешь понять: я ничего  не  знаю!  А  теперь  оставь  меня,
пожалуйста, в покое.
   И он, не оборачиваясь, медленно пошел к письменному столу.
   Прошло еще два дня. Никто не заходил к Валицкому, никто не  звонил  ему
по телефону. Вечером Федор  Васильевич  снова  сидел  неподвижно  в  своем
кабинете, откинувшись на спинку кресла. Его руки,  ноги,  голова  внезапно
обрели непривычную тяжесть. "Что же я должен  делать?"  -  задал  он  себе
вопрос. Но ответа не находил. Медленным взглядом  обвел  он  стены  своего
кабинета, тяжелые темно-зеленые гардины,  застекленные  шкафы,  картины  в
золоченых старомодных рамах - все то, что всегда вызывало в  нем  ощущение
покоя, уверенности, сознание собственной значительности, что отделяло  его
от суетного,  крикливого,  невежественного,  несправедливого  мира  людей,
которых он не уважал.
   Но на этот раз приятное чувство не приходило.  Федор  Васильевич  вдруг
впервые заметил, что на гардинах скопилась пыль, что на  рамах  картин  во
многих  местах  отошла  позолота,  в  матовых  плафонах  бронзовой  люстры
недоставало стекол.
   Он опустил голову, ему не хотелось видеть всего этого,  и  снова  задал
себе вопрос: "Что же мне надо делать?" Внезапно в сознании  его  прозвучал
ответ: "Ничего". "Конечно, ничего! Кому ты нужен? Кто в тебе нуждается?"
   Валицкий облокотился на стол локтями,  плотно  прижав  ладони  к  ушам,
стараясь заглушить голос, казалось доносящийся откуда-то со стороны.  Если
бы кто-нибудь мог видеть его в этот момент!  Не  просто  видеть,  нет,  но
проникнуть в мысли, в чувства этого, казалось бы, холодного,  эгоистичного
человека, который сейчас сидел за своим широким,  старомодным,  с  резными
инкрустациями, черного дерева столом, обхватив голову руками.
   Он переживал минуты отчаяния и унижения.  Еще  совсем  недавно  он  был
уверен, что нет и не может быть на свете ничего, что могло бы вывести  его
из равновесия, нарушить привычный ход мыслей, систему оценок,  с  которыми
он подходил к людям,  событиям  и  вещам.  А  сейчас  он  чувствовал  себя
подавленным, разбитым. Его мучало сознание своей ненужности.
   Он вдруг понял, что не сегодня и не  вчера  сам,  по  собственной  воле
отделил себя от окружающего его мира, от людей, от  всего  того,  чем  они
жили.
   В эти минуты он ненавидел себя. Долгие годы уверенный, что является для
всех, кто его окружает, объектом зависти и хотя и скрытого,  но  уважения,
он вдруг осознал, что существовал таким только в своем воображении. И  ему
захотелось найти выход, придумать, сделать нечто такое, что разом  сломало
бы стену, которую он с такой тщательностью, с таким маниакальным упорством
воздвигал между собой и людьми вот уже много лет. Может быть, он нашел  бы
этот выход, если бы рядом был его сын, Анатолий. Может быть, через него он
смог бы приобщиться к тем грозным  событиям,  которые  ворвались  в  жизнь
людей. Ведь Анатолий жид той самой жизнью, теми интересами, теми заботами,
к которым он всегда относился с иронией, как к "суете сует", несовместимой
с той подлинной жизнью,  которую  себе  придумал.  Если  бы  Анатолий  был
рядом!.. Теперь он сумел  бы  поговорить  с  ним,  найти  общий  язык.  Но
Анатолия не было. Где же он? Почему не  присылает  телеграмму,  почему  не
возвращается?! С кем же поговорить? С Осьмининым? Но он  далеко  от  него,
несмотря на то что физически он тут, в городе, где-то рядом.  Да,  да,  он
уже там, в  бою,  несмотря  на  то  что  является  почти  ровесником  ему,
Валицкому. "Так что же мне делать?!" - снова и  снова  горестно  спрашивал
себя Федор Васильевич. И все тот же холодный,  равнодушный  голос  отвечал
ему: "Теперь уже поздно".
   Так он сидел  некоторое  время.  Голос  умолк,  и  вместо  него  теперь
доносился какой-то прерывистый звон.
   Федор Васильевич еще  плотнее  зажал  уши,  чтобы  избавиться  от  этих
звуков, и не сразу догадался, что звонит телефон.
   Он поспешно схватил трубку, громко крикнул: "Слушаю!" -  опасаясь,  что
тот, кто ему звонил, мог уже повесить трубку, долго не получая ответа.
   - Товарищ Валицкий? - раздался чей-то мужской незнакомый голос.
   - Я у телефона, - ответил Валицкий, плотнее прижимая трубку к уху.
   - Говорит  дежурный  по  архитектурному  управлению.  Товарищ  Росляков
просит вас явиться к нему завтра к девяти утра. Вы меня слышите?
   В другое время одного только слова "явиться" было бы достаточно,  чтобы
привести  Валицкого  в  бешенство.  Обычно   его   "приглашали",   просили
"заглянуть", самого назначить удобное время...
   Но теперь Федор Васильевич пропустил это слово мимо ушей.
   - Да, да, я вас слышу, - поспешно сказал он  и  повторил:  -  Завтра  в
девять. - Потом нерешительно спросил: - Вы не знаете, по какому поводу?
   - Сообщат на месте, - ответил голос.
   Раздался щелчок. Трубка была повешена.
   Валицкий тоже повесил трубку, потом вынул из  кармана  платок  и  вытер
выступившие на лбу капли пота.
   "Что понадобилось от меня Рослякову?" - подумал Валицкий, на  этот  раз
без всякого раздражения, без неприязни, даже с какой-то теплотой.
   Но тут он вспомнил, как пренебрежительно встретил его Росляков.
   Это воспоминание тотчас же вернуло ход его мыслей в привычное русло. Но
тот факт, что о нем,  сугубо  гражданском  человеке,  не  имеющем  никаких
военных знаний, не забыли в такие дни, означал, что он незаменим,  что  от
него невозможно отмахнуться не только в мирное, но и в военное время!
   Значит, все его горькие мысли не имели  под  собой  никаких  оснований?
Значит, он просто поддался минутной слабости, недооценил себя?
   Сознание, что он победил и на этот раз, вызвало  у  Федора  Васильевича
ощущение  гордости.  Он  встал,  выпрямился,  несколько  раз  прошелся  по
комнате, крикнул в открытую дверь кабинета, чтобы приготовили  кофе,  и  в
тот же момент услышал звонок у парадной двери.  Минутой  позже  в  кабинет
вбежала,  задыхаясь  от  волнения  и  протягивая  какую-то  бумагу,  Мария
Антоновна. Валицкий выхватил из ее рук серый листок - это была телеграмма.
   "Не  волнуйтесь  немного  простудился  приеду  через   несколько   дней
Анатолий".
   Валицкий с облегчением вздохнул - еще одна тяжесть упала с его плеч.


   ...На следующий день он встал, как обычно, в половине восьмого утра, не
спеша оделся с обычной тщательностью. Если тогда, когда  Федор  Васильевич
шел в управление, у него мелькнула мысль,  что,  пожалуй,  стоило  сменить
"бабочку" на галстук, а карманные золотые часы -  на  обычные  ручные,  то
сегодня он с  особым  удовлетворением  оделся  именно  так,  как  одевался
всегда.
   Мысль о том, что люди должны, вынуждены принимать его таким,  каков  он
есть, - хотя он никогда и ни в чем не сделал им  ни  малейшей  уступки,  -
сегодня была особенно приятна Валицкому.
   Точно рассчитав время, он вышел из дому без двадцати девять и  ровно  в
девять без стука вошел в  кабинет  заместителя  начальника  архитектурного
управления.
   Поздоровавшись с Росляковым едва заметным кивком головы  -  он  не  мог
простить ему тогдашнего приема, - Валицкий сел, не дожидаясь  приглашения,
на  один  из  двух  стоявших  у  письменного  стола  стульев.  С  чувством
внутреннего   удовлетворения   отметил,   что   Росляков,   этот    обычно
самоуверенный и начальственно  держащийся  тучный,  пожилой  человек,  был
сегодня  небрит  и  под  глазами  его  набухли  серые  мешки.  Он  казался
утомленным и растерянным.
   - Чем могу служить? - холодно спросил Валицкий, слегка облокачиваясь на
трость, которую держал обеими руками, и предвкушая удовольствие  выслушать
просьбу.
   Росляков молча взял со стола какую-то папку,  раскрыл  ее,  вытянул  из
пластмассового стаканчика один из остро отточенных  карандашей  и  спросил
равнодушным, бесцветным голосом, точно врач очередного  из  многочисленных
пациентов:
   - Ваша семья, Федор Васильевич, состоит из трех человек, так?
   - Простите? - недоуменно переспросил Валицкий. Ему показалось,  что  он
не понял вопроса.
   - Я спрашиваю о составе  семьи,  -  несколько  громче  и  на  этот  раз
подчеркнуто внятно повторил  Росляков.  -  В  списке  значатся:  вы,  ваша
супруга Мария Антоновна, шестидесяти лет, и сын  Анатолий,  двадцати  трех
лет, военнообязанный, так?
   - Вы абсолютно правы, - с  холодным  недоумением  ответил  Валицкий,  -
однако я не понимаю, о чем идет речь.
   Росляков поднял голову, посмотрел  на  закрытую  дверь,  снова  перевел
взгляд на Валицкого и сказал вполголоса:
   - Об эвакуации.
   - О чем? - переспросил Валицкий.
   - Ну я же сказал, об эвакуации, -  устало  повторил  Росляков.  -  Есть
решение областного комитета партии.  Разумеется,  к  вашему  сыну  это  не
относится. В ближайшие дни вас известят о месте вашего нового  жительства,
а также о дате и часе отъезда.
   - Но... но  я  никуда  не  собираюсь  ехать!  -  возмущенно  воскликнул
Валицкий, все еще не до конца отдавая себе отчет в конкретности только что
сказанных Росляковым слов, но уже сознавая их смысл.
   Росляков укоризненно покачал головой и устало сказал:
   - Эх, Федор Васильевич, когда же вы наконец поймете, что  ваше  желание
или нежелание не всегда является решающим! Я же сказал: есть решение  бюро
обкома. Вы про такое учреждение, надеюсь, слышали?
   Валицкий вскочил со своего стула.
   - Если вы, - громко сказал он тонким,  как  всегда  в  минуты  большого
волнения,  голосом,  -  являетесь  только  передаточной   инстанцией,   то
потрудитесь сообщить мне адрес... властей! Вам же,  уважаемый...  товарищ,
хочу сообщить, что я родился и вырос в этом городе. В нем мои дома  стоят!
И не в ваших силах...
   Он задохнулся от ярости, от обиды,  судорожно  проглотил  слюну,  хотел
сказать что-то еще, но не смог произнести ни слова, громко стукнул  палкой
по полу, повернулся и вышел, почти выбежал из кабинета.
   ...Он шел по скверу к Невскому, тяжело размахивая своей палкой.
   Сияло солнце. Какие-то люди рыли  канаву.  "Поразительная  страсть  все
копать и перекапывать! - подумал  Федор  Васильевич.  -  Сегодня  заливают
асфальтом, завтра ломают и перекапывают".
   Он мельком недоуменно отметил, что канаву копали люди,  не  похожие  на
обычных рабочих-строителей: молодые и пожилые, они были в пиджаках, многие
в шляпах и кепках.
   Но Валицкий не  придал  значения  этим  непривычным  деталям,  он  лишь
автоматически  зафиксировал  их  и  пошел  дальше,  по-прежнему  кипя   от
возмущения.
   Он был в таком состоянии, что даже и  не  пытался  до  конца  осмыслить
сказанное Росляковым. Федор Васильевич понял только одно: ему и  его  жене
предлагают убраться из Ленинграда, где они никому не нужны.
   Он шел по скверу,  сердито  пристукивая  палкой,  ослепленный  чувством
горькой обиды, ни на что не глядя и никого не замечая, пока дорогу ему  не
пересекла широкая, свежевырытая канава.
   Федор Васильевич чуть не свалился  в  нее,  потому  что  шел  с  высоко
поднятой головой.
   - Черт знает что! Роют дурацкие канавы в центре  города!  -  неожиданно
для самого себя громко воскликнул он, едва сохраняя равновесие, отступил и
увидел, что в стороне через канаву перекинут деревянный мостик и именно по
нему и идут люди.
   - А это, дяденька, не канава, а траншея! - раздался  где-то  за  спиной
Федора Васильевича мальчишеский голос. - От самолетов в нее пикировать!
   Валицкий обернулся и увидел мальчишку лет  двенадцати,  смотревшего  на
него с презрительным снисхождением.
   - Черт знает что! - буркнул Валицкий, но уже без прежней убежденности.
   Он влился в поток людей, перешел через мостик и вышел  на  Невский.  На
углу Литейного остановился,  стараясь  отдать  себе  отчет  в  том,  куда,
собственно, он идет.
   А идти-то ему было некуда. Он постоял на углу, раздумывая,  не  следует
ли вернуться обратно в управление и  сказать  этому  Рослякову  -  но  уже
спокойно и обдуманно, - что он никуда не поедет и пришел узнать,  намерены
ли его выдворять из города силой.
   Федор Васильевич сделал было шаг в  обратном  направлении,  но  тут  же
сказал себе: "Бесполезно. Росляков не более чем исполнитель. Он всегда был
только исполнителем. Он пешка. Но я, я не пешка, которую можно передвинуть
и вообще сбросить с доски одним движением руки!.."
   Решение было принято внезапно. Ну  конечно  же,  надо  идти  к  высшему
начальству! К тем, на чье решение ссылался Росляков!.. Однако допустят  ли
его, будут ли с ним разговаривать?
   Но одно лишь предположение, что кто-то может отказаться разговаривать с
ним, Валицким, снова  привело  Федора  Васильевича  в  состояние  крайнего
негодования. Он взмахнул своей палкой,  точно  грозя  кому-то,  решительно
пошел к остановке, дождался автобуса, втиснулся в него... И  только  голос
кондуктора: "Смольный!" - оторвал Валицкого от его мыслей.
   Он вышел из автобуса,  сделал  несколько  шагов,  завернул  за  угол  и
остановился  в  полном   недоумении.   Огромное,   широко   раскинувшееся,
образующее  два  крыла  белокаменное  здание   Смольного   было   прикрыто
гигантской зеленой сетью. Такие  сети  с  наклеенной  на  них  бутафорской
листвой и силуэтами деревьев Валицкому приходилось видеть лишь в театре.
   Однако здесь все поражало своими масштабами. Сеть прикрывала площадь во
многие сотни квадратных метров. Для столь опытного архитектора  и  знатока
живописи, каким был Валицкий, не стоило большого труда  представить  себе,
что сверху район Смольного должен  теперь  казаться  огромным  лесным  или
парковым массивом.
   Некоторое  время  он  стоял  неподвижно,   ошеломленный   масштабом   и
хитроумностью замысла этой маскировки, однако очень скоро вспомнил о  цели
своего приезда сюда и зашагал к зданию.
   Федор Васильевич не был  здесь  уже  много  лет.  В  его  представлении
Смольный являлся символом,  средоточием  тех  неприязненно  относящихся  к
нему, Валицкому, сил, по воле которых он  вот  уже  долгие  годы  считался
"опальным" и не допускался к  сколько-нибудь  ответственным  работам.  Эти
силы, по терминологии Федора Васильевича, обозначались местоимением "они".
Иногда он добавлял к нему слово "там". "Это уж пусть решают  "они",  разве
они "там" позволят!.." - не раз произносил с сарказмом Валицкий, делая при
этом неопределенный взмах рукой.
   Войдя в большой, неярко освещенный вестибюль, он растерянно осмотрелся.
В  десятке  метров  от  него  невысокая  широкая  каменная  лестница  была
перегорожена деревянным, оставляющим лишь  узкий  проход  барьером.  Возле
прохода стоял военный в фуражке с синим верхом.
   "К кому, собственно, я должен  обратиться?"  -  в  первый  раз  подумал
Валицкий.  Единственное  имя,  которое  было  ему  известно  из  тех,  что
ассоциировались с понятием "Смольный", было имя Жданова. Он не был  знаком
с этим человеком, хотя не допускал мысли,  что  Жданову  фамилия  Валицкий
ничего не говорит. Поэтому он  решил,  что  направится  непосредственно  к
Жданову.
   И Федор Васильевич, чуть откинув голову и всем своим  видом  показывая,
что он личность значительная и независимая, решительно стал подниматься по
лестнице.
   Когда он приблизился к барьеру, военный сделал шаг вперед,  загораживая
проход, и вопросительно посмотрел на странного, столь непривычно  для  его
глаз одетого человека с тростью в руке.
   - Ваш пропуск, - сказал военный.
   - Я к Жданову, - бросил, не поворачивая головы, Валицкий.
   - Пропуск, пожалуйста, - вежливо  повторил  военный,  однако  при  этом
окончательно загораживая проход.
   - Я академик архитектуры Валицкий! -  многозначительно  произнес  Федор
Васильевич, глядя сверху вниз на едва доходящего ему до плеча военного.
   - Вас ждут? - с некоторым колебанием в голосе спросил тот, не отступая,
однако, ни на шаг.
   Валицкий помедлил с ответом, обдумывая, позволительно ли ему  унизиться
до мелкой лжи.
   - Нет, - высокомерно бросил он, - но я по важному, неотложному делу.
   - Обратитесь в бюро пропусков, - сказал военный, делая  движение  рукой
куда-то вниз, и добавил: - Прошу посторониться.
   Валицкий автоматически сделал шаг в сторону, пропуская двух стоящих  за
ним командиров с планшетами в руках, и медленно спустился вниз.  В  окошке
бюро пропусков ему  сказали,  что  в  секретариат  товарища  Жданова  надо
звонить по телефону, и дали номер. Телефоны висели тут  же  на  стене,  но
возле них толпились люди. Валицкий дождался своей очереди, назвал номер и,
перечислив все свои звания, сказал, что хотел бы переговорить с  Ждановым.
Мужской голос вежливо и спокойно ответил ему, что товарища Жданова  сейчас
на месте нет и что сегодня он вряд ли будет в Смольном.
   - Как же быть? - растерянно произнес Валицкий. - У  меня  дело  крайней
необходимости...
   Наступила короткая пауза;  видимо,  человек  на  другом  конце  провода
обдумывал ответ. Наконец Валицкий услышал:
   - Подождите минуту у телефона.
   В трубке раздался далекий, приглушенный голос, однако Валицкий, как  ни
прижимал трубку к уху,  не  мог  ничего  разобрать  из  тех  явно  не  ему
адресованных слов.
   - Вы слушаете? - снова громко и внятно прозвучало в трубке.
   - Да, да! - поспешно подтвердил Валицкий.
   -  Я  договорился  с  товарищем  Васнецовым.  Он  сможет  вас  принять.
Подойдите, пожалуйста, к окошку бюро пропусков. Без очереди.
   "А кто такой товарищ Васнецов?" - хотел было  произнести  Валицкий,  но
тут же вспомнил, что не раз встречал эту фамилию в "Ленинградской  правде"
при перечислении имен руководителей города.
   - Большое спасибо! - воскликнул Валицкий  гораздо  сердечнее,  чем  ему
хотелось.
   Он повесил трубку и направился к окошку, однако очередь была  и  здесь.
Вдруг он услышал голос: "Товарищ Валицкий!" И одновременно  те  люди,  что
стояли у окна, расступились, и Федор Васильевич увидел голову  человека  в
военной фуражке, наполовину высунувшуюся из окна. Валицкий подошел.
   - Ваш партбилет, - сказал, опускаясь  на  стул,  с  которого  поднялся,
когда  высматривал  Валицкого,  военный  с  тремя  кубиками  в   петлицах.
Одновременно он склонился над столом и протянул руку к окошку, за  которым
стоял Валицкий.
   - Простите... но я не состою... - начал было тот,  но  военный  прервал
его:
   - Тогда паспорт.
   - Но... но у меня нет с собой паспорта, - в еще  большей  растерянности
произнес Валицкий. - Я академик архитектуры! Меня весь город знает!..
   Военный  поднял  голову,  недоуменно  посмотрел  на  лицо   седовласого
человека с галстуком-"бабочкой", встал,  подошел  к  другому  столу,  снял
трубку  одного  из  телефонов  и,  прикрыв  микрофон  рукой,  стал  что-то
говорить.
   Потом он вернулся к окну и, не глядя на Валицкого, сказал:
   - Вас проводят к товарищу Васнецову. Подождите у входа.
   Через несколько минут к стоящему у барьера Валицкому спустился,  слегка
прихрамывая, молодой человек в сапогах и в гимнастерке. Он  что-то  сказал
военному, проверяющему пропуска, и неожиданно  обратился  к  Валицкому  по
имени-отчеству, как будто давно был с ним знаком:
   - Прошу вас, Федор Васильевич, проходите.
   ...В конце большой, светлой комнаты,  за  столом,  расположенным  между
двумя широкими окнами, сидел худощавый,  черноволосый,  с  густыми,  почти
сросшимися на переносице бровями человек в гимнастерке, но без петлиц.
   Когда Валицкий перешагнул порог  комнаты,  этот  человек  встал,  вышел
из-за стола и сделал несколько шагов ему навстречу.
   - Здравствуйте, Федор Васильевич, -  сказал  он,  протягивая  Валицкому
руку с узкой жилистой кистью.
   То,  что  и  Васнецов  знает  его  имя-отчество,  польстило   самолюбию
Валицкого. С чувством некоторой неловкости подумав о  том,  что  не  узнал
заблаговременно, как  зовут  Васнецова,  он,  однако,  легко  подавил  это
чувство, снова сосредоточив все мысли на цели своего прихода.
   Валицкий отметил про себя, что Васнецов молод, раза  в  два,  очевидно,
моложе, чем он сам, и тот факт, что его судьба находится  в  руках  такого
молокососа, снова вызвал у Федора Васильевича чувство настороженности.
   Однако до сих пор он еще не произнес  ни  слова.  Молча  и  с  холодным
достоинством пожал он протянутую ему  руку,  однако  не  сразу,  а  выждав
какое-то мгновение -  привычка,  усвоенная  Валицким  уже  очень  давно  и
помогающая  ему  сразу  установить   дистанцию   между   собой   и   своим
собеседником, и обвел кабинет медленным взглядом, ища место, куда  бы  ему
поставить свою палку.
   - Прошу вас, - сказал Васнецов и пошел к столу.
   Так и не  решив,  где  оставить  палку,  Валицкий  последовал  за  ним,
опустился в кожаное кресло, указанное ему Васнецовым, и, держа палку между
ногами, оперся на нее.
   Васнецов сел за стол и, слегка наклонившись в сторону Валицкого, сказал
сухо, но вполне корректно:
   - Мне сказали, что у вас важное дело.
   - Я не уверен, что дело, представляющееся мне важным, покажется таковым
и  вам,  поскольку  оно  касается  моей  скромной  особы,  -  сдержанно  и
подчеркнуто официально начал Валицкий. - Я был вынужден нанести вам  визит
в связи с вопросом о моей... - Он сделал паузу, стараясь найти  какое-либо
слово взамен непривычного, недавно услышанного, но не нашел и повторил  то
же самое: - Моей эвакуации.
   Васнецов  слегка  нахмурил  брови  -  теперь  они  окончательно  скрыли
переносицу, - чуть приподнял руку и сказал:
   - Простите, одну минутку.
   Он протянул руку к краю стола, вытащил из груды лежащей там горки папок
одну, раскрыл ее, снова закрыл и сказал:
   - Этот вопрос уже решен, Федор Васильевич.  Вы  будете  эвакуированы  в
группе первой очереди. Вам нечего беспокоиться.
   Он произнес эти слова ровным,  но  каким-то  отчужденным,  безразличным
тоном.
   - Товарищ Васнецов, - с силой  опираясь  на  свою  палку,  точно  желая
пробуравить ею пол, сказал Валицкий, - я не льщу себя  надеждой,  что  вам
что-либо  говорит  мое  имя.  Поэтому  осмелюсь  заметить,   что   являюсь
академиком  архитектуры,  удостоенным  этого  звания  еще  в  одна  тысяча
девятьсот пятнадцатом году. По моим проектам в свое время, -  он  произнес
эти два слова с особым ударением,  -  в  этом  городе  построены  дома!  Я
являюсь - если это говорит в мою пользу, -  заметил  он  саркастически,  -
почетным членом ряда иностранных архитектурных обществ и...
   Он  вдруг  умолк,  увидя  на  лице  Васнецова  едва  заметную  усталую,
снисходительную улыбку. Однако она тотчас же исчезла, как только  Валицкий
замолчал.
   - Нам это известно, - по-прежнему ровно и отчужденно произнес Васнецов,
- и, поверьте, мы постарались все это учесть. Вам и  вашей  супруге  будет
предоставлено купе в международном вагоне. Вы сможете вывезти  необходимые
вам... вещи. Правительство сделает все возможное, чтобы  на  месте  нового
жительства -  им,  очевидно,  будет  Свердловск  -  вам  были  бы  созданы
максимальные удобства. Максимальные в условиях войны, - добавил он, уже не
скрывая горькую усмешку. - К тому же вы уедете в  первую  очередь.  Раньше
других. Вряд ли вы можете требовать от нас большего.
   Васнецов отдернул левый рукав гимнастерки, посмотрел на часы и, уже  не
глядя на Валицкого, сказал:
   - А теперь извините. Я очень занят.
   Валицкий слушал со все возрастающим недоумением. Он уже  несколько  раз
открывал рот, чтобы прервать Васнецова, но тот  каждый  раз,  когда  Федор
Васильевич пытался что-то сказать, предостерегающе  поднимал  руку.  Когда
Васнецов умолк, Валицкий  продолжал  глядеть  на  него  широко  раскрытыми
глазами, тяжело дыша и чувствуя,  что  у  него  голова  идет  кругом.  Ему
захотелось крикнуть: "Чушь!", "Бред!", "Нелепость!" - но вместо  этого  он
растерянно произнес:
   - Но... но... я никуда не хочу уезжать! Вы можете это понять? Никуда!
   Однако ему показалось, что Васнецов не расслышал его слов или  попросту
не придал им никакого значения. И тогда  Валицкий  вскочил,  вытянулся  во
весь свой огромный рост и, стуча палкой по полу, закричал:
   - Мне не нужны ваши международные вагоны! Мне ничего не  нужно,  можете
вы это понять?! - Он с силой отбросил в сторону свою палку и продолжал еще
громче: - Я прошу только  одного,  чтобы  меня  оставили  в  покое!  Я  не
рухлядь, не хлам, который можно сгрести лопатой и куда-то  отправить!  Вам
не дано права! Я... я Сталину телеграфирую! Это произвол! Я...
   Он осекся, увидев, что Васнецов смотрит на него пристальным и, как  ему
показалось, суровым взглядом, понял, что наговорил лишнего, что  еще  одно
слово - и этот жесткий, с аскетическим выражением лица человек, несомненно
обладающий большой властью, попросту велит ему оставить кабинет. Несколько
мгновений длилось молчание. Валицкий  стоял  неподвижно,  но  уже  не  как
прежде, вытянувшись во весь рост, а внезапно ссутулившись, по-стариковски,
безвольно опустив свои длинные руки.
   - Хорошо, - сказал он наконец глухо, едва внятно. - Видно, я мешаю  вам
работать. Простите. Все, что я сказал... неуместно. Мне просто хотелось...
узнать правду. А теперь я уйду.
   Он поискал взглядом свою отброшенную палку. Она лежала  неподалеку,  но
Валицкий почувствовал, что у него нет сил нагнуться, чтобы поднять ее.  Он
медленно повернулся и, с трудом передвигая негнущиеся ноги, пошел к двери.
   - Подождите! - раздался за его спиной негромкий голос.
   Валицкий обернулся и увидел, что Васнецов встал из-за стола  и  идет  к
нему быстрой, пружинящей походкой.
   Он подошел к Валицкому почти вплотную, дотронулся до рукава его пиджака
и сказал неожиданно мягко:
   - Извините. Мы, видимо, не поняли друг друга. Никто не  принуждает  вас
уезжать. И все же... вам лучше уехать.
   - Но почему? - снова обретая силы, воскликнул Валицкий.
   - Потому что  город...  может  подвергнуться  опасности.  Эвакуируя  из
Ленинграда наши материальные и... интеллектуальные ценности, мы  сохраняем
их для будущего. Поймите, это не эмоциональный вопрос.  Это  -  требование
военного времени.
   Он говорил твердо, но медленно, с паузами, тщательно  обдумывая  каждое
произносимое им слово.
   И  именно   это   обстоятельство,   именно   ощущение,   что   Васнецов
недоговаривает нечто очень важное,  решающее,  поразило  Валицкого  больше
всего.
   Наконец он тихо спросил:
   - Вы считаете положение столь серьезным?
   - Да, - прямо глядя ему в глаза, ответил Васнецов, помолчал  немного  и
добавил: - Вы же требовали от меня правды.
   - Но почему же... - начал было  Валицкий  и  умолк.  Целый  рой  мыслей
внезапно как бы обрушился на него. Он хотел спросить, почему мы отступаем,
где же наши  танки,  пушки,  самолеты,  кто  виноват  в  том,  что  немцев
допустили на нашу землю, что думают  маршалы  и  генералы,  что,  наконец,
делает Сталин... Но не  смог.  Не  потому,  что  боялся.  Просто  Валицкий
почувствовал, что у него нет нравственного права задавать все эти вопросы.
Он понял, что никто и ни в чем не обязан давать ему отчет, что сейчас  нет
и не может быть "спрашивающих" и "отвечающих" и что все они, в том числе и
он сам, отныне объединены общим горем и общей ответственностью.
   В этот момент дверь открылась, и чей-то громкий голос доложил с порога:
   - Сергей Афанасьевич, заседание Военного совета  начинается  через  две
минуты.
   В дверях стоял молодой военный с вытянутыми по швам руками и  выжидающе
смотрел на Васнецова.
   - Иду, - коротко сказал  тот.  Он  торопливо  вернулся  к  столу,  взял
толстую красную папку, раскрыл ее, пробежал глазами какую-то бумагу, снова
захлопнул  папку,  поднял  голову  и  сказал:  -  Мне  надо  идти,   Федор
Васильевич. Простите.
   Он сделал несколько шагов к двери, потом остановился, поднял  брошенную
Валицким палку и, протягивая ее Федору Васильевичу, сказал:
   - Я думаю, что вам надо уехать. А за то, что хотели остаться,  спасибо.
Это все, что я могу вам сейчас сказать.
   ...В  приемной  Валицкого  дожидался  все  тот  же  молодой  человек  в
гимнастерке без петлиц, который привел его сюда.  Он  сделал  приглашающее
движение рукой и, пропустив Федора Васильевича в дверь первым, пошел рядом
с ним по коридору.
   Они спустились по лестнице к  деревянному  барьеру.  Внезапно  Валицкий
остановился.
   - Простите, - сказал он, обращаясь к сопровождающему  его  человеку,  -
сколько вам лет?
   - Мне? - растерянно переспросил тот, но  тут  же  ответил:  -  Двадцать
семь.
   - Вы... не в армии?
   Он увидел, что его спутник густо покраснел.
   - Н-нет... - ответил он. И добавил: - Нога вот у меня...  Но  завтра  я
ухожу отсюда. В отряд ПВО.
   "Глупо, глупо, бестактно! - подумал Валицкий. -  Я  же  видел,  что  он
хромает".
   Они подошли к барьеру.  Молодой  человек  в  гимнастерке  и  стоящий  у
барьера военный обменялись взглядами. Военный  поднял  ладонь  к  козырьку
фуражки и сказал:
   - Прошу.
   Валицкий помедлил мгновение, потом обернулся  к  своему  провожатому  и
сказал:
   - Простите меня. Я стар и глуп.
   И, не дожидаясь ответа, стал спускаться по лестнице.
   ...Тяжело опираясь на  палку,  он  сделал  несколько  шагов  по  аллее,
прикрытой маскировочной сеткой.
   "Так, - мысленно произнес Федор Васильевич, - значит, я  стар.  Слишком
стар. Вот так".
   Он сделал еще несколько шагов  и  вдруг  почувствовал  боль  в  области
сердца.
   - Вам нехорошо? - раздался за его спиной голос.
   Валицкий обернулся, увидел идущего следом за ним  пожилого  военного  с
прямоугольниками в петлицах и отрывисто бросил:
   - Нет! С чего это вы взяли?
   Он выпрямился,  откинул  голову  и  пошел  вперед  привычными,  мерными
шагами, стараясь заглушить боль в сердце...



18

   ...Уже пылали западные рубежи нашей страны. Уже  в  первых  захваченных
городах и селах немцы устанавливали "новый порядок"  -  два  страшных  для
наших людей слова, по  буквам  которых  стекала  человеческая  кровь.  Уже
тысячи советских солдат и моряков предпочли смерть  жизни  на  коленях,  и
десятки летчиков уже стартовали со  своих  аэродромов  в  бессмертие.  Они
уходили из жизни как воины, как борцы, как герои. Даже тогда, когда у  них
не  хватало  вооружения,  они  стояли  насмерть,  сражаясь  с  врагом   до
последнего пушечного снаряда, до последнего  патрона,  нередко  приберегая
эту последнюю пулю для себя.
   Они не падали на колени перед врагом, не зарывали  в  землю  свои  лица
перед танковыми лавинами, как того ожидал Гитлер,  нет!  Советские  бойцы,
еще вчера видевшие над собой мирное  небо,  еще  не  привыкшие  к  грохоту
вражеских орудий и к разрывам фугасных бомб, они теперь,  в  эти  страшные
часы, с особой, всепроникающей силой почувствовали, осознали,  как  дорога
им Родина...
   Война полыхала в западных районах, но уже изменилось лицо всей страны -
улицы ее городов, шоссейные и проселочные  дороги  -  все  приняло  новое,
суровое выражение.
   В мирное время жизнь армии обычно бывает  скрыта  от  взоров  миллионов
людей. Она протекает за высокими каменными стенами казарм, на удаленных от
населенных пунктов  полигонах,  в  степных  и  лесных  пространствах,  где
происходят маневры, на аэродромах, морских просторах, в штабных кабинетах.
   Только два раза в год - на майские и ноябрьские праздники - жизнь армии
как  бы  выплескивалась  наружу,  на  центральные  городские  площади,  на
прибрежные морские воды и в обычно  тихое,  спокойное,  видимое  с  каждой
улицы, из каждого окна небо.
   Война  меняет  облик  города.   Военные   регулировщики,   стоящие   на
перекрестках на месте привычных милиционеров, идущие строем красноармейцы,
грузовики, неведомо откуда появившиеся танки и орудия - все это  заполняет
городские улицы, и  люди,  стоя  на  тротуарах,  наблюдают  с  тревогой  и
надеждой все это необычное движение, понимая, что началась совсем  другая,
неизвестно что сулящая жизнь.
   Меняется не только лицо улицы. На заводах и  фабриках,  в  директорских
кабинетах, в помещениях партийных комитетов все  чаще  и  чаще  появляются
военные.  На  некоторых  из   них   новое,   не   пригнанное   по   фигуре
обмундирование, да и по походке этих людей,  по  их  манере  разговаривать
можно легко узнать тех, кто еще вчера носил пиджаки и брюки навыпуск.
   Со стороны кажется, что отныне армия  берет  в  свои  руки  руководство
повседневной жизнью миллионов людей,  диктуя  им  новый,  сурово-тревожный
уклад,  отсекая  прошлое  от  настоящего.  Но  на  самом-то  деле   тысячи
партийных, советских  и  хозяйственных  руководителей  остаются  на  своих
постах или заменяют ушедших на фронт, и партийные органы по-прежнему несут
на себе все бремя организации и  ответственности,  бремя,  которое  в  дни
войны становится во сто крат тяжелее.
   На глазах менял свой облик и Ленинград.
   Первыми отметили это летчики, патрулирующие над городом,  -  они  стали
терять видимые ранее ориентиры. Прикрытый гигантской маскировочной  сетью.
Смольный исчез, превратился в пышущий буйной растительностью парк.
   Казалось, исчезла и площадь Урицкого вместе  с  расположенными  на  ней
Зимним дворцом и штабом округа.
   Исчез погашенный защитной краской золотой блеск  Исаакиевского  купола,
померкли знаменитые шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства...
   Уже  много  коммунистов  и  комсомольцев  ушло  в  армию  по  партийным
путевкам. Уже десятки истребительных  батальонов  -  первые  ленинградские
добровольческие  формирования,   созданные   для   борьбы   с   вражескими
парашютистами и диверсантами, - несли круглосуточную  службу  на  дорогах,
ведущих в Ленинград, на улицах города и у предприятий,  имеющих  оборонное
значение. По вечерам тысячи ленинградцев с красными повязками  на  рукавах
пиджаков и спецовок занимали  посты  в  подъездах  домов,  на  чердаках  и
крышах.
   И в то же самое время казалось, что внешне жизнь Ленинграда в те первые
дни войны не изменилась и что на улицах города царит мир и  спокойствие  и
нет и не может быть силы, способной подавить неистребимую жизнестойкость и
веру в будущее, ключами бьющие в этом городе.
   По-прежнему торговали цветами киоски  на  углах  Невского.  По-прежнему
люди заполняли по вечерам парки, рестораны и кафе.
   И казалось, что тревожные сообщения, зовущие к бдительности,  красочные
плакаты, покрывающие теперь стены домов, все еще воспринимаются людьми как
нечто временное, инородное, не способное изменить то, что еще только вчера
составляло их жизнь.
   Может быть, все это было так потому, что война шла еще  где-то  далеко,
за сотни  километров,  -  по  крайней  мере,  так  думалось  ленинградцам,
читающим запоздалые сводки Информбюро.  Слишком  сильна  была  их  вера  в
могущество Красной Армии, желание любую ее неудачу истолковать  как  нечто
несущественное, предусмотренное командованием и поэтому не  могущее  иметь
серьезных последствий. Рождались слухи об уже достигнутых нашими войсками,
но по каким-то соображениям еще не объявленных решающих победах.
   И, не находя сообщений об этих победах в  утренней  сводке  Информбюро,
люди все-таки верили, что узнают о них из сводки вечерней...
   И только в прикрытом  маскировочной  сетью  Смольном,  откуда  ни  одна
полоска света не пробивалась ночью из-за плотно зашторенных окон, только в
здании штаба ПВО на Дворцовой площади люди -  военные  и  гражданские,  не
спящие вот уже третью ночь  подряд,  охрипшие  от  бесконечных  телефонных
переговоров, склонившиеся над картами, испещренными жалами направленных на
Ленинград стрел, стоящие за согбенными спинами телеграфистов,  следя,  как
ползут узкие бумажные ленты из аппаратов "Бодо" и "СТ",  -  эти  люди  уже
понимали, как велика опасность и как быстро она приближается...
   Нет, никому из них еще не  было  известно,  что  в  планах  Гитлера,  в
приказах наступающим немецким войскам Ленинград  обозначен  первоочередной
целью начавшейся войны.
   Но они уже знали о том, что к вечеру 22 июня  танковые  дивизии  немцев
прорвали пограничные рубежи Прибалтийского военного  округа,  что  фашисты
находятся северо-западнее Каунаса, что им удалось форсировать реку Неман.
   Не принесли обнадеживающих известий и последующие два дня. Под натиском
превосходящих  сил  немецкой  группы  армии  "Север"  советские  войска  в
Прибалтике отступали с боями по расходящимся направлениям - в сторону Риги
и от Каунаса в сторону Вильнюса и далее на Полоцк.  При  этом  центральное
направление: Вильнюс, Даугавпилс, Остров - оказалось доступным для прорыва
моторизованных и танковых дивизий противника...


   Двадцать четвертого июня, около  полуночи,  Звягинцева  вызвал  к  себе
заместитель начальника штаба (теперь уже не округа,  а  фронта)  полковник
Королев. Майор с первого  же  дня  войны  был  окончательно  прикреплен  к
оперативному управлению и находился, по существу, в подчинении у Королева.
   Не здороваясь - минувшие трое  бессонных  суток  пролетели  вообще  как
несколько часов, - Королев сообщил, что в Смольном, откуда он  только  что
вернулся,  принято  важное   решение.   Там   еще   остались   заместитель
командующего и начальник инженерного управления - их задержал Жданов, -  а
для Звягинцева есть срочное задание...
   Полковник сказал об  этом  майору  сухо.  Отношения  между  ними  стали
несколько натянутыми после того, как Звягинцев в первый день  войны  подал
рапорт с  просьбой  откомандировать  его  из  штаба  в  войска  и  пытался
заручиться поддержкой в этом своем намерении заместителя начальника штаба.
Королев в обидной форме отказал, сказав, что и трусость иногда выступает в
обличье храбрости. Тогда Звягинцев молча повернулся и вышел  из  кабинета,
дрожа от обиды. Теперь, будучи вызванным к Королеву,  он  решил  про  себя
держаться, как и положено, на официальной дистанции.
   Королев взял одну из лежащих на столе карт и  жестом  пригласил  майора
подойти поближе.
   - Вот... Будем создавать рубеж обороны фронтом на юг...
   - Куда? - вырвалось у Звягинцева.
   - Я сказал - на юг! - резко повторил Королев. Провел ногтем по карте  и
добавил: - Вот так... По реке Луге.
   Королев пристально посмотрел на Звягинцева, как бы удивляясь,  что  тот
молчит. Он уже привык охлаждать горячность Звягинцева.
   А Звягинцев молчал. Недавняя обида на Королева и связанные с ней  мысли
отступили, едва Королев произнес слова: "По реке Луге..."
   Некоторое время они молча глядели друг на друга в  упор,  и  Звягинцеву
показалось, что в маленьких,  обычно  лишенных  особого  выражения  глазах
Королева он читает просьбу: "Не задавай лишних вопросов, без того горько".
   Затем Королев деловым тоном, уже не глядя на Звягинцева, продолжал:
   - Военный совет утвердил  основные  положения  по  строительству  этого
рубежа,  доложенные   заместителем   командующего   генералом   Пядышевым.
Руководство возложено на начальника инженерного  управления.  Мы  начинаем
немедленно рекогносцировку по секторам. От оперативного управления  поедет
несколько командиров. Ты назначен быть с ними.  Поедешь  с  утра.  Вопросы
есть?
   Но Звягинцев по-прежнему молчал. Потому что, хотя он и не пропустил  ни
одного слова из того, что говорил Королев, и  в  его  привычном  к  картам
представлении уже обрисовалась техническая сторона поставленной задачи, он
все  еще  не  мог  усвоить  тот  страшный  смысл,  который  заключался   в
произнесенных Королевым словах: "На Луге".
   "На Луге, на Луге!.." - повторял про себя Звягинцев. Там,  где  ни  он,
ни, конечно, сам Королев никогда не допускали и мысли о возможных  военных
действиях! Все заботы, все тревожные взгляды работников штаба округа  были
всегда обращены только на север, к границе  с  Финляндией!  Еще  несколько
дней назад само предложение строить укрепления на реке Луге, то есть мысль
о возможности вторжения врага почти в центр России, прозвучало бы в лучшем
случае нелепо, в худшем же - как проявление пораженчества.
   Последовала длинная пауза, после которой Звягинцев нашел  в  себе  силы
спросить:
   - Но... но как же так, Павел Максимович?.. Ведь у нас там...  абсолютно
ничего нет! Ни частей, ни... ведь весь  наш  план  рассчитан  на  северное
направление! А Прибалтийский округ?..
   Королев стремительно повернулся к нему.
   - Прекрати болтовню,  майор  Звягинцев!  -  гаркнул  он  с  неожиданной
злостью. - Ты что думаешь, мы с тобой в номере гостиницы  "Москва"  сидим?
Идет война, и она не на трибунах решается! Можешь ты это понять?!
   - Я все могу понять, товарищ полковник, - с глубокой  горечью  произнес
Звягинцев, глядя в упор на Королева, - именно поэтому я сейчас еще  более,
чем раньше, убежден, что мое место не в штабном кабинете, а в  войсках.  У
меня, наконец, есть опыт финской войны, я строевой командир...
   Он запнулся и умолк, увидя, как сжались огромные кулаки Королева  и  по
его полному, одутловатому лицу пошли красные пятна.
   - Ах, вот оно что!.. - медленно произнес Королев,  отступая  на  шаг  в
сторону и насмешливо меряя Звягинцева с  головы  до  ног  тяжелым,  бычьим
взглядом. -  Как  ваша  фамилия,  товарищ  майор?  Суворов?  Или  Кутузов?
Руководство войсками изволите взять на себя? Может быть,  на  белом  коне,
шашку наголо и рысью на танки марш-марш?! Я уже говорил тебе: есть  разные
трусы...
   - Товарищ полковник, - напрягаясь  каждым  своим  мускулом,  возмутился
Звягинцев, - вы... не имеете права! Я коммунист и командир Красной  Армии!
Я знаю свое место и готов принять батальон, саперную роту, наконец!
   - А дальше? - снова тоном едкой насмешки произнес Королев.
   - А дальше - не  ваша  забота!  -  ослепленный  обидой  и  возмущением,
забывая о субординации, воскликнул Звягинцев. - Во  всяком  случае,  я  не
побегу от врага, как некоторые другие, и, если надо,  сумею  умереть  там,
где буду стоять, - на своем рубеже! И вы не  имеете  права  называть  меня
трусом!
   - Имею! - опять гаркнул Королев. - Ты что думаешь, меня громкой  фразой
обмануть можно? Думаешь, я в тайную твою мыслишку проникнуть не  сумею?  А
хочешь, я ее  сейчас  тебе  вслух  разъясню?  Ты  укоров,  ответственности
боишься! Тебе важное дело поручают, оборонительный  рубеж  строить,  сотни
тысяч советских людей от врага заслонить! А ты о репутации своей печешься!
Это, мол, не я - другие отступают!  Я  за  Красную  Армию  ответственности
нести не хочу, а только за себя, за свою роту! Я насмерть  стоял,  умереть
не побоялся! А то, что моя смерть врага не остановила, -  тут  уж  с  меня
взятки гладки!
   - Кто может сказать, что стоять насмерть - значит быть трусом?! - снова
негодующе воскликнул Звягинцев.
   - А ты стой и умирай там, где тебя  партия  поставила!  Место  себе  не
выбирай! - перебил его Королев, махнул рукой и добавил: - Эх ты! И  такого
мы в партбюро выбирали!..
   Наступило молчание. Звягинцев молчал, подавленный.
   А полковник стоял в двух шагах от Звягинцева, все еще тяжело  дыша.  Он
расстегнул воротник гимнастерки,  и  стали  видны  набухшие  вены  на  его
короткой шее.
   - Что мне надлежит делать? - автоматически спросил Звягинцев.
   - Выполнять приказ, -  отрывисто  бросил  Королев.  Потом  он  покрутил
головой,  застегнул  ворот,   провел   пальцами   под   ремнем,   оправляя
гимнастерку, подошел к Звягинцеву и  положил  руку  на  его  плечо.  -  Не
обижайся. Что заслужил, то и получил, -  сказал  он  неожиданно  мягко,  -
готовностью  умереть  не  кичись.  Нам  побеждать,  а  не  помирать   надо
учиться... И рефлексии  свои  брось.  В  мирное  время  они  еще  так-сяк.
Терпимы. Кое-кому даже нравятся,  -  вот  он,  мол,  какой!  Не  бурбон  -
философ! А сейчас - война. Жестокая  вещь.  Кончится  -  в  военно-научное
управление пошлем. Будешь анализировать. А сейчас...  не  присваивай  себе
права только критиковать и спрашивать, Алексей! Спрашивать  всегда  легче,
чем отвечать. Понял, ну?..
   Он пристально посмотрел в глаза Звягинцеву. И тому показалось,  что  он
снова прочел во взгляде Королева тайную мысль: "Пойми,  ни  я,  ни  ты  не
виноваты, что все так сложилось. И выяснять все это сейчас ни к  чему.  Не
время. Получил приказ - и выполняй его. И высший смысл нашей жизни  сейчас
- это выполнять свой долг. И больше мне нечего  тебе  сказать.  Сегодня  -
больше нечего".
   - Разрешите идти? - тихо спросил Звягинцев.
   - Идите, - ответил Королев.
   Звягинцев сделал строевой поворот и вышел из кабинета.


   Не только Звягинцев, но  и  еще  ряд  командиров  штаба  и  инженерного
управления получили в тот  поздний  час  приказ  немедленно  приступить  к
рекогносцировкам  и  разработке  плана  строительства  рубежей  к  югу  от
Ленинграда.
   Звягинцеву был задан район  города  Луги  -  в  центре  направления  со
стороны Пскова.
   Вернувшись в свой маленький кабинет на  первом  этаже,  с  единственным
окном, прикрытым изнутри решеткой, а теперь еще и синей, из плотной бумаги
маскировочной шторой, Звягинцев взглянул на часы, открыл сейф, вынул карту
и разложил ее на столе.
   Как и многие командиры в инженерном управлении  округа,  Звягинцев  был
достаточно хорошо осведомлен  о  состоянии  оборонительных  сооружений  на
границе с Финляндией. В  том,  что  новый  Выборгский  укрепленный  район,
прикрывающий Ленинград на самом близком направлении, хотя и  не  полностью
оборудован, однако находится в состоянии  боевой  готовности,  он  недавно
убедился сам.
   Но с юга Ленинград не имел такого прикрытия. Об укрепленных районах под
Псковом и Островом - на бывшей границе с Латвией и  Эстонией  -  Звягинцев
знал только то, что два года назад они были законсервированы, а  часть  их
оборудования и вооружения демонтирована.
   Карта  у  Звягинцева  была  крупномасштабной,  и  он  после   некоторых
размышлений и предварительных набросков на ней встал из-за стола и подошел
к другой, висевшей на стене мелкомасштабной карте Ленинградской области  и
стал вглядываться в ее общие очертания, в расположение на  карте  городов,
рек и озер.
   Остров, Псков, река Плюсса, Луга, озеро Ильмень...  Звягинцев  бывал  в
тех местах и сейчас пытался зрительно представить разные варианты  рубежей
по  рельефу,  по  расположению  городов,  как  вдруг  вздрогнул  и,  точно
притянутый невидимой нитью, почти вплотную  приблизил  лицо  к  карте.  Он
увидел черную, едва заметную  точку,  над  которой  микроскопическими,  но
четкими буквами шла надпись: "Белокаменск".
   "Вера! - мысленно воскликнул он и повторил недоуменно, точно  сам  себе
не верил: - Как же это так? Ведь там же Вера!.."
   Звягинцев напряженно вглядывался в маленькую черную точку, и перед  его
глазами возникли  туманные  картинки  глухого  провинциального  городка  -
немощеные улицы, обсаженные деревьями, колодцы или  водоразборные  колонки
на них, садики, домики со ставнями...
   И в одном из них она, Вера,  совершенно  не  подозревающая  о  грозящей
опасности.
   Звягинцев взглянул на масштаб карты и снова на черную  точку.  Еще  час
назад он считал  эти  места  если  не  глубоким,  то,  во  всяком  случае,
достаточно отдаленным тылом. Теперь все изменилось! Полученное им  задание
свидетельствовало, что  у  командования  есть  самые  серьезные  основания
считать весь тот район возможным театром военных действий.
   Что  же  делать?  Как   предупредить   Веру,   чтобы   она   немедленно
возвращалась? Через ее отца? Но ведь они виделись два дня назад в Смольном
и говорили о том, что Вере следовало бы вернуться... Может быть,  она  уже
вернулась?.. А если нет? Что, если после сообщений в  газетах  о  попытках
налетов фашистской авиации на  Ленинград  и  родителям  Веры  и  ей  самой
показалось, что там,  в  этом  тихом  Белокаменске,  безопаснее  переждать
войну?..
   "Переждать войну!.." - мысленно повторил он с  горькой  усмешкой.  Нет,
надо немедленно выяснить, вернулась ли Вера. А если нет,  то  предупредить
ее отца. Разумеется, предупредить спокойно, не вызывая лишних  опасений  и
вопросов. Не говорить ни слова о решении строить оборонительные рубежи  на
Луге - пока это военная тайна, - но дать ему понять, что  для  Веры  будет
лучше, если она немедленно вернется в Ленинград.
   Так или иначе, но надо срочно переговорить со старшим Королевым.  Номер
телефона Веры Звягинцев  знал,  аппарат  стоял  на  столе,  он  решительно
потянулся к трубке...
   Но в этот момент другая мысль заставила  его  опустить  руку;  "Поздно!
Половина первого ночи!" Звонок в такое время неминуемо вызовет переполох в
доме Королевых!
   Но что же делать? Надо все же звонить... Не  исключено,  что  Вера  уже
вернулась и теперь сама подойдет к телефону. Тогда можно будет, не называя
себя, спокойно повесить трубку. А если ответит ее мать? Как он  сможет  ей
объяснить? Попросит разбудить Ивана Максимовича?..
   Несколько мгновений Звягинцев продолжал колебаться,  раздумывая,  стоит
ли звонить именно сейчас или дождаться утра. Посмотрел на  разложенную  на
столе карту, где  он  уже  отметил  вчерне  район  и  границы  предстоящих
рекогносцировок и работ. Потом решительным движением снял трубку и  назвал
знакомый номер. Некоторое время никто не отвечал.  Звягинцев  все  сильнее
сжимал трубку в надежде, что пройдет еще секунда и ему ответит сама  Вера,
но в трубке царило молчание.  Внезапно  раздался  щелчок,  и  приглушенный
мужской голос произнес:
   - Слушаю.
   - Товарищ Королев? Иван Максимович? - нерешительно  спросил  Звягинцев,
хотя сразу же узнал его голос.
   - Я.
   - Простите, что разбудил, - начал Звягинцев, чувствуя,  что  голос  его
звучит взволнованно, изо  всех  сил  стараясь  говорить  спокойно,  -  это
Звягинцев.
   - Кто? - недоуменно переспросил Королев.
   - Я, я, Алексей Звягинцев!.. Наверное, разбудил вас?
   - А-а, майор!.. - раздалось в трубке. - Что случилось?
   - Нет, нет, ничего, -  поспешно  ответил  Звягинцев,  все  еще  пытаясь
придать своему голосу обычное звучание. -  Я  не  разбудил  вас?  -  снова
повторил он, сознавая, что на этот раз вопрос его звучит глупо.
   - Ничего ты меня не разбудил,  -  ворчливо  ответил  Королев,  -  я  на
казарменном живу. Зашел домой белье сменить. Что случилось-то, спрашиваю?
   - Нет, нет, ничего! Просто хотел узнать... Вера вернулась?
   - Еще нет, - ответил Королев после короткой паузы.
   - Она все еще  там?..  В  Белокаменске?  -  спросил  Звягинцев  упавшим
голосом.
   - Послушай, майор! -  Голос  Королева  звучал  строго,  и  в  нем  явно
прозвучали нотки тревоги. - Я тебя спрашиваю, что случилось?
   - Иван Максимович, ей надо вернуться! Вы же  помните,  мы  еще  там,  в
горкоме, об этом говорили! Вы  должны  ей  велеть  срочно  возвратиться  в
Ленинград.
   - Ве-леть! - насмешливым тоном повторил Королев.  -  А  ты  вот  всегда
делал то, что родители велели?
   - Но поймите, это очень серьезно! - уже не думая о том, как скрыть свое
волнение, почти закричал Звягинцев. - Ведь война идет!
   - Спасибо, что объяснил, - с горечью ответил Королев, помолчал  немного
и сказал: - Для нас с тобой война, а у  нее...  Заболел  там  кто-то.  Ну,
парень ее, понял? Я сегодня с родными по междугородному разговаривал.
   - Но... разве она поехала не одна?! - вырвалось у Звягинцева.
   - Выходит, что не одна.
   - Да... да... Я понимаю, -  бессвязно  пробормотал  Звягинцев  и  вытер
рукавом гимнастерки взмокший лоб, - но вы все-таки скажите... скажите  ей,
что надо обязательно возвращаться.
   Не дожидаясь ответа, он медленно положил трубку на рычаг.
   "Ну, вот так... - мысленно произнес Звягинцев, - все ясно. Нечего мне о
ней беспокоиться..."
   Кто этот парень? Как его  зовут?  Николай?  Нет,  Анатолий.  Тот  самый
студент. Ну конечно, она поехала  с  ним.  Что  же,  значит,  у  нее  есть
надежная защита.  Высокий,  широкоплечий...  На  руках  вынесет  в  случае
чего... Заболел? Что с ним могло случиться, с этим верзилой?
   Но, странное  дело,  несмотря  на  чувство  горечи,  которое  испытывал
Звягинцев, он в то же время ощущал и облегчение от сознания, что  в  такое
время Вера не одна, что рядом с  ней  находится  человек,  который  сможет
защитить ее в трудную минуту.
   Раздался телефонный звонок. Звягинцев поспешно схватил трубку с  тайной
надеждой, что снова услышит голос Королева-старшего. Не сознавая того, что
тот позвонить ему не мог, хотя бы  потому,  что  не  знал  его  служебного
телефона, Звягинцев поспешно спросил:
   - Товарищ Королев?
   - Я, - ответил немного удивленный полковник.  -  Ты  что,  через  стены
видишь?
   - Нет, нет, простите, - сбивчиво ответил Звягинцев, - просто я  работаю
над вашим заданием и...
   - Ну и хорошо, что работаешь,  -  удовлетворенно  сказал  полковник,  -
предупреждаю: генерал  Пядышев  из  Смольного  звонил,  справлялся.  Скоро
вернется, тогда вызовет всех, кто  работает  над  заданием.  У  меня  все.
Действуй!
   - Слушаю, - сказал Звягинцев и, повесив трубку, с тревогой посмотрел на
часы...
   К заместителю командующего адъютант вызвал Звягинцева в два часа  ночи.
Генерал  выслушал  короткие   сообщения   всех   работавших   над   планом
строительства, сделал необходимые  коррективы  и,  напомнив,  что  задание
весьма срочное, приказал продолжать уточнять все расчеты.
   Звягинцев вернулся к себе, бросил взгляд  на  стоявшую  у  стены  узкую
койку-раскладушку, на которую не ложился уже третью ночь, и  погрузился  в
работу.
   Он работал  сосредоточенно,  тщательно,  но  чем  больше  углублялся  в
расчеты, тем сильнее  его  одолевала  тревога.  Теперь  уже  не  сам  факт
необходимости возводить укрепления под Лугой волновал его, с этим  он  уже
свыкся, будучи поглощен выполнением задания. Другая мысль,  другой  вопрос
неотвратимо  вставали  перед  ним:  как,  какими  средствами  можно  будет
реализовать это задание, реализовать не на картах,  не  в  расчетах,  а  в
реальности? Откуда возьмет командование целую армию? Ведь для того,  чтобы
воплотить все расчеты в бетон, металл, построить дзоты, эскарпы, блиндажи,
земляные укрепления, потребуются десятки тысяч людей, тысячи и тысячи рук!
Может  быть,  у  командования  есть  договоренность  с   Москвой   и   эту
дополнительную армию перебросят сюда, под Ленинград, из резервов?..
   ...Ночь кончалась, когда Звягинцев, чувствуя, что обозначения на  карте
и цифры расплываются перед его глазами, встал из-за стола, сел  на  койку,
снял сапоги, поясной ремень и, расстегнув ворот гимнастерки, собрался было
уже прилечь хотя бы на час, но в этот  момент  снова  раздался  телефонный
звонок.
   На этот раз  звонил  лично  генерал  Пядышев.  Он  приказал  Звягинцеву
немедленно, взяв карту и свои расчеты, выехать в Смольный, к Жданову.
   Несколько мгновений  Звягинцев  растерянно  молчал.  Затем  переспросил
генерала, правильно ли понял приказание и надлежит ли ему явиться лично  к
Жданову.
   - Не тратьте времени, товарищ майор, машина за вами послана,  -  сказал
генерал и добавил: - Член Военного совета Жданов хочет поговорить с  одним
из непосредственных исполнителей расчетов. Поедете вы.
   - Но о чем я должен докладывать товарищу Жданову? - все еще  растерянно
спросил Звягинцев.
   - Ответите на вопросы, которые будут заданы, - с некоторым  нетерпением
сказал генерал и добавил: - В пределах вашей компетенции и вашего задания.
У меня все.
   Раздался разъединяющий щелчок.
   Звягинцев повесил трубку и после нескольких  мгновений  нерешительности
стал торопливо складывать в портфель карты и расчеты, пытаясь  представить
себе, какие именно вопросы  задаст  ему  Жданов,  секретарь  ЦК  и  обкома
партии, член Военного совета фронта.
   ..."Эмка", выкрашенная в серо-зеленые, камуфлирующие цвета,  уже  ждала
Звягинцева. Сидевший за рулем молодой красноармеец при виде выходящего  из
подъезда майора потянулся к противоположной  двери  кабины  и  открыл  ее.
Звягинцев сел рядом с водителем, положил портфель на колени и сказал:
   - В Смольный. Побыстрее!..
   Шофер повернул ключ зажигания, рывком, со звоном  включил  скорость,  и
машина тронулась.
   Только сейчас Звягинцев заметил, что по небу шарят лезвия  прожекторов.
Он  прислушался.  Откуда-то  очень  издалека,  заглушаемый  шумом  мотора,
доносился гул зенитной стрельбы.
   - Сейчас объявят тревогу, - сказал он.
   - А она уже два часа как объявлена! - охотно откликнулся шофер.
   "Вот как?" -  удивленно  подумал  Звягинцев,  за  работой  он  даже  не
расслышал предупреждений по радио.
   - А я люблю ночью ездить, - продолжал словоохотливый водитель, - всегда
в разгон прошусь! Ни тебе людей, ни машин! Мчишься, как царь дорог! Но-но!
- предупреждающе воскликнул он, увидя, как с тротуара,  наперерез  машине,
шагнул было милиционер. - Глядеть надо! - И  ткнул  пальцем  в  пропуск  -
квадрат картона, прикрепленный к ветровому стеклу.
   Звягинцев с улыбкой посмотрел на своего водителя. И ему подумалось, что
этот молодой, с  белесыми  глазами  парень  в  лихо  надвинутой  на  бровь
пилотке,  наверное,  еще  воспринимает  войну  как  нечто   романтическое,
тревожно-волнующее, но отнюдь не  опасное.  "Если  бы  ты  знал,  с  каким
заданием я еду в Смольный!" - подумал Звягинцев.
   - Товарищ майор, - снова заговорил шофер, - а правду говорят, что  наши
под Берлином десант высадили? С тыла, значит?
   - Не знаю, не слышал, - ответил Звягинцев.
   - А в городе говорят! - не унимался водитель. - Я  вот  вечером  одного
генерала возил, тоже спрашивал. Молчит! По виду его чувствую, что знает, а
молчит. А вам, выходит, неизвестно?
   Эти последние слова он произнес с нотками снисхождения в  голосе,  явно
давая понять, что и не ожидал другого ответа от командира столь невысокого
по сравнению с генералом звания.
   Он гнал машину по пустым улицам, не соблюдая  правил  движения,  то  по
правой, то по  левой  стороне,  явно  наслаждаясь  своими  неограниченными
возможностями.
   За какие-нибудь пятнадцать минут они  миновали  большое  расстояние  от
штаба до Смольного. Не доезжая  метров  тридцати  до  ворот,  шофер  резко
остановил машину - она жалобно скрипнула тормозами - и сказал:
   - Приехали, товарищ майор. Дальше нельзя - новый  приказ  вышел.  Я  за
углом ждать буду, где трамвайный круг. Туда в подойдете.
   Звягинцев вышел из машины и собирался было уже захлопнуть дверцу, когда
снова раздался голос шофера. Перегнувшись через сиденье,  он  крикнул  ему
вслед:
   - А вы, товарищ майор, если к случаю придется, узнайте у начальства-то!
Ну, насчет десанта. Там-то, - он кивнул в сторону Смольного, - небось  все
известно. Вы не думайте, в случае чего я молчок. Службу знаю...


   Прошло всего трое суток с тех пор, как Звягинцев вышел из Смольного, но
ему показалось, что он не был здесь очень давно. И не только  потому,  что
за это время  неузнаваемо  изменился  внешний  вид  Смольного,  подъезд  к
которому был прикрыт гигантской маскировочной сетью,  а  для  того,  чтобы
проникнуть в само  здание,  Звягинцеву  пришлось  трижды  предъявить  свое
удостоверение на постах, начиная от ворот, и трижды молодые лейтенанты  из
охраны тщательно сверяли его фамилию со своими списками.  Изменилась  сама
атмосфера  внутри  Смольного.  Обычно  тишина  царила  в  его  бесконечных
коридорах и люди как бы терялись в них, становились незаметными.
   Правда, уже в ту предвоенную ночь, когда Звягинцев шел на  совещание  к
Васнецову, на втором этаже царило необычное оживление.
   Но сейчас  уже  весь  Смольный,  все  его  коридоры  чем-то  напоминали
Звягинцеву тот старый Смольный, который он  знал  только  по  кинофильмам,
посвященным Октябрьской революции. По коридорам озабоченно  сновали  люди,
многие из них были в военной форме, армейской и морской, и Звягинцев,  как
кадровый командир, мгновенно заметил, что  форму  эту  они  надели  совсем
недавно. Бойцы-связисты, стоя на лестницах-стремянках,  тянули  по  стене,
под карнизом, телефонный провод. Торопливой походкой, но не  смешиваясь  с
остальными людьми, обгоняя их,  проходили  фельдъегеря  -  их  легко  было
узнать по фуражкам с синим  верхом  и  по  одинаковым  большим  клеенчатым
портфелям. Время от  времени  на  пути  Звягинцева  по  длинным  коридорам
открывались двери и из комнат выходили люди, на ходу читая какие-то  листы
бумаги или узкие телеграфные  ленты,  а  вслед  им  неслась  мягкая  дробь
пишущих  машинок.  На  стенах,  обычно   гладких   и,   казалось,   всегда
свежевыкрашенных, теперь висели военные красочные плакаты... Звягинцев  не
знал, на каком этаже находится кабинет Жданова. Ему  не  пришло  в  голову
спросить  об  этом  генерала  Пядышева,  и  теперь,  бредя  по   коридорам
Смольного, он надеялся, что найдет этот кабинет по табличкам  с  указанием
фамилий, которые, как помнилось Звягинцеву, висели еще три  дня  назад  на
каждой двери.
   Но сейчас табличек не было. О них напоминали только узкие светлые следы
на дверях.
   В этой настороженной, тревожно-деловой атмосфере  Звягинцев  как-то  не
решался спросить первого встречного, где находится кабинет Жданова. Он уже
собрался вернуться на пост охраны, чтобы узнать номер нужной ему  комнаты,
повернулся и лицом к лицу столкнулся с выходящим в этот момент  из  дверей
ближайшей комнаты Васнецовым.
   Лицо Васнецова было сурово-сосредоточенным, густые  брови  сдвинуты  на
переносице.  Еще  секунда,  он  прошел  бы  мимо,  даже  не  взглянув   на
Звягинцева.
   - Товарищ Васнецов! - тихо окликнул его Звягинцев, но тут же  вытянулся
в положение "смирно" и уже громче повторил: - Разрешите обратиться...
   Васнецов остановился, рассеянно посмотрел на Звягинцева, видимо все еще
занятый своими мыслями, и сказал:
   - А-а, товарищ майор!..
   Потом чуть заметно улыбнулся и добавил:
   - Хотелось бы мне, чтобы ты тогда оказался неправ. Всем нам хотелось...
   Улыбка исчезла с его лица, брови снова сурово сдвинулись. Он сказал:
   - Впрочем, об этом сейчас говорить нечего.
   И пока Звягинцев соображал, к чему относились его  слова,  добавил  уже
суше:
   - К товарищу Жданову?
   - Да... но я не знаю, где его кабинет, - поспешно произнес Звягинцев.
   - Здесь, - сказал Васнецов, он показал в сторону двери,  из-за  которой
только что  появился,  и  добавил:  -  Доложите  его  помощнику  полковому
комиссару Кузнецову, что прибыли.
   В небольшой  комнате  за  желтым,  с  откинутой  гофрированной  крышкой
секретером сидел средних лет человек в гимнастерке. Слева  от  него  стоял
стол с телефонами.
   Звягинцев остановился на пороге и  по  укоренившейся  военной  привычке
громко произнес:
   - Разрешите?..
   Кузнецов поднял голову от бумаги, которую в этот момент читал, и, не то
спрашивая, не то утверждая, ответил:
   - Товарищ Звягинцев?.. Сейчас доложу Андрею Александровичу.
   Он встал, подошел к  расположенной  слева  от  секретера  обитой  кожей
двери, повернул торчащий в замке  маленький  плоский  ключ  и  скрылся  за
дверью. Через мгновение он вернулся в сказал:
   - Обождите немного. Товарищ Жданов сейчас закончит... Присядьте.
   Звягинцев не понял, что именно закончит Жданов - совещание или какой-то
телефонный разговор, но спрашивать, естественно, не стал и сел на один  из
стоящих вдоль стены стульев.
   Неожиданно он подумал:  "А  в  каком  звании  Жданов?  Ведь  теперь  он
является членом Военного совета..."
   Однако задавать вопросы снова погрузившемуся в чтение  бумаг  Кузнецову
Звягинцеву казалось неудобным, и он приготовился терпеливо ждать, мысленно
повторяя  слова  своего  предстоящего  доклада,  содержание  которого   он
продумал, еще когда ехал в машине. Однако ждать пришлось  недолго.  Прошло
всего лишь несколько минут, обитая кожей дверь снова раскрылась, и  оттуда
торопливо  вышел  незнакомый  Звягинцеву   генерал.   Звягинцев   вскочил,
вытягиваясь. Встал и Кузнецов.
   Дверь отворилась, пропуская  контр-адмирала  и  двух  полковников.  Они
быстро миновали приемную и скрылись.
   - Проходите, товарищ майор, - сказал Кузнецов.
   Звягинцев, открывая дверь, готовился уже произнести  уставные  слова  о
прибытии, но увидел, что оказался в небольшом темном тамбуре.  Он  вытянул
руку, нащупал следующую дверь и легонько нажал на нее...
   В большой, ярко освещенной, устланной ковром  комнате,  вдоль  стоящего
посредине длинного стола с картами, медленно прохаживался невысокий полный
человек. На нем был наглухо застегнутый френч  с  накладными  карманами  и
заправленные в сапоги брюки гражданского  покроя,  слегка  нависающие  над
голенищами. "Как  у  Сталина!"  -  мелькнуло  в  сознании  Звягинцева.  Он
вытянулся, все еще стоя у порога, и приготовился было  рапортовать,  но  в
этот момент Жданов остановился, внимательно  посмотрел  на  майора  своими
чуть выпуклыми, темными, казалось, лишенными зрачков глазами и сказал:
   - Здравствуйте, товарищ Звягинцев.
   -   Товарищ   член   Военного   совета,   по   приказанию   заместителя
командующего... - начал докладывать  Звягинцев,  но  Жданов,  который  уже
направился к нему, не дослушал рапорта и, протянув руку, снова сказал:
   - Здравствуйте.
   В правой руке Звягинцев держал портфель, поэтому он смешался, попытался
быстро перехватить портфель из правой руки  в  левую,  но  Жданов,  видимо
заметив его замешательство,  приподнял  свою  протянутую  для  рукопожатия
руку, чуть дотронулся до плеча Звягинцева и сказал:
   -  Товарищ  Пядышев  назвал  вас   как   одного   из   непосредственных
исполнителей подготовки плана работ на Лужском направлении. Его  мнение  о
намеченных  работах  нам  известно.  Хотелось   бы   услышать   и   мнение
исполнителей. Например, ваше, товарищ Звягинцев.
   У Жданова был  негромкий,  но  звучный  тенорок.  Слова  он  произносил
спокойно, размеренно и, казалось,  подчеркнуто  избегал  военных  оборотов
речи. Они все еще стояли у дверей. Но, закончив говорить, Жданов  не  стал
дожидаться ответа, а, сделав жест  по  направлению  к  стоящему  в  центре
комнаты столу, сказал:
   -  Карта  Лужского  района  -  там.  Впрочем,  вам,  возможно,  удобнее
пользоваться своей.
   Он  подошел  к  столу  и  ребром  ладони  сдвинул  лежащие  там  карты,
освобождая место.
   Молча, стремясь выиграть время и собраться с  мыслями,  Звягинцев  стал
вынимать из портфеля карту, положил ее на  стол.  Потом  вынул  блокнот  с
расчетами,  положил  его  рядом  и,  заметив,  что  Жданов  терпеливо,  но
пристально  следит  за  его   приготовлениями,   понял,   что   дальнейшее
промедление невозможно, взял из пластмассового стаканчика  один  из  остро
отточенных карандашей и начал:
   - Товарищ член Военного совета... Весь  рубеж  предусмотрен,  насколько
мне известно, по берегу реки Луги от ее устья у Финского залива и до озера
Ильмень. И еще впереди, перед городом Лугой, на рубеже реки Плюссы,  будет
полоса заграждений, мы называем ее предпольем.
   Звягинцев показал карандашом направления, уже намеченные на карте, и  с
удовлетворением отметил, что голос его звучит уверенно  и  твердо.  Жданов
склонился над картой, следя за  движением  карандаша,  и  Звягинцеву  были
видны его гладкие волосы, разделенные косым пробором.
   - Я получил задание подготовить план  работ  и  расчеты  в  центральной
части всей полосы - в районе города Луги. - Он запнулся и умолк,  заметив,
что Жданов уже не следит за движением его карандаша, а стоит выпрямившись,
глядя куда-то поверх склоненной головы Звягинцева.
   И тогда Звягинцев тоже выпрямился и вопросительно поглядел на Жданова.
   - Товарищ Звягинцев, - раздался ровный голос Жданова, - все направления
мы уже обсудили с командованием...
   Он  сделал  паузу,  точно  отвлеченный  какими-то  другими  мыслями,  и
неожиданно спросил:
   - А каково ваше личное мнение, товарищ Звягинцев?
   Звягинцев недоуменно поглядел на Жданова, стараясь понять точный  смысл
заданного вопроса. Может ли быть,  думал  он,  что  его  и  в  самом  деле
интересует мнение какого-то майора после того, как все районы  укрепленных
полос уже намечены и обсуждены с высшим  командованием!  Да,  кроме  того,
ведь и он, Жданов, сам только что сказал, что направления уже  выбраны.  О
чем  же  он  спрашивает?  Однако  Жданов  пристально-выжидающе  глядел  на
Звягинцева, и тот нерешительно сказал:
   - Я  тоже  думаю  так,  товарищ  член  Военного  совета.  Если  строить
укрепления к югу от Ленинграда, то наиболее выгодными являются те  рубежи,
о которых вам доложено.
   - Это ответ дипломата, -  чуть  щуря  темные,  выпуклые  глаза,  сказал
Жданов,  однако  в  спокойном  голосе  его,  казалось,  не  прозвучало  ни
недовольства, ни осуждения.
   - Простите,  товарищ  член  Военного  совета,  -  смущенно  пробормотал
Звягинцев, - но я не вполне понял...
   - Вы сказали: "Если строить укрепления к югу от  Ленинграда..."  У  вас
есть сомнения в том, что их надо строить?
   - Я... Я не знаю, - сказал окончательно сбитый с толку Звягинцев, - это
решает командование...  Обстановка  на  фронтах  мне  недостаточно  хорошо
известна... наши усилия были направлены на укрепление северной границы...
   Жданов пристально посмотрел на Звягинцева, помолчал немного и сказал:
   - Вы правы. Не обижайтесь. Я задал вам  этот  вопрос  потому,  что  мне
хотелось  бы  знать  настроение...   -   Он   сделал   паузу,   точно   не
удовлетворенный этим словом  и  подыскивая  другое,  -  ...психологическое
состояние работника штаба. Вы ведь  участвовали  в  войне  с  белофиннами,
верно? - неожиданно спросил он.
   - Да. С самого начала.
   - Так... - задумчиво сказал Жданов, сделал несколько шагов вдоль  стола
и, вернувшись обратно к Звягинцеву, сказал: - Вы  должны  понять,  точнее,
все мы должны понять, - повторил он на этот раз с особым ударением, -  что
эта война особая. Не похожая ни на гражданскую, ни на  Халхин-Гол,  ни  на
финскую. Эта война... не на жизнь, а на смерть.
   Таких точно сформулированных  слов  в  применении  к  этой  идущей  уже
четвертые сутки войне Звягинцев еще не слышал ни от кого.
   И если еще несколько минут назад ему хотелось задать именно Жданову тот
вопрос, который он тщетно задавал и себе  и  Королеву,  то  теперь,  после
негромко произнесенных Ждановым, но звучных и тяжелых, точно удары  молота
по наковальне, слов, Звягинцев понял, что все его вопросы излишни.
   Снова он услышал ровный голос Жданова:
   - Мы должны ожидать нападения отовсюду. С моря и с воздуха. С севера, с
запада и с юга. И поэтому задача состоит в том, чтобы встретить  врага  во
всеоружии. Откуда бы он ни появился.
   Жданов подошел к столу  и  некоторое  время  смотрел  на  карту.  Потом
обернулся к Звягинцеву и спросил:
   - Сколько же нужно времени для производства работ и сколько потребуется
людей? Вы это подсчитали в инженерном управлении?
   Именно об этом больше всего думал Звягинцев с того момента, как  узнал,
что его вызывает Жданов. Он схватил блокнот с расчетами, но тут же отложил
его в сторону. "Зачем? - подумал  Звягинцев.  -  Ведь  эти  цифры  я  знаю
наизусть".
   - Товарищ Жданов, - сказал  он,  впервые  называя  его  по  фамилии,  -
строительство укреплений силами наших инженерных войск потребует не  менее
трех месяцев.
   - А оно должно быть закончено не позже  чем  через  две-три  недели,  -
медленно, как бы продолжая его фразу, произнес Жданов.
   - Но... но это невозможно! - твердо  сказал  Звягинцев.  -  Потребуется
такое огромное количество людей,  которого  мы  не  имеем!  Конечно,  если
главнокомандование выделит нам дополнительно армию, тогда...
   - Это исключено, - строго, но по-прежнему не  повышая  голоса,  прервал
его Жданов.
   - Но поймите, - уже забывая о субординации и думая о том, что Жданов  -
партийный руководитель - не понимает, не представляет себе  ни  масштабов,
ни сложности инженерных работ, воскликнул Звягинцев,  -  ведь  потребуются
десятки тысяч человек, может быть,  даже  сто  тысяч!  Откуда  их  взять?!
Оголить северные рубежи? Кто даст нам этих людей?
   -  Партия,  -  спокойно,  без  всякого  пафоса  сказал  Жданов.  -   На
строительство   выйдут   тысячи   коммунистов   Ленинградской    партийной
организации. Тысячи беспартийных. Все, кому дорога советская власть.  Все,
кто не в армии. Все, кто может держать в руках  лопату.  Под  руководством
военных товарищей, в том числе, видимо, и под вашим руководством,  товарищ
Звягинцев, они построят эти укрепления...
   Звягинцев слушал молча. В  самом  деле,  почему  он  в  своих  расчетах
исходил из одного источника - армии, воинских частей, почему  он  исключил
все население, народ? Забыл?
   - Я знаю, у вас есть еще  вопрос,  -  снова  заговорил  Жданов.  -  Вы,
вероятно, хотели бы спросить: а зачем  тогда  я  вызвал  вас?  О  принятом
обкомом решении достаточно сообщить командованию... Так?
   Звягинцев по-прежнему молчал, думая о своем и о том, что отвечает  себе
теперь как бы словами Жданова.
   - Нет, недостаточно, - продолжал Жданов. - Не только высшие  командиры,
но и все остальные, все, до красноармейца включительно, должны знать,  что
в этой войне армия и  народ  будут  сражаться  рядом.  Вы  сказали  мне  о
масштабах работ на  рубеже.  А  я  хочу,  чтобы  вы  прониклись  мыслью  о
масштабах войны. В своих расчетах вы принимали  во  внимание  лишь  армию.
Измените их. Примите в расчет все силы  и  средства  народного  хозяйства.
Все, именно все...
   - Да, товарищ член Военного совета, - автоматически ответил  Звягинцев,
мысли  которого  словно  вернулись  в  штаб,  в   маленькую   комнатку   с
зарешеченным окном. Его  уже  захватили  иные  соображения,  он  хотел  бы
немедленно начать считать, сколько населения и  транспорта  потребуется  в
первый, второй, третий день, как вдруг снова услышал голос Жданова:
   - Но, товарищ Звягинцев, я вызвал вас не только для того, чтобы сказать
сегодня то, что вы будете все равно знать завтра.
   Он подошел к нему почти вплотную и спросил:
   - Вы располагаете сведениями о количестве  мин  и  взрывчатых  веществ,
имеющихся на ваших складах?
   Этот совсем  новый  вопрос  застал  Звягинцева,  который  полагал,  что
разговор уже закончен, врасплох.  Он  ответил,  что  взрывчатки  и  мин  в
распоряжении инженерного управления относительно  немного,  в  особенности
если принять во внимание и потребность того плана, о  котором  только  что
шла речь.
   - Так, - согласно кивнул Жданов. - А если нам придется еще создать базы
и для партизанских отрядов в лесах  и  болотах  между  Гдовом  и  Лугой?..
Правда, кое-что мы уже предприняли... - добавил он как бы про себя.
   - Партизанские отряды? - ошеломленно повторил Звягинцев.
   - Почему вас удивляет слово "партизаны", если стало ясным, что  воевать
придется не только армии, но и народу? Скажите, вы  могли  бы  указать  на
карте, где, по вашему мнению, следовало бы такие базы создать?  Исходя  из
начертания рубежей обороны? - Голос Жданова прозвучал сухо и строго.
   Звягинцев склонился к карте и после недолгого размышления  поставил  на
ней два кружка.
   Жданов внимательно посмотрел на них, потом взял из  стаканчика  красный
карандаш и обвел им эти кружки.
   - Так. Допустим, что здесь, - сказал он как бы про себя.  -  Я  попрошу
вас - доложите об этом лично вашему начальнику. Лично, - подчеркнул он.  -
Передайте,  пусть  обратится  за  недостающей  взрывчаткой  во  Взрывпром.
Гражданские работы нам, пока  не  кончим  войну,  придется  прекратить,  -
добавил он, делая жест, как бы отрубающий что-то.
   - Слушаю, - уже четко, по-строевому сказал Звягинцев. -  Ваше  указание
будет немедленно передано лично начальнику инженерного управления. Мне все
ясно, товарищ член Военного совета...
   - Нет, товарищ Звягинцев, нет, - покачал головой  Жданов,  -  вам  ясна
лишь первая часть задачи. Здесь есть и вторая. Вам придется  и  руководить
закладкой этих баз. Мы полагаем, что во время строительства укреплений это
можно будет сделать с соблюдением большей скрытности. А  командование  нам
порекомендовало  майора  Звягинцева  как  человека,  на   которого   можно
положиться. Вы, кажется, рветесь на фронт. Это верно?
   - Но...  но,  товарищ  Жданов,  -  воскликнул  Звягинцев,  -  я  просил
направить меня в действующую часть и получил отказ!
   - Так вот это и будет, возможно, ваш фронт, товарищ Звягинцев, - сказал
Жданов и поочередно указал карандашом на красные кружки. - Возможно, очень
важный фронт.
   Наступило молчание.
   - Разрешите идти? - спросил Звягинцев.
   - Да, конечно, - совсем по-граждански ответил Жданов. -  Впрочем,  одну
минуту...
   Он подошел ближе и сказал:
   - А ведь я вас помню, товарищ Звягинцев, очень  хорошо  помню.  И  речь
вашу запомнил тогда, в Кремле... Вот она и наступила - война. Не на жизнь,
а на смерть...
   ...Было раннее утро, когда Звягинцев вышел из Смольного.
   На площади среди других машин стояла и его серо-зеленая  "эмка".  Шофер
увидел Звягинцева издалека и, высунувшись из открытой двери, крикнул:
   - Сюда, товарищ майор!
   Гигантский город стоял тихий и суровый. На белесом небе  ползали  почти
уже неразличимые лучи прожекторов.
   - ...А отбоя так еще и не давали, - снова весело заговорил водитель,  -
только я из машины не уходил. Этак ног не  хватит  при  каждой  тревоге  в
подвалы сигать! Другие шоферы попрятались, а я им говорю: так,  значит,  и
будете с инвалидами и детьми грудными от Гитлера прятаться? А  они  мне  -
приказ! А я им: приказ, он не на трусов рассчитан!..
   Он помолчал немного и, видя, что погруженный в раздумье Звягинцев никак
не реагирует на его слова, сказал:
   - Товарищ майор! А насчет десанта не выяснили? Тут некоторые из шоферов
черт  знает  какие  байки  плетут!  Всю  Прибалтику,  говорят,  уже  немец
захватил... А я думаю, ладно, сороки, вот мой майор вернется, он  мне  все
как есть скажет... Ну, как товарищ майор, был наш десант под Берлином?
   И он на мгновение повернул к Звягинцеву свое молодое веснушчатое  лицо.
И тогда Звягинцев положил руку на его колено и сказал громко и зло:
   - Не было десанта, боец! Не было.  Но  будет!  Это  не  только  я  тебе
говорю, это мне в Смольном сказали! Будут наши в Берлине! Понял?  Будут!..
А теперь в штаб.



    Александр Чаковский.
    Блокада.

    Книга вторая

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   В жаркие, раскаленные летним солнцем июньские  дни  1941  года  Красная
Армия  вела  тяжелые  оборонительные  бои  по  всему  широкому  фронту  от
Балтийского до Черного моря.
   Высшее командование  немецких  вооруженных  сил  по  два  раза  в  день
торжествующе  сообщало  затаившему  дыхание,  ошеломленному,  со   страхом
пытающемуся предугадать свою судьбу миру о продвижении  немецких  армий  в
глубь советской территории. Но оно утаивало при этом, что впервые с начала
второй мировой войны немецкие войска встретили на своем пути  ожесточенное
и с каждым днем все усиливающееся сопротивление.
   До сих пор казалось, что нет на  земле  силы,  способной  противостоять
немецкой армии. Она уже господствовала в Австрии, Чехословакии,  Норвегии,
Бельгии, Голландии, Греции и Югославии. Уже почти два года над поверженной
Варшавой развевалось фашистское знамя  со  свастикой,  чем-то  похожей  на
корчившегося в муках человека. Такое же страшное полотнище реяло на  самом
высоком флагштоке Европы - Эйфелевой башне.
   Пройдут  годы  и  десятилетия,  и  люди  начнут  анализировать  причины
молниеносных побед гитлеровской армии. Они будут спорить о  том,  в  каких
случаях решающую роль сыграла ее подлинная мощь,  в  каких  -  трусость  и
предательство тех, кто в эти трагические годы стоял во главе  подвергшихся
нападению государств.
   Но факт остается фактом: никто  не  смог  оказать  врагу  действенного,
решающего сопротивления. И когда в июне 1941 года  оберкомандовермахт  под
аккомпанемент военных маршей, в которых, казалось, слышалось  неотвратимое
движение немецких войск - танков  Гудериана,  Хепнера  и  Манштейна,  лязг
гусениц, топот армейских сапог и гул самолетов  Люфтваффе,  -  сообщало  о
продвижении  своих  войск  в   глубь   советской   территории,   миллионам
потрясенных, запуганных и обманутых людей планеты казалось, что нет  такой
силы, которая сможет остановить немцев на пути к мировому господству.
   В те дни трудно было предположить, что пройдет меньше месяца  с  начала
вторжения фашистских войск на советскую землю, и  начальнику  генерального
штаба сухопутных войск гитлеровской армии Францу Гальдеру, с  механической
пунктуальностью заносящему в  свой  дневник  события  каждого  дня  войны,
придется сделать первую роковую  запись:  "Мы  недооценили  силу  русского
колосса не только в сфере экономики и транспортных возможностей,  но  и  в
чисто военной..."
   Но и об этой записи Гальдера станет известно гораздо позже.  И  пройдут
еще долгие годы, прежде  чем  другой  немецкий  военачальник,  фельдмаршал
Эвальд фон Клейст, в беседе с английским военным  историком  Лиддл  Гартом
признается, что "уверенность Гитлера в победе была  во  многом  связана  с
надеждой на то, что немецкое вторжение вызовет  политический  переворот  в
России...".  Фон  Клейст  говорил  это  не  без  основания,  ибо  накануне
вторжения Гитлер хвастливо заявил своему верному  Йодлю:  "Нам  достаточно
стукнуть  в  русскую  дверь,  и  вся  их  социальная  система   немедленно
развалится..."
   Но в те жаркие июньские дни 1941 года, когда солнце  заслонялось  дымом
пожарищ, когда  короткие  ночи  разрывались  языками  пламени  подожженных
врагом советских городов и деревень, - в те дни  немецкие  военные  сводки
сообщали лишь об успехах. В сводках мелькали километры победно пройденного
пути, названия населенных пунктов, перечислялись трофеи...
   В этих сводках не говорилось о том, что  на  Украине  советские  войска
сорвали немецкий план стремительного прорыва к Киеву. Не  сообщалось,  что
неколебимо стояла осажденная Брестская крепость, что  захваченный  немцами
Перемышль был отбит Красной Армией. Они, эти сводки, молчали  о  том,  как
героически сдерживали натиск врага  четыре  советские  дивизии  в  Минском
укрепленном  районе,  как  стартовали  в  бессмертие  летчики,  таранившие
вражеские самолеты...
   И все же враг наступал. Для немцев это  были  дни  опьянения  успехами,
ощущения близкой  победы.  Ничто:  ни  отчаянное  сопротивление  советских
войск, ни  замедлившееся  на  некоторых  участках  необъятного  Восточного
фронта продвижение немецких армий - не принималось тогда во внимание.
   Уверенность в том, что практически  Советский  Союз  и  его  армия  уже
разбиты, владела Гитлером и его генералами.


   Все   окна   многокомнатного   железобетонного   бункера,   в   котором
располагался Гитлер, выходили на север - фюрер не любил солнечного  света.
Он  был  рад,  что  солнце  редко  проникало  сюда,   в   чащу   дремучего
Растенбургского  леса,  где  находилась  тщательно  засекреченная   ставка
главнокомандования немецкими вооруженными силами.
   Впрочем, Гитлер редко называл себя главнокомандующим, хотя  специальным
приказом  и  объявил  себя  таковым,  одновременно  ликвидировав   военное
министерство. Это звание казалось ему слишком обычным, будничным,  земным,
подобным таким, как "президент" или "рейхсканцлер".
   То, что даже Наполеон,  единственный  человек  в  современной  истории,
которому, по мнению Гитлера, на какие-то мгновения удалось наиболее близко
подойти к той цели, к которой ныне стремился он сам, -  стать  властителем
мира, - не устоял и присвоил себе традиционный титул  императора,  умаляло
его в глазах немецкого диктатора. Сверхчеловек,  полубог  не  должен  быть
падким на звания, доступные простым смертным.
   Слово  "фюрер"  казалось  Гитлеру  более  значительным,  всеобъемлющим,
выделяющим его  из  всех  сильных  мира  сего  -  королей,  президентов  и
фельдмаршалов, поскольку он вкладывал в  него  понятие  власти  не  только
земной, обычной, но и мистической, право не только командовать людьми,  но
и быть властителем их сердец и мыслей.
   По этой же причине военная резиденция Гитлера в  Восточной  Пруссии,  в
Растенбургском  лесу,  именовалась  в  официальных  документах  не  просто
"ставкой  главнокомандования",  а  "ставкой   фюрера";   сам   же   Гитлер
предпочитал  называть  ее  мрачно-романтически:  "Вольфшанце"  -   "Логово
волка".
   Бетонные бункеры - одноэтажные сооружения с бомбоубежищами под  ними  -
много месяцев  строились  специальной  "организацией  Тодта".  Сам  Гитлер
придирчиво обсуждал с Тодтом его проекты, поскольку считал себя не  только
выдающимся художником, похоронившим свой талант ради более  великой  цели,
но и первым архитектором Германии.
   Перед войной он был обуреваем идеей построить новые Мюнхен и  Нюрнберг,
города-памятники  национал-социализму,  а  также  создать  новую   столицу
Германии  вместо  Берлина,  климат  которого  ему  не  нравился.  Ни  одно
сколько-нибудь значительное публичное здание не  могло  быть  возведено  в
Германии без предварительного одобрения фюрера.
   В Берлине, в новой имперской канцелярии,  у  Гитлера  была  специальная
комната, где стоял стол, заваленный архитектурными  проектами,  в  которых
безвкусно сочетались модернизм и классика,  "ампирность"  и  средневековая
готика.
   Гитлер   был   уверен,   что   создает   особый   стиль    архитектуры,
соответствующий идеям "нового порядка". Он не раз хвастливо  заявлял,  что
если его проекты будут воплощены в  жизнь,  то  эти  сооружения  переживут
Парфенон и Колизей и в течение тысячи лет люди будут восхищаться ими.
   И тем не менее не просто стремление создать свой, "новый" архитектурный
стиль вдохновляло Гитлера в его "творчестве". Его и здесь опьяняла власть,
возможность мановением руки, по своему капризу  изменять  облик  зданий  и
целых городов, разрушать их или возводить новые.
   "Вольфшанце" было очередным детищем Гитлера.
   Готовясь развязать войну на Востоке, о  которой  он  мечтал  годами,  к
которой вожделенно призвал еще в книге, продиктованной им Гессу  во  время
совместного тюремного заключения в  1924  году,  Гитлер  уже  окончательно
перестал считать себя простым смертным. Подобно богу Одину, он должен  был
иметь свою Валгаллу. И если Гитлер не мог создать ее на небесах, то лесные
чащи и недра земли были к его услугам. Так в Восточной  Пруссии  появилось
"Вольфшанце".
   Сюда трудно было проникнуть настоящему волку и еще труднее -  человеку.
Вновь проложенные дороги, ведущие к Растенбургскому лесу,  были  перекрыты
многочисленными шлагбаумами, явными и тайными,  хорошо  закамуфлированными
заставами, от которых по обе  стороны  тянулись  несколько  рядов  колючей
проволоки под электрическим током высокого напряжения.
   Для того чтобы проникнуть в ту зону лагеря, где в бетонных  бункерах  и
деревянных строениях размещались квартиры  штабных  офицеров,  канцелярии,
залы для различных  заседаний,  узлы  связи,  столовые  и  гостиницы,  где
останавливались  вызываемые  в  ставку  офицеры,  генералы   и   партийные
функционеры, надо было многократно предъявлять пропуска. Для прохода же  в
"зону  безопасности  N_I",  где  помещался  бункер   Гитлера,   постоянных
пропусков не существовало вообще. Они менялись почти ежедневно,  и,  кроме
того, каждый незнакомый  охранникам  из  "лейбштандарта"  фюрера  человек,
невзирая на пропуск, подвергался обыску.
   Гитлер  сам  установил,  где  и  как  должны  в   Растенбургском   лесу
располагаться члены его штаба.
   Только адъютанты Гитлера и  его  "особоуполномоченные  по  государству,
партии и вермахту" жили в "зоне безопасности  N_I".  Впрочем,  для  одного
офицера,  невысокого  по  званию,  Гитлер  сделал   исключение:   им   был
подполковник Шерф, историограф, - ни одно событие, происходившее  по  воле
фюрера, не должно было быть потерянным для потомков.
   Даже Геринг, которого сам Гитлер объявил "вторым лицом" в  государстве,
был  вынужден  обосноваться  отдельно.  Впрочем,  привыкшего   к   роскоши
рейхсмаршала  это  только  радовало.   Он   оборудовал   командный   пункт
военно-воздушных сил по своему вкусу  близ  Ангенбурга,  тоже  в  лесу,  в
нескольких десятках километров от "Логова".
   День  и  ночь  между  Берлином  и  "Вольфшанце"  курсировали  поезда  и
самолеты,  поскольку  министерство  иностранных  дел   и   все   остальные
министерства и  даже  командование  военно-морскими  силами  оставались  в
Берлине.
   Лишь высшие руководители армии и военно-воздушных сил находились там, в
Растенбургском лесу.  Разделенные  "зонами  безопасности",  они  ежедневно
сходились в бункере Гитлера. Дважды в день собирались  они  на  совещание,
чтобы неторопливо подсчитать, сколько  уже  по  их  приказу  убито  людей,
сколько сожжено городов  и  деревень  и  сколько  километров  чужой  земли
вспахано артиллерийскими снарядами и авиационными бомбами.
   Этот лагерь, окруженный колючей проволокой, с  радиально  расходящимися
от него асфальтированными дорогами, телефонными и  телеграфными  проводами
был похож на гигантскую паутину. И на северном  краю  этой  паутины  сидел
чудовищный паук - человек с непропорционально длинным туловищем, короткими
ногами, вытянутым худощавым лицом,  на  котором  запоминались  лишь  прядь
волос, закрывающая часть и без того  маленького  лба,  и  тускло-стальные,
злые глаза. Сюда, к нему, сходились все основные нити, здесь располагались
главные рычаги той огромной  и  безжалостной  машины,  которая  называлась
"третьим рейхом".


   В тот день, как обычно, в десять  часов  утра  штурмбанфюрер  СС  Гейнц
Линге, выполнявший обязанности личного  лакея  фюрера,  постучал  в  дверь
спальни. Гитлер проснулся не сразу  -  страдающий  бессонницей,  он,  даже
приняв сильную дозу снотворного, с трудом засыпал лишь под утро.
   Как обычно, в  первые  минуты  после  пробуждения  Гитлер  находился  в
состоянии апатии. Чтобы  прийти  в  возбужденно-деятельное  состояние,  он
проглотил две таблетки кофеина, запив их оставшимся  в  стакане  с  вечера
настоем ромашки, и принял очень горячую ванну.
   Завтрак - стакан молока, кусочек мармелада и две булочки - уже ждал его
в спальне на столе. Здесь же лежала вчерашняя  вечерняя  сводка  сообщений
иностранных агентств печати, подготовленная Риббентропом  и  переданная  в
"Вольфшанце" ночью из Берлина.
   Гитлер жадно пробежал глазами сводку, прихлебывая  из  стакана  молоко.
Все обстояло прекрасно. Не только газеты Европы, но и  печать  Соединенных
Штатов Америки были заполнены сообщениями о победном продвижении  немецкой
армии в глубь Советского Союза. Ни одной  статьи,  выражающей  сомнение  в
успехе похода против России. Спорят лишь о сроках ее падения.
   Чтение сводок опьяняло Гитлера. Он вообще  все  эти  дни  находился,  в
состоянии некоей эйфории. Она начиналась  вскоре  после  того,  как  фюрер
разделывался с остатками своего тяжелого сна,  и  неизвестно,  что  больше
способствовало ей - кофеин и горячая ванна или чтение сводок Риббентропа и
утренние военные совещания.
   Прочитав сводки, Гитлер подошел к висевшей на стене карте.
   Скрупулезно расчетливый, держащий в своей  болезненно  развитой  памяти
номера дивизий, фамилии их командиров и  названия  захваченных  населенных
пунктов, Гитлер в то же время любил отдаваться во власть  апокалипсических
химер,  вызывать  в  своем  воображении   картины   невиданных   сражений,
представлять себе, как  миллионы  немецких  солдат  шагают  по  колено  во
вражеской крови, грохот немецких танков заглушает все иные звуки на земле,
а армады немецких самолетов заслоняют бескрайнее небо.
   В те дни  Гитлеру  казалось,  что  все  подтверждает  сверхчеловеческую
точность его расчетов, связанных с ходом войны на Востоке.
   Все шло согласно разработанному плану, войска противника отступали  под
мощными танковыми и авиационными ударами немецких вооруженных сил, и мысль
о необходимости  принятия  новых  стратегических  решений,  которые  дадут
возможность  выиграть  войну  даже  быстрее,  чем  предполагалось,   стала
неотступно преследовать Гитлера.
   При составлении плана "Барбаросса" вопрос о том,  куда  направить  удар
после выхода немецких войск на линию Западная Двина - Днепр,  -  на  север
или в центр, на Москву, остался открытым.
   Генеральный штаб склонялся ко второму варианту, полагая, что с падением
советской столицы война будет победоносно окончена.  Гитлер  же,  планируя
захват и уничтожение Москвы как  завершающий  аккорд  войны,  считал,  что
этому должны предшествовать решающие победы на севере  и  на  юге.  Только
тогда падение советской столицы будет иметь не только символическое, но  и
реальное значение.
   Но в декабре 1940  года,  когда  составлялся  план  "Барбаросса",  этот
вопрос был еще неактуален, и Гитлер  отложил  его  окончательное  решение.
Теперь же, когда Германия находилась накануне победного завершения первого
этапа рассчитанной всего лишь на  несколько  недель  войны,  Гитлер  вновь
вернулся к своей старой идее. Ему нужна была крупная победа, -  не  просто
километры захваченной земли, но овладение  таким  городом,  таким  центром
России,  падение  которого  имело  бы  не  только  большое  стратегическое
значение, но и парализовало бы волю врага к сопротивлению, сломило бы  его
моральный дух. И теперь Гитлер опять склонялся к мысли, что таким  городом
должен стать Петербург (фюрер и его генералы называли Ленинград  не  иначе
как Петербургом).
   Снова и снова Гитлер  вызывал  в  своем  воспаленном  воображении  этот
город, который он никогда не видел воочию, но представлял себе по фильмам,
фотографиям, книжным гравюрам.
   Ему уже виделись флаги со свастикой на шпилях Петропавловской крепости.
Адмиралтейства, на Ростральных колоннах. Он видел шеренги немецких солдат,
шагающих в торжественном марше  по  Дворцовой  площади  этого  обреченного
города, да, да, именно  обреченного,  потому  что  затем  он  должен  быть
разрушен, русское  "окно  в  Европу",  самонадеянно  прорубленное  Петром,
наглухо  забито,  колыбель  большевизма  превращена  в  прах,  в  пепел...
Балтийское море должно стать немецким!
   Во всех своих расчетах Гитлер не принимал во внимание ни  мощь  Красной
Армии, ни волю советского народа к сопротивлению. Но он хорошо усвоил одну
из аксиом военной стратегии: нельзя быть сильным везде. Это означало,  что
на  участке  фронта,  признанном  в  данный  момент  решающим,  необходима
максимальная концентрация войск.
   Для того чтобы  захватить  Петербург,  войска  фон  Лееба  должны  быть
усилены. Но за счет кого? Бока? Или Рунштедта? Но тогда  замедлятся  темпы
продвижения на Украине. С  другой  стороны,  если  усиленные  армии  Лееба
смогут   захватить   Петербург   в   кратчайший   срок,   то    перекинуть
высвободившиеся войска на юг можно будет за считанные часы и дни. Итак, на
север или на юг - вот в чем заключается вопрос, который занимал Гитлера  в
течение последних суток и который звучал в его ушах непрерывно  и  сейчас,
когда он в пижаме и ночных туфлях стоял, устремив  пристальный  взгляд  на
карту.
   Без двадцати двенадцать Гитлер  начал  одеваться.  Свежая  рубашка  (он
сильно потел и поэтому менял рубашки три раза в день,  хотя  говорил,  что
делает это, осуществляя мечту тех лет, когда был беден: достигнув высокого
положения, иметь несколько дюжин рубашек),  френч  с  Железным  крестом  I
класса  на  груди  рядом  с  бронзовым  значком   за   ранение,   галстук,
булавка-заколка с нацистской эмблемой, красная нарукавная повязка с  белой
свастикой - все это было приготовлено для фюрера еще с раннего утра.
   Когда ровно в двенадцать Гитлер, последний раз оглядев себя в зеркало и
по давней  привычке  положив  отделанный  перламутром  маленький  пистолет
"вальтер" в задний карман брюк, появился на пороге своего  кабинета,  все,
кому надлежало присутствовать, были уже в сборе:  командующий  сухопутными
войсками  Германии  Браухич,  начальник  штаба   верховного   командования
Кейтель,  начальник  штаба  сухопутных  войск  Гальдер,  начальник   штаба
оперативного руководства,  который  фактически  являлся  и  личным  штабом
фюрера, Йодль, адъютанты фюрера, историограф Шерф, офицеры из оперативного
управления и разведки.  Несколько  в  отдалении  сидел  Гиммлер.  Он,  как
правило, в военных  совещаниях  не  участвовал,  но  сегодня,  приехав  из
Берлина,  чтобы  повидать  фюрера,  присутствовал  тоже.  Не  было  только
Геринга: он опаздывал.
   Все эти люди, собравшиеся для очередного подведения  итогов  начавшейся
совсем недавно грандиозной битвы, объединенные жаждой  власти  над  миром,
испытывали тщательно скрываемую неприязнь друг к другу. Браухич,  кадровый
военный,  офицер  генерального  штаба  в  первой  мировой  войне,  опытный
штабист, но  отнюдь  не  полководец  по  своим  способностям,  и  Гальдер,
претендующий на роль главного стратега восточной кампании,  -  оба  они  с
затаенной  неприязнью  относились  к  Йодлю,  безвестному  артиллерийскому
генералу,  выскочке,  пользующемуся  особым  доверием  фюрера.  С   другой
стороны, Йодль  и  Браухич  не  любили  Гальдера,  высокомерного  баварца,
попавшего на высокий пост, который ранее традиционно занимали пруссаки.  И
все  трое  с  завистью  и  тщательно  скрываемым  высокомерным  презрением
относились к Кейтелю, этому "связному фюрера", передававшему его указания,
которые  Гитлер  легко  мог  бы  давать  как  Браухичу,  так  и   Гальдеру
непосредственно.
   Втайне не любили друг друга и адъютанты Гитлера - краснолицый, огромный
обергруппенфюрер Брюхнер, претендующий на старшинство, поскольку он  сидел
вместе с Гитлером  в  ландсбергской  тюрьме,  мрачный,  постоянно  носящий
черную форму СС Шауб, Фегелейн, получивший одно за другим военные звания с
тех пор, как женился на сестре Евы Браун, тайной любовницы фюрера.  И  все
они втайне завидовали "шеф-адъютанту" подполковнику Шмундту и презрительно
относились к ныне отсутствующему Даниилу, променявшему, как  им  казалось,
близость к фюреру на военную карьеру.
   Рейхсфюрер   СС   Гиммлер,   тихий,   вежливый   человек   с   блеклым,
невыразительным лицом, терпеть не  мог  Геринга.  Всячески  афишируя  свой
аскетизм, спартанский образ жизни, он в душе  завидовал  Герингу,  который
мог позволить себе опоздать на совещание у  фюрера,  завидовал,  поскольку
этот жирный,  плотоядный  боров  был  назначен  фюрером  "вторым  лицом  в
государстве".
   В воспаленном мозгу шефа гестапо постоянно роились кровавые планы, и он
был уверен, что никто, кроме него, не в состоянии столь глубоко проникнуть
в замыслы фюрера и успешно их реализовать.  Воображение  Геринга  казалось
Гиммлеру слишком бедным, а страсть  рейхсмаршала  к  обжорству,  любовь  к
побрякушкам, шумная,  наглая  манера  держаться  раздражали  его.  Что  же
касается генералов, то рейхсфюрер  СС,  убежденный  в  том,  что  обладает
талантом полководца, и  считающий  себя  способным  занять  самый  высокий
командный пост в армии, испытывал к ним естественную нелюбовь.
   И все эти люди, вместе взятые, боясь признаться в этом даже самим себе,
неприязненно относились к Гитлеру.
   Это была  особая,  до  времени  ни  в  чем  реальном  не  проявляющаяся
неприязнь, особая потому, что причиной ее были  не  какие-то  существенные
разногласия, а неудовлетворенное тщеславие, мысль, что другой,  а  не  он,
пользуется большей благосклонностью фюрера.
   Не любил их и сам Гитлер.  Кейтеля  он  считал  бездарным  полководцем,
Гальдеру  внутренне  не  доверял,  хотя  тот  без  конца  афишировал  свое
"национал-социалистское мышление", не доверял из-за его претензий на  роль
"главного стратега". Подозрительно относился  Гитлер  к  профессиональному
военному Браухичу, потому что вообще сомневался в благонадежности  старого
кадрового офицерства, хотя оно лезло из  кожи  вон,  чтобы  доказать  свою
преданность.
   Противоречивые чувства испытывал Гитлер и к Герингу, где-то в  тайниках
подсознания не прощая ему популярности среди нацистов, смутно  подозревая,
что властолюбие этого человека в решающий  момент  может  возобладать  над
преданностью фюреру.
   И тем не менее все эти люди, объявившие совесть и мечту о  человеческом
равенстве  химерой,  сделавшие  насилие  и  убийство   главным   средством
достижения своих целей, снедаемые честолюбием,  завидующие  друг  другу  и
раболепствующие перед Гитлером, - эти люди в те дни  были  едины  в  своих
помыслах и поступках.  Ибо  тогда  им  казалось,  что  цель,  которую  они
вынашивали годами, уже близка.


   Итак, ровно в полдень Гитлер появился  на  пороге  своего  кабинета  и,
небрежно махнув рукой с чуть откинутой ладонью,  предложил  вскочившим  со
своих мест за длинным, устеленным  картами  столом  генералам  и  офицерам
садиться.
   Он   скользнул    недовольным    взглядом    по    пустующему    креслу
главнокомандующего военно-воздушными силами,  подошел  к  торцу  стола  и,
опершись о края его руками, негромко, но повелительно сказал:
   - Гальдер!
   Начальник штаба сухопутных войск поднялся со своего места.
   - Мой фюрер, - начал Гальдер, - наш  расчет  полностью  себя  оправдал,
фактор  внезапности  нашего  вторжения,  несомненно,   еще   долго   будет
сказываться на действиях русского командования. По моему  мнению,  русские
вообще не в  состоянии  организовать  оперативное  противодействие  нашему
наступлению. Повсюду, где  противник  пытался  оказать  сопротивление,  мы
откинули его и с боями продвигаемся  вперед.  Таким  образом,  путь  нашим
подвижным соединениям открыт.
   - Говорите конкретнее, - сказал, почти не разжимая  своих  тонких  губ,
Гиммлер.
   Однако Гитлер, недовольный тем, что кто-то, кроме него, позволяет  себе
прерывать докладчика, бросил:
   - Дальше!
   - Разрешите  начать  с  действий  группы  армий  "Центр",  -  продолжал
Гальдер. - Несомненно, в ближайшие же дни нашим войскам удастся  полностью
разбить силы противника, сконцентрированные между Минском и Смоленском.  Я
уверен, что...
   - Мой фюрер, - снова прервал Гальдера Гиммлер, на  этот  раз  обращаясь
уже непосредственно к Гитлеру, - мы располагаем сведениями, что  отдельные
русские соединения и части проявляют упорство.
   - Разумеется, - осторожно согласился  Гальдер,  -  такие  случаи  имеют
место. Обреченность порождает отчаяние, которое, в свою  очередь,  толкает
людей на поступки, трудно объяснимые с  точки  зрения  логики  и  здравого
смысла.  Наши  преимущества  в  количестве  войск,  видах   вооружения   и
компетентности руководства столь велики, что русским следовало бы попросту
сложить оружие. Однако отчаяние толкает их на  сопротивление  даже  тогда,
когда превосходство наших сил несомненно.
   -  Я  уверен,  -  снова  вмешался  Гиммлер,  -  что   несколько   сотен
дополнительно  расстрелянных  или  повешенных  комиссаров,  причем   -   я
подчеркиваю  это  -  повешенных  на  глазах  пленных  русских  солдат  или
населения, значительно уменьшило бы упорство русских.
   Он откинулся на спинку кресла, блеснув стекляшками пенсне.
   - Гиммлер прав, - заметил  Гитлер,  в  котором  склонность  стравливать
своих  ближних  сотрудников  взяла  верх  над   недовольством,   вызванным
вмешательством Гиммлера. - Дальше!
   Гальдер почтительно наклонил голову.
   - Таким образом, возвращаясь к положению на фронте группы "Центр"...
   Он продолжал свой доклад, с  трудом  выговаривая  непривычные  названия
местностей  и  населенных  пунктов,  называл  номера  дивизий  и   фамилии
командиров...
   Но Гитлер уже не  слушал  Гальдера.  Ему  достаточно  было  знать,  что
наступление развивается успешно. Он  уже  принял  решение,  которое  через
несколько минут объявит собравшимся.
   И, как обычно, когда Гитлер принимал  то  или  иное  решение,  он  стал
думать о форме, в которую его облечет.
   Что это будет - приказ, резкий  и  короткий,  как  выстрел,  или  речь,
начатая издалека?..
   Он размышлял. До него по-прежнему доносились какие-то цифры и названия,
он рассеянно следил за  движением  остро  отточенного  карандаша,  которым
Гальдер время от времени делал отметки  на  карте,  и  предвкушал  момент,
когда, выслушав до конца  доклад,  произнесет  слова,  следствием  которых
будет то, что тысячи немецких солдат, сотни тяжелых  орудий  изменят  свое
направление,  подчиняясь  воле  фюрера.  И  во  всех  штабах,  начиная  от
батальонных  и  кончая  генеральным,  операторы  склонятся  над   картами,
торопливо нанося новые линии и стрелы!..
   Он  снова  прислушался  к  словам  Гальдера  и  вдруг,  вопреки  своему
первоначальному  намерению  дослушать  доклад  до  конца,   не   в   силах
противостоять охватившему его возбуждению, прервал начальника штаба:
   - Почему вы начали свое сообщение с  центральной  группировки?  Я  хочу
знать, что происходит на севере. Как обстоят дела у Лееба?
   Гальдер покорно склонил голову в знак готовности немедленно  перейти  к
военным событиям  на  севере,  поспешно  перелистал  несколько  листков  с
отпечатанным текстом в своей папке, которую держал перед глазами.
   - Наступление на севере, мой фюрер, имеющее своей  целью  соединение  с
финскими войсками  и  захват  Петербурга,  успешно  продолжается  на  всем
фронте! - произнес он, чуть повысив голос, и  после  секундной  паузы  уже
тише  добавил:  -  За  исключением  двести   девяносто   первой   дивизии,
наступающей на Либаву.
   Гитлер удивленно приподнял брови, его усики чуть дернулись.
   - Дело в том, - поспешно продолжал  Гальдер,  -  что  на  участке  этой
дивизии русские предприняли контратаки.  Их  не  удалось  пока  выбить  из
города. Что касается усиленного правого крыла группировки фельдмаршала фон
Лееба, то здесь удалось продвинуться к Укмерге...
   Он опустил папку, взял карандаш и сделал  на  большой,  занимающей  всю
середину стола карте отметку.
   - Полагаю необходимым доложить, - сказал Гальдер, не отрывая взгляда от
карты, - что на этом участке фронта русские сражаются упорно...
   - Глупости, - неожиданным  фальцетом  крикнул  Гитлер,  -  вы  говорите
глупости, Гальдер! Всем известно, что русские отступают по  всему  фронту,
по всему! Они не способны даже на планомерное отступление, а вы говорите о
каких-то контратаках! И вообще, какое значение могут иметь эти контратаки,
если нам  хорошо  известно,  что  полное  отсутствие  крупных  оперативных
резервов начисто лишает русское командование возможности эффективно влиять
на ход боевых действий!
   Гитлер умолк,  тяжело  дыша.  Его  совершенно  не  беспокоили  все  эти
контратаки, он не придавал им никакого значения.  Он  просто  был  зол  на
Гальдера за то, что тот своим неуместным замечанием  об  упорстве  русских
помешал ему использовать  эффектный  момент  для  объявления  своих  новых
решений.
   - Если мне будет разрешено заметить, -  сказал  молчавший  до  сих  пор
Кейтель, вынимая  из  глазной  впадины  монокль  и  держа  его  большим  и
указательным пальцами правой руки, - то  из  всех  сосредоточений  русских
войск на  севере,  которые,  разумеется,  нет  никаких  оснований  считать
сколько-нибудь  серьезными  резервами,  нам  в  настоящее   время   неясно
местонахождение  лишь  псковской  танковой  группы  русских.   По   данным
разведки, ее на прежнем месте нет. Возможно, она переброшена в район...
   Он выпустил монокль, который повис  на  черном  шелковом  шнурке,  взял
карандаш, склонился над картой и, проведя по ней жирную линию, сказал:
   - Вот сюда. В район между Шауляем и рекой Западной Двиной.  Полагаю,  -
снова выпрямляясь и вскидывая монокль, продолжал он, -  если  бы  действия
нашей авиации...
   Но Кейтелю не удалось закончить свою мысль, потому что  в  этот  момент
раздался громкий, раскатистый возглас:
   -  Кто  это  позволяет  себе  говорить  о  Люфтваффе  в  сослагательном
наклонении?!
   Все взоры обратились в сторону двери. На пороге стоял Геринг, огромный,
толстый, пухлощекий. В руках он держал папку из красной сафьяновой кожи.
   Геринг с самодовольно-наглой улыбкой  оглядел  присутствующих,  вскинул
правую руку и прогрохотал:
   -  Хайль,  мой  фюрер!  Прошу  простить  за  опоздание.  Я   немедленно
оправдаюсь.
   Затем он кивнул остальным и широким шагом, позвякивая шпорами,  подошел
к своему незанятому креслу, одиноко стоящему метрах в двух от того  места,
где находился Гитлер. Легкий запах духов пронесся по комнате.
   Присутствующие едва заметно переглянулись. Нельзя сказать,  что  костюм
Геринга - авиационный китель в сочетании с  сапогами  из  красной  кожи  и
золотыми шпорами - поразил их. Геринг вообще одевался экстравагантно,  все
уже  привыкли   видеть   рейхсмаршала,   министра   и   главнокомандующего
военно-воздушными силами Германии,  премьер-министра  Пруссии,  начальника
прусской полиции, президента рейхстага, главного лесничего  рейха  и,  что
самое  важное,  официального  преемника  Гитлера  то  в  черном   шелковом
двубортном фраке в сочетании с голубыми брюками, то в  белом  габардиновом
кителе с множеством орденов и золотых нашивок и  в  кавалерийских  брюках,
заправленных в сапоги с лакированными голенищами. Иногда он носил им самим
придуманную форму главного лесничего,  сшитую  по  средневековой  моде,  -
кожаная жилетка, перепоясанная широким ремнем, на котором болтался большой
охотничий нож.
   -  Мой  фюрер,  я   принес   фотографии,   которые   вас,   несомненно,
заинтересуют. Перед вами  -  различные  районы  Петербурга,  которые  моим
летчикам удалось сфотографировать. Если  вы  внимательно  присмотритесь  и
сравните вот с этими снимками  мирного  времени,  то  увидите,  что  целые
участки города  меняют  свое  лицо  из-за  камуфляжа.  В  Петербурге  идет
лихорадочное строительство, там  роют  щели  и  траншеи.  Теперь  обратите
внимание вот на эти фотографии. Здесь засняты подступы к Петербургу с юга.
За исключением передвижения войсковых колонн, вы не отметите здесь  ничего
необычного. Таким образом, в Петербурге, судя по всему, готовятся к  нашим
воздушным рейдам, но опасности с юга не ожидают. Если бы наша войсковая  и
агентурная разведка работала лучше, мы, несомненно, имели бы подтверждение
тому, что я сказал. Это все, что я хотел доложить, мой фюрер. Простите  за
опоздание, - я ждал снимки.
   Кейтель, Йодль, Гальдер и Гиммлер переглянулись. Никто из них не  верил
в то, что Геринг опоздал именно из-за этих фотографий. Просто рейхсмаршал,
очевидно, слишком  долго  выбирал  себе  форму  или  задержался  во  время
помпезной    церемонии,    каждый    раз    сопровождавшей     отправление
четырехвагонного, выкрашенного в белый цвет дизельного поезда,  в  котором
дважды в день он прибывал из своей ставки в "Вольфшанце".
   Но как бы то ни было, рейхсмаршал знал, что делает.  На  его  выпад  по
адресу сухопутной разведки можно было не  обращать  внимания,  -  в  конце
концов, каждый из руководителей  родов  войск  редко  упускал  возможность
подчеркнуть свою наилучшую осведомленность в намерениях противника.  Но  в
данном случае Геринг, безусловно, преследовал  более  серьезные  цели.  Он
хорошо знал, что в  штабе  сухопутных  войск  зреет  намерение  предложить
фюреру, в связи с ежедневным отставанием фронта  южнее  Припятских  болот,
рассмотреть возможность поворота основных сил от центра на юг...
   Формально  для  такого  предложения  у  генерального  штаба  были   все
основания, поскольку в свое время  вопрос  о  направлении  главного  удара
после завершения первого периода войны оставался  нерешенным.  Но  каждый,
кто общался с  фюрером  в  эти  дни,  знал,  что  он,  опьяненный  первыми
успехами, снова вернулся к идее, которую высказывал, еще когда составлялся
план "Барбаросса", - о броске на север.
   И  вот  теперь  Геринг  явно  решил  "подыграть"  Гитлеру,  лишний  раз
доказать, что мыслит так же, как фюрер.
   Но, разумеется, никто не высказал вслух своих сомнений, ибо  все  знали
влияние Геринга, а также и то, что его широкая, такая  добродушная  улыбка
может мгновенно уступить место беспощадному волчьему оскалу. Тем более что
сам Гитлер с явной заинтересованностью рассматривал фотографии.
   Наконец он оторвал свой взгляд от снимков и медленно произнес:
   - Несомненно, с Петербургом надо кончать. И как можно скорее...
   - Прикажите,  мой  фюрер,  -  воскликнул  Геринг,  -  и  завтра  армады
Люфтваффе...
   -  Несколько  позже,  Геринг,  -  прервал  его  Гитлер.  Он  уже  решил
приурочить массированную бомбежку Ленинграда к моменту, когда войска будут
готовы взять город штурмом.
   Геринг слегка развел руками (блеснули многочисленные кольца  и  перстни
на толстых пальцах), давая понять, что, хотя для его  авиации  нет  ничего
недоступного, приказ фюрера является для него законом. Звеня  шпорами,  он
сел в кресло и с самодовольной улыбкой обвел взглядом присутствующих.
   Однако  улыбка  мгновенно  исчезла  с  лица  Геринга,  как  только   он
встретился взглядом с Гиммлером. Губы рейхсфюрера  СС  были  тесно  сжаты,
бесцветные глаза иронически щурились за круглыми стеклами пенсне. Вот  так
же щурились они несколько месяцев тому назад, когда Гиммлер  после  одного
из налетов англичан на Берлин сказал  в  присутствии  Гитлера  со  сладкой
улыбкой на лице:
   - Если память мне не изменяет, Геринг, вы обещали фюреру, что  ни  одна
ласточка не перелетит Ла-Манш без разрешения Люфтваффе.
   Тогда Геринг здорово отбрил его. Ответил:
   - Если память мне не изменяет, мой Гиммлер, в  свое  время  вы  обещали
фюреру, что некий Димитров будет говорить на суде то, что нужно,  чего  бы
это вам ни стоило...
   "Проклятый иезуит, грязный птичник!" - мысленно произнес сейчас Геринг.
   Бывший летчик, один из немецких асов в первой мировой войне, он не  мог
примириться  с  тем,  что  человек,  некогда  разводивший  птиц  на  своей
ничтожной ферме, ныне занимал почти равное с ним положение в государстве.
   Геринг много лет тесно сотрудничал с Гиммлером, они вместе и  в  полном
согласии разрабатывали план поджога рейхстага и все последовавшие за  этим
операции: уничтожение коммунистов, арест Тельмана, еврейские погромы...
   Но, будучи с давних пор связанным с Гиммлером кровавой порукой,  Геринг
не любил его, слегка боялся и в конечном итоге презирал.
   Не любил и боялся потому, что хорошо знал дьявольское  честолюбие  шефа
гестапо, его нежелание примириться с тем, что  не  его,  а  другого  фюрер
назначил "вторым человеком в государстве", знал его изощренную  страсть  к
интригам и заговорам. Презирал потому, что, в отличие  от  него,  Геринга,
человека земного, любящего женщин,  драгоценности,  деньги,  хорошую  еду,
псовую охоту, Гиммлер всегда подчеркивал свой аскетизм.
   Это было непонятно, чуждо Герингу: зачем же тогда  жить,  если  не  для
того, чтобы заполучить в свои  руки  все  богатства  мира,  самые  крупные
бриллианты, самые дорогие картины, самых красивых женщин?
   Геринг  мысленно  усмехнулся,  вспоминая,  как  однажды  осадил   этого
пуританина в своем охотничьем замке под Берлином. Ведь Гиммлер явно  хотел
ему польстить, когда, остановившись у одной из картин, воскликнул:
   - Какая прекрасная копия знаменитого Рубенса, Геринг!
   - Копия? Это и есть знаменитый Рубенс, мой  Гиммлер!  -  услышал  он  в
ответ...
   Впрочем,  в  самом  главном  их  страсти  совпадали.  Они  оба   любили
властвовать, оба ни в грош не ставили человеческую жизнь,  оба  испытывали
наслаждение, планируя "акции", предусматривающие истребление сотен, тысяч,
десятков тысяч людей...
   Геринг лениво  опустил  веки.  Ему  вдруг  стало  скучно.  Он  мысленно
перенесся в одну из своих  резиденций  -  ту,  что  принадлежала  ему  как
премьер-министру Пруссии. Он представил себе, что сидит  в  своем  любимом
кресле из черного мореного дуба  за  огромным  резным  столом,  украшенным
массивными серебряными подсвечниками,  в  окружении  картин,  доставленных
сюда из знаменитых музеев покоренной Европы, редчайших  книг  из  десятков
библиотек  разных  стран  и  любуется  развешанной  на  стенах  коллекцией
отделанных золотом средневековых мечей.
   "Что ж, - подумал Геринг, - очень скоро я пополню свои коллекции.  Судя
по репродукциям,  в  ленинградском  Эрмитаже  есть  кое-что  заслуживающее
внимания..."
   Но в этот момент голос Гитлера оторвал его от приятных мыслей.
   - Сегодня, после того как стало ясно, что воина с  Россией  практически
выиграна, я хочу объявить вам свое важное решение относительно дальнейшего
хода операций.
   Он  произнес  эти  слова  медленно,  по  очереди  вглядываясь  в   лица
присутствующих.
   - Я объявляю первоочередной задачей овладение Финским  заливом  с  тем,
чтобы обеспечить свободное плавание по Балтийскому морю. Очевидно, если  к
середине июля мы займем Смоленск, то Москва  окажется  в  наших  руках  не
раньше августа. Но еще до этого Лееб должен захватить Петербург и очистить
весь север.
   Гитлер сделал паузу и остановил свой колючий взгляд на Гальдере.
   Генерал ощутил внутреннюю  дрожь.  Манера  Гитлера  останавливать  свой
взгляд на тех, кто придерживается иного, чем он сам, мнения,  была  хорошо
известна начальнику штаба сухопутных войск. Разумеется, фюрер помнил,  что
в  свое   время   он,   Гальдер,   предлагал   основной   удар   направить
непосредственно на Москву.
   - Нам нужен сейчас Петербург, именно Петербург,  в  первую  очередь!  -
громко и, как всегда в  таких  случаях,  опьяняясь  собственными  словами,
произнес Гитлер. - Нам нужен Финский залив, Балтийское море.  Но  дело  не
только в этом. Нам необходимо как можно скорее  соединиться  с  финнами  и
обеспечить левый фланг для наступления на Москву...
   Говоря это, Гитлер не сводил своего взгляда с Гальдера до тех пор, пока
тот не опустил голову.
   -  ...Однако,  -  удовлетворенно  произнес  Гитлер,  отводя  взгляд  от
начальника штаба и  переводя  его  на  Браухича,  который,  как  он  знал,
придерживался той же, что и Гальдер, точки зрения, - я не  уверен  в  том,
что войск, имеющихся у Лееба, будет достаточно для выполнения поставленной
мной задачи...
   Теперь настала очередь Браухича покорно  склонить  голову.  Он  схватил
карандаш и стал поспешно делать заметки в блокноте.
   - ...Поэтому, - продолжал Гитлер, глядя в  пространство,  поверх  голов
присутствующих, - на вечернем заседании  Браухич  доложит  о  возможностях
усиления группировки Лееба за счет армий "Центр". Особое внимание  следует
обратить на скорейшее снабжение танковых групп воспламеняющейся смесью для
огнеметных танков. А теперь запишите мой приказ, Йодль. Кейтель, карту!
   От неожиданности этого резкого,  командного  окрика  монокль  выпал  из
глазной впадины фельдмаршала. Он вскочил, как школьник при вызове строгого
учителя, и услужливо, обеими  руками  передвинул  карту  Северного  фронта
ближе к Гитлеру.
   -  Итак,  -  торжественно  объявил  Гитлер,  -  фон  Леебу   немедленно
форсировать наступление. Подтянуть подвижные соединения сюда, -  он  ткнул
пальцем в карту, - и продвинуть танковый корпус  Рейнхардта  на  Екабпилс.
Подвижным соединениям Хепнера выделить заслон для прикрытия  Крустпилса  -
вот здесь, - он сделал ногтем отметку на карте, - и  начать  стремительное
наступление на Остров и Плескау.  Как  это  называется  по-русски?  Псков.
Таким образом, советские войска в  Прибалтике  будут  отрезаны  и  падение
Петербурга станет фактом ближайших дней. Вопросы?..
   В течение какого-то времени длилось молчание. Затем Гальдер  неуверенно
сказал:
   - Это даже не вопрос,  мой  фюрер...  Я  не  знаю,  можем  ли  мы  быть
убеждены, что наступление на Петербург будет продолжаться теми же темпами,
что и  сегодня.  Несомненно,  что  рано  или  поздно  русские  поймут  наш
замысел...
   - Фантазия, Гальдер! - крикнул Гитлер. - Русские в Петербурге во власти
своих традиционных представлений о противнике и  ждут  основного  удара  с
севера, со стороны Финляндии. И, кроме того, что они могут сделать?!  Путь
к Петербургу с юга для нас открыт! Почти треть всех наших войск мы  бросим
на Петербург!
   И Гитлер, ударив ладонью по карте,  резким  движением  отодвинул  ее  в
сторону.



2

   - ...Что же, следовательно, мы знаем о противнике?.. - негромко и не то
спрашивая, не то размышляя вслух, произнес после долгой  паузы  Жданов.  -
Известно,  что  немцы  наступают  силами  двух  армий  -  шестнадцатой   и
восемнадцатой. Правильно, товарищ Евстигнеев?
   - Так точно, - ответил начальник разведывательного отдела штаба  фронта
комбриг Евстигнеев, небольшого роста, светловолосый, лобастый человек  лет
сорока. Он только что закончил свой доклад и все  еще  стоял,  не  отрывая
взгляда от лежащей перед ним на столе разведывательной карты.
   - Нам пока что  неизвестны  ни  численность  этих  армий,  -  продолжал
Жданов, - ни номера частей, ни вооружение. А все это нам знать необходимо,
и как можно скорее!
   Евстигнеев слегка развел руками.
   - Мы предпринимаем всевозможные меры. Вчера заслали дополнительно наших
людей с радиосредствами в районы  соприкосновения  противника  с  войсками
Северо-Западного фронта. Аналогичные меры приняты по линии НКВД.
   Жданов нажал кнопку звонка и сказал вошедшему дежурному секретарю:
   - Попытайтесь еще раз  соединить  меня  с  Северо-Западным  фронтом.  С
командующим. Используйте все средства военной и гражданской связи.
   - Плохо получается, товарищи,  очень  плохо!  -  сказал  Жданов,  когда
секретарь вышел.
   Все молчали, потому что собравшиеся в кабинете Жданова люди - секретарь
горкома  Васнецов,  командующий  Северным  фронтом  -  так   стал   теперь
называться Ленинградский военный округ - Попов, его  заместитель  Пядышев,
начальник штаба Никишев, его заместитель Королев,  начальник  разведотдела
Евстигнеев и начальник инженерных войск Бычевский - сказали уже  все,  что
могли.
   Было ясно одно: наступающие  на  Северо-Западном  направлении  немецкие
войска имеют несомненное численное превосходство, и части  Красной  Армии,
обороняющие  Прибалтику,   несмотря   на   отчаянное   сопротивление,   не
выдерживают их рассекающих ударов.
   Из далеко не полных данных, полученных из разведывательного  управления
Генштаба, а также  из  штаба  Северо-Западного  фронта,  связь  с  которым
отсюда, из Ленинграда,  уже  к  вечеру  первого  дня  войны  стала  крайне
неустойчивой, вытекал другой грозный  факт:  немцы  обходят  прибалтийскую
группировку  советских  войск  с  юго-востока,  стремясь  отрезать  ее  от
остальных частей Красной Армии, они форсировали Западную Двину и  движутся
к Пскову.
   На финской границе пока спокойно.  Но  сколько  времени  продлится  это
спокойствие? Часы? Дни?..
   Было также известно, что на Крайнем Севере  стоит,  готовая  к  прыжку,
немецкая армия "Норвегия", включающая в  себя  и  финские  соединения.  Ей
противостоит наша 14-я армия. Следовательно, ее трогать с места нельзя.
   К  северу  и  западу  от  Ладожского  озера  и  Карельского   перешейка
сосредоточились две финские армии. Им противостоят 7-я и 23-я наши  армии.
Значит, связаны и они.
   И кто знает, что предпримут в эти часы и дни немцы?  Высадку  десантов?
Массированные воздушные налеты на Ленинград? Намерен ли враг  ограничиться
разгромом прибалтийской группировки и сосредоточить основной удар в центре
фронта - на Москву? Или лавина немецких войск продолжит  свое  движение  с
юга на север, то есть непосредственно к Ленинграду?
   Таков был главный, неумолимый вопрос,  который  возникал  сейчас  перед
каждым, кто сидел в кабинете секретаря ЦК и Ленинградского  обкома  партии
Жданова за этим длинным, узким  столом  для  заседаний,  покрытым  тяжелым
темно-зеленым сукном. И никто из них не мог  ответить  на  этот  и  многие
другие вопросы, касающиеся ближайших намерений противника.
   Они не могли ответить на эти вопросы, потому что меньше недели прошло с
того дня, как началась война, и требовалось время, чтобы точно определить,
с  какими  силами  врага  на  том  или  ином  участке  гигантского  фронта
приходится иметь дело.
   Но тем не менее никто  из  присутствующих  не  сомневался  в  том,  что
необходимо принять экстренные меры на случай,  если  немцам  удастся  и  в
дальнейшем развивать свое наступление.
   Еще накануне возвращения Жданова члены Военного  совета  решили  внести
предложение,  не  предусмотренное  мобилизационным  планом,   предложение,
которое не только накануне войны, но и в первые часы после того,  как  она
разразилась, могло бы показаться необоснованным и даже паническим.
   Это предложение было решено высказать Жданову на  первом  же  заседании
Военного совета с его участием.
   И вот  теперь,  когда  каждый  из  находящихся  в  этой  комнате  людей
внутренне решил, что не уйдет, пока не выскажет того, что  считает  сейчас
самым главным, они ждали, что же скажет Жданов.
   Но Жданов молчал...
   Этот невысокий человек, с одутловатым,  болезненного  цвета  лицом,  на
котором выделялись своим живым блеском умные карие глаза, вообще ничего не
делал поспешно.
   Многие из людей, знавших Жданова не близко, считали его, в  отличие  от
Васнецова, человеком спокойным, никогда не теряющим равновесия,  и  самому
ему очень хотелось не только казаться, но и быть именно таким.  Однако  на
самом  деле  Жданов  был  человеком  горячим,   вспыльчивым   и   безмерно
требовательным и к себе и к людям.
   Именно эта требовательность заставляла его в полной мере  сознавать  ту
величайшую меру ответственности за Ленинград, за миллионы живущих в городе
людей, которая лежала на нем лично.
   И вот теперь, в те долгие минуты, когда всем  собравшимся  здесь  людям
казалось, что  Жданов  просто  ждет,  когда  его  соединят  с  командующим
Северо-Западным фронтом, он напряженно размышлял о том, какое  единственно
правильное решение следует принять перед лицом грозных фактов.
   Именно Ленинграду совсем недавно, во время войны с Финляндией, пришлось
в течение нескольких месяцев быть не только прифронтовым городом, но и тем
центром, из которого осуществлялось непосредственное руководство боями  на
Карельском перешейке. Поэтому теперь, когда началась большая война, Жданов
с особой остротой ощутил нависшую над страной опасность.
   По  дороге  в  Ленинград  из  Сочи,  где  его  застала  война,   Жданов
остановился в  Москве,  чтобы  заехать  в  Кремль.  Сталин  показался  ему
спокойным и уверенным, хотя с нескрываемой  горечью  говорил  о  том,  что
врагу удалось  в  первые  часы  войны  уничтожить  много  наших  самолетов
непосредственно на  аэродромах.  В  его  голосе  проскальзывали  тревожные
нотки, когда он касался положения на Минском направлении.  Тем  не  менее,
судя по всему, Сталин не сомневался, что в ближайшие дни общая ситуация на
фронте резко изменится к лучшему. О судьбе  Ленинграда  вопрос  вообще  не
поднимался, поскольку бои шли в Прибалтике и городу еще ничто не угрожало.
   Но за то короткое  время,  что  прошло  с  момента  беседы  Жданова  со
Сталиным, многое изменилось. И Жданов, с одной стороны все еще находящийся
под впечатлением этой  беседы,  а  с  другой  -  под  воздействием  новых,
неотвратимо надвигающихся грозных событий, сейчас думал о  том,  какое  же
решение, вытекающее из этих событий, следует принять.
   Молчали и все остальные. Прежде чем внести  то  важное  предложение,  о
котором договорились накануне приезда Жданова, они хотели быть уверенными,
что секретарь ЦК и обкома партии, член  Военного  совета  фронта  высказал
все, что должен был им сообщить.
   Однако молчание затянулось, и, когда наконец  дверь  распахнулась  и  в
комнату снова вошел дежурный  секретарь,  все  присутствующие  невольно  с
облегчением вздохнули.
   Секретарь поспешно пересек большой кабинет, подошел к Жданову  и,  чуть
наклонившись, сказал вполголоса, но так, что слышали все:
   - Удалось соединиться. Но  командующего  в  штабе  нет.  Отвечают,  что
генерал в войсках и связь с ним в настоящее время установить невозможно.
   В первое мгновение людям показалось, что Жданов не слышит обращенных  к
нему слов, потому что какое-то время он сидел по-прежнему неподвижно, чуть
опустив голову.
   Затем он сказал:
   - Хорошо. Спасибо. Идите.
   Резко поднял голову, нахмурился, точно упрекая  самого  себя  за  столь
долгое молчание, и твердо проговорил:
   - Итак, товарищи, запомним главное: юг может стать  для  нашего  фронта
важнейшим театром военных  действий.  Следовательно,  подробные  данные  о
группировке немцев, наступающих на Остров, должны быть получены  нами  как
можно скорее. И еще...
   Жданов помедлил немного и продолжал:
   - Будем говорить прямо: на сегодняшний день к встрече врага на юге  мы,
ленинградцы, еще не подготовлены. Не только с военной точки зрения,  но  и
психологически. Мы всегда ждали потенциального противника с севера. Боюсь,
что  сегодня  кое-кто  видит  в   этом   факте   повод   для   внутреннего
самооправдания. Я думаю, что с этим надо кончать. На  объективные  причины
можно было  ссылаться  в  мирное  время...  А  сейчас  нужно  исходить  из
реального положения дел, нужно действовать.
   Он снова умолк. И хотя  никто  из  присутствующих  на  эти  объективные
причины вслух не ссылался, каждый из них понимал, что Жданов прав. Утешать
себя мыслью, что никто не виноват в том, что враг появился там, где его не
ждали и не могли ждать, то есть с юга, было сейчас не  только  бесполезно,
но и вредно, потому что дело теперь заключалось не  в  оправданиях,  не  в
чьем-то личном престиже, но в страшной,  хотя  еще  и  отдаленной  угрозе,
нависающей над городом.
   Именно об этом думал и командующий фронтом Попов, слушая Жданова.
   Он понимал, что совещание близится к концу, что сейчас Жданов предложит
всем разойтись, потому что  через  час  в  его  кабинете  должно  начаться
совещание секретарей райкомов, к которому еще необходимо подготовиться.
   Но именно это обстоятельство и тревожило Попова. Тревожило потому,  что
никто из присутствующих, в том числе и он  сам,  так  и  не  высказал  еще
Жданову того важного предложения, с которым было решено обратиться к нему,
как только он вернется в Ленинград и ознакомится с положением дел. Об этом
же думал начальник инженерных войск фронта  полковник  Бычевский.  Эти  же
мысли владели и заместителем начальника штаба полковником  Королевым.  Его
длительный военный опыт, участие в финской кампании подсказывали ему,  что
Ленинград может оказаться перед  лицом  серьезной  опасности.  И,  готовый
сурово подавить любое проявление панических настроений,  он  считал  своим
долгом до конца настаивать перед командованием на том, что ему,  кадровому
командиру и коммунисту, казалось нужным для пользы дела.
   Но сейчас молчал и Королев, мысленно  ругая  себя  за  то,  что  годами
воспитанное в нем, кадровом военном, чувство субординации не позволяло ему
опережать  своих  непосредственных  начальников  на  столь   ответственном
совещании.
   И вот теперь, когда Королев едва сдерживал себя, чтобы не заговорить, а
Попов с тревогой думал о том,  что  с  минуты  на  минуту  Жданов  закроет
совещание,  и  внутренне  уже  был  готов  взять  слово,  раздался   голос
Васнецова.
   - Андрей Александрович, - произнес он, слегка наклоняясь  к  Жданову  и
выдвигая вперед свои узкие, острые  плечи,  -  не  знаю,  удалось  ли  вам
встретить в Москве Мерецкова - он прибыл  сюда  в  качестве  представителя
Главного командования в воскресенье двадцать второго и был вызван  обратно
в Москву, в понедельник, - но перед отъездом Кирилл  Афанасьевич  высказал
одно важное сообщение, которое мы считаем необходимым вам доложить.
   Васнецов произнес все эти  слова  быстро,  как  бы  не  подчеркивая  их
чрезвычайного значения.
   - Какое предложение? - настороженно  спросил  Жданов,  поворачиваясь  к
Васнецову.
   - Речь идет о выборе и  рекогносцировке  оборонительных  рубежей  между
Псковом и Ленинградом, - на этот раз уже медленнее произнес Васнецов.
   - Где?! - переспросил Жданов и обвел взглядом  присутствующих,  как  бы
спрашивая, не ослышался ли он, и ожидая, что кто-либо  из  них  подтвердит
или опровергнет то, что сказал сейчас Васнецов.
   - Между Псковом и Ленинградом,  -  твердо  повторил  Васнецов  и,  взяв
карандаш, провел его тупым концом по лежащей на  столе  карте.  -  Товарищ
Мерецков советует немедленно вслед за рекогносцировкой развернуть на  этих
рубежах оборонительные работы и привлечь для этого  не  только  инженерные
части,  но  и  местное  население.  Нам  кажется,  что  к  совету  бывшего
начальника Генерального штаба стоит прислушаться. Это наше общее мнение.
   Он с легким стуком  положил  карандаш  на  стол,  откинулся  на  спинку
кресла.
   И хотя в первые мгновения после того,  как  Васнецов  умолк,  никто  не
произнес ни слова, все почувствовали какое-то внутреннее  облегчение.  Над
всеми ими еще довлел годами складывавшийся  образ  военного  мышления,  не
допускавший  даже  предположения,  что  какой-либо  из  крупных  советских
городов может оказаться под угрозой приближения к нему врага. И хотя уже в
первые дни войны такая угроза стала тяжелой реальностью и люди практически
делали уже все от них зависящее, чтобы эту  угрозу  предотвратить,  отбить
натиск врага, тем не менее еще далеко не все решались говорить вслух о  ее
размерах.
   И  поэтому  предложение  строить  оборонительные  сооружения   севернее
Пскова, означавшее, что, несмотря  на  отчаянное  сопротивление  советских
войск, врага можно ожидать в столь близком от Ленинграда районе, при  всем
своем страшном смысле придало нависшей опасности более четкие очертания и,
следовательно, большую  определенность  и  ясность  тем  задачам,  которые
стояли перед командованием фронта.
   Но если собравшиеся  здесь  военные  руководители,  а  также  секретарь
горкома Васнецов уже имели время для того, чтобы свыкнуться с этой мыслью,
то для Жданова, хотя он  отдавал  себе  отчет  в  масштабах  нависшей  над
страной опасности, она явилась неожиданной.
   - Значит, вы полагаете,  что  враг  может  подойти  столь  близко?..  -
медленно, как бы задавая вопрос не  только  присутствующим,  но  и  самому
себе, начал было Жданов, но в этот момент Попов, внутренне осуждавший себя
за то, что не он все-таки внес это предложение, поспешно прервал его:
   - Да, Андрей Александрович! Немцы, как известно, уже  перешли  Западную
Двину. А ведь она на полпути между госграницей и Псковом.
   - Так... - задумчиво сказал Жданов, придвинул к  себе  пачку  "Северной
Пальмиры" и  закурил.  Он  курил  молча,  и  людям,  сидевшим  за  столом,
казалось,  что  Жданов  просто  хочет  отдалить  момент   принятия   столь
серьезного решения. А Жданову в эти минуты мучительно хотелось предугадать
замыслы тех немецких генералов, которые где-то там, далеко,  в  неизвестно
где  расположенных  штабах,  склонялись  сейчас  над   картами,   планируя
дальнейший ход военных операций против Советской страны. Жданов знал,  что
Гитлер и расчетлив и импульсивен, что успехи кружат ему голову и  успешное
продвижение немецких войск на Северо-Западном направлении  может  толкнуть
его на новые, неожиданные, авантюристические решения.
   Он с тревогой думал о том, что происходит в Прибалтике, о том, что  его
уже не первая попытка  связаться  с  командующим  Северо-Западным  фронтом
заканчивается безрезультатно.
   "В войсках... в войсках... Связи не имеем..." -  мысленно  повторил  он
про себя стереотипный ответ, который и на этот раз дали ему из штаба.
   Можно ли надеяться на  то,  что  в  ближайшие  часы  и  дни  обстановка
кардинально изменится и войска  Северо-Западного  фронта  станут  надежным
щитом на пути немецких полчищ?..
   Военную  целесообразность  внесенного  Васнецовым  предложения   Жданов
оценил мгновенно. Однако он столь же быстро оценил и другую  его  сторону,
связанную с привлечением к строительству широких слоев населения.
   Сразу же по возвращении в Ленинград Жданов убедился, что в городе царит
спокойствие. Кроме объявлений и военных плакатов на стенах домов, очередей
у военкоматов, он не заметил  никаких  других  внешних  признаков  особого
положения.
   Магазины торговали бесперебойно, народу  в  них  было  не  больше,  чем
обычно, и улицы выглядели по-прежнему оживленными, хотя в скверах,  парках
и на бульварах люди рыли  щели,  оклеивали  окна  домов  узкими  бумажными
лентами на случай воздушных налетов.
   Но с мыслью о возможности таких налетов  ленинградцы  свыклись  еще  во
время финской войны, когда с первых же дней боев  в  городе  была  введена
светомаскировка.  Тем  более  оправданными  и  закономерными  должны  были
показаться людям мероприятия на случай проникновения  вражеских  самолетов
теперь, когда началась большая война.
   Однако из предложения, внесенного Васнецовым при несомненной  поддержке
командования фронтом,  вытекало  нечто  другое.  Одобрить  его  -  значило
обратиться с призывом к населению и, следовательно, открыто  заявить,  что
немцы могут угрожать Ленинграду  отнюдь  не  только  с  воздуха,  признать
возможность приближения армии врага к городу.
   Обо всем этом напряженно думал  сейчас  Жданов.  Он  старался  мысленно
охватить,  предусмотреть  все  возможные  последствия  шага,  решиться  на
который ему предлагали.
   Васнецов как будто угадал его мысли и сомнения.
   - Андрей Александрович! - сказал он. - Еще до того, как официально была
объявлена  мобилизация,  в  военкоматы  поступили  тысячи   заявлений   от
ленинградцев. После речи Молотова я объехал ряд военкоматов.  И  в  каждый
попадал с трудом из-за очередей.  В  моральном  духе  ленинградцев  мы  не
сомневаемся ни минуты!
   Последние слова Васнецов произнес громко и даже запальчиво.
   - Никто не сомневался в состоянии морального духа ленинградцев, товарищ
Васнецов, - строго заметил Жданов.
   -  Я  понимаю,  Андрей  Александрович,  все  понимаю,  -  усилием  воли
заставляя себя успокоиться, произнес Васнецов. - Я  только  хочу  сказать,
что чем больше конкретных задач по обороне будет поставлено перед  людьми,
тем выше будет их боевая готовность.
   Он сделал паузу и, наклонясь через стол к Жданову, продолжил уже совсем
негромко:
   - А вот если мы создадим у народа впечатление, что все  сделает  только
армия и людям беспокоиться нечего, а потом выяснится,  что  враг  прет  на
Ленинград, - вот тогда за моральное состояние будет трудно поручиться!
   Он встал, сделал несколько шагов по комнате,  потом  остановился  перед
Ждановым и сказал уже обычным, будничным голосом:
   - Кстати, горвоенком и  секретари  Кировского  и  Московского  райкомов
просят решить на бюро вопрос, что делать с  добровольцами.  Их  записалось
огромное количество, каких-либо определенных директив нет.
   Жданов молча, напряженно слушал Васнецова.
   - Каково мнение оперативного управления  штаба?  -  спросил  он,  когда
Васнецов кончил.
   Встал Королев.
   - Товарищ член Военного совета, - сказал  он,  заметно  волнуясь,  -  я
служу в округе, как и товарищ Евстигнеев, уже двадцать лет. Здесь же,  под
Ленинградом, воевал в гражданскую...
   - Вам нет необходимости напоминать свою биографию, товарищ  Королев,  -
перебил его Жданов, - обком ее знает...
   - Я позволил себе сказать об этом, товарищ член Военного совета, - чуть
громче произнес Королев, расправляя плечи и одергивая гимнастерку, - чтобы
напомнить о другом. О  том,  что  Остров  и  Псков  -  это,  так  сказать,
традиционное направление любого вражеского наступления через Прибалтику  к
Питеру.  Вспомните  Юденича,  интервентов,  историю  гражданской  войны...
Товарищ Васнецов прав. Надо строить...
   Жданов  снова  взял  папиросу,  закурил,  сделал  несколько  торопливых
затяжек и, положив папиросу на край пепельницы, твердо сказал, обращаясь к
Пядышеву,  в  компетенцию  которого  еще  в  мирное  время  входило  общее
руководство  разработкой  планов  строительства  укрепленных  районов   на
территории округа:
   - Покажите точно район предполагаемого строительства.
   Все сидящие за столом оживились, торопливо сдвигая  в  дальнюю  сторону
стола разведывательную карту, в то время как полковник Бычевский  поспешно
расстилал новую, с уже нанесенными рубежами предполагаемых укреплений. Все
склонились над картой. В тишине раздался голос  Пядышева,  докладывающего,
где намечается создать линию обороны  и  какого  рода  необходимо  строить
укрепления.
   - Товарищ Пядышев,  -  прервал  его  Жданов,  -  мы  сейчас  говорим  о
строительстве. Но есть другой вопрос, не менее важный: кто будет оборонять
рубежи? - Он придвинул к себе карту, взял карандаш и продолжал: -  До  сих
пор основные силы нашего фронта сосредоточивались на северном фасе обороны
Ленинграда, от Карельского перешейка до Мурманска. Верно? - обратился он к
Попову, но вопрос этот был уже чисто риторическим,  поскольку  все  хорошо
знали, что дело обстоит именно так.
   Попов молча кивнул.
   - Следовательно, - продолжал Жданов, - мы сможем  перебросить  какую-то
часть войск на новое, южное  направление,  только  изъяв  их  откуда-то  с
северного участка. Вы отдаете себе в этом отчет? - Он  снова  обратился  к
Попову.
   - Несомненно, - подтвердил тот. - Если нельзя рассчитывать на  то,  что
при вашем содействии, Андрей Александрович, Ставка выделит нам  что-то  из
своих резервов... - Он увидел, как нахмурился Жданов, слегка развел руками
и уже тише сказал: - Тогда нам придется перебросить  на  юг  хотя  бы  две
дивизии с Петрозаводского направления.  Рискованно,  но  на  это  придется
пойти...
   - Есть еще один вариант, - вступил в разговор начальник штаба  Никишев,
- согласно мобплану, мы  формируем  сейчас  две  дивизии  -  стрелковую  и
горнострелковую. Формирование закончится дня через два. Мы  можем  бросить
их не на север, как предполагалось по плану, а на  новую,  южную  позицию,
Некоторые ресурсы придется,  видимо,  черпать  и  за  счет  военно-учебных
заведений. Если, разумеется... - Никишев сделал паузу.
   Жданов настороженно и вопросительно посмотрел на него.
   - Если... - нерешительно сказал Никишев после короткой паузы, - если не
произойдет другое...
   - Что? - быстро спросил Жданов.
   - Ну... если  не  произойдет  перелома  и  войска  Северо-Западного  не
остановят противника, - произнес, не глядя на Жданова, Никишев.
   - Так... - проговорил Жданов. Потом спросил: - Скажите, товарищ  Попов,
и вы,  товарищ  Никишев,  словом,  все  вы,  товарищи,  скажите,  со  всей
откровенностью, как коммунисты и военные люди: как вы считаете, у нас есть
основания надеяться на такой перелом в ближайшее время?
   Наступило молчание.
   - Хорошо, - как бы подводя итог этому молчанию, сказал Жданов. - Пусть,
как на военных советах старого времени, слово возьмет младший  по  званию.
Ваше мнение, товарищ Королев?
   Королев встал.
   - Товарищ член Военного совета, - произнес он громко  и  решительно,  -
оперативные данные, которыми мы располагаем, не дают оснований надеяться в
ближайшее время на такой перелом.
   Он одернул гимнастерку и сел.
   - Так... - снова повторил Жданов. - Как остальные?
   - Это наше общее мнение, Андрей Александрович, - негромко сказал Попов.
   Жданов встал, подошел к висящей на стене карте Ленинградской области  и
долго на нее смотрел. Потом  вернулся  к  столу  и,  не  садясь,  спросил,
обращаясь к Пядышеву:
   - Значит, вы полагаете, что со строительством укреплений одним  войскам
не справиться, даже если мы пойдем на срочную переброску  двух  дивизий  с
севера?
   - Воинские части смогут решить эту задачу, - ответил Пядышев, -  только
в том случае, если Ставка даст нам дополнительно военно-инженерные  войска
из резерва. - Он сделал короткую паузу и добавил: - Однако, насколько могу
судить, на это надежды нет.
   - Да, на это надежды нет... -  задумчиво  повторил  Жданов.  -  Что  ж,
придется привлечь население, - решительно и твердо сказал он.
   Неожиданно резким движением он повернулся и  направился  к  письменному
столу, возле которого был маленький низкий столик со стоящими на нем в два
ряда телефонами. Сняв трубку одного из  них,  он  медленно  набрал  четыре
цифры на диске.
   - Товарищ Поскребышев? - спросил он через мгновение. - Жданов. Хотел бы
поговорить с товарищем Сталиным.
   И хотя уже в тот момент, когда Жданов положил руку на трубку  телефона,
в кабинете воцарилась тишина, теперь, после первых его слов, она стала еще
ощутимей, весомей.
   Все, кроме Васнецова и Попова, чуть  приподнялись,  как  бы  спрашивая,
следует ли им уйти, но Жданов сделал им знак рукой, предлагая остаться.  В
течение какого-то времени, показавшегося всем очень долгим,  Жданов  молча
прижимал трубку к уху. Потом слегка склонился над столиком и сказал:
   - Товарищ Сталин, Военный  совет  полагает  необходимым  срочно  начать
строительство оборонительного рубежа в районе Луги.
   Жданов произнес все это не  поздоровавшись,  без  всяких  вступительных
слов, точно продолжая начатый разговор.
   Несколько секунд он молчал, слушая ответные слова Сталина  и  прикрывая
левой рукой микрофон трубки. Потом сказал:
   - Нет. Речь идет о строительстве рубежей в полутораста километрах к югу
от Ленинграда... Вы имеете перед собой карту?.. По  реке  Луге,  почти  на
всем ее протяжении, а затем...
   Он сделал едва заметное движение головой в сторону  длинного  стола,  и
Пядышев поспешно перенес карту на письменный стол,  возле  которого  стоял
теперь Жданов.
   - ...а затем, - повторил он, склоняясь над картой, - по линии  Мшага  -
Шимск, до озера Ильмень.
   Жданов снова умолк. Каждому из  присутствующих  больше  всего  хотелось
сейчас услышать, что говорит в ответ Сталин, но из трубки, которую  плотно
прижимал к уху Жданов, до них не доносилось ни единого звука.
   Наконец Жданов сказал:
   - Проблема, товарищ Сталин, заключается в том,  что  для  строительства
рубежей такой протяженности у нас не хватит свободных  воинских  частей...
Нет, нет, я понимаю, на это мы не рассчитываем. Есть предложение  привлечь
к строительству широкие слои населения и...
   Жданов неожиданно умолк.
   И тогда все увидели, как его бледное, одутловатое лицо стало  розоветь.
Он медленно выпрямился.
   И опять прошло несколько бесконечно долгих мгновений, прежде чем Жданов
снова заговорил:
   - Мы все понимаем, товарищ Сталин. И тем не  менее  обстановка  требует
пойти на это. Немцы находятся примерно  на  полпути  между  госграницей  и
Псковом. По данным, полученным из Генштаба, и сведениям нашей разведки...
   По-видимому, Сталин опять прервал Жданова,  потому  что  он  умолк,  не
закончив фразы. Его короткие пальцы, сжимающие трубку, побелели.
   - Я убежден, - снова  заговорил  Жданов  настойчиво,  -  что  партийная
организация нас поймет. И население тоже. Нам легче  будет  объяснить  все
это сейчас,  чем  тогда,  когда  люди  спросят,  почему  не  было  принято
необходимых мер. Мы уверены, что...
   Он снова замолчал. Стало слышно его тяжелое, астматическое дыхание.
   Неожиданно Жданов произнес громко и даже резко:
   - Мы все же полагаем и просим вас...
   И опять Жданову не удалось закончить фразу.
   Он стоял молча, потом отнял трубку  от  уха,  медленно  положил  ее  на
рычаг.
   Все напряженно смотрели на него.
   Жданов понимал: они ждут. Но не  было,  пожалуй,  ни  одного  человека,
которому Жданов счел бы возможным в точности повторить все то, что говорил
ему сейчас Сталин.
   Жданов был в дружеских, даже в  близких  отношениях  со  Сталиным,  его
решения и мнения  считал  единственно  правильными,  а  отрицательных  его
сторон или не замечал, или никогда не считал их  таковыми.  Жданов  всегда
брал пример со Сталина. Во всем.
   Сталин с дружеским  доверием  относился  к  Жданову.  Но  на  этот  раз
разговаривал с ним неожиданно резко.
   Однако не в этом заключалась причина того, что Жданов решил  никого  не
посвящать в детали их разговора, - вопросы самолюбия не  играли  для  него
никакой роли, когда дело касалось Сталина.
   И не поэтому молчал сейчас Жданов, что Сталин не сразу дал согласие  на
привлечение гражданского населения к строительству оборонительных рубежей,
- в конце концов,  его  возражения  совпадали  с  теми,  которые  мысленно
выдвигал сам Жданов, когда тщательно взвешивал все "за" и "против".
   Главное состояло в том, что он впервые почувствовал в голосе Сталина, в
его необычно резком тоне особую  встревоженность,  которой  не  ощущал  во
время недавней личной встречи. "Плохо с Минском! - бросил, повысив  голос,
Сталин. - Положение очень серьезное... а ты еще хочешь устроить  панику  в
Ленинграде".
   И в этих словах "Плохо с Минском!"  и  "Положение  очень  серьезное..."
Жданову послышалось тревожное обобщение: за  то  короткое  время,  которое
прошло с момента, когда они виделись, положение резко ухудшилось.
   Обо всем этом думал сейчас Жданов, стоя у столика с телефонами.
   Наконец он повернулся и глухо сказал:
   -  Товарищ  Сталин  дал  согласие...  Вопрос  о  привлечении  населения
поставим сегодня же  на  совещании  секретарей  райкомов.  Товарищ  Сталин
предупредил, что, прежде чем начинать такое строительство,  надо  провести
серьезную разъяснительную работу. Я уверен, что ленинградцы нас  поймут  и
поддержат. Кроме того, я хочу вам  сообщить,  что  товарищ  Сталин  обещал
перебросить  в  район   Острова   дивизию   из   резерва.   Положение   на
Северо-Западном фронте ему известно. Далее. Сейчас в ЦК  готовится  важная
директива. Очевидно, мы получим ее через день-два. Речь идет о том,  чтобы
все, что возможно, эвакуировать из прифронтовых районов в глубь страны.  А
то, что нельзя вывезти, уничтожать. Ничего не оставлять врагу. Ничего, что
могло бы его поддержать, усилить. Ни  действующих  заводов,  ни  хлеба  на
полях, ни скота. Взрывать, сжигать все, что не  можем  эвакуировать.  Скот
угонять. Другого выхода нет,  пока  нам  не  удастся  остановить  врага  и
погнать его вспять... Но мы погоним его! -  неожиданно  звонко  воскликнул
Жданов. - Погоним! Не сегодня, не завтра... но погоним!
   Он решительно подошел к письменному столу, сел  в  кресло,  подвинул  к
себе лист чистой бумаги и сказал уже своим обычным тенорком:
   - Вопросами строительства оборонительных сооружений по партийной  линии
будет заниматься Васнецов. Далее. Сегодня вечером мы  соберемся  и  решим,
кто будет отвечать за закладку баз для партизанских отрядов и диверсионных
групп в тылу врага. - Он посмотрел на круглые настенные часы. - Все. Через
двадцать минут начнем совещание секретарей...
   Когда  все  ушли,  Жданов  нажал  кнопку  звонка.  Вошел  его  помощник
Кузнецов. Он увидел, что Жданов сосредоточенно и быстро  пишет  что-то  на
листе бумаги.
   Кузнецов с блокнотом в руках подошел к письменному столу.
   - Вот что, Александр  Николаевич,  -  откладывая  карандаш  в  сторону,
сказал Жданов, - позаботьтесь, пожалуйста, чтобы  была  обеспечена  полная
сохранность ленинской  комнаты  в  Смольном...  Ну,  на  случай  воздушных
налетов. Надо все, к чему имел непосредственное отношение Владимир  Ильич,
заранее перенести в бомбоубежище.
   Он умолк. Кузнецов сделал пометку в блокноте, несколько мгновений ждал,
не будет ли какого-либо продолжения, потом спросил:
   - Это все, Андрей Александрович?
   - Нет, это не все, - не сразу ответил Жданов. - Подготовьте совместно с
товарищем Васнецовым проект решения Военного совета...
   Он взял карандаш, постучал им по стеклу, покрывающему письменный стол.
   - ...Проект  решения  о  приостановлении  строительства  Ленинградского
метрополитена и Верхне-Свирской ГЭС.  Механизмы  передать  в  распоряжение
штаба фронта для использования на строительстве оборонительных рубежей.
   Кузнецов торопливо начал  делать  пометки,  но  не  сводил  взгляда  со
Жданова. Он видел, что на лбу его появились капельки пота,  а  лицо  стало
еще более землистым, чем обычно. Жданов тяжело дышал.
   - Разве вам что-нибудь неясно? - спросил  он,  видя,  что  помощник  не
уходит, и голос его прозвучал неожиданно тихо.
   И в этих словах Кузнецов, много лет проработавший со  Ждановым,  уловил
нечто такое, чего не  расслышал  бы  никто  другой:  просьбу  не  задавать
никаких вопросов. Но Кузнецов не  выполнил  этой  молчаливой  просьбы.  Он
считал, что имеет на это право не только как многолетний помощник Жданова,
но как ленинградец, как коммунист. Поэтому  он  спросил  так  же  тихо,  с
трудом произнося слова:
   - Значит, положение столь серьезно?
   Жданов в упор посмотрел на  него.  Темные  глаза  его  сузились,  брови
сдвинулись.
   - Это война, Александр Николаевич, - глухо сказал Жданов, - война не на
жизнь, а на смерть. Впрочем,  смерть  нам  нэ  нужна.  А  за  жизнь  будем
драться. Поторопитесь с проектом решения.


   Вечером того же дня работники оперативного и инженерного отделов  штаба
фронта получили указание  готовить  расчеты  строительства  оборонительных
рубежей на реке Луге.
   Среди них был и майор Звягинцев. Как и все остальные  работники  штаба,
он не знал,  сколь  трудные  размышления  предшествовали  принятию  этого,
поначалу ошеломившего его задания.
   И только, поздно ночью, выйдя  из  кабинета  Жданова,  куда  был  столь
неожиданно вызван, Звягинцев понял размеры угрозы, нависающей над городом.



3

   Над расчетами  строительства  Лужской  оборонительной  полосы  работала
большая группа штабных командиров и военных инженеров.
   Это была трудоемкая работа.  Она  требовала  учета  рельефа  местности,
определения необходимого количества рабочих рук, строительных  материалов,
автотранспорта, различных механизмов. И закончить ее надо было в считанные
дни.
   На Звягинцева была возложена задача произвести все необходимые  расчеты
по строительству оборонительных  сооружений  на  центральном  участке  той
самой, пока существующей лишь на картах, схемах и в цифрах линии,  которой
предстояло протянуться на многие десятки километров от Нарвы и  Кингисеппа
на юго-восток до озера Ильмень и Новгорода.
   Однако когда Звягинцев сдал свои  расчеты,  карты  и  схемы  начальнику
инженерных войск Бычевскому, то неожиданно получил новое задание.
   Оно вытекало из решения командования не только построить оборонительные
сооружения на Лужской позиции, но и создать перед  ней  на  ряде  участков
минное предполье.
   Оборудовать такое предполье перед центральным участком и было  поручено
теперь Звягинцеву. Минные поля должны были  послужить  преградой  на  пути
противника непосредственно к Лужской оборонительной линии.
   Звягинцев хотел  как  можно  скорее  выехать  туда,  к  реке  Луге.  Но
отправиться  к  месту  назначения  немедленно  он  не  мог,   потому   что
необходимого  количества  мин  и  взрывчатки  ни  на  складах   управления
инженерных войск, ни во Взрывпроме собрать не удалось.
   Генерал Пядышев сказал в ответ на жалобы Звягинцева:
   - Вы прекрасно знаете, майор, что предполье будет строиться  не  только
на вашем участке. Для вас мы выделили все, что было возможно.
   - Но, товарищ генерал, - упрямо возразил Звягинцев, - вы сами говорили,
что обратились в Главное управление. Мой участок - центральный. Дайте  мне
хотя бы часть того, что пришлет Москва.
   Пядышев резким движением  открыл  ящик  письменного  стола,  не  глядя,
выхватил оттуда какую-то бумажку и протянул ее Звягинцеву со словами:
   - На, читай, тайны не делаю!
   Звягинцев взял бумажку, оказавшуюся телеграфным бланком, и прочел:

   ПОКРЫТИЕ ВАШИХ ПОТРЕБНОСТЕЙ ИЗ ЦЕНТРА ИЛИ ПО ПЛАНУ ЦЕНТРА
   СЕЙЧАС НЕВОЗМОЖНО ТЧК ЕСТЬ БОЛЕЕ ВАЖНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ЧЕМ ВАШЕ
   ТЧК ОРГАНИЗУЙТЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МЕСТНЫХ РЕСУРСОВ ТЧК

   Далее следовала подпись.
   Звягинцев растерянно пожал плечами и медленно положил бланк на стол.
   - Свяжитесь с горкомом, - сказал Пядышев, кладя  телеграмму  обратно  в
стол. - Товарищи Жданов и Васнецов обещали помочь.
   - Разрешите один вопрос, товарищ генерал.
   - Да.
   - В батальоне, который назначен в предполье, есть специальный  взвод  с
новой техникой - управления взрывом по радио.
   - Знаю об этом. Что вы хотите?
   - Право боевого  применения  этой  техники  предоставляется  только  по
специальному решению командования фронтом. Я прошу такого  разрешения  мне
на чрезвычайный случай.
   Пядышев заколебался, потом махнул рукой:
   - Хорошо. Доложишь об этом Бычевскому. А я скажу командующему  фронтом.
Но имей в виду - только на  чрезвычайный  случай!  Приборы  береги  больше
своей головы.
   Звягинцев помчался в Смольный, к Васнецову.
   Измученный круглосуточной работой, с  красными,  воспаленными  глазами,
Васнецов предупредил Звягинцева, что сможет  уделить  ему  лишь  несколько
минут. Он тотчас же распорядился вызвать заведующего промышленным  отделом
горкома.
   Пока  того  искали,  Звягинцев  воспользовался   моментом   и   спросил
Васнецова, каково положение на соседнем фронте.
   - Плохо, - резко ответил Васнецов. - На правом  берегу  Западной  Двины
враг захватил обширный плацдарм. И выбить его оттуда не удается. Я не хочу
сгущать краски. Но вы должны знать, сколь важны для нас Лужские рубежи.
   Он склонился над столом, приближаясь к сидящему напротив Звягинцеву, и,
чуть понизив голос, продолжал:
   - Двадцать седьмая армия Северо-Западного  фронта  отходит  на  Опочку,
открывая противнику дорогу на Остров.
   - Как, без боя?! - воскликнул Звягинцев.
   - С боями. С тяжелыми, кровопролитными боями. Мы  не  можем  ни  в  чем
упрекнуть ни бойцов, ни  командиров.  Тысячи  наших  людей  уже  предпочли
смерть поражению. Но остановить врага пока что не удается... У них  больше
военного опыта. Больше  танков.  Больше  самолетов.  Больше  автоматов.  И
скрывать это от вас я не хочу. Мы  проходим  сейчас  кровавый  университет
войны. Сегодня у нас уже больше оружия, чем вчера.  Завтра  будет  больше,
чем сегодня. Наши заводы работают день и ночь. Люди сутками не  уходят  из
цехов.  Через  несколько  дней  на  Лужскую  линию  выйдут  десятки  тысяч
ленинградцев. И если случится так, что враг  дойдет  до  Луги,  он  должен
найти там свою могилу.
   Заведующий  промышленным  отделом  горкома,  которого  вызвал  к   себе
Васнецов, с такими  же  красными  от  бессонницы  глазами,  как  у  самого
Васнецова, но подчеркнуто спокойный  и  медлительный  в  разговоре,  выйдя
вместе со Звягинцевым в приемную,  неторопливо  внес  в  свою  потрепанную
записную книжку названные майором цифры и наименования. Потом сказал,  как
бы размышляя вслух:
   -  Взрывчатку,  пожалуй,  еще  раз  поскребем   на   законсервированных
строительствах. А  заказ  на  мины  попробуем  распределить  по  городским
предприятиям.
   - "Распределить"?.. - с отчаянием воскликнул  Звягинцев.  -  Но  время,
время!..
   -  Хочешь  сказать  -  дороже  денег?  -  с  усталой  улыбкой  произнес
заведующий отделом. - Что ж, эту истину, надо полагать, сейчас усвоили  не
только военные...
   ...Не прошло и суток, как взрывчатка и корпуса для  мин  в  количестве,
достаточном для начала  работ  на  Лужской  позиции,  были  отправлены  на
склады.
   Правда, это были не обычные, "уставные" мины: из-за отсутствия  готовых
специальных штампов не удалось сделать металлические корпуса, и  Звягинцев
на свой страх и риск предложил делать деревянные.
   Но так  или  иначе,  менее  чем  через  двадцать  четыре  часа  рабочие
предприятий,  никогда  раньше  не  производивших  вооружение,   изготовили
корпуса,  вполне  годные  для  использования,  и  теперь  уже   ничто   не
задерживало Звягинцева в Ленинграде: в ближайшее время он мог выехать.
   Но неожиданно это "ближайшее время" сжалось,  спрессовалось  в  часы  и
минуты.  Ибо  именно  в  эти  часы  далеко  отсюда,   в   восточнопрусском
Растенбургском, лесу, в окутанном  проволочными  заграждениями,  прикрытом
густыми кронами  столетних  деревьев  "Логове  волка"  опьяненный  первыми
военными  успехами  невысокий,  непропорционально  сложенный  черноволосый
человек, столь далекий по всему своему облику от милого его сердцу  образа
"белокурой бестии", принял решение форсировать наступление  на  Ленинград.
Разумеется, ни командование Северного фронта, ни тем  более  Звягинцев  не
знали и не могли ничего знать об этом решении,  которое  должно  было,  по
замыслу Гитлера, приблизить победоносное окончание войны.
   Но вот из телеграфных аппаратов "Бодо" и "СТ",  расположенных  в  штабе
Северного фронта, точно змеи,  стали  выползать  узкие  бумажные  ленты  с
сообщениями, что активизировались финны. Одновременно Москва  предупредила
о возрастающей опасности  с  юго-запада  и  теперь  уже  сама  потребовала
форсировать строительство оборонительных линий.
   Военный совет Северного фронта  во  исполнение  приказа  Ставки  принял
решение всемерно ускорить строительство  оборонительных  рубежей  на  реке
Луге. И поэтому Звягинцеву пришлось  выехать  к  месту  своего  назначения
немедленно.
   ...Перед тем как покинуть штаб и отправиться в район Кировского завода,
где  в  казармах  располагался  выделенный  в  его  распоряжение  батальон
инженерных войск, Звягинцев решил позвонить домой  к  Вере,  спросить,  не
вернулась ли она.
   К телефону подошла ее мать. Узнав, кто говорит,  она  обрадовалась,  но
уже в следующее мгновение расплакалась и долго не могла  успокоиться.  Она
рассказала, что дочери все еще нет, что муж - Иван Максимович - на  заводе
и домой почти не заходит, и она просто не знает, что делать... "Боязно мне
одной, Алеша, милый, - сквозь слезы говорила она, - третью ночь к  соседке
спать ухожу..."
   Звягинцев, как мог, утешил  старую  женщину,  посоветовал  дать  дочери
телеграмму с требованием возвращаться немедленно и, услышав, как она снова
расплакалась, стал нарочито спокойно и даже  беспечно  убеждать,  что  нет
никаких оснований для волнений, поскольку те места, где находится Вера, от
фронта очень далеки. Эти слова давались Звягинцеву нелегко, но мать  Веры,
видимо, ничего не заметила.
   Повесив трубку, Звягинцев  почувствовал,  что  не  может  справиться  с
охватившей его тревогой. Он мысленно успокаивал себя,  убеждал,  что  Вера
вернется самое позднее через два-три дня, а за это время конечно же ничего
катастрофического не может случиться...
   Но интуитивно Звягинцев ощущал, что при нынешнем  положении  дел  может
произойти  и  нечто   непредвиденное,   и   тогда   это   "нечто"   станет
непосредственной угрозой жизни Веры.  И  снова  все  его  мысли,  тревоги,
сомнения сконцентрировались в одном непреодолимом желании: ехать, ехать, и
как можно скорее.
   Все указания и документы были  получены,  со  всеми,  кроме  полковника
Королева, которого Звягинцев не застал на месте, он попрощался.
   Звягинцев позвонил в гараж, назвал номер машины, которую выделили в его
распоряжение, подхватил маленький, обитый дерматином чемодан  и  вещмешок,
взял планшет, снял с вешалки шинель и вышел из своего кабинета,  сознавая,
что вступает в новый, ответственный и тревожный период жизни.
   Шофером выкрашенной в грязно-зеленый цвет  "эмки"  оказался  тот  самый
молодой, с белесыми глазами и  в  лихо  сдвинутой  почти  до  левой  брови
пилотке сержант, который так недавно вез Звягинцева по ночному  Ленинграду
в Смольный, к  Жданову,  всю  дорогу  допытываясь,  правда  ли,  что  наши
высадили крупный десант под Берлином.
   Увидев выходящего из ворот Звягинцева, он выскочил из машины  и  с  тем
особым  шиком,  который  отличает  молодых,  но  ретивых   красноармейцев,
откозырял:
   - Товарищ майор, сержант Разговоров прибыл в ваше распоряжение.
   Хотя Звягинцев и  был  внутренне  доволен,  что  судьба  свела  его  со
знакомым, он никак  не  проявил  этого  внешне,  хорошо  зная,  как  можно
разбаловать подчиненного, и особенно шофера, если с самого начала признать
его право на особое положение. Он сказал сухо и строго:
   - Продовольствием запаслись?
   - Так точно, на пять суток! - весело ответил водитель.
   - Шинель, оружие? - продолжал спрашивать Звягинцев, заглядывая в кабину
и видя, что на сиденье ничего нет.
   - А как же, товарищ майор! - с притворной обидой воскликнул Разговоров,
но тут же снова широко улыбнулся. - Не к  теще  на  блины  едем!  Карабин,
скатка, противогаз,  сухой  паек  -  все  там,  за  спинкой  сиденья,  где
инструмент.
   Он, видимо, испытывал явное удовольствие от того, что все  предусмотрел
и теперь может ясно и четко ответить на любой вопрос майора.
   - Место карабина не за  спинкой,  а  в  кабине,  под  рукой,  -  сказал
Звягинцев все еще строго, но с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.
   - Учту, товарищ майор!
   - Тракторную улицу знаешь? - спросил Звягинцев.
   - Это в районе Кировского? - спросил Разговоров.
   - Да. Вот давай туда, на Тракторную, в казарму.
   -  Есть  на  Тракторную!  -  весело  откликнулся  Разговоров  и  резким
движением включил зажигание.


   В казарму Звягинцев прибыл уже под  вечер  и  был  встречен  командиром
отдельного инженерного батальона капитаном Суровцевым.
   О том, что батальон поступает в распоряжение майора Звягинцева, капитан
знал и теперь был уверен, что майор прибыл для предварительного разговора.
Он отдал рапорт и  доложил,  что  его  заместитель  по  политчасти  сейчас
проводит в клубе политзанятия по разъяснению решения обкома о формировании
частей народного ополчения.
   Затем Суровцев провел Звягинцева в штаб и, приглашая майора занять стул
командира за столом, сам устроился сбоку, на табуретке.
   - Итак, - усаживаясь и кладя на стол свой планшет, сказал Звягинцев,  -
выступаем сегодня в ночь.
   - Как? Сразу же и выступаем? - недоуменно переспросил Суровцев.
   Звягинцев строго поглядел на сидящего рядом  с  ним  человека.  Капитан
Суровцев был молод, высок и худ, с веснушками на щеках, с  большими,  чуть
оттопыренными ушами.
   Заметив на себе недовольный взгляд  Звягинцева,  Суровцев  покраснел  и
закашлялся. Он впервые  видел  этого  светловолосого,  крепко  сбитого  и,
казалось, вросшего в военную форму майора. "Интересно,  сколько  ему  лет?
Вряд ли больше тридцати". Он украдкой, исподлобья, оценивающе поглядел  на
Звягинцева. Загорелое, обветренное лицо, резко  очерченные  скулы,  густые
темные брови почти сходятся на переносице.
   "Знаю я этих штабных майоров, - подумал  Суровцев,  -  сваливаются  как
снег на голову. "Доложите", "действуйте", "об исполнении донести", "можете
быть свободны"..."
   - Разрешите ознакомиться с заданием, -  подчеркнуто  официально  сказал
Суровцев.
   - Разумеется, - сухо ответил Звягинцев. Он был недоволен собой,  потому
что, бегая по предприятиям и стройкам, не успел предварительно побывать  в
батальоне, познакомиться с командирами и составить о них мнение, недоволен
этим очень уж молодо  выглядевшим  капитаном,  который  наверняка  недавно
получил и "капитана" и батальон. - Разумеется, - повторил Звягинцев, -  но
прежде  всего  прошу  сообщить,   сколько   потребуется   времени,   чтобы
подготовить батальон к выступлению.
   И он, отдернув рукав гимнастерки, посмотрел на  часы.  Суровцев  быстро
просунул  руку  под  полу  гимнастерки,  вытащил   из   брючного   кармана
металлические карманные часы, взглянул на них и сказал:
   - Два часа, товарищ майор. В двадцать два тридцать можем быть готовы. -
Он спрятал часы обратно  в  брючный  карман  и  тут  же  добавил,  как  бы
извиняясь: - Понимаете, у командиров - семьи...
   - Хорошо, значит, в двадцать три ноль-ноль, -  прервал  его  Звягинцев,
сознавая, что два часа - это срок минимальный, и  накидывая  еще  тридцать
минут. - Надо  забрать  со  склада  взрывчатку  и  мины.  Об  инструменте,
продовольствии ну и так далее я не говорю, это вам, конечно, ясно.
   Он произнес последние слова скороговоркой, давая понять Суровцеву,  что
эти отпущенные ему два с половиной часа должны быть употреблены отнюдь  не
только на то, чтобы собрать отлучившихся к семьям командиров.
   Но Суровцев лишь поспешно кивал  головой  и,  когда  Звягинцев  кончил,
сказал:
   - Ясно, товарищ майор.
   "Все ему ясно!" - подумал Звягинцев, испытывая смутное недовольство  от
видимой готовности Суровцева со всем соглашаться и далеко не будучи уверен
в его способности  выполнить  все,  что  обещает.  "Знаю  я  этих  молодых
комбатов, - "ясно, товарищ  майор",  "так  точно",  "будет  исполнено",  -
главное, быстро ответить, а там - разберемся..."
   Звягинцев посмотрел на Суровцева. Тот сидел выпрямившись, на  лице  его
была написана готовность не пропустить ни одного слова из того, что скажет
Звягинцев.
   И вдруг без всякой связи с предыдущим Звягинцев подумал:
   "А какого черта я им недоволен?  Какие  у  меня  для  этого  основания?
Откуда этому комбату знать, почему  решение  выступать  было  принято  так
поспешно и почему я, думая, что имею еще два-три дня в запасе, не  приехал
в батальон раньше? И, в конце концов, какой он есть, этот капитан, таков и
есть. Мне с ним работать".
   Он спросил:
   - У тебя, комбат, карта с собой?
   - Так  точно,  товарищ  майор,  -  поспешно  ответил  Суровцев  и  стал
расстегивать планшет.
   Вытащив сложенную вчетверо карту, он  начал  было  разглаживать  ее  на
столе. Но Звягинцев, едва взглянув на карту, сказал:
   - Отставить. Нам нужен сейчас не Карельский перешеек, а  район  Луги  -
Пскова.
   - Лу-уги? - недоуменно повторил Суровцев.
   Звягинцев промолчал.  Но  он  знал,  что  теперь  до  самого  конца  их
разговора этот комбат будет повторять  про  себя  слово  "Луга"  и  думать
только о нем.
   Он станет отвечать на вопросы, произносить уставные формулы и,  в  свою
очередь,  спрашивать  о  минах,  взрывчатке,  инструменте...  Но  простое,
двусложное слово "Луга" будет при этом,  точно  дятел,  стучать  в  висках
Суровцева. "Луга... Луга... Луга... - станет повторять он про себя.  -  Но
почему Луга? Какая опасность может грозить  этому  городу,  расположенному
менее чем в полутора сотнях километров к югу от Ленинграда?.."
   - Ладно, капитан, - более резко, чем ему хотелось бы, сказал Звягинцев,
- удивляться будешь потом. А пока - гляди.
   И он, вынув из планшета свою карту, развернул  ее  и  положил  на  стол
поверх той, первой.
   Суровцев оторопело смотрел на него. Он то раскрывал рот, как  бы  желая
что-то сказать, то закрывал его, точно вытащенная из воды рыба.
   Звягинцев сделал вид, что не замечает состояния  капитана.  Он  слишком
хорошо помнил, как его самого потряс, ошеломил приказ Королева  приступить
к расчетам оборонительных линий,  и  теперь  считал  своим  долгом  помочь
Суровцеву преодолеть этот трудный рубеж.
   - Так вот, - продолжал Звягинцев, - батальон  будет  работать  на  этом
участке... здесь, между Псковом и  Лугой.  Район  Струги  Красные  -  река
Плюсса. Понятно?
   Он показал уже нанесенные на карту отметки и знаки.
   - Так точно, понятно, - ответил,  не  поднимая  склоненной  над  картой
головы, Суровцев. - Глубина участка? - деловито осведомился он.
   - Наш район, или, скажем, зона,  -  тридцать  километров  по  фронту  и
пятнадцать  в  глубину.  Задача  -  создать,  на  всякий  случай,   минные
заграждения, подготовить разрушения дорог и мостов...
   - Но... но для какой цели? - изумленно спросил Суровцев. - Насколько  я
понимаю, речь идет о строительстве предполья...
   - Раз понимаешь, значит, и хорошо, - сухо произнес Звягинцев.
   Суровцев, видимо, истолковал слова Звягинцева как выговор за неуместное
любопытство. Теперь он держал  в  руке  блокнот  и  записывал  что-то,  не
поднимая головы, чтобы не встретиться взглядом со Звягинцевым.
   - Сколько  берем  взрывчатки,  товарищ  майор?  -  спросил,  переставая
писать, но не поднимая головы от блокнота, Суровцев.
   - Пять тонн.
   - Пять тонн? - переспросил Суровцев и посмотрел на  Звягинцева.  -  Так
много?
   -  Мало,  -  хмуро  ответил  Звягинцев,  понимая,  что  вопрос  комбата
закономерен: ведь он не мог себе представить весь объем работ. -  Придется
еще завозить, это ясно.
   Две тонны из пяти полученных были нужны для другой цели,  и  сказать  о
ней сейчас Суровцеву Звягинцев считал себя не вправе. Потому что  эти  две
тонны взрывчатки он должен был заложить в тайниках в  лесу,  возле  города
Луги, на случай, если там придется действовать партизанам. И об этом-то до
норы до времени Звягинцев не мог сказать никому.
   - Какое имеете оружие? - спросил Звягинцев.
   - Карабины, ручные пулеметы, - ответил комбат.
   - Сколько пулеметов?
   - Три, товарищ майор.
   - Мало... Пулеметы, разумеется, взять. Затем продовольствие...  скажем,
на пять суток - пока не подвезут или не привяжут к чьему-нибудь тылу.  Ну,
походные кухни... Словом, все, что полагается. Еще один вопрос.  Спецвзвод
с рацией ТОС у вас подготовлен, как ему положено?
   - Так точно, товарищ майор, но...
   - Знаю это "но". Имею разрешение.
   - Слушаю, товарищ майор. Спецвзвод в боевой готовности.
   - Отлично, - кивнул Звягинцев. - Пункт сбора в районе Средней  Рогатки,
вот здесь, - он показал на карте, - движение туда займет минут сорок пять,
верно? Значит, всего у вас три часа пятнадцать минут. Достаточно?
   - Так точно, товарищ майор, - ответил Суровцев.
   - Карту я вам оставлю. Перенесете отметки  на  свою.  Потом  заберу.  А
теперь давайте сверим часы. На моих двадцать один ноль-ноль. На ваших?
   Суровцев снова вытащил свои большие карманные часы.
   - Минута в минуту, товарищ майор.
   - Почему не заведете ручные? Удобнее, - сказал Звягинцев.
   - Дареные, - смущенно ответил Суровцев.
   Потом он неловко повернул часы задней крышкой вверх.
   "Старшему  лейтенанту  В.К.Суровцеву  за  отличную  военную  службу  от
командования", - прочел Звягинцев. Он встал, застегнул планшет.
   - Значит, в ноль сорок пять у Средней Рогатки.


   - Обратно, в город, - сказал Звягинцев, усаживаясь на переднем  сиденье
"эмки" рядом с шофером.
   - Забыли чего, товарищ майор? - заботливо спросил Разговоров.
   - Поезжай к Нарвской заставе, - как бы не слыша его, сказал Звягинцев.
   Разговоров недоуменно взглянул на Звягинцева, но тут же сказал "есть" и
тронул машину с места.
   Звягинцев сидел как бы в забытьи. Он уговаривал себя, что едет в  город
без всякой определенной цели, просто чтобы как-то убить  свободное  время,
потому что батальон выступит еще не скоро, все, что надлежало  сделать  по
службе, он уже сделал.
   Шел десятый час вечера, приближалась белая  ночь.  Окна  в  домах  были
открыты, но света нигде не зажигали.
   Машина поравнялась с колонной, идущей посреди улицы. Шли люди в обычной
гражданской одежде, хотя у некоторых  пиджаки  были  перепоясаны  широкими
армейскими ремнями, и шагали они военным  строем,  по  четыре  человека  в
шеренге.
   Разговоров свернул правее, уступая дорогу колонне,  и  медленно  поехал
вдоль тротуара.
   - Добровольцы идут, - сказал он, - о-пол-чение!..
   Он весело,  по  слогам  произнес  это  необычное,  знакомое  только  из
литературы слово,  казалось  вынырнувшее  из  лексикона  прошлого  века  и
вызывающее в памяти толстовские образы.
   Однако  сейчас,  после   решения   обкома   создать   из   записавшихся
добровольцев регулярные воинские части и назвать  их  дивизиями  народного
ополчения,  несовременное  слово  это  мгновенно  стало  одним  из   самых
популярных в Ленинграде.
   - У меня батька в ополченцы записался, - сказал Разговоров.
   - Да? - рассеянно спросил Звягинцев. - Сколько же ему лет?
   - Пятьдесят, но он еще ничего, крепкий, - охотно сообщил  шофер,  -  на
"Электросиле" мастером работает. У них там чуть не ползавода записалось...
А на фронт по какой дороге поедем? - неожиданно спросил он.
   - На Лугу, - машинально ответил занятый своими мыслями Звягинцев.
   - Ку-да? - недоуменно сказал Разговоров, от неожиданности снимая ногу с
акселератора.
   Машина резко замедлила ход.
   - Следите за управлением, - строго ответил Звягинцев.
   - Но как же так, товарищ майор?! -  точно  не  слыша  слов  Звягинцева,
однако выравнивая ход машины, воскликнул Разговоров.  -  Разве  мы  не  на
фронт?
   - Я сказал: на Лугу, - сухо повторил Звягинцев.
   - А я-то  думал,  на  Карельский  перешеек!  -  разочарованно  произнес
Разговоров. - Что же, мы на Северо-Западном служить будем?
   - Нет. Останемся на нашем.
   - Та-ак. Значит, не на фронт...
   - На твою долю войны хватит, - угрюмо сказал Звягинцев.
   - Какая у Луги война! - усмехнулся Разговоров.
   А Звягинцев подумал о том, как мучительно горько знать то, чего еще  не
знают другие.
   Он выглянул в  открытое  окно  машины  и  неожиданно  для  самого  себя
приказал:
   - Остановись!
   Разговоров резко затормозил.
   - Встань здесь, у тротуара, - сказал Звягинцев и вышел из машины.
   Именно сюда влекло Звягинцева с той минуты, как он, выйдя  из  казармы,
сел в машину.  Звягинцев  не  признавался  самому  себе  в  этом  желании,
поскольку оно было  глубоко  личным,  а  он  считал,  что  должен,  обязан
отрешиться от всего того, что не имело прямого отношения к возложенному на
него поручению. Приказывая шоферу ехать к Нарвской заставе,  Звягинцев  не
имел какой-то ясно осознанной цели, определенного  намерения.  Его  просто
влекло туда, влекло чувство, которое было сильнее логики, здравого смысла.
   И вот теперь он стоял на той самой улице, где жила Вера. Ее дом  сейчас
был виден Звягинцеву, - старый, небогатый петербургский четырехэтажный дом
"вечной" каменной кладки.
   - Подожди, пожалуйста, здесь, Разговоров! - сказал Звягинцев необычным,
смущенным и даже просительным голосом шоферу, который, перегнувшись  через
сиденье, высунулся в незакрытую майором дверь машины и глядел  на  него  с
недоумением и любопытством.
   Звягинцев медленно пошел вдоль тротуара. Поравнявшись с тем  домом,  он
посмотрел на два крайних левых окна второго этажа.
   Окна были  плотно  закрыты  и  зашторены  изнутри.  Звягинцев  вошел  в
подъезд, быстро, перескакивая через ступеньки, поднялся на второй этаж. Он
решил повидаться с матерью Веры, сказать ей несколько успокоительных слов.
   Но в душе Звягинцев надеялся на чудо: ведь за несколько часов,  которые
прошли с тех пор, как  он  звонил  сюда  по  телефону,  она,  Вера,  могла
приехать...
   Звягинцев постоял в  нерешительности  на  темной  лестничной  площадке,
потом подошел вплотную к двери и, приложив к ней ухо, прислушался.
   Ни звука не доносилось изнутри.
   Звягинцев постучал робко,  негромко  и  снова  прислушался.  За  дверью
по-прежнему  была  тишина.  Он  постучал  сильнее.  Никакого  ответа.  Его
охватила тревога. Но в этот момент Звягинцев вспомнил слова  матери  Веры.
Ведь она сказала, что уходит ночевать к соседке, - ну конечно же,  как  он
мог это забыть?!
   Еще несколько мгновений Звягинцев постоял на лестничной площадке, потом
стал медленно спускаться вниз.
   Значит, Вера еще не приехала. Да, чуда не произошло.
   Вот здесь, у подъезда, он  так,  казалось  бы,  недавно  в  первый  раз
прощался с Верой, еще не предполагая, какое место предстоит  ей  занять  в
его жизни. Перед тем, как подойти к дому, они сидели в скверике.  Вот  он,
этот маленький скверик, виден отсюда...
   Звягинцев быстрыми  шагами  пошел  вперед.  Ему  нестерпимо  захотелось
увидеть скамейку, на которой они сидели в  ту  ночь.  Но,  уже  подойдя  к
скверу, он убедился в тщетности своего намерения. Там уже не было скамеек,
ни одной. Вся территория изрыта траншеями и щелями  на  случай  воздушного
нападения.
   Одна из траншей была еще не закончена, тут  же,  на  куче  земли,  были
брошены ломы и лопаты. Над земляной горкой возвышался щит -  кусок  фанеры
на палке. На щите красной  краской  было  написано:  "Все  силы  на  отпор
врагу!!"
   Несколько  минут  Звягинцев  стоял,  глядя  на  щит,  снова   и   снова
механически повторяя про себя  написанные  красной  краской  слова.  Потом
посмотрел на часы. Было без четверти десять, в его распоряжении оставалось
еще два с половиной часа.  Звягинцев  быстро,  почти  бегом  направился  к
ожидавшей его машине.
   - В штаб! - сказал он водителю, опускаясь на сиденье и резко захлопывая
дверь.
   ...Полковник Королев сидел за столом,  обложенный  картами,  в  облаках
табачного дыма, но чисто выбритый, в застегнутом на все пуговицы кителе.
   - Зашел попрощаться, Павел Максимович, еду, - сказал Звягинцев, отметив
про себя, что с того дня, как  началась  война,  полковник  стал  особенно
тщательно следить за своей внешностью и одеждой.
   - А мне сказали, что ты уже отбыл, - удивленно сказал Королев,  вставая
и выходя из-за стола.
   - Выступаем в ноль сорок пять от Средней Рогатки, - доложил Звягинцев.
   Он посмотрел на часы и сказал уже иным, неофициальным тоном:
   - Еще около двух часов осталось. Решил попрощаться. Раньше заходил - не
застал.
   - Ладно, - сказал Королев, подходя  близко  к  Звягинцеву.  -  О  делах
говорить не будем, все уже переговорено. Одно еще раз скажу: очень  важное
у тебя задание, майор.
   - Знаю, - ответил Звягинцев.
   - Войска начнут подходить завтра же. И людей  на  строительство  начнем
отправлять, - призыв обкома тоже завтра будет  опубликован.  Важно,  чтобы
твой участок был минирован как можно скорее...
   - Знаю, - повторил Звягинцев.
   - Ну тогда... бог в помощь.
   Королев оглядел Звягинцева с головы до ног.
   - Сапоги кирзовые взял? - неожиданно спросил он.
   - В чемодане.
   - Правильно, не на  парад  едешь.  Шпалы  смени  на  полевые,  зеленые,
интенданты должны были получить...
   Звягинцев внутренне усмехнулся. Он понимал, как неважно было все то,  о
чем говорил сейчас Королев, и не сомневался  в  том,  что  и  сам  Королев
понимает это, но просто не находит слов для прощания.
   - Ну... - сказал наконец полковник и встал.
   "Как же  так,  как  же  так?  -  думал  Звягинцев.  -  Ведь  мы  сейчас
расстанемся, а я..."
   Да, с той минуты, как Звягинцев сел в машину и приказал ехать  в  штаб,
он убеждал себя в том, что просто  хочет  использовать  оставшееся  время,
чтобы попрощаться с Королевым.
   Но он обманывал  себя  и  знал,  что  обманывает.  Другая  мысль,  иное
намерение вело его в те минуты на площадь Урицкого.
   Но, войдя в кабинет Королева и увидев полковника, поглощенного  делами,
по сравнению с которыми все, что было с ними не связано, казалось мелким и
несущественным, Звягинцев почувствовал, как трудно, как мучительно  тяжело
ему произнести те слова, ради которых он вернулся сюда.
   И, видимо, волнение, которое охватило  Звягинцева,  отразилось  на  его
лице, потому что Королев смотрел теперь на него с некоторым недоумением  и
настороженностью.
   - Ну что же, майор, давай прощаться, что ли... - сказал он.
   И тогда огромным усилием воли Звягинцев заставил себя заговорить:
   - Павел Максимович, я очень прошу... позаботьтесь о Вере. О Вере, вашей
племяннице...  -  повторил  Звягинцев  и,  опасаясь  расспросов,   добавил
поспешно: - Она в районе Острова, в Белокаменске.  А  Иван  Максимович  на
казарменном и дома почти не бывает.
   - В районе Острова? Верка? - еще более удивленно переспросил Королев. -
А зачем ее туда понесло?
   - Павел Максимович, это долго рассказывать, и не в этом сейчас дело,  -
чувствуя, что ему стало еще труднее говорить, сказал Звягинцев. -  Факт  в
том, что она сейчас там. И со дня на день откладывает  возвращение  домой.
Разумеется, ни она, ни ее родители  не  знают,  что  этот  район  может...
подвергнуться опасности.
   Королев внимательно посмотрел на Звягинцева.
   - Вот глупость-то какая! - сказал  он  наконец  и  точно  про  себя.  -
Машину, что ли, за ней послать?
   - Да, да, конечно, - торопливо подхватил Звягинцев,  -  хотя  она  дала
телеграмму, что через день-два выезжает...
   - Ну тогда гонять машину нечего. Могут разминуться,  -  уже  успокоенно
произнес Королев.
   Звягинцев мысленно выругал себя за вырвавшиеся у него слова.  Не  надо,
не надо было говорить о телеграмме,  тогда  Королев  наверняка  завтра  же
послал бы машину! Он не мог заставить себя сказать  Королеву,  что  отъезд
Веры зависит не от нее самой, что она и на этот раз может задержаться...
   Королев снова пристально посмотрел  на  Звягинцева.  Теперь  он  смутно
начинал понимать, что в словах майора заключено нечто большее, чем простое
напоминание о Вере. Честно говоря, он, Королев, в последнее  время  как-то
забыл о существовании племянницы и ни разу не виделся со своим братом - ее
отцом.
   Правда, на второй или на третий день войны он  позвонил  ему,  но  жена
ответила, что Иван дома почти не  бывает.  О  Вере  Королев  как-то  и  не
подумал. Он привык считать, что с девушкой все в порядке, - она училась  в
медицинском институте, у нее был свой круг знакомых...
   И вот теперь выяснилось, что Веру так не ко  времени  зачем-то  понесло
под Остров. Впрочем, там, кажется, живет сестра ее матери...
   Все эти мысли быстро пронеслись в сознании Королева. В первое мгновение
он не на шутку забеспокоился  -  ведь  судьба  Острова  вызывала  реальные
опасения не только у него... Однако, услышав от Звягинцева,  что  Вера  не
сегодня-завтра вернется, Королев успокоился:  немцы  были  еще  далеко  от
Белокаменска.
   Почему же тогда так взволновался Звягинцев?
   Королев по-прежнему пристально глядел на  стоящего  перед  ним  майора,
стараясь прочитать на его лице невысказанные мысли.
   Ему давно нравился этот высокий,  всегда  подтянутый  молодой  человек,
который по возрасту годился  ему  в  сыновья.  Нравился  своей  смелостью,
честностью и прямотой, хотя в разговорах Королев нередко осуждал майора за
вспыльчивость и "завихрения". Когда речь зашла о кандидатуре командира для
выполнения ответственного задания на Лужском рубеже, Королев без колебания
назвал Пядышеву именно его. И вот теперь что-то  подсказывало  полковнику,
что не только простое беспокойство за судьбу Веры владеет Звягинцевым.
   - Послушай, майор... а почему именно ты...
   Он не договорил, потому что Звягинцев прервал его, сказав громко и даже
с каким-то вызовом:
   - Я люблю ее, Павел Максимович!
   Это было столь неожиданно, что Королев растерянно переспросил:
   - Лю-убишь?!
   - Да, люблю! - повторил Звягинцев и внезапно почувствовал, что на  душе
у него стало легче.
   - Так, так... - смущенно проговорил Королев.
   Но Звягинцеву в этих словах послышалось осуждение. Краска бросилась ему
в лицо.
   - Я знаю... Вам  кажется  нелепым  и  странным,  что  военный  человек,
которому поручено важное боевое задание, не нашел другого времени и места,
чтобы говорить  о  своих  чувствах...  -  Он  на  мгновение  умолк,  чтобы
перевести дыхание. - Но для меня сейчас все слилось воедино.  И  война,  и
мое задание, и... то, о чем я сейчас говорю. И поделать с этим я ничего не
могу.
   - Так, так... - повторил после долгой паузы Королев.
   Он сделал несколько шагов по комнате. Потом, снова остановившись против
Звягинцева, спросил:
   - А почему ты считаешь необходимым сказать это мне...  а  не  брату?  У
Веры ведь отец имеется, верно?
   Этот вопрос застал Звягинцева врасплох.
   - Почему? Не знаю... - сказал он, как бы  спрашивая  и  отвечая  самому
себе. - Может быть, потому, что вы... единственный человек, который...
   Звягинцев оборвал себя на полуслове.  Ему  хотелось  сказать,  что  он,
Королев, кроме Веры, единственный близкий ему  человек,  что  у  него  нет
отца, а мать далеко в Сибири, что он привык говорить с ним о самом важном,
ничего не скрывая... Но он не сказал этого, потому что  боялся  показаться
смешным, сентиментальным мальчишкой, не умеющим даже в такое суровое время
сдерживать свои чувства.
   Наконец он произнес сухо и отчужденно:
   -  Забудьте  все,  что  я  вам  сказал.  Единственная  моя  просьба   -
позаботьтесь о ней. До свидания, товарищ полковник.
   - Погоди, - остановил его Королев. - Ну... а она?..
   Этого вопроса Звягинцев не ожидал. У него не было  сил  ответить.  Даже
самому себе.
   - Не знаю, - глухо проговорил он.
   - Значит, не знаешь... -  медленно  произнес  Королев.  Потом  полез  в
карман, вытащил пачку "Беломора" и протянул ее Звягинцеву.
   - Что ж, покурим на дорогу, - сказал он негромко.
   Звягинцев взял папиросу, но тут же скомкал ее, так и не закурив.
   - Вот что я тебе скажу, Алеша, - еще тише и  не  глядя  на  Звягинцева,
проговорил Королев. - Я человек старый, вы  с  Верой  молодые...  Если  ты
чувствуешь, что все это сейчас для тебя... ну, как ты выразился,  "едино",
тогда... тогда это хорошо. И не волнуйся. Все с Верой будет в  порядке.  А
теперь езжай. Выполнишь задание - вернешься. Я к тебе привык...
   Звягинцев почувствовал комок в горле. Он подумал о  том,  что  вряд  ли
вернется скоро, потому что бесповоротно решил быть до конца войны там, где
идут бои, но теперь говорить об этом показалось ему ненужным и неуместным.


   ...На южной окраине Ленинграда, у Средней Рогатки, на  обочине  дороги,
ведущей на Лугу, выстроилась колонна грузовых автомашин.
   ...Командирская "эмка", закамуфлированная, как и машина  Звягинцева,  в
грязно-зеленые цвета, стояла впереди - несколько поодаль от колонны.
   Капитана Суровцева Звягинцев увидел еще издали - он стоял около  "эмки"
с каким-то военным, намного ниже его ростом. Звягинцева они заметили, лишь
когда тот вышел из машины.
   Суровцев побежал навстречу  майору,  на  ходу  вытаскивая  из  брючного
кармана часы, взглянул на них и  отрапортовал  о  готовности  батальона  к
дальнейшему движению.
   Капитан уже заканчивал свой  рапорт,  когда  к  ним  подошел  и  второй
военный, тот, маленького роста. Он оказался старшим политруком.
   - Мой заместитель по политчасти, - доложил Суровцев.
   Звягинцеву старший политрук Пастухов, как говорится, "не показался".  И
хотя, оглядев Пастухова быстрым, профессиональным взглядом, Звягинцев ни в
манере его держаться - тот  стоял  "смирно",  чуть  откинув  свою  большую
голову, - ни в одежде не заметил ничего  заслуживающего  порицания,  -  он
почему-то усомнился в том,  что  этот  немолодой,  лет  сорока  человек  -
кадровый военный.
   - Значит,  порядок?  -  спросил  Звягинцев,  обращаясь  к  Суровцеву  и
Пастухову одновременно, хотя из только что услышанного  рапорта  вытекало,
что все его указания выполнены.
   Этот  вопрос  Суровцев  расценил  как  разрешение  говорить,   уже   не
придерживаясь строго рамок субординации, и сказал:
   - Как будто все в порядке, товарищ майор. Мы  с  Пастуховым  проверили.
Верно, старший политрук?
   Тот ничего не ответил, только чуть развел в  стороны  ладони  опущенных
рук.
   - Что ж, тогда двинулись, - сказал Звягинцев. - Кто поедет впереди,  вы
или я? - обратился он снова одновременно к командиру и его заместителю.
   - Как прикажете, товарищ майор, - ответил Суровцев. - А может быть, все
втроем в моей "эмке" поедем? А вашу -  в  хвост  и  заместителя  моего  по
строевой туда посадим, старшего лейтенанта. А?
   Он произнес эти  слова  неуверенно,  но  очень  просительно.  Звягинцев
посмотрел на Пастухова и увидел, что и тот  смотрит  на  него  так,  точно
крайне заинтересован в положительном ответе.
   - Ладно, - сказал Звягинцев, - поедем втроем. Разговоров! -  позвал  он
своего водителя.
   Тот выскочил из кабины, подбежал к Звягинцеву и, остановившись шага  за
два, вытянулся. Лихо-замысловатым движением он поднес ладонь к виску и тут
же резко  опустил  руку,  неотрывно  глядя  голубыми  глазами  в  упор  на
Звягинцева, как бы  давая  понять  всем,  что,  кроме  майора,  никого  за
начальство не признает.
   - Поедете со старшим лейтенантом, товарищ Разговоров, замыкающим.
   - А вы, товарищ майор? - растерянно произнес водитель.
   - А мы впереди. С капитаном  и  старшим  политруком.  Ясно?  -  спросил
Звягинцев  и,  боясь  какой-либо  неуместной  выходки  со  стороны  своего
водителя, не дожидаясь ответа, сказал: - Исполняйте.
   Затем он повернулся к Суровцеву и приказал:
   -  Двинулись,  товарищ  капитан.  Расстояние  до  места  примерно   сто
пятьдесят километров. Значит,  часа  четыре  пути.  Прикажите  следить  за
воздухом. Командуйте.
   Суровцев козырнул, отбежал на противоположную сторону шоссе  и  звонким
голосом крикнул:
   - По ма-а-шинам!


   Дорога была пустынной, ночь - светлой. Фар не зажигали.
   Звягинцев сидел на  переднем  сиденье,  рядом  с  шофером  -  сумрачным
человеком лет тридцати. Суровцев и Пастухов - на заднем.
   Сначала ехали молча. Потом Суровцев неуверенно сказал:
   - Я, товарищ майор, с ваших слов примерно обрисовал замполиту задачу...
   Звягинцев повернулся на сиденье  и  поглядел  на  капитана  и  старшего
политрука.
   - И что же, - спросил он, - задача ясна?
   - Не вполне, - неожиданно сказал старший политрук.
   Звягинцев и сам сознавал, что  слишком  лаконично  обрисовал  Суровцеву
задачу, решив, что еще будет время для  серьезного  разговора.  Однако  он
сказал, пожимая плечами:
   - Чего же неясно-то? Задача определенная - создать минные  заграждения,
подготовить к разрушению в случае необходимости дороги и мосты...  Обычная
работа инженерных частей.
   - Это мне  понятно,  -  слегка  кивая  своей  большой  головой,  сказал
Пастухов, - но у меня есть вопросы...
   Он умолк на мгновение, точно обдумывая, как, в какой форме следует  ему
поставить эти вопросы, и продолжал:
   - Я ведь, товарищ майор, политработник. Мне важно понять не только  сам
приказ, но и... - он помолчал, подбирая нужные слова, - но и...  какое  он
значение  имеет.  Ведь  сами  знаете,  одно  дело  просто  сказать  бойцу:
"Окапывайся", а другое - если он будет знать, что времени у него в обрез и
с минуты на минуту по нему стрелять начнут. Верно?
   Звягинцев нахмурился. В первое мгновение все эти иносказания показались
ему проявлением неуместного желания знать больше, чем положено.  Он  хотел
было указать на это старшему политруку,  строго  посмотрел  на  него  и...
сдержался. Немолодой человек смотрел на него спокойно, без всякого вызова,
видно не сомневаясь в том, что поделился вполне естественным  сомнением  и
уверен, что Звягинцев его разрешит.
   - Товарищ майор, - снова заговорил Пастухов, точно догадываясь,  о  чем
думает сейчас Звягинцев, - прошу вас правильно меня  понять.  Люди  должны
знать  свою  задачу.  Не  только  где  устанавливать  мины  и  закладывать
взрывчатку - это, разумеется, само собой, - но в для чего. Если бы  работы
производились на одном из северных участков,  все  было  бы  ясно.  Но  мы
двигаемся на юг...
   Он умолк, отвел взгляд от Звягинцева, вынул из кармана носовой  платок,
снял пилотку и вытер широкий  вспотевший  лоб,  точно  давая  понять,  что
сказал все, что хотел, а дальнейшее уже от него не зависит.
   Звягинцев посмотрел на хранящего  молчание  Суровцева.  Тот  пристально
глядел в открытое окно кабины, всем своим видом подчеркивая, что к  словам
своего заместителя отношения не имеет и, как  человек  дисциплинированный,
никаких дополнительных вопросов задавать не собирается.
   И вдруг Звягинцев понял, что Суровцев с Пастуховым заранее договорились
позвать его в свою машину и "выудить" то, что их так интересовало. Он  уже
собирался сказать комбату и старшему политруку, что раскусил  их  нехитрый
замысел и что такого рода хитрости с ним,  Звягинцевым,  не  удаются,  но,
взглянув на Пастухова, переменил намерение.
   Старший  политрук  по-прежнему  смотрел  на   Звягинцева   спокойно   и
пристально, точно не сомневаясь,  что  сейчас  услышит  от  него  какие-то
важные и нужные слова.
   "А ведь он прав, - подумал Звягинцев, - мы ведь не на маневры едем,  не
на учения. И все  равно  по  прибытии  на  место  я  должен  буду  созвать
командный состав и рассказать, насколько серьезна обстановка. А  потом  об
этом узнают - и должны узнать! - все бойцы".
   Он вспомнил слова Жданова: "...не на жизнь, а на смерть!.." - посмотрел
на шофера, сосредоточенно глядящего на дорогу и, казалось,  совершенно  не
прислушивающегося к разговору, и сказал громко, не понижая  голоса,  давая
понять, что слова его относятся ко всем:
   - Вот что, товарищи. Нас послали на юг, потому что дорожные  магистрали
Остров - Псков - Луга наиболее благоприятны для действий  танковых  частей
противника. По оценке командования  не  исключено,  что  немцы  попытаются
прорваться вперед, пробиться к Луге и выйти на главную магистраль, ведущую
к Ленинграду... Ту, по которой мы сейчас едем.
   Эти последние слова вырвались у Звягинцева помимо его воли. И хотя  они
были   естественным   продолжением   слов   предыдущих,   сам    Звягинцев
почувствовал, как его охватила тревога. С мыслью, что здесь, в  нескольких
десятках километров от Ленинграда, могут появиться немцы, примириться было
невозможно.
   Звягинцев мельком взглянул на шофера. Тот невозмутимо глядел вперед, но
Звягинцеву показалось, что губы его сжались крепче, вытянулись в  сплошную
линию.
   Пастухов  молчал,  и  по  его  лицу  трудно  было   определить,   какое
впечатление произвели на него слова Звягинцева.
   - Наша задача, - сказал Звягинцев, - выиграть время,  дать  возможность
трудящимся Ленинграда и Луги  создать  оборонительные  сооружения,  вырыть
противотанковые рвы, окопы, построить дзоты. Призыв  обкома  и  горкома  к
ленинградцам  будет  опубликован  завтра.  А  наша  задача  -  оборудовать
предполье южнее Лужского оборонительного рубежа.
   - Так... - задумчиво сказал Пастухов, - вот теперь все ясно.
   Некоторое время они ехали  молча.  В  открытые  окна  "эмки"  доносился
ровный гул следующей за ней автоколонны.
   Они проезжали мимо лесов и рощиц,  мимо  одиноко  стоящих  крестьянских
домов с плотно прикрытыми ставнями или занавешенными изнутри окнами, и все
это - леса, и рощи, и дома, и колодцы со вздернутыми над ними журавлями, -
облитое призрачным светом белой ночи, казалось врезанным чьей-то  властной
и сильной рукой в белесый  неподвижный  полумрак,  ощущающийся  как  нечто
вещественное, материальное, сливающий воедино и землю и небо.
   И чем больше Звягинцев вглядывался во все, мимо чего они проезжали, тем
более невероятной казалась ему мысль, что сюда может дойти враг.
   Он стал гнать от себя эту мысль  и  старался  думать  о  том,  что  ему
предстоит сделать немедленно по прибытии на выбранную  позицию,  хотя  все
это он уже не раз обдумывал до мелочей.
   Повернувшись к сидящим позади командирам, он спросил:
   - Давно служите в армии?
   - Я? - поспешно отозвался Суровцев.
   - Нет, - сказал Звягинцев, - я старшего политрука спрашиваю.
   Пастухов, казалось, дремал.
   - Четыре года, - ответил он, не поднимая век.
   - Значит, кадровый? - снова спросил Звягинцев.
   Пастухов наконец открыл глаза и задумчиво, точно  выверяя  правильность
своего ответа, произнес:
   - Теперь пожалуй что так.
   Неопределенность его  слов  не  понравилась  Звягинцеву,  привыкшему  к
военной точности.
   - По партийной мобилизации? - настойчиво спросил он.
   - Да нет... Сначала отсрочки были, потом на действительную призвали.  А
потом так случилось, что остался.
   - Понравилась военная служба?
   - Товарищ майор, - вмешался в разговор Суровцев, - старший политрук  на
Халхин-Голе воевал. Как раз с концом его службы совпало.
   - Вот как?! - произнес Звягинцев, не сумев скрыть удивления.  И  с  еще
большей  настойчивостью  продолжал  спрашивать:  -  А  образование  имеете
инженерное?
   - Да нет, - в своей прежней манере ответил Пастухов. - Попал в  саперы,
так и пошло.
   - А кем работали на гражданке?
   - Я? - переспросил Пастухов.  Неожиданно  его  светло-серые,  казалось,
бесцветные глаза чуть сощурились, и он сказал, на этот раз  с  несомненным
вызовом: - Областным музеем заведовал.
   - Музеем? - разочарованно переспросил Звягинцев. - Это каким же?
   - Музеем Ленина, - коротко ответил Пастухов.
   - Ин-те-ресно... - несколько смущенно проговорил Звягинцев.
   - Старший политрук за Халхин-Гол медаль имеет. "За  отвагу",  -  сказал
Суровцев, и в голосе капитана  послышалась  обида  на  то,  что  Звягинцев
недооценивал его замполита.
   - Это хорошо, - произнес Звягинцев, ощущая  неловкость,  и  спросил:  -
Почему не носите? Скромничаете?
   - Какая тут скромность! - усмехнулся, пожимая своими широкими  плечами,
Пастухов. - Ленточка износилась, а новых в военторг не подвезли.
   - Так-так, - сказал Звягинцев. - А я, честно говоря, как-то не подумал,
что вы могли сражаться на Халхин-Голе.
   - Почему же? - спокойно ответил Пастухов. -  По  возрасту  вы,  товарищ
майор, меня моложе. Тем не менее участвовали в финской.
   - Откуда вы знаете? - быстро спросил Звягинцев.
   - А как же?  Справлялся  в  политуправлении.  Интересовался,  под  чьим
началом будет батальон действовать. Для нас это небезразлично.
   Пастухов сказал это обычным, будничным  тоном,  как  нечто  само  собой
разумеющееся.
   - Значит, наводили справки? И что же, если бы не  подошел,  забраковали
бы? - спросил Звягинцев уже с явной усмешкой.
   - Таких прав не имеем, - все так же спокойно ответил Пастухов. - А  вот
за то, что прислали боевого командира, командованию благодарны.
   Неожиданно он улыбнулся доброй, обезоруживающей улыбкой и сказал:
   - Меня Евгением Ивановичем зовут.
   - Евгений Иванович? - переспросил Звягинцев и тоже улыбнулся в ответ. -
Это хорошо, - добавил он уже совсем  не  к  месту  и,  чтобы  скрыть  свое
смущение, поспешно сказал: - А меня Алексей Васильевич. Ну, будем еще  раз
знакомы. - И Звягинцев протянул  через  спинку  сиденья  руку,  поочередно
Пастухову и Суровцеву, и на душе у него стало как-то легче.
   Теперь он чувствовал явное расположение к  Суровцеву  за  то,  что  тот
точно в срок вывел батальон на исходные позиции, в прошлом  был  награжден
именными часами, а главное, за то, что, видимо, гордился своим  замполитом
и был способен не на шутку обидеться, если  кто-нибудь,  даже  начальство,
недооценит старшего политрука.
   Что же касается самого Пастухова, то Звягинцева расположил  к  нему  не
столько факт участия в событиях на Дальнем  Востоке,  сколько  несомненный
прирожденный такт, умение спокойно и открыто  говорить  то,  что  в  устах
другого прозвучало бы обидно.
   -  Кажется,  подъезжаем,  -  неожиданно  сказал  Суровцев,   глядя   на
расстеленную на его острых мальчишеских коленях  карту.  -  Километра  два
осталось, не больше.
   Через несколько минут машина остановилась. Суровцев соскочил первым  и,
выбежав на противоположную сторону дороги, поднял руку, давая знак колонне
прекратить движение.
   - Здесь, точно, - удовлетворенно проговорил Звягинцев, - вот это и есть
Плюсса.
   Он показал в сторону узенькой речки.
   Их окружали луга и кустарники. Где-то в  кустах  начинали  свое  раннее
пение птицы. Издалека доносился стук телеги и ржание  лошади.  Воздух  был
свежим, прохладным.
   - Трудно поверить, что... - неожиданно произнес Суровцев. Он  умолк  на
полуслове, но и Звягинцев и Пастухов поняли, что хотел сказать капитан.
   "Нечего, нечего тут!.. - мысленно обрывая и  себя  и  Суровцева,  думал
Звягинцев. - Надо работать, работать!.."
   - Машины укрыть в кустарнике, - приказал он, обращаясь к  Суровцеву.  -
Полтора часа бойцам на еду и отдых,  -  он  посмотрел  на  часы,  -  затем
соберем комсостав. В  четыре  тридцать  приступим  к  работам.  Через  час
доложите схему распределения работ - поротно и повзводно. Действуйте. Вам,
старший политрук, наверное, нужно специальное время, чтобы побеседовать  с
политсоставом и бойцами? - обратился он к Пастухову.
   - Поговорю во время еды и отдыха, - угрюмо и не  глядя  на  Звягинцева,
ответил тот.
   Опустился легкий туман, и только где-то  очень  далеко  краснел  скорее
угадываемый, чем видный горизонт.
   - Что это? - спросил, указывая туда рукой, Звягинцев. - Солнце?
   - Солнце никогда не восходит на юге, товарищ майор, - с горечью  сказал
Пастухов. - Это - зарево.



4

   Откровенность Васнецова произвела на  Валицкого  глубокое  впечатление.
Ему, старому архитектору, беспартийному человеку, секретарь горкома партии
прямо сказал о неудачах  на  фронте  и  о  той  опасности,  которой  может
подвергнуться Ленинград.
   Узнав от Васнецова то, чего еще наверняка не  знали  миллионы  людей  в
стране, Валицкий ощутил - скорее, правда,  интуитивно,  чем  осознанно,  -
свою причастность к событиям, которыми сейчас жили не только  ленинградцы,
но и весь народ.
   Федор Васильевич еще не знал и  внутренне  еще  не  был  подготовлен  к
решению, что же должен делать теперь он сам. Но в том, что  делать  что-то
нужно, он не сомневался.
   Одно Валицкий знал твердо: из Ленинграда он не уедет. Разумеется, он не
получил от Васнецова разрешения остаться. Однако  то  обстоятельство,  что
предложение уехать ни в коей мере  не  отражало  -  как  он  думал  совсем
недавно - недоверия лично к нему и не являлось административным  приказом,
несомненно, допускало определенную свободу действий.
   Итак, он останется в Ленинграде. Уедет лишь  его  жена.  Ее  покоем,  а
может быть, и жизнью он  распоряжаться  не  вправе.  Валицкий  принял  это
решение, так сказать, теоретически, потому что в течение десятков  лет  не
разлучался  с  женой  на  длительное  время  и  практически  не  мог  себе
представить, как будет жить без нее.
   Как  ни  странно,  но  за  судьбу  сына  Федор  Васильевич  сейчас   не
волновался. В  том,  что  Анатолий  сегодня  или  завтра  вернется  домой,
Валицкий был уверен... Но неужели он не задавал себе вопроса: "А что будет
дальше?" Неужели не понимал,  что  из  всей  его  небольшой  семьи  именно
Анатолию, молодому  человеку  призывного  возраста,  предстоит  по  логике
событий в дальнейшем подвергнуться наибольшей опасности?
   Нет, разумеется, Валицкий думал обо всем этом,  в  особенности  теперь,
после разговора с Васнецовым. Но он был убежден, что каждый человек должен
в соответствии со своими знаниями,  возрастом  и  объективно  сложившимися
обстоятельствами занимать свое, именно свое место в жизни, как бы она, эта
жизнь, ни сложилась. Превыше всего  ценя  в  людях  честь  и  достоинство,
Валицкий страдал оттого, что сам он - не по своей, конечно,  вине!  -  уже
давно не занимает того места, занимать которое не  просто  имеет  право  -
дело было совсем не в праве! - но  обязан,  именно  обязан  в  силу  своих
знаний, способностей и опыта.
   С Анатолием, говорил себе Федор Васильевич,  все  проще.  Он  будет  на
своем месте, на том самом, на котором обязан быть. Как это ни странно,  но
мысль о том, что это "место" может стать могилой для его сына,  просто  не
приходила Валицкому в голову.
   ...После посещения им Смольного Валицкий в течение двух дней вообще  не
выходил  из  дому,  ожидая  новых  телефонных  звонков  из  архитектурного
управления. Но ему никто не звонил. Наконец не  выдержал.  Ему  захотелось
хотя бы зрительно приобщиться к тому, что происходит вокруг, почувствовать
себя хотя бы косвенным участником событий.
   Медленно  идя  по  раскаленному  от  жары  асфальту,   он   внимательно
присматривался ко всему, что его окружало, безотчетно пытаясь  сопоставить
услышанное от Васнецова с реальным окружающим его миром.
   Валицкий шел, вглядываясь в лица прохожих,  в  окна  домов,  заклеенные
узкими,  перекрещивающимися  бумажными  полосами,  в  магазинные  витрины,
заложенные целиком или до половины мешками с песком.
   Возле одной из таких витрин Федор Васильевич остановился и  скептически
осмотрел сооружение из мешков. "Глупо, - сказал он про  себя,  -  глупо  и
безграмотно. Через день-другой это сооружение неминуемо развалится".
   Федор Васильевич огляделся в надежде найти  кого-нибудь,  кто  имел  бы
отношение к этой песчаной стене. Однако увидел только прохожих, озабоченно
спешивших по своим делам.
   Тогда Валицкий решительно вошел в магазин. Там торговали галантереей  и
кожаными изделиями. Под потолком горела электрическая лампочка  -  свет  с
улицы сюда почти не проникал. За  широким  застекленным  прилавком  стояла
девушка-продавщица и сосредоточенно  наблюдала  за  светловолосым  парнем,
который  тщательно  разглядывал  брезентовый  рюкзак.   Он   вертел   его,
расправлял, пробовал крепость заплечных ремней.
   - Вот что... - без всяких предисловий начал Валицкий,  -  скажите  тем,
кто возводил это идиотское сооружение,  -  он  мотнул  головой  в  сторону
прикрытой снаружи витрины, - что оно через неделю развалится...
   Продавщица удивленно  посмотрела  на  длинного,  как  жердь,  странного
человека с галстуком-"бабочкой" - она видела такие лишь на сцене, в театре
оперетты. Парень опустил рюкзак на прилавок и тоже недоуменно посмотрел на
Валицкого.
   - Я, кажется, ясно сказал, - повторил Валицкий. - Положить в  основание
три мешка и взвалить на них целую гору может только идиот.
   - А вы не ругайтесь, гражданин... - с обидой в голосе  сказала  девушка
за прилавком.
   - Черт знает что! - еще более раздражаясь, прервал ее Валицкий. -  Есть
в этом... гм... м... торговом заведении какое-нибудь ответственное лицо?
   - Да в чем дело-то, папаша? - весело вступил в разговор парень.
   - Не имею чести быть вашим родственником, молодой человек!  -  сверкнул
глазами Валицкий. - Однако,  если  вы  способны  что-либо  соображать,  то
должны понять...
   - В чем дело? - раздался за спиной Валицкого явно встревоженный мужской
голос. - Плохо обслужили?
   Валицкий обернулся и увидел на пороге маленькой, почти  неразличимой  в
стене двери лысого мужчину в пиджаке, надетом прямо на майку.
   - Я обхожусь без... лакеев и не нуждаюсь,  чтобы  меня  обслуживали!  -
отчеканил Валицкий. - Я просто хочу  обратить  внимание  на  то,  что  это
нелепое сооружение из мешков с песком...
   - Прикрытие установлено в  соответствии  с  указаниями  Ленсовета...  -
начал было мужчина, но Валицкий прервал его:
   - Тяжести держат не инструкции, а  фундамент!  Извольте  распорядиться,
чтобы все это перебрали! Основание должно быть шире! Вам понятно? Шире!
   Он передернул плечами  и,  не  дожидаясь  ответа,  вышел  из  магазина,
хлопнув дверью.
   Валицкий продолжал свой путь, мысленно повторяя разные бранные слова по
адресу тупиц и невежд, которые даже такого простого дела,  как  технически
грамотно уложить мешки с песком, не могут сделать. Однако где-то в глубине
души он был доволен собой. Доволен неосознанно, безотчетно.
   Разумеется, если бы кто-нибудь,  наблюдавший  его  со  стороны,  сказал
Федору Васильевичу об этом, он в ответ только чуть покривил бы свои тонкие
губы и ответил бы, что все это сущие глупости и что он  забыл  о  дурацком
эпизоде с мешками в ту же минуту, как вышел из магазина.
   Но он сказал бы неправду. Он, несомненно, был доволен  собой  и  теперь
еще внимательно вглядывался в окна, витрины,  в  стены  домов,  придирчиво
оценивая прикрытия из мешков с песком, бревен и досок.
   У  стенда  со  свежей  "Ленинградской  правдой"  Валицкий  остановился,
вспомнив, что еще не видел сегодняшних газет, и поверх голов - впереди уже
стояло несколько человек - стал читать военную сводку на первой  странице.
На Бессарабском участке части Красной Армии прочно удерживали  реку  Прут.
Однако моторизованным отрядам немцев удалось прорваться к Минску...
   Некий пленный ефрейтор Отто  Шульц  обратился  к  немецким  солдатам  с
призывом свергнуть режим Гитлера. В ряде городов Германии участились  акты
саботажа...
   Валицкий читал эти столь неравноценные по значению сообщения, а в  ушах
его звучал голос Васнецова: "Пока враг сильнее..."
   И горькая мысль снова овладела Валицким. Почему же так  случилось,  что
он не может найти своего места, не знает, чем помочь родному городу в  эти
грозные дни?
   До сих пор, страдая от изолированности, в которой он оказался, как  был
уверен, не по своей вине, Валицкий убеждал себя, что он пусть одиноко,  но
с достоинством и честно делает свое дело. Но теперь  все  обстояло  иначе.
Теперь он не имея  права  оставаться  в  стороне.  Все  его  старые  обиды
заглушило, отодвинуло  на  задний  план,  в  тень,  сознание,  что  тупая,
мрачная, жестокая  сила  угрожает  всему  тому,  что  является  для  него,
Валицкого, самым дорогим.
   Жажда участия в надвигающихся грозных событиях переплеталась в сознании
Валицкого с самолюбивым стремлением доказать тем, кто недооценивал его, на
что он способен.
   Отказавшись уехать из Ленинграда, Валицкий уже сделал свой первый шаг в
этом направлении.
   Но каким должен быть второй?..
   Федор  Васильевич  поспешно  отошел  от  газетной  витрины.  Ему  вдруг
показалось,  что  окружающие  его  люди  смогут  услышать  так  неожиданно
нахлынувшие на него мысли.
   Но нет, эти мысли не были неожиданными. С того  момента,  как  ему  так
категорически предложили покинуть город - нет, еще раньше, после разговора
с Осьмининым, когда тот отмахнулся от своего старого  друга,  сказав,  что
"занят",  "очень  занят",  -  Валицким  все  сильнее  овладевала  мысль  о
бессмысленности своего существования.
   Он гнал от себя эту мысль, но каждый раз она снова и снова возвращалась
к нему. Он пытался убедить себя, что "и это  пройдет",  что  и  теперь  он
сумеет остаться самим собой, но уже понимал, какой наивной и  даже  жалкой
выглядит его претензия на фоне разворачивающихся грозных событий.
   Ну хорошо, он отстоит свое право остаться в Ленинграде. Но  зачем?  Что
будет он делать, если не покинет города? Об армии ему  нечего  думать:  он
снят с военного учета много лет назад и даже не помнит,  где  его  военный
билет...
   Что же  он  будет  делать?  По-прежнему  консультировать  архитектурные
проекты? Но кому сейчас придет в голову заниматься  новым  строительством?
Не до того.
   "Ну хорошо, - продолжал свой диалог с самим собой Валицкий, -  в  конце
концов, я не один. В городе тысячи, десятки тысяч людей моего возраста. Не
может же быть, чтобы они все уехали. Васнецов сказал, что эвакуируют  тех,
кто представляет особую ценность. Ну, а остальные?.."
   Мысль о том, что "особая  ценность"  его,  Валицкого,  ныне  официально
признана, все же льстила ему. Он попытался сосредоточиться именно на  этой
мысли, но тщетно.  Ему  не  удавалось  раздуть  этот  чуть  тлеющий,  чуть
согревающий его изнутри огонек. Он понимал,  что  успокоится  лишь  тогда,
когда найдет свое место, докажет тем, кто пренебрегал  им  все  эти  годы,
этому Рослякову, тому же Васнецову - нет, не только  им,  но  и  тем,  кто
уверен, что он, Валицкий,  может  быть  только  таким,  каким  он  был,  -
Осьминину, сыну своему, наконец, что способен не только рассуждать,  но  и
действовать.
   В небольшом, примыкающем к дому скверике  люди  рыли  укрытие.  Человек
двадцать мужчин и женщин,  пожилых  и  молодых,  стояли  уже  по  грудь  в
траншее, энергично копали землю  лопатами,  наполняли  ею  ведра,  которые
затем передавали по цепочке наверх. Землю ссыпали тут  же,  неподалеку,  а
пустые ведра, передаваемые по цепочке, снова исчезали в траншее.
   Валицкий остановился, несколько минут  сосредоточенно  глядел  в  глубь
траншеи и вдруг крикнул:
   - Прекратите!
   Поглощенные своим делом, люди до сих  пер  не  замечали  Валицкого,  но
теперь, привлеченные его внезапным резким выкриком, прекратили  работу  и,
как по команде, подняли головы. Сначала на их лицах отразилось недоумение,
потом появились улыбки.
   Валицкий и впрямь выглядел комично  на  фоне  этих  полураздетых  -  их
пиджаки, сорочки и кофты лежали тут же, сложенные горкой, - людей.
   Один из тех, кто стоял в  цепочке  -  пожилой  коротконогий  мужчина  с
волосатой грудью, - добродушно спросил:
   - В чем дело, гражданин?
   Валицкий терпеть не мог, когда его называли "гражданином".  Он  считал,
что это слово предназначено для очередей, домоуправлений и милиционеров  и
обращаться с ним можно только к обывателю. При слове "гражданин" он всегда
вспоминал персонажей Зощенко.
   - Кто вам разрешил копать здесь эту... яму?! - сердито спросил он.
   Улыбки исчезли с лиц. Теперь люди смотрели на Валицкого неприязненно  и
подозрительно.
   -  Здесь  нельзя  копать!  -  продолжал  Валицкий,  видимо  не  замечая
впечатления, которое производит на  людей  и  своей  внешностью  и  своими
словами. - Кто вам это разрешил? - еще громче повторил он.
   Стоящие на краю траншеи люди поставили на  землю  свои  ведра  и  стали
медленно приближаться к Валицкому.
   - Да вы кто такой будете? - спросил мужчина с волосатой  грудью,  меряя
Валицкого взглядом с головы до  ног  -  от  его  седой,  похожей  на  нимб
шевелюры до хорошо начищенных туфель.
   - Это не ваше дело! - ответил Валицкий. - Вопрос не в том, кто я такой,
а в том, что ваша работа есть не что иное, как... вредительство!
   Теперь Валицкий стоял плотно  окруженный  раздраженными,  взмокшими  от
пота людьми.
   - Это кто - мы вредители? - спросил, задыхаясь от гнева, волосатый. Он,
видимо, был здесь за старшего. - А ну, предъяви документы! - крикнул он  и
протянул руку.
   Обращение на "ты" - это было уж слишком для Валицкого.
   - Прошу не тыкать! - взвизгнул он. - Я...
   -  А  ну,  Василий,  сбегай  за  милиционером,  -  повелительно  сказал
волосатый, обращаясь к парню в матросской тельняшке и закатанных до  колен
брюках.
   Но оказалось, что милиционер был тут как тут. Он неожиданно вырос перед
Валицким, оглядел его и спросил:
   - В чем дело?
   Люди наперебой стали объяснять милиционеру, что произошло, он  выслушал
их и, обратившись к Валицкому, строго сказал:
   - Документы!
   Сознавая, что он попал в глупую, неприятную историю,  и  вспомнив,  что
никаких документов он с собою, как обычно, не захватил, Валицкий  произнес
растерянно:
   - При чем тут документы?! Это же нелепо...
   -  Тогда  пройдемте,  -  еще  строже  сказал  милиционер  и  решительно
потянулся к плечу Валицкого. Тот отшатнулся, как от удара, и закричал:
   - Вы, вы не имеете  права!  Я  архитектор  Валицкий!..  Я...  я  был  в
Смольном! Меня товарищ Васнецов принимал!..
   Милиционер  опустил  руку,  недоуменно  пожал  плечами   и   неуверенно
проговорил:
   - Вы можете наконец объяснить, что происходит?
   - Конечно, конечно, - заторопился Валицкий,  уже  сознавая,  что  ведет
себя глупо, и стараясь исправить положение, - я  сейчас  все  объясню!  Вы
поймите: траншея такой глубины будет угрожать этому  дому.  -  Он  вытянул
руку по направлению к стоявшему рядом зданию. - Это же угроза  фундаменту,
вам каждый техник, каждый студент подтвердит!  Фундамент  через  некоторое
время неминуемо осядет, дом даст трещину, может произойти обвал.
   Сам того не замечая, он схватил милиционера за портупею и  все  сильнее
тянул его по направлению к дому.
   Милиционер наконец  мягко  высвободил  свою  портупею  из  цепкой  руки
Валицкого и спросил, обращаясь к волосатому:
   - По чьему указанию роете?
   - То есть как это "по  чьему"?  -  обиженно  переспросил  тот.  -  Ведь
решение есть - рыть укрытия. Нам  управхоз  задание  дал...  Все,  кто  от
работы свободные...
   - Вы из какого дома? - спросил милиционер.
   - Да из этого же, вон из этого, - загалдели люди, указывая на тот самый
дом, о котором только что говорил Валицкий.
   - Ну, вы смотрите!  -  победно  и  даже  обрадованно  воскликнул  Федор
Васильевич. - Ведь они свой собственный дом подкапывают! Бог знает что!
   Люди растерянно молчали.
   - Ладно, - наконец решительно сказал волосатый,  -  прекратить  работу,
раз такое дело. Я сейчас до райсовета дойду, посоветуемся.
   -  Ну,  конечно,  ну,  разумеется,  -  облегченно  и  даже  обрадованно
подхватил Валицкий, - там же есть и техники и архитектор!..
   - Понятно, - сказал волосатый и пошел к горке сложенной одежды.
   - За совет спасибо, - сказал он на ходу, -  а  только  вредителями  нас
обзывать ни к чему. И в такое время...
   - Вы простите меня, - вырвалось у  Валицкого  помимо  его  воли,  -  но
только для специалиста все это так очевидно...
   - Ясно, - примирительно сказал волосатый,  натягивая  сорочку  на  свое
короткое, широкое туловище, - только среди  нас  строителей  нет.  Слесаря
есть, бухгалтер имеется, токарь вон тоже  есть,  -  он  кивнул  в  сторону
парня, которого посылал за милиционером, - а вот строителей нет. Ладно!
   Он отряхнул от пыли пиджак и надел его.
   - Вопрос исчерпан, товарищ архитектор, можете продолжать  следовать,  -
строго, но явно сдерживая улыбку, сказал  милиционер  и  поднес  ладонь  к
козырьку фуражки. - А документ все же надо носить при себе, - добавил  он.
- Время такое...
   Валицкий пошел дальше. "Боже мой, - думал он, - как глупо, как нелепо я
себя  веду!  Просто  трагикомедия  какая-то  получается...  Я   совершенно
разучился говорить с людьми..."
   Но как ни старался Валицкий убедить себя,  что  ощущение  неловкости  и
даже стыда, которое он испытывал, имеет единственной причиной  только  что
происшедший эпизод, дело было не в нем, а  в  том  главном,  что  занимало
сейчас  все  мысли  Федора  Васильевича,  -  в   неясности   будущего,   в
нерешенности вопроса, что же ему делать дальше.
   Теперь Валицкий шагал по Невскому. Он видел, как роют траншеи в  сквере
перед Пушкинским театром, и ему  казалось,  что  все,  все  люди,  которые
встречаются ему на пути, уже нашли свое место, уже знают, как  им  жить  и
что делать. Все, кроме него.
   Неожиданно ему в глаза бросилось большое объявление:

   ЗАПИСЬ В ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЙ БАТАЛЬОН.

   Объявление было приклеено прямо к гранитной стене  большого  старинного
здания.
   "Как все просто обстоит для  тех,  кто  молод",  -  с  горечью  подумал
Валицкий. И  ему  вдруг  нестерпимо  захотелось  посмотреть  на  тех,  кто
записывается в этот батальон. Он сам не знал, почему.
   Со смешанным чувством горечи и любопытства  Федор  Васильевич  вошел  в
широкий подъезд и стал медленно  подниматься  по  мраморной  лестнице.  На
первой же площадке он увидел новое приклеенное к стене объявление  -  лист
писчей бумаги, на котором тушью было выведено:

   ЗАПИСЬ ДОБРОВОЛЬЦЕВ В КОРИДОРЕ НАПРАВО.

   Широкая стрелка указывала направление.
   Валицкий вошел  в  длинный,  освещенный  тусклым  электрическим  светом
коридор. В конце его толпились люди. Валицкому захотелось подойти поближе,
он уже сделал несколько шагов к ним, но вдруг  подумал,  что  и  эти  люди
будут на него смотреть, как на музейный экспонат. Он  повернулся  и  пошел
назад, миновал лестничную площадку и направился в противоположный коридор.
Там было пустынно.
   Валицкий встал лицом  к  стене  и,  озираясь,  украдкой,  боясь,  чтобы
кто-нибудь  не  застал   его   за   этим   занятием,   поспешно   развязал
галстук-"бабочку" и сунул его  в  карман.  Затем  так  же  торопливо  снял
пиджак, жилетку, свернул ее в  комок,  снова  надел  пиджак  и  расстегнул
воротник сорочки. Попробовал сунуть скомканную жилетку в  карман  пиджака,
но она туда не влезала. Тогда он зажал сверток под мышкой, снова  воровато
огляделся и широкими шагами направился обратно, туда, где стояли люди.
   Очередь тянулась к небольшому столу, за которым сидел пожилой военный с
двумя прямоугольниками в петлицах. К своему  удивлению,  Валицкий  увидел,
что состояла очередь совсем не из молодых людей, а скорее из пожилых.
   Валицкий подошел к ним. И в этот момент стоявший к нему спиной  человек
невысокого роста, в чесучовом пиджаке обернулся и сказал:
   -  Я  буду  перед  вами,  товарищ.  Скоро  вернусь.  Если   отлучитесь,
предупредите того, кто за вами будет...
   Валицкий успел разглядеть его морщинистое лицо и щеточку седых усов.  В
следующую минуту он уже увидел его спину - тот торопливо шагал по коридору
к выходу.
   Валицкий хотел было крикнуть ему вслед, что он  сейчас  уйдет,  что  он
вообще здесь случайно, но человек в чесучовом пиджаке был уже далеко, и  к
тому же Федору Васильевичу не хотелось привлекать к себе внимание стоявших
в очереди  людей.  Он  нерешительно  потоптался  на  месте,  ожидая,  пока
кто-нибудь встанет за ним. Вот тогда можно будет предупредить, что тот,  в
чесучовом пиджаке, вернется, а самому спокойно уйти. Но, как назло,  никто
не подходил.
   Он стал смотреть в спину стоящего перед  ним  узкоплечего  человека,  и
тот, должно быть, почувствовал на себе  его  взгляд,  обернулся,  поправил
очки на носу, оглядел Валицкого с головы до ног и неожиданно спросил:
   - А вы кто будете по специальности?
   Валицкий уже был готов сказать привычное: "Архитектор", но в  последнюю
секунду  вдруг  передумал  и  ответил:  "Инженер-строитель",  что  было  в
общем-то недалеко от истины.
   Он произнес это так громко, что стоящие впереди люди обернулись.
   - У вас, конечно, есть военная специальность? - снова спросил человек в
очках.
   - Гм-м... разумеется,  -  ответил  Валицкий.  Ему  безотчетно  хотелось
продлить иллюзию своей причастности  к  этим  людям,  к  тому  делу,  ради
которого они пришли сюда.
   - А вот я счетовод, - сказал человек в очках. - Как выдумаете,  запишут
меня?
   - Я же вам уже  разъяснял,  папаша,  -  вмешался  молодой  голос,  -  в
добровольцы зачисляют не по специальности. Здесь люди нужны. Конечно, если
есть военная профессия,  то  лучше.  Я,  например,  командиром  взвода  на
действительной служил.
   Валицкий присмотрелся к  говорившему.  Это  был  сухощавый  парень  лет
двадцати пяти, высокий и с впалой грудью.
   - Почему же, позвольте узнать, вас не призвали теперь? - спросил  он  и
подумал об Анатолии.
   Ему показалось, что парень смутился.
   - Ждать не хочу! - сказал тот резко и даже с вызовом.
   - Первым в Берлин желает попасть! - вмешался в  разговор  еще  один  из
стоящих в очереди людей  -  мужчина  средних  лет,  лысый  и  с  маленьким
чемоданчиком в руке.
   - Судя по сводкам, до Берлина  еще  далеко!  -  вырвалось  у  Валицкого
помимо его воли, и уже через мгновение  он  интуитивно  почувствовал,  как
между ним и остальными людьми образовалась невидимая стена отчуждения. Ему
захотелось немедленно пробить, сломать ее. Он сказал неуверенно:
   - Впрочем, наши войска от Перемышля и до Черного моря прочно удерживают
границу...
   Этого оказалось достаточно, чтобы примирить с  ним  людей,  всем  своим
существом жаждущих ободряющих известий.
   - Очевидно, там укрепления у нас сильные, - сказал человек в очках.
   - Дело не в укреплениях, - возразил парень с  впалой  грудью.  -  Линия
Маннергейма считалась неприступной, однако ее прорвали. Дело в людях...
   -  Нет,  не  скажите,  -  не  сдавался  счетовод,  повышая   голос.   -
Общеизвестно, что фортификации, - он отчетливо и подчеркнуто произнес  это
слово, - играют большую роль в современной войне. Вот вы, - обратился он к
Валицкому, - как инженер-строитель, должны знать...
   -  Кто  здесь  инженер-строитель?  -   неожиданно   раздался   громкий,
всеподчиняющий голос.
   Прошла секунда-другая, и люди расступились, образуя широкий  проход,  в
конце которого стоял стол, а над столом, чуть приподнявшись, навис военный
о двумя прямоугольниками в петлицах.
   - Кто из вас инженер-строитель? - снова настойчиво спросил он.
   - Вот, вот этот товарищ! - раздались рядом с Валицким голоса.
   - Прошу подойти сюда, - требовательно сказал  майор,  обращаясь  теперь
уже непосредственно к Валицкому.
   Растерянный, нерешительно шагая, Федор Васильевич приблизился к столу.
   - Вы инженер, товарищ? - спросил майор.
   - Собственно, я архитектор... - начал было Валицкий.
   - Но со строительным делом знакомы? - прервал его майор.
   Подобного невежества Валицкий перенести не мог.
   - Было бы вам известно, что любой грамотный архитектор... - начал  было
он, но майор и на этот раз прервал его:
   - Ясно. Где работаете?
   - В архитектурном управлении.
   - Сколько вам лет?
   Валицкий почувствовал, как загорелось его лицо.
   - Пятьдесят шесть, - неуверенно ответил он, убежденный,  что  его  ложь
немедленно станет очевидной.
   - Хорошо, - не выказывая никакого удивления, сказал  майор,  -  попрошу
ваш паспорт.
   Валицкий стоял, сгорая от стыда и растерянности. Что, что сказать этому
военному? Что не собирался никуда записываться? Что зашел  сюда  случайно,
из любопытства? Что ему не пятьдесят шесть, а шестьдесят пять?
   - Я... я не захватил с собой паспорта, - пролепетал он.
   - Как же так? - укоризненно покачал головой майор. - Идете  вступать  в
добровольцы и не берете с собой документов? Где проживаете? Ваша  фамилия,
адрес?..
   Будучи еще не в силах собраться с мыслями, Валицкий покорно отвечал  на
вопросы майора и видел, как тот вписывает  в  широкий  разграфленный  лист
бумаги его фамилию и адрес.
   - Пока все, - сказал майор, осторожно кладя ручку рядом с чернильницей.
- Я записал вас условно. Когда пришлем повестку,  явитесь  с  паспортом  и
военным билетом. - Он помолчал мгновение и сказал  с  усталой  улыбкой:  -
Спасибо. Строители будут очень нужны. Следующий! - объявил он уже громко.


   Точно в оцепенении, все еще  судорожно  сжимая  под  мышкой  скомканную
жилетку, Валицкий медленно спускался по широкой мраморной лестнице, ничего
не слыша и никого не видя вокруг.
   "Какая глупость, я сыграл недостойную комедию! - думал  он.  -  Это  же
нелепость, бред какой-то! Ведь когда узнают, сколько  мне  на  самом  деле
лет..."
   Он ругал себя за то, что впутался  в  эту  историю,  обманул  человека,
занимающегося  важным,  серьезным  делом,  чувствовал   себя   школьником,
по-детски нелепо совравшим учителю.
   Валицкий шел домой и думал о том, что необходимо перехватить  повестку.
Но как? Он ведь никогда не выходил на звонок к двери. Ее обычно  открывала
домработница, иногда жена или Анатолий, если был дома. Что будет, если  им
в руки попадет эта повестка? Глупо, смешно. Жена испугается...
   Федор Васильевич представил себе, что в течение ближайших  дней  должен
был прислушиваться к каждому звонку, к каждому шороху за дверью и бежать в
переднюю, как мальчишка, как гимназист, ожидающий любовного письма.
   "Мальбрук в поход собрался!.." - с горькой иронией подумал он.
   Он был  уже  у  подъезда,  когда  вспомнил  о  своем  нелепом  виде,  в
расстегнутой рубашке, со скомканной жилеткой под мышкой. Вошел в  подъезд,
огляделся и стал торопливо снимать пиджак...



5

   В начале второй недели войны как Главному командованию в Москве, так  и
военным  и  партийным  руководителям  в  Смольном  стали  ясны   ближайшие
намерения немцев относительно Ленинграда.  Понять  эти  намерения  помогла
интенсивная разведка, опросы пленных и прежде всего действия самих немцев,
которые, форсировав Западную Двину, двигались на  север  теперь  уже  ярко
выраженными группировками: одна из них, наиболее  мощная,  устремилась  на
Псков, другая - на Таллин.
   Но понять  намерения  немцев  еще  отнюдь  не  значило  предугадать  их
конкретные шаги. Развивая наступление, враг мог ударить на Лугу,  в  центр
обороны, или по ее западному краю - на Кингисепп, мог попытаться  прорвать
восточные  оборонительные  рубежи  в   районе   Новгорода.   Наконец,   не
исключалось, что главную роль в захвате Ленинграда немцы все же отвели тем
своим и финским войскам, которые концентрировались  на  северной  границе,
тем более что Маннергейм, хорошо помнивший недавние уроки,  полученные  от
Красной Армии на Карельском перешейке, и поэтому в течение первых  четырех
дней после вторжения немцев трусливо выжидавший дальнейшего хода  событий,
теперь решил, что настал и его  час:  26  июня  Финляндия  объявила  войну
Советскому Союзу. А спустя еще три дня командующий 14-й армией, охранявшей
советские границы  на  севере,  доложил  в  Смольный,  что  на  Мурманском
направлении в три часа утра враг после ряда  воздушных  налетов  и  мощной
артиллерийской подготовки перешел в наступление.
   Теперь уже большая часть  ленинградских  предприятий  переключилась  на
производство   военной   продукции.   Пять   заводов   начали    выпускать
артиллерийские орудия, одиннадцать - минометы.
   В считанные дни на заводах, фабриках, в мастерских, кустарных  артелях,
занятых до этого выпуском продукции сугубо мирного характера - от турбин и
станков до примусов и детских игрушек,  научились  ремонтировать  танковые
двигатели и  авиационные  моторы,  производить  корпуса  снарядов,  мин  и
авиабомб, огнеметы и армейские радиостанции.
   Если в конце июня в предполье Лужской оборонительной полосы работы вели
лишь выдвинутые к реке Плюссе кадровые инженерные и саперные части, то уже
в первых числах июля по призыву Смольного на строительство  оборонительных
рубежей двинулись десятки тысяч жителей Ленинграда, Луги и  прилегающих  к
ним городов и сел.
   Однако не ждал и враг.
   Пятого июля Остров, расположенный в трехстах километрах к юго-западу от
Ленинграда, был взят немцами. Надежды на свежую  дивизию,  которую  Ставка
перебросила из глубины страны, не оправдались, - едва выгрузившись в самом
начале июля в районе Острова, она попала под ожесточенные  удары  немецкой
авиации и танков и отошла, так и не успев занять намеченные позиции.
   Опасность, грозящая Ленинграду, стала вырисовываться еще яснее. И новые
десятки тысяч ленинградцев устремились  к  реке  Луге.  Теперь  уже  свыше
двухсот тысяч человек работали на строительстве оборонительных  рубежей  -
рыли траншеи и противотанковые рвы, строили доты  и  дзоты,  устанавливали
лесные завалы и надолбы, а поезда  и  автомашины  ежедневно  перебрасывали
туда все новых и новых людей, старых и молодых, мужчин и  женщин  -  всех,
кто был способен держать в руках лом, кирку, лопату.
   И все же строительные работы были еще далеки от завершения.
   На следующий день после взятия немцами Острова не сумевшая отстоять его
дивизия вместе с бойцами Островского истребительного батальона  и  отрядов
городского партийного актива попыталась отбить  город.  Но  тщетно.  Немцы
значительно  превосходили  наши  части  в  численности  и  вооружении.  Ни
мужество советских бойцов, ни их  готовность  стоять  насмерть  не  смогли
изменить положения. Танковые соединения немцев рвались вперед.
   И  хотя  отдельным  нашим  подразделениям  то  тут,  то  там  удавалось
замедлить стремительное продвижение врага, остановить его они не смогли.
   В соответствии с  новыми  указаниями  Ставки  на  ближних  подступах  к
Ленинграду началось сооружение  еще  одной  зоны  обороны.  Военный  совет
фронта,  идя  на  огромный  риск,  снял  с  северного  -   Петрозаводского
направления и с Карельского перешейка две стрелковые и танковую дивизии  и
бросил их на Лужское направление.
   Однако положение оставалось угрожающим именно здесь, потому что  именно
сюда, к Луге, рвались теперь немецкие войска.
   Луга! Это слово сотни раз повторялось в те дни в Смольном,  где  теперь
размещались не только обком и горком партии, но  и  Военный  совет,  и  на
площади  Урицкого,  в  старинном,  полукругом  расположенном  здании,  где
работал штаб фронта.
   Там, на реке Луге, теперь  уже  полмиллиона  ленинградцев  работали  не
покладая рук. Немецкие самолеты бомбили их день и  ночь.  Люди  укрывались
тут же, в только что вырытых ими траншеях и окопах, и снова брали  в  руки
ломы и лопаты, едва затихал гул самолетов.
   Они уже знали размеры народного бедствия, знали, что горят, стонут  под
немецкой бронированной пятой Белоруссия, Литва и  Латвия,  часть  Украины.
Они  знали,  что   фронт   проходит   теперь   у   Житомира,   Проскурова,
Могилева-Подольского, по красным от крови рекам Прут и Дунай.  Они  видели
воочию,  как  отступает  Красная  Армия,  потому  что  днем  и  ночью   по
оставленным в минированных  полях  проходам  шли  с  юго-запада  на  север
отступающие части Северо-Западного фронта.
   Люди старались не видеть, не замечать тех, кто отступал. Кинув  на  них
взгляд горечи и осуждения, строители тут же опускали головы и еще  сильнее
вонзали в землю свои лопаты, кирки и ломы.
   Работали под вражескими бомбами, под  грозами  и  ливнями  по  двадцать
часов в сутки. Успеть закончить работы до подхода врага! Не допустить  его
к порогу Ленинграда! На этом сконцентрировались сейчас  мысли,  воля,  вся
жизнь тех, кто меньше двух недель  тому  назад  мирно  трудился  в  родном
городе и от кого ныне во многом зависела судьба Ленинграда.


   К началу июля батальон, находящийся в распоряжении  майора  Звягинцева,
выполнил свою задачу. Участок земли в  тридцать  километров  по  фронту  и
пятнадцать в глубину превратился в  огромную  ловушку  для  неприятельских
войск. А на левом фланге этого участка  были  скрыты  под  землей  тяжелые
фугасы, которые в любую минуту могли быть взорваны по радио. Только узкий,
в километр шириной,  коридор  временно  оставался  свободным  для  прохода
отступающих с юга и юго-запада советских частей и спасающегося  от  немцев
гражданского   населения.   Все   остальное   пространство   было    густо
заминировано, проезжие дороги разрыты или перегорожены лесными завалами, и
мины, мины подстерегали вражеский танк или автомашину  при  любой  попытке
объехать препятствие.
   Когда батальон прибыл сюда, в район Струг Красных, в  тылу  его  царила
тишина. А сейчас там работали десятки тысяч строителей.  Пустынно  и  тихо
было тогда и на флангах батальона. Теперь на всем протяжении реки Луги, от
Финского залива и почти  до  озера  Ильмень,  кипела  работа:  саперные  и
инженерные  части  делали  на  своих  участках  то  же,  что  и   батальон
Звягинцева.
   И к концу первой недели июля войска, которые  Военный  совет  Северного
фронта сконцентрировал на центральном участке Лужского направления,  имели
перед собой не только оборонительные сооружения, но и  густо  минированное
предполье.
   Что касается Звягинцева, то он выполнил и вторую часть  возложенной  на
него   задачи.   Вместе   с   замполитом    Пастуховым    и    несколькими
бойцами-коммунистами он заложил неподалеку  от  города  Луги,  в  пунктах,
указанных на карте, запасы  взрывчатки  на  случай,  если  здесь  придется
действовать партизанам...


   Всю дорогу из леса обратно в штаб батальона Звягинцев и Пастухов  ехали
молча.
   Проводив Звягинцева до его палатки, Пастухов сказал:
   - Что ж, товарищ майор, очевидно, вы сейчас будете писать донесение,  а
я пойду к бойцам.
   - Погоди, Пастухов, - хмуро ответил  Звягинцев,  -  донесение  написать
успею. Зайди.
   В палатке было темно.
   Звягинцев зажег фонарь  "летучая  мышь",  стоящий  на  вбитом  в  землю
одноногом стопе, и присел на кровать, застеленную серым армейским одеялом.
   - Садись, - кивнул он Пастухову на табуретку и, когда старший  политрук
сел, спросил: - О чем ты думаешь?
   Тот слегка развел руками:
   - Помыться надо. Одежду почистить. С бойцами поговорить.
   - Не верю, - печально покачал головой Звягинцев, - не об этом  думаешь,
товарищ Пастухов...
   Минуло немногим больше недели с тех пор, как Звягинцев  познакомился  с
этим низкорослым большеголовым человеком, однако казалось, что с того дня,
как он встретил его у Средней Рогатки, прошли долгие месяцы.
   - Не верю, старший политрук, другие сейчас у тебя  в  голове  мысли,  -
повторил Звягинцев.
   - Какие же? - усмехнулся  Пастухов.  -  Задание  выполнено,  время  еще
раннее, можно отдохнуть пару часов.
   - И это все? А о том,  что  означает  приказ  заложить  в  лесу  запасы
взрывчатки не только перед нашими укреплениями, но и  позади  них,  ты  не
думаешь?
   - Что ж, думаю и об этом, -  спокойно  ответил  Пастухов.  -  Только  я
полагаю,  что  на  войне  должна  быть  предусмотрена  любая  возможность.
Пре-ду-смот-ре-на! - медленно, по слогам произнес он и добавил: -  И  если
мы любую, даже самую страшную возможность не предусмотрим, то нам этого не
простят. Ни народ, ни партия. И кроме  того...  есть  вещи,  которые  надо
делать, но о которых не надо много говорить...
   "Как все просто у него получается, - с горечью подумал Звягинцев, -  об
этом можно говорить, о том - не надо, все для него ясно... Вот и сейчас...
По существу он, конечно, прав. Разумеется, на войне надо все предусмотреть
- это аксиома... Но ведь есть  и  реальность,  которую  трудно  уложить  в
слова, есть горечь, страдания, которые трудно перевести на язык формул..."
   У Звягинцева не  было  оснований  быть  недовольным  Пастуховым  -  он,
Пастухов, не покладая рук работал вместе с бойцами, причем брался за самую
тяжелую физическую работу.
   Однажды Звягинцев хотел сказать ему, что заместитель комбата не  должен
превращаться в рядового бойца, но тут же понял,  что  упрек  этот  был  бы
несправедливым, потому что любой перерыв в работе Пастухов использовал для
исполнения своих прямых обязанностей. Однако способность Пастухова сводить
самые сложные проблемы к простым,  даже  элементарным  истинам  раздражала
Звягинцева.
   "Подумать только, - мысленно негодовал он, -  мы  только  что  заложили
взрывчатку в каких-нибудь полутораста  километрах  от  Ленинграда,  позади
линии обороны, которую сами строим. Ребенку ясно, что это означает.  А  он
спокойно рассуждает о пользе  предусмотрительности,  точно  речь  идет  об
иголке с ниткой, которые берет с собой в поход запасливый боец... Конечно,
он прав, много говорить об этом не надо. Но не думать..."
   Не думать об этом Звягинцев не мог.
   - Разрешите? - раздался голос дежурного по батальону.
   Войдя в  палатку,  младший  лейтенант  с  красной  повязкой  на  рукаве
доложил, что  командир  отступающего  с  юга  подразделения  хочет  видеть
кого-либо из командования, а комбата на месте нет.
   - Пусть войдет, - угрюмо сказал Звягинцев.
   Он уже заранее чувствовал неприязнь к этому  командиру,  который  ведет
своих бойцов в тыл.
   - Я, пожалуй, пойду, - сказал Пастухов, вставая.
   - Нет, погоди, - остановил его Звягинцев. - Погоди,  старший  политрук!
Может быть, попробуешь разъяснить  герою  насчет  предусмотрительности,  у
тебя это здорово получается!
   Пастухов послушно сел на свое место.
   Через мгновение в палатку вошел лейтенант. Вскинув руку к пилотке и тут
же резко опустив ее, он застыл на пороге...
   - Драпаете?! - едва взглянув на него, сказал Звягинцев. -  Вот  закрыть
бы проход, чтобы знали: впереди - враг, позади - мины!..
   Лейтенант ничего не ответил.
   Оглядев его, Звягинцев с невольным удовлетворением отметил, что человек
этот  по  своему  виду  резко  отличается  от  тех  отступающих  бойцов  и
командиров, с которыми ему приходилось встречаться в первые дни.
   Лейтенант  был  неимоверно  худ,  небрит,  однако  туго  перепоясан,  с
автоматом в руках. На пилотке  его  темный  след  от,  видимо,  потерянной
звездочки был жирно обведен синим химическим карандашом.
   - Откуда? - угрюмо задал вопрос Звягинцев, тот самый вопрос, с  которым
он уже не раз в эти дни обращался  к  идущим  с  юга  людям  -  военным  и
гражданским.
   - Из-под Риги, - ответил лейтенант. У него  был  хриплый,  простуженный
голос.
   - Из-под Риги, - усмехнулся Звягинцев и  бросил  мимолетный  взгляд  на
Пастухова. - Я вас  спрашиваю,  когда  в  последний  раз  соприкасались  с
противником? Не от Риги же вы драпаете, надеюсь?
   - Нет, драпаем  из-под  Острова,  -  в  тон  ему  ответил  лейтенант  и
посмотрел на Звягинцева зло и отчужденно.
   - На меня крыситься нечего, я не немец, - сказал Звягинцев, - на  врага
злость надо было иметь. Чем командовали?
   - Взводом, ротой, батальоном.
   - За какие подвиги такое быстрое продвижение?
   - Немец помог, - прежним тоном ответил лейтенант.  -  Ротного  убили  -
стал ротным. Комбата убили - стал комбатом.
   - Где в последний раз вели бой с врагом?
   - На старой границе.
   - Так почему же вы сейчас стоите здесь?! Уж если на  новой  границе  не
остановили, то хоть бы на старой! - не в силах сдержать горечь, воскликнул
Звягинцев, понимая всю бесполезность этого разговора.
   - Я стою сейчас перед вами, товарищ майор, потому что там не устоял.  И
сказать мне вам больше нечего, - ответил лейтенант.
   Звягинцев пристально посмотрел на него. Лейтенант  говорил  резко,  как
человек, который сделал все, что от него зависело.
   Среди отступавших Звягинцев видел разных людей. Одни громко радовались,
что вышли к регулярным частям Северного  фронта,  кое-кто  едва  сдерживал
слезы.  Другие  поспешно,  сбивчиво  и  с   явным   желанием   оправдаться
рассказывали о численном преимуществе немцев, об их танках и самолетах...
   Но этот лейтенант был совсем иным. Казалось, он был весь налит злобой -
на врага, на себя, на Звягинцева, который, будучи здесь, в тылу,  пытается
его стыдить.
   - Сколько с вами людей? - спросил Звягинцев.
   - Весь батальон.
   - Вот как?!
   - Только людей в батальоне осталось меньше, чем должно быть в  роте.  -
Лейтенант криво усмехнулся и добавил:  -  Остальные  лежат.  И  больше  не
встанут.
   В голосе его была нестерпимая боль.
   - Так... - глухо сказал Звягинцев. -  Ладно,  лейтенант.  Сейчас  ваших
людей покормят, потом проведут в тыл, на переформирование. Идите.
   - Я не за продовольствием пришел, - сказал  лейтенант,  не  двигаясь  с
места, - мне доложить надо. Там  у  нас  один  гражданский  есть,  в  лесу
подобрали. У немцев был, теперь в Ленинград пробивается. Настаивает, чтобы
провели к кому-нибудь из  старших  командиров.  Говорит,  задание  у  него
важное.
   - Ладно. С вами пойдет дежурный. Пусть приведет.
   Лейтенант ушел.
   Звягинцев вспомнил о безмолвно сидящем Пастухове.
   - Что ж молчал, старший политрук? Прочел  бы  лекцию,  что  драпать  на
север... не положено, что Суровцев не так воевал...
   Пастухов поднял свою большую голову и, точно не слыша слов  Звягинцева,
проговорил:
   - Товарищ Звягинцев, как вы могли сказать ему это?
   - Что? - не понял Звягинцев, удивленный подчеркнуто гражданской  формой
обращения к нему старшего политрука.
   - Ну, этому лейтенанту. Насчет того, чтобы закрыть проход.
   Звягинцев уже забыл об этих в сердцах вырвавшихся у него словах  и,  не
понимая, к чему клонит Пастухов, сказал:
   - Нечего придираться к пустякам. Всем ясно,  что  закрыть  или  открыть
проход зависит не от меня.
   - Верно, -  согласился  Пастухов,  -  но  дело  сейчас  в  другом.  Вам
действительно не жалко этих людей?
   Звягинцев встал, коснувшись теменем брезента палатки, и резко сказал:
   - Дело не в том,  жалко  или  не  жалко!  Я  военный  человек  и  мыслю
по-военному. Меня учили, кормили, одевали и обували  за  счет  народа  для
того, чтобы я, когда будет надо, защитил этот народ от врага.
   - А если оказались  не  в  состоянии?  Не  в  силах?  -  мягко  спросил
Пастухов.
   - Тогда - смерть. Мертвые сраму не имут!
   - Красиво, товарищ Звягинцев, сказано, красиво...  А  вы  их,  мертвых,
считали?  Мало,  думаете,  в  землю  легло?  -  печально  покачал  головой
Пастухов. - Товарищ майор, поймите меня. У нас разные дороги. Мне  с  моим
батальоном всю войну воевать, вас, как работу окончим, наверняка обратно в
штаб отзовут. Вот  я  и  думаю,  вдруг  возле  вас  другого  Пастухова  не
окажется, чтобы сказать: нельзя так  о  людях  говорить.  Даже  сгоряча  -
нельзя!
   - Вы слышали речь Сталина, - сказал Звягинцев. - Партия призывает нас к
истребительной войне. Или враг нас, или мы его.
   - Верно. И все это понимают. Но пока что отступают. Отступают,  товарищ
Звягинцев! - с горечью повторил Пастухов. - Вы думаете  -  почему?  Родину
свою не жалеют? Власть советскую разлюбили? За жизнь свою дрожат? Ведь  не
может же вам прийти такое в голову! Я вот за эти дни с десятками людей  из
тех, что отступают, переговорил и понял...
   - Ну, что ты такое понял, какое открытие сделал,  скажи!  -  запальчиво
произнес Звягинцев.
   - Простое открытие, товарищ майор,  очень  простое.  Сильнее  нас  пока
немец. Вы в небо посмотрите, когда  их  самолеты  над  нашими  строителями
висят, - сколько "ястребков" на десяток "мессеров" приходится? Один?  Два?
Слишком велик перевес  врага.  Так  что  же  теперь,  мины  своим  в  тылу
расставлять? Пройдет время, люди привыкнут, научимся воевать. И  отступать
без приказа будут только трусы. Но сегодня... Ведь на  столько  же  у  нас
трусов, товарищ майор!
   - Не понимаю тебя, старший политрук, вот убей бог - не понимаю. Враг  к
Ленинграду прет, а ты объективные причины ищешь.
   - К Ленинграду мы врага не пустим, - твердо  произнес  Пастухов.  -  Но
"мы" - это не значит "я и майор Звягинцев". Подумайте, что значили бы наши
минные поля, если бы  тысячи  людей  не  строили  за  ними  оборонительные
сооружения? И что значили бы эти сооружения, если бы  за  ними  не  стояли
наши воинские части? А теперь я хочу вам вопрос задать, товарищ Звягинцев:
почему они не бегут?
   - Кто "они"?
   - Ну вот  те,  что  строят.  Сна-отдыха  не  знают,  на  руках  волдыри
кровавые, крыши над головой нет, дожди их поливают, самолеты немецкие день
и ночь бомбят, а они... не уходят. В чем дело? Люди понимают,  -  нет,  не
просто понимают, каждой частицей своего тела, души чувствуют, что за  ними
их дети, их город, их дома, вся их жизнь. И уйти - значит отдать и предать
все это. Вот я и думаю, что  когда  каждый  боец,  где  бы  он  ни  стоял,
почувствует, что за ним - не где-то там, а в двух шагах, рядом, его  жена,
сын, дочь, его дом. Родина - все, чем он жив, - тогда он не отступит.  Где
бы он ни стоял - все равно за ним, в двух шагах!
   - Но когда же, когда?! - с  горечью  воскликнул  Звягинцев.  -  Уже  не
первый день идет война, а враг все наступает...
   - А вам не кажется, что этот лейтенант  уже  совсем  не  похож  на  тех
"отступленцев", с которыми мы встречались так недавно? Неужели вы этого не
заметили?.. Вы спрашиваете: почему  я  молчал?  Да  потому,  что  не  было
необходимости говорить. Этому лейтенанту и  так  все  ясно.  Он  уже  свой
университет прошел... А теперь,  товарищ  майор,  -  сказал  Пастухов  уже
официально, точно желая  подчеркнуть,  что  весь  их  предыдущий  разговор
выходил за рамки военной субординации, - разрешите идти.
   И он сделал шаг к выходу из палатки.
   Звягинцев пошел за ним. Когда они оба  вышли,  Звягинцев  неуверенно  и
точно извиняясь сказал:
   - Что ж, очевидно, вы правы. Но бывают моменты, когда  человеку  трудно
справиться...
   - Но надо! - твердо ответил Пастухов. - Именно в эти моменты и надо...
   Он приложил руку к пилотке и ушел.


   Стоя у палатки, Звягинцев  еще  издали  заметил,  как  в  сопровождении
дежурного младшего лейтенанта к нему  приближается  высокий,  широкоплечий
человек.
   На нем  был  гражданский  костюм,  весь  измазанный  засохшей  болотной
грязью, туфля на одной ноге перевязана веревкой, поддерживающей наполовину
оторванную, щелкающую на  каждом  шагу  подметку,  лицо  покрывала  густая
щетина.
   Подойдя к Звягинцеву, человек этот сказал сиплым голосом:
   - Товарищ командир, мне нужно как можно скорее попасть в  Ленинград.  Я
имею важное секретное задание.
   Он произнес  эти  слова  торопливо,  точно  боясь,  что  ему  не  дадут
договорить.
   Первой мыслью Звягинцева было направить его в Особый отдел дивизии.  Он
хотел  уже  отдать  соответствующее   распоряжение   стоящему   неподалеку
дежурному, но еще раз взглянул на стоящего перед ним человека и вдруг, еще
сам не веря себе, проговорил:
   - Вы... Анатолий?
   Тот отступил на шаг,  поморгал,  точно  пытаясь  убедиться,  что  видит
именно Звягинцева, и дрожащим голосом проговорил:
   - Да... да! Ведь мы знакомы, товарищ майор!..
   Сам не сознавая, что делает, Звягинцев вцепился  Анатолию  в  плечо  и,
едва выговаривая слова, спросил:
   - Вера!.. А где же Вера?..
   - Вера?.. - переспросил Анатолий.
   - Я вас спрашиваю, где Вера? Ведь вы были с ней!
   Анатолий молчал, мучительно решая, что ответить.
   С того момента, как он, скитаясь по лесу, встретил  группу  отступающих
советских бойцов во главе с лейтенантом, прошло два дня.  Разве  не  могло
быть, что и Вере удалось каким-то  чудом  уйти  от  немцев  и  она  уже  в
Ленинграде?.. Что же делать, что  отвечать?  Рассказать,  как  он  пытался
защитить ее от немцев, как его избили, выволокли с чердака, и  поэтому  он
не знает и не может ничего знать о ее дальнейшей судьбе?
   Анатолий молчал. Он вспомнил, как шел по пустынной деревенской улице  в
сопровождении немецкого солдата.  Откуда-то  доносились  редкие  выстрелы,
обрывки немецкой речи, чей-то плач...


   ...Как только Анатолий вышел из той страшной избы, его вырвало. В  ушах
звенело, он стоял, опершись руками о забор, содрогаясь от приступов рвоты.
Сквозь звон в ушах до него доносились слова стоящего  за  спиной  солдата:
"O, Schwein! O, russisches Schwein!" [Свинья! Русская свинья! (нем.)] - но
все это было ему безразлично.
   Несколько минут тому назад Анатолий был вне себя от радости. Переводчик
сказал ему:  "Господин  майор  Данвиц  одобряет  ваше  поведение.  Он  дал
приказание  -  вы  есть  свободен.  Он  отпускает  вас  на  Ленинград.  Он
приказывает вам рассказать всем - вашим родным и  знакомым,  что  немецкий
армия Судет Ленинград очень быстро. Он найдет вас там. А теперь -  идите".
Потом переводчик сказал несколько слов по-немецки одному из солдат, и тот,
подойдя к Анатолию, подтолкнул его к двери.
   Почувствовав облегчение после того, как его вырвало, Анатолий  медленно
шел, вздрагивая от прикосновения к своей спине дула автомата.  Им  овладел
страх. Он думал о том, что следующий  за  ним  по  пятам  немец  наверняка
получил приказание вывести его на окраину деревни и там  расстрелять.  То,
что переводчик сказал ему, Анатолию, по-русски, ничего не значило.  Теперь
он был уверен, что немцы  обманули  его,  просто  захотели  избавиться  от
крика, слез, от мольбы о пощаде! Может быть, сейчас или минутой  позже  за
его спиной прогремит  выстрел,  или  он  вообще  не  услышит  выстрела,  -
говорят, что тот, в кого попадает пуля, ничего не слышит, только чувствует
удар, резкий удар...
   Анатолий замедлил шаг и, с опаской повернув голову, взглянул на идущего
сзади немца. Но тот молча ткнул в  него  автоматом  и  сказал  негромко  и
равнодушно:
   - Vortwarts! Vortwartsl Schnell! [Вперед! Вперед! Быстро! (нем.)]
   Они вышли на окраину деревни. В предутренних сумерках Анатолий различал
силуэты  немецких  солдат,  приглушенную  немецкую  речь,  несколько   раз
неожиданно появлявшиеся из-за деревьев автоматчики преграждали ему дорогу,
но шедший сзади солдат произносил несколько отрывистых слов, и автоматчики
отходили в сторону.
   Они вышли на проселочную дорогу. По обе  ее  стороны  темнели  воронки,
наполненные черной  водой,  громоздились  обломки  разбитых,  искореженных
грузовиков. Где-то далеко впереди взлетела и рассыпалась зелеными брызгами
ракета. Откуда-то донесся женский крик...
   И тогда Анатолий остановился  как  вкопанный,  -  в  это  мгновение  он
вспомнил о Вере.
   Да, да, он вспомнил о ней только сейчас. С того момента, как, кинувшись
ей на помощь, он получил удар сапогом в живот и был вышвырнут с чердака на
лестницу, Анатолий уже  не  думал  о  Вере.  Страх  за  собственную  жизнь
вытеснил из его сознания все...
   И лишь сейчас незнакомый, протяжный тоскливо-безнадежный  женский  крик
как бы связал в сознании Анатолия настоящее  с  прошлым,  и  он  с  ужасом
подумал о том, что где-то там, позади, осталась одна, беззащитная Вера.
   Сам не сознавая, что  делает,  Анатолий  резко  повернулся  и  бросился
назад, мимо растерявшегося от неожиданности солдата.
   Он  услышал  резкое:  "Halt!   Halt!",   потом   несколько   выстрелов,
взвизгивание пуль и упал со всего разбега плашмя, уверенный, что убит.
   Но  он  не  был  убит.  Подбежавший  солдат  больно  пнул  его   ногой,
приговаривая: "Auf! Auf!" Анатолий поднялся, удивляясь тому, что  жив.  Он
не знал, что солдат стрелял поверх его головы, недоумевая, куда и за каким
чертом бросился бежать обратно в деревню этот истеричный  русский  парень.
Анатолий схватил солдата за рукав и стал, мешая русские слова с немецкими,
сбивчиво захлебываясь, говорить ему, что там, в деревне, осталась девушка,
которую надо во что бы то ни стало найти, взять с собой. При этом он одной
рукой гладил рукав солдата, стараясь умиротворить его, а другой отводил  в
сторону направленный ему в живот ствол автомата.
   Но солдат, видимо, ничего не понял из путаной речи Анатолия.
   Несколько мгновений он недоуменно слушал его, потом сказал:
   - Welches Madchen? Was fur eine Dummheit!  Schweigen!  [Какая  девушка?
Что за глупости! Молчать! (нем.)]
   Он резко повернул Анатолия в сторону, противоположную деревне, и больно
толкнул его прикладом автомата в спину.
   Они прошли по дороге еще несколько десятков  метров.  Впереди  светлела
покрытая высокой травой опушка, за  которой  густой,  неразличимой  стеной
стоял лес.
   - Leg dich bin! Kreiche! [Ложись! Ползи! (нем.)] -  приглушенно  сказал
немец.
   Анатолий лег на живот и неумело пополз вперед.
   С трудом преодолев несколько метров,  он,  не  поднимаясь,  со  страхом
обернулся и увидел, что сзади  никого  нет.  Ветер  донес  до  него  слова
невидимого уже солдата:
   - Kreiche! Die Russen sind dort! [Ползи! Русские там! (нем.)]
   Вне себя от радости Анатолий хотел было вскочить, чтобы бежать  вперед,
но тут же понял, что его могут убить. Он еще  плотнее  прижался  к  земле,
посмотрел  на  темнеющую  впереди  безмолвную   громаду   леса   и   вдруг
почувствовал, что у него нет больше сил не только встать, но и ползти.
   Он лежал в тишине, наслаждаясь  покоем  и  сознанием,  что  всего  лишь
несколько десятков метров отделяют его от своих.
   Анатолий представил себе,  как  увидит  родные  русские  лица,  услышит
русскую речь... Он закрыл глаза, прижал лицо к мягкой  душистой  траве,  и
ему показалось, что он уже в Ленинграде, подходит  к  своему  дому,  видит
бегущих ему навстречу отца, мать...
   И в это мгновение он снова подумал об оставшейся там, позади, Вере.
   "Что с ней, что с ней?!" - мысленно воскликнул Анатолий, сознавая,  что
оставил ее там, в  чужом,  страшном  мире,  в  этом  четвертом  измерении.
Сначала он подумал обо всем этом безотчетно.  Но  потом  мысли  его  стали
приобретать некую последовательность. И тогда  Анатолий  представил  себе,
что уже очень скоро ему надо  будет  ответить  на  страшный  вопрос:  "Где
Вера?"
   Кому? Он еще сам не знал кому. Наверное, в первую очередь Вериным  отцу
и матери. Ведь ему придется увидеть их там, в Ленинграде.  Придется?..  Ну
конечно, ведь он же пойдет к ним, обязательно пойдет, в  первый  же  день,
как вернется!
   Но для чего? Для того, чтобы рассказать обо всем, что произошло с  ней,
об этом кошмаре?! Как он сможет убедить их в том, что ничем не мог  помочь
Вере, что пытался защитить ее, бросился в драку, но ничего не мог  сделать
один, без оружия...
   Но, может быть, произошло невероятное? Может быть, Вера уже дома? Может
быть, ей удалось тогда выбраться из этой ужасной  избы?  После  того,  что
немцы сделали с Верой, она уже была им не нужна. И, может быть, она сумела
уйти из села незамеченной, пробраться к нашим и теперь рассказывает отцу и
матери о том, как погиб он, Анатолий?
   При  этой  мысли  он  почувствовал  облегчение.  Ну,  разумеется,  Вера
уверена, что его расстреляли. Разве он не бросился защищать ее? Разве  его
не выволокли на ее глазах, избивая, немецкие солдаты? Разве она не слышала
выстрелов?..
   Ведь он только чудом остался жить. Вера не могла знать,  что  произошло
потом.
   А если бы знала?
   Внезапно события минувшей ночи встали перед  глазами  Анатолия.  Он  до
боли жмурился, вдавливая лицо  в  траву,  в  землю,  чтобы  избавиться  от
кошмарного видения, но оно не исчезало.
   Он снова видел  себя  в  той  ярко  освещенной  комнате.  Он  глядел  в
окровавленное лицо Кравцова, в его  остановившиеся,  остекленевшие  глаза,
слышал его слова: "Стреляй, ну, стреляй же, сволочь!.."
   Он видел себя лежащим на полу  и  судорожно  обхватившим  руками  сапог
немецкого майора, снова и снова переживал и страх смерти и позор унижения,
с ужасом сознавая, что был другим, совсем другим,  таким,  каким  никогда,
даже в кошмарном сне, не мог представить себя.
   И Анатолию вдруг почудилось, что все происшедшее ночью наложило на него
какую-то печать. И когда он окажется среди своих, все заметят по выражению
лица, по глазам в нем эту  перемену,  заметят  по  каким-то  признакам,  о
которых он, Анатолий, даже не будет знать.
   "Нет, нет, я не стрелял в него, нет!" - хотел закричать Анатолий.
   Он сознавал, что, лежа  здесь,  тратит  дорогое  время,  что  ему  надо
добраться до леса, пока не рассвело.
   Но какая-то невидимая сила прижимала его к земле, и он лежал на  сырой,
холодной, покрытой предрассветной росой траве и думал: "Я трус, я негодяй,
предатель! На моих глазах опозорили,  обесчестили  девушку,  которая  меня
любила. Она верила мне. Видела во мне единственную защиту. Она спрашивала:
"Ты не бросишь меня?" И я отвечал: "Нет, нет, нет, Вера, родная". А теперь
она там, одна, беззащитная, а я здесь, в нескольких метрах от своих,  жив,
здоров, даже не ранен... В моих руках был пистолет, и я не  воспользовался
им, не убил врага, хотя бы одного, не выстрелил хотя бы в себя, я  плакал,
я валялся на полу перед немцами и  просил  пощады,  а  потом  выстрелил  в
Кравцова, а потом радовался, что  буду  жить,  и  даже  не  пытался  найти
Веру..."
   Анатолий  лежал,  охваченный  нервной  дрожью.  Время  от  времени   он
приподнимал голову и всматривался в суровый, молчаливый, неподвижный  лес,
и ему казалось, что тысячи невидимых глаз  смотрят  на  него  с  гневом  и
презрением, а он лежит, видимый отовсюду, беспомощный, жалкий, грязный...
   Временами ему хотелось вскочить и бежать, но  не  к  лесу,  а  обратно,
туда, откуда пришел,  вцепиться  в  горло  первому  же  встречному  немцу,
руками, зубами рвать его, душить, очиститься от позора...
   Но он понимал, что никогда не найдет в себе  силы  сделать  это.  И,  в
мыслях своих  переживая  сладость  воображаемого  очищения,  он  продолжал
лежать неподвижно.
   Но постепенно другой, ранее молчавший голос стал сначала тихо, а  потом
все громче и громче звучать в сознании Анатолия.
   "В чем твоя вина, в чем? - спрашивал этот голос. - Разве ты мог  спасти
Веру от насилия? Разве ты принадлежал в тот момент себе, ей, кому-то  еще?
Нет, на тебе лежало более важное, более высокое обязательство, -  ведь  ты
не забыл поручения, которое дал тебе Кравцов? Допустим, ты  вступил  бы  в
борьбу с немцами,  терзавшими  Веру.  Один,  обессиленный  после  болезни,
безоружный против нескольких озверелых вооруженных фашистов.  Они  уложили
бы тебя первой же пулей. Что ж,  ты  думаешь,  твой  труп  помешал  бы  им
надругаться над Верой? Они просто отшвырнули бы тебя, мертвого, ногой.
   Ты и так решился на многое - полез в драку. Все дальнейшее от  тебя  не
зависело. Ты вел себя так, как должен был себя вести. Умело, правдоподобно
рассказал о своем происхождении - слово в слово, как  учил  тебя  Кравцов.
Выдержал экзамен на сто процентов. Теперь  ты  коришь  себя  за  то,  что,
получив в руки пистолет, не выстрелил в ближайшего немца. Ну  и  что  было
бы? Тебя расстреляли бы через мгновение. Кравцов же все равно был обречен.
Он сам знал это. Знал с той минуты, как встретил  Жогина,  не  сомневался,
что этот бывший кулак выдаст его. Именно поэтому он и доверил тебе  тайну.
И  с  этой  минуты  на  тебе  лежало  только  одно   святое,   непреложное
обязательство - выжить. В этом заключался твой высший долг.
   Но остаться  в  живых  ты  мог,  только  подчиняясь  приказанию  майора
Данвица. Иначе ты был бы расстрелян. И тогда погибли  бы  оба  -  и  ты  и
Кравцов. И не мучай себя мыслью, что это ты убил Кравцова.  Во-первых,  он
сам приказал тебе выстрелить. Сам! Он знал, что, если убьешь не ты,  убьет
другой. Но он понимал, что если спустишь курок именно  ты,  то  останешься
жить. Не наверняка. Может быть, один шанс из ста. Все зависело от  каприза
немецкого майора. Но Кравцов поставил на этот  один-единственный  шанс.  И
выиграл. Ты остался жив. Тайна в твоих руках. Приказ выполнен.
   Да это и не ты убил Кравцова! Ты  ведь  закрыл  глаза,  когда  стрелял.
Наверняка промахнулся. Это Жогин убил его. Жогин, а не ты.
   И уже после всего того, что произошло, ты был не вправе снова рисковать
собой, отыскивая Веру. Ты больше не принадлежишь ни себе, ни ей.  Пока  не
выполнишь поручения Кравцова, ты принадлежишь только государству.
   А потом... О, потом ты за все отомстишь этим проклятым немцам!  Пойдешь
добровольцем в армию, в первый же день, в первый же час  после  того,  как
доберешься до Ленинграда и выполнишь поручение. Будешь  драться  в  первых
рядах. Первым пойдешь в разведку, в атаку!.. Но пока главное - это выжить.
Добраться до Ленинграда. Прийти в Большой дом на Литейном. Увидеть  майора
Туликова. Сказать ему... сказать ему..."
   Анатолий почувствовал, как на лбу его выступил холодный пот.  Он  забыл
слова, которые должен был произнести при встрече с Туликовым.  Но  тут  же
вспомнил.  Напряг  всю  свою  память,  восстановил  весь  тот  разговор  с
Кравцовым: на опушке леса и вспомнил.  Вот  они,  эти  драгоценные  слова:
"Товары завезены, магазин откроется  в  положенный  час".  "Только  бы  не
забыть их опять, только бы не забыть", - стучало  в  дисках  Анатолия.  Он
непрерывно повторял про себя:  "Товары  завезены...  магазин  откроется...
товары завезены... магазин откроется..."
   Анатолий успокаивался по  мере  того,  как  произносил  эти  магические
слова. Они вливали в него силу. Они придавали  иной  смысл,  иную  окраску
всем его поступкам. Он уверял себя, что он ни одной минуты не был  трусом!
Он просто выполнял боевой  приказ.  Ради  этого  притворялся,  вынужденный
вести с немцами унизительную игру. Разумеется, если бы не приказ, если  бы
не сознание, что ты  являешься  единственным  обладателем  государственной
тайны, с которой наверняка связан исход какой-то важной военной  операции,
ты вел бы себя иначе. Ощутив в своей руке пистолет, ты  знал  бы,  в  кого
стрелять.
   Но приказ есть  приказ.  Дисциплина  превыше  всего.  Цель  оправдывает
средства. Если бы Кравцов воскрес, он бы наверняка одобрил твое поведение.
С первой минуты до последней. Начиная с того момента, когда  ты  заплакал,
стремясь ввести немцев в заблуждение, и кончая тем, когда выстрелил...
   Нет, нет, убеждал себя Анатолий, ты не был  трусом!  Наоборот,  ты  вел
себя как умный,  хитрый,  предусмотрительный  разведчик.  Тебе  не  в  чем
упрекнуть себя. То, что погиб Кравцов, то, что осталась у немцев  Вера,  -
это, конечно, трагично, но война не бывает без жертв...
   Так говорил себе Анатолий, постепенно внутренне приободряясь.
   На мгновение при мысли о Вере его вновь охватил  стыд,  но  он  тут  же
подавил это чувство. "Я ничего не мог сделать, - сказал он себе, - ничего.
У меня был единственный шанс спастись, и я не имел права рисковать.  Никто
и никогда не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ни Вера, если даже узнает все
до конца, ни Кравцов, если бы воскрес из мертвых".
   В эти минуты он верил в то, что сумеет оправдаться перед собой и  перед
людьми.
   Он поднял голову и посмотрел на безмолвный лес, - на этот раз посмотрел
без страха, без опасения за свою дальнейшую судьбу.
   Почувствовав прилив сил, Анатолий энергично пополз вперед...
   И вот он молча  стоял  перед  Звягинцевым,  со  страхом  и  отвращением
вспоминая все, что произошло, и думал: "Нет, нет, ни в коем случае! Ничего
рассказывать не надо. Этот Звягинцев влюблен в Веру. Он  не  простит  мне,
что я оставил ее там, у немцев..."
   На мгновение Анатолий ощутил чувство мужской гордости от сознания,  что
Вера предпочла именно его. Но тут же  выкинул  эту  мысль  из  головы.  Он
взглянул на Звягинцева и понял, что больше медлить с ответом нельзя.
   "Задание, - решил он, - задание! В этом  сейчас  выход,  только  в  нем
якорь спасения!"
   - В данную минуту я ничего не могу сказать о Вере, -  наконец  произнес
он, своим тоном давая понять, что и она, Вера, каким-то образом  причастна
к порученному ему делу, - я уже сказал, что имею секретное задание.  И  до
тех пор, пока не выполню его, ничего не имею права говорить.
   Он понизил голос и, наклоняясь к Звягинцеву, произнес:
   - Мне надо как можно скорее быть в Большом доме.
   - Но скажи мне хотя  бы  одно,  -  с  отчаянием  и  мольбой  воскликнул
Звягинцев, - она... в безопасности?..
   Ему хотелось спросить: "Жива?" - но выговорить это слово он  был  не  в
состоянии.
   - Конечно, с ней все в порядке, она, может быть, уже и дома,  -  сказал
Анатолий, пытаясь этими словами убедить, успокоить не  только  Звягинцева,
но и самого себя. - А сейчас прошу вас только об одном: помогите добраться
до Ленинграда...
   Был уже полдень, когда попутная полуторка доставила Анатолия  на  южную
окраину Ленинграда.
   Он вылез из кузова, где сидел между пустыми, гремящими  бочками  из-под
бензина, и, с трудом передвигая затекшие ноги, медленно пошел к трамвайной
остановке.
   По дороге к Ленинграду он мучительно размышлял, куда ему следует прежде
всего направиться: в Большой ли дом на Литейном, туда ли, где  жила  Вера,
или до всего этого домой, на Мойку?
   С одной стороны, Анатолий  понимал,  чувствовал,  что,  только  посетив
управление НКВД, он сможет снова обрести уверенность в себе, так  сказать,
легализоваться и уже не бояться смотреть людям в глаза.  Основная  версия,
которой Анатолий решил твердо придерживаться, сводилась к  тому,  что  ему
удалось удрать от немцев. Его выволокли  с  чердака,  заперли  в  какой-то
неохраняемый сарай, откуда ему удалось выбраться, выломав одну  из  ветхих
досок, потом он ползком пробрался в лес, где после двухдневных скитаний  и
встретил советских бойцов.
   Однако Анатолия тревожило то обстоятельство, что он не знал  дальнейшей
судьбы Веры. Ведь ей каким-то образом могло стать известно, что  с  ним  в
действительности произошло после того, как их  разъединили.  И  если  Вере
удалось добраться  до  Ленинграда,  то  идти  в  НКВД,  предварительно  не
повидавшись с ней, было явно рискованно.
   И вот теперь он медленно шел к трамвайной остановке, так  и  не  приняв
окончательного решения, куда ему направиться в первую очередь.
   И вдруг Анатолий  заметил,  что  встречные  прохожие  смотрят  на  него
внимательно  и  настороженно.  Он  не  сразу  понял,  что   причина   этих
подозрительных взглядов - его вид: разорванные, покрытые грязными  пятнами
и присохшими кусками болотной  тины  брюки,  такой  же  грязный  пиджак  и
многодневная щетина на его лице.  А  когда  понял,  то  решил  немедленно:
прежде всего надо ехать домой.
   Он представил себе, как увидит мать, отца, примет ванну,  переоденется,
и ему подумалось, что, оказавшись  в  стенах  своей  квартиры,  вымывшись,
надев свежее белье, он как  бы  отгородится  от  всего  того,  что  с  ним
произошло, от недавнего прошлого, очистится, станет прежним Анатолием.
   "Домой, скорее домой, потом к Вере, а уже затем туда, на Литейный!.."
   Он быстрыми шагами, почти бегом направился к остановке, сел в идущий  к
центру трамвай, нашел завалявшуюся в кармане пиджака монетку,  взял  билет
и, оставшись на задней площадке, прижался лицом к стеклу.
   Он смотрел на город и не узнавал его. Ленинград  был  не  таким,  каким
вспоминал его Анатолий в последние дни.
   Он увидел, что на хорошо знакомых площадях стоят обнесенные  бруствером
из мешков с песком зенитные орудия, что в скверах на  высоте  трех-четырех
метров над землей застыли привязанные тросами огромные диковинные баллоны,
похожие на дирижабли, а под ними вповалку спят красноармейцы, увидел,  что
с  детства  знакомые  памятники  теперь  обшиты   деревянными   каркасами.
Несколько раз трамвай обгонял колонны бойцов и людей в гражданской одежде,
но с винтовками за плечами в пиджаках, перепоясанных ремнями.
   Анатолию показалось, что он попал  в  какой-то  незнакомый  ему,  чужой
город, и стал снова думать о доме, о своей квартире - единственном  месте,
где наверняка ничто не изменилось, где можно почувствовать себя  так,  как
прежде.
   На углу Литейного и Невского Анатолий  вышел  из  вагона  и  торопливо,
держась стен домов и стараясь не  привлекать  к  себе  внимания  прохожих,
пошел, почти побежал по направлению  к  Мойке.  Сердце  его  заколотилось,
когда он  увидел  знакомый  подъезд.  Несколькими  прыжками  преодолел  он
широкую лестницу и надавил кнопку звонка.
   ...Услышав звонок, Федор Васильевич Валицкий бросился в  переднюю.  Вот
уже несколько дней подряд он, к удивлению жены и работницы, едва  заслышав
звонок или стук в дверь, сам спешил открывать.
   Так и на этот раз он выбежал  в  прихожую  первым,  торопливо  повернул
защелку старинного английского замка и распахнул дверь.
   Несколько мгновений он стоял ошеломленный, глядя на сына  остекленелыми
глазами, и вдруг громко, даже визгливо закричал:
   - Анатолий! Толя... Толя!
   Все смешалось в голове Анатолия. Как в тумане, он видел бегущих к  нему
мать и тетю Настю... И внезапно почувствовал себя  ребенком,  растерянным,
беспомощным. Он был снова дома, все  страшное  осталось  позади.  Анатолий
всхлипнул и громко зарыдал. Он плакал, судорожно ловя ртом воздух, и слезы
текли по его грязному, заросшему щетиной лицу.
   В первые минуты Анатолия охватило непреодолимое желание рассказать отцу
все, что произошло с ним в эти дни.
   Но он сдержался, а потом, приняв ванну, не спеша  побрившись  и  плотно
позавтракав, решил не торопиться с рассказом до тех пор, пока не  побывает
у Веры и на Литейном. Поэтому он сослался на неотложные дела и пообещал по
возвращении подробно рассказать всю свою "одиссею".
   Анатолий уже направился к двери, но вдруг  вспомнил,  что  у  него  нет
никаких документов, - паспорт и  студенческий  билет  остались  в  горящем
поезде.
   Вернувшись в свою комнату, он достал  из  письменного  стола  приписное
свидетельство, в котором говорилось, что он, Анатолий Федорович  Валицкий,
1918 года рождения, состоит на военном учете и имеет отсрочку до окончания
высшего  учебного  заведения.  Теперь  надо  найти  комсомольский   билет.
Анатолий хорошо помнил, что и свидетельство и билет лежали вместе в  левом
дальнем углу ящика. Однако свидетельство Анатолий нашел там, где  оставил,
а билета не было. Он  стал  поспешно  рыться  в  тетрадях  и  блокнотах  с
записями лекций, ими был набит весь ящик, и вдруг  с  облегчением  увидел,
что комсомольский билет лежит с самого верху, прикрытый  каким-то  листком
бумаги.
   Анатолий схватил билет, торопливо  перелистал  его,  с  удовлетворением
увидел, что взносы уплачены по июль, - уезжая, он  заплатил  их  за  месяц
вперед.
   Сунув комсомольский билет и свидетельство в карман, он  поспешно  вышел
из дому.
   Он шел к Вере, убеждая себя, что она вернулась, что  он  сейчас  увидит
ее. Он опишет ей во всех подробностях, как его били и  истязали,  как  ему
удалось бежать, вырваться от  немцев...  Он  столько  раз  уже  произносил
мысленно эти слова, что постепенно сам поверил в эту свою версию. Он почти
бежал к трамвайной остановке. В эти минуты ему казалось, что любит Веру  и
действительно готов защитить ее даже ценой собственной жизни.
   ...Быстро поднявшись на второй этаж дома, Анатолий  постучал  в  дверь.
Ему никто не ответил. Он постучал снова, уже настойчиво - никого.
   Как же быть? Что делать? Он не может уйти, не узнав, вернулась ли Вера.
Он снова заколотил в безмолвную дверь. И вдруг услышал за спиной голос:
   - Вам кого?
   В испуге Анатолий обернулся и увидел, что  дверь  в  соседнюю  квартиру
открыта и на пороге стоит,  опираясь  на  костыль,  старик  в  пижаме.  Он
недоуменно глядел на Анатолия через сползшие на  нос  очки  в  старомодной
оправе.
   - Мне... мне Королевых! - поспешно ответил Анатолий.
   - А кого именно? Если Ивана  Максимовича,  то  он  на  заводе,  а  Анна
Петровна ушла куда-то, наверное, в магазин.
   - А Вера? - вырвалось у Анатолия, и он весь сжался в  ожидании  ответа,
точно игрок, сделавший огромную ставку и теперь боящийся взглянуть в  свои
карты.
   - Вера? - переспросил старик. - Нету ее. Как перед войной уехала, так и
не возвращалась.
   - Вы... уверены? - чуть слышно произнес Анатолий.
   - В чем уверен-то? - недовольно проговорил старик. -  Насчет  дочки?  А
как же! Только сегодня утром с Анной Петровной разговаривал.
   -  Хорошо.  Спасибо...  -  пробормотал  Анатолий  и  бросился  вниз  по
лестнице.
   - Подождите! - громким надтреснутым голосом окликнул его старик. -  Кто
вы  будете,  как  передать-то?  Анна  Петровна  скоро  вернуться   должна,
подождите!
   И он зачем-то постучал костылем по каменному полу лестничной площадки.
   Но Анатолий был уже внизу. Он почти бежал, боясь встретиться случайно с
матерью Веры.
   "Что же мне теперь делать, как поступить? - в отчаянии думал  Анатолий,
идя по улице. - Я в Ленинграде, а она не вернулась!.. Но я  ни  в  чем  не
виноват перед Верой. В ином случае разве я пошел бы к ней, разве стремился
бы ее увидеть?.. Ведь я же люблю ее, люблю!" - мысленно повторял Анатолий.
   Может  быть,  в  эти  минуты  он  и  впрямь  любил  Веру,  потому   что
воспоминания о ней связывали Анатолия не только с той страшной ночью, но с
мирным временем, когда все было так ясно и просто. Вера была для него  как
бы мостом в прошлое.
   Потребность в таком мосте Анатолий ощущал  с  каждым  своим  шагом  все
больше и больше. Потому что он стал чувствовать  себя  как-то  неуютно  на
ленинградских улицах. Он ощущал себя отчужденным от людей в военной форме,
торопливо шагавших по тротуарам,  застывших  у  зениток,  от  тех,  кто  в
пиджаках или армейских гимнастерках проходил строем по улицам...
   Да, весь этот город, изрытый щелями  и  траншеями,  забаррикадированный
мешками с песком, деревянными щитами, стены его домов,  покрытые  военными
плакатами, - все  это  казалось  Анатолию  мрачным,  чужим  и  даже  глухо
враждебным. Он попытался убедить себя, что через два-три дня это  ощущение
пройдет, что все изменится после  того,  как  определится  его  дальнейшая
судьба и  он  приспособится  к  тому,  чем  живет  сейчас  Ленинград,  но,
размышляя  об  этом,  все  более  и   более   чувствовал   себя   каким-то
неприкаянным.
   И только тогда, когда Анатолий  добрался  наконец  до  большого  серого
здания, выходящего на Литейный проспект и улицу  Воинова,  он  вздохнул  с
облегчением. Отыскав подъезд с черной узкой табличкой "Бюро пропусков", он
открыл тяжелую дверь.
   Он  очутился  в  большой  прямоугольной  комнате,  стены  которой  были
окрашены серой масляной краской. В стене, противоположной  входной  двери,
были прорезаны окошки, полуприкрытые изнутри  деревянными  ставенками.  На
другой стене висели черные плоские телефонные аппараты. Анатолий подошел к
одному  из  них,  снял  трубку,  услышал,  как  мужской  голос   произнес:
"Коммутатор", - и, едва сдерживая волнение, робко сказал:
   - Пожалуйста, соедините меня с майором Туликовым.
   ...Из здания Управления НКВД Анатолий вышел уже под вечер.
   Все оказалось сложнее, чем он предполагал. Он думал,  что  дело  займет
несколько минут - он повторит сказанные Кравцовым слова: "Товары завезены,
магазин откроется в положенный час", - и все.
   Ему   удалось   придумать   правдоподобную,   как   будто   исключающую
дополнительные вопросы версию. Он и Вера расстались с Кравцовым в деревне.
Пошли ночевать в разные избы. Ночью нагрянули немцы. Его вытащили из избы,
бросили в сарай. Но сарай был ветхий. Он сумел выбраться,  оторвав  доску,
задами пробраться в лес...
   Однако Анатолию пришлось не  только  подробно  рассказать  Туликову,  а
потом еще какому-то человеку в штатском, где и когда он и Вера встретились
с Кравцовым, но потом изложить на бумаге все, что он говорил.
   Но и этим дело не ограничилось. Майор Туликов, пожилой усатый  человек,
скорее похожий на рабочего, чем на чекиста, предложил Анатолию указать  на
карте район, где произошла встреча с Кравцовым, и место, где был брошен  в
воду чемодан.  А  потом  его  попросили  нарисовать  по  памяти  план  той
местности, где все это происходило.
   Тем не менее все  кончилось  хорошо.  Туликов  пожал  Анатолию  руку  и
поблагодарил за помощь. Потом спросил:
   - Ну, а что дальше будешь делать, Анатолии? Пойдешь в армию?
   - Конечно, в армию! - с радостным облегчением воскликнул Анатолий и тут
же подумал, что не худо бы воспользоваться случаем и попросить  содействия
в получении новых документов. И тогда, сам в эту минуту веря в искренность
своей версии, он сказал, что хотя по указанию  Кравцова  там,  в  лесу,  и
уничтожил свой паспорт и студенческое удостоверение, однако  комсомольский
билет сохранил, запрятав его под подкладку пиджака.
   С этими словами Анатолий вынул из кармана серую книжечку и  положил  ее
на стол перед Туликовым.
   Майор взял билет, полистал и медленно произнес:
   - Сохранился в порядке...
   Сердце  Анатолия  забилось  сильнее.  "Может  быть,  мне  не  следовало
показывать ему билет, - подумал он, - надо было только упомянуть о нем,  а
не показывать, ведь не исключено, что он может как-то определить, носил ли
я этот билет запрятанным или  нет...  И  зачем  я  заговорил  о  том,  что
уничтожил остальные документы?  Надо  было  сказать,  что  они  сгорели  в
поезде..."
   - Молодец, что сохранил комсомольский документ, - произнес майор  почти
торжественно и протянул билет Анатолию.
   Тот схватил его обрадованно и стал просить  помочь  получить  документы
взамен уничтоженных.
   Туликов кивнул, сказал, что поможет, записал номер  отделения  милиции,
выдавшего в свое время Анатолию паспорт, и наименование его института.
   Туликов уже протянул руку для прощания, когда у Анатолия, обрадованного
тем, что все так хорошо кончилось, вырвалось:
   - Если вернется Вера... помогите ей, пожалуйста!
   Через секунду он уже ругал себя за  эти  помимо  его  воли  вырвавшиеся
слова.
   Однако на Туликова они, видимо, произвели самое хорошее впечатление.
   - Не волнуйся, парень, все будет в порядке! - сказал он и даже потрепал
Анатолия по плечу.
   Домой Анатолий возвращался уже совсем в ином настроении.  Смело  сел  в
трамвай, доехал до Невского и уже не  украдкой,  не  прижимаясь  к  стенам
домов, а не спеша, уверенной походкой направился к Мойке.
   Дверь ему снова открыл отец. Анатолий весело кивнул ему, сказал матери,
которая звала обедать, что придет в столовую через минуту, и пошел в  свою
комнату, чтобы снять пиджак, - было очень жарко.
   Он сбросил  пиджак,  галстук,  расстегнул  воротничок,  засучил  рукава
голубой сорочки и удовлетворенно оглядел себя в зеркале.
   "Что  ж,  -  мысленно  произнес  Анатолий,  обращаясь  к   собственному
отражению, - все хорошо, что хорошо кончается".
   В это время на пороге появился отец.
   Федор Васильевич вошел в комнату, осторожно прикрыл за собой  дверь  и,
обращаясь к сыну, сказал вполголоса:
   - Слушай, Толя, я хотел тебя спросить...  Эта  девушка...  Вера...  Она
тоже благополучно вернулась?..



6

   Впервые в  жизни  Федору  Васильевичу  Валицкому  так  сильно  хотелось
изменить свои отношения с сыном, сделать их более близкими, сердечными.
   И впервые в своей жизни его сын Анатолий делал все  от  него  зависящее
для того, чтобы отношения эти  оставались  прежними,  то  есть  холодными,
лишенными какой-либо сердечности и доверительности.
   Отцу  хотелось  наверстать  упущенное,  расположить  к  себе  Анатолия,
почувствовать в сыне друга. С горечью сознавая, что он сам виноват во всем
и что  положение,  которое  создавалось  годами,  невозможно  изменить  за
несколько дней,  Валицкий  отчаянно  пытался  разрушить  ту  самую  стену,
которая так долго  стояла  между  ним  и  сыном.  Он  не  подозревал,  что
человеком, меньше всего заинтересованным в том, чтобы эта  стена  рухнула,
был сам Анатолий.
   Возможно, что, если бы не война, у Валицкого никогда  не  появилось  бы
потребности установить новые отношения  с  Анатолием.  Но  именно  теперь,
отчетливо ощутив свою ненужность, одиночество, испытывая чувство горечи  и
унижения от этого сознания, Федор Васильевич обратил свой  полный  надежды
взор к сыну.
   Валицкому было радостно сознавать, что Анатолий с  честью  прошел  свое
первое военное испытание и не только отбился от немцев и вернулся к своим,
но при этом еще выполнил какое-то секретное, крайне опасное поручение.
   Рад был Валицкий и тому, что и с девушкой все благополучно, - ее судьба
беспокоила его.
   Узнав от Королева, что сын уехал в Белокаменск с  Верой,  Валицкий  был
недоволен Анатолием. Мысль, что его сын впутался  в  какую-то  романически
мезальянскую историю, раздражала  Федора  Васильевича.  Разумеется,  он  с
негодованием отверг бы любые попытки подозревать его  в  приверженности  к
сословно-кастовым предрассудкам. И тем не менее сознание,  что  "объектом"
Анатолия, сына академика архитектуры Валицкого, стала какая-то  "фабричная
девчонка", совсем не льстило его самолюбию.
   Однако по мере того, как шли дни, а Анатолий не  возвращался,  Валицкий
стал ловить себя на мысли, что беспокоится не только о сыне, но  и  о  той
неизвестной девушке, за судьбу которой его сын волею обстоятельств  теперь
уже должен был нести моральную ответственность. Естественно, что он  сразу
же после возвращения Анатолия спросил его о Вере.
   Ответ вполне  удовлетворил  Федора  Васильевича:  девушка  вернулась  в
Ленинград, она в безопасности.
   Теперь ничто не омрачало радости Валицкого. Он был счастлив, что  вновь
обрел сына, и всячески старался дать ему эта понять.
   Возможно, что перемена в отношении к нему отца, произойди она раньше, в
другой ситуации, обрадовала бы Анатолия. Но теперь она была в тягость ему,
потому что между ним и отцом  встала  новая  невидимая  преграда  -  ложь.
Анатолий воздвигнул эту преграду в первый же час после своего возвращения,
утаив то, что произошло с ним в Клепиках, сказав неправду о Вере.
   Очень скоро его стало беспокоить сознание, что ответ отцу был не  самым
удачным. Он понял это, когда тот рассказал ему о  разговоре  с  Королевым.
Ведь если Королев один раз уже приходил сюда, то может прийти и во  второй
- и тогда ложь обнаружится! Однако  придумать  какую-нибудь  новую  версию
после того, как сказал отцу, что  Вера  благополучно  вернулась,  Анатолий
боялся.
   Проблема отношений с матерью не волновала  его:  Марии  Антоновне  было
достаточно сознания, что сын вернулся невредимым, чтобы  чувствовать  себя
счастливой.
   Но с отцом все обстояло  сложнее.  Ему  было  мало  знать,  что  сын  в
безопасности, он хотел завоевать его душу.
   И Анатолий понимал это. Он оказался в трудном, двойственном  положении.
Вначале ему казалось,  что  самым  разумным  будет  держаться  замкнуто  и
стараться реже встречаться с отцом.
   Но именно замкнутость сына и побуждала  Федора  Васильевича  еще  более
настойчиво пытаться расположить его к себе.
   Он снова и снова заставлял  Анатолия  повторять  свою  "одиссею".  Ему,
видимо, доставляло особое удовольствие слышать, как находчиво, мужественно
вел себя сын, в трудных условиях  оказавшийся  не  маменькиным  сынком,  а
настоящим мужчиной.
   И тогда Анатолий понял,  что  именно  на  этом  пути  ему  легче  всего
обезопасить  себя,  предотвратить  возможность  возникновения   каких-либо
подозрений. Поэтому он с каждым разом  все  охотнее  рассказывал  о  своих
подвигах, приводя все  новые,  иногда  взаимно  исключающие,  чего  он  не
замечал, подробности. Он следил только за тем, чтобы вновь не упоминать  о
Вере. Но отец, обрадованный, что ему удалось наконец,  как  ему  казалось,
расположить к себе сына, не вдумывался в детали.
   Правда, ему представлялось странным, что Анатолий избегает разговоров о
Вере. Однако в своем теперешнем стремлении видеть в сыне только хорошее он
объяснял это естественным нежеланием  распространяться  о  своих  интимных
делах.
   Однако другая, горькая мысль все более и более угнетала его.  Это  была
мысль о неизбежности скорой разлуки. Каждый раз,  когда  Федор  Васильевич
открывал сыну дверь, он ждал, что Анатолий сейчас объявит о своем уходе на
фронт. Он боялся услышать эти слова и в то же время ждал их.
   Газеты  и  радио  -  Федор  Васильевич  потребовал   в   домоуправлении
установить ему "радиоточку", и теперь черная тарелка репродуктора висела в
его кабинете над кожаной кушеткой - каждый день сообщали все новые и новые
тревожные известия. Враг рвался к Ленинграду. Он был уже  под  Псковом.  С
заводов, из учреждений и институтов на фронт уходили  все  новые  и  новые
тысячи добровольцев.  Все  новые  отряды  строителей  спешили  к  Лужскому
оборонительному рубежу, - работы там не прекращались ни днем, ни ночью.
   Федор Васильевич не представлял себе иного места для своего сына, как в
первых рядах защитников Ленинграда, хотя  мысль,  что  он  может  потерять
Анатолия, была для Федора Васильевича нестерпимой.
   В первые дни, встречая  возвращавшегося  из  института  сына,  Валицкий
испытывал лишь радость и облегчение от сознания, что час  разлуки  еще  не
настал.
   Но  затем  это  стало  его  тревожить.  Тревога   была   еще   смутной,
безотчетной; само предположение, что его сын  старается  избежать  фронта,
показалось бы Валицкому нелепым и оскорбительным.
   Однако шло время, и с каждым днем  эта  мысль  стала  приходить  Федору
Васильевичу в голову  все  чаще,  и  избавиться  от  нее  становилось  все
труднее. Он убеждал себя  в  том,  что  его  тревога  неосновательна,  что
Анатолий у всех на виду, ни от кого не  скрывается,  к  тому  же,  по  его
словам, выполняет важную работу у себя в институте.
   Но в то же время Федор Васильевич понимал, что нет такой силы,  которая
могла бы удержать здорового молодого человека, если он действительно хочет
быть на фронте...
   ...На другой день после возвращения в Ленинград Анатолий пошел  в  свой
институт. Однокурсников - Анатолий учился на пятом - в институте почти  не
было видно. Хотя их и не мобилизовывали -  оставили  пока  доучиваться,  -
многие  ушли  на  фронт  добровольно,  других  послали  на   строительство
укреплений. Вообще в институте осталось меньше трети студентов, в основном
те, кто не подходил для военной службы по состоянию здоровья.
   В комитете комсомола  остался  лишь  один  из  заместителей  секретаря,
парень, носивший очки с толстыми стеклами.
   Он очень обрадовался Анатолию, понизив голос, сказал,  что  все  о  нем
знает, потому что "оттуда уже звонили", а затем с  возмущением  и  горечью
стал рассказывать, как его уже  дважды  "завернули"  из  военкомата  из-за
проклятых очков с какой-то немыслимой диоптрией.
   Замсекретаря предложил Анатолию поработать в комитете, потому что  один
буквально "зашивается".
   Работы  и  впрямь  оказалось  много.  Надо   было   снимать   с   учета
комсомольцев,  уходящих  в  армию  и  в  ополчение,   помогать   ректорату
составлять списки на эвакуацию, ежедневно распределять дежурных по зданию,
устанавливать   ночные   посты   на   чердаке,   следить   за   состоянием
противопожарного оборудования...


   По институту быстро распространился слух,  что  Анатолий  находится  на
каком-то "особом учете", что он, рискуя жизнью, выполнял важное  поручение
в тылу врага, сохранив при  этом  свой  комсомольский  билет,  только  что
вернулся и заслужил право на короткий отдых.
   Дома Анатолия охватывала тревога и недобрые предчувствия. А в институте
он был героем. Поэтому он старался как можно реже бывать дома,  тем  более
что работы у него хватало - и дневной и ночной.
   Постепенно он успокоился бы окончательно, если бы не мысли о Вере.
   Домой к Вере Анатолий больше не ездил, боясь встретиться с ее  матерью,
а еще больше - с самим  Королевым,  но  регулярно  звонил  по  телефону  в
надежде услышать Верин голос.
   Однако телефон или молчал, или слышался голос Анны Петровны.
   Обычно в таких случаях Анатолий молча вешал трубку и только один раз не
удержался и, изменив голос, попросил к  телефону  Веру.  "Верочки  нет!  -
как-то надрывно ответила ее мать. - А говорит кто? Спрашивает-то ее кто?"
   Анатолий и на этот раз молча повесил трубку.
   Шли дни, а Анатолий был еще в Ленинграде. Если бы его спросили, почему,
он наверняка бы ответил, что ждет, пока восстановят его документы, и тогда
он будет добиваться, чтобы его отправили на фронт.
   Но где-то в глубине души Анатолий уже чувствовал, что не хочет покидать
Ленинград, тем более что сводки в газетах с каждым  днем  становились  все
тревожнее.
   При одной мысли, что ему снова придется встретиться с  немцами,  что  в
него будут стрелять, что там, на фронте, его уже не  укроют  стены  домов,
Анатолием овладевал страх. "Почему, собственно,  я  должен  торопиться  на
фронт?" - оправдывался он перед собой. На его долю уже  выпали  испытания,
через которые не прошел никто из окружающих его  людей.  Разумеется,  чуть
позже  он  пойдет  на  фронт.  А  сейчас,  выполняя  здесь,  в  институте,
возложенные на него обязанности, он уже  тем  самым  принимает  участие  в
войне.
   Днем Анатолий вызывал студентов в  комитет  комсомола,  уточнял  разные
списки, снимал с учета,  был  непременным  оратором  на  всех  митингах  и
собраниях. По вечерам он руководил дежурством - то в институте, то в своем
домоуправлении. Он вешал через плечо противогаз, надевал на рукав  красную
повязку и чувствовал себя уже не рядовым  бойцом,  а  командиром.  Резким,
требовательным голосом призывал он дежурных по  институту  к  еще  большей
бдительности,  бранил  жильцов  за  плохую  светомаскировку,  за   попытки
увильнуть от ночного  дежурства  на  чердаке.  Он  разговаривал  с  людьми
уверенно-снисходительно, как человек, который уже сделал  для  победы  над
врагом гораздо больше, чем остальные.
   В своем ослеплении Анатолий не замечал, что отец, открывая ему дверь  -
он по-прежнему сам спешил на любой звонок, - все чаще смотрит  на  него  с
тревожным  недоумением,  точно  тщетно  дожидаясь   ответа   на   какой-то
невысказанный вопрос.


   Это случилось вечером, когда  Анатолий  еще  не  вернулся.  В  кабинете
Федора Васильевича раздался телефонный звонок. Незнакомый мужчина спросил,
не товарищ ли  Валицкий  у  телефона,  и,  получив  утвердительный  ответ,
произнес:
   - Это говорит Королев. Вы меня, наверное, не помните. Я был  у  вас  по
поводу дочери...
   - Нет, напротив, конечно, помню! - воскликнул Валицкий.  -  Очень  рад,
что все кончилось благополучно и ваша дочь вернулась.
   - Моя дочь не вернулась, - раздалось в трубке, - я узнал  номер  вашего
телефона, чтобы спросить... А ваш сын дома?
   - Нет, его еще нет, - ответил Валицкий, понимая, что говорит  неправду,
потому что Королев, задавая свой вопрос, имел в виду совсем другое.  Федор
Васильевич тут  же  смешался  и  невнятно  проговорил:  -  Значит,  что-то
случилось...
   - Да. Значит, что-то случилось, - повторил Королев, и голос его на этот
раз прозвучал как бы  издалека.  -  Я  позвоню  вам  еще  раз.  На  всякий
случай...
   - Да, да, - торопливо проговорил Валицкий, чувствуя,  как  трубка  жжет
его ладонь, - вы обязательно позвоните... Завтра же позвоните... Боже мой,
но как же это?!
   - Вы не волнуйтесь, - сказал Королев,  но  Валицкий  почувствовал,  как
упал, изменился его голос. - Я понимаю, вам тоже нелегко... Я еще позвоню.
До свидания.
   Раздался щелчок. Трубка на другом конце провода была повешена.
   Некоторое время Федор  Васильевич  сидел  неподвижно,  все  еще  сжимая
трубку в руке. Потом торопливо, точно боясь, что этот черный предмет может
стать источником новых несчастий, бросил ее на рычаг.
   Машинально вынул платок и  вытер  взмокший  лоб.  Почувствовал  боль  в
сердце, но тут же забыл о ней,  перестал  ощущать.  Одна  сверлящая  мысль
владела теперь всем его существом, один вопрос  неотступно  звучал  в  его
ушах: "Что же случилось? Почему Анатолий сказал неправду?"
   Федор Васильевич старался успокоиться,  взять  себя  в  руки  и  трезво
поразмыслить над тем,  что  произошло.  Итак,  Анатолий  сказал,  что  эта
девушка вернулась в город, хотя на самом деле она не  возвращалась...  Но,
может быть, между ними там, в Белокаменске, произошла какая-то  размолвка?
Допустим, они поссорились и Вера уехала в Ленинград раньше Анатолия, когда
ей еще ничего не угрожало. И он мог быть уверен, что она уже в городе.  Но
тогда почему, вернувшись в Ленинград, он прежде всего не  поинтересовался,
здесь ли Вера? Впрочем, если они и впрямь поссорились, то и это объяснимо:
оснований для беспокойства у Анатолия не было, а видеть ее он не хотел.  В
таком случае понятно и  другое:  почему  Анатолий  в  рассказах  своих  не
упоминал о  Вере.  Молодым  людям  в  романических  ситуациях  свойственно
преувеличенное, обостренное отношение к поступкам друг друга...
   Так рассуждал Федор Васильевич, вернее, старался так рассуждать.
   Но   хотя   умозаключения   его   приобретали   характер   определенной
последовательности, логической стройности, они тем не менее не успокаивали
Федора Васильевича, Чем больше старался он мысленно  оправдать  сына,  тем
сильнее  овладевало  им  тревожное  предчувствие,  смутная  догадка,   что
Анатолий в чем-то виноват, как-то причастен к исчезновению Веры,  что  он,
следовательно, сказал заведомую неправду.
   Теперь Валицкому стало казаться, что в  поведении  Анатолия  после  его
возвращения домой вообще была какая-то неестественность. Он вспоминал, что
в  рассказах  сына  каждый  раз  появлялись  какие-то  новые  подробности,
свидетельствующие о его безупречном, героическом поведении, но никогда  не
упоминалась Вера...
   Эти невеселые, тревожные мысли  переплетались  с  мыслями  о  том,  что
Анатолий все еще в Ленинграде и, судя по всему, вполне удовлетворен  своим
неопределенным положением...
   От этих  тяжелых  размышлений  Валицкого  оторвал  звонок  в  передней.
"Наконец-то!" - подумал Федор Васильевич и поспешно направился к двери. Он
надеялся, что это вернулся  Анатолий  и  сейчас  даст  ему  ответ  на  все
вопросы, рассеет все сомнения.
   Однако это был не Анатолий. На лестничной площадке стоял почтальон,  на
плече его, на широком ремне, висела большая кожаная сумка, в одной руке он
держал узкую, в твердом картонном переплете разносную тетрадь, в другой  -
небольшой серый листок.
   - Здравствуйте, Федор Васильевич, - на правах старого знакомого  сказал
почтальон, - тут вам... повестку прислали... Вот.
   И, нерешительно протягивая серый листок бумаги Валицкому, посмотрел  на
него недоуменно и выжидающе.
   Валицкий  почувствовал,  что  краснеет,  взял,  почти  вырвал  из   рук
почтальона повестку и уже был готов захлопнуть дверь, но почтальон  сказал
быстро и с обидой в голосе:
   - Расписаться же надо, Федор Васильевич!.. Вот здесь.
   Стараясь не встречаться с ним  взглядом,  Валицкий  расписался.  Закрыв
дверь, он зажег свет в прихожей и поспешно поднес листок к глазам.
   Там было написано:

   "Гр. Валицкому Ф.В.
   С получением  сего  Вам  надлежит  явиться  в  Штаб  дивизии  народного
ополчения по адресу Балтийская ул., 225, имея при себе паспорт  и  военный
билет.
   За начальника штаба..."

   Далее стояла неразборчивая размашистая подпись красным карандашом.
   Валицкий стоял, читая и перечитывая повестку.
   - Ну вот, ну вот и дождался!  -  произнес  он  вслух  и  уже  про  себя
добавил: "Какая глупость! Сам устроил нелепый фарс..."
   Валицкий давно решил, что будет делать, если получит повестку. Конечно,
придется  пойти  и  объяснить,  что  произошло  недоразумение,   что   ему
шестьдесят пять лет и он давно уже снят с военного учета.
   Но теперь, когда  повестка  была  у  него  в  руках,  Федор  Васильевич
подумал: "А может быть, вообще не ходить?.." Однако он тут же откинул  эту
мысль, сказав себе: "Нет, этого делать нельзя... я значусь в  том  списке.
Меня могут счесть обыкновенным трусом".
   "Может быть, просто написать письмо по указанному адресу, - пришла  ему
в голову новая мысль, - объяснить, что произошла явная ошибка?"  Но  снова
возразил себе: для подтверждения ошибки надо предъявить паспорт! Никто  не
обязан верить, что ему столько лет, сколько он укажет в письме...  Что  ж,
придется пойти.
   Спрятав повестку  в  потертый,  крокодиловой  кожи  бумажник,  Валицкий
успокоенно подумал, что теперь-то она уже никак  не  сможет  попасться  на
глаза жене или сыну.
   Вспомнив о сыне, Валицкий снова  оказался  во  власти  тяжелых  мыслей.
Снова и снова он восстанавливал в своей памяти то, что слышал от него.
   Итак, Анатолий поехал отдыхать не  на  юг,  который  ему  надоел,  а  в
маленький городок Белокаменск.
   Там  он  простудился  и  заболел  воспалением  легких.  Несколько  дней
пролежал с высокой температурой. Мучился от сознания, что идет война, а он
не в армии. Едва почувствовав себя лучше,  сел  в  поезд,  чтобы  ехать  в
Ленинград.  В  вагоне  познакомился  с  чекистом  и  потом,  когда   поезд
разбомбили, получил от него важное секретное задание. Оказался в  какой-то
деревеньке, хотел там переночевать. Ночью в нее вошли немцы. Чекиста немцы
схватили и, наверное, расстреляли. А его самого избили, заперли  в  чулан.
Но ему удалось оттуда выбраться, потом скрыться в лесу.  Там  он  встретил
наших отступающих бойцов и вышел с ними к Луге.
   Так рассказывал Анатолий.
   И каждый раз, когда отец просил его  снова  рассказать,  "как  все  это
было",  Анатолий  дополнял  свой  рассказ   новыми   подробностями.   Так,
оказалось, что немцы избили Анатолия потому,  что  он  вступил  с  ними  в
рукопашную. Выбравшись из сарая, он оглушил ломом солдата-часового.
   В следующий раз Анатолий подробно рассказал о том, как, присоединившись
к советским бойцам, несколько раз с винтовкой в руках участвовал в стычках
с немцами, даже водил бойцов  в  атаку,  и  его,  возможно,  представят  к
награде...
   Так говорил Анатолий.
   "Но почему же все-таки он ни разу даже мимоходом не упомянул о Вере?" -
снова и снова спрашивал себя Федор Васильевич, теперь уже сознавая, что те
мотивы, которые он приводил себе в оправдание сына, неубедительны.
   Валицкий обладал математическим складом ума и устранить  раз  возникшее
сомнение чисто эмоциональными доводами был не в состоянии, ему нужны  были
конкретные доказательства.
   Где была Вера, когда Анатолий заболел? Почему этот  чекист  дал  именно
Анатолию, то есть человеку,  с  которым  только  что  познакомился,  столь
важное поручение? И почему фашисты так мягко обошлись с Анатолием, если он
был  захвачен  вместе  с  этим  чекистом  и  к  тому   же   оказал   такое
сопротивление?..
   Судьба Веры тревожила Федора Васильевича все больше и больше.
   ...Так он и сидел в своем кабинете, с нетерпением ожидая прихода  сына,
втайне надеясь, что Анатолий сумеет разрешить все его сомнения, снять  тот
тяжелый груз, который так неожиданно лег на его плечи.
   И когда наконец в передней раздался звонок, Федор Васильевич  воспринял
его как долгожданное избавление. Он знал, что это наверняка Анатолий  -  у
жены и работницы были свои ключи, - побежал в переднюю,  торопливо  открыл
дверь.
   Он не ошибся, пришел Анатолий.
   Кивнув отцу, он торопливо направился в свою комнату,  бросив  на  ходу,
что зашел на минуту и должен опять вернуться в институт.
   Федор Васильевич твердым шагом пошел следом за сыном  и,  войдя  в  его
комнату, решительно сказал:
   - Мне надо поговорить с тобой.
   - Потом, папа, после, -  ответил  Анатолий,  снимая  взмокшую  от  пота
рубашку, - такая жара, я весь мокрый, забежал переодеться...
   Он прошел мимо отца  и  направился  в  ванную.  Валицкий  услышал,  как
зашумела льющаяся из крана вода. Через минуту Анатолий вернулся,  на  ходу
растираясь махровым полотенцем, подошел к комоду,  открыл  ящик  и,  вынув
свежую рубашку, стал расстегивать на ней пуговицы.
   Валицкий  внимательно  смотрел  на  пышущего  здоровьем  сына,  на  его
широкую, мускулистую спину, чуть вздрагивающие мышцы загорелых рук.
   - Сядь, Анатолий, нам надо поговорить, - сказал Федор Васильевич  своим
прежним, властным, не терпящим возражений тоном, от которого Анатолий  уже
успел отвыкнуть.
   Поняв, что  ничего  хорошего  это  не  предвещает,  Анатолий,  стараясь
выиграть время, медленно надел рубашку,  потом  обернулся  и  с  нарочитым
недоумением взглянул на отца.
   - Конечно, если это так срочно, - нерешительно сказал он,  -  только  я
очень тороплюсь.
   - Я хочу спросить тебя, - произнес Валицкий, пристально глядя на  сына,
- что все-таки случилось с той девушкой, с которой ты уехал из Ленинграда?
   От Валицкого не укрылось,  что  в  выражении  глаз  Анатолия  произошла
какая-то едва уловимая перемена. Однако он тут же пожал плечами и  ответил
подчеркнуто равнодушно:
   - Но ты же меня уже спрашивал об этом. И я...
   - Ее нет в Ленинграде, - резко прервал его отец.
   - Как нет? - с преувеличенным удивлением  переспросил  Анатолий.  Потом
снова пожал плечами и сказал: - Но при чем же тут я?  Она  уехала  гораздо
раньше меня.
   - Когда? - требовательно спросил Валицкий.
   Анатолию показалось, будто потолок комнаты стал ниже. Он  уже  понимал,
догадывался, что в течение  сегодняшнего  дня  что-то  произошло.  Но  что
именно? Неужели снова приходил Королев?..
   Негодуя на отца, заставшего его так врасплох, на себя - за то,  что  не
может найти правильного, годного на все случаи ответа,  Анатолий  обиженно
спросил:
   - Это что, допрос?
   - Нет. Но я хочу... Мне важно знать! - настойчиво произнес Валицкий.  -
Ведь вы уехали из Ленинграда вместе?
   - Ну, если тебе это так важно знать, - с иронией ответил Анатолий, - то
да. Вместе.
   - Ты приехал в тот город в канун войны. На следующий день, по твоему же
рассказу, заболел. Верно?
   - У меня была справка от врача, - зло ответил Анатолий. - К  сожалению,
осталась в поезде вместе с  документами.  Не  знал,  что  она  потребуется
родному отцу.
   - Анатолий, оставь свою иронию, это очень серьезно, - строго проговорил
Валицкий. -  Следовательно,  получается  так:  эта  девушка  бросила  тебя
больного и уехала в Ленинград одна. Верно?
   Такого поворота Анатолий не ожидал. В его планы  меньше  всего  входило
как-то порочить Веру. Однако он понял, что сам себе расставил  ловушку,  и
стал поспешно искать из нее выход.
   - Мы поссорились, - произнес он наконец. - К тому же в моей болезни  не
было ничего серьезного.
   - Но как же так? Ты говорил, что заболел крупозным воспалением  легких,
не мог сделать ни шагу... И, несмотря на это...
   - К тому времени мне уже стало легче,  -  сказал  Анатолий.  Неожиданно
улыбнулся и проговорил нарочито беспечно: - Не понимаю!  Почему  ты  вдруг
решил проявлять такое внимание к моим... амурным делам?
   Эти его слова прозвучали так искусственно, так  беспомощно,  что  Федор
Васильевич  на  мгновение  испытал  чувство   острого   стыда   за   сына,
оказавшегося в столь унизительном положении.
   - Анатолий, - как можно мягче сказал Валицкий, - я  прошу  тебя,  скажи
мне правду, что наконец произошло?
   В эту минуту ему больше всего на свете хотелось услышать от сына  нечто
ясное, неопровержимое, что разом уничтожило бы все сомнения.
   Однако Анатолий лишь  нервно  передернул  плечами  и  ответил  резко  и
вызывающе:
   - Я тоже прошу тебя... прошу объяснить, что все это значит?!
   Валицкий почувствовал, как к липу его прихлынула кровь.
   - Это значит то, - медленно и не спуская глаз  с  Анатолия,  проговорил
он, - что мне звонил отец Веры и сказал, что она до сих пор не  вернулась.
Я скрыл, что ты здесь, обманул его. Но он  позвонит  еще  раз.  И  я  буду
обязан - донимаешь, обязан! - сказать ему, что ты вернулся. И  дать  ясный
ответ, что произошло с его дочерью.
   Анатолий молчал.
   Федор Васильевич подошел к сыну.
   - Ты должен сказать мне правду, - настойчиво повторил он, - ведь, может
быть, во всей этой истории нет ничего серьезного, а  ты  своим  поведением
заставляешь подозревать бог знает что. Давай  вместе  подумаем...  Ведь  я
тебе друг!
   Федор Васильевич увидел, как дрогнули губы Анатолия. Казалось, что  сын
вот-вот расплачется.
   - Я жду, Толя, - не двигаясь с места, проговорил Валицкий.
   - Ну... Ну хорошо, - с трудом произнося слова, сказал Анатолий. -  Если
тебе это так важно знать... Да, мы уехали из  Белокаменска  вместе.  Потом
попали под бомбежку...
   Он умолк, точно потеряв нить рассказа, и облизал пересохшие губы.
   - Ну, а потом, потом? - нетерпеливо  и  уже  весь  охваченный  недобрым
предчувствием, спросил Федор Васильевич. - Когда  вошли  немцы,  ты...  вы
тоже были вместе?
   - Да, да, вместе! - неожиданно  громко  и  с  истерическими  нотками  в
голосе воскликнул Анатолий. - Но я защищал ее! Я дрался с немцами, дрался!
Солдат ударил меня сапогом, тяжелым кованым сапогом вот сюда! - кричал  он
все громче, опуская руку  ниже  живота.  -  Меня  выволокли...  Заперли  в
сарай... Я задыхался от боли, меня рвало!..
   - Ну... а потом? - тихо спросил Федор Васильевич.
   - Я рассказывал тебе, что было потом,  -  с  трудом  переводя  дыхание,
сказал Анатолий. - Я пришел  в  себя...  Отодрал  доску  в  стене...  Было
темно... Я задами пробрался к лесу...
   - А Вера? - тихо спросил Валицкий. - Она... осталась у немцев?
   -  Но  что  я  мог  сделать?!  -  снова  воскликнул  Анатолий.  -  Меня
преследовали, стреляли вдогонку!
   - Ты раньше рассказывал, что тебе удалось уйти незамеченным.
   - Я говорил это отцу! Отцу, а не  следователю!  -  уже  с  нескрываемой
злобой крикнул Анатолий.
   - Да, да, я понимаю, - как бы про себя проговорил Валицкий.
   - Папа, ну пойми же, что я мог сделать? - уже иным,  умоляющим  голосом
произнес Анатолий. - Не мог же я бродить  по  деревне,  полной  немцев,  и
отыскивать Веру! Я ничем не помог бы ей и погиб бы сам. К тому же  у  меня
было задание, важное боевое задание, я ведь тебе  говорил!  И  я  выполнил
его, хотя, если бы немцы узнали, если бы нашли  мой  комсомольский  билет,
который я спрятал под подкладку пиджака...
   - Да, да, конечно, - глухо  сказал  Валицкий.  Эта  новая  ложь  насчет
комсомольского билета как-то мало  поразила  его,  хотя  Федор  Васильевич
хорошо помнил, как однажды, охваченный тоской и тревогой  за  сына,  ночью
потихоньку пошел в его пустую комнату, открыл ящик стола и стал перебирать
вещи Анатолия. Тогда он и увидел комсомольский билет  сына,  раскрыл  его,
долго смотрел на фотографию...
   Но сейчас он как бы пропустил слова Анатолия  мимо  ушей.  Только  одна
мысль - о Вере - занимала Валицкого. И не то спрашивая, не  то  утверждая,
он произнес будто про себя:
   - Значит, она осталась там. У немцев...
   Анатолий молчал.
   - Ну, а почему ты не пошел к ее родителям,  когда  вернулся?  -  устало
спросил Федор Васильевич.
   - Но я был там, в первый же день! - торопливо и  даже  радостно,  точно
почувствовав твердую почву под ногами, ответил  Анатолий.  -  Только  я...
никого не застал.
   Валицкий молчал, пытаясь осмыслить все то, что  услышал  от  сына.  Да,
теперь в его рассказе была внутренняя логика. Если все произошло так,  как
говорит Анатолий, то ему и в самом деле трудно было помочь Вере...
   Но, размышляя об этом,  невольно  стараясь  оправдать  Анатолия,  Федор
Васильевич понимал, что непреложным  оставался  один  факт,  только  один:
Анатолий бросил ее. Оставил доверившуюся ему девушку у немцев. Сам спасся,
а ее оставил. И, вернувшись, побоялся пойти  к  ее  родителям,  рассказать
все, как было. Он повел себя как трус. Трус...
   Внезапно Валицкому пришла в голову новая мысль.
   - Скажи, Толя, - с надеждой проговорил он, - ты  рассказывал  мне,  что
был там... Ну, в ГПУ. - Он всегда называл  это  учреждение  по-старому.  -
Надеюсь, что ты им сообщил все, как было? Ведь, может  быть,  у  них  есть
какие-нибудь возможности узнать, что с ней случилось, как-то помочь?
   - Я сказал там то, что мне было поручено  сказать.  Или  ты  хотел  бы,
чтобы меня задержали  для  бесконечных  допросов  и  расследований?  Чтобы
помешали пойти на фронт?..
   - Ты действительно собираешься идти на фронт, Толя? - спросил Валицкий,
и эти слова вырвались у него непроизвольно.
   - То есть?.. Я не понимаю твоего вопроса, - ошеломленно,  с  испугом  в
голосе проговорил Анатолий.
   До сих пор никому из окружающих Анатолия людей и в голову не  приходило
усомниться в чистоте его намерений. Но теперь такой  человек  появился.  И
человеком этим был его отец.
   И, поняв, что отцу удалось проникнуть в то, в  чем  он  не  признавался
никому, даже самому себе, Анатолий повторил, на  этот  раз  уже  громко  и
вызывающе:
   - Я не понимаю твоего вопроса!
   - Видишь ли, Толя, - неожиданно  для  самого  себя  спокойно  и  как-то
отрешенно произнес Федор Васильевич, - очевидно, у нас разные  взгляды  на
жизнь. Или... как бы это тебе сказать... на свободу выбора.  Мне  начинает
казаться, что для тебя в любой ситуации есть альтернатива. А я думаю,  что
в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда  возможности  второго
решения нет.
   - К чему все эти красивые слова, - сдавленным голосом сказал  Анатолий.
- Тебе не  терпится  получить  на  меня  похоронную,  стать  отцом  героя?
Альтернатива! Ты всю жизнь умел ее находить для себя, всю жизнь, сколько я
тебя помню. Все вокруг изо дня в день, из года в год критиковали  тебя,  а
ты? Много обращал ты на эти разговоры внимания? Как  же!  "Ты  царь,  живи
один!" И сейчас ты будешь по-прежнему сидеть у себя  в  кабинете,  заперев
дверь на ключ и выключив телефон, чтобы, боже сохрани, тебя кто-нибудь  не
обеспокоил, - и в тысячу первый раз читать своего Витрувия, а в меня в это
время будут стрелять...
   Анатолий умолк, задохнувшись.
   Федор Васильевич стоял неподвижно, ссутулясь и  низко  опустив  голову.
Наконец он сказал едва слышно:
   - Но я же стар, Толя, и я... люблю тебя!
   - Ах, ты стар! Новый аргумент, последний довод короля! Он,  видите  ли,
меня  любит  и  поэтому  посылает  на  смерть?  Ты  помнишь  карикатуру  в
"Крокодиле" в прошлом году: Петэн обращается к закованной в цепи  Франции:
"Мадам, я  уже  стар  для  того,  чтобы  любить  вас,  но  предать  еще  в
состоянии". Так вот, гони меня под пули! В меня уже стреляли, я знаю,  как
это делается!
   Валицкий молчал. Он чувствовал  себя  совершенно  разбитым,  униженным.
Всего лишь полчаса назад он не сомневался в том, что имеет моральное право
судить сына. Ему казалось, что сам он  за  эти  дни,  прошедшие  с  начала
войны,  изменился,  стал  другим...  Что  же,  сын  напомнил  ему  о   его
собственном месте в жизни. Такова расплата.
   Анатолий же внутренне торжествовал.  Слова,  аргументы,  столь  вовремя
родившиеся в его мозгу, несомненно, произвели на  отца  такое  неожиданное
впечатление, нанесли такой удар,  что  он  явно  не  может  оправиться.  И
Анатолий  вновь  почувствовал  себя  во  всем  правым,  неуязвимо  правым.
Человека надо судить по тому главному, что он сделал,  а  не  по  каким-то
деталям и  сопутствующим  обстоятельствам.  В  данном  же  случае  главное
заключается в том, что он получил важное задание  и  выполнил  его.  А  на
фронт он еще пойдет. Пусть не завтра  и  не  послезавтра,  но  обязательно
пойдет. К тому же разве он укрывается? Он студент последнего курса и имеет
право на отсрочку.
   Он  победно  и  с  сознанием  оскорбленного  достоинства  посмотрел  на
поникшего, сгорбившегося отца и снисходительно сказал:
   - Хорошо. Не будем об этом больше говорить. В  конце  концов,  я  и  не
думал тебя обижать. Ты сам начал этот разговор...
   Он застегнул наконец  рубашку,  надел  пиджак  и,  вытащив  из  кармана
красную нарукавную повязку, направился было  к  двери,  но  остановился  и
нерешительно проговорил:
   - Если снова позвонит Королев, то ты ему скажи... Ну, что  Вера  уехала
раньше, и я о ней ничего не знаю... Впрочем, нет... -  Анатолий  умолк  на
мгновение, подумав, что снова окажется в двусмысленной ситуации, если Вера
вернется и расскажет своему отцу  все,  как  было  в  действительности.  -
Впрочем, нет, - повторил Анатолий, - просто скажи, что я зайду к нему  сам
и все объясню.
   Он произнес эти слова, понимая, что таким образом выигрывает  время.  В
конце концов, судя по тому, что Королев ни разу не подходил к телефону, он
почти не бывает дома. Следовательно, всегда можно будет сослаться  на  то,
что его трудно застать...
   И, уже успокоенный, Анатолий направился в переднюю, на ходу надевая  на
рукав повязку.


   ...Некоторое время Федор Васильевич стоял  неподвижно.  Потом  медленно
пошел к себе в кабинет.
   "Хорошо, что Маши нет дома", - устало подумал он,  вспомнив,  что  жена
ушла к приятельнице.
   В кабинете Федор Васильевич окинул рассеянным взглядом  книжные  шкафы,
картины на стенах, но не испытал при этом привычной радости.  Все  это:  и
картины, и книги, и любимый письменный стол, и  мягкие,  потертые  кожаные
кресла - показалось ему чужим и ненужным.  Вернулся  в  столовую,  написал
жене записку, что устал и раньше  ляжет  спать.  Взял  из  спальни  белье,
постелил постель в кабинете на  кушетке.  Закрыл  дверь  на  ключ.  Тяжело
опустился в кресло.
   Итак, он получил второй удар с тех пор, как началась война. Первый  ему
невольно нанес тогда, по телефону, его друг,  доктор  Осьминин.  Но  этот,
второй, оказался намного сильнее.
   "Ложь, ложь, - повторял про себя Валицкий, думая  о  сыне,  -  во  всем
ложь!"
   "Но как это могло случиться, - мучительно размышлял  он,  -  когда  это
началось? Он всегда казался мне прямым и честным...  Казался,  -  мысленно
повторил с горечью Федор Васильевич. Но теперь обнаружилось,  что  у  него
нет совести. Именно в этом все дело  -  нет  совести.  Нет  того  стержня,
который держит человека, заставляет его смело смотреть в лицо  и  людям  и
испытаниям. Жизнь - это переплетение дорог, прямых и окольных. Мой сын шел
по окольной, делая вид, что идет по прямой.  Отдает  ли  он  себе  в  этом
отчет? Ведь обмануть можно не только других, но и себя самого...
   Почему он не плакал, не кричал, не бился головой  о  стенку,  сознавая,
что та девушка в руках немецкой солдатни?
   "Право выбора... альтернатива..." - что я такое говорил, к чему?
   Ведь все это для него пустые звуки, мертвые, книжные понятия. Все блага
мира не стоят слезы ребенка, убеждал Достоевский. Ха-ха,  "достоевщина"!..
Но за что-то он должен быть готов умереть?! Пусть не за  доверившуюся  ему
женщину, пусть за комсомольский билет. "Спрятал под подкладкой пиджака..."
Боже мой, ведь его комсомольский билет мирно лежал в ящике  стола!  Зачем,
зачем он лжет?
   И защищается всеми способами... Он хорошо  прицелился,  ударил  отца  в
самое уязвимое место".
   И  вдруг  Валицкому  мучительно  захотелось  поговорить  о   том,   что
произошло, с  кем-либо  из  близких  людей.  В  его  сознании  затеплилась
надежда, что, может быть,  кто-нибудь  поможет  ему  найти  выход,  как-то
преодолеть  обрушившееся  на  него  несчастье...  Но  с  кем   поговорить,
посоветоваться? С женой? Нет, это  бесполезно.  И,  кроме  того,  было  бы
чрезмерно жестоко открыть ей правду о сыне...
   Осьминин?..
   После того как Андрей  Григорьевич  дал  понять  своему  старому  другу
Валицкому, что резко осуждает его  поведение,  Федор  Васильевич  ни  разу
Осьминину не звонил.
   Но сейчас ему больше всего на свете захотелось повидаться с  человеком,
с которым его  связывала  многолетняя  дружба,  который  к  тому  же  знал
Анатолия, когда тот был еще ребенком...
   Разумеется, Осьминин, несмотря на позднее время,  находится  у  себя  в
больнице. Валицкий схватил телефонную трубку, назвал  номер.  Ему  ответил
женский голос.
   - Пожалуйста, доктора Осьминина! - поспешив произнес в трубку Валицкий.
   - Андрей Григорьевич здесь больше не бывает, - услышал он в ответ.
   - То есть... как это не бывает? - недоуменно  переспросил  Валицкий.  -
Где же он?
   - Попробуйте позвонить домой.
   Федор Васильевич медленно положил трубку. "Что это  значит?  -  подумал
он. -  Неужели  Андрей  переменил  место?  Ушел  из  больницы,  в  которой
проработал столько лет?"
   Он снова снял трубку, назвал номер домашнего телефона Осьминина.  Голос
Леночки, внучки старого доктора, он узнал сразу.
   - Ты, Леночка? Это говорит Федор Васильевич. Твой дедушка дома?
   - Нет, он не был дома уже три дня, только по телефону звонил.
   - Но где же он, где?! - нетерпеливо воскликнул Валицкий.
   - Разве вы не знаете, что он ушел в  ополчение?  -  недоуменно  сказала
Леночка. - Разве он вам не говорил?..
   Некоторое время Валицкий, ошеломленный этим известием, молчал.  Наконец
проговорил растерянно:
   - Да, да... конечно...
   И положил трубку на рычаг.
   "Но как же так? - думал он. - Ведь Андрею почти  столько  же  лет,  как
мне... К тому же у него грудная жаба..."
   Значит, Осьминина нет. Ушел на фронт, даже  не  зайдя  попрощаться,  не
позвонив по телефону... "Значит, я для  него  больше  не  существую,  -  с
горечью подумал Валицкий. - Пустое место. Никчемный, бесполезный  человек.
Теперь вокруг меня никого нет. Совсем никого. Пустота".
   Он долго сидел неподвижно. Из черной тарелки репродуктора,  висящей  на
противоположной стене, до него доносились  какие-то  слова.  Он  попытался
вслушаться.
   Диктор говорил, что враг рвется к Пскову  и  Луге,  ставя  своей  целью
захватить  Ленинград.  Потом  стал  рассказывать   о   летчике,   который,
расстреляв весь свой боезапас, пошел на таран вражеского самолета,  и  обе
объятые  пламенем  машины  обрушились  на  скопление   немецких   войск...
Некоторое время Валицкий слушал как бы два голоса параллельно - диктора  и
свой, внутренний. Потом откуда-то издали до него  донеслись  глухие  удары
зенитных орудий. "Что это? - устало подумал он. - А-а, самолеты".
   Странно, что он не слышал сирены.
   Однако вой сирены раздался в тот самый  момент,  когда  он  подумал  об
этом. И тотчас же из черной тарелки донесся голос:
   - Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
   Федор Васильевич машинально отметил, что свет  у  него  в  кабинете  не
горит и в других комнатах  тоже.  Следовательно,  можно  не  заботиться  о
маскировке. Он подошел к окну. Увидел,  как  на  Невском  замедлил  ход  и
остановился трамвай. С передней и  задней  площадок  поспешно  выскакивали
люди. Постепенно исчезали прохожие, их точно заглатывали  подъезды  домов,
арки ворот.
   "Надо идти в подвал... - подумал Валицкий.  -  Не  пойду!  -  решил  он
неожиданно. - Не пойду! Не хочу прятаться.  Плевал  я  на  этих  проклятых
немцев! Пусть бомбят! Я никуда не уйду".
   Снова раздался грохот зениток,  теперь  уже  совсем  рядом.  В  воздухе
запахло гарью.
   - Не уйду, не уйду, не уйду! - с маниакальной  настойчивостью  повторял
вслух Валицкий, выпрямляясь у открытого окна во весь свой высокий рост.
   Теперь он уже знал, что ему надо делать.


   ...Он встал рано, когда в доме все еще спали. Побрился, тихо оделся  и,
не позавтракав, вышел из дома.
   Он никогда не был там, куда сейчас направлялся, но быстро нашел  нужный
автобус, а затем пересел на трамвай. Через сорок минут он  оказался  перед
большим  четырехэтажным  домом.  К  подъезду  вела  широкая,  выщербленная
каменная лестница.
   "Интересно, кто строил этот дом?" -  машинально  подумал  Валицкий.  Он
поднялся по лестнице, толкнул дверь, некогда застекленную, - теперь стекло
заменяла фанера, - перешагнул  порог  и  оказался  в  просторном  каменном
вестибюле. Здесь царил полумрак и было прохладно.
   Валицкий разглядел, что стены вестибюля увешаны военными плакатами, а в
отдалении стоит черная школьная доска, к которой кнопками приколоты листки
бумаги с  машинописным  текстом.  Некоторое  время  Валицкий  нерешительно
переминался с ноги на ногу, раздумывая, куда ему следует обратиться, потом
поднялся по лестнице на второй этаж и пошел по коридору, присматриваясь  к
закрытым дверям. Наконец он увидел пришпиленный к двери кусок картона,  на
котором жирной тушью было выведено: "Штаб".
   Федор Васильевич постучал, услышал "входите!" и толкнул дверь...
   У окна, за письменным канцелярским столом, заваленным  папками,  сидел,
склонившись над старинной с огромной кареткой пишущей машинкой, человек  в
гражданской одежде, с красной повязкой на рукаве и  сосредоточенно  что-то
печатал, с силой ударяя по клавишам указательным пальцем.
   - Здравствуйте, - сказал Валицкий и поклонился.
   Человек занес палец над клавиатурой, но задержал его в воздухе,  поднял
голову и вопросительно посмотрел на высокого седовласого человека в  синем
шевиотовом костюме.
   Валицкий  приблизился  к  столу,   держа   в   вытянутой   руке   серый
листок-повестку:
   - Э-э... Простите великодушно! Куда мне надлежит обратиться?
   Человек с нарукавной повязкой взял повестку и прочел вслух:
   - Валицкий Федор Васильевич...
   - Так точно, - поспешно сказал Валицкий, полагая, что это  единственное
знакомое  ему  выражение  из  военного  лексикона  будет  здесь   наиболее
уместным. И тут же, боясь показаться невежливым, спросил: - А с  кем  имею
честь?..
   Сидящий за столом человек  несколько  удивленно  посмотрел  на  него  и
ответил:
   - Моя фамилия Сергеев. Помначштаба. Ваш паспорт и военный билет.
   "Ну вот, ну вот!.. - застучало в висках Валицкого. - Сейчас все  это  и
произойдет".
   Он медленно опустил руку во внутренний карман пиджака,  долго  ощупывал
бумажник, наконец вытащил, достал  из  него  паспорт  и  военный  билет  и
положил документы на стол.
   Сергеев взял их не сразу.  Он  отодвинул  машинку,  перебрал  несколько
папок из лежащей на столе стопки, выбрал одну, открыл и стал перелистывать
подшитые бумаги, повторяя про себя: "Та-ак... Валицкий Фе  Ве...  Валицкий
Фе Ве..." Потом сказал: "Есть, нашел" - и взял паспорт Федора Васильевича.
Он долго изучал его, перелистал до последней страницы,  снова  взглянул  в
раскрытую папку, наконец поднял голову и, глядя на  Валицкого,  неуверенно
произнес:
   - Тут какая-то путаница, товарищ. Мы, правда,  строителей  требовали...
Но в списках вы числитесь  с  тысяча  восемьсот  восемьдесят  пятого  года
рождения. А по паспорту с семьдесят шестого. Сколько же вам лет?
   В другое время  Федор  Васильевич  обязательно  поправил  бы  человека,
говорящего  "с  года  рождения",  ехидно  заметив,  что  буква  "с"  здесь
совершенно лишняя.
   Но теперь ему было не до словесного пуризма. Более того, боясь  обидеть
Сергеева, он, подражая ему, сказал:
   - Я действительно с тысяча восемьсот семьдесят шестого  года  рождения.
Мне шестьдесят пять.
   Эти последние слова Валицкий произнес таким голосом, будто  признавался
в смертельном грехе.
   - Но тогда... - с еще большим недоумением начал  было  Сергеев,  быстро
взял военный билет Федора Васильевича, посмотрел его  и  закончил:  -  Ну,
конечно! Вы же давно сняты с военного учета!..
   Он улыбнулся, закрыл военный билет, взял со стола паспорт и, сложив  их
вместе, протянул Валицкому:
   - Что ж, папаша, пусть повоюют те, кто помоложе. А у вас года солидные,
заслуженные...
   Валицкий заносчиво, срываясь на фальцет, крикнул:
   - Я вас не спрашиваю, какие у меня, как вы изволили  выразиться,  года!
Мне... мне лучше знать! Я получил повестку и  явился.  И,  насколько  могу
судить, вы не уполномочены  определять  возрастной  ценз!  Мне  доподлинно
известно, что в ополчение принимают людей такого же возраста, как и мой!
   - Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша,  -  миролюбиво  произнес
Сергеев. - За то, что явились, спасибо от лица службы. И  вообще  молодец,
что готовы бить врага... Но сами понимаете, что...
   - Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, - оборвал  его
Валицкий, - я явился по повестке, чтобы быть зачисленным  в  ополчение!  И
со-благово-лите произвести необходимое оформление!
   - Но поймите же, что невозможно! - сказал Сергеев уже сердито. - Вам же
шестьдесят пять лет!
   -  В  речи  Сталина  не  сказано,  что  имеются  какие-либо  возрастные
ограничения, - отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел  сослаться
на Сталина, - потрудитесь перечитать эту речь!
   - При чем тут речь товарища Сталина? - резко сказал Сергеев и встал.  -
Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По  возрасту
невозможно! В конце  концов,  -  продолжал  он  уже  мягче,  -  вы  можете
участвовать в обороне иным путем, скажем,  дежурить  по  подъезду  или  на
чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим
от воздушных налетов...
   - К кому мне надлежит обратиться? - прервал его Валицкий и поджал  свои
тонкие губы.
   - То есть в каком смысле? - не понял Сергеев.
   - Я  спрашиваю:  какое  руководящее  лицо  занимает  здесь  вышестоящее
положение?
   Сергеев пожал плечами:
   - Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К  тому  же
его сейчас нет на месте.
   - Но кто-нибудь  же  на  месте  есть?  -  уже  с  отчаянием  воскликнул
Валицкий.
   - Есть комиссар  дивизии.  Но  я  еще  раз  повторяю,  уважаемый  Федор
Васильевич...
   - Не трудитесь. Где я могу найти... э-э... комиссара?
   - По коридору направо третья дверь, - буркнул  Сергеев,  демонстративно
подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу.
   - Честь имею! - бросил Валицкий. Он схватил со стола  свою  повестку  и
документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как  ходят
военные на парадах, - откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги.
   Валицкий  узнал  его  сразу.  Лишь  взглянул  на  сидевшего  за  столом
человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком  короткие
волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом  начале  войны
и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии
- одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в
состояние, близкое  к  паническому,  подумал:  "Что  же  мне  делать?  Что
делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?" Но пока  Федор
Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь  решение,
Королев его опередил.
   Он, видно, тоже узнал  Валицкого,  резко  встал,  быстро,  почти  бегом
пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил:
   - Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын?
   "Ну вот, - подумал Валицкий, - круг замкнулся".
   - Говорите же! -  резко  и  неприязненно  сказал  Королев  и,  так  как
Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом:  -  С  ней...
что-нибудь случилось?
   И в этот  момент  Федор  Васильевич  со  всей  остротой,  с  предельной
ясностью понял, что не в его судьбе - старого и никому не нужного человека
- сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и  он  не  может,  не  имеет  права
говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней.
   - Мой сын вернулся, - проговорил он тихо.
   - Ну, а Вера, Вера?!
   - Вы разрешите мне сесть? - спросил Валицкий, чувствуя, что ноги  плохо
держат его.
   - Конечно, садитесь, - быстро сказал Королев, указывая на стул у  стола
и сам возвращаясь на свое место.
   Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить  это
расстояние, увеличить его до бесконечности.
   Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым.
   И снова Федор Васильевич подумал,  что  он  пришел  сюда  с  повесткой,
убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый
его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему  то,  что
должен бил сказать.
   - Ваша дочь осталась у немцев, - выговорил Федор  Васильевич  на  одном
дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования.
   - Как... осталась у немцев? - ошеломленно повторил Королев.
   - Они возвращались в Ленинград, но поезд подал под бомбежку. Они...
   И он коротко,  но  точно,  ничего  не  пропуская,  будто  на  суде  под
присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия.
   Некоторое время Королев молчал.
   Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил:
   - Но... почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас  дома,  адрес
знает...
   - Анатолий утверждает, - сказал Валицкий,  -  что  приходил  тотчас  же
после возвращения, но никого не застал дома.
   Он хотел  добавить,  что  ему  самому  это  объяснение  кажется  жалкой
отговоркой,  что  Анатолий,  конечно,  мог  бы  отыскать  родителей  Веры,
оставить, наконец, записку в двери... Но промолчал.
   - Так... - произнес Королев, - не застал, значит.
   И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице
его появилось жесткое, суровое выражение.
   - Не хочу его защищать, - произнес Валицкий, -  но  я  прошу  понять...
ведь он... почти мальчик... Ему ни разу не приходилось  попадать  в  такую
ситуацию...
   Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе  пытается
как-то защитить Анатолия.
   - Си-ту-ацию? - недобро усмехнулся Королев, вкладывая  в  это,  видимо,
непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. -  Что  ж,
теперь ситуация для всех необычная.
   - Да, да, вы, конечно, правы! - сказал Валицкий. - И...  я  не  защищаю
его, - сказал  он  уже  тише,  покачал  головой  и  повторил:  -  Нет.  Не
защищаю...
   Королев снял со стола свои длинные руки. Теперь они висели безжизненно,
как плети.
   Но уже в следующую минуту он проговорил спокойно и холодно:
   - Ладно. Говорить, кажись,  больше  не  о  чем.  Спасибо,  что  пришли,
однако. Отыскали все-таки.
   Он умолк  и  добавил  уже  иным,  дрогнувшим  голосом  и  глядя  не  на
Валицкого, а куда-то в сторону:
   - Как же я матери-то скажу...
   И тут же, подавляя слабость, сказал снова спокойно и холодно:
   - Ладно. Спасибо. Ну, а затем - извините. Дел много.
   Он мотнул головой, чуть привстал, не протягивая Валицкому  руки,  затем
открыл ящик стола и вынул оттуда какие-то бумаги.
   Федор Васильевич не шелохнулся. Он чувствовал, что если встанет, то  не
сможет сделать и шага.
   Королев поднял голову от  своих  бумаг  и,  нахмурившись,  поглядел  на
Валицкого, точно спрашивая, почему он еще здесь.
   И тогда Федор Васильевич сказал:
   - Простите, но... я к вам по личному делу пришел.
   - Так разве вы не все сказали? - быстро и с надеждой в  голосе  спросил
Королев.
   - Нет, нет, к тому, что я сказал, мне, к  сожалению,  добавить  нечего.
Только... видите ли, мы сейчас встретились совершенно  случайно...  Я  вам
сейчас  все  объясню,  это  займет  совсем  немного  времени,  -  поспешно
заговорил Валицкий, собирая все свои силы. - Дело в  том,  что  я  получил
повестку. Вот...
   Он  опустил  руку  в  карман,  отделил  листок  бумаги   от   остальных
документов, вытащил его и положил на стол.
   Королев взглянул на повестку и на этот раз уже с любопытством посмотрел
на Валицкого:
   - Вы что же?.. Записывались?
   - Да, да, совершенно верно, я записался. Но дело в том... речь  идет  о
моем возрасте.
   - Сколько вам лет?
   - Шестьдесят пять.
   Королев пожал плечами и сказал:
   - Ну, значит, кто-то напортачил.
   Он снова поглядел на  повестку.  Потом  перевел  взгляд  на  Валицкого,
сощурил свои окруженные густой паутиной морщин глаза.
   - Надо полагать, что, записываясь в ополчение, вы  сделали  это...  ну,
так сказать, символически. А теперь удивляетесь, что получили повестку. Мы
запросили к себе в дивизию строителей из городского штаба, вот нам  вас  и
передали... Что ж, вопрос ясен, товарищ Валицкий, бумажку эту вам  послали
по недосмотру. Сами  понимаете,  когда  вступают  десятки  тысяч  людей...
Словом, вопроса нет. Тех,  кто  вас  зря  побеспокоил,  взгреем.  Повестку
оставьте у меня.
   Валицкий побледнел. Резкие слова были уже готовы сорваться с  его  губ,
но он заставил  себя  сдержаться.  Он  вспомнил,  как  пренебрежительно  и
высокомерно принял Королева, когда тот пришел справиться о  дочери.  Точно
старорежимный барин, стоял он  тогда  на  до  блеска  натертом  паркете  в
окружении  своих  картин,  книжных  шкафов  и  тяжелой  кожаной  мебели  и
неприязненно глядел на этого путиловского мастерового...
   "Что ж, - горько усмехнулся Валицкий, - можно себе представить, какое у
него сложилось обо мне мнение..."
   - Вам никого не надо "греть", - сдержанно проговорил Федор  Васильевич.
- Дело в том, что я  действительно  хочу  вступить  в  ополчение.  Но  ваш
подчиненный - его фамилия Сергеев - решительно мне в этом отказал. Я знаю,
что в вашей компетенции...
   - Паспорт и военный билет у вас с собой? - прервал его Королев.
   - Да, да, конечно!
   Валицкий снова полез в карман, чувствуя, что ладонь его стала мокрой от
пота, вынул документы и протянул их Королеву. Тот мельком  просмотрел  их,
положил на стол, придвинул к Валицкому и сказал:
   - Что  ж,  все  верно.  Вы  тысяча  восемьсот  семьдесят  шестого  года
рождения, необученный, с  военного  учета  давно  сняты.  Товарищ  Сергеев
поступил совершенно правильно.
   Из всего, что сказал Королев,  Валицкого  больше  всего  уязвило  слово
"необученный". Оно показалось ему оскорбительным.
   Но он сдержался и на этот раз.
   - Я архитектор и инженер, - сказал он со спокойным достоинством, - и не
сомневаюсь, что вам понадобятся не только  те,  кто  может  колоть...  ну,
этим, штыком или... э-э... стрелять из пушек. Наконец, я  русский  человек
и...
   - Ничего не могу сделать, - снова прервал его Королев.
   - Но вы должны, вы обязаны что-нибудь сделать! -  воскликнул  Валицкий,
чувствуя, что слова его звучат неубедительно, беспомощно.
   Однако он с удивлением заметил, что именно это его  восклицание  как-то
подействовало на Королева. Тот слегка наклонился к Валицкому и сказал  уже
менее сухо и отчужденно:
   - Но как же вы не понимаете, что на войне каждый человек занимает  свое
место! Вы человек... немолодой, видный архитектор. Вас должны эвакуировать
в тыл страны... Ваши руководители явно что-то прошляпили. Если  хотите,  я
позвоню в Ленсовет и...
   Слышать это было уже выше сил Валицкого.
   - Вы никуда не смеете звонить!  -  взвизгнул  он,  теряя  контроль  над
собой. - Если  угодно  знать,  я  был  у  самого  Васнецова  и  решительно
отказался куда-либо уезжать! Я понимаю, что глубоко несимпатичен вам,  что
мой сын...
   Федор Васильевич запнулся, закашлялся и сказал уже тише:
   - Но... это все-таки не дает вам права...
   Он замолчал, поняв, что  говорит  не  то,  что  нужно,  что  его  слова
наверняка оскорбили Королева, и опустил  голову,  точно  готовясь  принять
заслуженный удар.
   Но удара не последовало.
   - Вот что, Федор Васильевич, - неожиданно мягко проговорил  Королев,  -
про это сейчас... не надо. Горе у меня действительно большое. Единственная
дочь... Однако нрава вымещать свое горе на другом никому не дано,  это  вы
правильно сказали. И не об этом идет речь. Но сейчас время  суровое,  враг
рвется к Ленинграду. В ополчение и в истребительные батальоны уже вступили
тысячи людей. И еще хотят вступить... Среди  них  есть  люди  и  старые  и
больные... Вот вы и подумайте: можем ли мы их всех принять? Ведь на фронте
не цифры нужны, а люди, боеспособные люди. А цифирью баловаться сейчас  не
время. Вот я вас и спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте?
   - Сколько вам лет, Иван Максимович? - неожиданно спросил Валицкий.
   - Мне? - переспросил Королев. -  Что  ж,  лет  мне  тоже  немало...  Но
жизнь-то моя была, наверное, не такой, как ваша. Я не в осуждение  говорю,
отнюдь, просто раз уж разговор зашел. Всю гражданскую довелось на  фронтах
провести да и в мировую почти четыре года винтовку из рук  не  выпускал  -
вот как у меня дела сложились... А  теперь,  Федор  Васильевич,  хочу  вам
сказать: за желание фронту помочь  -  спасибо.  Берите  свои  документы  и
спокойно идите домой.
   - Я не могу, - почти беззвучно проговорил Валицкий.
   - Это в каком же смысле не можете?
   - Если я вернусь, значит... значит, мне не к чему жить, -  все  так  же
тихо и будто не слыша вопроса Королева, проговорил Валицкий.
   - Ну, - развел руками Королев, - это уж я, убейте, не понимаю.
   - Я, наверное, не все правильно делал в жизни, - сказал Валицкий. - Вот
и сына не сумел воспитать... Я очень одинокий человек. И если сейчас я  не
буду с людьми, не буду там, где решается их судьба, то  жить  мне  не  для
чего. Я понимаю, что на словах все это звучит наивно. Но мне просто трудно
сейчас выразить свои мысли. Я хочу сказать,  что  мне...  мне  страшно  от
сознания,  что  вы  окончательно  откажете.  Для  вас  это  вопрос   чисто
формальный. А для меня... Я просто тогда не знаю, как дальше жить...
   Он умолк и подумал: "Ну вот. Теперь я сказал все. Все до конца".
   Королев молчал.
   "Наверно, я не сумел объяснить ему. Не нашел убедительных  слов",  -  с
отчаянием подумал Валицкий.
   - Война - жестокая вещь, Федор Васильевич, - заговорил наконец Королев,
- жестокая и простая. На войну идут не для... искупления, а чтобы  разбить
врага и защитить Родину. Наверное, вам это  покажется  арифметикой,  ну...
вроде как дважды два. Но только сейчас в этой арифметике  вся  суть.  Себя
искать на войне - другим накладно будет. И если...
   - Да, конечно, я понимаю, - перебил его Валицкий, - я знаю наперед все,
что вы скажете, - "интеллигентщина" и тому  подобное.  Да,  да,  согласен,
заранее говорю: вы правы! Но сказать вам то, что  сказал,  я  был  должен,
именно вам! Ведь это судьба какая-то, рок, что  на  этом  месте  оказались
именно вы! Впрочем... - он устало и безнадежно махнул рукой, - наверное, я
опять говорю не то, что нужно...
   Королев усмехнулся.
   - Слово "интеллигентщина" сейчас не  в  моде,  интеллигенция  у  нас  в
почете... - И, сощурившись, он жестко сказал: - Очень много  вы  со  своей
персоной носитесь, товарищ Валицкий. - Он побарабанил пальцами по столу  и
уже более мягко добавил: - Что с вами и вправду несчастье приключилось,  я
понимаю, вижу. Только вы и в горе больше всего о себе страдаете.
   Валицкий опустил голову. Он уже чувствовал, что не  смог  найти  общего
языка с этим суровым, точно из одного камня  высеченным  человеком,  знал,
что через минуту придется уйти, уйти ни с чем. Что ж, надо  взять  себя  в
руки. Попытаться сохранить достоинство.
   - Значит, вы мне отказываете, -  сказал  Валицкий  с  трудом,  стараясь
говорить спокойно. - Что ж, видимо, вы правы... - Он помолчал  немного  и,
усмехнувшись, добавил: - Вряд ли кому-нибудь  нужен  шестидесятипятилетний
необученный старик.
   Королев некоторое  время  молча  барабанил  пальцами  по  столу.  Потом
неожиданно спросил:
   - Строительное дело хорошо знаете?
   - Но... но  помилуйте!..  Я  академик  архитектуры!  Я  строил  столько
домов...
   - Дома сейчас строить не ко времени, -  сухо  прервал  его  Королев.  -
Сейчас дома не строят, а разрушают. Я спрашиваю: в  фортификационном  деле
разбираетесь? Ну,  в  строительстве  оборонительных  сооружений,  траншей,
дотов, заграждений?
   - Каждый элементарно грамотный архитектор...
   - Хорошо, - снова прервал его Королев.
   Он взял лежащую поверх паспорта и военного билета повестку и  несколько
мгновений смотрел на нее, точно изучая. Потом обмакнул перо в  стоящую  на
столе школьную чернильницу-"невыливайку" и что-то написал на уголке серого
листочка бумаги. Придвинул повестку к Валицкому и деловито сказал:
   - Пройдете в строевой отдел. Третий этаж, там спросите.
   Валицкий схватил листок и прочел:  "Зачислить.  Королев".  Ниже  стояла
дата.
   Федор Васильевич хотел что-то сказать, но почувствовал,  что  не  может
вымолвить ни слова.
   Наконец он произнес сдавленным голосом: "Спасибо", - встал  и  медленно
пошел к двери, сжимая в руках повестку.
   У самого порога он остановился и так же медленно вернулся к столу.
   - Иван Максимович, - проговорил он едва слышно, - я  никогда  не  видел
вашей дочери. И мне хочется... Скажите, какая она была?
   Он увидел, как по строгому, неподвижному и, казалось, недоступному  для
проявления каких-либо эмоций лицу Королева пробежала дрожь.
   - Зачем это вам? - глухо спросил он.
   - Я хочу знать. Я должен это знать, - настойчиво повторил Валицкий. - Я
хочу представить... видеть ее... я прошу вас сказать...
   Королев прикрыл глаза широкой ладонью:
   - Росту невысокого... Маленькая такая... На врача училась...
   Он хотел добавить что-то еще, но не  смог.  Едва  слышно  он  повторил:
"Маленькая..." И снова умолк. Потом сделал несколько  судорожных  глотков,
встал и подошел к окну.
   - Идите, товарищ Валицкий, - сказал он наконец, не оборачиваясь. -  Ну?
Идите же!..



7

   Рано утром 11 июля  в  палатку  Звягинцева  вошел  капитан  Суровцев  и
доложил, что его вызывает командир  дивизии,  занявшей  вчера  позиции  на
центральном участке.
   Звягинцев удивился:
   - Может быть, он меня вызывает?
   - Никак нет, приказано явиться мне, - ответил Суровцев,  но  пожал  при
этом плечами, как бы давая  понять,  что  он  и  сам  недоумевает,  почему
приказано явиться ему, а не майору, которому он подчинен.
   Суровцев был чисто выбрит, свежий подворотничок  узкой  белой  полоской
выделялся на покрытой загаром шее, поблескивали голенища начищенных  сапог
- он явно готовился к предстоящей встрече с начальством.
   "Странно, - подумал Звягинцев,  -  неужели  в  дивизии  не  знают,  что
батальон находится в моем распоряжении? К тому же  я  представитель  штаба
фронта, и об этом известно полковнику Чорохову.  Но,  может  быть,  он  не
имеет отношения к этому вызову?"
   - Вам сообщили, зачем вызывают? - спросил он.
   Суровцев снова пожал плечами.
   - Насколько я мог понять,  для  получения  какого-то  боевого  задания.
Приказано иметь при  себе  все  данные  о  личном  составе  и  вооружении.
Разрешите взять вашу машину, товарищ майор? На моей резину меняют.
   - Подождите, - сказал Звягинцев, - я что-то не пойму. Батальон подчинен
мне, а я - штабу фронта. Вы об этом-то сказали?
   - Пробовал, товарищ майор. - Суровцев виновато улыбнулся. -  Только  он
на меня так гаркнул в трубку, что даже в ухе зазвенело.
   - Кто гаркнул?
   -  Да  комдив  же!  Полковник  Чорохов.  В  моем  ты,  говорит,  теперь
подчинении, и точка!
   "Нелепость какая-то! - с раздражением подумал Звягинцев. - Неужели  это
результат вчерашнего?.."
   Накануне,  возвращаясь  из  района  работ  батальона,  Звягинцев  решил
заехать посмотреть, как идет строительство  окопов  и  ходов  сообщения  в
недавно прибывшей чороховской дивизии.
   Там  он  увидел,  как  какой-то  высоченного  роста  усатый  военный  в
накинутой на плечи плащ-палатке медленно ходит вдоль  только  что  вырытых
окопов, измеряя суковатой палкой  их  глубину.  Недавно  прошел  дождь,  и
военный скользил подошвами сапог по раскисшей земле.  Он  то  спрыгивал  в
окоп,  то  с  юношеской  ловкостью  выбирался  на  поверхность  и  наконец
остановился у пулеметной позиции.
   Пулеметчик, совсем еще молодой красноармеец, попытался  было  вскочить,
когда подошел командир, но тот заставил его лечь, сам улегся рядом, взялся
за пулемет и неожиданно дал длинную очередь.
   Видимо,  пули  просвистели  прямо  над  головами   работающих   впереди
красноармейцев, потому что все они поспешно прижались к земле.
   - Немцам тоже так кланяться будете? - гаркнул, вставая и выпрямляясь во
весь свой огромный рост, усатый.
   - Послушайте... товарищ! - возмущенно крикнул Звягинцев. - Что  это  за
фокусы вы тут показываете? Людей перестреляете!
   Он не видел знаков различия этого военного, не его звание  сейчас  мало
интересовало Звягинцева.
   Командир в плащ-палатке обернулся, оглядел Звягинцева с головы до  ног,
шевельнул длинными усами и спросил:
   - А ты откуда взялся, майор?
   - Не знаю, обязан ли я вам докладывать... - начал  было  Звягинцев,  но
человек, перед которым он теперь стоял, резко прервал его:
   - Обязан, раз находишься в расположении моей дивизии.
   Звягинцев понял, что перед ним полковник Чорохов.
   По слухам, Чорохов был когда-то матросом, участвовал в штурме  Зимнего.
Говорили, что, окончив военную академию и став командиром,  он  так  и  не
расстался с некоторыми привычками матросской юности. Это Звягинцев  теперь
и почувствовал.
   Доложив о себе, Звягинцев, однако, не удержался, сказал сдержаннее, чем
прежде, но все же осуждающе:
   - Кругом же люди работают, товарищ полковник! Ваши же бойцы.
   - Вот именно - бойцы! - протрубил Чорохов. Проворчал еще что-то и пошел
дальше вдоль окопов, противотанковых рвов, проволочных заграждений.
   И вот теперь, вспоминая об этом происшествии, Звягинцев подумал: "Может
быть, между тем, что произошло вчера, и сегодняшним приказом Чорохова есть
какая-то связь?"
   Но тут же откинул эту мысль: в то, что Чорохов сводит мелкие счеты,  он
не мог поверить.
   Суровцев вытащил из брючного кармана свои именные часы, взглянул на них
и сказал:
   - Так как же, товарищ майор, машину вашу взять разрешите?
   Звягинцев раздумывал, как  правильнее  поступить.  Отпустить  Суровцева
одного? Или протестовать?  Этот  Чорохов  явно  склонен  к  самоуправству.
Видимо, следует немедленно связаться с  генералом  Пядышевым.  Но  как?  У
Звягинцева не было прямой телефонной связи с Гатчиной,  где  располагалось
командование Лужской группы войск. Чтобы позвонить туда,  все  равно  надо
ехать в дивизию...
   - Хорошо, - сказал наконец Звягинцев нетерпеливо переминающемуся с ноги
на ногу Суровцеву, - поедем вместе. Какие документы вы взяли?
   - Данные о личном составе и вооружении.
   - Захватите еще схему минных полей.
   - Слушаю, товарищ майор. Я и сам думал...
   Звягинцев сел в машину  рядом  с  комбатом.  Он  умышленно  сел  не  на
переднее место, которое по неписаному  армейскому  закону  обычно  занимал
старший начальник, а рядом с капитаном, как бы желая  подчеркнуть,  что  в
данном случае не претендует на старшинство.
   Настроение  у  Звягинцева  было  испорчено:  перспектива  разговора   с
Чороховым мало улыбалась ему.
   Молчал и Суровцев, видимо понимая состояние майора.


   Штаб стрелковой дивизии Чорохова располагался в городе  Луге,  то  есть
примерно  в  тридцати  километрах  от  района,  где  работал  в  предполье
оборонительной полосы батальон Суровцева.
   Они ехали по  тому  пути,  который  относительно  недавно  проделали  в
обратном направлении.
   Но теперь эту дорогу нельзя было узнать. Пустынная, почти безлюдная той
светлой  июньской  ночью,  теперь  она  была  совсем  иной.  Навстречу  им
двигались войска - бойцы, идущие строем и цепочками по дороге и  обочинам,
военные грузовики, тягачи с орудиями.
   Разговорову приходилось то и дело прижимать "эмку" к обочине, пропуская
воинские колонны, бронетранспортеры и танки.
   Звягинцев смотрел в окно машины, и настроение его постепенно  менялось.
Он не знал, принадлежат ли  все  эти  бойцы,  грузовики,  орудия  и  танки
дивизии Чорохова, или они разойдутся  по  ответвлениям  дороги  на  другие
участки Лужского рубежа. Но как бы  то  ни  было,  вид  больших  войсковых
колонн, орудий и танков радовал.
   - Сила! - произнес Разговоров, в  очередной  раз  останавливая  машину,
чтобы пропустить орудия крупных калибров - шестидюймовки,  длинноствольные
пушки, короткие гаубицы  и  противотанковые  "сорокапятки".  Он  вышел  из
машины и стал у обочины, широко раскрытыми  глазами  глядя  на  проходящие
войска.
   Звягинцев тоже вышел  и  по  появившейся  в  последнее  время  привычке
взглянул вверх. А если внезапный налет немецкой авиации?
   Однако сегодня было пасмурно, облака кучевые,  низкие,  уже  накрапывал
дождь. Вероятно, поэтому командование  и  рискнуло  продолжать  переброску
войск  в  дневное  время.  "А  может  быть,   противнику   снова   удалось
продвинуться, и штаб  фронта  вынужден  спешно  перебрасывать  войска,  не
считаясь со временем суток?" - подумал Звягинцев.
   Работая  в  штабе  округа,  а  затем  -  фронта,  Звягинцев  оперировал
масштабами дивизий, корпусов, армий. А теперь он  превратился  в  обычного
армейского майора, живущего прежде всего интересами своей части. И  сейчас
ему было трудно представить себе характер предстоящих операций. Что это за
войска? - спрашивал себя Звягинцев.  Переброшены  ли  они  сюда  с  других
участков  фронта,  или  это  резервы,  присланные   Ставкой?   Один   факт
несомненен: на Лужской линии обороны сосредоточиваются крупные силы.
   Но  раз  это  так,  то,  следовательно,  именно   здесь   решено   дать
сокрушительный отпор немцам, отбросить их, погнать назад, разгромить.
   - Смотрите, товарищ майор, а ведь это  курсанты!  -  обратился  к  нему
Суровцев.
   Звягинцеву достаточно  было  приглядеться,  чтобы  по  петлицам  узнать
курсантов артиллерийских училищ. Радость сразу померкла. "Даже курсанты! -
подумал он. - Значит, всех собрали, всех подчистую!.. - И снова  вспыхнула
тревога: - А как же я? Неужели опять стану штабистом-тыловиком?"
   - Слушай, капитан, - еще раз с тайной надеждой спросил он Суровцева,  -
ты уверен, что тебе сам Чорохов звонил?
   Суровцев повернулся к нему:
   - Как же тут ошибиться? Ко мне  из  штаба  дивизии  связь  вчера  ночью
протянули. А на рассвете сразу звонок. "Кто?" - спрашиваю.  В  ответ  бас,
точно труба иерихонская: "Не "кто", а полковник Чорохов. Комбата Суровцева
мне!" Прямиком, без всякого условного кода по таблице. И фамилию знает.
   - Так, значит, "прямиком"... - задумчиво повторил Звягинцев.
   - Товарищ майор, - сказал Суровцев, и в  голосе  его  зазвучало  что-то
вроде обиды, - вы уж не думаете ли, что я сам в дивизию ехать  напросился?
Я даже с Пастуховым советовался, как быть. Он  говорит:  "Приказ  старшего
начальника. Ехать надо. Только майору доложи".
   Он умолк.
   - Ты правильно поступил, капитан, - твердо сказал Звягинцев  и  добавил
как бы про себя: - Хотелось бы мне увидеть, как фашистские танки на  наших
минах взрываться будут...


   Было около восьми утра, когда они въехали в Лугу.
   Город уже стал фронтовым. Кое-где виднелись разбитые авиацией дома,  на
улицах чернели воронки от фугасных бомб. Связисты  тянули  провода,  то  и
дело   проходили   военные    грузовики,    на    перекрестках    дежурили
красноармейцы-регулировщики.
   Командный пункт дивизии  размещался  в  небольшом  домике  на  северной
окраине  города.  Над  дверью  еще   висела   вывеска   "Городской   совет
Осоавиахима". Неподалеку стояли два грузовика-фургона, прикрытые  зелеными
сетями. Звягинцев невольно рассмеялся: на  сетях  были  наклеены  потертые
изображения каких-то рощиц, озер с плавающими лебедями, - кому-то пришла в
голову идея использовать для маскировки театральные декорации.
   У крыльца стоял часовой. Взглянув на петлицы Звягинцева, он  крикнул  в
открытую дверь:
   - Товарищ лейтенант!
   Через минуту на  пороге  появился  лейтенант  в  начищенных  до  блеска
сапогах.
   - Доложите комдиву: майор Звягинцев и капитан Суровцев  из  инженерного
батальона, - сказал ему Звягинцев.
   Лейтенант взглянул на стоящего несколько в отдалении Суровцева и, снова
переводя взгляд на Звягинцева, ответил:
   - Полковник сейчас занят. Комбата приказано сразу к нему... Вы  комбат,
товарищ майор?
   - Мы по одному делу, - резко ответил Звягинцев и прошел вперед.
   Когда они  вошли  в  комнату  командира  дивизии,  Чорохов  и  какой-то
немолодой бритоголовый майор стояли спиной к двери у прикрепленной к стене
большой карты Лужского района.
   Звягинцев отметил их  покрытые  грязью  и  пылью  сапоги,  гимнастерки,
взмокшие на спинах, и понял, что полковник и майор только что вернулись  с
позиций.
   Звягинцев громко произнес:
   - Товарищ командир дивизии, майор Звягинцев и капитан Суровцев прибыли.
   Чорохов резко повернулся, оглядел Звягинцева с головы до ног, пошевелил
закрученными  на  концах  в  тонкие  иглы  усами  и,  обращаясь  скорее  к
Суровцеву, чем к Звягинцеву, насмешливо спросил:
   - Сколько комбатов в инженерном батальоне? А?
   Суровцев сделал поспешный шаг вперед, краска  проступила  на  его  лице
сквозь загар, он ответил:
   - Я комбат, товарищ полковник. Капитан Суровцев.
   - Так почему же он и не  докладывает?  -  недовольно  спросил  Чорохов,
переводя взгляд на Звягинцева. - Я его вызывал, а не вас, майор.
   Стараясь не сорваться и не ответить резкостью, Звягинцев начал было:
   - Разрешите, товарищ полковник...
   - Не разрешаю...  -  отрубил  Чорохов.  -  Закончу  с  комбатом,  тогда
поговорю с вами.
   Первой  мыслью  Звягинцева  было  повернуться,  пойти  на  узел  связи,
соединиться с генералом Пядышевым и доложить ему о возмутительном, на  его
взгляд, поведении комдива.
   "Но тогда я не буду знать, о чем, в  сущности,  идет  речь,  -  тут  же
подумал  Звягинцев,  -  почему   Чорохов   позволяет   себе   игнорировать
представителя штаба фронта и его задание..."
   И хотя Звягинцев чувствовал себя отвратительно  -  на  него  больше  не
обращали внимания, - он все же решил остаться.
   - Сведения о личном составе  и  вооружении  привез?  -  громко  спросил
комдив, обращаясь к Суровцеву.
   - Так точно, товарищ полковник, - поспешно ответил капитан.
   - Сдашь потом начальнику штаба дивизии. Вот... майору. - Чорохов кивнул
на бритоголового.
   - У меня и схема минных заграждений  с  собой,  -  сказал  Суровцев.  -
Вот...
   Он  потянулся  к  своему  планшету,  но  Чорохов,  точно   отмахиваясь,
остановил его движением руки:
   - Да погодь ты со своими минами! Схемы сдашь в штаб. У тебя в батальоне
все саперы?
   - Так точно, все саперы, - недоуменно подтвердил Суровцев.
   - Об этом  пока  забудь,  -  сказал  Чорохов.  -  Хватит  вам  в  земле
ковыряться.  Воевать  надо,  понял!  Получай  настоящее  боевое   задание.
Передвинешь свой батальон на десять километров восточнее. Займешь  оборону
на моем левом фланге, а  все  твои  теперешние  минные  поля  станут  моим
предпольем. Ясно?
   - Так точно, ясно, - машинально проговорил Суровцев.  Но  по  тону  его
Звягинцев, по-прежнему стоящий посреди комнаты, понял, что капитану ничего
не ясно. Да и сам он не понимал, что происходит.
   "Что он, в своем  уме,  этот  Чорохов,  или  просто  чудит?  -  подумал
Звягинцев. - Не собирается же он всерьез посадить в окопы саперную,  плохо
вооруженную  часть,  как  пехоту?  -  Звягинцев  невольно  усмехнулся.   -
Интересно, приходилось ли ему хоть раз слушать лекции профессора Карбышева
об использовании инженерных войск?"
   А Чорохов, будто читая его мысли, буркнул:
   - Ничего еще тебе не ясно, саперный комбат. А ну, давай сюда.
   Он подошел к столу, сел, сдвинул к  краю  прямоугольные  ящики  полевых
телефонов, разгладил карту и сказал вставшему за его плечом Суровцеву:
   - Смотри на карту. Начальник штаба, объясни ему задачу.
   Бритоголовый майор встал рядом с Чороховым, склонился над картой:
   - Вот здесь, капитан, восточное участка, который занимает ваш батальон,
находится  населенный  пункт  Ожогин  Волочек.  Видите?  -  У  майора  был
спокойный, усталый  голос,  и  говорил  он,  точно  учитель,  разъясняющий
ученику младших классов элементарную задачу. - Здесь, в Ожогином  Волочке,
- он опустил на карту указательный палец с коротко остриженным  ногтем,  -
оборону займет наш сосед - дивизия народного ополчения.
   - А какой ее участок? - спросил Суровцев.
   - Какой участок?! - вмешался Чорохов и хлопнул по карте  своей  широкой
ладонью. - А хрен его  знает  какой!  Вчера  вечером  ополченцы  вышли  на
позиции. И знаем мы только, что здесь будет их правый  фланг.  Вот  это  и
есть главное, что тебе надо, как "Отче наш", запомнить!
   Он повернул голову к своему начальнику штаба и сказал:
   - Дай я уж ему сам расскажу. Он по молодости лет божественной науки  не
проходил. Так вот, - он снова перевел взгляд на карту, - я седлаю основное
шоссе и железную дорогу из Пскова. - Чорохов провел ногтем  две  линии  на
карте. - А теперь что ты меня должен спросить? А?
   Суровцев молчал, сосредоточенно глядя на карту.
   -  Товарищ  полковник,  -  ответил  наконец  Суровцев,  -  это  у   вас
десятикилометровка. Но тогда мне кажется, что  между  ополченцами  и  вами
получается большой разрыв, километров... в восемь - десять. Кто его  будет
держать?
   - Ах ты умница, саперная твоя душа!  -  одобрительно  и  вместе  с  тем
как-то зло воскликнул Чорохов. - В самую точку попал. Так вот, ты и будешь
этот разрыв держать. Ты понял?! Потому что, кроме  твоего  батальона,  мне
эту  дырку  заткнуть  нечем,  и  так  тридцать  километров  на  мою   долю
приходится. В одиннадцать верст прореха на стыке с ополченцами получается.
Твоим батальоном я и буду ее латать.
   Чорохов  исподлобья  глянул  на  Звягинцева,  молча  стоявшего  посреди
комнаты, но тут же снова повернулся к Суровцеву.
   "Нелепо! Неграмотно!.. Преступно!.." - хотелось крикнуть Звягинцеву.
   - Сколько у тебя пулеметов? - спросил Чорохов.
   - Три ручных, -  механически  ответил  Суровцев,  мысли  которого  были
заняты все еще тем, что минутой раньше сказал комдив.
   - Ах, будь ты неладен! - воскликнул Чорохов. - Как тебе  это  нравится,
майор? - обратился он к начальнику штаба и встал. - Ты что же, к  теще  на
блины или  на  войну  приехал?  -  заговорил  он,  опять  поворачиваясь  к
Суровцеву. - На триста штыков три пулемета?!
   - А у нас и штыков нет, товарищ командир дивизии,  -  уже  явно  смелее
ответил Суровцев, - саперам не винтовки, а карабины положены.
   - "Положены, положены"! Ты что ж, со своими обрезами, что ли, на немцев
в атаку пойдешь?
   Он с силой подергал усы, точно собираясь их вырвать, и сказал:
   - Ладно. Начштаба, запиши: дать его батальону три  станковых...  Только
не "за так". Ты, капитан, говорят, король по автомобильной части. Так вот:
ты мне даешь пять машин, а я тебе три пулемета. Затем ты мне дашь...
   Звягинцев не выдержал:
   - Товарищ полковник!  Я  настаиваю,  чтобы  меня  выслушали.  На  каком
основании вы разбазариваете батальон?..
   - Отставить, майор, - оборвал его Чорохов и, поворачиваясь к начальнику
штаба, сказал: - Идите с капитаном к себе  и  дайте  письменный  приказ  о
боевом задании. А вы, капитан,  доложите  все  свои  схемы  минирования  и
забудьте о них. Теперь у вас новый рубеж и новые задачи.
   Несколько мгновений он наблюдал за идущим к  двери  начальником  штаба,
потом, видя, что Суровцев, растерянно глядя  на  Звягинцева,  нерешительно
переминается с ноги на ногу, сказал, повысив голос:
   - Ну, капитан?! У вас что - времени свободного много? Идите!
   Суровцев сделал уставной поворот и вышел из комнаты.
   Звягинцев тоже направился было к двери (он решил немедленно связаться с
генералом Пядышевым), но за его спиной раздался трубный возглас комдива:
   - А вы, майор, останьтесь!.. Сюда идите, к столу. Ну, слушаю вас...
   Весь горя от негодования и в то  же  время  стараясь  сдержаться  и  не
наговорить чего-либо такого, что  дало  бы  повод  Чорохову  придраться  к
нарушению дисциплины и уйти от существа дела, Звягинцев  молча  подошел  к
столу.
   - Ну, слушаю вас... - повторил Чорохов.
   - Я полагаю, товарищ полковник, - тихо, гораздо тише, чем ему  хотелось
бы, сказал Звягинцев, - что не я  вам,  а,  наоборот,  вы  мне  должны  бы
объяснить, что все это значит. Кто я такой и  какое  получил  задание,  вы
отлично знаете, я имел повод доложить об этом еще вчера, когда вы  открыли
стрельбу из пулемета...
   Звягинцев умолк, внутренне  ругая  себя  за  то,  что  не  сдержался  и
напомнил о вчерашнем.
   Однако Чорохов не обратил на его слова никакого внимания.
   - Та-ак... - проговорил он. - Выходит, ты от своего начальства  никаких
указаний не получал? Странно. Ну ладно, коли так, слушай меня.
   Он оперся обеими руками о стол, слегка подался вперед  к  Звягинцеву  и
медленно произнес:
   - Позавчера немцы взяли Псков.
   Усы его дернулись.
   - Ну что же ты замолчал, майор?  -  снова  заговорил  комдив.  -  Давай
высказывайся, раз такой горячий...
   Но Звягинцев не мог вымолвить ни слова. "Псков, Псков, Псков! - стучало
в его висках. - Последний большой город на  пути  к  Ленинграду,  всего  в
трехстах, нет, в двухстах восьмидесяти километрах от него! Значит,  немцев
не  удалось  задержать  и  после  Острова,  значит,  они  уже  шагают   по
Ленинградской области, и Лужский рубеж - последняя преграда на их пути!.."
   Наконец он взял себя в руки.
   - Если это так, товарищ полковник, я тем более считаю своим долгом...
   - Ладно, - резко прервал его Чорохов. - Я знаю, что вы  считаете  своим
долгом! "Телегу" на  комдива  во  фронт  накатать.  Самовольные  действия,
солдафон, самодур, губит вверенную вам отдельную  воинскую  часть...  Так,
что ли? А чем мне стык с соседом прикрыть, - ты мне  команду  дашь?  Телом
своим, что ли? Так я хоть и длинный, а на восемь километров не  растянусь,
не вымахал!
   Он резким движением открыл ящик  стола,  вытащил  какую-то  бумажку  и,
бросив ее на стол, сказал:
   - На, читай, ответственный представитель...

   "61-й отдельный инженерный батальон, - прочел Звягинцев, -  закончивший
минно-взрывные работы в предполье придается вам  для  боевых  действий  на
стыке с дивизией народного ополчения. _Пядышев_".

   Звягинцев читал и перечитывал не отделенные знаками препинания слова на
узких полосках телеграфной ленты,  наклеенных  на  серый  шершавый  листок
бумаги.
   Содержание приказа не оставляло места для  каких-либо  толкований.  Все
было ясно: батальон передавался в распоряжение дивизии.
   "Но... как же я? Куда же мне?..  -  с  недоумением,  горечью  и  обидой
мысленно задавал кому-то  вопрос  Звягинцев.  -  Неужели  обо  мне  просто
забыли? В конце концов, если положение столь резко  ухудшилось  и  саперов
решено превратить в пехоту, то я и сам  не  хуже  любого  другого  мог  бы
руководить боевыми действиями батальона... У меня опыт  финской  войны,  я
строевой командир..."
   - Ну, вот видишь, майор, - снова заговорил Чорохов, -  жаловаться  тебе
на меня не приходится. Да и с тебя вся ответственность снимается. Так  что
можешь быть спокоен. Понятно?
   - Нет, - тихо ответил Звягинцев, кладя телеграмму на стол, - мне многое
непонятно.
   - А мне?! -  неожиданно  воскликнул  Чорохов.  -  Мне,  полагаешь,  все
понятно? Три дня назад на левый фланг соседом кадровую дивизию обещали,  а
ставят  кого?  Необученных  ополченцев!  Мне  полосу  обороны  вначале   в
пятнадцать  километров  определили,  а  сейчас  она  вытянулась  почти   в
тридцать. А немцы на носу! Ты мне, что ли, ответишь, что делать?..
   В горячих словах Чорохова звучала своя обида на что-то или на  кого-то,
и только теперь Звягинцев начал осознавать, что не  тяжелый  характер,  не
упоение властью и уж, во всяком случае, не мелочность - причина  резкости,
даже грубости Чорохова.
   Он понял, что и сам комдив находится в очень трудном положении,  что  в
планах командования что-то изменилось, но почему это произошло, полковник,
видимо, и сам не знает.
   А произошло вот что.
   Государственный Комитет Обороны принял решение, по которому два  фронта
- Северный и  Северо-Западный  -  передавались  в  оперативное  подчинение
назначенному главкомом Северо-Западного  направления  маршалу  Ворошилову.
Отныне эти два фронта должны были действовать по единому плану.
   Решение это было принято сразу  же  после  того,  как  немцы  захватили
Псков.
   Перед  главкомом   Северо-Западного   направления   встали   труднейшие
проблемы. Задача обороны Ленинграда  требовала  максимальной  концентрации
войск для непосредственной защиты города, и актуальность  этой  задачи  по
мере продвижения немцев с юга и финнов с севера возрастала с каждым днем.
   Но наряду  с  этой  задачей  вставала  и  другая,  не  менее  важная  -
необходимо  было  организовать  контрудар  на  северо-западе,   поскольку,
захватив значительную часть Прибалтики и  вторгнувшись  в  пределы  РСФСР,
немцы создавали опаснейшую угрозу и соседнему фронту - Западному.
   Маршалу приходилось решать эти две задачи параллельно.
   Прибыв в Смольный, он отдал приказы, которые сразу внесли  изменения  в
планы Военного совета Северного фронта. Лишь вчера подчинявшееся Ставке  -
Москве,  исходившее   из   задач   организации   обороны   непосредственно
Ленинграда, командование Северным фронтом  должно  было  теперь  подчинить
свои действия планам главкома, для которого Северный фронт был лишь частью
руководимого им стратегического направления.
   Задумав нанести  врагу  встречный  удар  в  районе  Сольцов,  Ворошилов
приказал  передать  из  состава  Северного  фронта  Северо-Западному   две
стрелковые и одну танковую дивизии. Это были те самые соединения,  которые
Военный  совет  Северного  фронта  предполагал  направить  с   Карельского
перешейка и Петрозаводского участка на Лужскую полосу обороны.
   Разумеется, Ворошилов понимал,  что,  перебрасывая  дивизии,  ослабляет
Северный фронт, но другого решения он принять не мог.
   Военный совет фронта и партийная организация  Ленинграда  предпринимали
титанические усилия, чтобы восполнить вывод  трех  дивизий.  Новые  тысячи
людей были мобилизованы на строительство укреплений под Лугой и  Гатчиной.
Спешно  формировались  бригады  морской  пехоты,  отправлялись  на   фронт
батальоны  и  дивизионы  курсантов  военных  училищ.   Несколько   дивизий
народного ополчения получили приказ немедленно выступать. Из  отходящих  с
юга войск Северо-Западного фронта срочно формировались новые  боеспособные
части и подразделения.
   И все же первым вынужденным следствием решения главкома  явился  приказ
командирам частей, занимавших оборону на  Луге:  растянуть  свои  участки,
использовать каждую воинскую единицу, каждое подразделение, независимо  от
того, к какому роду войск они принадлежали, как заслон на пути рвущегося к
Ленинграду врага...


   Ничего этого, естественно, не мог знать майор Звягинцев.
   Немного было известно и командиру дивизии полковнику Чорохову. Он  знал
лишь, что от Пскова на Лугу и, значит, на его  участок  движется  танковая
лавина врага. Вместо предполагаемой кадровой части на левый фланг Чорохова
прислали из Ленинграда дивизию народного ополчения. К  тому  же  увеличили
ему полосу обороны и, как бы ни растягивал он  свои  полки,  стык  с  этой
дивизией оставался незащищенным. И кое-как  прикрыть  его  сейчас  он  мог
только плохо вооруженным саперным батальоном.
   Чорохов раздраженно и нетерпеливо постукивал пальцем по столу,  готовый
вновь разрядить злость на этом строптивом майоре, который носится со своим
батальоном как с писаной торбой и все еще не уходит, хотя говорить  больше
не о чем. А Звягинцев спросил:
   - Так что же мне делать, товарищ полковник? В Ленинград возвращаться?..
Батальон будет драться, а я в тыл?
   Он произнес эти слова тоже с какой-то злостью.
   Полковник по своему характеру недолюбливал разного рода  представителей
из высших штабов. И он был уверен, что этот майор, узнав, что с него снята
ответственность за батальон, ныне обрекаемый на тяжелые  бои,  без  особых
эмоций уберется подобру-поздорову в свой штаб.
   Но последние слова Звягинцева заставили его смягчиться.
   - Извини, брат, - сказал он, - как видишь, я здесь ни при чем. Так  что
на меня не сетуй. А если говорить по совести, то ведь  верно,  ни  к  чему
тебе, инженеру, в пехотном строю воевать.
   Звягинцев ничего не ответил.
   - Если  нужна  машина  в  тыл,  скажи,  подбросим,  -  сказал  Чорохов,
истолковав его молчание как согласие.
   - Разрешите идти? - точно не слыша его слов, спросил Звягинцев.
   - Что ж, бывай здоров. Мы на  войне,  случаем,  и  встретимся.  Мне  бы
немцам здесь морду набить, вот о чем забота...  За  минные  поля  спасибо,
может, помогут...
   "Куда же мне теперь идти? Что делать? - спрашивал себя Звягинцев, выйдя
на улицу. - Ехать в штаб фронта? Но справится ли батальон без меня с новой
задачей? Ведь это совсем не так просто  -  занять  новый  участок,  заново
установить минные  поля  и  тяжелые  фугасы..."  -  обо  всем  этом  думал
Звягинцев, выходя на улицу. Только вчера ему казалось, что на него,  лично
на него, возложена такая задача, от выполнения которой в значительной мере
зависит, скоро ли немцы будут остановлены  и  отброшены  назад.  А  сейчас
Звягинцев понял, что о нем просто забыли. Все, в том числе и Пядышев.
   Этот   переход   от   вчерашнего   гордого   сознания   своей   высокой
ответственности к ощущению, что он отстранен от того, что является главным
делом его жизни, был так внезапен,  что  Звягинцев  растерялся  и  не  мог
решить, что же ему теперь делать.
   Мысль позвонить генералу Пядышеву  или  просто  отправиться  к  нему  в
Гатчину Звягинцев откинул: после телеграммы, которую показал ему  Чорохов,
в этом не было смысла.
   "Что ж, - невесело  подумал  он,  -  может  быть,  генерал  и  прав.  В
сущности, батальон  выполнил  свое  первоначальное  задание,  минные  поля
установлены, проходы могут быть закрыты по первому же приказу...  Со  всем
остальным справятся своими силами дивизионные саперы. А то, что обо мне ни
слова не говорится в телеграмме, означает, что я должен вернуться  в  штаб
фронта..."
   Но то, что накануне сражения ему придется возвращаться в тыл, никак  не
укладывалось в сознании Звягинцева. Он был глубоко убежден, что, оставаясь
с батальоном, сможет принести несомненную пользу.
   "И  кроме  того,  -  продолжал  размышлять  Звягинцев,  -  как  быть  с
радиоприборами? Неужели генерал забыл, что именно мне поручено отвечать за
использование ТОС? Этого не может быть!  Тогда  почему  же  я  не  получил
никаких новых указаний? Нет, я не могу уехать!  Я  сейчас  снова  пойду  к
Чорохову и буду просить оставить меня в батальоне. Он имеет на это  право,
раз батальон поступает в распоряжение дивизии".
   И как только Звягинцев принял это решение, все дальнейшее представилось
ему простым и ясным. Сейчас он пойдет в штаб  дивизии.  Но  не  для  того,
чтобы звонить Пядышеву, а  чтобы  разыскать  Суровцева  и  ознакомиться  с
данным ему боевым заданием.
   После  этого  обратно  -  к  Чорохову.  Не  исключено,  что  он  сумеет
предложить комдиву ценные поправки к приказу. Не может же  быть,  чтобы  в
дивизии не пригодился в том  или  ином  качестве  человек,  обладающий  не
только специальностью военного инженера, но и опытом финской войны, к тому
же успевший изучить каждую пядь земли, где предстоят военные действия!
   Звягинцев остановился, одернул гимнастерку и  решительным  шагом  пошел
отыскивать штаб дивизии.
   Однако там, в штабе, Звягинцева  ждала  новая  неожиданность.  Когда  в
поисках Суровцева он ходил из комнаты в комнату, где размещались различные
службы, его нагнал  дежурный  по  штабу  -  старший  лейтенант  с  красной
повязкой на рукаве.
   - Вы не товарищ майор Звягинцев будете? - спросил он, останавливаясь на
бегу, и, не дожидаясь ответа, добавил: - Мне ваш комбат сказал, что  вы  у
полковника остались! Я  уж  и  туда  бегал!  Вот,  получите,  телеграфисты
торопились, даже расклеить не успели.
   И он протянул Звягинцеву узенькое, свернутое колечко телеграфной ленты.
   Чувствуя, как его снова охватывает волнение,  Звягинцев  взял,  точнее,
выхватил у лейтенанта бумажное колечко, подошел к окну  и  стал  торопливо
разматывать ленту, читая выбитые телеграфным аппаратом слова:

   ШТАБ СД МАЙОРУ ЗВЯГИНЦЕВУ ВРУЧИТЬ НЕМЕДЛЕННО БАТАЛЬОН СУРОВЦЕВА
   ПРИДАЕТСЯ ДИВИЗИИ ВРЕМЕННО ДО ПОДХОДА НОВЫХ СТРЕЛКОВЫХ ЧАСТЕЙ
   ВОЗЛАГАЮ НА ВАС КОНТРОЛЬ ЗА БОЕВЫМ ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ БАТАЛЬОНА ПЯДЫШЕВ

   Первой  мыслью  Звягинцева  было  бежать  к  Чорохову  и  показать  ему
телеграмму. Но тут же он подумал, что тогда  рискует  упустить  Суровцева,
который, получив приказ, может отправиться обратно в батальон.
   Поэтому Звягинцев окликнул дежурного, спина которого  еще  виднелась  в
коридоре, и, когда тот вернулся, торопливо сказал:
   - Слушай, старший лейтенант, будь другом, разыщи командира  инженерного
батальона капитана Суровцева. Скажи: без меня никуда не отлучаться.
   - Слушаюсь, - ответил дежурный, потом улыбнулся: - Куда он денется, ваш
комбат! Его начштаба крепко оседлал.
   ...Чорохов сидел в своем кабинете один. Когда Звягинцев открыл дверь  и
произнес уставное "Разрешите?..", комдив,  едва  взглянув  на  него,  чуть
улыбнулся, но тут же спрятал улыбку в усы и ворчливо сказал:
   - Давай входи, майор, знаю. Читал твою ленточку. Я и  дежурного  искать
тебя послал. Думаю, сиганет майор прямиком в Ленинград на попутных, как мы
без него воевать будем?
   Однако Звягинцев  не  обратил  внимания  на  снисходительно-ироническую
интонацию, с какой комдив произнес эти слова.
   Растерянность, которая владела им совсем недавно, исчезла. Все стало на
свои места.  Теперь  Звягинцев  снова  ощущал  себя  представителем  штаба
фронта, старшим  командиром  в  батальоне,  за  боевые  действия  которого
отвечает и он.
   - Товарищ полковник, -  начал  Звягинцев,  -  поскольку  из  телеграммы
следует, что батальон не  вливается  в  состав  вашей  дивизии,  а  только
придается ей, и поскольку контроль за правильным использованием  батальона
возложен на меня, я хотел бы задать несколько вопросов...
   Он увидел, что выражение лица  Чорохова  мгновенно  изменилось.  Взгляд
комдива стал жестким. Он сделал движение губами -  пики  усов  воинственно
приподнялись - и проговорил:
   - "Поскольку... постольку..."! Что это ты каким-то интендантским языком
стал выражаться? То чуть  не  в  панику  готов  был  удариться,  то  вроде
следователя пришел. "Вопросы",  "правильное  использование"...  Какие  тут
могут  быть  вопросы?  Бить  и  гнать  врага  надо,  вот  тебе   и   будет
"использование", и притом правильное! Подойдут свежие стрелковые  части  -
сменим. А не подойдут, будешь стоять со своими саперами. Насмерть  стоять,
до последнего  человека!  Пулеметов  не  хватит  -  карабинами,  гранатами
станешь отбиваться! Патронов не  хватит  -  лопатами  будешь  немца  бить.
Понял?!
   - Это я понял, - спокойно сказал Звягинцев, - и все же  просил  бы  вас
посвятить меня не только в боевое задание батальону, но и, так сказать,  в
общий ваш замысел. Ведь батальон будет у  вас  на  фланге,  в  стыке  двух
дивизий...
   - Замысел, замысел... - проворчал Чорохов, но, видимо  поняв,  что  так
просто от Звягинцева не отделается, встал и подошел  к  висящей  на  стене
карте. - Гляди сюда. У твоего батальона самостоятельный  участок  на  моем
левом фланге. И широкий. Жесткой обороны  не  выйдет.  Железную  дорогу  и
шоссе седлаю я, это ты слышал, когда я твоего  капитана  просвещал.  Здесь
жду главный удар. А вот дороги, которые от Луги на Уторгош ведут, -  твои.
И чтобы по ним муха немецкая не пролетела, не то что танк. Надеюсь, ты  не
зря свои минные поля устанавливал. Ну, а подробнее начштаба по оперативной
карте разъяснит. Понял?
   - Понял. Но мне придется наскоро устанавливать новые  минные  поля.  Не
забудьте, у меня только три... скажем, теперь шесть пулеметов. Немцы могут
прорваться.
   - Для того ты  там  и  стоишь,  чтобы  не  прорвались.  Твоя  задача  -
продержаться до подхода наших танков.
   - Так у вас есть танки? - радостно воскликнул Звягинцев.
   - Ну вот, расшумелся! Нет у меня еще танков,  майор,  но  обещали  полк
придать, командир  прибыл,  а  полк,  говорит,  на  подходе.  Еще  батарею
противотанковых орудий обещали дать, только где она, пока не знаю. А  если
немцы тебя завтра атаковать начнут? Вот  поэтому  я  на  главное  ударение
делаю: держать немцев, если подойдут.
   Чорохов вернулся к столу, уселся и сказал:
   - По расчетам начальства, они раньше чем через  дня  два-три  на  твоем
участке не появятся. Опять же ты на мои танки сильно не надейся:  они  мне
могут и в другом месте понадобиться.  Ну  вот,  ясно?  Три  пулемета,  как
обещал, получишь. А машины отдашь...
   - Не дам я машины, - угрюмо и глядя в пол, проговорил Звягинцев.
   - Не да-ашь? - изумленно  и  точно  не  веря  своим  ушам,  переспросил
Чорохов. - Это как же понимать?! - проговорил он уже угрожающе.
   - Не дам, товарищ полковник, хоть в трибунал отправляйте!  Пулеметов  у
нас с гулькин нос, автоматов нет,  даже  винтовок  со  штыками  не  имеем.
Машины нужны нам, чтобы перебросить батальон на  новый  участок.  А  кроме
того, я  знаю,  как  это  делается:  отдашь  машины,  потом  ищи-свищи.  А
инженерный батальон без машин - все равно  что  кавалерия  без  лошадей...
Нет, что хотите делайте, машины не отдам, а вот  бутылок  с  зажигательной
смесью у вас попрошу. С танками ведь придется драться.
   Звягинцев настороженно поглядел на Чорохова,  ожидая,  что  тот  сейчас
взорвется.  К  его  удивлению,  никакого  взрыва  не  последовало.  Комдив
покрутил головой, точно ворот гимнастерки стал  ему  тесен,  усмехнулся  и
сказал:
   - Оказывается, ты из кулаков, майор, вот что я тебе скажу! Чего  ты  на
мою шею навязался? Лучше уж ехал бы себе в штаб фронта...
   - Теперь  не  могу,  товарищ  полковник,  не  имею  приказа,  -  сказал
Звягинцев, тоже усмехнувшись и уже чувствуя расположение к Чорохову.
   - Ишь ты какой дисциплинированный! -  проговорил  полковник.  -  Ладно,
владей своими машинами. Иди в штадив, ознакомься с планом обороны дивизии.
Бутылки дам. Только запомни: не устоишь, пропустишь немца  -  считай,  что
тебя уже нет на свете.  Понял?  Не  посмотрю,  что  ты  из  штаба  фронта.
Батальон-то мне придан. Значит, вместе с тобой.
   - Еще одно дело, товарищ полковник. На схемах, которые мы сдадим в  ваш
штаб,  помечен  участок,  где  заложены  тяжелые  фугасы.   Это   известно
командованию фронта.
   - Ну и что? - настороженно спросил Чорохов.
   - Дело в том, что взорвать эти фугасы можно только с помощью  особых...
ну, специальных средств с разрешения штаба фронта. Эти средства я с  собой
заберу. Новые фугасы  буду  закладывать.  Добавить  ничего  не  могу.  Вам
надлежит по этому вопросу связаться с командованием.
   - Ладно, свяжусь, - буркнул Чорохов. - Все?
   - Нет, товарищ полковник. Я ведь  вам  хорошо  оборудованное  предполье
сдаю.  А  какими  средствами  мне  новое  устанавливать?   Словом,   прошу
подбросить  несколько  сотен  мин.  Ну,  противотанковых,  штук  триста  -
четыреста.
   - Получишь двести, - недовольно сказал Чорохов.
   - Еще мне надо...
   - Все, майор! - решительно прервал его  Чорохов  и  ударил  ладонью  по
столу. - Кто кому придан? Батальон дивизии или наоборот? А теперь  -  иди.
Времени у тебя в обрез.
   ...Из комнаты начальника штаба дивизии до Звягинцева донеслись громкие,
возбужденные голоса. Клубы дыма устремились на него, как только он  открыл
дверь. Начальник штаба сидел за небольшим  письменным  столом,  окруженный
кольцом военных. Спиной к двери на краешке стула примостился Суровцев, над
ним, заглядывая в  разложенные  на  столе  карты,  нависал  очень  грузный
подполковник-танкист, объемом и ростом своим, пожалуй, превосходивший даже
Чорохова. По бокам стола, навалившись на  него  грудью,  сидели  еще  двое
военных.
   - Товарищ майор, - еще с порога обратился Звягинцев к начальнику штаба,
- согласно приказу генерала Пядышева, я остаюсь  с  батальоном.  Разрешите
принять участие в совещании.
   Он заметил, как радостно  посмотрел  на  него  Суровцев,  раскрыл  рот,
видимо  желая  что-то  сказать,  но  в  этот  момент  подполковник-танкист
выпрямился и, опережая и Суровцева и начальника штаба, воскликнул:
   - Послушайте, майор, это вы и есть тот человек, который  насажал  здесь
столько цветочков?
   Он говорил с каким-то странным,  едва  уловимым  нерусским  акцентом  и
слова произносил мягко, точно где-то в горле предварительно обкатывал их.
   - Какие цветочки? - недоуменно спросил Звягинцев, подходя к столу.
   - Я про  мины  говорю,  про  мины!  -  сказал  подполковник,  несколько
растягивая звук "и", отчего "мины" звучало у него, как  "миины",  и  ткнул
пальцем в лежащие на столе схемы минных полей. - Как же мои танки в  атаку
пойдут? Танк есть тяжелая машина, он не может танцевать польку на минах!
   - В минных полях имеются проходы, вполне достаточные для  ваших  машин,
товарищ подполковник.
   - Но где они, эти проходы, где?! - снова заговорил танкист.  -  Кто  их
нам будет указывать?
   - Но, товарищ Водак, -  с  упреком  проговорил  молчавший  до  сих  пор
Суровцев, - я ведь вам докладывал схемы минных полей и проходов!
   - Схема есть бумага, - не  унимался  танкист,  -  а  русская  пословица
говорит: "Хорошо писать бумагу, но надо думать про овраги, потому  что  по
ним надо ходить!" Нет, майор, - снова обратился  он  к  Звягинцеву,  -  вы
должны поехать в мой полк и подробно объяснить командирам машин, где  есть
опасные участки...
   "Что у него за акцент? - снова с любопытством подумал  Звягинцев.  -  И
фамилия какая-то странная..."
   - Было бы гораздо целесообразнее, товарищ подполковник, если бы  вы  со
своими командирами подъехали в наш батальон и посмотрели все на местности,
- сказал он.
   - Но мой полк еще не прибыл! - возразил подполковник. - А что, если ему
придется в бой вступить с ходу?
   - Ладно, товарищи, тихо! - вмешался наконец в разговор начальник штаба.
- Хочу в  связи  с  прибытием  майора  Звягинцева  повторить  задачу.  Вот
посмотрите, майор, участок, за который будет отвечать батальон Суровцева.
   И он, взяв лежащий на столе раздвинутый циркуль, упер его ножки  в  две
точки на карте.
   - Вы только взгляните, товарищ майор, -  жалобно  проговорил  Суровцев,
явно ища поддержки у Звягинцева, - ведь нам и  вправду  не  меньше  восьми
километров  отводят!  Чем  мы  их  держать  будем?  Шестью  пулеметами   и
карабинами? Легко сказать - "отвечать". А как?
   - А как, на месте у себя решишь, на то ты и комбат,  -  жестко  ответил
начштаба.
   - Простите, товарищ майор, - сказал Звягинцев с  тайной  надеждой,  что
здесь, в штабе, ему удастся выторговать то, что не удалось у  Чорохова,  -
участок следовало бы сократить, он непомерно растянут.
   - Я его, что ли, растянул? - повысил голос начштаба. - Вам уже известен
фронт нашей дивизии. Словом, за стык отвечаете головой. Идем дальше...
   Слушая бритоголового майора, Звягинцев  начал  теперь  глубже  понимать
замысел предстоящего боя. Формировалась маневренная группа  из  танкистов,
артиллеристов и пехотинцев. Ей предстояло  выдвинуться  далеко  вперед  от
главной полосы обороны, в зону минных полей, и там встретить немцев.
   Это был, безусловно, правильный замысел, и Звягинцев тотчас  же  оценил
его по достоинству.
   Однако было очевидно и другое: танки этого  Водака  еще  не  подошли  в
расположение дивизии, батарею орудий обещают прислать  лишь  "в  ближайшие
дни". А что будет, если немцы появятся завтра,  если  они  преодолеют  эти
десятки километров, отделяющие Псков от наших позиций, быстрее, чем  можно
предполагать?
   В таком случае батальону придется вести с ними  бой  лишь  собственными
силами...
   ...Уже наступал вечер, когда Звягинцев  и  Суровцев  выехали  из  штаба
дивизии. Ехали молча, поглощенные своими мыслями.
   Первым нарушил молчание Разговоров.
   - Разрешите  узнать,  товарищи  командиры,  -  не  поворачивая  головы,
обратился он к сидящим на заднем сиденье Звягинцеву и Суровцеву,  -  какая
же теперь у нас путевка будет? Дан  приказ  ему  на  запад  иль  в  другую
сторону?
   - А на юг, Разговоров, не хочешь? - угрюмо спросил Суровцев.
   - Что ж, можно, хотя для нас юг теперь не Сочи, - с готовностью ответил
Разговоров, помолчал немного и, понижая голос, спросил: - Неужто и  правда
Псков отдали? А? Или брешут ребята?
   - Гляди за дорогой, сержант, - строго оборвал его Звягинцев.
   "Трудная, очень трудная  ситуация...  -  думал  Звягинцев.  -  Пожалуй,
труднее нельзя себе и представить. Всего что угодно  можно  было  ожидать,
только  не  этого.  Удерживать  восьмикилометровый  фронт   силами   шести
пулеметов и карабинами!.. И к тому  же  имея  не  стрелковый,  а  саперный
батальон! Воображаю, какой нелепостью  выглядела  бы  подобная  задача  на
занятиях в инженерной академии. Шесть пулеметов...
   Все это так, - перебил себя Звягинцев, - но ведь ты же жаждал совершить
подвиг, проявить героизм! Рвался на фронт,  подавал  рапорты,  тешил  себя
дурацкими мечтами, что именно  ты  остановишь  немцев...  Ты  же  на  днях
клеймил того  лейтенанта  за  отступление.  Помнишь,  как  хвалился  перед
Королевым, что сумеешь умереть, не отступив...  Пожалуйста,  умри  -  есть
такая возможность! Только будет ли от этого толк? Немцев надо остановить -
вот главное...
   Итак, бутылки с зажигательной жидкостью я получил - нужно  будет  сразу
послать за ними машину. Бойцов не обучали обращению с этими бутылками.  Но
наука невелика - вроде гранат. Хоть бы пулеметов  было  побольше...  Самое
опасное - это танки. Надо готовиться к встрече с танками. Надо заманить их
на минные поля... Но эти поля предстоит еще заново создать!..
   Ну а потом? Ведь не  все  же  вражеские  машины  подорвутся,  наверняка
некоторые из  них  уцелеют  и  попытаются  прорвать  оборону.  Чем  мы  их
остановим? Пулеметами и бутылками? Вот если бы подоспели наши танки!"
   Он вспомнил того высокого подполковника с певучим акцентом и спросил:
   - Послушай, Суровцев, что это у него за акцент?
   - Что? Какой акцент? У кого? - удивленно переспросил капитан.
   - Ну, у этого подполковника. Танкиста. Он что, не русский, что ли?
   - Чех он, товарищ майор! - неожиданно откликнулся Разговоров.
   - Чех? - переспросил Звягинцев. - А ты что за лингвист такой? И  откуда
тут взяться чеху?
   - А мне  его  шофер  рассказал,  пока  вместе  у  штаба  стояли.  Самый
настоящий чех. Водак фамилия. Не ВодАк, а В`одак по-ихнему. Только он хоть
и чех, а наш. Тут, в  России,  говорят,  после  империалистической  корпус
какой-то чешский болтался. Беляки, одним словом. Так вот  этот  Водак  еще
тогда на нашу сторону перешел. В Красную Армию вступил, да так в  армии  и
остался. Он...
   - Ладно, ладно, - решил умерить его словоохотливость  Звягинцев,  -  не
привыкай заполнять анкету на старших командиров. Это в штабах делают.
   - Так это же невозможная для командира вещь, товарищ майор, от  солдата
свою биографию утаить! Боец всегда хочет иметь командира с биографией.  На
худой конец сам составит!
   - Что ж, ты и мне составил? - улыбнулся Звягинцев.
   - Биография ваша, по-моему, не сегодня-завтра начнется, - уже серьезным
тоном ответил Разговоров. - Вы думаете, я зря весь день у штаба  простоял?
Язык есть, уши. Близко немцы-то...
   - Ну и что у тебя на языке?
   - Хотелось бы вас спросить кое о чем, товарищ  майор,  -  тихо  ответил
Разговоров, - да  ведь  вы  поговорить  не  любитель.  А  мне  уж  фамилия
досталась такая...


   После короткого совещания комсостава, на котором Звягинцев  и  Суровцев
рассказали о новой задаче, поставленной перед батальоном в штабе  дивизии,
батальон спешно погрузился на машины и двинулся на  отведенный  ему  новый
участок.
   И хотя никто из батальона, кроме Звягинцева и Суровцева, не  побывал  в
штабе дивизии и никто, кроме них, не  знал,  чем  был  вызван  приказ,  по
которому саперы превращались в пехотинцев, тем не менее не было в эти часы
в батальоне бойца, который не понимал бы, что означает этот приказ.
   В течение всей этой ночи и следующего дня бойцы батальона устанавливали
новые минные поля, копали окопы, ходы сообщения и  щели  для  истребителей
танков.
   К счастью, в распоряжении Звягинцева осталось несколько управляемых  по
радио тяжелых фугасов, и теперь  их  заложили  на  восточном  фланге  того
нового участка, который оборудовал батальон.
   Пастухов ушел в роты. Он побывал в каждом взводе и беседовал с бойцами,
не выпуская из рук лопаты.
   Посланная в Лугу полуторка вернулась со взрывчаткой,  тремя  станковыми
пулеметами, ящиками с патронами и сотней бутылок с зажигательной смесью.
   "Еще бы несколько суток! - думал Звягинцев. - Зарыться в землю, обучить
батальон бою в обороне, дождаться подхода танков и артиллерии - вот тогда,
как говорил Чорохов, и "набить морду фашистам".
   Звягинцев решил отправиться на машине вперед, километров на двадцать  к
югу, чтобы осмотреть  рельеф  местности  -  те  естественные  препятствия,
которые придется преодолевать врагу.
   Солнце было в зените, когда Звягинцев выехал из расположения батальона.
   "Эмка", которую вел Разговоров, ехала по  проходу  в  минном  поле,  то
оседая, то подпрыгивая на ухабах, точно суденышко в штормовом море.
   Обернувшись, Звягинцев, к удивлению своему, увидел  на  заднем  сиденье
автомат "ППШ". Этого оружия  в  батальоне  не  было,  нужда  в  нем  всюду
ощущалась огромная, и Звягинцев изумленно спросил  Разговорова,  откуда  у
него автомат.
   - А что же, товарищ майор, зря, что ли, я в  дивизии  полдня  простоял?
Батальон же теперь на все виды довольствия в дивизии зачислен.
   - Но при чем тут автомат?
   - Как при чем? - пожал плечами Разговоров. - Раз на все  виды,  значит,
распишись в ведомости и получи.
   - Не морочь мне голову, сержант! Так-таки прямо пришел на склад и  тебе
выдали этот автомат?
   - Ну зачем "так-таки прямо", товарищ майор! К складу тоже проход нужен,
как в минном поле!
   - И кто же тебе этот проход показал?
   - Ну, кореш один оказался... Вместе когда-то голубей гоняли. Он мне еще
с того времени трех турманов задолжал.
   - А теперь автоматом расплатился?
   - Ну зачем вы так, товарищ майор? - обиженно протянул Разговоров. -  На
это оружие я имею право.  Как-никак  представителя  штаба  фронта  вожу  в
боевых условиях. Так и заявил.
   - И подействовало?
   - В общем-целом...
   Звягинцев усмехнулся и покачал головой.
   Машина миновала проход. Ехали молча. Звягинцев  внимательно  осматривал
местность, время от времени  переводя  взгляд  на  карту-двухкилометровку,
лежавшую у него на коленях.
   Несколько раз на пригорках он выходил из машины, чтобы оглядеться.  Все
было спокойно.
   Они въехали  в  какую-то  не  обозначенную  на  карте  деревеньку.  Она
состояла не более чем из десятка  дворов.  Все  избы  были  разрушены  или
сожжены дотла. Очевидно, вражеская авиация разбомбила деревню  "по  пути",
во время очередного налета на Лужские укрепления. Кое-где  еще  вспыхивали
короткие язычки огня.
   - Останови! - мрачно приказал Звягинцев Разговорову.
   Они оба вышли из машины и некоторое время безмолвно стояли на пепелище.
   Был тихий и жаркий  июльский  полдень,  светило  яркое  солнце,  где-то
стрекотали кузнечики, и казалось,  что  мир  и  спокойствие  окружают  это
кладбище.
   - Гады... гады фашистские, - тихо проговорил Разговоров.
   - Мы с ними сочтемся... -  сказал  Звягинцев,  и  голос  его  прозвучал
хрипло и жестко. - Ладно, сержант, поехали.
   Они проехали еще несколько  километров,  и  Звягинцев  снова  остановил
машину, чтобы проверить вязкость и глубину тянущегося справа болота.
   - Разворачивайся, Разговоров, - сказал он, - я пройду немного вперед, а
потом вернусь, и сразу поедем обратно.
   Звягинцев думал о том, какое количество танков и мотопехоты  противника
сможет одновременно продвигаться здесь. Он шел по краю  болота,  время  от
времени сапогом испытывая  топкость.  Он  решил  дойти  до  возвышавшегося
метрах  в  ста  отсюда  пригорка,  чтобы,  взобравшись  на   него,   снова
осмотреться.
   И тогда Звягинцев услышал глухой рокочущий металлический гул. Несколько
секунд он стоял неподвижно, стараясь определить, откуда доносится этот все
нарастающий гул, и вдруг увидел, как прямо перед ним, под углом к  вершине
пригорка, выползает орудийный ствол. Прошла секунда-другая,  и  показалась
башня танка.
   Люк танка был открыт, и над башней возвышались плечи и голова  человека
в черном шлеме.
   Какие-то мгновения Звягинцев стоял в оцепенении.
   И только когда танкист внезапно исчез и люк захлопнулся, до  Звягинцева
наконец дошло, что это немецкий танк и из него сейчас начнут стрелять.
   Пригибаясь к земле, петляя, он побежал обратно к машине.
   - Газуй,  газуй,  Разговоров!  -  громко,  срывающимся  голосом  кричал
Звягинцев.
   Но Разговоров,  подняв  капот  и  склонившись  над  работающим  мотором
автомашины, очевидно, не слышал ни его  голоса,  ни  гула  приближающегося
танка.
   - Разговоров! Сержант! - задыхаясь, снова крикнул Звягинцев,  и  в  это
мгновение раздался выстрел. Снаряд разорвался впереди, метрах в десяти  от
него. Звягинцев инстинктивно упал, прижался к земле  и  в  ту  же  секунду
услышал звук пулеметной очереди.
   Он вдавил голову в плечи и обхватил затылок  руками.  Пули  прострочили
землю где-то совсем рядом. Звягинцев снова вскочил, слыша, как  за  спиной
его все нарастает гул приближающегося танка, и увидел, что "эмка" идет ему
навстречу.  Машина  двигалась  задом,  левая  передняя   дверь   ее   была
полуоткрыта, и  оттуда  высунулся  Разговоров.  Снова  почти  одновременно
раздались выстрел и разрыв. Земляной смерч заслонил машину от  Звягинцева,
но Звягинцев сумел разглядеть, что "эмка"  невредима  и  находится  уже  в
нескольких шагах от него.
   Он сделал прыжок к машине, рванул заднюю дверь и  бросился  животом  на
сиденье. Уже ничего не видя, почувствовал, как машина резко  остановилась,
снова ощутил рывок...
   Разговоров, почти  лежа,  пряча  голову  за  спинку  сиденья  и  крепко
вцепившись руками в руль, гнал, не выбирая дороги, делая  резкие  повороты
то вправо, то влево.
   Снова  раздался  пушечный  выстрел,  машину  сильно  тряхнуло,  но  она
продолжала двигаться. Звягинцев заставил себя приподняться и посмотреть  в
заднее стекло. Он увидел, что танк находится метрах в ста позади, а  через
пригорок медленно переваливается второй.
   Звягинцев снова прижался лицом к сиденью и  в  ту  же  секунду  услышал
пулеметную очередь и звон разбитого стекла над головой...
   Машина резко качнулась  и,  точно  лишенная  управления,  запетляла  из
стороны в сторону.
   - Разговоров! - отчаянно крикнул, приподнимаясь, Звягинцев, убежденный,
что шофер ранен или убит. На него хлынул поток ветра - переднее  и  заднее
стекла машины были выбиты.
   Разговоров по-прежнему полулежал на переднем сиденье,  не  выпуская  из
рук руля.
   -  Разговоров!  -  снова  крикнул  Звягинцев  и,  перегнувшись  вперед,
вцепился руками в его плечи.
   - Ни хрена! Жив Разговоров! - хрипло крикнул в ответ, не  меняя  своего
положения, шофер.
   "Что же я ничего не делаю! - промелькнуло в сознании Звягинцева. - Надо
стрелять, стрелять!"
   Он схватил упавший с сиденья на пол кабины автомат, выставил его  ствол
в разбитое стекло и нажал спуск. Он не сознавал всей нелепости стрельбы из
автомата по танку, даже не слышал звука выстрелов, только чувствовал,  как
дрожит в руках автомат, захлебываясь очередями.
   "Эмку" бросало из стороны в сторону, она  дрожала  и  подпрыгивала,  но
Звягинцеву казалось, что он видит смотровую щель в  башне  танка  и  может
забить ее свинцом.
   Патроны в диске кончились.
   Отбросив автомат, Звягинцев огляделся  и  заметил,  что  слева  тянется
маленькая, полувысохшая речка.
   - Лево руля, давай лево руля! - крикнул Звягинцев.
   Разговоров резко повернул руль. Там, где только что находилась  машина,
землю вспорола пулеметная очередь. В  следующую  минуту  Звягинцева  опять
тряхнуло, он ударился головой о потолок кабины, а машина съехала,  вернее,
сползла по склону боком к воде.
   - Газуй по речке! - крикнул он.
   Речка была настолько мелкой, что вода не покрывала  и  половину  колес.
"Эмка" мчалась, вздымая по обе стороны веера водяной пыли.
   Танки как будто отстали.
   Минут десять они ехали молча. Наконец Разговоров выпрямился на сиденье,
обернулся к Звягинцеву и спросил:
   - Живы, товарищ майор, не ранило?
   - Все в порядке, друг, - ответил  Звягинцев,  стараясь  унять  дрожь  в
коленях и заставить свой  голос  звучать  спокойно.  -  Теперь  газуй,  не
сбавляй хода! Если они подойдут к берегу, то сверху расстреляют  нас,  как
на стрельбище.
   - Ну-у, это еще бабушка  надвое  сказала!  -  с  какой-то  исступленной
лихостью ответил Разговоров. - Нам бы теперь вон до той рощи доскочить...
   Звягинцев  посмотрел  туда,  куда  кивнул  Разговоров,  и  увидел,  что
примерно в километре от них почти вплотную  к  правому  берегу  подступают
деревья.
   На мгновение у него мелькнула мысль: может, бросить  машину,  выбраться
на берег и ползком и перебежками добираться до рощи?
   Нет, этого делать нельзя, тут же решил он. Ведь эти танки  -  разведка!
Их выслали осмотреть местность. Танкисты вернутся,  доложат,  что  впереди
нет советских войск и, следовательно, путь  на  север  свободен!  И  тогда
немцы, уже не соблюдая предосторожностей, ринутся вперед.
   Необходимо как можно скорее добраться  до  батальона,  предупредить  об
опасности!
   Машина поравнялась с рощей. Разговоров повернул руль вправо, пытаясь  с
ходу въехать на песчаный берег, но колеса  забуксовали.  Разговоров  подал
машину назад и снова попытался выехать наверх, но опять безрезультатно.
   - Подсобите, товарищ майор! - с отчаянием крикнул  Разговоров.  -  Если
они нас тут на подъеме захватят...
   Он не договорил,  потому  что  Звягинцев  уже  выскочил  из  машины  и,
упираясь руками в багажник, стал толкать ее на берег.
   Но тщетно. Едва достигнув середины подъема, машина скатывалась обратно.
Откуда-то сверху снова донесся гул танковых моторов.
   - Идут гады, идут! - крикнул Разговоров. -  Толкнем  еще  раз,  товарищ
майор! Не дадимся гадам!
   Может, именно такого отчаянного усилия  не  хватало  машине  для  того,
чтобы выбраться на берег, но на этот раз "эмка" легко пошла вверх и  через
несколько мгновений оказалась на берегу.
   - Садитесь, товарищ майор, быстрее! - крикнул Разговоров.
   Звягинцев вскочил в машину. В заднее разбитое окно  он  видел,  как  по
противоположной стороне речки,  метрах  в  двухстах  от  берега,  медленно
ползут все те же два немецких танка. Их люки были закрыты.  Машину  немцы,
видимо, не заметили.
   Въехав в лес, Разговоров резко затормозил и выключил зажигание.
   -  Все,  товарищ  майор.  Ушли!  Куда  нам  теперь?  Вы  уж  по   карте
определяйте, куда дальше ехать, а я пока карету осмотрю.
   Он вылез из кабины.
   "Ехать, ехать, надо ехать! - стучало в висках Звягинцева. -  Необходимо
как можно скорее предупредить батальон. Ведь там никто не знает, что немцы
так близко!"
   Нервничая, он вытащил из планшета карту, посмотрел на  компас.  В  двух
километрах восточное этой рощи должна быть проселочная дорога,  ведущая  к
рубежу  батальона.  Однако  выехать  из  рощи  и  двигаться  вдоль  берега
невозможно, пока но уйдут те танки...
   Звягинцев сделал несколько шагов к опушке. К радости своей, он  увидел,
что танки повернули на юг. Он подождал, пока они отошли метров на пятьсот,
вернулся к "эмке" и решительно сказал:
   - Едем! Танки ушли.
   Разговоров поглядел на Звягинцева, покачал головой и сказал:
   - Двенадцать пробоин в правое крыло - в  решето.  -  Он  снова  покачал
головой, усмехнулся и добавил: -  Все-таки  есть  на  свете  бог,  товарищ
майор!
   - При чем тут бог?
   - А как же! Ни одной дырки в бензобаке, радиатор не течет, и вся резина
цела. Чудеса?
   - Потом будешь чудеса подсчитывать, Разговоров, - сказал  Звягинцев,  -
надо ехать!
   - Нет, вы поглядите, - не унимался тот, - ведь пули-то навылет  прошли!
Прямиком через заднее стекло - в ветровое. И не задело. Ни вас,  ни  меня!
Заговоренные мы с вами, товарищ майор!
   Разговоров  был  еще  в  состоянии  того  нервного  опьянения,  которое
овладевает  человеком,  только  что  избежавшим  смерти.  Обходя   машину,
осматривая пробоины от пуль и осколков, он говорил и говорил без умолку.
   - Кончайте, Разговоров, надо ехать! - сказал Звягинцев гораздо  суше  и
строже, чем ему самому хотелось.
   Сержант посмотрел на  него  удивленно,  как-то  сразу  сник  и  ответил
понуро:
   - Что ж, ехать так ехать. Садитесь в машину, товарищ майор.
   Звягинцев закусил губу. "Ведь он меня спас, ему я  обязан  жизнью!  Он,
молодой, необстрелянный боец, мог растеряться больше, чем я, а он спас нас
обоих..."
   Разговоров осторожно вел машину, молчал. Звягинцев видел его  розоватое
ухо с пухлой, как у ребенка, мочкой, косой, по моде подстриженный висок.
   "Милый ты, дорогой мой парень! - думал Звягинцев. - Мне бы обнять тебя,
расцеловать..."
   Он посмотрел на часы. Было  без  четверти  два.  Постарался  вспомнить,
сколько времени прошло с тех  пор,  как  он  увидел  переваливающий  через
пригорок танк. Но не смог.
   - Прибавь скорость, сержант, быстрее давай, быстрее! - проговорил он.
   Разговоров слегка пожал плечами и ничего не ответил.
   "Наверное, думает, что трушу, -  невесело  подумал  Звягинцев.  -  А  и
верно, испугался же я..."
   ...Подъехав  к  проходу  в  минном  поле,  Разговоров  впервые   снизил
скорость.
   - Ну, вот и добрались, товарищ майор.
   Следом за Звягинцевым он вышел из машины, окинул ее печальным взглядом:
   - Куда ж мне теперь ее? Тут ведь варить и  латать  на  два  дня  полных
работы.
   - Поедешь в тыл дивизии. Там  починят.  Я  записку  напишу,  -  ответил
Звягинцев.
   - В ты-ыл? - протянул Разговоров. - Да что вы! Мы ей в батальоне своими
средствами ремонт дадим. Разве можно в тыл, товарищ майор? А если батальон
опять переместят? Тогда вам ни меня, ни машины не увидеть.  А  без  машины
вам нельзя. Хоть какой-никакой, но автомобиль. Шофера себе  вы  и  другого
найти можете, я понимаю. А вот без машины...
   Звягинцев почувствовал, что у него сдавило горло.
   - Слушай, друг, - тихо сказал он, - ты знаешь, что жизнь мне спас?
   - Что вы! - с каким-то испугом проговорил  Разговоров.  -  Да  что  вы,
товарищ майор! Тоже скажете! Я ведь свою-то тоже  спасал,  это  уж  все  к
одному.
   Он засопел и стал смотреть куда-то в сторону.
   - Ладно, - сказал Звягинцев. - Не забуду. Дал бы я тебе  сутки  отдыха,
мог бы в Ленинград сгонять, своих повидать... И я бы тебя попросил  заодно
в один дом заглянуть. Но нельзя. Бой скоро, Разговоров. Может,  через  два
часа, а может, и раньше. Скоро бой...



8

   Советским войскам не удалось остановить немцев и после  того,  как  был
сдан Псков.
   Десятого июля 4-я танковая группа генерал-полковника Хепнера, состоящая
из двух моторизованных корпусов, одним из которых командовал  генерал  фон
Манштейн, а другим - генерал Рейнхардт, сломив  сопротивление  11-й  армии
Северо-Западного фронта, прорвалась в Ленинградскую область.
   По  убеждению  генерал-фельдмаршала  фон   Лееба,   никаких   серьезных
препятствий для последнего броска к  Ленинграду  больше  не  существовало.
Хотя из донесений разведки фельдмаршал знал, что русские  спешно  возводят
оборонительные рубежи на реке Луге,  он  не  допускал  и  мысли,  что  эти
наскоро построенные, в основном силами гражданского населения,  укрепления
могут явиться преградой на пути группы армии "Север".
   Фон Лееб сосредоточил главный удар на центральном  направлении,  видимо
считая, что самым легким путем к Ленинграду является путь кратчайший -  от
Пскова через город Лугу...


   Двенадцатого июля во второй половине дня, через несколько  часов  после
того, как вернувшийся в батальон  Звягинцев  известил  штаб  дивизии,  что
обнаружил неприятельскую разведку в двадцати километрах от своего  участка
обороны, первые немецкие танки появились перед его  участком  -  несколько
черных точек, быстро увеличивающихся в размерах.  Звягинцев,  находившийся
на своем наблюдательном пункте, насчитал  восемь  машин,  а  за  ними  три
бронетранспортера с пехотой.
   По телефону он сообщил об этом Суровцеву на командный пункт батальона.
   Все было готово к бою. Саперы, ставшие стрелками, уже  занимали  окопы,
пулеметчики - свои позиции, истребители танков - щели и различные засады.
   Танки шли клином, быстро вырастая в размерах. Гул их  моторов  был  уже
слышен в расположении батальона.
   Звягинцев напряженно  смотрел  в  бинокль.  Не  более  двух  километров
отделяло головной танк  от  ближайшего  минного  поля.  Люки  танков  были
открыты  -  очевидно,  немцы  ожидали  встретить  советские  войска   лишь
непосредственно у Лужских оборонительных укреплений.
   В  бинокль  Звягинцев  разглядел  одного   из   танкистов,   наполовину
высунувшегося из головной машины. Опершись руками о борт люка, без  шлема,
в черном комбинезоне, он глядел вперед, ветер раздувал его светлые волосы,
и Звягинцеву казалось,  что  немец  улыбается  то  ли  брезгливой,  то  ли
самодовольной улыбкой.
   И на какое-то мгновение Звягинцеву почудилось, что, так же как он четко
видит немца, так и немец видит его и именно  ему,  Звягинцеву,  адресована
эта торжествующе победная улыбка.
   И  Звягинцеву  неудержимо  захотелось  нанести  скорей  удар  по  этому
надменному,  торжествующему  лицу,  сбить,  смести  подлую,  презрительную
ухмылку.
   Он опустил бинокль и приказал укрывшемуся рядом связисту соединить  его
с  Суровцевым.  Он  уже  готов  был  крикнуть:  "Прикажи  дать  пулеметную
очередь!" - но тут же опомнился и поспешно сказал:
   - Не  стрелять,  Суровцев!  Повтори  приказание  командирам  рот  -  не
стрелять!
   И  хотя  о  том,  чтобы  не  открывать  огонь,  пока  танки  не  начнут
подрываться  на  минных  полях,  было  условлено  заранее,  тем  не  менее
Звягинцев, только повторив приказание, обрел  внутреннее  спокойствие:  он
сам чуть не сорвал свой же план боя.
   Головной танк по-прежнему шел несколько впереди остальных.  Уже  только
сотни метров отделяли его от взорванного участка дороги, объезды  которого
по обе стороны были минированы.
   Звягинцев напряженно смотрел в бинокль  -  попадется  ли  этот  танк  в
ловушку, или его командир разгадает опасность? Тогда этот проклятый  немец
вызовет по радио саперов,  которые,  несомненно,  следуют  где-то  близко,
наверное на бронетранспортерах.
   Это было бы самым худшим  для  батальона:  огнем  по  саперам  придется
раньше времени обнаружить себя, танки прекратят  движение,  развернутся  и
откроют огонь из  пушек  и  пулеметов.  Разве  смогут  шесть  пулеметов  и
карабины,  которыми  располагает  батальон,  противостоять  огню  и  броне
немцев?..
   Головной танк продолжал идти, не замедляя хода.
   "Иди, иди, еще пятьдесят метров,  еще  тридцать!"  -  беззвучно  шептал
Звягинцев. Если бы он верил в бога, то, вероятно,  молил  бы  его  внушить
экипажу танка продолжать движение.
   "Иди, ничего не бойся, - мысленно убеждал он немца. - Ты же видишь: все
тихо, спокойно, никто  не  стреляет,  ну  что  тебе  стоит  объехать  этот
взорванный участок, здесь не может быть никакой ловушки, все так похоже на
обыкновенную воронку от твоей же, немецкой бомбы..."
   Звягинцеву даже казалось, что те, кто находился  в  танке,  подчиняются
его воле: танк шел, точно  на  параде...  Несколько  метров  отделяли  его
теперь от подорванного участка  дороги...  Несомненно,  немец  уже  увидел
препятствие на пути. Теперь все зависит от того, какое он примет решение.
   И в эту  минуту  головной  танк  остановился.  Остальные  же  машины  и
следующие за ними бронетранспортеры продолжали движение.
   Но головной танк застыл.
   Белесый немец выбрался из люка. Высокий, туго перетянутый ремнем поверх
комбинезона, он стоял на танковой броне, внимательно оглядывая  взорванный
участок дороги.
   Сейчас он представлял собою прекрасную  мишень  -  не  только  снайпер,
любой посредственный  стрелок  мог  бы  снять  его  первым  же  выстрелом.
Звягинцев со страхом подумал, что у кого-либо из бойцов не выдержат нервы.
   - Не стрелять,  только  не  стрелять!  -  вслух,  с  мольбой  в  голосе
проговорил он, хотя никто, кроме связиста, не мог его услышать, и повторил
уже про себя: "Дорогие мои, хорошие, только не стрелять!.."
   Через минуту  немец  опустил  ногу  в  люк,  держась  за  края  руками,
перекинул вторую ногу и скрылся в танке.
   "Что он сейчас делает? - мучительно старался  догадаться  Звягинцев.  -
Приказывает стрелку-радисту вызвать саперов?"
   Но то  ли  потому,  что  взорванные  участки  дороги  и  в  самом  деле
показались немцам воронками от авиабомб, то ли их обманула царящая  вокруг
тишина, но так или иначе танк с урчанием подался назад, снова остановился,
и в следующую секунду Звягинцев, задыхаясь от охватившего  его  радостного
волнения,  увидел,  что  гусеницы  танка  медленно  поворачиваются  и   он
направляется в объезд.
   Раздался взрыв.
   Завеса земли и пыли заслонила от Звягинцева немецкий танк. И тут же  ее
прорезало пламя разрыва.
   Звягинцев видел, как танк грузно,  точно  внезапно  ослепшее  чудовище,
разворачивается на одной гусенице. И в тот же  момент  раздался  еще  один
взрыв, затем второй и третий - это подорвались на минах еще три подошедших
вплотную танка.
   Опять их прикрыла медленно  оседающая  стена  земли  и  пыли,  а  потом
Звягинцев и без бинокля увидел, что из люков выскакивают  черные  фигурки,
падают, ползут по опаленной  траве,  вскакивают  и  снова,  то  падая,  то
поднимаясь, бегут назад, к остановившимся за танками бронетранспортерам. С
них уже спрыгивали солдаты.
   Раздались частые ружейные выстрелы, и застрекотали  пулеметы:  батальон
открыл огонь.
   Разом  все  изменилось.  Давящая  тишина,  нарушаемая  до  этого   лишь
однотонным гудением танковых моторов, разорвалась.  Поначалу  слышны  были
только частые ружейные выстрелы и пулеметные очереди, но  через  несколько
минут их стали заглушать разрывы снарядов - это еще не подошедшие к минным
полям танки открыли ответный огонь из пушек.
   Вначале  немцы  явно  били  наугад,  по  невидимым  целям,  чтобы  дать
возможность своей  пехоте,  покинувшей  бронетранспортеры,  занять  боевые
позиции.
   Но скоро снаряды стали рваться  и  непосредственно  в  боевых  порядках
батальона. Звягинцев решил перейти  из  окопа  в  отрытый  под  бруствером
блиндаж. За ним побежал и связист.
   Прильнув к окуляру окопного  перископа,  Звягинцев  понял,  что  первое
замешательство  у  противника   прошло.   Танки   теперь   не   двигались.
Остановившись,  они  вели  огонь  из  пушек  и  пулеметов,  а  позади  них
накапливалась пехота.
   "Пушки, пушки! - с горечью подумал Звягинцев.  -  Если  бы  иметь  хоть
несколько противотанковых орудий!"
   Солдаты в серо-зеленых  мундирах  с  автоматами  в  руках  приближались
короткими перебежками.
   "Ну нет, так просто они  не  пройдут",  -  со  злобным  удовлетворением
подумал Звягинцев.
   - Комбата мне! - бросил он связисту и через мгновение, схватив  тяжелую
трубку полевого телефона, услышал хриплый голос капитана.
   - Как дела, Суровцев? -  крикнул  Звягинцев  и,  не  дожидаясь  ответа,
продолжал: - Прикажи, чтобы экономили боеприпасы! Пусти пехоту  на  минное
поле, слышишь?
   В эту минуту он забыл о коде,  об  условных  наименованиях  противника,
мин, пулеметов и карабинов.
   - Ясно, товарищ майор! - крикнул в ответ Суровцев так громко, точно  не
доверял телефону и хотел, чтобы Звягинцев услышал его непосредственно. - Я
прикажу закрыть проходы, иначе они их нащупают!
   - Ни в коем случае! - оборвал его Звягинцев. - Как пройдет этот  Водак,
если подоспеет?
   - А где он, этот чертов Водак, где?! - прокричал в трубку Суровцев.
   - Следи за левым флангом! - прервал его Звягинцев. Он снова прильнул  к
перископу и увидел, что два танка повернули на восток и пошли  параллельно
позициям батальона.
   Это было то,  чего  боялся  Звягинцев.  Там,  в  считанных  километрах,
находился тот самый сейчас оголенный  стык  с  флангом  дивизии  народного
ополчения, беречь который пуще зеницы ока приказывал ему Чорохов.
   Правда, на левом фланге  батальона  были  установлены  тяжелые  фугасы,
управляемые из подвижной радиостанции, укрытой в роще, километрах  в  трех
северо-восточнее КП батальона.
   Но попадут ли немецкие танки на это поле или будут двигаться дальше  на
восток и, нащупав плохо защищенный стык, попытаются выйти в тылы батальона
и ополченцев, миновав главную ловушку?
   - Сообщи комбату, что я пошел обратно на свой НП! Оттуда лучше видно! -
крикнул он связисту,  выскочил  из  блиндажа  и  по  ходу  сообщения  стал
пробираться к пригорку.
   Грохнуло где-то  совсем  рядом,  Звягинцева  слегка  ударило  о  стенку
взрывной волной, но он, пригнувшись, побежал дальше.
   О том, что его могут убить, Звягинцев просто не успевал думать. Все его
мысли сосредоточились на одном: куда пойдут немецкие танки? Добежав до НП,
Звягинцев схватился за бинокль, но тут же опустил его. Простым глазом было
хорошо видно,  что  уже  четыре  танка  движутся  на  восток.  Три  других
продолжают вести непрерывный огонь по позициям батальона.
   И еще Звягинцев увидел, что немецкие солдаты, используя подбитые  танки
как прикрытие, начинают копошиться на  минных  полях.  Это,  видимо,  были
саперы.
   "А потом они снова ударят, - подумал Звягинцев, - и ударят одновременно
- в центре и с левого фланга. Сознает ли это Суровцев?..  Разгадал  ли  он
намерения немцев?"
   Он решил немедленно идти на командный пункт, к Суровцеву.
   ...Командный пункт батальона располагался всего в  пятистах  метрах  от
наблюдательного пункта Звягинцева, но  отрытых  ходов  сообщения  туда  не
было, и значительную часть пути Звягинцеву  пришлось  бежать  по  открытой
местности.
   Неожиданно он услышал за собой  чей-то  топот  и,  обернувшись,  увидел
Разговорова, бегущего за ним с автоматом в руках. И в этот  момент  фонтан
земли разделил их. Свиста и разрыва снаряда Звягинцев,  кажется,  даже  не
слышал.  Он  очнулся  через  мгновение,  когда  Разговоров  схватил   его,
лежащего, за плечи и, с силой повернув к себе, крикнул:
   - Живы, товарищ майор?
   - Что ты здесь делаешь? - удивленно  спросил  Звягинцев,  поднимаясь  и
вытирая землю с лица.
   - Получил приказание быть при вас, - задыхаясь, произнес Разговоров.
   - Чье приказание?
   - Еще снаряд, ложись! - вместо ответа крикнул Разговоров.
   Снова падая, Звягинцев услышал на  этот  раз  резкий  свист  снаряда  и
разрыв.
   Взрывной волной ему заложило уши. Вскочив, он увидел, что сержант  тоже
на ногах и что-то говорит, но Звягинцев не слышал ни слова.
   - Быстро вперед! - крикнул он, уже не спрашивая Разговорова, зачем и по
чьему приказу он находится здесь.
   Когда они ввалились в блиндаж, где располагался Суровцев, тот сидел  на
узких нарах,  прижимал  к  уху  телефонную  трубку,  указательным  пальцем
зажимал другое ухо и истошно кричал:
   - Нету! Никакого Водака здесь нету! Не видел я его бочек, ни одной!.. И
примусов никаких нету!
   Несколько мгновений он слушал, потом снова закричал в трубку:
   - Сам знаю, что держаться, а чем? Чем, спрашиваю?! Ладно, сам знаю, что
у меня позади!
   Он бросил трубку связисту, который сидел на нарах, по-восточному поджав
под себя ноги, и только тут заметил Звягинцева.
   - Товарищ майор, - сказал он так же громко, как говорил по телефону,  -
из штадива сообщают, что танки этого чеха из дивизии вышли.  А  батарея  -
сами не знают, куда запропастилась. А танки, говорят, скоро подойдут.  Как
будто немцы их ждать будут!
   Голос Суровцева был сиплым, резким и каким-то остервенелым.
   - Потери большие? - торопливо спросил Звягинцев. -  До  подхода  танков
продержимся?
   - Не считал, не знаю, только...
   В этот момент раздался звук телефонного зуммера. Суровцев вырвал трубку
из рук связиста и крикнул:
   -  Первый  слушает...  Знаю,  все  равно  держись!  Скоро  наши   бочки
подвезут... Танки, танки подойдут скоро... А я говорю, держись,  Ленинград
за тобой... Ну и хорошо, что сам знаешь, значит, держись!..
   Он бросил трубку, вытер пот со лба рукавом гимнастерки и  повернулся  к
Звягинцеву:
   - Командир третьей роты звонит. Говорит, танки накапливаются...
   - Связь с рацией в порядке? - поспешно спросил Звягинцев, имея  в  виду
автофургон, укрытый в роще.
   -  Полчаса  назад  звонил,  ждут  команды.  Рахметов,  вызови  еще  раз
"Автобус"! - приказал он сидевшему на нарах связисту.
   - Слушай, Суровцев, - подходя к нему вплотную, сказал Звягинцев, - если
их танки окажутся  на  фугасах,  -  это  наше  счастье.  Еще  раз  прикажи
командиру третьей не прозевать, доложить, если они там соберутся. Тогда мы
их... ахнем.
   -  "Роза",  "Роза".  "Зарю"  вызывают,  первый  требует,  будь  хороший
человек, быстро дай, - вполголоса говорил,  держа  обеими  руками  трубку,
связист.
   - А меня сейчас и середина беспокоит, -  сипло  выговорил  Суровцев.  -
Если тут танки прорвутся...
   - Не можем мы их пропустить, Суровцев! - Голос у Звягинцева от волнения
тоже стал каким-то сиплым. - Где Пастухов?
   - Во второй роте. Он туда ушел, как только немецкие саперы  вылезли  на
минное поле. Недавно звонил, говорит, положение трудное.
   -  Надо  продержаться,  пока...  -  Звягинцев  умолк  и  повернулся   к
телефонисту: - Ну что, есть связь с рацией?
   Связист долго крутил ручку телефона, потом дул в трубку, опять  крутил,
уже ожесточенно, нагнувшись над аппаратом.
   Наконец поднял голову, положил на нары трубку и неуверенно, точно боясь
собственной догадки, сказал:
   - Нет связи, товарищ майор! Не иначе где-то осколком  перебило.  Совсем
тихо... Такое дело... Молчит "Автобус".
   - Суровцев, -  хватая  капитана  за  плечо,  крикнул  Звягинцев,  -  ты
понимаешь, чем это грозит?! Немедленно восстанавливай связь с "Автобусом".
Пошли кого хочешь, но  сейчас  же,  немедленно,  иначе  танки  пройдут  по
фугасам, как по ковру!
   - Я пойду, товарищ майор! - раздался голос  тихо  стоявшего  у  дверной
притолоки Разговорова. - Я знаю, где "Автобус" с рацией: он в Круглой роще
спрятан. И какой провод туда протянут, знаю!
   Звягинцеву хотелось выругаться - уже не от злости, а от радости.
   - Беги, сержант, беги! - скомандовал он. - От этого сейчас все зависит,
понимаешь?
   Разговоров исчез, будто его ветром унесло.
   - Вдвоем нам здесь незачем быть, -  сказал  Звягинцев  Суровцеву.  -  Я
пойду во вторую. Будем держать связь.


   Добравшись до участка второй роты, Звягинцев увидел, что положение  там
тяжелейшее.
   Командира роты на своем месте  он  не  застал.  В  его  окопчике  лежал
младший политрук, и санитар торопливо перевязывал ему окровавленное плечо.
   Пробежав вперед, туда, где залегли бойцы, Звягинцев увидел, что один из
вражеских тупорылых танков, ведя  огонь  то  из  пушки,  то  из  пулемета,
медленно продвигается вперед, по уже  разминированному  участку,  подминая
под себя кустарник, колья, мотки колючей проволоки.
   Он спрыгнул в окоп, рядом с пулеметчиком. Боец повернул к нему  голову,
не отрываясь от дрожавших рукояток пулемета. Звягинцев машинально отметил,
что лицо его черно от грязи, смешанной с потом.
   - В щель бей, в смотровую щель! - истошно крикнул Звягинцев.
   Танк приближался.  Не  отдавая  себе  отчета,  почему  он  это  делает,
Звягинцев оттолкнул пулеметчика, перехватил рукоятки и  стал  вести  огонь
сам, стремясь лопасть в смотровую щель.
   Он даже слышал, как шквал пуль барабанит по броне.  Но  танк  неумолимо
приближался.
   И вдруг Звягинцев почувствовал, что пулемет мертв и  он  уже  бесцельно
жмет на гашетку.
   Второй номер расчета -  молодой  боец,  тоже  с  черным  лицом,  хрипло
крикнул над ухом Звягинцева:
   - Все, товарищ майор! - и показал на груду пустых пулеметных лент.
   Танк был уже метрах в пятнадцати от окопа.
   Звягинцев смотрел на танк снизу,  и  ему  казалось,  что  гусеницы  его
огромны, еще минута-другая, и они нависнут над окопом.
   И вдруг он увидел, как кто-то вблизи, поднявшись  из  щели,  швырнул  в
танк бутылку. Но не добросил. То ли потому, что до танка было  далеко,  то
ли у бойца не хватило сил, но бутылка просто покатилась по земле.  В  этот
момент наперерез танку метнулся еще кто-то, подхватил с земли бутылку и  с
расстояния уже нескольких шагов, с силой размахнувшись, швырнул ее прямо в
смотровую щель и, рывком бросившись в сторону, упал на землю.
   По танку побежали струйки пламени.  Он  словно  споткнулся,  мотор  его
затих. Казалось, что огонь прилип к броне, вцепился в нее, он уже  охватил
весь танк.
   С лязгом откинулся люк. Сначала оттуда повалил дым с язычками  пламени,
потом выскочили солдаты. Они кричали, махали руками,  катались  по  земле,
пытаясь сбить огонь с загоревшихся комбинезонов.
   Звягинцев, опомнившись, увидел, что человек, бросивший в танк  бутылку,
бежит обратно, прямо на окоп пулеметчиков.
   "Да ведь это Пастухов!" - мелькнуло в его сознании.
   - Сюда,  Пастухов,  сюда!  -  отчаянно  крикнул  Звягинцев,  наполовину
высовываясь из окопа.
   Старший политрук спрыгнул, вернее, свалился в  окоп,  тяжело  дыша.  Но
сразу приподнялся, встал в окопе во весь рост  и,  грозя  черным  кулаком,
закричал:
   - Горит! Горит, сволочь!
   Он стоял, пошатываясь, точно пьяный, в  растерзанной  гимнастерке,  пот
струился по его лицу, смешиваясь с жидкой грязью, рядом взвизгивали  пули,
а он стоял и продолжал кричать:
   - Смотрите! Товарищи! Горит! От бутылки  горит,  сволочь!  Смотрите!  И
фашисты, сволочи, горят!
   Звягинцев силой заставил Пастухова пригнуться. Он увидел,  что  на  них
движутся еще два танка.
   И в этот момент откуда-то слева донесся  грохот.  Казалось,  взорвались
одновременно десятки снарядов и  бомб  и  земля,  дрогнув,  сдвинулась  со
своего места.
   Поняв, что Разговоров восстановил связь с рацией,  что  немецкие  танки
попали-таки на фугасы, Звягинцев схватил болтающийся на  груди  бинокль  и
поднял его к глазам. В покрытые пылью окуляры ничего не было видно. Он  со
злостью отбросил бинокль и вылез  на  бруствер,  пытаясь  разглядеть  хоть
что-нибудь.
   Километрах в полутора слева оседала туча из земли и дыма.
   А потом стало тихо. На обеих сторонах поля прекратилась стрельба.
   Возможно, в эти минуты  немцам  показалось,  что  сама  чужая  для  них
русская земля вступила в бой и поглотила их танки.
   Звягинцев  почувствовал  огромное  облегчение,   почти   счастье.   Ему
показалось, что  мощные  взрывы  тяжелых  фугасов  решили  исход  боя.  На
мгновение он забыл о тех двух немецких  танках,  которые  медленно,  точно
ощупывая каждый клочок земли, но неуклонно приближались к окопам.
   Но когда Звягинцев снова посмотрел вперед, он увидел не только эти  два
танка. Он увидел, как от линии горизонта отделилось еще  несколько  черных
точек, и понял, что гитлеровцы решили любыми средствами  смять,  сокрушить
препятствие, столь неожиданно возникшее на их пути.
   Несомненно, немцы разгадали, что основную надежду  оборонявшаяся  здесь
советская часть возлагала на минные поля. Ведь стрельба велась  только  из
пулеметов и карабинов, значит, артиллерийских орудий на этом участке  нет.
И немцы решили идти на штурм.
   Звягинцев не сомневался, что батальон не отступит, что  если  вражеские
танки пройдут, то только по трупам бойцов.
   Но, глядя на приближающиеся танки,  он  мучительно  думал  о  том,  что
позади, до главных Лужских укреплений, нет других войск  и  что,  раздавив
своими  гусеницами  пулеметные  гнезда,   пройдя   над   окопами   бойцов,
вооруженных  лишь  карабинами,  танки  немцев  выйдут  в  тыл  чороховской
дивизии.
   "Что делать?!" - стучало в мозгу Звягинцева. Он не боялся  смерти,  это
казалось ему маловажным по сравнению с тем, что произойдет после того, как
его уже не будет на свете.
   - Пастухов! - крикнул он, хотя  старший  политрук  стоял  рядом,  почти
касаясь его своим плечом. - Оставайся здесь, я - за бутылками.
   Он выскочил из окопа и, пригибаясь, не глядя на танки, которые  были  в
ста метрах, побежал к ближайшему окопу.
   Спрыгнув в него, он с радостью увидел, что там на дне лежат  бутылки  с
горючей жидкостью. Он тотчас же вскочил на ноги, но тут же был придавлен к
земле сильной рукой бойца.
   - Сейчас палить из пулеметов начнут! - хрипло прокричал тот.
   - Слушай, друг, - крикнул  Звягинцев,  -  там  слева  в  окопе  старший
политрук, доставь ему тройку бутылок, быстро!
   Ни слова не говоря, боец выскочил из окопа. На дне оставалась еще  пара
бутылок.
   Звягинцев  схватил  одну  из  них,  плотно   сжал   стеклянное   горло,
почувствовал в руке тяжесть и внезапно ощутил спокойствие.
   Он почувствовал себя так, точно сжимал в руке  грозное,  всесокрушающее
оружие,  делающее  его  могучим  и  неуязвимым.  Стиснув  зубы,  он   ждал
приближения танков.
   "Ближе,  ближе!"  -  повторял  он,  думая  только  о  том,  как  бы  не
промахнуться, когда через три,  две,  одну  минуту  выскочит  из  окопа  и
кинется навстречу танкам. А может быть,  лучше  ждать  здесь,  бросить  из
окопа?
   И в этот момент он услышал артиллерийский выстрел. Где-то в стороне  от
надвигающихся танков взметнулась земля, раздался разрыв.
   "Что это? Кто стреляет? Откуда?" - пронеслось в его мыслях.
   И снова раздался взрыв. На этот раз взорвалось что-то внутри  танка.  В
первое мгновение Звягинцеву даже показалось, что  выстрелила  пушка  этого
самого танка! Но тут же он увидел, как из смотровой щели  повалил  дым,  а
сам танк, дрогнув, остановился.
   Второй же танк продолжал двигаться вперед.  И  когда  уже  какие-нибудь
десять метров отделяли танк от окопа, Звягинцев выскочил наверх  и  метнул
бутылку.
   Он швырнул ее  не  наугад,  не  с  отчаянием,  но  с  точным,  холодным
расчетом, прицелившись, точно бросая биту, как бросал ее  много  лет  тому
назад, в детстве, когда играл в городки. И с холодной яростью увидел,  как
пламя заплясало на танковой броне.
   Раздалась короткая пулеметная  очередь,  но  пули  не  причинили  вреда
Звягинцеву, оказавшемуся слишком близко к танку, в мертвом пространстве.
   Он даже не лег, не упал на землю, он стоял и смотрел, как  горит  танк.
Он слышал глухие удары оттуда, изнутри танка,  -  немцы  пытались  открыть
заклинившийся люк. Выхватив пистолет, он ждал, готовый стрелять по немцам,
как только они высунутся.
   И только когда откуда-то справа  снова  прогремели  пушечные  выстрелы,
Звягинцев обернулся.
   Он увидел, как наперерез дальним немецким танкам мчатся  другие  танки.
Наконец он сообразил, что это советские машины, небольшие, юркие "БТ-5"  и
"Т-26".
   И тогда, все еще стоя перед горящим немецким танком, размахивая рукой с
зажатым в ней пистолетом, Звягинцев закричал:
   - Водак! Чех! Дорогой ты мой! Вперед! Бей их, сволочей, бей!
   Через час сражение было закончено. На поле боя расстилался черный едкий
дым от догорающих танков. Уйти удалось только одной из немецких машин.
   Два советских танка тоже были подбиты.
   Метрах в пяти от одной из сгоревших наших машин лежали обгоревшие  тела
погибших советских танкистов. Одного из них Звягинцев сразу узнал. Это был
командир полка Водак.


   ...В эти дни не только батальон Звягинцева и танкисты Водака вступили в
первый бой на подступах к Ленинграду. Тысячи бойцов и народных  ополченцев
приняли удар немцев южнее и западнее города Луги.
   И  хотя  вследствие   вынужденных   решений   главкома   Ворошилова   у
командования Северного фронта оказалось  войск  намного  меньше,  чем  оно
рассчитывало еще 10 июля, - первые атаки  немцев,  намеревавшихся  с  ходу
преодолеть Лужский рубеж, были отбиты с большими для них потерями.
   Однако в целом для войск, обороняющих  Ленинград,  положение  создалось
крайне сложное, теперь им предстояло вести оборонительные бои одновременно
на нескольких направлениях: против  группы  армий  фон  Лееба  на  Лужском
рубеже, против финской армии Маннергейма на Карельском перешейке и  против
немецко-финской армейской группы генерала Фалькенгорста под Кандалакшей  и
Мурманском.
   Советскому командованию было ясно, что начавшееся 12  июля  наступление
немцев на Лужском направлении является  первым  этапом  широко  задуманной
операции, цель которой - прорыв к Ленинграду.
   И хотя никто не сомневался, что немцы еще не  раз  попытаются  прорвать
советскую оборону именно здесь, на Луге, тем не менее то, что они получили
жестокий отпор и были вынуждены отойти для более тщательной  подготовки  к
прорыву, имело для всех бойцов и  командиров,  занимавших  Лужскую  линию,
огромное моральное значение.  Немецким  войскам  на  этом  направлении  не
только не удалось продвинуться ни на шаг, но впервые пришлось отступить.


   Батальон Суровцева понес серьезные потери. Лишь сознание, что  враг  не
прошел и  расплатился  большим  числом  своих  мертвых  солдат  и  танков,
искореженные остовы которых чернели на недавнем поле боя,  было  утешением
для друзей и товарищей погибших.
   Звягинцева не оставляла мысль, что немцы вот-вот повторят  атаку  и  на
этот раз,  может  быть,  большими  силами.  И  на  следующий  день,  решив
воспользоваться наступившим затишьем, он  поехал  к  "соседу  слева"  -  в
дивизию народного ополчения.
   Он взял с собой Пастухова, с тем чтобы еще один старший командир, кроме
него самого, был в курсе тех согласованных действий, о которых  предстояло
договориться с ополченцами.
   Поехали на слегка залатанной "эмке" Звягинцева, - машина комбата  могла
понадобиться самому Суровцеву.
   Где находится штаб дивизии  народного  ополчения,  Звягинцев  точно  не
знал. Решили предварительно заехать в  Дугу  к  Чорохову,  тем  более  что
Пастухов хотел сдать в штаб наградные листы на отличившихся  во  вчерашнем
бою бойцов и командиров.
   Лугу, видимо, совсем  недавно  снова  бомбили.  Жители  тушили  пожары,
подбирали убитых и раненых. Едкий дым и каменная пыль стлались по улицам.
   Домик с вывеской Осоавиахима, в котором только вчера  находился  комдив
Чорохов, был тоже разбит, и вообще вся северная  окраина  города  особенно
сильно пострадала: возможно, немцы узнали, что именно  здесь  располагался
штаб дивизии.
   С  трудом  Звягинцев  выяснил,  что  штаб  перебрался  куда-то  в  лес,
километров пять-семь северо-западнее Луги.
   Посовещавшись, Звягинцев и Пастухов решили не тратить время на поиски и
ехать прямо к ополченцам, чтобы  еще  засветло  успеть  вернуться  в  свой
батальон.
   Они  двинулись  по  проселочной  дороге  на  Уторгош,  надеясь  в  пути
встретить части ополченской дивизии и выяснить, где ее командный пункт.
   Прошло всего минут двадцать, когда Разговоров, вдруг резко  затормозив,
выскочил из машины и задрал голову кверху.
   - Что ты? - спросил Звягинцев.
   - "Мессера" где-то близко, - ответил Разговоров, не опуская головы.
   Звягинцев и Пастухов тоже вышли из машины, прислушались. Действительно,
откуда-то сверху, из-за облаков, доносился характерный подвывающий звук.
   В том, что это немецкие самолеты, сомнения быть не могло, все, кто хотя
бы несколько дней провел на подвергавшихся непрерывным  бомбежкам  Лужских
укреплениях, научились безошибочно отличать вражеские самолеты от наших.
   Некоторое время все трое стояли у машины, всматриваясь в небо, покрытое
кучными, с редкими просветами облаками.
   - Как, товарищи командиры, ехать будем или переждем? - спросил  наконец
Разговоров.
   - Поедем, - сказал Звягинцев.
   - Товарищ майор, я предлагаю переждать, - решительно произнес Пастухов.
   - Что это ты, старший политрук? - добродушно  усмехнулся  Звягинцев.  -
Вчера танка не испугался...
   - Вчера - дело другое, вчера бой был.  А  рисковать  попусту  не  имеем
права. Да и документы обязаны сохранить... - Он положил руку на планшет, в
котором лежали наградные листы.
   В этот момент раздались глухие разрывы бомб.  Бомбили  где-то  впереди,
километрах в пяти-шести отсюда.
   Звягинцев уже хотел приказать Разговорову поставить машину в укрытие  -
слева от дороги, метрах в двадцати от  нее,  тянулся  лес,  -  но  разрывы
прекратились.  Слышен  был  лишь  постепенно  замирающий  гул  удаляющихся
самолетов.
   Они снова сели в машину.
   Однако далеко уехать не удалось. Не отъехали и десяти  километров,  как
пришлось опять остановиться. Впереди на дороге путь преграждали  несколько
автомашин. Последней была полуторка, около которой стояло  человек  десять
бойцов с автоматами в руках, а впереди - две пятнистые "эмки".
   Звягинцев выскочил из машины посмотреть, что там впереди  случилось,  и
увидел у первой "эмки" группу командиров. Приглядевшись, он по росту узнал
полковника Чорохова.
   Звягинцев сделал несколько шагов вперед, но автоматчики преградили  ему
дорогу.
   - Что это значит? - громко возмутился Звягинцев.
   Стоявшие впереди командиры обернулись, и в одном из них, не веря  своим
глазам, Звягинцев узнал маршала Ворошилова. Рядом с  ним  стоял  Васнецов.
Растерявшись,  не  зная,  что  ему  делать,  Звягинцев  стал  в  положение
"смирно", устремив взгляд на маршала, и  в  этот  момент  услышал  трубный
голос Чорохова:
   - А вы как сюда попали, майор?
   Не дожидаясь ответа, Чорохов повернулся к Ворошилову и стал что-то  ему
говорить, а Звягинцев стоял, не зная, докладывать ли ему отсюда, с  места,
или подойти ближе к маршалу.
   - Идите сюда,  майор!  -  крикнул  Чорохов,  и  Звягинцев,  преодолевая
растерянность, пошел вперед.
   Он остановился шагах в трех от  маршала.  Рядом  с  Ворошиловым,  кроме
Васнецова и Чорохова,  стоял  еще  какой-то  генерал,  а  чуть  поодаль  -
незнакомый  полковник.  Но  Звягинцев   глядел   только   на   Ворошилова.
Вытянувшись и держа руку у виска, он мысленно  произносил  слова  доклада,
чувствуя, что язык не очень-то подчиняется ему.
   - Здравствуйте, товарищ майор! - звучным тенорком произнес Ворошилов. -
Вот полковник говорит, что вчера  ваш  батальон  отлично  показал  себя  в
бою...
   - Служу Советскому Союзу! - выпалил Звягинцев и только  сейчас  увидел,
что Ворошилов протягивает ему руку.
   Поспешно, чуть не споткнувшись на какой-то кочке, он  сделал  два  шага
вперед и пожал руку маршала.
   - И с членом Военного совета познакомьтесь, - сказал Ворошилов,  кивнув
в сторону Васнецова.
   - А мы с товарищем Звягинцевым еще с довоенных времен знакомы, -  делая
ударение на слове "довоенных", ответил Васнецов, глядя на майора,  который
стоял вытянувшись, снова вскинув руку к виску.
   На какое-то мгновение Звягинцев вспомнил  последнюю  предвоенную  ночь,
когда ему пришлось делать сообщение на заседании партактива Ленинграда.
   Васнецов покачал головой, как бы желая сказать: "А ведь  ты  был  тогда
прав, майор!" - и протянул Звягинцеву руку.
   - Передайте мою благодарность бойцам, -  сказал  Ворошилов  и,  как  бы
предупреждая положенный в таких случаях уставный  ответ,  добавил:  -  Они
хорошо послужили Советскому Союзу.
   - Я думаю, - снова заговорил Васнецов, - что и  товарищу  Звягинцеву  и
всему его батальону будет важно знать, что не только они - никто вчера  не
отступил на Лужской линии. Никто! - повторил он уже громко.
   - Еще бы! - с добродушной усмешкой произнес Ворошилов. - Сколько  войск
на Луге собрали!
   - Войск у нас, товарищ маршал, не только меньше, чем у противника, но и
меньше, чем мы рассчитывали здесь иметь,  -  сказал  Васнецов,  сделав  на
последних словах особое ударение. - Но за нами Ленинград. Весь цвет  нашей
партийной организации в этих войсках.
   - Знаю, знаю, дивизионный, -  кивнул  Ворошилов  и  снова  обернулся  к
Звягинцеву: - Вот сейчас ваших саперов бы сюда!
   Только  теперь  Звягинцев,  все  внимание  которого  было  приковано  к
Ворошилову,  заметил,  что  дорога  впереди  метров  на  тридцать   изрыта
глубокими воронками.
   "Это те самые самолеты!" - промелькнуло в его сознании, и тут же он  со
страхом подумал о том, что бомбы могли попасть в эти машины, что опасность
угрожала самому маршалу.
   - Ну, как будем дальше двигаться? - нетерпеливо спросил Ворошилов.
   - В объезд  нельзя,  товарищ  маршал,  -  поспешно  ответил  незнакомый
Звягинцеву генерал, - слева - лес, справа - болота!
   - Сам вижу, что болота, - недовольно ответил Ворошилов. Он  нахмурился,
снова оглядел глубокие воронки, с краев которых узкими ручейками осыпалась
земля, и сказал: - Что же, не стоять же нам  тут,  посреди  дороги.  Пошли
вперед! А вы, - снова обратился он к полковнику, - организуйте объезд. Лес
есть, пилы, топоры имеются. Придется проложить фашины по болоту метров  на
двадцать. Двинулись!
   И  Звягинцеву,  который  только  и  ждал   момента,   когда   Ворошилов
отвернется, чтобы незаметно исчезнуть, показалось, что  маршал  со  словом
"двинулись" обращается именно к нему.
   "Не может быть, я ошибся, - подумал Звягинцев. - Конечно,  он  имеет  в
виду Чорохова, ведь тот стоит за моей спиной".
   Но в этот момент Ворошилов неожиданно положил руку Звягинцеву на  плечо
и сказал:
   - Ну что ж? Так и будем топтаться? Пошли, майор!
   Он направился вперед, увлекая Звягинцева, все еще не спуская руку с его
плеча,  и  все  остальные  -  Васнецов,  Чорохов,  генерал,   все,   кроме
полковника, оставшегося  у  машин,  -  пошли  за  ними,  однако  несколько
поодаль, шага на три-четыре позади.
   От сознания, что он идет рядом с маршалом,  Звягинцев  двигался  как-то
скованно.
   - Ну как, с немцами драться, пожалуй, пострашнее,  чем  на  кремлевской
трибуне стоять? - неожиданно спросил Ворошилов.
   "Запомнил!.. Ну да, конечно, именно он, Ворошилов,  председательствовал
на том вечернем заседании, когда я выступал!" - подумал Звягинцев,  и  все
это - кремлевский зал, сидящие на возвышении маршалы, генералы и адмиралы,
Сталин,  не  спеша  прохаживающийся  за  рядами  президиума,  разговор   с
полковником Королевым в уютном номере гостиницы "Москва"  -  представилось
Звягинцеву чем-то очень далеким, как воспоминания раннего детства.
   - Не знаю, товарищ маршал, не думал об этом, - незаметно проведя языком
по пересохшим губам, ответил Звягинцев, - да и  в  деле-то  настоящем  мне
пришлось только вчера впервые участвовать.
   Отвечая, он старался не глядеть на Ворошилова - так ему было легче.
   - Вот поэтому мне и важно знать твое мнение о немцах - ведь  ты  только
вчера с ними дрался. Кое-кто болтал, что невозможно немца остановить, мол,
сила все ломит. В Прибалтике не остановили, под Островом пропустили. Псков
отдали... А вот вчера, на Луге, не прошел немец.  И  не  только  на  твоем
участке. Я уже в двух дивизиях побывал  -  с  войсками  знакомлюсь.  Всюду
немца отбили. Как думаешь, почему?
   Звягинцеву не раз приходилось  присутствовать  при  разговорах  старших
военачальников с младшими командирами и бойцами, когда им  хотелось  одним
фактом обращения к младшему по службе поднять бодрость духа  подчиненного.
Звягинцев и сам усвоил добродушно-фамильярную манеру такой  "внеслужебной"
беседы.
   Но то, что сейчас спрашивал Ворошилов, главное, как он  это  спрашивал,
не имело ничего общего с ни к чему не обязывающими вопросами, с какими мог
бы  обратиться  полководец  к  командиру  столь  невысокого   ранга,   как
Звягинцев.
   Звягинцев чувствовал, что маршалу действительно не  безразлично  знать,
что именно думает он, майор Звягинцев. Он понял, что ни один из приемлемых
в аналогичных случаях уверенно-бодрых ответов не нужен  этому  человеку  с
седеющими висками, чье имя сопутствовало и детству к  юности  сотен  тысяч
подобных ему, Звягинцеву, людей.
   - Не знаю, товарищ  маршал,  мне  трудно  так  сразу  ответить  на  ваш
вопрос... - ответил он нерешительно.
   Звягинцев и впрямь еще не задумывался глубоко над  тем,  что  произошло
вчера.
   Тогда, во время боя, он, естественно, вообще не  задавал  себе  никаких
вопросов, думая только о том, чтобы выстоять. А после боя майор  размышлял
уже о том, как быстрее установить контакт с дивизией народного  ополчения,
и о многом другом, о чем обычно заботится командир, отбивший атаку врага и
знающий, что новая атака неизбежна.
   Теперь же, идя рядом с маршалом,  Звягинцев  старался  проанализировать
вчерашний бой. "Да, мы не отступили. Почему? Ну,  во-первых,  потому,  что
все же успели подготовить  оборону.  Во-вторых,  проявили  выдержку  и  не
открыли стрельбу до тех пор, пока танки не  стали  подрываться  на  минных
полях. В-третьих, потому, что бойцы не дрогнули, не побежали,  когда  один
из танков почти уже прорвался в расположение  роты.  В-четвертых,  подошли
танки Водака. В-пятых..."
   - Ну, что молчишь, майор? - настойчиво спросил Ворошилов.
   - Не знаю... - повторил Звягинцев. - Может быть, прав  замполит  нашего
батальона... Он сказал...
   - Что же сказал старший политрук?..
   - Я, товарищ маршал, недавно одного  лейтенанта  разносил,  -  медленно
начал Звягинцев. - Из тех, что отступали с юга. В трусости его упрекал. До
каких пор драпать будете, спрашивал. А старший политрук - он  рядом  тогда
стоял - после мне сказал: до тех пор отступать будут, пока не поймут,  что
не только о рубежах речь идет, а о жизни и смерти, что отступить -  значит
не просто кусок земли врагу отдать, а жен своих,  детей,  все  то,  с  чем
вырос, ради чего живешь... - Звягинцев говорил, все более волнуясь. - Ведь
мы не просто Лужские укрепления  обороняли,  а  Ленинград!..  Вы  поймите,
товарищ маршал, ведь мне и самому совсем  недавно  показалось,  что  война
если и будет, то все равно... - он на мгновение умолк, ища слов,  стараясь
наиболее ясно, убедительно выразить свою мысль, - ну, все равно жизнь наша
останется... Она как нечто само  собой  разумеющееся  воспринималась,  эта
жизнь. Ведь всем нам, кто при советской власти вырос, всегда казалось, что
другой жизни просто нет и быть не может. Конечно, мы понимали, если война,
то жертвы будут,  бомбежки...  Но  жизнь-то,  жизнь  советская  останется,
потому что она как воздух, которым дышим, как небо, как земля, по  которой
ходим, ее уничтожить нельзя... И когда в газетах стали  писать,  что  враг
самой  жизни  нашей  угрожает,  что  судьба  наша  решается,  это   сперва
воспринималось скорее умом, а не сердцем, потому что поверить такому  было
невозможно... И только теперь я понял, что эти  слова  значат.  И  другие,
уверен, поняли... Поэтому вчера и не  отступили.  Конечно,  -  добавил  он
поспешно,  -  и  подготовка  к  бою  немалую  роль  сыграла.   Оборудовали
предполье, танки наши подоспели. И все же... И все же самое главное в том,
что поняли: за всю страну, за весь народ, за жизнь бой ведем...
   Он  умолк.  Молчал  и  Ворошилов.  Когда  Звягинцев  почувствовал,  что
волнение его улеглось, он исподлобья  взглянул  на  маршала,  стараясь  по
выражению его лица понять отношение к тому, что только что сказал.
   Но Ворошилов продолжал шагать,  глядя  вперед,  и,  казалось,  забыл  о
присутствии майора.
   "Что я ему такое наговорил? - с ощущением неловкости подумал Звягинцев.
- Расчувствовался, разболтался! Вместо того чтобы  коротко  доложить,  как
планировали и вели бой, ударился в психологию, забыл, с кем говорю... Ведь
это не с Суровцевым беседовать и даже не  с  Васнецовым...  Это  ведь  сам
маршал, маршал!"
   Звягинцев снова посмотрел на  Ворошилова  и  снова  убедился,  что  тот
поглощен какими-то своими мыслями.
   "Наверное, он и не слышал, что я ему говорил!" -  подумал  Звягинцев  с
горечью, но и с облегчением.
   Но он ошибался. Ворошилов все  слышал.  Более  того,  они  были  нужны,
необходимы, эти слова.
   Отступление Красной  Армии  в  первые  дни  войны  все  советские  люди
воспринимали с болью и горечью. Но Ворошилов во сто крат больнее и  горше.
Ведь это была та самая армия, во главе которой  он  стоял  долгие  годы!..
"Ворошиловские стрелки",  "ворошиловские  залпы"...  Само  его  имя  стало
символом несокрушимости Красной Армии.
   И вот эта армия отступала.
   Находясь в Москве, выполняя отдельные поручения Ставки, членом  которой
он являлся, Ворошилов рвался на фронт, глубоко веря, что, лично  возглавив
войска, сумеет добиться перелома.
   И теперь, став главкомом одного из трех основных направлений, он  думал
об одном - что должен оправдать доверие партии.
   И то, что уже на третий день после его  вступления  в  новую  должность
враг получил серьезный отпор,  стало  для  Ворошилова  источником  больших
надежд.
   Разумеется, он понимал, что  успех  этот  явился  не  его  заслугой,  а
следствием героических усилий ленинградцев, за короткий  срок  построивших
укрепления на Луге, но тем не менее это было добрым  предзнаменованием.  И
слова Звягинцева Ворошилов воспринял как  подтверждение  того,  что  успех
этот не случаен.
   И вместе с тем  он  не  мог,  естественно,  забыть  о  том,  что  часть
Прибалтики в руках врага, что немцами захвачен Остров, что  три  дня  тому
назад пал Псков. Что значит частный успех  короткого  боя  на  Луге  перед
лицом этих страшных фактов?..
   Ворошилов  молчал,  поглощенный  этими  своими  мыслями.  Только  когда
Звягинцев уже окончательно решил, что маршал просто не  слышал  его  слов,
Ворошилов тихо сказал:
   - Поздно начинаем понимать... Сколько земли отдали... Сколько советской
земли...
   Звягинцев  быстро  повернулся  к  нему,  но   увидел,   что   Ворошилов
по-прежнему смотрит вперед и слова эти произнес, обращаясь скорее всего  к
самому себе. И  внезапно  Звягинцев  ощутил  горячее  сочувствие  к  этому
человеку с лицом русского рабочего. Именно это простое,  открытое  лицо  и
седину, а не маршальские звезды в петлицах и  не  ордена  на  груди  видел
сейчас Звягинцев.
   - Товарищ маршал, - сказал он, - мы разобьем немца! Рано или поздно, но
разобьем!
   За спиной раздался шум автомобильных моторов.
   Ворошилов обернулся, Звягинцев тоже увидел, что  цепочка  машин  быстро
приближается.
   - Ну, вот! - уже прежним своим бодрым  голосом  произнес  Ворошилов  и,
обращаясь к остановившимся в нескольких шагах от него  командирам,  громко
сказал: - По коням!
   ...Они не проехали  и  двух  километров,  как  снова  глубокие  воронки
преградили путь.
   Машины  остановились.   Разговоров,   заглушив   мотор,   обернулся   и
вопросительно посмотрел на своих пассажиров. Звягинцев  вышел  из  машины,
увидел, что дорога впереди разбита, но  уже  не  решился  пойти  вперед  и
узнать, какое будет принято решение.
   Разговоров, тяжело шагая по целине,  стал  проверять  крепость  грунта.
Через две-три минуты он подошел к Звягинцеву и сказал:
   - Рискнем, товарищ майор, съедем  с  дороги,  а?  Думаю,  не  завязнем.
Болота нет.
   Однако Звягинцев  стоял  в  нерешительности.  Неудобно  было  объезжать
машину маршала и выскакивать вперед, следовало бы дать  знать  полковнику,
который, по-видимому, являлся адъютантом маршала, что можно проехать и  по
целине.
   Пока Звягинцев раздумывал, там, впереди,  очевидно,  приняли  такое  же
решение, потому что головная "эмка" медленно съехала с дороги,  а  за  ней
последовали и остальные машины.
   - Давай за ними! - приказал Звягинцев Разговорову, усаживаясь на заднее
сиденье рядом с Пастуховым.
   - Может быть, отстанем немного? - с сомнением в голосе сказал Пастухов.
   - Что ты имеешь в виду?
   - А что можно иметь в виду на войне? Зачем таким парадом  ехать  -  три
легковые машины и полуторка?
   - Ну, брат, если не боятся маршал и Васнецов, то нам не пристало.
   - А я бы на вашем месте, майор, и маршала предупредил, раз уж другие не
решаются, что так ехать опасно. Почему надо думать,  что  немцы  на  войне
глупее нас?
   - Не понимаю.
   - Что ж тут непонятного, - пожал плечами Пастухов, - мы для чего дороги
подрывали? Чтобы заставить танки в объезд свернуть, а там мины. А  теперь,
возможно,  немцы  нам  ловушку  расставили:  хотят  загнать  на  целину  и
разбомбить с воздуха.
   - Ничего,  быстро  проскочим,  -  неожиданно  вмешался  Разговоров,  на
мгновение обернулся  и  добавил,  улыбнувшись:  -  Когда  еще  придется  с
Маршалом Советского Союза в одной колонне ехать!..


   Немецкие  самолеты  появились  тогда,  когда,   судя   по   карте,   до
расположения дивизии  оставалось  лишь  несколько  километров.  Неожиданно
сквозь открытые окна машины до  Звягинцева  и  Пастухова  донесся  громкий
возглас с полуторки: "Воздух!"
   Разговоров, резко  затормозив,  остановил  машину.  Звягинцев  поспешно
выпрыгнул из нее. Мысль его сразу вернулась к Ворошилову  -  к  опасности,
которой он подвергается.
   Самолеты вынырнули из-за облака - три "мессершмитта". Охрана  торопливо
спрыгивала через борт полуторки на землю. Высыпали все и  из  двух  первых
"эмок".
   - Убрать машины! Всем в лес!  -  слышал  Звягинцев  команду  полковника
Чорохова.
   Звягинцев видел, как Пастухов, бойцы и те командиры, что  выскочили  из
легковых машин, повинуясь резкой команде,  побежали  к  тянущемуся  слева,
метрах в пятидесяти,  лесу.  Он  взглянул  вверх  и  ему  показалось,  что
истребители, не замечая движения машин и людей, пронеслись стороной.
   Однако он тут же понял, что ошибся.  Ведущий  самолет  развернулся,  за
ним, соблюдая интервалы, последовали и два других. Они заходили на цель.
   Звягинцев огляделся и замер, пораженный.
   Все находились уже на полпути к лесу, и только один человек спокойно  и
неторопливо продолжал идти вперед по дороге. Это был Ворошилов.
   - Товарищ маршал! - истошно крикнул Звягинцев и побежал к Ворошилову.
   Услышав возглас Звягинцева, остановились и те, кто бежал к лесу.
   - Товарищ маршал, ложитесь! - крикнул генерал  и  бросился  обратно,  к
Ворошилову. Рядом с ним бежал Васнецов.
   "Мессершмитт" с завыванием пронесся над их головами.  Фонтанчики  земли
забили метрах в двадцати от того места, где находился сейчас Ворошилов.
   - Товарищ маршал! - срывая голос, крикнул Звягинцев. -  Да  что  же  вы
делаете?!
   Ворошилов обернулся к нему, пожал плечами и негромко сказал:
   - Не привык врагам кланяться.
   -  Климент  Ефремович,  -  воскликнул  Васнецов,  первым   подбегая   к
Ворошилову, - ложитесь! Немедленно! Мы требуем...
   Гул самолетов покрыл его голос. В этот момент возле Ворошилова оказался
незнакомый Звягинцеву генерал;  схватив  маршала  за  плечи,  он  насильно
придавил его к земле. Звягинцев, упавший на  землю  почти  одновременно  с
Ворошиловым, поднял голову и увидел, что  немецкие  истребители  взмыли  в
облака, скрылись.
   - Медведь ты, генерал!  -  услышал  он  недовольный  голос  Ворошилова,
поднимающегося с земли и отряхивающего пыль с кителя.
   - Климент Ефремович! - резко сказал, тоже поднимаясь с земли, Васнецов.
- Так нельзя! В конце концов, мы здесь отвечаем за вашу жизнь!
   - Машины горят! - раздался возглас откуда-то сзади.
   Все обернулись. И тогда Звягинцев увидел, что две  "эмки"  и  полуторка
горят. Самолеты подожгли их, застигнув на полпути к лесу. Целой была  лишь
"эмка" Звягинцева. Машины горели как-то  бесшумно,  языки  пламени  просто
лизали их со всех сторон. Подбежавшие бойцы тщетно  пытались  сбить  огонь
плащ-палатками и шинелями.
   Несколько мгновений Ворошилов глядел на горящие машины и вдруг  громким
командным голосом крикнул:
   - Отойти от машин! Всем отойти! Сейчас начнут рваться!
   Он крикнул вовремя. Бойцы едва успели отбежать от машин,  как  один  за
другим раздались три взрыва.
   Какое-то время все стояли молча, глядя, как  догорают  машины.  Наконец
Ворошилов сказал:
   - Что же, придется пешим ходом.  Говоришь,  не  более  двух  километров
осталось? - обратился он к Чорохову.
   - Так точно, товарищ маршал, не более, - поспешно ответил тот.
   - Товарищ маршал, - вырвалось у Звягинцева, - моя-то машина цела!
   Ворошилов перевел взгляд на Звягинцева,  потом  на  стоящую  в  стороне
невредимую "эмку" и сказал:
   - Что ж, майор, раскулачим тебя. Тут недалеко, дойдешь, ты помоложе.
   - Да, да, конечно!  -  радостно  и  совсем  не  по-военному  воскликнул
Звягинцев. - У меня отличный шофер, вполне можете довериться.
   - Не положено, -  угрюмо  произнес  генерал  и  крикнул:  -  Лейтенант,
поведете машину майора.
   Мрачно наблюдавший, как догорает одна  из  машин,  немолодой  лейтенант
козырнул и побежал к стоящей в стороне "эмке" Разговорова.
   До штаба дивизии оказалось не два, а добрых шесть километров,  и  когда
Звягинцев, Пастухов и Разговоров пешком  добрались  туда,  было  уже  пять
часов вечера.
   Пастухов  пошел   отыскивать   политотдел.   Разговоров,   всю   дорогу
раздираемый противоположными чувствами: гордостью, что в его машине  уехал
сам маршал, и  опасением,  как  бы  "эмку"  не  "замотали",  направился  к
коменданту  штаба.  Звягинцев  пошел  к  командиру  дивизии.   Однако   ни
командира, ни начальника штаба ему найти не удалось.
   В штабном блиндаже  дежурный,  старший  лейтенант  лет  сорока,  сугубо
штатской внешности, в мешковато сидевшем  на  нем  обмундировании,  однако
явно стремящийся  соответствовать  своему  военному  званию,  вытянувшись,
громко доложил, что никого из начальства в штабе нет.
   - Где же их искать? - глядя на ручные  часы  и  с  досадой  думая,  что
засветло уже никак не вернуться в батальон, спросил Звягинцев.
   - Не могу знать, - отчеканил старший лейтенант.
   Он явно "темнил" и не умел этого  скрыть.  Ну  конечно  же  он  получил
строгий приказ держать в тайне пребывание в дивизии Ворошилова...
   - Послушайте, товарищ, - с улыбкой сказал Звягинцев,  которого  тронуло
стремление  этого  еще  недавно  глубоко  штатского   человека   выглядеть
настоящим военным  и  строго  соблюдать  устав,  -  я  командую  отдельным
инженерным батальоном, ваш сосед справа. Вот мое  удостоверение  из  штаба
фронта. Прибыл для установления связи, и каждый час для  меня  дорог.  Где
ваше начальство? С маршалом? Да вы не скрывайте, мы с ним по одной  дороге
к вам ехали.
   Старший лейтенант мялся. Но Звягинцеву все же удалось вытянуть из него,
что маршал по прибытии провел короткое совещание с командным  составом,  а
сейчас в сопровождении  комдива  и  начальника  штаба  выехал  осматривать
позиции.
   Звягинцев  выругался  про  себя  от  досады,  что   ему   не   пришлось
присутствовать на этом  совещании  и  послушать  маршала;  еще  больше  он
сожалел о том, что не  смог  присоединиться  к  сопровождавшим  Ворошилова
командирам во  время  осмотра  позиций.  Было  жалко  и  зря  пропадающего
времени, - он понимал, что, пока маршал находится здесь, им,  Звягинцевым,
и его делами никто заниматься не будет.
   - А комиссар тоже уехал? - спросил он с надеждой, что  хоть  кто-нибудь
из начальства остался на КП.
   Дежурный ответил, что комиссар дивизии  тотчас  же  после  совещания  у
маршала созвал секретарей парторганизаций у себя в блиндаже.
   Звягинцев решил направиться туда. Он быстро разыскал блиндаж комиссара.
Оттуда, из полуоткрытой двери, доносились голоса - видимо,  совещание  еще
продолжалось.
   Звягинцев присел на  пенек  неподалеку  с  намерением  дождаться  конца
совещания.
   Не прошло и пятнадцати минут, как из  блиндажа  стали  один  за  другим
выходить политработники, - их легко можно было узнать по  красным  звездам
на рукавах гимнастерок.  Последним  вышел  пожилой  батальонный  комиссар.
Звягинцев спросил у него, освободился  ли  комиссар  дивизии,  и,  получив
утвердительный ответ, спустился по деревянным ступенькам в блиндаж.
   Перешагнув порог, он вскинул руку для приветствия, но, так и не  донеся
ладонь до виска, застыл от неожиданности. За длинным дощатым столом  сидел
Иван Максимович Королев.
   - Иван  Максимович?!  -  воскликнул  Звягинцев,  забыв  об  официальном
приветствии. - Вы здесь?
   Королев некоторое время  недоуменно  глядел  на  Звягинцева,  точно  не
узнавая его. Наконец  медленно  встал  со  скамьи,  вышел  из-за  стола  и
произнес удивленно:
   - Это ты, майор?
   - Я, Иван Максимович, конечно, я! - торопливо ответил Звягинцев,  глядя
на зеленые полевые "шпалы" полкового комиссара. - Значит, вы здесь?! А я с
батальоном занимаю оборону на правом  фланге,  приехал  установить  связь.
Иван Максимович! Скажите, что с Верой?
   Королев молчал, устало глядя на Звягинцева.
   - Как Вера? - повторил Звягинцев. - Она в Ленинграде?
   Плотно сжатые губы Королева наконец разжались, точно против его воли, и
он тихо сказал:
   - Она не вернулась.
   Звягинцев молча, будто не понимая смысла этих  трех  слов,  смотрел  на
Королева.
   - Но как  же  так?!  -  проговорил  он  наконец,  точно  желая  убедить
Королева, что тот ошибается.  -  Ведь  этот...  ну,  как  его...  Анатолий
Валицкий... ведь он же вернулся?!
   - Он вернулся, а она - нет, - ответил Королев, на  этот  раз  твердо  и
определенно.
   Звягинцев почувствовал себя так, как вчера, когда его накрыла воздушная
волна от разрыва снаряда. На мгновение все поплыло перед глазами.
   - Но ведь там... - проговорил он, не слыша собственного  голоса,  -  но
ведь там... в Белокаменске - немцы!
   Он выкрикнул это  с  отчаянием  и  в  то  же  время  с  бессознательной
надеждой, что Королев поймет всю чудовищную нелепость своих слов,  -  ведь
раз в Белокаменске немцы, Веры там быть не должно, не может быть!
   - Да. Там немцы, - жестко произнес Королев.
   И эти слова как бы полностью вернули Звягинцеву слух  и  зрение.  Он  с
какой-то режущей глаза  отчетливостью  увидел  зажженный  фонарь,  дощатый
стол, консервные банки, превращенные в  пепельницы,  раскрытый  блокнот  и
лежащие на стола остро очиненные карандаши.
   - Иван Максимович, - пытаясь успокоиться, взять себя в руки и  выяснить
все до конца, произнес Звягинцев, - я ничего не понимаю. Вы от меня что-то
скрываете, чего-то не договариваете.  Я  повторяю  вам,  что  видел  этого
парня! Он уходил от немцев вместе с отступающими частями на участках моего
батальона. И он мне сказал, что Вера уже в Ленинграде!
   - Значит, соврал, - угрюмо произнес Королев. - Ему удалось уйти.  А  ее
он... а она осталась там.
   Звягинцев почувствовал, как его  душит  воротничок  гимнастерки.  Он  с
трудом, негнущимися пальцами расстегнул крючок, покрутил головой,  как  бы
стараясь освободить шею от сжимающего ее невидимого  железного  обруча,  и
медленно опустился на скамью.
   "Как же так? - стучало в его мозгу. - Почему этот  парень  вернулся,  а
она осталась? Почему он соврал, сказав, что Вера уже в Ленинграде?.."
   Звягинцев чуть было не спросил, какие приняты меры, чтобы помочь  Вере,
спасти ее, но тут же понял, сколь  нелеп  и  бессмыслен  был  бы  подобный
вопрос. И горькое сознание непоправимости того,  что  произошло,  овладело
им.
   Он сидел, облокотившись о  стол  локтями,  подперев  руками  голову,  и
заметил, что в блиндаж кто-то вошел, только когда  с  недоумением  увидел,
как Королев поспешно встал, одергивая гимнастерку.
   Механически  отметив,  что  Королев  сделал  это  привычным  Солдатским
движением, Звягинцев в ту же минуту услышал его голос:
   - Товарищ член Военного совета, комиссар  дивизии  народного  ополчения
полковой комиссар Королев...
   Звягинцев поспешно вскочил, обернулся и увидел, что  в  двух  шагах  от
двери стоит Васнецов, а за ним, пригибаясь, чтобы не задеть головой низкий
потолок, - полковник Чорохов.
   - Здравствуйте, товарищ Королев, - сказал Васнецов, протягивая Королеву
руку. - Здравствуй, Максимыч! Очень рад снова тебя видеть.
   Он скользнул взглядом по застывшему в положении "смирно"  Звягинцеву  и
сказал:
   - С вами, майор, мы уже виделись. Добрались благополучно?
   Звягинцев хотел было отрапортовать, что все в порядке и дошли  они  без
происшествий, но понял, что Васнецов не ожидает от него никакого ответа.
   - А это, товарищ Королев,  -  сказал  Васнецов,  -  ваш  правый  сосед,
полковник Чорохов, знакомься...
   И, обернувшись к комдиву, добавил:
   - Садитесь, полковник, здесь наш разговор и закончим.
   - Разрешите идти? - обращаясь к Васнецову, как к  старшему  по  званию,
спросил Звягинцев.
   - Зачем  же  вам  уходить,  товарищ  майор?  -  ответил  тот  и,  снова
поворачиваясь к Чорохову, спросил: - Вы говорили,  что  майор  на  участке
вашей дивизии левый фланг держит? Верно? На стыке с ополченцами?
   - Так точно, товарищ дивизионный комиссар, - ответил Дорохов.
   - Ну, значит, вместе и побеседуем, - удовлетворенно сказал Васнецов.  -
Я  бы  хотел,  товарищ  Чорохов,  чтобы  вы  высказали  свои  сомнения   в
присутствии комиссара дивизии. Садитесь, товарищи!
   И Васнецов, перешагнув через скамью, сел,  жестом  предлагая  остальным
последовать его примеру.
   - Какой же смысл, товарищ дивизионный комиссар?  -  слегка  приподнимая
свои широкие плечи, сказал Чорохов. - Я свое предложение высказал, получил
отказ, вопрос для меня ясен...
   - Ой ли, товарищ полковник? - проговорил Васнецов, чуть прищуриваясь. -
Формально все ясно, но в душе, скажите  честно,  на  ополченцев  не  очень
надеетесь? Ведь так?  Но  почему  же?  Организацией  их  обороны  вы,  как
говорите, удовлетворены. Верно? Значит, сомневаетесь в людях. Вот  почему,
я думаю, беседа с комиссаром вам не повредит.  Ведь  говорят,  каков  поп,
таков и приход, простите за старорежимную поговорку.
   И Васнецов умолк, выжидающе глядя на Чорохова.
   - Я могу  повторить  лишь  то,  что  уже  докладывал  маршалу  в  вашем
присутствии, товарищ  член  Военного  совета,  -  подчеркнуто  официально,
однако с нотками обиды в голосе произнес Чорохов. - У меня  нет  замечаний
по организации обороны, которую нам показали.
   Он хмуро посмотрел на Королева и, подчеркнуто обращаясь не к нему, а  к
Васнецову, продолжал:
   - И все же я  считаю,  что  при  столь  растянутых  участках  фронта  и
нехватке войск слева  от  меня  должна  стоять  кадровая  воинская  часть.
Дивизия народного  ополчения,  как  явствует  из  самого  ее  названия,  в
профессионально военном смысле является дивизией лишь... формально.  Вчера
немцы попробовали прорвать нашу оборону на центральном участке и  получили
по морде. Неизвестно, где они будут атаковать завтра.  Не  исключено,  что
именно здесь. Возможно, противнику уже известно, что фронт тут  держит  не
кадровая часть, - его разведка тоже ушами не хлопает. Ополченцы не  устоят
против танков. А если немцам удастся прорваться здесь, они  выйдут  в  тыл
мне, а возможно, и всей оборонительной полосе. Вот  и  все,  что  я  хотел
сказать, товарищ член Военного совета, пусть уж комиссар на обижается.
   Васнецов побарабанил пальцами по столу.
   - Ваше мление, товарищ Королев? - спросил он.
   Звягинцев увидел, как на впалых висках Ивана Максимовича надулись вены.
   - Дивизия не отступит, - коротко и глухо произнес он.
   - А мне этих слов,  полковой  комиссар,  мало!  -  воскликнул  Чорохов,
движением верхней губы вздергивая пики своих усов. - Ты сколько времени  в
армии?
   - Две недели, - спокойно ответил Королев.
   - А я - двадцать два года и три месяца! Разница? Ты танк немецкий перед
собой когда-нибудь видел? Из пулемета по тебе  строчили?  Так  вот,  когда
такой танк на тебя полезет да сверху еще авиация  прижмет,  тут  твои  две
недели скажутся! А когда твои бойцы от этого  танка  побегут,  тут  уж  их
агитацией и пропагандой не остановишь, поверь старому солдату!  Ты,  не  в
обиду будь тебе  сказано,  свои  шпалы  в  первый  день  войны,  наверное,
получил, а я за каждую свою кровью да годами службы платил, вот!
   Звягинцев, которому в последние два дня уже довелось  узнать  Чорохова,
еще не видел его таким распаленным. Так взвинтили его, очевидно,  какие-то
предварительные разговоры с маршалом и Васнецовым, а  может  быть,  и  тот
факт, что Васнецов привел его, комдива, сюда как бы "на выучку".
   Королев пристально глядел  на  полковника,  ни  словом,  ни  жестом  не
прерывая его. И только выражение лица  его  постепенно  менялось,  морщины
становились глубже, вены на висках вздувались все сильнее.
   Очевидно, это не укрылось и от Васнецова, потому что он сказал  комдиву
строго и укоризненно:
   -  Как  вы  можете  так  говорить,  товарищ  Чорохов.  В  эту   дивизию
ленинградский рабочий класс послал лучших своих сынов... Среди них есть  и
молодые, есть и те, кто делал революцию, громил  Корнилова,  участвовал  в
боях с белофиннами...
   Королев повернулся к Васнецову:
   -  Подождите,  товарищ  дивизионный  комиссар.  Разрешите,  я  уж   сам
полковнику отвечу... Значит, ты, полковник, ни танков, ни авиации немецкой
никогда не боялся? Может, ты  от  врага  Прибалтику  защитил?  Ты  Ригу  и
Вильнюс отбил? Ты Псков отстоял? Ты финна на северной границе задержал? Ты
людей советских, которые под немца попали, из неволи вызволил?!
   - Товарищ член Военного совета! - возмущенно воскликнул Чорохов. -  Кто
дал ему право оскорблять армию?
   - А ты, полковник, когда тебе рабочий человек правду  говорит,  слушай,
на дыбки не вставай! - сказал Королев. - Ты фактам в  лицо  гляди!  Можешь
сам с немцем управиться -  давай  действуй,  у  нас  и  на  заводах  делов
хватает, оружие тебе ковать. А не можешь, так принимай помощь. И  армию  я
не оскорбляю,  не  приписывай.  Но  против  фактов,  дорогой  товарищ,  не
попрешь. Без народа, без ополченцев, без  партизан  в  тылу  врага,  одной
армией нам немца не остановить. Как говорится, горько, но факт... А насчет
шпал - тут я твой упрек принимаю. Не заработал еще, авансом дали,  сознаю.
Вот так.
   И Королев слегка ударил ладонями по  некрашеной  поверхности  дощатого,
наскоро сколоченного стола.
   Васнецов усмехнулся полудобродушно, полуиронически и сказал:
   - Ну вот, знакомство  и  состоялось.  Теперь  полковник  Чорохов  будет
знать, кто у его соседей слева боевой дух поднимает. Той самой пропагандой
и агитацией. К  вашему  сведению,  товарищ  Королев  состоит  в  партии  с
шестнадцатого года.
   - Анкета моя товарищу полковнику ни к чему, - угрюмо сказал Королев,  -
он от нас дела требует. Что ж, покажем и дело. Не зайдут к  тебе  немцы  в
тыл, полковник, не тревожься. О своем участке болей. А мы, пока  живы,  на
земле стоим, отсюда не уйдем.
   Чорохов пожал плечами и, резко меняя тему разговора, сказал:
   - Хочу к Военному совету с  просьбой  обратиться,  товарищ  дивизионный
комиссар. В стыке с этой дивизией я поставил инженерный батальон. Вот этот
самый майор Звягинцев с тем батальоном прибыл, чтобы предполье минировать.
А я этих саперов был вынужден в  окопы  посадить,  как  пехоту.  Во  время
вчерашнего боя у батальона больше трети из строя  вышло.  Врать  не  хочу,
дрались они геройски. Но следующей атаки  не  выдержат.  Надо  бы  отвести
батальон на пополнение.
   - Но разве для  этого  требуется  решение  Военного  совета  фронта?  -
спросил Васнецов.
   - Никак нет. Но поставить мне на этот участок больше некого.  Вот  я  и
прошу на его место замену прислать. Ну хоть стрелковый батальон, усиленный
артиллерией...
   - Не будет сейчас батальона, полковник,  -  покачивая  головой,  сказал
Васнецов, - нет у нас его, лишнего.
   Он помолчал немного и спросил:
   - Майор Звягинцев тоже к просьбе полковника присоединяется?
   - Да уж куда больше!  -  ответил,  опережая  замешкавшегося  с  ответом
Звягинцева, Чорохов. - Он мне чуть глотку не перегрыз за  то,  что  я  его
батальон не по назначению использую!
   Звягинцев встал и, вытянувшись, сухо сказал:
   -  Просьб  не  имею,  кроме  одной.  Поддержать  нас   противотанковыми
орудиями. Ну и пулеметов добавить, если возможно. Станковых.
   - Вот так-то, полковник Чорохов, - с улыбкой произнес  Васнецов.  Потом
повернулся к Звягинцеву и сказал: - Батарею и несколько пулеметов он даст.
И сосед слева еще поможет. Верно, товарищ Королев? Теперь у вас два  шефа.
Устоите? - Он пристально посмотрел в глаза Звягинцеву. -  Всего  несколько
дней. Потом сменим. Кстати, я так и  не  спросил  вас,  майор,  почему  вы
здесь?
   - Прибыл для установления  связи  с  дивизией,  товарищ  член  Военного
совета, - доложил Звягинцев, - но пока все с маршалом были заняты...
   - Маршал уже отбыл, - сказал Васнецов, - самолет за ним прислали.  И  я
сейчас уезжаю. Так что и комдив и начальник штаба  скоро  будут  свободны.
Пошли, полковник. До свидания.
   У самого порога он остановился и, обернувшись к Королеву, сказал:
   - Да, вот еще что, чуть было не  забыл.  Мы  здесь  случайно  встретили
архитектора Валицкого. Лазает по окопам и дзотам на переднем  крае,  учит,
кричит на всех... На маршала напоролся, вступил в пререкания... Но дело не
в этом. Его может убить любой шальной пулей. Как он сюда попал?
   Лицо Королева помрачнело, однако ответ его прозвучал сдержанно  и  даже
равнодушно:
   - Записался в ополчение. Как все.
   - Но это неправильно, товарищ Королев! - возразил, уже  повышая  голос,
Васнецов. - Старик - крупный специалист. Мы обязаны  беречь  таких  людей.
Никакой необходимости идти на фронт такому человеку не было.
   - А если была? - резко спросил Королев.
   - Нет, нет,  -  решительно  проговорил  Васнецов,  видимо  не  придавая
значения словам Королева. - Разъясните ему...
   - Он не захочет уехать.
   -  Что  это  значит:  "захочет",  "не  захочет"?..  Я  прикажу  комдиву
отправить его в тыл.
   На мгновение Васнецов умолк, видимо, вспоминая разговор  с  Валицким  у
себя в кабинете, усмехнулся и сказал:
   -  Я  знаю,  он  старик  нелегкий...  И   тем   не   менее   немедленно
откомандируйте его в Ленинград. Немедленно.
   И он толкнул дверь.
   ...Они снова остались одни - Звягинцев и Королев.
   - Кто этот Валицкий? Однофамилец того  парня?  -  настороженно  спросил
Звягинцев.
   - Его отец.
   - Отец?.. Где он находится?
   - Сядь, Алексей, - строго сказал Королев. - По-твоему,  только  сын  за
отца не отвечает? А наоборот? К тому же, может, его сын и в самом деле  не
виноват.
   - Не виноват?! - сжимая кулаки, переспросил Звягинцев.  -  Он  уехал  с
вашей дочерью, а вернулся один и не виноват?!
   Королев молчал.
   - Как вы могли  отпустить  с  ним  Веру?  Почему  вы  не  заставили  ее
вернуться еще тогда, когда я ночью позвонил вам по  телефону?  Я  позвонил
вам через полчаса после того, как было решено строить укрепления на  Луге.
Я сразу понял, что это означает!
   Королев посмотрел на него исподлобья и сказал:
   - А ты кто такой, чтобы с меня ответ за  нее  спрашивать?  Ты  ей  кто?
Брат? Сват? Жених? Муж?
   Эти слова падали на Звягинцева, точно удары.
   "Действительно, кто я ей?.. - спросил он себя.  -  Чужой  человек.  Она
никогда не любила меня... Но о чем я сейчас, зачем?.. Только бы  она  была
жива! Пусть живет как хочет, пусть снова встречается с этим парнем,  пусть
все будет по-прежнему, только бы знать, что она жива!"
   - Почему он оставил там Веру? - упрямо спросил Звягинцев.
   - Не знаю, - ответил Королев. - Он у нас после возвращения не был. Знаю
только со слов его отца... Ехали в Ленинград, поезд  попал  под  бомбежку,
должно быть, где-то  между  Островом  и  Псковом.  Добрались  до  какой-то
деревни. А ночью туда вошли немцы. Их разделили. И больше он ее не видел.
   "Никакого проблеска, - думал Звягинцев. - Никакой надежды!.."
   - Но почему же вы не попытались сами разыскать этого парня?  Почему  не
заставили рассказать все подробно?
   Королев пожал плечами:
   - Я ждал его со дня на день. Отец сказал,  что  он  придет...  А  потом
дивизия получила приказ немедленно выступать.
   - Так... - упавшим голосом сказал Звягинцев.  -  Ясно...  Что  ж,  Иван
Максимович, пойду в  штаб.  А  к  вам  зайдет  замполит  нашего  батальона
Пастухов...  Ну,  я  пойду...  -  повторил  он  устало,  совсем   уже   не
по-военному.
   - Подожди, Алеша, - сказал Королев, - не знаю, когда теперь свидимся...
А я ведь... я ведь и не знал, что ты... Ну, словом... Думал, так,  изредка
заходишь... Знал бы, может, совет ей какой ни на есть дал... А теперь  вот
поздно... Нету больше Веры...
   - Не надо... не надо ее хоронить! Она жива... - проговорил Звягинцев.
   Он хотел еще что-то сказать, но услышал стук в дверь и знакомый  голос:
"Разрешите?"
   На пороге стоял Пастухов.



9

   Поздним вечером, закончив все дела  в  дивизии,  Звягинцев  и  Пастухов
стали собираться обратно.
   Их уговаривали переночевать, дождаться утра, тем более что в штаб стали
поступать тревожные сведения. Командир одного из полков доносил, что немцы
начали бомбить тылы и  попытались  сбросить  парашютистов.  Немного  позже
поступили  сведения,   что   разведкой   обнаружено   несколько   немецких
бронетранспортеров с пехотой, двигающихся по направлению к Новгороду.
   Составить точную картину, что происходит перед  фронтом  дивизии,  было
пока трудно.
   Звягинцев принял  решение  выезжать.  Мысль  о  том,  что  немцы  снова
предпримут атаки на участке его батальона и случится это в его отсутствие,
не давала ему покоя.
   Обычно осторожный Пастухов тоже был за немедленное возвращение.
   Они разыскали Разговорова, он сидел на  пеньке  возле  своей  "эмки"  и
курил.
   - Как дела, сержант, можем ехать? - спросил Звягинцев.
   Разговоров вскочил, отбросил  в  сторону  самокрутку  и  с  готовностью
ответил:
   - Хоть до самого Берлина, товарищ майор!  Кузов  слегка  заварили,  два
ската новых  получил  да  еще  канистру  полную  с  собой  дали.  Немецкую
канистру, трофейную! Сам Ворошилов, говорят, распорядился!
   - Сочиняешь, сержант!  Опять,  наверное,  дружка  нашел,  -  усмехнулся
Звягинцев.
   - Почему же сочиняю, товарищ майор? - обиженно произнес  Разговоров.  -
Машина-то теперь у нас особая, маршальская,  сам  Клим  Ворошилов  на  ней
ездил! Вот кончится война, мы ее в музей военной славы сдадим.  И  дощечка
будет висеть: "Такого-то числа в этой машине...", ну и так далее.
   Он завел  мотор.  "Маршальская"  машина  стояла,  подрагивая,  дребезжа
разбитыми крыльями.
   Звягинцев и Пастухов сели на заднее сиденье.
   - Той же дорогой поедем, в объезд, - сказал Разговоров.  -  Основную-то
фриц за день, наверное, еще больше исковырял.
   Перспектива  снова  объезжать  лес  и,  следовательно,   делать   крюк,
углубляясь на юг километров на десять, мало улыбалась  Звягинцеву.  Однако
он понимал, что другого выхода нет.  Он  переглянулся  с  Пастуховым,  тот
молча пожал плечами, как бы говоря: "Не хотелось бы, но что поделаешь!"
   Было еще светло, хотя солнце уже  зашло  и  небо  потемнело.  Откуда-то
издалека  доносился  гул  артиллерийской  стрельбы.  Слева  на   горизонте
пламенело зарево пожара. Временами в  небе  взрывались  и  медленно  гасли
сигнальные ракеты. Вокруг было пустынно и тревожно.
   Они ехали молча. Разговоров вел машину сосредоточенно, искусно  лавируя
между  наполненными  водой  впадинами,  пригорками   и   кустами   чахлого
кустарника. Все чаще попадались воронки - видимо, немцы взяли под контроль
и этот объезд. Разговоров волей-неволей был вынужден забирать  все  южнее.
Стало темнеть.
   Звягинцев развернул на коленях карту и  старался  определить,  где  они
сейчас едут, Пастухов освещал  карту  тонким  лучиком  карманного  фонаря.
Однако из-за того, что машина двигалась не по дороге, а по целине, маршрут
можно было установить лишь приблизительно.
   - Ты смотри, Разговоров, к немцам нас не завези! - сказал Звягинцев. Он
произнес  эти  слова  нарочито  беспечно,  как  бы  в  шутку,  но  тут  же
почувствовал, что голос его, помимо воли, прозвучал тревожно.
   - Еще чего скажете, товарищ майор, откуда здесь немцы?! Еще  километров
пять проковыляем, и лесу конец! Тогда прямиком.
   Он проговорил это так же, как  и  Звягинцев,  преувеличенно  бодро,  но
чувствовалось, что тревога передалась и ему.
   Стало еще темнее. В  небе  уже  угадывались  неяркие  звезды.  Поднялся
ветер. Он прижимал к земле чахлую траву и кустарник, начинал  подвывать  в
открытых окнах машины.
   "Нам до поворота на север осталось  еще  километра  три,  -  размышлял,
глядя на часы, Звягинцев, - по ровной дороге это минут пять - десять езды.
А по этим ухабам - полчаса проедем..."
   Они поравнялись с тем местом, где  их  несколько  часов  назад  застала
бомбежка. Искореженные, опаленные огнем, с выбитыми стеклами кузова  машин
черными грудами возвышались на ровной земле.
   - Сильно разделали! - сказал Разговоров. Его, видимо, тяготило молчание
сидевших позади командиров. - Я тогда еле до леса  дотянул!  С  минуту  бы
промедлил, и не бывать у нас "эмки".
   Он помолчал секунду и, чувствуя, что ни у кого нет  желания  поддержать
разговор, продолжал:
   - А маршал-то, маршал! Все, как кроты, в землю  уткнулись,  а  он  идет
себе! Одно слово - маршал!
   "Он не должен был, не имел  права  рисковать!  -  подумал  Звягинцев  о
Ворошилове. - Ведь это бессмысленный, ненужный риск... Но может быть, ему,
прославленному  полководцу,   виднее,   как   вести   себя   перед   лицом
опасности?.."
   В этот момент неожиданно раздался взрыв и метрах в двадцати от машины к
небу взметнулся черный столб.
   Разговоров с силой нажал на тормозную педаль, Звягинцева и Пастухова  с
размаху кинуло грудью на спинку переднего сиденья.
   В следующие секунды все трое выскочили из  машины  и  стали  пристально
всматриваться в темное небо.
   Однако они не видели ни одного самолета, не услышали  даже  отдаленного
гула. Небо было чистым. Спокойно светили звезды. Стояла полная тишина.
   Раздался еще один взрыв. Теперь  земляной  столб  взметнулся  метрах  в
десяти позади машины.
   - Ложись! - крикнул Звягинцев,  падая  на  землю  и  увлекая  за  собой
Пастухова.  Они  уткнулись  в  землю,  но  через  мгновение  приподнялись,
удивленно озираясь вокруг.
   И снова совсем уже близко в  воздух  взлетели  комья  земли  и,  падая,
забарабанили по кузову машины.
   - Это из минометов, майор! - громко крикнул Пастухов.
   Разговоров вскочил и побежал к машине.
   Включив мотор, он резко развернулся и, не выбирая дороги, то  буксуя  в
топкой земле, то рывком выбираясь из болота, повел машину к лесу.
   Мина  угодила  прямо  в  машину,  когда  она  была  уже   недалеко   от
спасительных деревьев. Раздался взрыв, лязг разрываемого металла, вспыхнул
огонь.
   Задыхаясь от жара, обжигая руки о горячий металл, подбежавшие Звягинцев
и Пастухов с трудом отодрали заклинившуюся дверь.
   Разговоров лежал грудью на баранке, вцепившись  в  нее  руками,  и  для
того, чтобы вытащить его из кабины, пришлось разжать его онемевшие пальцы.
   - Разговоров! Жив? - крикнул  ему  прямо  в  ухо  Звягинцев,  вместе  с
Пастуховым вытаскивая шофера из горящей машины.
   Снова, на этот раз где-то в стороне, разорвалась мила. Но ни Звягинцев,
ни  Пастухов  даже  не  обернулись.  Потом  откуда-то  застрочил  пулемет,
просвистело несколько ружейных пуль.
   "По нас бьют!" - запоздало подумал Звягинцев.
   Словно подтверждая это, высоко над  его  головой  с  негромким  хлопком
разорвалась ракета. И сразу все осветилось голубым призрачным светом.
   Но пес был уже рядом.
   Они сделали несколько шагов в чащу и опустили Разговорова на землю.
   Звягинцев наклонился над ним и увидел на шее большую  рваную  рану.  Из
перебитой артерии толчками била кровь.
   - Пастухов, это артерия! - тихо  произнес  он  и,  не  в  силах  больше
сдерживать себя, с отчаянием крикнул:
   - Вася, милый, ты жив?
   Разговоров открыл глаза.
   - Машину... машину укрыть... - почти беззвучно, едва шевеля запекшимися
губами, прошептал он.
   - В порядке, в  порядке  машина!  -  наклоняясь  к  его  лицу,  крикнул
Пастухов. - Ты-то как?
   - Трудно... вам... будет... без машины...
   Внезапно тело его дернулось, из груди донесся хрип, из  уголка  рта  по
подбородку медленно потекла узкая черная струйка крови.
   - Умер, - тихо сказал Пастухов.
   Но Звягинцев, склонившийся над Разговоровым, не слышал  Пастухова.  Его
охватило оцепенение.
   - Майор, ты сам ранен! -  уже  громко  крикнул  Пастухов,  увидев,  что
голенище левого сапога Звягинцева разорвано и по нему стекает кровь.
   Но и этих слов Пастухова Звягинцев как будто не слышал. Он не испытывал
никакой боли, и в ушах его как бы застыла тишина.
   - Звягинцев, немцы! - крикнул Пастухов.
   И  это  слово  "немцы"  разом  разорвало  в  ушах  Звягинцева   густую,
неподвижную тишину. Он вскочил, взглянул туда, куда показывал Пастухов,  и
сквозь просветы деревьев увидел, что к опушке леса  короткими  перебежками
приближаются немецкие солдаты.
   Снова в небе щелкнула и, подобно хлопушке, разорвалась  ракета.  Теперь
люди  в  серо-зеленых  мундирах  стали  хорошо  видны.  Они   надвигались,
пригнувшись, прижав к животам автоматы.
   - В лес, майор, быстро! - свистящим шепотом произнес Пастухов.
   - А как же он? - еще не отдавая себе отчета  во  всем,  что  происходит
кругом, растерянно  прошептал  Звягинцев  и  перевел  взгляд  на  лежащего
Разговорова.
   - Он мертв! Немцы,  майор,  быстро,  за  мной!  -  крикнул  Пастухов  и
бросился в глубь чащи.


   В лесу было темно. Звягинцев не видел бегущего  впереди  Пастухова,  но
слышал, как трещат сучья под его ногами.
   "Только  не  отставать  от  Пастухова,  бежать,  бежать!"  -   мысленно
приказывал он себе. Он сознавал, что бежит из последних сил.
   Нога не сразу дала знать о себе.  Звягинцев  почувствовал  боль  только
тогда, когда, задохнувшись от бега, замедлил шаг.
   В этот момент Пастухов неожиданно остановился и хриплым голосом сказал:
   - Давай...  передохнем...  Вот  влипли!..  -  Отдышавшись  немного,  он
спросил: - Как нога, товарищ майор?
   - Нога? Все в порядке! - торопливо ответил Звягинцев.
   - Дай посмотрю.
   - Нечего смотреть, ерунда, царапина.
   - Дай, говорю, посмотреть! - настойчиво повторил Пастухов. Он опустился
на колено, зажег спичку.
   Звягинцев напряженно ждал приговора, боясь наклониться и  взглянуть  на
свою ногу.
   - Э-э, майор, сильно тебя садануло! - сказал наконец Пастухов.  Спичка,
которой он светил себе, догорела, и Пастухов чиркнул новой.
   Усилием воли Звягинцев заставил себя нагнуться. И тогда он увидел,  что
из  сапога  вырван  большой  клок,  а  остатки  голенища  покрыты  кровью,
смешанной с грязью.
   И как только он увидел все это, боль стала нестерпимой.
   - Садись, майор, нужно сделать перевязку, а то  хуже  будет,  -  твердо
сказал Пастухов, - на одной ноге далеко не ускачешь.
   - А если в это время...
   - Садись, говорю!
   Пастухов попытался стянуть сапог с раненой ноги. Звягинцев вскрикнул от
боли.
   - Ты давай потише... терпи, а  то  немцев  еще  накличешь...  -  сказал
Пастухов. Он вытащил из брючного кармана кривой складной нож с  деревянной
ручкой, каким обычно пользуются садовники, раскрыл его и, подсунув  лезвие
под голенище, разрезал его сверху донизу.
   - Выше щиколотки садануло, - сказал он. - Осколком, наверное. В темноте
не разберешь.
   Он стащил с себя гимнастерку и рванул подол нижней рубахи.
   Звягинцев сидел, прислонившись спиной к дереву, стиснув зубы  и  сжимая
кулаки с такой силой, что ногти впивались в мякоть ладони.
   Голос Пастухова донесся до него будто издалека:
   - На данном этапе все. Встать ты в состоянии?
   - Да, да, конечно, - проговорил Звягинцев. Опираясь на руку  Пастухова,
он попытался встать, но не смог.
   - Ладно, переждем немного, - сказал Пастухов и сам опустился  рядом  на
землю.
   - Карта и компас с вами, товарищ  майор?  -  снова  переходя  на  "вы",
спросил Пастухов.
   - Карта? - растерянно переспросил Звягинцев.
   Он отчетливо вспомнил, что еще за секунду до того, как он  выскочил  из
машины, сложенная карта лежала на сиденье  между  ним  и  Разговоровым,  а
компас он положил перед  выездом  в  маленькую  нишу  на  передней  панели
"эмки".
   Значит, все сгорело в машине...
   - У меня ничего нет, Пастухов, - мрачно сказал  Звягинцев,  -  все  там
осталось...
   Оба молчали. Они не знали, ни где находятся, ни в какую  сторону  идти,
ни где сейчас немцы, ни что происходит в эти часы в их батальоне.
   Звягинцев настороженно поглядел по  сторонам,  и,  хотя  он  не  увидел
ничего, кроме сливающихся в одну  темную,  сплошную  массу  деревьев,  ему
показалось, что опасность подстерегает их всюду.
   Откуда-то  донесся  пронзительно-жалобный  крик  ночной  птицы.  Где-то
хрустнули ветки.
   Неожиданно разорвалась  ракета.  Клочок  неба,  нависшего  над  кронами
деревьев, стал желто-оранжевым.
   Ракета погасла, и небо снова стало темным и безжизненным.
   - Что будем делать? - тихо спросил Звягинцев.
   - Надо подождать рассвета, - решительно ответил  Пастухов,  -  а  то  в
темноте, да не зная дороги на немцев напоремся.
   Но Звягинцев истолковал слова  Пастухова  иначе.  Ему  показалось,  что
старший политрук сомневается в  его  способности  идти  дальше.  Звягинцев
двинул ногой и вздрогнул от боли, пронзившей все его тело.
   - Как ты думаешь, - спросил он, - каким образом сюда проникли немцы?
   - Не знаю.
   - Неужели им удалось прорваться и выйти нам в тыл?
   - Не думаю. Тогда мы услышали бы артиллерию, гул  танков.  А  я,  кроме
автоматов и минометов, ничего не слышал.  Скорее  всего,  это  десантники.
Группа какая-то небольшая.
   - Надо немедленно пробираться к батальону! Надо идти в батальон!  Здесь
не больше пяти - восьми километров по прямой.
   - Но у нас нет ни карты, ни компаса, - напомнил  Пастухов,  и,  хотя  в
тоне старшего политрука не было и тени упрека -  он  просто  констатировал
факт, - Звягинцев воспринял его слова как обвинение.
   - Направление, на худой конец, можно приблизительно  определять  и  без
компаса, - сказал он. - Посмотри, с какой стороны больше мха на  деревьях.
Нам надо на запад.
   - Ненадежно. Надо дождаться рассвета, тогда определимся.
   - Но сейчас только третий час! -  воскликнул,  глядя  на  ручные  часы,
Звягинцев. - Ты что же, предлагаешь, чтобы мы сидели и ждали?! Да  за  это
время можно пройти не восемь километров, а больше!
   - Вы не в состоянии пройти и двух километров, - тихо и как-то неохотно,
точно его вынудили произнести эти слова, сказал Пастухов.
   - Я пройду!.. - упрямо сказал Звягинцев, попытался подняться, но острая
боль снова заставила его сесть. Лицо его покрылось потом.
   Да, Пастухов был прав. Он не может идти.
   Некоторое время они молчали.
   Снова, на этот раз совсем близко, раздался жалобный,  похожий  на  стон
птичий крик. Откуда-то налетел порыв ветра, зашумели деревья.
   - Ты пойдешь один, - решительно сказал Звягинцев.
   - Нет, - спокойно возразил Пастухов.
   - А я говорю - да! - повысил голос Звягинцев. - Считай, что это приказ!
   Пастухов медленно покачал головой.
   - Не могу выполнить такого приказа, майор.
   - Послушай, старший политрук, тебя  где  воспитывали?  В  армии  или  в
институте благородных девиц? - едко и  зло  проговорил  Звягинцев.  Он  не
сомневался, что Пастухов  в  душе  признает  правильность  его  решения  и
сопротивляется лишь из жалости к нему.
   Пастухов усмехнулся и невозмутимо ответил:
   - Меня в партии воспитывали, майор. А до того в комсомоле. Меня  учили,
что раненого товарища не бросают. Тем более командира.
   - А если командир тебе приказывает? - с горечью сознавая свое бессилие,
проговорил Звягинцев.
   - В данном случае приказу не подчинюсь.
   "Что же мне делать? - думал Звягинцев.  -  Накричать?  Пригрозить?  Или
снова попробовать убедить, что другого выхода нет, что один из нас  должен
как  можно  скорее  дойти  до  батальона...  Неужели  Пастухов  этого   не
понимает?!"
   Но Пастухов понимал все. Он знал: на КП  дивизии  ополченцев  Звягинцев
договорился с комдивом о том, что, в случае если немцам удастся нащупать и
прорвать  стык  между  ополченцами  и  батальоном,   Суровцев,   используя
подвижные средства, быстро отведет батальон километров на  пять  севернее,
чтобы в кратчайший срок установить новые  минные  заграждения  и  помешать
немцам зайти в тыл дивизии народного ополчения. Только Звягинцеву  и  ему,
Пастухову, было известно об этой договоренности. И о ней  ничего  не  знал
Суровцев.
   "Что будет, если немцы в ближайшее время начнут новую атаку и именно на
левом фланге батальона? - думал Пастухов. - Если немцы снова двинут танки,
теперь,  когда  минные  поля  уже   использованы,   батальону   долго   не
продержаться.
   Но, не зная о принятом  решении,  Суровцев  не  отступит.  Нет,  он  не
отступит! Танки пройдут на север только по трупам  бойцов.  Но  их  гибель
будет напрасной. Командование ополченцев, полагающее, что батальон  отошел
и прикрывает их дивизию с тыла, окажется в тяжелом положении. Удара немцев
с севера оно не ждет... Звягинцев прав. Один из нас должен немедленно идти
в батальон..."
   Так размышлял Пастухов. Но оставить раненого командира в лесу, где были
немцы, он не мог. В душе он еще надеялся, что, немного отдохнув, Звягинцев
сможет идти дальше.
   Точно угадывая его мысли, Звягинцев сказал:
   - Хорошо. Тогда пойдем вместе. Помоги встать.
   С помощью  Пастухова  он  сделал  новую  попытку  подняться.  Но  почти
затихшая боль снова обрушилась на него.
   - Ну?! - со злобой и отчаянием проговорил Звягинцев. - Видишь,  куда  я
гожусь? Что же ты предлагаешь?
   Пастухов сел рядом, сорвал травинку, повертел ее в руках.
   - Я предлагаю пока оставаться здесь. - Он посмотрел на часы.  -  Сейчас
без четверти три. Скоро взойдет солнце. Тогда точнее сориентируемся.
   Звягинцев безнадежно махнул рукой:
   - А что толку, если я все равно не могу идти?
   И как только он понял, что ничего больше не в силах предпринять  и  что
по крайней мере в  течение  ближайших  двух  часов  оба  они  обречены  на
бездействие, все, что  так  недавно  произошло,  снова  встало  перед  его
глазами.
   Звягинцеву показалось, что он видит  лицо  Разговорова  -  неподвижное,
покрытое грязью и копотью лицо  и  на  нем  узкую  черную  струйку  крови,
стекающую из уголка полуоткрытых губ.
   "А ведь я так и не сказал ему  ни  единого  доброго  слова,  -  подумал
Звягинцев. - Ни когда он спас меня от того  танка,  ни  когда  восстановил
связь с радиостанцией, ни когда умирал. Не сказал  того,  что  хотел.  Все
откладывал. Каждый раз не хватало времени. Он так и погиб,  не  зная,  что
представлен к ордену Красной Звезды. Не хотел ему говорить заранее - вдруг
не дадут..."
   -  Пастухов,  наградные  листы  тоже  в  машине  остались?  -   спросил
Звягинцев.
   - Нет, - мотнул головой старший политрук, - со мной.  Я  их,  когда  из
дивизии выехал, из планшета в карман переложил.  Планшет  там  остался,  в
машине. Пустой.
   - На Разговорова можешь лист найти?
   Пастухов молча полез в брючный карман  и  вытащил  свернутые  в  трубку
листы. Не спеша разгладил листы на коленях и стал медленно перебирать.
   - Вот, - сказал он наконец и протянул Звягинцеву один из листов.
   Звягинцев зажег спичку, поднес листок к глазам и стал читать:
   - "Разговоров Василий  Трифонович,  1922  года  рождения,  член  ВЛКСМ,
русский... проявил смелость и находчивость во  время  встречи  с  немецкой
танковой разведкой... проявил смелость и героизм,  восстановив  под  огнем
противника связь с важным боевым объектом..." Надо найти  какие-то  другие
слова, - сказал он. - "Проявил смелость", "проявил героизм"... У всех одно
и то же. Человека за этим не видно. Согласен?
   - Нет, майор, не согласен. Таких слов, которых ты хочешь, вообще нет на
свете.
   - То есть как это нет?
   - Еще не найдены, а может, и вообще еще не родились. Для  одного  героя
слова найти легко. А сейчас их тысячи.  Или  десятки  тысяч.  И  настоящих
слов, достойных этих людей - живых или мертвых, - еще нет.
   Звягинцев молча протянул Пастухову наградной лист. Потом тихо сказал:
   - Такой парень!.. А мы его даже похоронить не успели. Как подумаю,  что
его там немцы найдут... Они ведь не только над живыми глумятся...  Слушай,
Пастухов, - сказал он уже громче, - если все кончится благополучно, пошлем
на то место наших бойцов. Посадим на полуторку и пошлем.  Пусть  похоронят
как полагается. Я на карте эту опушку легко отыщу.
   Он помолчал немного.
   - Так жалко парня... Ты знаешь, у него отец - рабочий с  "Электросилы".
В ополчение пошел. А кто еще из семьи остался - неизвестно...
   - Как нога? Болит? - спросил Пастухов.
   - Сейчас меньше.
   Звягинцев говорил неправду. Боль становилась все сильнее,  и  Звягинцев
делал отчаянные попытки усилием воли отвлечься от нее.
   - Я, кажется, выпросил у Васнецова противотанковые орудия и пулеметы, -
сказал он, меняя тему разговора.
   - Знаю, ты мне говорил, - ответил Пастухов.
   - Может быть, они уже прибыли в батальон.
   - Будем надеяться, - коротко заметил Пастухов и неожиданно  спросил:  -
Послушай, майор, ты с комиссаром дивизии еще раньше был знаком?
   - Да, - коротко ответил Звягинцев.
   - Еще на гражданке?
   - Да, - повторил Звягинцев и, уступая внезапной внутренней потребности,
добавил: - У него дочь к немцам попала. Поехала на каникулы и...
   Он умолк.
   - Ты и ее знал? - спросил Пастухов.
   - Да. Знал.
   - У меня вот... тоже... - сказал Пастухов, - отец и мать...  старики...
в Минске остались...
   Звягинцев поднял голову. Он слышал об этом от Пастухова впервые.
   - Но... но как же так? - спросил он, чувствуя,  что  слова  его  звучат
нелепо. - Ты же ни разу об этом не говорил!
   - Разве? - пожал плечами Пастухов. - Ну... может, и не говорил...
   Всходило солнце.  Из  бесформенной  лесной  чащи  постепенно  выступали
отдельные деревья, стали видны низкие заросли кустарника, чахлая трава...
   - Попробуем определиться, майор, - сказал Пастухов, переходя от  дерева
к дереву и внимательно осматривая поверхность  коры.  -  Все  относительно
ясно, - деловито произнес он, - нам следует  держаться  больше  к  западу,
значит, туда. - Он махнул рукой,  указывая  направление.  -  Давай  решать
проблему передвижения.
   - Вряд ли я смогу идти, - угрюмо сказал Звягинцев.
   - Сможешь. Раз надо - значит, надо. Другого выхода нет. Подъем, товарищ
майор!
   И он пригнулся, протягивая ему руку.
   Звягинцев стиснул  зубы  и,  опираясь  на  плечо  Пастухова,  поднялся,
нерешительно сделал шаг.
   - Ну как? - озабоченно спросил Пастухов.
   - Кажется, могу идти, - неуверенно ответил Звягинцев.
   ...Они медленно двигались, как им казалось,  на  юго-запад,  уверенные,
что  не  больше  десяти  километров  отделяют  их  от  места  расположения
батальона.
   Звягинцев с трудом переставлял ноги. Пастухов  поддерживал  его,  почти
тащил на себе.
   Звягинцев думал о том, что и Пастухов долго не  выдержит,  однако  тот,
казалось, не чувствовал усталости.
   Они шли долго.
   У маленького,  выбивающегося  из-под  коряги  родничка  остановились  и
напились холодной прозрачной воды. Потом  снова  двинулись  в  путь.  Часа
через полтора откуда-то сзади до них донеслись звуки далекой перестрелки.
   - Это на участке ополченцев, - сказал, прислушиваясь, Звягинцев.
   - Видимо, там, - согласился Пастухов.
   Звягинцев почувствовал, что боль в ноге  снова  усилилась.  Как  назло,
почва стала рыхлой, местами вязкой, болотистой.
   Пастухов спросил:
   - Хочешь немного отдохнуть?
   - Я еще могу идти, - упрямо сказал Звягинцев, чувствуя, что  рука  его,
обхватывающая плечо Пастухова, онемела.
   - Ты можешь, а я - нет, - сказал Пастухов. - Устал. Посидим малость.
   Бережно поддерживая Звягинцева, он помог ему опуститься на землю. Потом
пощупал сквозь разрез в голенище повязку и сказал:
   - Кровь не идет. Запеклась. Везучий ты человек.
   Звягинцев невесело усмехнулся. Он понял,  что  эту  остановку  Пастухов
сделал ради него и о ране говорил столь бодро тоже ради него.
   Пастухов посмотрел на свои ручные часы и спросил:
   - Сколько на твоих, майор?
   Звягинцев отдернул рукав гимнастерки.
   - Одиннадцать.
   - Вот и на моих без трех. Предлагаю прилечь здесь до двенадцати.  Потом
проверим, правильно ли идем.
   Пастухов  был  прав.  Конечно,  в  их  положении  самым  разумным  было
дождаться, пока солнце достигнет  полуденного  зенита,  и  тогда  уточнить
направление.
   "А что потом? - с горечью подумал Звягинцев. -  Когда  мы  двинулись  в
путь, было около пяти утра... Сейчас одиннадцать. И за это время мы прошли
не больше четырех-пяти километров.  Даже  если  мы  движемся  в  абсолютно
правильном направлении, это значит, что идти нам осталось примерно столько
же".
   Звягинцев понимал, что не сможет пройти и одного километра. Теперь нога
не просто болела, - казалось, ее жгут на костре, так охватило ее огнем...
   Он  закрыл  глаза,  чтобы  не  видеть  окружающего  их  густого   леса,
преграждающих путь коряг, сомкнутых ветвей. Жар в ноге все усиливался.
   "Не прислушиваться, не думать о ране, не думать о предстоящем пути,  ни
о  чем  не  думать!"  -  мысленно  внушал  себе  Звягинцев.  Он  попытался
представить, что кругом снег, что нога его лежит на льду...
   - Который час? - спросил он, открывая глаза.
   - Без двадцати двенадцать, - ответил Пастухов. - Ты  немного  задремал.
Сейчас уточним направление и двинемся.
   - Я не смогу идти!
   - Сможешь, - жестко ответил Пастухов.
   Но Звягинцев вдруг отчетливо понял, что действительно не сможет  пройти
и нескольких шагов и никакие усилия воли, никакая поддержка Пастухова  ему
не помогут.
   - Вот что, старший политрук, - сказал  он  твердо.  -  Когда  ночью  ты
отказался выполнить мой приказ, в этом, может быть, был какой-то смысл. Но
теперь смысла нет. Я говорю тебе это  серьезно.  У  меня  плохо  с  ногой.
Совсем плохо. Я не смогу идти. Один ты доберешься  до  батальона  за  час,
самое большее за два. И тогда пришлешь за мной бойцов. У  тебя  есть  нож,
сможешь делать  засечки  по  дороге.  Вернетесь  сюда  с  носилками.  Пять
километров по лесу ты меня все равно  не  протащишь.  Кроме  того,  никто,
кроме меня или тебя, не может сообщить Суровцеву, о чем мы договорились  в
штабе дивизии. Я знаю, что тебе трудно сделать то, о чем я  прошу.  Но  ты
обязан. В конце концов, это и для меня единственное спасение. У меня может
начаться и гангрена. Если ты сейчас пойдешь, то к вечеру сможешь вернуться
за мной с бойцами. Ясно? А теперь ты найдешь поблизости  хорошее  укрытие,
замаскируешь меня ветками и пойдешь один. Ну, решено?..
   Пастухов ничего не ответил. Он встал, задрав голову к небу.  В  просвет
между деревьями солнца не было видно, но лучи его отвесно падали на  кроны
деревьев, и листья там, наверху, стали ярко-зелеными.
   Пастухов расстегнул ремешок часов, положил их  на  ладонь  и,  медленно
поворачивая, направил часовую стрелку к солнцу, потом глухо сказал:
   - Малость сбились... Надо забирать севернее...
   - Ну вот! - скорее обрадованно, чем с сожалением, воскликнул Звягинцев.
- Значит, надо делать еще крюк!  Не  теряй  времени,  Пастухов,  иди!  Чем
скорее ты пойдешь, тем быстрее вернешься обратно за мной.
   Несколько  минут  длилось  молчание.  Звягинцев  видел,  что   Пастухов
мучительно старается взвесить, рассчитать все "за" и "против". Наконец, ни
слова не говоря, он шагнул в чащу и исчез.
   Через полчаса он вернулся, держа в руках наполненную чем-то пилотку.
   - Значит, решим так, - сухо и деловито произнес он. - Здесь,  метрах  в
десяти, есть ручей. Устрою тебя там. Захочешь пить - вода рядом. Здесь,  -
он тряхнул пилотку, - ягода. Кисленькая. Гонобобель  называется.  Говорят,
питательная. До вечера продержишься. К вечеру я вернусь.  А  теперь  давай
подниматься.
   Он помог Звягинцеву встать.
   Те несколько  метров,  которые  Звягинцев  прошел,  волоча  свою  огнем
горящую ногу, показались ему бесконечными. Он был  весь  мокрый  от  пота,
когда Пастухов уложил его в узкую лощинку, в которую  уже  были  набросаны
трава и ветки деревьев. Рядом протекал маленький ручеек.
   Пастухов высыпал ягоды рядом - так, что Звягинцев легко мог  дотянуться
до них рукой. Ноги и туловище его он укрыл  ветвями.  Потом  выпрямился  и
сказал:
   - Теперь слушай, Алексей. - Он впервые назвал Звягинцева по имени. -  К
вечеру я вернусь. Вернусь, чего бы это ни стоило.  Ни  в  коем  случае  не
меняй место. И будь спокоен. Лежи и ни о чем  не  думай.  Понял?  Со  мной
будут и бойцы  с  носилками  и  санинструктор.  Прощаться  не  стану.  Как
говорится, до скорого. Если сможешь  -  засни.  И  запомни:  все  будет  в
порядке. Это я тебе говорю!
   Звягинцев проводил взглядом широкую спину Пастухова и, когда тот  исчез
меж деревьев, еще долго прислушивался к треску валежника под его ногами  и
к шорохам раздвигаемых веток.
   Наконец все  затихло.  Теперь  Звягинцев  слышал  лишь  тихое  журчание
ручейка да шум деревьев, когда налетал ветер.
   Он вытащил из кобуры пистолет "ТТ", проверил  обойму,  вогнал  в  ствол
патрон, снял о предохранителя и положил пистолет рядом на траву.
   Как ни странно, но, оставшись один, Звягинцев несколько  успокоился,  -
главной его тревогой была тревога за батальон, и, отправив туда Пастухова,
он  сразу  почувствовал  облегчение.   Он   снова   попытался   рассчитать
расстояние,  отделяющее  его  от  батальона,  чтобы  хоть   приблизительно
определить, когда доберется туда Пастухов.  Выходило,  что  самое  позднее
часа через три. Сейчас двадцать минут первого.  Это  значит,  что  в  три,
скажем, в четыре Пастухов будет на месте. Часам  к  девяти,  то  есть  еще
засветло, он должен вернуться обратно. В  батальоне  он  возьмет  карту  и
компас и обратный путь сможет проделать гораздо быстрее.
   До слуха Звягинцева  вновь  донеслась  далекая  ружейная  и  пулеметная
стрельба. Он  встревоженно  поднял  голову,  стараясь  определить,  откуда
доносились звуки перестрелки,  и  несколько  успокоился,  убедившись,  что
стреляют где-то на юге.
   Звягинцев стал смотреть на небо в просвет  между  деревьями.  Оно  было
ослепительно-голубым, безоблачным.  Казалось,  мир  и  спокойствие  царили
вокруг, и только глухо доносившаяся далекая  перестрелка  напоминала,  что
где-то идет война и каждую минуту умирают люди.
   "Любопытный человек этот Пастухов! - подумал Звягинцев. -  Каждый  раз,
когда создается критическое положение, он ведет себя  так,  точно  на  нем
одном лежит  вся  ответственность  и  именно  он  обязан  найти  выход  из
положения... Видимо, и в самом деле убежден, что является полпредом партии
и имеет особые права!.. Нет, не права. Скорее только одно право: брать  на
себя большую тяжесть, чем остальные".
   Звягинцев  попытался  пошевелить  ногой.  И  тотчас  же  все  его  тело
пронизала жгучая боль.
   "А что, если... если ранение серьезное? Что, если начнется  гангрена  и
ногу придется отнять?.."
   На мгновение у Звягинцева появилась мысль самому осмотреть рану. Но  он
тут же понял, что делать этого не следует. Даже  если  ему  и  удалось  бы
снять то, что осталось от его сапога, разбинтовать ногу, то наложить новую
повязку он все равно оказался бы не в состоянии. К  тому  же  может  снова
хлынуть кровь. Нет, надо спокойно лежать и ждать возвращения Пастухова...
   Звягинцев вытянулся, стараясь лежать расслабленно, не напрягаясь.  Боль
то исчезала, то снова схватывала ногу раскаленными клещами. И каждый  раз,
когда боль отпускала, Звягинцев старался внушить  себе,  что  она  уже  не
возвратится...
   Теперь  Звягинцев  лежал  как  бы  в  забытьи.  Его  сознание,  чувства
притупились. Ему казалось, что время остановилось, что никакой войны  нет,
что он и Вера сидят на скамье парка и она спрашивает его, тяжело  ли  было
тогда, на Карельском перешейке... И он отвечает ей, говорит, что да,  было
тяжело, трудно, а хочет сказать совсем о другом, хочет  предупредить,  что
скоро начнется война, что ей никуда не надо уезжать из Ленинграда, что она
не  должна  доверять  этому  парню,  Анатолию,  что  немцы  скоро  возьмут
Остров...
   Потом перед глазами его проплыл Разговоров - неподвижный, с почерневшим
лицом...
   И вдруг ему почудился какой-то далекий шорох,  точно  хруст  веток  под
ногами.
   "Ну, вот и Пастухов возвращается!" - подумал  Звягинцев  с  радостью  и
облегчением, но подумал как бы во сне, будучи не в силах пошевелиться.
   Хруст веток стал чуть громче. Огромным усилием воли Звягинцев  заставил
себя очнуться. Приподнявшись на  локте,  он  прислушался.  Было  тихо.  Он
поспешно посмотрел на часы. Стрелки показывали  пять  минут  второго.  "Не
может быть! Неужели с того момента, как ушел Пастухов, не прошло и часа!"
   Он впился взглядом в маленький белый циферблат и вдруг понял, что  часы
стоят. Да, да, секундная стрелка застыла неподвижно,  очевидно,  он  забыл
вчера вечером завести часы.
   Звягинцев поглядел вверх. Небо посерело,  и  листья  деревьев  там,  на
вершинах, были уже не ярко-зелеными, а темными.
   В этот момент он снова услышал шорох. Кто-то шел,  осторожно  раздвигая
перед собой ветви.
   "Это Пастухов с  бойцами",  -  радостно  подумал  Звягинцев.  Он  хотел
крикнуть: "Пастухов! Я здесь, здесь!.."
   И вдруг услышал голоса  -  обрывки  каких-то  непонятных  слов,  чей-то
смех...
   "Что они такое говорят?" - с недоумением подумал Звягинцев  и  вдруг  с
ужасом понял: это немцы! Это немецкая речь!
   Да, это были немцы. Переговариваясь вполголоса, они приближались к тому
месту, где лежал Звягинцев.
   В  первые  мгновения  его   охватило   отчаяние   от   сознания   своей
беспомощности, от страшной  мысли,  что  немцы  сейчас  увидят  его...  Он
понимал, что все кончено, что судьба его решена" что  он  уже  никогда  не
увидит ни своих бойцов, ни Пастухова, ни Веры, что через  несколько  минут
он уже не будет жить и все для него исчезнет навсегда.
   Но страх, оцепенение сменились холодной яростью. Медленно, стараясь  не
произвести шума, он потянулся  к  лежащему  рядом  пистолету.  Ладонь  его
ощутила прохладную, шершавую рукоятку.
   А немцы приближались. Он уже увидел их и готов был нажать на  спусковой
крючок, но вдруг понял: немцы пока не видят его.
   Да, они проходили буквально в десяти шагах от  лежавшего  в  неглубокой
лощинке Звягинцева, не замечая его. Трое первых шли с автоматами в  руках,
двое несли на плечах легкие минометы, следом шли еще три автоматчика.
   Немцы шли так близко, что Звягинцеву было слышно их тяжелое дыхание.
   Приподнявшись и упираясь в грудь локтем правой руки, чтобы удобнее было
стрелять, Звягинцев держал пистолет наготове.
   Но немцы так и не заметили его. Они прошли мимо  и  через  какие-нибудь
три-четыре минуты скрылись в лесной чаще.  Еще  какое-то  время  Звягинцев
слышал их голоса, хруст валежника, потом все смолкло.
   Этот переход от уверенности, что все кончено, что его ожидает смерть, к
сознанию, что опасность  миновала,  был  так  внезапен,  что  Звягинцев  в
изнеможении упал на спину.
   Когда он немного успокоился, то с ужасом подумал о  том,  что,  видимо,
немцам все же удалось где-то просочиться. Но где, на каком участке? Какими
силами? И что делают здесь эти только что прошедшие  солдаты?  Прочесывают
лес? Идут на соединение с другими группами?
   Звягинцев снова прислушался. Но было тихо. Сумрак  постепенно  окутывал
лес. Еще больше потемнело небо.
   Звягинцев  разжал  онемевшие  пальцы,  кладя  пистолет  на  землю.  Ему
захотелось пить. Он повернулся на живот и подтянулся к  ручью.  Вода  была
чистая, холодная, леденила зубы. Звягинцев сделал несколько глотков, потом
зачерпнул ладонью воду, вылил себе на лицо. Снова лег  на  спину.  Нащупал
пистолет, чтобы был  под  рукой.  Взял  несколько  ягод,  положил  в  рот,
разжевал.
   "Который же теперь час? - подумал Звягинцев. - Пастухов должен  был  бы
уже вернуться, если в батальоне все благополучно... Если все благополучно!
Но, может быть, он сбился с дороги? Или не застал на месте батальона?  Или
шел обратно с бойцами и натолкнулся на немцев?..  Надо  ждать...  Остается
ждать, другого выхода нет".
   Звягинцев стал смотреть вверх, в быстро темнеющее небо, где  загорались
далекие, еще неяркие звезды.
   Постепенно его мысли снова унеслись далеко от  этого  леса,  от  ноющей
ноги, от войны...
   Он вспомнил  свою  мать,  отца,  начальника  цеха  большого  уральского
завода, увидел себя в форме выпускника инженерного  училища,  с  гордостью
рассматривающего в зеркале  новенькие  красные  кубики  в  петлицах  своей
гимнастерки... Потом исчезло и это видение и появилось  другое  -  снежные
сугробы Карельского перешейка, оголенные  ветки  деревьев,  качающиеся  на
ледяном ветру...
   И вдруг он отчетливо, точно наяву, увидел  Веру.  Да,  да,  она  стояла
рядом,  близко,  совсем  близко  и  одета  была,  как  тогда,  когда   они
встретились, чтобы ехать на Острова, - узкая из серой фланели юбка, тонкая
вязаная кофточка, пестрая косынка, повязанная на шее крест-накрест...
   Потом  все   исчезло.   Звягинцев   снова   отчетливо   услышал   шорох
приближающихся шагов.  Он  вздрогнул,  торопливо  нащупал  пистолет,  сжал
рукоятку.
   "Пастухов? Немцы?!" - стучало у него в висках.
   Звягинцев напряженно всматривался в темные деревья, но никого  пока  не
видел.
   И вдруг кто-то буквально в нескольких метрах от него негромко сказал:
   - Давай левее забирай, к поляне!..
   "Свои, свои, русские!"
   Звягинцев сделал резкое движение, чтобы подняться, и крикнул:
   - Товарищи!
   Шаги мгновенно  затихли.  Раздался  лязг  винтовочных  затворов.  Потом
кто-то резким голосом спросил:
   - Кто здесь? Всем оставаться на местах!
   Это не был голос Пастухова.
   - Всем  оставаться,  одному  подойти  сюда!  -  повторил  невидимый  за
деревьями человек.
   - Я ранен и подойти не могу, - ответил Звягинцев, все еще  не  выпуская
из рук пистолета.
   Раздался хруст валежника, шум раздвигаемых веток, и показался человек в
брезентовой куртке, перепоясанной ремнем, в кепке, с карабином в руках. Он
внимательно осматривался вокруг, все  еще  не  видя  лежащего  в  ложбинке
Звягинцева.
   - Я здесь, - снова подал голос Звягинцев.
   Наконец человек в куртке увидел его.  Он  сделал  несколько  торопливых
шагов к Звягинцеву, затем обернулся и крикнул:
   - Давайте сюда, ребята! Здесь какой-то командир лежит!
   Из темноты леса вышли еще два человека. Они  тоже  была  в  гражданской
одежде, с карабинами в руках.
   - Что с вами, товарищ? - спросил первый, опускаясь на корточки рядом со
Звягинцевым.
   - Я майор Звягинцев, - ответил он, - мое удостоверение здесь, в кармане
гимнастерки. Ранен в ногу.
   - Инструктор Лужского райкома партии Востряков, - скороговоркой ответил
человек, переводя взгляд на ноги Звягинцева.  -  Как  же  вас  угораздило,
товарищ майор? И как вы здесь очутились?
   Только теперь поняв, что спасен,  Звягинцев  почувствовал  вдруг  такую
слабость, что почти потерял способность говорить.
   С трудом произнося слова, он объяснил Вострякову, что случилось  и  как
он оказался здесь.
   - Все ясно, - сказал Востряков. - Идти совсем не  можете?  Наша  группа
находится метрах в трехстах отсюда. Возвращаемся  в  Лугу.  А  пока  вышли
посмотреть, нет ли здесь немцев.
   - Я... видел немцев... - с трудом ворочая языком, сказал  Звягинцев.  -
Они прошли здесь не так давно... не могу точно сказать,  когда...  у  меня
часы остановились.
   - Так, ясно,  -  проговорил  Востряков,  встал  и,  обращаясь  к  своим
спутникам, спросил:
   - Ну, что будем с майором делать, товарищи? На руках понесем или как?
   - Он, видать,  совсем  ослаб,  -  ответил  один  из  них,  рыжебородый,
невысокого роста, приземистый, похожий на гриб. Отвинтил фляжку, склонился
над Звягинцевым:
   - Хлебните-ка, майор.
   С трудом приподняв голову, Звягинцев сделал большой глоток.
   - Ну вот, первая помощь оказана,  -  удовлетворенно  сказал  бородатый,
вставая и завинчивая фляжку. - Как, полегчало?
   Звягинцев и впрямь почувствовал себя лучше.
   - На ваше  счастье,  там  у  нас  в  группе  врач  оказался,  -  сказал
Востряков. - И медикаменты кое-какие имеются. Решение  примем  такое.  Ты,
Голиков, - обратился он к рыжебородому, - и ты, Павлов,  давайте  обратно.
Приведите сюда доктора.  Пусть  захватит  с  собой  что  полагается.  А  я
останусь здесь с майором. Ясно?
   - Куда яснее! - сказал бородач. - Пошли, Павлов.
   Через минуту они исчезли.
   - Товарищ Востряков, - сказал Звягинцев,  -  как  могли  тут  появиться
немцы? С тех пор как мы выехали из дивизии народного ополчения, прошли уже
сутки...
   - Мы были в тылу немцев, переходили обратно линию фронта прошлой ночью,
- ответил, присаживаясь рядом, Востряков. - На том участке,  где  мы  шли,
было относительно спокойно. А потом, уже на своей  территории,  напоролись
на фрицев, отошли тихо сюда, в лес. Очевидно, они выбросили десант. Группа
небольшая, но с минометами.
   - Ну, а как на Лужской линии? - нетерпеливо спросил Звягинцев, которому
казалось, что с тех пор как он оказался здесь, в лесу, прошла вечность.
   - Об этом узнаем, когда к себе вернемся,  -  пожал  плечами  Востряков.
Помолчал немного и добавил: - Партизаны  говорят,  что  немцы  подтягивают
войска и технику.
   Звягинцев не спрашивал Вострякова, зачем он и его люди ходили в  тыл  к
немцам. Он понимал, что этот человек входит в  одну  из  диверсионных  или
разведывательных групп, - Звягинцев  уже  несколько  раз  получал  задание
пропускать через минные проходы на юг такие группы  одетых  в  гражданское
людей. Поэтому он только сказал:
   - Повезло мне, товарищ Востряков! Совсем было собрался концы отдать.
   -  Концы  отдавать,  товарищ  майор,  рановато.  Нам  еще   с   немцами
разделаться надо.
   - Ну, а как там, на той стороне?
   - Плохо, - мрачно ответил Востряков. - Пытают, стреляют, вешают...
   Он посмотрел на часы, спросил:
   - Нога-то сильно беспокоит?
   - Болит...
   - Ну ничего, скоро наши врача приведут. Есть у нас врач, на той стороне
подобрали.  Перевязку  сделает,  укол,  ну,  словом,   что   по   медицине
полагается. А потом будем решать, как дальше двигаться.
   - Но... но я должен оставаться  здесь!  -  с  отчаянием  сознавая,  что
неизбежно станет обузой для отряда Вострякова,  сказал  Звягинцев.  -  Мой
замполит с бойцами именно сюда должен прийти!
   - Ладно, майор, после решим, - успокаивающе ответил Востряков.
   Некоторое время оба молчали.
   Наконец из чащи леса снова донеслись шорохи, шум раздвигаемых веток.
   - Ну вот и наши возвращаются, - сказал Востряков и встал.
   Звягинцев хотел было возразить, что это может быть Пастухов  с  бойцами
или снова немцы, но в этот момент увидел рыжебородого Голикова.
   - Порядок, командир, доктора привел. Там наши сейчас носилки для майора
сооружают, как сделают, подойдут. - Он обернулся и  сказал  в  темноту:  -
Давайте сюда, доктор!
   Звягинцев приподнялся, опираясь руками о землю, и увидел,  что  в  трех
шагах от  него  стоит  Вера...  В  первое  мгновение  он  решил,  что  это
галлюцинация. Уверенный, что просто бредит, и в то же  время  не  в  силах
сдержаться, он крикнул:
   - Вера!
   Девушка  в  порванном   платье,   в   тяжелых   сапогах,   в   косынке,
по-крестьянски завязанной под подбородком, сделала несколько быстрых шагов
к  Звягинцеву,  какое-то  мгновение  стояла  растерянная,  ошеломленная  и
наконец едва слышно проговорила:
   - Алеша! Алеша...
   Ему захотелось до конца убедиться, что все  это  не  мираж,  что  рядом
стоит Вера, живая, невредимая. Он  рывком  попытался  встать,  но  тут  же
беспомощно упал.
   - Алеша, Алешенька, ты ранен, - торопливо  сказала  она,  опускаясь  на
землю рядом со Звягинцевым, - сейчас я все посмотрю, все сделаю...
   Как в полусне, Звягинцев слышал обрывки слов  переговаривавшихся  между
собой людей, видел внезапно вспыхнувший тонкий  лучик  фонарика...  С  его
ноги стали стаскивать сапог, и он потерял сознание. Когда Звягинцев пришел
в себя, нога была уже забинтована. Вера сидела  рядом  с  ним  на  чьем-то
подстеленном ватнике. Она смотрела куда-то вдаль и  не  заметила,  что  он
открыл глаза.
   Взошла луна, и в ее свете было хорошо видно лицо Веры.
   Звягинцев молчал, наслаждаясь тем, что может смотреть на Веру.  Но  чем
больше он вглядывался в ее лицо, тем яснее  видел,  как  изменилась  Вера.
Казалось, то страшное, что пережила она, навечно осталось запечатленным на
ее лице, в ее глазах.
   - Вера! - тихо позвал Звягинцев.
   Она вздрогнула, повернула к нему голову:
   - Ну как, Алеша? Лучше?
   - Так хорошо, как еще никогда не было! - с горькой усмешкой и в  то  же
время с нежностью в голосе ответил Звягинцев.
   - Ранение, Алеша, не очень  серьезное,  но,  наверное,  болезненное.  И
крови потеряно немало. Сильное было кровотечение?
   - К черту все это, Вера! Крови у меня достаточно, на двоих хватит. - Он
взял ее за руку. - Ты мне еще ничего не рассказала о себе!  Как  ты  здесь
оказалась?
   - Надо сказать товарищам, что тебе лучше, - не отвечая на  его  вопрос,
сказала Вера, - они думают, что ты заснул...
   Звягинцев повернул голову и  увидел,  что  Востряков  и  Голиков  сидят
метрах в десяти от них.
   - Подожди, - понижая голос, сказал  Звягинцев.  -  Давай  побудем  хоть
немного вдвоем... Послушай, ты же была где-то недалеко от  Острова,  когда
началась война, верно?
   - Да, была, - проговорила Вера.
   - Как тебе удалось уйти?
   Какое-то  время  Вера  молчала.  Потом  заговорила  неожиданно  сухо  и
отчужденно:
   - Возвращалась  домой  из  Белокаменска.  Поезд  разбомбили.  Дошла  до
деревни. Ночью туда вошли немцы... Деревенские женщины  переодели  меня...
вот в это платье. Потом немцы ушли вперед, на север... На другой  день  из
леса появились партизаны. Несколько дней была с ними. Потом встретилась  с
отрядом Вострякова. Они взяли меня с собой. Обещали довести до Луги.
   Вера говорила все это деревянным, бесстрастным голосом.
   - Расскажи подробнее... Я  хочу  знать  все,  все,  что  тебе  пришлось
пережить! - не выдержал Звягинцев.
   - Леша, прошу тебя, никогда не расспрашивай меня об этом! - не глядя на
него, проговорила Вера.
   - Но как же могло получиться, что ты... оказалась одна? А  как  же  тот
парень, Анатолий?
   - Его нет, - глухо ответила она, - немцы его расстреляли.
   - Что?! - воскликнул Звягинцев. - Но... но он сейчас в Ленинграде!
   Вера вздрогнула, точно от прикосновения раскаленного металла. Она резко
обернулась, вцепилась обеими руками в плечо Звягинцева:
   - Как?! Что ты сказал? Толя жив?!
   - Ну конечно жив, - поспешно повторил он. -  Он  шел  с  юга  вместе  с
нашими отступающими бойцами. Мы встретились на участке моего батальона.
   - Нет, нет, этого не может быть! - точно в забытьи  повторяла  Вера.  -
Толя жив, это правда?! Ну почему ты замолчал? Где он сейчас? Где?
   - Я же сказал тебе, в Ленинграде!
   И вдруг он увидел, что по лицу Веры текут слезы.
   И Звягинцев понял, все понял... Она по-прежнему любила Анатолия.
   "Все, все по-прежнему!" -  с  горечью  думал  Звягинцев.  Ему  хотелось
сказать ей, крикнуть: "Вера, милая, как  же  так?  Ведь  он  бросил  тебя,
предал... Как можно такое простить?" Но он молчал.
   Наконец тихо сказал:
   - Твой отец. Вера, здесь, неподалеку.
   - Да? - еще не вникая в смысл его слов, сказала она и потом уже  громче
переспросила: - Папа здесь?!
   - Он в дивизии народного ополчения. Комиссаром. Я его видел  позавчера.
Они стоят километрах... километрах в пятнадцати отсюда.
   - А мама?
   - Не знаю. Она по-прежнему в  Ленинграде,  но  я  не  видел  ее.  Когда
приедешь в Лугу, немедленно дай знать отцу, что ты жива. Востряков поможет
тебе связаться.
   Звягинцев говорил и слышал, как напряженно  звучит  теперь  его  голос.
"Вот мы и встретились, - думал он, - вот и произошло все то, на что я  уже
почти не надеялся: она жива, она здесь, рядом. Я вижу ее. Могу дотронуться
до нее рукой... Это счастье, что она жива.  Но  ее  нет  для  меня.  Снова
нет..."
   Он почувствовал страшную слабость и закрыл глаза.
   ...Звягинцев пришел в себя, только когда над  ним  склонился  Пастухов,
потряс его за плечи и крикнул почти в ухо: "Мы пришли,  майор!"  Звягинцев
очнулся. Несколько мгновений, не  понимая,  смотрел  на  Пастухова,  потом
обхватил руками его шею, прижался щекой к его лицу...
   - Как батальон? - торопливо спросил он.
   - Все в порядке, майор, батальон на месте, пополнение пришло,  пулеметы
дали, батарею противотанковых прислали... Сейчас мы тебя погрузим и...
   - Его надо в Лугу, в госпиталь, - вмешалась Вера.
   - Нет, - резко сказал Звягинцев, - в батальон.
   - Алеша, нельзя, - настойчиво сказала Вера, - за ногой нужен уход!..
   - В батальон, - коротко повторил Звягинцев.



10

   После того как  немецкие  танки  впервые  попытались  с  ходу  прорвать
Лужскую линию обороны и были  отброшены,  части  генерал-фельдмаршала  фон
Лееба снова и снова возобновляли атаки.
   Фельдмаршал неоднократно обращался  к  своим  войскам  с  приказами,  в
которых писал, что  необходимо  всего  лишь  одно,  решающее  усилие  -  и
сопротивление русских будет сломлено.
   Для того чтобы близость цели стала особенно ощутимой, кто-то  из  штаба
фон Лееба предложил отпечатать и раздать командирам  соединений  и  частей
билеты с приглашением на банкет в "Асторию". Этот кусочек  картона  должен
был служить призывом, наградой, выданной авансом,  напоминанием.  В  армии
ходили слухи, что приглашения отпечатаны по указанию самого Гитлера.
   Однако все было тщетным. Неоднократные попытки прорвать  Лужскую  линию
не приносили успеха.
   Отдавал ли Гитлер себе отчет, что его план захвата Ленинграда  оказался
под угрозой? Доходили  ли  в  Растенбургский  лес  правдивые  сообщения  о
неудачах немецких войск на Лужской линии советской обороны?..


   Самым любимым временем Гитлера был вечер - время ужина. Разумеется,  не
из-за  еды:  чревоугодие  не  принадлежало  к   числу   его   пороков,   а
заключительную трапезу фюрера, состоящую из чая с печеньем, вообще  трудно
было назвать ужином. Он любил вечерние чаепития, потому  что  в  эти  часы
ничто не ограничивало поток его красноречия.
   Разумеется, Гитлер и во время ежедневных оперативных совещаний, которые
проводились под его председательством  в  "Вольфшанце",  мало  считался  с
регламентом. Тем не  менее  там  он  чувствовал  себя  стесненным  рамками
обсуждаемых вопросов. По вечерам же Гитлер мог говорить сколько угодно и о
чем угодно.
   Чаепитие обычно затягивалось далеко за полночь: страдавший  бессонницей
Гитлер боялся приближения ночи и всячески  старался  оттянуть  время  сна.
Поэтому он говорил, говорил долго, упиваясь собственными словами, на самые
различные темы.
   Мартин  Борман,  ставший  после  того,  как  Гесс  оказался  в  Англии,
ближайшим  доверенным   лицом   Гитлера,   уговаривал   фюрера   разрешить
фиксировать и эти его высказывания, чтобы ни одно произнесенное  им  слово
не пропало для истории.
   Гитлер долго не соглашался. Он  испытывал  инстинктивное  отвращение  к
звукозаписывающим аппаратам. Может быть, ему неприятно было сознавать, что
та самая техника,  которую  гестапо  широко  применяло  для  подслушивания
вызывавших подозрение людей, теперь  будет  использована  для  записи  его
собственных высказываний. Но, вернее всего,  дело  заключалось  в  другом.
Гитлеру всегда были нужны слушатели, как кремню  необходим  камень,  чтобы
высечь искру. Сама мысль, что рядом может находиться бесстрастный аппарат,
который будет улавливать все его слова, никак при этом на них не реагируя,
была фюреру неприятна.
   Но в июльские  дни  1941  года,  уверенный,  что  победа  над  Россией,
знаменующая начало  царствования  "тысячелетнего  рейха",  стала  вопросом
ближайших недель, Гитлер пошел на уступки.
   Разумеется, он не согласился на диктофоны. Однако дал разрешение на то,
чтобы абсолютно доверенное лицо, стенограф с солидным стажем пребывания  в
национал-социалистской партии присутствовал на вечерних чаепитиях и,  сидя
где-то в дальнем углу комнаты, незаметно делал свои записи для истории.
   И вот со  второй  недели  июля  в  столовой  Гитлера  по  вечерам  стал
неизменно появляться невзрачный человек в эсэсовской форме по имени Генрих
Гейм с толстой прошнурованной и скрепленной сургучными печатями тетрадью в
руке.
   Он приходил за пять минут до появления фюрера и уходил последним. Прямо
из столовой он шел в специальную комнату, чтобы продиктовать  свои  записи
одному из стенографов Бормана. Поздно ночью стенограмма ложилась  на  стол
самому Борману. Тот читал ее, правил, ставил свою визу и  сам  подшивал  в
папку, которой -  он  не  сомневался  в  этом  -  предстояло  стать  новым
евангелием.
   В последние дни Гитлер с вожделением ожидал наступления  вечера,  чтобы
дать выход  клокотавшему  в  нем  фонтану  мыслей,  суждений,  пророчеств.
Сознание, что немцы движутся в глубь России, пьянило  его.  Это  опьянение
было столь велико, что 14 июля он издал  директиву,  предусматривающую  "в
ближайшем  будущем"  сокращение  численности  армии  и   перевод   военной
промышленности главным образом на производство кораблей  и  самолетов  для
"завершения  войны  против  единственного  из  оставшихся  противников   -
Великобритании и против Америки, если об этом встанет вопрос".
   Казалось,  что  "директиве"  не  хватает  только  вступительных   слов:
"Теперь, когда Германия одержала победу над Советским Союзом..."  -  чтобы
стать документом, подводящим итог восточной кампании.
   Но хотя Гитлер и его генеральный штаб в те июльские дни  были  опьянены
победами и убеждены, что  "отдельные  трудности"  на  Восточном  фронте  -
просто случайность, несмотря на все это, какая-то неясная тревога стала  с
каждым днем все более ощущаться в "Вольфшанце".
   "Директива" Гитлера от 14 июля была рассчитана на то,  чтобы  заглушить
тревогу в его ставке, подавить ее в самом зародыше.
   Фюрер умел играть на противоречиях в мире, но умение это  сочеталось  у
него с неспособностью  к  объективному  анализу  новой,  непредусмотренной
ситуации. Подобно пьянице, глушащему себя дополнительной  долей  алкоголя,
чтобы побороть мучительное состояние похмелья, подобно безумцу, который не
пытается обойти возникшую на его пути стену  или  вернуться  назад,  но  с
утроенным, хотя и тщетным усилием карабкается на нее, Гитлер  знал  только
один путь - идти напролом. При всей  своей  хитрости  и  расчетливости  он
мыслил  прямолинейно.  Факты  или  явления,  которые  не  укладывались   в
созданную им схему, Гитлер попросту отвергал.
   В докладах руководителей  генерального  штаба  начинали  проскальзывать
тревожные нотки. Но сам Гитлер не видел реальных причин для  беспокойства.
Разве фельдмаршал фон Бок с  двумя  полевыми  армиями  и  двумя  танковыми
группами не преодолел сотен километров, отделяющих Белосток от  Смоленска?
Разве на севере фон Лееб с двумя  полевыми  армиями,  танковой  группой  и
первым воздушным флотом не находится вблизи Петербурга? Разве на  юге  три
немецкие и две румынские армии,  венгерский  корпус  и  немецкая  танковая
группа при поддержке четвертого воздушного флота не заняли почти  половину
Украины?!
   Слушая руководителей своего генштаба,  Гитлер  выделял  в  их  докладах
только то, что ему хотелось: километры, пройденные  немецкими  войсками  в
глубь России, захваченные ими города и села, победы, победы, победы...  Он
не задавал себе главного вопроса: почему, несмотря на обилие побед, война,
которая была рассчитана на месяц-полтора, еще так  далека  от  завершения?
Почему Бок потерял десятки тысяч солдат,  сотни  танков  и  самолетов  под
Смоленском?  Почему  войска  фон  Лееба  не   могут   преодолеть   Лужских
оборонительных укреплений, созданных теми самыми  большевистскими  рабами,
которые, по предсказанию Геринга, должны были разбежаться после первых  же
сброшенных на них бомб?
   Разумеется, Гитлер знал  и  о  затруднениях  фон  Бока  на  Центральном
фронте, и о том, что наступление фон Лееба выдыхается.
   Однако он не видел в этом тревожных симптомов, считая, что это  частные
неудачи и причина их в нерадивости тех или иных генералов.  Точно  так  же
факты все возрастающего сопротивления, которое оказывали немецким  войскам
как советские солдаты, так и гражданское население, представлялись Гитлеру
фактами случайными.
   Но некоторые генералы его штаба уже в  середине  июля  1941  года  были
настроены менее оптимистично, чем фюрер.
   Пройдет много лет, и те из них, которым удастся  избежать  нюрнбергской
петли, бросятся  в  архивы,  станут  лихорадочно  листать  свои  дневники,
выискивая в них доказательства разногласий с Гитлером еще на ранней стадии
войны.
   Эти   генералы   начнут   рисовать   Гитлера   диктатором,   единолично
ответственным как за то,  что  война  вообще  разразилась,  так  и  за  ее
ведение. И это будет одним из  самых  разительных  примеров  фальсификации
истории, какие знало человечество.
   Нет, эти люди вместе с Гитлером не за страх, а  за  совесть  не  только
разработали планы фашистской агрессии, но и осуществляли ее.  Разногласия,
которые время от времени возникали между ними и фюрером, никогда  не  были
разногласиями по существу. Они сводились к разным точкам зрения на то, как
скорее разгромить Красную Армию, поставить Советский Союз на колени.
   Однако если Гитлер был просто не способен посмотреть  в  лицо  реальным
фактам, то сказать то же самое о всех его генералах было бы несправедливо.
   В июле 1941 года они были еще очень далеки от тревожных обобщений и  не
сомневались в скорой победе. Но кое-кто из этих генералов уже отдавал себе
отчет в том, что война на Востоке резко отличается от тех  войн,  что  они
вели на Западе. На совещаниях у Гитлера, в докладах руководителей генштаба
все чаще проскальзывали фразы  о  "возрастающем  ожесточении  русских",  о
"вводе в бой новых советских резервов".
   Эти фразы тонули, терялись среди  других,  проникнутых  уверенностью  и
оптимизмом, однако Гитлер весьма раздраженно реагировал на них  и  не  раз
обрывал  докладчиков,  пытавшихся  коснуться  вопроса  о   трудностях   на
Восточном фронте.


   Итак, на  вечерних  чаепитиях  Гитлер  отдыхал,  давая  простор  своему
болезненному воображению, поражая слушателей эквилибристикой своих мыслей.
Но постепенно он превратил эти сборища  в  своего  рода  сеансы  массового
гипноза.
   Гитлер  был  незаурядным  актером.  Он   гипнотически   действовал   на
слушателей. И тембр его голоса, спокойного в начале  речи  и  достигающего
истерического звучания в конце, и  манера  говорить,  бесконечно  повторяя
каждый раз в слегка измененном виде одну и ту же мысль - ту самую, которую
он хотел накрепко вбить в головы людей, - все было направлено на то, чтобы
произвести наибольшее впечатление.  Ему  удавалось  пробудить  в  зрителях
самые низменные, самые темные  инстинкты.  Не  к  разуму  и  не  к  сердцу
апеллировал Гитлер, а именно к этим низменным инстинктам.
   Человеку, впервые попавшему за чайный стол Гитлера,  могло  показаться,
что никаких целей, кроме желания поразить слушателей своей компетентностью
в самых различных сферах,  фюрер  не  преследует.  Он  рассуждал,  точнее,
изрекал категорические суждения о войне, религии, музыке, архитектуре,  об
апостоле Павле, большевиках, о короле Фаруке, о доисторических собаках,  о
том, какой суп предпочитали спартанцы, о преимуществах  вегетарианства,  о
Фридрихе Великом и английском историке Карлейле...
   Однако это не было  просто  вакханалией  неорганизованной,  болезненной
мысли.  Рассуждая,  казалось  бы,  на  самые  отвлеченные   темы,   Гитлер
преследовал определенную цель: подчинить окружающих своей  воле,  навязать
им свою мысль, подавить любые их сомнения и колебания.
   А наличие таких, пусть еще едва заметных, колебаний Гитлер в те дни уже
ощущал, подобно чувствительному сейсмографу. И причиной их  были  задержка
продвижения  армейской  группы  фон  Лееба  и  ожесточенное  сопротивление
русских в районе Смоленска, спутавшее все карты фон Бока.
   Было еще и третье обстоятельство:  12  июля  Англия  и  Советский  Союз
подписали соглашение о совместных действиях в войне против Германии.
   Правда, сам  Гитлер  считал,  что  это  соглашение  не  имеет  никакого
практического значения. Зная антикоммунистическую  настроенность  правящих
кругов великих империалистических держав, Гитлер  не  верил  в  реальность
союза между какой-либо из этих держав и Советским государством.
   По этой же причине он не придавал  значения  и  сообщениям  германского
посла из Вашингтона о том, что,  по  слухам,  Белый  дом  склонен  оказать
Советскому Союзу материально-техническую помощь.
   Гитлер был убежден, что любые попытки сколотить антигерманскую коалицию
обречены   на   неудачу,   поскольку   предполагают   объединение    таких
антагонистов, как Советский Союз, с одной стороны, и Соединенные  Штаты  и
Англия - с другой.
   Что же касается затруднений на Северном и Западном  фронтах,  то,  хотя
Гитлеру и казалось, что достаточно издать еще один приказ, произнести  еще
одну речь, сменить тех или иных офицеров  и  генералов,  чтобы  все  снова
пошло на лад, он тем не менее не мог не чувствовать, что  затруднения  эти
оказывают   определенное   влияние   на   состояние   умов   руководителей
генерального штаба...
   ...В тот день Гальдер  и  Браухич,  выступая  на  дневном  совещании  с
обзором военных  действий,  точно  сговорившись,  уделили  немало  времени
действиям партизан в тылу немецких войск. Очевидно, оба  они  преследовали
только одну цель: живописуя трудности на фронтах, косвенно  оправдать  фон
Лееба и фон Бока, а следовательно, и самих себя за неудачи в районе Луги и
Смоленска.
   Однако Гитлер был взбешен, усмотрев в  их  словах  чуть  ли  не  прямую
полемику со своими неоднократными утверждениями, что  советское  население
покорно  станет  на  колени,  как  только  избавится   от   страха   перед
большевистскими комиссарами.
   И может быть, именно под впечатлением этого  дневного  заседания  своей
первой темой на вечернем чаепитии Гитлер избрал тему народных движений.
   За большим овальным столом сидели Геринг, Геббельс и Гиммлер, Браухич и
Йодль,  Кейтель  и   Гальдер.   Из   непостоянных   гостей   присутствовал
группенфюрер Вольф, который вместе  с  Гиммлером  только  что  вернулся  с
охоты, устроенной для них в Судетах.
   В  дальнем,  специально  затененном  углу  столовой   расположился   за
отдельным столиком Генрих Гейм, стенограф.
   Чай в тонкостенной, саксонского фарфора чашке  давно  остыл,  а  фюрер,
откинувшись на высокую резную спинку стула, все говорил, сопровождая почти
каждую фразу резкими взмахами рук.
   Разумеется, Гитлер прямо не касался действий русских партизан или актов
саботажа советского населения на захваченных немцами  землях,  -  этим  он
показал бы, что его встревожили утренние сообщения. Длинно и  сбивчиво  он
разъяснял своим слушателям разницу между национал-социалистским  движением
в Германии, фашистским - в Италии и любыми народными движениями в России.
   На  первый  взгляд  могло  показаться,  что  фюрера  интересует  только
исторический аспект вопроса. Оживленно жестикулируя, Гитлер утверждал, что
фашизм в  Италии,  равно  как  и  национал-социализм  в  Германии,  -  это
возвращение к традициям Древнего Рима. Упомянув  Древний  Рим,  он,  точно
забыв о первоначальной теме,  произнес  целую  речь  о  том,  что  Римская
империя погибла, подточенная христианством...
   Однако сумбурность  словоизвержения  Гитлера  была  лишь  внешней.  Ибо
внутренне его речь подчинялась своего рода  логике.  В  основе  ее  лежала
прямо не высказываемая мысль о том, что, подобно Римской империи,  которая
была смертельно больна, когда ее завоевали германские варвары, современная
цивилизация - это порождение плутократии, еврейства, христианства -  также
смертельно больна  и  должна  быть  завоевана  новой  варварской  силой  -
современными немцами.
   Покончив с Римом, Гитлер вернулся к народным движениям и с еще  большей
экспрессией, поминутно ударяя ладонями по полированной поверхности  стола,
не обращая внимания на то, что от ударов расплескивается  чай  из  стоящих
перед гостями чашек, стал доказывать, что единственной организующей  силой
русских  всегда  была  религия,  а  сейчас  они  эту  силу   утратили   и,
следовательно, обречены на гибель.
   В этот момент он не видел, не замечал сидящих за овальным столом людей,
слушающих его с подчеркнутым вниманием. Перед воспаленным  взором  Гитлера
стояли картины боев под  Смоленском  и  на  Луге  -  кадры  документальной
кинохроники, не без задней мысли посланные ему Боком и Леебом с целью дать
понять фюреру, сколь велико сопротивление русских и с  какими  трудностями
приходится сталкиваться немецким войскам.
   И вот теперь Гитлер хотел заставить всех проникнуться мыслью,  что  эти
факты сопротивления всего лишь не имеющая значения случайность,  поскольку
русские лишены той силы, которая исторически сплачивала их.
   Внезапно он  умолк,  точно  его  на  всем  скаку  остановило  невидимое
препятствие, отер тыльной стороной ладони обильно выступивший на  лбу  пот
и, наклонившись через стол к сидящему напротив Гиммлеру, глухо бросил:
   - Дайте эскиз, Генрих!
   Гиммлер вытащил из черной кожаной папки лист  картона  и  протянул  его
Гитлеру.
   Тот положил картон в центр стола и, указывая на него  пальцем,  сказал,
на этот раз сухо и деловито:
   - Я решил подготовить директиву о  клеймении  советских  военнопленных.
Это будет одновременно и акцией устрашения и необходимой мерой на будущее,
когда при новом порядке любой русский должен будет отличаться от  немца  и
по чисто внешнему признаку. Как видите, клеймо имеет  форму  острого  угла
примерно в  сорок  пять  градусов,  расположенного  острием  кверху.  Так,
Гиммлер?
   Рейхсфюрер СС, прибывший в ставку, чтобы доложить фюреру  проект  новых
"специальных акций" на Восточном фронте, сосредоточенно кивнул.
   - Я еще не решил, ставить ли этот знак на лбу пленного или на  ягодице,
- как бы размышляя вслух,  проговорил  Гитлер.  -  Знак  будет  наноситься
посредством  пинцета,  имеющегося  в  любой  воинской  части.  В  качестве
красящего вещества можно применять обычную тушь...
   Гитлер сделал короткую паузу, снова откинулся  на  спинку  кресла  и  с
неожиданным пафосом воскликнул, глядя в потолок:
   - Да! Мы варвары! Мы хотим быть варварами! Это для нас почетный  титул!
Мы хотим обновить мир! - Он с силой выталкивал из горла короткие, рубленые
фразы. - Мир находится при последнем издыхании. Столетия, отделяющие  меня
от Аттилы, были всего лишь перерывом в человеческом  развитии.  Но  сейчас
связь времен восстанавливается!
   Он обвел пристальным взглядом присутствующих,  неожиданно  улыбнулся  и
добродушным голосом хозяина спросил, обращаясь к группенфюреру Вольфу:
   - Как прошла охота?
   - Отлично, мой фюрер, - торопливо ответил Вольф, быстро опуская на стол
чашку чая, из которой только что намеревался сделать глоток.
   - На кого же вы охотились? - продолжал спрашивать Гитлер. - Львы, орлы?
   - О нет! - почтительно улыбаясь, ответил Вольф. - Обыкновенные кролики.
   - И это вы называете охотой на  диких  зверей?  -  неожиданно  со  злой
иронией в голосе спросил Йодль.
   Штабист до мозга костей, один из преданнейших Гитлеру генералов  новой,
нацистской формации, он тем не менее в эти минуты  не  мог  отделаться  от
мысли, что  обстановка,  сложившаяся  на  фронте,  была  бы  сейчас  более
актуальной темой для разговора, чем Древний Рим  или  охота  на  кроликов.
Кроме  того,  Йодлю  хотелось   досадить   Гиммлеру,   который   в   столь
ответственное время позволяет себе охотничьи развлечения.
   - До некоторой степени, господин генерал, - неуверенно ответил Вольф.
   - Может быть, это следовало бы назвать охотой на домашних  животных?  -
не унимался Йодль, будучи  не  в  состоянии  справиться  со  своим  плохим
настроением.
   - Спокойнее, спокойнее,  Йодль!  -  проговорил  до  сих  пор  молчавший
Геринг. - Не хотите же вы и  в  самом  деле  подвергнуть  опасности  жизнь
рейхсфюрера СС, толкая его  на  единоборство  со  львами?!  -  Он  громко,
плотоядно рассмеялся, прихлебнул из чашки остывший  чай  и  добавил:  -  В
общем,  охота,  Йодль,  не  ваша  профессия.  Предоставьте  судить  о  ней
специалисту. Смею заверить, что хотя погоню за  кроликами  вряд  ли  можно
назвать мужской охотой в подлинном смысле этого слова, тем  не  менее  она
бывает весьма забавной.
   И он с улыбкой перевел свой взгляд на Гитлера.
   Но  тот,  казалось,  уже  не  слышал  всей  этой  перепалки.  Он  сидел
неподвижно, полузакрыв глаза, и только щеточка его усов над верхней  губой
чуть подрагивала.
   Наконец он произнес как бы в забытьи:
   -  Кролики...  если  бы  можно  было  перестрелять  всех  русских,  как
кроликов...
   - К сожалению... - начал было сидящий рядом с Йодлем Гальдер.
   Но едва он произнес эти слова, как Гитлер вздрогнул,  точно  очнувшись,
быстро склонился над столом и,  буравя  генерала  колючим  взглядом  своих
маленьких глаз, зловеще спросил:
   - Что "к сожалению", Гальдер?
   Тот пожал плечами, опустил голову и негромко сказал:
   - Я просто хотел заметить,  мой  фюрер,  что  стадо  оказалось  слишком
большим...
   Гитлер чувствовал, что его охватывает ярость. Значит,  несмотря  на  то
что  еще  несколько  часов  тому  назад  он  резко   осудил   болтовню   о
сопротивлении русского гражданского населения, Гальдер снова  осмеливается
возвращаться к этому вопросу? Значит, слушая его, Гальдер, а может быть, и
другие продолжали думать о неудачах  Лееба  и  Бока?!  Что  ж,  сейчас  он
поставит их на место, будет говорить напрямик!
   - Что вы этим хотите сказать? -  еще  более  накаляясь,  повторил  свой
вопрос Гитлер. - Что у Бока  не  хватит  собственных  сил,  чтобы  развить
наступление и захватить Москву? Да? Что ему надо помочь за  счет  юга  или
севера? Так вот: я не только не сделаю этого, но еще заберу у  него  часть
танков, артиллерии и авиации и передам их фон Леебу! Мне нужен  Петербург,
можете вы это понять?! А что касается фон Бока, то я уверен,  что  у  него
достаточно войск, чтобы смять сопротивление русских  и  дойти  до  Москвы.
Одной пехоты ему хватит для этого, если правильно ею  командовать,  -  вот
что я думаю!
   Гитлер   откинул   свесившуюся   на   глаза   прядь   волос   и   обвел
настороженно-подозрительным взглядом присутствующих.
   - Вы абсолютно правы, мой фюрер, -  заметил  оправившийся  от  смущения
группенфюрер Вольф. - В свое время Наполеон...
   Он хотел продолжить свою мысль, но в это время  Геббельс,  до  сих  пор
сосредоточенно помешивавший ложечкой чай, отчетливо произнес:
   - Я считаю ссыпку на Наполеона неуместной.
   Взгляды всех,  в  том  числе  и  самого  Гитлера,  обратились  к  этому
черноволосому  человеку  с   впалыми   щеками.   Он   улыбался.   Но   все
присутствующие знали, что улыбка Геббельса, столь часто  играющая  на  его
бледном лице, отнюдь не  свидетельствует  о  хорошем  настроении  министра
пропаганды. Подлинное настроение Геббельса выдавали его  глаза  -  черные,
острые.  Сейчас  Геббельс  улыбался,  но  взгляд  его,   устремленный   на
группенфюрера Вольфа, был подозрительным и злым.
   - Я вообще  полагаю,  -  звонким  голосом  продолжал  Геббельс,  -  что
сравнивать Наполеона с нашим фюрером бестактно и совершенно  не  верно  по
существу. Роковая ошибка  Наполеона  заключалась  в  том,  что  он  считал
французов рожденными  для  мировой  гегемонии.  Французов,  а  не  немцев!
История не прощает таких ошибок.
   Он на мгновение умолк, обвел присутствующих пристальным взглядом, точно
желая убедиться, что никто не собирается ему возражать, и продолжал:
   - Есть еще одно обстоятельство, делающее ссылки на Наполеона не  только
неуместными, но и  вредными.  Дело  не  только  в  том,  что  он  потерпел
поражение в России. Дело  еще  и  в  том,  что  с  окончательным  падением
Наполеона связывается  так  называемый  Священный  союз,  в  который,  как
известно, входила Россия...
   - Не понимаю, к чему  вы  клоните,  Геббельс?  -  прервал  его  Гитлер,
считавший себя высшим авторитетом в вопросах истории. - В Священный  союз,
кроме России, входили Австрия и Пруссия.
   - Разумеется, мой фюрер, -  покорно  наклонил  голову  Геббельс,  -  и,
согласно большевистской историографии, он считается  глубоко  реакционным.
Однако  я  позволю  себе  напомнить,  что  к  этому   союзу   впоследствии
присоединилась  и  Франция,  а  Англия  была  непременным   участником   и
вдохновителем всех его конгрессов. Итак, Россия, Франция и  Англия...  Мне
кажется, что на фоне недавнего англо-русского  соглашения  эти  ассоциации
нам просто вредны. Следует учесть, что человеческая память несовершенна, а
интерпретация истории часто  меняется.  Но  имена,  названия  запоминаются
твердо: Россия, Англия, Франция...
   Теперь Гитлер уже хорошо понимал, к чему клонит Геббельс.  По-видимому,
и в самой Германии есть люди, принимающие всерьез это недавнее  соглашение
между Англией и Советским Союзом, эту фикцию, этот пропагандистский  трюк.
Неужели кто-нибудь действительно верит,  что  Россия  в  состоянии  сейчас
помочь Англии? А о том, чтобы Сталин мог рассчитывать на помощь  Черчилля,
вообще смешно говорить!..
   Гитлер внимательно смотрел на Геббельса. Министр пропаганды всего  лишь
два часа назад прибыл из  Берлина.  Они  даже  не  успели  еще  поговорить
наедине.
   Однако Гитлер знал: этот маленький хромоногий человек ничего не  делает
случайно. В преданности его он был  убежден.  Фюрер  и  сам  любил  своего
министра пропаганды, если вообще был  в  состоянии  кого-либо  любить.  Он
считал Геббельса вторым, после  себя,  знатоком  человеческой  психологии.
Ведь именно ему, Геббельсу,  принадлежало  авторство  в  выработке  особой
методологии пропаганды, принимающей в расчет все, кроме правды. Гитлер  не
забыл случай, когда три года  назад  иностранные  газеты  подняли  вой  по
поводу  активно  проводившихся  тогда  в  Германии  "специальных   акций".
Особенно  часто  они  воспроизводили  фотографию  разбитого   штурмовиками
магазина на Бернауэрштрассе. Что же предложил сделать Геббельс? Не спорить
по существу, не печатать опровержений. Просто опубликовать сообщение,  что
не только подобного магазина, но и такой улицы в Германии не существует!..
   Да, Геббельс знает, что говорит и что делает. Этой болтовне о возможных
союзниках России надо положить конец.
   Гитлер обвел взглядом присутствующих и сказал:
   - Министерство пропаганды должно принять меры  против  нелепых  слухов.
Священный  союз  был  союзом  единомышленников.   Между   русским   царем,
Талейраном и Меттернихом  не  было  идеологической  пропасти.  Союз  между
Черчиллем и Сталиным? Ерунда, нелепость!  Со  стороны  Черчилля  это  жест
утопающего, стремление утешить население Англии мыслью, что у  них  теперь
есть союзник. Эта свиная туша приползет к нам на коленях,  как  только  мы
возьмем Петербург, не говоря уже о Москве...
   - Но есть еще Соединенные Штаты, - вполголоса заметил Геббельс,  и  это
его замечание подлило масла в огонь.
   - Рузвельт?! - воскликнул Гитлер. - Этот параличный  рамолик?  Конгресс
сбросит его при первой же попытке объединиться с большевиками! Да он и сам
никогда не решится на это. И, кроме того, надо знать психологию Сталина. У
него не хватит ни смелости, ни хитрости, чтобы объединиться в одну упряжку
с Черчиллем и Рузвельтом. Это было бы противоестественно! Кроме того, могу
вам сообщить, что по моему приказу Риббентроп отправил в Токио телеграмму,
в которой предлагается оказать всемерный нажим на японцев с тем, чтобы они
немедленно  открыли  военные  действия  против  Америки.  Сама   мысль   о
возможности антигерманской коалиции в этих условиях не больше чем  утопия,
блеф! Что же касается Наполеона...
   Он замолчал, подумав: а к чему, собственно, Геббельс затеял  весь  этот
разговор  о  Наполеоне?   Допустим,   что   аналогии   между   сегодняшним
англо-русским союзом и тем, что  был  создан  после  отречения  Наполеона,
сколь они ни бессмысленны, у кого-то могут  возникнуть.  Но  при  чем  тут
Наполеон?!
   Гитлер дернул головой, провел ладонями по столу, как бы расчищая  перед
собой пространство, и повторил:
   - Что же касается Наполеона, то он был слаб как  человек.  Кроме  того,
его доконало предательство... Великий человек может позволить себе все, но
те, кто предают великого человека, заслуживают жестокой кары...
   При этих словах узкие глазки Гиммлера за круглыми стеклами пенсне  чуть
расширились.
   Гитлер махнул рукой, давая понять, что  считает  спор  на  исторические
темы оконченным, перевел глаза на Гальдера.
   - Нас отвлекли, и вы не  ответили  на  мой  вопрос,  Гальдер.  Вы  ведь
знаете: у меня хорошая память.
   На этот раз начальник штаба сухопутных войск встал:
   - Я хотел всего лишь высказать сожаление, мой фюрер,  по  поводу  того,
что русских на полях сражений значительно больше, чем кроликов в том лесу,
где охотился рейхсфюрер СС вместе  с  группенфюрером  Вольфом.  По  данным
разведки, удалось обнаружить значительное  скопление  советских  войск  на
центральном направлении.
   - И это вызывает у вас опасение? - непроизвольно сжимая кулаки, холодно
спросил Гитлер.
   Он уже понял, что вечернее чаепитие испорчено, что вопросы, которые ему
не хотелось поднимать здесь, тем не менее возникли,  возникли  против  его
воли.
   - Не опасение, мой фюрер, нет, -  поспешно  ответил  Гальдер.  -  Я  не
сомневаюсь, что фон Бок  в  состоянии  захватить  Москву,  даже  если  его
просьбы будут удовлетворены наполовину.
   Гитлер раздраженно  передернул  плечами.  После  того  как  он,  фюрер,
выразил ясное намерение не  только  не  усиливать  группу  фон  Бока,  но,
наоборот, забрать из нее часть войск и техники для передачи фон Леебу, эти
слова Гальдера, несмотря на почтительно-корректный тон, которым  они  были
произнесены, показались ему возмутительными.
   Гитлер резко встал.
   - Я хочу, чтобы все собравшиеся за этим столом знали, - начал он тихо и
сдержанно, хотя это стоило ему огромных усилий, - что  Балтийское  море  и
Петербург сейчас главная цель. Главная! Вы снова предлагаете  усилить  фон
Бока. Но это элементарное, школьное решение вопроса! Я  предлагаю  усилить
не Бока, а Лееба, забрав с этой целью у "Центра" третью танковую группу...
   Он со  злорадством  отметил,  как  огорченно  переглянулись  Гальдер  и
Браухич, и повторил:
   - Да, да, танковую группу, и не только ее! Я  убежден,  что  и  восьмой
воздушный корпус тоже надо забрать у Бока и передать Леебу!
   Гитлеру доставляло удовольствие ощущать,  как  болезненно  воспринимает
эти слова Гальдер, и он продолжал еще более резко,  имея  в  виду  уже  не
только самого Гальдера, но и всех тех, кто  позволял  себе  сомневаться  в
бесспорности любого из предначертаний фюрера:
   - Вы должны раз и  навсегда  понять,  что  я  никогда  не  переоценивал
значение Петербурга как такового. С тех пор как я  обратил  свой  взор  на
Россию, на ее земли и богатства, я думал  прежде  всего  об  Украине  и  о
Кавказе. Эти цели стоят передо мной и сейчас. Далее. Я не  хуже,  чем  вы,
понимаю значение Москвы. И она будет взята! Взята после  того,  как  падет
Петербург, после того, как Рунштедт захватит Украину,  отрежет  Москву  от
хлеба и угля! Вас гипнотизирует Кремль! В своем ослеплении  вы  не  можете
понять, что, сосредоточив все силы на Москве, вы добьетесь лишь того,  что
Сталин отступит на восток, но отступит, сохраняя все свои северные и южные
коммуникации, все источники снабжения! И, кроме того, чтобы  взять  Москву
сейчас...
   Он вдруг смолк, оборвав себя на полуслове, поняв, что говорить то,  что
ему хотелось бы сказать, не следует.
   А хотелось ему сказать, что он действительно не ожидал встретить такого
сопротивления  советских  войск  и  что,  согласившись  усилить   западную
группировку фон Бока, он был  бы  вынужден  ослабить  войска  Рунштедта  и
Лееба. А это, в свою очередь, не только сорвало бы планы по захвату  Киева
и Петербурга, но дало бы возможность Сталину, не опасаясь за свои северный
и южный фланги, сосредоточить еще большие усилия на обороне Москвы...
   Но позволить себе сказать все это Гитлер не мог. Это  значило  бы  дать
понять  присутствующим,  что  и  на  него,   фюрера,   произвели   тяжелое
впечатление трудности, возникшие  у  Лееба  и  Бока,  что  и  он  признает
реальным фактом все растущее и совершенно не предусмотренное  его  планами
сопротивление русских.
   Поэтому, сделав короткую паузу, Гитлер воскликнул:
   - Мы должны захватить Украину, мы должны превратить Балтийское  море  в
немецкое! Но для этого надо  взять  Петербург  и  соединиться  с  финнами.
Петербург и еще раз Петербург - вот что мне нужно  сейчас!  Передайте  это
фон Леебу, Йодль!
   Но  генерал  Йодль,   один   из   наиболее   приближенных   к   Гитлеру
военачальников, фактический руководитель его личного штаба, решался иногда
возражать своему фюреру. Он мог себе это позволить, зная,  что  Гитлер  не
сомневается в его преданности.
   Поэтому сейчас, после того как именно к  нему  обратил  свои  последние
слова Гитлер, Йодль встал и сказал:
   - Боюсь, мой фюрер, что фон Лееб окажется не в состоянии выполнить этот
приказ. Прорыв Лужской  линии  в  центре,  куда  фельдмаршал  бросил  свои
главные  силы,  пока  что  ему  не  удается.  Я  полагаю,   что   придется
пересмотреть  его  оперативные  планы   и   изменить   направление   атак,
сосредоточив основные силы на востоке, в районе Новгорода, или на  западе,
под  Кингисеппом.  Но  при  всех  условиях   для   любой   перегруппировки
потребуется время.
   Слушать это Гитлер уже не мог. То, что даже Йодль ставил  под  сомнение
возможность осуществления его плана в намеченный срок, привело  Гитлера  в
ярость.
   В эти минуты он уже не способен был воспринимать какие-либо  аргументы.
Мысли его путались, на землистого цвета щеках появился слабый  румянец,  в
уголках рта выступила слюна.
   -  Я...  я...  -  задыхаясь,  произнес  Гитлер,  наконец  снова  обретя
способность говорить. - Я сам отправлюсь в штаб Лееба! Я докажу всем  вам,
всему миру, что Петербург может и должен быть взят в ближайшие дни!..


   Девятнадцатого июля Гитлер издал  "Директиву  N_33",  согласно  которой
наступление на Москву должно было вестись только силами пехотных  дивизий.
Что же касается танковых соединений,  то  им  предписывалось  повернуть  -
одной части на северо-запад, чтобы прервать коммуникации между  Москвой  и
Ленинградом, а другой - на  юг,  в  тыл  группировке  советских  войск  на
Украине.
   И хотя подлинной причиной появления этой директивы было  опасение,  что
группы армий "Север"  и  "Юг"  не  в  состоянии  преодолеть  все  растущее
сопротивление советских войск и решить  поставленные  задачи  собственными
силами, Гитлер делал вид, будто предложил  новый,  сулящий  быстрый  успех
стратегический план.
   Да, он знал, что в генштабе сухопутных войск далеко  не  все  восхищены
его новой директивой.
   Браухич и Гальдер сознавали, что  советское  сопротивление  ставит  под
угрозу  срыва  определенные  планом   "Барбаросса"   сроки   победоносного
окончания войны. Они боялись наступления осенней распутицы и русской зимы,
которая хотя и отдаленно, но уже маячила перед глазами. Они  считали,  что
захват Москвы означал бы и разгром основных советских  войск.  А  уж  если
немецкой армии суждено встретить военную зиму, то где же лучше  и  удобнее
всего перезимовать, как не в Москве?..
   Но Гитлер придерживался иного мнения.
   Только ли упрямство и самоуверенность сказались в его новой директиве?
   Нет, в данном случае дело обстояло  сложнее.  Гитлеру  был  нужен  хлеб
Украины и уголь Донбасса. Он помнил и то, что  именно  в  расчете  на  эти
богатства помогли ему вооружить армию, открыли  неограниченный  кредит  те
люди, без финансовой поддержки которых была бы  немыслима  не  только  эта
война, во и сам приход национал-социалистов к власти. Украина  нужна  была
не только ему, Гитлеру. О ней вожделенно мечтали Крупп, Тиссен,  Феглер  -
промышленники и банкиры, с которыми он  заключил  тайный  союз  почти  два
десятилетия тому назад.
   Но, чтобы закрепиться на Украине, захватить донбасский  уголь  и  затем
кавказскую нефть, нужно было отрезать эти южные районы от  центра  страны.
Эту задачу должен был решить резким продвижением на юг Рунштедт.
   А чтобы парализовать Москву, необходимо было лишить ее не только южных,
но и северных коммуникаций. Поэтому Гитлер придавал столь большое значение
скорейшему захвату Ленинграда.
   ...Поздно  вечером  20  июля   особый   поезд   Гитлера   двинулся   из
Растенбургского леса в штаб генерал-фельдмаршала Риттера фон Лееба.
   Поезд состоял из салона, штабного  и  двух  спальных  вагонов.  Впереди
двигался бронепоезд охраны, другой бронепоезд следовал сзади.
   Впервые  с  начала  войны  Гитлер  намеревался  проехать  по  советской
территории, ныне занятой немецкими войсками.
   Пока поезд шел  по  Восточной  Пруссии,  Гитлер  не  подходил  к  окну.
Приказав дать ему знать, как только  колеса  паровоза  коснутся  советской
земли,  он  сидел  за  узким  и  длинным  откидным  полированным   столом,
склонившись над расстеленной оперативной картой группы войск "Север".  Его
неподвижный взгляд был устремлен на жирную черную точку,  обозначавшую  на
карте Ленинград. Прямые и загнутые стрелы  показывали  направление  ударов
частей фон Лееба.
   Теперь, когда ничто, кроме мерного  стука  колес,  не  нарушало  тишину
ночи, когда не было  свидетелей,  Гитлер  сидел  поникший,  расслабленный,
обмякший, весь поглощенный тревожными мыслями.
   "Почему? Почему военное счастье изменило  фон  Леебу?  -  спрашивал  он
себя. - Ведь в течение первых двух недель войны почти все  развивалось  по
намеченному плану. Так что же случилось теперь? Советские  резервы?  Но  у
них не могло быть резервов! Нелепо даже предполагать, что  Сталин  до  сих
пор не  бросил  на  фронт  все  свои  наличные  войска,  чтобы  остановить
обрушившуюся на его страну немецкую лавину, все свои силы, за  исключением
тех, что скованы Японией на Дальнем  Востоке.  У  русских  не  может  быть
никаких резервов! Так почему же фон Лееб топчется на этих  скоропалительно
созданных гражданским населением оборонительных рубежах? Тот самый  Риттер
фон  Лееб,  которого  в  свое  время  не  остановила  даже  линия  Мажино,
построенная первоклассными инженерами Франции?"
   Все эти вопросы в бессильной ярости задавал себе Гитлер, уставившись  в
гипнотизирующую его черную точку на карте.
   И опять-таки именно потому, что этот человек был Гитлером, он мог найти
только один ответ, только одно решение: "Сломить!  Заставить!  Приказать!"
Снова фанатическая вера в  свое  "историческое  предначертание",  "миссию"
заслонила в его сознании реальность фактов. Он задыхался от  злобы  к  тем
людям, которые оказались не в состоянии точно и  беспрекословно  выполнить
его волю.
   Он в раздражении стал думать о генералах генштаба, находящихся в  плену
чисто военных  доктрин  и  неспособных  мыслить  политически.  "Академики,
службисты, школьники! Они не понимают, что, ставя перед Рунштедтом  задачу
немедленно захватить  Украину  и  двинуться  к  Кавказу  с  его  нефтяными
богатствами, я одновременно преследую и военные и политические цели. Я  не
только получу хлеб,  уголь  и  нефть,  но  заставлю  Турцию  безоговорочно
связать свою судьбу с Германией. Да и лиса Маннергейм окончательно поймет,
что ему  нечего  опасаться  мести  со  стороны  русских,  если  они  будут
окончательно отрезаны от своих жизненных ресурсов..."
   Украина и Петербург  -  вот  первостепенная  задача!  Следующей  станет
Москва. Но Москва, по артериям которой уже не  будет  течь  кровь,  Москва
обессиленная, обескровленная, подобная дубу, все корни которого подрезаны.
Ошибка Наполеона заключалась в том, что он  наступал  одной  колонной,  по
одной вытянутой линии и дал возможность Кутузову отступать, сохраняя  силу
и мощь своей армии. Поэтому взятие Москвы принесло Наполеону не победу,  а
стало началом его гибели. Разумеется, ошибка Наполеона  объяснима.  Он  не
имел ни моторизованных сил, ни  танков.  И,  кроме  того,  он  был  только
человеком...
   В эти минуты Гитлер снова думал о себе как  о  полубоге,  противостоять
которому не может никто из простых смертных.
   Он оторвал свой взгляд от карты, выпрямился,  откинул  голову.  Да,  он
положит конец этому позорному  топтанию  фон  Лееба  на  месте!  Сам  факт
появления  фюрера  на  фронте   станет   для   войск   источником   нового
наступательного порыва...
   Так он сидел, размышляя под мерный стук вагонных  колес,  до  тех  пор,
пока появившийся в салоне адъютант не доложил, что поезд вступил на землю,
всего лишь считанные дни тому назад принадлежавшую Советам. Это  сообщение
заставило Гитлера вскочить, быстрыми шагами приблизиться к широкому  окну.
Он  резким  движением  отдернул  штору   и   приник   лбом   к   толстому,
пуленепробиваемому стеклу.
   Там,  за  окном,  не  было  ничего  особо  примечательного.  В  сумраке
проносились мимо пустынные поля и рощи, наполненные дождевой водой воронки
от фугасных  бомб,  покосившиеся  колья  с  обрывками  колючей  проволоки,
деревья  с  обрубленными   артиллерией   кронами.   Промелькнули   останки
обуглившихся крестьянских изб, остов русской печи, пустые траншеи...
   Но Гитлер ничего этого не видел. Он был опьянен сознанием,  что  колеса
его вагона  попирают  советскую  землю,  ту  самую  землю,  о  которой  он
вожделенно мечтал почти двадцать лет.
   В эти минуты все мысли, которые только что занимали его,  отступили  на
задний план, исчезли. Он уже думал не о предстоящем свидании с фон Леебом,
не о генералах своего штаба, а только о новой великой империи  немцев,  по
земле которой он теперь  едет  как  властелин,  как  победитель.  Мысли  о
"решительном повороте мира", о  "потусторонней  власти",  которой  некогда
обладали  древние  германцы  и  которую  ныне  унаследовал  он,  "носитель
магической силы", роились в разгоряченном мозгу Гитлера.
   В полумраке июльской ночи он уже видел не выжженную  войной  землю,  не
обуглившиеся дома, не искореженные деревья, но построенные по его  проекту
дворцы вождей высшей расы в окружении стандартных поселений рабов...
   Губы его беззвучно шевелились, глаза налились кровью.
   Да,  да!  Тысячи  немецких  хозяев  сосредоточат  в  своих  руках   всю
экономическую, политическую и интеллектуальную  власть!  Они  будут  вести
жизнь подлинных господ.  У  них  будет  много  свободного  времени,  чтобы
путешествовать по стране - шоссейные  дороги  протянутся  от  Гамбурга  до
Крыма,  -  они  смогут  часто  бывать  в  Германии,  восхищаться  дворцами
руководителей партии, военным музеем и планетарием,  который  он,  Гитлер,
построил  в  Линце,  слушать  мелодии  из  "Веселой  вдовы",  его  любимой
оперетты, охотиться, потому что наслаждение стрельбой объединяет  людей...
Таким будет начало германского тысячелетия... И все  это  наступит  скоро,
очень скоро! Ведь двадцати лет не прошло с  тех  пор,  как  в  книге  "Моя
борьба" он указал Германии путь на Восток, указал, еще не имея ни  партии,
ни власти... И вот теперь мечта сбывается, и, чтобы достичь ее, нужны  еще
один-два сокрушительных удара...
   Он отпрянул от окна, снова приблизился к карте, опять впился взглядом в
черный жирный кружок с надписью "Петербург".
   "Завтра, завтра!" - прошептал Гитлер, вспомнив о предстоящей встрече  с
фон Леебом.


   На следующее утро, в  девять  часов,  фельдмаршал  Риттер  фон  Лееб  в
сопровождении трех генералов своего штаба поднялся в салон-вагон Гитлера.
   Гитлер  холодно  протянул  руку  шестидесятипятилетнему   фельдмаршалу,
коротким кивком поздоровался с его спутниками, никому не предложил сесть и
сам остался стоять.
   Вот так, стоя, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, он слушал доклад
Лееба.
   Точнее сказать, он вообще не слушал его. Гитлер предложил  фельдмаршалу
доложить о состоянии дел лишь для проформы, ибо решения он уже принял сам.
   Фон Лееб попытался объяснить фюреру, почему войска до сих пор не только
не прорвали Лужской линии обороны, но на ряде участков были вынуждены даже
отступить.
   Гитлер остановил фельдмаршала нетерпеливым взмахом руки.
   - Я не хочу всего этого слушать! - резко сказал он, и его  плечо  стало
непроизвольно дергаться. - Я наградил вас Рыцарским крестом. Я предоставил
вам честь захвата второй  большевистской  столицы.  Я  поставил  под  ваше
командование две армии и воздушный флот. А вы... вы стоите сейчас здесь  -
почти в двухстах километрах от того места, где вам надлежало быть! Вы...
   Гитлер задыхался от охватившего его гнева.  Фразы,  слова  беспорядочно
срывались с его посиневших от злобы губ, хриплое клокотание доносилось  из
горла. Он стучал по столу кулаком, пинал ногой привинченный к  полу  стул,
брызгал слюной...
   Наконец Гитлер умолк.
   Какое-то время он еще метался по  салон-вагону,  потрясая  кулаками  и,
казалось, ничего не видя перед собой, но приступ ярости стал уже затихать.
Гитлер остановился  перед  столом  и,  стоя  спиной  к  фон  Леебу  и  его
генералам, холодно и отчужденно произнес:
   - Петербург должен быть взять в самое ближайшее время.  Только  в  этом
случае советский флот в Финском заливе  будет  парализован.  Если  русские
подводные лодки лишатся базы в Финском заливе и на балтийских островах, то
без горючего они не продержатся и самого короткого времени. Кроме того, от
захвата северных коммуникаций зависит бесперебойная  подача  нам  руды  из
Швеции. А теперь слушайте мой  приказ.  К  карте!  -  крикнул  он  резким,
командным голосом.
   Фон Лееб, еще не успевший оправиться от  шквала  угроз  и  оскорблений,
сгорающий от стыда из-за того,  что  подвергся  унизительному  разносу  на
глазах у  своих  подчиненных,  вздрогнул  и,  точно  школьник,  неожиданно
вызванный к доске строгим учителем, поспешно приблизился к столу.
   - Надо прекратить лобовые атаки Лужской  линии,  они  вам  не  удаются.
Ищите обходных путей. Бейте  русских  у  Новгорода  и  Кингисеппа.  Бейте,
бейте, со  всей  силой!  Далее.  Линия  Москва  -  Петербург  должна  быть
немедленно перерезана, - на глядя на фон Лееба, говорил Гитлер. - Здесь! -
Он резко провел ногтем линию в районе Мги. - Отход русских войск с  вашего
фронта на другие фронты и к Москве должен быть исключен.  Третью  танковую
группу вы направите сюда. - Он ткнул пальцем в черную  точку  и  с  трудом
произнес сложное русское название:  -  Вышний  Волочек.  Именно  здесь  ей
предстоит пересечь основную железнодорожную  магистраль.  Вы  поняли?  Вам
предстоит в  ближайшие  дни  развернуть  решающие  для  всей  нашей  армии
операции.
   - Простите, мой фюрер, - поспешно сказал фон Лееб, - означает  ли  это,
что наступление на Москву откладывается?
   - Москва на сегодня является для меня понятием чисто географическим,  -
по-прежнему не глядя на фельдмаршала, ответил Гитлер. - Кроме того,  вашей
заботой является не Москва, а Петербург.
   Он помолчал немного и продолжал:
   - Очевидно, русские попытаются  снова  оказать  упорное  сопротивление.
Сталину не может  быть  не  ясно,  что,  потеряв  Петербург,  этот  символ
большевистской революции, он окажется на грани полного  поражения  вообще.
Поэтому  я  жду  от  вас  решительных  действий,  фон  Лееб.  Решительных!
Подготовка к ним должна начаться тотчас же, как вы покинете этот вагон.  Я
хочу, чтобы вы не теряли ни минуты.
   Несколько  мгновений  он  молча  буравил   фельдмаршала   неприязненным
взглядом. Потом отвернулся и резко сказал:
   - Это все. Идите.
   Фон Лееб и его генералы молча направились к выходу.
   - Подождите, - неожиданно остановил их Гитлер. - В вашем  штабе  должен
находиться мой бывший адъютант майор Данвиц...
   - Майор Данвиц, - сказал,  поворачиваясь,  фон  Лееб,  -  согласно  его
категорическому желанию был направлен в действующие войска. Он  возглавлял
группу прорыва и проявил чудеса храбрости при захвате  Острова  и  Пскова.
Получил легкие ранения в боях на Луге. Однако вчера мы получили приказ  от
генерала Йодля, и майор Данвиц вызван сюда. Он ожидает в моем штабе.
   - Пришлите его, - сказал Гитлер.



11

   Передовым отрядом танковой группы  Хепнера,  которому  была  поставлена
цель с ходу прорвать в центре Лужские укрепления, командовал майор Данвиц.
Именно он находился тогда в головном танке и,  наполовину  высунувшись  из
люка, обозревал местность, не подозревая, что через  несколько  минут  его
машине суждено подорваться на минном поле.
   После того как танк загорелся, Данвицу удалось выскочить из  машины  и,
катаясь по земле, сбить пламя со своего комбинезона.
   Санитары вынесли майора  с  поля  боя,  и  спустя  несколько  часов  он
оказался в полевом госпитале.
   Данвиц страдал не от ранений - ни одна пуля не  задела  его,  -  не  от
ожогов, это были не очень сильные ожоги. Майора мучило  сознание,  что  он
попался в ловушку, расставленную  ему  русскими,  погубил  танк,  не  смог
продолжать командовать своим передовым отрядом.
   О том, что атака закончилась бесславно и что отряду, потерявшему  шесть
танков и не менее сотни солдат только убитыми, пришлось отойти, Данвиц уже
знал.
   В немецкой армии нашлось бы немало командиров, которые  благодарили  бы
бога за то, что, получив легкие ранения в самом же начале сражения,  вышли
из боя, который закончился так бесславно, и таким  образом  избавились  от
ответственности за поражение.
   Но майор Данвиц не принадлежал к их числу. Он  переживал  неудачу  так,
будто  командовал  своим   отрядом   до   конца.   Его   мучило   сознание
невыполненного долга, тяжелой вины перед фюрером.
   И хотя Данвиц понимал, что самому  фюреру  вряд  ли  когда-либо  станет
известно об исходе атаки, которая, несомненно, была всего  лишь  небольшим
эпизодом на гигантском фронте, это не приносило ему утешения.
   Данвиц был фанатиком. В этой войне он не искал личной славы и почти  не
беспокоился за свою жизнь.  Сознание,  что  он  имел  счастье  общаться  с
фюрером,  что  является  непосредственным  исполнителем  его   воли,   его
предначертаний,  приобщен  к   осуществлению   великого   плана   создания
"тысячелетнего рейха", было для Данвица  само  по  себе  высшей  почестью,
высшей наградой. Среди солдат и  офицеров  немецкой  армии,  среди  членов
нацистской партии, охваченных жаждой власти, личного обогащения и  страхом
за свою жизнь, таких людей, как Данвиц, было немного. Но они были.
   Лежа  в  госпитале,  расположенном  в  маленьком  полуразбитом  городке
севернее Пскова, Данвиц снова и снова мыслями своими возвращался  к  тому,
что произошло.
   Как же, как все это случилось? - в десятый, в сотый раз спрашивал  себя
Данвиц. Надо было не сворачивать в объезд того взорванного участка дороги,
а остановиться, вызвать саперов и проверить, нет ли впереди  мин.  Он  сам
подверг бы серьезному  дисциплинарному  наказанию  командира,  который  не
проявил бы столь элементарной предусмотрительности. И тем  не  менее  факт
оставался фактом: не кто иной, как он, Данвиц, завел танки на минные  поля
русских. По его вине Германия лишилась нескольких танков, десятков солдат.
Он не только не приблизил победу фюрера, но отдалил ее. Пусть  в  конечном
итоге всего лишь на час, пусть на несколько минут, но отдалил. И этот  вот
офицер, лежащий на соседней  койке,  тоже,  может  быть,  умирает  по  его
вине...
   Когда Данвица поместили в эту маленькую, двухкоечную  комнату,  капитан
уже лежал здесь. Его хотели убрать, перенести в общую  офицерскую  палату,
чтобы создать максимум удобств для Данвица. Видимо, слух о близости майора
к фюреру уже проник сюда, в госпиталь.
   Данвиц  возмущенно  сказал,   что   вышвырнет   любого,   кто   посмеет
побеспокоить капитана, и того  решили  не  трогать,  тем  более  что,  как
сообщил Данвицу на ухо главный врач,  капитану  осталось  жить  совсем  уж
недолго.
   И вот Данвиц лежит на узкой госпитальной койке, не притрагиваясь  ни  к
бутылкам со шнапсом и французским  коньяком,  ни  к  плиткам  голландского
шоколада,  заботливо   разложенным   на   прикроватном   столике,   лежит,
погруженный в свои горькие мысли.
   Считанные дни остались до 21 июля - той даты,  которая  была  назначена
для банкета в ленинградской  "Астории".  Билет  на  этот  банкет  лежит  в
боковом кармане его кителя вместе с офицерским  удостоверением,  вместе  с
фотоснимком той самой гостиницы...
   Данвиц  потянулся  к  стулу,  на  спинке  которого  висел  его  китель,
забинтованными пальцами с трудом вынул из кармана открытку.
   Вот она, справа, эта "Астория" - серое пятиэтажное  здание.  Слева,  по
другую сторону площади,  -  здание  из  красноватого  гранита,  массивное,
широкое. Говорят, там когда-то помещалось германское посольство. Это  было
давно, до большевистского переворота... Прямо в центре -  огромный  собор.
Его воздвигли в честь какого-то русского святого.
   Данвиц напряженно, до боли в глазах, всматривался  в  запечатленное  на
открытке здание "Астории".
   У входа стояли какие-то люди, застигнутые фотографом во  время  съемки.
"Кто они, эти люди? - подумал Данвиц. - И где они сейчас?  Может  быть,  в
окопах? Или  на  строительстве  оборонительной  полосы,  куда  большевики,
говорят, согнали почти все ленинградское население?"
   И вдруг Данвицу показалось, что он видит у этого здания самого себя. Он
закрыл глаза, представил, как  подходит  к  застекленной  двери,  небрежно
показывает застывшим по обе стороны подъезда эсэсовцам в  черных  мундирах
билет на банкет. Ему почудилось, что  он  слышит,  как  щелкают  каблуками
сапог часовые, видит, как распахивается перед ним зеркальная дверь...
   Данвиц открыл глаза, снова устремил взгляд на открытку.
   "Боже, - подумал он, - как все это близко,  совсем  рядом,  и  как  еще
далеко!.."
   Да, далеко. Еще далеко, потому что  он,  Данвиц,  не  выполнил  приказа
фюрера.  Допустил  преступную  оплошность,   доверился   своей   разведке,
утверждавшей, что, кроме случайной  легковой  автомашины,  ей  не  удалось
обнаружить никаких следов противника.  Успокоился.  Потерял  бдительность.
Внушил себе мысль, что русские их ждут только на оборонительной полосе  на
реке Луге. Не  придал  значения  взорванным  участкам  дороги.  Не  вызвал
саперов. Стал виновником гибели своих солдат. Потерял шесть танков...
   Сознавать  это  было  для  Данвица  нестерпимой  мукой,  перед  которой
отступала боль обожженных рук.
   - Вы спите? -  негромко  спросил  он,  желая  убедиться,  что  капитан,
переставший стонать, еще жив.
   Он увидел, как зашевелились, сначала беззвучно, черные, опухшие губы  в
просвете между бинтами. Прошло какое-то время, и Данвиц услышал слова:
   - Кто это? Вы, доктор?
   - Нет, нет! - теперь уже громче сказал Данвиц. - Я офицер, ваш сосед по
палате... Тоже ранен...
   Ему стало стыдно, когда он произнес эти последние слова, они прозвучали
как приглушенное самооправдание.
   - Ну... а я... умираю...
   - Чепуха, друг! - воскликнул Данвиц, приподнимаясь, чтобы лучше  видеть
капитана. - Я спрашивал врача. Он убежден, что все, что вам грозит, -  это
проваляться здесь с месяц.
   - Нет, нет... не надо, - проговорил капитан, и казалось, что слова  эти
осязаемо отделяются от его черных губ.
   Снова наступило молчание.
   - Где мы? - спросил капитан.
   - В госпитале, - поспешно ответил Данвиц.
   - Где?
   - А-а, понимаю! Я не знаю, как называется этот  русский  городишко.  Не
мог запомнить. Трудное название. Где-то  километрах  в  тридцати  севернее
Пскова.
   - Пскова? - с каким-то страхом в голосе переспросил капитан. - Но  ведь
Псков давно был... взят... Значит... мы еще не у Петербурга?
   Капитан лежал неподвижно, почти  до  подбородка  прикрытый  одеялом,  и
забинтованная голова его безжизненно возвышалась на подушке.
   Данвицу показалось, что капитан о  чем-то  напряженно  думает,  пытаясь
что-то понять и осмыслить.
   И, как бы подтверждая эту его догадку, капитан снова заговорил:
   - Прошу вас... сообщите семье... адрес... адрес запишите...
   - Перестаньте, капитан! - воскликнул Данвиц. - Ведь я же вам сказал...
   - Адрес!.. - повторил капитан.
   - Хорошо, - согласился Данвиц, - я запишу  ваш  адрес,  но  только  для
того,  чтобы  сообщить,  что  вы  находитесь  на  излечении  в  госпитале.
Говорите.
   Он не мог зажать своими  перебинтованными  пальцами  карандаш,  но  был
уверен, что и так запомнит адрес капитана.
   - Диктуйте, - повторил Данвиц.
   - Берлин... - с трудом произнес  капитан.  -  Бизодорф,  шестнадцать...
Вильгельм Миллер...
   - Миллер? - с изумлением воскликнул Данвиц. - Вилли Миллер? Это вы?  Но
это же я, Данвиц, майор Арним Данвиц!
   Он отшвырнул ногой одеяло, вскочил с кровати...
   Ему показалось, что голова Миллера чуть дернулась. Губы  его  беззвучно
шевелились. Наконец капитан проговорил:
   - Ну вот... господин майор... ну вот... А я умираю.
   Данвиц подбежал к двери, пинком ноги открыл ее, выскочил в коридор:
   - Врача!
   Прибежал врач.
   - Ему плохо! - крикнул Данвиц, но врач, видимо, не понял его.
   - Кому? Вам, господин майор? - с явным испугом в голосе переспросил он.
   - Нет, не мне, а ему, капитану!
   - Но, господин майор, - понижая  голос  и  притворяя  дверь  в  палату,
проговорил врач, - этот человек обречен! Тяжелыми ожогами повреждено почти
тридцать процентов поверхности его кожи. У него развивается сепсис...
   - Я... я... если он умрет... я перестреляю вас всех, тыловые  крысы!  -
кричал Данвиц, сам не сознавая, что говорит,  не  замечая,  как  мгновенно
побледнело полное, лоснящееся лицо врача. - Я  вызову  гестапо!  Я  сообщу
фельдмаршалу! Я доложу фюреру!
   - Но... но, господин майор, умоляю вас, поймите, - лепетал врач,  -  мы
бессильны... ожоги четвертой степени... Это чудо, что он до сих пор жив...
   Усилием воли Данвиц взял себя в руки. Стараясь не встречаться  взглядом
с врачом, глядя лишь на его трясущийся подбородок, он сказал высокомерно и
холодно:
   - Это мой офицер, понятно?!  Он  штурмовал  Лужскую  линию.  Вы  должны
сделать все, что можно... Ясно?
   -  Да,  да,  господин   майор,   конечно,   -   задыхаясь   сбивающейся
скороговоркой проговорил врач. Он рывком отворил дверь и вбежал в палату.


   В то время как Миллеру делали уколы, меняли кислородную подушку, Данвиц
неподвижно лежал на своей койке, устремив глаза в потолок, ничего не слыша
и не видя.
   "Это я, я его убил, - думал он, - моя оплошность, мое легкомыслие,  моя
уверенность, что никто и ничто не в силах нас остановить... Этот Миллер не
был кадровым офицером. До войны работал на автомобильном  заводе.  Инженер
по специальности. Его призвали в армию в тридцать девятом.  Участник  боев
на Западе. Имеет Железный крест..."
   Он,  Данвиц,  никогда  не  выделял  капитана  среди  других   офицеров.
Отношения их были  чисто  служебными.  Кроме  того,  Миллер  был  типичным
интеллигентом, а Данвиц не любил интеллигентов.
   Но теперь он  воспринимал  этого  невысокого,  светлоглазого  человека,
вежливого, так и не отвыкшего на военной службе от постоянных "битте  шен"
и "данке шен", но вместе с тем дисциплинированного и смелого,  как  своего
лучшего друга. О приближающейся смерти Миллера он думал с  ужасом,  как  о
жестокой каре самому себе.
   Подумать  только!  Меньше  ста  пятидесяти  километров  отделяли   его,
Данвица,  от  Петербурга,  когда  он  со  своими  танками  и   мотопехотой
приблизился к Лужской линии. В предыдущие дни ему  удавалось  проходить  с
боями по двадцать - двадцать пять километров. Если бы он  сумел  сокрушить
Лужскую оборону русских и сохранить прежний темп наступления, то  двадцать
первого июля сидел бы за банкетным столом в "Астории".
   Но до  обозначенного  в  пригласительном  билете  дня  осталось  меньше
недели, а он, Данвиц, лежит на госпитальной койке  более  чем  в  двухстах
километрах от проклятого Петербурга... И рядом умирает офицер его  отряда,
а сам отряд не только не продвинулся вперед, но и отброшен русскими  южнее
тех рубежей, с которых начал свою злополучную атаку.
   "О черт! - думал Данвиц. - Почему же тогда я  здесь?!  Почему  лежу  на
этой койке, вместо того чтобы быть там, с отрядом!.."
   Он посмотрел на свои  забинтованные  руки.  И  ему  захотелось  сорвать
повязки, отшвырнуть их в сторону, надеть  китель,  потребовать  немедленно
машину...
   Он попробовал согнуть перебинтованные пальцы, но  тут  же  почувствовал
острую боль. Нет. Придется лежать здесь...
   "Так ли я представлял себе эту войну какой-нибудь месяц тому  назад?  -
спрашивал себя Данвиц. - Она рисовалась мне романтически-кровавой  битвой.
Я видел себя современным Зигфридом, шагающим по колено во вражеской крови.
А здесь грязь и болота. Солнечный зной и выжженное пространство.  Пули  не
только в бою, пули из-за каждого угла".
   И вдруг Данвицу показалось, что он стоит на зеленом  ковре  в  кабинете
Гитлера в  Бергхофе.  Он  снова  видел  все  до  мельчайших  подробностей:
покрытую голубыми изразцами печь,  книжные  шкафы  справа  от  письменного
стола фюрера, настольную  лампу  с  красным  абажуром,  кресло,  обтянутое
голубой кожей, то самое окно, у которого он стоял так недавно, - огромное,
почти  во  всю  стену  стекло,  разделенное  переплетами  на  бесчисленное
количество квадратов, горы вдали, покрытые вечным снегом...
   "Я не выполнил приказ, - подумал Данвиц. - Обманул доверие фюрера".
   "В путь, майор Данвиц! - прозвучал в его ушах голос Гитлера. - В  путь,
господин майор Данвиц!" Но почему "господин майор Данвиц"?  Фюрер  не  мог
так сказать.
   Прошло несколько секунд, пока Данвиц понял, что  слышит  не  фюрера,  а
капитана Миллера. Капитан по-прежнему лежал на спине неподвижно, но с  губ
его срывались настойчивые  слова:  "Господин  майор  Данвиц...  Вы  здесь,
господин майор?.."
   - Я здесь, Миллер! - поспешно ответил, приподнимаясь на локте,  Данвиц.
- Вам лучше, Вилли?
   - Это уколы, господин майор...  Со  мной  все  кончено.  Я  слышал  ваш
разговор с врачом... там, за дверью... Но все  это  уже  не  играет  роли.
Сейчас мне очень хорошо... я так ждал этого часа...
   - Ждали, Миллер? - недоуменно переспросил Данвиц.
   - Да, да. Хотя бы одного часа без шума  боя,  хотя  бы  одного  отрезка
дороги без запаха смерти и пожаров... Вы знаете, что  мне  сейчас  хочется
услышать?.. Сейчас, пока еще не все кончено?.. Смех ребенка...
   "Он бредит", - подумал было Данвиц, но тут же отбросил  эту  мысль:  ни
разу еще за все эти часы капитан не произносил  слова  столь  отчетливо  и
осмысленно.
   - Я хочу спросить вас, господин майор,  -  снова  заговорил  Миллер,  -
почему все это произошло?
   - Мы подорвались на их минных полях, Миллер, - ответил Данвиц, и  снова
горькая мысль о своей вине вытеснила из его сознания все остальное.
   - Ну... а другие? - спросил Миллер.
   - О чем вы, капитан? - не понял его вопроса Данвиц.
   - Другие... прошли?
   - Не знаю точно,  Миллер,  -  ответил  Данвиц,  сознавая,  что  говорит
неправду, и радуясь, что капитан не может видеть его  лица.  -  Во  всяком
случае, одно несомненно - мы будем в Петербурге и выпьем вместе с  вами  в
"Астории" за победу.
   - Нет, - тихо произнес Миллер, - я уже не выпью...
   Он помолчал немного. Было слышно его тяжелое,  хриплое  дыхание.  Потом
вдруг спросил:
   - А вы, майор, уверены?..
   - Конечно, уверен, Вилли, - поспешно ответил Данвиц. - Вы будете  жить,
вы же сами чувствуете, что вам лучше!
   - Я не о  том...  Вы  сами,  Данвиц,  уверены,  что...  будете  пить  в
"Астории"?
   Данвиц вздрогнул. Его первой мыслью было ответить резко, но тут  же  он
понял, что было бы чрезмерно жестоко говорить так с человеком, уже стоящим
одной ногой в могиле.
   - Мы будем в "Астории", Миллер, - спокойно, но строго, точно уговаривая
ребенка, повторил он, - и вы и я.
   - Вы никогда не видели, как бурят землю? - точно  не  слыша  его  слов,
спросил Миллер. - Я видел. Сначала бур идет легко... потом все  труднее...
потом буры начинают ломаться, крошиться... все чаще... и наконец наступает
предел...
   - Перестаньте, капитан, - на этот раз уже  резко  сказал  Данвиц,  -  я
понимаю, вы серьезно ранены и...
   - Нет, нет, господин майор, дело совсем в другом, - настойчиво и как бы
отмахиваясь от его слов, произнес Миллер. - Нам просто казалось,  что  эта
земля... очень мягкая... А это был только первый, поверхностный слой...  а
дальше... дальше гранит...
   - Перестаньте! - крикнул Данвиц. - Я приказываю вам замолчать!
   Он  почувствовал,  как  загорелось  его  лицо,  как  неожиданно   снова
вспыхнула боль в кистях рук.
   - Я замолчу, Данвиц... я очень скоро замолчу навсегда... - тихо  сказал
Миллер.
   - Спите, Миллер, вам нельзя много говорить, - глухо произнес Данвиц,  -
надо спать. Я сейчас потушу свет...
   Он понимал, что покрытые толстым слоем ваты и марли  глава  Миллера  не
могут видеть света. И тем не менее он тыльной стороной забинтованной  руки
нажал на рычажок выключателя стоящей рядом, на  тумбочке,  лампы.  Комната
погрузилась во мрак.
   Так Данвицу было легче. Он больше не видел лежащую на подушках, похожую
на спеленатый обрубок голову Миллера. Ему казалось, что темнота не  только
скроет от него капитана, но и заглушит его голос, его слова, срывающиеся с
черных распухших губ.
   Он снова лег на спину, вытянул руки. И вдруг подумал о своем  дневнике.
Том самом, что начал вести там, в Клепиках... Тонкая, в клеенчатой обложке
тетрадь лежала в его планшете. Только четыре страницы  успел  заполнить  в
ней  Данвиц.  Он  писал  о  победах.   О   расстреле   того   чекиста.   О
слизняке-мальчишке, чье поведение лишь подтвердило предсказание фюрера.  О
наслаждении чувствовать себя хозяином на чужой земле, знать, что  жизнь  и
смерть ее обитателей зависят только от тебя...
   Но сейчас Данвиц думал не о победах. К нему вернулось  чувство  смутной
тревоги, которое владело им, когда он сидел  в  той  комнате,  где  раньше
размещалось правление колхоза, под портретом Сталина, пронзенным  немецким
солдатским ножом, и глядел на еще не высохшее кровавое пятно на полу...
   Это была даже не тревога, а скорее недоумение, непонимание. Зачем, ради
чего взорвали себя те русские солдаты в бункере? Зачем отравил колодец тот
крестьянин, которого он, Данвиц, приказал повесить там же,  на  колодезном
журавле?.. Что же руководило ими? Тупость? Страх? Отчаяние? Или... Как  он
сказал, этот несчастный Миллер, - "второй слой"?..
   Нет, нет, чепуха, предсмертный бред. Просто эта война не для таких, как
Миллер. Она для тех, у кого железные нервы. Для тех, кто не знает жалости.
Для тех, кто подчинил все свои желания, всю волю, всю жизнь великим  целям
фюрера!
   В темноте ночи Данвицу снова показалось, будто  он  видит  перед  собой
Гитлера, видит таким, как тогда, в минуты прощания...
   "Фюрер!.. - мысленно произнес Данвиц. - Я хочу спросить вас...  Почему,
потеряв столько земли и столько своих солдат и офицеров, русские  все  еще
сопротивляются? Как удалось им задержать наши войска на Луге? Я знаю,  мой
отряд потерпел поражение по моей  вине.  Ну,  а  другие  части?  Ведь,  по
слухам, на этом участке не удалось  продвинуться  никому.  Ни  танкам,  ни
пехоте - никому! В чем же тут дело? Подоспели резервы? Или... или  "второй
слой"?.."
   Он оборвал себя. На какую-то долю секунды ему показалось, что Гитлер  и
впрямь может услышать его слова.
   Фюрер все еще стоял перед глазами Данвица.  Ему  чудилось,  что  Гитлер
что-то говорит. Потом исчезло и это...  Данвиц  снова  лежал  в  кромешной
тьме. Она давила его, окружала со всех сторон, точно броня танка.
   "Нет, нет, все это неправда! - повторял про себя  Данвиц.  -  Не  может
быть никакого "второго слоя", ты неправ, Миллер. Фюрер  предусмотрел  все.
Если бы ты имел счастье говорить с  ним,  то  одного  его  слова  было  бы
достаточно, чтобы..."
   - Капитан Миллер! - негромко произнес Данвиц.
   Ответа не было.
   "Он заснул", - подумал  Данвиц.  Ему  захотелось  вдохнуть  в  капитана
бодрость духа. Убедить, что все его мрачные мысли лишь от боли, от  горечи
поражения...
   - Миллер! - уже громче позвал Данвиц.
   Но капитан молчал.
   В  темноте  Данвиц  нащупал   настольную   лампу.   Долго   возился   с
выключателем, наконец зажег свет.
   Капитан лежал неподвижно.
   - Миллер, Миллер! - снова повторил Данвиц, чувствуя, как его охватывает
страх.
   Он вскочил с постели и склонился над капитаном. Прошло не менее минуты,
прежде чем Данвиц понял, что Миллер мертв.


   На следующий день  Данвиц  потребовал  от  главного  врача  немедленной
выписки.
   Майор медицинской службы возражал. В душе он все еще  побаивался  этого
сумасбродного офицера, который, пригрозил сдать в гестапо или перестрелять
весь медицинский  персонал  госпиталя.  Но  было  обстоятельство,  которое
теперь помогало врачу держаться уверенно: утром позвонили из штаба  самого
генерал-фельдмаршала с указанием держать майора в госпитале до полного его
выздоровления. Приказ было ведено сохранить от майора в тайне.
   В течение нескольких минут врач почтительно, но вместе с тем настойчиво
объяснял Данвицу, какие тяжелые последствия могут иметь  плохо  залеченные
ожоги рук, что в том состоянии, в каком находится сейчас  господин  майор,
он никакой пользы на фронте принести не сможет...
   Говоря  все  это,  врач  внимательно  наблюдал  за  Данвицем,  опасаясь
внезапной вспышки гнева, но тот слушал его молча.
   От врача не укрылось, что майор вообще как-то переменился за эту  ночь.
Очевидно, смерть Миллера сильно на него  подействовала.  На  лице  Данвица
лежала печать усталости и даже равнодушия ко всему, что его окружало.
   Выслушав врача, он произнес только одну фразу:
   - Я должен... понимаете, должен быть в своей части!
   В душе врач не поверил Данвицу.  За  эти  недели  войны  он  уже  успел
насмотреться на раненых офицеров разных званий. Редко кто из них торопился
обратно на фронт. Создать впечатление готовности немедленно встать в строй
и при этом возможно дольше задержаться в госпитале - к этому сводились  их
истинные стремления.
   То, что этот майор Данвиц, судя по слухам, был до войны вхож  в  высшие
сферы, и то, что состоянием его здоровья  интересовались  в  штабе  самого
фельдмаршала, по мнению врача, отнюдь не делало этого офицера  исключением
из правила. Как раз наоборот. Человеку с такими связями  ни  к  чему  было
лишний раз рисковать своей жизнью...
   Убеждение, что он раскусил тайные намерения Данвица, придало врачу  еще
большую уверенность. В конце концов, кричать и грозить  расстрелом  -  это
одно, а самому лезть под пули - совсем другое.
   - Нет, нет, господин майор, - с улыбкой, но твердо сказал врач,  -  это
невозможно! Вы должны остаться у нас до полного  выздоровления.  И,  кроме
того...  на  фронте  сейчас...  временные  затруднения.  Судя  по   словам
поступающих к нам  раненых  офицеров,  в  районе  Новгорода  нашим  частям
пришлось отойти... Разумеется, через несколько дней все  снова  пойдет  на
лад. К тому времени и вы будете здоровы, и тогда...
   О том, что этого ему не  следовало  говорить,  врач  сообразил  лишь  в
следующую минуту, когда перебинтованная рука Данвица медленно  поползла  к
правой части живота, где обычно висел на ремне пистолет. Но сейчас  Данвиц
был одет в пижаму...
   - Негодяй... мерзавец! - проговорил Данвиц так тихо, что врач  даже  не
сразу понял значение этих слов. - Вы хотите сказать, что...
   ...К вечеру в кителе, наброшенном на плечи, с обеими руками на перевязи
Данвиц, поддерживаемый приехавшим за ним адъютантом, выехал в свою часть.


   - Здравствуй, мой Данвиц!  -  воскликнул  Гитлер,  увидя  застывшего  в
дверях салон-вагона майора. Левая рука Данвица все еще была на перевязи, а
кисть  правой  покрывала  марлевая  повязка.  -  Входи!  -  Гитлер  сделал
несколько шагов навстречу приближающемуся Данвицу. - Ты был  ранен?  Знаю.
Расскажи... Впрочем, это потом.
   Он прошел мимо майора, едва заметно волоча ногу, приблизился к двери и,
полуоткрыв ее, тихо сказал кому-то несколько слов. Затем вернулся  обратно
и остановился против застывшего в центре салона Данвица.
   -  Я  награждаю  вас,  майор  Данвиц,  орденам  Железного   креста!   -
торжественно произнес Гитлер.
   Данвиц услышал за своей спиной чьи-то шаги. Гитлер через его плечо взял
протянутый ему адъютантом поблескивающий черно-серебристой эмалью крест  и
приколол его к кителю Данвица. Он хотел торжественно пожать Данвицу  руку,
но, сообразив, что майор не может ответить на рукопожатие, потрепал его по
плечу. Затем отошел на шаг и удивленно спросил:
   - Почему ты молчишь?
   - Мой фюрер! - тихо, но твердо произнес Данвиц,  глядя  прямо  в  глаза
Гитлеру. - Я не заслужил этот орден. Мой  отряд  отступил.  Мой  танк  был
подбит. Я получил ожоги и выбыл из строя...
   Несколько мгновений Гитлер пристально смотрел  на  стоящего  перед  ним
офицера. То, что  Данвиц  в  ответ  на  оказанную  ему  великую  честь  не
поблагодарил своего фюрера, не понравилось Гитлеру.
   Но, может быть, дело просто в  скромности  Данвица,  в  желании  майора
подчеркнуть, что вряд ли кто-нибудь вообще достоин  чести  получить  орден
непосредственно из рук фюрера?
   - Ты храбро воевал, - снисходительно сказал Гитлер, - и в ближайшие дни
у тебя будет возможность доказать,  что  ты  достоин  полученной  награды.
Сядь.
   Он подвел Данвица к креслу, заставил сесть. Затем,  почти  не  поднимая
ног, шаркая подметками сапог о ворсистый ковер, прошелся взад и вперед  по
вагону.
   - Мне нужен Петербург, - проговорил он, останавливаясь перед креслом, в
котором сидел теперь Данвиц. - Но он до сих пор не  взят.  Я  хочу  знать,
почему?
   - Но фельдмаршал фон Лееб... - начал было Данвиц, однако Гитлер прервал
его:
   - Я знаю, что думает фон Лееб.  Генералам  всегда  не  хватает  солдат,
орудий и самолетов. Меня не интересует сейчас мнение  фон  Лееба.  Я  хочу
слышать твое мнение, мнение участника боев. И  знаешь  почему?  Потому,  -
продолжал он, не дожидаясь ответа, - что я  веду  эту  войну  не  для  фон
Лееба, а для тебя. Фон Лееб стар. А ты молод.  Ты  заинтересован  в  нашей
быстрейшей победе, это будет твоя победа. Я спрашиваю тебя как фронтовика,
как боевого офицера, знающего  противника:  почему  до  сих  пор  не  взят
Петербург? Я велел тебе быть моими глазами и ушами. Теперь я  хочу,  чтобы
ты сказал мне все, что думаешь. Все, что ты видел и слышал. О  Хепнере,  о
Рейнгардте, о Леебе. Все!
   Но Данвиц молчал. В то время как Гитлеру казалось, что майор просто  не
решается критиковать высших военачальников, Данвицем владели совсем другие
мысли.
   "Вот он стоит рядом, мой фюрер, человек, служению которому  я  посвятил
свою жизнь, - думал он. - Одной его фразы, одного  его  слова  достаточно,
чтобы ответить на вопросы, которые уже столько дней не дают мне  покоя.  У
меня нет никого - ни семьи, ни друга. Только он, мой фюрер.  Перед  ним  у
меня не может быть тайн. Все эти дни я мечтал о несбыточном счастье  снова
увидеть его. И вот эта мечта неожиданно осуществилась.  Так  почему  же  я
молчу? Чего боюсь? В чем сомневаюсь?.."
   - Почему же ты молчишь, Данвиц? - уже с некоторым раздражением  спросил
Гитлер. Он ждал от майора каких-то слов, которые укрепят его в мысли,  что
неудачи последних дней  являются  следствием  нераспорядительности  Лееба,
Хепнера, Рейнгардта, Манштейна, - ему было все равно кого, лишь  бы  иметь
еще одно подтверждение чьей-то вины.
   Но Данвиц воспринял слова Гитлера как поощрение, даже приказ поделиться
всеми своими сомнениями...
   Он встал.
   - Мой фюрер! - произнес Данвиц срывающимся от волнения голосом. - Может
ли это быть, что мы... недооценили противника? Я не знаю, что движет им  -
страх,  отчаяние,  привычка  повиноваться   приказу   или   большевистский
фанатизм. Но враг сопротивляется. И я не могу понять, что происходит.  Они
сопротивляются даже тогда, когда  сопротивление  бессмысленно.  Продолжают
драться в окружении. Дерутся, когда мы превосходим их количественно  вдвое
и втрое. Они подрывают себя вместе с окруженными нами дотами,  -  да,  да,
расстреливают весь свой боезапас и подрывают себя. На каждого захваченного
нами пленного приходится  не  меньше  трех  таких,  которые  пускают  себе
последнюю пулю в лоб. И я не могу понять: почему?
   - И, по-твоему,  это  может  служить  оправданием...  -  зловеще  начал
Гитлер. Но Данвиц, целиком захваченный своими мыслями, не  замечал,  каким
тоном прервал его Гитлер.
   - Нет, нет, мой фюрер! Не оправданием! Я готов пустить себе пулю в  лоб
за то, что отступил! Но... но вы приказали мне говорить  правду.  И  я  ее
сказал. Научите, - уже с отчаянием в голосе проговорил он, -  как  сломить
сопротивление врага?! Одно ваше слово, и я все  пойму.  Только  одно  ваше
слово!..
   Было мгновение, когда Гитлеру захотелось закричать,  заставить  Данвица
умолкнуть, даже ударить его. Этот обласканный им майор выражал те же самые
сомнения,  которые  в  замаскированном,  сглаженном  виде  позволяли  себе
высказывать некоторые и там, в "Вольфшанце".
   Но перед ним стоял послушный его воле человек, его раб, готовый на все,
и сознание этого взяло верх.
   Раб ждал повеления. Ждал магического  слова.  Что  ж,  он  услышит  это
слово...
   - Жестокость!  -  неожиданно  громко  выкрикнул  Гитлер  прямо  в  лицо
Данвицу.  -  Мы  должны  быть   настолько   жестокими,   чтобы   заставить
содрогнуться человечество! Мы должны  растоптать  все  эти  жалкие  законы
старого мира с его еврейско-христианскими традициями! Мы должны  стряхнуть
со своих ног эту тину! Когда мне говорят, что нам  нужна  новая,  покорная
Германии Польша, я отвечаю: нет!  Мне  не  нужна  никакая  Польша!  И  нет
никакой Польши! Есть принадлежащая Германии земля, которая,  к  сожалению,
еще будет в течение ближайших лет заселена поляками, но и только! Пусть на
какое-то время останется польская рабочая сила, но и только!..  Когда  мне
говорят о  будущей  государственности  России,  о  дружественном  Германии
правительстве, я отвечаю: нет! Мне не  нужна  Россия,  ни  враждебная,  ни
дружественная, мне нужны просто восточные  земли.  Поэтому  я  никогда  не
приму капитуляции - ни Петербурга, ни Москвы! Я сотру  их  с  лица  земли,
превращу в прах, в пепел, в гигантские, наполненные водой воронки!..
   Он  умолк,  задохнувшись,  кулаки  его  поднятых  рук  некоторое  время
конвульсивно сжимались и разжимались.
   Данвиц стоял неподвижно. Был момент, когда ему хотелось сказать, что  и
сейчас он сам и его солдаты жестоки до предела. Он вспомнил повешенных  на
телеграфных столбах, на деревьях, вспомнил заживо сброшенных в колодцы,  и
ему хотелось сказать, что он не знает, какие новые  проявления  жестокости
смогли бы устрашить, парализовать русских, но сдержался. Он думал теперь о
том, что должен поскорее вернуться в войска и сделать все, чтобы выполнить
приказ фюрера.
   - Петербург должен быть захвачен  в  самое  ближайшее  время,  -  снова
заговорил Гитлер. - Ради  этого  я  пошел  даже  на  то,  чтобы  несколько
ослабить группу "Центр". Новое наступление начнется, как только  фон  Лееб
перегруппирует силы. У тебя есть какие-нибудь просьбы, Данвиц?
   - Только одна. Разрешите мне немедленно вернуться в свою часть.
   - Хорошо. Иди. - Гитлер кивнул головой.
   Данвиц пошел к двери. У порога  он  остановился,  резко  повернулся  и,
выкинув вперед правую руку с забинтованной кистью, воскликнул:
   - Хайль Гитлер!
   Он остался стоять с вытянутой рукой,  потому  что  увидел,  как  Гитлер
медленно подходит  к  нему.  Фюрер  шел  мелкими  шажками,  казалось,  что
пушистый ковер мешает ему передвигать ноги.
   Подойдя к Данвицу, он впился в него своими колючими, глубоко  запавшими
глазами.
   - Запомни: жестокость! - сдавленным голосом произнес он и  повторил:  -
Еще и еще раз: жестокость!



12

   Тридцатого июля, в шесть часов двадцать минут вечера, двое  американцев
медленно поднимались по кремлевской лестнице  вслед  за  указывающим  путь
советским полковником, чтобы в шесть  тридцать  встретиться  со  Сталиным.
Одного из этих американцев хорошо знали в московских  официальных  кругах.
Его звали Лоуренс Штейнгардт, он был послом Соединенных Штатов  Америки  в
Советском Союзе.
   Второго американца в Москве лично не знал  никто,  хотя  имя  его  было
известно дипломатам из американского и английского  посольств.  Его  звали
Гарри Гопкинс, и в Соединенных Штатах он не  занимал  никакой  официальной
должности.
   Высокий, худой до крайности, в помятом пиджаке и пузырящихся на коленях
брюках,  он  шел  на  полшага  впереди   одетого   по   всем   требованиям
дипломатического протокола Штейнгардта, погруженный в свои мысли.
   Указывающий путь полковник время от времени оглядывался  и,  видя,  как
медленно движется долговязый американец, сам невольно замедлял шаг.
   "Кто он такой?" - с любопытством спрашивал себя полковник. Ему  никогда
ранее не приходилось слышать  эту  смешно  звучащую  по-русски  фамилию  -
Гопкинс. Из того, что  ему  было  приказано  проводить  этого  Гопкинса  в
кабинет  Сталина,  полковник  делал  естественный   вывод,   что   странно
выглядевший американец - важная птица. А то, что посол почтительно следует
несколько позади, лишь подтверждало этот  вывод.  Но  если  вылощенный,  с
галстуком-"бабочкой" Штейнгардт  выглядел  в  глазах  полковника  типичным
капиталистом, то относительно Гопкинса,  неряшливо  одетого,  истощенного,
полковник терялся в догадках. "Может быть, он представитель  американского
пролетариата?" - подумал полковник,  но  тут  же  откинул  эту  мысль  как
нелепую: представителей зарубежного пролетариата послы не сопровождают.


   Советский полковник был далеко не  единственным  человеком,  задававшим
себе вопрос: "Кто же он такой, этот Гопкинс?" В течение ряда лет такой  же
вопрос задавали себе многие и в Соединенных Штатах, в том числе  даже  те,
кто был близок к Белому дому. Особенно это стало занимать всех после того,
как Гопкинс, пробыв короткое время на посту министра торговли,  неожиданно
подал в отставку, переехал по приглашению Рузвельта на жительство в  Белый
дом и,  став  неофициальным  помощником  главы  государства,  очень  скоро
проявил себя активным сторонником проводимого  тогда  президентом  "нового
курса".
   Одни считали  Гопкинса  умным  и  проницательным  человеком,  другие  -
выскочкой,  интриганом,  "злым  гением"  президента.  На  него   постоянно
нападали в газетах и на пресс-конференциях в Белом доме те,  кто  объявлял
"новый  курс"  президента  покушением  на  свободу  частной  инициативы  и
традиционный для страны культ индивидуализма.
   Резкий, немногословный, энергичный, Гопкинс в течение короткого времени
завоевал полное доверие президента и стал для него незаменимым.
   Происходивший из небогатой семьи, воспитанный в религиозных  традициях,
он сочетал в себе многие противоречивые черты.
   Убежденный в том, что американский образ жизни является  наилучшим,  он
не закрывал глаза на вопиющую нищету в этой самой богатой в  мире  стране.
Работая в конечном  итоге  в  интересах  американского  капитала,  он  сам
оставался небогатым человеком, его влекла жажда деятельности, а не наживы.
Оставаясь в глубине души пуританином, он в то же  время  презирал  типично
американские ханжеские предрассудки. Защищая то, что  считал  американской
демократией, он ненавидел бюрократизм и политиканство.
   Будучи прагматиком, иронически относящимся к любым социальным  теориям,
Гопкинс ценил  в  людях  ум,  способность  к  анализу  и  считал  тупицами
противников "нового курса" Рузвельта, не понимающих, что  президент  столь
же далек от социализма, сколь и они сами, но хочет сделать реальные выводы
из кризиса, недавно жестоко потрясшего страну.
   Гопкинс сознавал, что Советский Союз никогда не угрожал и  не  угрожает
Соединенным Штатам. В стремлении же Гитлера к мировому господству  Гопкинс
видел угрозу американским интересам.
   В то время позиции Гитлера  в  Америке  были  довольно  сильны.  Многие
буржуазные  газеты  пели  ему  осанну,   изображая   немецкого   диктатора
крестоносцем в борьбе с коммунизмом.  Изоляционисты  под  флагом  "истинно
американского" патриотизма на  все  лады  перепевали  знаменитую  доктрину
Монро "Америка для американцев", требовали невмешательства  в  европейские
дела и,  следовательно,  предоставления  Гитлеру  и  в  дальнейшем  полной
свободы действий.
   Влияние изоляционистов в конгрессе было огромным.  Они  выступали  даже
против расширения военной помощи Англии, утверждая,  что  эта  находящаяся
при последнем издыхании страна никогда не сможет расплатиться  за  военные
поставки.
   Рузвельт,  будучи  умным  и  дальновидным  политиком,  понимал,   какую
потенциальную  угрозу  для  положения   и   влияния   Соединенных   Штатов
представляет собой немецкий нацизм.
   Президент был популярен  в  стране.  Его  реформы,  умелое  пользование
либеральной терминологией,  словесные  нападки  на  монополии,  пропаганда
социальных реформ привлекли на сторону Рузвельта  широкие  слои  народа  и
обеспечили  ему  беспрецедентную  в  истории  Соединенных  Штатов  победу:
переизбрание на третий срок.
   Его поддерживали наиболее дальновидные представители  капиталистических
кругов, те, кто хорошо понимал, что реформы Рузвельта, на которые, подобно
быку на  красное,  ожесточенно  нападали  "узколобые",  в  конечном  итоге
преследуют цель наилучшей организации частнокапиталистического хозяйства.
   И тем  не  менее  Рузвельту  приходилось  нелегко  в  условиях  сложной
политической  жизни  страны,  с  ее  борьбой  явных  и  тайных  интересов,
коррупции, кулуарными сделками.
   Президент лавировал. Сидя в своей коляске или поддерживаемый  под  руки
телохранителями, он выступал в конгрессе, на пресс-конференциях, по радио,
нередко с  противоречивыми  заявлениями.  Он  объявлял  Соединенные  Штаты
оплотом демократии, давая понять, что отрицательно относится к гитлеризму,
и в то же время клялся, что ни при каких условиях не  отправит  ни  одного
американского  солдата  сражаться  за  океан.  Он  требовал  от  конгресса
утверждения   программы,   предусматривающей   огромный   рост    военного
производства, заявлял,  что  "нет  ни  одной  существующей  оборонительной
линии, которую не надо было бы укреплять", имея в виду угрозу  со  стороны
Гитлера, но тут  же  произносил  другую  речь,  полную  самых  тривиальных
антисоветских нападок. Он оказывал военную помощь Англии и тут же  заверял
репортеров в том, что никаких новых просьб от этой страны не  поступало  и
что ни одного цента не будет израсходовано безвозмездно.
   Но если Рузвельт, который все больше и  больше  отдавал  себе  отчет  в
растущей угрозе со стороны  Гитлера,  в  ряде  случаев  действительно  был
вынужден лавировать, то его ближайший помощник,  формально  не  занимающий
никакой государственной должности, был во  многом  от  этой  необходимости
избавлен.
   Уже первые две недели войны Германии с Советским Союзом  убедили  Гарри
Гопкинса в том, что Красная Армия отличается от тех армий, с  которыми  до
сих пор сталкивался Гитлер.
   И в то время как изоляционисты ликовали, уповая на немецкого фюрера как
главный оплот в борьбе с большевизмом, в то время как военные  специалисты
утверждали,  что  русская  кампания  Гитлера  продлится  максимум  два-три
месяца, Гарри Гопкинс придерживался иного мнения.
   Однако ему  нужны  были  дополнительные  факты,  чтобы  в  этом  мнении
укрепиться самому и  убедить  в  своей  правоте  других.  Он  хотел  ближе
познакомиться с загадочной Советской страной, больше о пей узнать,  причем
узнать, так сказать, из первых рук.
   Для начала Гопкинс решил  побеседовать  с  теми  американцами,  которые
побывали в  России.  Его  выбор  пал  на  Джозефа  Дэвиса,  бывшего  посла
Соединенных Штатов в Москве. Дэвис  уже  через  два  дня  после  нападения
Гитлера на  Советский  Союз  заявил,  что  "мир  будет  удивлен  размерами
сопротивления, которое окажет Россия".
   Они встретились в Белом доме,  где  Гопкинс  занимал  комнату,  некогда
бывшую кабинетом Линкольна.
   - Каково ваше мнение о перспективах войны в России? -  спросил  Гопкинс
Дэвиса.
   Бывший посол ответил, что эти две  недели  войны  показали  способность
русских к ожесточенному сопротивлению.
   Но это Гопкинс знал и сам. Он  нетерпеливо  сказал,  что  от  человека,
который жил в  Москве  и  изучал  страну,  ему  хочется  получить  прогноз
дальнейшего хода войны. Дэвис пожал плечами и ответил, что,  с  его  точки
зрения, все решат самолеты. Если Гитлер будет господствовать  в  небе,  то
вряд  ли  советские  войска,  обороняющие  Украину  и  Белоруссию,  смогут
противостоять и его наземным атакам.
   - Значит, вы не исключаете возможности оккупации этих территорий? -  на
этот раз задумчиво спросил Гопкинс.
   - Все решат самолеты, - повторил Дэвис.
   - Хорошо, - кивнул Гопкинс, - предположим,  Гитлеру  удастся  захватить
большие территории...
   - Не забудьте, - прервал его  Дэвис,  -  что  речь  идет  не  просто  о
географических    понятиях,    а    о    шестидесяти    процентах     всех
сельскохозяйственных  ресурсов  страны.  Добавьте   к   этому   шестьдесят
процентов промышленной продукции, и вы поймете, что  означает  для  Кремля
потеря Украины и Белоруссии.
   - Вы хотите сказать, что война на этом  закончится?  -  угрюмо  спросил
Гопкинс.
   - О нет, - покачал головой Дэвис, - напротив.
   Он с улыбкой посмотрел на Гопкинса и, закурив сигарету, сказал:
   - Видите ли, Гарри, мы с вами не на пресс-конференции и можем  говорить
откровенно. Мне не нравится коммунизм, я отнюдь не поклонник Сталина. Хотя
те глупости, которые пишут о России  у  нас  в  Штатах,  вызывают  у  меня
отвращение.
   Он отхлебнул кофе из чашечки.
   - Так вот, - продолжал Дэвис, -  сегодня  главное  заключается  в  том,
чтобы быть реалистами и знать, что если Гитлеру и удастся занять Украину и
Белоруссию, то война на этом не закончится.
   - Вы в этом уверены? - быстро переспросил Гопкинс.
   - Я в этом убежден. Это будет пиррова победа для Гитлера, потому что он
наверняка столкнется с рядом новых, не менее сложных, чем  чисто  военные,
проблем. Вы, конечно, ознакомились с недавней речью Сталина по радио?
   - Разумеется. Мне она показалась сильной и энергичной,  хотя  те,  кому
удалось  ее  слышать  непосредственно,  говорят,  что  Сталин  был   очень
взволнован.
   - Я бы не взялся делать выводы о состоянии Сталина на основании  тембра
его голоса, - заметил Дэвис. - Я убежден, что  эта  речь  найдет  огромный
отклик в стране. Я имею в виду  призыв  Сталина  к  партизанской  войне  и
повсеместному саботажу  на  занятых  немцами  территориях.  Вы  знакомы  с
историей наполеоновских войн?
   - Я не ученый, Джозеф, но если вам кажется необходимым...
   - Нет, нет!  Я  понимаю,  что  вам  могут  немедленно  составить  любую
справку, - с легкой иронией остановил Гопкинса Дэвис.  -  Я  хотел  только
обратить ваше внимание на то, что Наполеон, прежде  чем  он  устремился  в
Россию, завоевал всю Европу.
   - И что же?
   -  А  то,  что  нигде,  кроме  Испании,  он   не   встретил   массового
сопротивления. В России же партизаны подстерегали  его  солдат  за  каждым
деревом. А в России очень много деревьев, Гарри.
   - Вы убеждены, что история повторится?
   - История вообще не  повторяется.  В  данном  же  случае  позволю  себе
сказать: я знаю Россию достаточно хорошо, чтобы уверенно утверждать, что с
немцами будет воевать весь народ.  Их  будут  убивать  даже  там,  где  не
окажется ни одного советского солдата. Вот проблема, с которой  столкнется
Гитлер, если ему и удастся захватить Украину и Белоруссию.
   - Но в этом случае власть Сталина уже не будет распространяться на...
   - Будет, Гарри! Даже если ему придется отступить в глубь страны. Россия
огромна, а Сталин - это  не  только  руководитель  и  человек.  Это,  если
хотите,  олицетворенная  идея.  Я   не   думаю,   чтобы   немцам   удалось
ликвидировать его физически. А против идеи пули вообще бессильны.
   -  Вы   исключаете   возможность   внутреннего   заговора?   Измученное
кровопролитной войной население...
   - Россия не Южная  Америка,  Гарри.  Успешный  заговор  в  России?  Это
нереально. Заговор в пользу немцев? Это полностью исключено. К тому  же  я
убежден, что военные испытания еще больше сплотят русских.
   Гопкинс встал и сделал несколько шагов по комнате. Дэвис глядел на него
с любопытством. Неужели он и впрямь, как говорят злые языки, по два дня не
меняет свои сорочки? Интересно, сколько лет подряд он носит эти стоптанные
туфли? И сколько сигарет в день выкуривает? Две пачки? Три?
   - Считаете ли вы, что мы должны оказать  помощь  Кремлю?  -  неожиданно
спросил Гопкинс.
   - Полагаю, что да. Но хочу, в свою очередь, задать вопрос:  уверены  ли
вы, что Советы эту помощь примут?
   Брови Гопкинса высоко поднялись.
   - Я вас не понимаю, - сказал  он,  пожимая  плечами.  -  Русские  армии
истекают кровью. На Гитлера работает вся Европа. И вы сомневаетесь, что...
   - Видите ли, я не уверен, что вам известно о психологии Сталина больше,
чем об истории наполеоновских войн... Не  сердитесь,  Гарри,  -  торопливо
сказал Дэвис, поднимая руку, - я знаю, что вы в любое  время  дня  и  ночи
можете предсказать исход голосования в  конгрессе  по  любому  вопросу.  У
каждого своя профессия. Вы не дипломат. Ваши глаза  были  всегда  обращены
внутрь страны. А мои - вовне... Итак, попытайтесь поставить себя на  место
Сталина. Он всегда был убежден, что Россия  окружена  врагами,  и,  говоря
между нами,  убежден  небезосновательно.  Он  не  доверял  ни  Англии,  ни
Франции. Не верил  в  их  способность  и  желание  противостоять  Гитлеру,
которого и раньше ненавидел не меньше, чем теперь...
   - Но это не помешало ему заключить пакт с Гитлером!
   - Боюсь, Гарри, что вы все еще находитесь  под  влиянием  президентской
речи, которую он произнес, если не ошибаюсь, в феврале  сорокового.  Между
прочим, не вы ли составили для него эту речь?
   - Нет, - холодно ответил Гопкинс.
   - Допустим. Тогда вам следовало бы понять, что русские, что  бы  мы  ни
говорили  публично,  пошли  на  этот   договор   по   чисто   практическим
соображениям. Сталин полагал, что этим обеспечит на какое-то время мир для
России. А что на его месте сделали бы вы? На кого ему следовало  надеяться
после Мюнхена? Ведь не на Соединенные же  Штаты?..  Короче  говоря:  я  не
уверен, что у Сталина хватит  решимости  перечеркнуть  прошлое.  Недоверие
Советского правительства к нам слишком велико. Принять  помощь  Америки  -
значило бы связать себя определенными обязательствами. Пойдет  ли  на  это
Сталин?..
   Когда Дэвис покинул Белый дом, обещав изложить свои мысли в специальной
записке, Гопкинс еще долго сидел в кресле, куря сигарету за сигаретой.
   Он напряженно думал,  сопоставляя  то,  что  за  эти  дни  ему  удалось
почерпнуть из военных сводок, донесений американского посла в  Москве,  со
словами Дэвиса...
   "Дэвис прав, - думал Гопкинс, - Россия будет сопротивляться  немцам  до
последнего человека, что  несомненно.  Возможность  мира  между  Советским
Союзом и Германией исключена. Любое орудие, любой самолет, который был  бы
предоставлен Сталину Штатами, он использовал бы по прямому назначению.  Но
согласится ли Сталин их принять?
   Да, этот вопрос не столь элементарен, как кажется на первый взгляд.  Не
решит ли Сталин, что  Штаты  намерены  связать  Советский  Союз,  взять  в
кабалу, воспользоваться плодами будущей победы или уже теперь  потребовать
что-то весьма существенное взамен?
   Правда, Сталин подписал соглашение с Англией и приветствовал  заявление
Черчилля о совместной борьбе с фашистской Германией.
   Но Англия находится в тяжелом положении и сама нуждается в помощи. Вряд
ли Сталину теперь приходится опасаться ее козней. А  Соединенные  Штаты  -
большая, мощная, богатая, не затронутая войной страна...
   Что ж, у русских есть основания для подозрительности. Интересно,  какой
компенсации потребовали бы  и  республиканцы  и  демократы,  если  сегодня
открыто поставить перед  ними  вопрос  о  помощи  России?..  Вряд  ли  они
способны понять, что, дав возможность Гитлеру разгромить эту страну, мы  в
конечном итоге потеряем куда больше, чем любая компенсация..."
   Гопкинс  умел  быть  честным  с  самим  собой.  Он  понимал,  что  если
Соединенные  Штаты  окажут  помощь  России,  то  сделают  это  далеко   не
бескорыстно. Советский Союз,  даже  одержав  победу  над  Гитлером,  будет
обессилен кровопролитной борьбой. И тогда настанет час Соединенных Штатов.
   Но все это - потом. Сегодня Россия -  на  краю  гибели.  Сталин  должен
думать не о далеком будущем, а о сегодняшнем дне. Но  как  убедить  его  в
том, что сегодня интересы России и Америки во многом совпадают?


   ...Однако  Гопкинс  напрасно  терялся  в  догадках  и  старался   найти
аргументы, которые  должны  были  бы  убедить  Сталина  пойти  на  союз  с
Соединенными Штатами Америки.
   В таких аргументах не было необходимости. Потому  что  задача  создания
антифашистской коалиции являлась одной из тех важных задач, которые ставил
перед собой Сталин.
   Дипломатия Советского правительства всегда была  дипломатией  активной.
Советский  Союз  выступал  инициатором   создания   системы   коллективной
безопасности еще в конце двадцатых и в начале  тридцатых  годов,  стремясь
создать преграду на пути любого агрессора.
   Ненависть империалистов к социалистическому государству, их тайная вера
в возможность "умиротворить" Гитлера на Западе,  предоставив  ему  свободу
рук на Востоке,  были  причиной  того,  что  в  предвоенные  годы  создать
антигитлеровскую коалицию не удалось. Но  теперь,  в  грозные  дни  войны,
Сталин не сомневался в том, что горький урок не пройдет бесследно для тех,
кто, подобно Советскому Союзу, стал жертвой гитлеровской  агрессии.  И  он
оказался прав.
   Двадцать второго июня, уже через несколько часов после того, как  радио
оповестило затаивший  дыхание  мир  о  нападении  гитлеровских  полчищ  на
Советский Союз, Черчилль выступил с речью, в которой провозгласил  военную
солидарность Англии со Страной Советов.
   Сталин  никогда  не  встречался  с  Черчиллем,  но  отлично  знал   его
политическое лицо.
   Имел ли он основания доверять дружеским словам  того  самого  Черчилля,
который  два  десятилетия  назад  возглавил   "крестовый   поход"   против
большевизма, а  несколькими  годами  позже  -  ожесточенную  антисоветскую
кампанию, приведшую к разрыву англо-советских отношений?
   Можно ли  было  вообще  верить  этому  политику,  несомненно  умному  и
решительному, но склонному к авантюрам?..
   Разве не он, Черчилль, был  автором  книги  "Великие  современники",  в
которую включил портрет Гитлера? Разве не восхищался он в начале тридцатых
годов "настойчивостью", с которой вел борьбу за власть  фашистский  фюрер,
"преуспев в восстановлении Германии в  качестве  самой  мощной  державы  в
Европе"? Разве Черчилль не выступал за то, чтобы Германия была  превращена
в "бастион против России"?
   Правда, в середине тридцатых годов Черчилль понял, что  Германия  может
ударить не только на Восток, но и  на  Запад.  В  отличие  от  Чемберлена,
стоявшего  за  умиротворение  немецкого  фюрера  на  любых  условиях,   он
стремился сохранить равновесие сил  в  Европе.  Но  Черчилль  ни  разу  не
выступил в английском парламенте с резкой критикой Чемберлена,  когда  тот
пытался опорочить любое  предложение  Советского  Союза,  направленное  на
организацию коллективного отпора Гитлеру.
   Разумеется, Сталину было  известно,  что  после  Мюнхенских  соглашений
Черчилль охарактеризовал эту сделку с Гитлером как  несомненное  поражение
Англии  и  накануне  второй  мировой  войны  стал   энергично   доказывать
необходимость англо-советского союза.
   Однако  вся  биография   Черчилля,   вся   история   его   политической
деятельности свидетельствовали о том, что этому человеку доверять опасно.
   Но не только события прошлого настораживали Сталина.
   Немногим более месяца до того, как Гитлер напал на Советский Союз,  его
бывший   секретарь,   а   впоследствии    заместитель    по    руководству
национал-социалистской  партией,  человек,  считавшийся  тенью   немецкого
фюрера, Рудольф Гесс неожиданно вылетел на самолете в Англию и приземлился
в шотландском имении герцога Гамильтонского.
   С той минуты он как бы канул в небытие.
   Что же  происходило  с  Гессом  в  действительности?  С  какой  миссией
направился он к Черчиллю? Какими полномочиями располагал?  И  в  самом  ли
деле он был арестован, как объявило об этом английское правительство?
   Все это оставалось непроницаемой тайной. Скупой  немецкий  комментарий,
объясняющий поступок Гесса тем,  что  "он  "жил  в  мире  галлюцинаций"  и
полагал, что "сможет содействовать установлению понимания между  Германией
и Англией", лишь усилил подозрения советских руководителей.
   Сталин имел основания опасаться, что могут  возникнуть  обстоятельства,
при которых Гитлер, убедившись, что продолжительная война  на  два  фронта
ему не под силу, и понимая, что жребий на Востоке уже  брошен  и  битва  с
Советским  Союзом  может  закончиться  лишь  разгромом  одной  из  сторон,
попытается заключить сепаратный мир с Англией.
   Как же следовало в таких условиях  отнестись  к  нынешнему  предложению
Англии?
   При решении этого  вопроса  Сталин  проявил  присущие  ему  смелость  и
последовательность в достижении поставленных целей.
   Если в  определении  возможного  срока  начала  войны  Сталин  допустил
несомненный просчет, который дорого обошелся стране,  то  в  международных
делах  он  показал  себя  проницательным  политиком.  Он  был  убежден   в
необходимости создания антигитлеровской коалиции и решительно  использовал
для этого все имеющиеся возможности.
   Получив послание Черчилля от 8 июля, в котором тот, выражая  восхищение
храбростью и упорством  советских  солдат,  заверял  Сталина,  что  Англия
окажет Советскому Союзу серьезную помощь, он пригласил к себе  английского
посла Стаффорда Криппса  и  сообщил  ему  о  готовности  Советского  Союза
подписать декларацию о совместных действиях в войне против Германии.
   12 июля декларация была подписана.
   В ней говорилось, что "оба правительства  взаимно  обязуются  оказывать
друг другу помощь и  поддержку  всякого  рода  в  настоящей  войне  против
гитлеровской  Германии".  Договаривающиеся  стороны   заявляли,   что   "в
продолжение этой войны они не будут ни  вести  переговоров,  ни  заключать
перемирия или мирного договора, кроме как с обоюдного согласия".
   ...11 июля, за  день  до  того,  как  англо-советская  декларация  была
подписана, Гопкинс по поручению президента Соединенных  Штатов  вылетел  в
Лондон, чтобы составить объективное представление о боеспособности  Англии
и необходимой ей военной помощи.
   Неизвестно, информировал  ли  Черчилль  Гопкинса  во  время  пребывания
американца в Лондоне о своей переписке со Сталиным, скорее всего - лишь  в
общих  чертах.  При  всей  любви  к  красноречивым  заверениям  английский
премьер-министр  был  склонен  к  двойной  игре  и  никогда  полностью  не
отождествлял британские интересы с американскими.  Если  бы  Гопкинс  имел
возможность прочесть подлинный текст ответа Сталина от 18 июля  на  второе
послание Черчилля, он понял бы,  что  отношения  между  новыми  союзниками
начинают развиваться далеко не гладко.
   ...Письмо  Сталина  было  коротким,  но  определенным.   В   нескольких
вступительных строках Председатель Совета Народных  Комиссаров  благодарил
Черчилля за личные послания. Он писал, что разделяет его удовлетворение по
поводу того, что Англия и СССР стали теперь боевыми  союзниками.  Сообщал,
что положение советских войск на фронте продолжает оставаться напряженным.
И далее Сталин со всей определенностью высказывал свое мнение о  том,  что
открытие второго фронта  против  Гитлера  могло  бы  значительно  улучшить
положение как Советского Союза, так и Великобритании. Он называл районы, в
которых этот второй фронт мог бы быть  создан:  на  Западе  -  в  Северной
Франции и на Севере - в Арктике.
   ...Пройдут  годы,  и  вопрос   о   втором   фронте   станет   предметом
спекулятивных, противоречивых суждений буржуазных историков.
   Те из них, кто стремится во всех случаях доказать правоту мира старого,
капиталистического, станут писать, что  практической  возможности  открыть
второй фронт не было не только в сорок первом и в сорок  втором,  но  и  в
сорок третьем году и что, следовательно. Советское правительство требовало
невозможного.
   Однако это будет неправдой.
   В  своем  послании  Черчиллю  Сталин  писал,  что   представляет   себе
трудности, связанные с открытием фронта против Гитлера на  Западе,  однако
считает, что легче всего создать такой фронт именно теперь, когда основные
силы  Гитлера  отвлечены  на  Восток  и  немецкие  войска  еще  не  успели
закрепиться на занятых ими позициях.
   Это было сугубо деловое письмо:  Сталин  не  терпел  многословия  ни  в
речах, ни в письмах, ни в разговорах.
   Пожалуй, только  один  абзац  не  имел  непосредственного  отношения  к
вопросу, составляющему суть этого письма.
   Но он, этот абзац, имел прямое касательство к  другому  весьма  острому
вопросу и выражал явное стремление Сталина поставить все  точки  над  "i".
Речь шла о недавнем  договоре  Советского  Союза  с  Германией,  вероломно
нарушенном Гитлером.
   Сталин хорошо знал, что договор этот был широко использован  буржуазной
пропагандой для обвинения Советского Союза в измене интересам демократии и
цивилизации.
   И в своей речи 3  июля  он  счел  необходимым  со  всей  откровенностью
сказать народу о том, что вынудило  Советский  Союз  пойти  на  подписание
этого договора.
   И вот теперь в письме Черчиллю Сталин еще раз подчеркнул, что положение
немецких войск было бы  несравненно  более  выгодным,  если  бы  советским
войскам пришлось  принять  удар  не  на  новых  своих  границах,  а  много
восточное, в  районе  Одессы,  Каменец-Подольска,  Минска  и  окрестностей
Ленинграда.
   Для чего Сталин напомнил  об  этом  в  письме,  посвященном  актуальным
вопросам ведения войны? Несомненно, он  хотел  с  самого  же  начала  дать
понять Черчиллю, что Советский Союз никогда и ни при каких условиях  -  ни
сейчас, ни в будущем - не допустит каких-либо  попыток  использовать  факт
заключения  советско-германского  договора  в  целях   пропаганды   против
социалистического государства.
   Ответ Черчилля  пришел  через  три  дня.  И  этот  ответ  показал,  что
напоминание Сталина, казалось бы не имеющее прямого отношения к делу, было
не напрасным.
   Английский премьер счел возможным подчиниться голосу фактов. В самом же
начале своего письма он недвусмысленно  заявил,  что  вполне  понимает  те
преимущества, которые приобрел Советский Союз, вынудив  врага  вступить  в
боевые действия на выдвинутых вперед советских границах.
   В то же  время  Черчилль  именно  этим  своим  письмом  положил  начало
длительной игре, смысл которой заключался в бесконечных оттяжках  открытия
второго фронта.
   Английский премьер к этому времени уже не сомневался, что  предсказание
Гитлера о разгроме России  в  течение  четырех  -  шести  недель  окажется
блефом. Не сомневался он и в том, что советские армии будут  сражаться  до
последнего солдата. Опасность вторжения немцев в Англию? Вряд  ли  Гитлер,
не решившийся произвести высадку на Британских островах через Ла-Манш даже
тогда, когда сражался с Англией один на один, предпримет этот шаг  теперь,
когда его основные силы скованы на Востоке. Таким образом, Англия получает
передышку, во время которой сможет оправиться от недавних ударов, накопить
силы.
   То, что в это  время  союзник  будет  истекать  кровью,  мало  заботило
Черчилля.
   Не потому ли, что он уже в эти первые недели  войны  закладывал  основы
той политики, которую открыто будет проводить позже, прилагая все  усилия,
чтобы не дать возможности Советскому  Союзу  воспользоваться  результатами
завоеванной им победы?..
   А пока Черчилль писал Сталину:
   "С  первого  дня  германского  нападения  на  Россию  мы  рассматривали
возможность наступления на Францию  и  Нидерланды.  Начальники  штабов  не
видят возможности сделать что-либо  в  таких  размерах,  чтобы  это  могло
принести Вам хотя бы самую малую пользу".
   Правда, Черчилль обещал  провести  некоторые  военно-морские  акции  на
Севере,  чтобы  лишить  врага  возможности  перевозить  войска  морем  для
нападения на советский "фланг в Арктике", но  тут  же  описывал  трудности
проведения даже таких операций и подчеркивал, что "это -  самое  большое",
что Англия "в силах сделать в настоящее время".
   ...Но так или иначе "Соглашение о совместных действиях" между Советским
Союзом и Англией было подписано.
   И этот факт не мог не послужить толчком для развития мыслей Гопкинса  о
возможности аналогичного соглашения между Советами и его страной.
   Находясь в Лондоне, Гопкинс со всей отчетливостью осознал, что во  всех
своих планах Америка должна исходить из положения  на  советско-германском
фронте.
   Он понял, что именно там решаются дальнейшие судьбы не  только  Англии,
не только Европы в целом, но и всего мира.
   Но, не зная, каково реальное состояние советских войск,  достаточно  ли
обеспечены  они  вооружением,  каковы  дальнейшие  перспективы   немецкого
наступления, невозможно было ответить и на вопросы о будущем Англии.
   Из  всех  путей  Гопкинс  всегда  предпочитал  кратчайший.  Он   послал
Рузвельту телеграмму, в которой просил президента разрешить ему поездку  в
Москву для встречи со Сталиным.
   Ответ Рузвельта пришел незамедлительно. Гопкинс получил его в  Чекерсе,
загородной резиденции Черчилля. Президент  одобрял  намерение  Гопкинса  и
сообщал,  что  сегодня  же  перешлет  ему  личное  послание  для  вручения
Сталину...
   В воскресенье 27 июля английский гидроплан "Каталина"  с  Гопкинсом  на
борту, несмотря на неблагоприятную  погоду,  вылетел  из  Инвергордона,  с
восточного побережья Шотландии, держа курс на Архангельск.
   Перелет занял 24 часа. Самолет  не  отапливался.  Однако  очень  худой,
бледный человек в серой шляпе, на этот раз не в старой, с жеваными полями,
какую носил обычно, а вполне приличной, поскольку принадлежала она не ему,
а Черчиллю, стоически перенес перелет, хотя изнемогал от болей в  желудке,
- в последние годы они все чаще мучили Гопкинса.
   Он опустошил несколько термосов с  черным  кофе  и  выкурил  три  пачки
сигарет. В Архангельске его пришлось выносить из самолета на руках.
   После четырехчасового отдыха и  обеда  Гопкинс  на  советском  самолете
полетел в Москву.
   В американском посольстве он долго  беседовал  с  послом  Штейнгардтом,
поздно лег спать.
   На следующее утро Гопкинса известили, что Сталин  примет  его  в  шесть
тридцать вечера.
   Весь день Гопкинс старался мысленно  представить  себе  эту  встречу  и
наметить  внешнюю  линию  своего  поведения.  Там,  в  Чекерсе,  все   ему
представлялось очень простым - он встретится  со  Сталиным,  выскажет  ему
предложения президента, выслушает ответ и в зависимости от его  содержания
или попрощается и  улетит  обратно,  или  встретится  еще  кое  с  кем,  с
Молотовым, например, с военными экспертами.
   Но теперь, в Москве, Гопкинс почувствовал, сколь сложна его миссия.
   Как примет его Сталин? Вернее всего, будет сух, скрытен и  категоричен.
Возможно, что неудачи на фронте побудят его пытаться во что бы то ни стало
сохранять престиж и вести себя еще  более  невозмутимо,  уверенно,  чем  в
обычное время.
   А может быть, все будет иначе?  Ведь  Сталина  называют  в  газетах  не
только стальным диктатором, но и изощренным политиком. И не исключено, что
он проявит сегодня именно эту, вторую свою сторону и, сознавая всю тяжесть
ситуации,  в  которой  оказалась  его  страна,  попытается  выторговать  у
Соединенных Штатов как можно больше...
   "Кого же, какого Сталина предстоит  мне  встретить?..  -  задавал  себе
вопрос Гопкинс. - И как он отнесется к предложению  президента,  которого,
наверное, считает "акулой империализма"?.."


   Гопкинс не  знал,  что  Сталин  был  далек  от  того,  чтобы  оценивать
президента США столь прямолинейно, как был далек и от его идеализации.
   Он считал Рузвельта наиболее дальновидным из всех современных  деятелей
буржуазного мира.
   Ведь именно Рузвельт был тем  американским  президентом,  правительство
которого наконец официально признало Советский  Союз.  И  хотя  Сталин  не
сомневался, что решающими причинами этого признания были возросшая мощь  и
международное  значение  Советского  государства,  он   не   был   склонен
недооценивать ту роль, которую сыграл в нормализации  отношений  между  их
странами Франклин Рузвельт. Однако у Сталина не было иллюзий  относительно
политических взглядов президента и мотивов, определяющих его поступки.
   Реально оценивал  Сталин  смысл  мероприятий  президента,  связанных  с
"новым курсом", хотя враждебные Рузвельту  американские  газеты  объявляли
этот курс чуть ли не "социалистическим".
   Трезво оценивал  он  и  противоречивую  внешнюю  политику  Рузвельта  в
прошлом.
   На Дальнем Востоке президент фактически способствовал  агрессии  Японии
против Китая, одновременно натравливая ее на СССР.
   Несколько лет тому назад тот же  Рузвельт  объявил  "воюющей  стороной"
испанское республиканское правительство, отказался продавать ему оружие  и
тем самым фактически помог Франко и Гитлеру.
   Он отклонил предложения Советского Союза  о  создании  мировой  системы
безопасности для обуздания Гитлера. До тех пор, пока можно было надеяться,
что политика Мюнхена достигнет своей цели, то есть умиротворит Гитлера  на
Западе и толкнет его на Восток, Рузвельт поддерживал эту политику.
   Но теперь ситуация решительно изменилась. Инициаторы Мюнхена стали  его
жертвами.  Гитлер  рвался  к  мировому   господству.   Коренные   интересы
Соединенных Штатов оказались под угрозой.
   Трудно было  себе  представить,  чтобы  столь  крупный  и  дальновидный
политик, как Рузвельт, не сделал из этого необходимых выводов...
   В Советском Союзе внимательно следили за всеми публичными выступлениями
Рузвельта. В Москве не прошло незамеченным, что уже вскоре после нападения
Гитлера на Англию президент заявил на пресс-конференции в Белом доме,  что
сопротивление этой страны является в то же время  и  обороной  Соединенных
Штатов.
   Несколько позже Рузвельт открыто предупредил  американский  народ,  что
Соединенные Штаты не избегнут "ни страха,  ни  реальной  опасности",  если
"будут лежать в постели, натянув одеяло на голову", и что в случае  победы
Гитлера в Европе людям на американском континенте  пришлось  бы  жить  под
угрозой нацистских орудий.
   Правда, эти заявления носили  скорее  эмоциональный,  чем  практический
характер.  Но  Сталин  учитывал  сложность  внутренней  жизни  Соединенных
Штатов:  антисоветские  настроения  правящих  кругов,  борьбу  за  власть,
противоречивые интересы финансовых олигархий.
   Сталин верил, что объективная логика событий  в  конце  концов  вынудит
Соединенные Штаты к активным действиям против Гитлера,  верил  в  то,  что
антигитлеровская коалиция может быть создана.
   Такова была позиция Сталина, когда он  получил  извещение  о  намерении
Рузвельта послать в Москву своего личного представителя...
   И  вот  Гопкинс  медленно  идет  вслед  за  советским  полковником   по
кремлевскому коридору.
   Полковник остановился у высокой двери,  открыл  ее  и,  посторонившись,
сделал движение рукой, приглашая американцев войти.
   Первым  перешагнув  порог,  Гопкинс  увидел  невысокого   бритоголового
человека в гимнастерке защитного цвета, перепоясанной широким ремнем.  Тот
встал, вышел из-за письменного стола и молча открыл другую дверь,  ведущую
в следующую комнату.
   Убежденный, что  именно  сейчас  встретит  Сталина,  Гопкинс,  мысленно
повторяя подготовленные слова приветствия, прошел туда, но вместо  Сталина
увидел лишь нескольких  военных,  сидящих  на  расставленных  вдоль  стены
стульях.
   Бритоголовый все так  же  молча  открыл  следующую  дверь  и  отошел  в
сторону.
   Гопкинс и Штейнгардт оказались в пустой просторной комнате. Первое, что
бросилось Гопкинсу в глаза,  был  большой  письменный  стол  и  стоящий  в
стороне другой стол, длинный.  На  стене  висели  портреты.  Два  портрета
Гопкинс  узнал  сразу,  -  это  были  портреты  Маркса  и  Ленина.   Люди,
изображенные на двух других, были ему незнакомы, какие-то русские генералы
старых времен.
   Гопкинс хотел было спросить Штейнгардта, кто эти генералы,  но  в  этот
момент  увидел,  как  неслышно  открылась  не  замеченная   им   дверь   в
противоположной стене.
   Пересекая комнату,  к  ним  приближался  легкой  неторопливой  походкой
человек в серой наглухо  застегнутой  куртке  и  в  мешковатых  невоенного
покроя брюках, заправленных в до блеска начищенные сапоги.
   Подойдя к Гопкинсу, он протянул ему руку, произнес что-то по-русски,  а
неожиданно   возникший   за   спиной   американца   переводчик    повторил
по-английски:
   - Здравствуйте!



13

   Дни, предшествовавшие приезду Гопкинса, были для советского руководства
днями  напряженнейшей  организационной  работы.  30  июня  был   образован
Государственный Комитет Обороны во главе со Сталиным.
   Созданная в первые дни войны Ставка Главного командования 10 июля  была
преобразована в Ставку Верховного главнокомандования,  а  19  июля  Сталин
официально принял на себя и руководство Наркоматом обороны.
   Вся страна перестраивалась на военный лад.
   Надо было провести грандиозную работу по  эвакуации  промышленности  из
западных областей в глубь страны.
   Надо было резко увеличить производство военной техники, построить новые
оборонные предприятия и новые железные дороги.
   Надо было сформировать новые резервные соединения Красной Армии.
   Сталин   выдвинул   задачу   создать   в   тылу   советского    фронта,
развертываемого на Днепре, новый, Резервный фронт из шести армий.
   Это  потребовало  от   Комитета   Обороны,   от   руководителей   армии
нечеловеческого напряжения нервов и железной выдержки.
   Положение на фронтах оставалось крайне напряженным, хотя было уже ясно,
что план Гитлера в считанные недели разгромить  Красную  Армию,  захватить
Ленинград и Москву и выйти на берег Волги сорван.
   Однако на решающих направлениях немцы по численности войск  по-прежнему
превосходили нашу армию в три-четыре раза. Особенно велик  был  перевес  в
танках и самолетах.
   На север враг бросал все новые и новые  силы,  чтобы  прорвать  Лужскую
оборону, соединиться с финнами и штурмом взять Ленинград.
   Тяжелая обстановка сложилась на юге.  Прорвав  оборону  Южного  фронта,
немцы нанесли удар через Могилев-Подольский и вышли в тыл нашим армиям. На
Юго-Западном фронте они прорвались к Запорожью, Днепропетровску, Одессе.
   Пятнадцатого июля противнику после упорных  боев  удалось  ворваться  в
Смоленск.
   После захвата Минска потеря Смоленска была для Сталина наиболее  тяжким
ударом.
   Еще  триста   лет   назад   Смоленск   называли   "ключом   государства
Московского". Этот древний русский  город  всегда  был  последней  грозной
преградой на пути врагов  к  Москве.  И  сегодня  Смоленск  был  последним
стратегическим опорным пунктом на пути к Москве,  удобным  плацдармом  для
наступления. Со взятием этого города черная, зловещая тень немецких полчищ
нависала уже над столицей Советского государства.
   Сталин негодовал, осыпая упреками командование Западного фронта.
   Был ли он прав в своем гневе? Разве он не  знал,  что  на  подступах  к
Смоленску войска генерала  Курочкина,  фактически  находясь  во  вражеском
окружении, своим мужественным сопротивлением сковали более десяти немецких
дивизий? Разве ему не было известно, что части генерала Бакунина  двадцать
три дня обороняли окруженный вражескими  войсками  Могилев?  Разве  он  не
знал, что войска генерала Качалова стояли насмерть под Рославлем?
   Нет, Сталин хорошо знал все это. Сознавал он и то, что впервые с начала
войны  Красная  Армия  оказала   именно   здесь,   в   районе   Смоленска,
сопротивление  столь  яростное,  что  врагу  пришлось  пересмотреть   свои
оперативные планы. После захвата немцами Смоленска сражение в этом  районе
продолжалось с еще большим ожесточением.
   И все же Сталин в конце  июля  предложил  снять  командующего  Западным
фронтом Тимошенко.
   Начальнику Генштаба Жукову удалось отстоять маршала: слова о  том,  что
Тимошенко командует фронтом менее четырех недель и, задержав противника  в
районе Смоленска почти на месяц, сделал все, что можно было сделать на его
месте, как будто убедили Сталина. Тимошенко,  вызванному  в  Ставку,  было
приказано немедленно выехать обратно на фронт.
   А 29 июля, накануне приезда Гопкинса,  у  Сталина  произошло  серьезное
столкновение с самим Жуковым.
   Поводом послужило предложение начальника Генштаба оставить Киев.  Жуков
считал это неизбежным, поскольку врагу удалось захватить плацдарм в районе
Ельни, который немцы могли использовать для броска на Москву. Он предложил
Сталину отвести войска Юго-Западного фронта за Днепр и, усилив их за  счет
нескольких дивизий, создать мощный кулак для  удара  по  немцам  в  районе
Ельни.
   Однако сама мысль, что Киев, древний Киев, столица Украины, окажется  в
руках у врага, была для Сталина нестерпимой. К тому же  он  еще  находился
под тяжелым впечатлением событий в районе Смоленска.
   Услышав, что начальник Генштаба предлагает оставить Киев, Сталин гневно
обрушился на Жукова, заявил, что тот говорит вздор.
   Жуков, не  сдержав  обиды,  попросил  освободить  его  от  обязанностей
начальника  Генштаба.  Присутствовавший  на  докладе  начальник   Главпура
Мехлис, явно подыгрывая Сталину, подлил масла в огонь.
   Уже спокойным, но не предвещавшим ничего хорошего тоном Сталин заметил,
обращаясь к Жукову, что если тот так ставит вопрос, то  можно  обойтись  и
без него.
   После короткого совещания с  Мехлисом  Сталин  вновь  вызвал  Жукова  и
сообщил ему, что от обязанностей начальника  Генштаба  он  освобожден.  На
вопрос Жукова о  новом  назначении  Сталин  ответил,  что  предлагает  ему
принять командование Резервным фронтом и подготовить тот  самый  контрудар
под Ельней, который Жуков столь настойчиво предлагал организовать.


   Предложение Жукова  об  отводе  войск  было  в  создавшейся  обстановке
единственно верным. Но Сталин сразу не понял и не принял этого. А  в  том,
что Жуков попросил освободить его  от  обязанностей  начальника  Генштаба,
усмотрел проявление уверенности в своей незаменимости.
   Но незаменимым человеком Сталин считал прежде всего себя.  Нетерпимость
к любым проявлениям тщеславия и самомнения -  подлинным  или  мнимым  -  в
других  людях  сочеталась  в  Сталине  с  поощрением  культа   собственной
личности. И в этом было одно из резких противоречий,  которыми  изобиловал
его характер.
   Очевидно, Сталин был уверен, что после того, как сама жизнь подтвердила
правильность и необходимость народных свершений,  инициатором  которых  он
нередко являлся, любое его решение,  каждый  поступок  не  может  не  быть
бесспорным и непогрешимым.
   Партия, миллионы людей вкладывали  всю  свою  энергию  в  строительство
социализма. И сам Сталин не забывал письменно и устно напоминать об  этом.
Но все остальные должны были видеть только в нем, Сталине, вдохновителя  и
организатора всех достижений, всех побед.
   Требуя оценивать людей прежде  всего  по  их  отношению  к  тому  делу,
которое он считал главным в своей жизни, Сталин  в  то  же  время  нередко
бывал субъективен и жесток в своей субъективности.
   Многие факты свидетельствуют о том,  что  уже  в  первый  период  войны
Сталин  стал  более  терпимым,  больше  прислушивался  к  советам  военных
специалистов; его просчет в оценке сроков нападения гитлеровской Германии,
столь тяжело отразившийся на положении советских  войск  в  летние  месяцы
1941 года, не мог не повлиять на его характер, не склонный к  критическому
самоанализу.
   Пройдут годы,  и  столь  трудно  доставшаяся,  выстраданная  партией  и
народом   Победа,   в   достижение   которой   Сталин,    как    Верховный
главнокомандующий, внес значительный  вклад,  во  многом  заглушит  в  его
сознании понимание истинного значения коллективного разума и коллективного
руководства.
   Но в трудные дни  1941  года,  когда  фашистские  снаряды  и  авиабомбы
терзали советскую землю, когда враг рвался к Москве  и  к  городу  Ленина,
когда сотни русских, украинских, белорусских и прибалтийских городов и сел
уже истекали кровью под немецким владычеством, Сталин,  очевидно,  ощутил,
что, только опираясь на опыт многих  людей,  можно  руководить  гигантским
сражением, от исхода которого зависела судьба страны.
   И это стало решающим обстоятельством,  определившим  существо  и  стиль
деятельности Сталина как Верховного главнокомандующего Вооруженными Силами
Советского Союза.
   Принимая те или иные ответственные решения, он, как  правило,  опирался
на знания и опыт крупных военачальников и руководящих партийных  деятелей,
которые входили в состав Ставки,  учитывал  мнение  Генерального  штаба  и
командующих фронтами.
   В годы войны проявились лучшие черты Сталина -  его  воля,  острый  ум,
организаторский и военный талант.
   И тем не менее и в  этот  период  Сталин  подчас  бывал  субъективен  и
несправедлив.
   Так случилось и 29 июля во время беседы с Жуковым.
   Жукова Сталин любил, Жукову он верил.
   Но то, что Жуков воспринял его резкие слова как личное оскорбление,  не
укладывалось в сознании Сталина. Он был убежден, что  на  Сталина  нелепо,
даже преступно обижаться, как нелепо и преступно обижаться на  партию,  на
государство, на народ.
   Жуков позволил  себе  в  столь  тяжелое  для  страны  время  пригрозить
отставкой, разумеется, будучи уверен, что она не  будет  принята.  Что  ж,
пусть он отучится бросаться словами, разговаривая со Сталиным...
   Возвращаясь в ночь на 30 июля в  свой  загородный  дом,  Сталин  был  в
тяжелом настроении - потеря Смоленска, судьба Киева не давали ему покоя.
   Вспомнив с раздражением об инциденте с Жуковым, он старался  не  думать
больше об этом и сосредоточиться на предстоящей завтра встрече с посланцем
Рузвельта - Гарри Гопкинсом.


   - ...Я приехал как личный представитель президента, господин Сталин,  -
сказал Гопкинс, садясь на указанное ему место за длинным столом и стараясь
говорить так, чтобы слова его звучали как можно менее торжественно. -  Мне
хотелось  бы  изложить  вам  некоторые   общие   взгляды   президента   на
происходящие события.
   Сталин, сидевший напротив Гопкинса, молча кивнул.
   Американец говорил резкими, короткими фразами. И переводчик,  тщательно
подражая его интонации, чтобы  Сталин  мог  получить  полное  впечатление,
переводил английские слова на русский почти синхронно,  откликаясь,  точно
эхо.
   - Президент считает Гитлера врагом человечества...  -  звучало  в  ушах
Сталина. - Он видит свой долг в  защите  демократии...  Он  желает  помочь
Советскому Союзу в борьбе против Германии...
   "Кто же он все-таки такой, этот Гопкинс?" -  думал  Сталин,  Американец
импонировал ему своей суховатой, лишенной  пафоса  манерой  говорить.  Но,
может быть, это только игра, попытка покорить собеседника  чисто  внешними
средствами?.. Говорят, что этот Гопкинс пользуется несомненным влиянием на
Рузвельта. Почему? И какова  подлинная  цель  его  приезда?  Выяснить,  не
находится ли Советский Союз на грани полного поражения? И в зависимости от
этого решить, есть ли  смысл  нам  помогать?  Каковы  подлинные  намерения
Рузвельта и в какой мере они согласованы с Черчиллем, у  которого  Гопкинс
был совсем недавно?
   Сталин  слушал,  не  спуская  с  Гопкинса  внимательного,  пристального
взгляда, стараясь не только не  пропустить  ни  слова  из  того,  что  тот
говорил, но и проникнуть в его невысказанные мысли.
   А Гопкинс, делая паузы между четкими, короткими фразами, говорил сейчас
о том, что не является дипломатом, что миссия его неофициальная и  что  он
не имеет полномочий для заключения каких-либо формальных договоров...
   Эта фраза насторожила Сталина, хотя он не выдал своих чувств  ни  одним
движением, по-прежнему спокойно и уважительно слушая Гопкинса. Просто  его
последние слова напомнили Сталину,  как  два  года  тому  назад  в  Москву
приезжали  английская  и  французская  делегации  якобы   для   заключения
оборонительного союза против Гитлера. В ходе переговоров  выяснилось,  что
полномочий у них нет никаких,  да  и  стремились  они  к  одному  -  чтобы
переговоры закончились безрезультатно.
   Что же означают слова Гопкинса? Хочет ли он  сказать,  что  его  миссия
является лишь предварительной или, наоборот, что он готов  решать  вопросы
по-деловому, отбросив дипломатические условности?
   Гопкинс умолк. Переводчик поспешно перевел его последние слова:
   - ...президент желает не только оказать Советскому Союзу всю  возможную
помощь, но и сделать это в максимально короткий срок.
   Сталин наклонил голову в знак того, что понимает и  одобряет  намерения
президента, но продолжал хранить молчание.
   Гопкинс обменялся взглядом с сидящим  несколько  поодаль  Штейнгардтом,
потом снова внимательно посмотрел на человека в серой, наглухо застегнутой
куртке.
   Он попытался прочесть тайные мысли Сталина на его лице. Однако это лицо
со следами оспы на щеках было непроницаемо.
   Сталин медленно опустил руку  в  карман  и  вынул  небольшую  изогнутую
трубку.
   "Интересно, какую он курит трубку?" - подумал Гопкинс. Он скользнул  по
ней взглядом и убедился, что это, во всяком  случае,  не  "Донхилл"  и  не
"Чарритон". В Штатах  или  в  Англии  любой  человек,  занимающий  высокое
положение,  если  бы  и  курил  трубку,  то,  конечно,   одной   из   этих
прославленных фирм.
   Сталин не закурил трубку, а просто зажал ее в  кулаке  и  снова  молча,
хотя и доброжелательно посмотрел на американца.
   "Видимо, он не доверяет мне, - подумал Гопкинс, именно  так  истолковав
молчание Сталина. - Что ж, по-своему он прав.  Я  для  него  представитель
чуждого мира. Я приехал из страны, политические деятели которой, не говоря
уже о газетах, из года в год поносили его самого и его страну. Сегодня они
хором пророчат им гибель..."
   "Но, может быть, - неожиданно пришла в  голову  Гопкинса  мысль,  -  он
думает сейчас о том, что если бы намерения президента были серьезными,  то
он  прислал  бы  в  Москву   не   меня,   а   кого-либо   из   официальных
высокопоставленных лиц? Скажем, государственного  секретаря  или  министра
обороны?.."
   - Я хочу сказать еще несколько слов, - решительно произнес  Гопкинс,  -
на этот раз о себе. Мне трудно объяснить свое место в нашей стране. Однако
президент  оказывает  мне  доверие.  И  если  бы  я  сомневался,  что   он
внимательно прислушается к тому, что я доложу ему по  возвращении,  то  не
сидел  бы  сейчас  здесь.  И  последнее:   намерения   президента   вполне
определенны. Его отношение к агрессии Гитлера вообще и к его нападению  на
Советский Союз в частности  он  выразил  на  одной  из  пресс-конференций,
сказав: "Если в доме соседа пожар..."
   Неожиданно Сталин сделал движение рукой с зажатой в кулаке трубкой, как
бы прерывая Гопкинса, и повторил:
   - "Если в доме соседа пожар, а у тебя есть садовый шланг..." Верно?
   - Вы совершенно правы, - поспешно сказал Гопкинс и  добавил:  -  У  вас
отличная память, господин Сталин.
   - Да, у меня хорошая память, - ответил спокойно Сталин.
   "Что он имеет в виду, на что намекает? - подумал Гопкинс. - Может быть,
на речь президента, ту самую, о которой мне напомнил Дэвис?"
   Но Сталин не имел в виду именно ту речь. Он просто хотел  сказать,  что
внимательно  следит  за  высказываниями  президента  Соединенных   Штатов,
особенно за теми, которые относятся к войне.
   Сталин был убежден, что отнюдь не просто гуманные побуждения руководили
Рузвельтом, когда он посылал Гопкинса  в  Москву.  Президент,  несомненно,
понимал, что если кто-либо в мире и в состоянии сегодня  поставить  заслон
на пути Гитлера к мировому господству, то только Советский Союз.
   Готов ли Рузвельт вступить в антигитлеровскую коалицию?  Понял  ли  он,
что именно в этом его исторический  долг?  Только  на  этот  вопрос  хотел
получить сейчас ответ Сталин.
   Гопкинс сказал с неуверенной улыбкой на лице:
   - Сегодня вы должны доверять президенту.
   - Сегодня я доверяю президенту, - ответил Сталин без улыбки на лице,  и
слова его прозвучали серьезно и весомо. - И  именно  потому,  что  я  верю
президенту, - продолжал Сталин, - и верю  в  возможность  создания  мощной
антигитлеровской коалиции, хочу сказать вам следующее...
   В нескольких резких, убийственно разящих словах Сталин  охарактеризовал
руководителей современной Германии. Подчеркнул, что для них любые договоры
не более чем бумажки, хотя  долг  каждой  нации  -  свято  выполнять  свои
международные обязательства...
   Этим он дал Гопкинсу понять, что  если  Советский  Союз  примет  помощь
Америки  на  определенных  договорных  условиях,  то  будет  неуклонно  их
выполнять.
   Затем  он  перешел  к  характеристике  событий  на  советско-германском
фронте. Коротко, но откровенно рассказал о тяжелом  положении,  в  котором
находится сейчас Красная Армия. Твердо и спокойно  заявил,  что  советский
народ никогда не покорится  немецким  захватчикам  и  будет  сражаться  до
полной победы.
   ...Пройдет немного времени, и Гарри Гопкинс изложит свои впечатления  о
Сталине в одном из американских журналов, а несколько  лет  спустя,  когда
болезнь уже сведет Гопкинса в могилу, другой  американец,  Роберт  Шервуд,
писатель, близко знавший как Рузвельта, так и Гопкинса, воспроизведет  эти
строки в своей документальной книге о помощнике президента.
   Гопкинс писал, что во время беседы с ним Сталин ни разу не повторился и
говорил так же, "как стреляли его войска: метко и  прямо".  "Иосиф  Сталин
знал, чего он хочет, знал, чего хочет Россия, и он полагал, что  вы  также
это знаете..."
   Но эти свои ощущения Гопкинс сформулирует несколько позже. А сейчас  он
внимательно слушал Сталина, думая о том, что никто из знакомых ему  людей,
будучи сейчас на месте этого человека в полувоенной одежде, не смог бы так
откровенно и, видимо, не заботясь о том, какое впечатление это  произведет
на собеседника, высказать свою точку зрения.
   Желая еще раз подчеркнуть, что  он  является  человеком  дела,  Гопкинс
решил поставить  перед  Сталиным  два  вопроса.  Он  хотел  знать,  в  чем
заключаются неотложные военные нужды Советского Союза  и  что  потребуется
России, если война затянется.
   Гопкинс не рассчитывал на точные ответы, полагая, что Сталин выскажется
в самой общей форме или отошлет его к военным экспертам.
   Но Сталин ответил немедленно  и  точно.  Казалось,  он  предвидел,  что
Гопкинс спросит его именно об этом. Он назвал количество зенитных  орудий,
пулеметов и винтовок, алюминия для производства самолетов  и  авиационного
бензина... Он  говорил  открыто  и  вместе  с  тем  не  подчеркивая  своей
откровенности,  как  бы  давая  понять,  что  считает  ее  естественной  в
разговоре между союзниками.
   Теперь Гопкинс уже полностью находился  под  влиянием  личности  своего
собеседника. Он даже забыл о том, что  совсем  недавно  старался  прочесть
тайные мысли Сталина или произвести на него какое-то  особое  впечатление.
Теперь они разговаривали, как два доверяющих друг другу человека,  занятых
делом огромной важности и ни о чем, кроме этого дела, не помышляющих.
   Они обсудили возможность присылки в  Советский  Союз  инструкторов  для
обучения советских летчиков вождению тех американских  самолетов,  которые
будут доставлены из  Соединенных  Штатов,  наметили  наиболее  выгодные  и
безопасные пути переброски американских грузов...
   Наконец Гопкинс, впервые за время  этой  беседы  взглянувший  на  часы,
спросил, не злоупотребляет ли он временем господина Сталина  и  желает  ли
тот в дальнейшем лично обсуждать  подробности  и  технические  детали  иди
поручит это своим  специалистам.  Лично  он,  заметил  при  этом  Гопкинс,
предпочел бы и в дальнейшем вести переговоры непосредственно со Сталиным.
   В первый раз улыбнувшись, Сталин ответил:
   - Вы наш гость. Воля гостя - закон.
   Однако улыбка тут же исчезла с его лица, и он уже серьезно добавил, что
каждый день от  шести  до  семи  вечера  будет  в  распоряжении  господина
Гопкинса.
   Уже прощаясь, Гопкинс сказал,  что  хотел  бы  дать  интервью  об  этой
встрече представителям англо-американской прессы, и поспешно добавил,  что
не  возражает,  если  сообщения  корреспондентов  из  Москвы  подвергнутся
контролю советской цензуры.
   Сталин  раскурил  трубку,  сделал  глубокую  затяжку  и  ответил,  чуть
сощурившись:
   - Для друзей наших и врагов Гитлера у нас нет цензуры.
   И, указывая изогнутым мундштуком на Гопкинса, добавил:
   - Все, что скажете вы, - он подчеркнул это "вы", - не будет нуждаться в
контроле. Наше дело справедливое. Мы не боимся суда истории.


   После того как  закончилось  заседание  Политбюро,  на  котором  Сталин
рассказал о первой беседе с  Гопкинсом,  он  поехал  в  Волынское.  Машина
мчалась по пустому Арбату. Взглянув в окно,  Сталин  обратил  внимание  на
военный патруль. Командир с красной повязкой на рукаве  и  двое  бойцов  с
автоматами на груди шли вдоль улицы мерным, медленным шагом.
   - Почему патруль с  автоматами,  когда  их  не  хватает  на  фронте?  -
проговорил Сталин.
   Не оборачиваясь к сидящему на  заднем  сиденье  генералу  -  начальнику
Управления охраны, он приказал ему напомнить об этом завтра.
   Вернувшись на дачу, Сталин соединился с дежурным генералом Генштаба. За
истекшие часы на фронтах существенных изменений не произошло. Положение на
Киевском направлении продолжало оставаться напряженным.
   - Где Жуков? - спросил  Сталин,  забыв,  что  Жуков  уже  не  начальник
Генштаба.
   Ему ответили, что генерал армии отбыл в район Гжатска, к  месту  нового
назначения.
   - Хорошо, - после паузы сказал  Сталин  и  добавил:  -  Передайте,  что
завтра я с ним свяжусь во второй половине дня.
   Он положил трубку на рычаг и вышел в сад. Стояла глубокая ночь. По небу
ползали белесые лучи прожекторов, время от времени вырывая из темноты тела
аэростатов воздушного заграждения. Было тихо.



14

   После посещения Ворошиловым и Васнецовым  дивизии  народного  ополчения
Федор Васильевич Валицкий был вызван в штаб, где услышал, что  отчисляется
из дивизии и должен вернуться  в  Ленинград,  к  месту  своей  гражданской
службы.
   В  тот  день  два  полка  дивизии  проводили  операцию   по   окружению
авиадесанта, выброшенного противником, и комдиву было не до  Валицкого.  К
тому же, получив приказ о Валицком от члена  Военного  совета  фронта,  он
считал этот  вопрос  решенным.  Поэтому  на  возражения  Валицкого  комдив
отвечал неохотно и односложно.
   Растерянный, обиженный, Валицкий бросился к Королеву. Но и тот ничем не
мог ему помочь. Королев разъяснил  Валицкому,  что  приказ  об  отчислении
вызван не тем, что он, Валицкий, бесполезен в дивизии,  а  стремлением  не
подвергать его жизнь опасности.
   -  Но  позвольте  мне  самому  распоряжаться  собственной   жизнью!   -
воскликнул Валицкий. - К тому же она стоит не дороже, чем  тысячи  других!
Чему или кому я обязан этой оскорбительной для меня заботой?
   Королев  не  счел  нужным  скрывать,  что  приказ   явился   следствием
категорического указания Васнецова,  считающего  неправильным  и  ненужным
рисковать жизнью столь крупного специалиста.
   Федор Васильевич потребовал, чтобы  Васнецову  через  дивизионный  узел
связи была немедленно послана телеграмма с его решительным протестом.
   Королев возразил, что в армии приказы высших командиров не обсуждаются.
   Но, понимая, как болезненно переживает старик свою "отставку", Королев,
неожиданно для самого себя перейдя на "ты", сказал:
   -  Не  огорчайся,  Федор  Васильевич!  Война  большая,  и  для  тебя  в
Ленинграде дело найдется. Ты ведь теперь солдат. Сказано идти в бой - иди.
Велят отправляться в тыл - выполняй и этот приказ. Вот и я так же: послали
воевать - воюю. Завтра прикажут на завод вернуться - вернусь без звука. На
войне как на войне.
   Не сами слова Королева, а то, что он говорил сочувственно  и  дружески,
потрясло Валицкого. Он был уверен, что между ним и Королевым стоит  стена,
что Королев никогда не простит ему поведения сына и, кроме  того,  в  душе
относится к нему, как к старому барину.
   Но теперь Федор Васильевич понял, что ошибался, что стены  этой  больше
не существует. Он по-юношески порывисто, с благодарностью пожал руку Ивана
Максимовича. Ему захотелось притянуть к себе Королева, обнять его,  но  он
тут же испугался своего, как ему казалось, сентиментального порыва.
   Несколько мгновений Королев не выпускал  руку  Валицкого,  сочувственно
глядя  на  стоявшего  перед  ним  высокого  человека   в   красноармейской
гимнастерке, которая была ему явно не по росту,  в  кирзовых  сапогах.  Он
понимал, что делается сейчас в душе  старого  архитектора,  чей  путь  так
неожиданно скрестился с его собственным.
   Он, как всегда, когда видел Валицкого, с  болью  подумал  о  Вере  и  с
удивлением отметил, что не испытывает никакой неприязни к отцу Анатолия.
   Больше  того,  Королев  почувствовал,  что  судьба   Веры   теперь   не
разъединяет, но каким-то образом объединяет их.
   Он выпустил руку Валицкого и тихо сказал:
   - Кланяйся там Питеру... Все за  него  сражаемся.  И  не  горюй,  не  в
Ташкент едешь, Ленинград - тот же фронт.
   ...На следующий день Валицкий снова оказался в Ленинграде.
   Полуторка довезла  Федора  Васильевича  до  улицы  Стачек,  откуда  ему
предстояло добираться до дома уже городским транспортом.
   С трудом перекинув ноги через борт автомашины, Валицкий тяжело спрыгнул
на мостовую. Красноармеец-попутчик протянул ему сверху небольшой чемодан и
шинель, сказал: "В добрый путь, папаша!" - и помахал на прощание рукой.
   Полуторка  уже  уехала,  а  Валицкий,   высокий,   неуклюжий,   странно
выглядевший в армейской пилотке, из-под которой выбивались седые волосы, в
гимнастерке, едва доходившей ему до бедер, держа  в  одной  руке  потертый
чемоданчик  из   крокодиловой   кожи,   сохранившийся   у   него   еще   с
дореволюционных времен, в другой -  помятую  шинель,  все  еще  растерянно
стоял посреди мостовой.
   Он очень давно не бывал в этом далеком, окраинном районе  Ленинграда  и
теперь озирался, стараясь определить, где находится трамвайная  остановка.
Заметив, что прямо  на  него  движется  колонна  грузовиков,  он  поспешно
перешел на тротуар.
   Внезапно  Федор  Васильевич  ощутил  страшную  усталость,  которую   не
испытывал ни разу, пока был в дивизии.
   Да, оказалось, что ему, типично городскому, привыкшему к  комфорту,  не
знавшему никаких бытовых забот  человеку,  армейская  жизнь  совсем  не  в
тягость.
   Он спал, как и все, в  блиндаже,  на  нарах,  не  раздеваясь,  подложив
противогаз под голову и укрывшись шинелью. Он не раз  слышал  свист  пуль,
когда на переднем крае наблюдал за строительством укреплений,  и  мысль  о
том, что одна из этих пуль может стать для него роковой, даже не приходила
ему в голову.
   Душевное спокойствие, которое Валицкий  обрел  там,  в  дивизии,  обрел
впервые с того дня, как началась война, значило для него  гораздо  больше,
чем все лишения походной жизни.
   И вот теперь он медленно шел, с трудом передвигая ноги, и не  испытывал
никакой радости от того, что вновь находится в родном городе.
   Все те мысли, от которых он отрешился, которые перестали мучить его  во
время  короткого  пребывания  на  фронте,  снова  обрушились   на   Федора
Васильевича.
   Еще вчера он был уверен, что делает единственно важное сейчас  дело.  И
вот теперь он снова никому не нужен.
   "Нет, нет, - говорил себе Валицкий,  медленно  идя  по  тротуару,  -  я
приехал сюда лишь временно. Я завтра же пойду в  Смольный  к  Васнецову  и
буду требовать, чтобы меня вернули в дивизию. Он не может, не имеет  права
мне отказать. Я честно работал. Ко мне не предъявляли никаких претензий. Я
приносил пользу, пользу, пользу!..
   Но, может быть, какую-то роль в моем увольнении сыграла  та  встреча  с
Ворошиловым и Васнецовым на переднем крае?  Конечно,  я  вел  себя  глупо,
разговаривая  с  ними  недостаточно   почтительно.   Пришел   в   ненужное
возбуждение. И все-таки я был прав, ведь противотанковый ров отрыли  такой
ширины, что вражеский танк мог использовать его как укрытие!"
   Валицкий вспомнил, как все стояли навытяжку перед маршалом и только он,
один он, кипятился, размахивая руками, требовал увеличить штат  инженеров,
ни  к  селу  ни  к  городу  ссылался  на  Тотлебена  и  других   классиков
фортификационного дела...
   "Неужели именно после этого меня  решили  отчислить?  -  снова  подумал
Валицкий. - Но тогда это глупо, нелепо! В конце концов, я  готов  написать
Ворошилову письмо, извиниться перед ним, если это нужно! Он должен понять,
что лишь забота о пользе дела двигала мною  тогда,  заставила  вступить  в
спор... Да и спора-то, собственно, никакого не было!
   И тем не менее... Нет, я завтра же пойду к Васнецову! Но это завтра.  А
что будет сегодня? Что будет через час, даже меньше,  через  сорок  минут,
когда я переступлю порог квартиры?.. Как встречусь с Анатолием? Ведь после
того объяснения между нами не было сказано ни слова. Анатолий даже из дому
ушел, когда я собирался в ополчение, ушел, чтобы не прощаться...  Да  и  в
Ленинграде ли сейчас сам Анатолий?.."
   О жене Валицкий не беспокоился. Уходя, он оставил ей достаточно денег и
был уверен, что в доме ни в чем не нуждаются.
   Валицкий  шел  мимо  громады  Кировского  завода.  Из  открытых  ворот,
наполняя улицу гулом мощных двигателей, медленно выползали танки. На броне
белой краской было выведено: "Смерть немецким оккупантам!"
   Наконец Федор Васильевич нашел нужную ему остановку и  сел  в  трамвай,
идущий к центру города.
   Вскоре трамвай поравнялся с Нарвскими воротами. Федор Васильевич окинул
взглядом это старинное, знакомое ему до мельчайших  деталей  сооружение  и
вспомнил неразличимые отсюда высеченные на воротах  надписи:  "Бородино...
Тарутино...   Малоярославец...   Лейпциг...   Париж..."   И   ему    вдруг
представилось,  что  он  видит  не  эту  каменную,  девяносто  лет   назад
построенную архитектором Стасовым, а стоявшую некогда  на  этом  же  месте
другую арку - деревянную, воздвигнутую великим  Кваренги  в  1814  году  в
честь победы над Наполеоном,  -  ведь  именно  отсюда  входили  в  столицу
русские солдаты, возвращавшиеся из Парижа.
   Ни отец Валицкого, ни, конечно, он сам никогда не видели той арки,  она
была знакома Федору Васильевичу лишь по литографиям.
   Но сейчас ему казалось, что он видит  ее  воочию.  Под  аркой  проходят
солдаты. Но не те, старые,  в  высоких  киверах,  с  длинными  ружьями  на
плечах,  а  сегодняшние,  в  пилотках,  в  пропотевших   гимнастерках,   с
развернутыми красными знаменами...
   "Интересно, - подумал Валицкий, - соорудят ли новую Триумфальную  арку,
когда окончится война, - ведь  по  этому  же  пути  будут  возвращаться  в
Ленинград его защитники... Но когда это будет?.."
   Кто-то тронул его за плечо. Резко обернувшись, Федор Васильевич  увидел
девушку-кондуктора.
   - Билет взяли?
   - Билет? - недоуменно переспросил  Валицкий.  -  Ах  да,  да,  конечно,
простите...
   Он поспешно поставил чемоданчик, положил на него шинель в опустил  руку
в карман своих армейских брюк.
   Но там не было ни копейки. Валицкий вспомнил, что, уходя  в  ополчение,
оставил все деньги жене. И хотя с тех пор прошло совсем  немного  времени,
он как-то вообще забыл о назначении денег,  не  испытывая  в  них  никакой
нужды.
   Уже убедившись, что в карманах, кроме  носового  платка,  пары  грязных
подворотничков, записной книжки и огрызка карандаша, ничего нет,  Валицкий
продолжал шарить, надеясь на чудо.
   Он заметил, что люди, стоящие  рядом,  -  сержант  с  треугольниками  в
петлицах, пожилой мужчина с противогазом  через  плечо  и  две  женщины  с
"авоськами", - внимательно на него смотрят.
   - Простите... - пробормотал Валицкий, чувствуя, что краснеет,  -  но  у
меня... я не захватил с собой денег! Я сейчас же сойду... Извините!
   - Какой разговор, отец! - весело сказал сержант, сунул руку  в  брючный
карман и протянул кондукторше монетку:
   - Прошу, дорогуша!
   - Нет, нет, что вы! - еще больше смущаясь, воскликнул Валицкий.
   - Что значит "что вы"? - вскинул свои белесые брови сержант. - Взаимная
выручка в бою!
   Он подмигнул  сначала  кондукторше,  потом  Валицкому,  взял  билет  и,
передавая его Федору Васильевичу, сказал полушутя-полусерьезно:
   - Прошу, товарищ боец, после войны сочтемся!
   Валицкому было неловко: первый раз в жизни незнакомый человек  заплатил
за него в трамвае. Но к этому чувству неловкости  примешивалось  радостное
чувство общности с этим молодым сержантом, сознание, что оба они приобщены
к самому важному, самому опасному и почетному сейчас делу.
   -  Очень  вам  обязан,  -  пробормотал  Валицкий.  Младшему  по  званию
благодарить старшего в такой форме явно не полагалось. Поэтому сержант  не
без иронии в голосе ответил:
   - Служу Советскому Союзу!
   Но при этом уважительно посмотрел на странного  седого  бойца,  который
годился ему в деды.
   ...Не по возрасту легко Валицкий взбежал по  лестнице  и  нажал  кнопку
звонка. "Кто откроет мне дверь? Маша? Анатолий? Тетя  Настя?"  -  старался
угадать он.
   Но дверь не открывали.
   Федор  Васильевич  непрерывно  нажимал  кнопку,  слушая,  как  там,   в
прихожей, надрывно звенит звонок. Видимо, дома никого не было.
   Только сейчас  Федор  Васильевич  вспомнил,  что,  уходя  в  ополчение,
захватил с собой ключ от квартиры. Он открыл  чемоданчик,  нашарил  в  нем
ключ.
   В прихожей было темно.
   Валицкий бросился в столовую.  На  большом  овальном,  красного  дерева
обеденном столе белел лист бумаги. Валицкий схватил его и прочел:

   "Мой дорогой! Пишу на тот случай, если ты  вернешься,  а  меня  еще  не
будет. Умоляю, не беспокойся. Со мной все хорошо. Просто упала на улице во
время воздушного налета и слегка подвернула ногу. Однако взяли в больницу.
Я не хотела, но одной дома мне было бы трудно. Настя поступила работать на
завод, а Толеньку призвали в армию три дня назад. На кухне есть  кое-какая
еда - консервы и копченая колбаса, поешь, очень тебя  прошу.  Деньги  -  в
серванте, под твоей любимой чашкой. Я в больнице, она находится..."

   Придя в больницу, Валицкий узнал, что жена конечно же обманула его. Она
не "подвернула ногу", а была ранена.  Осколочное  ранение  в  бедро.  Врач
сказал, что ей придется пробыть в больнице еще не меньше недели...
   Федор Васильевич провел у постели  жены  несколько  часов.  Она  лежала
маленькая, похудевшая, еще больше постаревшая.  Задавала  ему  бесконечные
вопросы - как жил, где спал, как питался, было ли очень опасно... Говорила
об Анатолии - как пришла повестка, как провожала его до  места  сбора,  на
площади перед Московским вокзалом. И ни слова о себе.
   Валицкий слушал ее, едва сдерживая слезы. Ему  вдруг  стало  бесконечно
жаль эту маленькую, исхудавшую женщину, к которой он так привык, что почти
не замечал ее.
   Когда медсестра выпроводила его из палаты, был  уже  вечер.  По  дороге
домой   Валицкий   зашел   в   маленькое   освещенное   синей    лампочкой
кафе-"забегаловку", съел пару крутых яиц, выпил чашку кофе.
   Дома было пусто и сумрачно. Федор  Васильевич  проверил  маскировку  на
окнах, зажег свет, прошел к себе в кабинет.
   Его снова окружали привычные, некогда так любимые им вещи.
   На столе, на рамах картин, на стеклах книжных шкафов лежал слой пыли.
   Валицкий вдруг почувствовал, что не хочет ни к  чему  прикасаться.  Ему
казалось, будто он в музее, где собраны вещи,  памятные  ему  по  далекому
детству, но ненужные сейчас, ставшие чужими.
   Он сел в глубокое кожаное кресло.  Расстегнул  воротничок  гимнастерки.
Прислушался. Было тихо.
   "Доктор говорит, что кость не  задета,  через  неделю,  максимум  через
десять дней Маша будет здорова,  -  думал  он.  -  Ее  надо  эвакуировать,
отправить к  дальним  родственникам  в  Куйбышев.  Ленинград  может  стать
фронтовым городом. К тому же и я здесь только временно. Добьюсь разрешения
вернуться в дивизию.
   Анатолий на фронте. Что ж, это хорошо. Нет вины, которую нельзя было бы
искупить. Даже преступникам нередко дают право смыть свой позор кровью..."
   Валицкому вдруг стало страшно. Он понял, что сына могут убить. Анатолий
может погибнуть, так и не узнав, как был  дорог  отцу,  считая  его  своим
врагом.
   "Нет, нет, этого не может быть! - в смятении подумал Валицкий.  -  Маша
сказала, что Толя обещал написать, как только узнает номер  своей  полевой
почты. И тогда я отвечу ему. Немедленно отвечу..."
   Вдруг Федор Васильевич услышал звонок. Робкий, настолько короткий,  что
Валицкий решил, что ему почудилось. Прислушался. Звонок раздался снова. На
этот раз чуть длиннее.
   "Кто бы это мог быть? - подумал Валицкий, направляясь в прихожую  и  на
ходу проверяя, хорошо ли замаскированы окна, дежурные МПВО иногда  звонили
или стучали в дверь, когда из окон на улицу пробивался свет. - Может быть,
почтальон? Письмо от Толи?.."
   Он поспешно открыл дверь. На пороге стояла девушка.  Невысокая,  совсем
молоденькая. В белом плаще, с противогазной сумкой через плечо.  Очевидно,
все-таки дежурная...
   - Простите, - сказала она неуверенно, - ведь это  квартира  архитектора
Валицкого?
   Очевидно, ее смутила красноармейская форма, в которую был  одет  хозяин
дома...
   - Да. Чем могу служить? - спросил Валицкий.
   - Извините, - еще  более  робко  сказала  девушка,  -  я  хотела  бы...
Анатолий дома?
   Валицкий вздрогнул, сделал полшага назад, провел  языком  по  мгновенно
ставшим сухими  губам  и  спросил,  осененный  внезапной  догадкой,  почти
шепотом:
   - Вы... Вера?!
   - Да, - так же тихо ответила она, - я Вера.
   "Ну вот, ну вот, - стучало в висках Валицкого, - вот и  возмездие.  Она
пришла для того, чтобы сказать Анатолию в глаза все, что думает  о  нем!..
Это ее он бросил в беде, оставил, предал!.."
   - Он... на фронте, Толя на фронте! - торопливо проговорил Валицкий.
   - Толя на фронте... - точно эхо, повторила Вера  и  добавила  уже  чуть
слышно: - Тогда... простите...
   Она медленно повернулась и пошла к лестнице.
   "Что я делаю, я негодяй, подлец,  -  опомнился  Валицкий,  -  ведь  эта
девушка вернулась, вернулась оттуда!.. Она спаслась, жива, а я..."
   - Ради бога! - крикнул он, выбегая на лестничную площадку. - Вера! Куда
же вы?! Я прошу, войдите, войдите, пожалуйста, ради бога!..
   Вера обернулась. Она все еще не  понимала,  что  происходит,  кто  этот
старик в красноармейской форме, откуда он ее знает.
   - Вы... отец Толи? - вымолвила она наконец.
   - Да, да, конечно! -  торопливо  ответил  Валицкий.  -  Но  ради  бога,
заходите, мне нужно с вами поговорить.
   Вера неуверенно пошла обратно к двери.
   - Я вам все расскажу, все расскажу, - повторял Валицкий,  помогая  Вере
снять противогаз и плащ.
   Он провел ее в свой кабинет, усадил в кресло.
   Теперь Валицкий не знал, что сказать. Перед Верой, одного слова которой
было достаточно,  чтобы  окончательно  пригвоздить  Анатолия  к  позорному
столбу, Федор Васильевич вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным.
   - Я знаю, как вы попали к немцам,  -  наконец  проговорил  Валицкий.  -
Анатолий мне все рассказал. Это - счастье, что вы вернулись... Расскажите,
пожалуйста, что было с вами потом, когда Анатолия  увели  немцы.  Как  вам
удалось спастись?
   Вера вздрогнула.
   - Я не хочу говорить об этом!  -  вскрикнула  она.  -  Ничего  не  хочу
вспоминать! И о нем не хочу сейчас говорить, Не хочу!
   Валицкий стоял, потрясенный не только словами Веры,  но  и  той  резкой
переменой, которая в ней произошла.
   "Что ж, - горько подумал он, - я должен и через это пройти. Сын за отца
не отвечает. А отец за сына?.. Боже мой, да захочет ли она выслушать меня?
О чем думает сейчас? Неужели в ее душе нет ни капли снисхождения к нему?"
   Если бы он знал, о чем думала сейчас Вера!..
   С тех пор как Вера рассталась  со  Звягинцевым,  она  жила  мыслями  об
Анатолии. Она считала его погибшим и, услыхав, что он жив  и  находится  в
Ленинграде, не могла прийти в себя от радости.
   Но проходили часы,  и  к  этому  чувству  стало  примешиваться  другое,
тревожное  и  горькое.  Она  представляла,  как  они  встретятся,   и   ей
становилось жутко.
   Горечь, отчаяние, отвращение к себе овладели Верой. Она не могла спать,
потому что, как только закрывала глаза, все начиналось сначала. Ее  слепил
пронзительный луч фонарика, она ощущала на своем  лице  зловонное  дыхание
немца... Вера в ужасе вскакивала. Ей хотелось уйти, убежать от самой себя,
сбросить собственную кожу, которая была ей теперь ненавистна, потому что к
ней прикасались те руки...
   Страшные минуты, которые Вера пережила там,  на  чердаке  дома  Жогина,
перевернули ей душу. Ей хотелось мстить, только мстить. Бездонная,  черная
пропасть лежала между ее безмятежной юностью  и  сегодняшним  днем,  между
прошлым и настоящим.
   Вера сказала себе, что не должна встречаться с Анатолием. Ей достаточно
знать, что он жив, что ему удалось спастись...
   Однако, вернувшись в Ленинград, она в первый же  день  не  выдержала  и
позвонила Анатолию.
   Вера убеждала себя, что звонит не для того, чтобы говорить с Анатолием,
что повесит  трубку,  как  только  услышит  его  голос:  ей  только  нужно
убедиться в том, что Толя здесь, что он жив и здоров.
   Пусть он не знает, что она вернулась. Пусть для него  ее  не  будет  на
свете, она умерла, погибла там, у немцев. Может быть, когда-нибудь  потом,
когда кончится война, она все же даст ему знать о себе. Но голос  его  она
должна услышать. Только голос!..
   Вера назвала номер и застыла, до боли сжимая трубку.
   Никакого ответа.
   Она позвонила через полчаса снова. И опять никто не подошел к телефону.
   Вера пошла в райком комсомола. Она решила просить, чтобы  ее  отправили
на фронт медсестрой.
   Но в райкоме сказали, что она должна явиться в  свой  мединститут,  где
продолжаются занятия по ускоренному курсу обучения.
   В институте подруги  рассказали  Вере,  что  пока  неизвестно,  сколько
времени они будут учиться, выпустят  их  врачами  или  фельдшерицами,  все
зависит от положения в Ленинграде.
   Вечером Вера снова позвонила Анатолию. И снова его телефон молчал.
   Ложась спать, она решила, что все к лучшему и  больше  звонить  она  не
будет. Утром пошла в институт  на  занятия.  Вернувшись  домой,  позвонила
опять...
   На следующий день из института она направилась не домой, а к  Анатолию.
Вера знала, где он живет. Он не раз показывал ей тот дом на  Мойке,  когда
они гуляли по Невскому.
   В доме был всего один подъезд, а квартиру Вера легко нашла  по  дверной
медной   дощечке,   на   которой   старинной,   причудливой   вязью   было
выгравировано: "Федор Васильевич Валицкий".
   Нажав кнопку звонка, она испугалась, поняв, что сейчас увидит человека,
встретить которого мечтала и боялась больше всего на свете...
   Но дверь никто не открывал.
   "Ну вот, ну вот, - повторяла про себя Вера, - значит, Анатолия  все  же
нет в Ленинграде, а родители его,  наверное,  эвакуировались.  Но  где  же
он?.."
   Она, на всякий случай, еще раз нажала кнопку звонка. Дверь открылась, и
на пороге появился седой старик в военной гимнастерке...
   Странное поведение отца Анатолия, который откуда-то  знал  ее,  привело
Веру в состояние полной растерянности.
   Но потом, поняв главное: что Анатолий жив и здоров, но его здесь нет, -
она почувствовала огромное облегчение и теперь думала только о том, как бы
скорее уйти.
   Но этот старик, отец Анатолия, не отпускал ее.
   Когда Валицкий с какой-то неистовой настойчивостью спросил, что  с  ней
произошло после того, как Толю увели немцы,  Вере  на  какое-то  мгновение
показалось, что ему известно о  самом  ужасном,  самом  страшном,  что  ей
пришлось пережить. Охваченная ужасом, она что-то  крикнула  ему  в  ответ,
чтобы заставить его замолчать...


   Но Валицкий понял ее слова совсем иначе, потому что все его мысли  были
в этот момент обращены к сыну.
   Он сказал тихо и как-то безнадежно:
   - Я не защищаю Анатолия. Нет. Я даже не прошу вас быть  снисходительной
к нему...
   Вера с удивлением прислушалась к его словам. Что он такое говорит? Кого
не хочет защищать?  Снисхождение?  К  кому?  Неужели  что-то  случилось  с
Анатолием?
   Она спросила встревоженно:
   - О чем вы, Федор Васильевич?
   Валицкому  показалось,  что  Вера  просто  щадит  его.  Он  с   горечью
усмехнулся:
   - Не надо, Вера. С моей стороны было бы слишком жестоко испытывать ваше
благородство.
   - Но я не понимаю, о чем вы?! - на этот раз  уже  настойчиво  повторила
Вера.
   Валицкий пристально посмотрел в ее широко раскрытые глаза.
   - Анатолий - мой единственный сын, Вера. Он дорог мне, Но  поверьте,  я
нашел в себе силы, чтобы осудить его.
   - Осудить? - с недоумением воскликнула она.
   - За то, что он оставил вас там, в этом аду. Сам спасся, а вас  бросил,
- медленно и твердо, точно вынося обвинительный приговор, сказал Валицкий.
   Вера вскочила с кресла:
   - Как "бросил"? Откуда вы это взяли?  Толя  хотел  защитить  меня!  Его
избивали на моих глазах! А  потом  увели.  Я  не  знаю,  как  ему  удалось
бежать...  А  мне...  мне  потом  помогли  женщины-колхозницы,  переодели,
спрятали...
   Валицкий стоял ошеломленный. Он  вслушивался  в  сбивчивую  речь  Веры,
впитывал в себя каждое ее слово, стараясь понять, говорит она  правду  или
просто простила Анатолия и теперь старается защитить, обелить его.
   Наконец он произнес почти беззвучно,  с  надеждой,  но  все  еще  боясь
поверить в искренность Веры:
   - Значит, вы думаете... значит, он...
   Вере стало жалко старика. Он стоял перед ней седой, нелепый в своем  не
по росту подобранном красноармейском обмундировании...
   Ей показалось даже, что он пошатнулся.
   Она схватила его за руку:
   - Федор Васильевич, что с вами? Вам нехорошо?
   Валицкий перехватил ее руку, крепко сжал.
   - Нет, нет, - сказал он, - все хорошо. Так, как никогда не было...
   Он снова умолк  и  стоял  неподвижно,  глядя  куда-то  в  пространство,
по-прежнему сжимая руку Веры.
   То, что Вера - именно Вера! - защищала Анатолия, не сомневалась  в  его
порядочности, было  сейчас  для  Валицкого  важнее  всех  его  собственных
логических сопоставлений.
   Страстно желая, чтобы свершилось чудо и сын оказался действительно ни в
чем  не  виновен,  Валицкий  в  эти  минуты  был  не  в  состоянии   снова
анализировать поведение Анатолия. Он не думал  ни  о  чем,  кроме  одного:
"Вера, сама Вера защищает его! Единственный человек, который был с  ним  в
те страшные часы. И она свидетельствует в его пользу!..
   Боже, боже мой, я старый, выживший из  ума  дурак,  сухарь,  деспот!  -
говорил себе Валицкий. - Как я посмел заподозрить его?! Какое у меня  было
на это право? Мой  мальчик  ушел  на  фронт,  может  быть,  на  смерть,  с
сознанием, что родной отец  оскорбил  его,  унизил,  обвинил  в  поступке,
несовместимом со званием честного человека... И вот я  стою  здесь,  а  он
там, под пулями..."
   Наконец он перевел свой взгляд  на  Веру.  Она  показалась  ему  милой,
ласковой, красивой... Он не замечал ни худобы ее лица,  ни  потрескавшихся
губ, ни лихорадочно блестевших глаз - нет, нет, ее светлые, расчесанные на
косой пробор волосы были мягкими, нежными, точно у ребенка, и губы -  тоже
детскими, и глаза, в которых стояли слезы, -  самыми  доверчивыми  в  мире
глазами.
   Подчиняясь непреодолимому  желанию,  Валицкий  притянул  Веру  к  себе,
обнял...
   Прикосновение к ее волосам вызвало в нем далекое, смутное  воспоминание
о сыне, когда тот был еще совсем маленьким, о  его  светлых,  мягких,  как
пух, волосах...
   Наконец он резко выпрямился и тихо сказал:
   - Сядьте, Веронька, прошу вас. Вы доставили мне большую радость.  Может
быть, вы... вы вернули мне сына.
   Внезапно он вспомнил...
   - Скажите, Вера, - проговорил он торопливо. - Толя рассказывал мне, что
получил  какое-то  важное  поручение...  Впрочем...  -  его  голос  звучал
неуверенно, - вы могли об этом не знать.
   - Нет, нет, я знала! - столь же поспешно откликнулась Вера, всем  своим
существом чувствуя, как важно Валицкому знать все о своем сыне. - Это  был
человек, с которым мы встретились в поезде. Я даже фамилию его  запомнила:
Кравцов! Он действительно дал Толе какое-то  поручение,  только  не  знаю,
какое именно. Они скрывали от меня, боялись, что не выдержу, если попаду к
немцам...
   Валицкий облегченно вздохнул. Значит, и это правда!
   Теперь он думал о том, что если в рассказе  Анатолия  и  были  какие-то
несообразности, противоречивые факты, если, например, Толя утверждал,  что
имел при себе комсомольский  билет,  который  в  действительности  оставил
дома, то все это психологически  объяснимо.  Ведь  бывает,  что  человеку,
чувствующему,  что  его  в  чем-то  напрасно  подозревают,  кажется,  что,
рассказав чистую правду, он не сумеет рассеять подозрения, и  он  невольно
старается представить все в более красочном виде...
   В эти счастливые для него минуты Валицкий не мог предполагать, что Вера
ошибается, что ей неизвестна вся правда об Анатолии...
   Валицкий торжествовал. Сама Вера говорит, что Анатолий невиновен!  Если
бы это мог слышать сейчас Королев!
   - Вы видели своего отца, Вера? Он знает, что вы  вернулись?  -  спросил
Валицкий, уже  через  мгновение  сообразив,  что  Королев,  с  которым  он
простился только вчера, ничего не знает о дочери.
   Вера покачала головой:
   - Папы нет в Ленинграде. Он в ополчении, и я...
   Валицкий всплеснул руками, не дал ей договорить:
   - Я отлично знаю, где Иван Максимович! Я только сегодня вернулся из той
самой дивизии! Могу дать вам адрес, то есть номер полевой почты, вы должны
немедленно ему написать!
   Веру тронула забота этого странного человека о ее отце,  хотя  то,  что
они знакомы, показалось ей невероятным.
   - Спасибо, я все знаю, - сказала она. - Хотела поговорить  с  папой  по
телефону из Луги, но не работала связь. А потом его не было  на  месте.  В
дивизии обещали обязательно ему сообщить...
   - Вот и прекрасно, вот и отлично! - приговаривал Валицкий, потирая руки
и даже чуть пританцовывая на месте. - Ваш  отец,  Верочка,  очень  хороший
человек! Очень справедливый человек!
   Федор Васильевич пришел в радостное, возбужденное состояние.
   Он обошел вокруг кресла, в котором сидела Вера, снова  погладил  ее  по
голове, затем потрепал по плечу и, воскликнув: "А  сейчас  мы  будем  пить
чай!" - выскочил из кабинета.
   Вера осталась одна. Она сидела, утопая в  глубоком  кожаном  кресле,  и
думала:
   "Хорошо, что Толи нет в городе. Было бы ужасно, если бы я встретила его
именно сейчас. Только бы его не  ранило  там,  на  фронте!  Только  бы  он
остался жив. Мы еще увидимся когда-нибудь. Не может быть, чтобы  _это_  не
прошло.
   Но ведь он-то не знает, что я жива, что я существую на свете!..  Откуда
же ему знать! Я напишу ему. Обязательно напишу. Сейчас вернется его  отец,
и я спрошу адрес... Его отец... Могла ли я думать, что доставлю ему  такую
радость? Неужели я еще могу кому-то доставлять радость?.."
   Валицкий вошел в кабинет, держа две чашки в вытянутых руках,  осторожно
ступая, чтобы не разлить чай.
   Поставив одну чашку на край письменного стола, он протянул Вере  другую
и сказал:
   - Прошу вас, пейте!
   Она поднесла чашку к губам, сделала глоток. Чай был горячий и  чересчур
сладкий, очевидно,  Федор  Васильевич  положил  в  чашку  несколько  ложек
сахару.
   А Валицкий опустился в кресло напротив и снова стал  неотрывно  глядеть
на Веру, забыв о своем чае.
   Неожиданная мысль пришла ему в голову: как было бы хорошо, если бы Вера
осталась здесь, в этом доме, навсегда! Он на связывал это с будущим своего
сына, просто думал о том, как  было  бы  хорошо,  если  бы  эта  маленькая
девчушка каждый вечер сидела здесь, в этом кресле...
   - Федор Васильевич, - сказала Вера, - можно, я запишу Толин адрес?
   Этот вопрос вернул Валицкого к действительности.
   - Адрес?.. - переспросил он. - Но у меня еще нет его адреса! Он обещал,
что напишет, как только прибудет на  место.  Если  придет  письмо,  я  вам
тотчас же дам знать! Разрешите, я запишу ваш телефон.
   Она нерешительно назвала  номер,  и  Валицкий  записал  его  на  листке
настольного календаря, не думая в эту минуту о том,  что  сам  намеревался
пробыть в Ленинграде очень недолго.
   Записывая, Валицкий взглянул на Веру. Она впилась глазами  в  карандаш,
которым он выводил цифры. Губы Веры были полураскрыты,  вся  она  подалась
вперед.
   - Скажите, Вера, - нерешительно спросил Валицкий, - вы... любите Толю?
   Она молчала.
   - Я  прошу  вас  понять  меня,  -  продолжал  он  смущенно,  -  это  не
любопытство, не контроль, мой сын уже взрослый. А я... я сухой, совсем  не
сентиментальный человек. - Он говорил, все более волнуясь.  -  Вся  личная
жизнь Толи прошла мимо меня. Но теперь война. Я  не  знаю,  увижу  ли  его
снова, нет, нет, я верю, он останется жив, но мне-то, мне уже много лет...
И мне надо знать... Я хочу представить себе его дальнейшую жизнь...  Вы...
вы будете вместе, когда кончится война, да?
   Вера хотела что-то сказать, но губы не слушались ее. Она встала, отошла
к окну. Плечи ее тряслись.
   - Вера, Веронька, милая, что, что с вами?! - в испуге проговорил  Федор
Васильевич, подходя к ней.  В  эту  минуту  он  вдруг  вспомнил:  Анатолий
говорил ему, что еще там, в Белокаменске, они поссорились.
   - Толя чем-то обидел вас там, в этом городке, скажите  мне,  вам  будет
легче, скажите! - повторял Валицкий.
   - Нет, нет, - сдавленным голосом проговорила Вера, - он ничем не обидел
меня. Мне просто... мне просто трудно поверить, что все... все ушло... все
кончилось.
   Валицкий сжал ее мокрые от слез ладони.
   - Родная моя девочка, я очень старый человек и  уже  совсем  не  помню,
когда я любил и меня любили. Но я знаю жизнь. Вы не хотите сказать, в  чем
причина ваших слез. Но поверьте мне - это  пройдет.  "И  это  пройдет",  -
сказал когда-то мудрец.  Кончится  война,  снова  всюду  зажгутся  огни...
Неужели вы не понимаете, что у вас вся жизнь впереди?!
   - Нет, Федор Васильевич, спасибо вам, но я... Если бы я могла отомстить
им за все! Я хочу жить только для этого.
   - Я сегодня вернулся с Луги, - глухо проговорил Валицкий. - Мой сын  на
фронте, моя жена ранена во время бомбежки.  И  все  же  я  живу  надеждой.
Надеждой на победу и, значит, на будущее. Может, сам я  не  доживу.  Но  с
меня хватит веры в то, что это будет! Будет победа, будет счастье!
   - Если бы вы знали, что я пережила, - безнадежно проговорила Вера.
   Валицкий покачал головой.
   - Не так давно я пришел к одному человеку и сказал, что у меня  большое
горе и что поэтому хочу пойти на фронт. Он мне ответил, что на фронт  идут
не для того, чтобы забыть свой горе,  что  в  такое  время  нельзя  думать
только о себе. Слишком много горя кругом. Знаете, кто  был  этот  человек?
Ваш отец, Вера! Иван Максимович Королев. И он был прав.
   - Но я видела то, что не  может  присниться  даже  в  страшном  сне!  -
неожиданно горячо заговорила Вера. - Вы когда-нибудь  видели,  как  вешают
людей? Как по голове ребенка  бьют  винтовочным  прикладом?  Слышали,  как
воет, страшно, по-собачьи воет обезумевшая мать? Мстить! Только мстить!
   - Я понимаю вас, Вера, - с трудом  проговорил  Валицкий.  -  Это  очень
страшно, то, что вы говорите. Я читал о подобном  в  газетах,  но  впервые
встретил человека, который видел все сам... Представляю себе,  сколько  вы
натерпелись! А ваша матушка дома? - спросил он, чтобы как-то отвлечь  Веру
от страшный воспоминаний.
   - Мама дома.
   - Ну вот, это очень хорошо, -  удовлетворенно  заметил  Валицкий.  -  А
Толина мать в больнице. Я постараюсь, чтобы она уехала в тыл,  как  только
вернется домой... А вам, Верочка, не кажется, что и для вас было бы  лучше
уехать?
   Он произнес эти слова под влиянием внезапно родившейся  мысли:  а  что,
если организовать все так, чтобы они уехали вместе - Маша и Вера?
   - Куда уехать? - недоуменно спросила Вера.
   - Ну... я имею в виду эвакуироваться.
   - Нет, нет. Ни за что!..
   - Я понимаю... - кивнул Валицкий. - Мне вот тоже предлагали...  в  свое
время.
   - А теперь я пойду, спасибо за все, - сказала  Вера  и  встала.  -  Уже
поздно. У меня нет ночного пропуска.
   "Ну вот и конец! - с горечью подумал Валицкий. - Сейчас она уйдет, и  я
останусь один. Без Маши. Без Анатолия. Один..."
   Валицкий посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого.
   - Я провожу вас, - сказал он неожиданно, - до трамвая.
   Они вышли на темный Невский и направились в сторону Литейного, там Вера
должна была сесть на трамвай,  идущий  к  Нарвской  заставе.  Ниоткуда  не
пробивалось  ни  единой  полоски  света,  только  изредка  вспыхивали   на
мгновение затененные фары автомашин.
   На улице было мало прохожих, а те, что  встречались,  шли  торопливо  и
молча.
   - Можно мне взять вас под руку? - неожиданно спросила Вера.
   - Да, да, конечно, Верочка, - несколько  удивленный,  поспешно  ответил
Валицкий.
   Он почувствовал прикосновение ее руки.  Она  даже  слегка  прижалась  к
нему, точно ища защиты от какой-то, лишь ею одной ощутимой угрозы.
   "Или это мне показалось?" - подумал Валицкий.
   Но нет. Это ему не показалось. Здесь, в темноте, она  и  впрямь  искала
защиты у этого старого, странного человека. Здесь он не видел ее лица,  ее
слез. Она могла не бояться его расспросов.
   Они молча дошли до Литейного. Вскоре подошел  трамвай.  Его  освещенный
синим фонариком номер можно было разглядеть только вблизи.  Внутри  вагона
тоже горели тусклые синие лампочки.
   - Прощайте, Федор Васильевич, - чуть слышно проговорила  Вера.  Она  не
пожала руку  Валицкого,  а  лишь  нежно  провела  ладонью  по  рукаву  его
гимнастерки.
   - Вы будете мне звонить, да? - сказал  Валицкий,  с  усилием  произнося
слова. - Вы будете помнить, что я один, совсем один... Впрочем,  наверное,
я скоро вернусь в ополчение. И все-таки...
   Он не договорил. Раздался звонок трамвая, и Вера вошла в вагон.
   ...Некоторое  время  Федор  Васильевич  молча  стоял  один.   Откуда-то
издалека доносились звуки радио.  Он  прислушался.  "Врагу  удалось..."  -
говорил диктор, но дальнейших его слов Валицкий не разобрал.
   И  вдруг  его  охватил  приступ  жестокой,  всепоглощающей  злобы.  Ему
хотелось своими руками  убивать,  душить,  уничтожать  тех,  пришедших  из
страшного, чужого мира извергов,  которые  топтали,  заливали  кровью  его
родную землю.
   "Так почему же я здесь, а не там, где должен, где  обязан  быть?!  -  с
отчаянием подумал Валицкий. - В Смольный! Завтра же в Смольный!"



15

   Итак, во второй половине июля Гитлер объявил, что считает своей главной
целью захват Украины и Ленинграда, Москва же "может подождать".
   ...Пройдут годы, бесславно  для  третьего  рейха  закончится  война,  и
оставшиеся в живых немецкие генералы объявят "роковым просчетом", "нелепой
случайностью", "причиной катастрофы" многие приказы Гитлера, но ни  словом
не обмолвятся о подлинной причине  причин  этой  катастрофы  -  о  Красной
Армии, о советском народе, сорвавшем все планы третьего рейха.
   "Фатальной ошибкой", "упрямством фюрера" назовут они много лет спустя и
этот приказ Гитлера, объявивший в июльские дни 1941 года захват Украины  и
Ленинграда главной целью на данном этапе войны.
   "Надо было идти на Москву!", "Фюрер вырвал  из  наших  рук  победу!"  -
станут много лет спустя жаловаться немецкие генералы.
   Но отнюдь не  характерное  для  Гитлера  упрямство,  не  стратегический
просчет были причинами появления его июльской директивы.
   В основе ее лежала обоснованная тревога.
   Отчаянное сопротивление, оказанное немецким войскам на Западном фронте,
огромные потери фон Бока, опасение, что это сопротивление  удвоится,  если
будет решаться судьба Москвы, - из всего этого неумолимо вытекали  роковые
вопросы: как быть, если к наступлению зимы ни одна из главных целей  войны
по-прежнему не  будет  достигнута?  Не  вызовет  ли  это  разочарование  в
войсках? Не  поднимут  ли  головы  сотни  тысяч  новых  рабов  Германии  в
порабощенных странах Европы? Не  вдохновит  ли  срыв  немецкого  блицкрига
Красную Армию на еще более отчаянную  борьбу  за  каждую  пядь  земли?  Не
превратится ли из символа в реальность антигерманская коалиция?
   "На Украину и к Балтике, к Ленинграду!" - вот в чем Гитлер видел  выход
из создавшегося положения. Следующей на очереди будет Москва,  но  Москва,
уже  отсеченная  от  своих  северных  и   южных   коммуникаций,   лишенная
материальных ресурсов, обессиленная и, стало быть, обреченная.
   Однако уже ближайшие после подписания этой директивы дни показали,  что
"тевтонская  хитрость"  фюрера  и  на  этот  раз  не   принесла   желаемых
результатов.
   Правда, на юге 11-я немецкая армия прорвала оборону  советского  Южного
фронта и, нанеся удар через Могилев-Подольский, выходила во  фланг  и  тыл
трем советским армиям.
   Однако  на  Луге  все  попытки  пробить  советскую  оборону  оставались
безрезультатными. Ни  личное  посещение  Гитлером  ставки  фон  Лееба,  ни
последующие телеграммы и телефонные звонки из "Вольфшанце", ни  переброска
с запада на север нового танкового корпуса не  помогали:  Лужская  оборона
казалась непреодолимой...
   Почти целый месяц - с 10 июля по 8 августа -  двадцать  девять  дивизий
фон  Лееба,  тысяча  двести  самолетов,  почти  полторы   тысячи   танков,
двенадцать тысяч орудий штурмовали,  бомбили  и  обстреливали  укрепления,
созданные ленинградцами и обороняемые войсками Северного фронта.
   И хотя  положение  Ленинграда  с  каждым  днем  становилось  все  более
угрожающим, потому что еще 16 июля финнам удалось прорваться к  Ладожскому
озеру, разрезав тем самым наши войска на две части, - тем не менее на всей
линии Лужской обороны, от Новгорода до Кингисеппа, части Северного  фронта
стояли непоколебимо.
   Около миллиона ленинградцев под  непрерывным  обстрелом  с  земли  и  с
воздуха продолжали в июле и начале августа день и ночь возводить все новые
и новые укрепления к югу от  родного  города.  Эти  оборонительные  рубежи
проходили в лесах и по топким болотам. Доты, дзоты, противотанковые рвы  и
железные надолбы преграждали теперь путь врагу не только на дальних, но  и
на ближних подступах к Ленинграду.
   В течение трех недель пехота и танки фон Лееба предпринимали все  новые
и новые атаки, пытаясь нащупать слабое  звено  в  Лужской  линии  обороны,
усеивая землю Ленинградской области трупами немецких солдат.
   И все же судьба этой оборонительной линии была  предрешена.  Предрешена
потому, что сопротивление численно  превосходящему  и  лучше  вооруженному
противнику не могло продолжаться бесконечно, предрешена  потому,  что  все
возможные резервы Северного фронта были  уже  исчерпаны,  а  положение  на
Западном и Юго-Западном направлениях  оставалось  столь  напряженным,  что
помочь   Ленинграду   серьезными    подкреплениями    Ставка    Верховного
главнокомандования была не в состоянии.
   Восьмого августа, сконцентрировав  ударные  силы  на  западном  участке
Лужской линии, под Кингисеппом, при поддержке крупных  сил  авиации  немцы
прорвали нашу оборону. Спустя еще четыре дня им удалось осуществить прорыв
и на центральном участке.
   Вечером того же дня фон Лееб обратился по радио к войскам.
   "Солдаты! - заявил он. - То, что  вы  видите  перед  собой,  не  только
остатки большевистской армии, но и последние людские резервы  гражданского
населения Ленинграда. Город пуст. Еще один рывок, и группа  армий  "Север"
отпразднует победу. Скоро война с Россией кончится!.."
   Генерал-фельдмаршал лгал. Не "остатки" армии и  гражданского  населения
защищали ленинградскую землю. Город Ленина обороняли десятки тысяч  бойцов
и народных ополченцев,  героически  сражались  моряки  Балтийского  флота.
Вместе с сухопутными силами  отражали  они  наступление  вражеской  армии,
обороняли военно-морские базы и острова,  прикрывали  морские  подступы  к
Ленинграду.
   И хотя немцам удалось прорвать нашу оборону,  каждый  метр  дальнейшего
продвижения стоил им огромных жертв.
   На четвертый день после  того,  как  немцам  удалось  прорвать  Лужскую
оборону, советские войска нанесли им сильный контрудар. По приказу  Ставки
вновь сформированная  и  переданная  Северо-Западному  фронту  34-я  армия
совместно с частями 11-й армии перешла  в  наступление  из  района  Старой
Руссы. Уже в первые три дня боев нашим войскам удалось не только отбросить
немцев на несколько десятков километров,  но  и  создать  реальную  угрозу
окружения их группировки, находящейся в районе Новгорода.
   Это явилось полной неожиданностью для фон Лееба, сосредоточившего  свои
ударные силы на противоположном крае Лужской обороны, в районе Кингисеппа.
Он срочно перебросил в район  Старой  Руссы  две  моторизованные  дивизии,
послал в "Вольфшанце" паническую телеграмму, требуя новых подкреплений...
   Советское  контрнаступление  на   северо-западе   привело   Гитлера   в
бешенство. 15 августа он велел перебросить из района  Смоленска  в  помощь
фон Леебу моторизованный корпус. В тот же день  генштаб  сухопутных  войск
приказал дополнительно передать фон  Леебу  "возможно  большее  количество
соединений из танковой группы генерала Готта"...
   Немецким войскам с огромными для себя потерями удалось отбить советскую
контратаку. Но темп их продвижения значительно замедлился.
   По двадцать пять километров в  день  преодолевали  немцы  до  10  июля.
Теперь же им редко удавалось продвинуться более чем  на  два  с  половиной
километра в сутки.
   И все же они продвигались. Непосредственная опасность  вторжения  врага
нависла над Ленинградом.
   Двадцатого августа на  собрании  партийного  актива  об  этом  со  всей
прямотой сказали коммунистам Ворошилов и Жданов.
   Люди, переполнившие огромный зал, затаили дыхание, когда маршал, взяв в
руки деревянную указку, показал на огромной карте  Ленинградской  области,
где проходит сегодня линия фронта. Это была ломаная линия, немцы врезались
в нашу оборону клиньями, и от острия одного из этих клиньев на  гатчинском
участке до Ленинграда было всего сорок пять километров.
   ...Тревожные, горькие мысли владели Ворошиловым  в  последние  дни.  Он
понимал, что не сумел выполнить возложенной на него титанической задачи  -
не только остановить врага на дальних подступах к Ленинграду, но и погнать
его вспять.
   Выдающийся полководец времен гражданской войны, один  из  строителей  и
организаторов Красной Армии,  комиссар  по  складу  своего  характера,  по
темпераменту,  Ворошилов  принадлежал  к  тем  коммунистам,  которые  идут
впереди войск и падают первыми с  верой  в  конечную  победу  и  с  боевым
призывом на устах.
   Не жалея сил, пренебрегая опасностью, он появлялся  на  переднем  крае,
спал урывками в автомашине, возвращаясь  в  Смольный,  проводил  множество
различных совещаний с  командирами  и  политработниками,  снова  мчался  в
дивизии... Но от военачальника, ведущего сражение с армией,  имеющей  опыт
современной войны, до зубов вооруженной, сегодня требовалось нечто иное...
   Сознавать, что он не в силах совершить то, ради чего послан сюда,  было
для Ворошилова нестерпимо больно.
   Думал ли он в эти горькие августовские дни о  том,  что  в  создавшихся
обстоятельствах поставленная перед ним задача вряд ли была по  силам  кому
бы то ни было?
   Он был слишком требователен к себе, этот  немолодой  человек  и  старый
коммунист. И поэтому не мог даже мысленно переложить на  кого-нибудь  вину
за отступление руководимых им войск.
   Резкие слова Сталина, тяжело переживавшего сообщение о том,  что  немцы
прорвали Лужскую линию и продвигаются к Ленинграду, звучали  в  его  ушах.
"Специалисты по отступлению!" -  бросил  Станин  по  адресу  руководителей
ленинградской обороны...
   Но даже отголосок тех горьких мыслей,  которые  владели  Ворошиловым  в
последние дни, не прозвучал в его речи. Он не скрывал нависшей над городом
опасности. И тем не менее все его выступление было проникнуто бодростью  и
оптимизмом.
   Он говорил, что у советских войск есть возможность не только  задержать
продвижение противника, но и уничтожить  его.  Призывал  выпускать  больше
снарядов,  мин  и  минометов.  Утверждал,  что  "расколотим"   врага   под
Ленинградом...
   Не показалась ли  эта  бодрость  чрезмерной  Жданову,  выступившему  на
собрании актива после Ворошилова? Не подумал ли он о том, что  после  речи
маршала коммунисты все же не смогут представить  себе  реальных  масштабов
опасности, перед лицом которой оказался Ленинград.
   Так или иначе, но речь Жданова была куда более суровой и горькой.
   Он говорил о том, что надо, откинув  всякую  утешительную  фразеологию,
готовиться к  защите  города.  Организовать  тесное  взаимодействие  между
войсками, защищающими Ленинград на подступах к городу, и артиллерийскими и
противовоздушными частями, находящимися в  Ленинграде.  Немедленно  начать
обучение ленинградцев правилам и тактике уличной борьбы. Провести такую же
мобилизацию населения, как это было сделано в 1918-1919 годах...
   "Враг у  ворот!  -  говорил  Жданов,  и  высокий,  звонкий  голос  его,
казалось, доходил до самых дальних  комнат  огромного  Смольного.  -  Либо
рабочий класс Ленинграда  будет  превращен  в  рабов  и  лучший  его  цвет
истреблен, либо соберем все силы в кулак  и  устроим  фашизму  могилу  под
Ленинградом..."
   ...На следующий день  в  ленинградских  газетах  появилось  подписанное
Ворошиловым, Ждановым и Попковым воззвание. Оно начиналось словами:
   "Над нашим родным и любимым  городом  нависла  непосредственная  угроза
нападения немецко-фашистских войск..."
   ...Двадцать первого  августа  командующий  Северным  фронтом  Ворошилов
получил короткую  телеграмму  от  начальника  Генерального  штаба.  Маршал
Шапошников  от  имени  Верховного  главнокомандующего  предлагал   "срочно
представить соображения по плану действий".
   Военному совету и штабу фронта было ясно, что войска фон Лееба пытаются
прорвать  Красногвардейский  укрепленный  район,   чтобы   соединиться   с
немецко-финскими войсками, наступающими с севера, и начать штурм города.
   На следующий день план мероприятий по  обороне  города  был  передан  в
Москву. При этом Военный совет обратился в  Ставку  с  просьбой  разделить
Северный фронт на два,  поскольку  при  создавшемся  положении  руководить
боевыми действиями непосредственно под Ленинградом и вдали  от  него  -  в
Карелии, на Свири и у Мурманска - было чрезвычайно трудно.
   Ответ Ставки пришел поздней  ночью.  Верховный  одобрил  план,  обратив
особое  внимание  Военного  совета  на  необходимость   надежно   прикрыть
железнодорожные  пути,  связывающие  Ленинград  с  востоком.  Одновременно
сообщалось о разделении Северного фронта на два: Северный и Ленинградский.
Задача последнего заключалась в непосредственной обороне города.
   Чем еще могла помочь Ленинграду Ставка, руководившая сражением на  всем
необозримом советско-германском фронте?  Войсками?  Но  только  в  течение
предыдущей недели по приказу Ставки  для  усиления  оборонявших  Ленинград
войск были переброшены с других направлений три стрелковые дивизии  и  три
авиаполка.   Теперь   начальник   Генштаба   сообщал    Военному    совету
Ленинградского фронта, что под  Ленинград  дополнительно  направляются  17
маршевых батальонов.
   Кроме того, уже 22 августа на линии Тихвин - Малая Вишера  -  Валдай  -
Осташков приступила к боевому развертыванию резервная армия, чтобы ударить
по наступающим на Ленинград немцам с востока.
   И тем не менее было ясно, что  основная  тяжесть  борьбы  за  Ленинград
ложится на самих ленинградцев.
   Вокруг города спешно возводился  новый  оборонительный  вал.  Партийные
организации отбирали новых добровольцев для  партизанской  борьбы  в  тылу
врага.
   На предприятиях и в учреждениях началось  обучение  приемам  и  тактике
уличных боев.  День  и  ночь  заводы  изготовляли  сборные  железобетонные
орудийные   и   пулеметные   огневые   точки,   артиллерийские   доты    и
противотанковые надолбы. Казалось,  что  руки  оставшихся  в  городе  трех
миллионов человек сжались в один железный кулак.
   Военный совет фронта дал  секретное  указание  подготовить  минирование
важнейших промышленных и военных объектов Ленинграда...
   Пройдет время, и некоторые  из  тех  буржуазных  историков,  которые  в
течение 900 дней ленинградской  блокады  предсказывали  неминуемую  гибель
этого города, станут утверждать, что осенью сорок первого  года  Ставке  и
Смольному прорыв врага в город представлялся неизбежным.
   Действительно, разве во второй половине августа и в начале  сентября  в
городе не стали  готовиться  к  уличным  боям?  Разве  не  сооружались  на
площадях, проспектах и перекрестках мощные узлы сопротивления, баррикады и
огневые точки?  И  разве  Военный  совет  не  дал  указания  приступить  к
минированию наиболее важных военных и промышленных объектов  города?..  На
все эти вопросы должен быть дан один короткий ответ - да, так было.
   Что  же  касается  утверждения,  что  Ставка  и  Смольный,  да  и  сами
ленинградцы смирились с мыслью о неизбежной потере города, то оно насквозь
лживо.
   Да, ленинградцы готовились сражаться за каждую пядь  земли,  за  каждый
метр улицы, за каждый дом. Да, в сентябре сорок первого года  партийное  и
военное  руководство   города   приняло   решение   о   минировании   ряда
расположенных в городе объектов. И  это  было  естественным,  необходимым,
потому что война есть война.
   Но, готовясь к самому худшему, защитники  Ленинграда  знали,  что  враг
может пройти в город только по их телам.
   Они были готовы умереть, защищая свои город, и непоколебимо верили, что
фашистам никогда не удастся его захватить.
   ...Двадцать пятого августа немцы возобновили  наступление  вдоль  шоссе
Москва  -  Ленинград,   сосредоточив   для   этого   три   пехотные,   две
моторизованные и одну танковую дивизии при  поддержке  основных  сил  1-го
воздушного флота и авиакорпуса пикирующих бомбардировщиков.
   Уже понесшая значительные потери в предыдущих боях советская 48-я армия
оказала врагу героическое сопротивление. Но силы были  слишком  неравными.
Немцам удалось прорвать оборону в районе Чудова и к  исходу  дня  овладеть
участком основной магистрали Октябрьской  железной  дороги  от  Чудова  до
Любани.
   На следующий день Ставка  вызвала  к  телефону  Ворошилова  и  Жданова.
Маршал и член Военного совета не скрывали тяжелого положения, создавшегося
после взятия врагом Любани. Они просили оружия.
   Ставка разрешила использовать для нужд фронта  четырехдневную  танковую
продукцию ленинградских заводов.
   Двадцать девятого августа враг захватил Тосно и на следующий день вышел
к Неве, перерезав последние  железные  дороги,  связывающие  Ленинград  со
страной.
   Но днем позже немцы, убежденные, что теперь никто и ничто  не  в  силах
остановить их на пути  к  городу,  встретили  упорное  сопротивление  55-й
армии. С 29 августа по 10 сентября враг пытался  прорвать  главную  полосу
обороны Слуцко-Колпинского укрепленного района, но безрезультатно.
   Однако на другом направлении, там, где еще  25  августа  врагу  удалось
захватить  Любань,   положение   для   защитников   Ленинграда   создалось
неблагоприятное. На участке Мга  -  Кириши  наши  войска  снова  отошли  к
северу...
   Четвертого сентября стены ленинградских домов внезапно содрогнулись  от
разрывов. Ни радио, ни гул самолетов  не  предупредили  жителей  города  о
воздушном налете. Люди с недоумением глядели на тихое, безоблачное небо...
   И никто из них еще не знал, что не авиационные бомбы, а  артиллерийские
снаряды рвутся на улицах родного  города.  В  тот  день  немцы,  установив
севернее Тосна  дальнобойные  орудия,  начали  обстреливать  ленинградские
улицы.
   Восьмого сентября враг захватил Шлиссельбург и тем самым замкнул кольцо
блокады. В тот же день немецкая авиация произвела первый дневной налет  на
город...
   Все свидетельствовало о том, что немцы готовятся к штурму Ленинграда...
   ...Девятого  сентября,  вечером,  к  смольнинским   воротам   подъехала
легковая автомашина. Из нее вышли три генерала. Один из них  -  невысокий,
широкоплечий, большеголовый - шел первым. Двое других следовали за ним.
   Стоявший у ворот часовой потребовал пропуск.
   - Я генерал армии Жуков, - сказал тот, что подошел к часовому первым, -
мы только что прибыли из Москвы.
   На какую-то долю секунды часовой растерялся. Рядом  с  генералом  армии
стояли генерал-лейтенант и генерал-майор. За свою короткую  военную  жизнь
часовому не приходилось иметь дело с командирами таких высоких званий.
   Он снова в нерешительности перевел взгляд на Жукова. Тот смотрел строго
и выжидающе.
   - Не имею права пропустить, товарищ генерал армии! - громко, с каким-то
отчаянием в голосе произнес часовой. - Сейчас вызову начальника караула.
   -  Но  это  же  генерал  Жуков!..   -   начал   было   стоявший   рядом
генерал-лейтенант, но Жуков, не оборачиваясь, прервал его:
   - Часовой прав.
   Прижимая к груди автомат, боец бросил благодарный взгляд  на  Жукова  и
скрылся в будке. Потом показался снова и доложил:
   - Сейчас явится, товарищ генерал армии.
   Минут  через  пять  появился  начальник  караула,  старший   лейтенант.
Вытянувшись перед стоящими у ворот генералами, он доложил  свое  звание  и
фамилию.
   - Я - Жуков, - повторил генерал армии,  -  со  мной  генералы  Хозин  и
Федюнинский.
   Пухлые губы старшего лейтенанта чуть дрогнули, он еще больше  вытянулся
и сказал с явным усилием:
   - Извините, товарищ генерал, я должен сначала доложить... Имею  строгий
приказ без пропуска никого не допускать.
   - Но это же... - с раздражением  начал  было  генерал-майор,  но  Жуков
прервал и его.
   - Идите и доложите, - коротко бросил он старшему лейтенанту.
   Тот бегом устремился обратно к подъезду. Прошло не менее десяти  минут,
пока он вернулся.
   Еще за несколько шагов до ворот он поднес руку  к  козырьку  фуражки  и
произнес:
   - Пожалуйста, товарищи генералы!
   В подъезде их встретил  полковник.  Он  сделал  шаг  по  направлению  к
идущему впереди Жукову и  начал  было  рапортовать,  но  тот  прервал  его
вопросом:
   - Где маршал?
   - Товарищ Маршал Советского Союза проводит заседание Военного совета, -
понизив голос, доложил полковник.
   - Ведите! - приказал Жуков.
   Полковник торопливо пошел вперед, указывая путь.
   На втором этаже, у двери кабинета Ворошилова, полковник  остановился  и
сказал:
   - Я сейчас доложу...
   - Не надо! - бросил Жуков и резким движением открыл дверь.
   ...В большой комнате за длинным, покрытым красным сукном столом  сидели
человек  десять.  Ворошилов  стоял  у  торца  стопа.  Жданов  и   Васнецов
расположились рядом.
   Ворошилов, видимо, что-то говорил, но,  когда  дверь  резко  открылась,
умолк на полуслове, с недоумением глядя на входящих.
   Хозин и Федюнинский, перешагнув порог, остались стоять у  двери.  Жуков
же уверенным, твердым шагом направился прямо к  Ворошилову  и,  подойдя  к
нему, сказал:
   - Здравствуйте, товарищ маршал. Я прибыл.
   Ворошилов растерянно смотрел на него, но Жуков уже  перевел  взгляд  на
сидящего рядом Жданова и сказал:
   - Здравствуйте, Андрей Александрович!
   Затем он снова повернулся к  Ворошилову,  опустил  руку  во  внутренний
карман кителя и, вынув оттуда  сложенный  вчетверо  листок  бумаги,  молча
протянул его маршалу.
   В абсолютной  тишине,  воцарившейся  в  кабинете,  Ворошилов  развернул
листок. Пальцы его дрогнули - он сразу узнал  твердый  характерный  почерк
Сталина.
   В записке было всего несколько слов, но Ворошилов прочитал ее дважды  и
трижды, пока до него дошел ее смысл.
   Сталин приказывал Ворошилову передать командование  фронтом  Жукову,  а
самому немедленно вылететь в Москву.



    Александр Чаковский.
    Блокада.

    Книга третья

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

    Ранним  сентябрьским  утром  1941  года  с  одного  из   ленинградских
аэродромов поднялся самолет и взял курс в сторону Ладожского озера.
   Небо было покрыто рваными облаками. Накрапывал мелкий осенний дождь.
   Оставшиеся на летном  поле  люди  некоторое  время  стояли  неподвижно,
провожая тревожно-настороженными взглядами низко летящий "дуглас"...
   В пассажирском отделении самолета, в ближайшем к кабине пилотов кресле,
сидел  высокий  сухощавый  человек   в   адмиральской   форме   -   нарком
Военно-Морского Флота Николай Герасимович Кузнецов.
   Положив на сиденье соседнего кресла портфель и фуражку, он повернулся к
окну, раздвинул занавески. Самолет летел низко, едва не задевая крыши  изб
и кроны деревьев.
   Вскоре сквозь мутный  плексиглас  Кузнецов  увидел  впереди  зеркальную
гладь огромного, точно море, озера.
   "Ладога... - мысленно произнес Кузнецов и повторил с глубокой  горечью:
- Ладога!.."
   Вот уже несколько дней только по этому суровому озеру мог сообщаться со
страной блокированный с суши Ленинград.  Вода  и  воздух  -  других  путей
отныне не существовало.
   Приблизившись к озеру, самолет спустился  еще  ниже,  -  казалось,  что
колеса "Дугласа" сейчас коснутся воды. В какое-то мгновение они  и  впрямь
едва не вспороли водную гладь, но уже в  следующую  минуту  самолет  резко
взмыл к черным облакам, нависшим над  озером.  Сверкнула  молния.  Самолет
сильно тряхнуло. Теперь за окном уже ничего нельзя  было  разглядеть:  все
заволокла белесая муть.
   Еще какое-то время Кузнецов смотрел  в  прямоугольник  окна,  задумчиво
наблюдая, как на внешней стороне плексигласа пляшут круглые водяные капли.
   Снова, на этот раз где-то совсем рядом,  сверкнула  молния,  и  самолет
точно провалился в глубокую яму.  Кузнецову  показалось,  что  мотор  стал
гудеть глуше, но он знал, что  это  только  кажется:  от  перемены  высоты
заложило уши.
   Кузнецов обернулся. Он  увидел,  как  немолодой  боец,  согнувшийся  на
высоком вращающемся сиденье у пулемета,  снял  пилотку  и  провел  тыльной
стороной ладони по лбу, стирая  выступивший  пот,  хотя  в  самолете  было
отнюдь не жарко. Адъютант Кузнецова, сидевший в одном  из  задних  кресел,
решив, что нарком хочет что-то сказать  ему,  застегнул  воротник  кителя,
поднялся и пошел по проходу вперед.
   Но Кузнецов молчал.
   Адъютант вошел в кабину пилотов и,  через  минуту  вернувшись  обратно,
доложил:
   - Полный порядок, товарищ адмирал! По  радиосводке  до  самого  Тихвина
сплошная облачность. А там уж и до дома рукой подать.
   Кузнецов усмехнулся:
   - Значит, порядок, говоришь?
   - Так точно, товарищ адмирал! - преувеличенно бодро ответил адъютант  и
добавил, уже меняя тон на неофициальный: -  Пока  до  Ладоги  летели,  как
куропатку могли подбить! Да и над озером очень даже запросто  -  как-никак
без прикрытия идем.
   В его бодром тоне были нотки осуждения: он  считал,  что,  полетев  без
прикрытия, нарком проявил явное легкомыслие.
   Но адъютант ошибался. Кузнецов хорошо представлял себе  степень  риска.
Вражеская авиация бомбила  Ленинград  днем  и  ночью.  Немецкие  аэродромы
находились теперь в непосредственной близости от города, и любой  самолет,
вылетающий из Ленинграда, подвергался реальной опасности  быть  сбитым.  И
прежде всего это,  конечно,  касалось  машин  гражданского  типа:  наскоро
оборудованные пулеметными установками, они почти не имели шансов уцелеть в
столкновении с боевыми машинами немцев.
   Обо всем этом Кузнецов хорошо знал. И тем не менее  не  счел  возможным
брать прикрытие: слишком дорог был каждый истребитель в Ленинграде. К тому
же небо сегодня, к счастью, было облачным, что облегчало перелет.
   Но сейчас, сидя  в  кресле  "Дугласа",  Кузнецов  просто  не  думал  об
опасности. С той минуты, как он вылетел из Ленинграда, все его мысли  были
заняты одним - предстоящим докладом Сталину об обстановке, сложившейся  на
Балтике.
   И хотя  перед  глазами  наркома  как  бы  независимо  от  его  сознания
возникали, сменяя одна другую,  картины  недавнего  прошлого  -  он  видел
израненные после перехода из Таллина корабли на кронштадтском рейде, видел
огромное, казалось охватившее полнеба,  зарево  над  юго-восточной  частью
Ленинграда от горящих после вражеского налета Бадаевских продовольственных
складов, - думал Кузнецов сейчас только об одном: о предстоящей встрече со
Сталиным.
   Адъютант, убедившись, что адмирал никак  не  реагирует  на  его  слова,
вернулся на свое место.
   Кузнецов скользнул взглядом по  альтиметру,  прикрепленному  к  стенке,
отделяющей кабину пилотов от пассажирского салона, машинально отметил, что
черная стрелка ползет вверх, потянулся  к  лежащему  на  соседнем  сиденье
портфелю, вытащил из него  большой  блокнот  и  стал  перелистывать  мелко
исписанные страницы...
   Итак, он прибудет в Москву не позже десяти утра, с аэродрома отправится
к себе  в  наркомат  и  оттуда  доложит  в  секретариат  Сталина  о  своем
возвращении.
   Сможет ли Сталин принять его сегодня же? Не изменился ли за эти  две  с
лишним недели распорядок работы Ставки Верховного главнокомандования?
   ...Из Москвы Кузнецов улетел в конце  августа.  Тогда,  в  августовские
дни, столица еще мало напоминала фронтовой город.
   Несмотря на то что стены домов были оклеены военными  плакатами,  а  по
улицам то и дело проходили колонны бойцов,  мчались  в  сторону  Минского,
Можайского и  Волоколамского  шоссе  военные  грузовики  и  выкрашенные  в
маскировочные цвета легковые автомашины, внешне гигантский город продолжал
жить привычной мирной жизнью. По крайней мере днем. Потому что вечером все
менялось: десятки аэростатов воздушного  заграждения  придавали  необычный
вид московскому небу, к станциям метро устремлялись потоки людей,  главным
образом женщин  с  детьми,  чтобы  в  безопасности  провести  ночь,  а  на
опустевших улицах гулко звучали шаги комендантских патрулей.
   Месяц спустя после того, как советские пограничные земли впитали в себя
первую кровь наших бойцов  и  мирных  граждан,  немцы  предприняли  первый
большой авиационный налет на Москву.
   Налет произошел поздно вечером, точнее, в ночь на 22 июля, и москвичам,
которые к тому времени уже не раз слышали вой сирен  и  видели,  как  лучи
прожекторов бдительно обшаривают небо, казалось, что этим все  ограничится
и теперь. И  только  когда  стены  домов  стали  содрогаться  от  бомбовых
разрывов, а ночное  небо  осветилось  заревом  пожаров,  они  поняли,  что
тревога объявлена не напрасно.
   С тех пор москвичи уже успели  привыкнуть  к  бомбежкам,  научились  не
бояться зажигалок, тушить пожары.
   Каждое утро, прослушав сводку  Совинформбюро,  они  спешили  к  картам.
Карты приобрели особую ценность. Их выдирали  из  школьных  учебников,  из
старых энциклопедий, из книг, посвященных  первой  мировой  и  гражданской
войнам.  К  ним  с  тревогой  прикладывали  школьные  линейки,  угольники,
клеенчатые портняжные  ленты,  разделенные  на  сантиметры  и  миллиметры,
полоски  из  школьных  арифметических  тетрадок  "в  клеточку",   стараясь
перевести масштабы карт в реальные расстояния. И каждое новое сообщение  о
боях  за  тот  или  иной  город,  будь  то  Львов,  Витебск,   Минск   или
малоизвестная Лида, болью отзывалось в сердцах.
   Если в июле столице угрожали лишь воздушные налеты, то в конце  августа
у москвичей появились реальные основания для более серьезной тревоги.  Бои
шли в районе  Смоленска.  Все  новые  и  новые  предприятия  и  учреждения
эвакуировались из столицы на восток.
   И все же, несмотря ни на что, жители столицы не допускали и мысли,  что
немцы могут захватить Москву.
   "Родина-мать зовет!", "Все для  фронта,  все  для  победы!"  -  взывали
лозунги и плакаты на  улицах  города,  в  цехах,  в  учреждениях.  И  этим
стремлением помочь борьбе с врагом жили в те  трудные  дни  все  советские
люди.
   Почти из каждой  семьи  кто-нибудь  ушел  на  фронт.  Тысячи  москвичей
вступили в дивизии народного  ополчения.  Круглосуточно  работали  заводы,
выпуская военную продукцию.
   Газеты и радио  сообщали  о  фактах  беспримерного  героизма  бойцов  и
командиров Красной Армии. Героизм стал массовым. Все это  вселяло  надежды
на скорый перелом в ходе войны.
   Радовали  и  решительные  действия  советской  дипломатии:   подписание
соглашения с Англией о совместных  боевых  действиях  против  гитлеровской
Германии, встречи Сталина с  приехавшим  в  Москву  личным  представителем
Рузвельта Гарри Гопкинсом...
   И, ложась спать в свои ли привычные постели, на казарменные ли койки  в
заводских общежитиях, на раскладушки, устанавливаемые на ночь в райкомах и
парткомах, на  деревянные  лежаки,  расставленные  на  платформах  станций
метро, люди верили в то, что благодаря вводу в бой новых, могучих резервов
или революционным событиям в самой Германии положение решительным  образом
изменится.
   Ранним утром, вслушиваясь в сводку Совинформбюро, торопливо развертывая
свежие газеты, они с горечью убеждались, что перелом еще не  наступил,  но
продолжали жить надеждой на день следующий...
   Те из москвичей, чей путь на работу проходил через центр города,  редко
упускали случай пройти по Красной площади и  с  радостью  убедиться,  что,
несмотря на очередной ночной воздушный налет, Кремль стоит  неколебимо.  И
пожалуй, не было человека, который непроизвольно не замедлил бы шаг  и  не
бросил бы пристального, полного веры и надежды  взгляда  на  возвышающийся
над  зубцами  Кремлевской  стены  купол  желто-белого   правительственного
здания.
   В то время мало кому доводилось бывать в Кремле и тем более знать,  где
и какое учреждение там расположено. Но  именно  это  здание,  над  куполом
которого  в  мирное  время  привычно  развевался  огромный  красный  флаг,
миллионы людей воспринимали как центр руководства страной.
   И, проходя по Красной площади, столь родной  и  знакомой,  несмотря  на
камуфлирующие  рисунки,  покрывающие  ее  брусчатку,  москвичи  с   особым
чувством обращали свои взгляды к окнам этого здания. Может, именно  сейчас
там, в одном из кабинетов, Сталин обдумывает нечто такое,  что  решительно
изменит весь ход войны! Ведь не случайно принял  он  на  себя  обязанности
наркома  обороны,  а  совсем  недавно  -   Верховного   главнокомандующего
Вооруженными Силами Советского Союза! Может  быть,  именно  в  эти  минуты
Сталин и  дает  указания,  которые  по  каким-то  неизвестным,  но  важным
причинам нельзя было дать  раньше,  указания,  в  результате  которых  все
изменится к лучшему, произойдет желанный перелом. Так думалось москвичам.
   Вера в могущество социалистического государства, в Красную Армию  в  то
время у советских людей была неразрывно связана с верой в  Сталина.  И  не
только потому, что именно он стоял во главе Центрального Комитета  в  годы
великих преобразований страны, героических  трудовых  свершений  партии  и
народа, но и благодаря поощряемому самим Сталиным культу его личности.
   И хотя в своей речи третьего июля он откровенно сказал  народу  горькую
правду о положении, в котором  оказалась  страна  в  результате  вторжения
немецких полчищ, а все последующие события  показали,  что  враг  силен  и
победа над ним  еще  далека  и  потребует  напряжения  всех  сил,  воли  и
готовности стоять  насмерть,  -  тем  не  менее  привычная  уверенность  в
могуществе и мудрости Сталина была столь велика, что  в  первые  недели  и
даже месяцы войны от него ждали чуда.
   Поэтому  людям  хотелось  хотя  бы  мысленно  проникнуть  в  Кремль   и
представить  себе,  что  же  делает  там,  в  своем  кабинете,   Верховный
главнокомандующий...
   И мало кто знал, что тогда, в августе, Сталин  обычно  проводил  вторую
половину своего рабочего  дня  не  в  Кремле,  где  еще  только  строилось
убежище, достаточно надежное  для  того,  чтобы  обеспечить  бесперебойную
работу Ставки во время бомбежек, а в неприметном  особнячке  с  мезонином,
неподалеку  от  станции  метро  "Кировская",  и   всего   лишь   невысокая
решетка-ограда отделяла этот близко стоящий  к  тротуару  дом  от  потоков
людей, текущих по улице Кирова.
   В другом, расположенном рядом большом здании  разместилось  Оперативное
управление Генерального штаба. Подземный  переход  соединял  этот  дом  со
станцией метро, также превращенной в служебное помещение Генштаба.


   В последний раз Кузнецов видел Сталина в конце августа именно  там,  на
Кировской.
   Он помнил все подробности этой встречи, все до малейших деталей.
   Вот он, преодолев  несколько  выщербленных  каменных  ступенек,  открыл
дверь в  небольшую  приемную,  где  сидел  помощник  Сталина  Поскребышев,
поздоровался с ним.
   Звонили телефоны. Не отрывая глаз от бумаг, Поскребышев снимал трубку и
коротко отвечал: "Нет", "Сейчас занят", "Не знаю".
   Все давно привыкли к тому, что только через кабинет Поскребышева  можно
проникнуть к Сталину, что его, Поскребышева, голос, как правило, звучал  в
трубке, прежде чем  начинал  говорить  сам  Сталин,  что  через  его  руки
проходили все те бумаги,  которые  предстояло  прочесть  Сталину,  и  ему,
Поскребышеву,  передавал  Сталин  для  дальнейшего  исполнения   важнейшие
документы.
   Всей своей манерой поведения, немногословием, сухостью Поскребышев  как
бы подчеркивал, что никогда не делает и не говорит ничего  по  собственной
инициативе, а лишь то, что ему поручил сделать или сказать товарищ Сталин.
   На лице этого низкорослого, с наголо обритой головой, говорящего грубым
басом  человека   ничего   нельзя   было   прочесть,   оно   всегда   было
сумрачно-строгим. И надежду на то, что тем или иным наводящим вопросом или
другим искусным маневром у него можно выведать нечто такое, что пригодится
в предстоящем разговоре со Сталиным, все, кому приходилось  иметь  дело  с
Поскребышевым, оставили давно.
   Кузнецов, неоднократно бывавший у  Сталина,  естественно,  хорошо  знал
характер Поскребышева и поэтому, прибыв к Верховному с намерением получить
разрешение на выезд в Ленинград, даже не пытался выяснить,  звонили  ли  в
последние часы с какими-либо срочными сообщениями Ворошилов или Жданов и -
что тоже было немаловажным - в каком настроении находится сейчас Сталин.
   Кузнецов  молча  сел,  скользнул  взглядом  по  стенам   приемной,   по
барельефам  надменных  горбоносых  древних  римлян,  увенчанных  лавровыми
венками, по облупившимся лепным украшениям на потолке.
   Он был здесь уже не в первый раз,  но  все  еще  не  мог  привыкнуть  к
обстановке, столь отличающейся от привычных кабинетов Кремля.
   Недели три тому назад, впервые приехав в этот дом по вызову  Сталина  и
вот  так  же  ожидая,  пока  тот  освободится,   Кузнецов   даже   спросил
Поскребышева, не знает ли он, кому некогда принадлежал этот захудалый,  но
с претензией на дворцовую роскошь особняк. Поскребышев недоуменно поглядел
на адмирала, точно  удивляясь,  как  его  могут  интересовать  не  имеющие
никакого отношения к делу вопросы, сухо ответил: "Не знаю", -  и  на  этом
разговор был исчерпан.
   Раздался  негромкий,   явно   отличающийся   от   телефонного   звонок.
Поскребышев  встал,  одернул  перепоясанную   широким   армейским   ремнем
гимнастерку, вышел из-за стола и, приоткрыв  расположенную  справа  дверь,
перешагнул порог.
   Он отсутствовал лишь мгновение и, появившись, сказал:
   - Пройдите.
   ...Кузнецову, который сидел сейчас в кресле  самолета,  откинувшись  на
спинку и прикрыв набухшие от бессонных  ночей  веки,  показалось,  что  он
вновь входит в кабинет Сталина, вернее, в ту непривычную комнату  с  двумя
расположенными  в  противоположных  углах  каминами,  старинной   люстрой,
имитирующей гирлянду свечей, и причудливо расписанным потолком, в  которой
теперь работал Сталин.
   Увидя входящего Кузнецова, Сталин поздоровался с ним  кивком  головы  и
негромко сказал:
   - Слушаю вас, товарищ Кузнецов.
   Сжато,  коротко  Кузнецов  обрисовал  положение,  в  котором  оказалась
основная часть Балтфлота, базирующаяся в Таллине, куда  кораблям  пришлось
перейти после  захвата  немцами  Лиепаи,  и  высказал  мнение,  что  ввиду
непосредственной угрозы, нависшей над Таллином, находящийся там флот  надо
срочно выводить в Кронштадт.
   Сталин молча слушал Кузнецова, медленно шагая  по  комнате,  и  наркому
казалось, что в эти минуты Верховный главнокомандующий думает о чем-то, не
имеющем прямого отношения к его докладу.
   Внезапно Сталин остановился и спросил:
   - За Моонзундские острова и Ханко вы спокойны?
   Смысл этого вопроса не нуждался в расшифровке:  гарнизоны  Моонзундских
островов, полуострова Ханко и минное заграждение между ними закрывали вход
кораблям противника в Финский залив.
   - Все зависит от того,  какими  силами  враг  попытается  прорваться  в
залив, - ответил Кузнецов. И, видя,  что  Сталин  молчит,  добавил:  -  Во
всяком случае, необходимо немедленно перебазировать все корабли из Таллина
в Кронштадт... И чем раньше, тем лучше!
   В последних словах Кузнецова помимо его воли прозвучал косвенный упрек.
   Кузнецов считал, что корабли следовало перебазировать  из  Таллина  еще
раньше, и ему было неясно,  почему  Ворошилов,  в  оперативном  подчинении
которого после создания Северо-Западного направления  находился  Балтфлот,
медлил и не просил у Ставки санкции на отвод флота. Потому ли, что верил в
возможность отстоять Таллин, или потому, что не решался обратиться с  этим
предложением к  Сталину,  который  -  это  было  известно  Кузнецову  -  в
последнее время не раз высказывал резкое недовольство  отступлением  войск
Северо-Западного направления. Положение  Кузнецова  осложнялось  тем,  что
помимо Ворошилова в Ленинграде находился Жданов, которому как секретарю ЦК
еще до воины были поручены вопросы, касающиеся Военно-Морского Флота...
   События самых последних  дней  убедили  Кузнецова  в  том,  что  дальше
откладывать отвод флота нельзя. Об этом он  и  счел  необходимым  доложить
Сталину.
   Сталин понял упрек, глухо прозвучавший в словах  Кузнецова,  пристально
посмотрел на него и спросил:
   - Скажите,  товарищ  Кузнецов:  в  какой  мере  корабельная  артиллерия
оказала помощь нашим войскам, обороняющим Таллин?
   - По нашим данным, морская артиллерия в Таллине выпустила по  врагу  не
менее десяти тысяч снарядов, - ответил Кузнецов. - Кроме того, флот послал
на сухопутный фронт шестнадцать тысяч  моряков.  Словом,  товарищ  Сталин,
если сегодня  Таллин  еще  в  наших  руках,  то  в  этом  немалая  заслуга
Балтийского флота.
   - Вот именно, - с некоторой назидательностью сказал:  Сталин.  -  Между
прочим, Гитлер поставил своей целью захватить Ленинград не позже  двадцать
первого июля. Как вы думаете, почему им не удалось этого сделать?..  -  Он
помолчал, раскуривая трубку. - Одна из причин, несомненно,  заключается  в
том, что они не смогли с ходу взять  Таллин.  Им  пришлось  перебросить  в
Эстонию из-под Ленинграда несколько авиационных соединении и три  пехотные
дивизии. Вам известно, сколько вообще вражеских дивизий сковали  защитники
Таллина?
   - Я не могу ответить точно, но полагаю...
   - По данным нашей разведки,  больше  пяти,  -  прервал  его  Сталин.  -
Значит, мы не зря держали в Таллине флот... И кроме того, на  флоте  лежит
обязанность вывезти в Ленинград Таллинский гарнизон. В противном случае он
будет сброшен в море, сегодня уже ясно, что Таллина нам не удержать.
   ...Тогда, в темную августовскую ночь, им не удалось закончить  разговор
в той комнате с двумя каминами и лепным потолком.
   Кузнецов продолжал о чем-то говорить - сейчас он уже не помнил,  о  чем
именно, кажется, о необходимости воздушного прикрытия  во  время  перехода
флота из Таллина в Кронштадт,  когда  неожиданно  появившийся  Поскребышев
сообщил вполголоса: "Тревога".
   И хотя  звука  сирены  еще  не  было  слышно,  Кузнецов  понял,  что  с
командного пункта МПВО сюда уже сообщили о приближении вражеских самолетов
к Москве.
   Сталин, обернувшись к Кузнецову, сказал:
   - Продолжайте.
   Кузнецов подумал,  что  Сталин,  который  не  должен,  не  имеет  права
рисковать собой, оставаясь в этом  ветхом  особнячке  во  время  воздушной
тревоги, не уходит отсюда только из-за него.
   "Товарищ Сталин, - хотелось сказать Кузнецову, -  мы  требуем  от  всех
штабных работников во время тревоги переходить в бомбоубежище. Поэтому  мы
и сами обязаны..."
   Но он не произнес этих слов, не произнес потому, что почувствовал в них
оттенок косвенной лести. А противоречивость характера Сталина  заключалась
и в том,  что,  терпимый  к  публичной  лести  по  своему  адресу  и  даже
поощрявший ее, когда речь шла о "великом Сталине", "вожде и  учителе",  он
не переносил подхалимства и угодничества в  деловых  разговорах,  особенно
когда они происходили с глазу на глаз. Поэтому Кузнецов промолчал.
   Со стороны улицы Кирова, из-за зашторенных окон,  донесся  глухой  звук
сирены. Потом загрохотали зенитки.
   Снова  появился  Поскребышев.  Настежь   раскрыв   дверь   кабинета   и
укоризненно поглядев на Кузнецова, он перевел взгляд на Сталина.
   Тот оглядел зашторенные окна, подошел к стопу,  тщательно,  однако  без
нарочитой медлительности выбил пепел из трубки в  ладонь,  сбросил  его  в
медную пепельницу и, обращаясь к Кузнецову, сказал:
   - Мы еще не договорили. Пойдемте.
   Следуя за Сталиным, Кузнецов вышел во двор. Было темно, только время от
времени небо  вспарывали  лезвия  прожекторов.  Зенитки  грохотали  где-то
совсем рядом.
   Справа и  слева  на  мгновение  вспыхивали  и  гасли  лучики  карманных
фонариков, освещая Сталину путь, и тогда становились различимыми,  вернее,
угадывались стоящие по сторонам рослые, широкоплечие люди в военной  форме
и штатской одежде - сотрудники охраны.
   Сталин,  сопровождаемый  Кузнецовым,  не  спеша  прошел  по  деревянным
мосткам,  перекинутым  через  какую-то  канаву,  направляясь  к  соседнему
зданию, где  размещалось  Оперативное  управление  Генерального  штаба.  У
лифта, на котором им предстояло спуститься в подземный переход, ведущий на
станцию  метро  "Кировская",  Сталин  сделал  шаг  в  сторону,   пропуская
Кузнецова вперед.
   ...Перрон "Кировской" был отгорожен от туннеля высокой фанерной стеной.
   Москвичи знали лишь то, что, как гласило объявление  у  входа  в  метро
"Кировская", "Станция закрыта" и поезда здесь не останавливаются.
   И только считанным десяткам людей  в  те  дни  было  известно,  что  на
платформе этой станции находится  узел  связи  Генерального  штаба  и  что
наскоро оборудованные здесь же кабины служат во  время  воздушных  налетов
рабочими кабинетами Сталина, Шапошникова и группы работников  Оперативного
управления Генштаба.
   Там, внизу, и закончил Сталин свой разговор с Кузнецовым, дав  адмиралу
разрешение на выезд в Ленинград.
   Прощаясь, Сталин сказал:
   - Перед отлетом получите специальное поручение. И пакет. Для Ворошилова
и Жданова.
   Но вечером, накануне того дня,  когда  Кузнецов  должен  был  лететь  в
Ленинград, в его кабинете раздался телефонный звонок. Говорил Поскребышев.
   - Приказано задержаться, - сказал он. - В Ленинград  вылетает  комиссия
ГКО, и вы в нее включены. О часе вылета вас известят.
   - Ясно, - ответил Кузнецов и добавил: - Товарищ  Сталин  сказал  мне  о
пакете, который я должен...
   - Приказано передать: пакета не будет, - перебил его Поскребышев.
   Кузнецов вспомнил, как вместе с другими членами комиссии ГКО  летел  до
Череповца, как там они пересели на поезд, как доехали до Мги, которая была
объята пламенем пожаров, как, пройдя разрушенный  участок  пути,  сели  на
дрезины и поехали навстречу высланному из  Ленинграда  бронепоезду.  Через
несколько дней узнали - Мгу захватили немцы, перерезав тем самым последнюю
железную дорогу, связывавшую Ленинград со страной.


   ...Но все это было уже в прошлом, и, казалось, в далеком прошлом.  А  в
ближайшем будущем  было  одно:  доклад  Сталину  об  итогах  пребывания  в
Ленинграде и Кронштадте. И о чем бы ни думал сейчас Кузнецов,  что  бы  ни
всплывало в памяти, мысли его  неизменно  вновь  и  вновь  возвращались  к
предстоящему докладу, тезисы которого были записаны  в  блокноте,  лежащем
сейчас на коленях наркома.
   Вышедший из пилотской кабины командир корабля  доложил  Кузнецову,  что
только что пролетели Тихвин, что в  Москве  облачность,  однако  не  очень
низкая, и Центральный аэродром готов принять самолет.
   - Когда прибудем в Москву? - спросил Кузнецов и, отвернув рукав кителя,
посмотрел на часы.
   - Должны быть через час, товарищ  народный  комиссар,  с  поправкой  на
встречный ветер - через час двадцать, - ответил  пилот.  Он  был  немолод,
одет в форму гражданской авиации и говорил слегка окая.
   Кузнецов чуть усмехнулся: за всю свою жизнь  он  не  встретил  летчика,
который на вопрос "Когда прибудем?" ответил бы, не прибегая к  осторожному
- или суеверному? - "должны прибыть".
   Через мгновение Кузнецов уже забыл и о пилоте, и о  том,  что  им  было
сказано, - он опять думал о предстоящем докладе.
   Прежде всего надо было попытаться представить себе, что знает и чего не
знает Сталин относительно положения Балтфлота.
   Занятый  флотскими  делами,  Кузнецов   задержался   в   Ленинграде   и
возвращался в Москву  позже  других  членов  комиссии  ГКО.  Какую  оценку
боеспособности  войск  Ленинградского  фронта  дали   они   Сталину?   Как
охарактеризовали положение Балтфлота? И принял ли Сталин уже  какие-нибудь
решения?
   Сегодня дальнейшая судьба Балтфлота зависит от судьбы Ленинграда.  Ведь
захват  врагом  Ленинграда  даже  на  короткое  время  означал  бы   конец
существования Балтийского флота! Наземные войска, рассуждая  теоретически,
могут отступать до тех  пор,  пока  за  ними  есть  земля.  Даже  попав  в
окружение, они могут  разорвать  удавное  кольцо.  Но  кораблям  Балтфлота
отступать некуда. Подобно огромным рыбам, маневренным и могучим  в  родной
водной стихии, лишаясь ее, они обрекаются на гибель.
   ...Самолет резко шел на снижение, но за окном все  еще  не  было  видно
ничего, кроме белесого тумана.
   Потом туман стал реже и как бы тоньше, - казалось,  самолет  с  усилием
прорывает его. И вот наконец Кузнецов увидел  знакомое  поле  Центрального
аэродрома. Навстречу бежали аэродромные постройки,  взлетел  и  тотчас  же
исчез в облаках какой-то самолет. Потом адмирал увидел вдали, на  взлетной
полосе, бойца с красным и белым флажками в раскинутых  руках  и  в  ту  же
минуту ощутил резкий толчок, потом другой... Теперь самолет  плавно,  чуть
вздрагивая, катился по бетону, выруливая к аэровокзалу, и Кузнецов услышал
голос своего адъютанта:
   - Прибыли, товарищ нарком!
   Адъютант произнес эти слова нарочито бесстрастно, как  бы  подчеркивая,
что лишь констатирует факт,  но  Кузнецов  почувствовал  в  них  с  трудом
скрываемую радость.
   - Отсюда - куда, товарищ адмирал? - деловито осведомился адъютант.
   -  В  наркомат,  -  сказал  Кузнецов,  беря  свой  набитый  картами   и
документами портфель и засовывая в него блокнот.
   Самолет  остановился.  Взревел  на  больших  оборотах  мотор  и  смолк.
Наступила непривычная тишина.
   Боец слез со своего высокого вращающегося стула  и  вытянулся,  увидев,
что адмирал встает и направляется к двери.
   - Спасибо,  товарищ  сержант,  -  сказал  Кузнецов,  бросая  взгляд  на
треугольники в петлицах пулеметчика.
   - Служу Советскому Союзу!
   - А если бы фрицы налетели, что сделал бы? - шутливо спросил Кузнецов.
   - Что положено, товарищ адмирал! - серьезно, без  тени  улыбки  ответил
сержант.
   Уже спускаясь по трапу,  Кузнецов  увидел,  что  к  самолету  торопливо
направляется его заместитель адмирал Галлер.
   Наскоро козырнув и пожав  протянутую  Кузнецовым  руку,  Галлер  громко
сказал:
   - С благополучным прибытием, товарищ народный комиссар!  -  И  тут  же,
точно обращаясь уже к другому человеку, произнес вполголоса: - Вам сейчас,
Николай Герасимович, к Верховному надо ехать. Приказано - немедленно,  как
прибудете...
   И, как бы предупреждая естественный вопрос, где именно в  данное  время
находится Сталин, добавил:
   - В Кремль.



2

   Машина Кузнецова "ЗИС-101" мчалась по Ленинградскому  шоссе,  вспугивая
идущий  навстречу  транспорт  звуком  специального  сигнала,   прозванного
"кукушкой" или "лягушкой". Миновав улицу Горького, Охотный ряд и  Моховую,
"ЗИС" сделал резкий левый поворот и устремился к Боровицким воротам.
   У ворот шофер чуть притормозил,  давая  возможность  часовым  заглянуть
внутрь машины и увидеть хорошо знакомое им  лицо  наркома  Военно-Морского
Флота. Обогнув Ивановскую  площадь  Кремля,  машина  свернула  в  тупик  и
остановилась у подъезда, точнее, у крыльца, прикрытого железной  крышей  о
кружевным металлическим козырьком.
   Кузнецов быстро поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь и очутился в
знакомой прихожей. Мельком взглянув на вешалку, нарком убедился,  что  она
пуста, - значит, у Сталина не было никого  "извне",  -  торопливо  повесил
свою фуражку, подошел к расположенному слева, выступом, лифту  и,  увидев,
что кабины на месте нет, не стал тратить время на ожидание - почти  бегом,
перепрыгивая через ступеньки, стал подниматься по лестнице.
   Посмотрев по пути на себя в огромное, во всю стену,  зеркало,  Кузнецов
на мгновение подумал, что недостаточно чисто выбрит  -  последний  раз  он
брился ночью, перед вылетом из Ленинграда, - но  тут  же  забыл  об  этом.
Очутившись на втором этаже, он поспешно  прошел  через  большую,  овальной
формы комнату для ожидания, которая на этот раз была пустой,  и,  повернув
направо, зашагал по коридору, по левой стороне которого находился  кабинет
Сталина.
   - Кто-нибудь есть? - спросил, войдя в приемную, Кузнецов  сидевшего  за
столом Поскребышева, после того как они обменялись краткими приветствиями.
- Я получил приказание явиться прямо с аэродрома.
   - Один, - коротко ответил Поскребышев, встал, исчез за дверью и, быстро
появившись снова, сказал: - Пройдите.
   Войдя в так хорошо знакомую  ему  большую,  светлую  комнату,  Кузнецов
ощутил чувство удовлетворения: в противоположность обстановке  в  особняке
на Кировской, напоминавшей о том, что ситуация в  стране  столь  тревожна,
что даже Сталину пришлось сменить свое рабочее место, - здесь,  в  Кремле,
все было устойчиво и привычно. Над письменным столом, заваленным  бумагами
и папками, висел портрет Ленина, читающего "Правду", на длинном столе  для
заседаний, покрытом зеленым сукном, были разложены карты, лежало несколько
остро отточенных карандашей. На правой от  входа  стене,  по  обе  стороны
окна, висели появившиеся здесь уже после начала войны портреты Суворова  и
Кутузова.
   Сталин заканчивал какой-то разговор по телефону. Он  положил  на  рычаг
трубку  и  своей  неслышной  походкой  направился   навстречу   Кузнецову.
Поздоровался, протянув руку, что было необычно.
   Кузнецов произнес первые фразы, продуманные еще в самолете,  но  Сталин
прервал его:
   - Вы видели Жукова?
   Этот вопрос был совершенно неожиданным: где и  когда  Кузнецов,  только
что прилетевший из Ленинграда, мог  видеть  бывшего  начальника  Генштаба,
ныне являющегося командующим Резервным фронтом?
   Кузнецов недоуменно поглядел на Сталина и ответил не очень уверенно:
   - Согласно полученному приказу я не  заезжал  в  наркомат,  а  прямо  с
аэродрома направился к вам...
   Поглощенный какими-то своими мыслями, Сталин сделал несколько шагов  по
красной ковровой  дорожке  вдоль  длинного  стола,  потом  остановился  и,
повернувшись к Кузнецову, резко сказал:
   - Мы отзываем из Ленинграда Ворошилова. Командующим назначен  Жуков.  -
Помолчал и добавил: - Очевидно, вы разминулись.
   Эта новость была  настолько  неожиданной,  что  Кузнецов,  ошарашенный,
молчал. Может быть, за то время, пока  он  летел  в  Москву,  положение  в
Ленинграде еще более ухудшилось?
   Сталин хмуро сказал, как бы отвечая на его мысли:
   - Врагу удалось прорвать нашу оборону юго-западнее  Красного  Села.  Он
бомбит Пулковские высоты. В Питере создалось очень тяжелое положение. -  И
повторил: - Очень тяжелое.
   Положение,  в  котором  оказался  Ленинград,  Кузнецову,   только   что
вернувшемуся оттуда, было, естественно, хорошо известно. Однако того,  что
немцам удалось прорвать нашу оборону в районе Красного  Села,  он  еще  не
знал. И то,  что  об  этом  он  услышал  здесь,  в  Кремле,  равно  как  и
исполненный глубокой горечи тон, которым сообщил ему о новой  неудаче  под
Ленинградом Сталин, произвело на Кузнецова тяжелое впечатление.
   Он стоял, подавленный услышанным.
   Сталин тронул его за рукав, кивком головы указывая на стоящий  слева  у
стены кожаный диван.
   Кузнецов  никогда  не  видел,  чтобы  Сталин  или   кто-нибудь   другой
когда-либо сидел на этом диване. Он знал, что все в этой комнате подчинено
раз и навсегда установленному порядку. Во время заседаний участники обычно
сидели вот у этого длинного, покрытого зеленым сукном стола,  а  докладчик
стоял. Сам же Сталин медленно ходил взад и вперед  по  комнате,  время  от
времени  останавливаясь,  чтобы  задать  говорящему  вопрос  или   бросить
реплику.
   Большой же, с высокой спинкой кожаный диван у  стены  всегда  пустовал.
Поэтому Кузнецов был удивлен, сообразив, что Сталин приглашает  его  сесть
именно туда.
   Он нерешительно опустился на диван рядом со Сталиным и положил портфель
на колени.
   - Какие корабли базируются сейчас в Кронштадте? - спросил Сталин.
   Хотя Кузнецов отлично понимал, что будущее Балтфлота находится в прямой
зависимости от положения на сухопутном фронте под Ленинградом, он, являясь
наркомом Морского Флота, всеми своими мыслями  был,  естественно,  обращен
прежде всего  к  кораблям.  Однако  слова  Сталина  о  смене  командующего
Ленфронтом, о поражении под Красным  Селом  оторвали  Кузнецова  от  чисто
флотских дел. Проблема Ленинграда и Балтики в целом как бы  заново  встала
перед ним.
   Он понимал, что и Сталина волнуют не частности, сколь важны бы  они  ни
были, но именно судьба Ленинграда. Поэтому вопрос  Сталина  прозвучал  для
него неожиданно.
   Сосредоточиться мешало  и  то,  что  Кузнецов  находился  под  влиянием
безотчетного  ощущения,  будто  Верховный  главнокомандующий  еще  до  его
прихода принял какое-то важное решение,  которое  уже  ничто  не  в  силах
изменить. Кузнецов подумал, что Сталина сейчас интересуют не  корабли  как
таковые, а нечто совсем другое, и о кораблях он  спросил  лишь  для  того,
чтобы по ходу своих размышлений восполнить какое-то недостающее звено.
   Но нужно было отвечать на поставленный вопрос.
   Медленно, стараясь ничего не пропустить, Кузнецов перечислил названия и
типы кораблей, находящихся сейчас в Кронштадте.
   - В какой мере они участвуют в обороне Питера? - спросил Сталин, сжимая
в кулаке, видимо, давно погасшую трубку.
   - Поскольку в данное  время  противник  на  некоторых  участках  фронта
находится  на  расстоянии  артиллерийского  выстрела  от  Ленинграда,   то
корабельная артиллерия... - начал Кузнецов, но  умолк,  почувствовав,  что
ему  трудно  и  непривычно  докладывать  обстановку,  не  имея  под  рукой
соответствующей карты.
   Но все его карты, как и блокнот  с  подготовленными  тезисами  доклада,
лежали в портфеле, который он так и не успел раскрыть.
   - Вы разрешите, товарищ Сталин? - спросил Кузнецов, открывая портфель и
поспешно вынимая оттуда нужную карту.
   Удобнее всего было бы разложить карту на столе. Кузнецов хотел  встать,
но Сталин сделал жест,  предлагая  остаться  здесь.  Тогда  Кузнецов  стал
торопливо раскладывать карту на том небольшом пространстве дивана, которое
отделяло его от Сталина.
   - Вот, товарищ Сталин, - указал он. - Здесь, на западе, между островами
Эзель, Даго и полуостровом Ханко и островами Гогланд, Лавансари и  другими
в восточной части залива, оба берега и все водное пространство находятся в
руках противника...
   В этот момент Сталин, как бы следуя  ходу  своих,  не  имеющих  прямого
отношения к словам Кузнецова размышлений, прервал его.
   - Следовательно, во время перехода из Таллина  мы  потеряли  шестьдесят
кораблей... - медленно  проговорил  он,  не  глядя  ни  на  карту,  ни  на
Кузнецова и не то спрашивая, не то просто констатируя факт.
   - Пятьдесят девять, - уточнил  Кузнецов,  -  пятьдесят  девять  из  ста
девяноста семи кораблей.
   - Очень большие потери, - глухо сказал Сталин и добавил после короткого
молчания: - Но они могут быть гораздо большими.
   Кузнецову показалось, что Сталин оговорился, что он  хотел  сказать  не
"могут", а "могли быть", и это несколько ободрило его.
   - Да, товарищ  Сталин,  -  твердо  сказал  Кузнецов,  -  в  создавшейся
ситуации флот понес тяжелые потери, но они могли  быть  гораздо  большими.
Немцы наверняка рассчитывали  потопить  весь  флот.  Тотчас  после  выхода
эскадры из Таллина они подвергли ее ожесточенной бомбардировке.  Торпедные
катера  и  самолеты  противника  вели  непрерывные   атаки.   Необходимого
воздушного прикрытия получить не удалось...
   Кузнецов взглянул на Сталина, и ему показалось, что его слова не  нашли
в нем отклика.
   "Представляет ли он себе, - вдруг подумал Кузнецов, -  что  значит  под
ударами вражеской артиллерии и авиации  погрузить  на  корабли  двенадцать
тысяч бойцов Таллинского гарнизона  и  затем  пройти  по  узкому  Финскому
заливу более трехсот километров,  из  которых  почти  сто  двадцать  густо
заминированы, а оба берега на  протяжении  двухсот  пятидесяти  километров
заняты противником?!"
   Теперь только одна мысль, только  одно  желание  владело  Кузнецовым  -
доказать Сталину,  что  Балтийский  флот  в  неимоверно  трудных  условиях
выполнил свой долг. Знает ли Сталин, что для того, чтобы  обеспечить  хотя
бы относительную безопасность движения эскадры по этому  водному  коридору
смерти, требовалось  минимум  сто  минных  тральщиков,  а  в  распоряжении
командующего флотом их было  всего  десять?..  Знает  ли  он  о  том,  что
матросам приходилось по нескольку часов находиться в ледяной воде, держась
за плавучие мины, чтобы предотвратить их столкновение с кораблями?..
   На какие-то секунды Кузнецов перестал видеть Сталина. Перед глазами его
плыли израненные, пробитые вражескими снарядами и  торпедами  корабли,  он
видел матросов и командиров, чьи головы и руки были  покрыты  пропитанными
кровью повязками...
   Он хорошо представлял себе тот ад, сквозь  который  прошли  корабли,  и
знал, что не было и нет на свете другого флота, кроме советского, не  было
и нет других моряков, кроме советских, которые были бы способны  на  такой
подвиг.
   Всем своим существом Кузнецов ощущал, что его долг - рассказать об этом
Сталину, долг перед живыми и перед теми, кто ныне лежит  на  дне  Финского
залива.
   Ему хотелось, чтобы  Сталин  хоть  на  минуту  представил  бы  себя  на
сотрясаемой взрывами корабельной палубе, у раскаленных орудий,  увидел  бы
кипящее вокруг море, услышал бы стоны  раненых,  но  не  покидающих  своих
постов матросов и понял бы, что моряки Балтфлота сделали все, что  было  в
человеческих силах, - и возможное и невозможное...
   И, будучи не в состоянии справиться  с  этим  чувством,  движимый  лишь
одним желанием - доказать Сталину, что флот до конца выполнил  свой  долг,
Кузнецов начал горячо говорить...
   Какое-то время Сталин слушал молча,  потом  поднял  руку  с  колена  и,
дотронувшись до плеча Кузнецова, спросил с упреком и горечью:
   - Зачем вы мне все это говорите, товарищ Кузнецов, зачем?!
   Адмирал недоуменно замолчал, но потом твердо ответил:
   - Для того чтобы доложить вам, что, несмотря  ни  на  что,  боевой  дух
балтийских моряков не поколеблен и что они готовы и дальше бить врага.
   - И что же вы предлагаете? - Теперь Сталин глядел на Кузнецова в упор.
   - Во-первых, использовать корабельные орудия для  обстрела  противника,
который  на  юго-западных  подступах  к  городу   находится   в   пределах
досягаемости артиллерийского выстрела.  Во-вторых,  выделить  командованию
Балтфлота потребное количество винтовок, автоматов,  пулеметов,  гранат  и
бутылок  с  противотанковой  жидкостью,  чтобы  вооружить  часть  флотских
экипажей и использовать моряков в пехотном строю. Кроме того...
   Но в этот момент Сталин опять прервал его:
   - Товарищ Кузнецов! Я знаю, что моряки выполнили свой долг до конца! Но
сейчас речь о другом... - Он остановился.  Чувствовалось,  что  слова  эти
даются ему с трудом. - Обстоятельства могут сложиться так, что... врагу...
удастся ворваться в Ленинград.
   В первое мгновение Кузнецову показалось, что  он  ослышался,  не  понял
смысла того, что сказал Сталин, хотя в Ленинграде эта же страшная мысль не
раз приходила ему в  голову.  Но  одно  дело,  когда  об  этом  думал  сам
Кузнецов, другое - услышать это _здесь, от Сталина_.
   Кузнецов растерянно посмотрел на Верховного  и  увидел  на  его  обычно
спокойном лице выражение душевной боли. Губы Сталина были сжаты  настолько
плотно, что усы скрывали их почти целиком, вены на висках набухли, и  было
заметно, как пульсирует в них кровь, рябинки на щеках обозначились  резче,
чем обычно.
   О чем думал сейчас  этот  человек,  неподвижно  сидя  в  углу  широкого
кожаного дивана, сжимая в руке погасшую трубку? О том, что Жукову вряд  ли
удастся коренным  образом  изменить  ситуацию?  Что  положение  на  других
фронтах исключает возможность  переброски  на  помощь  Ленинграду  крупных
подкреплений? Что, несмотря на весь героизм  советских  бойцов,  враг  уже
овладел Красным Селом, развивает наступление на  Пулково  и  его  танковые
части могут с часу на час ворваться на окраины города?
   Кто знает, какой мучительной внутренней борьбы  стоили  Сталину  только
что произнесенные им слова...
   Кузнецов молчал, весь как-то сжавшись в тревожном ожидании.
   Сталин,  делая,  видимо,  огромное  усилие  над  собой  и  поэтому  еще
раздельное и жестче, чем прежде, сказал:
   - Прикажите подготовить корабли к взрыву.
   ...Пройдет время, и Кузнецов будет  спрашивать  себя:  почему  его  так
потрясли, привели в такое смятение слова  Сталина?  Почему  вызвали  столь
сильное чувство протеста? Разве они были для него полной неожиданностью?..
   Нет, Кузнецов  хорошо  знал,  в  каком  тяжелейшем  положении  оказался
Ленинград. Враг приближался к его окраинам, и если бы ему удалось овладеть
городом хотя бы на день, то это,  помимо  всего  остального,  означало  бы
гибель Балтийского флота или, что еще страшнее, использование  его  против
Красной Армии. Он знал о решении Военного совета Ленфронта  подготовить  к
разрушению основные военно-промышленные объекты и взорвать их, если угроза
проникновения врага в  город  станет  неотвратимой.  Он  считал  эти  меры
предусмотрительности необходимыми, отлично понимая,  что  оставлять  врагу
действующие заводы  и  электростанции,  нетронутые  мосты  и  боеспособные
корабли было бы преступлением.
   Да, несомненно, Сталин  был  прав,  приказывая  подготовить  корабли  к
уничтожению.
   Так почему же этот приказ так потряс Кузнецова?
   Потому  что  за  две  недели  пребывания  в  Ленинграде   он   проникся
убеждением, что враг может войти в город только по трупам его  защитников.
Он знал, что сотни тысяч ленинградцев жили  в  те  дни  уверенностью,  что
никогда и ни при каких условиях город не будет отдан врагу.
   Секретно  проводимые  подготовительные  мероприятия  на  случай,   если
произойдет худшее, не противоречили этой убежденности, не колебали ее,  не
нарушали веры в победу.
   Так почему же, когда аналогичный приказ  коснулся  кораблей  Балтфлота,
Кузнецов воспринял его  как  неожиданно  обрушившуюся  лавину?  Только  ли
потому, что для него, военного моряка, корабли были главным в жизни?..
   Нет, не только. Кузнецова потрясло то, что приказ о подготовке кораблей
к взрыву отдал именно Сталин.
   Как и все советские люди, Кузнецов в то время видел  в  Сталине  высший
авторитет, высшую концентрацию воли и разума.
   Зная о положении на  фронтах,  о  тяжелейших  сражениях,  которые  вели
Красная Армия и Флот на всех направлениях  с  рвущимися  вперед  немецкими
войсками, Кузнецов не мог не  понимать  горькую  закономерность  принятого
Сталиным решения.
   Но ему было трудно, неимоверно трудно воспринять только что  полученный
приказ лишь как логическую неизбежность. До тех пор пока эти слова не были
произнесены, еще можно  было  надеяться,  что  даже  в  самой  трагической
ситуации Сталин сумеет найти решение, которое не под  силу  другим  людям,
отыскать какой-то выход из создавшегося положения.
   Но после того, как Верховный отдал приказ, Кузнецов с особой,  гнетущей
силой почувствовал, осознал не только умом, но и сердцем, что, несмотря на
весь героизм защитников Ленинграда, несмотря на их  беззаветную  решимость
умереть, но  не  пропустить  врага,  возможность  захвата  города  немцами
исключить нельзя.
   Несомненно,  Сталин  понимал,  что  происходит  в  эти  минуты  в  душе
Кузнецова. Ведь речь шла о судьбе Балтийского  флота,  самого  большого  и
мощного из всех  советских  флотов,  созданных  в  результате  многолетних
усилий советского народа.
   Но разве миллионы людей годами не вкладывали свой труд, свой ум,  веру,
страсть, искусство и в те заводы,  электростанции  и  шахты,  которые  уже
пришлось разрушить, взорвать, затопить, чтобы они не достались врагу?
   Так что же еще  мог  сказать  теперь  Сталин  наркому  Морского  Флота?
Напомнить, что речь идет об исключительной мере и что  она  будет  принята
лишь в самом крайнем случае? Но разве это не вытекало не только из смысла,
но и из  буквы  отданного  им,  Сталиным,  приказа?  Ведь  он  не  сказал:
"Взорвать". Он сказал: "Подготовить".
   И как ни трудно, как ни горько было Сталину выговорить эти слова, он ни
минуты не сомневался в том, что должен был их произнести.
   Может быть, его  решимость  укрепляли  воспоминания  о  тех  самолетах,
которые из-за допущенного им рокового просчета не были своевременно укрыты
или перебазированы и, так и не взлетев, оказались уничтоженными врагом  на
аэродромах в первый день войны? Или он вспомнил о Николаевских верфях, где
в руки немцам попали еще не достроенные корабли?
   Сталин не умел и не хотел утешать. Он был  убежден,  что  только  дело,
только энергичные, целеустремленные  действия  могут  -  в  особенности  в
критические моменты -  заставить  человека  обрести  душевное  равновесие,
напрячь все свои силы.
   Поэтому он сухо и твердо сказал:
   - Ни один корабль не должен попасть в руки врага. - И  повторил:  -  Ни
один. Вы понимаете это?
   Кузнецов все еще молчал. Тогда Сталин еще резче сказал:
   - Вы лично отвечаете за выполнение приказа. И предупредите, что каждый,
кто его нарушит, будет строго наказан. Вам все ясно?
   Кузнецову показалось, что эти резко  и  даже  с  угрозой  произнесенные
слова относились уже не к нему и даже не к тем людям,  которым  предстояло
минировать корабли. Что Сталин как бы давал понять уже не  столь  далекому
от Москвы врагу, что страна не остановится ни перед  чем,  принесет  любые
жертвы, пойдет на любые лишения во имя конечной победы.
   Тем не менее по форме своей слова Сталина были обращены непосредственно
к Кузнецову. И поэтому на вопрос "Вам все ясно?" парком ответил:
   - Да, товарищ Сталин.
   - Тогда, - сказал Сталин, вставая и направляясь к  столу,  -  составьте
телеграмму Трибуцу с приказом подготовить корабли к уничтожению.
   И тут  Кузнецов,  сам  не  отдавая  себе  отчета  в  том,  что  делает,
подчиняясь какому-то непреодолимому  порыву,  громко,  на  одном  дыхании,
сказал:
   - Я такой телеграммы подписать не могу.
   Теперь он тоже стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, и глядел в
спину медленно удаляющегося Сталина.
   Тот резко повернулся. Его густые, с изломом, черные брови поднялись.
   -  Почему?  -  спросил  Сталин,  и  в  голосе  его  послышалось  скорее
недоумение, чем угроза.
   - Потому что, - отчетливо, точно рапортуя, сказал Кузнецов, -  Балтфлот
оперативно подчинен командующему Ленинградским фронтом. И  у  исполнителей
такого... - он остановился, подыскивая нужное, точное слово,  -  ...такого
исключительного задания не должно быть и тени сомнения в том,  что  вопрос
всесторонне обсужден Ставкой и решение  утверждено  вами  лично.  Указания
наркома Военно-Морского Флота здесь мало.
   Он умолк, ожидая вспышки гнева.
   Но Сталин молчал.
   О чем  размышлял  он  теперь,  глядя  на  вытянувшегося  в  напряженном
ожидании, смотрящего ему прямо в глаза адмирала? Не о том ли, что Кузнецов
в эту тяжелую минуту хочет уклониться от личной ответственности? Но, может
быть, он подумал и о другом - о том,  что  нарком,  по  существу,  прав  и
заставлять его единолично подписывать подобный приказ было бы  и  в  самом
деле чрезмерным?
   Несколько мгновений длилось это напряженное  молчание.  Наконец  Сталин
повернулся, сделал несколько медленных шагов по комнате  и  остановился  у
края стола для заседаний, на котором были разложены карты.
   Кузнецов тоже сделал несколько шагов к  столу  и  из-за  плеча  Сталина
увидел,  что  тот  смотрит   на   сухопутную,   мелкого   масштаба   карту
Северо-Западного направления, на которой прочерченная  красным  карандашом
линия фронта проходила непосредственно у самого Ленинграда. Наконец Сталин
медленно проговорил:
   - Хорошо. Поезжайте к Борису Михайловичу и подготовьте приказ за  двумя
подписями - его и вашей.
   - Разрешите идти? - все еще с надеждой на то, что Сталин не ограничится
этими словами, спросил Кузнецов.
   - Идите, - коротко ответил Сталин и снова склонился над картой.


   Среди высшего командного состава Красной Армии Маршал Советского  Союза
Борис Михайлович Шапошников  пользовался  огромным  авторитетом.  Всеобщее
уважение вызывали не только его большие военные знания,  многолетний  опыт
штабиста, но  и  его  личные  качества.  В  характере  маршала  сочетались
мягкость с твердостью, решительность с  осторожностью,  преданность  делу,
требовательность к подчиненным с какой-то особой, именно ему  свойственной
тактичностью, деликатностью.
   Шапошникова в военных  кругах  не  просто  уважали,  его  любили.  Даже
Сталин, который, как правило, обращался ко всем, за исключением  двух-трех
членов Политбюро, только по фамилии, всегда называл Шапошникова в глаза  и
заочно по имени-отчеству - Борис Михайлович.
   В то время, когда происходил разговор Верховного  с  Кузнецовым,  столь
тяжкий для каждого из них, Шапошников находился в  своем  кабинете  в  том
самом особнячке на  Кировской,  куда  Сталин  обычно  приезжал  во  второй
половине дня.
   Этот небольшой двухэтажный  дом  с  мезонином  имел  два  входа.  Один,
ближний  к  улице  Кирова,  вел  в  приемную  Сталина,  другим  подъездом,
противоположным, пользовались те, кто шел к Шапошникову.
   Собственно, эту  низенькую  дощатую  дверь  даже  трудно  было  назвать
подъездом, некогда она, по-видимому, служила черным ходом.
   Именно туда, на Кировскую, и помчался из Кремля  "ЗИС-101",  в  котором
находился Кузнецов, еще из  приемной  Сталина  известивший  по  "вертушке"
Шапошникова о том, что имеет поручение срочно с ним встретиться.
   По узкой железной лестнице нарком поднялся в приемную Шапошникова.
   Это была странная маленькая комната с причудливо расписанным потолком и
стенами,  покрытыми  инкрустацией  под  золото  и  серебро,   напоминающей
арабские письмена.
   В  этой  тесной  комнатке  на  обычных  канцелярских  стульях,  так  не
гармонирующих с экзотическим великолепием стен, сидело несколько  военных.
При появлении адмирала они встали.
   - Борис Михайлович ждет вас, - поспешно доложил пожилой полковник, один
из адъютантов маршала, с трудом поднимаясь со стула, зажатого между стеной
и письменным столом.
   Кузнецов открыл дверь, ведущую  в  кабинет  Шапошникова,  и  перешагнул
порог.
   Маршал сидел, склонившись над  большим  письменным  столом.  Справа  от
стола, у стены, стоял, очевидно, оставшийся от прежней  обстановки  и  так
нелепо выглядевший здесь  сегодня  огромный,  неуклюжий  резной  буфет.  В
противоположной стене находилась дверь, ведущая в кабинет Сталина,  -  эти
две комнаты непосредственно сообщались между собой.
   Шапошников был в  белой  сорочке,  широкие  коричневые  подтяжки  резко
выделялись на ней. Китель с  большими  маршальскими  звездами  в  петлицах
висел на спинке стула.
   Увидев входящего Кузнецова, Шапошников  приподнялся,  поправил  пенсне,
протянул  адмиралу  руку,  поздравил  его  с  благополучным  перелетом  из
Ленинграда и тут же стал торопливо надевать китель.
   - Простите, дорогой, что принимаю не по форме, -  сказал  он  несколько
смущенно, - жара адская...
   Кузнецов  в  нескольких  словах  рассказал   маршалу   о   только   что
состоявшемся разговоре со  Сталиным.  Шапошников  слушал  внимательно,  не
прерывая, но когда Кузнецов сказал, что необходимо составить телеграмму за
двумя подписями, маршал замахал руками и уже совсем иным тоном,  энергично
и вместе с тем просительно проговорил:
   - Нет, нет, голубчик, вы уж меня сюда не втягивайте! Моя сфера - армия,
а это дело чисто флотское. У флота начальство свое, так уж  испокон  веков
повелось. Приказ получили вы, вот и выполняйте...
   - Но, Борис Михайлович, - возразил Кузнецов, - ведь Верховный  приказал
дать телеграмму именно за двумя подписями - моей и вашей.
   - Да?  -  недоверчиво,  точно  впервые  услышав  об  этом,  переспросил
Шапошников и посмотрел на Кузнецова пристально, прищурив свои умные  глаза
за овальными стеклами пенсне.
   Кузнецов смутился. Все, что он  только  что  сказал  Шапошникову,  было
сущей правдой - никогда и ни при каких обстоятельствах он не  позволил  бы
себе допустить неточность в передаче приказа Сталина. И все  же  Кузнецову
было не по себе, потому что  он  все-таки  утаил  от  сидящего  перед  ним
пожилого, всеми уважаемого человека одну  деталь:  то,  что  первоначально
Сталин приказал подписать телеграмму только  ему,  Кузнецову.  Разумеется,
сейчас это уже не имело значения - Сталин изменил свой приказ.  И  тем  не
менее после того, как Шапошников произнес свое  недоверчиво-вопросительное
"Да?", Кузнецов почувствовал некоторую неловкость.
   Поэтому он сказал насколько мог твердо и официально:
   - Товарищ маршал, Балтийский  флот  в  оперативном  отношении  подчинен
Военному совету Ленфронта. Это факт. Вместе с  тем,  как  вид  Вооруженных
Сил, он подчинен мне, и это тоже факт, от которого я не ухожу  и  уходить,
естественно, не собираюсь. Но когда речь идет  о  судьбе  целого  флота  -
части Вооруженных Сил страны, это не может не касаться Генерального  штаба
Красной Армии. Есть и еще одно обстоятельство. Я  только  что  узнал,  что
Ворошилов отозван из Ленинграда и на его  место  назначен  Жуков.  Георгий
Константинович не такой человек, чтобы безоговорочно принять  распоряжение
флотского командования. Поэтому я убежден, что приказ должен быть подписан
не только мною, но и по крайней мере начальником  Генерального  штаба.  Не
могу себе представить, что вы думаете иначе.
   Шапошников слегка покачал головой,  склонился  над  лежащей  перед  ним
картой  так  низко,  что  Кузнецов  видел  теперь   только   его   коротко
остриженные, разделенные посредине прямым пробором гладкие  седые  волосы.
Потом поднял голову и тихо сказал:
   - Нет, голубчик, я не думаю иначе.
   - Тогда, может быть, вам кажется, что я неточно передаю приказ товарища
Сталина? - с некоторой запальчивостью спросил Кузнецов и почувствовал себя
так, точно тщетно пытается вытащить  причиняющую  острую  боль  занозу.  -
Или... или вы считаете такой приказ... преждевременным?
   Последние слова Кузнецов произнес с  прорвавшейся  в  голосе  надеждой,
хотя прекрасно понимал ее тщетность.
   - Нет, Николай Герасимович, я так не думаю,  -  с  горечью,  но  твердо
сказал Шапошников. - Знаю, убежден, что ленинградцы будут  защищать  город
до... последней возможности. И тем не менее сегодня  положение  Ленинграда
очень тяжелое... На войне, в особенности такой, как эта, храбрость  должна
сочетаться с предусмотрительностью. Ну,  а  если  немцам  все  же  удастся
ворваться в город?.. Что тогда? Разве можно допустить, чтобы враг вошел  в
ворота действующих заводов, поднялся на палубы боевых кораблей  и  обратил
их орудия против тех, кто жив и продолжает  сражаться?..  Простят  ли  это
живые мертвым? Снимут ли защитники Ленинграда с  себя  ответственность  за
будущее вместе со своим последним вздохом? Нет, - печально покачал головой
Шапошников и повторил: -  Нет,  Николай  Герасимович.  Мы  с  вами  старые
солдаты и знаем, что нет!
   - Но тогда почему же... - начал было  Кузнецов,  но  осекся.  Он  хотел
спросить: "Почему же тогда вы хотите устраниться от участия в том тяжелом,
но неизбежном деле, ради которого я приехал к вам?.."
   Но Кузнецов не произнес этих слов, поняв, что они  ни  к  чему;  старый
маршал сказал сейчас то, о чем и сам он размышлял, выехав из  Кремля:  как
ни горек приказ Сталина, он правилен и неизбежен.
   Однако Шапошников, видимо, и без слов понял смысл  обращенного  к  нему
вопроса.
   -  Потому,  -  тихо  сказал  он,  -  что  война  есть  война,   Николай
Герасимович, и не мне говорить вам, что на войне может произойти всякое...
- Он наклонился над столом, приближаясь к Кузнецову. - Ведь есть и  другая
сторона вопроса, назовем ее чисто практической. Вы готовы поручиться, что,
получив наш приказ,  какие-нибудь  горячие  головы  там,  на  Балтике,  не
приведут его в исполнение раньше... крайней необходимости?
   - Борис Михайлович, - воскликнул Кузнецов, -  настоящему  моряку  легче
пустить себе пулю в лоб, чем самому затопить свой корабль!
   - Не сомневаюсь, голубчик, поверьте, не сомневаюсь! - согласно  закивал
головой Шапошников. - Но приказ есть приказ. И если  тем,  от  кого  будет
зависеть его исполнение, _покажется_, - он сделал ударение на этом  слове,
- что захват Ленинграда немцами неизбежен, то...
   Маршал развел руками,  откинулся  на  высокую  резную  спинку  стула  и
продолжал:
   - Видите ли, Николай Герасимович, на войне есть своя диалектика. И, как
всякая  диалектика,  она  не  исчерпывается   формальной   логикой.   Если
рассуждать с позиции этой логики, то выходит,  что  враг  одерживает  одну
победу за другой. Но, несмотря на это, - он повысил голос, -  несмотря  на
это, противник уже потерпел неудачу.  Ведь,  согласно  показаниям  пленных
немецких солдат и офицеров, Гитлер рассчитывал быть сегодня уже и в Москве
и в Ленинграде. И все как будто шло к этому. Тем не менее враг не в Москве
и не в Ленинграде!
   Шапошников ударил ладонями по столу и вскинул голову.  Потом,  подавляя
волнение, взял со стола большую лупу, повертел ее в руке  и  уже  обычным,
ровным голосом продолжал:
   - Сегодня взятие немцами Ленинграда, с точки зрения военной арифметики,
казалось бы, можно считать  неизбежным:  они  блокировали  город  и  ведут
артиллерийский обстрел улиц. Но бывает и  так,  -  он  подался  вперед,  к
Кузнецову, - что ситуация, из которой, по элементарным расчетам,  уже  нет
выхода, через несколько  часов,  через  сутки  меняется.  Потому  ли,  что
героизм обороняющихся превзошел все самые смелые ожидания, или  что-то  не
сработало в военной машине врага... А флот, флот-то будет уже уничтожен!..
   Некоторое время  они  оба  молчали.  Потом  Кузнецов  с  плохо  скрытым
отчаянием в голосе сказал:
   - Но ведь приказ... Приказ Верховного...
   - Да, приказ... - повторил Шапошников и  как-то  весь  обмяк.  Он  снял
пенсне, протер его вынутым из кармана ослепительной белизны платком, снова
надел и сказал уже твердо: - Тем  не  менее  Верховный  прав.  Война  есть
война. Необходимо только принять все меры, чтобы  приказ  был  приведен  в
исполнение лишь в том случае, если уж...
   Он не закончил свою и без того ясную мысль и решительно, как бы отметая
все сомнения, предложил:
   - Давайте сочинять телеграмму.
   Вырвал листок из лежащего на краю стола большого  блокнота  и  протянул
его Кузнецову.
   Когда текст был написан, Кузнецов спросил:
   - Чью подпись ставить первой? Вашу? Мою?
   Но Шапошников взял листок и  долго,  как  показалось  Кузнецову,  очень
долго держал его перед глазами. Потом положил бумагу на стол  и  тихо,  но
твердо ответил:
   - Верховного главнокомандующего.
   - Но... но как же... - недоуменно начал было Кузнецов.
   Но Шапошников прервал его:
   - Надо снова  обратиться  к  нему.  Убедить,  что  только  его  подпись
заставит всех, от кого зависит выполнение  этого  приказа,  действовать  с
особой ответственностью и... осмотрительностью.
   - Вы же понимаете, - уже горячась, воскликнул Кузнецов, - что я не могу
снова...
   - Да... понимаю, - сказал  Шапошников.  И  решительным  движением  снял
трубку одного из телефонов.
   ...Через десять минут они были у Сталина.
   Маршал мягко, но настойчиво излагал аргументы, которые понуждают и его,
Шапошникова, и  Кузнецова  просить,  чтобы  товарищ  Сталин  сам  подписал
приказ.
   Листок с текстом телеграммы одиноко лежал на столе, резко выделяясь  на
фоне зеленого сукна.
   Выслушав Шапошникова, Сталин долго молчал. Потом произнес  только  одно
слово:
   - Хорошо.
   И Шапошников и Кузнецов ждали, что Сталин сейчас  подпишет  телеграмму.
Но он, бросив еще раз взгляд на лежащий  на  столе  листок,  посмотрел  на
часы, потом сделал несколько шагов  по  комнате  и,  возвращаясь  обратно,
проходя мимо стоящих  в  напряженном  ожидании  Шапошникова  и  Кузнецова,
негромко сказал:
   - Оставьте текст у меня.



3

   Ворошилов долго смотрел  на  врученную  ему  Жуковым  записку.  Гораздо
дольше, чем требовалось для того, чтобы прочитать девять написанных  синим
карандашом слов:
   "Передайте командование фронтом Жукову, а сами немедленно  вылетайте  в
Москву. И.Сталин".
   Затем, не глядя на сидящего рядом Жданова, передал записку ему,  как-то
недоуменно, точно ожидая ответа на невысказанный  вопрос,  медленно  обвел
взглядом присутствующих и наконец сказал:
   - Товарищи, к нам прибыл...  новый  командующий  Ленинградским  фронтом
генерал армии Жуков.
   Ворошилов сконцентрировал всю свою волю,  чтобы  произнести  эти  слова
спокойно, чисто информационно, не вкладывая в них никаких эмоций.
   Тем не менее в середине фразы голос его чуть заметно дрогнул.
   Осуждая  себя  за  проявленную   слабость,   Ворошилов   уже   твердым,
требовательным голосом приказал:
   - Стул командующему!
   С той минуты, как дверь в кабинет Ворошилова столь внезапно открылась и
в комнату мерной,  тяжелой  походкой,  чуть  поскрипывая  сапогами,  вошел
Жуков, а двое других появившихся вместе с ним генералов остались стоять  у
двери, здесь воцарилась тишина.
   Сидящие в два ряда за длинным, узким, заваленным картами, блокнотами  и
планшетами  столом  члены  Военного  совета  фронта  и  вызванные  на  это
заседание  руководящие  работники  штаба  и   политуправления,   секретари
райкомов,  директора  крупнейших   ленинградских   предприятий   с   явным
недоумением следили за происходящим.
   Когда Ворошилов после столь продолжительного молчания объявил  наконец,
что назначен новый командующий фронтом, тишина в комнате стала  еще  более
напряженной.
   Участники  заседания  были  ошеломлены  услышанным  и  еще   не   могли
определить своего внутреннего отношения к тому, что произошло. Кое-кто  из
них попытался  незаметно  взглянуть  на  Жданова,  чтобы  понять,  как  он
относится  к  столь  неожиданному  для  всех  событию,  но  Жданов   сидел
неподвижно, опустив глаза.
   Отрывистое приказание Ворошилова: "Стул командующему!" - как бы  вывело
людей из оцепенения. Они задвигались на своих местах, кто-то из работников
штаба вскочил, кинулся к стоящим у стены свободным стульям и, схватив один
из них, торопливо перенес к Жукову.
   - Садитесь,  Георгий  Константинович,  -  пригласил  Ворошилов,  резким
движением отодвигая свой стул в сторону  и  тем  самым  как  бы  предлагая
Жукову занять место во главе стола.
   Но Жуков, точно не замечая этого, сказал, указывая на все еще стоящих у
двери военных:
   - Генералы Федюнинский и Хозин  прибыли  со  мной.  Садитесь,  товарищи
генералы.
   Лишь после этого он опустился на стул, медленным, пристальным  взглядом
обвел присутствующих и,  ни  к  кому  в  отдельности  не  обращаясь,  сухо
спросил:
   - Какой вопрос обсуждает Военный совет?
   Сидящий за спиной Жданова Васнецов, чуть подавшись вперед, ответил:
   -   В   данный   момент   -   мероприятия   по   минированию   основных
военно-промышленных объектов города.
   Жуков, видимо, ожидал  ответа  от  Ворошилова.  Он  повернул  голову  к
Васнецову и, глядя на него исподлобья, проговорил:
   - На предмет?..
   На этот раз ответил Жданов. Едва заметно пожав плечами, он сказал:
   - На случай чрезвычайных обстоятельств, Георгий  Константинович!  Враг,
как известно, у ворот города.
   - Вот именно, Андрей Александрович, - медленно, взвешивая каждое слово,
произнес Жуков.  -  Предлагаю  вопрос  с  повестки  дня  снять,  заседание
Военного совета пока прервать. Мне необходимо более детально  ознакомиться
с обстановкой. - И добавил, как бы выполняя необходимую формальность: - Не
возражаете, Андрей Александрович?
   Жданов молча кивнул.
   - Приглашенные товарищи свободны, - объявил Жуков.  -  Членов  Военного
совета и начальника управления связи прошу  остаться.  Командующим  родами
войск быть на своих местах, скоро буду вызывать. Все.
   Когда  дверь  за  последним  из  покинувших  комнату  закрылась,  Жуков
обратился к начальнику штаба:
   - Где оперативная и разведывательная карты?
   Полковник Городецкий вскочил с места. Пожалуй, из  всех  присутствующих
здесь руководителей  Городецкий  чувствовал  себя  наименее  уверенно:  за
последние  недели  он  был  третьим  по  счету   командиром,   исполнявшим
обязанности начальника штаба.
   Торопливо раздвинув лежащие на столе карты, Городецкий нашел  нужные  и
положил перед Жуковым.
   Генерал  склонился  над   ними,   всматриваясь   в   изогнутые,   жирно
прочерченные синие стрелы, показывающие направление начавшегося  позавчера
наступления немцев в районе Колпина. Другие, нанесенные только что,  перед
началом заседания, отметки свидетельствовали о том, что на  юго-западе  от
города противник находится уже в Красном Селе  и  ведет  бои  за  Урицк  и
поселок Володарский - фактически в предместьях Ленинграда.
   Наконец Жуков поднял голову, выпрямился и, обращаясь к молча  сидевшему
Ворошилову, сказал:
   - У нас, Климент  Ефремович,  нет  времени  на  излишние  формальности.
Военный совет налицо. Давайте закончим.
   С этими  словами  он  взял  один  из  лежащих  на  столе  карандашей  и
размашисто  написал  на  углах  оперативной   и   разведывательной   карт;
"Командование фронтом принял". Поставил дату, подписался и подвинул  карты
Ворошилову.
   Какое-то мгновение маршал смотрел на карты, казалось не понимая, что от
него требуется, затем взял  карандаш  и  поспешно,  с  чрезмерным  нажимом
написал: "Командование фронтом сдал. К.Ворошилов".
   - Если члены Военного совета согласны,  -  сказал  Жуков,  обращаясь  к
Жданову, - мы продолжим заседание... - он взглянул на часы,  -  скажем,  в
двадцать три ноль-ноль.
   -  Но,  товарищ  командующий,  -  неуверенно  произнес  Городецкий,   -
положение крайне напряженное. По только что полученным  данным,  противник
пытается  прорваться  в  Стрельну.  Не  будет  ли  правильнее   немедленно
разъехаться по частям?..
   - Когда надо будет - поедем, - оборвал его Жуков, - а пока  метание  по
армиям и частям прекратить!
   Затем обвел взглядом присутствующих и спросил:
   - Кто начальник управления связи?
   - Я, - ответил,  вставая  и  вытягиваясь,  широкоплечий,  кряжистый,  с
седеющими, коротко остриженными волосами военный. - Генерал-майор Ковалев.
   - Где переговорный пункт?
   - В подвальном помещении, товарищ командующий.
   - Ведите.
   И первым направился к двери.


   В кровопролитных боях Великой  Отечественной  войны  выдвинулась  новая
плеяда блестящих советских полководцев. Это  произошло  не  сразу.  Имена,
которые в ходе войны приобрели всемирную славу, в  первые  дни,  недели  и
даже месяцы великой битвы были известны  лишь  относительно  узкому  кругу
руководящих деятелей Ставки и Генерального штаба.
   Происходил вначале незаметный процесс смены военных поколений. В первый
период Отечественной войны многие решающие, ключевые посты в Красной Армии
занимали  полководцы  времен  гражданской  войны.  Но  в   ходе   сражений
становилось ясно, что не они, обладатели заслуженно громких  боевых  имен,
поведут армию в долгожданное, решающее наступление.
   В огне битвы выковывались  новые  командные  кадры.  Пока  еще  будущие
маршалы воевали во главе бригад, дивизий, корпусов. Еще  отступали  вместе
со своими частями, руководя обороной со своих КП, нередко выдвинутых  чуть
ли не в боевые порядки ведущих тяжелые бои  войск.  Под  их  командованием
советские  бойцы  рвали  удавные  кольца  окружений,  учились  не  бояться
мчащихся прямо на окоп танков, не впадать в панику,  обнаружив  у  себя  в
тылу вражеский десант, учились контратаковать, отбивая захваченные  врагом
населенные пункты, обозначенные лишь на крупномасштабных картах.
   Это были люди и молодые  и  средних  лет,  некоторым  из  них  довелось
участвовать в первой мировой и гражданской войнах,  но  как  военачальники
большого масштаба, как стратеги и тактики, как военные мыслители и мастера
ведения современного боя они сформировались именно в ходе этой, ни с какой
другой в истории войн не сравнимой гигантской битвы.
   Всех их отличали большой  полководческий  талант,  современный  уровень
военного мышления и личная смелость, всех их воспитала партия коммунистов,
верными сынами которой они являлись.
   И  среди  этих  военачальников   раньше   других   выдвинулся   Георгий
Константинович Жуков. Он начал свой боевой путь рядовым  кавалеристом  еще
во время первой мировой войны, участвовал в войне"  гражданской,  а  затем
отличился в боях на Халхин-Голе и, пожалуй, одним из первых представителей
новых командных кадров привлек к себе поощрительное  внимание  Сталина.  В
самый канун войны он занимал  высокую  должность  начальника  Генерального
штаба Красной Армии.
   Поэтому не случайно, что, когда положение Ленинграда стало  в  сентябре
1941 года катастрофическим, Сталин, который так недавно проявил  к  Жукову
явную несправедливость, сняв его с поста начальника Генерального  штаба  и
направив на Резервный фронт, вызвал  генерала  в  Москву  и  приказал  ему
вступить в командование Ленинградским фронтом.
   Думал ли Сталин о том, что принимает это решение слишком поздно?  Верил
ли,  что  войскам  под  командованием  Жукова  удастся  остановить  врага,
находящегося уже близ ленинградских окраин?..
   Так или иначе, приказывая Жукову срочно вылететь в Ленинград, он сказал
с горечью:
   - Ленинград в крайне тяжелом положении. Или сумеете  остановить  врага,
или погибнете вместе с другими. Третьего не дано.


   По широкому коридору Смольного начальник управления связи фронта  шагал
впереди, указывая дорогу идущим несколько поодаль Жукову и Ворошилову.
   Встречавшиеся на пути военные торопливо уступали им дорогу,  прижимаясь
к стенам, застывали в положении "смирно".
   Жуков ступал тяжело и вместе с тем слегка раскачиваясь, что выдавало  в
нем бывшего кавалериста, шел молча, не глядя по сторонам и не  отвечая  на
приветствия. Ворошилов - на полшага сзади, несколько  по-стариковски,  что
не было свойственно ему ранее, шаркая подошвами по каменному полу.
   О чем думал сейчас маршал, понимая, что в последний раз идет  по  этому
коридору? Может быть, те девять коротких, беспощадных слов Сталина все еще
стучали в его висках? Может быть, перед глазами Ворошилова в эти мгновения
проходила вся его жизнь? Может быть, он мучительно старался понять,  какие
все-таки совершил ошибки, в результате которых врагу удалось подойти почти
вплотную к Ленинграду? Может быть, упрекал себя за то, что еще раньше  сам
прямо и честно не сказал Сталину, что не в силах выполнить возложенную  на
него трудную задачу?..
   Всю  жизнь  привыкший  оценивать  деятельность  людей  не   просто   по
количеству  затраченных  ими  усилий,  но   прежде   всего   по   конечным
результатам, Ворошилов не искал оправданий и теперь, когда  дело  касалось
его самого, не искал утешений в том, что и другим командующим  фронтами  -
Тимошенко и Буденному - тоже не удалось остановить  врага  и  погнать  его
вспять...
   По узкой,  тускло  освещенной  лестнице  они  спустились  в  подвальное
помещение. Ковалев открыл обитую железными листами дверь и  сделал  шаг  в
сторону, пропуская вперед Жукова и Ворошилова.
   Жуков  вошел  первым  и,  бросив  беглый   взгляд   на   телеграфистов,
склонившихся над расположенными вдоль стен аппаратами,  спросил  вошедшего
следом за ними Ковалева:
   - Где связь со Ставкой?
   - Сюда, товарищ командующий, - поспешно выдвигаясь вперед и указывая  в
дальний конец комнаты, ответил Ковалев.
   Сидящий за аппаратом "Бодо" младший лейтенант вскочил  и,  вытянувшись,
начал было рапортовать, обращаясь к маршалу.
   - Связь со Ставкой имеете? - резко прервал его Жуков.
   - Так точно, товарищ... товарищ генерал армии, -  несколько  растерянно
ответил телеграфист, всматриваясь в петлицы незнакомого ему генерала.
   - Вызывайте! - приказал Жуков. Его строгий взгляд  как  бы  придавливал
младшего лейтенанта, заставляя того снова сесть. Телеграфист опустился  на
табуретку, включил аппарат.
   - Передавайте, - сказал Жуков.  -  У  аппарата  Жуков.  Прошу  доложить
товарищу Сталину.
   Он произнес это спокойно, даже холодно, без всякой аффектации, но слова
его заставили всех находящихся в  этой  просторной  комнате  на  мгновение
повернуть к нему головы.
   Младший  лейтенант  начал  выстукивать  текст  на   клавиатуре.   Затем
остановился и вопросительно посмотрел на Жукова.
   - Передавайте,  -  приказал  генерал  телеграфисту.  -  В  командование
фронтом вступил. Точка. Жуков. У меня все, -  сказал  он  и  вопросительно
взглянул на Ворошилова, как бы спрашивая, намерен ли тот передать что-либо
от себя.
   Ворошилов  как-то  нерешительно  приблизился  к   аппарату,   несколько
мгновений невидящими глазами смотрел на пальцы телеграфиста, потом,  точно
очнувшись, махнул рукой и, ни на кого не глядя, направился к выходу.
   Вскоре в кабинете Ворошилова, который ему надлежало покинуть, собрались
приглашенные маршалом старшие штабные командиры и руководители родов войск
Ленфронта, находившиеся в это время в Смольном.
   Стоя у письменного стола с наполовину выдвинутыми и уже пустыми ящиками
- адъютанты маршала очистили  их  от  бумаг,  -  Ворошилов  кивком  головы
отвечал на уставное "Разрешите?", с которым обращались командиры, один  за
другим входившие в комнату.
   Почти все они присутствовали на заседании Военного совета, все знали  о
происшедшем изменении в  руководстве  фронтом.  И,  как  всегда  бывает  в
подобных случаях, в сознании каждого занимавшего  ту  или  иную  командную
должность  в  штабе  невольно  возникала  мысль  и  о  своей   собственной
дальнейшей судьбе.
   Однако сейчас, глядя на молча стоявшего у стола  Ворошилова,  никто  из
присутствующих  -  ни  начальник  штаба  полковник  Городецкий,   ни   его
заместители, ни командующие родами войск - не думал о себе. Они  думали  о
маршале.
   У командиров, которые собрались здесь, в иное время  могло  бы  найтись
немало критических замечаний, касающихся стиля его работы. Многие  из  них
сознавали, что Ворошилов находится во  власти  устарелых  представлений  о
методах руководства войсками. Нередко про себя  они  осуждали  маршала  за
недостаточную внутреннюю организованность, за беспорядочное подчас метание
по  воинским  частям,  склонность  к  длительным   совещаниям   и   частым
"накачкам".
   Но в эти тяжелые минуты расставания люди думали о другом: о беззаветной
личной храбрости маршала, о его простоте в  обращении  с  подчиненными,  о
выдающейся роли Ворошилова в гражданской войне, в  которой  почти  все  из
присутствующих здесь командиров тоже участвовали.
   Они сознавали, что если маршал и виноват в том, что не сумел  задержать
врага хотя бы на дальних подступах к Ленинграду, то в том же самом виновны
и они...
   Ворошилов по-прежнему недвижимо стоял у стола, пристально глядя на то и
дело открывающуюся  дверь,  на  как-то  нерешительно  переступающих  порог
командиров, и ему хотелось, чтобы в комнату  входили  все  новые  и  новые
люди, тем самым отдаляя момент окончательного прощания.
   Последним вошел полковник Королев.
   Ворошилов понял, что больше ждать некого, - все, кого он пригласил, уже
в сборе, и теперь он должен произнести столь трудные для него слова.
   Возвращаясь с узла связи сюда, в фактически уже  не  принадлежащий  ему
кабинет, Ворошилов старался подготовиться к  этому  последнему  разговору,
найти такие слова, которые бы помогли сосредоточить все внимание тех, кого
он теперь вынужден был покинуть,  на  неотложных  задачах,  стоящих  перед
фронтом, подняли бы в них бодрость духа, укрепили веру в победу.
   Он    хотел    подчеркнуть    справедливость     решения     Верховного
главнокомандующего, продиктованного заботой о судьбе Ленинграда, -  именно
так объяснить назначение Жукова, которого и сам  он,  Ворошилов,  ценил  и
уважал. И маршалу казалось, что он нашел спокойные,  твердые,  далекие  от
какой-либо личной обиды слова и готов их произнести.
   Но теперь, когда он смотрел на отводящих глаза, переминающихся  с  ноги
на ногу командиров, со многими из которых успел  побывать  под  вражескими
пулями, под бомбежками и артиллерийским обстрелом,  на  людей,  в  которых
верил и которые верили ему, - подготовленные слова забылись. Сознание, что
он покидает Ленинград, так и не  выполнив  возложенной  на  него  партией,
Сталиным задачи, что покидает город в то время, когда враг стоит  у  стен,
что ему не суждено умереть в рукопашной схватке, если немцы  проникнут  на
ленинградские улицы,  -  это  горькое  сознание  потрясло  Ворошилова.  Он
медленно оглядел стены  своего  кабинета  -  портреты  Ленина  и  Сталина,
полуприкрытую шторкой большую карту, выдвинутые пустые  ящики  письменного
стола и, снова переведя взгляд на столпившихся  посредине  комнаты  людей,
тихо сказал, чуть разведя руками:
   - Ну вот... до свидания, товарищи!.. Отзывает меня Верховный...
   Эти слова стоили Ворошилову огромных усилий. Он произнес их как бы  про
себя, точно только сейчас полностью отдав себе отчет в случившемся.
   - Что ж... наверное, так мне, старому,  и  надо...  -  глухо  продолжал
маршал. - Это не гражданская война. Эту войну надо вести  иначе...  совсем
иначе.
   Голос Ворошилова дрогнул, и он снова умолк.
   Но в тот момент,  когда  присутствующим  здесь  людям  показалось,  что
маршал уже не в состоянии произнести  больше  ни  слова,  в  нем  внезапно
произошла зримая перемена. Ворошилов  вдруг  резко  выпрямился.  Казалось,
каждый мускул напрягся в нем до предела. Он  поднял  голову  и  неожиданно
звонким, молодым голосом воскликнул:
   - И все же мы расколотим фашистов, товарищи! Найдут они свою могилу под
Ленинградом, найдут, сволочи!
   Несколько мгновений он так и стоял, вытянувшись во весь свой  небольшой
рост и держа перед грудью сжатые кулаки,  потом  медленно  разжал  пальцы,
опустил руки и уже чуть слышно сказал:
   - Прощайте!
   И медленно стал обходить командиров, каждому крепко пожимая руку.
   Затем первым вышел из кабинета.
   Часом  позже  самолет,  имея  на  борту  маршала  Ворошилова  и  группу
прибывших с  ним  генералов,  поднялся  в  воздух  с  окутанного  вечерним
сумраком аэродрома...


   В одиннадцатом часу вечера  в  кабинет  Жданова  торопливо  вошел  член
Военного совета адмирал Исаков. Он был очень взволнован.
   - Андрей Александрович, - сказал он, поздоровавшись, -  адмирал  Трибун
просил меня немедленно связаться с вами и доложить... сам он  в  настоящее
время в Кронштадте и не  может  прибыть  в  Ленинград,  потому  что  занят
выполнением срочного задания...
   Жданов слушал молча. Он знал, что именно так взволновало  этого  обычно
спокойного  человека,  знал,  почему  адмирал,  как  правило,   четкий   и
лаконичный в своих докладах, сейчас явно не находит слов, чтобы  высказать
то, что привело его сюда.
   Исаков вытер платком капли пота на лбу, пригладил разделенные  пробором
волосы и, беря себя в руки, стараясь говорить спокойно, продолжал:
   - Час тому назад прибыл из Москвы заместитель наркома  внутренних  дел.
Он  передал  приказ  Ставки  срочно  составить  план  минирования  каждого
корабля, форта, склада. К подготовке приказано приступить немедленно...
   Адмирал умолк, ожидая, что скажет на это Жданов.
   Но Жданов по-прежнему молчал.  Он  сидел  нахмурившись,  почти  сдвинув
брови на  переносице.  Его  нездоровое,  серого  цвета  лицо  стало  почти
землистым. Только острые карие глаза, над которыми набухли  веки,  глядели
пристально и зорко.
   - Андрей Александрович, - уже несколько повышая голос, снова  заговорил
Исаков, -  нам  известно  положение,  сложившееся  под  Ленинградом...  Но
неужели... неужели вы считаете его настолько безнадежным? Ведь речь идет о
судьбе целого флота! Я обращаюсь к  вам  сейчас  не  только  как  к  члену
Военного совета... Вы как секретарь ЦК курировали флотские дела.
   - Иван Степанович, - негромко и как-то  отчужденно  проговорил  наконец
Жданов, - о приказе товарища Сталина мне уже известно. Смысл этого приказа
заключается в том, что ни один корабль, ни один  склад  с  имуществом,  ни
одна пушка не должны достаться врагу. Вы знаете,  такова  общая  директива
Центрального Комитета партии относительно любого района, находящегося  под
угрозой вражеского вторжения. Ни один завод, ни одна шахта,  ни  один  пуд
хлеба! Нам трудно и горько  уничтожать  то,  что  было  создано  огромными
усилиями партии и народа. Но если вопрос встанет так  -  отдавать  ли  это
врагу или уничтожить собственными руками,  то  ни  малейших  колебаний  не
должно и не может быть. Выполняйте приказ.
   - Андрей Александрович! - волнуясь сказал Исаков. - Балтфлот,  несмотря
ни на что, - это грозная  действующая  сила!  Враг  находится  в  пределах
досягаемости огня  нашей  артиллерии!  Кроме  того,  мы  сейчас  формируем
подразделения морской пехоты, весь флот, все - от адмирала  до  матроса  -
нацелены лишь на одно: на активные боевые действия против врага! Именно  в
этом мы видим свою главную задачу!
   - Именно такой она и остается, - твердо  сказал  Жданов.  -  О  приказе
Ставки должно знать весьма ограниченное число людей: командование флота  и
непосредственные исполнители. Только они!
   Исаков медленно поднялся. Встал со  своего  кресла  и  Жданов.  Адмирал
молчал, точно в нерешительности, потом медленно проговорил:
   - Андрей Александрович... последний вопрос... я  хочу  спросить  вас...
как коммунист коммуниста... когда, вы полагаете, может поступить приказ?..
Словом, когда... - Он не  договорил  и  лишь  резко  махнул  рукой,  точно
подрубая что-то.
   И  вдруг  увидел,  как  мгновенно  изменилось  лицо  Жданова.  На   его
землистого цвета щеках вспыхнул слабый румянец.
   - Вы спрашиваете меня как коммунист коммуниста?.. - повторил Жданов.  -
Когда?..  -  И,  подчиняясь  неудержимому   внутреннему   порыву,   громко
воскликнул: - Никогда!
   Несколько мгновений длилось молчание. Потом Жданов сказал уже  спокойно
и строго:
   - А приказ выполняйте в точности, как того требует Ставка.
   Он посмотрел на часы. Было без десяти одиннадцать.
   - Сейчас начнется заседание Военного совета фронта, - сказал Жданов.  -
Поскольку Трибуца нет, вам надо обязательно присутствовать. Идемте.



4

   -  Докладывайте!  -  приказал   Жуков   начальнику   штаба   полковнику
Городецкому.
   То был безрадостный, тяжелый доклад. Части недавно сформированной  42-й
армии, которая, соседствуя с другой армией,  55-й,  защищала  Ленинград  с
юга,  после  изнурительных  боев  оставили  Красногвардейск  и  отошли  на
Пулковский оборонительный рубеж. Таким образом, на Южном направлении  враг
почти вплотную подошел  к  Ленинграду  и  завязал  наступательные  бои  на
юго-западных склонах Пулковских  высот.  Положение  осложнялось  тем,  что
основными силами в этом районе были части народного ополчения. В помощь им
под Урицк спешно перебросили 21-ю дивизию войск НКВД. Но этого  было  явно
недостаточно.
   Итак,  на  юге  считанные  километры  отделяли  немцев  от  Ленинграда.
Северо-западное они рвались к Петергофу и Стрельне. На  севере,  пересекая
весь Карельский перешеек, над Ленинградом нависал фронт финской армии.  На
западе  враг  оккупировал  уже  всю  Прибалтику.  На  востоке  лишь  через
Ладожское озеро Ленинград имел еще связь  с  остальной  советской  землей,
которую вот уже  несколько  дней  здесь,  в  городе,  подобно  зимовщикам,
некогда дрейфовавшим на полярной льдине, стали называть "Большой  землей".
Да и на Ладоге только километров пятьдесят юго-западного берега  озера  да
километров сто тридцать - сто пятьдесят юго-восточного не были еще  заняты
врагом.  Фактически  же   противник,   имея   превосходство   в   авиации,
контролировал  почти  все  Ладожское  озеро  и  большую  часть  прибрежной
территории.
   Обо всем этом и докладывал сейчас полковник Городецкий.  Ему  хотелось,
чтобы Жуков не только  получил  исчерпывающие  сведения  о  положении  под
Ленинградом, но и понял, что он, Городецкий,  не  несет,  не  может  нести
личной  ответственности  за  создавшуюся  ситуацию,   поскольку   занимает
должность начальника штаба всего несколько дней.  Но  при  этом  полковник
сознавал, что его  личная  судьба  меньше  всего  занимает  сейчас  нового
командующего фронтом.
   В то время как Городецкий, обращаясь главным образом к Жукову, указывал
на разостланной перед ним карте наиболее уязвимые участки фронта, дверь  в
кабинет  неожиданно  отворилась  и  в  комнату  поспешно  вошел  полковник
Королев. Торопливо окинув взглядом присутствующих, точно решая, к кому  из
них следует обратиться, он подошел к сидевшему рядом со Ждановым Васнецову
и, склонившись к нему, прошептал несколько слов.
   Васнецов отпрянул, точно его  неожиданно  толкнули,  потом  потянул  за
рукав Жданова...
   Казалось, что  Жуков  ничего  этого  не  замечает.  И  начальник  штаба
продолжал свой доклад, поскольку командующий внимательно  слушал  его,  не
отрывая глаз от карты. Но когда Васнецов стал что-то тихо говорить на  ухо
Жданову, Жуков повернул голову и, глядя не на них, а на стоящего  за  ними
встревоженного Королева, резко спросил:
   - Кто такой?
   Королев растерянно  молчал.  Он  присутствовал  на  заседании  Военного
совета, когда появился Жуков, и потом,  совсем  недавно,  в  числе  других
руководящих работников штаба представлялся ему.
   - Я спрашиваю, кто вы такой  и  почему  являетесь  без  разрешения?!  -
повторил Жуков.
   Вытягиваясь и опуская руки по швам, Королев громко ответил:
   - Полковник Королев из оперативного отдела штаба.
   Затем сделал шаг вперед и уже несколько тише сказал:
   - Товарищ командующий! Только что получено сообщение: немцы  прорвались
в район Кировского завода.
   На всех, кто находился сейчас в этой комнате, его  слова  подействовали
ошеломляюще.
   На всех, но, очевидно, кроме Жукова.
   Не вставая, не меняя положения и глядя на Королева исподлобья  изучающе
пристальным взглядом, он недовольно спросил:
   - Какие еще немцы?
   - Я... я не знаю,  -  растерянно  ответил  Королев,  -  только  что  по
телефону сообщили, и я решил, что...
   - Кто сообщил? - прервал его Жуков.
   "К чему он  задает  эти  ненужные  вопросы?!"  -  подумал  Королев.  На
какое-то мгновение он представил себе, как в  этой  ситуации  поступил  бы
Ворошилов. Скорее всего, немедленно закрыл бы заседание, бросился в машину
и... Но, может быть, подумал Королев, до  нового  командующего  просто  не
дошел страшный смысл полученного сообщения?..
   - Вы что, оглохли, полковник? - повысил голос Жуков.
   - Товарищ командующий! - овладевая  собой,  проговорил  Королев.  -  На
проводе майор Сидоров, командир истребительного батальона,  расположенного
в районе Кировского завода. Он утверждает, что немцы...
   - Какими силами?
   - Не могу знать, - ответил Королев, уже сознавая, что ответ его  звучит
нелепо, - я счел необходимым, не тратя времени, немедленно  доложить!..  А
комбату приказал ждать у телефона дальнейших распоряжений.
   - Начальник связи, - круто поворачиваясь  к  сидевшему  в  конце  стола
Ковалеву, сказал Жуков, - переключите этого паникера сюда.
   Он кивнул на телефоны, стоящие на письменном столе.
   Ковалев поспешно вышел, точнее, выбежал из кабинета.
   Потрясенному сообщением Королева Жданову тоже пришла  в  голову  мысль,
что Жуков плохо представляет себе,  где  расположен  Кировский  завод,  не
знает, что он находится в самом городе, на улице Стачек!..
   - Георгий Константинович,  -  сказал  Жданов,  -  может  быть,  все  же
необходимо немедленно выехать?..
   В этот момент Ковалев с порога доложил:
   - Майор Сидоров на проводе, товарищ командующий!
   Жуков встал точно нехотя и пошел к  телефонам.  Ковалев  опередил  его,
рывком снял трубку одного из аппаратов и протянул ее командующему.
   Тот  не  спеша  поднес  трубку  к  уху  и,  слегка  растягивая   слова,
проговорил:
   - Слушай, ты, паникер! Кто у тебя там появился?.. Я тебя не  спрашиваю,
немцы или турки! Я спрашиваю, какими силами?  Докладывай  только  то,  что
видел сам, понял?!
   В напряженной тишине Жуков слушал ответ майора. Все, кто был в комнате,
неотрывно  следили  за  выражением  лица  командующего.  Они  видели,  как
медленно кривились в жесткой усмешке его губы.
   Наконец Жуков заговорил, отчетливо выговаривая каждое слово и время  от
времени умолкая, чтобы выслушать ответ:
   - Ты чем командуешь? Детским садом или истребительным  батальоном?..  А
раз истребительным, так истребляй! И к тому же сам их не  видел!..  Теперь
слушай. Если хоть один немец на твоем участке прорвется,  хоть  на  танке,
хоть на мотоцикле, хоть на палке верхом,  в  трибунал  пойдешь!  Под  суд,
говорю, отдам, понял?!
   И он бросил трубку на рычаг. Затем тяжелым, размашистым шагом  вернулся
на свое место и, опустившись на стул, сказал:
   - Сам ничего толком не знает... Комвзвода ему, видите ли, доложил,  что
откуда-то с запада по направлению к Кировскому танки идут. Да и не  танки,
кажется, а танк, а может, и танкетка!.. Паникер!
   Он посмотрел на все еще неподвижно стоящего Королева и, обращаясь уже к
нему, продолжал:
   - Еще раз с  паническим  сообщением  ворветесь  -  разжалую.  А  теперь
поезжайте в район Кировского. Через сорок минут доложите по телефону,  что
там за немцы такие появились. Да не мне доложите, адъютанту!
   - Слушаю, товарищ командующий! - мгновенно и почти на бегу  откликнулся
Королев, сам удивляясь, почему  ответ  его  прозвучал  так  бодро  и  даже
радостно.
   Повернувшись к начальнику штаба, Жуков бросил:
   - Докладывайте дальше!
   И снова склонился над картой.
   Доклад продолжался. Начальник штаба говорил теперь о том, что, по самым
последним сведениям, противнику удалось частично овладеть Урицком...
   Жуков молчал, насупившись.  Только  два  раза  он  прервал  полковника,
отрывисто бросая: "Короче!" И тогда Городецкому казалось, что  командующий
слушает его лишь для проформы.
   Но начальник штаба был не прав. Просто Жукова  интересовало  в  докладе
главным образом то, чего он еще не знал сам.
   А  знал  Жуков  уже  многое.  Он  недаром  провел  несколько  часов   в
Оперативном и Разведывательном  управлениях  Генштаба,  направившись  туда
прямо из кабинета Сталина. В Генштабе Жуков изучил положение дел не только
под Ленинградом, но и на  других  фронтах  -  без  этого  невозможно  было
оценить потенциальные возможности немецкой группы армий "Север".
   Не потратил Жуков зря и то время, которое прошло с момента, когда он по
аппарату "Бодо" доложил Ставке о своем вступлении в новую должность.
   И теперь он уже  хорошо,  почти  зримо  представлял  себе  всю  картину
сражения на подступах к  Ленинграду  и  именно  поэтому  был  уверен,  что
прорваться к Кировскому заводу могла, на самый худой конец, лишь  какая-то
шальная  группа  вражеских  разведчиков,   не   представляющая   серьезной
опасности.
   Жуков слушал доклад начальника штаба фронта и, казалось, уже  забыл  об
эпизоде, который только что здесь произошел.
   Но для большинства присутствующих он не прошел бесследно.
   Им, успевшим привыкнуть к темпераментному, остро  на  все  реагирующему
Попову и к готовому в любую  минуту  мчаться  на  место  боев  Ворошилову,
казалось, что Жуков проявил  неоправданное  легкомыслие,  отмахнувшись  от
тревожного, нет, катастрофического сообщения!
   Никто из находящихся здесь военных, естественно, не  решился  высказать
свои мысли вслух. Молчали и Жданов и Васнецов, хотя им  хотелось  обратить
внимание Жукова на опасность недооценки  полученного  сообщения,  молчали,
боясь уронить авторитет  нового  командующего,  присланного  Сталиным  при
таких чрезвычайных обстоятельствах.
   Но Жуков, казалось, не  ощущал  сгустившейся  атмосферы.  Его,  видимо,
совершенно не интересовало, что думают о  нем  эти  застывшие  в  молчании
люди.
   Полковник окончил свой доклад. Жуков продолжал сосредоточенно  смотреть
на карту. Потом, не поднимая головы, негромко сказал:
   - Дайте точную справку, какие силы действуют на участке Урицк - Красное
Село. Сколько, по вашим данным, там у нас артиллерии?
   Все так же не поднимая головы, выслушал ответы начштаба и  командующего
артиллерией. Это были короткие, ясные ответы,  -  казалось,  докладывающие
успели перенять четкий стиль нового командующего фронтом.
   - Из всего следует, -  сказал,  как  бы  подводя  итог,  Жуков,  -  что
противник концентрирует свои силы здесь, между Ропшей и Пулковом, - так? -
Он быстрым движением очертил пальцем  круг  на  разведывательной  карте  и
вдруг взорвался: - Так какого же черта  вы  держите  одинаковую  плотность
войск по всему фронту? Немцы идут танковыми клиньями к Урицку и Пулковским
высотам. Именно отсюда они рассчитывают прорваться в  Ленинград.  Здесь  и
должны быть сконцентрированы наши главные силы!  Почему  же  до  этого  не
додумались? Я спрашиваю: почему?!
   Жуков обвел присутствующих гневным взглядом. Никто не заметил, как  при
этом он покосился на висящие на стене часы, и никто, разумеется, не  знал,
что про себя Жуков отметил: с момента  ухода  полковника  Королева  прошло
двадцать пять минут.
   У всех в ушах звучал резкий, как удар хлыста, вопрос: "Почему?!" И хотя
вопрос этот не был адресован кому-либо конкретно,  взгляды  всех  невольно
обратились к Жданову. Никто  и  никогда  не  позволял  себе  разговаривать
подобным образом в его присутствии.
   Но Жданов молчал. Его измученное бессонными ночами лицо  было  бледным,
губы  были  плотно  сжаты.  Чувствовалось,  что  это  молчание  стоит  ему
огромного внутреннего усилия.
   Член  Политбюро  и  секретарь  ЦК,  он   остро   ощущал   свою   личную
ответственность   за   катастрофическое   положение,    сложившееся    под
Ленинградом. Поэтому его не мог не задеть резкий тон нового  командующего,
а последний вопрос Жукова звучал уже как прямой упрек руководству  фронтом
и в том числе ему, Жданову.
   Разумеется, многое можно  было  бы  ответить  Жукову.  И  прежде  всего
сказать,  что  Военный  совет  не   бездействовал,   что   все   возможные
подкрепления были в последние дни переброшены на юг...
   Но факт оставался фактом: враг подошел к стенам Ленинграда.
   И снова в ушах Жданова  прозвучала  гневная  фраза  Сталина  по  адресу
Ворошилова и его, Жданова: "Специалисты по отступлению!.."
   Жданов считал этот упрек несправедливым. Ведь Сталин не мог не знать  о
беззаветном героизме защитников Ленинграда, об их  непреклонной  решимости
отстоять город. Но, как политик, как один из руководителей партии,  Жданов
сознавал, что в те минуты, когда Сталин диктовал эти горькие  слова,  одно
было для него решающим: враг неумолимо приближается к Ленинграду...
   Жданов  понимал,  что  внезапная  замена  командующего  вызвана  именно
сомнениями Сталина в способности нынешнего руководства отстоять город.
   И горькое сознание этого заставило Жданова сдержаться,  не  реагировать
на ту резкость, жесткость и непреклонную требовательность, которые звучали
в каждом слове Жукова.
   Однако увидев, что  все  взгляды  обращены  к  нему,  Жданов  сдержанно
сказал:
   - Георгий Константинович, положение, которое отмечено у вас  на  карте,
сложилось  буквально  в  последние  часы.  Но  тем  не  менее  вы   правы.
Распределение войск сейчас уже не соответствует создавшейся обстановке.
   Может  быть,  именно  эта   сдержанность   и   произвела   определенное
впечатление на Жукова, напомнив ему о высоком положении человека, сидящего
по правую руку от него.
   Снова бросив мгновенный взгляд на часы, он сказал  подчеркнуто  деловым
тоном, на этот раз обращаясь уже непосредственно к Жданову:
   - Наиболее уязвимый участок фронта сейчас обороняет сорок вторая армия.
Так, Андрей Александрович?
   Это "так?" и обращение по имени-отчеству  было  той  данью  уважения  к
Жданову, которое Жуков счел своим долгом продавить публично. Ради этого он
и задал свой  чисто  риторический  вопрос:  всем  присутствующим,  включая
самого Жукова, месторасположение этой армии было хорошо известно.
   Жданов молча кивнул.
   - Следовательно, - продолжал Жуков, - надо...
   Он не договорил. Дверь в кабинет открылась, и  вошел  адъютант  Жукова.
Торопливо подойдя к командующему, он начал говорить ему что-то на ухо.
   - Громче! - передернул плечами Жуков. - Чего шепчешь, как парень девке!
   Адъютант выпрямился, вытянул руки по швам и громко отрапортовал:
   - Товарищ командующий! Полковник Королев  докладывает  по  телефону:  в
районе  Кировского  завода  противника  не  обнаружено.  Небольшая  группа
разведчиков-мотоциклистов просочилась в район  больницы  Фореля,  то  есть
несколькими километрами южнее Кировского. Но к приезду полковника Королева
их уже уничтожили.
   Он умолк, продолжая стоять в положении "смирно".
   - Ладно, - бросил Жуков. - Не мешай. Иди.
   И, подчеркнуто не обращая внимания на то,  с  каким  явным  облегчением
выслушали  присутствующие  сообщение  адъютанта,  без   всякого   перехода
продолжил начатую фразу:
   - ...следовательно, надо  менять  разгранлинии  между  сорок  второй  и
пятьдесят пятой армиями.  Сорок  вторая  обороняет  Пулковское  и  Урицкое
направления, на сегодня -  главные.  Поэтому  приказываю...  -  он  выждал
мгновение,  пока  начальник  штаба   схватил   карандаш,   -   ...изменить
разгранлинии между этими армиями, уплотнив  фронт  сорок  второй.  В  этой
связи немедленно передать в эту армию часть сил двадцать третьей. Ясно?
   - Но, товарищ  командующий,  -  неуверенно  произнес  начальник  штаба,
отрывая карандаш от блокнота, - этим  мы  ослабим  оборону  на  Карельском
перешейке,  что,  несомненно,   рано   или   поздно   установит   разведка
противника...
   - Прекратите болтовню! -  прервал  его  Жуков.  -  "Рано",  "поздно"!..
Рядовому штабному оператору ясно, что в результате  любой  перегруппировки
мы, оказавшись сильнее на одном участке, станем слабее на другом!  Сегодня
наиболее угрожаемым  участком  является  Пулковско-Урицкий.  Надо  собрать
основные силы и громить врага именно там!
   В те минуты, пожалуй, никто из членов Военного совета не придал особого
значения словам "громить врага". Не  "сдерживать",  не  "обороняться",  не
"преградить путь  врагу",  а  именно  "громить"!  Однако  сейчас  вряд  ли
кто-нибудь уловил  разницу:  все  внимание  людей  было  сосредоточено  на
практической стороне поставленной Жуковым задачи.
   Некоторые из присутствующих переглянулись. Их взгляды как бы  говорили:
что ж, возразить тут нечего, предложение правильное.
   Разумеется, в решении Жукова не было никакого откровения. В сложившейся
обстановке любой опытный военачальник, поразмыслив, очевидно, предложил бы
то же самое. Но то, что Жуков сделал  немедленный  практический  вывод  из
создавшейся обстановки и поставил задачу перегруппировки сил в столь ясной
и категорической форме, и недавний эпизод, когда новый командующий проявил
предельное хладнокровие и в конечном  итоге  оказался  прав,  -  все  это,
вместе взятое, не могло не вызвать молчаливого одобрения присутствующих.
   Обращаясь к начальнику штаба, Жуков сказал:
   - Приказ о перегруппировке отдать немедленно. Предупредить  командующих
армиями, что за точное исполнение отвечают головой.
   Затем повернулся к адмиралу Исакову и спросил:
   - Где Трибуц?
   - Командующего флотом вызвал прибывший из Москвы  со  срочным  заданием
заместитель наркома внутренних дел, - ответил,  вставая,  Исаков.  -  Вам,
очевидно, известно, по какому вопросу.
   - Мне известно. И тем не  менее  передайте  командующему,  -  раздельно
произнес Жуков, - что впредь он может не являться  на  заседания  Военного
совета только с моего разрешения. И  вступать  в  переговоры  с...  любыми
замнаркомами - лишь после того, как они представятся мне. Что же  касается
срочного задания, то оно у Балтфлота сейчас одно: сосредоточить огонь всей
артиллерии на скоплениях войск и техники врага на том участке,  о  котором
только что шла речь, то есть в районе Красное Село - Пулково - Урицк. Весь
огонь! И при этом чтобы своих не перебить, ясно?
   И выжидательно посмотрел на Исакова:
   -  Чего  же  вы  ждете?  Надеюсь,  телефонная  связь  с  Кронштадтом  в
исправности?
   Адмирал вышел из-за стола и поспешно направился к двери.
   А Жуков уже перешел к следующему вопросу.
   -  Какова  глубина  эшелонирования  войск?  -  спросил  он,  глядя   на
Городецкого. И нетерпеливо  повторил:  -  Начальник  штаба,  я  спрашиваю,
какова глубина эшелонирования в сторону города на  уязвимых  направлениях?
Что вы намерены делать, если противнику все же  удастся  прорваться  через
тот же Урицк или Пулково?
   - Войска имеют приказ "Ни шагу назад!", - несколько неуверенно  ответил
начальник штаба, - и, кроме того, мы...
   - Ваши приказы мне известны, - прервал его Жуков. - Как, впрочем, и то,
что они не выполняются. Я спрашиваю, что будет, если немцы на  самом  деле
попытаются  прорваться  к  тому  же  Кировскому   заводу?   Не   несколько
мотоциклистов, а крупными силами?.. Впрочем, - он махнул рукой,  -  можете
не отвечать. И без вас знаю, что глубина обороны ограничена зоной боев,  а
на окраинах города боевых порядков организованных войск, по существу, нет.
Ваше счастье, что противник этого еще не пронюхал.
   - Войска  есть,  но  их  действительно  очень  мало,  -  подал  реплику
Васнецов.
   - Значит, по существу, нет, - отрезал Жуков.
   Васнецову хотелось сказать Жукову прямо, в лицо,  что  ему  не  следует
держать себя так, точно до него здесь никто ничего не делал.  Он  мог  бы,
ссылаясь на протокол заседания Военного совета и бюро обкома,  на  приказы
бывших командующих -  Попова  и  Ворошилова,  доказать,  что  те  вопросы,
которые поднимает сейчас  Жуков  в  такой  резкой  форме,  так  или  иначе
ставились и до него.
   Но ничего этого Васнецов не сказал.
   Что же заставило  этого  смелого  и  достаточно  вспыльчивого  человека
подавить естественное чувство обиды? Только ли сознание дисциплины, только
ли понимание, чьим высоким доверием облечен новый командующий?
   Нет, не только это.
   Хотя в распоряжениях Жукова не было ничего принципиально  отличающегося
от тех мероприятий, которые в соответствии с конкретной боевой обстановкой
проводились и до него, Васнецов не мог не  чувствовать,  что  звучали  эти
распоряжения как-то по-новому, с предельной ясностью, точностью и  жесткой
требовательностью. И, несмотря  на  категорический,  иногда  граничащий  с
оскорбительным тон, каким Жуков отдавал приказы, несмотря на это, а  может
быть, как ни странно, и благодаря  этому,  сам  Васнецов  начинал  ощущать
какое-то особое, новое чувство уверенности, сознание, что  сейчас,  в  эти
минуты, делается именно то  единственно  правильное,  что  надо  делать  в
создавшейся обстановке.
   Поэтому Васнецов не произнес ни одного из тех слов, которые готовы были
сорваться у него с языка. Он встал и коротко, невольно подражая  точной  и
лаконичной манере самого Жукова, доложил о тех мероприятиях, которые  были
проведены  Военным  советом   и   руководством   Ленинградской   партийной
организации на случай прорыва врага непосредственно на городские окраины.
   - Я знаю о большой работе, которая была проделана ленинградцами, -  уже
иным, уважительным тоном произнес Жуков.
   Трудно сказать, сухой ли, объективный, без  тени  преувеличения  доклад
Васнецова  или  последняя  фраза  Жукова  что-то  изменили   в   атмосфере
заседания. И хотя вряд ли кто-либо  из  присутствующих  мог  в  те  минуты
отдать себе ясный отчет, в чем же заключалась эта перемена, тем  не  менее
чувство уверенности и объединенности стало овладевать всеми.
   - Мне известно, что именно вам, дивизионный комиссар, - обратился Жуков
к Васнецову, - поручено общее  наблюдение  за  строительством  укрепленных
районов. Поэтому вас я  и  прошу  принять  необходимые  меры  по  созданию
глубоко эшелонированной инженерной обороны. И срочно! Противник,  судя  по
всему, не собирается топтаться на месте.
   - Георгий Константинович, - сказал молчавший до сих пор  Жданов,  -  вы
знаете, что обстановка на  фронте  в  последние  дни  складывалась  крайне
неблагоприятно. Мы были вынуждены бросить в зону  боев  все  наши  скудные
резервы, включая курсантов военных училищ, дивизии народного  ополчения  и
истребительные батальоны. У нас просто не было времени и  возможности  для
создания боевых порядков в глубине...
   На мгновение Жданов умолк. Умолк потому, что понял: не Жукову  пытается
возразить  он  сейчас,  а  тому  человеку,  который  послал  сюда   нового
командующего...
   И, отдав себе в этом отчет, он совсем уже другим тоном сказал:
   - Впрочем, сейчас не время для оправданий.
   Возможно, Жуков понял, что происходит в душе Жданова. Резко меняя  тему
разговора, он спросил:
   - Как полагаете, Андрей  Александрович,  сколько  орудийных  стволов  и
танков можно сегодня получить на Кировском?
   Опережая Жданова, Васнецов, быстро перелистав записную книжку,  которую
держал в руках, встал и назвал требуемые цифры.
   - Забрать все для нужд  Ленфронта,  -  коротко  приказал  Жуков.  -  Со
Ставкой я договорюсь. - И, обращаясь к командиру корпуса ПВО,  спросил:  -
Сколько зенитных орудий  можете  немедленно  снять  и  передать  в  боевые
порядки войск?
   - Но, товарищ командующий! -  протестующе  воскликнул  генерал.  -  Уже
неделю подряд город подвергается  ожесточенным  налетам.  Мы  будем  не  в
состоянии обеспечить противовоздушную оборону Ленинграда, если...
   - Отвечайте на вопрос! - прервал его Жуков и добавил, обращаясь уже  ко
всем  присутствующим:  -  Что  толку  оборонять  город  от  авиации,  если
фашистские танки ворвутся на улицы?..
   И, снова повернувшись к генералу, приказал:
   - Через пятнадцать минут доложите, сколько орудий дадите и каких. Ясно?
   - Так точно, товарищ командующий, - ответил тот. Он  бросил  взгляд  на
стенные часы и спросил: - Разрешите отлучиться?
   - Идите. Через пятнадцать минут доложите  мне  лично.  И  последнее,  -
сказал Жуков, когда генерал вышел. - Предлагается  полковника  Городецкого
от исполнения обязанностей начальника штаба освободить. Начальником  штаба
фронта назначить генерал-лейтенанта Хозина. Генерал Федюнинский пока будет
моим  заместителем.  Возражений  нет?  Вопрос   со   Ставкой   согласован.
Объявляется перерыв на тридцать минут. За это время полковнику Городецкому
сдать,  а  генералу  Хозину  принять  дела.  Остальным  начать  реализацию
полученных приказаний.
   И Жуков первым поднялся из-за стола...



5

   В то утро Гитлера разбудил не его  камердинер  штурмбанфюрер  СС  Гейнц
Линге, который делал  это  всегда,  а  личный  секретарь  фюрера  и  глава
партийной канцелярии Мартин Борман. И разбудил он его не  в  десять  утра,
как это обычно делал Линге, а часом раньше.
   Люди, окружающие Гитлера, хорошо знали, что он страдает бессонницей,  с
трудом засыпает и дорожит утренним сном.  Поэтому,  когда  Борман  объявил
Гейнцу Линге, что идет будить фюрера, об этом через несколько минут  стало
известно всем обитателям бункера.
   Казалось бы, сам по себе этот  факт  не  должен  был  восприниматься  в
ставке как чрезвычайное происшествие. Но дело в том,  что  любой  поступок
Бормана привлекал к себе настороженное внимание.
   Тем, кто не знал этого человека близко, он мог  показаться  всего  лишь
скромным и преданным фюреру партийным функционером, равнодушным к чинам  и
наградам. Но пройдут годы, и престарелые генералы третьего рейха и  бывшие
нацистские чиновники, пытаясь обелить себя,  станут  называть  избежавшего
нюрнбергской петли Бормана злым гением фюрера.
   Этот крепко сколоченный человек с грубыми чертами лица,  в  свое  время
отбывший срок тюремного заключения за убийство, действительно не искал  ни
наград, ни иных почестей. Он не дорожил внешним блеском, зато жажда власти
была у него поистине ненасытной.
   В  свое  время  бывший  заместителем  Гесса,  Борман  не  просто  занял
освободившееся место главы партийной канцелярии. Он стал личным секретарем
Гитлера и управляющим его домом в Бергхофе, попечителем  любовницы  фюрера
Евы Браун, руководил приобретением картин для коллекции Гитлера,  был  при
нем неизменно, постоянно, и, в какую  бы  сторону  ни  обращал  свой  взор
фюрер, он всегда вблизи или в некотором отдалении  видел  молчаливого,  но
всегда готового к самым щекотливым услугам Бормана.
   Этот замкнутый, немногословный человек был великим мастером интриг.
   Геринг, боявшийся любого соперничества, всячески противился  назначению
Бормана на место руководителя партийной канцелярии, но потерпел поражение,
и  ему  пришлось  глубоко  затаить  свою  ненависть  к   этому   человеку,
претендующему на роль первого, хоть и негласного советника фюрера.
   Даже такой умный и опытный интриган, как Геббельс, побаивался  Бормана,
предпочитая не иметь его среди своих врагов.
   И вот теперь, когда Борман,  используя  свое  право  личного  секретаря
фюрера, отстранив Гейнца Линге, сам направился в спальню Гитлера,  каждому
было ясно, что речь  идет  о  каком-то  сообщении  чрезвычайной  важности,
причем сообщении, приятном для фюрера, - иное Борман не стал бы  брать  на
себя.
   Постучав, Борман открыл дверь и вошел. Гитлер еще спал: настой ромашки,
который он обычно выпивал, едва открыв глаза, стоял нетронутым на тумбочке
рядом с кроватью.
   Подойдя к изголовью и склонившись над  ухом  Гитлера,  Борман  негромко
сказал:
   - Мой фюрер! Санкт-Петербург окружен.
   Этих тихо произнесенных слов оказалось достаточно, чтобы  Гитлер  сразу
проснулся. Отшвырнув одеяло, свесив ноги и шаря  ими  по  полу  в  поисках
ночных туфель, он некоторое время сидел на кровати  в  ночной  рубашке.  И
спросонья, все еще оглушенный принятой ночью  большой  дозой  снотворного,
тупо глядел на Бормана.
   Наконец до него дошел смысл сказанного. Вскочив на ноги, Гитлер схватил
Бормана за плечо и торопливо, голосом,  в  котором  смешивались  радостная
надежда и боязнь ошибиться, спросил:
   - Телеграмма от Лееба?
   - Да, мой фюрер. И от Маннергейма тоже. Полчаса тому назад.
   Борман  сунул  руку  в  карман  френча  и,  вынув  уже   расшифрованную
телеграмму фельдмаршала, протянул ее Гитлеру.
   Гитлер схватил бланк, взглянул на него и крикнул:
   - Очки!
   Зрение Гитлера с каждым годом становилось все  хуже,  и,  читая  важные
документы, в особенности напечатанные  мелким  шрифтом,  он  был  вынужден
пользоваться очками.
   Гитлер ненавидел очки. Ему казалось, что они разрушают  образ  вождя  и
полководца. Поэтому в печать не проникало ни  одной  фотографии  фюрера  в
очках. Поэтому  же  документы,  специально  предназначенные  для  Гитлера,
печатались особым, крупным шрифтом.
   Не дожидаясь, пока Борман подаст очки, Гитлер сам  нетерпеливо  схватил
их с тумбочки, надел и впился глазами в телеграфный бланк.
   В  те  минуты,  когда  он  читал  и  перечитывал  строки,  из   которых
явствовало, что войска фон Лееба захватили Шлиссельбург и, таким  образом,
блокировали Ленинград с суши, Борман думал о том, как мало на свете людей,
которым дано увидеть фюрера, великого фюрера, вот таким: в длинной,  почти
до пят, ночной рубашке, в шлепанцах, надетых на босу ногу, и в очках.
   - А что сообщает Маннергейм? - отрывая наконец  взгляд  от  телеграммы,
спросил Гитлер.
   - Его войска вышли к старой  государственной  границе,  -  торжественно
произнес Борман.
   Несколько конвульсивно-пляшущих движений Гитлера, в Компьенском лесу на
фоне исторического вагона, в котором некогда представители Франции приняли
капитуляцию Германии в первой мировой войне, а 22 июня 1940 года  признали
свое поражение, стали известны  всему  миру,  запечатленные  кинокамерами.
Очевидцем же восторженных прыжков, совершаемых сейчас фюрером, был  только
Борман. И он мог  бы  засвидетельствовать,  что  не  видел  Гитлера  столь
радостным, столь торжествующим ни тогда,  когда  был  захвачен  Минск,  ни
после взятия Смоленска. Он, Борман, хорошо понимал состояние Гитлера.  Те,
захваченные ранее города были просто населенными пунктами, пусть большими,
важными, но все же только населенными пунктами на пути к недоступной  пока
Москве.
   Петербург же был одной из  основных  военно-стратегических  целей  всей
войны. Правда, по плану захватить его следовало еще в июле...
   Гитлер величественно произнес:
   - Оставь меня одного, Борман.
   Ему захотелось наедине с самим собой насладиться радостью победы.
   Когда Борман ушел, Гитлер еще и еще  раз  перечитал  телеграмму.  Потом
снял очки, накинул халат и, насвистывая вальс из  "Веселой  вдовы",  своей
любимой оперетты, направился в ванную...
   В то утро не было, пожалуй,  на  земле  человека  более  счастливого  и
довольного собой, чем Гитлер. Все, что тревожило, угнетало его в последние
полтора месяца, несмотря на в общем-то успешный ход войны: и затянувшееся,
унесшее десятки тысяч жизней  немецких  солдат  и  офицеров  сражение  под
Смоленском, и  глухое  сопротивление  генералитета  его  приказу  отложить
решающее наступление на  Москву,  пока  не  будут  захвачены  Петербург  и
Украина, и потеря почти месяца впустую на Лужской оборонительной линии,  -
все это на фоне новой, решающей победы отходило  на  задний  план,  теряло
свою остроту.
   Даже столь самоуверенный, убежденный  в  своем  сверхчеловеческом  даре
вождя и полководца человек, как Гитлер, не мог не  понимать,  что  в  этой
войне он уже потерял не только огромное количество солдат, но  и  то,  что
было невозместимым, - время.
   Можно было трубить на весь мир о  ежедневных  победах  немецкой  армии.
Можно  было  подавлять   воображение   людей   перечислением   захваченных
населенных пунктов и пройденных  с  боями  сотен  километров.  Можно  было
произвольно увеличивать в сводках количество захваченных  в  плен  солдат,
офицеров и окруженных советских частей и соединений.
   Но все это не могло заглушить роковой вопрос: кто же тогда  преграждает
его войскам путь к Ленинграду и Москве? Почему до сих пор, несмотря на  то
что уже наступил сентябрь, война, рассчитанная на шесть -  восемь  недель,
не только не закончена, но еще не принесла ни одной действительно решающей
победы?
   Несмотря на маниакальную веру в обладание мистической  силой,  несмотря
на  злобное  презрение  к   людям,   Гитлер   тайно   страдал   комплексом
неполноценности. И причина заключалась отнюдь не в физическом  недостатке,
которым будут много  лет  спустя  объяснять  этот  комплекс  некоторые  из
буржуазных   историков,   основываясь   на   акте   медицинского   осмотра
полуобгоревшего трупа Гитлера.
   Причина крылась в другом.
   Гитлер понимал, что многие из  верно  служащих  ему  генералов  в  душе
презирают его.
   Он был уверен, хотел быть уверенным,  что  использует  этих  людей  как
послушное орудие для достижения своих целей. Даже те из них, кто в прошлые
годы находился в  тайной  оппозиции,  теперь  боялись  его,  льстили  ему,
служили не за страх, а за совесть, составляли вместе с ним  единое  целое.
Но Гитлер понимал, что в глубине души они все же презирают его.
   Остро ощущал он это  в  моменты  неудач.  Пусть  тщательно  скрываемых,
маскируемых, но все же реальных неудач.
   Главным, что не  могло  не  волновать  не  только  Гитлера,  но  и  его
генералов, был фактор  времени:  ведь  вслед  за  уже  наступающей  осенью
маячила страшная русская зима.
   Гитлер мог сместить, разжаловать, арестовать, казнить, наконец,  любого
из своих генералов. Но он был не в силах остановить время...
   Войска  фон  Лееба  должны  были  захватить  Петербург  еще   в   июле.
Непредвиденная стойкость обороняющихся здесь русских  нарушила  все  планы
Гитлера. Север сковывал почти треть всех  его  войск,  танков  и  авиации,
которые были так необходимы на Центральном, Московском направлении! Вот  в
чем заключалась главная проблема!
   И теперь она наконец разрешилась. Петербург блокирован!..
   А то, что окружение города предрешает его захват, не вызывало у Гитлера
ни малейших сомнений.
   Лежа в горячей ванне, закрыв глаза, он мысленно восстанавливал  картины
недавнего прошлого: на  фоне  этих  воспоминаний  победа  под  Петербургом
выглядела еще более значительной, определяющей весь дальнейший ход войны.
   Гитлер снова видел себя в Борисове, русском городишке, где  месяц  тому
назад располагался штаб фон Бока -  командующего  группой  армий  "Центр".
Туда он направился в начале августа, разъяренный неудачами на  Центральном
фронте.
   Сухопарый,   щеголяющий   своей   старопрусской   военной    выправкой,
фельдмаршал стоял тогда у карты и докладывал обстановку на  фронте.  Прямо
не высказанной, но вытекающей из всего, что он говорил, была мысль о  том,
что без серьезных подкреплений наступать дальше невозможно. На словах  фон
Бок жаждал наступления. Но в подтексте звучало другое: советские войска не
разбиты, они не только не бегут в панике, несмотря на наносимые им  удары,
но пытаются переходить в контратаки. И не о  дальнейшем  наступлении  надо
думать сейчас, а о том, как удержать  захваченную  Ельню,  как  разгромить
яростно сопротивляющуюся группировку советских войск в районе Смоленска.
   Фон Бок говорил подчеркнуто бесстрастно, точно не замечая,  как  ярость
постепенно наполняет все существо угрюмо молчащего фюрера.
   Наконец Гитлер не выдержал и спросил с затаенной угрозой в голосе:
   - Что вы в конце концов предлагаете, фон Бок?
   После короткого раздумья фельдмаршал ответил:
   - Если нельзя рассчитывать на крупные подкрепления...  я  имею  в  виду
перегруппировку войск за счет группы "Север", то в сложившейся  обстановке
единственный выход - это занять прочные позиции: и переждать русскую зиму.
   Он произнес эти слова необычным для него,  вкрадчивым,  даже  умоляющим
голосом, но...
   Гитлер вспомнил, какое впечатление произвели на него тогда  эти  слова.
"Шантаж, грубый шантаж! - хотелось  крикнуть  ему.  -  Вы  знаете,  что  я
никогда не соглашусь на войну в зимних условиях, знаете, что победа  нужна
мне сейчас, немедленно, и хотите вынудить меня прекратить  наступление  на
Петербург и перебросить сюда, к вам, войска фон Лееба! Нет, нет и нет! Все
будет развиваться по намеченному плану: сначала  Петербург  и  Украина,  а
потом Москва! "Потом" не значит "когда-то". Это будет скоро, через две-три
недели, в течение которых Петербург должен пасть!"
   Но тогда ему удалось взять себя в руки.  Сдержанным,  холодным,  но  не
терпящим возражений тоном он снова повторил свой план: прежде всего лишить
противника  жизненно  важных  областей.  На  юге  наступление  развивается
успешно. Скоро, совсем скоро и войска фон Лееба выполнят  свою  задачу,  и
тогда будут переброшены сюда, в центр, и на очередь встанет Москва...
   Но, как обычно случалось, начав говорить довольно спокойно,  Гитлер  не
выдержал и сорвался. Он кричал, что не позволит путать его планы, что  ход
операций на Восточном фронте развивается успешно, очень  успешно,  хотя  у
русских оказалось больше танков и авиации, чем можно было предположить  по
докладам бездарных разведчиков накануне войны...
   На  лице  Гитлера,  неподвижно  лежащего  в  горячей  ванне,  появилась
болезненная гримаса. Он вспомнил слова, которые тогда  вырвались  у  него:
"Если бы я все это  знал  перед  началом  похода,  то  принять  решение  о
наступлении на Россию мне было бы в тысячу раз труднее..."
   Страшный смысл сказанного дошел до Гитлера лишь тогда, когда слова  эти
уже прозвучали.
   Смешавшись,  он  заговорил  снова,  стремясь  заставить  присутствующих
забыть услышанное, вычеркнуть из памяти.
   Негодуя на фон  Бока,  чей  доклад  вынудил  его  сделать  необдуманное
признание, на  себя  за  то,  что  поддался  минутной,  недостойной  вождя
слабости, Гитлер обрушил новый поток слов на своих генералов.  Он  кричал,
что продвижение его войск в глубь России превзошло самые смелые  ожидания,
что в душе он опасался, что Рунштедт остановится на  линии  Днепра,  а  он
продвинулся  гораздо  дальше,  что  Лужская  линия  обороны   красных   не
сегодня-завтра будет прорвана...
   Потом, внезапно оборвав себя, резким, требовательным голосом спросил:
   - Генералы Гудериан и Гот! Когда  ваши  танки  будут  готовы  к  новому
наступлению?
   Угрюмо слушал, как генералы перечисляли потребности  в  новых  моторах,
дополнительных людских резервах.
   Так закончилось то совещание  в  Борисове,  в  штабе  фельдмаршала  фон
Бока...
   И еще один разговор вспомнил Гитлер.
   В конце августа здесь, в его кабинете,  неожиданно  появился  Гудериан.
Снова и снова пытался он убедить фюрера немедленно начать  наступление  на
Москву, для чего, разумеется, надо  было  перебросить  значительную  часть
войск фон Лееба, и в частности его моторизованные соединения, в  поддержку
армиям "Центр".
   - Нет! - ответил Гитлер.
   И теперь, вспоминая события последнего месяца, Гитлер говорил себе:  "Я
победил!"
   Со злорадством представлял он, что думали тогда о нем его  высокомерные
генералы, полагающие, будто военные академии,  штудирование  Клаузевица  и
Мольтке могут заменить сверхчеловеческий, провидческий гений вождя.
   "Кто, кто оказался прав? Я или вы?" - мысленно вопрошал Гитлер.
   Ему хотелось произнести эти слова вслух, выкрикнуть их, хотя  он  знал,
что никто сейчас его не услышит.
   Что ж, они услышат его чуть позже!  Гитлер  с  вожделением  представлял
себе момент, когда появится на утреннем  оперативном  совещании  и  бросит
телеграмму фон Лееба на стол. Пусть теперь кто-нибудь попробует усомниться
в конечной правоте фюрера!  Они,  именно  они,  эти  бездарные,  нерадивые
генералы, ссылающиеся на непредвиденное сопротивление русских, виноваты  в
том, что события развивались с некоторым отклонением  от  предусмотренного
плана. И тем не менее его,  фюрера,  гений  восторжествовал!  Первая  цель
войны - Петербург -  достигнута.  Достичь  второй,  решающей  -  захватить
Москву - теперь уже будет несравненно легче!


   На  утреннем  оперативном  совещании  у   фюрера   царило   приподнятое
настроение. Разумеется, о телеграммах фон  Лееба  и  Маннергейма  все  уже
знали.
   Пожалуй, никогда еще, за исключением  первых  дней  войны,  непременные
участники этих совещаний Геринг и Кейтель,  Йодль  и  Браухич,  Гальдер  и
Варлимонт не встречали появившегося, как обычно, в полдень Гитлера с таким
верноподданническим рвением.
   Но, будучи незаурядным  актером,  Гитлер  постарался  сдержать  готовую
выплеснуться через край радость.
   Он не хотел показывать своим генералам, сколь  долгожданными  были  для
него телеграммы  фон  Лееба  и  Маннергейма,  -  это  стало  бы  косвенным
признанием того, что намеченные сроки  молниеносной  войны,  по  существу,
сорваны.
   Поэтому Гитлер ни словом, ни жестом не выдал своего ликования.  Ответив
на приветствие генералов небрежным поднятием руки, он сел и,  как  обычно,
когда предоставлял слово для доклада начальнику генштаба сухопутных войск,
бросил:
   - Гальдер...
   Разумеется,  сегодня  в  сообщении  генерала  главное  место   занимало
окружение Петербурга.
   Затем докладывал начальник разведывательного управления. Отметив,  что,
согласно данным как агентурной, так и  воздушной  разведки,  у  русских  в
Петербурге нет серьезных резервов для прорыва кольца окружения, он мельком
коснулся продолжающегося развертывания новых контингентов советских  войск
на восточном берегу реки Волхов и высказал предположение, что эти  войска,
видимо, предназначаются для прикрытия  Тихвинского  направления  и,  таким
образом, имеют чисто оборонительную задачу.
   После этого заговорил Гитлер. Ему хотелось назвать сидящих  за  длинным
столом людей неучами, трусами,  генерал-школьниками,  недостойными  дышать
одним воздухом со своим фюрером, он хотел отхлестать их по гладко выбритым
физиономиям, вышибить монокли из глазных впадин  и  спросить,  торжествуя:
"Ну, кто был прав тогда, в июле и августе?"
   Но он подавил клокочущие в нем чувства. Сухо, стараясь избегать громких
фраз, объявил, что цель на севере фактически достигнута  и  что  Петербург
падет в течение самых ближайших дней.
   Затем Гитлер распорядился дать фон  Леебу  две  телеграммы.  Одну  -  с
поздравлением по случаю 65-летия, вторую - предписывающую фельдмаршалу  не
позднее  15  сентября  передать  значительную   часть   его   танковых   и
механизированных дивизий, а также соединений пикирующих бомбардировщиков в
группу армий "Центр" для решающего наступления на Москву.
   Потом Гитлер объявил о своем решении  наградить  Маннергейма  Рыцарским
крестом и поручил Йодлю немедленно вылететь в Хельсинки и вручить  маршалу
эту высокую награду.
   Только отдав эти приказания, Гитлер позволил себе произнести  несколько
исполненных сдержанного пафоса слов. Скрестив на груди руки и глядя поверх
сидящих за столом людей, он сказал, чеканя слова:
   - Для захвата Москвы  двух-трех  недель  более  чем  достаточно.  Таким
образом, в середине октября, то есть чуть позже намеченного  срока,  война
будет закончена.
   Он сделал паузу и добавил с язвительной усмешкой:
   - История простит мне это незначительное опоздание. Она всегда  прощает
победителей.
   Наступила торжественная тишина, нарушить которую  смог  позволить  себе
только Геринг.
   Он встал, поблескивая орденами, и, высокомерно оглядев  присутствующих,
сообщил,  что  со  вчерашнего  дня  Петербург  подвергается   ожесточенным
бомбежкам с воздуха, чередующимся с артиллерийским обстрелом улиц.
   - Я уверен, - сказал Геринг, и на его лоснящемся лице появилась улыбка,
- что, когда наши войска захватят город, они найдут живыми лишь  тех,  кто
сумел вовремя спрятаться  в  бомбоубежищах.  Нам  придется  выкуривать  их
оттуда, как тараканов!
   На другой день оберкомандовермахт - верховное командование  вооруженных
сил - в официальной сводке, опубликованной  во  всех  немецких  газетах  и
ежечасно передаваемой  по  радио,  известило  Германию  и  весь  мир,  что
Петербург  окружен  и,  таким  образом,  цель  войны   на   северо-востоке
фактически достигнута.
   Днем  позже  на  Вильгельмштрассе,  в  министерстве  иностранных   дел,
состоялась специально созванная  по  этому  поводу  пресс-конференция  для
иностранных корреспондентов, аккредитованных в Берлине.
   Конференцию проводил не рейхспрессеншеф  -  заведующий  отделом  печати
министерства - Отто Дитрих, как обычно, а сам Риббентроп.
   Министр заявил, что хочет лично прокомментировать чрезвычайной важности
сообщение, опубликованное во вчерашних газетах.
   Он подошел к большой карте северо-запада Советского Союза,  висящей  на
стене, взял указку и, упирая ее конец в красную точку,  обведенную  черной
ломаной замкнутой линией, торжественно, медленно, отделяя фразу  от  фразы
многозначительными паузами, объявил, что на шее Петербурга затянута петля.
   Зажглись юпитеры. Заверещали киносъемочные  камеры,  защелкали  затворы
фотоаппаратов.
   Позируя перед объективами, Риббентроп, повысив голос,  добавил,  что  в
тот момент,  когда  происходит  эта  пресс-конференция,  армада  самолетов
бомбит город с воздуха, а артиллерийские орудия  непрестанно  обстреливают
его улицы.
   - Уверен, - усмехнулся Риббентроп, - что не сегодня-завтра над Смольным
поднимется белый флаг. Впрочем, - голос его  зазвучал  угрожающе,  -  если
большевиков соблазняет судьба Ковентри и Роттердама, то фюреру  ничего  не
стоит стереть Петербург с лица земли.



6

   Штаб генерал-фельдмаршала фон Лееба теперь располагался в Пскове.
   В солнечный сентябрьский день Риттер фон Лееб, в полной парадной форме,
при орденах, принимал в своем кабинете поздравления офицеров  и  генералов
его штаба  по  случаю  своего  дня  рождения  и  получения  приветственной
телеграммы от фюрера.
   Фельдмаршал был счастлив. До сих пор война с Россией приносила ему лишь
относительные успехи и реальные унижения.
   И в самом деле, фон Бок мог похвастаться захватом Минска  и  Смоленска.
На боевом счету Рунштедта была оккупация Правобережной Украины.
   А чем мог  гордиться  фон  Лееб?  Быстрым  продвижением  в  Прибалтике?
Захватом Острова и Пскова? Выходом к  Луге?  Что  ж,  это  были  серьезные
победы. Но они не имели решающего значения, поскольку  главная  цель  -  с
ходу  захватить  Петербург  -  оставалась  недостигнутой.  А  унизительный
разнос, который Гитлер учинил фон Леебу  за  почти  месячное  топтание  на
Лужской линии, наверное, уже на всю жизнь останется в памяти фельдмаршала.
   Но теперь он взял реванш. Петербург окружен. Через два дня  этот  город
будет взят штурмом, если до этого не капитулирует...
   В душе фон Лееб был религиозным  человеком.  Когда  в  августе,  рискуя
навлечь на себя еще больший гнев Гитлера, он посылал в ставку  шифровки  с
просьбами о подкреплениях, то верил, что поступает так,  как  подсказывает
ему бог. Но еще больше верил он в то, что для Гитлера  Петербург  является
слишком  серьезной  ставкой,  чтобы   в   решающий   момент   отказать   в
подкреплениях или пойти на смену командующего.
   И фон Лееб  добился  своего.  Ведь  именно  дополнительные  контингенты
бронетанковых сил и авиации помогли ему  после  трехнедельных  безуспешных
боев прорвать Лужскую линию обороны русских у Кингисеппа.
   Теперь, перед решающим штурмом, в распоряжении  фон  Лееба  было  почти
двадцать   дивизий.   Правда,   фельдмаршала   несколько   беспокоило   то
обстоятельство, что дивизии эти не собраны в единый  кулак  и  что  правый
фланг его слишком вытянут на юг и юго-восток. Но сегодня ему  не  хотелось
думать о  трудностях,  Петербург  окружен,  а  разрушительные  бомбежки  с
воздуха и артиллерийский обстрел предопределяют его падение.
   ...Примерно к двум часам дня поток поздравляющих иссяк. Но  прежде  чем
приступить к неотложным делам, фон Лееб  должен  был  принять  еще  одного
офицера, которого он сам вызвал с передовой.
   Этим офицером был майор Данвиц.
   Впрочем, майором Данвицу суждено было оставаться лишь  до  той  минуты,
пока  он  не  переступил  порога  кабинета  фон  Лееба.  Сообщить  ему   о
производстве в  следующий  чин  -  оберст-лейтенанта  и  о  назначении  на
должность командира полка фельдмаршал решил сам.
   Когда более двух месяцев тому назад фон  Лееб  впервые  вызвал  к  себе
Данвица, он не знал точно, послал ли Гитлер  своего  бывшего  адъютанта  к
нему в штаб в  качестве  соглядатая  или  просто  дал  майору  отставку  в
результате каких-то интриг, денно и нощно плетущихся при "дворе" фюрера.
   Так или иначе тогда фон Лееб решил не рисковать и  выиграть  при  любых
обстоятельствах. Удовлетворив желание Данвица занять  строевую  должность,
он, с одной стороны, оказывал  услугу  этому  офицеру,  тем  большую,  что
поручал ему командование штурмовым отрядом,  с  другой  -  убирал  Данвица
подальше от своего штаба, что было  целесообразно  при  всех  условиях,  и
давал ему возможность погибнуть или отличиться. В этом, последнем  случае,
рассчитывал фельдмаршал, Данвиц запомнит, кому лично обязан своим успехом,
что немаловажно,  если  фюрер  по-прежнему  благоволит  к  своему  бывшему
приближенному.
   Фон Лееб выиграл. Гитлер не забыл о Данвице. Не случайно этот майор был
по личному приказу Йодля вызван  в  штаб  группы  армий  "Север"  как  раз
накануне приезда туда Гитлера. Данвица  пригласили  в  салон-вагон  фюрера
сразу же после того, как сам он, Лееб, оплеванный,  опозоренный  Гитлером,
покинул этот вагон.
   О чем спрашивал Данвица фюрер? Может быть, и о нем, фон Леебе?..
   При порядках, господствовавших в старой немецкой армии, сама мысль, что
кто-либо  из  руководителей  государства  будет   интересоваться   мнением
третьестепенного офицера о старших военачальниках, показалась бы  нелепой,
кощунственной. "Но в наше время, - размышлял фон Лееб, - все это - увы!  -
вполне возможно".
   В  мыслях  своих  фон  Лееб  все  еще  отделял  себя   от   Гитлера   и
национал-социализма. Но это было всего лишь иллюзорное  самоутешение.  Ибо
на деле фон Лееб вот уже три года был одним из  верных,  покорных  Гитлеру
служак, хотя формально и не  состоял  членом  нацистской  партии.  Это  он
получил Рыцарский крест за вторжение во Францию, он оккупировал Судеты, он
нес теперь огонь и смерть на советскую землю. Планы Гитлера  были  и  его,
фон Лееба, планами.
   Некоторая же внутренняя оппозиция фельдмаршала Гитлеру и его  окружению
была основана не на каких-то принципиальных разногласиях, а на  уязвленном
самолюбии.
   Старый кайзеровский офицер страдал от унижения, отдавая  себе  отчет  в
том, что продал свою шпагу ефрейтору, который в иные времена  незамеченный
стоял бы перед ним навытяжку.
   Но эти  чувства  говорили  в  фон  Леебе,  лишь  когда  фюрер  разносил
фельдмаршала. В такие минуты фон  Лееб  повторял  про  себя  в  бессильной
злобе: "Ефрейтор, невежественный, грубый ефрейтор!.."
   Но когда Гитлер был к нему благосклонен, фон Лееб уже  не  вкладывал  в
это слово оскорбительного смысла. Он говорил себе: "Что ж, в конце концов,
и Наполеон был когда-то капралом. Однако это не помешало ему  впоследствии
иметь у себя на службе таких отчаянной смелости  полководцев,  как  Мюрат,
или таких дипломатов, как Талейран".
   Так  размышлял  фон  Лееб  и  сегодня,  принимая   поздравления   своих
подчиненных.
   Еще полтора месяца назад  уверенный,  что  карьера  его  рухнула,  ныне
фельдмаршал чувствовал себя так, как в далекие дни во Франции.
   "Как быть дальше? - размышлял  фельдмаршал.  -  Может  быть,  не  стоит
больше испытывать судьбу? Может быть,  после  парада  войск  на  Дворцовой
площади, принимать который, несомненно, будет сам Гитлер, попросить фюрера
об отставке, ссылаясь на годы и болезни? Уехать к себе в имение увенчанным
лаврами покорителя Петербурга?.."
   Но чем явственнее представлял себе фон Лееб прелести семейной  жизни  в
родовом имении под Кенигсбергом, когда он,  окруженный  почетом,  овеянный
славой, будет со стороны наблюдать за "суетой сует",  тем  больше  начинал
точить его сердце червь тщеславия.
   "Почему  отставка?  Зачем?!  -  спрашивал  он  себя.  -  Уйти  накануне
победоносного окончания войны? Отойти в сторону, в тень в то время, как на
генералов-победителей посыплются почести  и  награды?  Когда  будут  щедро
раздаваться жирные земли России?.."
   И вдруг фон Лееб со всей отчетливостью  представил  себе,  что  это  от
него, командующего почти третью  вооруженных  сил  Германии  на  Восточном
фронте, во многом зависит наступление часа окончательной победы!
   Ведь судьба Москвы зависит от того, как  скоро  он,  фон  Лееб,  сможет
перебросить в помощь фон Боку большую часть  своих  высвободившихся  после
захвата Петербурга войск. Следовательно, это  он,  фон  Лееб,  в  конечном
итоге решит исход всей войны! И если принимать победоносный парад войск на
Красной площади будет конечно  же  сам  фюрер,  то  вполне  возможно,  что
командовать этим парадом на этот раз он прикажет двоим: фон  Боку  и  ему,
фон Леебу.
   Добровольно отказаться от всего этого?  Покинуть  пир  перед  тем,  как
будет подано самое лакомое блюдо? Уйти из строя в момент, когда  вручаются
высшие награды, исчезнуть за секунду до того, как назовут твое имя?..
   Нет, только глупцы ведут себя таким образом! В конце концов, шестьдесят
пять лет для генерал-фельдмаршала совсем не старость. Он, фон Лееб,  стоял
на посту в часы неудач, когда на него  сыпались  оскорбления  фюрера.  Так
зачем же уходить теперь, накануне часа победы, когда его ожидают награды и
рукоплескания всей Германии?!
   И вдруг неожиданно пришедшая в  голову  мысль  прервала  цепь  приятных
размышлений фельдмаршала. И эта мысль была до примитивности  элементарной:
ведь Петербург еще не взят! И все, что он, фон Лееб, рисует сейчас в своем
воображении, может стать реальностью лишь в одном случае:  если  Петербург
падет...
   Но он не может не пасть, этот  проклятый  город!  Он  осажден  со  всех
сторон, а решающей помощи извне ему ждать неоткуда. Сталин не может  снять
войска ни  с  Московского,  ни  с  Южного  направлений.  Это  означало  бы
немедленный захват фон Боком и Рунштедтом советской столицы, всей Украины,
всего Кавказа.
   Следовательно, никто и ничто не может  вырвать  Петербург  из  железных
когтей немецкого орла. Сам фюрер не сомневается в том, что Петербург падет
в течение ближайшей недели, а этот человек,  что  ни  говори,  несомненно,
обладает даром предвидения.
   "Итак, - продолжал размышлять фон Лееб, - от взятия Петербурга  зависит
не только судьба Москвы, а следовательно, сроки окончательной победы, но и
моя личная судьба. Но,  с  другой  стороны,  если  подойти  трезво,  разве
исключена ситуация, что Петербург будет взят, а лавры достанутся не мне, а
кому-то другому? Разве мало людей, готовых возложить на меня основную вину
за срыв сроков, предусмотренных планом "Барбаросса"? И не  начнут  ли  они
нашептывать Гитлеру даже после падения Петербурга, что моя  заслуга  здесь
минимальная и что если раньше меня нельзя было снять, не возбудив  этим  в
мире толки о провале наступления под Петербургом, то  теперь  самое  время
отправить меня на покой?.."
   Фон Лееб хорошо знал нравы, царящие в Растенбургском лесу.  И  мысль  о
том, что найдется  много  охотников  вырвать  у  него  из  рук  наконец-то
обретенную победу, не оставляла фельдмаршала даже в тот момент,  когда  он
предавался самым соблазнительным мечтам.
   Он чувствовал, что "двор" Гитлера, как мысленно  называл  фон  Лееб  то
ближайшее окружение рейхсканцлера, которое давно уже заменило  практически
не существующий кабинет министров, не слишком благоволит к  нему,  старому
кайзеровскому офицеру, к тому же не  торопящемуся  вступить  в  нацистскую
партию.
   И фон Лееб решил сделать  ход,  который  должен  был  привлечь  к  нему
благосклонное внимание фюрера в дни раздела огромного русского пирога.
   Этот ход был связан с Данвицем, который, сам того не  сознавая,  должен
был стать его, Лееба, личным представителем, его ходатаем и  защитником  в
ставке фюрера после того, как Петербург будет взят.
   Фельдмаршал не сомневался, что Данвиц, о котором Гитлер не забыл, лично
наградив его орденом, после окончания войны снова будет своим человеком  и
в новой имперской канцелярии, и в Бергхофе. И надо сделать так, чтобы этот
фанатик-нацист имел все  основания  и  на  этот  раз  считать  себя  лично
обязанным ему, фон Леебу...


   - Господин генерал-фельдмаршал! Командир батальона майор Данвиц  явился
по вашему приказанию!
   Фон Лееб вскинул монокль и пристально посмотрел на Данвица.
   Однако, подумал  фельдмаршал,  за  полтора  месяца  этот  майор  сильно
изменился. Тогда, в июле, он  казался  воплощением  арийского  идеала,  по
крайней мере внешне. Рядом с ним сам Гитлер, не говоря  уже  о  Геббельсе,
выглядел бы как представитель неполноценной расы.  Бледное  лицо,  голубые
глаза, резко  очерченный  подбородок,  светлые  волосы  -  таким  запомнил
Данвица фон Лееб. Теперь перед ним стоял человек,  чьи  выгоревшие  волосы
приобрели рыжеватый оттенок, лицо побурело от солнца и ветра и даже  глаза
потеряли свой голубовато-стальной оттенок, став какими-то оловянными...
   Все это отметил  про  себя  фон  Лееб  почти  мгновенно.  Затем  сказал
подчеркнуто сухо, и смысл его слов по контрасту с тоном,  каким  они  были
произнесены, приобрел особое значение:
   - Не майор Данвиц, а оберст-лейтенант Данвиц. И не командир  батальона,
а командир полка. Повторите рапорт!
   Кровь прихлынула к липу Данвица, услышавшего  о  своем  производстве  в
следующий чин и повышении в должности.
   Стараясь справиться с охватившим  его  волнением,  с  трудом  произнося
слова,   Данвиц   повторил   рапорт,   впервые   в   жизни   назвав   себя
оберст-лейтенантом и командиром полка.
   "Значит, фюрер не потерял ко мне своего доверия!" - радостно думал он.
   Но Данвиц ошибался, считая, что своим повышением обязан лично  Гитлеру:
соответствующее представление было сделано несколько дней  тому  назад  по
инициативе фон Лееба генерал-полковником Хепнером.
   Всех этих подробностей Данвиц, естественно, не знал. В первые мгновения
он даже забыл поблагодарить фон Лееба.
   И, только увидев, что фельдмаршал выжидающе смотрит на него, понял, что
совершил бестактность.
   Ну, разумеется  же,  именно  фон  Леебу,  этому  старому,  заслуженному
полководцу, практически обязан он неожиданным повышением!
   Для Данвица не было секретом, что фельдмаршалом  в  ставке  недовольны.
Июльская  встреча  с  фюрером,  короткие  беседы  с  сопровождавшими   его
адъютантами, которых Данвиц хорошо знал,  лишь  подтвердили  это.  Тем  не
менее сам Данвиц, лично познавший,  что  значит  сопротивление  русских  и
каково воевать в стране, где, кажется, не только люди, но  и  сама  земля,
деревья, стены домов источают ненависть к  каждому,  кто  носит  вражескую
военную  форму,  был  в  душе  гораздо  более  снисходительным  к  старому
фельдмаршалу. Теперь же он кроме сочувствия испытывал к нему нечто большее
- уважение, смешанное с сыновней благодарностью.
   - Господин генерал-фельдмаршал, - внезапно севшим  голосом,  еще  более
вытягиваясь и вскинув голову, произнес  Данвиц,  -  разрешите  почтительно
выразить благодарность за столь высокую оценку, которую...
   Он сбился, замолчал, но, справившись с собой, громко продолжал:
   - Разрешите мне также поздравить вас  с  днем  рождения  и  телеграммой
нашего фюрера. Об этом уже знают в войсках...
   - Благодарю, - коротко ответил фон Лееб. Это слово ему сегодня пришлось
произнести уже очень много раз. - Кстати, - сказал он, переводя взгляд  на
Железный крест, резко выделяющийся на серо-зеленом  кителе  Данвица,  -  у
меня еще не было случая лично поздравить вас с орденом.  Я  знаю,  что  вы
получили эту награду из рук фюрера.
   - Наш фюрер проявил незаслуженную милость. За первый бой на Луге я  был
достоин не ордена, а сурового наказания, - ответил Данвиц.
   - Мы все в те дни вызвали справедливый  гнев  фюрера,  -  с  горечью  и
вместе с тем несколько снисходительно сказал фон Лееб. - Но так или  иначе
мы выполнили его волю: Петербург окружен и лежит у наших ног...
   - Никто в ваших войсках не сомневался, что  так  и  будет,  -  поспешно
отозвался Данвиц.
   Данвиц  говорил  совершенно  искренне.  А  некоторая  его   экзальтация
объяснялась   отнюдь   не   желанием   польстить   фельдмаршалу.   Данвицу
подсознательно казалось, что его слышит сейчас тот, кто уже ни  при  каких
обстоятельствах услышать его не мог, - покойный капитан Миллер.
   - В разговоре, которым удостоил  меня  фюрер,  я,  признав  собственную
вину, не мог распространить ее на моих солдат. Они выполняли свой долг, не
щадя жизни, - добавил Данвиц.
   - И вы сказали чистую правду, оберст-лейтенант! - с несвойственным  ему
пафосом воскликнул фон Лееб, стараясь понравиться гитлеровскому любимцу.
   И тут же, как бы увидев себя со стороны, с горечью  подумал:  "Сложные,
трудные  времена!..  Фельдмаршал  немецкой  армии  заигрывает  с  каким-то
офицеришкой, человеком без роду и племени..."
   Он не мог удержаться от легкой гримасы отвращения. И чтобы  скрыть  ее,
резко повернулся и пошел к стене, на которой висела прикрытая  драпировкой
карта.
   - Подойдите сюда! - приказал фон Лееб  и  потянул  шелковистый  шнурок.
Медленно раздвинулись шторы, открывая огромную, в полстены, карту.
   - Я  вызвал  вас,  оберст-лейтенант,  -  произнес  фон  Лееб,  стараясь
говорить сухо и отчужденно, чтобы хоть перед самим собой взять  реванш  за
свою недавнюю слабость, - не только для того, чтобы сообщить о повышении в
чине и должности. В конце концов,  вы  все  это  заслужили.  Ваши  солдаты
находятся ближе всех к Петербургу. Здесь. - Он указательным пальцем  обвел
на карте острие стрелы, изогнутой  с  юго-запада  на  север.  -  В  десяти
километрах от Царского Села. Верно?
   - В пятнадцати,  господин  генерал-фельдмаршал,  -  корректно  поправил
Данвиц.
   - Эти лишние пять километров уже не играют никакой  роли,  -  несколько
раздраженно отозвался фон Лееб. - Ни пять, ни  десять.  Петербург  взят  в
тиски. Когда вешают человека, - продолжал он с мрачной усмешкой, -  то  не
имеет значения, вплотную ли прилегает к его горлу  петля.  Она  все  равно
затянется, когда из-под ног вышибут табуретку. Так вот...
   Он подошел к письменному столу, взял из ящика сигару,  раскурил  ее  и,
вернувшись к карте, повторил:
   - Так вот... Если русские не капитулируют,  мы  начнем  решающий  штурм
Петербурга через два, вернее, через полтора дня. Главное бремя наступления
будет нести опять-таки  танковая  группа  Хепнера,  точнее,  сорок  первый
моторизованный  корпус  Рейнгардта.  В   остающееся   время   вы   примете
командование полком в этом корпусе, полком, которому  предстоит...  -  фон
Лееб сделал многозначительную паузу и торжественно  окончил:  -  ...первым
ворваться в Петербург. Здесь, - указал он концом сигары на район Петергофа
и Стрельны.
   Данвиц стоял, потеряв дар речи. Слова фельдмаршала  потрясли  его.  Они
были искуплением за все. За неудачи на Луге. За смерть  капитана  Миллера.
За мучительные размышления о невыполненном долге перед фюрером...
   - Разумеется,  -  продолжал  фон  Лееб,  делая  вид,  что  не  замечает
состояния Данвица, - вашему же полку  будет  предоставлена  честь  открыть
парад немецких войск на Дворцовой площади. Не  сомневаюсь,  что  принимать
парад будет сам фюрер.
   Данвиц подумал о том, что вот так  же  стоял  перед  фельдмаршалом  два
месяца  тому  назад,  не  находя  слов  благодарности  за  назначение  его
командиром  ударного  отряда.  Только  тогда  Петербург  был  еще  далекой
мечтой...
   - Вам предстоит немедленно направиться в штаб корпуса  и  представиться
генералу Рейнгардту в новом  качестве,  -  сказал  фон  Лееб.  -  О  вашем
назначении ему известно.
   Но Данвиц не двигался с места.
   Голос фельдмаршала доносился до него как бы издалека. В  его  ушах  все
еще звучали слова: "...первым ворваться в Петербург".
   В эти минуты Данвиц не думал о плане предстоящей операции, о населенных
пунктах, которые предстоит захватить на пути к Ленинграду.
   Пожалуй, впервые  после  неудачи  на  Луге  он  почувствовал  радостное
облегчение. Мучившие его угрызения совести, связанные с  тем,  что  приказ
фюрера не выполняется в установленные сроки, горькие размышления о причине
необъяснимого, все возрастающего сопротивления русских, предсмертные слова
капитана Миллера о том, что бур, легко входя в поверхностные  слои  земли,
ломается, наткнувшись на твердые породы, - все то, что в  последнее  время
отравляло существование Данвица, теперь исчезло. С его  плеч  точно  сняли
тяжелый груз. Он подумал о  том,  что  был  болен  странной,  необъяснимой
болезнью, подтачивавшей его силы.
   Нет, он ни в чем не мог себя упрекнуть. Болезнь не  отражалась  на  его
действиях, поступках. После встречи с фюрером он дрался  с  врагом  с  еще
большей яростью, а его отношение к пленным русским солдатам,  к  населению
стало еще более жестоким, как этого требовал фюрер.
   И тем не менее страшные слова Миллера время от  времени  раздавались  в
его ушах, он размышлял о них снова и снова. Эти навязчивые мысли  казались
ему результатом какого-то опасного, необъяснимого недуга, микробы которого
жили в этой чужой земле, в лесах и болотах ненавистной ему страны...
   И вот теперь Данвиц почувствовал, что болезнь прошла. Исчезла внезапно,
разом. Он ощутил пьянящий запах победы. Война  перестала  пахнуть  горелым
человеческим мясом, тошнотворными испарениями бензина,  болотной  тиной  и
грязным, подолгу не сменяемым бельем.
   Это был другой, почти забытый Данвицем запах, похожий на  тот,  который
он с наслаждением вдыхал в  Германии  накануне  войны,  который  ощущал  в
первые дни вторжения в Россию.
   Щелчок зажигалки фон Лееба, раскуривающего погасшую сигару, вернул  его
к действительности.  Прерывистым,  дрожащим  от  волнения  голосом  Данвиц
произнес:
   - Разрешите идти, господин генерал-фельдмаршал?
   - Идите, оберст-лейтенант! - милостиво кивнул фон Лееб.
   Потом поискал место, куда бы положить сигару, не нашел, с  раздражением
отбросил ее в сторону, на пол, и,  подобно  рядовому  штурмовику,  выкинув
вперед напряженную руку, крикнул:
   - Хайль Гитлер!


   - Садитесь, оберст-лейтенант, - сказал генерал  Рейнгардт  после  того,
как поднявшийся в его штабной автобус Данвиц доложил о своем прибытии.
   О том, что офицер его корпуса Данвиц назначен командиром полка, генерал
уже знал. Собственно, он не имел ничего  против  этого  выскочки,  который
хоть и допустил грубую ошибку в первый день боев на Луге, но в последующих
сражениях, и  в  особенности  под  Кингисеппом,  проявил  себя  храбрым  и
толковым командиром.
   Славу, размышлял Рейнгардт, всегда приходится  делить,  поскольку  сами
генералы в атаки не ходят. Делить с реальным  или  воображаемым  солдатом,
который,  судя  по  рапортам,  первым  ворвался  в  тот  или  иной  важный
населенный пункт или водрузил знамя на той или иной важной высоте,  делить
с командирами подразделения и части, где числился  этот  солдат.  Все  это
неизбежно - такова практика войны.
   Что ж, пусть в Петербург первым  ворвется  со  своим  полком  известный
самому фюреру офицер по имени  Арним  Данвиц.  Этот  факт  лишь  привлечет
дополнительное внимание ставки к тому  соединению,  в  которое  этот  полк
входит.
   Таким образом, интересы Рейнгардта и этого Данвица целиком совпадают.
   Как и у фон Лееба, у генерала Георга Ганса Рейнгардта были свои расчеты
и свои далеко идущие планы.
   Раньше, во время затяжных, неудачных боев на Луге, Рейнгардт  предпочел
бы, чтобы задача непосредственного выхода к Петербургу была  возложена  на
другое  воинское  соединение:  на  командире  такого   соединения   обычно
концентрируется внимание высшего начальства, и на него  же  падает  первая
молния гнева в случае невыполнения задачи.  Но  теперь,  когда  город  был
окружен, Рейнгардт радовался тому, что именно его моторизованному  корпусу
предстояло возглавить решающий удар.
   Не только слава покорителя Петербурга прельщала  Рейнгардта,  внутренне
убежденного, что ему, а не старику фон Леебу должен  был  поручить  Гитлер
командование группой армий "Север".  Приехавший  с  инспекционными  целями
генерал из штаба Йодля, приятель Рейнгардта  еще  по  довоенным  временам,
рассказал ему о некоторых подробностях недавнего совещания  у  фюрера.  Он
сообщил, что тотчас же после падения Петербурга  корпус  Рейнгардта  будет
переброшен под Москву.
   Это сулило командиру корпуса новые и весьма радужные перспективы.
   Песня старика Лееба, по существу, спета. Совершенно очевидно, что после
падения Петербурга здесь, на северо-востоке, все  же  останется  некоторое
количество войск, пусть  минимальное.  Место  командующего  группой  армий
"Центр" занято, к тому же двум  фельдмаршалам  на  одном  фронте  было  бы
слишком тесно. Следовательно, Лееба, скорей всего, оставят в Петербурге  в
его нынешней должности, которая в дальнейшем уже не будет  иметь  никакого
реального значения.
   Он же, Рейнгардт, только  выиграет  от  переброски  под  Москву.  Части
Гудериана сильно потрепаны, и на корпус Рейнгардта, по  всей  вероятности,
ляжет основная задача по прорыву  оборонительных  поясов  перед  советской
столицей. Таким образом, и там,  под  Москвой,  Рейнгардту  будет  суждено
сыграть одну из главных ролей. Он будет покорителем не только  Петербурга,
но и Москвы!
   Но для того чтобы все это осуществилось, размышлял  генерал,  надо  как
можно скорее покончить с Петербургом.
   Вызвав командира моторизованной дивизии, куда входил полк,  командовать
которым   теперь   поручалось   Данвицу,    Рейнгардт    представил    ему
новоиспеченного оберст-лейтенанта,  а  затем  изложил  стоящую  перед  ним
задачу. Смысл ее заключался в том, чтобы нанести  решающий  удар  в  центр
обороны русских в районе Дудергофских высот, расположенных в двух десятках
километров от Петербурга, юго-восточнее Красного Села и западнее  Пушкина.
Моторизованной дивизии надлежало быть как бы стрелой этого удара, а  полку
Данвица - острием этой стрелы.
   - Разумеется, - сказал Рейнгардт,  -  вам  придется  захватить  Красное
Село.
   Он   усмехнулся   и   уже   другим,    не    официально-командным,    а
грубовато-фамильярным тоном заметил:
   - Что ж, мы сделаем его действительно красным. Красным от крови.
   Эта  мрачная  острота  показалась  Рейнгардту  очень  удачной,   и   он
продолжал:
   -  Собственно,  и  захват  Дудергофских  высот  имеет,  помимо  важного
тактического, еще и символическое значение. Я читал где-то, что  именно  с
этих высот русские цари обычно наблюдали маневры гвардейских  полков  близ
Петербурга. Хочу предупредить, что, хотя все связанное с царями вызывает у
большевиков  ненависть,  они  будут  защищать   Дудергофские   высоты   со
свойственными  им  яростью  и  исступлением.  По  данным  нашей  разведки,
сегодняшний петербургский вождь Жданов направил  туда  соединения  молодых
фанатиков-коммунистов и так называемое народное ополчение. Так что  легкой
победы не ждите. Но там, где победа может быть легкой, - добавил он уже  с
некоторой напыщенностью, - фюрер не использует наш корпус.
   Было 13 часов 30 минут, когда Данвиц покинул автобус командира корпуса,
чтобы отправиться в расположение полка,  командовать  которым  ему  отныне
предстояло.
   Данвиц торопился:  до  начала  наступления  у  него  оставалось  меньше
полутора суток.



7

   Девятого сентября  на  рассвете  моторизованный  корпус  Рейнгардта  во
взаимодействии с пехотным корпусом после длившейся два часа артиллерийской
и авиационной подготовки начал генеральное наступление.
   Еще ранее немецкая разведка донесла, что в районе Красного Села оборону
держит не кадровое воинское подразделение, а дивизия народного  ополчения.
Ни фон Лееб, ни Рейнгардт, что бы ни  говорили  они  Данвицу,  не  ожидали
поэтому встретить  здесь  серьезное  сопротивление.  Однако  первые  атаки
Рейнгардта были отбиты, причем его корпус потерял около тридцати танков.
   Фон Лееб приказал поднять  в  воздух  несколько  эскадрилий  самолетов,
которые, сменяя одна другую, в течение всего дня бомбили боевые порядки  и
тылы ополченцев, и к вечеру  Рейнгардту  удалось  вклиниться  в  советскую
оборону на глубину от одного до трех километров.
   Ворошилов, стремясь во что бы то  ни  стало  приостановить  продвижение
немцев, приказал командующему 42-й армией, оборонявшей  южные  подступы  к
Ленинграду,   использовать   двухдневную   норму   снарядов   на    каждое
артиллерийское орудие. Но не  хватало  не  только  снарядов,  но  и  самих
орудий.
   Тем не менее после активной артподготовки ополченцы пошли в контратаку.
Но ни беспримерная храбрость бойцов ополченской дивизии, ни помощь морской
артиллерии, начавшей вести  огонь  из  Кронштадта,  не  могли  кардинально
изменить положение.
   Правда, продвижение противника к Красному Селу  удалось  задержать.  Но
менее чем на сутки.
   На следующий день,  10  сентября,  Рейнгардт,  бросив  в  бой  танковую
дивизию из второго эшелона, возобновил наступление.
   Когда вступивший в командование фронтом Жуков  резко  упрекнул  Военный
совет Ленинградского фронта в том, что не было предпринято необходимых мер
для укрепления линии фронта на участке, где  неприятель  наносит  основной
удар, он был прав лишь отчасти.
   И ту горечь и обиду, которую при этом ощутили Жданов, Васнецов и другие
члены Военного совета, можно было понять, поскольку  Военный  совет  и  до
прибытия нового командующего старался помочь 42-й армии. Туда были посланы
подкрепления:  вновь  сформированные  добровольческие   отряды,   курсанты
военных училищ.
   Однако  предпринять  необходимый,  хоть  и  очень  рискованный  шаг   -
перебросить в 42-ю армию некоторые  части  из  23-й  армии  с  Карельского
перешейка - руководители ленинградской обороны не решались.
   И этим воспользовались немцы.
   Утром 11 сентября, подтянув новые силы, они продолжали наступление,  на
этот раз в обход Дудергофа с юга.
   К вечеру Дудергофские высоты были захвачены.
   На рассвете следующего дня Данвиц, не прибегая к шифру, срывающимся  от
волнения голосом торжествующе передал по  радио  в  штаб  Рейнгардта,  что
Петербург лежит у его ног и что в бинокль он видит дымящиеся трубы и  даже
движение людей на городских улицах...


   Сутками  позже  произошло  событие,  о  котором  немецкая   дивизионная
радиостанция немедленно сообщила в штаб Рейнгардта. С узла  связи  корпуса
новость была передана по радио в Псков, в штаб фон Лееба, а  торжествующий
фельдмаршал приказал незамедлительно телеграфировать в ставку Гитлера.
   А произошло вот что.
   Фон Лееб бросил свои танковые и моторизованные части по  направлению  к
побережью Финского залива. И к исходу дня солдаты одного из  подразделений
полка  Данвица,  пробиваясь  к  дороге,  ведущей  из  Урицка  в  Петергоф,
неожиданно увидели рельсовый путь. По отсутствию шпал  командир  батальона
догадался, что перед ним не железнодорожные рельсы, а... трамвайные.
   В  то  время  как  немцы,  не  веря  себе,  с  изумлением  и   радостью
рассматривали рельсы, вдалеке со стороны города показалась  черная  точка,
которая приближалась и росла.
   Схватив бинокль, командир батальона убедился в том, что  эта  точка  не
что иное, как  трамвай.  Он  находился  еще  далеко,  но  в  бинокль  было
отчетливо видно, что трамвай движется сюда. Командир батальона  немедленно
известил об этом командира полка.
   Когда примчался на машине Данвиц, трамвай был уже хорошо  виден  и  без
бинокля.
   Данвиц  дал  команду  залечь  в  укрытия  и  сам,  лежа  за  пригорком,
лихорадочным взглядом наблюдал за приближающимся трамваем, уверенный,  что
русские или используют его  для  переброски  подкреплений,  или  наполнили
взрывчаткой  и  снабдили  часовым  механизмом,  чтобы  вагон  взорвался  в
расположении немцев.
   А трамвай был  уже  совсем  близко...  Проехав  еще  несколько  метров,
скрипнув тормозами, вагон остановился, и из него  стали  выходить  люди  -
старик, женщина с ребенком.
   Все еще лежа за пригорком, Данвиц внимательно вглядывался  в  тех,  кто
выходил из вагона. И вдруг понял, что перед ними обычный, следующий  своим
рейсом городской трамвай.
   "Значит, я уже в Петербурге?!" -  пронеслось  в  сознании  Данвица.  На
какую-то секунду эта мысль как бы сковала его. "Бог мой, мой  фюрер,  ведь
это уже значит... ведь этот трамвай только  что  прошел  по  петербургским
улицам!.."
   Наконец, обретя дар речи, Данвиц крикнул:
   - Солдаты! Мы в Петербурге! Переводчик, за мной!
   Он поднялся на ноги с автоматом наперевес, побежал к трамваю и  вскочил
на переднюю площадку.
   Срывающимся от волнения голосом Данвиц крикнул:
   - Halt! Absteigen! [Стой! Выходите! (нем.)]
   И переводчик торжествующе, полным иронии тоном повторил уже по-русски:
   - Выходите, господа! Приехали! Конец пути!
   Данвиц перевел взгляд на вожатого и увидел, что  тот  смотрит  на  него
остекленевшими глазами.
   Не сознавая, что русские не понимают его, Данвиц  закричал  по-немецки,
захлебываясь от радости и возбуждения:
   - Слушайте, вы! Вы все! Конец Петербургу! Мы победили! Хайль Гитлер!
   Но люди  -  мужчины,  женщины,  дети,  -  потрясенные  случившимся,  не
двигались.
   - Выходите? - снова крикнул Данвиц. - Выходить всем!
   Он обернулся, чтобы приказать солдатам очистить вагон, и сквозь  стекло
передней площадки увидел, что на  рельсах  творится  нечто  невообразимое:
солдаты отплясывали перед самым трамваем какой-то  дикий  танец.  Потрясая
автоматами, они выкрикивали, мешая немецкие слова с русскими:
   - Absteigen! Endstation! [Выходите! Конечная  остановка!  (нем.)]  Ходи
сюда, Иван! Wir sind schon da! [Мы уже пришли! (нем.)] Петербург капут!
   И в этот момент Данвиц почувствовал, что его резко толкнуло, он едва не
упал, налетев на стоявшую перед ним в проходе  женщину.  Данвиц  не  успел
сообразить, что произошло, но запомнил, как эта женщина с искаженным то ли
от страха, то ли от отвращения лицом с  силой,  обеими  руками  оттолкнула
его, оттолкнула так брезгливо, точно он, Данвиц, был неожиданно упавшей ей
на грудь жабой, гадиной...
   В ту секунду Данвиц еще не понял, что  вожатый  резко  тронул  с  места
трамвай и повел его на беснующихся на рельсах немецких солдат...
   Данвиц услышал крики,  проклятия.  Выскочив  обратно  на  площадку,  он
увидел, что вожатый, согнувшись, почти лежа грудью на контроллере и  зажав
в кулаке ручку управления,  ведет  вагон  вперед,  прямо  на  не  успевших
вовремя отбежать солдат.
   Подняв автомат, Данвиц выпустил длинную очередь в спину вожатому.
   Тело вожатого обмякло, но трамвай продолжал двигаться:  онемевшая  рука
все еще сжимала ручку управления.
   Вне себя от ярости, Данвиц стал колотить  прикладом  автомата  по  этим
пальцам, размозжил их, схватил мокрую от крови круглую  деревянную  ручку,
рванул ее...
   Только тогда трамвай остановился.
   Соскочив с площадки, Данвиц, оглядываясь,  бросился  в  сторону,  точно
боясь, что этот страшный трамвай может не только двинуться снова, но  даже
изменить направление, свернуть с рельсов и устремиться за ним в погоню.
   - Огонь! - истошным  голосом  крикнул  оберст-лейтенант.  -  По  вагону
огонь!..
   Он услышал, как забарабанили автоматные  очереди  по  металлу.  Солдаты
били по трамваю в  упор,  били  в  открытые  окна,  а  потом,  вскочив  на
площадку, застрочили из автоматов в упор по людям...
   Они стреляли еще долго после того, как люди эти превратились в кровавое
месиво...
   Наконец все кончилось.
   Данвиц мрачно стоял в стороне, наблюдая, как санитары уносят трупы  его
солдат, нашедших свою смерть под колесами вагона.
   Торжество было испорчено. Данвицу хотелось бы вывести ехавших в  вагоне
русских сюда, на землю. Окружить  их  автоматчиками.  Заставить  стать  на
колени и молить о пощаде. Приказать кричать "Хайль Гитлер!".  Может  быть,
он и не расстрелял бы их. Может быть, направил бы этих людей под охраной в
тыл - первых захваченных в  плен  жителей  Петербурга.  Там  их  могли  бы
сфотографировать. Послать снимки фюреру как реальное доказательство  того,
что Петербург пал...
   Пробитый сотнями пуль, искореженный трамвай стоял неподвижно.
   Данвиц подозвал связиста и, не глядя на него, мрачно сказал:
   - Доложите в штаб дивизии, что полк вышел на окраину Петербурга.
   Передача сообщения из штаба дивизии в штаб корпуса, а оттуда фон  Леебу
заняла немного времени.
   В полдень того же дня генерал-фельдмаршал Риттер  фон  Лееб  сообщил  в
ставку Гитлера, что передовые части его войск  вышли  на  линию  городских
трамвайных путей Петербурга.



8

   Ночью Жданова разбудил телефонный звонок.  Телефон  стоял  на  тумбочке
рядом с кроватью. Не зажигая света, еще в полудреме, Жданов схватил трубку
и прижал ее к уху. Он услышал голос Жукова.
   Прошло всего два часа  с  тех  пор,  как  они  расстались  после  отбоя
очередной воздушной тревоги.
   Артиллерийский обстрел немцы вели почти круглосуточно, в авиационных же
налетах  существовала  некоторая  закономерность,  и   после   того,   как
заканчивалась очередная бомбежка, проходило три, а иногда и четыре часа до
следующей.
   Именно  поэтому,  когда  по  радио  прозвучал  отбой,  Жданов,  спавший
последние трое суток лишь урывками, решил пойти отдохнуть - с начала войны
он жил тут же, на территории Смольного, - и прилечь хотя бы ненадолго.
   И вот теперь его разбудил звонок Жукова.
   Нащупав кнопку  стоящей  на  тумбочке  лампы,  Жданов  включил  свет  и
взглянул на часы.
   Стрелки показывали двадцать минут третьего, это означало,  что  поспать
ему удалось около полутора часов.
   - Я сейчас зайду, - сказал Жуков.
   - Что-нибудь случилось? - встревоженно спросил Жданов.
   - Сейчас зайду, - повторил Жуков.
   Через несколько минут Жуков спустился во двор Смольного.
   Небо было розовым от пожарищ, вспыхнувших во время  недавней  бомбежки.
Откуда-то доносилось  завывание  сирен  пожарных  машин  и  глухой  грохот
артиллерийских разрывов.
   Снаряды рвались не в Смольнинском районе, а где-то далеко,  может  быть
даже за пределами города, об этом свидетельствовал  другой  звук,  мерный,
точно удары дятла по дереву. Казалось, он слышался отовсюду  -  сверху,  с
неба, из-под земли, из стен домов, - сухой  отчетливый  звук.  Это  стучал
метроном,  включенный  в  городскую  радиосеть,  и  сотни   репродукторов,
установленных  на  улицах,  с  удесятеренной  силой   воспроизводили   это
спокойное и громкое: "Тук... тук... тук..."
   С тех пор как враг начал регулярные воздушные налеты  на  Ленинград,  а
затем  и  артиллерийский  обстрел  улиц,   миллионы   ленинградцев   стали
вслушиваться в стук метронома так, словно это было биение сердца города.
   Спокойно-размеренные  удары  метронома,  когда  не  грозила   опасность
бомбежки или обстрела, становились лихорадочно  частыми  после  объявления
воздушной или артиллерийской тревоги.
   Сейчас метроном стучал уверенно и ровно, как сердце здорового человека.
   Жуков  постоял,  прислушиваясь  к  артиллерийской   стрельбе,   -   она
доносилась с юго-запада. Потом  направился  к  двухэтажному  флигелю,  где
теперь жил Жданов.
   Миновав прихожую, Жуков поднялся на второй этаж. Жданов уже ждал его  в
кабинете. Едва Жуков переступил порог, Жданов торопливо  повторил  вопрос,
на который так и не получил ответа по телефону:
   - Что-нибудь случилось?
   Жуков подошел к стене и повернул выключатель.  Комната  погрузилась  во
мрак. Подняв маскировочную штору, резким движением распахнул окно.
   - Слышите? - спросил он. - Это бьют где-то между Стрельной и городом.
   Несколько секунд Жуков стоял молча, потом закрыл окно,  опустил  штору,
зажег свет, взял за спинку один из стоящих у стены стульев, выдвинул  его,
тяжело сел и сказал:
   - Значит, так. Час тому назад противник захватил Пушкин. Кроме того, он
бросил несколько десятков танков в стык сорок второй и  восьмой  армий,  в
направлении побережья Финского залива, и рвется от Стрельны  к  Кировскому
заводу.
   Жуков произносил эти слова ровным твердым голосом, как если бы речь шла
о малозначительных изменениях в обстановке на фронте, но Жданов понял, что
положение обострилось до крайности.
   Он молча опустился на  стул  рядом  с  Жуковым.  Слышалось  только  его
тяжелое, астматическое дыхание.
   Наконец Жданов спросил:
   - Что будем делать, Георгий Константинович?
   - Это еще не все, - как бы не слыша вопроса, продолжал Жуков,  и  голос
его  стал  жестче.  -  В  результате  продвижения  противника   две   наши
правофланговые дивизии отсечены  от  сорок  второй  армии.  По  полученным
данным, сейчас они ведут бой на фланге Щербакова, пытаясь отбить Стрельну.
Пока что безрезультатно.
   Жданов мгновенно представил себе ситуацию. Генерал Щербаков  командовал
8-й армией, оборонявшей побережье залива.  Из  того,  что  немцам  удалось
отсечь две дивизии 42-й,  которые  теперь  оказались  на  левом  фланге  у
Щербакова, неумолимо вытекал страшный вывод...
   То, что Жданов представил себе мысленно, Жуков высказал вслух.
   - Таким образом, - сказал он, как бы подытоживая, - восьмая с  часу  на
час может быть отрезана.
   Жуков встал и подошел к висевшей на стене  карте,  на  которой  красные
флажки  обозначали  линию  советской  обороны,  а  синие   -   направления
наступающих вражеских войск.
   Несколько  мгновений  Жуков  молча  глядел  на  карту,  потом   резкими
движениями стал переставлять флажки. Он выдергивал их  и  втыкал  в  новые
места, а Жданов, наблюдая за ним,  каждый  раз,  когда  Жуков  переставлял
флажок ближе  к  Ленинграду,  испытывал  чувство  физической  боли,  точно
булавка впивалась в его тело.
   Но самым страшным было то, что синие флажки на ряде участков  врезались
в расположение советских войск, свидетельствуя о  прорыве  фронта  обороны
как на юге, так и на юго-западе.
   - Но если говорить откровенно, -  продолжал  Жуков,  -  меня  в  первую
очередь беспокоит не восьмая.  -  Он  ткнул  пальцем  в  один  из  красных
флажков. - Пулковские высоты - вот сейчас коренной вопрос. Здесь назревает
наибольшая опасность широкого прорыва.
   Жданов внимательно вглядывался в красный флажок, полуокруженный  с  юга
синими.
   Ему  не  надо  было  объяснять  значение  Пулковских  высот  -  холмов,
расположенных на ближних с юга подступах к Ленинграду.
   Отсюда  можно  было  не  только  контролировать  ведущие  в   Ленинград
Московское   и   Киевское   шоссе,   но   и   безошибочно   корректировать
артиллерийский огонь по ряду районов города.
   - Но сейчас ближе всего к Ленинграду немцы на западе, у  Стрельны...  -
проговорил Жданов.
   Жуков прервал его:
   - Этими силами им города не взять. Но,  захватив  командные  Пулковские
высоты, противник обеспечит  продвижение  к  городу  своих  моторизованных
частей. Убежден, что именно отсюда, со стороны Пулкова, фон  Лееб  намерен
нанести решающий удар.
   Жданов подумал о том, что в октябре 1919 года именно у Пулковских высот
Красной Армии удалось остановить  наступление  ударной  группировки  войск
Юденича. Остановить,  а  потом,  перейдя  в  наступление  на  фланги  этой
группировки, разгромить ее... Но это было давно. А теперь...
   - Иванов удара не выдержит, - мрачно сказал Жуков.
   - Вы имеете в виду армию или лично командующего?
   - Другую армию нам взять неоткуда. Надо усиливать эту.  А  командующего
необходимо сменить немедленно.
   - Но целесообразно ли делать  это  в  столь  критический  момент?  -  с
сомнением в голосе проговорил Жданов. - Новому человеку потребуется время,
чтобы войти в курс дела, а времени у нас нет.
   - Вы правы, времени у нас нет, - резко сказал Жуков. - Именно поэтому я
и предлагаю сменить командующего немедленно.
   Он подошел к Жданову ближе и продолжал:
   - Вы знаете, что вчера я отправил Федюнинского в сорок вторую, чтобы на
месте  разобраться,  что  там  происходит.   Он   только   что   вернулся.
Докладывает, что картина мрачная.  Иванов  растерян.  Расположения  частей
своей армии не знает. Связь с ними нарушена. Просил Федюнинского разрешить
перенести свой КП севернее, то есть еще ближе  к  Ленинграду.  Федюнинский
запретил.
   - Где же в данную минуту находится КП Иванова? - спросил Жданов,  снова
подходя к карте.
   - Вопреки приказанию Федюнинского, Иванов все же перенес его. Сейчас КП
находится в подвале школы напротив Кировского завода.
   - Так... - мрачно сказал Жданов. - Где Федюнинский?
   - Здесь, в Смольном.
   - Я хочу переговорить с ним.
   - Вопрос ясен... - начал было Жуков, но Жданов прервал его:
   - Нет. Я все же хочу услышать лично.  Смена  командующего  -  серьезный
вопрос. Буду готов через три минуты. Пойдем вместе.
   И, не дожидаясь ответа, Жданов поспешно спустился на первый этаж.
   Скоро раздался его голос снизу:
   - Спускайтесь, Георгий Константинович, жду вас.
   Они вышли во двор. Небо все еще пламенело. Розовый отблеск отражался  в
темных, плотно зашторенных изнутри окнах Смольного.
   Стук метронома, ясно различимый, когда они вышли из  флигеля,  внезапно
оборвался, и почти одновременно где-то совсем неподалеку  раздался  грохот
орудийного разрыва.
   И тотчас же метроном застучал лихорадочно быстро. На фоне  этих  частых
ударов разнесся голос диктора:
   - Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!.. Граждане...
   - Снова бьют по городу, мерзавцы! - со злобой сказал Жданов.
   Жуков ничего не ответил.
   Они вошли в подъезд.
   - Куда вы, ведь обстрел! - сказал Жуков, видя, что Жданов намерен  идти
в свой кабинет.
   - А... черт с ним! - махнул рукой Жданов.
   - Нет, - твердо сказал Жуков, - нам этот орудийный аккомпанемент  ни  к
чему. Мешает работать. Пойдемте вниз.
   И он первым повернул налево, к двери, ведущей в бомбоубежище.
   Они спустились вниз, миновали  переговорный  пункт,  прошли  по  узкому
коридору мимо плотно прикрытых дверей, ведущих в помещения  отделов  штаба
фронта. В конце коридора дуть преграждала  тяжелая,  металлическая  дверь.
Жуков с силой потянул ее на себя. Узкая,  тускло  освещенная  двухмаршевая
лестница вела еще ниже, туда, где располагались кабинеты  членов  Военного
совета, работавших здесь  во  время  воздушных  налетов  и  артиллерийских
обстрелов кварталов, прилегающих непосредственно к Смольному.
   Кабинетом Жданову служила маленькая, двенадцатиметровая комната. Справа
от входа стояла застеленная серым солдатским одеялом койка. Тускло светили
две лампочки без абажуров, ввинченные в патроны на стенах. Из этой комнаты
другая дверь вела  в  узенький  полутемный  тамбур,  соединяющий  кабинеты
Жданова и Жукова.
   - Останемся здесь? - сказал Жданов, не то спрашивая, не то предлагая.
   Жуков молча опустился на стул и нажал кнопку звонка.
   Через несколько секунд появился  помощник  Жданова,  полковой  комиссар
Кузнецов.
   Увидев за столом Жукова, он удивленно посмотрел на командующего, но тут
заметил сидящего справа на койке Жданова и повернулся к нему.
   - Вызовите сюда Федюнинского!  -  приказал  Жуков,  глядя  Кузнецову  в
спину. - Он или где-то здесь, или наверху, в моей приемной.
   - Да, да, пожалуйста, - кивнул Жданов. - И Васнецова попросите сюда.
   Васнецов появился тотчас же.
   - Сергей Афанасьевич, - обратился к нему Жданов,  едва  тот  переступил
порог, - на участке сорок второй создалось критическое положение.
   - Знаю, -  коротко  ответил  Васнецов,  -  час  тому  назад  заходил  в
оперативный отдел.
   - У Георгия Константиновича есть конкретное  предложение,  -  продолжал
Жданов. - Но прежде чем обсудить  его,  надо  выслушать  Федюнинского.  Он
только что вернулся от Иванова. Сейчас зайдет. Садитесь.
   Прошло еще немного времени, и на пороге, почти касаясь головой  низкой,
обитой железом дверной притолоки, появился генерал-майор Федюнинский.  Его
усталое лицо было мертвенно-бледным. Однако он был чисто выбрит, а щеточка
усов аккуратно подстрижена.
   - Входи и докладывай Военному совету, что видел в сорок второй, -  сухо
приказал Жуков.
   Федюнинский сделал  два  шага  вперед  и  стоял  теперь  так,  что  мог
обращаться одновременно к Жукову, Жданову и Васнецову.
   - Видите ли, товарищ Федюнинский, - пояснил Жданов, - нам  с  товарищем
Васнецовым хотелось бы самим услышать и оценить то, что вы уже докладывали
Георгию Константиновичу.
   - По приказу командующего, - начал Федюнинский, - я выехал...
   - Давай коротко! - прервал его Жуков. -  Зачем  и  куда  выезжал,  всем
известно. Докладывай, что там происходит.
   - Слушаюсь, - слегка наклоняя голову, сказал Федюнинский.  -  Во  время
моего пребывания на КП сорок второй шли  ожесточенные  бои  от  Урицка  до
окраин   деревни   Пулково.   Видимо,   немецкая   группировка    получила
дополнительные резервы. К ночи,  когда  я  решил  вернуться  в  Ленинград,
противник бросил крупные танковые силы  в  стык  сорок  второй  и  восьмой
армий. Генерал Иванов обратился ко мне за разрешением  перенести  свой  КП
севернее, то есть ближе к Ленинграду. Я запретил, исходя из того, что...
   - Знаем, из чего исходил, - снова прервал его Жуков.
   - Скажите, товарищ Федюнинский, - заговорил Жданов, - что  вам  ответил
Иванов?
   - Сказал, что попробует удержаться на старом месте.
   - "Попробует"! - саркастически повторил Жуков. - Асам,  как  только  ты
уехал, дал команду перевести свой КП в  район  Кировского!  Ладно,  доложи
Военному совету свое мнение об Иванове.
   - Товарищ  командующий,  -  хмуро  начал  Федюнинский,  -  мне  нелегко
говорить... Я знал Иванова еще до войны. Он всегда  казался  мне  волевым,
решительным командиром. Но сейчас... - Федюнинский замялся.
   - Не жуйте мочало! - повысил голос Жуков. - Нас интересует не то, каким
был Иванов, а каков он теперь!
   - Да, товарищ Федюнинский, - несколько мягче, но требовательно произнес
Жданов. - Хотелось бы, чтобы вы со всей  ответственностью,  но  совершенно
искренне высказали свое мнение об Иванове.
   Снова наступило гнетущее молчание.
   - Не могу скрыть, Андрей Александрович, - с горечью  заговорил  наконец
Федюнинский, -  генерал  Иванов  производит  сейчас  впечатление  человека
растерянного,  подавленного...  Когда  я  прибыл  к  нему   на   КП,   там
заканчивалось заседание Военного совета армии. Они  обсуждали  сложившуюся
обстановку, но к единому мнению так и не пришли. Связь с войсками у  штаба
армии отсутствовала... Хочу добавить, что по дороге  к  Иванову  в  районе
Кировского я встретил  танкистов  из  полка,  входящего  в  сорок  вторую.
Командир полка доложил мне, что по приказу  штабарма  отходит  на  позиции
ближе  к  городу.  Я  приказал  ему   вернуть   полк   в   прежний   район
сосредоточения. У меня все.
   - Вопрос ясен, - сказал Жуков. - Предлагаю командующего сорок второй от
должности отстранить. Ваше мнение?
   Он посмотрел сначала на Жданова, потом на Васнецова.
   - Полагаю, что в сложившейся обстановке другого выхода нет, -  медленно
проговорил Жданов.
   - Значит, вопрос решен, - сказал Жуков. - Кого назначим?..
   Он обвел внимательным взглядом присутствующих и решительно произнес:
   - Генерал Федюнинский, немедленно принимайте сорок вторую.
   Федюнинский едва заметно передернул плечами.
   - Что жметесь? - резко спросил Жуков.
   - Товарищ командующий, принять сорок вторую  армию,  как  это  делается
обычно, невозможно,  -  сказал  Федюнинский.  -  Могу  просто  вступить  в
командование. И если...
   - Ты тут в слова не играй! -  ударил  кулаком  по  столу  Жуков.  Потом
исподлобья  взглянул  на  Жданова  и  Васнецова  и  уже  более   сдержанно
продолжал: - Вот и вступайте в  командование.  И  немедленно  восстановите
порядок в штабе и в частях. Если считаете нужным взять с  собой  кого-либо
из штаба фронта, берите. И быстро! Быстро! Задача ясна? - Жуков  посмотрел
на часы. - Предлагаю оформить решением Военного совета. Как, товарищи?
   - Я - за, - отозвался Васнецов.
   - Согласен, - сказал Жданов.
   - Тогда... где там наши писари? - Жуков потянулся к звонку.
   - Не будем терять времени, - сказал Васнецов.
   Он вынул из кармана блокнот, карандаш и написал:
   "Приказ Военного совета Ленинградского фронта. Командующего 42-й армией
генерал-лейтенанта  Иванова  Ф.С.  от  занимаемой  должности   освободить.
Генерал-майору Федюнинскому И.И. принять командование армией".
   Васнецов вырвал листок из блокнота и передал  его  Жукову.  Командующий
пробежал текст глазами, размашисто подписал, встал и, выйдя  из-за  стола,
протянул листок сидящему на койке Жданову. Жданов поискал,  что  бы  такое
подложить под листок, потом положил его прямо на одеяло и  тоже  подписал,
несколько раз проколов бумагу острием карандаша, в вернул  Васнецову.  Тот
подписал, уже не глядя, и положил листок на стол перед Жуковым.
   - Держи, - сказал Жуков, протягивая бумагу Федюнинскому.  -  И  слушай!
Основная задача на сегодня -  расширить  плацдарм  на  побережье  Финского
залива, а на юге ни при каких условиях не отдавать Пулковских высот. Ясно?
И не просто обороняться, а наносить удары по противнику всеми  средствами,
включая авиацию, военно-морские силы и сухопутную артиллерию.  Командующий
авиацией  и  Балтфлот  получат  соответствующие  распоряжения  немедленно.
Дивизии НКВД, находящейся в  составе  сорок  второй,  прикажешь  выдвинуть
передовые отряды,  чтобы  не  допустить  прорыва  врага  от  Урицка  вдоль
Лиговского канала. И последнее. Выбьешь противника из Урицка и  освободишь
дорогу Стрельна - Ленинград. Ты понимаешь, что  оттуда  до  нас  можно  на
трамвае меньше чем за час доехать?!
   Он  замолчал  и  устремил  взгляд  куда-то  мимо  стоящего   неподвижно
Федюнинского, будто хотел разглядеть продвигающихся вдоль трамвайных путей
немцев. Потом снова перевел взгляд на Федюнинского и отрывисто сказал:
   - На сборы сорок пять минут. Через  два  часа  принять  командование  и
приступить к исполнению  приказа.  И  запомни:  хоть  мы,  как  говорится,
друзья-товарищи, но за выполнение приказа головой отвечаешь!
   Последние слова Жуков произнес с такой решимостью  и  такой  угрозой  в
голосе,  что  Жданов  и  Васнецов  невольно  переглянулись,   лишний   раз
почувствовав, что этот человек не  остановится  ни  перед  чем  и  жестоко
покарает любого, кто не выполнит его приказа.
   Но Жуков, казалось, не замечал, какое впечатление произвели его слова.
   - Товарищ Васнецов, - сказал он уже спокойно-деловым тоном, -  вчера  я
приказал   управлению   инженерных   войск   срочно   подготовить    новый
противотанковый рубеж по линии Окружной дороги. Так  вот,  на  этот  рубеж
надо быстро перебросить шестую ополченскую дивизию. Под твое командование,
генерал, - снова обратился он к стоящему посредине комнаты Федюнинскому. -
Поставишь  ее  в  тылу  Пулковской  позиции.  В  течение  завтрашней  ночи
поставишь, пока будет темно.  Понял?  -  Смерил  Федюнинского  взглядом  с
головы до пят и недовольно сказал: - Чего стоишь! Времени, что ли, много в
запасе? Иди!
   Круто повернувшись, Федюнинский вышел.
   Какое-то время Жуков, Жданов и Васнецов молчали,  бессознательно  давая
себе короткий отдых после столь нелегкого, но неизбежного решения.
   Жуков заговорил первым:
   - Вчера мы решили передать из резерва инженерного управления сорок тонн
взрывчатки районным "тройкам". Товарищ Васнецов, взрывчатка получена?
   Еще при Ворошилове руководство районными "тройками" было  возложено  на
Васнецова. Созданные, когда опасность нависла непосредственно над городом,
возглавляемые  секретарями   Кировского,   Московского,   Володарского   и
Ленинского райкомов партии, эти "тройки" руководили  гражданской  обороной
находящихся в угрожаемом положении районов Ленинграда. На  них  же  лежала
ответственность за  минирование  военно-промышленных  объектов  на  случай
чрезвычайных обстоятельств, то есть если врагу все же удастся ворваться  в
город.
   - Георгий Константинович, - ответил Васнецов, - взрывчатка  получена  и
используется по назначению. Однако...
   - Какое еще "однако"? - недовольно перебил Жуков.
   - Товарищ командующий, - решительно сказал Васнецов, - на том заседании
Военного  совета,  во  время  которого  вы  столь  неожиданно   появились,
обсуждались    мероприятия,    связанные     именно     с     минированием
военно-промышленных объектов. Вы тогда приказали обсуждение прекратить.
   - И правильно сделал, - отрубил Жуков. - Мероприятия  на  случай  сдачи
города...
   - Товарищ Жуков, - с неожиданной резкостью прервал его Жданов, - как вы
могли произнести это слово?! Ни о какой "сдаче" речь никогда не шла  и  не
могла идти! Неужели вы  хоть  на  мгновение  могли  предположить,  что  мы
допускаем подобную мысль?!  Каждому  из  нас  ясно,  что  немцы  могли  бы
ворваться  в  город  только  по  нашим  телам.  По   трупам   коммунистов,
комсомольцев, питерских рабочих! Им пришлось бы брать с  боя  каждый  дом,
каждую баррикаду, каждую улицу. Они захлебнулись бы в  собственной  крови!
Это была бы пиррова победа! Я прошу вас... я требую никогда не употреблять
этого слова - "сдача"!
   Жуков еще не видел Жданова в таком состоянии:  он  стоял  сжав  кулаки,
лицо его покраснело, глаза сузились.
   Несколько мгновений в этой маленькой комнате, расположенной глубоко под
землей, стояла напряженная тишина.
   Потом Жуков сказал примирительно:
   - Извините, Андрей Александрович. Возможно, я употребил  не  то  слово.
Преуменьшать героизм защитников Ленинграда  не  собираюсь.  Но  я  человек
военный и мыслю категориями военными. С чисто военной точки зрения оборона
Ленинграда находится в критическом  состоянии.  Противник  имеет  огромный
перевес - и количественный и в вооружении. Нас  здесь  только  трое,  и  я
могу, не скрывая, сказать, что вообще удивляюсь, как немцам до сих пор  не
удалось...
   Он не договорил, потому что Жданов снова прервал его:
   - Удивляться тут нечему! Под Ленинградом врагу преграждает путь  та  же
сила, которая противостоит ему повсюду, - партия, советский народ, великая
идея, которой враг может противопоставить,  кроме  пушек  и  танков,  лишь
тупую ненависть к коммунизму. Злобу и ненависть! Именно вера в  коммунизм,
в партию дает нам силы в этой неравной борьбе. И вы все это  понимаете  не
хуже меня. На пути к Ленинграду немцы уже  положили  десятки  тысяч  своих
солдат и офицеров. По данным нашей разведки, некоторые дивизии  фон  Лееба
насчитывают лишь половину своего прежнего состава. Я хорошо  понимаю,  что
без отлично организованной обороны нам Ленинграда не отстоять. Поэтому  мы
рады, что товарищ Сталин прислал сюда именно вас,  и  будем  помогать  вам
всегда и во всем. Но по тому вопросу, о котором сейчас зашла речь, у  всех
нас должна быть полная ясность!
   Последние слова Жданов произнес уже спокойно.
   Он снова сел и, обращаясь к Васнецову, сказал:
   - Вы хотели о чем-то спросить Георгия Константиновича? Я  прервал  вас.
Извините.
   Васнецов,  который  все  время  напряженно  слушал  Жданова,  внутренне
соглашаясь с каждым  его  словом,  теперь,  чтобы  окончательно  разрядить
обстановку, сказал нарочито будничным тоном:
   - Собственно, мой вопрос чисто практический. На  том  заседании  помимо
членов Военного  совета  присутствовали  секретари  райкомов  и  директора
предприятий. Вы не опасаетесь, Георгий Константинович, что этим товарищам,
слышавшим, сколь резко вы сняли вопрос о минировании с повестки дня, может
показаться, что... - Васнецов несколько замялся,  -  что  ваш  последующий
приказ,  согласно  которому   они   получили   дополнительное   количество
взрывчатки, находится в некотором несоответствии?..
   Жуков нахмурился.
   - Полагаете, что между моими  словами  и  дальнейшими  действиями  есть
противоречие?
   - Далек от этого, - спокойно ответил Васнецов. - Отлично понимаю,  что,
сосредоточив внимание Военного совета  прежде  всего  на  вопросах  отпора
врагу, вы были  правы.  Но  у  присутствующих  товарищей  могло  создаться
впечатление, что вы вообще рассматриваете мероприятия по  минированию  как
проявление паники. И это может отразиться на ходе этих мероприятий.
   Некоторое время Жуков молчал. Потом задумчиво заговорил:
   - Сергей Афанасьевич, вы  партийный  работник  и  классиков  марксизма,
наверное, штудировали лучше, чем я. И слова Энгельса о  том,  что  оборона
есть смерть вооруженного восстания, вы, конечно, помните?
   - Разумеется, - кивнул Васнецов. - И Ленин эти слова повторял.
   - Так вот, в любой войне пассивная оборона есть гибель. Поэтому даже  в
сегодняшнем тяжелом положении перед нами стоит задача не просто обороны, а
активного отпора врагу. Иначе  мы  погибнем  или,  как  выразился  товарищ
Сталин, прощаясь со мной, попадем  в  лапы  к  фашистам.  Чтобы  этого  не
случилось, мы должны потребовать  от  командармов,  командиров  дивизий  и
полков не просто удерживать занимаемые позиции,  но  контратаковать!  Если
вчера немцы захватили поселок, станцию, высоту, то сегодня  этот  поселок,
станция, высота должны быть отбиты.  Сегодня  не  удастся  -  атаковать  и
завтра, но отбить назад во что  бы  то  ни  стало!  Инициативу  мы  должны
вырвать у врага - вот в чем задача! Иначе смерть! -  Жуков  опять  говорил
твердо, властно,  решительно.  -  Разумеется,  минирование  объектов  надо
продолжать. Но все мы, от членов Военного совета до рядового бойца, должны
проникнуться мыслью, что нужно не просто обороняться, а наступать,  именно
наступать! Продвигаться на километры, на десятки метров,  на  шаг  вперед,
пока не в силах больше, но наступать!.. А минирование связано с сознанием,
что наш удел - отступать. Так вот: минирование следует продолжать, а мысль
о неизбежности отступления надо выбить из голов людей. Любыми  средствами,
но выбить! - Жуков перевел взгляд на  Жданова.  -  Вы  согласны  со  мной,
Андрей Александрович?
   Некоторое  время  Жданов  молчал,  но  не  потому,  что  сомневался   в
правильности слов Жукова. Он думал  о  том,  как  трудно,  безумно  трудно
людям, проделавшим горький путь отступления,  привыкшим  к  оборонительным
боям, проникнуться сознанием не только  необходимости,  но  и  возможности
наступления.
   - Да, я согласен с вами, Георгий Константинович,  -  сказал  Жданов,  -
хотя понимаю,  сколь  трудна  в  создавшихся  условиях  поставленная  вами
задача. Ленинград мы не отдадим врагу. Хотя буря достигла бешеной силы.
   На последней фразе он сделал ударение: эти слова принадлежали Ленину  и
относились к одному из самых  трудных  периодов  жизни  молодой  Советской
республики.
   - Да, я согласен с вами, - убежденно повторил Жданов. - Я,  как  и  вы,
верю, что Федюнинскому удастся принять неотложные меры, остановить  врага,
перейти к контратакам. Но на это требуется время. Пусть самое короткое, но
время! А враг рвется вперед. Поэтому я считаю  необходимым  дать  указание
кировской и московской "тройкам", чтобы рабочие этих районов были готовы -
в случае чрезвычайных обстоятельств - занять баррикады. В первую очередь я
имею в виду рабочих Кировского завода.
   Резким движением  Жданов  нажал  кнопку  звонка  и  попросил  вошедшего
Кузнецова соединить его с парторгом ЦК на Кировском заводе Козиным.
   Потом Жданов спросил Жукова:
   - Есть какие-нибудь новости из пятьдесят четвертой?
   Это была армия, срочно сформированная Ставкой по  ту  сторону  осадного
кольца, в районе Синявина, с целью прорвать блокаду Ленинграда извне.
   Жуков покачал головой:
   - Ничего существенного. В будущем, я думаю, пятьдесят четвертая сыграет
свою роль. Но в эффективность ее действий в ближайшие дни я не верю. Кроме
того, не хочу скрывать, что на маршала Кулика  как  на  командарма  особых
надежд не возлагаю.
   Он не договорил, потому что в этот момент вошел Кузнецов и доложил, что
Козин на проводе.
   Жданов взял трубку.
   - Здравствуйте, товарищ Козин. Звоню вам для того, чтобы  сообщить:  на
Стрельнинском и Урицком направлениях создалось  угрожающее  положение.  Мы
полагаем, что следует быть готовыми занимать боевые позиции.
   Несколько мгновений он молчал, слушая Козина. Потом сказал:
   - Я думаю, Николай Матвеевич, партком поступил правильно. Мы  принимаем
сейчас неотложные меры, чтобы остановить врага на побережье залива. И  тем
не менее вы правы.
   Он снова умолк, слушая парторга, затем ответил:
   - Военный совет и бюро обкома не сомневаются в этом.
   Повесив трубку, Жданов обернулся к Жукову и Васнецову:
   - Кировцы готовы по первому же приказу занять  намеченные  для  обороны
позиции. Я полагаю, Георгий  Константинович,  что  надо  срочно  создавать
дополнительные рубежи, кроме линии Окружной дороги.
   - Вы правы, - сказал Жуков, постукивая карандашом по столу. - Нам очень
нужны дополнительные рубежи. Но какими силами  их  держать?  Что  касается
кадровых частей, то здесь все возможности исчерпаны.
   - Георгий Константинович, - спокойно, но твердо  ответил  Жданов,  -  я
секретарь областной и городской партийных организаций и знаю, что  говорю.
Да, мы исчерпали все наши наличные резервы. Но в сложившихся  чрезвычайных
обстоятельствах  мы  еще  раз  проведем  мобилизацию   членов   партии   и
комсомольцев.  Снова  объявим  набор  добровольцев  на  предприятиях  и  в
учреждениях, в органах НКВД и милиции. Может быть, вам, военному человеку,
это покажется громкой фразой, но я еще раз хочу сказать,  что,  пока  живы
коммунисты, силы Ленинграда неиссякаемы.
   - Хорошо. Согласен, - сказал после короткого раздумья Жуков. -  Давайте
примем решение. Запишешь, Сергей Афанасьевич? - взглянул он на  Васнецова.
- Почерк у тебя больно хороший...
   И стал диктовать:
   -  Сформировать  пять  стрелковых  бригад  и  две  стрелковые  дивизии,
сосредоточив их с целью непосредственной обороны города, для чего  создать
дополнительные линии обороны. Так?
   Жданов кивнул.
   - Перемалывать противника артиллерийским, минометным огнем и  авиацией,
- продолжал диктовать Жуков. - Восьмой армии наносить удары противнику  во
фланг и тыл. Все?..
   - Товарищ Жуков, -  кладя  карандаш  на  стол,  сказал  Васнецов,  -  я
полагаю, что надо уделить особое внимание району Кировского  завода.  Если
не возражаете, я немедленно выеду на Кировский.
   Никто не возражал.
   - Тогда все, - сказал Жуков. - Полагаю, что главное на  данный  час  мы
решили. - Потом посмотрел на Жданова и добавил: - Если обстрел закончился,
вам, Андрей Александрович, надо вернуться  к  себе  и  отдохнуть  хотя  бы
недолго. - Он усмехнулся. - Будете сопротивляться, мы с Васнецовым оформим
приказом Военного совета. Сейчас узнаю, как там наверху...
   Снял телефонную трубку.
   - Жуков. Как там немец наверху?
   Положил трубку и, обращаясь к Жданову, сказал:
   - Обстрел прекратился. Мы с Васнецовым пойдем. А вы - к себе. Спать два
часа.
   - Будьте добры, Георгий Константинович, нажмите  кнопку  звонка,  -  не
отвечая на его  слова,  попросил  Жданов  и  сказал  явившемуся  на  вызов
Кузнецову: - Соберите у меня в кабинете секретарей райкомов.  -  Посмотрел
на часы и добавил: - И как можно скорее, пожалуйста.



9

   Была еще ночь, когда Федюнинский с тремя отобранными им в штабе  фронта
командирами выехал из Ленинграда.
   Автомашинам разрешалось двигаться по ночному,  затемненному  городу  со
скоростью, не превышающей тридцати километров в  час,  однако  Федюнинский
торопил водителя, стремясь прибыть на командный пункт Иванова до рассвета.
   Он сидел на переднем сиденье "эмки"  рядом  с  шофером,  погруженный  в
тяжелые раздумья.
   В том, что Жуков и Жданов, решив сменить командующего армией, поступили
правильно, Федюнинский не сомневался. Но теперь нести  ответственность  за
эту армию предстояло ему самому. Именно  он,  Федюнинский,  должен  был  в
условиях ожесточенных оборонительных боев  навести  порядок  в  управлении
частями и соединениями. Уже через несколько часов Жуков не примет  никаких
ссылок на неправильные действия Иванова в прошлом.
   Впрочем, в создавшихся условиях иначе и не могло быть...
   Федюнинский сознавал, сколь сложна стоящая перед ним задача.
   Если бы ему довелось ставить ее перед кем-либо другим, он сформулировал
бы  эту  задачу  так:   перемалывать   противника   артиллерийским   огнем
дальнобойных морских орудий и армейской артиллерии, наносить ему  удары  с
воздуха; вести не просто оборонительный, а  активный  наступательный  бой;
отбить у врага район Горелово - Стрельна - Урицк и ни  в  коем  случае  не
дать противнику овладеть Пулковскими высотами.
   Так звучал бы этот боевой приказ, и сформулировать  его  не  составляло
большого труда для любого знающего обстановку военачальника.
   Но как выполнить этот приказ, если фактически  отсутствует  оперативная
связь между командованием и частями? Как суметь в короткий срок не  только
восстановить управление войсками, но  и  добиться  перелома,  перехода  от
оборонительной тактики  к  наступательной,  если  враг  ведет  непрерывные
атаки?
   Он был опытный, боевой командир - генерал-майор Федюнинский, - участник
гражданской войны, боев на реке Халхин-Гол и недавних сражений  с  финнами
на Карельском перешейке. Грозный рассвет 22 июня 1941 года он встретил  на
западной границе Украины  в  качестве  командира  стрелкового  корпуса  и,
следовательно, уже не раз бывал в ситуациях, когда от его воли и  мужества
зависела судьба многих тысяч людей. Но положение,  в  котором  Федюнинский
оказался сейчас,  было  исключительным  по  той  ответственности,  которая
возлагалась лично на него как на командующего  армией,  от  боеспособности
которой во многом зависела судьба Ленинграда.
   Генерал Иванов не справился с возложенной на него задачей,  растерялся.
Федюнинский не мог заглушить в себе чувства жалости  к  Иванову,  которого
знал еще с довоенных времен. Это было отнюдь не сочувствие, нет, а  именно
чувство жалости, потому что,  будучи  кадровым  военным,  Федюнинский  мог
представить  себе   состояние   генерала,   смещенного   за   невыполнение
ответственной боевой задачи.
   Но по мере приближения к фронту  это  чувство  становилось  все  глуше,
уступая место другому, прямо противоположному.
   "Как Иванов смел вопреки моему запрету  перенести  свой  КП  из  района
Пулкова непосредственно в город? - размышлял Федюнинский. - Ведь  об  этом
наверняка стало известно командирам частей! О чем  думают  сейчас  они?  О
том, что командование, видимо,  считает  невозможным  отстоять  Пулковские
высоты?  Но  в  чем  же  тогда  смысл   борьбы   за   Урицк,   находящийся
северо-западнее Пулкова? В чем смысл категорического приказа во что бы  то
ни стало отстоять сами высоты, если командующий  армией  вместе  со  своим
штабом отходит к Ленинграду?!"
   Федюнинский не  сомневался,  что  решение  Иванова  перенести  свой  КП
явилось  прямым  следствием  его  растерянности  и  что  оставлять  такого
человека во главе армии, от которой зависит сейчас судьба Ленинграда, было
бы преступлением.


   Командный пункт 42-й армии размещался  теперь  в  подвальном  помещении
полуразрушенного в результате бомбежек и  обстрелов  дома,  расположенного
напротив Кировского завода. В предрассветных сумерках  были  хорошо  видны
проломы  в  стенах,  обнаженные  лестничные  клетки  и  кое-где  уцелевшие
площадки комнат с сохранившейся на них домашней утварью.
   Федюнинский легко установил местонахождение КП по выставленной  у  дома
охране.  Чувствовалось,  что  командный  пункт  обосновался  здесь  совсем
недавно и оборудование  его  продолжается.  Связисты  тянули  провода,  из
кузова  стоящего  неподалеку  грузовика  бойцы  выгружали  ящики   полевых
телефонов, пишущие машинки, походные рации...
   Выйдя из машины, Федюнинский в сопровождении прибывших с ним командиров
- генерал-майора и двух полковников - направился к дому.
   Предъявив документы молоденькому лейтенанту с автоматом на  груди,  они
стали спускаться в подвал.
   Узкая лестница с выщербленными,  покрытыми  каменной  пылью  и  кусками
щебенки ступенями была тускло освещена свисающей на шнуре лампочкой.
   Внизу, у плотно прикрытой металлической  двери  с  потеками  и  пятнами
ржавчины, стоял часовой.
   Увидев спускавшихся по лестнице генералов, он вытянулся.
   - Командующий у себя? - спросил Федюнинский.
   - У себя,  товарищ  генерал,  -  ответил  часовой  и  добавил:  -  Идет
заседание Военного совета.
   - Подождите здесь, - сказал Федюнинский сопровождавшим его  командирам,
открыл дверь и вошел.
   В сыром подвальном помещении он  увидел  сидящих  у  письменного  стола
генерал-лейтенанта Иванова и членов  Военного  совета  армии  Соловьева  и
Клементьева. Склонившись над разложенной на столе  картой,  они  о  чем-то
разговаривали и не заметили появившегося на пороге Федюнинского.
   Некоторое время он молча стоял в дверях, обводя взглядом  этот  подвал,
освещенный переносными лампами-времянками, потом, не здороваясь, поскольку
видел собравшихся здесь людей совсем недавно, спросил:
   - О чем идет разговор, товарищи?
   Иванов резко поднял голову и, увидев Федюнинского, встал. Лицо его было
еще более усталым и осунувшимся, чем вчера, плечи опущены.
   Федюнинскому показалось, что Иванов смотрит на него невидящими глазами.
Однако спустя мгновение, точно поняв наконец, кто перед ним,  Иванов  чуть
расправил плечи и сказал:
   - Здравия желаю, товарищ заместитель командующего  фронтом...  -  Снова
ссутулился и устало добавил: - Значит, опять к нам?..
   Попытался улыбнуться, но улыбка получилась какой-то вымученной, похожей
на болезненную гримасу.
   - Какой вопрос обсуждаете? - холодно переспросил Федюнинский.
   - Решаем, как быть с артиллерией, - ответил Иванов. - По моему  мнению,
ее  необходимо  отвести  ближе  к   городу.   Иначе   в   случае   прорыва
артиллерийские позиции окажутся в руках противника. Мы не можем допустить,
чтобы противник использовал паши  пушки.  Кроме  того,  имеются  и  другие
причины, по которым...
   Иванов продолжал говорить устало и монотонно. И чем  больше  аргументов
приводил он в пользу отвода артиллерии с занимаемых позиций,  тем  сильнее
охватывало Федюнинского чувство неприязни к  этому  генералу.  Еще  совсем
недавно он думал о том, как нелегко будет сообщить Иванову об  отстранении
от занимаемой должности. Но теперь,  слушая  этого  внутренне  сломленного
человека, очевидно  потерявшего  веру  уже  не  только  в  себя,  но  и  в
возможность отстоять  Ленинград,  он  думал  о  том,  что  его  надо  было
освободить от командования не сегодня, а гораздо раньше.
   Оборвав Иванова на полуслове, Федюнинский объявил:
   - Я назначен командующим армией.
   Иванов стоял ошеломленный. Раз или  два  открыл  рот,  точно  собираясь
что-то сказать, но не произнес ни слова. Потом обвел растерянным  взглядом
членов Военного совета и, снова устремив  взгляд  на  Федюнинского,  почти
беззвучно спросил:
   - А... как же я?
   -  Вам  надлежит  немедленно  явиться  в  Смольный,  -  резко   ответил
Федюнинский и добавил: - Прошу пригласить сюда начальника штаба армии.
   Генерал-майор Ларионов появился через минуту. Еще в дверях,  видимо  не
узнав стоящего к  нему  спиной  Федюнинского,  которому  как  старшему  по
должности должен был бы доложить о своем прибытии, он  спросил,  глядя  на
Иванова:
   - Вызывали, товарищ командующий?
   Иванов молчал, сумрачно глядя в каменный пол.
   Неловкое молчание нарушил Соловьев.
   - Товарищ Ларионов, - произнес он неестественно громко, - к нам  прибыл
новый командующий армией генерал-майор Федюнинский. Докладывайте ему.
   Эти слова застали начальника штаба врасплох. Он недоуменно взглянул  на
Иванова,  но  тут  же  сделал  несколько  поспешных  шагов  вперед,  резко
повернулся лицом к Федюнинскому, вытянулся и доложил:
   - Начальник штаба армии Ларионов явился по вашему приказанию.
   - Сдайте должность прибывшему со мной  генерал-майору  Березинскому,  -
сухо сказал Федюнинский и добавил: - Сегодня,  к  двадцати  ноль-ноль.  До
этого часа лично обеспечить  возврат  КП  армии  в  район  Пулкова.  Ясно?
Генерал  Березинский!  -  крикнул  он,  поворачиваясь  к  двери,   которую
Ларионов, войдя, оставил полуоткрытой.
   Березинский вошел и остановился напротив Федюнинского.
   Несколько секунд Федюнинский глядел прямо  в  лицо  ему,  точно  заново
изучая. Березинский был относительно молод, хотя на висках  уже  отчетливо
пробивалась  седина.  Из-под  полуопущенных  век   глядели   внимательные,
спокойные глаза.
   - Товарищ Березинский,  -  чеканя  слова,  произнес  Федюнинский,  -  с
двадцати ноль-ноль  вы  вступаете  в  должность  начальника  штаба  армии.
Генералу Ларионову приказано немедленно организовать перевод КП обратно  в
район Пулкова. Действуйте. Прибывших с нами командиров используете в штабе
по своему усмотрению. У меня все. Вы свободны.
   Хотя  командующий  обращался  к  Березинскому,  Ларионов   понял,   что
последние слова относились и к нему. Он также сделал  уставный  поворот  и
направился к двери.
   Когда они вышли, молчавший до сих пор член Военного  совета  Клементьев
неуверенно сказал:
   - Товарищ командующий... очевидно... в Смольном  приняты  еще  какие-то
решения... Может быть, вы нас информируете...
   В это время раздался телефонный звонок. Федюнинский повернулся к столу,
на  котором  стояли  два  полевых  и  два  городских  телефона,   стараясь
определить, какой именно  из  аппаратов  звонит.  Клементьев,  поймав  его
взгляд, снял нужную трубку и протянул ее Федюнинскому.
   Тот резким движением взял трубку, прижал ее к уху в сказал:
   - Генерал Федюнинский слушает...
   - Как, товарищ Федюнинский, приняли командование? - раздался  в  трубке
знакомый голос Жданова.
   - Так точно, Андрей  Александрович,  -  ответил  Федюнинский,  -  можно
считать, что принял. Несколько минут тому назад.
   - Я звоню  вам,  -  сказал  Жданов,  -  чтобы  сообщить  о  только  что
состоявшемся решении Военного совета фронта:  ни  при  каких  условиях  не
оставлять рубежа Урицк - Кискино - Верхнее Койрово - Пулковские высоты. Вы
поняли? Ни при каких условиях  без  письменного  приказа  Военного  совета
фронта не оставлять! - повторил он громче,  точно  сомневаясь,  хорошо  ли
понял  смысл  этого  решения  Федюнинский.  -  То  же  самое  относится  к
восточному флангу - к районам Шушар, Московской Славянки и Колпина.  Такой
же приказ передан и вашему восточному соседу. Вы меня хорошо поняли?
   - Так точно, понял, - ответил Федюнинский, - но мне  крайне  необходимы
подкрепления. И очень срочно. Я  понимаю,  что  при  создавшихся  условиях
получить их быстро почти невозможно, но...
   - Военный совет принял решение о дополнительных формированиях.  Кое-что
получите уже к вечеру. Хотите передать что-либо командующему?
   - Пока только то, что переношу  свой  командно-наблюдательный  пункт  в
район Пулковских высот. Повторно доложу оттуда.  Используя  право,  данное
мне Военным советом фронта, произвел замену начальника штаба. У меня все.
   Федюнинский попрощался,  повесил  трубку  и,  повернувшись  к  все  еще
неподвижно стоявшему Иванову, напомнил:
   - Товарищ генерал-лейтенант, вас ждут в Смольном.
   - Слушаюсь. Еду, - покорно проговорил Иванов и направился к двери.
   Не глядя ему вслед, Федюнинский, как  бы  продолжая  начатый  разговор,
сказал, обращаясь к Клементьеву:
   - Информировать могу только об одном. Приказано ни при  каких  условиях
не оставлять рубеж  Пулково  -  Урицк.  Возможно,  что  к  вечеру  получим
кое-какие подкрепления. Это пока все.
   - Товарищ командующий, - сказал Клементьев, - несомненно, что каждый из
нас будет свято выполнять приказ. Тем  не  менее  я  считаю  своим  долгом
предупредить вас, что располагать армейский  КП  в  Пулкове  сейчас...  по
меньшей мере... небезопасно. Во время последних бомбежек мы  потеряли  там
больше двух третей бойцов и командиров,  оборонявших  район  обсерватории.
Поэтому...
   -  Таков  приказ,  утвержденный  командующим  фронтом,  -  прервал  его
Федюнинский. - И он правилен. Потому что есть другая опасность,  во  много
раз превосходящая ту, о которой вы говорите, - опасность,  непосредственно
грозящая Ленинграду. И перед ней отступает все остальное!



10

   Приближался  вечер,   когда   полковнику   Королеву   принесли   свежие
оперативные   донесения   из   армий.    Федюнинский    докладывал,    что
северо-западнее Урицка противника удалось  остановить.  Однако  сам  Урицк
после кровопролитных боев опять в руках неприятеля. Королев  посмотрел  на
карту: от Урицка до Кировского завода по прямой всего четыре километра!
   Федюнинский высказывал  предположение,  что  противник  сосредоточивает
значительные силы для двойного удара по Кировскому району  -  с  побережья
Финского залива и со стороны Урицка.
   На юге положение тоже было тревожным: немцы вели непрерывные  атаки  на
Пулковскую высоту с явным намерением одновременно ворваться и в Московский
район города.
   Федюнинский перечислял меры,  предпринятые  им,  но  предупреждал,  что
положение остается крайне напряженным.
   Королев взялся за  другое  донесение  -  с  Балтфлота.  Адмирал  Трибуц
докладывал, что гарнизоны полуострова Ханко и  острова  Осмуссар  отбивают
все попытки противника высадить десант. Прочно удерживают моряки и острова
Койвисто,  Тиурин-сари  и  Пий-сари,  контролирующие  морские  подступы  к
Ленинграду. Артиллерия Балтфлота  продолжает  вести  огонь  по  сухопутным
коммуникациям противника. В то же время враг  систематически  обстреливает
участок Финского залива между Кронштадтом и Ленинградом, ставя под  угрозу
связь между ними.
   Наиболее благополучным было донесение из 23-й армии. Войска этой армии,
взаимодействуя с моряками Балтийского флота и Ладожской военной  флотилии,
снова отразили все попытки  врага  прорвать  нашу  оборону  на  Карельском
перешейке.
   За окнами сгущались сумерки, хотя было еще рано, около шести  часов,  -
день  выдался  пасмурный.  В  черной  тарелке  репродуктора  мерно  стучал
метроном - Смольнинский район в эти минуты обстрелу не подвергался. Тем не
менее отзвуки канонады проникали сквозь стены Смольного: враг  обстреливал
другие районы города.
   Королев пробежал глазами донесение штаба МПВО.
   В истекшие сутки вражеская артиллерия вела особенно  интенсивный  огонь
по юго-восточной и южной  окраинам  города,  в  результате  чего  возникло
двадцать  четыре  очага  пожаров.  По  предварительным  подсчетам,   общее
количество жертв в городе за последние двадцать четыре часа  составило  не
менее двухсот  человек.  В  воздушных  боях  было  сбито  шесть  вражеских
самолетов.
   Королев опустил шторы на окнах - со  стуком  упали  деревянные  планки,
потянув  за  собой  плотную  синюю  светомаскировочную  ткань,   -   зажег
настольную лампу и снова склонился над донесениями.
   Скрипнула дверь.
   - Разрешите?..
   Королев поднял голову и увидел на пороге... Звягинцева!
   Несколько мгновений Королев, уже почти два месяца не  имевший  известий
от майора и  уверенный,  что  его  нет  в  живых,  растерянно  смотрел  на
высокого, худощавого человека в мятой солдатской гимнастерке  явно  не  по
росту, со "шпалами" в петлицах. Потом резко поднялся, с грохотом отодвинув
кресло, и бросился навстречу.
   - Алешка?! Жив?!
   Он схватил Звягинцева за плечи, притянул к себе...
   - Ну, докладывай, черт собачий, откуда взялся, почему вестей о себе  не
подавал? - взволнованно говорил Королев, ведя Звягинцева к столу.
   Он усадил майора в кресло, сам сел в другое,  напротив,  снова  оглядел
его с головы до ног, точно еще не веря самому себе, и проговорил:
   - Значит, жив... вот здорово! А я в августе два раза со штабом  Лужской
группы связывался, отвечали - переброшен с  пехотой  на  правый  фланг,  а
после Кингисеппа и совсем след потерял... Да что ты молчишь, язык  у  тебя
есть или нет? Давай рассказывай!
   -  Что  ж  тут  рассказывать,  Павел  Максимович,  -  устало  улыбаясь,
заговорил наконец Звягинцев. - С десятого августа  по  санбатам  болтался.
Потом в госпиталь... Вчера вечером выписали. Пока до города добрался...
   -  Эк  тебя  вырядили,  -  пробормотал  Королев,  критически  оглядывая
Звягинцева, - сразу видать, что из госпиталя - Да постой, - спохватившись,
воскликнул он, - значит, ты ранен был?
   - В ногу, - нехотя ответил Звягинцев.
   - Сильно? - участливо спросил Королев, оглядывая  его  ноги,  обутые  в
кирзовые с широкими голенищами сапоги.
   - Да нет, ерунда... Просто долго не заживало. А  так  все  в  норме.  -
Звягинцев снова улыбнулся и добавил: - Годен к строевой.
   - Вот мне как раз  и  нужны  такие,  -  сразу  став  серьезным,  сказал
Королев. Побарабанил пальцами по краю стола и продолжал решительно: -  Вот
что, сыпь-ка сейчас в кадры, я с начальством договорюсь, чтобы тебя в штат
оперативного зачислили. Вакансия есть, а ты готовый направленец.  И  войну
теперь знаешь не только, как говорится, сверху, из штаба, но  и  снизу,  с
передовой.
   - Я теперь строевой  командир,  товарищ  полковник,  -  твердо  ответил
Звягинцев. - Перед ранением фактически командовал батальоном.
   -  Что  ж  тебе  теперь  -  полк  или  дивизию  подавать?  -  с   явным
недовольством произнес Королев. - Ты положение под Ленинградом на  сегодня
знаешь?
   - Только по слухам. Хотел  просить  вас,  товарищ  полковник,  в  общих
чертах ориентировать.
   - Ладно, - угрюмо сказал Королев, встал и направился  к  карте.  -  Иди
сюда, - бросил он Звягинцеву, не оборачиваясь. -  Вот  смотри.  Со  второй
недели сентября деремся уже в блокаде. Восьмая армия  фактически  отрезана
на побережье. Стрельна захвачена врагом. Немцы  в  Слуцке,  Красном  Селе,
Урицке.
   - И... на Пулковских высотах? - с волнением спросил Звягинцев.
   - Нет. Пулковские держим.
   Королев вытащил из брюк пачку "Беломора", протянул ее Звягинцеву,  взял
папиросу себе, похлопал по карманам в поисках спичек и пошел к письменному
столу - коробка со спичками лежала там.
   В этот момент дверь кабинета распахнулась и в комнату вошел Жуков.
   Королев торопливо бросил в пепельницу  так  и  не  зажженную  папиросу,
вытянулся,  но  едва  успел  произнести   только   два   слова:   "Товарищ
командующий..." - как Жуков прервал его:
   - Еду к Федюнинскому. Что там у вас нового на последний час?
   - Готовлю сводку, товарищ генерал, - поспешно ответил Королев,  -  вот,
если желаете ознакомиться...
   Он хотел подать командующему лежащие  на  столе  листки  донесений,  но
Жуков остановил его:
   - Нет времени читать. Доложите главное. И покороче.
   -  Слушаюсь,  -  снова  вытягиваясь,  проговорил  Королев.  -  Коренных
изменений за последние часы не  произошло.  Противник  пытается  захватить
Пулковские высоты. Атаки отбиты. Усилился огонь по  правому  флангу  пятой
дивизии народного ополчения. Федюнинский считает,  что  противник  готовит
удар по Петергофу.
   - Что он, с фон Леебом чай пил, что ли? - нахмурился Жуков.
   Он стоял в двух шагах от Королева,  широкий,  большеголовый,  расставив
короткие ноги в плотно обтягивающих икры сапогах,  и,  казалось,  заполнил
собой всю комнату.
   - Где Бычевский? - спросил он.
   - Насколько мне известно, товарищ командующий, полковник Бычевский  еще
с вечера отправился в сорок вторую.
   - Я хочу знать, готов ли оборонительный рубеж по Окружной дороге?
   - Насколько мне известно...
   - Меня не интересуют ваши "насколько"  и  "поскольку"!  Я  хочу  знать,
сможет ли дивизия занять ночью эти рубежи?! "Насколько мне известно"!..  А
мне известно одно: если не успеем занять оборону  по  Окружной,  то  немцы
завтра могут ворваться в город!  Найдите  Бычевского  и  передайте,  чтобы
связался со мной немедленно!
   Несколько мгновений Жуков прислушивался к доносившимся издалека  глухим
артиллерийским разрывам.
   - По каким районам бьют? - отрывисто спросил он.
   - Имею лишь данные за истекшие сутки. -  Королев  поспешно  схватил  со
стола донесение МПВО, которое читал перед  приходом  Звягинцева,  протянул
его Жукову.
   Тот взглянул на листок и уже готов был бросить его обратно на стол,  но
внезапно, видимо под влиянием какой-то пришедшей ему в голову мысли, снова
поднес листок к глазам.
   - Так... - задумчиво  произнес  он  и  направился  к  расположенным  на
квадратном столике телефонам. - Где у вас прямой со штабом МПВО?
   Королев указал на один из аппаратов.
   Командующий снял трубку.
   - Говорит Жуков. По каким районам бьют?
   Несколько секунд молча слушал. Потом сказал:
   - Ладно. У меня все.
   Положил трубку на рычаг и обернулся к Королеву:
   - А ну, дайте еще раз это донесение.
   Внимательно перечитал и как бы про себя отметил:
   - По Ижорскому и Кировскому бьют... И вчера и сейчас...
   Потом поднял голову и проговорил:
   - Понял замысел?
   - Я думаю... - начал было Королев, но Жуков прервал его:
   - Вот и я думаю!.. Ладно. Еще раз напоминаю: пусть Бычевский немедленно
со мной свяжется.
   Он повернулся к  двери  и  только  тут  заметил  прижавшегося  к  стене
Звягинцева. Смерил его взглядом с ног до головы, строго спросил:
   - Кто такой?
   То, что этот генерал является командующим фронтом, Звягинцев  понял  из
разговора  сразу  же.  "Но  как  же  Ворошилов?  Значит,  маршал  уже   не
командующий?" - недоуменно думал он.
   Лицо генерала показалось Звягинцеву знакомым,  хотя  он  никак  не  мог
вспомнить, где и когда видел его.
   Резкий вопрос командующего привел Звягинцева в замешательство.  Выручил
Королев - доложил за него:
   - Майор Звягинцев из нашего инженерного управления...
   - А чего здесь болтается, раз инженер? - прервал его Жуков.
   - Товарищ командующий! - обретя вдруг дар речи, громко и даже с вызовом
проговорил вытянувшийся в положение  "смирно"  Звягинцев.  -  Я  болтаться
привычки не имею.  Выполнял  боевое  задание  на  Лужской  линии.  Получил
ранение. До выезда на фронт был  прикомандирован  к  оперативному  отделу.
Поэтому из госпиталя явился сюда.
   Королев слушал Звягинцева  и  в  душе  клял  его  на  чем  свет  стоит.
Уверенный, что  сейчас  разразится  буря,  он  из-за  спины  Жукова  делал
отчаянные  знаки.  Но,  вопреки  его  опасениям,   Жуков   спросил   почти
добродушно:
   - Из госпиталя?.. То-то они тебя вырядили, как чучело  огородное.  Куда
угодило?
   - В ногу.
   - Осколочное, что ли?
   - Так точно.
   Уловив явную перемену в тоне командующего, Королев сказал:
   - Вот, товарищ командующий, не хочет в штабе работать,  опять  в  строй
просится!
   - А ну, пройди по комнате! - приказал Жуков Звягинцеву.
   Звягинцев сделал несколько шагов, слегка припадая на левую ногу.
   - Шкандыбаешь, - усмехнулся Жуков и обернулся к Королеву: - Пошлете его
на Кировский завод. Ясно?
   - Так точно! - поспешно ответил Королев.
   - Товарищ командующий!  -  чувствуя,  как  загорелось  от  обиды  лицо,
воскликнул Звягинцев.  -  Разрешите  обратиться.  При  чем  тут  завод?  Я
прошу... настаиваю, чтобы меня послали на фронт. Я знаю, в частях  большая
убыль командного состава... Я...
   - Отставить! - оборвал его Жуков. -  "Я  знаю"!  А  то,  что  в  районе
Кировского из пулеметов стреляют, это ты знаешь? А что  от  Кировского  до
Дворцовой площади танку полчаса ходу, ты знаешь?!
   Он пошел к двери и уже с порога бросил:
   - Сегодня же направить на Кировский!
   Некоторое время в  комнате  царило  молчание,  нарушаемое  лишь  мерным
стуком метронома.
   Наконец Королев заговорил:
   - Я думаю, ты все понял. Это новый командующий  фронтом  генерал  армии
Жуков.
   "Жуков! - вспомнил Звягинцев. - Ну конечно  же  я  видел  его  тогда  в
Кремле, на совещании..."
   - А где же маршал? - спросил он.
   - Отозван в распоряжение Ставки.
   -  Павел  Максимович,  ты  прости  меня,  -   взволнованно   проговорил
Звягинцев, - понимаю, не мое дело обсуждать... Но скажи откровенно...  Что
же, он... лучше Ворошилова?
   Королев медленно прошелся по комнате. Остановился напротив Звягинцева.
   -  Знаешь,  Алексей,  хотя  действия  старших  начальников  никогда   с
подчиненными не обсуждаю, но на этот раз... сделаю исключение. Сядь.
   Он подождал, пока Звягинцев сядет у стола, сам сел напротив и продолжал
задумчиво, как бы размышляя вслух:
   - Понимаешь, сам уяснить хочу. Тут такое дело случилось.  В  первый  же
день,  как  он  приехал,  попался  я  ему  под  горячую   руку.   Подробно
рассказывать нет времени.  Словом,  думал,  разжалует,  рядовым  на  фронт
пошлет - у него это запросто. Но обошлось...
   - Но разве у него есть право?.. - недоуменно начал было Звягинцев.
   - Обстановка дает право, Алексей! - с  горечью  в  голосе  прервал  его
Королев. - Враг под Ленинградом стоит, погнать его вспять пока не удается.
Наоборот, сами ежечасно под угрозой вторжения живем. И вместе с  тем  есть
перемены  при  новом   командующем,   есть,   -   продолжал   Королев,   и
чувствовалось, что он хочет и себе  ответить  на  вопрос,  над  которым  в
горячке дел ему некогда было задуматься. - Перемены  эти  прежде  всего  в
том, что Жуков потребовал изменить  тактику.  Раньше,  что  греха,  таить,
закопаемся в землю, и, если противник молчит, мы и рады. Он в атаку, мы  -
"стоять насмерть, ни шагу назад". А теперь иначе. Немец лезет - защищайся.
Затих, перестал атаковать - не жди, не радуйся передышке, атакуй сам.  Это
не только новая тактика. Это... иная психология, если  хочешь  знать!  Вот
чего требует новый командующий. Хочешь сказать - резок?  Согласен,  резок,
иной раз жесток даже. Но...
   Королев задумался, стараясь  точнее  сформулировать  свою  мысль,  взял
папиросу, затянулся и продолжал:
   - Утверждать, что новый командующий все, так сказать, с ног  на  голову
поставил, словом, все отменил и какой-то  новый  сверхплан  предложил,  не
могу. В общем-целом он действует в  том  же  направлении,  что  и  старый.
Приказы прежние не отменял, хотя, разумеется, и много  новых  отдал.  Это,
так сказать, с одной стороны... А с  другой  -  есть  новое!  Что  именно,
спросишь?  Отвечу  так:  точность,   категоричность,   последовательность.
Никаких тебе дискуссий, никаких накачек. Не выполнишь приказ - худо будет.
   - И тем не менее он сам сказал, что немцы могут ворваться в город.
   - Да. Они вышли к окраинам, - внезапно упавшим голосом сказал Королев.
   - Послушай, Павел Максимович, - наклоняясь к Королеву,  тихо  заговорил
Звягинцев, - мы с тобой военные люди.  И  оба  коммунисты.  Положение  под
Ленинградом катастрофическое, так?
   - Так... - почти беззвучно ответил Королев.
   - Теперь скажи мне искренне - ты знаешь, я не  трус  и,  пока  дышу,  с
врагом буду драться... И все же скажи: есть надежда?
   Королев резко выпрямился, как от удара.
   - Ты... ты что это такое спрашиваешь?! - сквозь зубы процедил он.
   - Я видел карту, Павел Максимович...
   - А-ах, ты карту видел?! - с бешенством повторил Королев. - Да  как  же
можно только по карте судить! - Лицо Королева покраснело, жилы  на  висках
надулись. - Навалялся по санбатам да госпиталям, - крикнул он,  -  боевого
духа армии не знаешь!
   Он вскочил, сделал несколько быстрых шагов взад и вперед по кабинету  и
уже спокойно, однако с усмешкой сказал:
   - Противоречие в моих словах имеется вроде? С одной стороны,  положение
- на волоске, а с другой - вера и надежда? Да, с точки  зрения  формальной
логики, может быть, и противоречие! Но по этой паршивой  логике  фриц  уже
давно в Москве и в Ленинграде быть бы должен. А его там нет! И  не  будет!
Пусть после победы историки разбираются, как, что и почему.
   Королев умолк, потом взглянул на часы и растерянно сказал:
   - Что же мы, черт возьми, делаем? Двадцать минут прошло с тех пор,  как
командующий приказал... Слушай, Алексей, тебе надо немедленно отбывать  на
Кировский...
   Королев решительно поднялся.
   - Павел Максимович, - тоже вставая, сказал Звягинцев, - разреши  только
два слова. Знаю, ты  можешь  накричать  на  меня,  выгнать.  Понимаю,  сам
командующий приказал... Но ручаюсь, он забыл обо мне, как только вышел  из
этой комнаты. Прошу тебя, как друга, как старшего товарища: пошли  меня  в
действующую часть. Ладно, согласен, командовать еще не могу, хромаю,  нога
проклятая... Но пошли хотя бы  дивизионным  инженером.  Или  полковым.  Не
доверишь - снова в саперный батальон пошли. Прошу тебя, ради дружбы  нашей
сделай это!
   - Отставить! - резко произнес Королев. И потом, уже мягче сказал: -  Не
только в том дело, Алексей, что командующий приказал. Дело в том,  что  он
прав. Иди сюда!
   И Королев направился к длинному столу, на котором были разложены карты.
Он отыскал нужную и сказал Звягинцеву:
   - Гляди. Вот район Кировского. А вот здесь уже  враг.  Масштаб  видишь?
Кировский не просто завод, а  главный  наш  танковый  арсенал.  На  другие
фронты танки отправляем по Ладоге! Понял? Немцы вторые сутки  беспрестанно
бьют по Кировскому и по Ижорскому. Ижорский танковую броню поставляет  для
Кировского. Значит, у противника замысел  вывести  эти  заводы  из  строя.
Понял, что к чему? Но это еще  не  все.  Кировский  завод  не  только  наш
арсенал, но и важнейший узел обороны. По крайней мере, должен быть  таким.
Нужно осмотреть,  проверить  все  тамошние  оборонные  сооружения,  помочь
построить дополнительные. И сделать это должен именно ты. У тебя  опыт  не
только инженера, но и общевойскового командира! Будешь  представлять  штаб
фронта, понял? Теперь слушай:  отсюда  пойдешь  в  инженерное  управление.
Скажешь, что получил  приказ  от  меня.  И  на  командующего  тоже  можешь
сослаться. Потом в кадры зайдешь. Впрочем, я сейчас позвоню...
   Звягинцев молча стоял у стола.
   - Давай, Алексей, действуй, - уже сердито заторопил его Королев.
   - Слушаюсь, - ответил Звягинцев и сделал уставный поворот.
   - Стой! - внезапно сказал Королев. - Говори как на духу: долечился  или
удрал из госпиталя?
   - Товарищ полковник...
   - Ладно. Выяснять не буду. Не то время. Все. Иди оформляй документы.
   Звягинцев направился к двери.
   Королев  угадал:  майор  уговорил  врача  выписать  его  из   госпиталя
досрочно, заверив, что будет работать в штабе, далеко от передовой. Сейчас
он пытался идти твердой походкой, с отчаянием сознавая, что  припадает  на
левую ногу...
   Звягинцев уже взялся за ручку двери, когда Королев снова окликнул его:
   - Подожди!
   Звягинцев застыл в страхе, что сейчас будет отменено и это назначение и
вместо    Кировского    завода    придется     идти     на     медицинское
переосвидетельствование.
   Но Королев, подойдя  к  нему,  спросил,  смущенно  покрутив  в  пальцах
папиросу:
   - Послушай, Алексей... Я ведь тот наш последний разговор помню.  Она...
Вера-то... вернулась ведь в Ленинград, выбралась! Видел ее?
   Звягинцев ожидал всего, чего угодно, но не разговора о Вере.  И  теперь
едва сдержался, чтобы не спросить,  где  теперь  Вера,  как  ее  здоровье,
вспоминала ли она хоть раз о нем... Но  заставил  себя  промолчать.  "Нет,
нет, нет! - мысленно приказал себе Звягинцев. - С этим все кончено". Те же
слова он молча твердил, беспомощно лежа на  носилках  там,  в  лесу...  Он
понял тогда, что радость Веры от встречи с ним не шла ни в какое сравнение
с той радостью, с тем счастьем, которое отразилось на ее лице  при  вести,
что Анатолий жив и находится в Ленинграде. Тогда Звягинцев  в  первый  раз
сказал себе: "Нет. С этим кончено". И эти же слова  он  мысленно  повторил
сейчас.
   - Я из госпиталя направился прямо сюда, - сухо ответил он  Королеву.  -
Была попутная машина. Даже к себе на квартиру не заходил.
   Королев несколько удивленно взглянул на него.
   - Вот оно как!.. Ладно. Ты прав. Для личных дел сейчас времени нет. Ну,
бывай! - Он переложил папиросу в левую руку, а правую протянул Звягинцеву.
   Прихрамывая, Звягинцев медленно шел по гулким коридорам Смольного.
   "Кировский завод - узел обороны!.. - с горечью думал он. - Кто же будет
оборонять его? Ведь немцы проникнут туда лишь в том  случае,  если  фронт,
который держит сейчас сорок вторая армия,  будет  прорван!  Кто  же  тогда
сможет остановить их у Кировского? Отступающие войска? Или  сами  рабочие?
Но, наверное, те из них, кто в состоянии держать  оружие  в  руках,  давно
ушли в ополчение. Даже старик Королев где-то на фронте..."
   Подумав об Иване Максимовиче Королеве, которого последний раз он  видел
в ополченской дивизии на Лужской оборонительной линии, Звягинцев мгновенно
вспомнил двух других людей, с которыми разлучила его судьба:  Суровцева  и
Пастухова.
   Лежа на госпитальной койке, он не раз  вспоминал  о  них,  расспрашивал
каждого нового раненого, не встречал ли кто, случаем, командиров с  такими
фамилиями...
   Знай Звягинцев, где они сейчас, он уговорил бы Королева послать их  как
специалистов-саперов вместе с ним  на  Кировский.  Впрочем,  что  об  этом
думать! Живы ли они?..
   В ушах Звягинцева еще звучало эхо боев на Луге.
   Оказавшись в санбате, а потом в  госпитале,  он,  раньше  столь  хорошо
осведомленный о положении дел  на  фронте,  теперь  был  вынужден  черпать
информацию лишь из газет, радиопередач и сбивчивых,  часто  противоречивых
рассказов раненых - соседей по палате.
   И, входя в кабинет полковника  Королева,  он  еще  не  подозревал,  что
кратчайший путь к фронту пролегает  по  улице  Стачек  и  что  седьмая  от
Кировского  завода  трамвайная  остановка  находится  уже  на  территории,
занятой врагом.
   То, что Звягинцев услышал от Жукова и Королева, потрясло его.
   На карте он ясно увидел, что район Кировского завода действительно стал
фронтовым.
   И тем не менее не мог себе этого реально представить.
   В памяти Звягинцева  и  Нарвская  застава  и  улица  Стачек  оставались
такими, какими он  видел  их  в  конце  июня.  Тогда  этот  рабочий  район
Ленинграда выглядел мирным и оживленным, хотя из ворот  Кировского  завода
выползали танки, окна  домов,  как  и  повсюду  в  городе,  были  заклеены
крест-накрест узкими полосками бумаги, а на площадях и в скверах люди рыли
траншеи-укрытия на случай воздушных налетов.
   Но тротуары, как и в мирные дни, были  заполнены  спешившими  по  своим
делам  людьми,  позвякивали  трамваи,  на  стендах  Дома  культуры  висели
объявления о предстоящих лекциях и концертах.
   Да и сам Кировский завод-гигант привычно воспринимался прежде всего как
глубоко мирное  предприятие,  хотя  в  силу  своего  служебного  положения
Звягинцев знал, что еще накануне  войны  завод  начал  перестраиваться  на
выпуск продукции оборонной - тяжелых танков "КВ" и артиллерийских орудий.
   И вот теперь, после всего того, что  он  слышал  в  кабинете  Королева,
Звягинцев старался представить себе, что же происходит на Кировском заводе
и в его окрестностях.
   В коридоре Звягинцеву встретился бывший сослуживец по штабу фронта.  Он
спешил, но остановился, спросил, где майор был, куда ранен.
   Тот отвечал неохотно, односложно, словно чувствуя за собой вину за  то,
что почти месяц провалялся в госпитале.
   Звягинцев пошел в отдел инженерных войск. Там ему сказали,  что  звонил
Королев и передал приказание командующего фронтом.
   В отделе кадров тоже знали, куда и зачем надлежит  ему  отправиться,  -
командировочное  предписание  было  отпечатано  и  передано   на   подпись
начальнику штаба.
   Звягинцев посмотрел на часы - стрелки показывали десять минут восьмого.
Он вспомнил, что с утра ничего не ел.
   И хотя есть Звягинцеву не  хотелось,  он  решил  спуститься  в  штабную
столовую, чтобы хоть немного перекусить. Продовольственный аттестат  лежал
у него в кармане, но становиться на учет в АХО штаба фронта  уже  не  было
смысла.
   В этот неурочный час в столовой было пусто. Звягинцев  сел  за  столик.
Подошла официантка и вопросительно посмотрела на него:
   - Талон на ужин, товарищ майор.
   Звягинцев растерянно ответил, что талонов у него нет. Официантка, пожав
плечами, сказала, что без талонов кормить не имеет права.
   В это время мимо проходила другая официантка, знакомая Звягинцеву еще с
довоенных времен. Звягинцев подозвал ее, и она объяснила,  что  порядки  в
столовой изменились, потому что карточные нормы в городе  сильно  урезаны.
Без талонов теперь разрешается отпускать только чай без сахара.
   - Что ж, - покорно сказал Звягинцев, - значит, придется попоститься.
   Он встал и направился к выходу.
   -  Вы,  никак,  ногу  зашибли,  товарищ  майор,  -  сказала  ему  вслед
официантка. - Ой, да вы, наверно, ранены?..
   Она заставила Звягинцева снова сесть, куда-то  убежала  и,  вернувшись,
победно сообщила, что начальник столовой  разрешил  в  порядке  исключения
накормить раненого майора за наличный расчет.
   "Вот я и начинаю извлекать выгоды из  своего  ранения,  -  с  невеселой
усмешкой подумал Звягинцев. - В строй не пускают, зато  как  инвалида  без
талонов кормят..."
   Он проглотил несколько ложек супа, с трудом  разжевал  кусочек  сухого,
жилистого мяса, поблагодарил официантку и снова пошел в отдел кадров.
   Его командировочное предписание было уже оформлено.  Вручая  Звягинцеву
документ, работник отдела  кадров  посоветовал  выяснить,  когда  в  район
Кировского завода пойдет какая-нибудь машина.
   Звягинцев посмотрел на  часы.  Было  восемь  вечера.  "Может,  все-таки
заскочить домой? - подумал он, но тут же сказал себе: - Зачем?"
   И в самом деле, зачем ему было ехать в пустую холостяцкую комнату, куда
он не заглядывал с тех пор, как получил приказ выступить с  батальоном  на
Лужскую линию?
   "Не поеду", - решил Звягинцев и направился в диспетчерскую.
   ...Штабная "эмка",  к  ветровому  стеклу  которой  были  прикреплены  с
внутренней  стороны  несколько   пропусков   -   на   передвижение   после
комендантского часа, на проезд во время обстрела и воздушной  тревоги,  на
выезд в прифронтовую полосу, - мчалась по затемненному городу  к  Нарвской
заставе, и водитель лишь время от времени освещал путь короткими вспышками
окрашенных в синий цвет фар.
   Положив свой чемоданчик и шинель рядом с водителем и расположившись  на
заднем сиденье - там удобнее вытянуть больную ногу, - Звягинцев то и  дело
поворачивал голову, стараясь разглядеть улицы, по которым они проезжали.
   Шел только одиннадцатый час, но улицы были совершенно  пустынны.  Да  и
громады домов с черными, затемненными изнутри окнами казались нежилыми.
   Призрачный свет фар на мгновение выхватывал из темноты прилепившиеся  к
угловым домам, похожие на огромные  утюги  доты,  нагромождения  мешков  с
песком, прикрывающие витрины магазинов, и снова все погружалось в сумрак.
   Звягинцев почувствовал, что его охватывает тревожное волнение. "Что это
со мной?" - подумал он и попытался объяснить свое состояние тем, что через
какие-нибудь десять - пятнадцать минут  ему  предстояло  прибыть  к  месту
нового назначения.
   Но Звягинцев обманывал себя и знал, что обманывает. Просто машина ехала
теперь по улице, где жила Вера.
   Он опять сказал себе: "Нет, нет, нет!",  но  чувствовал,  что  какая-то
непреодолимая сила заставляет его прильнуть лицом к стеклу кабины.
   Машина поравнялась с Вериным домом. В темноте он  увидел  лишь  смутные
его очертания. Как  и  соседние  здания,  дом  казался  брошенным  людьми,
нежилым. Ни одного луча света не пробивалось из мертвых окон.
   Звягинцев мысленно представил себе знакомый подъезд, лестницу, дверь на
втором этаже, ярко освещенную комнату, в которой  увидел  себя,  Анатолия,
Веру... Воспоминания властно овладели им.
   Машина уже давно миновала Верин дом, а Звягинцев все не  мог  заставить
себя не думать о прошлом. "Нет, нет, нет!" - убеждал он себя,  боясь,  что
сейчас прикажет шоферу повернуть назад.
   Внезапно Звягинцев почувствовал  толчок.  Машина,  скрипнув  тормозами,
резко остановилась.
   - Все, товарищ майор, приехали - улица Стачек! - сказал, оборачиваясь к
Звягинцеву, водитель. - Мне теперь налево сворачивать нужно, а вам если на
завод, то прямо.
   - Спасибо, - сказал Звягинцев, берясь за ручку двери.
   - Вещички ваши...  -  Шофер  протянул  ему  дерматиновый  чемоданчик  и
видавшую виды, прожженную в нескольких местах шинель.
   Звягинцев взял вещи, вышел из машины и шагнул в темноту.
   - Прямо, прямо идите! - крикнул ему вслед шофер.


   Звягинцев стоял в темноте, пытаясь сориентироваться. Теперь  он  слышал
далекую перестрелку и глухие артиллерийские разрывы.
   Но это не удивило Звягинцева, - он уже знал, что линия фронта  проходит
недалеко отсюда.
   Поразило другое: здесь почему-то было гораздо  темнее,  чем  на  других
улицах города. Он взглянул на небо в надежде увидеть звезды, но не  увидел
не только звезд, а и  самого  неба.  Ему  казалось,  что  он  находится  в
каком-то странном туннеле.
   Прошло несколько минут,  прежде  чем  Звягинцев  догадался,  что  улицу
прикрывает сплошная маскировочная сеть. Потом привыкшие  к  темноте  глаза
различили расположенные по обе стороны тихие и, казалось, вымершие дома.
   Звягинцев не мог понять, где он находится, хотя хорошо знал этот район,
не раз бывал здесь до войны. Он  мучительно  старался  вспомнить,  как  же
выглядели эти места  раньше,  чтобы  сориентироваться  и  определить,  где
расположен завод.
   Ругая  себя  за  то,  что  не  захватил  электрического  фонарика,   он
неуверенно  продвигался   по   узкому   проходу   между   противотанковыми
заграждениями.
   Новый, незнакомый, грозный мир окружал его.
   "Но где же все-таки завод?" - думал Звягинцев, напряженно вглядываясь в
темноту.
   Он сделал еще  несколько  десятков  шагов  и  увидел  впереди  какое-то
сооружение, похожее на заводской забор. Однако, подойдя  ближе,  Звягинцев
понял, что это не забор, а  перегораживающая  улицу  баррикада.  В  центре
баррикады стоял трамвай. Окна его были завалены изнутри мешками с  песком,
по обе стороны вагона тянулись высокие завалы, нагромождения из  таких  же
мешков, бетонных плит, обломков рельсов, металлических балок...
   Звягинцев свернул в сторону, отыскивая проход в баррикаде.  Внезапно  в
глаза ему ударил луч фонарика и раздался резкий окрик: "Стой! Кто идет?" В
первое мгновение ошеломленный, Звягинцев тут  же  почувствовал  облегчение
оттого, что он здесь не один.
   - Майор Звягинцев из штаба фронта, - ответил он.
   - Попрошу документы, товарищ майор! - проговорил  кто-то,  невидимый  в
темноте.
   Послышались шаги приближающихся людей.
   Теперь перед Звягинцевым стояли трое военных. Ближайший к  нему  был  в
плащ-палатке и в металлической каске, силуэты двух других,  остановившихся
поодаль, едва угадывались.
   Поставив свой чемоданчик на землю и бросив на  него  шинель,  Звягинцев
расстегнул нагрудный карман гимнастерки и вынул служебное удостоверение, в
которое было вложено командировочное предписание.
   - Игнатьев, посвети! - приказал военный в каске.
   Один из бойцов подошел, поднял полу шинели  и,  прикрывая  ею  фонарик,
включил свет.
   Нагнувшись  к  свету,  тот,  что  был  в  каске,  внимательно  прочитал
документы Звягинцева, аккуратно вложил  предписание  обратно  в  книжечку,
протянул ее Звягинцеву и представился:
   - Начальник заставы лейтенант Чумаков.
   - Что, далеко тут до фронта? - спросил Звягинцев.
   - До фронта? - с обидой в голосе переспросил Чумаков. - А  тут  и  есть
фронт, товарищ майор.
   Звягинцев понимал, что лейтенант несколько  преувеличивает,  что  фронт
проходит впереди, а тут подготовленные на случай уличных боев  укрепленные
рубежи. Но в общем-то обстановка здесь действительно  мало  отличалась  от
фронтовой.
   - Помогите, товарищи, добраться до Кировского, - попросил Звягинцев.  -
С начала войны в этих местах не был. В темноте ничего не разглядеть.
   - Так и задумано, товарищ майор, - удовлетворенно ответил лейтенант.  -
У нас тут со светомаскировкой дело строго поставлено.
   Обернулся и сказал:
   -  Игнатьев!  Проводишь  представителя   штаба   до   второй   заставы.
Счастливого пути, товарищ майор. Поосторожнее идите, -  добавил  лейтенант
уже менее официально, - он тут тяжелые кидает...
   - За мной идите,  товарищ  майор,  -  деловито  сказал  боец,  которого
лейтенант назвал Игнатьевым.
   Некоторое время они шли молча. Звягинцев думал о том,  что  если  после
прорыва немцев у Кингисеппа в газетах и по радио зазвучали слова: "Враг  у
стен Ленинграда", -  то  теперь  враг  на  пороге  города,  на  самом  его
пороге!..
   - Кто на баррикадах, товарищ Игнатьев? - спросил  Звягинцев  идущего  в
двух шагах впереди связного. - Бойцы?
   - Пока только боевое охранение. Ну... посты. Будет команда - рабочие  в
течение часа займут все позиции. А пока только посты.  Большей  частью  из
коммунистов и комсомольцев.
   - А сам-то коммунист? - поинтересовался Звягинцев.
   - Позавчера в кандидаты вступил. Прямо тут, на заставе, бюро  заседало.
Выходит, теперь партийный.
   - Поздравляю, - сказал Звягинцев и, помолчав, спросил: -  До  завода-то
еще далеко шагать?
   - До завода? - переспросил тот, не замедляя шага. - Да еще километра  с
полтора будет. Сначала до второй заставы дойдем, а там уж вам до проходной
провожатого дадут.
   В этот момент где-то впереди с грохотом  разорвался  снаряд.  Звягинцев
инстинктивно пригнулся,  но  тут  же  выпрямился,  радуясь,  что  шагающий
впереди боец не заметил его испуга.
   - Опять по заводу начал бить, язви его душу! -  донесся  до  Звягинцева
голос Игнатьева. - Теперь часа на два заладит.
   - И что, прямые попадания были? - спросил, нагоняя его, Звягинцев и тут
же подумал, что вопрос его нелеп.
   - Спрашиваете, товарищ майор! - отозвался Игнатьев. - Считай, ни одного
корпуса нетронутого не осталось...
   Снова там, впереди,  раздался  грохот  разрыва.  Откуда-то  из  темноты
прозвучал голос радиодиктора:
   - Граждане, район подвергается артиллерийскому  обстрелу.  Движение  по
улицам прекратить! Населению немедленно укрыться!..
   Быстро застучал метроном.
   - "Населению..." - с горечью повторил Игнатьев. - Да тут и населения-то
никакого почти не осталось! Кировцы давно уже на казарменном  живут...  Вы
что же, товарищ майор, не бывали разве в наших местах?
   - Вы же слышали, я говорил лейтенанту, что не был тут с конца июня, - с
некоторым  раздражением  ответил  Звягинцев:  ему  показалось,  что   боец
принимает его за необстрелянного тылового  командира.  Но  тут  же,  поняв
неуместность своей обиды, добавил: - Я и в Ленинграде-то полтора месяца не
был. На Луге воевал, потом в госпитале провалялся.
   - В ногу? - понимающе спросил Игнатьев.
   - В ногу.
   - А я-то чуть не бегу. Вам небось тяжело за мной поспевать?
   Игнатьев пошел медленнее.
   Снова один за  другим  прогремели  разрывы,  сопровождающиеся  грохотом
обвалов и  каким-то  скрежетом,  точно  в  массу  металла  с  силой  вошло
гигантское сверло. Маскировочная сеть над улицей стала медленно  розоветь:
очевидно, неподалеку вспыхнул пожар.
   Игнатьев остановился.
   - Может, переждем обстрел,  товарищ  майор?  -  неуверенно  спросил  он
Звягинцева. - Сюда осколки запросто долететь могут. Попадет  мне,  если  я
вас целым до следующей заставы не доведу.
   - Ничего, я уже осколком отмеченный, - усмехнулся Звягинцев. - Пошли.
   Их окликнули: очередная проверка документов. На  этот  раз  проверяющие
были в гражданской одежде: один - в стеганке,  другой  -  в  доходящей  до
колен брезентовой куртке. Оба с винтовками в руках.
   - Теперь уже скоро вторая застава  будет,  -  сказал  Игнатьев.  -  Еще
метров тридцать - и застава... Можно спросить вас, товарищ майор? - И,  не
дожидаясь ответа,  продолжал:  -  Вы  вот  из  штаба  фронта  будете.  Как
полагаете, удастся нам остановить здесь врага?
   Именно об этом думал и сам Звягинцев, идя за Игнатьевым.
   - Надо остановить, - угрюмо ответил он и добавил:  -  Иначе  Ленинграду
конец.
   Последние слова вырвались у Звягинцева помимо  воли.  "Черт  знает  что
говорю! - со злобой на самого себя подумал он. - Панику сею".
   - Ну, этого-то быть не может, товарищ майор,  -  спокойно  и  убежденно
ответил Игнатьев, - чтобы Ленинграду конец.
   - Вот и я считаю, что не может этого быть! - твердо сказал Звягинцев. -
Значит, мы обязаны здесь немца задержать. Чего бы нам это ни стоило.
   Из темноты снова раздался командный оклик.
   Звягинцев остановился.
   Игнатьев сделал несколько шагов в сторону и стал  докладывать  кому-то,
невидимому  в  темноте,  что  по  приказанию  начальника  первой   заставы
сопровождает майора.
   Кто-то приказал:
   - Товарищ Ратницкий, доведите майора до проходной!
   Через мгновение Игнатьев возник из темноты и, поднеся руку  к  пилотке,
спросил:
   - Разрешите возвратиться, товарищ майор?
   - Можете идти, товарищ Игнатьев, - сказал Звягинцев. - Спасибо.
   Он испытывал чувство симпатии к этому спокойному, уверенному бойцу.
   К Звягинцеву подошел человек  в  гражданской  одежде,  с  винтовкой  на
ремне.
   - Ратницкий, - представился он. - За мной идите, товарищ майор.
   "Наверное, из рабочих-ополченцев", - подумал  Звягинцев.  Он  не  успел
даже разглядеть очередного провожатого.
   Ратницкий быстро зашагал вперед. Звягинцев, прихрамывая, едва  поспевал
за ним.
   - Не беги так. Далеко еще идти-то? - спросил он.
   - Дальность  -  понятие  относительное,  -  ответил,  не  оборачиваясь,
Ратницкий. - В абсолютных цифрах  метров  четыреста.  На  трамвае  -  одна
остановка. Но сейчас ситуация, как видите, изменилась, и трамваи здесь  не
ходят.
   Звягинцев смутился. Он обратился к сопровождающему таким  тоном,  каким
командир обычно обращается к рядовому бойцу, но уже по первым словам этого
Ратницкого понял, что ошибся.
   - Простите, - сказал Звягинцев, - вы что же, несете службу в ополчении?
   - Нет, в ополчение не  взяли,  -  отозвался  Ратницкий,  -  есть  такое
малопочтенное в военных условиях понятие: "броня". Работаю на заводе.
   Звягинцев хотел спросить, кем именно  тот  работает,  но  где-то  снова
загрохотали разрывы. Теперь  они  звучали  глухо,  точно  гром  проходящей
стороной грозы.
   - Это, по-видимому, у немцев... - полувопросительно произнес Звягинцев.
   - Совершенно верно, - сказал Ратницкий. - Это ведет огонь наша  морская
дальнобойная артиллерия. Корабли Балтфлота. Мы уже  привыкли.  Как  только
немцы  начинают  обстреливать  район  завода  или  вообще  город,  корабли
открывают огонь на подавление. Впрочем, извините.  Вы  все  это,  конечно,
знаете лучше меня.
   Звягинцев промолчал, потому что как раз этого-то он не знал.
   Сверху донеслось подвывающее гудение мотора.
   - Летает... - тихо, точно про себя, заметил Ратницкий.
   На этот раз Звягинцев не нуждался в пояснениях. Вражеские  самолеты  он
отличал на слух.
   - "Рама", - сказал он.
   Где-то там, в высоте,  разорвалась  ракета,  и  свет  ее  на  несколько
мгновений рассеял темноту. Звягинцев отчетливо увидел  маскировочную  сеть
над головой, надолбы, баррикады и сторожевые вышки - все это  на  какое-то
время приобрело осязаемую реальность...
   До того как ракета погасла и все снова погрузилось во  тьму,  Звягинцев
успел заметить, что в нескольких метрах от них начинается  высокий  забор,
огораживающий территорию Кировского завода.



11

   Еще шестого сентября Риббентроп объявил на пресс-конференции в Берлине,
что окруженный Петербург надет если не в ближайшие  часы,  то  завтра  или
послезавтра. Но прошел день, второй и третий,  прошла  неделя,  потянулась
другая, а Ленинград по-прежнему оставался советским.
   Всего десять с небольшим километров отделяли передовые части фон  Лееба
от  Дворцовой  площади,  на  которой,  по  замыслу  Гитлера,  должен   был
состояться парад  победителей.  Миллионы  людей  во  всем  мире  знали  по
немецким военным сводкам, что корпус Рейнгардта уже  на  окраинах  города.
Каждое утро, включая свои приемники, они ожидали услышать  сообщение,  что
знаменитый город на Неве пал.
   Но Ленинград оставался советским, хотя враг стоял у его порога.
   И миллионам людей за рубежом  казалось  необъяснимым,  почему  солдатам
фюрера не удается перешагнуть этот порог. Они не знали, что  блокированный
Ленинград, подвергаемый почти непрерывным обстрелам и  бомбежкам,  тем  не
менее оказывал столь жестокий отпор врагу, что немцы были не  в  состоянии
сломить это сопротивление.
   Однако ни офицеры, ни генералы, командовавшие десятками  тысяч  солдат,
рвущихся к Ленинграду, еще не осознавали этого. Опьяненные близостью цели,
они были уверены, что лишь решающее усилие отделяет их от  победы,  что  с
часу на час защитники города, истощив все  свои  материальные  и  духовные
силы, выкинут белый флаг.
   Но сам фон Лееб и высшие командиры его штаба знали другую, так сказать,
оборотную сторону сложившейся под Ленинградом  ситуации.  Им  было  хорошо
известно,  что,  получив  сообщение  о  блокировании  Ленинграда,  Гитлер,
уверенный в том, что город будет взят в ближайшие три-четыре дня, приказал
фон Леебу не позднее 15 сентября передать 41-й корпус Рейнгардта  и  часть
авиации в распоряжение командующего группой армий "Центр" фельдмаршала фон
Бока.
   Об этом каждый день угрожающе напоминал фон Леебу настольный перекидной
календарь.
   И  чем  ближе  становилась  роковая  дата,   тем   сильнее   охватывало
шестидесятипятилетнего фельдмаршала чувство тревоги.
   Нет, он все еще не сомневался  в  том,  что  Петербург  обречен.  Разве
войскам Кюхлера не удалось прорваться на побережье Финского залива?  Разве
полк, которым командовал Данвиц, не вышел на городскую  трамвайную  линию?
Разве не прорвана советская оборона севернее Красного Села, не взят Урицк,
расположенный в тринадцати с половиной километрах от Петербурга?
   Ежедневно посылал фон Лееб донесения в Растенбургскую ставку,  сообщая,
сколько километров на данный час отделяют его войска уже не от  Петербурга
вообще, а от Кировского завода, от Дворцовой  площади,  от  Смольного.  Но
каждый раз, когда фон Лееб бросал взгляд на календарь, а затем на огромную
карту, висевшую на стене  в  его  кабинете,  карту,  отражавшую  положение
немецких войск не только под Ленинградом, а и на всем необъятном Восточном
фронте, он не мог не думать о том, что же будет, если, несмотря ни на что,
Петербург не удастся захватить до 15 сентября.
   Опытный военачальник, фон Лееб понимал, что не каприз, не  сумасбродная
воля, но железная необходимость заставила Гитлера назначить  окончательную
дату начала переброски части сил с севера на Московское направление.
   Фельдмаршал сознавал, что ожесточенное сопротивление советских войск на
северо-востоке, сковавшее там значительную часть  немецкой  армии,  лишало
Гитлера возможности сконцентрировать силы  для  броска  на  Москву.  Более
того, эта столь  непредвиденная  задержка,  несомненно,  дала  возможность
Сталину подтянуть для обороны столицы  дополнительные  резервы  из  глубин
страны и сформировать новые соединения.
   Но  теперь  наступал  поистине  крайний  срок.  Потому  что  дальнейшее
промедление заставило бы фон Бока вести боевые действия в условиях осенней
распутицы, в преддверии страшной русской зимы.
   Поэтому, хотя фон Лееб не сомневался в том, что из штаба 41-го  корпуса
вот-вот поступит желанное сообщение о прорыве к Кировскому заводу, что  не
сегодня-завтра будут  захвачены  Пулковские  высоты  и  части  18-й  армии
ворвутся на Международный проспект, перед ним  все  чаще  в  чаще  вставал
роковой вопрос: что будет, если Петербург не падет до 15 сентября?..


   Штаб фон Лееба по-прежнему размещался в Пскове. Теперь этот город  стал
глубоким тылом. Жителей в Пскове осталось мало, и если  не  было  бомбежек
советской авиации, то лишь тарахтение мотоциклов  и  гудки  штабных  машин
нарушали тишину почти безлюдных улиц.
   Первое время после того, как фон Лееб переехал сюда со своим штабом  из
Восточной Пруссии, он любил стоять у  окна,  глядя  на  реку  Великую,  на
развалины кремля и стараясь представить себе, как выглядит другая  река  и
тот,  другой  Кремль,  Московский,  являющийся   центром   большевистского
государства.
   Достопримечательности Пскова -  Поганкины  палаты,  древний  Ивановский
монастырь - его не интересовали, тем более что все эти сооружения порядком
пострадали от артиллерии и бомбежек.
   В еще меньшей степени занимала  фон  Лееба  история  этого  древнейшего
русского города, кроме, пожалуй, одного факта: фельдмаршалу доложили,  что
где-то здесь почти четверть  века  назад  отрекся  от  престола  последний
русский царь.
   Разумеется, судьба бывшего царя - противника кайзера в последней  войне
- его мало трогала. Вообще все русское, все связанное с Россией было чуждо
этому высокомерному прусскому генералу, чуждо и враждебно.
   Однако он был тщеславен и понимал, что если через полвека линия Мажино,
за которую Гитлер наградил его Рыцарским крестом, будет  в  лучшем  случае
упоминаться лишь в  военных  учебниках,  то  слава  немецкого  генерала  -
покорителя  Петербурга  -  города,   ставшего   колыбелью   большевистской
революции, - переживет века.
   Но фон Лееб отдавал себе отчет и в том, что, как это ни  парадоксально,
он никогда еще так не рисковал всем своим будущим, как именно теперь, стоя
на пороге славы.
   И вот роковое число наступило.
   Пятнадцатого сентября фельдмаршал сидел у себя в кабинете,  погруженный
в тревожные размышления. Перед ним лежала не победная  сводка  Кюхлера,  а
перевод статьи какого-то подлого английского журналиста, опубликованной  в
стокгольмской газете. Прислал ее фон Леебу  начальник  генерального  штаба
Гальдер, с которым до войны фельдмаршала связывало  многое  такое,  о  чем
теперь не хотелось вспоминать... Прислал без всяких  комментариев,  только
подчеркнув красным карандашом несколько строк:
   "Генерал фон Лееб имел приказ захватить Ленинград быстро и любой ценой.
Он, несомненно, выполняет вторую половину этого приказа, оплачивая ужасную
стоимость, но русские по-прежнему уверенно доказывают слабость генерала  в
выполнении первой части приказа".
   Фон Лееб хорошо понимал, что  означает  этот  услужливо  посланный  ему
Гальдером перевод.
   Два дня тому назад, сознавая, что к  пятнадцатому  ему  Петербургом  не
овладеть, фон Лееб решился на то, на что никогда  не  пошел  бы  при  иных
обстоятельствах. Он послал в  генштаб  радиограмму  с  просьбой  разрешить
задержать исполнение приказа ставки о переброске части войск на запад хотя
бы еще на четыре-пять дней, гарантируя, что за это время  Петербург  будет
взят. Одновременно он отправил Гальдеру самолетом личное письмо, в котором
умолял поддержать его просьбу.
   Согласие было получено. Фон Леебу предоставлялось еще четыре дня.
   "От этих четырех дней, - приписал  к  официальному  тексту  Гальдер,  -
зависит судьба многого и многих". Это звучало угрожающе и не  нуждалось  в
расшифровке. О "многих" фон Лееб обычно не заботился. Но на этот раз в  их
число входил и он сам...
   Итак, у фельдмаршала оставалось в запасе еще четыре дня и четыре ночи -
девяносто шесть часов, которые должны были решить  судьбу  Петербурга,  и,
может быть, его собственную. В дальнейшем ему пришлось бы штурмовать город
уже без корпуса Рейнгардта, без части 1-го воздушного флота, пока  целиком
находящегося в его подчинении.
   Но об этом "дальнейшем" фон Лееб не хотел думать. Он был убежден в том,
что четырех дополнительных суток ему будет достаточно.
   Однако   реальные   факты   противоречили   оптимистическим    расчетам
фельдмаршала.
   Предпринятые им попытки прорваться  от  Стрельны  к  Кировскому  заводу
окончились неудачей.  Максимум,  что  удалось  сделать  его  войскам,  это
приблизиться к развалинам какой-то  загородной  больницы,  от  которой  до
Кировского завода было еще не менее четырех километров.
   Ключом к Петербургу фон Лееб не без основания считал Пулковские высоты,
и в частности главную из них, на которой находилась  обсерватория.  Но  ни
систематический обстрел, ни попытки захватить эту командную высоту штурмом
не давали желаемых результатов.
   Казалось бы, затраченных снарядов и авиабомб было достаточно для  того,
чтобы навеки подавить все живое как на самой высоте, так и у ее основания.
К тому же авиаразведка доносила фон  Леебу,  что  на  высоте  не  осталось
ничего, кроме развалин обсерватории.
   Но сегодня эти сообщения уже не вводили фон Лееба  в  заблуждение.  Ему
было ясно, что где-то в  не  пробиваемых  с  воздуха  пещерах-укрытиях,  в
паутине траншей и  окопов,  покрывавших  подступы  к  высоте,  по-прежнему
действуют  десятки  орудий,   непрерывно   ведущих   дуэль   с   вражеской
артиллерией, и, как только солдаты  18-й  армии  поднимутся  на  очередной
штурм высоты, выжженная огнем земля оживет,  русские  мгновенно  появятся,
точно из глубоких недр, и устремятся в контратаку.
   Огромный  урон  немецким   войскам   наносили   советская   авиация   и
крупнокалиберная морская артиллерия Балтийского флота. Она била во фланг и
тыл частям, вновь овладевшим Урицком и штурмующим Пулково. Необходимо было
удержать  Урицк,  чтобы  не  допустить  прорыва  русских  в  тыл  войскам,
атакующим Пулковские высоты, и во  что  бы  то  ни  стало  захватить  сами
высоты. Это было предпосылкой успешного штурма Петербурга.
   Фон  Лееб  сидел,  склонившись  над   письменным   столом,   охваченный
противоречивыми чувствами: всячески подогреваемой им самим верой в  победу
и тревогой за свою судьбу.
   Вошел адъютант и молча положил на стол перед фельдмаршалом  только  что
полученное донесение от командующего 18-й армией. Генерал Кюхлер  сообщал,
что час тому назад русским удалось отбить Урицк...


   По ночному, пламенеющему от зарева пожаров Ленинграду мчалась  легковая
автомашина.  На  переднем  сиденье,  рядом  с   шофером,   сидел,   угрюмо
насупившись, член Военного совета Ленинградского фронта, секретарь горкома
партии Васнецов. Он спешил в район  боевых  действий  21-й  дивизии  НКВД,
занимавшей оборону в районе Урицка.
   Несколько часов тому назад от нового командующего войсками  42-й  армии
генерал-майора Федюнинского поступило донесение: "Враг выбит из Урицка".
   Донесение это было встречено  в  Смольном  с  радостью  и  облегчением.
Являющийся, по существу, юго-западной окраиной  Ленинграда,  город  Урицк,
находясь в руках врага, служил ему отличным плацдармом для накопления  сил
и подготовки прорыва в Кировский район.
   Однако радость была  недолгой.  Двумя  часами  позже  командующий  42-й
доложил, что в Урицк снова ворвались немцы.
   Федюнинский колебался, передавая шифровальщику текст  этого  донесения.
Было двенадцать часов ночи, и  он  надеялся,  что  к  утру  дивизия  НКВД,
державшая оборону у северных окраин Урицка, снова отобьет его у врага.
   Но подобно тому как Сталин не прощал малейшей попытки утаить от  Ставки
любую, пусть не имеющую решающего значения плохую весть  и  не  так  давно
пришел в ярость, когда  Жданов  и  Ворошилов  промедлили  с  сообщением  о
захвате немцами железнодорожной станции Мга, так и Жуков не терпел  обмана
и способен был жестоко покарать любого командира,  который  в  надежде  на
последующий успех не доложил бы своевременно о постигшей его неудаче.
   И Федюнинский хорошо это знал. Поэтому, поколебавшись, он  приказал  не
только передать Жукову донесение по телеграфу,  но  и  продублировать  его
кодом по телефону, добавив  при  этом,  что  командиру  2-й  дивизии  НКВД
приказано отбить город не позднее четырех ноль-ноль.
   После телефонного разговора со штабом армии Васнецов и решил немедленно
выехать в район Урицка, чтобы лично ознакомиться с создавшимся положением.
   Ленинград  и  корабли  Балтийского   флота   только   что   подверглись
двухчасовому налету вражеской авиации. И хотя теперь взрывов бомб  уже  не
было слышно, штаб МПВО все  еще  не  объявлял  отбоя.  Небо  пламенело  от
вспыхнувших в разных концах города пожаров. Завывая сиренами,  мчались  по
улицам пожарные и милицейские машины.
   Время от времени из подъездов домов выбегали укрывшиеся там  от  налета
патрульные с намерением  преградить  путь  несущейся  по  центру  мостовой
"эмке", - движение по городу во время  воздушной  тревоги  было  разрешено
только  специальным  машинам  и  "Скорой  помощи",   но,   увидев   особый
комендантский пропуск на ветровом стекле, поспешно освобождали дорогу.
   По мере приближения к Нарвской заставе водителю  приходилось  все  чаще
притормаживать: путь преграждали баррикады, и, чтобы  проехать  по  узкому
проходу между ними, Васнецову  надо  было  не  раз  предъявлять  документы
красноармейцам и людям в  гражданской  одежде,  вооруженным  винтовками  и
гранатами, -  рабочим  с  Кировского  и  других  заводов,  выделенным  для
дежурств на контрольно-пропускных пунктах.
   Недалеко  от  Кировского  завода,  перед  виадуком,  под  которым  была
сооружена баррикада, машину вновь  остановили.  Подошли  двое  вооруженных
людей: пожилой, в косоворотке и пиджаке, перепоясанном  широким  армейским
ремнем, за который был заткнут наган, и  молодой  парень  в  сдвинутой  на
затылок кепке.
   Проверив удостоверение, пожилой вернул его.
   - Не признали вас сразу, товарищ Васнецов.
   - С Кировского? - спросил Васнецов.
   - С него самого. Сальников моя фамилия, мастер из механического.  Вы  у
нас  позавчера  в  цеху  на  митинге  выступали.  Куда  же  едете,  Сергей
Афанасьевич, ведь там уже передний край?! - Он махнул рукой в темноту.
   - Туда и надо. В дивизию Папченко.
   - Туда теперь не проехать. До Котляковского парка  кое-как  доедете,  а
дальше все изрыто, перепахано.
   - Попробуем, - сказал Васнецов и направился к машине.
   - Сергей Афанасьевич!  -  окликнул  его  Сальников  и,  подойдя  к  уже
взявшемуся за ручку  дверцы  Васнецову,  спросил,  понизив  голос:  -  Под
Урицком-то как дела?
   - Скрывать не буду, - сказал Васнецов, - врагу удалось снова  захватить
Урицк.
   - Так... ясно, - мрачно произнес Сальников. - Значит,  с  часу  на  час
можно ждать немца здесь.
   - Да, - столь же мрачно ответил Васнецов. - К этому надо быть готовыми.
   - Что ж, мы готовы, - заверил Сальников и повторил: - Мы готовы.
   Васнецов молча протянул ему руку. Сальников с силой пожал  ее,  как  бы
подкрепляя свое заверение.
   Через несколько сотен метров Васнецов убедился, что Сальников был прав:
дальше  трамвайного  парка  имени  Котлякова  по  искореженной  снарядами,
бомбами, перегороженной надолбами дороге  проехать  было  невозможно,  тем
более с потушенными фарами.
   - Жди здесь, - сказал Васнецов шоферу, выходя из машины. - Но только до
рассвета. Если не вернусь - газуй назад, Мишенью стоять нечего.
   - А как же вы? - встревоженно спросил шофер.
   - Доберусь. Тут недалеко, - уже на ходу бросил ему в ответ Васнецов.
   Командира дивизии на КП не оказалось. Начштадив доложил Васнецову,  что
полковник находится на наблюдательном пункте 14-го полка.
   В сопровождении связного Васнецов стал пробираться туда. Он шел  слегка
пригибаясь, - несмотря на ночное время,  посвистывали  пули.  Впереди,  на
юге,  не  более  чем  в  полутора-двух  километрах  отсюда,  горел  Урицк.
Казалось, что весь этот городок превратился в  огромное  грозовое,  черное
облако, которое  время  от  времени  прорезали  похожие  на  молнии  языки
пламени.
   Васнецов хорошо знал Урицк - бывший поселок  Лигово,  расположенный  на
юго-западной окраине Ленинграда. В сущности, Урицк,  связанный  с  центром
города трамвайным и  автобусным  транспортом,  и  был  частью  Ленинграда.
Партийными организациями Урицка руководил Кировский райком.
   Но сейчас Васнецов старался гнать от себя страшную мысль, что немцы, по
существу, уже находятся в пределах самого Ленинграда. Он шел стиснув зубы,
иногда припадая к земле, когда свист пуль становился особенно  резким  или
когда в небе вспыхивали осветительные ракеты.
   О лично ему грозящей опасности Васнецов не думал. Не  думал  отнюдь  не
потому, что ему было  свойственно  исключительное  бесстрашие  или  полное
презрение к смерти, - просто  все  мысли  Васнецова  были  связаны  сейчас
только с одним - с судьбой Ленинграда.
   Когда на плечи человека ложится тяжелый груз ответственности за  судьбу
других людей, он, как правило, уже не находит времени,  чтобы  подумать  о
себе. Судьба его переплетается с чужими судьбами, чьи-то жизни  становятся
его собственной жизнью.
   Следуя за почти неразличимым  связным,  на  ощупь  выбирая  путь  между
занятыми  бойцами  окопами,  перепрыгивая  через  ходы  сообщения,  обходя
пулеметные гнезда и огневые позиции артиллерийских  орудий,  установленных
для стрельбы прямой наводкой, Васнецов думал сейчас об одном:  удастся  ли
снова выбить врага из Урицка?
   Всего лишь несколько сотен метров отделяли  его  теперь  от  окутанного
дымом города. Васнецов уже ощущал  едкий  запах  гари,  когда  из  темноты
донесся голос связного:
   - Здесь, товарищ дивизионный комиссар!
   Связной  спустился  по  деревянным  ступенькам  и  потянул  в   сторону
плащ-палатку, прикрывавшую вход в землянку.
   Пригнувшись, чтобы не задеть головой низкую притолоку, Васнецов  шагнул
через порог.
   Полковник  Папченко,   рослый,   в   красноармейской   стеганке,   туго
перепоясанной  ремнем,  в  стальной  каске,  стоял  согнувшись  над  неким
подобием стола - узкой, неоструганной доской, лежащей на двух чурбаках. На
груди полковника висел автомат.
   Увидев  столь   неожиданно   появившегося   Васнецова,   он   попытался
выпрямиться  и,  упираясь  своей  каской  в  бревенчатый  накат  землянки,
доложил:
   - Товарищ член Военного совета, двадцать первая дивизия  ведет  бой  за
город Урицк. Командир дивизии полковник Папченко.
   Васнецов сделал  шаг  вперед,  огляделся.  На  столе  лежал  освещенный
тусклым пламенем керосиновой лампы истрепанный, замусоленный план Урицка.
   В углу, прямо на  полу,  сидел  телефонист,  положив  руку  на  полевой
аппарат. В противоположном углу спали, прикрывшись одной шинелью, еще  два
красноармейца.
   Из-под шинели выглядывали  стволы  автоматов,  -  очевидно,  спящие  не
выпускали их из рук.
   - Как следует понимать ваши слова, товарищ Папченко?  -  резко  спросил
Васнецов. - Что значит "ведет бой"? Доложите обстановку точнее.
   - По нашим данным, Урицк... - начал Папченко.
   Но Васнецов прервал его:
   -  Хотите  сказать:  захвачен  противником?  Это  Военному  совету  уже
известно.
   - Не вполне так, товарищ дивизионный комиссар, - возразил  Папченко.  -
Несколько наших групп ведут бои в самом городе. Уверен, что они прорвутся.
   - Куда "прорвутся"?! - с яростью в голосе воскликнул Васнецов. -  Назад
к Ленинграду?
   Папченко ничего не ответил. На его покрытом копотью лбу выступили капли
пота. Он снял каску, подшлемник  и  провел  по  взмокшим  волосам  рукавом
стеганки.
   "Зачем это я? - подумал Васнецов. - Разве криком поможешь?.."
   - Товарищ Папченко, - сказал он, заставляя себя  говорить  спокойно,  -
вокзал тоже занят немцами?
   - Занят, - устало проговорил Папченко, кладя на стол  каску,  -  я  сам
только что оттуда. Три раза людей в атаку поднимал, хотели станцию  отбить
- не получилось. Там  у  немца  автоматчиков  полно  и  танки...  Пришлось
окопаться у  переезда  возле  оврага,  может,  знаете  то  место.  Малость
отдохнут люди, и снова начнем атаковать.
   - Насколько мне известно, - сказал Васнецов, - командующий приказал вам
отбить Урицк к четырем ноль-ноль, верно? Сейчас, - он посмотрел  на  часы,
приближая их к свету коптилки, - два сорок. Сумеете выполнить приказ?
   Папченко помолчал,  словно  еще  раз  прикидывая  в  уме,  сколько  ему
осталось времени, потом устало ответил:
   - Нет. Не сумею.
   - Но... как же так?! - В голосе Васнецова, помимо его воли,  прозвучали
не только возмущение, но и растерянность.
   - Товарищ член Военного совета, - сказал Папченко, - у меня  бойцы  вот
уже почти сутки не выходят из боя... Я коммунист  и  чекист.  И  врать  не
умею. К полудню, может быть, и выкинем фашистов. А раньше едва ли. Сделаем
все, что можем,  Меня  командующий  расстрелять  грозил,  если  не  отобью
Урицка. Так что жизнь моя у него в залоге.
   - Товарищ полковник, - глядя на командира в упор, проговорил  Васнецов,
- я не знаю, в залоге ли ваша жизнь у командующего, но Кировский район,  а
значит,  и  Ленинград  у  вас  в  залоге.  Положение,  товарищ   Папченко,
отчаянное. Рабочие Путиловского готовятся выйти на  баррикады.  От  вас  и
ваших бойцов во многом зависит, перекинутся ли бои на  улицу  Стачек...  Я
должен скоро вернуться в Смольный. Оттуда поеду на  КП  Федюнинского:  над
Пулковскими высотами  тоже  нависла  угроза.  Что  мне  сообщить  Военному
совету, товарищу Жданову?
   - Будем драться, - угрюмо  ответил  Папченко.  -  Разрешите  отбыть  на
передний край, товарищ дивизионный комиссар?
   - Я пойду с вами, - сказал Васнецов.
   - Товарищ член Военного совета, - нахмурился Папченко, - я считаю,  что
вы не должны без прямой необходимости рисковать жизнью. На  переднем  крае
сейчас простреливается каждый метр.
   - Не пугай, товарищ Папченко, не пугай, - усмехнулся  Васнецов,  -  сам
понимаю, что страшно, но дело, видишь ли, требует. Что же мне,  по-твоему,
докладывать Военному  совету  только  о  том,  что  с  командиром  дивизии
поговорил? С тобой Смольный и без моего  посредства  связаться  может.  По
телефону. - Он помолчал мгновение и с неожиданной горячностью  воскликнул:
- Людей твоих мне надо видеть! Тех, кто сейчас за Урицк бой  ведет.  Иначе
какой же я комиссар, да еще  дивизионный!..  А  теперь  разговор  окончен.
Пошли.
   Папченко неуверенно повел плечами,  потом  резко  повернулся  к  спящим
бойцам и громко скомандовал:
   - Связные, подъем!



12

   Все попытки Федора Васильевича Валицкого вернуться в  свою  ополченскую
дивизию закончились безрезультатно.
   Еще в начале августа он, уверенный, что  рано  или  поздно  попадет  на
фронт, уговорил свою  жену  Марию  Антоновну  эвакуироваться  -  уехать  в
Куйбышев.
   Точнее, Федор Васильевич заставил  ее  уехать.  Другого  выхода  он  не
видел. После выписки из госпиталя Мария Антоновна была очень  слаба,  рана
на бедре то и  дело  открывалась,  кровоточила.  Врач  сказал,  что  всему
причиной возраст, постоянное нервное напряжение и что ей следует или снова
лечь на длительное  время  в  больницу,  или  -  что  лучше  -  уехать  из
Ленинграда в тыл.
   Мария Антоновна умоляла мужа разрешить ей остаться, продолжать  лечение
дома или, на худой конец, вернуться в больницу.
   Федор Васильевич, презрев обиду, отыскал своего старого  друга  доктора
Осьминина - тот был теперь главным врачом одного из госпиталей  где-то  на
Выборгской. Осьминин приехал, осмотрел Марию Антоновну,  потом  заперся  с
Валицким в его кабинете.
   - Вот что, Федор, - сказал он решительно,  -  ты  не  дури.  Обеспечить
послеоперационный  уход  в  домашних  условиях  сейчас  невозможно.  Марию
Антоновну надо немедленно отправить из Ленинграда.  Питание  становится  с
каждым днем все хуже, в таких условиях заживление  ран,  в  особенности  у
пожилых людей, тянется месяцами.
   - А если... снова в больницу? - робко спросил Валицкий.
   - Во-первых, - ответил Осьминин, - там теперь  тоже  плохо  кормят.  И,
кроме того, ни одна больница не застрахована от  прямого  попадания  бомбы
или снаряда. В мой госпиталь шарахнуло уже два. В этих условиях  оставлять
Марию Антоновну здесь - преступление. Да и я на твоем  месте  уехал  бы  с
ней.
   - Однако на своем месте ты пошел в  ополчение,  а  теперь  состоишь  на
военной службе, - угрюмо заметил Валицкий.
   - Верно, - согласился Осьминин, - но в ополчении был я ты. А на военной
службе меня держат потому, что я врач. Так что дело тут не в  моем  личном
героизме,  а  в  требованиях  военного  времени.  Уехав  вместе  с  Марией
Антоновной, ты смог бы обеспечить ей и необходимый уход и лечение.
   - Я не могу уехать, - упрямо возразил Валицкий. - Со дня  на  день  жду
вызова в свою часть.
   Осьминин с сомнением покачал  головой,  однако,  зная  характер  друга,
больше не стал убеждать его уехать.
   - Ну, тогда тем более жену следует эвакуировать, - сказал он. -  Что  ж
ты хочешь, оставить ее одну, больную, в Ленинграде?
   В словах Осьминина была железная логика,  и  Валицкий  не  нашелся  что
возразить.
   - Где Анатолий? - спросил Осьминин.
   - На фронте, служит в инженерных войсках, - поспешно ответил Валицкий.
   Осьминин не знал, что все,  что  касалось  сына,  Валицкий  воспринимал
особенно болезненно.
   - Пишет? - спросил Осьминин.
   - Получил два письма. Ты бы черкнул Толе. Я дам тебе номер его  полевой
почты.
   Последние  слова  Валицкий  произнес  несвойственным  ему  просительным
тоном: Федору Васильевичу казалось, что получить такое письмо  сыну  будет
особенно приятно. Он поспешно написал на листке бумаги номер полевой почты
Анатолия и вложил Осьминину в нагрудный карман гимнастерки.
   Сам он писал теперь Анатолию письма, полные таких слов  любви,  которые
раньше никогда не мог бы заставить себя ни написать, ни произнести  вслух.
То, что Анатолий лишь два раза ответил  ему,  Валицкий  объяснял  тяжелыми
фронтовыми условиями, тем, что сыну, наверное, не до писем.
   На каком участке фронта находится Анатолий, Федор Васильевич не знал, -
в тех  двух  письмах-треугольниках,  на  которых  стоял  штамп  "Проверено
военной  цензурой",  никаких   упоминаний   об   этом,   естественно,   не
содержалось.
   После беседы с  Осьмининым  Валицкий  наконец  решился  отослать  Марию
Антоновну из Ленинграда.
   До этого, уговаривая жену уехать, он испытывал подсознательное  чувство
страха при мысли,  что  она  может  согласиться.  Он  хотел,  чтобы  Мария
Антоновна уехала, и в то  же  время  боялся  этого.  Боялся  потому,  что,
пожалуй, впервые за их долгую совместную  жизнь  понял,  как  трудно,  как
невыносимо тяжело будет ему остаться одному.
   Дело было отнюдь не в привычных удобствах, не в уюте, который создавала
жена. Он просто  не  мог  себе  представить,  как  будет  жить  без  Марии
Антоновны, зная, что не увидит ее ни сегодня, ни завтра, ни через месяц...
   Никогда ранее не отдававший себе отчета в том, что, по  существу,  лишь
эгоизм толкает его на те или иные поступки, нынешний Валицкий  пристрастно
оценивал каждый свой шаг, каждый помысел, стараясь  определить,  какое  же
чувство на деле им движет.
   И, сознавая, что, разрешив Марии Антоновне остаться, он сделал  бы  это
прежде всего для  себя,  Валицкий,  не  говоря  ни  слова  жене,  пошел  в
управление архитектуры,  где  после  возвращения  из  ополчения  продолжал
числиться  консультантом,  и  вернулся  домой   с   документом,   решившим
дальнейшую судьбу его жены.
   Прежде чем показать его Марии Антоновне, Валицкий несколько  раз  почти
невидящими глазами перечитал типографским  способом  отпечатанные  строки,
над которыми были вписаны от руки фамилия, имя и отчество его жены:

   "Районная  комиссия  по  эвакуации  обязывает  вас  выехать   из   гор.
Ленинграда на все время войны в порядке эвакуации населения. Вам  надлежит
явиться  в  комиссию  для   получения   эвакуационного   удостоверения   и
посадочного талона на поезд".

   ...Потом Валицкий стоял на платформе, провожая взглядом уходивший поезд
с завешенными изнутри окнами, который уже через несколько минут  поглотила
темнота, и, пожалуй, первый раз в жизни ощущая на своих губах соленый вкус
слез...
   Оставшись один, он еще упорнее стал добиваться возвращения  в  дивизию.
Послал три письма в Смольный: два маршалу Ворошилову и одно Васнецову,  но
все эти письма остались без ответа.
   Валицкий не знал, что его письма  на  имя  Ворошилова  вообще  не  были
переданы маршалу, денно и нощно  занятому  неотложными  делами.  Поскольку
речь шла о вступлении в ополчение, адъютанты переслали их в  горвоенкомат,
оттуда  письма  попали  в  райвоенкомат   по   месту   жительства   Федора
Васильевича, а там их попросту "списали",  убедившись,  что  речь  идет  о
старике, снятом с военного учета.
   Васнецову  о  письме  Валицкого  было  доложено.  Но,  сразу   вспомнив
рвущегося под пули  старого  архитектора,  он  торопливо,  не  вдаваясь  в
подробности, сказал: "Нет, нет!" И это решило дело.
   Федор Васильевич написал в дивизию Ивану Максимовичу  Королеву,  умоляя
его разрешить вернуться, но получил короткий,  хотя  и  дружеский,  ответ,
смысл которого сводился к тому,  что  в  военное  время  надо  подчиняться
приказам, даже если они противоречат твоему личному желанию.
   Помня, что в первые дни войны он относительно легко попал  на  прием  к
Васнецову, Валицкий решил снова  пойти  в  Смольный.  Однако  порядки  там
изменились, и военная охрана не пропустила его даже за ворота.
   Валицкий снова написал  Ивану  Максимовичу,  но  через  неделю  получил
лаконичное извещение, что Королев из части выбыл.
   Последнее, на что  решился  на  днях  Валицкий,  была  записка  на  имя
Васнецова, которую Федор Васильевич сам отвез в комендатуру  Смольного.  В
ней Валицкий уже не  настаивал  на  возвращении  в  ополчение.  Перечислив
знакомые ему области градостроительства, он просил использовать его знания
и опыт в  деле  обороны  города.  Он  даже  упомянул,  что  умеет  неплохо
рисовать, с тайной надеждой, что его смогут использовать хотя бы на работе
по выпуску военных плакатов и лозунгов.
   Однако и на эту записку ответа пока не было.
   Федор Васильевич сознавал, что "властям" не до  него:  немцы  -  где-то
возле  Ленинграда,  город   подвергается   систематическому   обстрелу   и
бомбежкам, ухудшилось продовольственное снабжение.
   Большинство коллег Валицкого его возраста были эвакуированы,  некоторые
получили назначение в организации, работающие  на  оборону.  Валицкий  же,
вернувшись из ополчения, остался не у дел.
   Единственным утешением Федора Васильевича была теперь Вера.
   Нет, с тех пор как она неожиданно появилась в квартире Валицкого,  Вера
больше не приходила. Но  раз  в  неделю,  по  воскресеньям,  она  звонила,
справлялась о  здоровье  Федора  Васильевича  и  о  письмах  от  Анатолия.
Валицкий знал, что Вера работает теперь в одном из госпиталей и фактически
там же и живет, что занята она по восемнадцать - двадцать часов в сутки  и
поэтому не имеет возможности навестить его. Но звонила она регулярно.
   Вот и сегодня, в дождливое сентябрьское воскресенье, Валицкий  сидел  в
кабинете, ожидая звонка. Сидел и думал о  том,  что  эти  несколько  минут
разговора, которые ему предстоят, остались  единственной  радостью  в  его
жизни.
   Обычно Вера звонила около восьми  вечера.  Было  без  четверти  восемь,
когда Валицкий нетерпеливо посмотрел на часы.
   Если  бы  Федора  Васильевича  спросили,  почему  он  не   уезжает   из
осажденного города, ему, пожалуй, трудно было бы ответить.  Быть  ближе  к
сыну? Но сын на фронте. То, что  отец  в  Ленинграде,  скорее  всего  лишь
причиняет Анатолию лишнее беспокойство, - ведь он знает, что город  бомбят
и обстреливают. Если бы жена была здесь, рядом, то Валицкий мог бы утешать
себя мыслью, что нужен ей - больной и старой. Но и она теперь далеко...
   Почему же он остается в Ленинграде? Потому что здесь стоят  построенные
им, Валицким, дома?.. Но он не нужен давно воздвигнутым  домам,  новых  же
сейчас никто не строит. И вообще он никому не нужен.  То  короткое  время,
которое он провел на фронте, в ополчении, он приносил  пользу.  Но  и  там
оказался лишним...
   Так размышлял Валицкий.
   Будучи весь под властью этих невеселых  мыслей,  он  тем  не  менее  не
спускал глаз с телефонного аппарата, каждое мгновение ожидая звонка.
   Звонок раздался, когда стоящие в углу кабинета часы показывали без пяти
восемь. Валицкий схватил трубку, поднес  к  уху  и,  радуясь,  что  сейчас
услышит голос Веры, торопливо проговорил:
   - Да, да, слушаю!
   - Валицкий Федор Васильевич? - раздался в трубке женский голос.
   - Да, да, это я! - еще не отдавая себе отчета в том, что это  не  Вера,
воскликнул Валицкий.
   - Ваш телефон выключается на время войны, -  снова  зазвучал  в  трубке
холодный, какой-то металлический голос.
   - Что?.. Как?.. - недоуменно пробормотал Валицкий. - Как выключается? -
И поспешно добавил: - У меня уплачено до... Кто это говорит?
   - Телефонная станция. Аппарат выключается до конца войны.
   - Послушайте! - оглушительно крикнул в микрофон Валицкий. - Мне  должны
сейчас позвонить! Вы... вы не имеете права! Я...
   И вдруг он понял, что кричит в пустоту. Никто не  слышал  его.  Аппарат
был мертв.
   Валицкий медленно положил  трубку  на  рычаг,  потом  с  какой-то  едва
тлеющей надеждой снова снял ее, приложил к уху. Но по-прежнему не  услышал
ни звука, ни шороха. Ничего. С таким же успехом можно было  прислушиваться
к куску дерева вши металла.
   Он положил трубку на стол. Часы гулко пробили восемь.
   Произошло непоправимое. Теперь Вера уже не сможет ему позвонить...
   С отчаянием Валицкий подумал о том, что  не  знает  адреса  Веры  -  ни
домашнего, ни служебного.  Ему  показалось,  что  она  потеряна  для  него
навеки...
   Федор  Васильевич  попытался  взять  себя  в  руки  и  трезво  обдумать
случившееся. Хотя он еще не знал, выключены ли  в  городе  все  квартирные
телефоны или  это  касается  только  людей,  не  связанных  с  выполнением
оборонных  заданий,  было  ясно,  что  телефона  лишился  не  только   он.
Следовательно, Вера не может не узнать об  этом.  Возможно,  что  уже  при
первой попытке дозвониться до него ей  сообщат  со  станции,  что  телефон
выключен. В этом случае она придет сюда  сама.  Несомненно,  придет...  Но
когда? При ее занятости вряд ли ей легко будет выбрать время.
   И кроме того, если взглянуть правде в глаза, зачем он  ей,  собственно,
нужен? Ведь до сих пор Вера звонила просто так,  из  чувства  сострадания,
понимая, что происходит у него на душе. Звонила, так сказать, в память  об
Анатолии. Снять трубку и позвонить - для этого всегда можно  найти  время.
Но покинуть госпиталь на два-три часа только  для  того,  чтобы  навестить
взбалмошного старика? Вряд ли...
   И все-таки Валицкий надеялся,  что  Вера  придет.  Она  чувствует,  что
необходима ему. Она добрая, чуткая девушка. Она придет хотя бы  для  того,
чтобы узнать, нет ли новых писем от Анатолия.
   Когда? Может быть, уже сегодня  вечером,  убедившись,  что  телефон  не
работает. Или завтра. Но  придет  обязательно,  в  этом  Валицкий  уже  не
сомневался.
   Он  медленно  положил  трубку  на  рычаг  ненужного  теперь   телефона.
Откинулся в кресле и закрыл глаза.  Из  черной  тарелки  прикрепленного  к
стене репродуктора доносился мерный стук метронома. Это  означало,  что  в
городе сейчас спокойно.
   "О, если бы этот метроном  был  чувствителен  не  только  к  очередному
несчастью, обрушившемуся на  сотни  тысяч  людей,  но  и  к  горю  каждого
отдельного человека! - подумал Валицкий. - Тогда он  постоянно  стучал  бы
лихорадочно быстро..."
   Потом мысли его перескочили на другое: "Где  же  все-таки  живет  Вера?
Очевидно, где-то  в  районе  Нарвской  заставы.  Именно  туда  направлялся
трамвай, на который я посадил ее в тот поздний  июльский  вечер.  Да,  да,
несомненно, за Нарвской, ведь ее отец работал  раньше  на  Путиловском,  и
вполне естественно, что они жили где-то неподалеку..."
   Валицкий вспомнил, как, вернувшись на  грузовике  из  дивизии,  шел  по
улице Стачек, как ехал на трамвае мимо Нарвских ворот.
   Перед его мысленным взором снова возникли  эти  ворота  -  Триумфальная
арка,   увенчанная   колесницей   Славы,   увлекаемой   вперед   шестеркой
вздыбившихся коней. Валицкий почему-то подумал о том, что эта скульптурная
группа более динамична, чем колесница на арке Главного штаба.
   Неужели он доживет до того дня, когда через  Нарвские  ворота  пройдут,
возвращаясь с фронта, победоносные войска, разгромившие немецко-фашистские
полчища?!
   Нет, он слишком стар. А победа еще слишком  далека  -  враг  на  пороге
Ленинграда.
   Валицкий плохо представлял себе, где именно сегодня находится враг,  но
знал, что у самого города.
   И все же он был убежден, что, несмотря на то что врагу удалось дойти до
стен Ленинграда, захватчики все равно обречены, что они будут разгромлены,
перемолоты, закопаны в землю...
   Отвлекаясь от горьких раздумий о своей судьбе,  о  жене,  в  сыне,  чья
жизнь ежеминутно подвергается смертельной опасности, о Вере, голос которой
он теперь не может услышать, Федор Васильевич постарался представить себе,
каким же будет в Ленинграде день Победы.
   "Несомненно, арка, возведенная в честь победы  над  Наполеоном,  должна
послужить триумфальными воротами для победителей и в этой войне, - подумал
он. - Новую строить не надо, То, что наши бойцы  пойдут  именно  под  этой
аркой, будет символизировать закономерность, неотвратимость разгрома любых
захватчиков,  поднявших  меч   на   Россию.   Правда,   русские   солдаты,
возвращавшиеся  с  победой  из  Парижа,  проходили   под   другой   аркой,
деревянной.  Но  ведь  нынешняя,  каменная,  в  основном   повторяет   ту,
деревянную. А где-то неподалеку должен быть воздвигнут  памятник  в  честь
победы над фашизмом".
   Где установить этот памятник? И каким он должен быть? Федор  Васильевич
представил себе советского воина со знаменем в  руках,  попирающего  ногой
свастику в виде извивающихся в конвульсиях переплетенных змей...
   Старый архитектор увлекся. Придвинул к себе лист бумаги, взял  карандаш
и стал делать набросок...
   Поглощенный работой, он не слышал, как  зачастил  метроном,  не  слышал
глухих разрывов снарядов. Лишь  голос  диктора,  объявляющего,  что  район
подвергается  артиллерийскому  обстрелу,  вернул  Валицкого   к   реальной
действительности.
   "Чем я занимаюсь? - с недоумением и горечью подумал  он.  -  Какие  там
памятники!.. Когда еще она придет, победа?!"
   Федор Васильевич стал собираться в бомбоубежище.
   Раньше он туда не ходил, а сидел  в  своем  кабинете,  прислушиваясь  к
стрельбе зениток и взрывам бомб. Но после того как к нему однажды  явились
дежурные из МПВО и предупредили, что привлекут его  к  ответственности  за
несоблюдение правил поведения гражданского населения, Валицкий смирился  и
стал спускаться во время тревоги в подвал.
   В отличие от многих других, он никогда не  брал  с  собой  ни  еды,  ни
подушки с одеялом, хотя обстрелы длились  иногда  по  нескольку  часов,  -
ничего,  кроме  заранее  приготовленного  портфеля,   в   котором   лежали
фотографии жены и Анатолия и письма сына с фронта. Отправляясь в  убежище,
Валицкий доставал из шкафа какую-нибудь книгу и тоже клал ее  в  портфель.
Он брал книгу наугад, следя лишь за тем, чтобы она не  имела  отношения  к
архитектуре, -  все,  что  напоминало  Валицкому  о  его  ненужной  теперь
профессии, вызывало у него горечь и раздражение.
   На этот раз он также взял, не выбирая, одну из тех книг, к которым  уже
много лет не прикасался, сунул ее в портфель и пошел к двери.


   Бомбоубежище  -  большой,  плохо  освещенный,  сырой   подвал,   бывшая
котельная, - было уже полно людьми. Женщины с  детьми,  старики  сидели  и
лежали на скамейках и койках-раскладушках.
   Каждый раз, когда Валицкий входил в этот подвал, он  испытывал  горькое
чувство от сознания  своей  принадлежности  к  людям,  никакого  активного
участия в обороне города не принимающим,  обреченным  лишь  на  страдания,
связанные с войной.
   Валицкий осмотрелся и, всем своим  видом  давая  понять,  что  оказался
здесь  совершенно  случайно,  прошел   между   раскладушками,   матрацами,
расстеленными на каменном полу, к дальней скамье.
   Там сидели женщина в косынке,  инвалид  с  костылями,  прислоненными  к
скамье, и какой-то старичок в металлических "дедовских" очках, на  коленях
его лежал сверток, очевидно,  с  чем-то  съестным  -  масляные  пятна  уже
проступили на оберточной бумаге.
   Валицкий раскрыл свой портфель, вынул книгу и с  удивлением  обнаружил,
что это томик Марка Твена на английском языке.
   Марка Твена Валицкий читал лишь в юности и помнил только его повести  о
Томе Сойере и Гекльберри Финне. В памяти почему-то  застряла  также  фраза
писателя о том, что бросить курить очень легко, поскольку он,  Марк  Твен,
делал это раз десять.
   Федор Васильевич попытался сейчас припомнить, где и когда он купил  эту
прекрасно изданную книгу, -  вероятно,  еще  до  революции,  за  границей.
Посмотрел оглавление. Одно  из  заглавий  -  "Таинственный  незнакомец"  -
привлекло его внимание. Подумав, что именно подобного рода чтение  поможет
отвлечься от невеселых мыслей, Валицкий раскрыл книгу.
   Однако едва он прочел первые строки, как услышал  из-за  двери  громкий
мальчишеский голос: "Нет, нет, не хочу, не пойду!"
   Через минуту на  пороге  появился  заплаканный  мальчишка  лет  десяти,
подталкиваемый сзади женщиной.
   Все недовольно посмотрели в их сторону.
   Женщина умоляюще сказала:
   - Тише, Володя, тише! Не мешай  людям  отдыхать.  Ты  же  видишь,  люди
тут...
   Сидевший  рядом  с   Валицким   старичок   чуть   приподнялся   и   тем
добродушно-ироническим  тоном,  которым  обычно  обращаются   взрослые   к
напроказившим детям, сказал:
   - Почему плачем, молодой человек по имени Володя?
   Мальчик молчал, вытирая текущие по щекам  слезы,  а  женщина  торопливо
проговорила:
   - Вы уж  извините,  товарищи!  Не  хочет  в  убежище  идти,  ревет  как
оглашенный!
   Она снова подтолкнула мальчишку:
   - Иди, иди! Всполошил людей!..
   Мальчик сделал шаг вперед и опять  остановился,  обводя  присутствующих
недружелюбным взглядом.
   - Какова  же  причина  подобного  поведения  молодого  человека?  -  не
унимался сосед Валицкого.
   Женщина села на уголок скамьи, притянула к себе упрямо передергивающего
плечами мальчишку и ответила:
   - Видите, вот не хочет! Трусы, говорит, только в убежище идут!.. Вы  уж
простите, - спохватилась она и добавила без всякого  перехода:  -  Отец-то
наш на фронте.
   -  Это  почему  же  трусы?  -  явно  обиженно  проговорил  сидевший  на
противоположной скамье мужчина средних лет с  наголо  обритой  головой,  в
армейской хлопчатобумажной гимнастерке, но без петлиц.
   Парнишка выпрямился и громким, срывающимся голосом закричал:
   - Трусы! Конечно, трусы! Все вокруг говорят: смелым, смелым надо  быть!
А как же я смелым буду, если она чуть что - в убежище гонит?!
   -  А  ты  думаешь,  смелость  в  том,  чтобы  фрицу  башку  под  снаряд
подставлять? - уже спокойнее спросил бритоголовый.
   Несколько  мгновений  мальчик  глядел  на  него  в  упор   пристальным,
недетским взглядом. Потом сказал с вызовом:
   - А вам... а вам тоже на фронте надо быть!
   - Я и был, - теперь уже совсем добродушно ответил бритоголовый.  -  На,
гляди, если не веришь.
   Он подтянул левую штанину,  и  все  увидели,  что  нога  -  в  гипсовой
повязке.
   - Стыдно, стыдно, Володя! -  громким  шепотом  сказала  женщина,  снова
притягивая к себе мальчика.
   На этот раз он покорился, сел рядом, опустив голову.
   В убежище снова наступила тишина.
   "А меня никто не заподозрит в трусости. Никто не скажет, что мое  место
на фронте! -  с  горечью  подумал  Валицкий.  -  Старик!  Все  видят,  что
старик!.."
   Чтобы не растравлять себя, он снова попытался читать.
   Это была странная повесть. Действие происходило в  1500  году.  Дьявол,
принявший человеческий облик, явился к ничего не подозревающим, играющим в
лесу мальчишкам. Сначала он продемонстрировал  им  несколько  элементарных
фокусов, которые тем не менее поразили детское  воображение.  Потом  решил
вмешаться в жизнь городка. Проделки следовали одна за другой...
   Незаметно для себя Валицкий увлекся чтением и не заметил,  что  сидящий
рядом неугомонный старичок время от времени заглядывает в его книгу.
   Неожиданно тот спросил:
   - На каком же это вы языке читаете?
   - На английском, - буркнул, не поднимая головы, Валицкий.
   - Великая вещь - знание  иностранных  языков,  -  со  вздохом  произнес
старичок. - И о чем, извините, идет речь?
   - О черте, - снова  буркнул  Валицкий,  чувствуя,  что  от  назойливого
соседа не так легко отделаться.
   - О че-ерте? - удивленно переспросил старик. -  Гм-м...  А  я,  грешным
делом, когда вы сказали, что английским владеете, хотел вас  спросить,  не
слышно ли что-нибудь о втором фронте?
   Логика мышления соседа была более чем наивна.
   Валицкий опустил раскрытую книгу на колени и иронически улыбнулся:
   - Почему вы изволите полагать,  что  мне  что-либо  известно  о  втором
фронте?
   - Ну... - смущенно произнес  старичок,  -  я  думал...  Ведь  англичане
теперь наши союзники. Говорят, что следует ожидать...
   - Ничего не следует ожидать! - резко оборвал его Валицкий. -  К  вашему
сведению, на протяжении всей своей  истории  Англия  заботилась  только  о
себе.
   Увидев,  как  растерянно  и  даже  испуганно  заморгал   сосед,   Федор
Васильевич, смягчившись, добавил:
   - Кроме того, я читаю не английского, а американского  писателя.  И  не
современного.
   - Так, так, понимаю, -  закивал  головой  старик.  -  Как  прозывается,
позвольте полюбопытствовать?
   - Марк  Туэйн,  -  сухо  ответил  Валицкий,  машинально  произнося  имя
писателя по-английски.
   - Понимаю, - снова закивал сосед и добавил виновато: -  Не  приходилось
слышать.
   Наконец старик угомонился.
   В подвале было  тихо,  слышался  только  учащенный  стук  метронома,  -
обстрел там, наверху, продолжался.
   Валицкий снова погрузился в чтение.
   Повесть из остроумной  сказки  постепенно  превращалась  в  философский
трактат.  Дьявол  проповедовал  взгляд  на  людей  как  на   существа,   в
нравственном отношении стоящие ниже животных.
   Старичок опять оторвал Валицкого от книги:
   - Извините великодушно. Вот вы пояснили, что про  черта  читаете.  Надо
полагать, в фигуральном, так сказать, смысле?
   Валицкий раздраженно захлопнул книгу. Сосед начинал ему явно надоедать.
Кроме того, Федор Васильевич заметил,  что  люди,  сидевшие  рядом,  стали
прислушиваться к их  разговору.  Ему  следовало  бы  промолчать,  оставить
вопрос старика без ответа. Но это было не в характере Валицкого.
   - Вы хотите мне  сообщить,  что  чертей  в  природе  не  существует?  -
язвительно произнес он.
   - Нет, почему же! - возразил сосед. - Я, например, полагаю, что  Гитлер
и есть дьявол.
   - Гитлер - негодяй и  мракобес,  -  не  замечая,  что  повышает  голос,
ответил Валицкий, - но к чертям отношения  не  имеет.  Такими  чертями,  к
вашему сведению, полна история человечества. Все эти  Аттилы,  Чингисханы,
Барбароссы...
   - Вы образованный, вам виднее, - согласно закивал старик, - но я все же
думаю, что человек не может делать такое...
   Он как-то растерянно заморгал и тихо добавил:
   - У меня внучку убило... Маленькую... Мать в больнице  лежит,  отец  на
фронте. Она с матерью по улице шла. По Кировскому проспекту. И - снаряд...
Дочке ногу оторвало. А внучку... Валечку... - Он неожиданно  всхлипнул.  -
Даже  чтобы  похоронить,  ничего  не  осталось...  совсем   ничего...   Вы
понимаете?
   Валицкий почувствовал, как у него сдавило горло.
   - Да, да... - поспешно и как-то виновато сказал он. -  Я  понимаю.  Это
ужасно...
   - А я вот... сижу в подвале и спасаю свою  жизнь...  никому  не  нужную
жизнь... - говорил старик. - Вот бутерброды соседка сунула... - Он  кивнул
на  свой  промасленный  сверток  и  повторил   с   горькой   усмешкой:   -
Бутерброды!.. Если бы я увидел... тех, что стреляют,  у  меня  хватило  бы
сил, чтобы удушить... хоть одного... одного, на большее меня не хватит...
   Старик умолк. Но его слова оказались той искрой,  от  которой  вспыхнул
пожар. Люди заговорили разом,  перебивая  друг  друга,  торопясь  поведать
каждый о своем горе: о разрушенном бомбой или снарядом доме, под обломками
которого погибли их дети, или сестры, или братья, о  "похоронке"  на  мужа
или сына, полученной с  фронта...  Казалось,  даже  воздух  этого  подвала
пропитан ненавистью к фашистам.
   Федор Васильевич потрясение слушал, губы его дрожали.
   Выговорившись,  люди  стихли.  Матери  стали  успокаивать  проснувшихся
детей, старики понуро опустили головы...
   "Боже мой, почему я  здесь,  а  не  на  фронте?!  -  хотелось  крикнуть
Валицкому. - Разве уже все окопы и эскарпы отрыты, все доты построены, все
надолбы  установлены,  все  мосты  взорваны,  разве  нет  применения  моим
знаниям, моему опыту?!"
   Ритм метронома вдруг переменился: стал спокойным,  размеренным.  Прошла
минута,  другая,  и  голос  диктора  из   черной   тарелки   репродуктора,
прикрепленной к стене подвала, объявил:
   - Обстрел района прекратился. Отбой!
   Люди стали подниматься со своих мест. Направился к двери и Валицкий.
   Кто-то тронул его за  рукав.  Федор  Васильевич  обернулся.  Рядом  шел
старик - сосед по скамейке, он тихо сказал:
   - Но мы его найдем, этого дьявола... Дети наши его найдут...  Найдут  и
втопчут в землю. Вот так, вот так!.. - И старик яростно  топнул  ногой  по
гулкому каменному полу.


   Следующий день прошел у Валицкого так же бесцветно, как и предыдущие.
   Федор Васильевич зашел в архитектурное управление, чтобы сообщить,  что
телефон его выключен и в случае надобности его следует вызывать  открыткой
или  телеграммой,  пообедал  в  учрежденческой  столовой,  к  которой  был
прикреплен, и к шести часам вечера возвратился домой.
   Ему казалось, что сегодня его должна навестить Вера. Почему? Да потому,
что, узнав вчера, что телефон  его  отключен,  она  наверняка  постарается
зайти. И скорее всего, это будет именно сегодня, в то время, когда  обычно
она звонила, то есть часов в восемь вечера.
   Так убеждал себя Валицкий.
   Он понимал, что его предположение сконструировано чисто логически,  без
учета многих обстоятельств: Вера может быть настолько занята,  что  вообще
не сумеет отлучиться из госпиталя,  и  тем  более  маловероятно,  что  она
придет именно сегодня.
   И все же Валицкий ждал ее. Ему хотелось видеть Веру не  только  потому,
что она могла получить письмо от Анатолия, - сам Федор Васильевич вот  уже
третью неделю не имел вестей от сына. Нет, она была нужна, необходима  ему
сама по себе: даже телефонного разговора с Верой  было  достаточно,  чтобы
Федор Васильевич переставал чувствовать себя заброшенным и одиноким.
   И вот он сидел в кресле, дочитывая, чтобы  скоротать  время,  ту  самую
повесть Марка Твена, на которую так случайно наткнулся вчера. То и дело он
откладывал книгу, брал карандаш  и  задумывался  над  наброском  памятника
Победы. Потом устремлял взгляд на желтый металлический циферблат стоящих в
углу старинных часов, следил за тем, как короткими, едва заметными рывками
передвигается его черная минутная стрелка.
   Метроном стучал размеренно-спокойно. И  это  обстоятельство  заставляло
Валицкого еще сильнее верить в то, что Вера обязательно придет,  поскольку
во время воздушного налета или артиллерийского обстрела движение по улицам
прекращалось.
   Пытаясь отвлечься от мыслей о Вере,  Валицкий  снова  принялся  читать.
Злые,  остроумно-парадоксальные  рассуждения  сатаны  на  какое-то   время
поглотили его внимание, однако о  первым  же  ударом  часов  он  отодвинул
книгу.
   Часы пробили восемь раз.
   "Это еще ничего не значит! - успокаивал себя Валицкий. - Только  бы  не
объявили тревогу!.."
   В пятнадцать минут девятого Федор Васильевич начал сомневаться  в  том,
что Вера сегодня придет, а в половине девятого уже окончательно понял, что
ждет напрасно.
   "Да почему, собственно, я  был  так  уверен,  что  Вера  придет  именно
сегодня? - спросил он себя. - Разве  она  обещала?  Это  все  мои  наивные
расчеты. Она может прийти в любой другой день..."
   "А может быть, не придет вовсе? - с тревогой подумал Федор  Васильевич.
- Ведь просто нелепо предполагать, что я значу для нее столько же, сколько
она для меня. Если рассуждать трезво, то ничто не связывает  ее  со  мной.
Анатолий? Но  она  может  переписываться  с  ним  самостоятельно.  Чувство
жалости к одинокому старику? Смешно верить, что это чувство может занимать
какое-то место в душе Веры, почти  круглые  сутки  поглощенной  работой  в
госпитале. Что ей до меня, зачем я ей  -  старый,  чужой  человек?!"  -  с
горечью спросил себя Федор Васильевич.
   И в эту минуту раздался резкий звонок.
   "Пришла, все-таки пришла!" - торжествующе  подумал  Валицкий,  вскочил,
рывком отодвинув кресло, и трусцой побежал в прихожую.
   Не зажигая света,  нащупал  рубчатое  колесико  старинного  английского
замка, повернул его, распахнул дверь.
   На лестничной площадке тоже было  темно:  в  последнее  время,  экономя
электроэнергию, свет по вечерам - тусклую синюю лампочку - включали только
внизу, в подъезде. Поэтому Валицкий не сразу разглядел человека,  стоящего
на пороге.
   Это была не Вера, а какой-то военный.
   "От Толи?" - мелькнула радостная и вместе с тем тревожная мысль.
   Военный спросил:
   - Простите... Это квартира товарища Валицкого?
   Голос его показался Валицкому странно знакомым.
   - Да, да, - поспешно ответил Федор Васильевич.  -  Извините,  я  сейчас
зажгу свет.
   Он привычно нащупал на стене прихожей выключатель и повернул его.
   В дверях стоял человек среднего роста, в сером военном плаще и фуражке.
Первое, что бросилось Валицкому в глаза, были  зеленые  ромбы  в  петлицах
плаща. За  время  пребывания  на  фронте  Федор  Васильевич  усвоил  знаки
различия и сейчас понял, что перед ним дивизионный комиссар.
   - Не узнаете? - спросил военный. - А ведь мы встречались.  Моя  фамилия
Васнецов.
   "Боже мои, какая нелепость, какой я дурак! - смятенно думал Валицкий. -
Ну конечно же это Васнецов, как же я не узнал его сразу?!"
   - Извините,  -  смущенно  проговорил  Федор  Васильевич,  -  ото  столь
неожиданно... Прошу вас, товарищ Васнецов. Входите, пожалуйста, входите!
   Он был ошарашен тем, что к нему домой вдруг  пришел  секретарь  горкома
партии, член Военного совета фронта! Почему? Зачем?
   Васнецов снял фуражку.
   - Прошу извинить за вторжение.
   - О чем вы! Я так рад... Пожалуйста, раздевайтесь, снимите ваш  плащ...
- растерянно говорил Валицкий.
   Он и впрямь был вне себя от радости: перед ним стоял  человек  из  того
мира, от которого он, Валицкий, был отторгнут  и  в  который  рвался  всем
своим существом, - человек из гущи военных событий...
   Васнецов снял плащ и теперь выглядел так,  как  тогда,  когда  Валицкий
видел его  вместе  с  Ворошиловым  в  дивизии  народного  ополчения,  -  в
гимнастерке с ромбами  в  петлицах,  с  красной  комиссарской  звездой  на
рукаве.
   - Прошу вас ко мне в кабинет, прошу,  товарищ  дивизионный  комиссар...
Сергей... Сергей Афанасьевич, если мне не изменяет память?.. Садитесь  вот
сюда, садитесь, пожалуйста... Это все так... так  неожиданно!..  Разрешите
предложить вам чаю... Правда, я сейчас живу один, и у меня...
   - Нет, нет, Федор Васильевич, благодарю вас, - остановил его  Васнецов.
- У меня, к сожалению, очень мало времени. У вас не работает телефон...
   - Да, да, представьте  себе!..  -  воскликнул  Валицкий.  -  Вчера  мне
неожиданно позвонили с телефонной станции и...
   - Я  знаю.  К  сожалению,  мы  вынуждены  были  отключить  все  частные
телефоны. Не хватает линий связи для военных нужд.
   - Разумеется, конечно, я понимаю, - торопливо сказал Валицкий, подумав,
что Васнецов может истолковать его слова как претензию. - Но  из-за  этого
вам, как я понимаю, пришлось побеспокоиться...
   - Ну, какое тут беспокойство, - заметил Васнецов. - Я заехал по делу. К
тому же был рядом,  в  штабе,  на  Дворцовой  площади.  Прошу  вас,  Федор
Васильевич, сядьте, а то неудобно - я сижу, а вы...
   - Да, да, конечно, с удовольствием... - пробормотал Валицкий, опускаясь
в кресло напротив, и по  выработанной  десятилетиями  привычке  машинально
произнес: - Чем могу служить?
   На какую-то долю секунды на лице Васнецова промелькнула улыбка. Но  уже
в следующее мгновение оно стало прежним: сосредоточенно-усталым.
   - Во-первых, - сказал Васнецов, - я должен извиниться, что  не  ответил
на ваше письмо об ополчении. Единственным моим  оправданием,  кроме  очень
большой занятости, может служить то, что вас наверняка не удовлетворил  бы
никакой ответ, кроме положительного.
   - Именно на такой ответ я и рассчитывал! - прервал его Валицкий.
   - Положительного ответа мы вам дать не могли.
   - Простите, но...
   - Не горячитесь, пожалуйста, я не хотел вас  обидеть.  С  точки  зрения
субъективной, вы поступили как настоящий советский человек, патриот. Но  с
точки зрения военной и, я бы  сказал,  государственной,  оставлять  вас  в
ополчении было неправильно и нецелесообразно.
   - Я категорически не согласен! - воскликнул Валицкий.
   - Вот видите, - улыбнулся Васнецов, - вы не согласны даже теперь, когда
мы беседуем. Следовательно, убедить вас письменно у меня не  было  никаких
шансов. Однако я приехал к вам не для того, чтобы продолжать спорить. Есть
дело, Федор Васильевич...
   - Я к вашим услугам, - сказал Валицкий. - Согласен на любую  работу.  Я
писал вам об этом.
   - Мы создали несколько групп ученых из тех, кто остался в Ленинграде  и
выразил желание работать на оборону. Эти ученые, главным образом химики  и
инженеры-технологи,  уже  оказали  армии  огромную  помощь  в  налаживании
производства вооружения. Другая группа - преимущественно инженеры - занята
на строительстве оборонительных сооружений в черте города. Они  приступили
к работе еще тогда, когда вы находились в ополчении, -  добавил  Васнецов,
предвидя вопрос Валицкого, почему же его не зачислили в эту группу.
   Тем не менее Федор Васильевич угрюмо сказал:
   - Прошло уже немало времени с тех пор, как я вернулся в город...
   - Верно, - согласился Васнецов,  -  но  нам  было  известно,  что  ваша
супруга ранена. Теперь, когда она эвакуирована, - другое дело.
   Васнецов побарабанил своими тонкими, длинными пальцами по  подлокотнику
кресла и спросил:
   - Федор Васильевич, вы действительно знакомы с техникой водоснабжения?
   Вопрос Васнецова застал Валицкого  врасплох.  Однако  уже  в  следующее
мгновение он вспомнил, что в последней своей записке Васнецову упоминал  и
об этом.
   - Будучи архитектором, я естественно... - пробормотал Валицкий.
   - Федор Васильевич, - не  дал  ему  закончить  Васнецов,  -  прошу  вас
внимательно меня выслушать. Не хочу скрывать,  что  город  находится...  -
Васнецов помедлил, точно подбирая подходящие  слова,  -  в  очень  трудном
положении. Враг рвется с юга и юго-запада... - Устало  покачал  головой  и
повторил: - Очень трудное положение, Федор Васильевич.
   Валицкий поднял на Васнецова свои водянистые глаза и неожиданно сказал:
   - Сергей Афанасьевич, в начале войны вы были со мной более откровенны.
   Васнецов посмотрел на него удивленно.
   - Наверное, вы забыли нашу встречу в Смольном, - продолжал Валицкий.  -
Но я-то ее запомнил. Я был тронут тогда вашим доверием. Почему  же  теперь
вы  употребляете  эти  общие  слова  "с  юга,  с   юго-запада"?..   Сергей
Афанасьевич, - умоляюще и  вместе  с  тем  требовательно  закончил  он,  -
скажите прямо, где сейчас немцы?
   - Хорошо, - глухо ответил Васнецов. - Враг захватил Урицк,  Стрельну  и
находится у больницы Фореля.
   Валицкий медленно  опустил  голову.  Он  сидел,  будто  придавленный  к
креслу. Он был ошеломлен.
   Разумеется, Федор Васильевич знал из газет, что  враг  на  подступах  к
Ленинграду. Но он не мог себе представить, что немцы почти в городе!
   - Однако гитлеровские генералы делают ставку не  только  на  свою,  так
сказать, живую силу, - донесся до него как бы издалека голос Васнецова.  -
Они  стремятся  сломить  сопротивление  ленинградцев,  лишив  их  воды   и
электроэнергии.
   Васнецов встал, сделал  несколько  шагов  по  кабинету,  остановился  у
кресла, в котором все еще неподвижно сидел Валицкий, и снова заговорил:
   - Немцы непрерывно бомбят и обстреливают объекты, которые  обеспечивают
город электроэнергией и водой.  Нельзя  исключить  того,  что  им  удастся
вывести их из строя. Вы меня понимаете?
   - Да, я вас понимаю, - почти беззвучно ответил Валицкий.
   - Необходимо немедленно создать резервную сеть колодцев и скважин, и  в
первую  очередь  в  районе  заводов,  производящих  вооружение.  -  Теперь
Васнецов говорил сухо, деловито. - Сегодня утром мы обсуждали этот  вопрос
на заседании Военного совета. Решено объединить все городские организации,
связанные с бурением на воду, а также создать группу гражданских инженеров
по подготовке города на случай перерыва в водоснабжении. Мы просим вас,  -
он положил руку на острое плечо Валицкого,  -  включиться  в  эту  работу,
причем на наиболее угрожаемом участке - на территории Кировского завода...
   Валицкий, охваченный  отчаянием  после  известия  о  положении  города,
постепенно приходил в себя: "Я нужен, нужен! Обо мне вспомнили!"  -  думал
он. Он еще не представлял себе, в  чем  конкретно  будет  заключаться  его
работа. Но главное - ему доверяют, на него  рассчитывают,  его  участие  в
обороне города столь необходимо, что сам  Васнецов  счел  возможным  лично
приехать к нему!
   Васнецов подошел к письменному столу,  поднес  к  глазам  лежавший  там
рисунок и спросил:
   - Федор Васильевич, скажите, пожалуйста, что это такое?
   Валицкий поднял голову  и  увидел,  что  Васнецов  рассматривает  эскиз
памятника.
   - Это... это так... - смущенно забормотал Федор  Васильевич,  -  просто
так, от безделья... так сказать, проба пера... карандаш просился в руки...
Бросьте, пожалуйста, вон туда, в корзину!
   - Зачем же?.. - пожал плечами Васнецов и еще раз взглянул на рисунок. -
Что же это все-таки такое?..
   - Видите ли... ну, как бы это вам сказать... - сбивчиво начал Валицкий,
- я подумал о том, что, может быть, после  войны  нам  следует  установить
памятник  Победы...  в   районе   Нарвских   ворот...   Так   сказать,   в
ознаменование... Разумеется, - добавил  он  поспешно,  -  это  я  набросал
просто так... для себя... Во всяком случае, сейчас...
   Он хотел сказать: "Сейчас, когда враг находится в нескольких километрах
от Путиловского завода, не до памятников Победы", - но  почувствовал,  что
не в силах произнести эти слова.
   Что-то дрогнуло в сурово-сосредоточенном лице  Васнецова,  на  какое-то
мгновение оно  приобрело  совсем  иное,  незнакомое  Валицкому  выражение:
глубоко запавшие глаза посветлели,  чуть  дрогнули  уголки  плотно  сжатых
губ...
   - Спасибо вам, Федор Васильевич... - тихо сказал Васнецов.
   - Да что вы! - смущенно воскликнул Валицкий. - Это же  просто  набросок
для себя, не имеющий никакого художественного значения!
   -  Он  имеет  другое  значение,  -  задумчиво  проговорил   дивизионный
комиссар, - и сейчас это важнее... Значит... вы верите?..
   Вначале Федор Васильевич не понял смысла его вопроса,  ему  показалось,
что Васнецов спрашивает, уверен ли он, Валицкий,  в  необходимости  такого
памятника. Но уже через секунду он осознал, что речь идет совсем о другом,
куда более серьезном.
   - Верю ли я? - проговорил Валицкий.
   Федор Васильевич посмотрел прямо в глаза Васнецову и,  пожалуй,  только
сейчас понял, как смертельно устал этот человек, понял, что существует  он
- говорит, движется, живет, -  поддерживаемый  лишь  страшным  напряжением
нервов и воли.
   - Я... несмотря ни на что, верю, - сказал Валицкий. - А вы? - И тут  же
смущенно умолк, поняв всю нелепость своего вопроса.
   Какое-то мгновение длилось молчание.
   Валицкий нарушил его первым.
   - Мне казалось... - тихо проговорил он, -  что  вы  тоже  нуждаетесь  в
поддержке. Ведь вы тоже человек, а ноша ваша огромна. Может быть,  с  моей
стороны бестактно, глупо... Но я хочу сказать вам  то,  о  чем  вы,  может
быть, не  знаете...  или  не  придаете  этому  серьезного  значения...  Вы
разрешите?
   Федор Васильевич понимал, что  не  имеет  права  назойливо  задерживать
Васнецова, у которого конечно же на учете каждая минута...  Но  был  не  в
силах бороться с охватившим его желанием высказаться.
   - Я слушаю вас, - серьезно сказал Васнецов.
   -  Простите  меня,  Сергей  Афанасьевич,   но   вы,   партийные   люди,
разбираетесь во многом таком,  что  для  меня  является  книгой  за  семью
печатями... Вы умеете делать революции. Вы  сумели  поднять  на  дыбы  всю
Россию. Я не мог себе  представить,  что  за  столь  короткий  срок  можно
преобразовать такую огромную страну. То, что вы сумели сделать, потрясает!
Но не кажется ли вам, что кое-что вы... ну, как теперь  принято  говорить,
недооцениваете? И сейчас самое время вам об этом напомнить!
   - Что именно вы имеете в виду? - с явным удивлением  спросил  Васнецов,
бросая быстрый взгляд на часы.
   Валицкий не заметил этого взгляда. Да если бы и заметил, то не смог  бы
остановиться. Его, как говорится, уже "занесло".
   Он по-петушиному вздернул голову и продолжал:
   - Сергей Афанасьевич, часто ли вам приходит в голову  тот  исторический
факт, что Россия в  конечном  итоге  никогда  не  покорялась  интервенции?
Никакой! Ни татарской, ни монгольской,  ни  тевтонской,  ни  шведской,  ни
французской, ни той, что была тогда, в восемнадцатом? Нет, нет,  простите,
я хочу закончить свою мысль! - запальчиво воскликнул он.  Ему  показалось,
что Васнецов хочет прервать его. - Пожалуйста,  не  думайте,  что  с  вами
говорит малограмотный в политическом  отношении  старик!  Я  все  понимаю:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!",  "Не  нации,  а  классы  разделяют
людей". Все это я слышал, знаю, хотя не побоюсь сказать, что я  лично  всю
жизнь делил людей лишь на порядочных и подлецов, но это уже другой вопрос.
Так вот, теперь,  когда  немцы  где-то  возле  Путиловского,  мне  хочется
напомнить вам, что Россия  никогда  не  покорялась  врагу!  И  никогда  не
покорится. Никогда! - повторил он и потряс в воздухе пальцем. - Это был бы
исторический нонсенс! Это невозможно!
   Высказав все, что он считал нужным, Валицкий вдруг  подумал:  "Ну  вот,
прочел неуместную лекцию человеку, который сам привык учить других!.."  На
его лице появилось выражение растерянности. Он торопливо проговорил:
   - Ради бога, простите... Я задержал вас...
   Васнецов молчал. Он снова взял со стола листок  с  рисунком  памятника,
несколько мгновений вглядывался в него, точно стараясь  рассмотреть  нечто
такое, чего не увидел в первый раз, потом перевел взгляд на  Валицкого  и,
едва заметно улыбнувшись, спросил:
   - Федор Васильевич! Каким видите вы  цвет  знамени,  которое  держит  в
руках этот боец?
   - Знамя? - недоуменно переспросил Валицкий. - Красное,  конечно.  Но...
вы же понимаете, это не картина, палитра гранита не столь  разнообразна...
Впрочем, разумеется, техническими средствами можно  добиться  определенной
контрастности... Но я прошу вас, - внезапно заторопился он, - бросьте этот
листок. Я уже сказал, что это просто так, для души...
   - "Для души"! - повторил Васнецов,  чуть  сощурился  и  сказал:  -  Вот
видите, душа вас не обманывает, вы чувствуете, что победить  можно  только
под красным знаменем, ведь верно?
   -  Ну...  ну  кто  же  в  этом  сомневается?  -  пробормотал  Валицкий,
обеспокоенный мыслью, что Васнецов неправильно его понял и может составить
о нем совершенно превратное впечатление. - Я еще раз прошу  простить  меня
за то, что задержал  вас  своими  разглагольствованиями.  Вы,  несомненно,
торопитесь...
   - Да, вы правы, я тороплюсь,  -  подтвердил  Васнецов,  -  но,  знаете,
большевики - странные люди. Они никогда не уходят, не доспорив  до  конца,
когда дело касается политики. Это уж у нас в крови.
   Он бережно положил листок на стол и сказал с дружеской улыбкой:
   - Дорогой вы мой Федор  Васильевич,  с  чего  это  вы  взяли,  что  мы,
партийные люди,  не  знаем  характера  народа,  с  которым  вместе  делали
революцию? Да, вы правы, русский  народ  всегда  защищал  свою  Родину.  С
дубиной, с рогатиной, с мечом, с шашкой, с винтовкой - всегда!  И  тем  не
менее,  если  бы  интервенты  в  восемнадцатом  задумали   расчленить   не
советскую, а царскую Россию, боюсь, что они добились бы успеха. Вспомните,
сколько времени длилось монголо-татарское иго...
   - На это были свои исторические причины! - снова запальчиво  воскликнул
Валицкий.
   - Ну, разумеется, - с  готовностью  согласился  Васнецов.  -  Я  просто
напомнил об этом, чтобы сказать: далеко не всегда один  лишь  национальный
дух народа оказывается  в  силах  противостоять  лучше  организованному  и
хорошо вооруженному врагу.
   Он помолчал немного и продолжил с горечью:
   - Федор Васильевич, мы с вами оба отдаем себе отчет в том,  как  трудно
сложилась для нашей страны эта война. Но Гитлер объявил,  что  покончит  с
Советской страной в полтора, максимум в два месяца. Прошло уже три месяца,
а мы стоим. Так вот, я хочу вас спросить, - с  неожиданной  горячностью  и
даже страстностью произнес Васнецов, -  неужели  вы  думаете,  что  старая
Россия, даже с поправкой на  естественные  темпы  ее  развития,  могла  бы
устоять  против  этого  нашествия?  Вспомните  первую  мировую  войну!  Вы
скажете, что и сегодня врагу противостоит  исконная  ненависть  русских  к
любым интервентам? Согласен. Но сегодня русские стоят насмерть  не  только
потому, что они русские, а потому, что они  советские  русские!  И  другие
народы нашей страны стоят бок о бок с нами, потому что они советские люди.
Советские! И война эта не просто схватка двух государств, но двух  систем,
двух образов жизни, двух идеологий!
   Легкий румянец покрыл впалые, до синевы выбритые щеки Васнецова.  Потом
на его лице появилась ироническая усмешка.
   - Нет времени доспорить с вами насчет порядочных и подлецов. Хочу  лишь
спросить: те немцы, которые протянули руки к  нашим  глоткам,  они  какие?
Нет,  вы  ответьте,  ответьте!  -  воскликнул  он,  видя,   что   Валицкий
протестующе пожал плечами. - Ведь если согласиться с вашим,  так  сказать,
чисто домашним делением, то и среди них есть и  те  и  другие,  так?  Нет,
дорогой мой Федор Васильевич, тех  немцев,  которые  терзают  сейчас  нашу
землю, определяет единственное и главное: они  фашисты.  Пусть  разные  по
степени своей субъективной приверженности к фашизму,  но  именно  сущность
фашизма, его цели определяют сегодня их поведение! Здесь, в стенах  вашего
дома, вы вполне можете обойтись своими критериями порядочности и подлости.
Но как  только  вы  вступаете  в  классовую  борьбу,  единственным  верным
критерием становится реальная принадлежность к тому или иному  лагерю.  За
ту идею, которую мы с вами считаем справедливой, за то знамя, что держит в
руках этот боец, - он кивнул на рисунок Валицкого, - стоит сражаться и  не
жалко отдать жизнь. Вот так!
   Он сощурил свои глубоко запавшие глаза и добавил:
   - Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вы спросили,  верю  ли  я.  Да,
Федор Васильевич, я верю. Непоколебимо верю!
   Он прошелся по кабинету и уже другим тоном, тепло и участливо спросил:
   - Куда эвакуировалась ваша супруга? Где она сейчас?
   - Под Куйбышевом. У дальних родственников, - коротко ответил  Валицкий.
Он все еще находился под  впечатлением  страстных  слов  этого  на  первый
взгляд сурового, замкнутого человека.
   - Может быть, ей надо в чем-то помочь?  Я  могу  поручить  связаться  с
Куйбышевским обкомом партии.
   - Нет, нет, что вы! - поспешно ответил Валицкий. Мысль о том, что обком
партии будет в этой обстановке заниматься делами его семьи, показалась ему
и в самом деле нелепой.
   - Если не ошибаюсь, у вас есть сын?
   - Да. Он на фронте.
   - Спасибо вам, Федор Васильевич! - сказал Васнецов.
   - За что же? - воскликнул Валицкий. - Это я вас должен благодарить!.. Я
пережил ужасные дни в  сознании,  что  не  могу...  участвовать...  Часами
бесцельно сидел за этим столом, читал какую-то дикую повесть...
   - Эту? - спросил Васнецов, беря со стола раскрытую  книгу.  Полистал  и
спросил: - Английская?
   - Марк Твен. Помните? Ну, Том Сойер и прочее. Никогда не думал,  что  у
него есть такое странное произведение.
   - О чем?
   - Бог знает что! - торопливо пояснил Валицкий. - О дьяволе. Философская
повесть. Дьявол утверждает, что  жизнь  человечества  в  целом  и  каждого
человека в отдельности предрешена и что любая попытка изменить ход событий
влечет за собой страшные последствия... Извините, все это глупости, вам не
до них.
   - Рассуждения этого дьявола в общем-то не новы, - усмехнулся  Васнецов.
- Немало дьяволов в человеческой истории  делали  все  от  них  зависящее,
чтобы  внушить  людям  мысль  о  покорности  судьбе.  Но   революционерам,
большевикам эта мысль ненавистна. Мы не покоримся никогда и никому. В  том
числе и немецкому фашизму. Недавно в горком пришло письмо от группы бойцов
и командиров. Как бы вы думали, о чем? О  том,  какому  наказанию  следует
подвергнуть Гитлера и его шайку, когда мы победим.
   - К сожалению, это неактуально и пока не имеет практического  значения,
- с горечью проговорил Валицкий.
   -  Имеет!  -  убежденно  сказал  Васнецов.  -  Все  имеет  практическое
значение. И ваш проект памятника, и то письмо. В  них  -  вера  в  победу.
Вера, несмотря на то что  враг  на  пороге!  Кстати:  я  вас  очень  прошу
сохранить этот эскиз. Уверен, он пригодится.
   Часы пробили половину десятого.
   Васнецов быстро взглянул на медный циферблат, сверил  время  со  своими
часами и заторопился:
   - Надо ехать. Итак, горком просит  вас,  Федор  Васильевич,  завтра  же
утром отправиться на Кировский. Вам  приходилось  бывать  когда-нибудь  на
этом заводе?
   - К сожалению, нет. Все мои связи  с  бывшим  Путиловским  ограничились
тем, что комиссар той ополченской дивизии,  где  я  служил,  был  как  раз
оттуда. Иван Максимович Королев.
   - Королев вновь на заводе, - заметил  Васнецов.  -  Дирекция  поставила
вопрос о возвращении в цеха наиболее старых и опытных  специалистов.  -  И
повторил: - Значит, утром - на Кировский. Указания насчет вас будут  даны.
Вам предстоит срочно выяснить, хватит  ли  там  уже  пробуренных  скважин,
достаточно ли оборудования... Словом, в  состоянии  ли  завод  перейти  на
автономное водоснабжение, если городская сеть будет разрушена. Пропуск вам
доставят завтра к восьми утра.
   Он протянул Валицкому руку.
   В это время из репродуктора прозвучал голос:
   - Граждане! Район подвергается артиллерийскому  обстрелу.  Движение  по
улицам прекратить. Населению укрыться.
   Зачастил метроном.
   - Вам  придется  обождать,  Сергей  Афанасьевич!  -  озабоченно  сказал
Валицкий. - Знаете, теперь пошли такие  строгости!  У  нас  есть  неплохой
подвал. Я, правда, старался избегать...
   - И очень напрасно, - сказал Васнецов. - Надо обязательно спускаться  в
убежище. Это приказ.
   Радуясь, что Васнецов остается, и испытывая чувство некоторого смущения
оттого, что подвал плохой, сырой, полутемный, Валицкий медленно шел  рядом
с ним по лестнице.
   Подъезд был уже наполнен людьми, - вниз, в убежище, вела  из  вестибюля
узкая лестница, по которой могли одновременно спускаться  не  больше  двух
человек.
   - Ну вот, - сказал Васнецов, - теперь до свидания.
   - А разве вы?.. - растерянно сказал Валицкий.
   -  Работа,  Федор  Васильевич,  работа!  -   скороговоркой   проговорил
Васнецов. - А вам сейчас - вниз! А утром - на Кировский. Договорились?
   И,  пожав  Валицкому  руку,  дивизионный  комиссар  пошел   к   выходу,
пробираясь между толпящимися людьми.



13

   Проходная Кировского завода была слабо освещена  свисающими  с  потолка
лампочками, окрашенными в  синий  цвет.  Деревянные  барьеры  образовывали
узкие проходы к дверям, за которыми начиналась территория завода. У дверей
стояли две женщины. Одна пожилая,  высокая,  плотная,  с  лицом,  покрытым
рябинками,  другая  помоложе  и  пониже  ростом.  Обе  они  были  одеты  в
брезентовые куртки, из-под  юбок  выглядывали  сапоги,  на  ремнях  висели
брезентовые кобуры с наганами.
   Звягинцев вытащил из кармана гимнастерки свое  удостоверение.  Одна  из
женщин  взяла  его,  нахмурив  брови,  полистала,  прочла  командировочное
предписание.
   - Куда следуете?
   - В штаб обороны, - нетерпеливо ответил Звягинцев.
   Вторая, перегнувшись через перила, тоже  заглянула  в  удостоверение  и
сказала:
   - Ладно, Андреева, не задерживай командира, сейчас я позвоню.
   Она сняла трубку плоского телефонного аппарата, висевшего  в  простенке
между дверьми.
   - Охрану мне! Кто это?.. Воронцова с проходной говорит...  Тут  военный
товарищ хочет к вам в штаб пройти... Ясно!
   Повесила  трубку,  поправила  оттягивавшую  ремень  кобуру  и   сказала
Звягинцеву:
   - Сейчас придут. Обождите...
   Где-то невдалеке разорвался снаряд. Потом второй.
   - Кидает! - проговорила та, что назвалась Воронцовой, и поджала губы.
   - Пристрелку делает! - отозвалась Андреева.
   - А вы что же, во время обстрела здесь остаетесь? Я хотел сказать -  на
посту? - спросил Звягинцев.
   - Это смотря какой обстрел, - несколько свысока ответила  Воронцова.  -
Коли сюда палит, - у нас тут рядом щель вырыта. А так попусту  не  бегаем,
проходную без охраны тоже не оставишь. Мало  ли  какая  сволочь  на  завод
может пробраться!
   Из темноты в проходную шагнул пожилой широкоплечий мужчина  в  ватнике,
перепоясанном брючным ремнем, на котором тоже  висела  кобура,  только  не
брезентовая, как у женщин, а из коричневой кожи.
   - Лаптев, - представился он Звягинцеву. - Куда следуете, товарищ майор?
   Все повторилось сначала. Лаптев пролистал удостоверение  Звягинцева  от
первой странички,  на  которой  значились  имя,  отчество  и  фамилия,  до
последней, где отмечалось, женат ли  "предъявитель  сего"  или  холост,  а
также  номер  личного  оружия,  затем,  все  так  же  не   спеша,   прочел
командировочное  предписание  и  только  после  этого   вернул   документы
Звягинцеву.
   - Пошли, товарищ майор, - сказал он.
   В  темноте,  едва  рассеиваемой  возникшим  где-то  пожаром,  Звягинцев
разглядел несколько сторожевых башен, громаду танка "КВ", стену  бетонного
дота.
   Раздался  звук  автомобильной  сирены  -  промчалась  пожарная  машина.
Торопливо, но почти не нарушая строя, по четыре в ряд, придерживая на ходу
санитарные сумки, пробежали девушки. Гулко и  часто  стучал  из  невидимых
репродукторов метроном.
   - Что горит? - спросил Звягинцев быстро идущего впереди Лаптева.
   - Тигельная кузница, - ответил тот, не оборачиваясь, -  совсем  недавно
загорелась... Шарахнул снарядом, сволочь, и...
   Он не договорил: неподалеку оглушительно  стала  бить  зенитка.  Лаптев
остановился  и  поднял  руку.  Звягинцев  не  сразу  понял,  к  чему   тот
прислушивается... А когда и сам прислушался, то различил в короткие  между
выстрелами зенитки паузы далекое сверлящее гудение.
   - На свет прилетел, гад, - сквозь  зубы  проговорил  Лаптев,  -  сейчас
фугаски бросит. Переждем?
   Звягинцев спросил, далеко ли еще идти, но голос его потонул  в  грохоте
зениток.
   Теперь стало совершенно очевидно, что стреляет не одна пушка и не  две,
а несколько, и стреляли они  не  только  с  территории  завода,  но  и  из
соседних кварталов.
   Неподалеку  с  грохотом  разорвалась  фугасная  бомба.  Лаптев  схватил
Звягинцева за руку и, с силой потянув в сторону,  спрыгнул  куда-то  вниз,
увлекая его за собой.
   Спустя несколько секунд Лаптев  включил  карманный  фонарик.  Звягинцев
увидел, что они находятся в глубокой, почти в человеческий рост,  траншее.
Стены и потолок ее были обшиты  досками.  Вдоль  одной  из  стен  тянулись
скамейки.
   Помня  о  задании,  с  которым  он  прибыл  на  Кировский,   Звягинцев,
оказавшись в убежище, решил не тратить здесь времени зря.
   - А ну-ка, дай фонарик, товарищ Лаптев, - сказал он и медленно двинулся
вдоль траншеи.
   Осветив узким  лучом  стены,  посмотрел,  как  сделана  обшивка,  затем
исследовал потолок и поддерживающие его стояки,  прикидывая,  выдержит  ли
крепление, если бомба разорвется в непосредственной близости.
   С удовлетворением отметив про себя, что убежище  сделано  добротно,  он
выключил свет и протянул фонарик Лаптеву.
   - Ну, давай, товарищ Лаптев, двигать дальше, - сказал он.
   - Придется  переждать,  товарищ  майор,  -  ответил  Лаптев.  -  Трусом
казаться перед военным человеком не хочу, но и  зазря  голову  подставлять
мне не к чему. Да и вам тоже.
   - За мою голову не беспокойся, - недовольно проговорил Звягинцев. - Я к
вам направлен не для того, чтобы в убежище сидеть.
   - Само собой, - согласился Лаптев. - Только во время обстрела ходить по
территории не положено. Ни майору, ни рядовому. Да это и не убежище вовсе,
- сказал он, явно стараясь затянуть разговор. - Так, щель, можно сказать.
   - И много у вас таких щелей? - спросил Звягинцев, начиная понимать, что
спорить с упрямым Лаптевым бесполезно.
   - По  всей  заводской  территории  отрыты.  Для  рабочих  -  на  случай
бомбежки.
   - Почему же сейчас здесь пусто?
   - Так ведь только один самолет пока прорвался.  И  обстрела  настоящего
нет. В первые дни, когда обстрелы в новинку  были,  многие  сразу  в  щели
бежали. А сейчас попривыкли. Несподручно взад-вперед бегать...  Случается,
обстрел по два часа длится. Потом перерыв минут на  двадцать,  и  снова...
Сами посудите, ног не хватит из  цеха  в  щель  и  обратно  бегать,  да  и
работать тогда будет некогда.
   - А если по цеху ударит?
   - Ну, смотря какой обстрел. Если  в  район  цеха  долбают,  тут  уж  не
приходится ждать, пока стукнет. У нас и в самих цехах убежища устроены - в
подвалах, в подсобках. А щели - это уж когда большая бомбежка  с  воздуха.
Вот тогда без них не обойтись.
   - Может быть, все-таки пойдем,  товарищ  Лаптев?  -  проговорил,  теряя
терпение, Звягинцев  и,  не  дожидаясь  ответа,  решительно  направился  к
выходу.
   Он  выбрался  по  ступенькам  наружу,  слыша,  как  за   ним   поспешно
поднимается Лаптев.
   В темноте - пожар, видимо, потушили - урчал танковый  мотор,  слышалась
далекая  пулеметная  стрельба.  По   небу   пронеслась   очередь   цветных
трассирующих пуль. Неистово стучал метроном.
   - Налево, налево, товарищ майор, - торопил Лаптев,  увлекая  Звягинцева
куда-то в сторону. - Бегом теперь надо...
   Бежать Звягинцеву было трудно: болела нога. "А еще на передовую рвался,
инвалид несчастный!" - с отчаянием и злостью думал он.
   Звягинцев готов был крикнуть Лаптеву, чтобы тот бежал  помедленней,  но
вдруг где-то совсем неподалеку разорвался снаряд.
   - Ложись! - по привычке крикнул Звягинцев и, падая, увидел, что Лаптев,
как опытный боец, уже распластался на земле.
   В темноте они не видели, что снаряд  взметнул  к  небу  огромный  столб
земли,  разворотил   несколько   ящиков   с   демонтированными   станками,
приготовленными  к  отправке  через  Ладогу.  Лишь  услышали,  как   куски
покореженного металла с визгом ударили в  стену  ближнего  цеха.  И  снова
стало тихо.
   - Пошли! - крикнул Лаптев, вскакивая на ноги.
   Звягинцев подхватил чемоданчик и шинель, которые, падая, он выпустил из
рук.
   Из невидимых репродукторов прозвучал громкий голос:
   - Район пятого цеха подвергается артиллерийскому обстрелу! Рабочим цеха
немедленно укрыться! Движение по территории завода прекратить!
   - Давай сюда,  майор!  -  решительно  сказал  Лаптев  и  быстрым  шагом
направился к едва различимой в темноте насыпи.
   Приблизившись, Звягинцев увидел низкую дверь. Лаптев рванул ее на себя.
   - Вниз, товарищ майор, вниз!
   В  полной  уверенности,  что  Лаптев  снова  привел  его   в   какое-то
бомбоубежище,  Звягинцев,  проклиная  в  душе   слишком   уж   осторожного
провожатого, стал медленно спускаться вниз.
   Но Лаптев открыл еще одну дверь, и Звягинцев застыл от удивления.
   В ярко освещенной комнате стояли маленькие  столики  с  телефонами,  на
укрепленных  перпендикулярно  к  столикам  панелях   мигали   разноцветные
лампочки, у аппаратов сидели девушки в спецовках и косынках.
   - Что это, узел связи? - недоуменно спросил Звягинцев.
   - Наш штаб МПВО, товарищ майор, - ответил Лаптев. - Проходите.
   Он провел Звягинцева в следующую комнату, где за столом сидел человек в
гимнастерке и что-то писал в большой, напоминающей конторскую книге.
   - Товарищ Дашкевич! - доложил Лаптев. - Вот товарища  майора  из  штаба
фронта  к  нашему  начальству  сопровождаю,  только  сейчас  не   очень-то
пройдешь, снаряды кладет, сволочь! Пришлось к вам зайти.
   - Знаю, что обстрел, - угрюмо  ответил  Дашкевич  и,  дописав  строчку,
посмотрел на Звягинцева: - Здравствуйте, товарищ  майор.  Начальник  штаба
МПВО завода Дашкевич. Присаживайтесь.
   - Товарищ Дашкевич, - решительно сказал Звягинцев,  -  я  имею  срочное
задание штаба фронта и должен немедленно увидеться с руководством  завода.
Ждать просто не имею права. Поэтому прошу вас...
   - Минуточку! - прервал его Дашкевич и снял трубку одного из телефонов:
   - Ты это, Николай Матвеевич? Это я... Обстановка, значит,  такая:  бьет
по четвертому  километру,  по  Котляковскому  парку  и  по  Международному
проспекту. У нас сейчас еще два снаряда положил, один у турбинного, другой
недалеко  от   центральной   лаборатории.   Жертв   нет.   Очаги   пожаров
ликвидируются. Пока все. Постой! - спохватился Дашкевич. -  Здесь  у  меня
майор из штаба фронта находится. Его Лаптев к нам сопровождал, да  вот  на
полпути под обстрел попали. Так... Ясно, Николай Матвеевич.
   Он повесил трубку и сказал Звягинцеву:
   -  Приказано,  пока  не  кончится  обстрел,  обождать   здесь,   майор.
Посидите...
   Кадровый  командир,   Звягинцев   привык   неукоснительно   подчиняться
приказам. Однако,  хорошо  понимая,  что  назначение  на  Кировский  завод
является заданием военным со всеми вытекающими  отсюда  последствиями,  он
все же не мог побороть в себе ощущения, что  находится  среди  гражданских
людей, в тылу, хоть и вблизи передовой. Поэтому резко ответил Дашкевичу:
   - Кем это "приказано"? Я ведь не с улицы, а из штаба фронта!
   - Ну так тем более, товарищ майор, - подчеркнуто  спокойно  откликнулся
Дашкевич. - Осколком по дороге шарахнет - задания штаба не выполните.
   - Разве у вас люди все время под землей  сидят?  -  иронически  спросил
Звягинцев.
   - Не сидят, - согласился Дашкевич, - и рабочие и  начальство  находятся
там, где им положено. Но и под бомбы не лезут... Слушай, подежурь наверху,
- обратился он к Лаптеву, - как стихнет, доведешь майора до поликлиники...
   Звягинцев хотел было спросить, при чем тут поликлиника, но в это  время
в комнату вошла одна из девушек-телефонисток и доложила:
   - В городе объявлена воздушная тревога. Налет на Автово.
   - Ясно, - нахмурился Дашкевич, взял ручку и вписал несколько строчек  в
свою конторскую книгу. Потом поднял голову и, спохватившись, сказал: - Так
чего вы стоите, товарищ майор? Садитесь. Вижу, нога-то у тебя  больная,  -
добавил он, дружески переходя на "ты".
   Звягинцев молча сел.
   Вошла другая связистка.
   - Обстрел железнодорожной ветки в Автово, - доложила она. -  С  восьмой
вышки видно, что на Лифляндской улице пожар.
   Дашкевич кивнул, опустил ручку в чернильницу и снова  что-то  вписал  в
свою книгу. Потом придвинул к себе микрофон, включил его и четко объявил:
   - Говорит штаб МПВО Кировского завода.  Артиллерийский  обстрел  района
продолжается. Всем вышкам и наземным постам вести наблюдение. Движение  по
территории завода не разрешается.
   Щелкнул выключателем, отодвинул микрофон.
   - Товарищ Дашкевич, - сказал Звягинцев, -  может  быть,  вы  разъясните
некоторые порядки у вас?..
   Звягинцев хотел, чтобы Дашкевич ввел его в курс дела, но тот решил, что
майор снова рвется наверх.
   - Так ведь у фашистов, сволочей, подлая тактика, - сказал он.  -  Мы-то
ее уже знаем. Парой снарядов по заводу  ударит  и  затихает,  начинает  по
соседним районам бить. Мы успокоимся, люди из убежищ выйдут,  а  он  давай
беглым огнем в это время!.. Раз уж война, и нам учиться приходится...
   Звягинцев почувствовал, как чуть дрогнул под ногами пол,  точно  где-то
произошел подземный толчок. "Похоже, бомба", - мелькнуло в его сознании.
   В комнату опять вошла связистка.
   - Тяжелыми бьет! - торопливо сказала она. -  По  южной  и  юго-западной
части. Подряд девять снарядов. Три человека убито, двое ранено.
   В  спокойном,  медлительном  на  вид  Дашкевиче  произошла   мгновенная
перемена. Резким движением он снял трубку:
   -  Пожарные  машины  -  в  район  обстрела,  быстро!  Юг  и  юго-запад.
Санитарной команде и спасателям - туда же.
   Сорвал трубку другого телефона:
   - Товарищ Зальцман?..  Дашкевич.  Тяжелым  калибром  бьет  по  южной  и
юго-западной  части.  По  предварительным  данным,   трое   убитых,   двое
раненых... У меня все. Слушаю, ясно... понял... ясно.
   Придвинул микрофон, щелкнул выключателем и раздельно произнес:
   - Говорит штаб МПВО. Противник  обстреливает  территорию  завода.  Всем
наблюдательным постам докладывать обстановку каждые пять минут. На  вышках
следить за линией фронта.  О  любых  замеченных  передвижениях  противника
докладывать немедленно. Начальникам цехов  в  районе  обстрела  обеспечить
укрытие рабочих.
   Выключив  микрофон,  провел  рукавом  гимнастерки  по  взмокшему   лбу,
невесело усмехнулся и сказал:
   - Видишь, майор, каково тут...
   Звягинцев с интересом наблюдал за работой штаба МПВО. Если вначале  ему
казалось, что  он  теряет  драгоценное  время,  что  ему  надлежит  чем-то
распоряжаться, кем-то командовать, то  теперь  он  убеждался  в  том,  что
противовоздушная оборона завода организована отлично и ему  очень  полезно
детальнее ознакомиться с постановкой дела.
   - Я прибыл с заданием оказать посильную  помощь  заводу  в  организации
обороны на случай прорыва немцев, - сказал Звягинцев. - Вот мои документы.
-  Он  вынул  из  кармана  гимнастерки  удостоверение  и   командировочное
предписание.  -  Если  есть  возможность,  ознакомьте  меня   с   системой
организации противовоздушной обороны завода.
   Дашкевич мельком взглянул на документы.
   - Долго рассказывать обстановка не позволяет. А коротко - постараюсь. У
нас    несколько    спецформирований:     пожарное,     противохимическое,
медицинское... Дежурят и на наземных постах, и на  наблюдательных  вышках.
Со всеми постами имеем прямую телефонную связь.
   Он  не  успел  закончить.  В  комнату  одна  за  другой  стали  входить
связистки, докладывая о сообщениях  наблюдательных  постов  и  начальников
цехов. Из их информации следовало, что  новых  жертв  нет,  очаги  пожаров
ликвидируются,  существенных  изменений  на  линии  фронта,  проходящей  в
четырех километрах от завода, не наблюдается. Бой идет за больницей  имени
Фореля.
   Дашкевич торопливо отмечал все это в своем огромном  журнале,  пока  не
раздался новый телефонный звонок. Не  отрывая  пера  от  бумаги,  он  снял
трубку, назвал себя, молча выслушал и ответил: "Есть".
   - Приказано проводить вас к руководству, - обратился он к Звягинцеву и,
вызвав одну из связисток, попросил ее позвать Лаптева.
   Через мгновение тот появился на пороге.
   - Доставишь товарища майора к руководству.
   Звягинцев встал, подхватил с пола свой чемоданчик.
   - Не пришлось  договорить,  товарищ  Звягинцев,  -  протянул  ему  руку
Дашкевич. - В процессе работы со всем ознакомитесь.
   После тишины подземелья Звягинцев вновь оказался  в  гулком,  тревожном
мире. В отсвете пожаров вырисовывались контуры заводских корпусов - старых
"путиловских", с овальными крышами, и новых,  современных.  На  крышах  он
увидел людей: они хватали щипцами горящие предметы - то ли "зажигалки", то
ли куски пылающего дерева - и сбрасывали вниз, на землю.
   Неподалеку  дружинники  в  брезентовых  куртках   и   пожарных   касках
растаскивали в  стороны  обугленные  стены  какого-то  дощатого  строения.
Проехала "эмка", искусно лавируя между траншеями и дотами. Прошла  колонна
вооруженных винтовками рабочих.
   Звягинцев отметил про себя: каждый хорошо знает, что должен делать.  Ни
суеты, ни бесцельного движения.
   Наблюдая за происходящим, Звягинцев невольно замедлил  шаг,  но  Лаптев
требовательно сказал:
   - Прошу побыстрей, товарищ майор! Сюда давайте, за мной...
   Наконец  он  вывел  Звягинцева  к   небольшой   площади,   на   которой
располагалось несколько зданий. Над дверью дома, к которому  они  подошли,
было написано: "Поликлиника".
   - Послушайте, товарищ Лаптев, - недоуменно проговорил Звягинцев, -  мне
ведь к руководству надо, а не к медикам!
   - А я вас туда и веду, - не оборачиваясь, ответил Лаптев.
   Они обошли здание, вошли в маленький подъезд и стали спускаться вниз.
   Отворив дверь в подвальное помещение,  Звягинцев  сощурился  от  яркого
света. В небольшой комнате вокруг письменного стола сидели три человека.
   - Разрешите? - произнес Звягинцев.
   Люди  подняли  головы.  Двое  из  них  были  ему  незнакомы.  Третьего,
Васнецова, он узнал сразу.
   Звягинцев сделал два шага вперед и отрапортовал:
   - Товарищ член Военного совета! Майор  Звягинцев  прибыл  на  завод  из
штаба  фронта  для  оказания   помощи   в   строительстве   оборонительных
сооружений.
   - А, здравствуйте, майор, старый знакомый, -  сказал  Васнецов,  устало
улыбаясь. - Командующий говорил,  что  послал  сюда  военного  инженера...
Значит, вы и есть этот  инженер?  Что  ж,  представляйтесь  своему  новому
начальству.
   Звягинцев, не зная, кому должен в первую очередь представиться, смотрел
на сидящих за  столом  незнакомых  ему  людей.  Один  из  них,  невысокий,
черноволосый, был  в  обычном  гражданском  костюме,  в  пиджаке  и  белой
сорочке,  с  галстуком;  другой,  повыше  ростом,  широкоплечий,   коротко
подстриженный, с густыми, мохнатыми бровями, - в  гимнастерке  без  знаков
различия.
   Васнецов,  видимо  почувствовав  замешательство   майора,   указал   на
черноволосого:
   - Директор завода товарищ Зальцман. - Затем перевел взгляд на того, что
был в гимнастерке: - А это парторг ЦК на Кировском товарищ Козин.
   Зальцман встал, протянул Звягинцеву руку. Поздоровался и Козин.
   - Присаживайтесь, майор, - сказал Васнецов, - продолжим, товарищи.
   Звягинцев сел к столу.
   - Товарищ Козин, - поторопил Васнецов, - вы  остановились  на  секторах
обороны.
   - Партком полагает разделить  территорию  на  три  сектора  обороны,  -
сказал Козин, проводя пальцем по расстеленному на  столе  плану  заводской
территории и прилегающих к ней районов. - Первый сектор  пройдет  от  угла
улицы Стачек и переулка Газа вдоль заводского  забора,  через  виадук,  по
железнодорожной насыпи и далее, мимо проходной по улице Калинина к старому
чугунолитейному цеху, до  центральной  лаборатории.  Второй  сектор  будет
включать турбинный цех, деревню Алексеевку, ремесленное училище и  Главную
контору... Третий сектор - от калининской проходной через водокачку, вдоль
забора завода имени Жданова, до турбинного и  механического  цехов.  Часть
отрядов начала занимать позиции впереди -  вроде  боевого  охранения.  Они
поддерживают связь с дивизией Папченко...
   Звягинцев слушал парторга, весь напрягшись. Он уже  понимал,  что  речь
идет не просто о строительстве  оборонительных  укреплений,  так  сказать,
впрок, на всякий случай, а о том, что сама эта территория может  оказаться
в ближайшем будущем полем боя.
   "Но как же так?.. Неужели с того времени, как я  говорил  с  Королевым,
положение на фронте снова ухудшилось?" - думал Звягинцев.
   -  Истребительный  батальон  составит  второй   эшелон,   -   продолжал
докладывать Козин, -  ему  поручена  оборона  завкома,  старой  кузницы  и
турбинного цеха. Артдивизион...
   За дверью послышался шум, громкие голоса. Все подняли головы.  Зальцман
встал, чтобы посмотреть, что происходит.
   В этот  момент  дверь  распахнулась,  и  в  комнату  ворвался  странный
человек: на нем была белая, но перепачканная грязью сорочка  со  сдвинутым
куда-то набок галстуком-"бабочкой", седые волосы  растрепаны.  Потрясая  в
воздухе какой-то бумагой, он с порога закричал:
   - Это... это черт знает что такое, товарищ Васнецов! Я  узнал,  что  вы
здесь, и  хочу  немедленно  переговорить  с  вами,  но  меня  не  пускают!
Насколько я понимаю, меня послали сюда не в бирюльки играть,  а  выполнять
важное военное задание!..
   Звягинцев с недоумением смотрел на долговязого седого старика,  который
столь бесцеремонно ворвался на заседание руководителей завода и, игнорируя
остальных, обращается в таком тоне прямо к  Васнецову.  По  выражению  лиц
Зальцмана и Козина он понял, что  человек  этот  им  известен,  но  и  они
удивлены его вторжением.
   Старик подбежал к столу, бросил поверх лежащего там плана  завода  лист
кальки, на котором была вычерчена какая-то схема, и, тыча в  нее  пальцем,
продолжал кричать:
   - Вот посмотрите, сделайте одолжение, что будет, если эта линия  выйдет
из строя?! Где обводная часть? Я спрашиваю, где обводная  часть,  извольте
мне ответить?!
   - Извините,  пожалуйста,  -  строго  сказал  Зальцман,  -  но  мы  ведь
договорились, что по всем техническим  вопросам  вы  будете  обращаться  к
главному энергетику, который получил необходимые указания...
   - Прошу прощения, - прервал его старик все  тем  же  тоном,  -  это  не
технический,  а  чисто  оборонный  вопрос!  О-бо-ронный!   -   еще   более
распаляясь, прокричал он по слогам. -  Что  же  касается  вашего  главного
энергетика, то он отличный специалист, но час тому назад, невзирая на  его
протесты, у нас сняли тридцать человек рабочих!  Мы  еще  вчера  составили
дополнительную схему - вот она лежит перед вами, - чтобы  ее  осуществить,
необходимо провести трубопроводы сюда и  сюда,  надо  поставить  резервные
насосы на случай, если будет перебита одна из линий. Полсуток рабочие вели
работы, не прекращая их даже во время обстрела, а теперь, видите  ли,  они
кому-то понадобились!..
   Наконец он замолчал, видимо исчерпав все аргументы  и  полностью  излив
свое возмущение.
   - Федор  Васильевич,  -  тихо  сказал  Васнецов,  -  в  последние  часы
ухудшилось положение на фронте. Вы представьте себе, что будет...
   - Нет, позвольте! -  визгливо  перебил  Васнецова  старик.  -  Это  вы,
уважаемый Сергей Афанасьевич, представьте себе, что произойдет, если  люди
и завод останутся без воды! Я не спрашиваю, что рабочие будут пить  и  как
смогут продолжать работать цеха. Но пожары! Я  спрашиваю:  чем  вы  будете
тушить пожары?
   - Товарищ Валицкий, - резко сказал, вмешиваясь  в  разговор,  Козин,  -
рабочие, которых у вас забрали, сейчас пошли занимать  боевые  позиции  на
подступах к заводу. Вам это понятно?
   "Валицкий?.. - машинально повторил про себя Звягинцев и вдруг  подумал:
- Неужели это опять тот самый?.."
   - Мне все понятно, - выкрикнул Валицкий, - но...
   Он вдруг осекся и умолк. Видимо, только в эту  секунду  до  него  дошел
смысл сказанного Козиным.
   - Да... простите... - пробормотал  Федор  Васильевич.  -  Но...  но,  -
неуверенно проговорил он, - насколько я понимаю,  одна  задача  не  должна
исключать другую... Вы же сами говорили,  -  растерянно  посмотрел  он  на
Васнецова, - что разрушение водоснабжения грозит... катастрофой...
   Он весь обмяк, стоял, беспомощно опустив руки.
   - Примем меры, товарищ Валицкий, примем меры, - нетерпеливо  проговорил
Зальцман, - главный энергетик получит необходимые указания. Рабочие  снова
будут выделены. Дайте нам закончить.
   - Да... да... простите... Я понимаю, что обращаюсь несвоевременно...  -
тихо сказал Валицкий, взял со стола свою кальку и направился к двери.
   - Как вас  здесь  устроили,  Федор  Васильевич?  -  неожиданно  спросил
Васнецов.
   Валицкий обернулся, непонимающе поглядел на Васнецова, пожал плечами:
   - Боже мой, какое это имеет значение! О чем вы спрашиваете?.. О чем?  -
повторил он с горькой усмешкой. И вышел из комнаты, тихо закрыв  за  собой
дверь.
   - Продолжим, - тяжело вздохнув, сказал Васнецов.
   - Я остановился  на  указаниях  артдивизиону,  -  снова  склоняясь  над
планом, заговорил Козин. -  Он  займет  позиции  на  подступах  к  деревне
Алексеевке, улице Стачек и  далее  -  по  улице  Якубениса,  Новой  улице,
Чугунному переулку и улице Возрождения. Придадим дивизиону и минеров.  Мин
у нас, правда, маловато... У меня все.
   Он вопросительно посмотрел на Васнецова.
   Несколько секунд длилось молчание. Потом Васнецов спросил, оборачиваясь
к Звягинцеву:
   - Вы слушали  внимательно,  майор?  Возможно,  у  вас  есть  какие-либо
замечания или предложения?
   "Что ответить? - лихорадочно думал Звягинцев. -  Сказать,  что  еще  не
вошел в курс дела, и этим обнаружить, что в данный момент не могу принести
никакой реальной пользы? Или в свою очередь задать  несколько  технических
вопросов, высказать какие-то соображения, чтобы создать хотя бы  видимость
своей компетентности?.. Нет, - тут же резко возразил он себе, -  это  была
бы недостойная  коммуниста  и  командира  игра.  В  такой  момент  -  даже
преступная игра".
   - Извините, товарищ дивизионный комиссар, - твердо ответил Звягинцев, -
но в штабе меня ознакомили с положением  на  фронте  лишь  в  самых  общих
чертах. К тому же с тех пор прошло не менее пяти часов. А главное, я почти
незнаком с территорией завода. Хотелось бы посмотреть все на местности,  в
натуре. После этого буду готов доложить свои предложения.
   Васнецов, помолчав, сказал:
   - Вот что, товарищ Звягинцев. Относительно положения на  фронте  отвечу
коротко: враг с часу на час может начать  решающий  штурм  Ленинграда.  Мы
должны быть готовы к этому.
   Он расстегнул планшет, вынул сложенную вчетверо карту и расстелил ее на
столе.
   - Смотрите. Противник уже ворвался в Урицк - Старо-Паново.  Наши  ведут
бой перед Лиговом и здесь, в районе больницы Фореля. Если  немцам  удастся
прорвать оборону, бой перенесется в зону завода.
   Звягинцев впился взглядом в прочерченную на  карте  красным  карандашом
линию.
   - Говорите, плохо знаете территорию?  -  продолжал  Васнецов.  -  А  по
плану, по схеме завода сможете сориентироваться?
   - Разумеется, товарищ дивизионный комиссар, - ответил Звягинцев.  -  Но
надо бы познакомиться с территорией, так  сказать,  визуально.  Необходимо
осмотреть оборонительные укрепления на местности.
   - Не забывайте - время, время! - резко  подчеркнул  Васнецов.  -  Часть
рабочих отрядов уже занимает боевые позиции.
   - Сколько времени вам надо? - спросил Зальцман, нетерпеливо  поглядывая
на часы.
   - Ладно,  не  будем  считать  минуты,  -  решительно  сказал  Васнецов,
складывая  карту  и  пряча  ее  в  планшет,  -  помогите  майору   быстрее
ознакомиться  с   территорией   и   с   уже   созданными   оборонительными
укреплениями. Выделите в помощь ему  знающего  человека.  Однако  в  вашем
распоряжении,  товарищ  Звягинцев,  не  больше  двух  часов.  Как   только
ознакомитесь с обстановкой, немедленно подготовьте  приказ,  где  и  какие
доты и заграждения надо  срочно  достроить.  Особенно  противотанковые!  А
теперь, товарищ Зальцман, соедините меня со Ждановым.
   Зальцман снял трубку телефона прямой связи со Смольным.
   -  Говорит  Зальцман.  Товарищ  Васнецов  хочет  поговорить  с  Андреем
Александровичем. - И передал трубку Васнецову.
   В воцарившейся тишине были слышны или, скорее,  угадывались  по  легким
сотрясениям стен далекие разрывы бомб и снарядов.
   - Это я, Андрей Александрович, - произнес наконец Васнецов. -  Да,  все
еще на Кировском. Хочу узнать, какова обстановка...
   Молча слушал, все ниже склоняясь над столом.
   - Так... Ясно... - проговорил он. - Сейчас выезжаю. Ничего, проскочу. -
И положил трубку на рычаг.
   - Противник снова  атакует  Пулковские,  -  глухо  сказал  он.  -  Пока
безуспешно. Пытается расширить  и  клин  на  Финском  побережье,  овладеть
Петергофом. Действуйте, как  решили.  Когда  будет  готов  проект  боевого
приказа на оборону, позвоните мне в Смольный.
   Васнецов встал. Какое-то время он стоял неподвижно. Потом сказал  тихо,
но твердо и с какой-то особой проникновенностью:
   - Обком и горком верят в кировцев и надеются на них. Так было всегда. И
так будет всегда. - Помолчал и добавил: - Желаю  успеха.  Очевидно,  мы...
скоро снова увидимся.
   Что хотел сказать последними словами Васнецов? Выразить ли непреклонную
уверенность в том, что и в следующий свой приезд он застанет  завод  такой
же неприступной крепостью? Или подчеркнуть, что если  придется  драться  с
врагом  на  ленинградских  улицах,  защищать  заводские  корпуса,  то  он,
Васнецов,  будет  с  кировцами,  в  рядах  коммунистов,   поднявшихся   на
последний, смертельный бой?..
   Так или иначе, в, казалось  бы,  простых,  будничных  словах  секретаря
горкома был глубокий внутренний смысл.  И  это  поняли  все.  Может  быть,
потому рукопожатия, которыми обменялись с  Васнецовым  Козин,  Зальцман  и
Звягинцев, были столь крепкими.
   В тот момент,  когда  Васнецов  прощался  со  Звягинцевым,  Козин  снял
телефонную трубку  и  тихо  произнес  несколько  слов,  которые  майор  не
расслышал.
   Когда Васнецов ушел, Козин сказал Звягинцеву:
   - Сейчас тут один товарищ должен прийти, наш старый  кадровый  рабочий,
мастер, он  отвечает  по  линии  парткома  за  оборонительные  сооружения.
Покажет вам боевые объекты, готовые и строящиеся. - Козин покачал головой.
- В нелегкий день пришел ты к нам, товарищ майор.  Но  боюсь,  что  завтра
будет еще труднее.
   Зальцман осуждающе взглянул на парторга и нахмурился.
   - Товарищ майор, - сказал он подчеркнуто деловито, - может, у  вас  все
же есть вопросы?
   - Пока нет, товарищ директор, -  ответил  Звягинцев.  -  После  осмотра
территории доложу свои соображения.
   - Тогда я хочу сказать вам кое-что, - произнес Зальцман. -  Мы  поняли,
что о заводе вы мало знаете. Верно?
   - Ну, в Ленинграде нет человека, который не  знал  бы  о  Кировском,  -
возразил Звягинцев.
   - Речь не об этом, - прервал его Зальцман. -  О  том,  какую  продукцию
выпускаем, вам известно?
   - В общих чертах. Я ведь работал в штабе фронта.
   - В  общих  чертах  теперь  для  вас  недостаточно.  Так  вот,  коротко
информирую. Наша продукция  сейчас  танки  "КВ",  дивизионные  и  полковые
пушки.  Но  хотя  завод  еще  перед  войной  был  переведен  на  оборонную
продукцию, в смысле знаний тактики мы люди не очень  военные.  А  ситуация
складывается такая, что нашим рабочим, может быть, придется  вести  в  бой
свои танки и стрелять из своих же пушек. Поэтому я  прошу  вас  помочь  не
только по части оборонительных сооружений,  но  и  в  подготовке  людей  к
возможному бою. Знаю, времени  в  обрез,  но...  -  Он  помолчал  и  резко
закончил: - Это все. Вопросов по-прежнему нет?
   - Все, что смогу, сделаю, товарищ директор, - ответил Звягинцев. - Один
предварительный вопрос: какими подразделениями располагает завод?
   - Истребительный отряд, артдивизион, пулеметная рота,  цеховые  рабочие
отряды для защиты непосредственно  завода,  -  перечислил  Зальцман.  -  И
несколько тяжелых  танков  в  полной  боевой  готовности  с  экипажами  из
рабочих.
   - Неужели в  этих  подразделениях  совсем  нет  кадровых  бойцов?  -  с
надеждой на утешительный ответ спросил Звягинцев.
   - Нет.
   - Но стрелять-то хотя бы эти люди умеют?
   - Да, конечно, часть из них и в армии служила, -  вмешался  в  разговор
Козин, - но все же это  не  военные:  рабочий  народ,  инженеры,  техники.
Освобождены от производства не все, а только четыреста пятьдесят - пятьсот
человек, они на казарменном положении. В случае необходимости мы, конечно,
можем выставить гораздо больше. Нужно будет - всех  поднимем  в  бой!..  И
все-таки это завод, а не полк, не дивизия...
   Звягинцев  не  сомневался,  что,  осмотрев  территорию  завода,  быстро
сориентируется в обстановке и сможет помочь в строительстве оборонительных
укреплений.
   Но  сейчас  шла  речь  не  только  об  этом.  Надо   быть   готовым   к
непосредственному столкновению с противником! А опыта  ведения  боя  среди
зданий, фактически в городских кварталах, он, Звягинцев, не имел никакого.
   - Что ж, будем вместе думать и решать, - сказал он. - Еще вопрос.  Если
до самого последнего момента завод  будет  выпускать  продукцию,  а  врагу
удастся ворваться...
   - Ни один танк, ни одна пушка, ни один цех врагу не достанутся, - резко
прервал Звягинцева Козин. - На этот случай все предусмотрено и  утверждено
в Смольном. У индукторов дежурят надежные люди. Те... -  Он  на  мгновение
умолк, точно горло его свела судорога, и закончил уже совсем тихо: - Те, у
кого рука не дрогнет, хотя завод для них дороже жизни... - Он  отвернулся,
чтобы скрыть свое волнение. Потом сказал: - С этими  делами  мы  ознакомим
вас позже. Сейчас главное - боевая готовность. Если немцы прорвутся  сюда,
будем драться за каждый цех, за каждый метр заводской территории!..
   Открылась  дверь.  Зальцман  поднял  голову  и,  глядя   поверх   плеча
Звягинцева, поспешно сказал:
   - Давай, давай, Максимыч, входи, ждем!
   Звягинцев обернулся. Перед ним стоял Иван Максимович Королев...
   Он был все в той же  военной  форме,  которую  носил,  когда  Звягинцев
встретился с ним под Лугой, даже красные петлицы  не  спороты,  только  на
месте комиссарских "шпал" остались не тронутые солнцем следы.
   Иван Максимович развел руками и  хотел  что-то  сказать,  но  заговорил
Козин.
   - Знакомься, Максимыч, - сказал он. - Это майор Звягинцев.  Приехал  из
Смольного для  помощи  в  организации  обороны.  Нужно  пройти  с  ним  по
заводу...
   Тут только Козин заметил, что Королев не слушает его и  как-то  странно
смотрит на Звягинцева.
   - Ты понял меня, Максимыч? - несколько удивленно проговорил Козин, но в
этот момент Королев радостно воскликнул:
   - Алешка?! Живой!
   И пошел, к майору, раскинув руки.
   Они обнялись.
   - Это каким же чудом ты у нас оказался? - не сразу выпуская  Звягинцева
из своих объятий, спросил Королев.
   - Так и вы ведь в дивизии комиссарили, - улыбаясь, отвечал Звягинцев. -
Вот здорово, что вы здесь!
   Он и в самом деле был счастлив встретить Ивана Максимовича. И не только
потому, что со времени боев на Луге не видел Королева и ничего не  знал  о
его  судьбе,  но  и  потому,  что  с  неожиданным  появлением  Королева  у
Звягинцева исчезло,  прошло  без  следа  владевшее  им  чувство  некоторой
отчужденности, неуверенности в том, что он сумеет быстро найти свое  место
в этом невоенном коллективе.
   Зальцман и Козин с удивлением наблюдали за этой встречей.
   - Выходит, вас знакомить не надо, - ухмыльнулся Козин.
   - Да, уж на этот раз, парторг,  руководить  не  придется,  -  улыбаясь,
подтвердил Королев.
   - Тем лучше, - бросил взгляд на часы Зальцман и сухо  сказал  Королеву,
как бы отодвигая все, что не имело  прямого  отношения  к  делу:  -  Майор
прислан штабом фронта для  помощи.  Сейчас  он  в  первую  очередь  должен
ознакомиться с системой оборонительных укреплений.
   - Вы, конечно, член партии? - неожиданно спросил Козин Звягинцева.
   - Да.
   - Ну так вот, считайте теперь себя коммунистом-кировцем.
   - Я на учете в парторганизации штаба фронта, - немного смущенно  сказал
Звягинцев.
   - От такой чести не отказывайся, - строго перебил его Королев. -  Здесь
большевики работали, когда тебя и в проекте  еще  не  значилось.  По  этой
путиловской земле Ленин ходил.
   - Ладно, Максимыч, не ворчи, еще успеем просветить товарища,  -  сказал
Козин. - Идите,  не  теряйте  времени.  Покажешь  майору,  где  и  что  мы
построили, куда кого поставили, - словом, все, что ему нужно.  И  быстрее.
Возьмите дежурную  "эмку".  И  поосторожнее  в  случае  обстрела.  Кстати,
выясним обстановку...
   Он снял телефонную трубку.
   - Козин говорит. Как дела наверху, товарищ  Дашкевич?  Добро.  Но  будь
начеку.  Тишина  тоже  бывает  злая...  -  И,  повесив  трубку,  задумчиво
проговорил: - Тихо. И в городе стало тихо.  И  в  дивизии  Папченко  тоже.
Приумолкли фашисты. Не знаю,  что  это  значит.  Во  всяком  случае,  надо
использовать затишье.
   Он посмотрел на Королева и Звягинцева  и,  точно  удивляясь  тому,  что
видит их все еще здесь, сказал:
   - Что же вы, товарищи? Идите! Сейчас...  -  он  посмотрел  на  часы,  -
половина пятого. Вы должны вернуться в шесть тридцать.
   Звягинцев подхватил было свой чемоданчик и шинель, но  Козин  остановил
его.
   - Вещи оставьте, - сказал он.  -  Ночевать  будете  с  нами.  Здесь,  в
соседней комнате. Вот еще что, Максимыч... По дороге  зайдешь  в  партком.
Скажешь, чтобы дежурный сейчас же обзвонил все цеховые  парторганизации  и
повторил еще раз: полная боевая готовность. Действуйте!
   ...Королев и  Звягинцев  поднялись  наверх.  Начинался  хмурый  осенний
рассвет. Пожары были потушены, но к небу еще тянулись столбы дыма.  Сильно
пахло гарью.
   У здания заводоуправления стоял танк "КВ".  Экипаж  расположился  возле
гусениц. Танкисты в ватниках и шлемах молча курили.
   - Так как же ты все-таки к нам попал, Алексей? - спросил Королев, когда
они зашагали по площади.
   - Под Лугой был ранен, с месяц провалялся  по  санбатам  и  госпиталям,
потом явился в штаб фронта и получил назначение  к  вам.  Вот  и  вся  моя
история. Ну, а вы-то как? Ведь я вас последний раз в дивизии видел!
   - Вернули, - угрюмо ответил Королев.  -  Мастер  я  по  сборке  танков,
понимаешь? Как специалиста вернули. Часть людей на восток  эвакуировалась,
тысячи в ополчение ушли... Кому здесь танки выпускать? Вот  и  вернули.  А
теперь, глядишь, снова воевать придется. Я с фронта, а фронт ко  мне,  вот
какие пироги, друг Алексей.
   - Плохие пироги, Иван Максимыч, горькие, - мрачно сказал Звягинцев.
   - Сладких еще не напекли. Не успели.
   - Честно говоря, в голове  не  укладывается,  что  немец  вот  сюда,  к
заводу, прорваться может!
   - Что ж, прорвется - драться будем. А ты  что,  боя  боишься,  что  ли?
Раньше за тобой этого не водилось.
   - И сейчас не водится, - с обидой ответил  Звягинцев.  -  Немцев  я  не
боялся и не боюсь. Времени остается мало - вот что тревожит. Мне  же  надо
разобраться, что  к  чему  тут  у  вас,  разработать  задание,  расставить
людей...
   - Ах, во-он оно что! -  иронически  протянул  Королев.  -  Значит,  ты,
Алеша, полагаешь, что люди тут до тебя сложа руки сидели?
   - Что вы, Иван Максимович! У меня и в мыслях... - начал было Звягинцев,
но Королев не дал ему договорить:
   - Знаю, есть у вас, кадровых, ну, у некоторых, скажем, такое убеждение,
будто только вы к войне готовились. А мы, если хочешь знать, тоже ушами не
хлопали! Еще в начале войны  сколько  щелей,  убежищ  на  случай  бомбежек
приготовили, поглядишь - увидишь,  на  армейских  КП  таких,  как  у  нас,
блиндажей  нет!  А  сейчас  доты  построили,  орудия  установили,  дивизию
вооружили за неделю, на  фронт  отправили.  И  учились.  Зажигалки  тушить
учились. Металл электрон  знаешь,  нет?  Вот  видишь,  не  знаешь,  а  еще
командир! Это сплав такой - алюминий и магний. Зажжешь стружку - пламя  до
двух с половиной тысяч градусов. На такой стружке учились.  Артиллерийский
тир есть, полигон. Вот как мы готовились!
   Он махнул рукой и сказал уже спокойно:
   - Ладно. Поживешь с нами  -  увидишь.  Кировский  -  это,  брат,  вроде
Кронштадта...
   - Куда мы сейчас? - спросил Звягинцев.
   - В партком зайдем. Что Козин наказывал, слышал? Ну вот. А  потом  я  в
твоем, майор,  полном  распоряжении.  Тебе  что  осматривать-то  в  первую
очередь надо?
   - Расположение дотов, их секторы обстрела, противотанковые препятствия,
- перечислял Звягинцев.
   Они подошли к заводоуправлению.  На  крыше  здания  виднелась  зенитная
установка. У подъезда стояла выкрашенная в серо-зеленый с  разводами  цвет
"эмка". Шофер, парень лет двадцати пяти, сидел в машине, курил.
   - Прохоров, - сказал ему Королев,  -  поступаешь  в  мое  распоряжение.
Указание Козина. Ясно?
   - Ясно, - ответил  Прохоров.  -  Если  в  город  ехать,  то  хорошо  бы
поскорее, пока тихо.
   - В город не поедем. Здесь,  по  территории,  покрутимся.  Жди,  сейчас
вернемся.
   Они поднялись по лестнице. Иван Максимович  открыл  дверь,  на  которой
висела узкая табличка: "Партком". В  накуренной  комнате  у  стола  сидела
девушка в красной косынке, вокруг нее толпились люди. В углу стоял пулемет
"максим".
   Королев  прошел  к  следующей  двери,  обитой  коричневым   дерматином,
Звягинцев - следом за ним.
   И в этой комнате плавали клубы табачного дыма. В простенке между окнами
за столом  сидел  человек  средних  лет  в  спецовке.  На  столе  рядом  с
телефонами лежал автомат.
   - Ну, что там стряслось, Максимыч, зачем тебя вызывали? -  настороженно
спросил он.
   - Дело есть, Петр Васильевич. Вот майору наши огневые точки  и  позиции
надо  показать.  А  тебя  Козин   просил   срочно   проверить   по   цехам
боеготовность. Люсю сажай на телефон, пусть тоже обзванивает.
   - Ребята говорили, Васнецов  приезжал:  машину  его  видели,  -  снижая
голос, сказал Петр Васильевич.
   - Я его не застал.
   - Темнишь?
   - Этого еще не хватало,  -  резко  ответил  Королев.  -  Сказано  тебе:
проверь готовность, пошли ребят проверить посты.  Те,  что...  на  крайний
случай. Понял?
   - Понял.
   - Ну, я пошел, - сказал Королев.
   - Постой, Максимыч, тут тебе из проходной звонили минут двадцать назад.
Ждет там тебя кто-то.
   Королев недоуменно пожал плечами, снял трубку одного из телефонов:
   - Главную проходную!..  Королев  из  парткома  говорит.  Кто  там  меня
вызывал?..
   Неожиданно лицо Королева  изменилось,  глубокие  морщины  расправились,
брови чуть приподнялись.
   - Верка, ты?! - удивленно проговорил он.
   Звягинцев вздрогнул и напрягся, услышав это имя.
   А Королев ворчливо-ласково сказал в трубку:
   - Выпороть тебя за это надо! Ладно, жди,  сейчас  буду.  -  Он  повесил
трубку, повернулся к Звягинцеву: - Верка там, в проходной... видишь, какое
дело... Ты знаешь, что она вернулась? Партизаны вывели.
   - Я знаю, - ответил Звягинцев. - Мне Павел Максимович рассказал.
   -  Давай-ка,  майор,  подъедем  к  проходной  вместе.  Сейчас...  -  он
посмотрел на часы, - сорок пятого. Несколько минут потратим, не больше,  -
сказал Королев, точно извиняясь.
   - Я... может быть,  я  подожду  вас  здесь?  -  нерешительно  предложил
Звягинцев.
   - А чего ждать? Все равно по территории поедем, посмотришь  и  то,  что
тебе нужно. И для нее радость будет тебя встретить. Поехали...


   Звягинцев  увидел  Веру  в  открытую  дверь  проходной.  Она   была   в
расстегнутом ватнике,  надетом  поверх  гимнастерки,  в  короткой  юбке  и
сапогах.
   Может быть, потому, что проходная  освещалась  мертвенным  светом  двух
покрытых синей краской лампочек, лицо  Веры  показалось  Звягинцеву  очень
бледным, исхудавшим.
   Ему хотелось броситься к ней,  опережая  Королева...  Но  он  безвольно
остановился у дверей проходной,  чувствуя,  что  не  в  состоянии  сделать
больше ни шага.
   - Ты зачем здесь? Кто тебе разрешил? - громко говорил  Королев  дочери.
Но в голосе его, несмотря на строгие интонации, звучала радость.
   - К нам вчера раненых привезли с передовой,  прошел  слух,  что  вблизи
завода уже бои идут, - тихо сказала Вера.
   - Глупости они говорят, твои раненые, панику  разводят!  -  рассердился
Королев. - Никаких немцев тут и в помине нет!
   Он притянул Веру к себе, обнял.
   - Как же ты, дочка?.. - пробормотал он дрогнувшим от волнения  голосом.
- Как же ты до завода-то добралась?
   - А у меня пропуск есть на хождение в ночное время по всему городу. Нам
ведь и на спасательные работы выезжать приходится,  -  торопливо  говорила
Вера. -  На  попутной  полуторке  добралась,  мне  на  полсуток  отпуск  в
госпитале дали... Ну, чтобы отдохнуть... Третью ночь не спим, раненые  все
поступают, поступают...
   Только тут Вера заметила неподвижно стоявшего на пороге Звягинцева.
   - Алеша! - вскрикнула она, и в голосе ее слились удивление и радость.
   Королев оглянулся и сказал с добродушной улыбкой:
   - Вот и еще сюрприз, Алексей собственной персоной. Заводским  стал,  на
подмогу прислали.
   Вера подбежала к Звягинцеву, притянула его к себе, поцеловала.
   Алексей растерялся, мысли его смешались, он порывисто  обнял  Веру,  но
тут же смущенно опустил руки. Они были не одни.  Две  женщины-охранницы  с
любопытством наблюдали за этой сценой, отец стоял рядом.
   - Здравствуй, Вера, - проговорил Алексей сдавленным  голосом.  -  Ну...
как ты?
   Но Вера точно не слышала его вопроса.
   - Алеша, милый, - радостно говорила она, - значит, и ты  в  Ленинграде?
Да? Почему же не позвонил, не разыскал меня?
   - Ранен он был, твой Алеша, - пробурчал Королев, - только вчера в город
прибыл - и сразу к нам.
   - Так я это знаю, помню, тогда, в лесу, - закивала головой Вера. - Ну а
сейчас-то здоров?
   - Да, здоров, совсем здоров, - как-то механически отвечал Звягинцев, не
отрывая от нее глаз.
   - А я в госпитале сейчас работаю, там и живу, на Выборгской,  я  сейчас
тебе адрес запишу, будешь в городе - зайдешь, непременно зайди,  Алеша!  У
тебя есть на чем записать? - торопливо говорила Вера.
   Непослушными   пальцами   Звягинцев   расстегнул    нагрудный    карман
гимнастерки, вытащил блокнот и карандаш.  Она  черкнула  несколько  строк,
сама вложила блокнот ему обратно в  карман,  застегнула  пуговку  и  нежно
пригладила топорщащийся клапан кармана.
   В проходную с  улицы  вошли  несколько  рабочих,  на  ходу  вынимая  из
спецовок и ватников пропуска.
   - Вышли бы вы на улицу, не  мешали  бы  людям  проходить!  -  почему-то
ворчливо проговорил Королев.
   Звягинцев нерешительно посмотрел на Веру.
   - Давайте, давайте, проходная маленькая,  людям  дорогу  загораживаете,
нечего тут толкаться! - настаивал Королев, хотя они никому не мешали.
   Вера первой вышла на улицу, Звягинцев - за ней.
   В этот ранний утренний час здесь было тихо. Баррикады  по  обе  стороны
виадука казались  безлюдными,  но  Звягинцев  теперь  хорошо  знал,  сколь
обманчиво это впечатление.
   Они стояли у заводского забора и молчали. Наконец Вера сказала:
   -  Значит...  зайдешь,  Алеша?  А  если   из   Ленинграда   куда-нибудь
перебросят, то напиши. Обещай, пожалуйста.
   И Звягинцев вдруг понял: это прощание. Через мгновение они расстанутся.
   Да он и  не  мог,  не  имел  права  задерживаться.  Его  ждали  важные,
неотложные дела, он не распоряжался  своим  временем.  Но  заставить  себя
первым попрощаться у него не было сил.
   Хотелось о многом сказать Вере... Сказать о том, что, может  быть,  они
вообще видятся последний раз в жизни, потому что немцы и в  самом  деле  с
часу на час могут прорваться сюда, в тогда он, Звягинцев, будет вместе  со
всеми запрещать завод и либо отгонит немцев,  либо  погибнет  здесь  среди
развалин взорванных заводских корпусов...
   Хотелось найти какие-то единственно нужные, весомые  слова,  одну  лишь
фразу, которая вместила бы в себя все, все...
   Он взял Веру за руки, крепко  сжал  их  в  своих  шершавых,  огрубевших
ладонях и неожиданно для себя сказал совсем не то, о чем думал сейчас:
   - Ты... прости меня. Вера!
   - Простить? - недоуменно переспросила она. - За что?
   - Я был... я думал,  что...  -  сбивчиво,  весь  охваченный  волнением,
проговорил Звягинцев, - что и ты... словом, когда любишь, то кажется,  что
и та, которую...
   Он на мгновение умолк, все крепче сжимая  руки  Веры,  потом  заговорил
снова:
   - Вот и этой ночью по дороге на завод я проезжал мимо твоего дома...  и
не мог не смотреть... Не хотел, но не мог! А ты...  -  И  опять  замолчал,
потом разом  разжал  ладони,  отпуская  Верины  руки,  и  уже  с  какой-то
внутренней яростью сказал: - Но зачем все это?! Я спрашиваю тебя, к чему?
   Вера молчала. Она глядела  на  него  грустными  глазами,  в  Звягинцеву
показалось, что они полны слез.
   Однако он уже не мог остановиться.
   - Зачем ты  просишь  меня  заходить,  писать?  Дружба?  Да?  Дружба?  Я
понимаю, пусть хоть что-то сейчас... Когда  война,  когда  рядом  враг,  и
дружба - это очень много. Но... есть другое, понимаешь, другое!  Мне  мало
твоей дружбы! А для большего я тебе не нужен. И ни к чему нам...
   Резким движением он отстегнул пуговицу нагрудного кармана.
   Вера поняла, что он хочет вернуть ей адрес, и схватила его за руку.
   - Не смей! - крикнула она, потом тихо сказала: - Ты странный! И сильный
и слабый одновременно. Ты не понимаешь, почему мне нелегко. Но сейчас я  и
хочу, чтобы мне было нелегко. Я сегодня  лишний  раз  поняла,  что  жизнь,
Алеша, глубже, чем мы полагаем. Нельзя так  легко  бросаться  друзьями!  И
любить человека, видимо, можно по-разному...
   Звягинцев напряженно вслушивался в эти сбивчивые слова.
   Но голос Веры потонул в мощном гуле танковых моторов. Заводские  ворота
распахнулись, и оттуда медленно выползли един за другим три тяжелых танка.
Люки башен были открыты, над ними возвышались командиры машин.
   Один из них, совсем еще молодой парень, увидел Веру, помахал ей рукой и
крикнул, стараясь перекричать гул мотора:
   - Прощай, дорогуша! Немца утюжить едем! Адресок бы дала на случай!..
   Танки двинулись вдоль улицы Стачек  в  сторону  больницы  Фореля.  Вера
помахала им вслед. Потом повернулась к Звягинцеву, положила  руки  ему  на
плечи и тихо сказала:
   - Я многое пережила, Алеша. Такое, что и в страшном сне не приснится...
И я хочу быть уверенной, что если мы будем живы, то встретимся. И что  ты,
как сможешь, приедешь ко мне в госпиталь, навестишь. Еще прошу, Алеша,  об
отце... Старый ведь он... - На глазах  ее  блеснули  слезы.  -  Нет,  нет,
больше ни о чем! - воскликнула  она,  видя,  что  Звягинцев  хочет  что-то
сказать. - Только одно: ты приедешь? Да?
   - Хорошо, Вера. Будет так, как ты хочешь, - глухо сказал  Звягинцев  и,
взяв Верину руку, поднес ладонь к своим губам. - Не тревожься за отца.  Мы
теперь вместе.
   Дверь проходной открылась, оттуда вышел Королев. Он посмотрел на часы.
   - Все, Верка! У Алексея нет больше времени. И у меня тоже.  Дела.  Сама
понимаешь. - Он притянул Веру к себе, поцеловал в лоб. - И чтобы больше не
смела самовольничать.
   - До свидания, Вера! - сказал Звягинцев, резко повернулся  и  шагнул  в
проходную.
   Через минуту к нему подошел Королев.
   - Ну? - спросил он. - Наговорились? Все хорошо?
   - Не знаю, - не поднимая головы, ответил Звягинцев и тихо  повторил:  -
Не знаю. Сейчас война. Ни о чем другом думать не имею права.
   - Врешь, имеешь! - грубовато сказал Королев. - Вспомни: за что  воюешь?
Разве не за будущее?
   - Может, вы и правы, - медленно проговорил Звягинцев.
   Он вдруг вспомнил о старике Валицком.
   - Иван Максимович, этот Валицкий и есть тот самый?..
   - Да, его отец. Пошли. - Потом все-таки добавил: -  Прислали  на  завод
помогать  строить  дополнительные  линии  водоснабжения.  Хороший,  боевой
старик.
   - А сын? - резко спросил Алексей.
   - А я, если помнишь, уже один раз тебе говорил, что не имею привычки  с
сыновей на отцов вину перекладывать... А парень на фронте  теперь.  Вот  и
весь сказ. Поехали. Уже десять минут шестого.
   Он рывком открыл дверь машины.


   То, что увидел Звягинцев в последующие полтора часа,  очень  обрадовало
его: он убедился - завод превращен рабочими в укрепленный узел.
   В подвальных  помещениях  цехов  были  оборудованы  укрытия  на  случай
обстрелов и бомбежек, в нижних этажах корпусов  заложенные  кирпичом  окна
были превращены в бойницы. На перекрестках  подъездных  путей  возвышались
доты для противотанковых  пушек  и  тяжелых  пулеметов.  И  все  это  было
построено не наспех, а добротно, из кирпича, бетонных  плит  на  цементном
растворе, с железобетонным верхом.
   Вдоль южной и юго-западной стен завода тянулись траншеи. Наблюдательные
вышки имели прямую телефонную связь с заводским штабом МПВО.
   В районе проходной,  выходящей  на  улицу  Калинина,  Звягинцев  увидел
четыре танка в полной боевой готовности. На крышах турбинного цеха, здания
главного конструктора завода и заводоуправления стояли зенитные орудия.
   Иногда Звягинцев просил остановить машину, осматривал местность и делал
торопливые заметки на схеме.
   Боевое хозяйство было очень велико. Оценивая его как  военный  инженер,
Звягинцев был в основном удовлетворен.
   Кое-где нужно было прорыть дополнительные ходы сообщений между  дотами,
построить новые огневые точки фронтом  на  север  и  северо-восток,  чтобы
усилить круговую оборону.
   Был седьмой час утра, когда Звягинцев вместе с  Королевым  в  последний
раз вышел из машины,  чтобы  осмотреть  надолбы,  установленные  у  шоссе,
идущего вдоль берега Финского залива.
   Утро было хмурое. По небу медленно плыли огромные черные облака.
   Звягинцев и Королев услышали характерный звук "юнкерса". Задрав головы,
они прислушались. Стало ясно: там, на недоступной высоте, летел не один, а
несколько бомбардировщиков.
   В репродукторах, установленных  по  всей  территории  завода,  зачастил
метроном. Уже знакомый Звягинцеву голос Дашкевича объявил:
   - Внимание! Воздушная тревога! Немецкий самолет сбросил над территорией
завода парашютистов! Бойцам истребительного отряда немедленно  направиться
в район танковых цехов, ближе к заливу! Воздушная тревога!
   Снова лихорадочно застучал  метроном.  Королев  схватил  Звягинцева  за
плечо.
   - Парашютисты?! Где? Ты что-нибудь видишь? -  крикнул  он,  не  отрывая
взгляда от неба.
   И вдруг они увидели,  что  и  впрямь  из-за  туч  спускается  раскрытый
парашют.
   Звягинцев взобрался на крышу машины  и  снова  устремил  взгляд  вверх.
Других парашютов пока не было видно.
   Загрохотали зенитки...
   Соскочив на землю,  Звягинцев  бросился  в  кабину,  увлекая  за  собой
Королева, и скомандовал шоферу:
   - А ну, газуй в сторону залива!
   Машина рванулась вперед.
   Со всех сторон к заливу бежали люди, раздавалась  стрельба:  палили  из
винтовок по парашютисту.
   На заводе были готовы ко всему: к  бомбежкам,  к  обстрелам  и  даже  к
непосредственному вторжению врага со стороны больницы Фореля или с  берега
Финского залива. Но парашютисты?! Этого никто не ждал. И потому не  только
бойцы истребительного отряда,  но  и  все  те,  кто  имел  личное  оружие:
работники  заводской  охраны,   члены   парткома,   руководители   цеховых
парторганизаций, -  услышав  объявление  по  радио,  устремились  в  район
танковых цехов.
   Звягинцев напряженно всматривался в  медленно  приближающийся  к  земле
парашют. Под куполом покачивалось  что-то  продолговатое,  лишь  отдаленно
напоминающее человеческую фигуру.
   "Нет, это не парашютист, на кой  черт  немцам  понадобилось  сбрасывать
единственного парашютиста? - лихорадочно  думал  Звягинцев.  -  Но,  может
быть, это летчик с подбитого немецкого самолета?"
   И вдруг он понял: это совсем другое!..
   Звягинцев снова взобрался на крышу автомашины и во весь голос крикнул:
   - Слушать мою команду! Прекратить стрельбу! Не толпиться!
   То ли потому, что голос Звягинцева прозвучал громко и  властно,  то  ли
потому, что он, одетый в военную форму, был с крыши "эмки" виден отовсюду,
но те, кто стоял поближе, повернули к нему головы и перестали стрелять.
   Однако с разных концов завода к  танковым  корпусам  продолжали  бежать
встревоженные люди.
   Выхватив пистолет, Звягинцев несколько раз выстрелил  в  воздух  и  что
было сил крикнул:
   - Слушай команду! Ложись! Это бомба!
   Он спрыгнул с машины, рванул из-за руля шофера, увлекая его на землю...
   Падая, Звягинцев увидел, как  из  подъезда  находящегося  рядом  здания
выскочил  старик  Валицкий.   Без   пиджака,   в   расстегнутой   рубашке,
взъерошенный,  он  бежал,  размахивая  обрубком  водопроводной  трубы,   и
пронзительным голосом кричал:
   - Бей парашютистов!
   Звягинцев вскочил, рванулся к старику, с размаху сбил его с ног  и  сам
покатился по земле...
   Разрыва электромагнитной  морской  мины,  -  в  сентябре  немцы  начали
сбрасывать их на парашютах для  минирования  Финского  залива  и  Невы,  -
Звягинцев, кажется, не слышал. На него свалилось что-то  свинцово-тяжелое,
в уши ударила взрывная волна.
   Когда Звягинцев пришел в себя, то увидел,  что  люди  уже  поднялись  с
земли, выбрались из щелей, из-за укрытий.
   Он с трудом встал на ноги, покачиваясь, сделал несколько шагов.
   Ивана Максимовича нигде не было видно.
   Корпус, в который попала мина, горел. Выносили убитых и раненых. С воем
промчалась пожарная машина.
   Кто-то с силой потряс  Звягинцева  за  плечо.  Оглянувшись,  он  увидел
Королева.
   Вне себя от радости, что старик жив, Звягинцев начал говорить, что надо
немедленно оказать  первую  помощь  раненым,  организовать  их  эвакуацию.
Королев что-то отвечал ему, но он не слышал ни голоса Королева, ни  своего
собственного.
   Наконец Звягинцев понял: наклонясь к самому его  уху,  Иван  Максимович
кричал:
   - В штаб, немедленно в штаб! Раненым помогут. А нас в штабе  ждут!  Уже
на десять минут опоздали!



14

   Если бы  самым  крупным  зарубежным  военным  специалистам  предложили,
взглянув на карту, предсказать судьбу Ленинграда, они, наверное, пришли бы
к выводу, что этот город обречен. Кольцо блокады опоясывало его, замыкаясь
на берегах Ладожского озера; вражеская артиллерия беспрерывно вела обстрел
улиц, самолеты сбрасывали на город тысячи бомб.
   Казалось, что немецким армиям, стоящим у ворот этой гигантской, со всех
сторон осажденной крепости, нужно сделать одно  последнее  усилие,  и  они
овладеют ею.
   В этом был все еще уверен и фельдмаршал Риттер фон Лееб, несмотря на то
что в его распоряжении оставалось лишь двое суток, в  течение  которых  он
мог использовать для штурма города всю свою армейскую группировку -  сотни
тысяч солдат, тысячи орудий, минометов  и  танков,  более  полутора  тысяч
самолетов.
   Да, фон Лееб все еще не сомневался в успехе, хотя знал, что через сорок
восемь часов ему предстоит, согласно приказу  Гитлера,  начать  переброску
ряда частей на Центральное направление.
   В  течение  двух  последних  суток  войскам  командующего  18-й  армией
генерала Кюхлера удалось закрепиться  в  Пушкине  и  Слуцке,  окончательно
овладеть Урицком. Но продвинуться по побережью к Кировскому заводу  Кюхлер
не   сумел.   Измотанные   и   поредевшие   в   результате   ожесточенного
сопротивления, его войска были достаточно сильны, чтобы прочно  удерживать
занятые рубежи, но уже слишком слабы для того, чтобы преодолеть укрепления
на подступах к городу.
   Понимая, что до тех пор, пока не будет взят  Петергоф  и  на  побережье
Финского залива  не  удастся  накопить  достаточное  количество  войск,  к
Кировскому заводу не прорваться, фон Лееб пришел к  выводу,  что  ключ  от
Ленинграда лежит на вершине центральной Пулковской  высоты.  Захватив  эту
высоту, можно было бы обеспечить прорыв непосредственно  на  Международный
проспект. И хотя неоднократные попытки пехотных, моторизованных и танковых
частей Кюхлера овладеть высотой не дали  пока  желаемых  результатов,  фон
Лееб не сомневался, что в ближайшие часы она будет захвачена.
   Но прошли еще сутки  -  теперь  только  двадцать  четыре  часа  из  тех
девяноста шести, которые дополнительно были отпущены Гитлером  фон  Леебу,
оставались в распоряжении фельдмаршала, - а центральная Пулковская  высота
по-прежнему оставалась непокоренной,  хотя  бои  на  подступах  к  ней  не
затихали ни на минуту.
   И снова перед фельдмаршалом встал вопрос: что будет, если и последующие
сутки не принесут решающей победы?..
   "Петербург должен пасть!" - мысленно восклицал фон Лееб.
   Однако старый фельдмаршал не  мог  не  отдавать  себе  отчета  в  одном
логически  необъяснимом   обстоятельстве.   Казалось   бы,   сопротивление
советских  войск,  блокированных  со   всех   сторон,   находившихся   под
массированным огнем артиллерии и бомбежками  с  воздуха,  должно  было  бы
ощутимо ослабевать. Но в реальной действительности происходило нечто прямо
противоположное.
   Анализируя  сводки,  поступавшие   из   штабов   штурмующих   Ленинград
соединений, выслушивая по  телефону  доклады  генералов  Кюхлера  и  Буша,
командира 4-й танковой группы Хепнера и командующего 1-м воздушным  флотом
Келлера, фельдмаршал не мог не заметить, что  в  последнее  время  тактика
советских  войск  изменилась:   вместо   естественных   в   их   положении
оборонительных действий они перешли к наступательным...
   Фон Лееб сравнивал эту новую тактику  с  поведением  боксера,  который,
будучи прижатым к канатам ринга, несмотря на сыплющиеся на него удары,  не
только не думает об угрозе нокаута, но,  неизвестно  откуда  черпая  силы,
старается наносить ответные удары.
   Фон Лееб знал,  что  советская  Ставка  произвела  замену  командующего
фронтом и теперь противостоящими его  армиям  войсками  руководит  генерал
Жуков. С характеристикой бывшего  начальника  Генерального  штаба  Красной
Армии фон  Лееб  ознакомился  еще  до  войны:  абвером  были  подготовлены
материалы о главных советских военачальниках. Теперь  фельдмаршал  пытался
восстановить в памяти  содержавшиеся  в  характеристике  Жукова  сведения:
"Профессиональный военный... Отличился во время боев с  японцами  на  реке
Халхин-Гол...  Обладает  решительным   характером   и   сильной   волей...
Самоуверен... Сторонник наступательной тактики... Одна из восходящих звезд
на  советском  военном   небосклоне...   Несомненно,   пользуется   особым
расположением Сталина..."
   "Вероятно, - размышлял фон  Лееб,  -  неожиданное  изменение  "военного
почерка" русских под Петербургом во  многом  и  объясняется  появлением  в
Смольном Жукова. Но что может сделать даже  самый  лучший  генерал,  когда
судьба города фактически решена?"
   До мозга костей проникнутый верой в абсолютное  превосходство  немецкой
военной школы, фон Лееб пытался представить себе, что  бы  предприняли  на
месте Жукова Мольтке, Людендорф или Гинденбург.  И  неизменно  приходил  к
выводу, что любой из них в аналогичной ситуации был бы  бессилен  что-либо
изменить...
   Размышляя о причинах упорства Красной Армии,  фельдмаршал,  разумеется,
не принимал во внимание никаких факторов, кроме  чисто  военных.  Мысль  о
том, что для сотен  тысяч  советских  людей  оборона  Ленинграда  является
битвой не только за родной город, не только за собственную жизнь, но и  за
ту идею, которая эту жизнь вдохновляла, не приходила и не могла  прийти  в
голову фон Леебу.  Именно  поэтому  то,  что  происходило  сейчас  у  стен
Ленинграда,  казалось  ему  парадоксом.  Но  подобная  противоестественная
ситуация, по  глубокому  убеждению  фон  Лееба,  могла  существовать  лишь
временно. И хотя прошли еще  одни  сутки  и  в  распоряжении  фельдмаршала
оставалось только двадцать четыре часа, он  все  еще  не  сомневался,  что
именно эти часы принесут ему желанную победу.


   В те сентябрьские дни весь запуганный немецкими победами мир с часу  на
час ожидал, что голос радиодиктора объявит о падении второго по величине и
значению города России. Но ни Кейтель, ни Гальдер, ни Йодль, ни сам Гитлер
уже не тешили себя надеждой на захват Ленинграда в ближайшее время. Однако
фюрер не хотел признаться в этом. Он заявлял  о  необходимости  немедленно
готовить  решающий  удар  на  Москву,   что,   естественно,   предполагало
переброску части войск группы армий "Север" в  распоряжение  фон  Бока.  И
когда истекли три из четырех выпрошенных  фон  Леебом  дней,  он  приказал
Гальдеру дать необходимые указания о начале такой переброски.
   В тот же день фон Лееб  получил  предписание  Гальдера  направить  41-й
корпус и 36-ю моторизованную дивизию на Московское направление.
   На ежедневных оперативных совещаниях Гитлер  говорил  теперь  только  о
подготовке наступления на Москву. Казалось, он забыл о Ленинграде,  бывшем
в течение трех месяцев войны его вожделенной целью.
   И никто не решался спросить Гитлера, каковы же его дальнейшие планы  на
северо-востоке.  Все  в  ставке  понимали,  что  любое  напоминание  будет
истолковано фюрером как бестактная попытка вынудить его публично  признать
поражение.
   ...Поздно ночью камердинер Гитлера штурмбанфюрер Гейнц  Линге  разбудил
Гальдера: фюрер требовал начальника генерального  штаба  сухопутных  войск
немедленно к себе.
   Это было необычно. Мучимый бессонницей Гитлер по  ночам  никого,  кроме
врача, не вызывал.
   Никто не догадывался, что у фюрера развивается страшный недуг - болезнь
Паркинсона. Пройдет еще три с лишним года, прежде чем профессор де  Кринис
поставит этот диагноз и тем самым обречет себя  на  самоубийство.  Тем  не
менее  о  том,  что  Гитлер  находится  в  состоянии   сильного   нервного
возбуждения,   знали   многие.   Резко   возросшую   раздражительность   и
нетерпимость фюрера обитатели Растенбургского леса объясняли  бессонницей,
обострившейся  в  связи  с  неблагоприятно  складывающейся  ситуацией   на
фронтах. Все были уверены, что первая  же  решающая  победа  излечит  его.
Никто, кроме личного врача фюрера Мореля и  Гейнца  Линге,  не  знал,  что
только специальные инъекции  могли  помочь  Гитлеру  заснуть  хотя  бы  на
несколько часов, а утром вывести его из состояния прострации.
   Интуиция подсказывала Гальдеру, что ночной вызов к фюреру не предвещает
ничего хорошего.
   Холодный и наблюдательный, генерал видел, что Гитлер все последние дни,
вопреки  обыкновению,  делает  огромные  усилия,  чтобы  не  дать   выхода
обуревающему его бешенству. Но рано или поздно гроза должна разразиться. И
не на него ли, Гальдера, падет  сейчас  первый  удар  молнии?  Не  его  ли
намерен фюрер сделать ответственным за неудачи  фон  Лееба  и  вынужденную
отсрочку наступательных операций на Центральном направлении?
   Разумеется, начальник генерального штаба  мог  бы  попытаться  защитить
себя напоминанием, что он еще в августе предлагал  начать  наступление  на
Москву. Но Гальдер  был  слишком  умен  и  слишком  хорошо  знал  характер
Гитлера, чтобы верить в эффективность  такого  самооправдания.  Выигрыш  в
любом споре с фюрером неизбежно влек за собой жестокую расплату за это.
   Гальдер боялся теперь гнева Гитлера именно потому, что фюрер,  выдвинув
главной целью  захват  Петербурга,  оказался  не  прав.  Впрочем,  сегодня
начальник генштаба отдавал себе отчет в том, что захватить Москву тогда, в
августе, было желательно, но... невозможно.
   В душе он понимал, что не только маниакальное желание как можно  скорее
овладеть Петербургом  руководило  тогда  фюрером.  Яростное  сопротивление
русских - вот что заставило Гитлера  попытаться  "разменять"  одну  трудно
достижимую  победу  на  две,   казавшиеся   более   реальными:   отсрочить
наступление на Москву, чтобы получить взамен Петербург и богатства Украины
и Кавказа.
   Каковы же итоги? Петербург не взят и не будет взят в ближайшее время  -
в этом Гальдер был теперь убежден окончательно. Победы на юге не заслоняют
этого зловещего факта, о котором рано или поздно узнает вся Германия, весь
мир.
   Только захват  Москвы  может  заставить  людей  забыть  о  неудаче  под
Петербургом. Но теперь наступление на советскую столицу придется  вести  в
распутицу, на пороге страшной русской зимы.
   Все эти мысли проносились в мозгу Гальдера, пока он торопливо одевался.
   "Зачем он вызвал меня ночью, зачем?" - с тревогой  размышлял  начальник
генерального штаба.
   Внезапно он застыл в оцепенении, подумав  о  том,  о  чем  старался  не
вспоминать и о чем не забывал ни на минуту.
   Мысль об _этом_ приходила  Гальдеру  в  голову  каждый  раз,  когда  он
чувствовал, что фюрер им недоволен, когда ощущал на  себе  его  буравящий,
подозрительный взгляд.
   Нынешний начальник генштаба дорого дал бы за то, чтобы _этого_  никогда
не было. Но это _было_. Всего  три  года  назад  он,  Гальдер,  не  только
считал, что Гитлера необходимо убрать, но имел  неосторожность  откровенно
беседовать об этом с близкими ему людьми из военных кругов.
   Гальдеру, как и некоторым другим генералам, в то время  казалось,  что,
восстановив былую силу и могущество немецкой армии, жестоко  расправившись
с коммунистами, а затем и с социал-демократами в  Германии,  подчинив  всю
экономику страны военным целям, Гитлер тем самым уже сделал свое  дело  и,
подобно небезызвестному мавру, должен уйти, поскольку внешняя политика его
слишком авантюрна.
   Гальдера  и  его  единомышленников  беспокоил  тот  факт,  что   Гитлер
намеревался развязать войну на Западе. Более разумным и  менее  опасным  в
военных верхах  считали  другой  вариант:  немедленный  союз  с  западными
державами для совместного удара на Восток, по Советской России.
   Советский Союз был вожделенной Целью и самого  Гитлера,  в  этом  планы
фюрера и  его  генералов  совпадали.  Но  пути  достижения  этой  цели  им
представлялись по-разному.
   Своими сомнениями Гальдер делился с некоторыми  другими  генералами,  в
чем позднее жестоко раскаивался.
   Правда, все те, кто полагал, что  Гитлера  надо  убрать,  были  связаны
между собой круговой порукой не на жизнь, а на смерть.
   Заместитель Гальдера генерал Штюльпнагель, руководитель абвера  адмирал
Канарис (который был за "мирное" устранение Гитлера), начальник одного  из
отделов абвера генерал-майор Ганс Остер, генералы фон Лееб, Бок,  Вицлебен
и Гаммерштейн  -  все  эти  люди,  тогда,  в  1938  году,  так  или  иначе
допускавшие мысль о том, что устранение Гитлера  и  замена  его  одним  из
высших немецких генералов пошла бы на пользу армии и обеспечила  бы  более
короткий путь к завоеванию мирового господства, умели молчать.
   После успеха западной кампании все они, опьяненные легкими  победами  и
убедившиеся в том, что поход на Восток теперь не за горами, стали  служить
Гитлеру не за страх, а за совесть. Но это произошло уже позднее...
   А тогда, в 1938 году, было другое. Были секретные  совещания,  интриги,
посылки тайных эмиссаров в Рим, к папе,  с  просьбой  выступить  негласным
посредником в переговорах между немецкими генералами, с одной  стороны,  и
Парижем и Лондоном -  с  другой.  Эмиссары  сновали  между  Цоссеном,  где
размещался тогда генеральный штаб германских сухопутных  войск,  и  Римом,
Лондоном, Цюрихом...
   И все это длилось до тех пор, пока о генеральских интригах не  пронюхал
Гейдрих - шеф гестапо и СД - службы безопасности.
   Ни Гальдер, ни кто-либо другой из связанных с ним  генералов  не  знали
тогда, многое ли стало известно Гейдриху - какие именно подробности и  чьи
имена. Не знали они об этом и теперь. Более того,  им  не  было  известно,
сообщил ли Гейдрих обо всем Гитлеру или поныне хранит в тайне свои козыри,
чтобы использовать их в подходящий момент...
   Случайно или нет, но молния ударила тогда совсем в другую сторону.
   Восьмого  ноября  1939  года  в  Мюнхене,  в  здании,   где   проходило
традиционное собрание в память "пивного путча" -  первой  попытки  Гитлера
захватить власть в 1923 году, -  взорвалась  бомба.  При  этом  пострадало
более тридцати человек, но сам фюрер, выступавший здесь с  речью,  остался
невредим: он покинул собрание за несколько минут до взрыва.
   На другой день все немецкие газеты  напечатали  сообщение  о  том,  что
гестапо удалось раскрыть  заговор  против  фюрера.  Кто  же  готовил  этот
заговор? Оказывается, английские агенты. Двое из них уже  схвачены  СД  на
голландской территории и доставлены в Германию.
   Гальдер терялся в догадках, стараясь понять: есть ли  какая-либо  связь
между этой, несомненно подготовленной гестапо, инсценировкой покушения  на
фюрера и тем, что стало известно Гейдриху о "генеральской фронде"?
   Может быть, именно полученные шефом гестапо сведения и  натолкнули  его
на мысль инсценировать другой заговор,  во  главе  которого  якобы  стояли
англичане, и тем самым дать в руки Гитлеру дополнительный повод для  того,
чтобы покончить с Англией?..
   Однако тогда все остались на своих постах - и  Гальдер,  и  Канарис,  и
Штюльпнагель, и фон Лееб, и фон  Бок.  Молния  их  не  коснулась.  Десятки
других людей, так или иначе отвечающих за "безопасность фюрера", оказались
в концлагерях и на плахе, - казнь с помощью топора  уже  вошла  в  моду  в
Германии. Объятые страхом,  генералы  поторопились  немедленно  прекратить
интриги, уничтожить в своих  домашних  архивах  все,  что  могло  хотя  бы
косвенно свидетельствовать о наличии конспиративных связей между ними.  Ни
словом, ни намеком не возвращались они к своим прошлым  намерениям.  Более
того, каждый  из  них  с  удвоенным  рвением  старался  продемонстрировать
Гитлеру свою беззаветную преданность и покорность.
   Но, постоянно живя  в  атмосфере  страха  и  подозрительности,  тайного
соперничества в собственной среде, глухой вражды  между  старыми  военными
кадрами и офицерами нацистской формации, между гестапо  и  абвером,  между
Борманом и Герингом, все  они  время  от  времени  задавали  себе  роковые
вопросы: "Что же все-таки стало известно Гейдриху? Донес ли он  Гитлеру  о
том, что знал, или оставил имеющиеся у него материалы про запас?"
   Время   постепенно   заглушило   тревогу.   Гальдер   и   его    бывшие
единомышленники пришли к выводу, что Гитлер или ничего не знает, или решил
поставить крест на прошлом, уверенный, что не только окончательно  усмирил
своих честолюбивых генералов, но и превратил их в покорных псов.
   Собственно, так оно и  было.  Бывшие  "бунтари"  подобострастно  ловили
каждый взгляд фюрера, каждый его жест.
   Так вел себя и Франц Гальдер. Умный и высокомерный генерал утешал  себя
мыслью, что не он превратился в безропотного слугу  бывшего  ефрейтора,  а
сам Гитлер, по существу, стал орудием немецкого генералитета, стремящегося
к мировому господству. Однако размышлять об  этом  Гальдер  позволял  себе
только ночью, только оставаясь наедине с самим собой. В служебное же время
он  вместе  с  "высокопоставленным  ничтожеством",  каким  всегда   считал
Кейтеля, вместе с Йодлем и другими генералами ставки верно  служил  своему
фюреру.
   И  тем  не  менее  в  критические  моменты,  ощущая  на  себе  тяжелый,
подозрительный   взгляд   Гитлера,   Гальдер   испытывал   страх.    Страх
неизвестности. И тогда в сознании его  снова  возникал  тревожный  вопрос:
"Знает или не знает?.."
   Именно  этот  вопрос  задавал  себе  Гальдер   и   сейчас,   неожиданно
разбуженный ночью по приказу фюрера.
   Он в последний раз взглянул в зеркало,  одернул  китель,  посмотрел  на
часы и понял, что больше медлить нельзя. Размеренным  шагом,  стараясь  не
прислушиваться к  частым,  гулким  ударам  сердца,  прошел  по  пустынному
коридору бункера. У внешней двери стояли двое часовых-эсэсовцев  в  черных
мундирах, с автоматами на груди. Увидев начальника генерального штаба, они
молча вытянулись и щелкнули каблуками.
   Гальдер открыл дверь и шагнул в темноту.
   Было ветрено.  Вокруг  шумела  листва  невидимых  в  темноте  деревьев.
Откуда-то издалека доносился крик совы.
   Несколько десятков метров отделяли помещение, в котором жил Гальдер, от
"зоны безопасности N_I", где находился бункер фюрера.  Начальник  генштаба
по многу раз в день проделывал этот путь и сейчас уверенно  ориентировался
в темноте.
   Чем ближе подходил он к "зоне", окруженной несколькими  рядами  колючей
проволоки,  которая  в  ночное  время  находилась   под   током   высокого
напряжения, тем чаще освещали его лучи фонариков.
   Десятки эсэсовцев охраняли подходы  к  бункеру,  туда  не  существовало
постоянных пропусков, - почти ежедневно менялись их цвет,  форма  и  шифр.
Любой генерал, даже самого  высокого  ранга,  незнакомый  охране  в  лицо,
подвергался перед "зоной" обыску. Все, кто шел туда,  обязаны  были  сдать
оружие.
   Гальдера охрана хорошо знала, поэтому фонарики, вспыхивая на мгновение,
тут же гасли, и в темноте раздавалось лишь щелканье каблуков.
   Лишь у самого входа в  "зону"  генералу  пришлось  на  несколько  минут
задержаться. Начальник пропускного пункта, рослый штурмбанфюрер, привыкший
к тому, что в столь позднее время только доктор  Морель  или  Гейнц  Линге
посещают Гитлера, приблизившись к Гальдеру, спросил:
   - Это вы, мой генерал? Не ожидал увидеть вас в столь поздний час.
   Он   произнес    эти    слова    почтительно    и    вместе    с    тем
высокомерно-иронически, тем тоном, каким сотрудники личной охраны  Гитлера
обращались обычно ко всем, кто не принадлежал к высшему руководству СС, СД
или гестапо.
   - Меня вызвал фюрер, - сухо ответил Гальдер.
   - К сожалению, наш фюрер не щадит  себя  даже  ночью,  -  с  наигранной
печалью в голосе  произнес  эсэсовец.  -  И  вы,  мой  генерал,  лишаетесь
заслуженного отдыха, - добавил он уже почти фамильярно.
   Гальдер промолчал. Он понимал, что в этот момент один  из  невидимых  в
темноте  эсэсовцев,  склонившись  над  железным  шкафом,  в  котором   был
установлен телефон, справляется у охранников, дежурящих в бункере Гитлера,
действительно ли начальник генштаба вызван  к  фюреру  в  столь  необычное
время.
   За спиной штурмбанфюрера возник кто-то. Гальдер не слышал,  что  именно
шепнул он на ухо эсэсовцу, шепнул и тотчас же исчез.
   - Почему же вы медлите, мой генерал? -  подчеркнуто  удивленно  спросил
штурмбанфюрер. - Проходите, пожалуйста, прошу вас!
   Он сделал шаг в сторону, вытянулся, щелкнул каблуками и, выкинув вперед
правую руку, вполголоса произнес:
   - Хайль Гитлер!


   Когда Гальдер вошел в кабинет Гитлера, тот сидел за письменным столом в
нижней рубашке и кителе, накинутом на плечи,  и  что-то  читал.  Дверь  из
кабинета в спальню была открыта, на тумбочке у постели горела лампочка.  В
ее свете поблескивали лежащие на блюдечке осколки стеклянной ампулы.
   -  Входите,   Гальдер,   -   сказал,   не   поднимая   головы,   Гитлер
остановившемуся у порога генералу.
   Тот сделал несколько шагов к столу.
   - Садитесь! - нетерпеливо приказал Гитлер и откинулся на спинку кресла.
По лицу его пробежал  едва  заметный  нервный  тик.  -  Вечером  Варлимонт
представил мне свои соображения относительно Петербурга. Читайте! -  И  он
резким движением придвинул к краю стола раскрытую папку.
   Опустившись на  стул,  Гальдер  начал  читать  текст,  отпечатанный  на
специально для фюрера изготовленной машинке с крупным шрифтом.
   -  Не  тратьте  времени,  читайте  отчеркнутое!  Там  -  вся  суть,   -
нетерпеливо проговорил Гитлер.
   Гальдер поспешно перелистал  страницы.  В  самом  конце  черным  жирным
карандашом были отчеркнуты следующие строки:
   "Для начала мы блокируем Петербург герметически и разрушим город,  если
возможно, артиллерией и воздушными силами. Когда террор и голод сделают  в
городе свое дело, мы можем открыть любые ворота и разрешить  невооруженным
людям уйти. Остальная часть "крепостного гарнизона" может  оставаться  там
на зиму. Весной мы войдем  в  город  (не  следует  возражать,  если  финны
сделают это раньше нас), вышлем всех, кто  выжил,  в  глубину  России  или
возьмем их в плен,  сотрем  Петербург  с  лица  земли  и  передадим  район
севернее Невы финнам".
   - Прочли? - нервно спросил Гитлер. - Ваше мнение? Мне  надо  знать  его
немедленно.
   Какое-то время Гальдер молчал. Он пытался  сообразить,  принадлежит  ли
эта новая идея, означавшая отказ от намерения захватить Петербург штурмом,
самому Варлимонту, или он лишь изложил новую позицию фюрера.
   С одной стороны,  трудно  было  себе  представить,  что  Варлимонт  мог
сунуться к Гитлеру с докладом, не зная его точки зрения  на  столь  важный
вопрос. Во всяком случае, будучи  заместителем  Йодля,  он  не  посмел  бы
сделать это без согласия своего шефа, который был  фактически  начальником
личного штаба фюрера. Сам же Йодль...
   - Я жду! - требовательно произнес Гитлер.
   Медленно, стараясь выиграть еще хоть немного  времени,  Гальдер  закрыл
папку и положил ее на стол. Потом тихо сказал:
   - Мой фюрер! Если сегодня рассматривать  положение  под  Петербургом  с
чисто военной точки зрения, то после того,  как  фон  Лееб  лишится  части
своих сил, трудно ожидать, что он сумеет...
   - У него останется еще достаточно сил, - прервал Гальдера Гитлер. -  Мы
просто забираем у него то, что  он  вымолил  в  июле,  когда  топтался  на
Лужской линии!
   "Чего же он все-таки хочет, какое решение  уже  принял?"  -  растерянно
думал Гальдер, вглядываясь в нервно подергивающееся лицо Гитлера.
   - Вы правы, мой фюрер, - произнес он наконец. - Конечно,  у  фон  Лееба
останутся еще значительные силы, если не  намного  превосходящие,  то,  во
всяком случае, не уступающие по численности и вооружению силам противника.
Кроме того,  возможность  систематически  вести  артиллерийский  огонь  по
городу...
   - Прекратите вилять, Гальдер! - с угрозой в голосе проговорил Гитлер. -
Мне нужен ваш ясный ответ: можем мы овладеть  Петербургом  немедленно?  Да
или нет?
   Гальдер  понял,  что  продолжать  игру  опасно.  И,  решив,  что  самое
правильное сделать ставку на "солдатскую прямоту", сказал твердо и  вместе
с тем проникновенно:
   - Мой фюрер! Я знаю, что от своих  верных  солдат  вы  всегда  требуете
только правды. Полагаю, что фон Лееб не способен справиться с поставленной
перед ним задачей. Он стар и, как оказалось, слаб...
   Гитлер молча глядел на него немигающими глазами-буравчиками.
   "Я продаю фон Лееба, - подумал Гальдер и тут же оправдал себя: - Что ж,
судьба Лееба все равно решена. Гитлер никогда не простит ему  провала  под
Петербургом".
   Да, фон Лееб действительно  был  обречен,  командовать  ему  оставалось
недолго. Но конечно же не поэтому предавал его сейчас Гальдер. Фельдмаршал
был одним  из  тех,  кто  вместе  с  Гальдером  некогда  составлял  тайную
оппозицию Гитлеру. И если в хранящихся за семью замками папках Гейдриха от
всего этого остался какой-то след, то почему лишний  раз  не  подчеркнуть,
что его, Гальдера, и фон Лееба уже давно ничто не связывает?..
   - ...потому мне кажется, - продолжал Гальдер уже  более  решительно,  -
что   с   предложением,   изложенным   полковником    Варлимонтом,    надо
согласиться...
   Он умолк, остановленный внезапной мыслью о том,  что  слова  его  могут
вызвать непредвиденную реакцию, побудив Гитлера  немедленно  отозвать  фон
Лееба. Фюрер, никогда не упускавший возможности стравить своих  генералов,
может передать фон Леебу мнение о нем начальника генштаба.  И  кто  знает,
что ответит в порядке самозащиты фельдмаршал...
   - ...И все-таки, - поспешно добавил Гальдер, - я не вижу  необходимости
заменять фон Лееба. Любой новый командующий начнет с просьбы вернуть назад
те части, которые вы, мой фюрер, уже распорядились передать фон Боку.  Все
это осложнит задачу концентрации основных сил на Московском направлении. К
тому же со стабильной блокадой, предлагаемой Варлимонтом, справится и  фон
Лееб.
   - Он справится? - зловеще повторил Гитлер. - Ах, он справится?
   Резким движением Гитлер сбросил китель на  спинку  кресла,  наклонился,
опираясь ладонями о стол, и, глядя в упор на генерала, медленно, раздельно
произнес:
   - У меня, у Германии украли победу, а вы,  Гальдер,  говорите  об  этом
так, как будто ничего не случилось?!
   "Какое страшное у него лицо!" - подумал вдруг Гальдер. Он, десятки  раз
видевший  Гитлера  в  самых  различных  состояниях:  в  минуты   гнева   и
высокомерного торжества, на трибуне и за столом,  -  не  помнил,  чтобы  у
фюрера было такое лицо, как сейчас. Его покрасневшие от  бессонницы  глаза
походили бы на кроличьи, если бы в них  не  горела  ненависть.  Землистого
цвета кожа на  щеках  подергивалась  в  непрерывном  тике.  Прядь  жирных,
покрытых перхотью волос, свисая, закрывала и без того узкий лоб.
   - Стоять на рельсах петербургского трамвая,  видеть  город  в  бинокль,
иметь возможность громить его из пушек и не овладеть им?! -  снижая  голос
до свистящего шепота, продолжал Гитлер.
   Неожиданно он вскочил и выбежал из-за стола. В бриджах и ночных туфлях,
в расстегнутой нижней рубашке,  из  которой  высовывались  худые  ключицы,
Гитлер метался по комнате и, потрясая кулаками, кричал:
   - Три месяца я держал на северо-востоке две армии - сотни тысяч солдат,
танки, целый воздушный флот, - в то время как мои дивизии  под  Смоленском
истекали кровью! Я спрашиваю: зачем, к чему?! Для  того  чтобы  и  сегодня
стоять под Петербургом в  бессилии,  подобно  загипнотизированной  курице,
которая не в состоянии перешагнуть меловую черту?!
   Гальдер тоже вскочил и стоял неподвижно, боясь опустить голову.
   - Импотенты, тупые  фельдфебели,  лизоблюды!  -  кричал  Гитлер.  -  Вы
недостойны моего гения, недостойны  дышать  со  мной  одним  воздухом,  вы
украли у меня победу! Я должен был еще месяц,  еще  полтора  месяца  назад
быть в Петербурге, а сегодня уже в Москве! Чем ответите вы мне за  позор?!
Своими жизнями? Но вы недостойны даже пули, даже топора! Петли - вот  чего
вы заслуживаете, петли, петли, петли!
   Он стоял почти вплотную к Гальдеру и потрясал кулаками над его головой.
Казалось, еще минута, и он ударит начальника генштаба.
   "Пес, бешеная собака, - подумал в бессильной ненависти Гальдер. -  Тебя
надо было пристрелить еще три года назад!" И тут же  похолодел  от  ужаса,
представив, что Гитлер каким-то образом сможет прочесть его мысли.
   Но, будучи не в силах справиться с собой, побелевший от страха и обиды,
он все же не выдержал и сказал то, чего не должен был говорить.
   - Мой фюрер, - проговорил Гальдер сдавленным голосом, - вы сегодня были
бы уже в Москве, если бы прислушались к моему  мнению,  если  бы  поверили
Гудериану тогда, в августе...
   Эти  негромко  произнесенные  слова  произвели  на  Гитлера  совершенно
неожиданное действие. Он вдруг застыл с поднятыми вверх  кулаками,  слышно
было только его хриплое, прерывистое дыхание.
   Потом медленно опустил руки, по-утиному вытянул шею  и,  почти  касаясь
своим лицом лица генерала, громким шепотом произнес:
   - Вы полагаете, что были правы, сопротивляясь моей воле,  Гальдер?..  Я
вытравлю из вас этот дух Цоссена! Вытравлю до конца!
   Гальдер почувствовал,  что  у  него  немеют  руки  и  ноги:  в  Цоссене
располагался штаб сухопутных  войск  в  1938  году.  "Значит,  знает,  все
знает?!" - в страхе подумал генерал.
   Что ответить? Промолчать? Сделать вид, что не понимает зловещего смысла
этих слов, что намек до него не дошел? Задать недоуменный вопрос?  И  если
Гитлер разъяснит, что именно имел в виду, то все отрицать? Или,  наоборот,
признаться, что по глупости  сомневался  в  быстром  завершении  западного
похода и, лелея ту  же,  что  и  фюрер,  мечту  -  ударить  по  России,  -
высказывал сожаление в связи с отсрочкой этого удара?
   Гальдер усилием воли заставил себя поднять голову. Он знал,  что  ведет
сейчас игру не на жизнь, а на смерть и должен сделать решающую ставку.
   - Мой фюрер, - сказал он, глядя на буравящие глаза Гитлера, -  вела  бы
каждый из нас был в состоянии сразу же оценить величие ваших замыслов,  то
не существовало бы той естественной дистанции, которая разделяет  гения  и
обычных  людей.  Вы  сверхчеловек,  и  в  первые  мгновения  людям  трудно
проникнуть  в  ход  ваших  мыслей.  Вы  не  можете  наказывать   за   это.
Справедливость  требует,  чтобы  вы   проявляли   снисхождение   к   чисто
человеческим недостаткам тех, кого почтили своим доверием,  и  в  конечном
итоге судили их в соответствии с реальными поступками. В данном случае  вы
знаете, что ваш августовский приказ был выполнен  безоговорочно.  Минутные
колебания мои, фон Бока или Гудериана не оказали никакого влияния на  наши
конкретные действия.
   Гальдер произнес эту длинную тираду проникновенно,  почти  вдохновенно.
Страх пробудил в сухом, рационалистичном генерале актерское дарование.
   И он выиграл. Гитлер снисходительно махнул  рукой,  отвернулся,  сделал
несколько шагов взад и вперед по комнате.
   В самом ли деле этого уверенного в своем сверхчеловеческом даре маньяка
подкупила верноподданническая речь  или  он  просто  подумал  о  том,  что
накануне решающего похода на Москву нельзя разбрасываться такими  опытными
штабистами, как Гальдер, и отложил вопрос о его судьбе на будущее?..
   Так или иначе, но внешне  Гитлер  успокоился.  После  нескольких  минут
молчаливого хождения по комнате он остановился возле письменного  стола  и
отрывисто спросил:
   - Значит, вы за предложение Варлимонта?
   - Да, - ответил Гальдер, который понял, что Гитлер уже принял  решение,
- и хотел бы доложить вам, мой фюрер,  почему  именно.  Прекратив  попытки
немедленно  овладеть  Петербургом,  мы  сохраним  десятки  тысяч  немецких
солдат.  Блокада,  голод,  который,  несомненно,  начнется  в  городе,   и
артиллерийский обстрел неминуемо обрекают Петербург на капитуляцию.  Я  не
говорю уже о том, что, когда моральные  и  физические  силы  обороняющихся
будут окончательно подорваны, фон Лееб  сможет,  не  дожидаясь  формальной
капитуляции, легко преодолеть те укрепления, которые русские сегодня столь
яростно защищают. И наконец, главное. Если Петербург  не  капитулирует  до
взятия Москвы, то после того, как падет столица, это последует само собой:
весь исход войны будет фактически решен.
   Гитлер молчал, внимательно слушая Гальдера.
   Наконец он проговорил едва слышно:
   - Хорошо. Я  согласен.  -  И,  точно  повинуясь  какому-то  внутреннему
импульсу,  внезапно  крикнул:  -  Но  никакой  капитуляции  Петербурга  не
принимать! Ни Москвы, ни Петербурга! Население этих городов должно понести
наказание за жизни наших солдат, оставшихся  лежать  в  проклятой  русской
земле! Белый флаг? - Он рассмеялся коротким, лающим  смехом.  -  Нет!  Это
была бы слишком дешевая плата.
   Гитлер подошел к своему креслу,  надел  френч,  застегнул  его  на  все
пуговицы. Без обычной сорочки с галстуком френч выглядел  нелепо  -  видна
была обнаженная впалая грудь.
   - Сейчас  я  изложу  основные  принципы  нашего  отношения  к  проблеме
Петербурга в дальнейшем, - медленно произнес Гитлер. -  На  их  основе  вы
подготовите директиву. Пишите, Гальдер!
   Генерал растерянно огляделся. У него не было с собой бумаги.
   - Чего же вы ждете? Пишите! - повторил  Гитлер.  Он  схватил  со  стола
большой блокнот, карандаш и резким движением протянул их Гальдеру.
   Все так же стоя, Гальдер раскрыл блокнот и,  слегка  подавшись  вперед,
всем своим видом демонстрируя готовность, приподнял  карандаш  над  чистым
листом бумаги.
   - Заголовок: "Будущее Петербурга", - начал диктовать Гитлер. -  Первое.
Я решил стереть Петербург с лица земли. - Он рассек воздух ребром  ладони.
- После поражения Советской России не будет  ни  малейшего  основания  для
дальнейшего  существования  этого  большого  города...  Маннергейм   также
сообщил  нам,  что  у  него   нет   заинтересованности   в   существовании
Петербурга... Второе. Просьбы военно-морского флота о сохранении портов  и
морских приспособлений мне известны, однако выполнить их  невозможно,  так
как это шло бы  вразрез  с  генеральной  линией  в  отношении  Петербурга.
Третье...
   Уже не глядя на Гальдера, перестав следить, успевает ли тот записывать,
Гитлер громко, точно обращаясь к невидимым толпам  людей,  торжественно  и
угрожающе закончил:
   - Приказываю задушить Петербург в блокаде, артиллерийским  обстрелом  и
непрерывными бомбардировками с воздуха стереть этот город с лица земли!
   Гальдеру показалось, что фюрер находится в состоянии какого-то  транса:
Гитлер глядел в пространство воспаленным, неподвижным взглядом...
   Наконец он очнулся,  перевел  уже  осмысленный  взгляд  на  Гальдера  и
добавил:
   - Если со стороны русских последует предложение  о  сдаче,  оно  должно
быть категорически отклонено. Все! Идите.
   Генерал вырвал исписанный лист, положил блокнот и карандаш на стол,  на
мгновение  вытянулся,  молча  выкинул  вперед   правую   руку   и,   резко
повернувшись, направился к двери.
   - Подождите!  -  остановил  его  Гитлер.  -  Добавьте  в  приказе,  что
капитуляция Москвы тоже ни при каких условиях не будет принята!
   ...Оказавшись на свежем воздухе, Гальдер остановился  и  в  изнеможении
прислонился спиной к стволу старого дуба.
   Он чувствовал, что не только лицо, но и все тело  его  покрыто  жарким,
липким потом.  Расстегнул  воротник  кителя,  подставляя  грудь  холодному
ветру. Посмотрел на светящийся циферблат ручных  часов.  Было  без  десяти
пять.
   Все кругом уже посветлело - лес с прорубленными  в  нем  продольными  и
поперечными просеками, вышки с установленными на них пулеметами...
   Гальдер вынул платок, вытер лицо и шею,  застегнул  китель  и,  одернув
его, тяжелой, усталой походкой направился к своему бункеру.



15

   Сидя у себя в кабинете, фон Лееб  читал  доставленное  ему  фельдсвязью
письмо из располагавшегося в Гатчине штаба генерала Кюхлера.
   Письмо было от оберст-лейтенанта Данвица.
   "Господин генерал-фельдмаршал! - читал фон Лееб.  -  Час  назад  я  был
вызван в штаб, где получил распоряжение подготовить мою часть к переброске
на другой фронт. Нам был зачитан Ваш приказ, в  котором  Вы,  ссылаясь  на
волю фюрера, предлагаете начать переброску войск не позже чем через восемь
часов с момента оглашения данного приказа.
   Я понимаю, что не имею права входить в  обсуждение  причин,  побудивших
высшее командование принять такое решение.
   Тем не менее, поскольку часть, в которой я имею честь служить,  названа
в числе подлежащих переброске, осмеливаюсь обратиться к Вам с  покорнейшей
просьбой: разрешить мне остаться здесь, в составе вверенных Вам  войск.  В
последние дни на нашем участке фронта в результате ожесточенных  контратак
противника имеются большие потери командного  состава.  Нет  необходимости
говорить,  что  я  готов  занять  любую  должность,  до   командира   роты
включительно, так как считаю своим долгом воевать здесь  до  окончательной
победы, от которой, я уверен, нас отделяют всего несколько дней.
   Не сомневаюсь, что  просьба  моя  могла  бы  быть  легко  удовлетворена
командованием  корпуса  или  армии,  однако,  поскольку  моим  начальникам
известно о фактах Вашего личного, господин генерал-фельдмаршал, участия  в
моей судьбе, они не считают возможным принять соответствующее решение  без
Вашего на то согласия.
   Только по этой причине я, с разрешения  генерал-полковника  Кюхлера,  и
осмеливаюсь беспокоить Вас. Оберст-лейтенант Арним Данвиц".
   Дважды перечитав рапорт, фон Лееб погрузился в тяжелые раздумья.
   Сегодня истекал последний из четырех дней отсрочки, данной ему фюрером.
Еще вчера вечером он получил приказ ставки начать переброску 41-го корпуса
и 36-й моторизованной дивизии на Центральное направление...
   Итак, его личная судьба, по-видимому, решена.  Гитлер  не  простит  ему
того, что произошло.  Кто-то  должен  нести  ответственность  за  то,  что
Петербург до сих пор не взят. И конечно же  этим  козлом  отпущения  будет
именно он, фон Лееб.
   Фельдмаршал подошел к открытому  окну.  Тишина,  царящая  на  городских
улицах, угнетала его. Она вызывала мысли о  бессилии  его  войск,  готовых
признать поражение.
   "Почему все это произошло?" - мучительно спрашивал себя фон Лееб.
   Он сделал несколько шагов  по  комнате,  устланной  огромным  ворсистым
ковром, остановился у висевшей на стене карты. От бухты  Финского  залива,
похожей на  раскрытую  звериную  пасть,  опускаясь  полукругом  к  югу  до
Ям-Ижоры и вновь поднимаясь к северо-востоку до берега  Ладожского  озера,
тянулась линия рубежей 18-й и 16-й армий.
   Еще одна линия извивалась с крайнего  запада  до  окраины  Петергофа  -
здесь части 18-й армии отрезали на побережье Финского залива 8-ю советскую
армию.
   "Но какое же это поражение? Кто посмеет, взглянув на карту,  произнести
это слово?! - мысленно воскликнул фон Лееб. - Разве мои  войска  не  стоят
по-прежнему в нескольких километрах от Путиловского завода, находящегося в
черте города? Разве из данных разведки не вытекает,  что  русские  считают
прорыв к заводу неизбежным, - иначе зачем бы они  строили  там  баррикады?
Разве не всего лишь одна возвышенность - эта проклятая Пулковская высота -
отделяет мои танки от Международного проспекта Петербурга?  Разве  русским
удалось хоть где-нибудь отбросить мои войска на  значительное  расстояние,
хоть где-нибудь прорвать кольцо блокады? Так в чем  же  мое  поражение,  в
чем?! Ведь если мне удастся сделать еще один рывок, только один, то мнимое
поражение немедленно обернется победой! Всего один рывок, и моя честь, мое
будущее будут спасены!"
   Эти размышления привели  фон  Лееба  в  состояние  возбуждения.  "Отвод
некоторого количества войск, - убеждал он себя, - не так уж страшен. Чтобы
осуществить последний рывок, мне и не нужны все наличные силы. "Везде быть
сильным нельзя"  -  это  говорил  еще  Клаузевиц.  Нужно  сконцентрировать
ударные  танковые  и  моторизованные  части  на   определенных,   решающих
направлениях. Ведь  мог  же  Гудериан  позволить  себе  глубокие  танковые
прорывы, когда, не заботясь о  тылах,  презрев  опасность,  нависающую  на
флангах, бросал вперед танки и мотопехоту. Почему же я не  могу  применить
эту тактику здесь, тем более что прорыв хотя  бы  в  несколько  километров
глубиной будет означать вступление моих войск на петербургские улицы?!"
   Фон Лееб уже не думал о том, почему ему  не  удалось  осуществить  этот
прорыв до сих пор. Подобно шахматному игроку, сохранившему много фигур, но
оказавшемуся в цейтноте и сознающему, что с минуты на минуту упадет флажок
часов, фон Лееб лихорадочно обдумывал тот единственный верный ход, который
должен был принести ему победу. И чем дольше он думал, тем больше приходил
к выводу, что нужно как-то изменить тактику, что русские уже  освоились  с
создавшейся ситуацией и, поняв, что противник ставит своей задачей на  юге
захватить центральную Пулковскую высоту, а на западе прорваться от  Урицка
и Стрельны  к  Путиловскому  заводу,  подтянули  свои  основные  силы  для
отражения этих ударов.
   Риттер  фон  Лееб  считался  одним  из  самых  опытных   военачальников
Германии. Он с юношеских лет  посвятил  себя  военному  делу  и  в  первой
мировой войне участвовал уже в чине  старшего  офицера.  Он  проштудировал
сотни книг, зная назубок походы всех вошедших в историю полководцев  -  от
Александра Македонского до  Мольтке-младшего,  все  коллизии  исторических
битв - от Фермопил и Канн до Вердена.
   И  разумеется,  считал  способность  проникнуть  в  замыслы  вражеского
военачальника одним из главных достоинств полководца.
   Тем не менее в характере фон Лееба, в самом образе мышления, отличающем
не только его, но и  других  генералов  фашистской  Германии,  было  нечто
такое, что практически парализовывало эту теоретически высоко ценимую  ими
способность.
   Воспитанный  в   духе   прусско-юнкерского   высокомерия,   еще   более
укрепившегося после молниеносных побед немецкого оружия на Западе,  после,
казалось бы, решающих успехов на германо-советском  фронте,  фон  Лееб  не
считал нужным  даже  задумываться  над  оперативными  замыслами  советских
военачальников.
   Разве есть необходимость проникать в мысли  людей,  которыми,  как  был
уверен фон Лееб, руководит только  страх  перед  комиссарами?  Разве  есть
нужда гадать о дальнейших  планах  советских  генералов,  если  ход  войны
определяют не они, а наступающие на всех фронтах немецкие войска?
   Представления фон Лееба  о  Советском  государстве  и  советских  людях
сводились к двум-трем тощим догмам. Этот  убеленный  сединами  фельдмаршал
смыслил  в  советской  действительности  не   более,   чем   не   тронутый
цивилизацией дикарь - в современной науке и технике.
   Но от дикаря фон Лееба отличала самоуверенность. Убежденный  в  расовой
неполноценности русских,  не  говоря  уже  о  других  народах,  населяющих
Советский Союз,  которых  он  мысленно  объединял  понятием  "азиаты"  или
"монголы", уверенный, что только большевики, комиссары, Чека держат  их  в
узде, фон Лееб полагая, что знает о Советском Союзе вполне достаточно.
   Поэтому каждый  раз,  когда  он  пытался  понять  причины,  побуждающие
советские войска продолжать бессмысленное, на его  взгляд,  сопротивление,
он  оказывался  в  тупике.  "Почему  русские  солдаты  не  перебьют  своих
комиссаров? Почему  в  окруженном  Петербурге  не  вспыхивает  восстание?"
Ответить себе на эти вопросы фон Лееб не мог.
   Однако сегодня он уже не предавался бесплодным  размышлениям.  Все  его
мысли  были  сосредоточены  на  одном:  найти  ход,  который  оказался  бы
неожиданным для противника.
   "Нужен еще один шаг, один-единственный рывок, одна хитро  задуманная  и
решительно проведенная операция, - убеждал себя фон Лееб, -  и  я  захвачу
этот проклятый город!"
   И постепенно план этой новой операции стал вырисовываться.
   Она должна состоять из двух этапов. Начать следует с очередной атаки на
центральную  Пулковскую  высоту,  чтобы  создать  у  советских   генералов
впечатление, что немцы повторяют попытку штурмовать высоту в лоб. Но в тот
самый момент, когда русские решат, что им  удалось  отбить  и  эту  атаку,
нужно установить огромную дымовую завесу  и  под  ее  прикрытием  _обойти_
высоту западнее, в районе Финского Койрова, и оттуда,  не  дав  опомниться
противнику, ударить на ведущее в город шоссе, захватить Окружную  железную
дорогу и ворваться в петербургские кварталы с юга. Не  с  юго-запада,  как
того, несомненно, ожидает Жуков, а с юга! Таким образом Пулковская  высота
окажется отсеченной, и советские части, сосредоточенные для ее обороны, не
смогут участвовать в боях на улицах города.
   Одновременно следует бросить танки на Петергоф. Это позволит  расширить
плацдарм на побережье и заставит  противника  держать  значительное  число
своих войск на подступах к Путиловскому заводу.
   А для того чтобы перед началом операции деморализовать  русских,  нужно
за  несколько  часов  до  штурма   Пулковской   высоты   провести   "акцию
устрашения": подвергнуть город одновременно массированному артиллерийскому
обстрелу и бомбежке с воздуха.
   Фон Лееб почувствовал, что его охватывает нервная  дрожь.  Он  был  уже
уверен,  что  задуманная  им  операция  принесет  долгожданный  успех.  Он
представил себе, как будут растерянны русские, оказавшись отрезанными.
   - Сбросить! - торжествующе произнес вслух фон Лееб,  взмахнул  рукой  и
тут заметил, что по-прежнему сжимает в пальцах листок с рапортом Данвица.
   Он снова пробежал глазами напечатанные на машинке строки.  Две  из  них
задержали его взгляд: "...до окончательной победы, от которой,  я  уверен,
нас отделяют всего несколько дней".
   Фон Лееб схватил со стола красный  карандаш  и  подчеркнул  эти  слова.
Потом  размашисто  написал  поперек  листа:  "Генерал-полковнику  Кюхлеру.
Просьбу удовлетворить".
   Нажав кнопку звонка, вызвал адъютанта:
   - Через тридцать минут пригласите на оперативное  совещание  начальника
штаба и начальников родов войск.
   ...Бомбежка Ленинграда с воздуха началась в пять часов утра. В  это  же
время ударила по жилым кварталам осадная артиллерия немцев.
   Предпринимая этот, пожалуй, самый сильный обстрел города силами авиации
и артиллерии, фон Лееб был уверен, что ему удастся наконец посеять  панику
среди населения  и,  заставив  Смольный  сконцентрировать  все  усилия  на
тушении пожаров и спасении  гибнущих  под  обрушивающимися  домами  людей,
отвлечь внимание  советского  командования  от  Пулковской  высоты,  штурм
которой был назначен фельдмаршалом на двенадцать часов того же дня.
   Мысленно  представляя  себе   состояние   руководителей   ленинградской
обороны, фон Лееб был прав только в одном:  все  они  сознавали,  что  для
Ленинграда наступили самые тяжелые дни и что враг  готовится  к  решающему
штурму города.
   Еще семнадцатого сентября,  когда  на  южных  и  юго-западных  окраинах
города срочно возводились новые  баррикады,  а  возглавляемые  секретарями
райкомов  партии  "тройки"   Кировского,   Московского,   Володарского   и
Ленинского  районов  получали  дополнительное  количество  взрывчатки  для
минирования заводов, Жуков  и  Жданов  подписали  суровый,  продиктованный
осадным положением приказ войскам фронта.
   Передний край проходил теперь по линии Урицк - Пулково -  Ям-Ижора.  По
Окружной железной дороге  создавалась  вторая  полоса  обороны.  На  левом
фланге, у Невы, она замыкалась мощным  узлом  в  районе  Петрославянки.  И
наконец, третья оборонительная полоса  сооружалась  в  районах  Кировского
завода, Дома Советов, мясокомбината.
   Вся зона северней Пулкова была разделена на секторы, и  каждый  из  них
имел по нескольку опорных пунктов. В случае прорыва  врага  через  Пулково
эти  позиции  должны  были  защищать  бойцы  Ленинградского  гарнизона   и
специальные  формирования  рабочих  -  практически  все  взрослое  мужское
население города Ленина.


   Вскоре  после  того  как  противник  начал  массированный   обстрел   и
бомбардировку  города,  Жуков  и   Жданов   направились   в   смольнинское
бомбоубежище, служившее во время бомбежек, по существу, командным  пунктом
фронта.
   Жданов заметно  нервничал:  сильный  обстрел  срывал  его  планы  -  он
собирался поехать на Кировский завод, побывать  в  цехах,  побеседовать  с
рабочими, проверить ход строительства оборонительных сооружений.
   Во  все  трудные  периоды  жизни  Ленинграда   руководители   партийной
организации города опирались в  первую  очередь  на  коммунистов-кировцев.
История этого завода была тесно связана  с  первыми  российскими  рабочими
забастовками и стачками, с деятельностью Ленина в Петербурге, с революцией
1905  года,  со  взятием   Зимнего,   с   разгромом   Юденича   и   других
белогвардейских генералов, с периодом восстановления страны после  разрухи
гражданской войны, с борьбой против зиновьевской и троцкистской оппозиций,
с первыми пятилетками...
   Последний раз Жданов был на заводе месяц назад. И  теперь,  когда  враг
находился в четырех километрах от Кировского, он решил снова поехать туда,
чтобы лично оценить создавшееся положение.
   Однако Жуков решительно воспротивился этому: ехать под таким огнем было
слишком  рискованно.  И,  кроме  того,  командующему,   который   старался
разгадать, что означает этот массированный налет на город, не  кроются  ли
за  ним  какие-то  новые  намерения  противника,  хотелось,  чтобы  Жданов
находился здесь, рядом с ним, на КП фронта.
   Спустившись вниз, они прошли в кабинет Жукова. Командующий сел за стол,
Жданов стал вышагивать взад и вперед по маленькой комнате.
   - Налета такой силы еще не  было...  Немцы  что-то  замышляют,  Георгий
Константинович, - произнес он встревоженно.
   Жуков промолчал, хотя думал о том же.
   На столе перед ним лежала карта Ленинградской области с отмеченными  на
ней позициями советских  и  вражеских  войск.  Жуков  не  отрывал  от  нее
взгляда.
   Жданов подошел к висевшей на стене карте Советского Союза, посмотрел на
ломаную линию фронта, точно заново изучая ее, потом сел у  стола  рядом  с
Жуковым.
   Командующий не подавал вида, что замечает волнение Жданова. Однако снял
трубку одного из телефонов.
   - Жуков. Доложите обстановку.
   Жданов, сидевший рядом, хорошо слышал голос,  раздававшийся  в  трубке:
налет сильнее всех предыдущих, немцы ведут  беглый  артиллерийский  огонь,
перенося его с одного района на другой, стремясь создать впечатление,  что
весь город обстреливается одновременно.  В  воздухе  находится  до  сорока
вражеских самолетов.
   - Ясно... - не дослушав, сказал Жуков и  снял  трубку  аппарата  прямой
связи с КП Балтфлота: - Трибуца. Говорит Жуков.
   Через несколько мгновений раздался голос адмирала.
   - Жуков говорит, - повторил командующий. - Хочу знать, в  состоянии  ли
наконец Кронштадт и вся артиллерия флота подавить огонь этих хулиганов?
   Адмирал доложил, что артиллерия - и береговая  и  корабельная  -  ведет
непрерывный огонь по батареям, обстреливающим город, но вражеские самолеты
бомбят и корабли. Приходится отбиваться и от них.
   - А вы что же думали, что фрицы дадут вам стрелять, как на полигоне?  -
резко сказал Жуков. - Сосредоточьте больше огня на железной дороге Тосно -
Ижора: там тяжелые батареи противника.  Даю  полчаса,  чтобы  заткнуть  им
глотку!
   Он положил трубку.
   - Может быть, позвонить Новикову? - спросил Жданов.
   - Нет необходимости, - пожал  плечами  Жуков.  -  Все  истребители  уже
подняты в воздух. Авиация делает все, что в ее силах. И Трибуцу ни к  чему
было звонить. Он без нас знает,  как  вести  огонь  и  по  каким  районам.
Позвонил, только чтобы успокоить вас.
   - Значит, нам остается ничего не делать и просто ждать?  -  раздраженно
спросил Жданов.
   - Андрей Александрович! - воскликнул в ответ Жуков. - Мы с  вами  не  в
состоянии сейчас изменить  что-либо  там,  наверху.  Все,  абсолютно  все,
вплоть до рабочих на заводах, делают то, что им надлежит делать.  Понукать
их бессмысленно. Метаться под огнем с места на место - тоже. Мы не  должны
покидать командного пункта.
   Жданов и сам был сторонником централизованного управления и не особенно
одобрял, например, привычку Ворошилова то и дело самому выезжать в  части.
Он понимал, что Жуков прав.
   Однако сознание того, что в эти минуты наверху с грохотом  обваливаются
дома, погребая под развалинами сотни людей, не давало Жданову покоя.
   - Согласен с вами, Георгий Константинович, - уже более мягко сказал он.
- Командный пункт есть командный пункт. И все же  я  хочу  знать,  что  вы
собираетесь предпринять?
   - Сидеть и думать, - коротко ответил Жуков.
   Жданов чиркнул спичкой, закурил и вопросительно поглядел на него.
   Командующий откинулся на спинку кресла и, не глядя  на  Жданова,  будто
обращаясь к самому себе, медленно произнес:
   - Что же все-таки это означает?
   - Вы о чем? - настороженно спросил Жданов.
   - Все о том же, Андрей Александрович, все о том же.  Хочу  понять:  что
именно замышляют немцы?
   - Штурмовать город! Ворваться на улицы! Вот чего они  хотят!  -  нервно
ответил Жданов. - А мы сидим здесь и...
   - Андрей Александрович! - перебил его Жуков.  -  То,  что  немцы  хотят
ворваться в город, это элементарно. Но какими силами? Откуда? Вот  что  мы
должны понять. Именно мы с вами! Мы обязаны разгадать конкретные намерения
противника. Все люди там, наверху, делают свое дело. А  наш  с  вами  долг
заключается сейчас в том, чтобы проникнуть в планы противника.
   - Георгий Константинович, - проговорил Жданов, - может  быть,  еще  раз
справиться в штабе, каково положение? Мы можем упустить драгоценное время.
   Он встал и снова заходил по кабинету.
   - Если будет что-либо новое, мне доложат, - спокойно ответил  Жуков.  -
Сядьте, Андрей Александрович, прошу вас.
   Жданов нехотя сел.
   - Очень  важно  понять,  будет  ли  фон  Лееб  снова  штурмовать  город
наличными  силами  или  Гитлер  перебрасывает  ему  новые  контингента,  -
проговорил командующий. - Вы как полагаете?
   Жданов пожал плечами:
   - Гадать на кофейной гуще не умею. Никаких сведений о переброске  новых
частей противника разведка пока не сообщала.
   - Я и сам знаю, что не сообщала.  Но,  во-первых,  разведчики  могли  и
проморгать. Во-вторых, Гитлер может начать эту переброску  именно  теперь,
одновременно с массированным налетом на город.
   - Почему вам кажется, что Гитлер поступит именно  так?  -  настороженно
спросил Жданов.
   - Пробую поставить себя на его место, - кривя губы в  жесткой  усмешке,
ответил Жуков. - Вот уже более двух недель фон Лееб пытается прорваться  в
город. Как пес, бросается на забор и срывается вниз. Не верю,  что  Гитлер
будет долго это терпеть! Ленинград ему нужен позарез,  вот  так!  -  Жуков
провел ребром ладони поперек шеи. - Немцы уже раструбили на весь мир,  что
город у их ног. Что же теперь  остается  делать  Гитлеру,  если  фон  Лееб
наличными силами взять Ленинград не может? Издать очередной приказ?  Но  я
уверен, что Гитлер все формы приказов уже испробовал. Спрашиваю  еще  раз:
что, по логике вещей, Гитлер должен сделать?
   И Жуков вопросительно посмотрел на внимательно слушающего его Жданова.
   - Вы уже ответили на этот вопрос, - сказал Жданов. - Насколько я понял,
вы  уверены,  что  Гитлер  перебросит   под   Ленинград   новые   воинские
контингенты.
   - А вы что - не согласны? - хмурясь, спросил Жуков. -  Подумайте  сами:
отказаться от захвата Ленинграда  Гитлер  не  может,  это  факт.  Спокойно
наблюдать, как мы отражаем одну за другой атаки  фон  Лееба,  он  тоже  не
будет, в  этом  я  убежден.  Гитлер  не  может  не  считаться  с  фактором
времени...
   - Вот именно... - задумчиво  проговорил  Жданов.  Он  опять  подошел  к
висящей на стене карте и несколько секунд сосредоточенно глядел на нее.
   - Георгий Константинович, - сказал он, - по-моему, вы  правы  почти  во
всем. И в том, что Ленинград для Гитлера - это вопрос и  стратегический  и
престижный. И в том, что захватить его немцы попытаются во что  бы  то  ни
стало. Но даст ли Гитлер  фон  Леебу  новые  значительные  подкрепления?..
Сомневаюсь.
   - Одно предполагает другое, - нетерпеливо проговорил Жуков,  -  вы  что
же, полагаете,  что  Гитлер  ограничится  очередной  накачкой  фон  Леебу?
Убежден, что он с него  уже  и  так  семь  стружек  снял.  Нет,  накачками
сражения не выигрываются! Если Гитлер убедится,  что  фон  Лееб  наличными
силами взять город не в состоянии, то...
   - И все же сомневаюсь, - не дав Жукову договорить, произнес  Жданов.  -
Вот вы сказали: фактор времени! Да, все намеченные Гитлером сроки  захвата
Ленинграда  давно  прошли.  Но  этот  же  фактор  времени  диктует  немцам
необходимость скорейшего наступления  на  Москву.  Ведь  впереди  -  зима!
Такова чисто военная сторона вопроса. Но есть и другая, не менее важная, -
политическая. От  того,  удастся  ли  Гитлеру  захватить  Москву,  зависит
многое. Поведение стран-сателлитов. Дальнейшая позиция  Турции,  поведение
американцев в вопросе дальнейших поставок. Словом, Гитлеру нужна Москва во
что бы то ни стало. А  раз  это  так,  то  перебросить  сюда  значительные
подкрепления с других фронтов Гитлер вряд ли сможет.
   - Что ж, это логично, - медленно проговорил Жуков. - Но  вы  опять-таки
не учитываете, что при теперешнем уровне технической оснащенности немецкой
армии, при наличии большого количества подвижных средств  переброска  даже
значительных контингентов может быть произведена в короткий срок. Гитлер -
авантюрист  по  натуре  и  может  рассчитывать  так:  перебросить  войска,
захватить  Ленинград  и  вернуть  эти  войска  обратно,   на   Центральное
направление...
   - Не знаю, - покачал головой Жданов, - вы человек военный и лучше  меня
знаете, как могут планироваться подобные операции. И все же я уверен,  что
Гитлер не настолько глуп, чтобы не понять, что, если немцам  даже  удастся
прорваться в город, мы будем вести борьбу за каждую улицу, за каждый  дом.
Танковые бои  в  огромном  городе  малоэффективны.  Следовательно,  Гитлер
должен  рассчитывать  главным  образом  на  живую  силу.  При  всем  своем
авантюризме он вряд ли рассматривает бой за Ленинград как короткую военную
прогулку. Так он мог рассуждать три месяца, даже месяц,  даже  две  недели
назад. Но сегодня... Нет, Гитлер не рискнет снимать  части  с  Московского
направления, я в этом убежден, Георгий Константинович!
   Несколько секунд длилось молчание. Потом Жуков проговорил:
   - Что ж, не исключено, что вы и правы.  Тем  более  что,  по  сведениям
Разведуправления Генштаба, Гитлер забирает у Рунштедта и  перебрасывает  в
центр вторую армию и вторую танковую группу...
   Жуков встал и подошел к карте.
   - Думаю, что немцы попытаются прорвать фронт Конева где-то здесь, возле
Духовщины, Рославля и Шостки, с целью окружить в районах Вязьмы и  Брянска
Западный и Брянский фронты  и  бывший  мой,  Резервный...  -  произнес  он
задумчиво. - Однако, - точно обрывая себя, продолжал он, - сейчас речь  не
об этом. Мы с вами отвечаем за  судьбу  Ленинграда  и  должны  предугадать
планы врага именно здесь, на нашем фронте.
   Он поглядел на Жданова, который, стоя лицом к карте, внимательно слушал
его, и сказал:
   - Давайте сядем и постараемся сосредоточиться на главном.
   Они снова сели у стола.
   Открылась дверь, и на  пороге  появился  начальник  разведотдела  штаба
фронта комбриг Евстигнеев.
   - Товарищ командующий! Поступили сведения, которые я  счел  необходимым
доложить вам срочно...
   - Не тяни. В чем дело? - хмурясь, спросил Жуков.
   - Я получил донесение от одной из наших разведгрупп из района Луги, что
от Ленинграда в  сторону  Пскова  движутся  колонны  немецкой  мотопехоты.
Отмечены и танки...
   - Что?! - воскликнул Жуков. - От Ленинграда?! - Он даже  приподнялся  с
места. - Да ты понимаешь, что говоришь?!
   Он снова опустился на стул, помолчал мгновение и уже обычным своим,  не
терпящим возражений тоном произнес:
   - Ерунда! Или  врут  твои  разведчики,  или  им  эти  данные  вражеская
агентура подсунула.
   - Никак нет, товарищ командующий, -  уважительно,  но  твердо  возразил
Евстигнеев, - я своих людей знаю. Того, что сами не  видели,  выдавать  за
факт не  будут.  Я  подготовил  срочное  донесение  в  Генштаб.  Разрешите
доложить. Вот...
   И, вынув из своей папки листок бумаги, он протянул его Жукову.
   Тот прочел, скомкал листок в кулаке, бросил в угол комнаты.
   - У вас голова на плечах есть, комбриг? - взорвался он. - Немцы с  часу
на час могут в город ворваться, а вы преподносите Военному совету и Москве
успокоительные байки об  отходе  противника!  Никому  об  этом  ни  слова,
поняли? Идите! Да проверьте хорошенько тех, кто подсунул вам такую "липу".
   Евстигнеев молча сделал уставный поворот и вышел из кабинета.
   - Вы твердо уверены, что сведения Евстигнеева не заслуживают  внимания?
- спросил Жданов.
   - Чушь... или провокация!
   Жданов пристально посмотрел на командующего.
   -  Георгий  Константинович,  -  тихо  сказал  он,  -  когда  вы  сейчас
произнесли это слово "провокация", я  вспомнил  ваш  рассказ  о  том,  как
товарищ Сталин тогда, в июне, воспринял сообщение о перебежчике. Помните?
   Жуков передернул плечами.
   - Не вижу ничего общего, Андрей Александрович! - недовольно сказал  он.
- Да, тогда товарищ Сталин, к сожалению, не  поверил...  И...  это  сильно
сказалось на нашей готовности принять вражеский удар.
   Он умолк, сосредоточенно глядя куда-то в пространство, и Жданов  понял,
что в эти минуты Жуков мысленно вернулся в  то  недавнее  прошлое,  в  тот
мирный еще день, от которого теперь их отделяли долгие месяцы войны...
   - Да, тогда товарищ  Сталин  назвал  эти  сведения  провокационными,  -
продолжал Жуков. - Именно провокацией, - повторил он с  горечью  и  махнул
рукой, точно отметая нахлынувшие на  него  воспоминания.  -  Сейчас  иное!
Немцы вот-вот начнут штурм! Болтовня  о  каком-то  их  отходе  может  лишь
ослабить нас!
   - Согласен, - кивнул Жданов. - Но есть еще одно обстоятельство...
   - Какое? - настороженно спросил Жуков.
   - Мы с вами отвечаем за оборону Ленинграда. И это наше главное и святое
дело. Но... но Ленинград, Георгий Константинович, это лишь  часть  страны.
Если сведения разведчиков о какой-то переброске войск к Пскову  верны,  то
это подтверждает, что противник сосредоточивает  войска  для  того,  чтобы
направить удар на Москву. Имеем ли мы право не сообщить об этом немедленно
Ставке?
   Жуков резко поднялся, сделал несколько шагов по маленькому кабинету  и,
остановившись перед сидящим у стола Ждановым, убежденно сказал:
   - За сокрытие каких-либо важных сведений  от  Москвы  я  сам  с  любого
голову сниму. Но дезориентировать Ставку не  могу.  Представит  Евстигнеев
еще хотя бы одно подтверждение - немедленно передадим... А пока...  не  об
отходе врага надо думать, а о том, как отстоять город.
   Он опять зашагал от стены к стене.
   - Гитлер действительно должен  быть  идиотом,  чтобы  отводить  войска,
когда они стоят на пороге Ленинграда. Впрочем... если... если это  все  же
правда, то, значит... немцы и впрямь в полном цейтноте!..
   Он возбужденно ударил по столу ладонью и воскликнул:
   - Тогда правы и вы и я! Фон Лееб подкреплений не получит, но  наверняка
сделает  отчаянную  попытку  спасти  свою  карьеру  и  еще  раз  попробует
ворваться в город! Но не широким фронтом! Для этого у него нет уже  сил...
Клином! С маневром! Но где?  Я  хочу  знать  точно,  в  каком  месте?!  Не
настолько же он туп, чтобы упрямо штурмовать Пулковскую  высоту  с  юга  и
рваться к Кировскому на побережье, то есть именно там, где мы его ждем! Да
и потери у него огромные!.. Нет, он  должен  что-то  придумать,  этот  фон
Лееб, обязательно должен! Но где? Где он ударит?!
   - Может быть, из района Урицка, или все же - с побережья? -  проговорил
Жданов.
   Жуков нахмурился. Петергофско-Стрельнинское направление беспокоило  его
в последние сутки все больше и больше: продолжая теснить части 8-й  армии,
отрезанной на Финском побережье, враг вчера утром овладел восточной частью
Петергофа. Стрельна, расположенная восточное, была захвачена еще раньше.
   Вчера  днем  Жуков  и  Жданов  направили  Военному  совету  8-й   армии
телеграмму с требованием остановить  немцев:  "Если  ваша  армия  допустит
захват немцами Петергофа, враг разгромит наш Кронштадт..."
   Но  телеграмма  не  дала   желаемых   результатов.   Немцы   продолжали
продвигаться к центру Петергофа.
   Вечером того же  дня  Военный  совет  фронта  принял  решение  о  смене
командующего и члена Военного совета 8-й армии.
   И тем не менее Жуков был уверен, что немцы еще не в  силах  предпринять
решающее наступление на Ленинград со стороны побережья.
   Накопленных ими там войск было  явно  недостаточно  для  массированного
удара.
   И отвечая Жданову, он задумчиво произнес:
   - Может быть, и оттуда... А может быть, и нет...
   В этот момент в комнату вошел начальник штаба фронта генерал Хозин.
   - Товарищ командующий, - сказал он, - вы приказали доложить, если будут
перемены в обстановке. Противник  прекратил  обстрел  центральных  районов
города и сосредоточил огонь на Московском и Кировском районах.
   - Это все?
   - Так точно, пока все.
   - А что на побережье? - спросил Жданов.
   - Там ничего нового, Андрей Александрович.
   - Хорошо. Идите, - сказал Жуков, и Хозин вышел.
   - Значит,  вы  считаете,  что  из  Урицка?  Воз-мож-но...  -  раздельно
проговорил Жуков. - Но фон Лееб должен предполагать, что и мы больше всего
ожидаем главного удара именно  на  этом  направлении  и  сосредоточим  там
главные силы...
   Он быстро подошел к письменному столу, нажал кнопку  звонка  и  крикнул
появившемуся адъютанту:
   - Федюнинского на провод!
   Через минуту адъютант доложил, что командующий 42-й армией у телефона.
   Жуков схватил трубку:
   - Как у тебя сейчас обстановка под Пулковской?
   Некоторое время сосредоточенно слушал.
   - Так...  -  наконец  произнес  он.  -  Значит,  говоришь,  неожиданное
затишье... Не люблю я этих затиший... Следи  как  следует  за  Пулковской!
Подкрепления подошли?.. Да брось ты со своим чертовым кодом!  Нет  времени
разбираться в этой тарабарщине! Сколько пехоты и танков получил?..
   Выслушав ответ Федюнинского, спросил:
   - Как саперы, закончили свои дела на  переднем  крае?  Ладно.  Внимание
флангам, понял? Особенно тому, что к Урицку... Глаз с него не спускай! При
первом же изменении обстановки доложишь немедленно. У меня все.
   Жданов  ожидал,  что  командующий  скажет,  что  именно   доложил   ему
Федюнинский, но Жуков молча склонился над картой.
   Хотя Жданов, являясь одним из руководителей  ленинградской  обороны,  и
приобрел  определенный  военный   опыт,   научился   мыслить   категориями
специфически военными, не только теоретически, но и  на  практике  осознав
значение  военной  стратегии  и  тактики,  он   оставался   прежде   всего
политическим деятелем, партийным организатором. Жуков же был  полководцем,
человеком военным до мозга костей. Ему не  нужно  было  стараться  мыслить
военными категориями. Он просто не мог,  не  умел  думать  иначе.  Военная
карта говорила ему больше, чем любое подробное словесное описание.
   И сейчас, глядя на одну из  таких  карт,  он  хорошо  представлял  себе
реальную расстановку сил в данном районе боевых действий. Жуков, глядя  на
карту, не просто воспроизводил картину прошедшего боя - он умел предвидеть
характер  будущего  сражения,  в  считанные  минуты  как  бы  "проигрывал"
различные его варианты сначала за себя, потом за противника.  Он  умел  на
время абстрагироваться от самого  себя  и  перевоплотиться  в  противника,
чтобы затем, снова став самим собою, оценить намерения врага.
   Наконец Жуков оторвался от карты и проговорил:
   - Уверен, фон Лееб пойдет в обход!
   - В обход... чего? - не сразу понял Жданов.
   - Да высоты, Андрей Александрович,  центральной  Пулковской  высоты!  -
воскликнул Жуков.
   - Почему вы так решили?
   - Да потому, что высоту ему никак не удается взять, хотя он кидается на
нее уже в который раз! - громко и даже,  как  показалось  Жданову,  весело
сказал командующий. - Смотрите! - И, склонившись над  картой,  Жуков  стал
водить по ней пальцем: - Два направления - здесь, вдоль Финского залива, и
тут, с юга в лоб на Пулково, - стали уже шаблоном.  Мы  привыкли  отражать
удары отсюда. И к новым ударам тут готовимся. Это учитывает  фон  Лееб.  И
именно поэтому на сей раз он прикажет Кюхлеру  ударить  вот  оттуда  -  из
района Финского Койрова, в обход высоты с юго-запада!
   - Оставляя ее в наших руках?
   - Немцы наверняка рассчитывают, что если им удастся ворваться в  город,
то отсеченная от Ленинграда центральная высота как узел  обороны  потеряет
свое значение.  Так  произошло  с  Гатчиной.  Все  попытки  Кюхлера  взять
Пулковскую высоту в лоб нами отбиты. Что же  остается  делать  фон  Леебу?
Обойти высоту! Помните: "Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!"?
   - Вы считаете, что маневр будет столь примитивным?
   - Ну, изобретать что-либо грандиозное, сражаясь  с  "русскими  хамами",
этот пруссачок, вероятно, считает ниже своего достоинства. Мол, по  Сеньке
и шапка! Он убежден, что мы не способны разгадать его  тактических  ходов,
поскольку находимся в мышеловке. Да и времени изобретать что-то  особое  у
него нет.
   Жуков снова нажал кнопку звонка.
   - Хозина! - приказал он адъютанту, едва тот отворил дверь.
   Через несколько секунд появился Хозин.
   - Иди  сюда,  Михаил  Семенович,  -  приказал  Жуков  и,  обойдя  стол,
склонился над картой.  -  Немедленно  подготовь  указания  Федюнинскому  о
контрударе на  случай,  если  немец  попрет  отсюда,  из  района  финского
Койрова, - он показал пальцем на карте, -  в  обход  высоты.  Это  первое.
Второе: свяжись с Новиковым и предупреди,  что  в  самое  ближайшее  время
может потребоваться массированная бомбежка этого района. Третье.  Передашь
в  штаб  Балтфлота  и   артиллеристам,   чтобы   были   готовы   поставить
заградительный огонь перед Кискином и Финским Койровом.  Понял?  Действуй.
Через пятнадцать минут доложишь о результатах. Я буду у себя, наверху.
   -  Вы  полагаете,  товарищ  командующий...  -  хотел  что-то   уточнить
обстоятельный, неторопливый Хозин, но Жуков прервал его:
   - Действуй! Время дорого!  Через  пятнадцать  минут  встретимся  -  все
обсудим. Иди!
   Если еще несколько минут назад Жуков размышлял вслух, не скрывая  своих
сомнений, то теперь командующий преобразился -  он  вновь  стал  властным,
абсолютно убежденным в своей правоте и не терпящим  никаких  расспросов  и
тем более возражений.
   -  Георгий  Константинович,  Федюнинский  сообщил   какие-то   новости,
подтверждающие ваши предположения? - спросил его Жданов, когда Хозин ушел.
   - Нет, у него пока тихо.
   - Почему же тогда вы столь твердо уверены,  что  враг  пойдет  в  обход
высоты?
   - Пойдет, Андрей Александрович, - убежденно сказал Жуков. - Фон Лееб не
был бы Леебом, если бы не пошел. Я этого пруссака нюхом на расстоянии чую.
Буду у себя наверху! - бросил он, уже открывая дверь.  Жданов  решил  тоже
подняться в свой кабинет,  тем  более  что,  судя  по  размеренному  стуку
метронома, обстрел Смольнинского района прекратился.
   Он уже направлялся к двери, когда раздался звонок.
   Едва взглянув на телефоны, Жданов сразу определил, что  звонит  аппарат
ВЧ.
   С тех  пор  как  Ленинград  оказался  в  блокаде,  проложенная  по  дну
Ладожского озера линия  междугородной  правительственной  связи  ВЧ  стала
единственной телефонной линией, связывающей город с Москвой.
   Разумеется,  были  и  другие  формы  связи,  и  прежде   всего   прямая
телеграфная, тоже проложенная под водой. Но переданные по телеграфу  слова
запечатлялись в виде мертвых букв на узкой бумажной  ленте.  И  только  по
телефону ВЧ можно было услышать живой человеческий голос.
   Москва теперь стала для ленинградцев и  очень  близкой,  и  непостижимо
далекой.
   Близкой не только потому, что была центром руководства обороной страны,
но и потому, что символизировала  Советскую  Родину,  все  то,  ради  чего
миллионы советских людей шли на смертный бой.
   Географическое же расстояние от Ленинграда до Москвы как бы  бесконечно
увеличилось. Ленинградцы привыкли к тому, что Москва рядом,  "под  боком".
Засыпая в "Стреле", ленинградец видел в окно перрон Московского вокзала  в
Ленинграде, утром  же  оказывался  на  перроне  Ленинградского  вокзала  в
Москве. Теперь же добираться из блокированного Ленинграда до столицы  было
труднее и опаснее, чем в мирное время до льдов Арктики...
   Возможность услышать по телефону  живой  голос  находящегося  в  Москве
человека стала для сотен тысяч ленинградцев недоступной роскошью.  И  хотя
Жданов не входил в их число, поскольку разговаривал с  Москвой  иногда  по
нескольку раз в день, с тех пор как Ленинград оказался в  блокаде,  звонок
аппарата ВЧ каждый  раз  вызывал  в  нем  безотчетное  чувство  тревоги  и
радостного волнения.
   Он поспешно снял трубку и назвал себя.
   - Ты что, уже сидишь на  месте  Жукова?  -  раздался  в  трубке  голос,
который Жданов мог бы узнать по первому произнесенному слову.
   Отлично изучивший все интонации этого голоса, Жданов сразу  понял,  что
Сталин шутит, и тем не менее ответил серьезно и сдержанно:
   - Жуков только что отправился наверх, в свой кабинет, товарищ Сталин. Я
сейчас скажу, чтобы аппарат переключили.
   - Не надо. Как дела на фронте? Положение на вчерашний день я знаю.  Что
нового на сегодня?
   - Особых перемен нет, если не считать,  что  немцы  вот  уже  два  часа
обстреливают и бомбят город.
   - Много жертв?
   - Еще нет точных сведений, налет не кончился. Но жертв, конечно, много.
Что касается положения на фронте, то противник пока  на  прежних  рубежах.
Однако, по мнению Жукова, противник  с  часу  на  час  предпримет  попытку
нового штурма.
   - Так думает товарищ Жуков. А как думает товарищ Жданов?
   - Полагаю, что командующий прав, - после короткой паузы ответил Жданов.
- Эта ожесточенная бомбежка не случайна.
   - Так... - проговорил Сталин. -  Минуту.  Сейчас  возьму  карту  вашего
фронта.
   Теперь, когда  в  трубке  не  звучал  человеческий  голос,  можно  было
услышать ровный, негромко гудящий фон, точно  эхо  всех  ветров  вселенной
тревожным гулом отдавалось в мембране.
   Жданов  представил  себе,  как  Сталин  своей  неторопливой,  неслышной
походкой идет к длинному узкому столу, берет  нужную  карту,  возвращается
обратно...
   - Так, - снова раздался в трубке голос Сталина,  -  в  каком  же  месте
Жуков ожидает очередной штурм немцев?
   Жданов замялся, поскольку не знал, счел ли  бы  необходимым  сам  Жуков
высказывать  свое  предположение  Сталину.  Однако  многолетняя   привычка
говорить этому человеку только правду, ничего не утаивая, взяла верх.
   - Жуков полагает, что противник попытается обойти Пулковскую  высоту  с
юго-запада.
   Некоторое время Сталин молчал,  очевидно  уточняя  по  карте  названный
Ждановым район. Потом сказал:
   - В свое время Юденич стремился захватить эту высоту  и  установить  на
ней свою артиллерию. Почему Жуков считает, что фон Лееб поступит иначе?
   - Потому что немцы уже много раз пытались захватить высоту  в  лоб,  но
это им не удается, как не удалось и Юденичу. Жуков полагает, что на  месте
Лееба предпринял бы обход.
   - К счастью для нас, Жуков не находится на месте фон Лееба,  -  ответил
Сталин добродушно-иронически.
   Затем спросил уже обычным, деловым тоном:
   - Но почему все-таки Жуков так уверен, что немцы  не  попытаются  снова
взять высоту штурмом?
   - Он считает, что из-за ограниченного лимита времени  и  сил  фон  Лееб
вынужден действовать быстрей.
   - Так. Лимит времени... - медленно произнес Сталин.  -  Да,  теперь  на
очереди у немцев мы, Москва. Что ж, логично. Вы  готовы  к  этим  немецким
"действиям быстрей"?
   - Мы выполним свой долг, товарищ Сталин.
   - Ленинградцы уже выполнили свой  долг  -  сорвали  летнее  наступление
немцев на Москву, - негромко проговорил Сталин  с  той  проникновенностью,
которую Жданов ощутил в его голосе только один раз - когда Сталин выступал
по радио третьего июля. - Теперь мы просим вас сделать все возможное  и...
невозможное, чтобы не только отстоять Питер, но и  сковать  на  дальнейшее
северную группировку немцев. Мы и впредь будем помогать  вам,  чем  можем.
Сегодня Ставка  решила  перебросить  на  ваш  фронт  сто  семьдесят  пятый
штурмовой авиаполк. В ближайшее  время  к  вам  вылетит  генерал-полковник
Воронов, он поможет  лучше  организовать  артиллерийскую  оборону  города.
Кулик  получил  указание  всемерно   активизировать   действия   пятьдесят
четвертой армии, чтобы прорвать блокадное кольцо. Я знаю, - голос  Сталина
зазвучал глуше, - что всего этого мало. Но большего Ставка сделать  сейчас
не может.
   - Мы понимаем, - тихо ответил Жданов.
   - У нас есть еще одна просьба к питерцам, - снова заговорил  Сталин.  -
Точнее, к  морякам  Балтфлота.  До  нас  дошли  сведения,  правда  еще  не
проверенные, что у вас под боком, в  Стрельне,  собралась  или  собирается
какая-то банда, претендующая на роль то ли центральной комендатуры, то  ли
русского правительства. - Голос Сталина стал  жестким,  грузинский  акцент
усилился. - Мы не знаем, из  кого  состоит  это,  извините  за  выражение,
правительство, - слово "правительство" Сталин произнес  "правытэлство",  и
от этого оно прозвучало саркастически, - то ли это белогвардейская  шваль,
пытающаяся проскользнуть в Питер между  ног  немцев,  то  ли  какие-нибудь
другие немецкие марионетки. Во всяком случае,  по  слухам,  они  готовятся
отслужить благодарственный молебен в Казанском соборе по случаю избавления
от проклятых большевиков... Вот мы и думаем: не пойти ли им навстречу,  не
отслужить  ли  для  них  вместо  молебна  панихиду  силами   кронштадтской
артиллерии? Уточнить место, накрыть район  и  пропахать  его  поглубже!  В
Кронштадте, несомненно, еще есть моряки, которые  в  свое  время  били  по
Юденичу. Уверен, они с особым чувством ударят по его  последышам.  У  меня
все, - сказал Сталин. - У тебя есть вопросы?
   - Пока только один, товарищ Сталин. Есть ли ответ от Черчилля?
   Речь шла об ответе на предложение Советского правительства  перебросить
на советско-германский фронт несколько английских дивизий  для  совместной
борьбы против общего врага.
   - Есть, - с усмешкой в голосе произнес Сталин. - Черчилль ответил,  что
не может. - Он помолчал и добавил: - В девятнадцатом мог. А теперь, видите
ли,  не  может.  -  Эти  слова   -   "нэ   можэт"   -   снова   прозвучали
унижающе-презрительно. - У тебя все?
   - Да, у меня все, - ответил Жданов.
   - Тогда передай братский привет товарищам питерцам. Братский  привет  и
благодарность.
   В трубке раздался щелчок. Снова появился далекий гудящий фон.
   Жданов  повесил  трубку.  Посмотрел  на  часы.  Снял  трубку  телефона,
соединяющего этот кабинет командующего с расположенным на втором этаже.
   - Жуков, - раздалось в трубке.
   - Только что звонил товарищ Сталин, - сказал Жданов, - сейчас я  к  вам
зайду. Что слышно у Федюнинского?
   - Пока тихо, - буркнул Жуков, и Жданов  почувствовал,  что  командующий
недоволен этой тишиной, что она тревожит его и настораживает.



16

   Поздним  вечером  на  набережной  Невы,  у  здания  школы,   выстроился
стрелковый  батальон,  один  из  вновь  сформированных  городским   штабом
формирования народного ополчения.
   Через несколько минут батальон должен был отправиться на передовую,  но
о том, где именно предстоит ему воевать, ни командир, ни комиссар  еще  не
знали. Им, в последний раз  оглядывавшим  шеренги  бойцов,  было  известно
только одно: следует дойти строем до Средней Рогатки, а там погрузиться на
автомашины, которые доставят их куда-то на боевые позиции.
   Командиром  батальона  был  капитан  Суровцев,  комиссаром  -   старший
политрук  Пастухов.  Наскоро  сформированное  подразделение,  которое  они
приняли, не имело ничего общего с их саперным  батальоном,  воевавшим  два
месяца назад на Луге.
   После памятного первого боя тот  батальон  перекидывали  с  участка  на
участок то с заданием минировать подходы к позициям, то,  когда  положение
становилось критическим, снова бросая саперов в бой.
   В августе батальон занимал оборону на западном  фланге  Лужской  линии,
под  Кингисеппом.  Именно  здесь  немцы  предприняли  массированный  удар,
завершившийся прорывом Лужского оборонительного рубежа.
   Для батальона Суровцева, точнее, для горстки оставшихся от него  бойцов
настали горькие дни отступления.  В  трудных  боях  они  прошли  вместе  с
другими частями многодневный  путь  от  Кингисеппа  к  Ленинграду  и  были
отведены в город на переформирование.
   Здесь, в Ленинграде, Суровцев и  Пастухов  получили  приказ  явиться  в
городской штаб  формирования  народного  ополчения.  Они  уже  знали,  что
различие  между  прошедшими  тяжелые  университеты  войны  ополченцами   и
кадровыми частями  стало  весьма  относительным.  Не  только  потому,  что
ополченскими формированиями,  как  правило,  командовали  профессиональные
военные, но и потому, что сами ополченцы с каждым  днем  войны  все  более
превращались в закаленных, опытных солдат.
   О  том,  чтобы  их  послали  в  саперную   часть,   так   сказать,   по
специальности, ни Суровцев, ни Пастухов не просили, зная, что  не  хватает
прежде всего командиров, имеющих боевой опыт командования пехотой.
   Стрелковый  батальон,  в   который   их   направили,   был   одним   из
подразделений, дополнительно создававшихся в эти дни во исполнение решения
Военного совета  фронта.  Он  формировался  частью  из  бойцов,  прошедших
трудный путь отступления, частью из добровольцев-ополченцев.
   И вот теперь батальон готов был выступить на передовую.
   Моросил мелкий дождь. Слышались глухие артиллерийские разрывы.
   Накинув на плечи плащ-палатки, Суровцев  и  Пастухов  в  последний  раз
обходили ряды бойцов.
   Лица бойцов были сумрачно-сосредоточенны, - каждый из них понимал, что,
вероятно, через несколько часов ему предстоит вступить в смертельный  бой,
что решается не только судьба Ленинграда, но и его собственная судьба.
   Невидимый в темноте репродуктор донес на  набережную  негромкий  голос.
Оратор говорил монотонно и в то же время торопливо, с  каждой  фразой  все
ускоряя темп.
   - Ребята, Вишневский по радио... - сказал кто-то из бойцов.
   Собственно, он мог бы и не пояснять. Ленинградцы в эти дни  безошибочно
узнавали голос писателя Всеволода Вишневского.
   У  Вишневского  была  необычная  манера   выступать.   Свои   страстные
речи-призывы он произносил без пауз, спешил, точно боялся, что  не  успеет
сказать все, что хочет, в отведенное ему время.
   И тем не менее эти скороговоркой произносимые слова  обладали  огромной
силой воздействия.  Обычные,  будничные  в  начале  речи,  они  постепенно
обретали глубокий смысл, хотя интонация речи не менялась.
   Может быть, именно в  этом  своеобразном  противоречии  между  лишенной
каких-либо внешних эффектов манерой говорить и полным  внутреннего  накала
содержанием  и  заключался  секрет  того  огромного  впечатления,  которое
производили выступления Вишневского.
   Бойцы и командиры  стояли  неподвижно.  Каждому  из  этих  застывших  в
напряжении людей казалось, что слова  писателя-моряка  обращены  именно  к
нему,  что  для  него,  отправляющегося  сейчас  на   передовую,   говорит
Вишневский.
   Безостановочно следовавшие одно за другим слова напоминали лихорадочную
пулеметную очередь. Писатель говорил о  том,  что  сегодня,  в  этот  час,
каждый рядовой боец, каждый матрос решает судьбу Ленинграда, что противник
несет огромные  потери  и  нужен  еще  один,  решающий  удар,  чтобы  враг
зашатался, был сбит с ног. От  готовности  каждого  защитника  Ленинграда,
каждого коммуниста и беспартийного, каждого комсомольца бросить свою жизнь
на чашу весов зависит движение стрелки этих весов...
   - Будьте достойны героев, которые  умели  биться  за  Родину,  честь  и
правду, - призывал Вишневский, - умели идти в огонь на муки  и  испытания.
Так вперед же, товарищи, вперед, юность, вперед, ленинградцы,  вспомним  о
том, чье имя носит великий город, о неустрашимом Ленине, и ринемся  вперед
всеми силами!
   Вишневский сделал наконец короткую  паузу  и,  по-прежнему  не  повышая
своего глуховато звучавшего голоса, произнес заключительные слова:
   - Мы должны победить, должны! И победим!
   Четко и размеренно, точно маятник огромных часов, качая  отбивать  свои
удары метроном.
   Первым нарушил молчание Суровцев. Тщетно пытаясь скрыть охватившее  его
волнение, он звонким голосом воскликнул:
   - Батальон, слушай мою команду!.. На защиту родного города, на  разгром
фашистских оккупантов... шагом марш!
   И несколько смущенно покосился на стоявшего рядом Пастухова.
   - Правильно скомандовал, комбат! - тихо сказал комиссар.
   Шеренги бойцов двинулись по Литейному проспекту.
   Шаги многих десятков ног, обутых в тяжелые кирзовые сапоги, гулким эхом
отражались от стен домов.
   Встречные  машины  притормаживали  и  прижимались  к  тротуару,   чтобы
пропустить воинскую колонну. Редкие прохожие на мгновение задерживались на
тротуарах и провожали бойцов взглядами, полными горечи и надежды.
   Шагая вместе с Суровцевым во главе колонны, Пастухов вдруг поймал  себя
на мысли, что ему хочется  как  можно  скорее  выйти  за  пределы  города.
Проходя мимо разрушенных домов,  он  ощущал  почти  физическую  боль.  Ему
казалось, что город кровоточит.
   Смысл его жизни  заключался  теперь  в  одном:  защитить  Ленинград  от
фашистов. Задержать врага или погибнуть - иного выбора не было.
   О судьбе отца и матери, оставшихся в Минске, городе, казавшемся  теперь
Пастухову почти нереальным, существующим в другом, чужом мире,  на  другой
планете, он не имел никаких известий. Изредка вспоминал он о  женщине,  на
которой женился еще до мобилизации  и  с  которой  расстался  год  спустя,
точнее, она рассталась с ним, узнав, что Пастухов решил навсегда  остаться
в армии, тем самым обрекая ее на постоянные скитания. Он вспоминал  о  ней
беззлобно,  как  моряк,  оставшийся  в  безбрежном  океане,  вспоминает  о
последнем виденном им клочке земли, об исчезнувшем за горизонтом островке,
к которому больше никогда не вернется...
   Все, что было для Пастухова дорогим  и  близким,  слилось  в  мыслях  о
Ленинграде.
   Ленинград стал для него не просто городом, но мечтой, которая согревала
в холодные северные августовские ночи,  когда,  пробиваясь  с  бойцами  из
вражеского окружения под Кингисеппом, в короткие часы отдыха лежал  он  на
сырой  осенней  земле,  подстелив  шинель  и  укрывшись  плащ-палаткой.  С
Ленинградом были связаны тогда для Пастухова все его надежды на будущее.
   Но, вернувшись в Ленинград, он не испытал ожидаемого  чувства  радости.
Он видел, как любимый город рвут на части снаряды и бомбы, как с  грохотом
рушатся  стены  домов,  хороня  под  собой  людей.  Его  мучило   сознание
собственного бессилия, и желание  как  можно  скорее  снова  оказаться  на
фронте стало единственным желанием Пастухова...
   И вот через несколько часов он снова будет на передовой.
   Захваченный мыслями об этом, Пастухов невольно ускорил шаг.
   - Не торопись, - угрюмо сказал  Суровцев,  -  до  Средней  Рогатки  еще
далеко.
   Батальону действительно предстоял дальний путь через весь  город  -  по
Литейному, Владимирскому, Загородному и Международному проспектам.
   Они шли  и  шли,  преодолевая  километр  за  километром.  И  чем  ближе
подходили к окраине, тем чаще встречались им установленные  на  скрещениях
улиц доты, противотанковые, надолбы.
   Южная окраина города была совсем пустынной: по  решению  обкома  партии
более ста тысяч жителей Нарвской, Московской и Невской застав  перебрались
в центральные и правобережные районы Ленинграда.
   На  Международном   проспекте   батальону   то   и   дело   приходилось
перестраиваться в цепочку, чтобы пройти между баррикадами,  сложенными  из
камня, мешков с землей, тяжелых вагонных скатов.
   Пропуская строй мимо  себя,  Пастухов  напряженно  вглядывался  в  лица
бойцов. О чем думали сейчас эти  люди?  О  враге,  который  на  их  глазах
калечил родной город? О предстоящем бое? О родных  и  близких,  оставшихся
там, позади, в затемненных домах, обстреливаемых фашистской артиллерией?..
   Если, проходя  по  центральным  улицам  города,  бойцы  еще  вполголоса
переговаривались, то теперь они молчали. Только плотно сжатые губы, только
угрюмые лица выдавали чувства, владевшие сейчас ими.
   - Во что город превратился... Страшно смотреть...  -  хрипло,  каким-то
чужим голосом сказал Суровцев.
   - А ты гляди, гляди! Злее будешь! - отозвался Пастухов.
   - У меня злобы и так девать некуда, - мрачно ответил Суровцев, -  всем,
кому не хватает, одолжить могу...
   Пастухов промолчал.
   Впереди  снова  возникла   баррикада,   и   Суровцев   опять   приказал
перестроиться в цепочку.
   И снова комбат и  комиссар  стояли  у  бойницы,  пропуская  молчаливых,
сосредоточенно шагающих бойцов.
   Было уже темно,  и  бойцы,  естественно,  глядели  себе  под  ноги,  но
Пастухову казалось, что они идут опустив голову, потому  что  не  в  силах
смотреть на разрушенные дома, что их душат горечь и ненависть.
   Десятки дней и ночей провел на фронте Пастухов рядом с бойцами и хорошо
знал, чем была для них эта война. Она  захватила  людей  целиком,  все  их
чувства, все мысли. Каждый на только умом, но и сердцем сознавал, что враг
угрожает их родной земле, их семьям, всему тому, без чего не  мыслил  себе
существования советский человек.
   И, глядя на молчаливо проходивших мимо бойцов, Пастухов подумал о  том,
о чем думал уже не раз: какова же должна быть  сила  идеала,  ради  защиты
которого они готовы идти в бой не на жизнь,  а  на  смерть,  сражаться  до
последней капли крови!
   Миновав проход в  очередной  баррикаде,  батальон  снова  построился  в
колонну и продолжал свой путь по темному Международному проспекту.
   Артиллерийская канонада стала слышнее. Время от времени в  темном  небе
взрывались и гасли ракеты, на мгновение  освещая  окружающее  бело-голубым
призрачным светом.
   Было около двух часов ночи, когда батальон подошел к Средней Рогатке.
   - Помнишь, комиссар,  как  мы  тут  Звягинцева  ожидали?  -  проговорил
Суровцев. - Помнишь, как гадали, каким этот штабной майор окажется?
   - Оказался что надо, - ответил Пастухов.
   О Звягинцеве ни Суровцев, ни Пастухов не имели никаких известий.  Когда
после того, первого боя под Лугой Пастухов  с  бойцами  доставил  раненого
Звягинцева в расположение батальона, немцы снова  пошли  в  атаку.  И  тут
Звягинцев был ранен вторично, по несчастливому совпадению в  ту  же  ногу.
Атаку отбили. А майора пришлось увезти в санбат. На следующий день,  когда
наступило некоторое затишье, Пастухову удалось связаться  с  санбатом,  но
оттуда  ответили,  что  Звягинцева  переправили  в  армейский   госпиталь:
требовалась сложная операция. А затем опять начались трудные бои,  и  след
майора совсем потерялся.
   - Война роднит людей, - задумчиво произнес Суровцев. - Не могу  забыть,
как мы к этим местам тогда, в июле, подходили...  Поверишь,  когда  сказал
майор, что нам под Лугу путь держать, меня как  кипятком  обдало.  Подумал
тогда: неужели?! Неужели враг может подойти так близко?! А теперь вот...
   - Не хнычь, комбат, - сухо сказал Пастухов.
   - Я не хнычу! - горячо ответил Суровцев. - Ты меня знаешь. Доведется  с
фашистами на улицах драться - все равно  в  победу  не  перестану  верить,
патроны кончатся - зубами буду фашисту глотку рвать!
   Он помолчал немного и уже тише добавил:
   - Не о том я... Просто подумал, как роднит людей война.
   - Правое дело роднит, - сказал Пастухов.
   - Ладно, не просвещай, сам грамотный. А только я этого майора всю жизнь
помнить буду - первый бой вместе принимали. Как подумаю, что его, может, и
в живых нет, - всю душу переворачивает... Когда товарищ погибает  -  будто
кусок сердца вырывают. Тебя вот, просветителя, не дай бог, убьют...
   - Меня не убьют, - убежденно сказал Пастухов. - И тебя не убьют. Это  я
тебе как комиссар заявляю, мне все известно.
   - Шуточки?.. - обидчиво  проговорил  Суровцев.  -  Ты  что  думаешь,  я
смерти, что ли, боюсь? Друга потерять страшно, боевого товарища, вот  я  о
чем!
   - В этих боях все в строю остаются - и живые и мертвые, Да и с чего  ты
решил Звягинцева хоронить? Я, например, уверен, что жив он. Может,  сейчас
где-нибудь на передовой нас с тобой вспоминает... И не  то  ты  слово  все
время употребляешь: "страшно". Друга потерять  не  страшно,  а  горько.  А
страшно совсем другое...
   - Что же?
   - Фашистов на ленинградских улицах представить. Вот  это  действительно
страшно.  Помнишь,  нам  в   политотделе   дивизии   гитлеровский   приказ
показывали? Ну, чтобы Ленинград с лица земли стереть. Чтобы  все  опять  в
первозданном виде, как до Петра. Топь и болота. Представь себе на минуту -
нет Ленинграда, только гнилые испарения над болотами  клубятся...  Вот  об
этом действительно подумать страшно!
   - Да что ты мне гитлеровскую пластинку проигрываешь!  -  с  неожиданным
раздражением проговорил Суровцев. - Мало ли что психу в голову втемяшится!
Топь и болота! Придет время, мы его самого заставим в  собственном  дерьме
захлебнуться!
   - Такую постановку вопроса поддерживаю! - усмехнулся Пастухов.
   Некоторое время они шли молча.
   - Слушай, комиссар, - снова заговорил Суровцев, - а есть у  тебя  такое
чувство... ну, как бы это выразить... будто от  нас  все  зависит?  Ну  не
вообще от войск, а именно от вашего  батальона?  От  того,  как  мы  будем
держаться... Опять скажешь, не то говорю?..
   - Я об этом и сам все время думаю. Понимаю, что не дивизию в бой  ведем
и даже не полк, а всего лишь батальон, а отделаться от  этого  чувства  не
могу. Медленно идем! - неожиданно добавил Пастухов. - Скомандуй  прибавить
шагу.
   Суровцев  остановился,  молча  расстегнул  планшет  и  вынул   вчетверо
сложенную карту.
   - А ну посвети, - сказал он Пастухову.
   Тот вынул из кармана фонарик и, прикрыв ладонью стеклянный колпачок над
лампочкой, включил.
   - Так, - сказал Суровцев, - гаси. До Средней  Рогатки  осталось  метров
пятьсот. А гнать быстрее не могу: устали люди.
   Они продолжали шагать, с трудом передвигая  отяжелевшие  после  долгого
перехода ноги.
   - Как полагаешь, где воевать будем? - тихо спросил Пастухов.
   - Чего гадать! - махнул рукой  Суровцев.  -  Да  и  не  все  ли  равно?
Впрочем, судя по направлению, полагаю, что где-нибудь в районе Пушкина или
Гатчины в бой вступим.
   - Оставлены они уже - и Пушкин и Гатчина, - мрачно сказал  Пастухов,  -
немцы там.
   - Значит, вышибать придется. Словом, найдут нам место, где врага  бить,
об этом не беспокойся.
   - А я и не беспокоюсь, просто хочу скорее на место прибыть.  Думать  не
могу, что, пока идем-бредем, там люди гибнут.
   - Пришли, кажется, - проговорил  Суровцев,  вглядываясь  в  темноту.  -
Видишь, вон стоят...
   Действительно,  метрах   в   тридцати   впереди   угадывались   силуэты
выстроившихся цепочкой полуторок. По чистой случайности они стояли как раз
в том самом месте, где в начале июля Пастухов и Суровцев ожидали с бойцами
прибытия майора Звягинцева.
   - Помнишь?.. - тихо спросил Суровцев.
   - Все помню, комбат, - так же тихо ответил Пастухов. - Только не  время
сейчас для воспоминаний. Кончится война, будет генерал Суровцев ребятам  в
школах рассказывать, откуда он начинал свой боевой путь. А теперь... давай
действуй!
   Суровцев повернулся лицом к колонне и громким голосом скомандовал:
   - Батальон!.. Стой!


   К Пулковским высотам батальон Суровцева прибыл перед  рассветом,  когда
там неожиданно наступило затишье: противник перенес ожесточенный огонь  на
городские кварталы.
   Никто из командиров частей и  подразделений,  занимавших  южные  склоны
центральной Пулковской высоты и подступы к ней, не  задумывался  над  тем,
что это затишье  означает.  Для  них  оно  было  просто  передышкой  после
неоднократных атак противника, и сколько эта передышка продлится, никто не
знал.
   Командира полка Суровцев нашел с трудом. Пробираясь по ходам сообщений,
меж  окопов,  из  которых  санитары  выносили  убитых  и  раненых,  обходя
артиллерийские позиции, он добрался до  КП,  оборудованного  в  пещере  на
восточном склоне Пулковской высоты.
   Не дослушав рапорт Суровцева, комполка обрадованно сказал:
   - Вовремя явились, вовремя! У  меня  фрицы-сволочи  за  последние  трое
суток первый  батальон  почти  целиком  из  строя  вывели.  Остатки  нужно
отводить во второй эшелон. Так вот, слушай, капитан, задачу...
   Батальону   Суровцева    надлежало    оборонять    Пулковскую    высоту
непосредственно с юга. Именно оттуда немцы вели фронтальные атаки.
   Разумеется, в этом  районе  было  сконцентрировано  большое  количество
войск, но именно батальону Суровцева  предстояло  бить,  так  сказать,  на
направлении главного удара противника, если он попытается вновь  атаковать
высоту в лоб.
   "Везучий я человек, - невесело подумал Суровцев, - тогда,  на  Луге,  в
самом пекле оказался, и теперь вот..."
   - Позиции занимай немедленно, - продолжал командир  полка,  -  траншеи,
окопы, ходы сообщений - все уже отрыто, видишь, как для тебя  постарались!
Лечь костьми, но высоту не отдавать. Ясно?
   - Так точно, - угрюмо ответил Суровцев.
   Он думал о том, что его батальон сформирован наскоро и внутренне еще не
сплочен. Но понимал, что у командира  полка  нет  иного  выхода,  что  его
решение поставить на ответственный участок  обороны  свежее  подразделение
правильно и сам он на месте комполка поступил бы точно так же.
   - Разрешите выполнять? - спросил Суровцев.
   - Выполняйте! - уже подчеркнуто официально приказал комполка, но, когда
Суровцев, откозыряв, сделал уставный поворот, задержал его: - НП батальона
расположишь там, на верхотуре, - он ткнул  пальцем  в  потолок  пещеры,  -
ну... в обсерватории. Лучшего обзора не придумать. Что это за высота,  сам
поймешь, когда наверху побываешь. Теперь все. Иди.
   Пока бойцы стрелковых рот занимали  окопы  и  траншеи  на  подступах  к
высоте, а связисты тянули свои провода от глубокой воронки,  где  Суровцев
решил расположить КП батальона, к командирам рот  и  на  КП  полка,  стало
светать.
   Суровцев и Пастухов  решили  подняться  на  гору,  туда,  где  комполка
приказал оборудовать наблюдательный пункт. Сопровождаемые  телефонистом  с
катушкой кабеля и двумя связными, они оказались на вершине,  когда  солнце
подходило уже к горизонту и первые его  лучи  пытались  пробить  затянутое
облаками и пеленой дыма небо.
   Войдя через огромный пролом в стене в здание обсерватории,  Суровцев  и
Пастухов  попали  в  большой  зал,  потолок  которого  был  разбит  прямым
попаданием  бомбы  или  снаряда.  Стены  здания  -  там  в  мирное   время
размещалась картинная галерея обсерватории - также были полуразрушены.  По
каменному полу, гонимые ветром, носились листки каких-то бумаг.
   Вернувшись к пролому, выходящему на юг, Суровцев и Пастухов поднесли  к
глазам бинокли. Отсюда были прекрасно видны не только наши, но и вражеские
позиции. Земля до самого горизонта была изрезана паутиной  траншей,  ходов
сообщений,  причудливыми  зигзагами  тянулись   заграждения   из   колючей
проволоки, чернели разбитые танки и бронетранспортеры.
   Лишь в одном месте на этой искореженной, израненной, взрытой  снарядами
и бомбами, пересеченной окопами, траншеями и противотанковыми рвами  земле
каким-то чудом уцелел крохотный клочок почвы, на котором  желтели  колосья
несжатой пшеницы.
   Они сохранились по странной прихоти стихий  войны,  их  не  тронули  ни
солдатские сапоги, ни гусеницы танков, снаряды  и  бомбы  ложились  где-то
совсем рядом, не задев их. И несжатые  колосья  беззащитно  выделялись  на
фоне черной, обескровленной, мертвой земли.
   На западе небо заслоняла густая  пелена  дыма.  Очаг  огромного  пожара
находился неблизко, в нескольких километрах, однако ветер доносил  и  сюда
запах гари.
   Суровцев вытащил карту.
   - Наверное, Урицк горит, - мрачно сказал он.
   Пастухов поднес к глазам бинокль.
   - Похоже, что так, комбат...
   Они перешли к пролому стены, выходящей на  север,  и  оба  на  какое-то
мгновение застыли в изумлении.
   С северной стороны гора была не пологой, как с южной, а обрывистой.  От
ее  подножия  к  городу  устремлялось   Киевское   шоссе,   перегороженное
противотанковыми надолбами и баррикадами.  Весь  Московский  район  города
отсюда, с высоты, был как на ладони. Слева в туманном  рассвете  отчетливо
различалась и часть Кировского района,  -  во  всяком  случае,  сооружения
Ждановской судоверфи можно было легко рассмотреть невооруженным глазом.
   Только  сейчас  до  Суровцева  полностью  дошел  грозный  смысл   слов,
сказанных ему командиром полка: "Поймешь, когда наверху побываешь..."
   - Слушай, комиссар, - тихо сказал он молча стоявшему рядом Пастухову, -
ты представляешь себе, что натворит немец, если захватит эту высоту?
   Пастухов ничего не ответил.
   Да и что он мог сказать? Без слов  было  ясно,  что,  захватив  высоту,
враги оказались бы поистине хозяевами положения.
   - Пойдем,  -  проговорил  Пастухов.  Они  повернулись  и  увидели  двух
командиров, вошедших через пролом в стене.
   - Здравствуйте, товарищи! - громко сказал один из них.
   Суровцев и Пастухов сразу узнали его.  Это  был  член  Военного  совета
фронта Васнецов. Второй - среднего роста  человек  со  щеточкой  усов  над
верхней губой, с генеральскими звездочками в петлицах - был им незнаком.
   Сделав несколько шагов вперед, Суровцев и Пастухов вытянулись по стойке
"смирно". Но Суровцев не знал, кому именно он должен рапортовать.
   Очевидно, Васнецов почувствовал некоторое замешательство комбата.
   - Доложите командующему армией генералу Федюнинскому, - сказал он.
   Несколько робея и стараясь взять себя в руки, Суровцев коротко доложил,
когда прибыл батальон и какую получил задачу.
   - Вас поддержат огнем артдивизионы, - сказал Федюнинский. - Высоту надо
отстоять. Надеюсь на вас.
   Мгновение Суровцев колебался, следует  ли  ответить  "Служу  Советскому
Союзу!" или промолчать. И неожиданно для себя сказал:
   - Ясно, товарищ командующий! Командир полка приказал лечь  костьми,  но
высоту не отдавать.
   - Кости ваши нам не нужны, -  нахмурился  Федюнинский.  -  Это  фашисты
хотели бы найти здесь кости вместо бойцов. Вы живые нужны Родине. Живые  и
с оружием в руках.
   - Вы комиссар батальона? - спросил Васнецов, заметив красную звезду  на
рукаве у Пастухова.
   - Так точно, старший политрук Пастухов, - доложил, вытягиваясь, тот.
   - Послушайте, мы с вами раньше не встречались?
   - Я вас  видел,  товарищ  член  Военного  совета,  -  спокойно  ответил
Пастухов, - а вот заметили ли вы меня, не знаю.
   - Где это было?
   - Под Лугой. В июле. Вы с  маршалом  Ворошиловым  к  ополченцам  ехали.
Бомбежка тогда прихватила.
   - Помню, помню, - закивал  головой  Васнецов.  Лицо  его  оживилось.  -
Послушайте, - сказал он, - ведь тогда с вами майор Звягинцев был, верно?
   - Верно, - угрюмо ответил Суровцев, - был, а сейчас  вот  нету.  Ранило
его под Кингисеппом. Не знаем даже, жив ли теперь.
   - Жив, жив ваш майор! - улыбаясь, сказал Васнецов.  Чувствовалось,  что
ему  доставляет  удовольствие  в  этой  трудной,  критической   обстановке
принести людям радостную весть. - На Кировском заводе он сейчас,  помогает
организовать оборону. Я его совсем недавно видел.
   - Слышишь? Жив наш майор! - воскликнул Суровцев и,  словно  забыв,  что
перед ними высокое начальство,  ударил  Пастухова  по  плечу.  -  Слышишь,
комиссар?
   - Это  большая  радость  для  нас,  товарищ  член  Военного  совета,  -
подчеркнуто корректно сказал Пастухов, чтобы как-то загладить мальчишескую
выходку своего комбата. - Мы вместе с майором Звягинцевым  первый  бой  на
Луге принимали. Этого не забудешь.
   -  Да,  этого  не  забудешь,  -  проговорил  Васнецов.  -  На  Луге  вы
действительно стояли насмерть.
   - Поглядим, как здесь стоять будут, - сухо откликнулся  Федюнинский.  -
Прошу вас, Сергей Афанасьевич... - И повел Васнецова к южному пролому.
   Суровцев и Пастухов нерешительно переглянулись, не зная, уходить им или
подождать.
   Несколько минут Федюнинский и  Васнецов  стояли  у  пролома,  о  чем-то
вполголоса разговаривая и время от времени поднося к глазам бинокли. Потом
перешли на противоположную сторону, откуда  открывалась  панорама  города.
Васнецов обернулся к стоявшим в отдалении Суровцеву и Пастухову.
   - Подойдите сюда,  товарищи.  Вы  видели  это?..  -  сказал  он,  когда
командиры подошли. - Все мы уже много раз повторяли: "За нами  Ленинград".
Это "за нами" измерялось сначала сотнями, потом  десятками  километров.  А
теперь оно измеряется уже шагами. Если отдадим высоту, Ленинграду придется
очень туго. Разумеется, это не значит, что в тылу  Пулковской  высоты  нет
наших войск. Но если немцы захватят высоту, они будут расстреливать  город
в упор. Это все, что я хотел вам сказать.


   Во время боя рядовой воин смотрит смерти  прямо  в  глаза.  И,  как  бы
учитывая  это,  война  в  момент  самого  боя  не  нагружает  его   другим
неимоверной тяжести грузом - ответственностью за исход сражения  в  целом,
за жизнь других таких же бойцов.
   Эту ношу несут командиры. И чем выше рангом командир, тем тяжелее ноша.
Она ощущается не плечами, а умом, сердцем, каждым нервом.
   Именно такой тяжелый груз нес на себе генерал-майор Федюнинский  с  тех
пор, как получил приказ  принять  командование  42-й  армией,  оборонявшей
южные и юго-западные окраины Ленинграда.
   В  последние  дни  второй  декады  сентября  обстановка  под  Пулковом,
Урицком, на Стрельнинском направлении накалилась до крайности.
   Тщетно пыталась 21-я дивизия НКВД  вернуть  захваченный  врагом  Урицк.
Несколько раз город переходил из рук в руки, пока немцам не удалось прочно
там закрепиться.
   Бойцы 5-й дивизии народного ополчения самоотверженно дрались за деревню
Кискино, которая имела большое оперативное значение, поскольку  находилась
на фланге Пулковских высот. Но и здесь потеснить врага не удалось.
   Однако защитники  Ленинграда  недаром  проливали  свою  кровь,  недаром
стояли насмерть. Бои, с  такой  силой  разгоревшиеся  во  второй  половине
сентября, показали, что если войска, обороняющие Ленинград, пока что не  в
состоянии погнать врага вспять, то и гитлеровцы не  в  силах  продвинуться
ближе к городу.
   Все новые и  новые  танки  и  части  мотопехоты  бросали  они,  пытаясь
прорваться в Ленинград,  но,  встретив  активный  отпор,  откатывались  на
исходные позиции.
   Казалось, что стрелка  весов,  ежеминутно  вздрагивая  и  колеблясь  то
вправо, то влево, снова и снова  застывала  на  середине  шкалы,  фиксируя
неустойчивое равновесие сил. Это не было равновесие затишья, какое нередко
складывается  на  отдельных  участках  фронта,  когда  обессилевший  после
бесплодных попыток изменить ситуацию противник временно прекращает  атаки,
а  обороняющиеся  войска,  тоже  измотанные,  пользуются  передышкой   для
перегруппировки сил.
   Нет,  равновесие,  создавшееся  в  те  дни  под  Ленинградом,  было  не
затишьем, а  непрерывной,  ожесточенной  схваткой.  Распаленные  мыслью  о
близости  Ленинграда,  немцы,  истекая  кровью  и  неся  огромные  потери,
всячески  старались  преодолеть  считанные  километры,  отделяющие  их  от
города, а войска Ленинградского фронта не только отражали натиск врага, но
и использовали каждую возможность для контратак.
   Как долго при этих условиях может  сохраняться  создавшееся  равновесие
противоборствующих сил и где  враг  попытается  сделать  решающую  попытку
нарушить его - таков был главный  вопрос,  стоявший  перед  Федюнинским  и
Военным советом Ленфронта.
   Жуков, убежденный в том,  что  противник  пойдет  на  прорыв  именно  у
Пулковской высоты, причем попытается  обойти  ее  с  юго-запада,  приказал
срочно соорудить в этом районе дополнительные противотанковые препятствия.
   Выполнение этой неотложной задачи наталкивалось на почти  непреодолимые
трудности, так как сделать это нужно было в  условиях  ожесточенных  боев,
непосредственно перед вражескими позициями, под непрерывным артиллерийским
обстрелом.  Создание  простейших  и  вместе  с  тем  наиболее  эффективных
препятствий такого  типа  -  противотанковых  рвов  -  требовало  большого
количества рабочих рук. Скопление же людей перед  передним  краем  обороны
немедленно было бы обнаружено врагом...
   Начальник инженерных войск фронта полковник Бычевский предложил  выход:
перебросить сюда из Кронштадта  и  расставить  перед  немецкими  позициями
крупные морские мины.
   Выполнение этой задачи было сопряжено с огромной опасностью. Мины можно
было доставить лишь  по  связывающему  Кронштадт  с  Ленинградом  Морскому
каналу, а канал, как и  весь  город,  находился  под  обстрелом  вражеской
артиллерии. Прямое попадание хотя бы одного  снаряда  в  груженное  минами
судно повлекло бы за собой чудовищной силы взрыв и множество  жертв  среди
городского населения.
   Однако балтийским  морякам  удалось  доставить  мины  в  Ленинград  без
потерь. Переброска же их из города к  линии  фронта,  в  район  Пулковских
высот, была уже относительно несложным делом.
   Ночью под покровом темноты мины были установлены.  Это  потребовало  от
саперов, которыми руководил лично полковник Бычевский, огромного мужества.
   Той же ночью мины взорвали, и на  полоске  земли,  разделявшей  наши  и
вражеские позиции, образовались глубокие противотанковые рвы.
   Эти  взрывы  прогремели  за  несколько  часов  до  того,  как  батальон
Суровцева  достиг  Пулковских  высот.  Именно  с  целью  лично   проверить
результаты  произведенных  взрывных  работ  прибыл  на   КП   Федюнинского
Васнецов, на которого еще с начала войны обком возложил общее  руководство
строительством оборонительных сооружений в Ленинграде  и  на  подступах  к
городу.
   ...Ничего этого, естественно,  не  знали  Суровцев  и  Пастухов,  когда
стояли у пролома в стене Пулковской обсерватории, глядя вслед спускавшимся
по склону горы Федюнинскому и  Васнецову.  Глубокие  черные  рвы,  зиявшие
перед немецким передним краем и хорошо различимые с высоты в бинокль,  они
приняли  за  уже  давние,  своевременно   подготовленные   противотанковые
препятствия.
   Зато  комбату  и  комиссару  было  хорошо  известно  другое:   примерно
полукилометровый по ширине участок фронта, отлично видный отсюда, надлежит
оборонять именно их батальону. На этом сейчас  сосредоточились  все  мысли
Суровцева и Пастухова.
   Командиры высшего ранга  могут  целиком  обозреть  те  рубежи,  которые
занимает их дивизия, армия или фронт, лишь на карте. И лишь по карте могут
они,  как  правило,  следить  за  коллизиями  боя,  за  наступлением   или
отступлением подчиненных им частей.  Но  командиры  рот  и  батальонов  со
своего командного или наблюдательного пункта обычно видят воочию ту землю,
которую им предстоит оборонять. И каждая пядь этой земли,  каждый  ручеек,
протекающий по ней, каждое дерево, каждый пригорок или лощинка приобретают
для них неповторимое значение, на какое-то время вбирают в себя их души. И
даже исход всей войны  в  минуты  и  часы  боя  неразрывно  связывается  в
сознании этих командиров с судьбой того рубежа, который их бойцы защищают.
   Проводив взглядом спускавшихся  по  склону  Федюнинского  и  Васнецова,
Суровцев посмотрел на часы.
   - Я пошел вниз, комиссар, - проговорил он озабоченно.  -  Проверю,  как
оборудован КП и обеспечена ли связь с полком. Останься пока  здесь.  Когда
вернусь, пойдешь в роты. Одного связного я возьму, другой  пусть  будет  с
тобой.
   Суровцев ушел. Пастухов, стоя у пролома,  снова  и  снова  оглядывал  в
бинокль передний край немцев.
   Внезапно он услышал за спиной:
   - Видать, большое начальство наведывалось, товарищ комиссар?
   Пастухов обернулся. Рядом с ним стоял связной.
   - Немалое, - ответил Пастухов.
   - Беспокоятся, значит, за высотку. И правильно. Проклятое место.
   - Это смотря кто им владеет.
   - Тоже верные слова, - согласился боец.
   В Ленинграде у Пастухова просто не хватило времени, чтобы познакомиться
со  всеми  бойцами  вновь  сформированного  батальона,  и  этого  пожилого
красноармейца в мешковатой гимнастерке,  в  огромных  кирзовых  сапогах  с
широкими голенищами, в которых болтались тонкие ноги, он не помнил.
   - Ополченец? - спросил он.
   - Был ополченцем. Сегодня, можно сказать,  кадровый,  -  ответил  боец,
вытягиваясь, отчего живот его выступил над низко затянутым ремнем.
   - Фамилия?
   - Воронихин.
   - Что-то я вас на марше не приметил.
   - А я с вами не шел, товарищ комиссар, я вам в наследство достался.  От
того батальона, что в тыл отвели, когда вы на смену пришли.
   - А почему же вы остались?  Отдохнули  бы  после  боев,  отоспались,  -
удивленно спросил Пастухов.
   - Чего туды-сюды ходить! Ноги-то не чужие, - махнул рукой Воронихин.  -
А сплю я совсем мало. И до войны так было. Старикам, говорят, не спится.
   - Связному тоже придется "туды-сюды" ходить, - усмехнулся Пастухов.
   - Так то по делу.
   Пастухов посмотрел на бойца с любопытством.
   - Где работали до войны?
   - В Государственном академическом имени Кирова театре оперы и балета, -
ответил Воронихин так торжественно, точно рапортовал  о  принадлежности  к
какой-то особо прославленной части.
   - Что же вы там делали? - с невольной улыбкой спросил Пастухов. - Пели?
   - В гардеробе работал. Ну, а потом, кто чего по художественной ценности
стоил, тех в тыл эвакуировали.
   - А вас оставили?
   - Зачем? - обиженно сказал Воронихин. - Я в Мариинке, почитай, четверть
века  работал.  И  мне  было   сказано:   пожалуйста,   Степан   Гаврилыч,
эвакуируйтесь, поезд двадцать семь, вагон восемь.
   - Ну и что же вы?
   - Я-то? Как подумал: ну его, туды-сюды ездить... Спросил: а  в  солдаты
можно? Давай, говорят, Воронихин, возьмем, - хоть и молодых у нас хватает,
а все без тебя и ополчение не ополчение. Вот так оно и получилось.
   Последние фразы связной произнес уже  с  явной  усмешкой,  Но  Пастухов
предпочел ее не заметить.
   - Ладно, друг Воронихин, - сказал он, - будем воевать  вместе.  А  пока
вот что, наведи-ка ты тут на полу порядок.  Видишь,  вон  книжки  какие-то
ветер треплет, листки вырванные,  -  словом,  собери  все  это  в  стопку,
бечевку найди и свяжи.  Может  быть,  что  и  ценное  звездочеты  впопыхах
забыли.
   Где-то внизу разорвался снаряд.
   Пастухов поднес к  глазам  бинокль.  Наши  позиции  у  подножия  высоты
оживали:  бойцы  тащили  пулеметы,  устанавливали  противотанковую  пушку.
Немцы, видимо, заметили движение и начали обстрел.
   За спиной  Пастухова  снова  раздался  голос  Воронихина.  Обернувшись,
Пастухов увидел, что связной, вместо  того  чтобы  собирать  разбросанное,
сидит на корточках и читает вслух:
   - "...Цель учреждений Главной обсерватории состоит в  производстве:  а)
постоянных  и  сколь  можно  совершеннейших  наблюдений,  необходимых  для
географических предприятий империи и..."
   - Отставить, Воронихин, здесь не библиотека, - сердито сказал Пастухов.
- Вам было приказано...
   - Больно интересно,  товарищ  комиссар,  -  с  обезоруживающей  улыбкой
произнес Воронихин, вставая, но не выпуская книги из рук.
   - Дайте сюда.
   Пастухов перелистал  грязные,  уже  покоробившиеся  от  дождя  и  ветра
страницы  книги.  Это  была  популярная   брошюра,   посвященная   истории
сооружения Пулковской обсерватории. Глаза Пастухова скользили по строчкам:
"Точное определение положения звезд...", "В галереях хранятся  меридианные
инструменты..."
   "Положение звезд... меридианные инструменты... - мысленно  повторил  он
про себя. - Как странно звучат сейчас эти слова!..  Подумать  только:  все
хочет знать человек, когда на земле мир, - и положение звезд  на  небе,  и
все эти меридианы и параллели... А сейчас смысл жизни сводится к одному  -
выстоять, не пустить фашистов в родной город, уничтожить врага".
   Снова где-то внизу разорвался снаряд. Пастухов бросил книжку в  угол  и
опять повернулся к пролому. Он увидел Суровцева, поднимающегося  наверх  в
сопровождении трех командиров. Двое из них, лейтенанты Сухарев и  Огарков,
командовали ротами, третьего Пастухов не знал.
   "А где же командир третьей роты лейтенант Рыжов?"  -  тревожно  подумал
Пастухов.
   - Так вот, комиссар, - сказал, подходя, Суровцев, - еще бой не начался,
а уже потери имеем. Рыжова убило. Пока бойцы окоп для ротного КП отрывали,
его и убило. То ли пулей шальной, то ли осколком.  Командир  полка  в  это
время в расположении роты находился,  приказал  принять  командование  вот
ему... младшему лейтенанту... извините, запамятовал фамилию...
   Пастухов  взглянул  на  нового  ротного.  Он  был  явно  старше  других
командиров, небольшого роста, с  рыжеватыми  усами  на  морщинистом  лице.
Ротный выпрямился, прижал свои короткие, с несоразмерно широкими  ладонями
руки к бедрам и медленно, точно не отдавая  рапорт,  а  начиная  спокойную
беседу, сказал:
   - Горелов я, Михаил Игнатьичем звать.
   - Из ополчения? - спросил Пастухов.
   - Из него. С "Электросилы", - может, слышали, такой завод есть.
   - Чем командовали? - настороженно  спросил  Пастухов,  от  которого  не
укрылось, что два других ротных, молодых, стройных,  подтянутых,  смотрели
на Горелова несколько иронически.
   - Взводом командовал, - все так же  спокойно  и  рассудительно  ответил
тот. - Да и ротой пришлось. Помене суток. Ротного у нас вчера миной убило.
Прямое попадание. На клочки,  можно  сказать,  разнесло  человека.  Вот  я
командование и принял.
   - Насколько я понимаю, вы из батальона, который мы сменили.  Почему  не
ушли на переформирование?
   Горелов пожал плечами:
   -  Да  как  же  уйти-то?  Комполка  приказал  в  распоряжение   комбата
поступить. - Он кивнул на Суровцева.
   - Мог бы посоветоваться со мной, - вырвалось у Суровцева.
   - Приказы командования обсуждать прав не имею,  -  бесстрастно  ответил
Горелов.
   - Ладно, - махнул рукой Суровцев, - для разговоров времени нет.
   Он расстегнул планшет, вынул карту, огляделся, на чем бы ее расстелить,
и крикнул:
   - Связной! Тащи эту библиотеку сюда!
   Воронихин приподнял кипу книг и рукописей, которые уже успел сложить  и
перевязать обрывком телефонного провода, и понес к Суровцеву.
   - Здорово, Воронихин! - сказал, увидев его, Горелов. - Ты здесь откуда?
   - А я ведь и вас о том же спросить бы мог, товарищ младший лейтенант, -
усмехнувшись, ответил Воронихин. - Только знаю, по чину не полагается, вот
и молчу.
   - Разговорчики! - пробурчал Суровцев и,  дав  знак  Воронихину  отойти,
сказал, обращаясь к командирам:
   - Я привел вас сюда, товарищи, чтобы вы могли с высоты  ознакомиться  с
местностью. Глядите... - Он подождал, пока командиры рот  осмотрели  район
боев. - Теперь попрошу внимания, товарищи. Противник  много  раз  атаковал
эту высоту, и не исключено, что снова попытается захватить ее.  Не  только
не исключено, - поправился он, - наверняка будет атаковать. Недавно  здесь
были командующий армией и член Военного совета фронта. Командующий сказал,
что нас надежно поддержат и соседи и  артиллерия.  Если  противник  бросит
танки, артиллерия поставит перед ними ПЗО. Да  и  ваши  бойцы  знают,  что
делать, - противотанковых бутылок в ротах достаточно.
   Командиры слушали Суровцева с напряженным вниманием.
   - Как только противник заляжет, - продолжал он, - а мы должны сбить его
с ног! - рота Сухарева на правом фланге, а на левом рота Горелова  -  ваша
рота, - обратился Суровцев непосредственно к  младшему  лейтенанту,  точно
опасаясь, что этот явно некадровый командир недостаточно ясно  поймет  его
приказ, - начнут контратаку. Я буду находиться здесь, на НП. Вопросы есть?
   Последовало несколько обычных в подобных случаях вопросов: о  снабжении
боеприпасами, о соседях справа и слева.
   Когда все было выяснено, Суровцев приказал:
   - А  теперь  подойдите  на  минуту  туда,  -  он  кивнул  на  пролом  в
противоположной стене, - и посмотрите, что будете защищать.
   Командиры рот подошли к пролому и молча глядели на раскинувшийся  перед
ними Ленинград.
   - Можете  отправляться  в  свои  роты,  -  сказал  комбат.  -  Младшего
лейтенанта Горелова прошу задержаться.
   Командиры первой и второй рот ушли.
   Комбат испытующе  посмотрел  на  стоявшего  перед  ним  далеко  уже  не
молодого человека.
   В  душе  Суровцев  был  уверен,  что  назначать  его  командиром  роты,
обороняющей ключевую высоту, даже если он и получил  командирское  звание,
было неправильно. Суровцев с трудом сдерживал себя, чтобы не  дать  понять
это самому Горелову: назначение уже состоялось, и  показать  подчиненному,
что комбат ему не доверяет, значило посеять в его душе если не  страх,  то
неуверенность в себе, во всяком случае.
   - Вам уже приходилось участвовать в боях? - спросил Суровцев и  тут  же
понял нелепость вопроса, ведь батальон, в котором прежде  служил  Горелов,
вел бои именно за эту высоту.
   - Приходилось, - спокойно ответил Горелов.
   - Только здесь?
   - Да в разных местах, товарищ  капитан.  Под  Кингисеппом  воевал,  под
Красным Селом. Как Воронихин говорит,  "туды-сюды"  мотался.  А  под  этой
горкой мне ногу перешибло.
   - Ногу? - с недоумением переспросил Суровцев: когда они  шли  сюда,  на
НП, Горелов ступал твердо, не хромая. - Давно это случилось?
   - Лет двадцать тому назад с гаком.
   - Что?! При чем здесь двадцать с гаком?!  -  раздраженно  посмотрел  на
пожилого младшего лейтенанта Суровцев.
   - Постой, постой, капитан! - поспешно вмешался в разговор  до  сих  пор
молчавший Пастухов. Он понял, о чем говорит Горелов. - Михаил  Игнатьевич,
вы здесь дрались с Юденичем?
   - Именно здесь, - кивнул Горелов, - здесь мы его в гроб  и  вогнали.  -
Усмехнулся  и  добавил:  -  Молодежь  этого,  разумеется,  не  помнит.  Вы
Юденича-то только в тире видели. Фанерного.
   Пастухов, некогда заведовавший музеем, мгновенно  вспомнил  экспозицию,
посвященную гражданской войне: карту,  на  которой  синими  стрелами  были
отмечены направления удара войск Юденича на Петроград, и висевшее рядом  с
ней воззвание Ленина к защитникам города.
   "Как же я не подумал об этом раньше! Кем теперь будет считать меня этот
Горелов?  -  подумал  Суровцев.  -  Тупым  бурбоном,  не  знающим  истории
гражданской войны?.."
   Чтобы хоть как-то выйти из неловкого положения, он сказал:
   - Ну, Юденич - это еще не Гитлер. Сила не та.
   И понял, что опять сказал глупость.
   - Сила у него, конечно, была не та, что теперь у Гитлера, - спокойно  и
точно не замечая смущения Суровцева, ответил Горелов, -  но  ведь  и  наши
силенки тогда тоже не те были... Так что выходит одно к одному...
   - Вот что, Михаил Игнатьевич, - снова называя  младшего  лейтенанта  по
имени-отчеству, решительно вмешался Пастухов, -  я  сейчас  пойду  в  вашу
роту. Вместе пойдем. Обо всем этом надо рассказать бойцам. Как жалко,  что
негде достать того воззвания Ленина!
   - Почему же? - все так же спокойно заметил Горелов. - Всего воззвания у
меня нету, но кое-что имею при себе. Когда в ополчение собирался, попросил
парткомовскую машинистку перепечатать.
   Он не спеша  расстегнул  нагрудный  карман  гимнастерки,  вынул  оттуда
партбилет  в  красной  обложке  и,  достав  из  него  сложенный  вчетверо,
лоснящийся на сгибах листок бумаги, развернул его и протянул Пастухову.
   Пастухов пробежал листок глазами и стал читать вслух:
   - "Бейтесь до последней капли крови, товарищи, держитесь за каждую пядь
земли, будьте стойки до конца, победа недалека! Победа будет за нами!.."
   Дочитав, он бережно сложил листок, вернул его Горелову.
   - Держи, Игнатыч! Храни, не потеряй!
   Горелов пожал плечами:
   - В партбилете храню. А партбилет терять не полагается. С ним живут,  с
ним и помирают...
   Он в первый раз в упор и с вызовом поглядел на Суровцева.
   Тот опустил глаза.
   - А теперь пошли вниз, товарищ Горелов, - сказал  Пастухов.  -  Прощай,
капитан! Связь буду держать... Пошли!



17

   Части  армии  Кюхлера  начали  задуманную  фельдмаршалом   фон   Леебом
операцию.
   Ровно в одиннадцать часов утра на подступах к Пулковской высоте и южном
ее склоне загрохотали разрывы  артиллерийских  снарядов.  Одновременно  на
высоту обрушились десятки бомб.
   Командный пункт генерал-майора Федюнинского был оборудован в  подземной
галерее  Пулковской  высоты.  Саперы  пробили  в  толще  ее  вместительный
туннель-убежище, где расположились командующий армией, начальник  штаба  и
армейский узел связи. Из туннеля было два  выхода,  один  вел  к  подножию
высоты, через другой можно было по траншеям пробраться наверх, в развалины
обсерватории, а также на огневые позиции артиллеристов.
   Как только немцы  начали  артподготовку,  Федюнинский,  которому  Жуков
приказал о любых  акциях  противника  докладывать  ему  лично,  немедленно
сообщил командующему, что противник начал обстрел  и  бомбежку  Пулковской
гряды.
   - Следи за правым флангом! - напомнил Жуков. Он уже не раз за последние
часы повторял это Федюнинскому.
   Невзирая на сильный  обстрел,  Федюнинский  поднялся  наверх,  на  свой
наблюдательный пункт, внимательно осмотрел  в  бинокль  южный  и  западный
склоны Пулковского хребта. Вернувшись на КП, он снова соединился с Жуковым
и доложил, что артобстрел высоты продолжается и, судя по доносящемуся гулу
моторов, противник концентрирует танки на том же участке, что и раньше,  -
видимо, снова намереваясь штурмовать высоту в лоб.
   Жуков слушал его, не прерывая, и, когда Федюнинский кончил, сказал:
   - Возможно, ты и прав. А все же следи за правым флангом.
   Через сорок  пять  минут  артиллерийский  обстрел  прекратился  так  же
внезапно, как и начался. На немецкой стороне взвились две ракеты - красная
и белая, и сразу же солдаты в серо-зеленых мундирах, лежавшие в  укрытиях,
поднялись и устремились к высоте, в атаку.
   Теперь сомнений не оставалось: противник - в который уже раз! - пытался
штурмовать Пулковскую высоту с юга, а  не  обходить  ее,  как  предполагал
Жуков.
   Убедившись в этом окончательно, Федюнинский вздохнул с облегчением.
   Отбивая штурмующих в лоб немцев, советские  войска  пользовались  всеми
теми преимуществами, которые дает владение командной высотой. Кроме  того,
за истекшую неделю боев не только полевая артиллерия,  но  и  дальнобойная
морская, ведя огонь как по тылам противника, так и по его переднему  краю,
успела хорошо пристреляться.
   Со своего КП Федюнинский видел, что все происходит по разработанному им
плану:  заградительный  огонь  семи  артиллерийских  дивизионов   заставил
противника снова залечь. И тогда,  отсекая  наступавших  цепями  вражеских
солдат от их тылов, открыла огонь тяжелая артиллерия.
   ...Не только генерал-майор Федюнинский, но и командир немецкой дивизии,
брошенной на штурм высоты, не знал, что  бой,  который  сейчас  ведут  его
войска, имеет не решающее, а вспомогательное значение:  ни  фон  Лееб,  ни
Кюхлер не посвятили его в свой замысел. Обходить высоту должно было другое
соединение - ударная танковая группа,  которая,  пользуясь  тем,  что  все
внимание русских привлечено к частям, штурмующим высоту,  заняла  исходные
позиции в мелколесье Финского Койрова.
   Приказ же Кюхлера атакующей высоту  дивизии  был  короток  и  предельно
ясен:  захватить  высоту,  отрезать  обороняющие  ее  части   и   подавить
сопротивление  советских  войск,  расположенных  на  южных   подступах   к
городским кварталам.
   Когда  наступающие  цепи  врага  оказались  меж  двух  огней,  командир
немецкой   дивизии   правильно   решил,   что   только   бросок    вперед,
непосредственная схватка с советскими солдатами могут спасти  его  войска,
зажатые артиллерийскими клещами, от истребления.  Он  приказал  начальнику
штаба немедленно передать командирам  полков  приказ  о  новой  атаке,  но
советские войска опередили его. Когда огонь артдивизионов заставил  немцев
залечь, Суровцев первым приказал ротам начать контратаку.
   Пастухов в это время находился  на  КП  младшего  лейтенанта  Горелова.
Выслушав приказ, Горелов спокойно сказал:
   - Что ж, значит, я и начну.
   И, схватив лежавший на дне окопа автомат, стал выбираться на бруствер.
   Пастухов хотел удержать его, напомнить, что лично вести бойцов в  атаку
должны командиры взводов, но не решился: после разговора в обсерватории он
несколько робел перед необычным младшим лейтенантом.
   Пригнувшись, Горелов добежал до места,  где  залегли  бойцы  его  роты,
перепрыгнул через  окоп  и,  повернувшись  к  бойцам,  крикнул  неожиданно
звучным, молодым голосом:
   - Третья рота! За Родину, за Сталина впере-ед!
   Пастухов знал, как трудно подняться под свистом пуль и  разрывами  мин,
знал, что именно первые секунды являются решающими: или бойцы,  подчиняясь
чувству долга и воле своего командира, находят в  себе  силы  вскочить  на
ноги в в упор взглянуть в лицо смерти, или остаются в укрытиях.
   К радости своей, Пастухов увидел, что  из  окопов  поднимаются  десятки
бойцов, что в контратаку поднимаются  и  соседние  подразделения.  Обгоняя
Горелова, бойцы устремились вперед"
   Казалось, земля задрожала от выстрелов, грохота разрывов, топота  сапог
и криков, в которых слились воедино высокие призывные слова и рвущаяся  из
души ругань...
   Только  тут  Пастухов  заметил,  что  и  он  бежит  вперед,  размахивая
трофейным парабеллумом, бежит, обгоняя стреляющих на  ходу  бойцов,  туда,
где виднеются серо-зеленые фигурки вражеских солдат.


   Уже в который раз была перебита телефонная линия  между  наблюдательным
пунктом Суровцева и КП полка, уже несколько  связных  погибло  на  склонах
высоты, пробираясь с КП батальона к командирам рот, уже в груду  камней  и
щебенки  была  превращена  стена  обсерватории,  за  которой  расположился
батальонный НП, а бой все продолжался. Казалось,  не  приказы,  отдаваемые
командирами, не почерпнутые из уставов и наставлений знания, а нечто  иное
руководит людьми в этом яростном бою.
   Суровцев давно покинул свой НП и, находясь в боевых порядках, пытался с
помощью связных давать указания командирам рот.
   Бойцы ворвались в первую линию немецких окопов и сцепились с вражескими
солдатами врукопашную. Теперь уже на слышно было ни лозунгов, ни призывов.
Только самые страшные ругательства сотрясали  воздух,  который,  казалось,
стал раскаленным, как в пустыне, от жара пулеметных и минометных  стволов,
от горящих танков и бронетранспортеров, от  ненависти,  владеющей  сотнями
людей...
   Только когда  оставшиеся  в  живых  немцы  отступили  во  вторую  линию
траншей, Пастухов словно  очнулся.  Он  все  еще  сжимал  в  руке  рукоять
пистолета, хотя патроны давно были  расстреляны.  В  ушах  звенело,  глаза
запорошила пыль.
   Пастухов не знал ни где сейчас  Суровцев,  ни  где  командиры  рот,  ни
каковы потери батальона. Одно он знал наверняка: враг отброшен. По крайней
мере на их участке.
   Пастухов шел, почти не пригибаясь, в сползшей на затылок стальной каске
и взмокшем от пота подшлемнике, в разорванной гимнастерке, сжимая  рукоять
бесполезного уже парабеллума, не думая о том, что шальная пуля или осколок
могут задеть его.
   И вдруг он заметил, что Пулковскую высоту обволакивает туман.  Это  был
какой-то странный туман грязно-желтого цвета. Он  стелился  по  низине  и,
медленно поднимаясь, прикрывал высоту.
   "Наверное, взорвались  какие-нибудь  старые  склады  с  химикатами",  -
устало подумал комиссар.
   В сгущающемся желтом тумане сновали санитары с  носилками,  раздавались
чьи-то стоны, кто-то кого-то звал...
   По рогатине стереотрубы, возвышающейся над бруствером,  Пастухов  узнал
окоп, где недавно располагался командный пункт Горелова. Спрыгнув вниз, он
увидел, что в углу окопа сидит какой-то боец, странно согнувшись и  прижав
руки к животу.
   Пастухов тронул его за плечо.  Боец  повалился  на  землю,  и  Пастухов
понял, что боец  мертв.  Вылез  из  окопа  и,  пошатываясь  от  усталости,
двинулся к едва различимым в тумане людям.
   - Товарищи! - громко позвал он. - Это я, комиссар батальона! Кто-нибудь
знает, где командир третьей роты?
   - Убит! - донеслось до Пастухова в ответ.
   - Что?! - замер на месте Пастухов и тут же крикнул: - Ко мне!
   Через мгновение перед ним вырос рослый боец с карабином в руке.
   - Какой роты? - торопливо спросил Пастухов с безотчетной надеждой,  что
боец совсем из другого подразделения и что-то напутал.
   - Третьей, товарищ старший политрук. Второй взвод третьей роты.
   - Что с Гореловым, где он?! - прямо в лицо бойцу выкрикнул Пастухов.
   - Да убит же, - хрипло повторил боец. - Мы его  в  землянку  перенесли,
тут, неподалеку. Хотите, проведу?
   В тесной сырой землянке, едва освещенной  тусклым  огнем  коптилки,  на
расстеленной прямо на земляном полу плащ-палатке лежал Горелов.
   Склонившийся над ним боец крикнул, не оборачиваясь:
   - Ну? Есть носилки?
   - Что с ним? - спросил с порога Пастухов.
   Боец повернул к нему голову и поспешно поднялся.
   - Связной командира третьей роты, - доложил  он.  -  Извините,  товарищ
старший политрук, не признал. Носилки вот все прошу принести.
   "Если нужны носилки, значит, он жив!" - лихорадочно  подумал  Пастухов,
выскочил  из  землянки  и,  схватив  пробегавшего  мимо  бойца  за  рукав,
проговорил, задыхаясь и глотая слова:
   - Я... Пастухов... комиссар! Немедленно раздобудь носилки! Быстро!  Вот
в эту землянку доставить!
   Боец исчез в темноте.
   Пастухов бросился обратно в землянку.
   - Жив? Я спрашиваю, жив он? - крикнул он связному, все еще стоявшему на
коленях перед Гореловым.
   - Да вот разобрать не могу, товарищ комиссар, -  ответил  боец,  -  то,
кажись, дышит, а  то  совсем  нет...  В  медпункт  его  надо!  Вот  только
носилки...
   - Сейчас принесут!
   Грудь  Горелова  была  перебинтована  поверх  гимнастерки,  на   бинтах
расплывались красные пятна. Лицо было черным от грязи и копоти.
   - Осколком в грудь, -  тихо  пояснил  связной.  -  Он  бойцов  в  атаку
поднимал. Мы из первой линии окопов фрицев вышибли, а тут они из пулеметов
ударили, головы не высунешь! Ну, комроты  первым  из  окопа  выскочил,  за
мной, кричит, товарищи, тут, кричит, белые банды смерть свою нашли!..  Бей
контру! И один вперед побежал на врага! Минуты две, пожалуй, один бежал, а
потом ребят наших, должно, стыд взял, все из окопов - и за  ним...  Вот  в
этот самый момент его осколком в грудь и садануло...
   - Осколком, говоришь? - волнуясь переспросил Пастухов связного.
   Где-то в глубине души у него еще теплилась надежда,  что  Горелов  жив,
что он просто потерял сознание.
   - Осколком в грудь, - повторил боец, понизив голос, точно  боялся,  что
Горелов может его услышать.  -  Все,  все  разворотило!  Легкое  видать...
Страсть! Я перебинтовал, как умел, только что толку...
   Пастухов уже не слушал связного. Склонившись  над  лицом  Горелова,  он
тихо произнес:
   - Игнатыч, друг, ты слышишь меня?.. Отстояли мы высоту, слышишь?
   Закопченное лицо Горелова  было  неподвижно.  Но  Пастухов,  словно  не
замечая этого, почти касаясь губами уха Горелова, продолжал с еще  большей
настойчивостью:
   - Ты, Игнатыч, молчи, не  тревожь  себя,  только  слушай.  Отстояли  мы
высоту, понимаешь? И хрен теперь фашистам  Ленинград  увидеть!  Лежать  им
теперь до скончания веков в этой земле вместе с теми беляками, слышишь?!
   Ни один мускул не дрогнул  на  лице  Горелова.  Но  комиссар  продолжал
говорить, то возвышая голос, то снижая его до шепота:
   - Бойцы твои, Игнатыч, дрались геройски, слышишь? Ты держись,  не  смей
помирать, дел впереди много, завтра, может, снова в бой. Ты меня слышишь?
   И вдруг Пастухову показалось, что окровавленные бинты на груди Горелова
чуть шелохнулись.
   - Давай сюда свет! Ближе! - крикнул он  я,  выхватив  коптилку  из  рук
бойца, поднес ее к лицу Горелова.
   Но глаза  ротного  по-прежнему  были  закрыты.  Смерть,  казалось,  уже
наложила свою печать на его морщинистое, со впавшими щеками лицо.
   У входа послышался шорох осыпающейся земли, и в землянку поспешно вошли
двое. Пастухов приподнял коптилку и  увидел,  что  один  из  вошедших  был
рядовым, в петлицах другого  зеленели  два  "кубика".  В  руке  он  держал
маленький дерматиновый чемоданчик.
   - Товарищ комиссар, - доложил  тот,  что  был  с  чемоданчиком,  тщетно
пытаясь выпрямиться и упираясь головой в потолок землянки, -  военфельдшер
Курбатов. Носилки там, у входа. Сейчас мы его...
   Не  договорив,  он  склонился  над  Гореловым,  приложил  ухо   к   его
забинтованной груди, поднял голову и почему-то шепотом сказал:
   - Дышит!
   Торопливо раскрыл чемоданчик, вытащил  из  продолговатой  металлической
коробки  шприц  и,  закатав  Горелову  рукав  гимнастерки,  сделал   укол.
Несколько секунд глядел  на  по-прежнему  неподвижно  лежавшего  Горелова,
потом скомандовал: "Взяли!" - и добавил:
   - Пособите к носилкам вынести, товарищ комиссар.
   Поставив коптилку на пол, Пастухов приподнял Горелова за плечи и  вдруг
заметил, что тот открыл глаза.
   - Игнатыч! - не помня себя от радости, вскрикнул  Пастухов.  -  Это  я,
комиссар! Лучше тебе?
   -  Товарищ  старший  политрук,  нести   надо!   -   настойчиво   сказал
военфельдшер и скомандовал пришедшему с ним бойцу и связному: - Вы за ноги
берите, а мы с товарищем комиссаром...
   Он не договорил, потому что в  этот  момент  Горелов  едва  слышно,  но
отчетливо произнес:
   - Не трожьте!..
   Все, невольно подчиняясь его приказу, опустили руки.
   - Михаил Игнатьевич, - снова склонясь над Гореловым,  сказал  Пастухов,
чувствуя, что не может справиться с охватившим его волнением,  -  держись,
все в порядке будет! Мы тебя сейчас в ПМП доставим, а  ты  лежи,  спокойно
лежи, ни о чем не думай, только лежи!.. Давайте, товарищи, взяли!
   - Оставьте! - на этот раз уже громче проговорил Горелов.
   Все опять застыли в нерешительности.
   Пастухов увидел, что губы Горелова снова зашевелились, но слов не  было
слышно. Комиссар опять склонился  над  раненым,  почти  касаясь  ухом  его
запекшихся губ. И тогда услышал затухающий шепот:
   - Как... высота?
   - Отстояли, Игнатыч, наша высота! Как была, так  и  есть:  наша!  -  на
одном дыхании выпалил Пастухов.
   - Ну... вот... значит, и теперь то же...
   - Что он говорит, товарищ комиссар? - торопливо спросил военфельдшер.
   - Погоди, тихо! - перебил его Пастухов.
   Горелов снова пытался что-то сказать.
   Приникнув к его губам, Пастухов с трудом разобрал:
   - Партбилет возьми, комиссар, партбилет...
   Губы Горелова сомкнулись, глаза закрылись.
   - Просит взять партбилет, - нерешительно повторил Пастухов. И  добавил:
- Он у него в кармане лежал, в гимнастерке.
   - Какой уж там партбилет, товарищ комиссар!  -  наклоняясь,  проговорил
связной. - Я же докладывал, у него вся грудь разворочена! Что  в  груди  и
что в кармане - все теперь воедино смешано...
   "Да что же я делаю?! -  растерянно  подумал  Пастухов.  -  Ведь  каждая
минута дорога..."
   - Быстро, взяли! - скомандовал он, приподнимая Горелова за плечи.
   С трудом развернувшись в тесной землянке, они вынесли ротного наружу  и
уложили на носилки.  Странный  желтый  туман  по-прежнему  мешал  что-либо
разглядеть даже вблизи.
   - Под голову ему надо подложить, под голову! - бормотал Пастухов.
   Связной нырнул обратно в  землянку  и  выбежал  оттуда,  держа  в  руке
солдатскую стеганку. Военфельдшер сложил ее  вчетверо,  наклонился,  чтобы
подложить в изголовье, и вдруг припал ухом к груди Горелова. Выпрямился  и
сказал:
   - Все. Скончался.
   - Врешь! - яростно крикнул Пастухов.
   - Зачем врать, товарищ комиссар, - с обидой сказал военфельдшер.  -  Не
дышит. Да и кровь ртом пошла, глядите.
   Но заставить себя снова заглянуть в лицо Горелова Пастухов не мог. Руки
и ноги его онемели, в горле стоял ком. Наконец он проговорил:
   - Несите туда. К главной высоте. Похороним на вершине.
   Теперь Пастухов стоял один, окутанный  желтым  туманом.  Где-то  гудели
самолеты. Слышались редкие орудийные выстрелы.



18

   С того момента как командующий 42-й армией Федюнинский доложил  Жукову,
что немцы начали артподготовку  в  районе  Пулковских  высот,  командующий
фронтом не отходил от телефонов.
   Минут через двадцать к нему зашел Жданов.
   - Георгий Константинович, - сказал  он,  -  вы,  конечно,  знаете,  что
противник снова обстреливает Пулковскую?
   - Да.
   - Сорок вторая просила штаб Балтфлота сосредоточить огонь Кронштадта на
подступах к высоте.
   Жуков кивнул.
   - Но им ответили, - продолжал Жданов, - что вы приказали произвести все
расчеты для ведения  огня  по  району  Финского  Койрова.  Словом,  моряки
утверждают, что им приказано держать на прицеле именно  этот  район  и  по
другим объектам пока не стрелять.
   - Не знаю, кто именно вам пожаловался, - хмуро сказал Жуков, -  но  все
действительно обстоит так, как вы сказали. В Кронштадте создалось  трудное
положение, немцы ведут бомбежку кораблей. Трибуц сообщает, что  в  налетах
участвует до двухсот семидесяти самолетов. В  этих  условиях  единственная
задача,  которую  я  мог  поставить  перед  моряками,  -  это  по  первому
требованию обеспечить массированный огонь по Финскому  Койрову.  Учтите  и
другое: запас тяжелых артиллерийских снарядов в Кронштадте не беспределен.
   Жданов опустился в кожаное кресло у  стола,  за  которым  сидел  Жуков,
побарабанил пальцами по массивному подлокотнику.
   -  Георгий  Константинович,  вы   по-прежнему   придерживаетесь   своей
гипотезы? - спросил он.
   - Да, - сухо ответил  Жуков.  -  Впрочем,  теперь  ждать  уже  недолго.
Ближайшее будущее покажет.
   - Но оно может решить и судьбу Ленинграда, - тихо проговорил Жданов.
   - Из Ленинграда мы, пока живы, не уйдем. А  убьют,  так  и  уходить  не
придется, - со злой усмешкой сказал Жуков.
   - Но если враг захватит Пулковскую...
   - Андрей Александрович, - прервал его командующий, - Пулковскую  высоту
обороняют сейчас дивизия народного ополчения, морская бригада и часть  сил
дивизии  НКВД.  На  этом  рубеже  сосредоточен  огонь  нашей   полевой   и
железнодорожной артиллерии. Большего дать не можем. Впрочем... я слежу  за
обстановкой.
   - Хорошо. - Жданов встал. - Тогда я пойду. Сейчас должен приехать Козин
с Кировского. В случае чего, буду у себя.
   Жуков остался один. Он посмотрел на часы, нажал кнопку звонка  и,  едва
порученец появился в дверях, приказал:
   - Федюнинского!
   Услышав в трубке голос командующего 42-й, Жуков отрывисто проговорил:
   - Обстановку!
   По характерным звукам в трубке он понял, что обстрел Пулковской  высоты
продолжается, и, когда Федюнинский начал докладывать, что  немцы  вот  уже
тридцать минут ведут ураганный огонь, прервал его на полуслове:
   - Не глухой, слышу, как по  тебе  барабанят.  В  дальнейшем  докладывай
обстановку каждые полчаса.
   - Товарищ командующий, - поспешно  заговорил  Федюнинский,  боясь,  что
Жуков положит трубку, - имею просьбу. Я звонил  адмиралу  Грену  и  просил
огонька морской артиллерии. Но связь очень  плохо  работает.  Кроме  того,
Грен вообще неважно слышит. Я вас прошу...
   - Не хитри, - остановил его Жуков. - Грен тут ни при чем. Ты  ведь  уже
жаловался на меня Жданову?.. Нет, говоришь? Ну, значит, это член  Военного
совета у тебя больно  прыткий.  Так  вот:  огонь  из  Кронштадта  получишь
своевременно и в нужном месте.  Пока  обходись  своими  силами.  И  каждые
полчаса на провод, понял?
   Повесив трубку, Жуков чуть усмехнулся -  вспомнил  ходивший  в  военных
кругах анекдот  о  Грене,  заслуженном  морском  артиллеристе,  страдавшем
недостатком слуха. Якобы на одном из совещаний по военно-морским  вопросам
Сталин обратил внимание  на  безучастно  сидевшего  морского  командира  и
спросил наркома Кузнецова, кто это такой.  Кузнецов  дал  Грену  блестящую
аттестацию. Сталин заметил вполголоса: "Тогда ему следует присвоить  более
высокое звание..." Сидевший в отдалении Грен немедленно вскочил  и  громко
произнес: "Служу Советскому Союзу!.."
   Всплывший в памяти анекдот на какое-то мгновение вернул Жукова назад, в
мирное время... Однако в следующую секунду он снова был в настоящем.
   "Что означает этот артобстрел? - уже в который раз за последние полчаса
спрашивал себя Жуков. - Что это, подготовка  к  ставшей  уже  традиционной
лобовой атаке высоты или отвлекающий маневр?"
   Жуков по-прежнему был убежден, что фон Лееб попытается обойти высоту, и
отдал на этот случай необходимые  распоряжения.  Кронштадтская  артиллерия
ждала  команды,  чтобы  открыть  огонь   по   району   Финского   Койрова,
летчики-штурмовики готовы были вылететь в тот же район.
   Но немцы меж тем продолжали ожесточенный обстрел Пулковской  высоты  и,
казалось, даже не помышляли об ее обходе.
   "Может быть, я не прав? - с тревогой думал Жуков. - Может  быть,  немцы
по-прежнему  будут  ломиться  напролом?  Нет.  Сколько   можно   повторять
бесплодные попытки! Фон Лееба поджимает время. Он в цейтноте!"
   Вошедший порученец доложил, что генерал Федюнинский просит командующего
к телефону.  Мельком  взглянув  на  часы  и  отметив,  что  с  момента  их
последнего разговора прошло менее получаса, Жуков схватил трубку.
   Федюнинский докладывал, что  пять  минут  назад  обстрел  закончился  и
вражеская пехота поднялась в атаку. Активности  противника  на  фланге  не
наблюдается.
   - Ладно, отбивай атаку! - приказал Жуков и повесил трубку.
   "Черт побери! - сжимая кулаки, мысленно произнес он. - Неужели фон Лееб
настолько туп, что в состоянии действовать только тараном? Неужели ему  не
приходит в голову возможность маневра?.. Нет, нет, - ответил  он  себе.  -
Гитлер не разрешит Леебу столько времени топтаться на  месте!  Фельдмаршал
должен что-то предпринять!"


   Бой за Пулковскую высоту подходил к концу, когда Федюнинскому  позвонил
командир дивизии народного ополчения генерал-майор Зайцев и  доложил,  что
противник сосредоточивает огонь по его правому флангу.
   Федюнинский поспешно вышел  из  туннеля.  Едва  он  приник  к  окулярам
стереотрубы, как  прибежал  его  адъютант:  генерал  Зайцев  снова  просил
командующего к телефону.
   Комдив сообщил, что со стороны занятых противником деревень  Кискино  и
Гонгози появилось нечто похожее на дымовую завесу.
   Федюнинский насторожился. "Что бы это могло значить? - думал он.  -  До
сих пор противник не применял в  этих  местах  никакой  маскировки.  Может
быть, то, что Зайцев принял  за  дымовую  завесу,  просто  клубы  дыма  от
взорвавшегося  у  немцев  склада  с  боеприпасами?..  Докладывать  или  не
докладывать Жукову? Что, если это и в самом деле  всего  лишь  пожар  и  я
дезориентирую командующего? Нет, прежде всего надо убедиться самому".
   То,  что  Федюнинский  увидел  справа,  сразу  же  уничтожило  все  его
сомнения: из района Финского  Койрова,  юго-западнее  высоты,  поднималось
грязно-желтое облако и, постепенно разрастаясь, надвигалось на  Пулковскую
гряду.
   ...Услышав от Федюнинского, что немцы ставят в районе Финского  Койрова
дымовую завесу, Жуков с размаху грохнул кулаком по столу.
   - Что я говорил?! - крикнул он в трубку.  В  этом  восклицании  слились
воедино и торжество от сознания сбывшегося предвидения, и тревога в  связи
с новой опасностью, и призыв к немедленному действию. - Теперь тебе  ясно,
что они хотят обойти высоту под прикрытием дыма?! Немедленно прикажи своим
артиллеристам  ставить  заградительный  огонь  перед  Кискином  и  Финским
Койровом! Вам поможет Кронштадт и авиация. Дашь врагу прорваться  -  лучше
не жить тебе на свете!..
   Прошли считанные минуты, и сотни снарядов обрушились на немецкие танки,
двинувшиеся в  обход  высоты.  Часть  из  них  была  уничтожена  сразу,  а
уцелевшие и продолжавшие рваться вперед - намертво отсечены от живой силы,
от тех солдат, которые должны были вслед за танками подняться в атаку.
   Два артиллерийских полка и кронштадтская морская артиллерия  в  течение
часа вели огонь по плацдарму, с которого немцы попытались  обойти  высоту,
одновременно этот плацдарм бомбила авиация.
   Командующий ВВС фронта Новиков доложил Жукову, что летчики наблюдают  в
Финском  Койрове  настоящий  хаос:  горящие  машины,  разбитые  орудия   и
разбегающихся в панике немецких пехотинцев.
   Попытка фашистских войск обойти Пулковскую высоту была сорвана.


   Но в тот же день новая страшная опасность нависла  над  Ленинградом:  в
одиннадцать часов вечера Жуков получил донесение, что противник  полностью
овладел  Петергофом.  Занявшие  Петергоф  немецкие  части  соединились  со
стрельнинской группировкой.
   Никто в Смольном,  естественно,  не  знал,  что  41-му  моторизованному
корпусу, который фон Лееб тоже  намеревался  ввести  в  действие  на  этом
направлении,  предстояло  уже  завтра  быть  отправленным  на   Московское
направление, что фельдмаршал делал последнюю отчаянную попытку  прорваться
в Ленинград.
   Жуков и Жданов исходили из  одного:  если  врагу,  сосредоточившему  на
побережье Финского залива крупные силы, удастся преодолеть  еще  несколько
километров, бои перекинутся на Кировский район города.
   Поэтому Военный совет на экстренно созванном заседании, длившемся всего
несколько минут, принял постановление немедленно подготовить к  разрушению
Ленинградский  железнодорожный  узел  и  подходы  к   нему,   после   чего
командующий фронтом сам выехал в Кировский укрепленный узел.
   ...Когда полковнику Бычевскому, находившемуся в  42-й  армии,  передали
приказ немедленно явиться в штаб фронта,  он  решил,  что  его  сейчас  же
направят  куда-либо  на  строительство  новых  оборонительных  укреплений.
Прибыв в Смольный, он направился прямо к начальнику штаба. Однако адъютант
генерала Хозина сказал,  что  ему  следует  пройти  к  секретарю  Военного
совета.
   Невысокий молчаливый майор при появлении полковника поднялся,  раскрыл,
не говоря ни слова, одну из лежавших на столе папок, вынул  оттуда  листок
бумаги и протянул ему.
   До Бычевского, измученного двумя  бессонными  ночами,  проведенными  на
передовой,  не  сразу  дошел  смысл  отпечатанных  на  машинке  строк.  Он
ошеломленно читал и перечитывал короткое постановление Военного совета. На
него, а также на начальника отдела военных сообщений комбрига  Тулупова  и
уполномоченного  НКПС   Бещева   возлагалась   подготовка   к   разрушению
Ленинградского железнодорожного узла!..
   Бычевский лихорадочно подумал о том,  что,  видимо,  в  последние  часы
произошло нечто катастрофическое. Узнав,  что  Жукова  нет  на  месте,  он
бросился к генералу Хозину.
   Начальник штаба говорил с кем-то по телефону. На столе  лежала  трубка,
снятая с другого телефонного аппарата.
   Увидев Бычевского, он прикрыл рукой микрофон и сердито бросил:
   - Я занят!
   - Извините, товарищ генерал, - настойчиво сказал Бычевский. - Я  только
что получил важнейший приказ... Мне надо уточнить.
   -  Выполняйте  приказ!  -  резко  сказал  Хозин  и,  уже  не  глядя  на
Бычевского, заговорил в трубку; - Да, да, слушаю вас...


   В  это  самое  время  в  приемную  Жданова   быстро   вошел   начальник
разведотдела штаба фронта Евстигнеев и, обратившись к полковому  комиссару
Кузнецову, попросил доложить, что у него неотложное дело.
   Жданов сидел за письменным столом и что-то торопливо  писал.  Недопитый
стакан крепкого, почти черного чая стоял в стороне.
   Когда Евстигнеев вошел, он поднял голову и настороженно спросил:
   - У вас что-нибудь новое?
   - Андрей Александрович, - сказал, подходя  к  столу,  Евстигнеев,  -  я
заходил к командующему, но его нет на месте...
   - Жуков на передовой, в районе больницы Фореля, - ответил Жданов,  -  я
только что говорил с ним по телефону...
   - Каково положение? - не смог удержаться от вопроса Евстигнеев.
   - Танковая атака отбита, - все так же, скороговоркой, ответил Жданов, -
но  положение  остается  очень  серьезным...  Так  что  у   вас,   товарищ
Евстигнеев? Садитесь. Слушаю.
   Евстигнеев сел, машинально пригладил волосы.
   - Андрей Александрович, -  как  всегда,  неторопливо  начал  он,  -  вы
помните, я в вашем присутствии докладывал командующему о  донесении  нашей
разведгруппы из-под Луги?..
   - Но ведь командующий уже высказал вам свое мнение,  Петр  Петрович,  -
раздраженно сказал Жданов. - И я с ним вполне согласен. Как можно в  такой
обстановке вести разговоры о каком-то отходе  противника!  Пока  не  будет
весомых подтверждений, внушать себе подобные мысли просто опасно!
   - Так точно, Андрей Александрович, - согласился Евстигнеев. - Но дело в
том, что речь идет именно о новых подтверждениях.
   - Неужели?! - взволнованно проговорил Жданов, но взял  себя  в  руки  и
сухо и требовательно спросил: - Каковы они в от кого?
   - Подтверждений два. Одно от нашей разведгруппы. Другое - от  товарищей
из НКВД.
   - Что именно сообщает НКВД? Доложите подробнее.
   - Слушаюсь, - кивнул Евстигнеев. - Еще в начале  июля  погиб  сотрудник
НКВД     капитан     госбезопасности     Кравцов.     Он     инспектировал
разведывательно-диверсионные  группы,  создаваемые  в  районах  Острова  и
Пскова, на территории, которая была тогда еще  в  наших  руках.  Поезд,  в
котором  этот  капитан  ехал,  попал  под  бомбежку,   Кравцову   пришлось
добираться пешком. Как раз в это время немцы прорвались к Острову. Кравцов
был схвачен и расстрелян.
   - Какое это имеет отношение?.. - перебил его Жданов.
   - Сейчас доложу, Андрей Александрович, - опять кивнул Евстигнеев. - Так
вот, этот Кравцов успел  объехать  группы,  проверить  их  боеспособность,
передать шифры, пароли - словом, все, что полагается. В  одной  из  групп,
перешедшей уже на нелегальное положение, обнаружились какие-то неполадки с
питанием для рации.  Кравцов  обещал  достать  батареи  в  Белокаменске  и
завезти их в группу на обратном пути  в  Ленинград.  Как  я  уже  доложил,
доехать ему не удалось. Однако он успел через своего случайного попутчика,
ленинградского студента, передать шифрованную  фразу,  означавшую,  что  в
районе Пскова группа существует и  заслуживает  полного  доверия.  Студент
добрался до Ленинграда, явился в управление НКВД и  сообщил  то,  что  ему
было поручено.
   - Я снова  спрашиваю:  какое  все  это  имеет  отношение  к  делу?..  -
раздраженно повторил Жданов.
   - Сейчас объясню, Андрей Александрович. Ведь вы  приказали  докладывать
подробно... Так вот, несмотря на то что шифрованная фраза была передана, у
чекистов  оставались  сомнения  насчет  той  разведгруппы.  Обстоятельства
гибели Кравцова были  туманны.  Настораживал  и  тот  факт,  что  студенту
удалось прибыть в Ленинград целым и невредимым, хотя, судя по его  словам,
они после бомбежки добирались вместе с Кравцовым.  Короче  говоря,  прежде
чем  полагаться  на  псковскую  группу,  надо  было  как-то  перепроверить
показания студента, убедиться в том, что  он  получил  задание  именно  от
Кравцова...
   Жданов бросил взгляд на часы, но слушал внимательно.
   - Студент утверждал, - продолжал Евстигнеев, - что  у  Кравцова  был  с
собой  тяжелый  чемодан,   который   ему   пришлось   бросить   в   озеро.
Месторасположение этого озера студент более  или  менее  точно  указал  на
карте. В середине августа чекисты поручили партизанскому отряду, начавшему
действовать в том районе, отыскать  этот  пруд  или  озеро  и  постараться
выловить чемодан. Вскоре поступило  сообщение,  что  чемодан  извлечен  из
воды. В нем действительно оказались батареи для питания рации.
   - И что же из этого следует?
   - А то, что студент говорил правду, поручение он получил  действительно
от Кравцова, и, следовательно, на информацию псковской  группы  полагаться
можно.
   - Но ведь у них не было питания для рации?
   - Очевидно, удалось раздобыть на месте. Так  вот,  только  что  от  них
поступило  сообщение,  в  точности   совпадающее   с   донесениями   наших
разведчиков из-под Луги: колонны немецких войск движутся от  Ленинграда  к
Пскову.
   Евстигнеев умолк. Молчал и Жданов.
   "Неужели это правда?! - думал Жданов. - Неужели Гитлер пришел к выводу,
что не в силах овладеть Ленинградом,  и  перебрасывает  войска  на  другой
фронт, для другой операции?! Но что тогда означает сегодняшнее наступление
в районе Петергофа? Главное - не принять желаемое за действительное! Может
быть, то, о чем сообщает Евстигнеев, - всего лишь смена  частей  и  взамен
войск, отводимых на юг, сюда посланы другие соединения? Но в таком  случае
трудно объяснить, почему колонны,  движущиеся  от  Ленинграда,  обнаружены
нашей  разведкой,  а  части,  идущие  им  на  смену,  остались  совершенно
незамеченными!  Вряд  ли  можно  перебросить   значительные   танковые   и
моторизованные соединения скрытно, в обход, по бездорожью".
   - Значит, вы полагаете, - тихо произнес наконец  Жданов,  -  что  немцы
отказываются от своей цели и...
   - Нет, Андрей Александрович, - твердо ответил Евстигнеев, - такой вывод
был бы преждевременным. Тем более что я только что  получил  донесение  от
разведчиков сорок второй армии: на петергофском участке фронта  обнаружены
убитые и захвачены пленные из двести пятьдесят первой и пятьдесят  восьмой
дивизий противника.
   - Как? Позвольте!.. - воскликнул Жданов и, вскочив из-за стола, подошел
к висящей на стене карте. - По вашим же сведениям, эти  дивизии  находятся
на Красногвардейском и Пулковском направлениях!
   - Так точно, - ответил, тоже поднимаясь с места, Евстигнеев, - они были
там. А сейчас, после неудачи с  обходом  Пулковской  высоты,  по-видимому,
переброшены под Петергоф.
   Снова наступило молчание.
   - Значит, двести пятьдесят первая и  пятьдесят  восьмая...  -  повторил
Жданов и переставил синие флажки на карте. Некоторое время  он  напряженно
всматривался в конфигурацию линии фронта, потом повернулся к  Евстигнееву:
- Немедленно подготовьте донесение обо всем этом в Москву.
   - Но командующий... - с сомнением проговорил Евстигнеев.
   Однако Жданов прервал его:
   - Командующий требовал подтверждения. Теперь вы  его  имеете.  Готовьте
донесение и лично отнесите его товарищу Жукову, как только он  вернется  в
Смольный.
   Евстигнеев ушел.
   Глаза у Жданова болели от бессонных ночей, на мгновение он закрыл их, и
ему показалось, что под веками - сотни мелких острых песчинок.
   Он  потушил  верхний  свет,  потом  прикрыл  газетой   зеленый   абажур
настольной лампы.
   "Что  же  все  это  значит?!  -  мучительно  спрашивал  он  себя,  ходя
взад-вперед по кабинету. - Каковы истинные намерения гитлеровцев? Является
их сегодняшнее наступление последним отчаянным рывком  или  началом  новой
серии ударов? Но если это так, то почему  они  отводят  часть  войск?  Но,
может быть, сведения Евстигнеева  односторонни?  Может  быть,  разведчики,
которым удалось зафиксировать отвод вражеских соединений на юг, проглядели
переброску новых частей врага к Ленинграду? Может быть, этот  отвод  части
войск не более чем хитрый маневр с целью ослабить бдительность  защитников
города?"
   Жданов старался объективно сопоставить факты, чтобы  найти  единственно
правильный ответ.  И  хотя  ему  страстно  хотелось,  чтобы  предположение
Евстигнеева оправдалось, хотя он  понимал,  что  два  с  половиной  месяца
героического сопротивления бойцов Ленинградского фронта  не  могли  пройти
для врага бесследно, что немцам приходится вести бои на гигантском  фронте
и бесконечно держать значительную часть своих войск под Ленинградом они не
в состоянии, тем не менее Жданов не спешил с  выводами.  Он  отдавал  себе
отчет в том, что малейшее самоуспокоение, малейший просчет могут оказаться
сейчас гибельными.
   Поздно  ночью  вернувшийся  из  Кировского  укрепрайона  Жуков   вызвал
Евстигнеева для очередного  доклада  и  в  конце,  как  бы  между  прочим,
спросил:
   - Вы подготовили для Москвы те свои разведданные?
   Евстигнеев   не   удивился   вопросу   командующего,   совсем   недавно
категорически запретившего передавать  в  Ставку  какие-либо  сведения  об
отходе части немецких войск. Он уж знал,  что  Москва,  видимо  получившая
аналогичную информацию по другим каналам, сама  запросила  у  командования
Ленфронта разведданные  о  положении  четвертой  танковой  группы  немцев.
Поэтому на вопрос Жукова Евстигнеев ответил как ни в чем не  бывало:  "Так
точно, донесение подготовлено".
   Командующий внимательно поглядел на Евстигнеева и, слегка прищурившись,
сказал:
   - Правильно сделал. Иди передавай. Но обольщаться рано.  Враг  может  в
любой момент предпринять новую попытку прорваться в город.
   В тот час Жуков еще не знал, что враг отчаялся взять  город  штурмом  и
возлагает теперь свои надежды на блокаду.


   Пройдут годы, и по ту сторону границы, разделяющей новый и старый миры,
найдутся люди, которые  попытаются  фальсифицировать  и  эту  главу  битвы
советского народа с немецким фашизмом.
   Они станут объяснять причину того, что немцам не  удалось  ворваться  в
Ленинград, чем угодно, только не героическим сопротивлением ленинградцев.
   Они будут утверждать, что главная причина неудачи фон Лееба заключалась
в  том,  что  ему  пришлось  перебросить  часть   войск   на   Центральное
направление.
   Они  будут  стыдливо  замалчивать  тот  факт,  что  войска  фон  Лееба,
блокировав Ленинград, более двух недель в полном своем составе  штурмовали
город, но сломить сопротивление советских войск так и не смогли.
   Они утаят и то, что уже  в  конце  сентября,  когда  советские  войска,
нанеся южнее Ладожского озера удар по 16-й немецкой армии  и  отбросив  их
8-ю танковую дивизию, сузили участок, занятый противником на левом  берегу
Невы, Гитлер снова начал посылать под Ленинград подкрепления. Он  приказал
направить туда два полка парашютистов и один пехотный,  забрав  их  у  фон
Бока, и, кроме того, разрешил фон Леебу задержать моторизованную  дивизию,
предназначенную для переброски под Москву.
   Но ничто не помогло.
   Советские войска оказали решительный отпор врагу. Стойкость  и  героизм
бойцов Красной Армии, ополченцев,  моряков  Балтийского  флота,  летчиков,
всего населения города Ленина - вот что  было  причиной  неудачи  немецких
войск под Ленинградом.



19

   Да, Ленинград  выдержал  натиск  фашистских  полчищ.  Снова  штурмовать
Пулковскую  высоту  фельдмаршал  фон  Лееб   не   без   оснований   считал
бессмысленным. Все  попытки  противника  прорваться  к  городу  по  берегу
Финского залива тоже провалились. По-прежнему  передний  край  проходил  у
больницы Фореля, но дальше врагу не удалось продвинуться ни на шаг.
   На побережье фон Лееб попытался взять реванш:  не  сумев  прорваться  к
Кировскому заводу, фашисты ударили на Ораниенбаум. Трое суток не  умолкало
сражение на Бабигонских высотах. Два полка и танки бросил враг  на  рубеж,
который в те дни обороняла всего одна  стрелковая  рота  и  отряд  морской
пехоты. Но каждый метр земли враг оплачивал  здесь  сотнями  жизней  своих
солдат.
   На  рассвете  22  сентября  после   ожесточенной   артподготовки   враг
предпринял  наступление  на  Новый  Петергоф.  На  подступах  к   Розовому
павильону  его   встретил   огнем   ополченский   пулеметно-артиллерийский
батальон. До поздней ночи гремел  бой.  Артиллеристы  выкатили  орудия  на
открытые позиции и прямой наводкой расстреливали противника. Они  защищали
павильон до последней возможности, а потом,  подорвав  орудия,  отошли  на
правый фланг укрепленного района.
   На следующий день наши части начали ожесточенную контратаку,  отбили  у
врага платформу "Фонтаны" и снова  вышли  к  Розовому  павильону.  Попытка
немцев прорваться к Ораниенбауму и уничтожить Кронштадт была сорвана.
   В этих боях кадровые бойцы и ополченцы сражались бок о бок  с  моряками
Балтийского флота и рабочими-судостроителями.


   По-прежнему на шее Ленинграда была затянута удавная петля  блокады.  Но
рвануть веревку столь сильно, чтобы задушить город, фон Лееб не  мог.  Всю
свою злобу,  всю  горечь  неосуществившихся  надежд  вложил  он  теперь  в
бомбардировки и обстрел города.
   Стремясь  отрезать  Кронштадт  от  Ленинграда  и  уничтожить   корабли,
вражеская артиллерия обстреливала Морской канал и рейд. Уже были  выведены
из строя линкор "Марат", миноносец "Грозящий"...
   Непрерывный грохот  сотрясал  стены  ленинградских  домов:  рвались  на
улицах немецкие снаряды, не  умолкала  и  наша  артиллерия,  в  воздухе  в
смертельной карусели кружились немецкие и советские самолеты.
   В городе ежедневно регистрировалось до двухсот пожаров,  сотни  раненых
жителей поступали в больницы.
   Но по-прежнему в три смены  работали  заводы,  и  рабочие  отходили  от
станков, лишь когда бомбы или снаряды рвались в непосредственной близости.
   Лозунг "Все для фронта, все  для  победы!",  которым  жила  теперь  вся
страна, приобрел особое значение для  города,  на  пороге  которого  стоял
истекающий кровью, но все еще яростный враг...


   В полночь пятого октября начальник отдела связи фронта генерал  Ковалев
известил Жукова, что  в  два  часа  с  ним  будет  говорить  Ставка.  Зная
распорядок работы Верховного, Жуков не сомневался, что разговор  предстоит
с ним самим.
   Жуков подошел к картам, разложенным на длинном столе, и  склонился  над
ними. Готовясь к докладу, он хотел подвести итоги на сегодня,  суммировать
для себя события, происшедшие на фронте за этот неполный  месяц  -  с  тех
пор, как он прибыл сюда.
   "Итак, - размышлял Жуков, -  фронт  под  Ленинградом  стабилизировался.
55-я армия прочно удерживает позиции по линии Пулково - Большое Кузьмино -
Путролово - Новая. Все  попытки  врага  прорвать  нашу  оборону  в  районе
Колпина провалились.
   42-я армия закрепилась на рубеже Лигово - Нижнее Койрово - Пулково.  На
участке Петергоф - Стрельна противнику удалось выйти  к  Финскому  заливу,
пользуясь тем, что части 8-й армии оказались отрезанными от  основных  сил
Ленинградского фронта.
   Предпринятая нами в конце  сентября  первая  попытка  разорвать  кольцо
"изнутри"  успехом  не   увенчалась.   Войскам,   брошенным   через   Неву
северо-западнее станции Мга, удалось захватить по  ту  сторону  реки  лишь
небольшой  плацдарм.  Безрезультатно   закончилась   и   высадка   десанта
балтийских моряков в  Петергофе,  предпринятая,  чтобы  рассечь  вражеский
"петергофский клин" и  помочь  частям  8-й  армии,  находящимся  в  районе
Ораниенбаума, соединиться с правофланговой  дивизией  42-й  армии.  Десант
погиб в неравном бою.
   Балтийский флот  прочно  удерживает  все  важнейшие  опорные  пункты  в
заливе. О  героической  обороне  полуострова  Ханко  и  острова  Койвисто,
Тиурин-сари и Пий-сари  Верховный,  конечно,  знает  из  докладов  наркома
Военно-Морского Флота. Впрочем, он вообще прекрасно осведомлен о положении
под Ленинградом.
   Вопрос, который Сталин,  несомненно,  задаст,  очевидно,  будет  таким:
надолго ли, по мнению Военного совета, стабилизировался здесь фронт?
   Что ж, если немцы и в самом деле отказались от  намерения  взять  город
штурмом и возлагают теперь основные  надежды  на  блокаду,  то  они  будут
стремиться упрочить осадное кольцо, закрыть единственный путь, соединяющий
Ленинград с  Большой  землей,  -  по  Ладожскому  озеру  и  далее  от  его
восточного берега в  глубь  страны  по  железной  дороге.  В  этом  случае
фашисты, наверное, предпримут очередное наступление с рубежа реки  Волхов,
в северо-восточном направлении.
   Но полностью исключить возможность новых попыток прорвать линию обороны
Ленинграда тоже нельзя. И об этом надо сказать Сталину..."
   В своих прогнозах на будущее  Жуков  был  осторожен.  Он  учитывал  тот
непреложный факт, что более двадцати немецких дивизий, несколько бригад  и
финская армия по-прежнему стоят под Ленинградом и  расстояние,  отделяющее
их от города, измеряется считанными километрами.
   Он не знал и не мог знать о том, что фельдмаршал фон Лееб уже послал  в
ставку фюрера телеграмму, в которой вынужден был признать, что оставшимися
в его распоряжении силами продолжать дальнейшее наступление  на  Петербург
он не в состоянии.
   Жуков также не знал и не мог знать,  что  в  те  дни  даже  сам  Гитлер
внутренне смирился с бесславным поражением под Ленинградом и, утешая  себя
мыслью, что задушит город голодом, разрушит его огнем артиллерии и ударами
с воздуха, уже дал генштабу указание немедленно начать осуществление новой
операции под кодовым названием "Тайфун". Армейская группировка  фон  Бока,
усиленная соединениями, переброшенными с севера от фон Лееба и  с  юга  от
Рунштедта, должна была перейти в решительное наступление на Москву.
   Всего на  шесть  -  восемь  недель  планировал  Гитлер  свою  восточную
кампанию, знаменитый "блицкриг". Прошло пятнадцать недель с  того  раннего
утра, когда его войска вторглись на территорию  Советской  страны.  Но  не
только главная цель войны - сокрушить  Советское  государство  -  не  была
достигнута, по-прежнему оставались неприступными Ленинград и Москва. И вот
теперь поход на советскую столицу стал решающей ставкой Гитлера...


   Без десяти два Жуков спустился из своего кабинета  на  втором  этаже  в
подвальное помещение, где размещался переговорный пункт,  и  направился  к
аппарату, непосредственно  связывающему  Смольный  со  Ставкой  Верховного
главнокомандующего.
   Больше трех недель прошло  с  того  момента,  как  Жуков  по  этому  же
аппарату доложил Сталину о вступлении в должность командующего фронтом.
   Сегодня  Жуков  с   полной   ответственностью   мог   утверждать,   что
неоднократные попытки  врага  взять  Ленинград  штурмом  провалились,  что
противник понес огромные потери и захватить город сейчас не в силах.
   Стараясь ничем не проявить своего волнения, Жуков кивком головы ответил
на приветствие вытянувшегося при его появлении  телеграфиста,  положил  на
край столика блокнот, взглянул на ручные часы и приказал:
   - Передавайте. У аппарата Жуков.
   Пальцы телеграфиста пробежали по клавишам.
   Ответ на узкой бумажной ленте последовал тут же:
   - С вами будет говорить товарищ Сталин. Ждите.
   Прошло несколько томительных минут. Аппарат на мгновение ожил  и  снова
умолк. Жуков подхватил ленту, поднес к  главам.  На  ней  было  отпечатано
всего одно слово:
   - Здравствуйте.
   - Здравия желаю! - продиктовал в ответ Жуков и раскрыл свой блокнот.
   Снова поползла лента.
   Было необычно читать на ней не сухие, строго официальные слова приказа,
а почти разговорную речь. Казалось, что Сталин не диктует, а ведет беседу.
   - У меня к вам один вопрос, - отбивал аппарат, - не можете ли  сесть  в
самолет и прилететь в Москву? Ввиду осложнения обстановки на  левом  крыле
Резервного фронта, в района Юхнова, Ставка хотела бы с вами посоветоваться
о необходимых мерах. За себя оставьте кого-либо, может быть Хозина.
   Лента остановилась.
   Всего, чего угодно, мог ожидать  Жуков,  только  не  вызова  в  Москву.
Прошли мгновения, прежде чем он осознал, что доклада от него не  требуется
и что Сталин пригласил его к аппарату по совершенно иной причине.
   Жуков  захлопнул  блокнот,  отодвинул  его   в   сторону   и   поспешно
продиктовал:
   - Прошу разрешения вылететь рано утром шестого октября.
   - Хорошо. Завтра ждем вас в Москве, - ответил Сталин.
   Аппарат замер. Разговор был окончен.



    Александр Чаковский.
    Блокада.

    Книга четвертая

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Англичанин и американец торопливо поднимались по лестнице,  ведущей  на
второй этаж из подъезда,  который  в  кремлевском  просторечии  именовался
"крылечком".
   Собственно,   таких   подъездов,   одинаковых,   старинных,   прикрытых
металлическими  крышами  с  резными  козырьками,  в  этом  здании  бывшего
царского сената было два. Но "крылечком" почему-то назывался лишь тот, что
выходил на Ивановскую площадь.
   Да  и  назначение  этих  подъездов  было   различным.   На   "крылечко"
доставлялись  наиболее  срочные  документы,  адресованные  лично  Сталину.
Отсюда  же  поднимались  на  второй  этаж  работники  Совнаркома.   Вторым
подъездом, почти  примыкавшим  к  зубчатой  стене,  отделявшей  Кремль  от
Красной  площади,  пользовались  члены  Политбюро,  а  с  начала  войны  и
некоторые военные.
   Существовал и еще один подъезд,  третий,  угловой,  тоже  расположенный
вблизи Кремлевской стены. Но это был подъезд,  так  сказать,  официальный,
предназначенный для тех, для кого вызов в Кремль являлся событием.
   Оба иностранца хорошо знали по  описаниям,  как  выглядит  именно  этот
подъезд здания, в котором работал Сталин. Но их сейчас подвезли к  другому
входу, и лестница, по которой  они  поднимались,  была  узкой  и  лишенной
какой-либо парадности.
   Преодолев первые ступени, англичанин и американец молча  переглянулись,
как бы спрашивая друг друга: к кому же все-таки они идут?..
   Англичанина звали лорд Уильям Максуэлл Эйткен Бивербрук, он  был  одним
из крупнейших капиталистов Англии, владельцем газетного  концерна  "Лондон
экспресс ньюспейпер лимитед" и активным деятелем консервативной партии.
   Американец принадлежал  к  числу  наиболее  богатых  людей  Соединенных
Штатов, был владельцем или совладельцем  многих  промышленных  компаний  и
финансовых   корпораций,   считался   одним   из    влиятельных    лидеров
демократической партии, и звали его Аверелл Гарриман.
   Оба  они  только  вчера   прибыли   в   Советский   Союз   в   качестве
особоуполномоченных премьер-министра Великобритании Черчилля и  президента
Соединенных Штатов Рузвельта, и ни тот, ни другой  еще  полчаса  назад  не
знали, состоится ли та важная встреча, ради которой  они  проделали  столь
нелегкий в военное время воздушный путь в Москву.


   В английском посольстве, куда 29 сентября 1941 года во второй  половине
дня  приехал  Гарриман  в  сопровождении  американского  посла  в   Москве
Штейнгардта, чтобы вместе с уже ожидавшим его там Бивербруком  отправиться
к шести часам  вечера  в  Кремль,  царила  нервная,  тревожная  атмосфера.
Сведения о том, что  немцы  концентрируют  большие  силы  на  Центральном,
Западном направлениях, чтобы ударить на Москву, проникли и сюда,  в  тихий
особняк на Софийской набережной.
   Среди иностранных корреспондентов, группировавшихся  вокруг  посольств,
вот  уже  несколько  дней  циркулировали  слухи  о  намерении   Советского
правительства вывезти дипломатический корпус из Москвы.  И  слухи  эти  на
фоне продолжавшейся эвакуации из столицы многих промышленных предприятий и
учреждений  лишь  усиливали  атмосферу  неопределенности  и   напряженного
ожидания в посольствах,  особенно  в  тех  из  них,  которые  представляли
правительства, находящиеся в состоянии войны с Германией.
   В качестве нового местопребывания дипкорпуса называлась Самара -  город
на Волге, несколько лет назад переименованный в Куйбышев  и  расположенный
более чем в тысяче километров от Москвы.
   Из всех сотрудников посольства Великобритании, занятых  обсуждением  то
опровергаемых, то вновь возникающих тревожных слухов,  пожалуй,  лишь  сам
посол  Стаффорд  Криппс  до  недавнего  времени   сохранял   относительное
спокойствие. Но в посольстве знали, что внешнее спокойствие  посла  отнюдь
не свидетельствует о его уверенности в том, что серьезной угрозы Москве не
существует. Просто холодный,  уравновешенный  Криппс  считал  ниже  своего
достоинства  поддаваться  нервозности  и  проявлять  какие-либо   признаки
паники.
   Стаффорд Криппс не был профессиональным дипломатом и считал себя прежде
всего политическим деятелем. Он и в самом деле  до  недавнего  времени  не
имел отношения к Форин оффису - британскому министерству иностранных  дел.
В свое время Криппс несколько лет посвятил адвокатской практике, затем был
заместителем генерального прокурора. Больше всего его занимала политика.
   Либерал по  партийной  принадлежности  и  фабианец  по  убеждениям,  он
впервые был избран в английский парламент в 1931  году  и  в  партии  и  в
парламенте считался весьма "левым", поскольку выступал за  англо-советское
сближение, а  перед  войной  ратовал  за  создание  блока  демократических
государств  против  Гитлера.  Взгляды   Криппса   показались   руководству
лейбористов настолько радикальными, что дело кончилось исключением его  из
партии.
   Но вот разразилась вторая мировая  война,  к  власти  в  Великобритании
пришел Черчилль, и в июне сорокового года  Стаффорд  Криппс  направился  в
Москву в качестве "посла его величества".
   Можно было легко понять, почему ищущий взгляд  нового  премьер-министра
остановился именно на Криппсе, - Черчилль, несомненно, считал, что "левый"
лейборист, к тому же  исключенный  за  свой  "радикализм"  из  партии,  не
связанный  в  прошлом  с  правительством,  заклеймившим  себя   мюнхенским
сговором, будет доброжелательно принят в Москве.
   "Радикализм" же Криппса мало пугал консерватора  Черчилля,  -  в  конце
концов, он и сам побывал некогда в либеральной партии и  отлично  понимал,
что, когда речь идет об основных интересах  "истэблишмента"  -  Британской
империи, голоса консерваторов и лейбористов сливаются в едином хоре.
   Черчилль не без  основания  считал  Криппса  неглупым  человеком,  хотя
однажды иронически заметил, что грудь его напоминает клетку, в которой две
белки - добросовестность и карьеризм - находятся  в  состоянии  постоянной
войны.
   В Криппсе и в самом  деле  сочетались  дисциплинированность  и  чувство
ответственности перед оказавшим ему доверие Черчиллем с самоуверенностью и
честолюбием. В душе он был убежден, что лучше  премьера  знает,  как  надо
руководить государством, лучше, чем генералы, разбирается  в  стратегии  и
тактике современной войны и является  лучшим,  самым  авторитетным  послом
Великобритании в Москве из всех, кто когда-либо занимал эту должность.
   Эта убежденность в сочетании с сознанием, что,  в  отличие  от  прошлых
послов - чиновников Форин оффиса, он является  прежде  всего  политическим
деятелем, и помогала Криппсу сохранять спокойствие и невозмутимость, когда
в Москве наступили трудные дни...
   Но в самое последнее время  сотрудникам  британского  посольства  стало
казаться,  что  даже  "невозмутимый  Стаффорд"  теряет  свою   пресловутую
выдержку.
   Он и действительно терял ее. Сознание,  что  немцы  неожиданным  рывком
могут вплотную приблизиться к  Москве  или  даже  захватить  ее,  угнетало
Криппса. Нет, он не боялся за собственную судьбу, так как был уверен,  что
дипкорпус в последний момент успеют  эвакуировать,  но  мысль  о  переезде
куда-то за  тридевять  земель,  откуда  связь  с  премьер-министром  будет
поддерживать конечно же гораздо труднее, тревожила посла.
   Впрочем, не это было основной причиной нервозного состояния, в  котором
сейчас находился Криппс. Все объяснялось куда проще:  появление  в  Москве
Бивербрука он воспринял как удар по собственному престижу.
   Криппса  вообще  раздражал  этот  напористый,   резкий,   самоуверенный
человек, к тому же как один из консерваторов являвшийся, так сказать,  его
партийным врагом. И все же главное для Криппса заключалось в  самом  факте
приезда Бивербрука. До сих пор Криппс считал себя единственным  доверенным
лицом Черчилля в Советском Союзе. И то, что важные переговоры со  Сталиным
премьер-министр поручил проводить  не  ему,  а  этому  газетному  магнату,
вызывало у Криппса чувство обиды и внутреннего протеста.
   До Гарримана ему не было дела. Гарриман - это  Америка.  Но  Бивербрук!
Его  присутствие  в  Москве,  да  еще  в  качестве  личного  представителя
премьер-министра, отодвигало Криппса на второй план, и примириться с  этим
было трудно.
   Криппс  старался  скрыть  раздражение,  но  чувствовал,  что   выдержка
изменяет ему.
   С той минуты, как он увидел Бивербрука в стенах  посольского  особняка,
"две белки" в его груди начали свою очередную схватку.  Сознание  важности
миссии, с которой приехал Бивербрук, поощряло "белку добросовестности",  -
Криппс старался возможно полнее передать Бивербруку всю  ту  информацию  о
военном положении Советского Союза, которой он располагал. Но  честолюбие,
смешанное с обидой, мешало Криппсу в разговоре с Бивербруком и  Гарриманом
придерживаться  какого-то   определенного   тона.   Его   речь   была   то
взволнованной, то подчеркнуто официальной, то даже язвительной...
   Сначала Криппс проинформировал Бивербрука и  Гарримана  об  обстановке,
сложившейся, по его данным, на фронтах. Он говорил торопливо, и  в  голосе
его звучала нескрываемая тревога. Немцы находятся на подступах  к  Москве.
Ленинград блокирован. Авиация Гитлера господствует в воздухе,  а  немецкие
танки представляют собой огромную ударную силу. Несомненно, что  Сталин  в
беседе попытается скрыть катастрофическое положение, в  котором  находится
сейчас Россия. Однако...
   Бивербрук и Гарриман сидели в глубоких  кожаных  креслах  и,  казалось,
внимательно слушали. Со  стен  посольского  кабинета  на  них  невозмутимо
глядели несколько поколений британских  монархов.  Кремовые  гофрированные
шторы  "маркизы"  на  окнах  были  опущены.  Москву  уже  окутывал  хмурый
предвечерний сумрак, в кабинете горел свет.
   Медленно таял лед в высоких стаканах, наполненных разбавленным  содовой
водой виски. Стакан Бивербрука был уже почти пуст. Гарриман к  своему  еще
не притрагивался, он сидел, откинувшись на спинку кресла и вытянув длинные
ноги.
   Криппс перешел к вопросу о предстоящей встрече в  Кремле  и,  казалось,
овладел собой. Он высказал предположение, что основное требование  Сталина
будет связано с открытием  второго  фронта.  В  этом  случае  он,  Криппс,
покорно  просит  джентльменов  позволить  именно  ему  ответить   Сталину,
поскольку  проблема   касается   непосредственно   Англии.   Кроме   того,
чрезвычайно важно придерживаться единообразия ответов. У него на этот счет
есть строгие и точные  инструкции  премьер-министра.  Малейшие  отклонения
дадут  возможность  Сталину  возобновить  свои   претензии   и   выставить
Великобританию  основной  виновницей  создавшегося  на   германо-советском
фронте положения. Джентльменам, несомненно, известно,  что  еще  в  начале
месяца  Сталин  просил  премьер-министра  перебросить  северным  путем  на
русский фронт несколько дивизий,  но  получил  отказ.  Он,  Криппс,  имеет
точные инструкции Черчилля о том, как следует комментировать  отказ,  если
Сталин вновь вернется к этому вопросу...
   Криппс действительно имел такие инструкции.  Но  сейчас  дело  было  не
только в  них,  а  в  том,  что,  когда  Сталин  обратился  к  Черчиллю  с
предложением послать на  советско-германский  фронт  хотя  бы  двадцать  -
двадцать  пять   дивизий,   Криппс   поторопился   довести   до   сведения
премьер-министра свое мнение,  что  делать  этого  ни  в  коем  случае  не
следует, аргументируя отказ тем,  что  подобный  шаг  ослабил  бы  оборону
Англии.
   История  знает  достаточно  примеров,  когда  социал-демократ   выражал
взгляды куда более реакционные,  чем  обладавший  умом  и  дальновидностью
представитель крупной буржуазии.
   Так или иначе, но миллионер Бивербрук  занимал  позиции  гораздо  более
определенные и последовательные, чем лейборист Криппс, когда дело касалось
реального военного сотрудничества Англии и Советского Союза.
   Для Криппса же  вопрос  о  втором  фронте  стал  вопросом  его  личного
престижа. Поэтому сейчас он настоятельно требовал, чтобы ни  Гарриман,  ни
уж во всяком случае Бивербрук не вступали со Сталиным в дискуссию  на  эту
тему, даже если  он  ее  затронет,  а  предоставили  бы  действовать  ему,
Криппсу.
   На  широком,  сплошь  изрезанном  морщинами  лице  Бивербрука   застыла
ироническая усмешка.
   Криппс с раздражением перевел свой взгляд с него на  Гарримана,  сделал
короткую паузу и, уже ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал:
   - И последнее, джентльмены. Не исключено, что Сталин вообще  предпочтет
уклониться от встречи с вами и поручит провести беседу  Молотову.  В  этом
случае, - он слегка скривил свои тонкие губы, - я завидую вам еще  меньше.
Если Сталин при желании может обсуждать любые аспекты ведения войны, то  с
Молотовым это исключается. Он будет держаться точно  в  рамках  полученных
инструкций. От сих до сих.
   Во время длинной речи Криппса, сначала торопливой  и  встревоженной,  а
затем нарочито монотонной и  менторской,  Бивербрук  и  Гарриман  молча  и
безучастно смотрели в пространство. Им было скучно слушать посла. Все,  за
исключением, пожалуй, положения на фронтах, которое, если сведения Криппса
верны, оказалось еще хуже, чем  они  себе  представляли,  было  хорошо  им
известно.
   Что же касается ссылок Криппса на инструкции, то и Бивербрук и Гарриман
принадлежали не к тем, кто покорно выполняет инструкции, а к тем,  кто  их
создает.
   Эти люди не испытывали никаких симпатий  к  коммунизму.  Но  они  умели
смотреть  вперед  и  не  всегда  подчиняться  законам   той   элементарной
социальной логики, которая диктует стереотипные решения.
   И  темпераментный,  циничный,  любящий  выпить  и  щегольнуть   грубым,
простонародным  словцом  газетный  магнат  лорд  Бивербрук,   и   волевой,
холодный,  сдержанный  в  речах  Гарриман,  конечно,  знали  цену  точному
расчету, знали, что без учета конъюнктуры  экономической  и  политической,
без анализа соотношения сил как в  своих  собственных  странах,  так  и  в
других, в тех, на которые прямо или косвенно распространялась  власть  или
влияние их банков, их  газет,  их  армий,  их  государственного  аппарата,
достигнуть поставленной цели невозможно.
   В  правительственных  кругах  Англии  и  Америки  было  немало   людей,
способных к подобного рода тщательной калькуляции. Но большинство  из  них
как бы завораживала мысль, что Гитлер является  самым  решительным,  самым
агрессивным и лучше всего вооруженным врагом коммунизма. Тех же, кто  умел
смотреть глубже, было значительно меньше. Но именно  к  этому  меньшинству
принадлежали Бивербрук и Гарриман, убежденные, что,  как  ни  парадоксален
союз с большевистской Россией, которую их правительства совсем  недавно  с
радостью готовы были с головой выдать тому же Гитлеру, этот союз необходим
теперь, когда уже не оставалось  сомнений,  что  фюрер  явно  стремится  к
мировому господству.
   И в Англии, ведущей борьбу непосредственно за свое существование,  и  в
далеких от поля битвы Соединенных Штатах теперь уже понимали, чем  грозило
бы резкое изменение соотношения сил в  Европе,  если  бы  Гитлеру  удалось
добиться победы на Восточном фронте.
   В том, что Советской России сейчас надо помогать, сомнений не  было.  И
конечно же не для того, чтобы  вести  со  Сталиным  риторические  споры  о
втором фронте, предприняли Бивербрук и Гарриман свое путешествие в Москву.
Тем более что они отлично знали: ни в сорок первом, ни в сорок втором году
такой фронт не откроется.
   Они были деловыми людьми. И если месяц  назад  представитель  Рузвельта
Гопкинс посетил Сталина  прежде  всего  с  целью  убедиться,  что  Россия,
несмотря на серьезные неудачи в первые  недели  войны,  готова  продолжать
борьбу с Гитлером до победного конца, то главная цель поездки Гарримана  и
Бивербрука     была     более     конкретной:      предложить      Сталину
материально-техническую помощь.
   Нет, никак не для дискуссии о втором фронте, которой так опасался  этот
самолюбивый  и  претенциозный  Криппс,  приехали  в  Москву   Гарриман   и
Бивербрук. Другие проблемы требовали  хорошо  продуманного  решения.  Даже
если Россия выдержит новый натиск врага и в конце концов сумеет перейти  к
наступлению, то как долго продлится эта война? И каков должен быть  размер
англо-американской помощи Советскому государству?
   Да, сегодня и  Соединенные  Штаты  и  Англия  заинтересованы  в  победе
России. Но так ли уж необходимо, чтобы эта победа пришла возможно  скорее?
Не лучше  ли,  если,  отвлекая  немецкие  войска  с  Западного  фронта  на
Восточный и обеспечивая тем самым "непотопляемость"  английских  островов,
Советский Союз будет воевать долгие годы и обретет  желанную  победу  лишь
при последнем издыхании?
   Но если высшая цель состоит именно в том,  чтобы  послевоенный  рассвет
встретили   поверженная,   разгромленная    Германия    и    обессиленная,
обескровленная Россия, то и размер помощи, оказываемой сейчас,  необходимо
тщательно скалькулировать, чтобы он был "не меньше", но и "не больше"...
   Именно об этом, о предстоящем неизбежном торге со Сталиным,  размышляли
сейчас  Бивербрук  и  Гарриман,  делающие  вид,  что  внимательно  слушают
тривиальные рассуждения Криппса. И  только  при  последних  словах,  когда
Криппс высказал сомнение, примет ли их Сталин, оба насторожились.
   -  Вы  полагаете,  что  Сталин  может  уклониться   от   разговора?   -
встревоженно спросил Гарриман, весь подавшись вперед. - Но  ведь  о  нашей
встрече имелась предварительная договоренность!
   - Разумеется, - корректно  склоняя  голову,  подтвердил  Криппс.  -  Но
сегодня военная ситуация резко изменилась к худшему. Кроме того, я не знаю
человека, более безразличного к дипломатическому  протоколу,  чем  Сталин.
Напомню вам, что с тридцать девятого года до вторжения Германии  в  Россию
он ни разу не удостоил посла Великобритании личной аудиенции.
   - Перестаньте, Криппс! - небрежно махнул рукой Бивербрук.  -  Жалуйтесь
на это Чемберлену. Впрочем, Сталину, наверное, было бы  любопытно  увидеть
хотя бы одного британского представителя с надлежащим образом оформленными
полномочиями.
   - Не я посылал в Москву британскую  военную  миссию,  -  резко  ответил
Криппс. - И если мне не изменяет память, делегация Франции также не  имела
надлежащего мандата.
   - Может быть, поэтому нацисты и маршируют сейчас на Елисейских полях, -
с усмешкой произнес Бивербрук. - Если бы ослу Чемберлену...
   - Господа, - вмешался молчавший до сих пор Штейнгардт, - я  думаю,  что
мы уклоняемся от темы. Насколько я понимаю, Стаффорд, у вас есть  сомнения
в том, что встреча со Сталиным состоится?
   Он посмотрел на часы и добавил:
   - Сейчас уже десять минут шестого!
   - Я не имел возможности связаться лично с господином Сталиным, - не без
язвительности ответил Криппс. - Может быть, вам, Лоуренс, повезло  больше?
- спросил он, переводя взгляд на Штейнгардта.
   Гарриман резко встал.
   - Вот что, - решительно произнес он, - я повторяю: день и время встречи
были согласованы шифровками. Если у вас, Криппс, есть  основания  считать,
что встреча может не состояться, то не гадайте, а снимите трубку вот этого
телефона, наберите номер Сталина и...
   Криппс предостерегающе поднял руки, точно отталкивая от себя Гарримана.
   -  Это  исключается,  сэр!  Позвонить  Сталину?!  -  Он  усмехнулся.  -
Единственное место, куда  я  могу  позвонить,  -  это  протокольный  отдел
Наркомата иностранных дел. И на  самый  крайний  случай  -  в  секретариат
Молотова. В наркомат я уже звонил утром. Там ответили, что  о  встрече  им
ничего не известно, но если она назначена, то нас известят своевременно.
   - Тогда звоните Молотову! - нетерпеливо сказал Гарриман.
   - Вы хотите сказать, в  секретариат  Молотова?  Что  же,  тогда  вместо
одного вы будете иметь два одинаковых ответа.
   - Но на чем же, черт побери, Криппс, - взорвался Бивербрук, -  основаны
ваши сомнения?
   - На том, сэр, - ответил Криппс, поднимаясь со стула, - что сейчас  уже
четверть шестого, а никаких звонков нет. Это во-первых.  А  во-вторых,  на
том, что положение на фронтах катастрофическое  и  Сталин  вряд  ли  может
сейчас заниматься чем-либо, кроме руководства войсками. И наконец, я бы на
месте Сталина, несомненно, поручил вести переговоры Молотову, хотя бы  для
того, чтобы сохранить себе свободу рук.
   Бивербрук одним глотком допил остаток  своего  виски,  поставил  пустой
стакан на низкий столик и, сощурив глаза, медленно произнес:
   - Вы и в самом деле можете представить себя на месте Сталина, Стаффорд?
   - Надеюсь, это шутка, милорд? - с холодной яростью проговорил Криппс  и
перевел взгляд на Гарримана, как бы ища его защиты.
   Но американец сидел молча, полуопустив веки. Казалось, что он не слышал
этой перепалки и мыслями своими находился где-то за пределами посольства.
   Несколько секунд длилось молчание. Потом Гарриман поднял глаза и, глядя
в упор на Криппса, спросил:
   - Вы убеждены, что положение на фронте столь катастрофично?  Нам  очень
важно не ошибиться в оценке ситуации.
   - Я не знаю, сэр, другого слова, которое более точно характеризовало бы
положение, - угрюмо произнес посол. - Впрочем, я мог бы пригласить  нашего
военного атташе и...
   Он не договорил, потому что в дверь  постучали  и  затем  она  бесшумно
открылась. На пороге стоял невысокий человек с бесцветным, чисто  выбритым
лицом. Он был одет в черный пиджак и темные брюки в  едва  заметную  серую
полоску. Ему не хватало лишь котелка и зонтика, чтобы  полностью  походить
на одного из сотен неразличимых мелких чиновников английского министерства
иностранных дел,  которых  можно  увидеть  на  лондонской  Уайтхолл  перед
началом или по окончании работы министерства.
   - Что вам надо, Джеймс? - недовольно  спросил,  поворачиваясь  к  нему,
Криппс и, не  дожидаясь  ответа,  проговорил  привычной  скороговоркой:  -
Позвольте представить вам, джентльмены, сотрудника нашего посольства...
   - Вот как? - не давая ему закончить, подчеркнуто  удивленно  воскликнул
Бивербрук. - Не скажи вы нам этого,  я  был  бы  уверен,  что  ваш  Джеймс
свалился на нашу голову прямо из Форин оффиса...
   - Простите, сэр, простите, джентльмены, - делая торопливый поклон, тихо
сказал тот, кого звали Джеймсом и чья фамилия так и не прозвучала  в  этой
комнате. - Я бы никогда не решился прервать вашу  беседу,  но  сейчас  уже
двадцать минут шестого, а прием в Кремле назначен на шесть...
   - Но какого черта вы нам об этом напоминаете, - взорвался Бивербрук,  -
если до сих пор нет никаких сведений?..
   - Простите, сэр, - учтиво прервал его чиновник, - только что звонили из
Кремля. Машины выезжают. Здесь всего пять минут езды...


   В пять часов сорок  минут  вечера  две  машины  "ЗИС-101"  подъехали  к
металлической ограде английского посольства.
   Город уже погрузился в полумрак. Холодный  осенний  ветер  гнал  мелкую
рябь  по  Москве-реке.  Чуть  покачивались  в  небе  аэростаты  воздушного
заграждения, туго натягивая неразличимые во мгле витые стальные тросы.
   Два черных "ЗИСа" остановились у раскрытых ворот, прижавшись колесами к
бровке тротуара. Из серой  деревянной  будки,  установленной  в  двух-трех
метрах от ворот посольства, показался милиционер, бросил быстрый взгляд на
машины, ковырнул, вернулся в будку, снял трубку телефона, сказал несколько
слов.
   Из первой машины вышел полковник, взглянул на часы и стал прохаживаться
возле машин.
   В пять сорок пять двери посольского  особняка  отворились  и  появились
Гарриман и Бивербрук в сопровождении Штейнгардта и Криппса.
   Полковник резко поднес  ладонь  к  козырьку  фуражки,  потом  распахнул
заднюю дверцу первой машины, приглашая туда Гарримана и Бивербрука.
   Шофер другой машины перегнулся  назад  и  резким  толчком  тоже  открыл
заднюю дверцу. Полковник знаком указал послам на  эту  машину.  Когда  все
расселись, он занял место  в  головной  машине  рядом  с  шофером.  Машины
рванулись вперед по центру мостовой.
   На мосту,  ведущем  к  Боровицким  воротам  Кремля,  полковник  опустил
боковое стекло и, на  мгновение  высунув  руку,  сделал  знак  человеку  в
военной форме. Тот козырнул, одновременно отступая в сторону. Двое бойцов,
стоявших с винтовками у выкрашенной в коричневый цвет будки  в  нескольких
метрах  от  арки,  за  которой  начиналась  территория  Кремля,  безмолвно
вытянулись.
   - К "крылечку", - вполголоса приказал полковник шоферу.
   Почти не  снижая  скорости,  машины  промчались  мимо  здания  Большого
Кремлевского дворца и, обогнув пустынную  Ивановскую  площадь,  застыли  у
ступеней подъезда, прикрытого резным металлическим козырьком.
   Полковник выскочил первым и поспешно распахнул дверцу машины, приглашая
Гарримана и Бивербрука выйти. Почти в  то  же  мгновение  плотно  закрытая
дверь подъезда, к которой вели несколько широких ступеней,  отворилась,  и
появившийся на площадке  молодой,  одетый  в  темно-серый  костюм  человек
негромко сказал по-английски:
   - Добро пожаловать, господа. Прошу вас...
   И отступил в сторону, придерживая дверь.
   Уже не оглядываясь на сопровождавших их послов,  Бивербрук  и  Гарриман
поспешно поднялись на площадку и  переступили  порог  раскрытой  двери,  с
любопытством стараясь разглядеть, что там, внутри.
   Оба они были убеждены, что проезд в Кремль, само имя которого  было  на
Западе  окружено  ореолом  таинственности  и   недоступности,   связан   с
многократной проверкой документов, телефонными переговорами между  постами
охраны, и теперь были даже несколько разочарованы  отсутствием  всех  этих
формальностей.
   Ничего таинственного не  ожидало  Гарримана  и  Бивербрука  и  там,  за
дверью. Они оказались в относительно узком,  ярко  освещенном  проходе.  У
правой стены помещался  небольшой  столик,  покрытый  зеленым  сукном,  на
столике -  телефон.  Военный  в  фуражке  с  голубым  верхом  и  малиновым
околышем, стоявший у  столика,  посмотрел  на  иностранцев  пристальным  и
вместе с тем каким-то отрешенно-безразличным взглядом.
   - Пожалуйста, господа, наверх! - сказал, быстро проходя вперед, человек
в темно-сером костюме.
   Бивербрука и Гарримана  снова  ожидало  разочарование.  Вместо  широкой
дворцовой  лестницы,  о  которой  они  не  раз  слышали   от   тех   своих
соотечественников, кому удалось  побывать  в  Кремле,  они  увидели  самую
обычную, довольно узкую лестницу.  Человек,  встретивший  их  на  крыльце,
поднимался первым, время от времени оглядываясь, как бы  желая  убедиться,
что иностранцы следуют за ним.
   Поднявшись на второй этаж, они оказались в огромном, широком  коридоре.
По полу стелилась красная ковровая  дорожка,  по  левую  сторону  коридора
располагались на значительном расстоянии  друг  от  друга  высокие,  цвета
мореного дуба двери с большими квадратными черными табличками.
   Ни Гарриман, ни Бивербрук не читали по-русски и не  могли  понять,  что
написано на этих табличках. Коридор казался бесконечно длинным.
   Они прошли до угла, где возле такого же, как внизу, столика тоже  стоял
военный, и повернули направо.
   Пройдя еще метров пятнадцать, человек в  сером  костюме  остановился  у
одной из дверей, отличавшейся от других тем, что на ней не было  таблички,
и посмотрел на часы. Гарриман и Бивербрук машинально сделали то  же.  Было
без двух минут шесть.
   - Пожалуйста, - негромко проговорил сопровождающий,  -  товарищ  Сталин
ждет вас.
   С этими словами он каким-то  осторожным,  мягким  движением  взялся  за
ручку двери и потянул ее на себя. Первым перешагнул порог Гарриман. Он был
в полной уверенности, что  сейчас  увидит  Сталина.  И  хотя  ему  не  раз
приходилось входить в кабинеты "сильных мира сего" и встречи с  ними  были
для него привычным делом, тем не менее сейчас этот  человек,  до  сих  пор
уверенный, что огромное богатство и политическое влияние уравнивают его со
всеми  президентами,  премьер-министрами  и  королями  на   свете,   вдруг
почувствовал непривычное волнение.
   Однако,  оказавшись   в   небольшой   комнате   с   двумя   дверьми   в
противоположных стенах и увидев  вместо  Сталина  какого-то  бритоголового
человека, американец мысленно обругал себя. "Ну, конечно, - подумал он,  -
надо быть дураком, чтобы не догадаться,  что  у  Сталина  есть  секретарь,
помощник или кто-нибудь в этом роде".
   Бритоголовый поднялся, густым басом произнес что-то по-русски, взглянул
на стенные часы. Стрелки показывали ровно шесть.
   Он подошел к двери,  расположенной  по  левую  руку  от  Гарримана,  и,
раскрыв ее, снова сказал что-то по-русски, обращаясь уже ко  всем  четырем
иностранцам.
   Гарриман и Бивербрук  перешагнули  порог  почти  одновременно  и  сразу
увидели Сталина.
   Он стоял в нескольких шагах от двери и, когда американец и  англичанин,
войдя в комнату, направились к нему, неторопливо произнес несколько слов и
протянул руку...
   -  Товарищ  Сталин  приветствует  вас,  -  сказал  кто-то  позади   них
по-английски. - Он говорит,  что  рад  вашему  благополучному  прибытию  в
Москву.
   Оглянувшись,  Гарриман  и  Бивербрук   увидели   немолодого,   полного,
невысокого роста человека с широким лицом, в очках с толстыми стеклами без
оправы и не сразу сообразили, что это Литвинов.
   После того как два года назад газеты сообщили об освобождении Литвинова
от обязанностей наркома иностранных  дел  "по  собственному  желанию",  он
исчез с дипломатического горизонта.
   То,  что   после   Мюнхена   и   саботажа   переговоров   с   Советским
правительством, которым фактически  занимались  английская  и  французская
военные миссии, Литвинов ушел в отставку, никого не удивило,  -  это  была
обычная дипломатическая практика. Популярный в Америке и Англии, он должен
был сойти с международной арены, когда Запад столь вызывающе отказался  от
союза с Советским государством.
   И хотя сегодня Литвинов, судя по всему,  появился  в  кабинете  Сталина
пока лишь в качестве переводчика,  тем  не  менее  это,  несомненно,  было
демонстрацией готовности русских  укреплять  военный  союз  с  Америкой  и
Англией.
   Сталин произнес еще две-три вежливые  фразы,  осведомляясь  о  здоровье
президента Рузвельта и  премьера  Черчилля,  -  Литвинов  переводил  почти
синхронно, - потом плавным, округлым жестом указал гостям на ряды стульев,
стоявших по обе стороны длинного, покрытого зеленым сукном стола.
   В этот момент вошел Молотов. Он ограничился общим поклоном и  встал  за
спиной Сталина в некотором отдалении.
   Гости заняли  места  у  ближней  к  стене  стороны  стола,  Гарриман  и
Бивербрук в центре, оба посла - с краю.
   Сталин сел напротив Гарримана, Молотов несколько поодаль,  Литвинов  же
поставил свой стул за спиной Сталина.
   Когда все расселись, Бивербрук сказал:
   - Прежде всего мне хотелось бы вручить господину Сталину личное  письмо
от премьер-министра Черчилля...
   С этими словами он повернулся к Криппсу и протянул руку.
   Криппс вспыхнул. Только сейчас он понял, что допустил  несовместимую  с
элементарными требованиями протокола оплошность: у него не  было  с  собой
письма, которое Бивербрук вчера поздно вечером передал ему для перевода на
русский. Письмо  начали  переводить  сегодня  утром,  затем  в  посольство
приехали Гарриман и Штейнгардт, во время совещания никто из сотрудников не
решался войти в кабинет посла, потом столь внезапно  поступило  сообщение,
что машины из Кремля уже выезжают... Словом, письмо осталось в посольстве,
и Криппс даже не был уверен, закончен ли его перевод.
   Правда, в послании Черчилля не содержалось ничего особо важного,  кроме
выражения готовности помогать Советскому Союзу и лестных  фраз  по  адресу
Бивербрука и Гарримана.
   Тем не менее произошла  непростительная  накладка,  свидетельствовавшая
как раз о том, что посол не был профессиональным дипломатом.
   Криппс торопливо встал и произнес  несколько  быстрых  фраз.  Бивербрук
метнул в его сторону уничтожающий взгляд, а Литвинов перевел:
   - Господин Криппс сожалеет, что русский перевод письма еще не готов.  У
специалистов по русскому языку в посольстве  было  слишком  мало  времени,
чтобы успеть сделать перевод, полностью адекватный английскому тексту.
   Сталин выслушал это, не  оборачиваясь  к  Литвинову,  вежливо  наклонил
голову и затем, глядя на Бивербрука, мягко сказал:
   - Я понимаю.  Все  мы  иногда  испытываем  острый  недостаток  времени.
Впрочем, я уверен, что в письме не содержится ничего такого, чего господин
Бивербрук не смог бы передать в устной форме.
   Гарриман, не принимавший участия в разговоре о письме, неотрывно глядел
на Сталина.
   Он тотчас же отметил несходство реального Сталина с  его  портретами  и
фотографиями. Сталин оказался ниже ростом, с многочисленными следами  оспы
на  лице,  особенно  на  подбородке,  и  черные  волосы  его  были  слегка
поседевшими на висках.
   Но интересовало Гарримана сейчас совершенно другое. Он прожил на  свете
пятьдесят один год и больше половины своей жизни посвятил большому бизнесу
и политике. Ему доводилось наблюдать многих крупных деятелей в критические
периоды их жизни. Он видел людей, казалось бы, железной воли, но жалких  в
минуты крушения. Видел  кандидатов  в  президенты,  когда  им  становилось
известно, что соперник  получил  большинство  голосов.  Видел  банкиров  и
промышленников,  лишь  вчера  владевших   миллионами   и   распоряжавшихся
десятками тысяч человеческих судеб,  а  сегодня  оказавшихся  нищими...  И
сейчас Гарриман, пользуясь тем, что Сталин занят разговором с  Бивербруком
и Криппсом, пристально всматривался в его лицо, стараясь прочесть  на  нем
отражение  тех  потрясений,  которые  переживала  Советская  страна,   той
смертельной опасности, которой она, несомненно, в эти часы подвергалась.
   Он старался  уловить  на  лице  Сталина  следы  страха  или  тревожного
ожидания, заметить дрожь пальцев,  пытался  хотя  бы  по  интонации  чуждо
звучащей речи разгадать душевное состояние этого человека... Но  все  было
тщетным. Некрасивое, хотя и  выразительное  лицо  Сталина  было  спокойно.
Пальцы  рук  не   дрожали.   Более   того,   он   демонстрировал   странно
благожелательное терпение, ободряя допустившего промах Криппса...
   "Что это? - спрашивал себя Гарриман. -  Игра?  Стремление  набить  себе
цену? Желание создать впечатление, что на  фронтах  не  происходит  ничего
угрожающего? Безразличие, наконец?!"
   Но безразличием это быть, конечно, не могло: от исхода  войны  зависело
все, чему Сталин посвятил свою жизнь, да и сама его жизнь. Желание  скрыть
истинное положение на фронтах? Но в общих чертах оно известно всему  миру.
Что же помогает этому человеку, которого одни считают гением всех времен и
народов, другие - жестоким и коварным восточным деспотом, что помогает ему
сохранять самообладание?
   - Господин Сталин, - сказал Гарриман, - целью нашего приезда  являются,
как вы знаете, переговоры о дальнейшей помощи Советской России со  стороны
Англии и Соединенных Штатов Америки. Мой друг Бивербрук представляет здесь
премьер-министра Великобритании,  я  -  президента  Рузвельта.  Мы  готовы
приступить к конкретным переговорам в любой момент,  когда  вы  пожелаете.
Однако - я беру на себя смелость сказать это и от имени лорда Бивербрука -
мы  были  бы  очень  благодарны,  если  бы  вы  нашли  возможным   коротко
познакомить нас с положением на фронтах. Не скрою,  некоторые  иностранные
наблюдатели    считают    ситуацию    на    советско-германском     фронте
катастрофической...  Но,  может  быть,  они  недостаточно  осведомлены?  -
осторожно добавил Гарриман.
   Когда Литвинов  произнес  слово  "катастрофической",  примерно  так  же
звучащее и по-английски, Гарриман с особой пристальностью посмотрел в лицо
Сталину. Но его небольшие, острые карие глаза  спокойно  встретили  взгляд
американца. Слегка изогнутые брови не шелохнулись.
   -  Некоторые  иностранные  наблюдатели   всегда   ч-чересчур   спешили,
предсказывая нам к-катастрофу, - сказал, как обычно  слегка  заикаясь,  до
сих пор молча сидевший Молотов.
   - Не будем слишком строги к иностранным наблюдателям. Им тоже случается
говорить правду, - спокойно произнес Сталин.
   Он усмехнулся, его усы чуть приподнялись, на мгновение открыв  крепкие,
но желтые зубы курильщика.
   И Гарриман подумал о том, что спокойствие Сталина  даже  теперь,  когда
разговор   непосредственно   коснулся   положения   на   фронтах,   просто
необъяснимо.
   Сталин вынул из кармана  своей  наглухо  застегнутой  серой  тужурки  с
отложным воротником небольшую изогнутую трубку, однако не  закурил  ее,  а
положил перед собой на стол.
   - Хорошо, - сказал он, - знать о положении на фронте - законное желание
наших гостей и союзников. Если говорить коротко, то положение  это  крайне
тяжелое...
   Он помолчал и добавил:
   -  Не  исключено,  что  оно  на  какое-то  время   станет   еще   более
напряженным...
   "Он говорит так,  как  лектор  или  ученый,  знакомящий  посетителей  с
проблемами научной лаборатории...  -  изумленно  подумал  Гарриман.  -  Из
какого же материала сделан этот непостижимый человек?!"
   ...Да, Гарриман не  знал,  что  только  огромное  усилие  воли,  только
десятилетиями выработанная привычка ничем не выдавать владеющих им чувств,
только упорное стремление сохранить в глазах каждого человека  тот  образ,
который сложился в представлении миллионов людей, помогали Сталину  в  эти
грозные дни сохранять внешнее спокойствие.
   После тех дней смятения,  которые  он  пережил  в  июне,  Сталин  будто
заковал себя в броню, не позволяя  ни  словом,  ни  жестом  проявить  свое
подлинное душевное состояние.
   Он понимал, что судьба страны по-прежнему висит на волоске, несмотря на
героизм Красной Армии, несмотря на то, что советский  народ  уже  заплатил
кровью и за вину Истории,  давшей  ему  столь  мало  времени  для  мирного
строительства, и за его личный, Сталина, просчет в определении  вероятного
срока начала войны.
   Уже сотни тысяч вражеских  трупов  устилали  вспаханные  авиабомбами  и
артиллерийскими снарядами пространства Прибалтики, Белоруссии, Украины, но
немецкая  армия  все  еще  оставалась  огромной  силой,  грозящей   самому
существованию Советского государства.
   От льдов Арктики до Черного моря война  палила  огнем  пожарищ,  рушила
города, сжигала села.
   И  тем  не  менее  те  иностранные  наблюдатели,  которые  не  потеряли
способности к объективному анализу, не могли не признать, что план Гитлера
покончить с  Советским  государством  в  течение  шести  -  восьми  недель
провалился. Они видели, что Красная Армия сдерживает  натиск  гитлеровских
войск. Знали, что немцы остановлены на Крайнем Севере,  на  Северо-Западе,
на Центральном направлении в районе Смоленска. Вместе с тем это  не  могло
заслонить от них  тех  грозных  фактов,  что  войска  фон  Лееба  стоят  в
пригородах Ленинграда, на юге Рунштедт рвется к Харькову и Донбассу, а  на
западе фон Бок  перегруппировывает  силы,  несомненно  готовясь  к  новому
наступлению на Москву.
   ...Обо всем  этом  коротко,  сжато,  но  и  ни  в  чем  не  преуменьшая
опасности,  говорил  сейчас  Сталин,  и  его  спокойный,  почти   лишенный
интонаций голос и плавные движения рукой, которыми он как  бы  подчеркивал
то, что считал наиболее важным,  казалось,  находились  в  противоречии  с
содержанием его речи.
   Четверо иностранцев слушали с напряженным вниманием. И по тому, как вел
себя Сталин, никто из них не мог себе представить, что за  последние  двое
суток  он  спал  в  общей  сложности  не  более  четырех-пяти  часов,  что
непосредственно перед тем, как они  пришли,  здесь  же,  в  этой  комнате,
командующий  Московским  военным  округом  Артемьев  окончил  свой  доклад
Сталину о мероприятиях по укреплению ближних подступов к Москве,  а  часом
раньше   начальник    Генштаба    Шапошников    и    начальник    Главного
разведывательного управления Голиков положили на  стоп  Сталину  последнюю
сводку о концентрации вражеских войск против Западного фронта - в  районах
Духовщины, Смоленска, Рославля, Шостки и Глухова...
   Можно было подумать, что в этом строгом кабинете всегда царят тишина  и
спокойствие и что нет и  не  может  быть  события,  которое  заставило  бы
человека в серой, наглухо застегнутой куртке и гражданского покроя брюках,
заправленных в до блеска начищенные  сапоги,  ускорить  свою  неторопливую
речь.
   Гарриман и Бивербрук не знали и не могли знать о  том,  что  в  течение
нескольких предшествовавших их беседе часов Сталин то и дело связывался  с
командующими  фронтами  Центрального  направления  Коневым,   Буденным   и
Еременко, с начальником Оперативного управления Генштаба  Василевским,  не
знали и не могли знать, что спокойного и, казалось, никуда  не  спешившего
Сталина в приемной ждали вызванные им генералы и Сталин  помнил  об  этом,
хотя ни разу не позволил себе бросить взгляд на круглые стенные часы.
   Да, Сталину дорога была каждая минута, его  ждали  срочные,  неотложные
дела.
   Но он хорошо знал, что Красной  Армии  не  хватает  танков,  самолетов,
зенитных орудий и что от сидящих сейчас в его  кабинете  людей  во  многом
зависит, удастся ли получить хотя бы часть этой  недостающей  техники  или
нет.
   - ...Таким образом, - сказал  Сталин,  заканчивая  обзор  положения  на
фронтах, - успех врага следует объяснять прежде всего его преимуществом  в
вооружении. Противник на сегодняшний день имеет трех-  или  четырехкратное
превосходство в танках. И если принять во  внимание,  что  пехота  немцев,
несомненно, слабее нашей, то лишение их преимущества в вооружении имело бы
решающее значение.
   Сталин умолк, придвинул к себе открытую коробку "Герцеговины  флор"  и,
кроша пальцами одну за другой папиросы, стал набивать табаком трубку.
   - Следовательно, вам необходимы танки? - спросил Гарриман.
   Сталин покачал головой и сказал:
   - Нет. Вернее, не только танки.
   Он зажал трубку в зубах, взял со стола коробку спичек,  разжег  трубку,
тщательно водя спичкой по поверхности табака, затянулся,  выпустил  клубок
дыма и повторил:
   - Не  только  танки.  Нам  нужны  противотанковые  и  зенитные  орудия,
броневая сталь и самолеты всех типов. Кроме того, нам нужны автомашины.
   - Это все? Или вам надо что-либо еще? - быстро спросил Бивербрук.
   Сталин слегка развел руками, левая его бровь чуть дрогнула, выдавая  то
ли удивление, то ли скрытую усмешку. Он сказал:
   - Ну,  если  представитель  Великобритании  готов  во  всем  пойти  нам
навстречу, то я бы мог добавить, что нам нужен еще второй фронт.
   В этот момент Криппс, до сих пор понуро сидевший в конце стола, все еще
переживая допущенную им оплошность, решил, что настало его время.
   Чуть подавшись влево, по направлению к сидящему в центре стола Сталину,
он, тщательно подбирая слова, от чего они приобретали еще более холодный и
формальный характер, начал объяснять, что  это  требование,  как  известно
мистеру Сталину, сейчас неосуществимо.
   - Что ж, - снова с едва уловимой усмешкой сказал Сталин, - на нет,  как
говорит русский народ, и суда нет. Но, может быть, Англия могла бы послать
к нам десятка два дивизий  для  совместных  боевых  действий,  скажем,  на
Украине?
   - Но господин Сталин уже обращался с этим вопросом к  премьер-министру,
- торопливо, словно беспокоясь, что Бивербрук может опередить его, ответил
Криппс. - К сожалению, опасность вражеского  вторжения  по-прежнему  висит
над  Англией,  и  в  этих  условиях  премьер-министр,  естественно,  не  в
состоянии...
   - Одну минуту! - прервал его Бивербрук. - Мне пришла в голову  неплохая
мысль. Разумеется, Черчилль прав, и,  кроме  того,  транспортировка  войск
морским путем на столь далекое расстояние была  бы  сопряжена  с  большими
опасностями. Возможно, эти дивизии оказались бы на дне океана, вместо того
чтобы высадиться в Архангельске. Но, - Бивербрук перегнулся через  стол  к
Сталину, - у меня есть неплохая идея.  Как  известно,  часть  наших  войск
расположена в Персии. Что, если мы перебросим одно-два  соединения  оттуда
на Кавказ? Ведь это совсем рядом!
   Всего лишь на мгновение Сталин сощурил глаза.
   - Это действительно неплохая идея, господин Бивербрук, - медленно,  как
бы подчеркивая каждое свое слово, произнес он. - Только на  Кавказе  войны
нет, а на Украине она идет. Давайте же вернемся к реальности, господа.
   Криппс многозначительно посмотрел на Бивербрука, чуть  скривив  губы  в
иронической улыбке; он чувствовал себя отмщенным.
   - В самом деле, - нетерпеливо сказал Гарриман,  -  давайте  вернемся  к
реальности.
   Он резким движением придвинул  к  себе  один  из  раскрытых  блокнотов,
лежащих в центре стола, вынул из жилетного кармана  авторучку  и  записал,
повторяя вслух каждое слово:  танки,  зенитные  орудия,  самолеты,  броня,
автомашины. Затем, вырвав листок из блокнота, положил его справа от себя и
спросил:
   - Это все?
   Несколько мгновений Сталин сосредоточенно молчал. Потом сказал:
   - Пожалуй, нет. Нам нужна еще колючая проволока.
   На  слове  "колючая"  в  применении  к  проволоке  Литвинов   запнулся,
подыскивая английский  эквивалент,  и  Сталин  слегка  нахмурился.  Однако
Литвинов быстро справился с затруднением.
   - Сколько необходимо проволоки? - спросил Гарриман.
   - Скажем, четыреста тонн, - без промедления ответил Сталин.
   - Колючая проволока не значится в том списке, который мы предварительно
подготовили, но я сегодня же свяжусь с Вашингтоном и завтра дам вам ответ.
   - В таком случае, может быть, целесообразно  просмотреть  вначале  весь
список? - спросил Сталин.
   - Мы не смогли заранее подготовить экземпляр,  не  зная,  какие  именно
поставки вы считаете первоочередными, - быстро  вмешался  Бивербрук.  -  И
кроме того, если говорить откровенно, мы не  были  уверены,  что  ситуация
позволит вам лично заниматься деталями.
   - Ситуация мне позволяет, - ответил Сталин без всякой иронии в голосе.
   - Тогда, - проговорил Гарриман, - мы просим господина  Сталина  сделать
перерыв до завтрашнего дня. К этому времени мы уточним наши возможности по
всем перечисленным вами пунктам.
   - Отлично, - сказал Сталин, когда Литвинов закончил перевод, -  давайте
встретимся завтра.
   Он встал и попрощался с Гарриманом, Бивербруком и послами.



2

   В те первые месяцы фашистского вторжения Гитлер обладал  таким  военным
превосходством,  которое,  казалось  бы,  должно   было   обеспечить   ему
молниеносную победу.
   И он негодовал и впадал в истерику, не  понимая,  почему,  несмотря  на
значительное продвижение немецких войск в глубь советской территории,  ему
до сих пор не удалось захватить ни Ленинграда, ни Москвы. Он возлагал вину
за это на  своих  фельдмаршалов  и  генералов,  сетовал  на  то,  что  они
оказались недостойными гения  их  фюрера.  Много  позже,  в  апреле  сорок
пятого, он обвинит в этом весь немецкий народ.
   Яростное сопротивление советских войск лишь удивляло фюрера. Понять его
причины фашистский  диктатор  не  мог.  Ему  казалось,  что  сопротивление
советского народа - явление временное, что его можно  подавить  с  помощью
силы, и только силы.
   Проиграв в сентябре сорок первого года сражение под Ленинградом, Гитлер
сделал из этого единственный доступный ему вывод: нужно удвоить  ставку  в
игре и хоть и с большим запозданием,  но  захватить  Москву,  поднять  над
кремлевскими башнями флаги со свастикой и этим восстановить свой  престиж.
А Ленинград - задушить голодом.
   Шестнадцатого  сентября  Гитлер  утвердил   план   операции   "Тайфун".
Первоочередной целью фюрера стала теперь Москва.
   Для удара на Москву  Гитлер  решил  сконцентрировать  такое  количество
войск и вооружения, которое до сих пор не решался  сосредоточивать  ни  на
одном направлении. Он забрал у фон Лееба танковую  группу  Хепнера  и  два
армейских  корпуса.  Целая  армия  и  танковая  группа,   в   свое   время
переброшенные Гитлером с Центрального направления на юг  Рунштедту,  чтобы
осуществить прорыв в глубь Украины и далее к кавказской нефти,  были  ныне
возвращены фон Боку. Таким образом, из четырех  танковых  групп,  которыми
располагал Гитлер, три находились теперь в группе армий "Центр". И к концу
сентября более миллиона солдат, тысяча семьсот танков и штурмовых орудий и
почти тысяча самолетов были готовы ударить по столице Советского Союза.
   Что же намеревался сделать Гитлер с Москвой после ее захвата? Он  решил
затопить Москву, создать море на том месте, где этот  город  стоял  восемь
столетий. В специально изданном  фюрером  приказе  предусматривалось,  что
перед затоплением Москва должна быть окружена "столь плотно, чтобы ни один
русский солдат, ни один житель, будь то мужчина, женщина или  ребенок,  не
могли покинуть ее".
   Гитлер хотел затопить и Ленинград. Затопление как способ "мести  врагу"
было вообще навязчивой идеей фюрера. Он ненавидел  воду.  Трудно  сказать,
сыграли ли тут свою роль мистические пророчества  Ганса  Хербигера  с  его
апокалипсическими видениями "вечного льда" или на фюрера повлияли "теории"
постоянной борьбы очистительного огня с водой, но  так  или  иначе  именно
затопление было той карой, которую Гитлер вожделенно  мечтал  обрушить  на
Ленинград и Москву.
   Пройдет три с половиной года, и одним из  его  последних,  предсмертных
распоряжений  станет  приказ  о  затоплении  берлинского  метро  вместе  с
десятками тысяч укрывавшихся там немцев...
   Но это будет весной сорок пятого, а осенью сорок первого  фюрер  верил,
что скоро ему предстоит принимать парад немецких войск на Красной  площади
в Москве.
   Под утро  тридцатого  сентября  во  всех  подразделениях  группы  армий
"Центр" был зачитан приказ Гитлера:
   "Создана, наконец, предпосылка к  последнему  удару,  "который  еще  до
наступления зимы должен привести к уничтожению врага.  Все  приготовления,
насколько это в человеческих силах, уже окончены".


   Было ли это наступление немецких  войск  неожиданностью  для  советской
Ставки Верховного главнокомандования?
   Предвидел ли его Сталин?
   Правильно ли оценил он сведения, которые во  второй  половине  сентября
стали стекаться в Генеральный штаб, - доклады командующих фронтами, сводки
наземной   и   воздушной    разведок,    протоколы    допросов    пленных,
свидетельствовавшие  о  том,  что  противник  на  Центральном  направлении
наращивает и перегруппировывает свои силы,  сосредоточивая  их  в  районах
Духовщины, Ярцева, Смоленска, Рославля, Шостки, Глухова?
   Сделал ли он надлежащие выводы из донесения Военного  совета  Западного
фронта, в котором Ставка и Генштаб предупреждались о  том,  что  противник
подвозит резервы по железной  дороге  Минск  -  Смоленск  и  по  шоссе  из
Смоленска на Ярцево и Рославль?
   Никаких сомнений в том, что рано или поздно враг  попытается  захватить
Москву, у Сталина не было.  Именно  в  предвидении  этого  Ставка  создала
Резервный фронт, расположив  его  войска  непосредственно  в  тылу  фронта
Западного  и  намного  увеличив  таким  образом  глубину  обороны.  Именно
готовясь  отразить  немцев  на  Центральном  направлении,  Государственный
Комитет Обороны приказал срочно  создать  и  новые  резервные  армии.  Они
формировались в глубине  страны  с  соблюдением  необходимой  секретности.
Ускоренными  темпами  велось  строительство  Волоколамского  и  Можайского
укрепленных районов...
   Да, Ставка знала о том, что немцы готовят новое наступление. Сталин  не
сомневался, что после неудачи под Ленинградом Гитлер попытается до  начала
зимы взять реванш под Москвой.
   Но отличие реальной войны от маневров заключается, в частности, в  том,
что если во время маневров высшему командованию  хорошо  известны  и  силы
"наступающей" и "обороняющейся" армий, и замыслы их штабов, то в  реальной
войне всегда остается область догадок,  предположений,  прогнозов,  всегда
существует опасность недооценить или переоценить  возможности  противника,
стать жертвой искусной вражеской дезинформации  или  принять  желаемое  за
действительное.
   Войска Красной Армии на Центральном направлении обладали вдвое меньшим,
чем враг, количеством  орудий  и  минометов.  Только  семьсот  восемьдесят
советских танков противостояли здесь  тысяче  семистам  танкам  Гитлера  и
только пятьсот сорок  пять  советских  самолетов,  в  основном  устаревших
конструкций, могли вступить в  противоборство  с  почти  тысячью  немецких
бомбардировщиков, истребителей и штурмовиков.
   Какие возможности оставались  у  советского  командования,  чтобы  хоть
как-то уравновесить соотношение сил?
   Пользуясь тем, что фронт под Ленинградом  как  будто  стабилизировался,
перебросить сюда, в центр, 54-ю армию, предназначенную для прорыва блокады
Ленинграда извне? Но это означало оставить Ленинград на произвол судьбы.
   Переместить под Москву с Карельского фронта 7-ю армию? Но  это  значило
дать возможность финнам прорваться к Волхову и соединиться с немцами.
   Невозможно было ослабить и Южное направление, где после захвата  врагом
Киева создалось крайне напряженное положение.
   Оставалась одна возможность - ее потом,  в  отчаянные,  кризисные  дни,
использует Сталин: перебросить под Москву  несколько  кадровых,  полностью
укомплектованных и хорошо вооруженных дивизий из Забайкалья и  с  Дальнего
Востока.
   Но кто мог поручиться, что, узнав об  этом,  затаившийся  пока  союзник
Германии - милитаристская  Япония  не  предпримет  неожиданный  прыжок  на
советскую территорию?..
   ...Когда кончаются войны и  генералы  переходят  на  мирное  положение,
уходят в отставку или в запас, на  первый  план  выступают  историки.  Они
скрупулезно подсчитывают, каким количеством войск  и  вооружения  обладали
воюющие стороны, то есть выясняют именно то, что каждая из сторон во время
войны хранила в строжайшей  тайне,  анализируют  сражения,  исход  которых
теперь уже хорошо известен.
   И тогда находятся люди, которые  начинают  недоуменно  и  требовательно
восклицать: "Почему?!" Почему одна сторона, зная о  преимуществах  другой,
не уравновесила свои силы? Почему такой-то военачальник сосредоточил  свои
войска там-то, ожидая именно здесь прорыва врага, в то  время  как  -  это
теперь хорошо известно  -  неприятель  лишь  создавал  впечатление,  будто
пойдет туда, а на самом деле двинулся южнее или севернее?!
   О это роковое "теперь"! Да, не  столь  сложно  анализировать  ошибки  и
просчеты, когда они уже совершены, когда  улегся  пороховой  дым,  умолкли
орудия, подсчитаны убитые, раненые, пленные и пропавшие без  вести,  когда
стали очевидны итоги сражений, больших и малых!
   После всего этого легко говорить о "даре предвидения" или об отсутствии
такового, о том, когда надо было отступать, а когда наступать,  где  лучше
было расположить войска, каких  назначить  генералов.  Куда  труднее  было
решить такое уравнение со многими неизвестными в ходе войны, тем  более  в
кризисный ее момент, какой назревал для Советской страны в конце  сентября
1941 года...
   ...Итак, на тридцатое сентября была назначена вторая встреча  Гарримана
и Бивербрука со Сталиным.
   А на рассвете этого дня в соединениях и частях группы  армий  фон  Бока
был зачитан приказ Гитлера о "последнем ударе".
   Часом позже группа армий "Центр" - миллионоликое чудовище,  громыхающее
танками, завывающее сотнями авиационных моторов,  сопровождаемое  грохотом
четырнадцати тысяч орудий, - ринулась на восток, к Москве.
   Когда Сталину доложили о том, что немцы начали  новое  наступление,  он
сначала решил отложить назначенную на два часа дня встречу с иностранцами.
Однако тут же отбросил эту мысль: вопрос о вооружении был слишком важен.
   Двадцать четыре часа в сутки работали  советские  заводы,  производящие
танки, самолеты, артиллерийские орудия. Между выгрузкой с  железнодорожных
платформ станков и оборудования эвакуированных  на  восток  предприятий  и
выдачей этими предприятиями готовой продукции нередко проходили лишь дни и
недели. И тем не менее рассчитывать  на  то,  что  наша  промышленность  в
ближайшее время сможет произвести  такое  же  количество  боевой  техники,
каким располагал враг, не приходилось.
   Нет, Сталин не тешил себя иллюзией, что  Соединенные  Штаты  Америки  и
Англия  покроют  недостаток  вооружения.  Практика,  установившаяся  после
заключения  военного  союза  с  Великобританией  и  августовского   визита
Гопкинса, показала, что военные  поставки  союзников  даже  в  минимальной
степени не удовлетворяли потребностей Красной Армии.
   Но, уверенный в том, что в результате нынешних переговоров с Гарриманом
и Бивербруком можно  будет  бросить  на  чашу  весов  войны  еще  какое-то
количество  танков,  самолетов  и  орудий,  Сталин  решил  не  только   не
откладывать назначенной на тридцатое сентября встречи, но,  как  и  вчера,
лично принять в ней участие.
   Эта встреча была короткой. Гарриман сообщил, что единственное, о чем он
может заявить уже  сейчас,  -  это  то,  что  вопрос  о  поставке  колючей
проволоки решен положительно  и  она  будет  послана  немедленно.  Что  же
касается остальных материалов и техники, то ответ по каждому пункту  будет
получен из Лондона и Вашингтона только к завтрашнему дню.
   Новую встречу решено было провести на следующий день.


   Когда первого октября, в шесть вечера, Гарриман и  Бивербрук,  на  этот
раз не сопровождаемые послами, появились в кабинете Сталина, они уже знали
о начавшемся немецком наступлении.
   Однако Сталин, как им показалось, был по-прежнему спокоен, в  поведении
его ничего не изменилось.
   Как и накануне,  он  не  спеша  поздоровался,  предложил  Бивербруку  и
Гарриману сесть, затем сел сам. На столе перед ним лежала  тонкая  красная
папка.
   - Прежде  всего,  -  начал  Бивербрук,  -  я  хотел  бы  извиниться  за
медлительность работы нашего  посольства  и  вручить  вам  письмо  мистера
Черчилля.
   С этими словами он вынул из бокового кармана пиджака плотный конверт  и
передал его Сталину.
   Тот взял конверт, секунду подержал его в руке, потом, не читая, отложил
в сторону и медленно произнес:
   - Вчера немцы начали большое наступление на Западном фронте.
   - Мы слышали об этом в посольстве по радио, - сказал  Бивербрук,  -  и,
честно говоря, подумали, что вы не сможете сегодня заниматься ничем, кроме
военных дел.
   - А разве мы с вами занимаемся не военными делами? -  приподняв  брови,
откликнулся Сталин.
   - Разумеется, - ответил Гарриман и, раскрыв принесенную с собой  папку,
вынул  два  сколотых  листа  бумаги  и  протянул   их   Сталину.   -   Вот
подготовленный список. Мы хотели бы, чтобы вы рассматривали это как  вклад
Америки и Великобритании в наше общее дело.
   Сталин взял плотные листки, бросил на них взгляд  и,  не  оборачиваясь,
протянул Литвинову.
   Тот начал вполголоса переводить текст.
   Когда он кончил, Сталин сказал:
   - Итак,  вы  предлагаете  поставлять  ежемесячно  четыреста  самолетов,
пятьсот танков, зенитные и противотанковые орудия  и  алюминий.  И  взамен
требуете от нас поставок крупных партий сырья.
   - Оно нам  необходимо  для  военного  производства,  мистер  Сталин,  -
откликнулся Гарриман.
   - Разумеется, - кивнул Сталин. - Ваши требования мы выполним. Однако  я
хотел бы, чтобы вы знали: предлагаемое вами количество танков и  самолетов
далеко не покрывает наших потребностей.
   Он говорил медленно, мысленно  прикидывая,  когда  смогут  прибыть  эти
столь  необходимые  именно  сейчас  первые  пятьсот  танков  и   четыреста
самолетов.
   Гарриман расценил медлительность Сталина по-своему.
   - Вряд ли, мистер Сталин, - с обидой в голосе произнес он, -  нам  есть
смысл начинать торговаться...
   Он осекся и умолк. Умолк не потому, что Сталин прервал его  словом  или
хотя бы жестом. Гарриман почувствовал, что не в силах  продолжать,  потому
что взгляд, который неожиданно метнул на него Сталин, был страшен.
   Однако уже в  следующую  секунду  глаза  Сталина  опять  выражали  лишь
пристальное, вежливое внимание.
   - Мы не торгуемся, господин Гарриман, - не повышая голоса, сказал он. -
В торговле дело касается денег. А сейчас речь идет о народной крови. Кроме
того, пока эти самолеты и танки будут  доставлены  морем,  пройдет  немало
времени. А война не ждет.
   - Простите,  я  неточно  выразился,  -  несколько  смущенно  проговорил
Гарриман. - Я просто хотел сказать,  что  названное  количество  танков  и
самолетов является максимальным, больше поставить мы не в силах.
   Сталин пристально посмотрел в глаза Гарриману. На этот раз  во  взгляде
Сталина не отразилось ничего необычного,  но  американцу  показалось,  что
этот взгляд говорит: "Неправда! Неправда! И вы сами знаете,  что  говорите
неправду. Но я понимаю все. И почему вы вообще решили дать нам вооружение,
и почему даете его так мало, и почему сейчас говорите не то, что думаете".
   И, как бы отвечая на этот взгляд, Гарриман сказал:
   - Мы  могли  бы  предложить  мистеру  Сталину  уже  сейчас  пять  тысяч
автомашин марки "Виллис". Если не ошибаюсь,  ваши  военные  хорошо  о  них
отзываются. Их нет в списке, но я беру решение вопроса на себя.
   - Спасибо, - произнес Сталин. - "Виллисы" нам пригодятся.
   - Мы могли бы  предложить  вам  еще  бронеавтомашины...  -  начал  было
Бивербрук, но Сталин пренебрежительно махнул рукой:
   -  Нет.  Это  машины-ловушки.  Нам  нужны  грузовики-трехтонки.  У  нас
достаточно своих полуторок, но нужны трехтонки.
   Гарриман кивнул и, как в первый раз, записав что-то в блокноте,  вырвал
листок и положил в карман.
   Затем сказал, обращаясь к Сталину:
   - Вы справедливо заметили, что морской путь долог.  Почему  бы  нам  не
наладить транспортировку самолетов  непосредственно  через  Аляску?  -  Он
встал и, подойдя к стоявшему в углу кабинета  глобусу,  прочертил  на  нем
пальцем  линию  от  Соединенных  Штатов  к   северо-восточному   побережью
Советского  Союза.  -  Это  кратчайший  и  наиболее  быстрый  путь.  Тогда
американские экипажи могли бы доставлять вам самолеты прямо по воздуху.
   Сталин не двинулся с места. Он только повернул голову к Гарриману.
   - Нет, - сказал он после того,  как  американец  вернулся  к  столу.  -
Кратчайший  путь  не  всегда  является  самым  лучшим.  Ваше   предложение
рискованно, поскольку это могло бы  подтолкнуть  Японию  на  вступление  в
войну. Вернемся к списку... Сколько мы могли бы получить  броневой  стали?
Если не ошибаюсь, в списке значится...
   - Тысяча тонн, - быстро подсказал Литвинов, держа листки перед глазами.
   - Вот именно. Тысяча тонн, - повторил Сталин. - Но, насколько  я  знаю,
Соединенные Штаты производят более пятидесяти миллионов тонн стали в год.
   - Это верно, но мы снабжаем броней Англию, - поспешно ответил Гарриман.
- Она тоже остро нуждается в танках. Вопрос о вторжении немцев в Англию не
снят с повестки дня.  А  быстро  увеличить  производство  стали  мы  не  в
состоянии.
   - Вопрос об увеличении выпуска броневой стали легко решается с  помощью
соответствующих  присадок,  -  сказал  Сталин.  -  Это  известно   каждому
металлургу. Что же касается вторжения немцев в Англию, - добавил он  сразу
же изменившимся, жестким тоном, - то его снимают  сейчас  с  повестки  дня
истекающие кровью советские войска.
   Наступило молчание.
   - Может быть, - неуверенно проговорил Бивербрук, - принимая во внимание
именно это обстоятельство,  было  бы  целесообразно  создать  нечто  вроде
объединенного командования?.. Я хочу сказать, что наши  генеральные  штабы
могли бы заняться выработкой совместной стратегии.
   - Стратегия, существующая лишь на бумаге, - иллюзия, - ответил  Сталин.
- Я за стратегию, осуществляемую на полях войны.  А  поскольку  совместных
англо-советских боевых действий пока что не  существует,  то  какой  смысл
тешить себя и наши народы иллюзиями?
   В  эту  минуту  раздался  резкий  телефонный   звонок.   Взгляды   всех
присутствующих  обратились  к  столику,  на  котором  в  два  ряда  стояли
телефонные аппараты.
   Сталин сказал: "Извините" - и не спеша направился к телефону.
   Американец  и  англичанин  напряженно  глядели  ему   вслед.   Они   не
сомневались, что звонок, столь неожиданно раздавшийся в этом кабинете, где
во время их бесед ничто не нарушало тишину, мог быть вызван только  чем-то
из ряда вон выходящим.
   Но Сталин пересекал большую комнату спокойными, уверенными и  вместе  с
тем  какими-то  неслышными  шагами,  будто  шел  почти  не  касаясь  пола.
Настойчивый, пронзительный звонок, казалось, не встревожил его. Не ускоряя
шага, он подошел к креслу, стоявшему за письменным столом, не садясь, снял
трубку с одного из аппаратов и негромко произнес:
   - Сталин.
   Потом чуть громче спросил:
   - В скольких километрах?
   Несколько секунд он слушал молча. Затем сказал:
   - Хорошо. Немедленно доложите  Шапошникову.  Я  скоро  свяжусь  с  вами
снова.
   И опустил трубку на рычаг.
   Какую-то секунду или две он стоял, не выпуская из руки  уже  положенную
на рычаг трубку. Мускулы его лица напряглись, кожа  на  щеках  натянулась,
красноватые рябинки проступили еще более явственно. Он смотрел  куда-то  в
пространство и мыслями  своими  был,  видимо,  далеко  за  пределами  этой
комнаты.
   Гарриман, Бивербрук и Литвинов, сами того не замечая, затаили  дыхание,
точно боясь неосторожным движением нарушить ход его мыслей.
   Внезапно Сталин перевел глаза на  телефонный  аппарат  и  только  тогда
заметил, что все еще сжимает трубку. Он  разжал  пальцы,  опустил  руку  и
своей обычной медленной, неслышной походкой вернулся к длинному столу.
   Сев на стул, он сказал:
   -  Подведем  итоги.  Итак,  четыреста  самолетов  и  пятьсот  танков  -
ежемесячно, тысяча тонн броневой стали, четыреста тонн колючей  проволоки,
пять тысяч "виллисов". Как относительно зенитных и противотанковых орудий?
- спросил он, обращаясь на этот раз непосредственно к  Литвинову,  который
по-прежнему держал в руке список.
   Тот быстро перевел слова Сталина на английский. Гарриман  ответил,  что
вопрос о типе и количестве орудий могли бы решить  советские  артиллеристы
совместно с американским и английским военными атташе и советниками.
   - Согласен, - сказал Сталин.  -  Что  же  касается  поставок  сырья  из
Советского Союза, то они будут выполнены точно в предложенные  сроки  и  в
необходимом нашим союзникам количестве. Мы привыкли всегда выполнять  свои
обязательства.
   - Я рад, что мы обо всем договорились, - произнес Бивербрук.
   - Хотя мы договорились не обо всем, - спокойно ответил Сталин, -  но  я
тоже рад. Недоволен, очевидно, будет только Геббельс.
   С этими словами Сталин  открыл  лежавшую  перед  ним  на  столе  тонкую
красную папку и вынул из нее листок бумаги с машинописным текстом.
   - Это - вчерашнее  сообщение  немецкого  радио,  -  сказал  он.  -  Они
передают, что между вами и мной возникла ссора ввиду полного  несовпадения
взглядов и интересов. Утверждают, что мы не могли найти общего языка.
   Усмехнулся и добавил:
   - Что ж, Геббельс еще раз доказал, что он большой лжец. Мы перевели  их
сообщение на английский язык.
   Он протянул листок  Гарриману.  Тот  пробежал  его  глазами  и  передал
Бивербруку.
   Прочтя текст, Бивербрук заметил:
   - То, что не удалось Гессу, вряд ли удастся и Геббельсу.
   Сталин нахмурился.
   Ни в  переговорах,  ни  в  переписке  между  советскими  и  английскими
руководителями имя Гесса ни разу не упоминалось.
   ...В мае немцы опубликовали сообщение о  полете  в  Англию  заместителя
Гитлера. В сообщении говорилось, что Гесс  "жил  в  мире  галлюцинаций"  и
полагал, что "сможет содействовать установлению понимания между  Германией
и Англией". С тех пор этот человек как бы канул в небытие. Правда,  вскоре
после того как Гесс  приземлился  в  Шотландии,  на  территории  огромного
имения герцога Гамильтонского, английское правительство  заявило,  что  он
интернирован.  Но  какова  была  его  подлинная  миссия?  Имели  ли  место
переговоры Гесса с английским  правительством?  И  в  самом  ли  деле  его
арестовали?.. Этого Сталин не знал.
   И вот теперь Бивербрук впервые упомянул о Гессе...
   - Так что же Гесс? - холодно спросил Сталин.
   - Он интернирован,  -  поспешно  произнес  Бивербрук.  -  Покушался  на
самоубийство...
   - Он  мертв?  -  настороженно  сказал  Сталин,  едва  Литвинов  перевел
последнюю фразу.
   - Нет, - покачал головой  Бивербрук.  -  Бросился  в  пролет  лестницы,
сломал себе ребро, но остался жив. Мы полагаем, что если Гесс перелетел  к
нам и не по прямому поручению Гитлера, то,  несомненно,  тот  знал  о  его
намерении. Встает естественный вопрос, на что рассчитывал Гесс?..
   - Да,  такой  вопрос,  естественно,  встает...  -  медленно  проговорил
Сталин.
   - Я прямой человек, - сказал Бивербрук, - и  не  скрою  своего  личного
мнения. Я полагаю,  что  Гесс  намеревался  сколотить  группу  влиятельных
аристократов, издавна связанных с  Гитлером  взаимными  симпатиями.  Может
быть, он рассчитывал с их помощью добиться ухода Черчилля... Словом,  Гесс
делал ставку  на  возможность  создания  в  Англии  такого  правительства,
которое примирится с Гитлером и договорится с ним о  совместных  действиях
против вашей страны. Вот что я думаю.
   Сталин задумчиво повторил:
   - ...И договорится о совместных действиях против нашей страны... Что ж,
я тоже так думаю...
   Он встал, сделал несколько шагов  взад  и  вперед  по  кабинету,  потом
вернулся к столу и, ни на кого не глядя, негромко сказал:
   - Немцы подходят к Орлу. Мне только что сообщили об этом  по  телефону.
Полагаю, что отстоять Орел нам не удастся.
   Наступила тяжелая, гнетущая тишина.
   Гарриман и Бивербрук молчали, так как не могли решить, что следовало бы
в данном случае  сказать.  Произнести  какие-то  общие  фразы  сочувствия?
Выразить надежду на лучшее будущее? Попытаться как-то ободрить Сталина?
   Но у каждого из них сложилось за эти дни достаточно определенное мнение
о характере Сталина, и они понимали, что любые слова  сочувствия  были  бы
сейчас неуместны.
   - И последнее, -  проговорил  наконец  Сталин.  -  Не  считаете  ли  вы
целесообразным обсудить в ближайшем будущем вопрос, как заставить Германию
возместить все те огромные потери, которые  понесли  страны,  подвергшиеся
немецкой агрессии?
   Гарриман попросил Литвинова повторить перевод.
   Но все было правильно. Литвинов и в первый раз  перевел  слова  Сталина
совершенно точно.
   - Вы  имеете  в  виду...  послевоенное  время?  -  с  явным  удивлением
переспросил Бивербрук.
   - Вот именно, - кивнул Сталин.
   - Но...  не  кажется  ли  вам,  -  не  скрывая  недоумения,  воскликнул
Гарриман, - что сначала надо все же выиграть войну.
   - Вы сомневаетесь в том,  что  мы  ее  выиграем?  -  глядя  в  упор  на
Гарримана, произнес Сталин. - Я - нет.


   Когда иностранцы ушли, Сталин вызвал Поскребышева в спросил, кто, кроме
Еременко, звонил ему в последние  полтора  часа.  Поскребышев  положил  на
письменный стол листок бумаги  с  напечатанными  на  машинке  фамилиями  и
указанием точного времени каждого телефонного звонка.
   Сталин  взял  из  пластмассового  стаканчика  один  из   синих,   остро
отточенных  карандашей  и  стал  отмечать,  с  кем  его   надо   соединить
немедленно.
   Дойдя до конца длинного списка людей,  с  которыми  он  встречался  или
говорил по телефону почти ежедневно,  Сталин  увидел  незнакомую  фамилию:
"Баканидзе". На мгновение его карандаш застыл  в  воздухе.  Сталин  поднял
голову, отрывисто спросил:
   - Кто такой? - И поставил против фамилии Баканидзе жирный знак вопроса.
   - Утверждает, что знаком с вами... Я подумал...
   - Плохо подумал, - обрывая его,  буркнул  Сталин  и,  резким  движением
карандаша перечеркнув ничего не говорившую ему  фамилию,  протянул  список
Поскребышеву. - Вызывай людей. Шапошникова и Василевского  ко  мне,  затем
Воронова, Еременко,  Конева  и  Буденного  -  к  телефону.  Потом  -  всех
остальных.
   Поскребышев взял список и ушел.
   "Баканидзе... - мысленно повторил Сталин. - Кто такой Баканидзе?.."
   Через секунду он перестал думать о нем.
   ...Немногим более суток спустя после того, как танки Гудериана  нанесли
удар по левому крылу Брянского  фронта  в  районе  Шостки,  основные  силы
немецкой группы армий "Центр" перешли в наступление против войск Западного
и Резервного фронтов. Это произошло второго октября на рассвете.
   Третьего октября пал Орел и, таким  образом,  Брянский  фронт  оказался
рассеченным. Создалось угрожающее положение на Тульском направлении.
   А четвертого октября Сталин прочел перевод речи  Гитлера  по  радио,  в
которой Германия и весь мир извещались, что на Восточном  фронте  началось
"последнее, решающее наступление", что Красная Армия "разбита и уже больше
не восстановит своих сил".
   Перед Сталиным встал вопрос: блефует ли  Гитлер?  О  том,  что  Красная
Армия разбита, фюрер заявлял уже не раз: и перед тем, как потерял  десятки
тысяч солдат в Смоленской битве, и перед неудавшимся  штурмом  Ленинграда.
Это стало для Гитлера привычкой,  гипнотической  фразой,  рассчитанной  на
сиюминутный эффект. И кроме  того,  почти  все  более  или  менее  крупные
операции  на  Восточном  фронте  он  неизменно  объявлял  "последними"   и
"решающими".
   Однако после того, как пал Орел и моторизованные  немецкие  соединения,
развивая  успех,  устремились  вдоль  шоссе  на  северо-восток,  к   Туле,
расположенной в ста восьмидесяти пяти километрах к югу  от  Москвы,  ни  у
кого в Ставке уже не оставалось сомнений,  что  не  Орел,  не  Тула  и  не
Калинин являются конечными целями этого наступления немецких войск, а сама
Москва.
   Сталин созвал заседание  ГКО,  на  котором  Можайская  полоса  обороны,
проходившая в ста с небольшим километрах западнее Москвы, была  определена
как главный рубеж сопротивления войск Западного фронта.
   К концу заседания из  Генштаба  поступило  утешительное  сообщение:  на
Тульском направлении враг остановлен у Мценска. Однако в  тот  же  день  -
четвертого октября - Сталину позвонил по ВЧ командующий  Западным  фронтом
Конев и доложил об угрозе выхода танков противника в тыл трем его  армиям.
Конев предлагал отвести эти армии на линию Гжатска.
   Сталин колебался.  Он  хотел  задать  Коневу  несколько  дополнительных
вопросов, но телефонная связь прервалась...
   Вслед за тем в Москву стали  поступать  новые  тревожные  известия.  Из
штаба Московского военного округа сообщили, что  отдельные  военнослужащие
из второго эшелона Резервного фронта утверждают, будто они с трудом  вышли
из  окружения.  Это  означало,  что  прорван  не  только  Западный,  но  и
расположенный за ним Резервный фронт.
   Когда о полученных сведениях доложили Сталину, он  немедленно  позвонил
Шапошникову и потребовал разъяснений. Шапошников ответил, что  в  Генштабе
данных о прорыве Резервного фронта нет, но нет и связи ни с Буденным, ни с
Коневым.
   Тем временем летчики  истребительного  полка  ВВС  Московского  округа,
вылетавшие на очередное  барражирование,  обнаружили  продвижение  колонны
танков и мотопехоты противника со стороны Спас-Деменска на Юхнов.
   Сталин узнал об этом не сразу, поскольку командующий Московским военным
округом  Артемьев  доложил  результаты  воздушной  разведки  не   ему,   а
Шапошникову.
   Начальник Генштаба выслушал этот доклад  с  нескрываемым  удивлением  и
высказал предположение, что летчики ошиблись.
   Погода в тот день  стояла  хмурая,  исключить  ошибку  было  нельзя,  и
Артемьев заколебался:  звонить  Сталину  или  пока  воздержаться?  Наконец
решился и позвонил.
   Сталин приказал поднять в воздух новое  подразделение  в  перепроверить
полученную информацию...


   В  двенадцатом  часу  ночи   Сталин   направился   в   свою   квартиру,
расположенную на первом этаже того же здания, где находился его  служебный
кабинет, приказав Поскребышеву и начальнику охраны  не  беспокоить  его  в
течение ближайших трех-четырех часов, если  не  будет  совершенно  срочных
сообщений с фронтов.
   С того момента как началось  немецкое  наступление,  Сталин  работал  с
огромным напряжением. И наконец почувствовал, что,  не  отдохнув  хотя  бы
несколько часов, не сможет работать дальше.
   В квартире  было  пусто.  Пожилая  женщина,  экономка,  дважды  в  день
являвшаяся в эту заброшенную, не любимую  Сталиным,  казенно  обставленную
квартиру, чтобы поддерживать в ней чистоту и образцовый порядок, почти  не
нарушаемый хозяином квартиры, давно ушла спать.
   Сталин  миновал  кабинет,  столовую  и  вошел  в  спальню.  Но,  увидев
аккуратно застеленную постель, посмотрел  на  нее  с  неприязнью,  даже  с
ненавистью, резко повернулся и направился в кабинет.
   В глубине души его все еще жила надежда, что летчики ошиблись.  Однако,
уже наученный горьким  опытом,  Сталин  теперь  больше  всего  остерегался
принять  желаемое  за  действительное.  И  хотя  отсутствие  телефонной  и
телеграфной связи с Коневым и Буденным не давало ему возможности составить
точное представление о создавшейся в последние часы обстановке на Западном
и Резервном фронтах, Сталин имел все основания полагать,  что  она  крайне
тревожна.
   Он посмотрел на часы - стрелки показывали без десяти двенадцать. В  это
время обычно уже объявлялась воздушная  тревога:  немецкие  самолеты,  как
правило, пытались прорваться к Москве ночью. Но сейчас было необычно  тихо
- ни выстрелов зениток, ни разрывов фугасных бомб.
   Сталин слегка приподнял штору и посмотрел в низкое окно. Небо  казалось
почти  черным,  затянутым  облаками.  Он  подумал  о  том,  что  повторная
воздушная разведка вряд ли сможет что-либо определить,  пока  не  наступит
рассвет. Даже высылать ее сейчас было бесполезно.
   С досадой опустив штору, Сталин подошел к столу и сел сбоку от него.
   На столе лежали раскрытая  коробка  "Герцеговины"  и  спички.  Он  взял
папиросу и закурил.
   На людях Сталин курил только трубку, с трубкой  же  был  запечатлен  на
десятках тысяч портретов. Однако, оставаясь один или в кругу  близких  ему
людей, нередко курил и папиросы.
   И вот теперь, сделав несколько глубоких затяжек, он положил папиросу на
край пепельницы и тяжело облокотился рукой об угол стола, подперев ладонью
голову.
   Было тихо.
   И эта тишина, мысленно сопоставляемая Сталиным с тем, что,  несомненно,
происходило сейчас на фронте, действовала на него угнетающе.
   "Что же они увидели там, эти летчики?" - снова подумал он.
   ...После доклада Артемьева Сталин сразу же позвонил Берия, вызвал его к
себе и спросил,  не  поступало  ли  по  линии  особых  отделов  каких-либо
сведений, подтверждающих проникновение противника восточное Спас-Деменска.
Берия ответил, что таких сведений нет и быть не может.
   Он сидел в кресле напротив Сталина и уверенно смотрел  на  него  своими
маленькими, прикрытыми круглыми стеклами пенсне глазами.
   - Нет, товарищ Сталин. Нет! Исключается, - говорил Берия.  -  Наверное,
летчики обознались, приняв нашу колонну за немецкую.
   Видя, что это не убедило и не успокоило Сталина, Берия тут же  выдвинул
другую версию. Понизив голос и перейдя на  грузинский  язык,  он  высказал
предположение, что доклад воздушной разведки - не что иное, как провокация
немецких агентов, проникших в штаб  Московского  округа  и  теперь  сеющих
панику.
   Сталин не  сводил  с  него  пристального,  настороженного  взгляда,  но
молчал.
   Тогда Берия уже твердо заявил, что не сомневается: это провокация.
   Сталин не проронил ни слова,  только  кивком  головы  дал  понять,  что
разговор окончен.
   Берия покинул кабинет Верховного, убежденный, что упоминание о  врагах,
притаившихся в штабе МВО, сыграло свою роль. Он уже  мысленно  прикидывал,
какими должны быть показания  этих  врагов  и,  в  частности,  что  скажет
командующий ВВС округа  полковник  Сбытов  после  того,  как  им  займется
Абакумов.
   Но на этот раз Берия ошибся.
   Он не учел,  что  Сталин  тех  дней  во  многом  отличался  от  Сталина
предвоенных лет.
   На  горьком  опыте  познавший  в  первые  дни   войны   страшную   цену
самоуверенности  и  просчета,  он  хорошо  теперь  понимал,   чем   грозит
пренебрежение к сообщению воздушной разведки...
   И вот он сидел в своем домашнем кабинете, время от  времени  поглядывая
на часы и мучительно ощущая медленный ход времени.
   Подумал, не вернуться ли ему наверх,  но  усилием  воли  заставил  себя
остаться на месте. Все распоряжения,  которые  он  мог  отдать,  были  уже
отданы.  Если  связь  с  Коневым  и  Буденным  будет  восстановлена,   ему
немедленно дадут знать сюда. Если позвонят из штаба МВО, ему тоже сразу же
доложат об этом...
   Правда, оставался один ожидавший его окончательного решения вопрос.
   Уже на второй день немецкого наступления Сталин  приказал  командованию
Забайкальского  военного  округа   подготовить   несколько   дивизий   для
переброски на Западный фронт. Элементарная логика подсказывала,  что  было
бы лучше, если бы эти дивизии уже находились на пути к  Москве.  Но  кроме
военной  арифметики  существовала  еще  и  высшая  математика.  Сталин  не
сомневался, что переброска  войск  с  Дальнего  Востока  не  останется  не
замеченной Японией и что лучшего момента  для  нападения  она  выбрать  не
может.
   С другой стороны, Сталина не покидала  мысль,  что  тактика  выжидания,
промедление с переброской войск могут привести к трагедии,  подобной  той,
что произошла в ночь на 22 июня. И эта ненавистная  ему  мысль  не  давала
покоя...
   Он решил все же прилечь на кушетке в кабинете, подремать, пока не будут
получены новые данные воздушной разведки или пока  восстановится  связь  с
Коневым  и  Буденным.  Но  снова  сделал  инстинктивное  движение,   чтобы
подняться обратно,  в  свой  служебный  кабинет.  И  опять  заставил  себя
остаться на месте.
   Он понимал, что не насущная необходимость влекла его сейчас  наверх,  а
тревога и желание быть ближе к телефонам, к напряженно работающим там,  на
втором этаже, людям.
   Будучи замкнутым, обычно ни словом, ни жестом не выдающим своих  чувств
человеком, Сталин тем не  менее  не  терпел  одиночества.  Он  никогда  не
обедал, не ужинал один. И  при  этом  почти  всегда  занимался  делами.  В
кремлевской квартире. За обеденным столом. За ужином. На кунцевской  даче.
На Кавказе, в Сочи. Всюду... И люди,  которые  окружали  Сталина,  считали
естественным в его присутствии говорить только о делах. Эти люди менялись.
Исчезали одни, появлялись другие. Он сам выбирал их - тех, кто должен  был
находиться рядом с ним...
   "Я обязан заставить себя отдохнуть, - мысленно произнес Сталин, -  хотя
бы два часа, хотя бы час, пока мое присутствие там, наверху,  не  является
необходимым".
   Посмотрел на  стоявшую  у  стены  кушетку,  но  не  двинулся  с  места.
Вспомнил, что ничего не ел с утра. Разумеется, ему достаточно  было  снять
телефонную трубку, и через десять минут ужин стоял бы в столовой на столе.
Но есть не хотелось.
   Стараясь хоть на какое-то время  отвлечься  от  дел,  дать  необходимый
отдых мозгу, Сталин подумал:  хорошо  было  бы  с  кем-нибудь  поговорить.
Поговорить просто так, не отдавая приказов и не выслушивая докладов.
   Но таких людей вокруг него не было.
   И вдруг  в  памяти  всплыло  имя,  которое  как  будто  ничего  ему  не
напоминало: Баканидзе. Распространенная грузинская фамилия.
   Три дня назад он, не  раздумывая,  вычеркнул  эту  фамилию  из  списка,
который передал ему Поскребышев. Но она не исчезла из памяти окончательно,
задержавшись где-то в ее глубинах.
   "Баканидзе... Баканидзе..." - повторял сейчас Сталин. Нет, он  не  знал
члена ЦК, наркома или генерала с такой  фамилией.  Этот  человек  был  ему
незнаком. Но какое-то подсознательное чувство мешало выкинуть эту  фамилию
из головы...
   Наконец Сталин снял телефонную  трубку  и  набрал  номер  Поскребышева.
Услышав густой бас своего помощника, спросил:
   - Что слышно?
   - Пока ничего нового, товарищ Сталин, - ответил Поскребышев. - Связь  с
Коневым  еще  не  восстановлена.  Шапошников  направил  на  Западный  двух
делегатов связи. Люди Пересыпкина работают на линии.
   Сталин промолчал.
   - Это все, Иосиф Виссарионович? - спросил после паузы Поскребышев.
   - Подожди. Этот... Баканидзе... Он не назвал своего имени?
   - Кто?
   - Ба-ка-ни-дзе! - раздраженно, по слогам произнес  Сталин.  -  Человек,
который звонил три дня назад. Его имя!
   - Одну минуту, товарищ Сталин, - торопливо  ответил  Поскребышев,  -  я
сейчас подниму списки...
   Наступило короткое молчание. Потом снова раздался голос:
   - Его зовут Реваз. Реваз Баканидзе.
   "Реваз Баканидзе... - повторил про себя Сталин. - Реваз...  Резо...  Ну
конечно!"
   Сталин машинально опустил трубку на колени. Он вспомнил, вспомнил этого
человека! Он всегда звал его просто Резо и никогда  по  фамилии.  Если  бы
кто-нибудь спросил его, как фамилия  Резо,  ему  и  раньше  надо  было  бы
приложить усилие, чтобы вспомнить. Но Резо!..
   Более сорока лет прошло с тех пор, как  они  встретились  впервые!  Они
вместе учились в Тифлисской семинарии. Резо был младше года,  кажется,  на
три или четыре. Их сдружили книги.  Отец  Баканидзе  работал  в  публичной
библиотеке, и Резо мог брать там на день-другой книги для Сосо.
   Толстой и Достоевский, Гоголь и Щедрин были раз и навсегда  изгнаны  из
семинарии. Ректор отец Гермоген вместе с инспектором Абашидзе охотились за
любителями запрещенного  чтения.  Однажды  они  поймали  Резо,  когда  тот
проносил в семинарию два тома Писарева, и досадили его в карцер,  пообещав
выпустить не раньше, чем тот признается, кто кроме  него  читает  подобную
литературу. Резо просидел пять дней, повторяя: "Только я. Я один".
   Потом они оба  жили  в  Батуми,  где  исключенный  в  конце  концов  из
семинарии Резо работал токарем на Манташевском заводе.  Он  был  одним  из
организаторов забастовки  рабочих,  а  Иосиф  Джугашвили  -  руководителем
демонстрации в защиту брошенных в тюрьму забастовщиков...
   Через несколько лет они случайно встретились в Сибири,  на  пересыльном
пункте, и тому и другому  предстояло  отбывать  ссылку,  только  в  разных
местах... И снова жизнь свела их в Батуми, но уже в 1904 году...
   Что же потом?.. Потом советский нарком по делам национальностей Сталин,
прибывший по поручению Ленина на  раздираемый  классовой  борьбой  Кавказ,
встретил Реваза в Тифлисе, где тот работал то ли в ревкоме, то ли в Чека.
   В последний раз они виделись в Сочи, кажется, в  тридцать  пятом  году.
Это была короткая, почти мимолетная встреча.  Сталин  смутно  догадывался,
что начальник его охраны заботится о том, чтобы ему "не надоедали"  бывшие
друзья. Да и сам Сталин старался теперь избегать  их.  С  тех  пор  прошло
много лет, и он забыл Реваза, как забыл многих, кого  знал  в  те  далекие
годы...
   ...Сталин прислушался. Ему показалось, что откуда-то  доносится  чей-то
приглушенный голос.
   Он не сразу понял, что голос звучал в  телефонной  трубке,  которую  он
по-прежнему держал в руке.
   Резким движением поднес трубку к уху, сказал:
   - Да?..
   - Это я, Иосиф Виссарионович, - услышал он голос Поскребышева.
   - Что тебе надо? - недовольно спросил Сталин.
   - Мне показалось, что вы не повесили трубку.
   - Тогда повесь ее ты и занимайся делом! - грубо сказал Сталин.  Но  тут
же добавил: - Нет, подожди! Привезите ко мне Баканидзе. Сюда. На квартиру.
   - Но, товарищ Сталин, - раздался неуверенный бас, - я же не  знаю,  где
его искать! По телефону он говорил, что находится  под  Москвой  со  своей
частью на переформировавшей в дня через три направится на фронт...
   - Найти и привезти! - повторил Сталин. - Ясно?
   И, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
   Был четвертый час утра, когда он поднялся на второй этаж. Прошел в свой
кабинет через особую дверь, минуя приемную, в которой  сидел  Поскребышев.
Но на  столе  у  Поскребышева  тотчас  же  зажглась  и  погасла  лампочка:
сотрудник охраны на первом этаже нажал сигнальную кнопку.
   Все мысли Сталина вновь были  сосредоточены  на  ожидании  сообщений  о
результатах воздушной разведки. Про Баканидзе он снова забыл, но если бы и
помнил, то не стал бы спрашивать, выполняется ли его распоряжение:  Сталин
никогда не повторял распоряжений дважды.
   - Артемьева! - приказал он вошедшему по звонку Поскребышеву.
   Через минуту тот снова появился в  кабинете  и  доложил,  что  Артемьев
выехал в Тулу. У аппарата его заместитель.
   Сняв телефонную трубку, Сталин спросил:
   - Есть результаты воздушной разведки?
   - Так точно, товарищ Сталин, - услышал он торопливый ответ, - мы только
что доложили Генштабу.
   - Что видели на этот раз ваши летчики?
   Он уже был прежним Сталиным и задавал вопросы спокойно и не спеша.
   - То же самое, что и в прошлый, товарищ Сталин, -  ответил  генерал  на
другом конце провода, тщетно стараясь подавить волнение,  звучащее  в  его
голосе. - По шоссе движется колонна танков и мотопехоты противника.
   - Откуда и куда?
   - Со стороны Спас-Деменска на Юхнов.
   - Какова длина колонны?
   -   Примерно    двадцать    пять    километров,    товарищ    Верховный
главнокомандующий, - поспешно ответил генерал  и  тихо  добавил:  -  Наших
войск перед ней не обнаружено.
   - Какие вы приняли меры? - спросил Сталин после короткого молчания.
   -  В  Подольск  выехал  помощник  командующего  комбриг   Елисеев   для
быстрейшего приведения в боевую  готовность  пехотного  и  артиллерийского
училищ. Ему дано задание  вывести  курсантов  на  рубеж  Малоярославецкого
укрепрайона, чтобы любой ценой задержать противника. Кроме того, приказано
поднять по тревоге училище имени Верховного Совета  и  Военно-политическую
академию. Они находятся сейчас в подмосковных лагерях. Кроме того...
   - Подождите, - сказал Сталин. Он положил  на  стол  телефонную  трубку,
взял карандаш и что-то записал на листке бумаги. Затем  встал,  подошел  к
столу заседаний. Карты, убиравшиеся на  время  совещаний  с  иностранцами,
теперь вновь были разложены по всей длине стола.
   Сталин выбрал одну из них, сделал на ней пометку карандашом, вернулся к
письменному столу, не опускаясь в кресло, снова взял трубку и,  услышав  в
ней частое и шумное дыхание, сказал:
   - Продолжайте.
   - Помимо частей, о которых я только что доложил, - раздалось в  трубке,
- по  боевой  тревоге  поднимается  Военно-политическое  училище  и  части
тридцать третьей запасной стрелковой бригады.
   - У вас все? - спросил Сталин.
   - Да, товарищ Верховный  главнокомандующий,  -  ответил  генерал  после
короткой паузы.
   Именно эта  пауза  насторожила  Сталина.  Вместо  того  чтобы  повесить
трубку, он сказал, произнося слова медленно, почти по слогам:
   - Я спрашиваю: это все, что вы  можете  доложить?  -  И,  не  дожидаясь
ответа, добавил: - Я хочу знать все.
   - Товарищ Сталин, - нерешительно, с явно  ощутимой  робостью  в  голосе
произнес  генерал,  -  если  верить  командиру  эскадрильи   и   летчикам,
вылетавшим для проверки первоначальных данных  воздушной  разведки,  танки
противника... уже вошли в Юхнов.
   Какое-то мгновение Сталин молчал. Он почувствовал вдруг, как во  рту  у
него пересохло. Немцы в Юхнове! Значит,  Ржевско-Вяземский  оборонительный
рубеж обойден противником...
   - Товарищ Сталин, разрешите доложить, - снова заговорил генерал,  -  мы
только что сообщили данные разведки в Генштаб, но там о прорыве ничего  не
известно.  Командующего  ВВС  округа  полковника  Сбытова  вызвал  в  НКВД
Абакумов, и Сбытов не возвращается уже более двух часов!
   Генерал говорил все торопливее, точно опасаясь, что его не выслушают до
конца. И внезапно умолк, будто испугавшись собственных слов.
   - Вы поступили правильно, что доложили. Нам нужна  правда,  -  произнес
Сталин еще спокойнее, чем прежде. - И меры приняли правильные. Надо во что
бы то ни стало задержать врага перед Можайским рубежом. Вы понимаете меня?
Собрать все, что есть, и задержать во  что  бы  то  ни  стало.  Необходимо
выиграть пять - семь дней,  пока  не  подойдут  резервы  Ставки.  Вы  меня
поняли?
   - Так точно, товарищ Сталин! - громко ответил генерал.
   - И еще. Передайте Артемьеву мое указание, чтобы возвращался в  Москву.
Товарищи в Туле сами знают, что надо делать. И  Сбытову  передайте,  чтобы
возвращался на свой КП. Сейчас не время для бесед с Абакумовым.
   - Но, товарищ Сталин, ведь его...
   - Передайте, чтобы возвращался! - чуть повысив голос, сказал  Сталин  и
повесил трубку.
   Затем он снял трубку  другого,  без  наборного  диска  телефона  и,  не
называя себя, резко произнес:
   - Где Сбытов?
   Несколько мгновений он слушал знакомый голос. Затем сухо сказал:
   -  Пусть  Абакумов  занимается  своими  делами.  -  И  уже  гневно,   с
нескрываемым упреком бросил: - Немцы в Юхнове!
   Положив трубку, вызвал Поскребышева и приказал ему еще  раз  попытаться
соединиться с командующими Западным и Резервным фронтами.
   Однако Поскребышев почти тотчас же вернулся  и  доложил,  что  связи  с
Коневым и Буденным по-прежнему нет.
   ...Несколько минут Сталин молча ходил по кабинету. В ушах его  все  еще
звучали слова: "Танки противника... уже вошли в Юхнов".
   Ему не надо было снова  смотреть  на  карту  для  того,  чтобы  оценить
значение происшедшего. И хотя около ста километров еще отделяло  Юхнов  от
Можайской линии обороны и свыше двухсот - от Москвы, Сталин не утешал себя
этим: ведь и от Спас-Деменска до Юхнова было почти сто километров.
   Он позвонил в Генеральный штаб. Несмотря на раннее утро, Шапошников был
на месте.
   - Вам известно, что немцы в Юхнове? - сухо спросил Сталин.
   - Да, Иосиф Виссарионович, - ответил начальник Генерального штаба, и  в
этом коротком его ответе содержалось  все:  и  признание  катастрофичности
случившегося, и чувство личной вины, и страшная усталость  уже  далеко  не
молодого и не крепкого здоровьем человека.
   - Как вы расцениваете ситуацию?
   - Полагаю, что противнику удалось прорвать фронт Конева. Видимо,  Конев
этого и опасался, когда настаивал на отводе его войск на новые рубежи.
   - Он вам звонил?
   - Никак  нет.  Разговор  состоялся  по  "Бодо".  Однако  я,  зная,  что
подобного разрешения от Ставки не поступало, определенного ответа не  дал.
После этого прервалась и телеграфная связь.
   - Борис Михайлович, ответьте на один вопрос, - медленно, чувствуя,  что
ему все труднее говорить  спокойно,  произнес  Сталин,  -  вы  можете  мне
сообщить хотя бы приблизительно, где в настоящее время находятся командные
пункты Конева и Буденного?
   То напряжение воли, на которое был  способен  Сталин,  понимающий,  что
обязан во что бы то ни стало  сохранять  спокойствие,  было  не  под  силу
Шапошникову.
   - Нет, Иосиф Виссарионович, - глухо ответил он. - В настоящую минуту  я
не знаю... Я не могу доложить вам об этом... У нас... все еще нет связи  с
командными пунктами этих фронтов.
   Сталин повесил трубку. Потом подошел к  столику  у  стены,  на  котором
стоял  графин,  налил  воды  и  сделал  несколько  глотков.  Глотать  было
нестерпимо больно. Только сейчас ощутил жар и легкий озноб.  Очевидно,  он
заболевал.
   Передернул плечами и провел рукой по липу, как бы  пытаясь  сбросить  с
себя  так  не  ко  времени  начинающуюся  болезнь.  Снял  трубку  аппарата
междугородной правительственной  связи,  вызвал  к  телефону  командующего
Забайкальским военным округом Ковалева и сказал:
   - Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для  отправки
в Москву, и срочно начинайте погрузку.
   Взял со стола большую лупу и линейку и  склонился  над  картами.  Через
несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед
по  кабинету,  нажал  кнопку  звонка  и  снова  вернулся  к   картам.   Не
оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:
   - Ленинград. Жукова. Если нет  на  месте,  предупредить,  чтобы  был  у
аппарата через два часа.
   - Будет сделано, товарищ Сталин, - сказал Поскребышев.
   - Что еще? -  недовольно  спросил  Сталин,  почувствовав,  что  тот  не
уходит, и на этот раз обернулся.
   - Товарищ Баканидзе у вас на квартире, - ответил Поскребышев.


   Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже
немолодого,  но  еще  черноволосого,  без  проблеска  седины,  начинающего
полнеть человека. Тот был в военной  форме  с  полевыми,  защитного  цвета
петлицами без окантовки.
   Ни бурные встречи, ни долгие прощания  не  были  в  характере  Сталина.
Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже  давно,  он  встречался
так,  будто  продолжал  только  что  прерванный  разговор.  А  прощаясь  с
собеседником, особенно если тот принадлежал к  его  ближайшему  окружению,
обычно лишь кивал головой  или  попросту  переходил  к  другим,  очередным
делам.
   Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:
   - Ну... Здравствуй, Резо!
   - Здравствуй, Коба! - негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже
изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.
   Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.
   - Мы давно не виделись, - сказал Сталин. - Очень давно.
   - Да. Давно.
   - Может, поужинаем или, точнее, - усмехнулся  Сталин,  -  позавтракаем?
Ты, наверное, голоден?
   Баканидзе покачал головой:
   - Через сорок минут я должен  быть  на  Белорусском  вокзале.  Начнется
погрузка моей дивизии.
   - Ты командуешь дивизией? - спросил Сталин.
   - Нет. Я комиссар,  -  Баканидзе  кивнул  на  звезду  на  рукаве  своей
гимнастерки.
   "Надо спросить, как он жил все  эти  годы,  -  подумал  Сталин,  -  как
здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын..."
   Но не смог. Он полагал, что с приходом  Резо  его  на  какие-то  минуты
покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в  военной  форме,
которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.
   - Сядем, - сказал Сталин.
   Они сели на кушетку.
   - Как жена?
   Сталин запнулся перед словом "жена", потому что  давно  забыл,  как  ее
зовут. Собственно, в этом не было ничего удивительного - он не видел  жену
Баканидзе с середины двадцатых годов.
   Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:
   - Кето умерла в двадцать девятом.
   Ему хотелось добавить: "Я ведь рассказывал  тебе  об  этом",  -  но  он
промолчал.
   - Да, да, - нахмурился Сталин. Потом спросил: - А сын? Ведь у тебя  был
сын!
   - Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был  убит  ровно
через месяц, двадцать второго июля, под Лугой. Так написано в похоронке.
   Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: "Как,  он  же  был
совсем мальчиком!.."
   Но тут же вспомнил: годы. Годы!
   - Почему ты так долго не давал о себе  знать  -  почти  десять  лет?  -
задумчиво сказал Сталин. - Жалко, что тебя не было рядом со мной  все  это
время.
   "А ты уверен,  Коба,  что  так  было  бы  лучше?  -  хотелось  спросить
Баканидзе. - Разве всем, кто был рядом с тобой, это  принесло  счастье?.."
Но он промолчал.
   - Ну... как сложилась твоя жизнь? - снова спросил Сталин.
   Реваз пожал плечами:
   - Служил в армии, это ты знаешь. В тридцать седьмом  демобилизовали.  -
Заметив,  что  в  глазах  Сталина  мгновенно  появилась   настороженность,
поспешно добавил: - Нет, нет! По здоровью. Туберкулез. Ты  ведь  знаешь...
Открылся старый процесс в легких.
   Да, это Сталин знал. Многие  ссыльные  из  теплых  краев  заболевали  в
сибирских снегах туберкулезом. В том числе и он сам. Правда,  ему  удалось
справиться с болезнью.
   - А теперь?.. - спросил он, вглядываясь в лицо старого друга.
   -  Сейчас  я  совершенно  здоров,  -  твердо  ответил  тот.  -   Прошел
переосвидетельствование в  первый  день  войны.  Признан  годным  по  всем
статьям. А как ты, Коба?
   Он задал этот вопрос и тут же понял всю его нелепость. Чуть смешавшись,
поспешно спросил:
   - Как дети? Как Яков?
   - Якова нет, - сумрачно ответил Сталин. - Наверное, погиб.
   Снова наступило молчание.
   Глядя на  осунувшееся,  похудевшее  лицо  Сталина,  на  поседевшие  его
волосы, Баканидзе, казалось бы, только сейчас  до  конца  осознал,  каково
приходится этому человеку.
   - Трудно, Коба? - тихо спросил он.
   - Да. Трудно, - не сразу ответил Сталин, глядя куда-то в  пространство.
Потом неожиданно повернулся к Ревазу и, глядя на него в  упор,  сказал:  -
Немцы в Юхнове.
   Он произнес эти слова резко, отчетливо,  не  отрывая  при  этом  своего
взгляда  от  лица  Реваза,  точно  желая  проверить,   какое   впечатление
произведут они на него.
   Однако ни один мускул не дрогнул в лице Баканидзе.
   "Он всегда был таким,  -  с  каким-то  особым  удовлетворением  подумал
Сталин. - Сдержанным, молчаливым, закаленным. Он не изменился".
   Услышав страшную новость, Реваз не произнес ни слова. Лишь посмотрел на
ручные часы, как бы говоря тем самым: "Раз так, мне надо спешить".
   - Не торопись, - сказал Сталин, - успеешь. Тебя доставят вовремя.
   - Но у тебя дела. Я, наверное, мешаю тебе.
   - Ты не мешаешь мне. Посиди, - ответил Сталин, хотя уже чувствовал, что
ему не о чем больше говорить с Ревазом, что все то, что не  имеет  прямого
отношения к событиям на фронте, сейчас не интересует  его.  Любой  вопрос,
заданный им или Ревазом, потянул бы за собой пить воспоминаний, а ему было
не до воспоминаний.
   И тем не менее  Сталину  не  хотелось,  чтобы  Реваз  уходил.  Хотелось
несколько минут посидеть рядом молча.
   - Значит, немцы приближаются к Москве? - тихо спросил Реваз.
   - Да, - жестко ответил Сталин, - и очень крупными силами.
   Он снова пристально посмотрел в лицо Ревазу. Но  тот  только  понимающе
кивнул головой.
   Потом спросил:
   - А... под Ленинградом?
   - Они в  четырех  километрах  от  Путиловского  завода.  И  если  мы  в
ближайшее время не прорвем блокаду, в городе начнется голод.
   Сталин  говорил  по-прежнему  жестко,  резко,  точно  находил  какое-то
горькое удовлетворение в обнажении страшной правды.
   - А на юге? - уже совсем тихо произнес Реваз.
   - Рвутся к Донбассу, - как-то  поспешно,  точно  боясь,  что  Реваз  не
успеет узнать всей правды, ответил Сталин.
   Реваз опустил голову.
   - У тебя есть еще вопросы? -  с  каким-то  вызовом  в  голосе  произнес
Сталин.
   Реваз поднял голову и  посмотрел  на  него  внимательно,  точно  заново
узнавая. Наконец сказал:
   - Да, Коба, вопрос есть. В другой  обстановке  я  бы,  наверное,  долго
колебался, прежде чем задать его. Но теперь мы торопимся - и  ты  и  я.  И
если я уйду, не спросив, то буду клясть себя за трусость...  Коба,  ответь
мне, как все это могло произойти? Как случилось, что немцы под Ленинградом
и приближаются к Москве?!
   Наступило  молчание.  Потом  Сталин  медленно   поднялся.   Подошел   к
письменному  столу.  Теперь  Баканидзе  видел  только  его  спину.  Всегда
державшийся прямо, Сталин стоял ссутулившись, и серая куртка на спине  его
натянулась.
   Но вот он выпрямился, повернулся, и Баканидзе увидел недобрый  блеск  в
его глазах.
   - Ты пришел звать меня к ответу? -  медленно,  с  затаенной  угрозой  в
голосе проговорил он по-грузински.
   - Нет, Коба, нет! - по-прежнему по-русски, но с явным волнением ответил
Реваз и тоже встал. - Я просто хотел спросить  тебя.  По-человечески!  Как
друга... Как коммунист коммуниста... - добавил он уже тише.
   И Сталин вдруг понял,  что  подсознательно  ждал  этого  вопроса,  что,
наверное, именно поэтому с  такой  ожесточенной  резкостью  обнажал  перед
Ревазом положение на фронтах...
   И тем не менее, когда вопрос был задан вслух и  с  такой  прямотой,  он
прозвучал для Сталина неожиданно.
   Не глядя на стоявшего Реваза, он заходил взад  и  вперед,  потом  снова
остановился у письменного стола.
   - Хорошо, - глухо произнес он, - я понял твой вопрос и не уйду от него.
Но прежде я хочу тоже спросить тебя... Знаешь ли ты, какая сила обрушилась
на нас?
   - Я слушал твою речь по радио...
   - В ней была сказана только часть правды. Но сейчас я могу тебе сказать
всю. По данным разведки, против  нас  сражаются  не  менее  ста  девяноста
вышколенных, имеющих опыт войны  в  Европе  немецких  дивизий.  У  них  на
вооружении пять тысяч самолетов, около четырех тысяч танков!..
   - А у нас? - быстро спросил Баканидзе.
   - Меньше. Гораздо меньше, - тихо ответил Сталин.
   - Но почему?!
   - Почему? - повышая голос, повторил Сталин.  -  А  тебе  известно,  как
росла оборонная промышленность в предвоенные годы?
   - Нет, конечно. Это секретные данные.
   - Да, секретные, - с какой-то внутренней яростью повторил Сталин. -  Но
теперь в этом нет секрета. На тридцать девять процентов ежегодно. Мало?!
   - Значит... значит, мало, Коба, - неуверенно проговорил Реваз.
   - Мало?! - снова с необычайной для него страстью воскликнул  Сталин.  -
Более двух с половиной тысяч новых самолетов только за половину  нынешнего
года - это, по-твоему, мало?! По сравнению с чем? С Германией, на  которую
работает вся Европа? Или с тем, что мы выпускали всего десять  лет  назад?
Отвечай! Теперь я хочу слышать твой ответ!
   Несколько мгновений Реваз молчал.
   - Значит, сама история  обрекла  нас?..  -  проговорил  он,  но  Сталин
прервал его:
   - Нет! Глупости! История за нас, а не против нас! Ни одно государство в
мире не выдержало бы удара такой  силы,  который  обрушился  на  Советский
Союз. А мы выдержали!
   Он резко взмахнул рукой, перевел дыхание и уже спокойнее продолжал:
   - Только за первые три  недели  войны  враг  потерял  почти  сто  тысяч
человек убитыми и ранеными. Уничтожены сотни немецких  танков,  самолетов,
орудий. - Помолчал и тихо добавил: -  А  теперь...  если  желаешь,  можешь
повторить свой вопрос.
   - Да, я повторю его, - твердо сказал Баканидзе. - Только  на  этот  раз
несколько иначе. Ты прав, мы не могли прыгнуть  выше  головы,  мы  сделали
все, что было в наших силах! Но почему столько советских самолетов погибло
в первые часы войны? Ведь они были расстреляны на аэродромах,  потому  что
летчики не получили приказа поднять их в воздух. И об этом знаю не  только
я, Коба, это теперь известно многим! Я встречался не с одним командиром...
   - Ты разговаривал с трусами и паникерами! - прервал его Сталин. - После
того, как ты сам приобретешь опыт войны...
   - Я уже приобрел его! - с неожиданной резкостью произнес  Реваз,  делая
шаг к неподвижно стоявшему Сталину. - Вот, смотри! - И он рванул  пуговицы
гимнастерки. - Вот, смотри, - тяжело дыша, повторил Баканидзе. - Я получил
осколок в грудь  двадцать  четвертого  июля  под  Могилевом,  на  Западном
фронте, поэтому я вправе был спросить,  что  происходит  сегодня  на  этом
фронте! А сын мой погиб у Луги, и я имел право знать,  что  же  происходит
сейчас под Ленинградом! И теперь я хочу знать, кто виноват в том,  что  мы
ждали войну, готовились к ней, а она обрушилась, как лавина, и в первый же
день принесла такие потери!
   - Нападающий всегда имеет преимущество  внезапности,  -  тихо  произнес
Сталин.
   -  Но  мы  же  знали,  что  эта  война  неизбежна!  Значит,  она  могла
разразиться в любой момент.
   "Не все так просто,  Резо!"  -  хотелось  воскликнуть  Сталину.  Но  он
молчал. Его взгляд был прикован к ярко-красному  рубцу  на  груди  Реваза,
уходящему куда-то вниз, под белую нижнюю сорочку. Сталин  знал  о  тысячах
убитых бойцов и командиров, знал из сводок, из  докладов  командующих,  но
воочию след раны на теле человека видел с начала этой войны впервые.
   Заметив  пристальный   взгляд   Сталина,   Реваз   поспешно   застегнул
гимнастерку.
   "Как объяснить ему то, что в нескольких словах объяснить невозможно?  -
думал в эти минуты Сталин. - Как доказать, что дело не только в  просчете,
который теперь уже несомненен?  Как  убедить,  что  я  стремился  выиграть
время, что именно поэтому принимал все меры, чтобы не дать Гитлеру  повода
начать войну. Только ради того, чтобы успеть перевооружить  армию.  Только
ради того, чтобы народ мог еще год, еще хотя бы полгода видеть  над  собой
чистое небо!.. Как доказать ему, что были, были все основания не  доверять
Англии и Франции, предавшим в Мюнхене всю Европу, открывшим  Гитлеру  путь
на Восток? Разве есть сейчас время для того, чтобы  восстановить  во  всех
подробностях  реальную  картину  международных  отношений  последних  лет,
противоречия  разведывательных  сводок,  посольских   донесений?..   И   в
состоянии ли мысль Реваза пройти по всем этим лабиринтам?.."
   Сталину хотелось крикнуть стоявшему перед ним человеку, которого с юных
лет он привык звать просто Резо, крикнуть ему, что он не прав, тысячу  раз
не прав, говоря о трагических последствиях, но не отдавая себе отчета в их
подлинных причинах.
   "Но почему я обязан перед ним оправдываться,  -  вдруг  подумал  он,  -
почему? Только потому,  что  мы  познакомились  сорок  лет  назад?  Какими
особыми правами он обладает? Правами солдата? Но таких командиров и солдат
сейчас сражаются сотни тысяч, сражаются с именем Сталина на устах! Правами
друга? Но политика не измеряется степенью личной дружбы. Да и друг  ли  он
мне теперь? Мы не виделись уже десять лет..."
   Сталин знал, что ему достаточно произнести одно резкое  слово,  сделать
лишь жест, чтобы  прекратить  мучительный  разговор.  Но  какое-то  новое,
доселе незнакомое чувство удерживало его от  того,  чтобы  произнести  это
слово, сделать этот жест.
   Сталин вдруг с особой силой почувствовал, осознал, что рано или  поздно
История поставит тот самый вопрос, который сам он,  Сталин,  задавал  себе
тогда, в те страшные часы, когда сидел в одиночестве  в  своем  кунцевском
доме, и который теперь повторил Резо,  и  что  все  события,  происходящие
сейчас, не смогут быть оценены правильно, если на  этот  вопрос  не  будет
дано ответа.
   Он подошел почти вплотную к Ревазу и сказал глухо, но внятно:
   - Мы делали все, что могли, Резо.  Почти  все.  Однако...  у  нас  были
ошибки. Да, были ошибки.  Допущен  просчет.  Но  прежде  чем  сказать  это
народу, надо разбить врага.
   Наступило молчание.
   - Это все, о чем я хотел спросить, - сказал наконец Реваз. - И это  тот
ответ, который хотел от тебя услышать. Остальное после победы. В  этом  ты
прав. А теперь мне надо ехать.


   Расставшись с Ревазом  Баканидзе,  Сталин  вернулся  в  свой  служебный
кабинет и уже очень скоро снова почувствовал, что заболевает. Боль в горле
все усиливалась.
   Сталин не любил лечиться, простудам и иным легким  недомоганиям  вообще
не придавал значения, верил в крепость своего  здоровья.  Даже  на  отдыхе
весьма  неохотно  соглашался  на  какие  бы   то   ни   было   медицинские
обследования. И на этот раз он внутренне  отмахнулся  от  явно  начавшейся
ангины.
   Но от зоркого глаза Поскребышева не укрылось  состояние  Сталина,  и  к
вечеру в кабинете Верховного появился его врач.
   Сталин посмотрел на него  нахмурившись,  однако,  подумав,  что,  может
быть, у медицины и в самом деле есть средства  быстро  ликвидировать  этот
озноб и боль при глотании,  разрешил  врачу  пощупать  пульс  и  осмотреть
горло.
   На  предложение  врача  прекратить  работу  и  лечь  в  постель  Сталин
реагировал раздраженным взмахом руки, точно отгонял  надоедливую  муху,  и
посмотрел на него с такой злой усмешкой, что тому стало не по себе. Однако
врач, хорошо изучивший характер Сталина и знавший, что  воздействовать  на
него можно только логикой, сказал, пожав плечами,  что,  судя  по  пульсу,
температура и сейчас уже высокая и если  она  еще  повысится,  что  вполне
вероятно при сильной простуде, то товарищу Сталину волей-неволей  придется
отключиться от работы, а это будет гораздо хуже.
   Тем не менее единственное, на что согласился Сталин, - это поставить на
горло компресс и перейти на какое-то время  из  служебного  кабинета,  где
было прохладно, потому что резкий осенний ветер проникал в  не  заклеенные
еще окна, вниз, в свою квартиру.
   Он  распорядился  перенести  туда  карты,  переключить  все   телефоны,
выяснить, когда точно прибудет в Москву Жуков, встретить его на  аэродроме
и немедленно доставить в Кремль.


   ...Самолет, на котором  генерал  армии  Жуков,  вызванный  Сталиным  из
Ленинграда, прилетел в Москву,  приземлился  на  Центральном  аэродроме  в
сумерки.
   Второй пилот, поспешно выйдя из кабины, прошел мимо  сидевшего  у  окна
Жукова, сказал: "Прибыли, товарищ генерал!"  -  резким  движением  откинул
металлическую  щеколду,  толчком  ноги  открыл  дверь,  с  лязгом  спустил
короткую железную лестницу и, вытянувшись, сделал шаг в сторону, приглашая
Жукова к выходу.
   Жуков встал и направился к раскрытой двери, из которой тянуло  влажным,
холодным осенним воздухом.
   Он увидел неожиданно  пустынный  аэродром.  Метрах  в  тридцати  стояла
длинная черная легковая автомашина, от нее к самолету быстро шел человек в
военной форме.
   Жуков узнал его еще издали - это был начальник управления НКВД, который
уже много лет являлся фактически начальником охраны Сталина. Находился  он
при Сталине почти безотлучно. Несколько мгновений Жуков стоял у  раскрытой
двери самолета, наблюдая за быстро шагавшим к нему генералом,  затем  стал
не спеша спускаться по трапу.
   - Товарищ Сталин ждет вас! - произнес тот и лишь потом поздоровался, не
по-военному, предварительно не козырнув, а просто протянул Жукову руку.
   Хотя Жуков и не испытывал каких-либо резко выраженных  чувств  к  этому
генералу, однако  каждый  раз,  когда  ему  приходилось  встречать  его  в
приемной  Сталина  или  на  кунцевской  даче,  он  невольно  с  неприязнью
вспоминал, что именно этот человек долго отказывался подозвать  Сталина  к
телефону в ту грозную ночь двадцать второго июня...
   Жуков пожал протянутую ему руку и коротко ответил:
   - Я готов. - Повернулся к стоявшему в почтительном отдалении адъютанту,
державшему  в  одной  руке  портфель  Жукова,  в  другой   -   его   серый
прорезиненный плащ с зелеными генеральскими звездами в полевых петлицах, и
сказал: - Дай портфель. А это, - он кивнул на плащ, - не надо. И поезжай в
Генштаб. Понадобишься - вызову.
   Потом оглядел пустынный аэродром. Лишь  далеко  в  стороне  стояли  два
закамуфлированных истребителя. Не было на поле и людей,  если  не  считать
сержанта с белым и красным флажками в  руках,  дежурившего  у  посадочного
знака "Т".
   Заметив  выражение  недоумения  на  лице   Жукова,   генерал   объяснил
вполголоса:
   -  Решено  сохранить  ваш   приезд   в   секрете.   -   И   добавил   с
многозначительной усмешкой: - От лишних  глаз  и  ушей.  Поехали,  Георгий
Константинович. - Еще раз повторил: - Товарищ Сталин ждет.
   ...Когда Жуков в сопровождении  начальника  охраны  вошел  в  маленькую
переднюю, было около десяти часов вечера.
   Жукову приходилось  не  раз  бывать  у  Сталина  и  в  его  кремлевском
кабинете, и на кунцевской даче, и в маленьком особняке на Кировской, но  в
кремлевской квартире он не был еще ни разу.
   - Подождите, - тихо сказал генерал и исчез за дверью.
   И хотя все мысли Жукова были обращены сейчас к предстоящей  встрече  со
Сталиным, которого не видел с момента отъезда в Ленинград, тем не менее он
с невольным любопытством окинул взглядом окрашенные серой клеевой  краской
стены прихожей и прибитую слева  от  входной  двери  вешалку,  на  которой
одиноко висела хорошо знакомая Жукову серая, полувоенного образца  фуражка
с красной армейской звездочкой над козырьком.
   Жуков снял свою фуражку, повесил ее на вешалку в некотором отдалении от
сталинской, посмотрел, куда бы положить туго набитый портфель, но, так как
в прихожей не было ни столика, ни стула, поставил его на пол, прислонив  к
стене.
   В этот момент снова появился начальник охраны. Так же тихо сказал:
   - Ждет.
   Привычным  движением  кадрового  военного  Жуков  одернул   китель   и,
перешагнув порог, громко спросил:
   - Разрешите?
   Оставшийся в прихожей генерал плотно притворил за ним дверь.
   Сталин стоял у стола, на котором были разложены карты.
   Жукову было  непривычно  видеть  Верховного  в  этом  небольшом,  вдвое
меньшем, чем служебный, кабинете,  уставленном  непохожей  на  кремлевскую
мебелью, такой же, какую можно было встретить в любой московской  квартире
тех лет. Да и вид самого Сталина с плотно забинтованным горлом  -  толстая
компрессная повязка резко выделялась над расстегнутым отложным воротничком
его серой тужурки - был необычен.
   Жуков знал, что всякие расспросы о самочувствии исключались. Поэтому он
ограничился лишь коротким приветствием.
   Сталин ответил кивком головы. Затем жестом  пригласил  Жукова  войти  и
повернулся к столу с картами.
   Жуков подошел и встал рядом. Одного взгляда на карту,  лежавшую  поверх
остальных, было достаточно, чтобы  понять  положение  дел  на  Центральном
направлении. Синие  прямые  и  расходящиеся  полукругом  стрелы,  рассекая
фронты, нацеливались на Москву с севера, запада и юга.
   На севере они упирались своими остриями в Калинин, на западе тянулись к
пригородам Москвы - Солнцеву и Кубинке, на юге - к Серпухову, Туле, Кашире
и Сталиногорску.
   Сталин спросил:
   - Как дела в Ленинграде?
   - Разрешите взять карту, товарищ Сталин, - сказал Жуков,  -  я  оставил
портфель в передней.
   - Не надо, - сказал Сталин. -  Просто  ответьте  на  вопрос:  могут  ли
немцы, по вашему мнению, предпринять в ближайшее время  новое  наступление
на Ленинград?
   Какое-то мгновение Жуков молчал, хотя ответ на этот вопрос был  у  него
давно готов. Он не раз задавал его самому себе, не раз анализировал вместе
с Ждановым и Васнецовым ситуацию,  создавшуюся  под  Ленинградом  к  концу
сентября. И если сейчас не сразу ответил Сталину, то не только потому, что
понимал, какую ответственность берет на себя каждый, от кого  Сталин  ждет
ясного и  недвусмысленного  ответа,  но  и  потому,  что  сознавал,  какое
значение будут иметь его слова для принятия правильных решений  здесь,  на
Центральном направлении.
   - Полагаю, что нет, не смогут, товарищ Сталин, - твердо сказал  наконец
Жуков.
   - Почему? - спросил Сталин, глядя на Жукова в упор.
   - Потому, - чуть опуская свой массивный, с ямочкой в центре подбородок,
но глядя прямо в глаза Сталину, ответил Жуков, - что, как  мы  докладывали
Ставке,  немцы  отводят  из-под  Ленинграда   часть   своих   танковых   и
моторизованных войск. Оставшимися силами они не смогут взять город.
   - Так... - медленно произнес Сталин, не то обдумывая этот ответ, не  то
выражая свое согласие с ним,  но  Жукову  показалось,  что  в  голосе  его
прозвучала нотка облегчения.
   - А где, по вашему мнению, -  снова  заговорил  Сталин,  -  могут  быть
использованы эти танковые и моторизованные войска?
   -  Надо  полагать,  что  после  пополнения  и  приведения   в   порядок
материальной части они будут действовать на Московском направлении, -  еще
тверже и увереннее ответил Жуков.
   - Будут? - с горькой и в то же время злой усмешкой переспросил  Сталин.
- Возможно, они уже действуют против Конева... Смотрите, товарищ Жуков,  -
сказал он, протягивая указательный палец по направлению к карте, -  такова
сложившаяся здесь, у нас, обстановка. - Он помолчал мгновение и добавил  с
едва заметным сарказмом: - Предполагаемая обстановка.
   - Судя по карте... - начал было Жуков, но Сталин прервал его:
   - Есть опасение, что карта уже не отражает реальную действительность. У
нас нет связи с фронтами Западного направления.
   Он резким движением отодвинул карту в сторону и, повернувшись к Жукову,
мрачно сказал:
   - Нам нужно знать обстановку, которая меняется с каждым часом, знать не
по карте, а в реальности!
   И раздельно, точно взвешивая каждое слово, добавил:
   - Речь идет о Москве.
   - Какие будут указания, товарищ Сталин? - спросил Жуков.
   Сталин медленно, словно желая убедиться в чем-то, оглядел его и сказал:
   - Поезжайте к Шапошникову. Карта  Западного  направления  для  вас  уже
готова. И оттуда, не медля  ни  минуты,  направляйтесь  в  штаб  Западного
фронта. Разберитесь на месте в _реальном_, - он подчеркнул  это  слово,  -
положении дел. И найдите способ оттуда позвонить мне. В любое время дня  и
ночи.



3

   Когда Сталин в разговоре с  Ревазом  Баканидзе,  отвечая  на  вопрос  о
Ленинграде, сказал,  что  если  в  ближайшее  время  не  удастся  прорвать
блокаду,  то  в  городе  начнется  голод,  он   исходил   не   просто   из
теоретического анализа создавшегося положения. Еще три недели назад в  ГКО
поступила  шифровка,   подписанная   председателем   исполкома   Ленсовета
Попковым,  в  которой  сообщалось,  что  продовольствия  в   блокированном
Ленинграде осталось не более чем на шесть-семь дней.
   Эти данные оказались  неточными.  Строжайший  переучет,  проведенный  в
Ленинграде, показал, что запасов продовольствия в городе несколько больше.
Однако мысль о  необходимости  скорейшего  прорыва  блокады  не  оставляла
Сталина ни на минуту.
   Посылая в Ленинград на смену Ворошилову Жукова, Сталин  поставил  перед
ним задачу не только задержать немцев на ленинградских окраинах,  где  они
уже находились, но и сделать все, чтобы с помощью  4-й  армии,  занимавшей
позиции с внешней стороны блокадного кольца, к юго-востоку от  Ленинграда,
прорвать окружение.
   К концу сентября немцы на подступах к городу  были  остановлены,  фронт
стабилизировался.   Но   все   попытки   относительно   небольшой   группы
ленинградских войск, основная  часть  которых  обороняла  город  с  юга  и
юго-запада, прорваться навстречу 54-й  армии  закончились  безрезультатно.
Единственное, что удалось, - это отбить  у  врага  на  левом  берегу  Невы
небольшой плацдарм, на котором и сейчас не затихали бои.
   Командование 54-й армии не  оправдало  возлагавшихся  на  него  Ставкой
надежд - наступление этой армии развивалось крайне медленно и не  принесло
сколько-нибудь ощутимых результатов.
   Сталин понимал, что необходимо провести новую, более крупную  операцию,
результатом которой явилось бы восстановление сухопутной связи  Ленинграда
со страной. Генштаб получил задание Ставки запланировать эту  операцию  на
октябрь.
   И даже наступление немецких войск, начавшееся  тридцатого  сентября  на
Центральном направлении, и то, что, несмотря  на  отчаянное  сопротивление
бойцов Западного, Резервного  и  Брянского  фронтов,  противник  продолжал
приближаться к советской столице, не заставило Сталина отказаться  от  уже
разработанной  операции  по  деблокаде  Ленинграда,  ибо  он  исходил   из
глубокого понимания того, что в этой гигантской, не на жизнь, а на  смерть
битве все взаимосвязано.
   Ведь прорыв блокады не только ликвидировал бы угрозу  голода,  нависшую
над Ленинградом, но мог бы оказать серьезное влияние и  на  положение  под
Москвой, потому что даже частичный разгром группы армий фон Лееба  дал  бы
возможность перебросить войска из 7-й, 4-й и 54-й армий,  расположенных  с
внешней стороны вражеского  кольца,  на  помощь  Москве.  И,  кроме  того,
крупная наступательная операция под Ленинградом,  очевидно,  заставила  бы
Гитлера снять часть своих войск с Московского направления...


   Заместитель  наркома  обороны  и  начальник  артиллерии  Красной  Армии
генерал Воронов был вызван к Сталину в полночь.
   В большой полукруглой комнате на втором этаже здания Совнаркома  сидели
и прохаживались, вполголоса беседуя между собой, люди в военной форме и  в
штатском. Время от времени то один, то другой из них выглядывал в коридор,
по левую сторону которого находился кабинет Сталина,  -  все  они  ожидали
вызова к Верховному.
   Этот коридор, столь тихий и пустынный в мирное время,  сейчас  выглядел
совсем иначе. Появлялись и  исчезали  фельдъегери.  То  и  дело  проходили
военные. По их запыленным сапогам, по мятым кителям видно  было,  что  эти
генералы и полковники, получив срочный вызов, только что прибыли с фронта,
от которого до Кремля было теперь не больше двух-трех часов езды.
   Воронов быстро миновал коридор, поворотом головы  или  легким  наклоном
корректно отвечая на приветствия.
   Поскребышев сказал генерал-полковнику, что Сталин  ждет  его  и  просил
заходить без доклада.
   У  Сталина  шло  совещание.  Он   стоял,   склонившись   над   картами,
разложенными, как обычно, на длинном столе, и что-то  неторопливо  говорил
окружившим его людям.
   Услышав звук  открываемой  двери,  Сталин  повернул  голову  и,  увидев
Воронова, жестом пригласил его присесть на диван у стены.
   Опять склонился над картами и,  опершись  левой  рукой  о  стол,  снова
заговорил.
   Воронов понял, что  речь  идет  о  состоянии  укреплений  на  Можайском
направлении.  Несколько  недоумевая,  почему  его  не  приглашают  принять
участие в совещании, он напряженно вслушивался в слова  Сталина.  Но  тот,
точно забыв о присутствии вызванного им Воронова, все так  же  не  повышая
голоса и время от времени указывая на  карту  мундштуком  зажатой  в  руке
погасшей трубки, судя по всему, уже подводил итоги.
   Наконец, сказав: "На этом закончим", он выпрямился и отошел от стола.
   Люди стали один  за  другим  покидать  кабинет.  Когда  остался  только
Воронов, Сталин повернулся к нему:
   - Теперь займемся вами.
   Воронов хотел встать, но Сталин движением руки предложил  ему  остаться
на месте. Как обычно, перед тем как начать разговор, он  сделал  несколько
шагов по кабинету, затем остановился против Воронова и объявил:
   -  Мы  приняли  решение   направить   вас   в   Ленинград   полномочным
представителем Ставки. Как на это смотрите?
   - Я готов, - ответил, поднимаясь, Воронов.
   Он произнес эти слова почти автоматически - так  же  беспрекословно  он
взялся бы за выполнение любого другого задания Сталина.  Однако  с  легким
чувством разочарования подумал о том, что его отсылают из  Москвы  в  дни,
когда решается судьба столицы.
   - Хорошо, - сказал Сталин, направляясь  к  письменному  столу,  и  стал
сосредоточенно выбивать из трубки пепел в большую  стеклянную  пепельницу.
Он явно хотел дать Воронову время свыкнуться с неожиданным решением.
   Разумеется, выбор Сталина  пал  на  Воронова  не  случайно.  Не  только
потому,  что  этот  крупный  военный  специалист,  несколько  педантичный,
спокойный человек, выходящий из равновесия лишь в тех случаях,  когда  ему
приходилось отстаивать права его любимой артиллерии, был  в  то  же  время
волевым военачальником. Выбор на Воронова пал еще и потому,  что  тот  уже
бывал в Ленинграде в первой половине сентября в  составе  комиссии  ГКО  и
оказал тогда командованию фронта большую помощь.
   Говорить все  это  Воронову  сейчас  Сталин  считал  излишним.  Вообще,
объявляя тому или иному человеку  о  каком-либо  решении,  касающемся  его
дальнейшей судьбы, он обычно лишь излагал суть дела, предоставляя человеку
самому разбираться в причинах и следствиях.
   Выбив трубку и положив ее в карман куртки, Сталин вернулся  к  столу  с
картами.  Пододвинув  лежавшую  в  стороне  карту  Ленинградского  фронта,
сказал, не оборачиваясь к вставшему рядом Воронову:
   -  Несмотря  на  трудное  положение  на  Западном  фронте,  мы   решили
осуществить во второй половине октября наступление силами войск Ленфронта,
включая пятьдесят четвертую армию. Здесь! - Он протянул палец к  карте.  И
добавил, указав на две расположенные одна против другой красные  дужки  со
стрелами: - Отсюда и оттуда. С двух сторон.
   Воронов молчал, с трудом скрывая  свое  изумление.  Разумеется,  будучи
одним из заместителей наркома обороны, он знал, что Генштаб получил приказ
разработать план операции по прорыву блокады Ленинграда. Но то, что Сталин
не отказался от ее проведения даже сейчас, когда  враг  рвался  к  Москве,
было для него неожиданностью, даже большей, чем собственное  назначение  в
Ленинград.
   Сталин стал неторопливо излагать  план  операции.  Воронов  слушал  его
внимательно,  в  то  же  время  мысленно  представляя  себе   конфигурацию
Ленфронта  не  на  карте,  а  на  местности,  которую  он   хорошо   знал,
восстанавливал в памяти номера соединений, частей и имена их командиров.
   - Как вы относитесь к плану операции?  -  спросил,  взглянув  на  него,
Сталин.
   - Мне представляется, что она  задумана  правильно,  товарищ  Верховный
главнокомандующий, - ответил Воронов. - Если и есть  возможность  прорвать
блокаду, то именно здесь. - Он провел пальцем воображаемую линию на карте.
- Однако...
   - Что "однако"? - настороженно перебил его Сталин.
   - Единственное мое сомнение заключается  в  том,  что  для  координации
действий по прорыву, может быть, больше подошел бы общевойсковой командир.
Я ведь артиллерист, товарищ Сталин.
   Сталин внимательно посмотрел на Воронова,  чуть  заметно  усмехнулся  и
сказал:
   - Артиллерия - бог войны.
   Эти слова, которым предстояло потом повторяться сотни раз - в  газетных
статьях, речах и книгах, были произнесены впервые именно в эту минуту.
   Лучшего подарка Воронову, для которого не было в  жизни  ничего  дороже
столь близкой его сердцу артиллерии, Сталин преподнести не мог.
   На сухощавом, обычно бесстрастном лице генерала вспыхнула улыбка.
   - Это верно! Это очень правильно, товарищ Сталин! - воскликнул он.
   - Если у вас нет принципиальных возражений, - снова  заговорил  Сталин,
сделав ударение на слове  "принципиальных",  -  то  будем  считать  вопрос
решенным...
   И, уже не глядя на Воронова, медленно произнес:
   - От успеха этой операции зависит очень многое...  Прежде  всего  жизнь
ленинградцев. Или мы прорвем блокаду, или в городе начнется голод...
   Он снова умолк, а затем сказал уже обычным, деловым тоном:
   - Вам следует немедленно  вылететь  в  Ленинград.  Позвоните  в  ВВС  и
скажите от моего имени Жигареву, чтобы вам дали самолет и истребители  для
сопровождения.
   - Товарищ Сталин, - сказал Воронов, - может быть, сейчас, когда  каждая
боевая машина на учете...
   - Речь идет не просто  о  вашей  безопасности,  -  недовольно  произнес
Сталин. - Вы повезете с собой пакет особой важности. В  нем  будет  боевое
задание - план предстоящей операции. Если пакет попадет в руки немцев...
   Он нажал кнопку, прикрепленную под доской стола, и спросил у  вошедшего
Поскребышева:
   - Пакет для Воронова из Генштаба доставлен?
   - Только что привезли, товарищ Сталин.
   - Принесите сюда.
   Через минуту Поскребышев вернулся с большим конвертом из серой шершавой
бумаги, запечатанным в  трех  местах  массивными  сургучными  печатями,  и
протянул его Сталину.
   - Это... что такое? - спросил тот, закладывая руки за спину.
   - Это... это то, что в  Генштабе  подготовили  по  вашему  заданию  для
Ленинградского фронта, - несколько растерянно ответил Поскребышев, все еще
держа огромный конверт в вытянутой руке.
   - А известно ли писарям из Генштаба, что сейчас  идет  война  и  важные
документы должны готовиться так, чтобы их легко можно было ликвидировать в
случае опасности? - с уничижительной усмешкой произнес Сталин.
   - Я... не знаю, - еще более  смущенно  проговорил  Поскребышев,  -  мне
передали...
   - Вот и вы передайте об этом умникам из Генштаба, - прервал его Сталин.
- Все переделать. Документ перепечатать.  На  папиросной  бумаге.  Конверт
должен быть  обычного,  нормального  размера.  Все  срочно  переделать!  -
повторил он, повышая голос. - Товарищ Воронов будет ждать.


   Перелет в Ленинград был трудным.
   Осложнения начались еще  в  Москве,  на  Центральном  аэродроме,  когда
выяснилось, что экипаж военного самолета, выделенного Воронову, ни разу за
последние месяцы в Ленинград не летал. К тому же шел дождь с мокрым снегом
и видимость была плохая.
   Воронов позвонил с аэродрома в Управление гражданской авиации,  летчики
которого регулярно летали в осажденный  город  по  северо-западной  трассе
Москва - Хвойная - Ленинград, и попросил помочь.
   Прошло около двух часов, пока выделили другой самолет, экипаж  которого
хорошо знал маршрут.
   Но теперь возникло новое осложнение. Командир экипажа, бывший  полярный
летчик, буквально умолял Воронова отказаться  от  прикрытия  истребителей,
которые уже выстроились на взлетной полосе, готовые к старту.
   Большой, грузный, в кожаном пальто-реглане летчик стоял перед Вороновым
и, типично по-граждански взмахивая руками, говорил:
   - Не надо нам этих "ястребков", товарищ генерал, послушайте меня  -  не
надо!  Без  них  спокойно  долетим,  я  ручаюсь!  Зачем  они  нам,  только
"мессеров" привлекать будут!
   Воронов покачал головой, но летчику показалось, что генерал колеблется,
и он громко, потому что гул моторов заглушал  его  голос,  с  еще  большей
настойчивостью продолжал:
   - По метеосводке видимость - дрянь, туман. Мы над  Ладогой  на  бреющем
пролетим,  тихо-спокойно!  А  тут  чуть  не  целая  эскадрилья.  Прикажите
отставить!
   Воронов понимал, что аргументы летчика не лишены основания. Но  что  он
мог сделать, если самолеты  прикрытия  приказал  направить  сам  Сталин  и
отказаться от этого не удалось?
   - Ничего не могу  изменить,  -  твердо  сказал  Воронов,  -  полетим  с
прикрытием. - И, чтобы летчик не подумал, что он просто трусит, добавил: -
Таков категорический приказ!
   Он нетерпеливо посмотрел на часы и направился к трапу.
   ...Уже через полчаса самолет попал в полосу сплошного тумана. Время  от
времени он проваливался в воздушные ямы, в тогда Воронов, не отдавая  себе
отчета в бесполезности этого движения, хватался рукой - не за подлокотник,
а за внутренний карман кителя, в котором лежал боевой  приказ  Ставки,  на
этот раз уместившийся в обычном, почтового размера конверте.
   До Ленинграда оставалось еще не менее двух с  половиной  -  трех  часов
лета.
   Зная, как настаивает Сталин на соблюдении секретности, Воронов  не  был
уверен, что Военный совет Ленфронта извещен о его прибытии. Он  подумал  о
том, что в этом случае неизбежна проволочка, связанная с  вызовом  машины.
Скорей бы попасть в Смольный!
   Он представил себе, как войдет в кабинет Жданова, как сообщит о цели, с
которой приехал. Представил себе, с какой  радостью  встретят  ленинградцы
приказ Ставки. Все это будет. А пока он попытался сосредоточиться на  том,
что необходимо немедленно предпринять для подготовки предстоящей операции.
   Воронов  хорошо  знал  положение  на  Ленинградском  фронте,   особенно
состояние артиллерийской обороны. Несколько хуже представлял он ситуацию в
54-й армии, находящейся по внешнюю сторону кольца  блокады.  До  недавнего
времени ею командовал Кулик. Доверие, которым этот человек  пользовался  в
последние предвоенные годы у Сталина, давало ему  возможность  вести  себя
несколько независимо, тем более что его армия подчинялась  непосредственно
Ставке. Правда, после того как стало  ясно,  что  армия  проявляет  слабую
активность и все попытки предпринять наступление для прорыва блокады извне
заканчиваются безрезультатно, Жуков  со  свойственной  ему  решительностью
потребовал у  Ставки  убрать  Кулика,  а  саму  армию  включить  в  состав
Ленинградского фронта.
   Это и было сделано. Сейчас, после отъезда Жукова в  Москву,  54-й  стал
командовать опытный генерал Хозин, бывший  при  Жукове  начальником  штаба
фронта.
   Но чего удалось Хозину добиться за этот короткий срок? Какова  реальная
боеспособность армии?
   Всего этого Воронов знать еще не мог.  Однако  не  сомневался,  что  от
состояния  именно   этой   армии,   ее   кадров,   материально-технической
оснащенности во многом зависит успех предстоящей операции.
   Он взглянул на часы,  стараясь  определить,  сколько  еще  осталось  до
Ленинграда. Потом посмотрел в  окно.  Но  ничего  не  было  видно.  Туман,
сплошной туман.
   "Истребители-то и в самом деле были ни к чему", - подумал  Воронов.  Он
заставил себя снова сосредоточиться на предстоящем и  распланировать  свои
первые по прибытии дела.
   Прежде всего необходимо информировать Жданова  о  беседе  со  Сталиным,
передать пакет. Затем созвать заседание Военного  совета.  Поручить  штабу
фронта на основании директивы Ставки  разработать  боевой  приказ.  Затем,
очевидно, надо вылетать в расположение 54-й.  Потом...  Потом  все  пойдет
так, как обычно заведено: почти круглосуточная работа.  Постановка  боевых
задач командующим армиями, выезды в войска...
   И все это надо  проделать  "в  темпе",  четко,  помня,  что  до  начала
операции остаются не месяцы, не недели, а всего лишь дни...
   Воронову показалось, что он вновь слышит слова Сталина: "Или мы прорвем
блокаду, или в городе начнется голод..."
   Тогда, вглядываясь в карту, внимательно вдумываясь в  план  предстоящей
операции, Воронов как-то не придал особого значения этому  слову  "голод".
Во время его сентябрьской командировки  в  Ленинград  вопрос  о  снабжении
города продовольствием еще не стоял так остро.
   Все  внимание  и  Ставки  и  командования  Ленинградского  фронта  было
привлечено в ту пору к задаче  чисто  военной:  остановить  противника  на
подступах к городу. А  когда  эту  задачу  выполнить  не  удалось,  встала
другая:  защищать  сам  город  от  врага,  не  дать   ему   ворваться   на
ленинградские улицы.
   И  хотя  понятия  "блокада"  и  "голод"  были  между  собой   логически
взаимосвязаны, тем не менее Воронов, находясь в  Москве,  не  отдавал  еще
себе отчета в том, как в Ленинграде обстоит дело с продовольствием...
   Он  снова  нетерпеливо  взглянул  на  часы.  Опять  посмотрел  в  окно.
Плексиглас по-прежнему прикрывала  непроницаемая  белесая  завеса.  Туман,
туман, туман...
   ...Когда Воронов появился на  пороге  кабинета  Жданова,  тот  быстрыми
шагами направился ему навстречу.
   Они обменялись крепким рукопожатием.
   - Нас не предупредили о вашем прилете, иначе... - начал  было  говорить
Жданов, но Воронов поспешно сказал:
   - Да, да, я так и понял.
   Голос Жданова доносился до него как  бы  издалека:  уши  все  еще  были
заложены после утомительного путешествия.
   - Летели благополучно? - спросил Жданов. - По метеосводке почти на всей
трассе туман...  Проходите,  садитесь,  я  сейчас  скажу,  чтобы  принесли
крепкого чая...
   Он легким движением дотронулся до плеча Воронова, увлекая его к стоящим
перед столом кожаным креслам.
   -  Все  в  порядке,  -  ответил  Воронов,  опускаясь  в  кресло   и   с
удовольствием вытягивая ноги.
   - Рад видеть вас снова, - сказал Жданов, садясь в кресло напротив. -  С
каким поручением прибыли?
   - С очень важным, Андрей Александрович.
   С этими словами  Воронов  расстегнул  две  пуговицы  на  своем  кителе,
просунул руку во  внутренний  карман  и,  вынув  ставший  теплым  конверт,
протянул его Жданову.
   Жданов торопливо взял, почти выхватил конверт, достал из стола  ножницы
и стал осторожно срезать край...
   Воронов окинул взглядом этот хорошо знакомый ему кабинет. Здесь  ничего
не изменилось. Портрет Сталина на стене, у которой стоял письменный  стол,
застекленные книжные шкафы и над ними портреты Ленина, Маркса и  Энгельса.
Все те же знакомые вещи на столе: письменный прибор из уральского камня  -
подарок рабочих Кировского завода, раскрытая коробка "Северной  Пальмиры",
недопитый стакан крепкого, почти черного чая.
   Только сам Жданов в чем-то изменился. Его карие глаза по-прежнему  были
живыми и зоркими, однако мешки под ними явно увеличились,  кожа  на  щеках
пожелтела еще больше, и на лице лежал отпечаток страшной усталости.
   Воронов внимательно следил, как Жданов осторожно  вскрывал  конверт,  а
затем, уже  не  скрывая  своего  нетерпения,  разворачивал  тонкие  листки
папиросной бумаги.
   По мере того как Жданов читал  напечатанное,  в  лице  его  происходила
зримая перемена. Казалось, он на глазах молодеет. Щеки слегка  порозовели,
морщины на широком лбу разгладились.
   Прочитав, он провел рукой по лицу и  с  чувством  огромного  облегчения
произнес:
   - Наконец-то!..
   Потом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
   О чем думал он в этот  миг?  О  тех  ли  роковых  часах,  когда  ожидал
сообщения о том, что бои уже идут на территории Кировского завода,  или  о
том, что врагу удалось захватить главную Пулковскую высоту и прорваться на
Международный  проспект?  Или,  наоборот,  перед  ним   вставали   картины
ликующего, освобожденного от блокады Ленинграда?
   Так  или  иначе,  но  какое-то  время  Жданов  молчал,   опустив   свои
покрасневшие от бессонных ночей веки.
   Потом  открыл  глаза,  как-то  настороженно  посмотрел  на  Воронова  и
спросил:
   - Как дела на Западном фронте, Николай Николаевич? Как Москва? Ведь  вы
только что оттуда!
   - Утешительного мало, Андрей Александрович, - сказал  Воронов,  понижая
голос. - Немцы рвутся вперед. В  полосе  сорок  третьей  армии  Резервного
фронта  им  удалось  овладеть  Спас-Деменском  и  Юхновом,  охватив   нашу
вяземскую группировку. Танковые соединения  противника  заняли  Карачев  и
Брянск, - таким образом, армии Брянского фронта оказались рассеченными.
   - Это мы знаем, - с горечью произнес Жданов.
   - Ничего нового добавить не могу. Разве только то, что  товарищ  Сталин
придает  большое  значение  операции  по  деблокированию  Ленинграда.   Он
убежден, что она, помимо всего прочего, скует значительные силы  немцев  и
не даст Гитлеру возможности перебросить их под Москву.
   Сказав это, Воронов умолк, размышляя, передать ли ему  и  другие  слова
Сталина - о том, что, если прорвать блокаду не удастся, в городе  начнется
голод. Но он не повторил этих слов, решив, что здесь, в стенах  Смольного,
напоминать об этом излишне.
   - А каково положение в городе, Андрей Александрович? - спросил он.
   -  Тяжелое.  Очень   тяжелое!   -   сказал   Жданов.   -   Особенно   с
продовольствием. Вы потом встретитесь с Павловым, он расскажет  подробнее.
Скажу  лишь,  что  мы  приняли  решение   снова   снизить   нормы   выдачи
продовольствия. В третий раз! В город ведь съехались десятки  тысяч  людей
из оккупированных районов области... Что же касается  военной  обстановки,
то основные бои идут на "пятачке" у Невской Дубровки.  Плацдарм  на  левом
берегу мы держим, но уже ясно, что имеющимися там силами прорвать  блокаду
невозможно. Трасса, по которой мы  получаем  продовольствие  и  эвакуируем
население, сейчас действует с большими перебоями:  на  Ладоге  непрерывные
штормы, не говоря уже об обстрелах и бомбежках. Враг  хочет  задушить  нас
голодом, это всем ясно.  Но  теперь...  -  Жданов  резко  встал  и  потряс
листками бумаги, которые так и держал в руке. - Теперь все будет иначе!
   - Я бы хотел доложить некоторые  подробности  планируемой  операции,  -
сказал Воронов.
   - Да, да, конечно! - воскликнул Жданов. - Впрочем... одну минуту.
   Он нажал кнопку звонка и сказал появившемуся секретарю:
   - Срочно попросите ко мне Федюнинского, Васнецова - словом, всех членов
Военного совета, кто на месте. И чаю, - крикнул он уже вдогонку секретарю,
- всем морского, крепкого чая!



4

   Через несколько минут находившиеся в  Смольном  члены  Военного  совета
фронта собрались в кабинете Жданова.
   Едва дождавшись, пока все  расселись  за  длинным  столом,  на  котором
лежали карты, и официантка из смольнинской столовой, расставив  стаканы  с
чаем, ушла, Жданов с  необычным  для  него  в  последнее  время  подъемом,
звонким, как в былые времена, голосом сказал:
   - Товарищи! Генерал Воронов, которого все вы хорошо  знаете,  прибыл  к
нам в качестве представителя Ставки. Перед вылетом он виделся с  товарищем
Сталиным и привез приказ... Впрочем, товарищ Воронов сейчас все  расскажет
сам. Вам слово, Николай Николаевич!
   Воронов встал. Взгляды всех присутствующих были  устремлены  теперь  на
этого высокого человека с генеральскими звездами в ромбообразных петлицах.
   - Товарищи, - сказал он, - Ставка приказывает...
   Воронов на мгновение умолк, потому что ему показалось,  что  голос  его
звучит неуместно торжественно, и повторил уже спокойнее,  суше,  но  делая
ударение на каждом слове:
   - Ставка приказывает провести большую наступательную операцию  с  целью
прорвать блокаду Ленинграда... Разрешите карту юго-восточной части фронта.
   Руки  сидевших  за  столом  людей  устремились  к   картам,   отыскивая
требуемую.
   Когда  карта  оказалась  перед  Вороновым,  все  склонились  над   ней.
Несколько мгновений Воронов молча смотрел на карту,  точно  заново  изучая
ее.
   - Прорыв блокады предполагается осуществить здесь, на востоке, в районе
Синявина. - Воронов очертил указательным пальцем участок южнее  Ладожского
озера. - Этот район, как известно, сейчас занят противником. Но  в  то  же
время пространство, разделяющее  наши  блокированные  войска  и  пятьдесят
четвертую армию, здесь  минимальное  -  всего  двенадцать  -  четырнадцать
километров.  Задача  заключается  в  том,  чтобы  окружить  и   уничтожить
шлиссельбургско-синявинскую  группировку  немцев,  прорвать  юго-восточную
дугу окружения и тем самым вернуть  сухопутные  коммуникации,  соединяющие
Ленинград с остальной частью страны. Начало операции Ставка  назначила  на
двадцатое октября. Сегодня, как известно, уже четырнадцатое...
   Теперь, - после короткой паузы снова заговорил Воронов, -  я  хотел  бы
задать вопрос командующему. Иван Иванович, - обратился он к  Федюнинскому,
- по данным разведупра, противник к началу текущего месяца  располагая  на
Северо-Западном направлении примерно пятьюдесятью тремя дивизиями. Сколько
из них находится непосредственно под Ленинградом?
   Федюнинский по военной привычке встал и быстро ответил:
   - Полагаю, что  непосредственно  под  Ленинградом  находится  не  менее
половины немецких войск, сосредоточенных на Северо-Западном направлении. -
И добавил: - Во всяком случае, товарищ  Жуков  считал,  что  дело  обстоит
именно так.
   - Каковы задачи, поставленные сейчас перед вашими войсками?
   -  Мы  продолжаем  вести  оборонительные  бои  на  левом  берегу  Невы.
Противник усиливает нажим на этом участке с целью сбросить  наши  части  в
Неву. На Карельском  перешейке  и  в  районе  Ораниенбаума  войска  заняты
совершенствованием обороны. На юге  положение  стабилизировалось.  Что  же
касается пятьдесят четвертой армии, которая теперь подчинена нам,  то  она
пытается своими главными силами вести  наступательные  операции  в  районе
Синявина. Правда, пока безуспешно.
   - Ясно, - сказал Воронов. - Еще один вопрос: что представляет собой  на
сегодняшний день полоса, которую нам предстоит прорвать?
   -  Гнусная  полоса,  Николай  Николаевич,  -  нахмурившись,  проговорил
Федюнинский. - Леса и болота. По  данным  нашей  разведки  -  воздушной  и
наземной, немцы хорошо укрепили этот участок.  Огневая  система  тщательно
разработана. Между болотами - минные поля.
   - Так...  ясно,  -  задумчиво  произнес  Воронов.  -  А  какими  силами
располагает там противник?
   - Полагаю, что не менее чем тремя полнокровными  дивизиями,  -  ответил
Федюнинский. - Но дело не только в этом.
   - А в чем же?
   - В том, что на каждую дивизию, к тому же  усиленную  артиллерией  РГК,
приходится, по сведениям, полученным от  захваченных  "языков",  не  более
двенадцати - пятнадцати километров фронта.
   - А не врут "языки", не пугают?
   - Пугать им нечего, для них война кончилась, -  сказал  Федюнинский,  -
да, кроме того, одному "языку" мы бы и не поверили. Больше десятка  фрицев
наши бойцы на своих спинах перетаскали. И все одно и то же подтверждают.
   Воронов молчал, что-то  обдумывая.  И  в  наступившей  тишине  до  него
донеслись едва слышные, равномерные  удары,  точно  кто-то  постукивал  по
столу.  Стук  этот  раздражал  Воронова,  мешая  ему  сосредоточиться.  Он
посмотрел на Жданова, но тот сидел неподвижно, положив обе руки  на  стол.
Воронов взглянул на остальных. Они тоже сидели спокойно.
   Наконец он догадался. Мерное, едва слышное постукивание  доносилось  из
небольшого коричневого ящичка, установленного на письменном столе.
   Жданов первый перехватил недоуменно-ищущий взгляд Воронова и объяснил:
   - Это метроном, Николай Николаевич! Даем  людям  в  городе  знать,  что
обстрела сейчас нет. Ввели это, когда вы уже улетели.
   - Да-да, я понимаю, - проговорил Воронов,  внутренне  недовольный  тем,
что позволил себе отвлечься от главного. -  Из  того,  что  было  доложено
командующим, я делаю  вывод,  что  войска,  предназначенные  для  прорыва,
должны иметь по крайней мере тройное превосходство над занимающим  оборону
противником...
   - На какие подкрепления Ставки мы можем рассчитывать, товарищ  Воронов?
- спросил молчавший до сих пор Васнецов.
   - Подкреплений не будет,  Сергей  Афанасьевич,  -  ответил  Воронов.  -
Ситуация под Москвой вам, я  думаю,  известна.  Ставка  принимает  срочные
меры, чтобы стабилизировать  положение  на  Западном  направлении,  и  все
резервы ей  необходимы  именно  там...  Нет,  товарищи,  -  продолжал  он,
обращаясь на этот раз уже ко всем присутствующим, - мы должны рассчитывать
только на собственные силы.
   Наступило молчание.
   - Насколько я понимаю, - произнес наконец Жданов, -  мы  можем  создать
требуемое превосходство на Невской Дубровке только за счет других участков
нашего фронта?
   - Вот именно, Андрей Александрович! -  наклонил  голову  Воронов.  -  Я
знаю, товарищи, что это  будет  нелегко.  Несомненно,  если  врагу  станет
известно, что мы снимаем часть войск  с  каких-то  направлений,  он  может
попытаться прорвать там нашу оборону. И все же другого выхода у нас нет.
   Он обвел глазами людей, сидевших за столом, точно спрашивая,  может  ли
кто-нибудь предложить иное решение. Все молчали.
   - Таким образом, - как бы подводя  итог,  снова  заговорил  Воронов,  -
задача командования состоит сейчас в том, чтобы определить, какие части  и
с каких участков мы должны будем снять... Если нет  возражений,  то  мы  и
займемся этим вместе  с  командующим  и  начальником  штаба.  Так,  Андрей
Александрович? - обратился он к Жданову.
   Тот молча кивнул.
   - Тогда, -  сказал  Воронов,  -  я  предлагаю  собраться  у  вас,  Иван
Иванович, скажем, через полчаса.  Вы,  я,  начальник  штаба  и  начальники
оперативного и разведывательного отделов.
   ...Когда Воронов и Жданов остались одни, Воронов сказал:
   - Я прекрасно понимаю, Андрей  Александрович,  что  мы  идем  на  риск,
однако еще раз  хочу  подчеркнуть,  что  без  тройного  превосходства  над
занимающим столь сильную оборону противником начинать наступление было  бы
непростительным легкомыслием.
   - Сколько времени, по-вашему, займет операция  по  прорыву?  -  опросил
Жданов.
   Воронов чуть заметно пожал плечами.
   - Я смогу ответить вам после того,  как  переговорю  с  Хозиным.  Исход
операции в значительной степени зависит от  действий  пятьдесят  четвертой
армии. Во всяком случае, рассчитываю добиться успеха за два-три дня.
   - Два-три дня... - задумчиво повторил Жданов. - Это значит  к  двадцать
второму - двадцать третьему октября. - Он помолчал и закончил уже  как  бы
про себя: - Что ж, еще недели две мы выдержим.
   - Вы имеете в виду...
   - Я имею в виду продовольственное положение в  городе.  Переговорите  с
Павловым, и вам все станет ясно.


   Комната, где работал Павлов,  находилась  здесь  же,  на  втором  этаже
Смольного, напротив кабинета председателя исполкома Ленсовета Попкова.
   Воронову  приходилось  встречаться  с  наркомом   торговли   Российской
Федерации Дмитрием Васильевичем Павловым, в сейчас, войдя  в  кабинет,  он
сразу же узнал его. А Павлов, сидевший за столом склонившись над бумагами,
не тотчас понял, кто перед ним, поскольку приезд Воронова в Ленинград  был
для него столь же неожиданным, как и для Жданова.
   Однако  уже  в  следующую  минуту  Павлов  узнал  генерала,  вышел  ему
навстречу и сердечно пожал протянутую Вороновым руку.
   - Какими судьбами, Николай Николаевич? - спросил Павлов, когда они сели
в кресла.
   - Прибыл в качестве уполномоченного  Ставки.  А  вы?  Когда  и  как  вы
оказались здесь?
   "Как я оказался здесь?.." - мысленно повторил Павлов вопрос Воронова и,
пожалуй, в первый раз с того момента, как месяц назад прибыл в  Ленинград,
мыслями своими на какие-то короткие мгновения вернулся к прошлому...


   Поздним сентябрьским вечером, еще за две с половиной недели  до  начала
массированного наступления немцев на Западном направлении, в Ставку пришла
тревожная шифрограмма: председатель исполкома  Ленсовета  Попков  сообщал,
что  продовольствия  в  блокированном  Ленинграде   осталось   только   на
шесть-семь дней.
   Сталин тут  же  позвонил  Микояну,  сказал,  что  сейчас  перешлет  ему
шифровку,  и  потребовал  принять  экстренные  меры   для   дополнительной
переброски в Ленинград продовольствия не только ладожским водным путем, но
и по воздуху, используя для этого гражданскую и военную авиацию.
   - Соедините меня  с  Любимовым  и  Павловым,  -  сказал  Микоян  своему
секретарю, прочитав телеграмму.
   Союзный и республиканский наркоматы  торговли  были  заняты  в  те  дни
трудоемкой и кропотливой  работой,  связанной  с  переходом  на  карточную
систему снабжения городского населения, учетом продовольственных ресурсов,
созданием карточных бюро, разработкой соответствующих инструкций. Пока что
карточки на продовольственные и промышленные товары были  введены  лишь  в
Москве, Ленинграде и в отдельных городах и пригородных районах  Московской
и Ленинградской областей. Однако готовилось введение карточной системы  по
всей стране.
   В масштабах Российской Федерации этой работой руководил нарком торговли
республики Павлов.
   Когда Микоян сказал ему по телефону: "Приезжайте",  Павлов  решил,  что
дело, по которому его  вызывают,  связано  именно  с  введением  карточной
системы.  Он  вызвал  помощника,  велел  ему  быстро  собрать  необходимые
материалы и через тридцать минут был уже в Кремле, в приемной Микояна.
   Встретив там наркома торговли СССР Любимова, Павлов  на  всякий  случай
спросил его о причине вызова, но тот лишь пожал плечами.
   Увидев входящих наркомов, Микоян встал, взял со стопа листок папиросной
бумаги и, не отвечая на приветствие, сказал:
   - Вот. Читайте.
   Это была шифровка Попкова.
   Любимов взял листок и, держа его так, чтобы одновременно мог  читать  и
Павлов, быстро пробежал глазами короткие строки.
   - Ваше мнение? - отрывисто спросил Микоян.
   Несколько секунд длилось молчание.
   -  Странно...  -  произнес  наконец  Любимов.  -  По  нашим   расчетам,
продовольствия в Ленинграде должно быть несколько больше.
   Он вопросительно посмотрел на Павлова. Тот согласно кивнул.
   - Да? Вы оба так считаете? - настойчиво переспросил Микоян, и по голосу
его чувствовалось, что он не  просто  интересуется  мнением  наркомов,  но
очень, очень хочет, чтобы они оказались правы.
   -  Я,  Анастас  Иванович,  -  сказал  Павлов,  -   тоже   уверен,   что
продовольствия в Ленинграде больше, чем утверждает Попков. У меня нет  при
себе материалов, я полагал, что речь пойдет о...
   - Срочно подготовьте  все  данные,  -  прервал  его  Микоян.  -  Ставка
обеспокоена продовольственным положением Ленинграда. -  И  добавил:  -  Не
исключено, что одному из вас придется выехать туда.
   - Мы готовы! - решительно ответил Любимов.
   - Направьте  меня,  товарищ  Микоян!  -  быстро  проговорил  Павлов.  -
Товарищу Любимову покидать Москву сейчас нельзя.
   - Почему? - внимательно посмотрел на него Микоян.
   - Анастас Иванович, в стране вводится карточная система...  Я  убежден,
что союзный нарком торговли в такое время должен быть на месте! -  ответил
Павлов, игнорируя обращенный на него сердито-недоуменный взгляд Любимова.
   Любимов начал было возражать, но Микоян остановил его:
   - Хорошо. Этот вопрос мы решим. Поезжайте оба к себе и ждите звонка.
   И без предупреждения Микояна Любимов я Павлов направились бы из  Кремля
в свои наркоматы. В коридор они вышли все вместе. Микоян повернул  налево.
Любимов и Павлов смотрели ему вслед до тех пор, пока он не  открыл  дверь,
за которой, как они оба знали, находилась приемная Сталина.
   Если и в мирное время из-за привычки Сталина работать до глубокой  ночи
ответственные работники партийного в государственного аппарата  обычно  не
покидали своих кабинетов раньше двух-трех часов ночи, то теперь, во  время
войны, находясь на казарменном положении, они проводила в  них  фактически
круглые сутки, используя для короткого отдыха диваны или раскладушки.
   Приехав к себе, Павлов  распорядился  срочно  подготовить  имеющиеся  в
наркомате  данные  о  наличии  продовольствия  в  Ленинграде   и   занялся
очередными делами, то есть вызывал людей, звонил по ВЧ в областные  центры
и по "вертушке" в Моссовет и в облисполком. И  ему  звонили  -  из  других
наркоматов, из МК партии...  Павлов  спрашивал  иди  отвечал  на  вопросы,
требовал, соглашался, настаивал, запрещал, разрешал, но  думал  только  об
одном, ждал только одного звонка...
   В те  дни  тяга  на  фронт  была  всеобщей.  Рапорты  о  направлении  в
действующую армию подавали все: подростки и старики, не подлежащие призыву
по возрасту, руководители учреждений, рабочие и специалисты,  находившиеся
на броне, "белобилетники",  вообще  святые  с  воинского  учета,  курсанты
военных училищ,  бойцы  и  командиры  резервных  частей  -  все  требовали
отправить их на фронт... К этому времени Ленинград уже  стал  фронтом:  на
его улицах рвались вражеские снаряды. Естественно, что тридцатишестилетний
нарком считал для себя делом чести работать там, в Ленинграде.
   Микоян позвонил в три часа утра:
   - Приезжайте.
   В приемной никого, кроме сидевшего за столом секретаря, не было.
   - А Любимов тоже вызван? - спросил Павлов, стараясь понять,  как  решен
вопрос, кто из них едет. Может быть, его вызвали только  для  того,  чтобы
передать часть дел Любимова?
   - Любимов? - переспросил секретарь. - А что, разве он должен...
   - Нет, нет, - прервал его Павлов.  И  уже  более  спокойно  спросил:  -
Анастас Иванович у себя?
   - Да. Проводит совещание.
   - Ждать?
   - Нет,  заходите.  Анастас  Иванович  сказал,  как  прибудете  -  сразу
заходить.
   Микоян  сидел  во  главе  длинного  стола,  по  обе  стороны   которого
расположились люди - гражданские и военные.
   Рядом с  Микояном  Павлов  увидел  Малышева,  заместителя  Председателя
Совнаркома,  ведавшего  вопросами  оборонной  промышленности.   Незнакомый
Павлову генерал, держа в руках блокнот, что-то докладывал.
   Микоян наклонился к Малышеву, сказал ему несколько слов шепотом,  встал
и, попросив замолчавшего  генерала  продолжать,  кивком  головы  пригласил
Павлова в дальний конец кабинета.
   - Решено, что поедете вы, - сказал он тихо.
   - Когда? - тщетно пытаясь унять волнение, спросил Павлов.
   - Завтра.
   -  Я  привез  имеющиеся  у  нас  данные  о  запасах  продовольствия   в
Ленинграде.
   - Не надо. Мы хотим верить не бумагам, а глазам. Разберетесь на месте и
немедленно доложите, как в действительности обстоит дело. И  в  дальнейшем
поможете  ленинградцам  в  вопросах  продовольствия.  Передайте   товарищу
Жданову сердечный привет. И...
   Микоян обернулся, убедился в том, что заседание идет своим  чередом,  и
продолжал уже совсем тихо:
   - ...скажи, - он перешел на "ты", - что все мы озабочены положением под
Ленинградом и  товарищ  Сталин  принимает  необходимые  меры  к  деблокаде
города. Ясно?
   Павлов не стал задавать никаких вопросов. Не потому, что у него  их  не
было, а потому, что  последняя  фраза  Микояна  в  эти  минуты  заслонила,
вытеснила из его сознания все остальное.
   Несмотря на то что война шла уже третий месяц и было очевидно, что пока
не врагу, а нам приходится отступать, тем не менее слова "Сталин принимает
необходимые меры" произвели на Павлова магически-ободряющее действие.
   -  Все  будет  передано,  Анастас  Иванович,  -  отчеканил  Павлов.   -
Командировку взять, как обычно, в Управлении делами?
   - Нет. Отсюда зайдите к Поскребышеву. Ваш  мандат  у  него,  -  ответил
Микоян, снова переходя на официальный тон.
   Потом протянул руку и мягко сказал:
   - Ну... счастливого тебе пути, Павлов.
   Поскребышев, знавший Павлова, кивком ответил на его приветствие, открыл
одну из лежавших на столе папок, вынул оттуда листок бумаги и все  так  же
молча передал его Павлову.
   Только выйдя в коридор, Павлов прочел мандат.  В  нем  говорилось,  что
Д.В.Павлов   направляется   в   Ленинград   в   качестве   уполномоченного
Государственного Комитета Обороны  и  что  расходование  продовольствия  в
Ленинграде и на Ленинградском фронте ставится под его контроль.
   Подписан мандат был Сталиным.
   ...Как  Павлов  и  ожидал,  продовольственных  запасов   в   Ленинграде
оказалось больше, чем сообщалось в телеграмме Попкова.
   Однако чтобы убедиться в этом, пришлось произвести тщательный  переучет
всего продовольствия как на городских, так и  на  военных  складах.  Сотни
партийных и советских работников вместе с управлением  тыла  Ленфронта  за
двое суток - десятое и одиннадцатое  сентября  -  провели  эту  трудоемкую
операцию.
   И двенадцатого сентября Павлов уже имел возможность доложить  Москве  и
Военному совету фронта, что для обеспечения войск  и  населения  в  городе
имеются запасы зерна, муки и сухарей на 35 суток, крупы и макарон - на 30,
мяса и мясопродуктов - на 33, жиров - на 45, сахара и кондитерских изделий
- на 60 суток.
   И тем не менее Военный совет  по  предложению  Павлова  принял  решение
вторично - в первый раз это было сделано второго сентября - снизить  нормы
выдаваемых по карточкам продуктов.
   Доверительные  слова  Микояна  о  том,  что  Сталин  принимает  меры  к
деблокаде Ленинграда, звучали в ушах Павлова и вселяли в него уверенность,
что жесткая экономия продовольствия  и  лишения,  испытываемые  населением
города, - явление временное, что блокада вот-вот будет прорвана.
   Однако шли дни, недели, но  враг  по-прежнему  держал  город  в  тисках
окружения. К концу сентября  немцев  удалось  остановить  на  подступах  к
городу,  однако  все  попытки  прорвать  блокадное  кольцо   заканчивались
безрезультатно.
   Первого октября Военный  совет  решил  вновь  урезать  нормы  снабжения
населения продовольствием.
   Карточки,  выдаваемые  на  октябрь,  отличались  по  своей   форме   от
сентябрьских. Они делились на мельчайшие купюры,  по  которым  можно  было
получать двадцать пять граммов хлеба,  столько  же  мяса,  десять  граммов
жиров, чтобы дать возможность людям использовать карточки в столовых.
   Хлеб выдавался  теперь  лишь  на  один  день  вперед.  Выпекался  он  с
примесями отрубей, соевой муки и жмыхов.
   Ежедневно  имея  сводки  о  том,  сколько  продовольствия  поступило  в
Ленинград  водным  и  воздушным  путем,  видя,  как  неуклонно   снижается
количество доставляемых  продуктов  из-за  штормов  на  Ладоге,  бомбежек,
обстрелов, Павлов отдавал себе отчет в том, что, если блокада в  ближайшее
время не будет прорвана, в городе начнется голод.
   И летчики, и моряки  Ладоги,  и  железнодорожники  делали  все  от  них
зависящее, чтобы доставить в Ленинград драгоценные грузы. И тем  не  менее
запасы продовольствия в городе таяли с каждым днем.
   Только вера в то, что страна не оставит Ленинград на  произвол  судьбы,
что Ставка и лично Сталин наверняка озабочены судьбой города Ленина  и  не
дадут его многочисленному населению погибнуть голодной  смертью,  помогала
руководителям обороны Ленинграда, как и всем ленинградцам, в те дни жить и
работать.


   - Как и  когда  я  оказался  здесь?  -  вслух  повторил  Павлов  вопрос
Воронова. - Получил задание ГКО и вылетел сюда. Месяц назад. А  вы  только
сегодня?
   - Да, - ответил Воронов, - я только сегодня.
   - С чем прибыли, Николай Николаевич?
   - С поручением координировать действия по прорыву блокады.
   В первое мгновение Павлов, казалось,  был  не  в  силах  промолвить  ни
слова. Потом, точно все еще не до конца веря услышанному, спросил:
   - Значит, есть директива Ставки?
   - С ней и прибыл, - мягко ответил Воронов. И тут же  лицо  его  приняло
обычное, сухо-официальное выражение. - Создаем специальную  группу  войск,
Дмитрий Васильевич, в районе Невской Дубровки, - продолжал  он.  -  К  вам
зашел познакомиться с продовольственным положением в городе и на фронте. В
общих чертах, разумеется.
   Павлов сразу же помрачнел.
   - Положение тяжелое, Николай Николаевич.
   - А конкретнее?
   - Можно и конкретнее. Вот посмотрите.
   С этими словами Павлов встал и  подошел  к  карте,  висевшей  на  стене
кабинета. Воронов последовал за ним.
   -  Вот  это  железная  дорога,  по  которой  к   нам   идут   грузы   с
продовольствием, - Вологда - Череповец - Тихвин и оттуда - до  Волхова.  -
Павлов с нажимом провел ногтем вдоль тянущейся с востока  на  северо-запад
черной пунктирной линии. - Здесь, в Волхове, продовольствие  перегружается
из вагонов на баржи и по реке доставляется вот сюда, в Новую Ладогу. -  Он
ткнул указательным пальцем в точку, расположенную там, где Ладожское озеро
образовывало  так  называемую  Шлиссельбургскую  губу.   -   Здесь   снова
перегрузка - на озерные баржи. По озеру грузы  доставляются  вот  сюда,  к
Осиновцу. Но и это еще не все.  Осиновец  с  Ленинградом  связан  железной
дорогой, значит, надо снова перекантовать грузы - с барж в вагоны.  Четыре
перегрузки! Но дело не  только  в  них.  Если  баржи  не  будут  потоплены
немецкими  самолетами  и  пересекут  Ладогу,  это  еще  не   значит,   что
продовольствие благополучно попадет в Ленинград.  Дорога  от  Осиновца  до
города  находится  под  обстрелом  немецкой  артиллерии.  Вот  отсюда,  из
Шлиссельбурга, палят. Дорога под постоянной угрозой: с юга - Шлиссельбург,
с севера нависают финны.  Коридор  километров  в  шестьдесят  шириной,  не
больше. Щель, отдушина! Захлопнет ее противник - задохнемся. Но  пока  что
дышим...
   Каким образом продовольствие направляется  в  блокированный  Ленинград,
Воронов знал только в общих чертах. Теперь он представил себе этот путь во
всей его жестокой реальности.
   - Очевидно, потери в пути большие? - спросил он.
   - Огромные! - воскликнул Павлов. - К тому же сейчас на Ладоге наступает
время штормов... Водники Северо-Западного  речного  пароходства  и  моряки
Ладожской военной флотилии делают все, что в их силах. Но десятки  барж  с
грузами и сотни моряков уже лежат на дне Ладожского озера. Обком  вынужден
был принять решение в третий раз сократить нормы. Когда вы  вошли  в  этот
кабинет, я сидел и думал о том, что, если блокада не будет прорвана...
   Он махнул рукой и отошел к столу, не в силах произнести страшных  слов:
"...в Ленинграде начнется голод".
   Но Воронов понял, что хотел сказать  нарком,  в  ушах  снова  зазвучали
недавние слова Сталина.
   - Мы должны ее прорвать, должны во что бы то ни стало! - громко  сказал
Воронов. -  Сейчас  все  надо  подчинить  этой  главной  задаче:  прорвать
блокаду!  Прошу  вас,  Дмитрий  Васильевич,  -  уже   в   обычной   своей,
суховато-сдержанной манере продолжал  он,  -  вместе  с  начальником  тыла
фронта в ближайшие же часы  продумать  вопрос  о  бесперебойном  снабжении
продовольствием тех воинских  соединений,  которые  мы  завтра  же  начнем
перебрасывать в район Невской Дубровки. О плане переброски сможете  узнать
в оперативном отделе штаба. К утру будьте готовы доложить  командующему  и
мне свои соображения.
   - Что ж, - сказал Павлов, - это - самое радостное  задание,  которое  я
получал с тех  вор,  как  прибыл  в  Ленинград.  Я  сейчас  же  свяжусь  с
Лагуновым.
   - Имейте в виду: время не ждет! До начала операции осталось шесть дней.
Двадцатого октября начинаем!..
   - Значит, двадцатого! - взволнованно повторил Павлов. - Теперь  с  этим
днем будут связаны все наши надежды...


   Но осуществиться этим надеждам в те дни было еще не суждено.



5

   То, что со второй недели сентября стали  называть  "блокадным  кольцом"
Ленинграда, не было кольцом в собственном смысле этого слова. Это были три
огромные дуги, упиравшиеся своими концами в водные пространства.  Одна  из
этих дуг тянулась  от  северного  берега  Финского  залива  до  восточного
побережья Ладожского озера, другая  -  от  юго-западного  берега  Финского
залива на северо-восток, до Петергофа, и, наконец, третья,  самая  длинная
дуга начиналась на южной окраине Ленинграда,  в  районе  больницы  Фореля,
спускалась ниже, захватывая Пушкин, Ям-Ижору и Колпино, затем  поднималась
на северо-восток, упираясь в юго-западный берег Ладожского озера в  районе
Шлиссельбурга, и продолжалась  на  противоположном,  юго-восточном  берегу
озера, отрезая Ленинград от остальной части страны.
   Более трех с половиной тысяч квадратных километров блокировали немцы, и
эта земля стала как бы советским островом, окруженным врагами. У фон Лееба
теперь не хватало сил, чтобы захватить этот  остров,  но  их  было  вполне
достаточно для того, чтобы держать Ленинград в железных тисках блокады.
   Когда Ставка и Генеральный штаб планировали операцию с целью  разорвать
эти тиски, они исходили  из  правильного  учета  соотношения  сил.  Жуков,
уверенно заявивший Сталину, что лишившийся части своих войск фон  Лееб  не
сможет сейчас штурмовать Ленинград, был прав. И Сталин,  убежденный,  что,
начав  наступление  на  Московском  направлении,  Гитлер  не  в  состоянии
одновременно посылать подкрепления на север, тоже был прав.
   Предпринять новый штурм Ленинграда фон Лееб  действительно  не  мог.  И
Гитлер понял это уже в конце сентября. Но, обуянный идеей как можно скорее
задушить город голодом, он замыслил совсем другое...
   В конце  сентября  Гитлер  объявил,  что  уезжает  в  "Бергхоф",  чтобы
собраться с мыслями, и ворвется в  "Вольфшанце"  лишь  к  началу  операции
"Тайфун", то есть к тридцатому числу.
   Время  от  времени  его  охватывала   жажда   перемены   мест.   Помимо
"Вольфшанце", у Гитлера было еще несколько отлично оборудованных командных
пунктов с мрачно-романтическими  названиями:  "Фельзеннест"  -  "гнездо  в
скалах", "Вольфшлюхт" - "волчье ущелье", "Беренхелле" - "медвежье логово",
"Адлерхорст" - "гнездо орла".
   Особенно любил Гитлер "Бергхоф" - роскошную виллу,  расположенную  близ
Берхтесгадена, в отрогах Австрийских Альп.
   Незаурядный актер, Гитлер внушал своему окружению  мысль,  что  там,  в
горах,  на  него  снисходит  "озарение",  которое  помогает  ему   принять
единственно правильное решение.
   Одни верили в это.  Другие  видели  в  отъездах  Гитлера  более  земную
причину - в "Бергхофе" жила Ева Браун, доступ которой в  "Вольфшанце"  был
запрещен раз и навсегда, чтобы не разрушать образ  фюрера-аскета,  во  имя
великой идеи отказавшегося от личной жизни. Третьи считали, что, уезжая  в
Берхтесгаден, он просто хочет отдохнуть, поскольку  неудачи  на  Восточном
фронте до крайности расшатали его нервы.
   О   Гитлере   в   Германии   было    распространено    много    легенд:
"Гитлер-полководец - новый Фридрих Великий", "Гитлер - аскет и пуританин",
"Гитлер - архитектурный гений",  "Гитлер  -  полубог",  обладающий  особой
силой провидения.
   Все эти легенды с помощью аппарата Геббельса поддерживались  в  народе,
непрестанно подновлялись, обрастали новыми деталями.
   Легенда  о  Гитлере-провидце  связывалась  раньше  с  "Вахенфельдом"  -
одинокой, по-спартански обставленной хижиной, куда  он  время  от  времени
удалялся, чтобы отдохнуть от  текущих  дел,  прислушаться  к  "внутреннему
голосу".
   Такая  хижина,  точнее,  небольшая  вилла  и  в  самом   деле   некогда
существовала в альпийском селении Оберзальцберг.
   После того как Гитлер пришел к  власти,  эта  хижина  стала  постепенно
превращаться  в  дворец.  Сначала  к  вилле   был   пристроен   просторный
двухэтажный дом  с  длинным  боковым  флигелем.  Затем  из  Оберзальцберга
выселили местных жителей, в их домах появились новые хозяева  -  чины  СС,
гестапо и особо преданные Гитлеру члены  национал-социалистской  партии  -
участники мюнхенского путча.
   Неподалеку от резиденции Гитлера были  воздвигнуты  новые  постройки  -
виллы Геринга и Бормана. А в бывших гостиницах  обосновались  руководитель
имперской печати доктор Дитрих, его заместители Лоренц и Зондерман, личный
фотограф Гитлера Гофман, Ева Браун и ее сестра Гретль, а затем и  адъютант
Гитлера Фегелейн, впоследствии муж Гретль.
   Из  Берлина   сюда   была   проложена   правительственная   автострада:
гестаповские  заставы,  расположенные  за  много  десятков  километров  от
Оберзальцберга, преграждали туда путь посторонним.
   Все  изменилось  в  некогда  глухом  селении.  Территория,  на  которой
находилась резиденция Гитлера, получила теперь новое имя - Берхтесгаден, а
сама вилла в соответствии с претенциозно-романтическим вкусом фюрера стала
называться "Бергхоф" - "дом в горах".
   Но легенда, старая легенда о Гитлере, время  от  времени  уединяющемся,
чтобы в окружении альпийских гор и пастбищ отдохнуть от дел или  дождаться
"озарения", услышать тот  мистический  внутренний  голос,  который  всегда
подсказывал ему единственно правильное решение, - эта легенда  по-прежнему
жила и крепла в Германии заботами Геббельса, Дитриха и Гофмана.
   В действительности же Гитлер ездил в Берхтесгаден  не  для  "озарений",
хотя многие из его страшных решений были приняты именно там. Просто здесь,
в окружении всем ему обязанных людей, он чувствовал себя лучше, чем где бы
то ни было.
   К тому же теперь, во время войны, Гитлер обычно вызывал туда из Берлина
министров,  тех,  кто  не  имел  непосредственного  отношения  к   военным
операциям и в "Вольфшанце" не допускался.
   Бывать в столице Гитлер старался как можно реже, так как, вопреки одной
из легенд о нем как человеке, презирающем  опасности  и  готовом  в  любую
минуту без колебаний отдать жизнь за Германию,  не  мог  побороть  в  себе
мучительного чувства страха. Фюрер боялся бомбежек, а еще больше страшился
покушений. Взрыв бомбы в Мюнхене 9 ноября 1939 года надолго вывел  его  из
равновесия.
   А после того как Гиммлер донес, что гестапо арестовало в  Берхтесгадене
одного   из   кельнеров,   который   носил   в   кармане   револьвер   без
соответствующего разрешения  и,  судя  по  агентурным  данным,  в  течение
долгого времени пытался попасть в число лиц, непосредственно обслуживавших
фюрера, страх смерти  у  Гитлера  еще  больше  усилился:  даже  в  любимом
"Бергхофе" он перестал чувствовать себя в полной безопасности.
   Он распорядился, чтобы белье, получаемое из стирки, проходило обработку
рентгеновскими лучами. Просвечивались теперь и все письма, поступавшие  на
имя  Гитлера.  Сигналы  тревоги  были  установлены  повсюду:  в  кабинете,
спальне, комнате для заседаний...
   Да, обычно  фюрер  ощущал  себя  полубогом.  Но  время  от  времени  им
овладевал дикий страх. И тогда он не снимал ладони с заднего кармана брюк,
в котором лежал пистолет "вальтер".
   Но поскольку в Гитлере сочетались  маньяк  с  расчетливым  шантажистом,
палач с хитрым политиканом, страх,  который  периодами  охватывал  фюрера,
обычно приводил его к поспешным поискам козла отпущения.
   Таким "козлом" предстояло стать фон Леебу, на которого Гитлер  возложил
вину за неудачи под Ленинградом. Такие же "козлы" должны были найтись и  в
случае каких-либо осложнений в операции "Тайфун".
   Именно поэтому за несколько дней до ее  начала  Гитлер  решил  покинуть
"Вольфшанце", предоставив Кейтелю, Йодлю и Гальдеру самим заниматься всеми
техническими вопросами обеспечения операции.
   Страх и хитрый расчет - вот  что  побудило  его  сейчас  отправиться  в
"Бергхоф".
   Однако, покинув "Вольфшанце", Гитлер отнюдь не был намерен провести эти
несколько дней в праздности. Нет, уже с середины сентября, после того  как
он убедился, что отрезанный от страны Ленинград не собирается сдаваться на
милость победителя, Гитлер не переставал думать  над  тем,  как  поставить
ненавистный ему город на колени. И теперь этот новый план  созрел  у  него
окончательно.
   Направляясь    в    "Бергхоф",    Гитлер    приказал    вызвать    туда
генерал-фельдмаршала фон Лееба.
   Как  только  сопровождаемая   охраной   машина   Гитлера   выехала   из
"Вольфшанце"  по  направлению  к  расположенному   в   восьми   километрах
аэродрому, где фюрера уже ждал самолет, пилотируемый  его  личным  пилотом
обергруппенфюрером СС Гансом Бауэром, об этом  немедленно  стало  известно
находившемуся в Берлине рейхсфюреру СС Гиммлеру. Доложено  ему  было  и  о
том, что в "Бергхоф" вызван фон Лееб.
   Узнав об этом, Гиммлер стал тоже собираться в дорогу...


   У Генриха Гиммлера было две страсти: явная и тайная.
   Явным было неутолимое желание властвовать над людьми.  Нет,  не  просто
повелевать ими, но постоянно держать свои тонкие длинные пальцы на чьей-то
шее, ощущать, как тревожно пульсирует кровь в сонной артерии, и знать, что
в любую минуту можно сжать пальцы мертвой хваткой.  Сознание,  что  в  его
власти жизнь не только сотен тысяч узников концлагерей - немцев,  русских,
евреев, поляков, англичан, французов, но и тех, кто пока еще не посажен за
колючую проволоку, доставляло Гиммлеру величайшее удовлетворение.
   Палачом и убийцей был,  в  сущности,  каждый  нацист.  Но  Гиммлер  был
палачом изощренным. Подлинное счастье  он  видел  не  в  богатстве,  не  в
обладании  женщинами,  не  в  изысканной  еде,  а  именно  в   возможности
распоряжаться чужими жизнями и право  расстрелять,  повесить  или  удушить
газом одновременно сто, тысячу, десять тысяч человек не променял бы ни  на
какие сокровища.
   Гиммлер  просто  не  понимал,  как  люди,  обладающие  властью,   могут
опускаться до  низменных  развлечений,  доступных  каждому  состоятельному
торгашу.  Однажды  он  решился  даже  доложить  Гитлеру   о   недопустимом
пристрастии Бормана к алкоголю,  о  "ночах  амазонок",  которые  устраивал
мюнхенский гауляйтер Вебер, о  приступах  белой  горячки  у  наместника  в
Норвегии Тербовена. Но  Гитлер  лишь  сощурил  свои  глаза-буравчики  и  с
усмешкой сказал:
   - Не кажется ли тебе, мой верный Генрих, что люди, пришедшие к  власти,
должны получить от этого кое-что и для себя?..
   Да, стремление Гиммлера, властвуя,  убивать,  убивать  и  убивать  было
известно всем.
   Но другую свою страсть он до  поры  до  времени  скрывал,  и  никто  не
подозревал о том, что бывший владелец птицефермы, никогда не  бывавший  на
фронте, втайне считал себя выдающимся полководцем.
   Эта страсть не  противоречила  первой,  поскольку,  по  его  убеждению,
высшее  счастье  полководца  заключалось  в  возможности  мановением  руки
обрекать на разрушение целые города и на смерть - сотни тысяч людей.
   Гиммлер  считал,  что  генералы,  командовавшие  немецкими  армиями   и
группами армий, совершенно бездарны, и не сомневался в том, что мог  бы  с
успехом заменить любого из них.
   Но он не  торопился.  Хитрый,  изощренный  в  интригах,  Гиммлер  решил
выждать.
   Разделяя убеждение Гитлера, что наступление на Ленинград будет не более
чем марш-прогулкой, Гиммлер вначале сожалел, что  не  он  стоит  во  главе
группы армий  "Север".  Но  после  того  как  немецкие  войска  неожиданно
получили жестокий отпор на Лужском оборонительном рубеже и вынуждены  были
остановиться на подступах к городу, Гиммлер понял, что крупно выиграл,  не
заняв место фон Лееба.
   В начале августа Гиммлеру хотелось быть во главе группы армий  "Центр",
поскольку он не сомневался,  что  путь  на  Москву  открыт.  Но,  узнав  о
десятках тысяч солдат, потерянных фон Боком в районе Смоленска,  пришел  к
выводу, что и на этот пост ему не следует спешить.
   Да, Гиммлер был человеком коварным, властным, самоуверенным и при  всем
том крайне невежественным. Военную науку, всякие разговоры о  стратегии  и
тактике он глубоко презирал, уверенный,  что  все  это  выдумки  чванливых
прусских аристократов, схоластика, с помощью которой  кадровое  офицерство
хочет доказать свое превосходство над заслуженными  национал-социалистами,
не кончавшими военных академий,  но  на  деле  доказавшими  свое  право  и
способность руководить великой Германией.  Он  был  уверен,  что  войсками
можно управлять теми же методами, что и штурмовыми отрядами,  сотрудниками
гестапо, частями СС и лагерной охраной.
   И тем не менее Гиммлер был достаточно умен и осторожен, чтобы понимать,
что ему выгоднее занять высокий армейский пост лишь тогда, когда  основная
миссия вермахта сведется к чисто  карательным  мерам  против  поверженного
врага. Пока же он  ограничивался  систематическими  докладами  Гитлеру  об
ошибках, просчетах или неблагонадежности того или  иного  генерала,  чтобы
убедить фюрера в непригодности его военачальников.
   Сейчас на очереди был фон Лееб. Гиммлер не  сомневался,  что  Гитлер  с
удовлетворением выслушает любую информацию, содержащую  порочащие  старого
фельдмаршала данные, так как знал, что именно  фон  Лееба  Гитлер  считает
виновным в том, что одна из первоочередных  целей  войны  до  сих  пор  не
достигнута.
   Поэтому, получив от своих людей из "Вольфшанце"  сообщение,  что  фюрер
направляется в "Бергхоф", где собирается встретиться с фон Леебом, Гиммлер
тотчас же вылетел туда же с намерением опередить фельдмаршала.
   Прибыв в "Бергхоф", Гитлер принял ванну и облекся в одеяние  баварского
крестьянина - серо-зеленую из  плотного  сукна  куртку,  короткие  кожаные
штаны до  колен  и  грубые  башмаки.  Эта  привычка  носить  в  "Бергхофе"
национальный костюм осталась у фюрера с того  времени,  когда  вокруг  еще
жили крестьяне и он позировал вместе с ними перед Гофманом, который  потом
наводнял экзотическими фотографиями всю Германию.
   Гитлер прошел в гостиную и остановился у своего любимого окна.
   Окно это было гордостью фюрера:  обычное  на  первый  взгляд,  оно  при
помощи  специального  механизма   раздвигалось   настолько,   что   сквозь
пуленепробиваемое стекло Гитлер мог обозревать не только высившиеся вокруг
горы, но и лежавшие внизу Берхтесгаден,  Унтерсберг  и  австрийский  город
Зальцбург.
   Он еще не встречался с Евой Браун - не заходил к ней и не приглашал  ее
к себе. Все в доме должны были знать, что, пока не покончено с делами, для
фюрера не существует частной жизни.
   Гитлер вызвал своего адъютанта Фегелейна и спросил, здесь ли фон  Лееб.
Адъютант доложил, что фельдмаршал скоро прибудет.
   - Я приказал, чтобы к моему приезду он был уже на месте,  -  недовольно
заметил Гитлер.
   Фегелейн объяснил, что на пути из Мюнхена в Берхтесгаден у фельдмаршала
сломалась машина. Пока вызывали другую, прошло  время.  Но  не  позже  чем
через час фон Лееб должен прибыть в "Бергхоф". Адъютант добавил, что здесь
находится Гиммлер, который просит фюрера принять его.


   ...Получив  приказ  явиться  в  "Бергхоф",  фон  Лееб,  хорошо  знавший
характер Гитлера и нравы его окружения, не сомневался, что вина за то, что
штурм Ленинграда окончился неудачей, будет возложена на него. Он  понимал,
что судьба его висит на волоске и если Гитлер до сих пор не отправил его в
отставку,  то  только  потому,  что  отставка  командующего  означала   бы
признание краха всех попыток захватить Ленинград.
   Но, боже мой, сколько есть возможностей отделаться от него, фон  Лееба,
иным   путем!   Диверсия   русских   партизан,   которых,    кстати,    по
разведдонесениям,  становится  в  районе  Пскова  все  больше  и   больше.
Отравление недоброкачественной пищей. Авиационная катастрофа, наконец...
   Именно о ней, об авиационной катастрофе, с дрожью в ногах  подумал  фон
Лееб, когда получил приказ Гитлера прибыть в "Бергхоф".
   "Нет, я не доставлю  этого  удовольствия  Гиммлеру",  -  с  беспомощным
злорадством думал фельдмаршал.
   И он решил обмануть гестапо, неожиданно вылетев  в  Мюнхен  на  обычном
военно-транспортном самолете.
   ...Узнав о том,  что  фон  Лееб  предпочел  вылететь  почти  тайно,  на
транспортном самолете, не предупредив никого в Мюнхене, Гиммлер  внутренне
усмехнулся дилетантским предосторожностям фельдмаршала. Как будто что-либо
подобное может спасти старика, когда придет его черед!
   Тем не менее рейхсфюрер СС позаботился о том, чтобы в Мюнхене  знали  о
прибытии фельдмаршала  и  без  промедления  предоставили  ему  машину  для
дальнейшего следования в Берхтесгаден. Машина должна была довезти  его  до
места в  полной  сохранности,  однако...  с  небольшой,  скажем,  на  час,
задержкой в пути. От возможной попытки пересесть в другую  машину,  в  том
числе и в попутную, фельдмаршала должны  были  предостеречь,  предупредив,
что именно данному шоферу и  двум  ехавшим  с  ним  из  Мюнхена  эсэсовцам
поручена забота о его безопасности.
   Отдав все необходимые распоряжения, Гиммлер вылетел в Мюнхен с расчетом
попасть в "Бергхоф" еще до  прибытия  фюрера  и  уж  конечно  раньше,  чем
доберется туда этот глупый фон Лееб.
   "Возможно, - рассуждал рейхсфюрер СС,  -  Гитлеру  нужен  повод,  чтобы
разделаться с Леебом так, чтобы внешне это не было связано с  Ленинградом.
Что ж, он, Гиммлер, предоставит ему такую возможность".
   О старых интригах фон Лееба в Цоссене Гитлер знал лишь  в  самых  общих
чертах: в свое  время  Гейдрих  правильно  рассчитал,  ограничившись  лишь
докладом о слухах и предположениях. Факты, свидетельствующие о том, что  в
1938 году и фон Лееб, и заместитель Гальдера Штюльпнагель, и генералы  фон
Бок, Вицлебен и Гаммерштейн сходились в мнении, что Гитлера  надо  убрать,
Гейдрих предусмотрительно оставил в резерве.
   Гиммлер и теперь не был намерен выкладывать Гитлеру все. Не  зная,  чем
кончится запланированная операция "Тайфун", открыто нападать на Гальдера и
фон Бока Гиммлер не решался. Всему  свое  время.  Факты  являются  золотым
запасом до тех пор, пока они не пущены в обращение.
   Однако сообщить Гитлеру то, что касалось фон Лееба, было  своевременно.
Вопроса фюрера, почему об этом ему не доложили раньше, Гиммлер не боялся -
у него  был  заготовлен  десяток  совершенно  удовлетворительных  ответов,
включая и тот, что  уличающие  сведения  об  интригах  фон  Лееба  удалось
получить лишь недавно.
   Гитлер принял Гиммлера в гостиной. Когда тот вошел, он стоял у  окна  и
задумчиво глядел на снежные шапки гор.
   Светила луна, и в неярком ее свете и горы и лежавший в глубокой  лощине
Оберзальцберг были прекрасны.
   Гитлер стоял в своем тирольском крестьянском костюме, делая вид, что не
слышит шагов Гиммлера. Это была его любимая игра: в  этой  комнате  каждый
заставал  фюрера  у  широкого,  почти  во  всю  стену,  окна,  в  глубокой
задумчивости созерцающим горы.
   -  Хайль,  мой  фюрер!  -  негромка  произнес  Гиммлер,  останавливаясь
посредине гостиной.
   Несколько мгновений Гитлер делал вид, что  не  в  силах  оторваться  от
чего-то, видимого лишь одному ему, потом потянул за ручку справа от окна -
пришел в движение шарнирный механизм, поползли створки, сужающие  окно  до
обыкновенных размеров, - и лишь затем повернулся и спросил:
   - Что нового в Берлине?
   Не дожидаясь ответа, указал Гиммлеру на стоявшие полукругом  у  низкого
столика кресла и сам опустился в одно из них.
   Рейхсфюрер СС сел, привычным  жестом  снял  пенсне,  вынул  из  кармана
ослепительной белизны платок - он был помешав на  чистоплотности  и  менял
свои платки по нескольку раз в день, - протер пенсне, укрепил его снова на
переносице.
   - В  Берлине  все  спокойно,  мой  фюрер,  -  произнес  он  монотонным,
бесцветным голосом.
   - Ты прибыл в "Бергхоф" только для того, чтобы сообщить мне об этом?  -
задал новый вопрос Гитлер и настороженно посмотрел на Гиммлера.
   - Нет, - спокойно ответил Гиммлер. - Но  я  не  видел  фюрера  уже  две
недели, и естественно, что моим главным желанием было...
   - Сейчас не время для сантиментов, -  оборвал  его  Гитлер.  И  добавил
весомо и многозначительно: - Я занят войной. Тридцатого сентября я начинаю
генеральное наступление на Москву. Необходимо позаботиться  о  том,  чтобы
русские не пронюхали о моем замысле до тех пор, пока уже ничто  не  сможет
им  помочь.  В  эти  дни-любое  проникновение  вражеских  шпионов  в  наше
расположение,  любое  упоминание  в  письмах  о  предстоящем   наступлении
особенно опасно.
   - Шпионы... -  задумчиво  повторил  Гиммлер.  И,  пристально  глядя  на
Гитлера, сказал: - Опыт работы по  обеспечению  безопасности  государства,
мой фюрер,  привел  меня  к  печальной  мысли,  что  мы  должны  проявлять
бдительность не только в отношении явных врагов национал-социализма, но  и
тех,  кто,  будучи  облечен  вашим  доверием,  тем  не  менее  заслуживает
пристального внимания.
   - Я не люблю иносказаний, - снова прервал его Гитлер. - Кроме  того,  у
меня нет времени. С минуты на минуту должен прибыть фон Лееб...
   - Вот именно, фон Лееб... - повторил Гиммлер, глядя на  Гитлера  своими
тусклыми, немигающими глазами.
   - Что о фон Леебе? - резко спросил Гитлер.
   Гиммлер опустил голову и тяжело вздохнул.
   - Я жду! - требовательно произнес Гитлер.
   - Мои  фюрер,  -  как  бы  решившись,  начал  Гиммлер,  -  я  попытался
внимательно проанализировать причины,  наших  неудач  под  Петербургом.  И
теперь хочу спросить: не кажется ли вам, что в  этих  неудачах  есть  своя
закономерность?
   Гитлер резко ударил кулаком по стоящему перед ним столику.
   - Перестаньте говорить загадками, Гиммлер!
   - О нет,  мой  фюрер,  -  тихо  откликнулся  Гиммлер,  -  я  не  говорю
загадками. И если мои слова кажутся вам неопределенными,  то  это  потому,
что многое еще неясно мне самому...
   Он взялся обеими руками за подлокотники кресла, привстав, подвинул  его
почти вплотную к креслу, в котором сидел Гитлер, и, понизив голос почти до
шепота, продолжал:
   - От того, кто возглавляет дело, зависит его  успех.  История  Германии
была бы иной, жалкой и бесцветной, если бы она не  имела  своего  великого
вождя. Не кажется ли вам, мой фюрер, что если бы на месте  фон  Лееба  был
другой генерал, то наша миллионная армия на севере не топталась  бы  почти
месяц у реки Луги, а сейчас не была бы вынуждена беспомощно  остановиться,
достигнув окраин Петербурга?..
   Если бы эту беседу слышал кто-нибудь из близких к  Гитлеру  людей,  то,
безусловно,  решил  бы,  что  Гиммлер  допустил  серьезную  ошибку,  столь
бестактно коснувшись самого больного места фюрера.
   И действительно, Гитлер вскочил, резким ударом ноги отодвинул в сторону
кресло, глядя в упор на вытянувшегося перед ним Гиммлера, крикнул:
   - Я запрещаю вам, Гиммлер, рассуждать о Петербурге!  Этот  город  будет
задушен петлей блокады! Он обречен!
   - Несомненно, мой фюрер, - покорно ответил Гиммлер. - В настоящее время
мы готовим списки тех жителей  Петербурга,  которые,  в  случае  если  они
уцелеют, должны подлежать специальной акции тотчас же после того, как наши
войска войдут в город. И тем не менее я, рискуя снова  навлечь  ваш  гнев,
утверждаю, что в промедлениях на севере во многом повинен фон Лееб.
   - Это я знаю сам, - сказал Гитлер, успокаиваясь. Он придвинул кресло  и
снова сел в него. - Лееб стар и недостаточно решителен.
   -  А  вы  уверены,  мой  фюрер,  что  только  в  возрасте  причина  его
нерешительности? - произнес Гиммлер, как бы размышляя вслух.
   - Снова загадки? - угрожающе проговорил Гитлер.
   - О нет! Вы помните, в свое время Гейдрих докладывал вам  о  привлекшей
внимание гестапо подозрительной возне среди некоторых генералов...
   - Цоссен? - настороженно спросил Гитлер.
   - У вас отличная память, мой  фюрер!  Да,  дело  относится  к  тридцать
восьмому году.
   - Это - давнее дело, и оно забыто, - угрюмо сказал Гитлер.  -  И  кроме
того, мне докладывали, что там не было ничего, кроме болтовни.
   - Так казалось тогда и мне, мой фюрер.  Однако  теперь  нашим  людям  в
Италии удалось захватить и доставить в Берлин одного близкого  к  Ватикану
священника. Он утверждает, что в тридцать восьмом году к папе  был  послан
из Цоссена эмиссар  с  просьбой  стать  посредником  в  переговорах  между
некоторыми нашими генералами, с одной стороны, и Парижем и  Лондоном  -  с
другой. Из имен, заслуживающих внимания, он назвал только одно.
   - Чье?
   - Фон Лееба, мой фюрер.
   Гитлер медленно встал. Глаза его налились кровью. Он подошел к Гиммлеру
и, схватив его за отворот кителя, резко притянул к себе.
   - И вы... молчали? - впиваясь глазами в бледное лицо Гиммлера, медленно
проговорил Гитлер.
   Гиммлер понял, что переиграл.
   - Мой  фюрер,  я  позволю  себе  напомнить,  что  это  -  старое  дело,
трехлетней давности. После этого фон Лееб отличился на  линии  Мажино,  вы
заслуженно  наградили  его  Рыцарским  крестом.  Его  имя  всплыло  сейчас
совершенно случайно. И тем не менее я счел своим долгом...
   Гитлер  медленно  разжал  кулак.  Сделал  несколько  быстрых  шагов  по
комнате.  Подошел  к  окну  и  повернул  ручку   механизма,   управляющего
створками. Они медленно поползли в стороны.
   Луну прикрыла легкая пелена облаков, и контуры гор как  бы  расплылись.
Снежные вершины были еще хорошо различимы, но внизу  чернела  непроглядная
бездна.
   - Видишь ли ты, Генрих, что скрыто там, внизу? - не оборачиваясь, глухо
проговорил Гитлер.
   Гиммлер подошел к окну и встал за спиной Гитлера.
   - Нет, мой фюрер, - после короткого молчания ответил он.
   - А я вижу, - все так  же  глухо  продолжал  Гитлер.  -  Я  вижу  миры,
недоступные  взгляду  обычных  людей.  Вижу,  вижу!  -  неожиданно  громко
воскликнул он.
   Гиммлер молчал.
   Еще несколько секунд Гитлер, скрестив руки, пристально смотрел в  окно.
Потом, резко повернувшись, сказал:
   - Нет. Фон Лееб мне еще нужен.
   ...Генерал-фельдмаршал фон Лееб  ожидал  приема  в  большой,  устланной
пушистым ковром прихожей. Фегелейн, которому  фон  Лееб  доложил  о  своем
запоздалом прибытии, сообщил фельдмаршалу, что у фюрера сейчас Гиммлер.
   Это  не  предвещало  ничего  хорошего.  Как  и  все  в   Германии,   за
исключением, может быть, нескольких  человек,  фон  Лееб  испытывал  нечто
похожее на дрожь в ногах при одной мысли, что пути его  и  Гиммлера  могут
каким-то образом пересечься.
   Тем более теперь, когда он, фон Лееб, стал опальным фельдмаршалом. А  в
том, что он попал в опалу, фон Лееб не сомневался с того  момента,  как  в
конце июля был вызван в салон-вагон фюрера, прибывшего в штаб группы армий
"Север".
   За два месяца, прошедшие с тех пор,  фон  Лееб  не  раз  надеялся,  что
счастье вновь улыбнется ему. Но он  понимал,  что  судьба  его  неразрывно
связана с судьбой этого проклятого Петербурга.
   Что же будет теперь? Зачем Гитлер звал его  сюда,  в  "Бергхоф"?  Чтобы
снять с поста  командующего?  Но  отдать  такой  приказ  фюрер  мог  и  по
телефону.
   В том, что Гитлер вызвал  его  не  в  свою  ставку  "Вольфшанце",  а  в
отдаленный от управления войсками "Бергхоф",  фон  Леебу  виделось  что-то
роковое. Не предстоит ли ему исчезнуть незаметно для штаба немецкой армии?
И не об этом ли свидетельствует присутствие здесь Гиммлера?
   Может быть, Гитлер расстреляет его на месте, ведь в свое  время  ходили
слухи, что тогда, в тридцать третьем, он лично застрелил двух генералов.
   Или концлагерь... Нет! Только не это!
   Фон Лееб инстинктивно дотронулся до кобуры своего пистолета.  Она  была
пуста. Каждый, кто въезжал  в  Берхтесгаден,  независимо  от  должности  и
звания, должен был оставлять личное оружие на контрольном пункте.
   ...Когда за спиной фон Лееба раздался  голос  Фегелейна,  приглашавшего
его подняться в кабинет фюрера, фельдмаршал не сразу понял, чего  от  него
хотят.  Он  был  полностью  деморализован.  Фегелейну  пришлось  повторить
приглашение. На этот раз фон Лееб торопливо ответил:
   - Да, да, конечно...
   И стал медленно подниматься по устланной ковром лестнице.


   Гитлер сидел за письменным столом.  На  столе  была  разостлана  карта.
Справа стоял небольшой глобус, копия того, что находился в кабинете фюрера
в новой имперской канцелярии.
   - Садитесь, фон Лееб, - сказал, не поднимая головы, Гитлер в  ответ  на
приветствие остановившегося на пороге фельдмаршала.
   Фон Лееб настороженно  посмотрел  на  Гитлера.  То,  что  фюрер  был  в
тирольском   крестьянском   костюме,   почему-то    несколько    успокоило
фельдмаршала. Он уже более твердыми шагами приблизился к  Гитлеру,  однако
сесть в одно из стоявших перед столом кресел не решался, ожидая повторного
приглашения.
   Но  Гитлер  резким  движением  поднялся  сам,  вышел  из-за   стола   и
внимательно, с ног до головы, с какой-то загадочной усмешкой  оглядел  фон
Лееба.
   - Как ваше здоровье, генерал-фельдмаршал? - неожиданно спросил он.
   "Значит, отставка", - подумал фон Лееб. Он опустил голову, в глаза  ему
бросились острые голые колени Гитлера. И вдруг фельдмаршал ощутил какое-то
странное спокойствие. В сущности, ему было уже  все  равно.  Сам  того  не
замечая, он свыкся с мыслью об отставке,  готовясь  к  этому  каждый  раз,
когда очередная попытка ворваться в Ленинград оканчивалась неудачей.
   Однако ответил:
   - Я здоров, мой фюрер.
   - Отлично, - сказал Гитлер и, как  показалось  фон  Леебу,  снова  чуть
усмехнулся. - Тогда приступим к делу. Подойдите!
   Фон Леебу достаточно было одного  взгляда,  чтобы  узнать  лежавшую  на
столе карту, - это была карта северного направления.
   - Сколько времени, по-вашему, Петербург  сможет  выдержать  блокаду?  -
спросил Гитлер.
   Фон Лееб готов был услышать об отставке, готов был и к худшему. Но этот
деловым, будничным тоном заданный вопрос сбил его с толку.
   - Я... не вполне понял, мой фюрер,  -  запинаясь,  ответил  он.  -  Вас
интересуют запасы продовольствия в городе? Полагаю, что их  может  хватить
на несколько... дней. Может быть, недель... Я думаю, что в условиях полной
блокады...
   - Ее не существует, этой полной блокады! - выкрикнул  Гитлер  и  ударил
ладонью по карте.
   Фон Лееб недоуменно посмотрел на него, затем опустил взгляд  на  карту,
снова поднял голову и сказал:
   - Если вы имеете в виду снабжение Петербурга по воздуху, или по водному
пути...
   - Вот именно! - воскликнул Гитлер. - Ее нет,  этой  блокады!  Нет!  Это
фикция! Я держу огромную армию под Петербургом, а большевики спокойно шлют
свои транспорты с продовольствием через Ладожское озеро!
   - Это  не  совсем  так,  мой  фюрер,  -  стараясь  говорить  как  можно
сдержаннее, сказал фон  Лееб.  -  По  нашим  сведениям,  продовольственное
положение в городе чрезвычайно напряженное. Что же касается  снабжения  по
Ладоге, то, во-первых, большая часть транспортов топится нашей авиацией, а
во-вторых, водный путь не вечен и, как только настанет зима...
   - Что?! - в бешенстве закричал  Гитлер  и  сжал  кулаки.  -  Зима?  Вы,
значит, намерены ждать до зимы?!
   Он  сделал  несколько  быстрых  шагов   по   комнате,   остановился   у
противоположной стены и, повернувшись к неподвижно  стоявшему  фон  Леебу,
срывающимся голосом продолжал:
   - Только негодяй, предатель, изменник может  полагать,  что  я  намерен
тянуть восточную кампанию до зимы! Сейчас конец сентября. Москва  будет  в
моих руках не  позже  середины  октября!  Я  собираю  все  силы  в  единый
бронированный кулак, чтобы покончить с Москвой. А две армии  -  целых  две
армии!  -  и  воздушный  флот  генерал-фельдмаршала  фон  Лееба   намерены
отсиживаться под Петербургом и ждать наступления зимы?!
   - Мой фюрер, - растерянно произнес фон Лееб, чувствуя, что  не  владеет
собой, - но, согласно вашему же приказу,  Петербург  обречен  на  удушение
блокадой! К  тому  же  сейчас,  когда  вы  забрали  у  меня  часть  войск,
штурмовать город и в самом деле бессмысленно...
   - Я не говорю о штурме, фон Лееб! Вы уже  доказали  свою  неспособность
взять город штурмом! Я говорю о блокаде! Мне нужен голод, голод! Мне нужен
тиф, чума на этот  город!  Мне  нужно,  чтобы  живые  пожирали  там  своих
мертвых! И я хочу, чтобы это было уже сегодня, завтра,  а  не  зимой!  Мне
нужно, чтобы этот проклятый город поднял свои костлявые руки с  мольбой  о
пощаде не позже чем в октябре,  потому  что  к  этому  времени  я  намерен
закончить войну!
   - Мы усилим бомбежки Ладоги, мой фюрер...
   - Чепуха, полумеры! Если эти люди будут жить даже  впроголодь,  они  не
сдадутся! Они не сдадутся, пока будут в  состоянии  ходить,  пока  смогут,
хоть лежа, стрелять в нас! Только когда у них останутся силы лишь  на  то,
чтобы поднять вверх руки, только тогда наступит конец!
   - Так что же делать, мой фюрер? - на этот раз уже с  мольбой  в  голосе
произнес фон Лееб.
   - Что делать? Я вызвал вас сюда, чтобы сказать, что вам надо делать!
   Гитлер  быстрыми  шагами  вернулся  к  столу  и  резко,  тоном  приказа
продолжал:
   - Смотрите на карту!  Не  позже  чем  через  три  недели  вам  надлежит
предпринять  новое  наступление.  Не  на  Петербург,  нет,  -  на  это  вы
неспособны, - а здесь, на востоке!  -  Он  ткнул  указательным  пальцем  в
карту. - Вы бросите своих бездельников, которые окопались под  Петербургом
и даром жрут мой хлеб, в наступление на трех направлениях. Смотрите:  сюда
- на Тихвин, сюда - на Волхов и сюда - на Малую  Вишеру!  Неожиданным  для
русских ударом вы  захватите  Тихвин  и  Волхов,  соединитесь  с  войсками
Маннергейма, вот здесь, восточное Ладоги,  запечатаете  Ленинград  вторым,
уже непроницаемым кольцом блокады, затем двинетесь  сюда,  на  Бологое,  и
соединитесь с группой армий "Центр". Вам ясно?
   Несколько мгновений фон Лееб молчал, стараясь осмыслить  все  сказанное
Гитлером, прикидывая в уме, какими силами мог бы он предпринять это  новое
наступление. Приказ фюрера был более чем неожиданным.
   Наконец он неуверенно произнес:
   - Я должен обдумать все это, мой фюрер. Мне необходимо время, чтобы...
   - Никаких отсрочек! - крикнул Гитлер, снова ударяя ладонью по карте.  -
Я все продумал, вам остается только выполнить мой  приказ!  На  Тихвинском
направлении вы не встретите серьезного сопротивления русских,  потому  что
все  их  силы  к  тому  времени  будут  израсходованы  под   Москвой!   Вы
перегруппируете свои войска, нанесете удар через Тихвин на Лодейное Поле и
соединитесь с финнами на реке Свирь! Для этого  вам  за  глаза  достаточно
вашего тридцать девятого  моторизованного  корпуса  шестнадцатой  армии  и
первого армейского из восемнадцатой! Создавая второе  кольцо  блокады,  вы
тем самым добьетесь решения и  второй,  тоже  важной  задачи  -  окружения
русской пятьдесят четвертой армии, которая, как  вам  известно,  находится
все еще вот здесь, по внешнюю сторону блокадного кольца, и  может  быть  в
любую минуту переброшена Сталиным на помощь Москве. Итак,  слушайте!  Свой
главный удар вы нанесете силами тридцать девятого моторизованного  корпуса
из района Чудова. Отсюда - сюда, в стык между четвертой и пятьдесят второй
армиями русских. Через  эту  брешь  вы  будете  развивать  наступление  на
Будогощь и Тихвин, пока не соединитесь с финнами на  реке  Свирь.  Дивизии
вашего первого армейского корпуса  двинутся  на  север,  по  берегам  реки
Волхов. В то же время часть своих сил вам надлежит бросить на  юго-восток,
на Малую Вишеру - Бологое, с целью соединиться с левым  крылом  армий  фон
Бока. Таков мой план! Вам ясно?..
   Память  фюрера  была  сущим  проклятием  для  окружающих.  Зная,  какое
впечатление производит его осведомленность на генералов  и  фельдмаршалов,
Гитлер специально вызубривал те данные,  перечислением  которых  он  хотел
поразить подчиненных. Позже он с  таким  же  апломбом  станет  оперировать
частями и соединениями, которых к тому времени не  будет  существовать  на
свете...
   Ошеломив фон Лееба количеством названий населенных  пунктов  и  номеров
воинских соединений, Гитлер заключил:
   - Это  все,  генерал-фельдмаршал!  Наступление  начнется  шестнадцатого
октября! Ни днем позже! А теперь отправляйтесь к себе и выполняйте.
   Фон Лееб все еще молчал, пытаясь собраться с мыслями. В том, что  фюрер
диктовал ему детали предстоящей операции, для фон  Лееба  не  было  ничего
удивительного: Гитлер всегда рассматривал командующих армиями  и  группами
армий  как  технических  исполнителей  своих  замыслов.  И   если   сейчас
фельдмаршал был ошеломлен, то в основном потому, что переход от  состояния
обреченности к сознанию, что не все  еще  потеряно,  что,  выполнив  новую
боевую задачу, он может  еще  восстановить  собственную  репутацию,  снова
заслужить расположение фюрера, был слишком неожиданным.
   Наконец, овладев собой, фон Лееб сказал:
   - Я все понял, мой фюрер! Я немедленно возвращаюсь в Псков и...
   - Все должно быть сохранено в глубокой тайне! - прервал его  Гитлер.  -
Пусть русские по-прежнему  ждут  наступления  где-то  здесь,  -  он  ткнул
пальцем в карту, - в районе Петергофа, или  здесь,  с  юга,  у  Пулковских
высот. И помните, фон Лееб, это ваш последний шанс! Идите!
   Фельдмаршал сделал уставный поворот и направился к выходу.
   В дверях он остановился, повернулся  к  стоявшему  у  стола  Гитлеру  и
прочувствованно сказал:
   - Вы можете не сомневаться, мой фюрер! Я приложу все свои силы...
   - Надеюсь, не меньшие, чем вы прилагали в Цоссене, в  тридцать  восьмом
году! - медленно произнес Гитлер и посмотрел на фон Лееба  с  нескрываемой
ненавистью.
   ...Фельдмаршал медленно спускался  по  лестнице,  с  трудом  передвигая
внезапно одеревеневшие ноги.
   А Гитлер нажал кнопку звонка и сказал появившемуся Фегелейну:
   - Предупредите фрейлейн Браун, что я сейчас к ней приду.


   Итак, наступление войск Ленинградского фронта с целью прорвать  блокаду
Ленинграда было запланировано на двадцатое октября.
   И начиная с пятнадцатого в район Невской Дубровки  командующий  фронтом
стал подтягивать силы: пехоту, артиллерию и танки, которым предстояло  под
непрерывным огнем врага переправиться на левый берег  Невы,  на  плацдарм,
вот уже  несколько  недель  удерживаемый  советскими  войсками,  в  оттуда
устремиться навстречу частям 54-й армии.
   Но шестнадцатого октября, на три дня  опередив  операцию  по  деблокаде
Ленинграда, начали свое наступление немцы.
   И наступление это было нацелено на Тихвин - тот  самый  железнодорожный
узел к юго-востоку от Ленинграда, через который  в  осажденный  город  шли
грузы с продовольствием, - и на  Малую  Вишеру,  скромную  железнодорожную
станцию, расположенную между Ленинградом и Москвой.
   Но теперь, в октябрьские дни сорок первого года,  захват  немцами  этих
двух железнодорожных узлов означал бы уже полную  изоляцию  Ленинграда  от
страны и дал бы возможность войскам группы  армий  "Север"  соединиться  с
армиями фон Бока, ведущими наступление на Москву.
   Положение   на   северо-востоке   советско-германского   фронта   резко
ухудшилось...



6

   В эти октябрьские дни мы жили надеждой.
   Из уст в уста передавался слух о том, что войска нашего  фронта  начали
решительное наступление и навстречу им рвутся части 54-й армии.
   Настроение людей резко изменилось. Если раньше, зная, что враг  подошел
почти к улице Стачек и чуть ли не к Международному проспекту,  мы  боялись
худшего, то теперь все со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады.
   Мы с  нетерпением  разворачивали  "Ленинградскую  правду"  и  фронтовую
газету "На страже Родины", которую тоже получал наш госпиталь.
   Вновь поступавших раненых, если они были не в очень тяжелом  состоянии,
допрашивали с пристрастием. А когда в сопроводительной карточке значилось,
что боец или командир доставлен из района Невской  Дубровки,  ну  тогда  в
приемном покое собирался чуть ли  не  весь  медперсонал.  "Где  наши?  Где
пятьдесят четвертая? Где немцы?.." - один за другим сыпались вопросы.
   И ждали одного, только одного-единственного ответа: "Мы соединились!" -
или на худой конец: "Остался один километр... два километра... три..."
   И, не услышав этого, утешали себя мыслью, что раненый может  просто  не
знать, что происходит на переднем крае, что он, наверно, выбыл из строя  в
самом начале наступления.
   Обстрел города не только не прекратился, а стал еще более  интенсивным.
Особенно опасно было ходить по улицам утром - как раз когда  люди  спешили
на работу - и вечером, в шесть-семь часов, когда они  возвращались  домой.
Не прекращались и бомбежки с воздуха, хотя от раненых летчиков  мы  знали,
какие чудеса храбрости проявляли наши  истребители,  чтобы  закрыть  врагу
доступ в воздушное пространство над Ленинградом.
   В  середине   октября   в   городе   была   проведена   перерегистрация
продовольственных карточек. В газетах и по радио разъяснили, что  делается
это для того, чтобы пресечь  спекуляцию  карточками  и  изъять  фальшивые,
которые  немцы  забрасывали  в  город,  стремясь  внести  хаос  в  систему
продовольственного снабжения.
   Мы  не  сомневались,  что   решение   о   перерегистрации   правильное.
Действительно, были негодяи, которые каким-то путем доставали карточки,  а
потом перепродавали их втридорога или меняли на ценные вещи.
   Но мы знали и другое. Что многие используют до конца  месяца  карточки,
оставшиеся после эвакуации родных.
   Может быть, я бы  так  и  не  поступила.  А  может,  мне  потому  легко
рассуждать, что я два раза в месяц сдаю кровь и получаю донорский  паек...
Во всяком случае, обвинять этих люден не решаюсь. Ведь нормы  снижали  уже
три раза, последний раз - первого октября.
   После перерегистрации карточек жить стало еще труднее. Но  в  двадцатых
числах октября люди, кажется,  просто  перестали  замечать  все  невзгоды.
Думали только об одном: завтра, ну послезавтра, ну еще  через  неделю  все
это кончится! Кончится навсегда!..


   В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому.
   Еще в  сентябре  я  потеряла  с  ним  связь.  В  городе  выключили  все
квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что
в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить  его.  А  когда  через
несколько дней,  отпросившись  после  дежурства  у  начальника  госпиталя,
приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила  и
стучала в дверь, а  потом  пошла  к  дворнику,  который  сказал  мне,  что
Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на
спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое "спецзадание" мог  получить
Федор Васильевич в его возрасте?
   Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла
о Федоре Васильевиче.  Работать  приходилось  сутками.  Раненые  поступали
беспрерывно - с разных участков фронта и  прямо  с  ленинградских  улиц  -
после бомбежек и обстрелов.  Я  до  того  измоталась,  что  у  меня  почти
постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги.
   Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович  Волков
вдруг сказал:
   - Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.
   Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать,  вдруг
подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича  и  не  знаю,
что с ним. Вернулся ли он со "спецзадания", здоров ли?
   За своих родных я была  более  или  менее  спокойна.  Отец  перешел  на
казарменное положение, а мама перебралась к соседям,  жившим  в  нашем  же
подъезде, но двумя этажами  выше,  -  мы  были  с  ними  очень  дружны.  Я
несколько раз заезжала туда и знала, что о маме  заботятся.  А  вот  Федор
Васильевич...
   Я решила снова поехать на Мойку.
   С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим  и  близким
мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз,  когда
я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.
   Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть,
видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не
из-за него самого?
   Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве  я  не  решила  твердо,
бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в  душе  моей  слилось
воедино: воспоминания, отвращение  к  себе...  Я  не  в  силах  была  даже
представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет!  И  пусть
он думает, что хочет. Пусть считает,  что  я  не  люблю  его  больше,  что
предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.
   Но порвать с его отцом, отрубить последнюю  нить,  связывающую  меня  с
Толей, я не могла.
   И вот теперь, когда мы  со  дня  на  день  ждали  сообщения  о  прорыве
блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться
в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.
   Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге
к трамвайной остановке увидела, что несколько домов,  которые  еще  неделю
назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай  -  мрачный,  темный  и
полупустой. Кондукторша, совсем  молодая  девушка  в  брезентовой  куртке,
взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание  на  ее  худые,
костлявые,  старушечьи  пальцы  и  пожалела,  что   не   отложила   Федору
Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
   Но главное - застать его дома, увидеть его!
   Мне повезло. Я не только застала  Федора  Васильевича  дома...  Едва  я
успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
   И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
   "Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много... Но  мне  не
до длинных писем - здесь, на передовой, когда каждую минуту  подвергаешься
смертельной  опасности,  начав  письмо,  не   знаешь,   суждено   ли   его
закончить...
   Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь  обо  всем,
что произошло со мной после той страшной ночи.  Наверное,  он  рассказывал
тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать  тебя,  но
тщетно: в то время ты еще не вернулась...
   Я не имею права писать,  на  каком  участке  фронта  нахожусь,  поэтому
единственное, что могу сказать тебе, - это что  я  защищаю  великий  город
Ленина.
   Люблю тебя по-прежнему.
   Твой Анатолий".
   Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным  и  сказал,  что  оно
было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
   Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок  на  колени,
то увидела,  что  старик  смотрит  на  меня  напряженно-выжидающе.  И,  не
раздумывая, протянула ему письмо.
   Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо
ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне  одной,
а  потому,  что  отцу  Толя,  наверное,  не  написал,   что   подвергается
смертельной опасности.
   А потом... потом я заснула. Помню, Федор  Васильевич  рассказывал  мне,
что эти  недели  работал  на  Кировском,  налаживал  что-то,  связанное  с
водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И,  наверное,  говорил
что-то еще, но я уже не  слышала.  Страшная  усталость  взяла  верх,  и  я
заснула тут же, сидя в кресле.
   Федор Васильевич тронул меня за  плечо.  Я  вскочила,  не  в  состоянии
сообразить, долго ли спала.
   - Верочка, - тихо сказал он,  -  вы  ведь  получили  отпуск  на  сутки.
Идемте, я провожу вас в спальню.
   - Нет, нет, что вы! - воскликнула я. - Давно я заснула?
   - Две минуты назад.
   - Я должна идти, Федор Васильевич!
   - Нет, - твердо и в то же время как-то просяще произнес он. -  Вы  сами
сказали, что должны быть в  своем  госпитале  только  завтра  вечером.  Вы
будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на  диване.  Представляю
себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели
моей жены, на чистых  простынях,  в  тишине...  если,  конечно,  не  будет
обстрела.
   - Нет, спасибо, нет! - все еще не соглашалась я, но чувствовала, что  к
ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
   А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое "нет" относится к словам о
постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
   - Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, -  повторил
он, радуясь, что ему пришла в голову  эта  мысль.  -  Вы  будете  спать  в
комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
   Он помог мне  подняться  с  кресла  и,  слегка  подталкивая,  повел  по
коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: "Вот  здесь
жил Толя..."
   Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату.  Бросилась  в
глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был
откинут,  на  большой  подушке  лежала  маленькая  "думка"  в  голубой   с
кружевными оборками наволочке.
   Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
   - Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он  вернется.  Чтобы
сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь...
   Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
   Потоптался на месте и виновато сказал:
   - К сожалению, не могу предложить вам принять ванну.  Нет  дров,  чтобы
затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
   И вышел из комнаты.
   "Зачем, зачем я  осталась?  -  подумала  я.  -  Ведь  я  нужна  там,  в
госпитале!.."
   Но глаза мои слипались...
   "Побуду до утра, - сказала я  себе,  -  прилягу  не  раздеваясь,  потом
первым трамваем уеду".
   Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
   - Вот, - сказал он, - это любимый  халат  Маши...  Марии  Антоновны,  -
строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. - А  теперь
спать. Ложитесь и спите!
   Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
   - Вера, вы слышали, ходят слухи, что  блокада  со  дня  на  день  будет
прорвана?.. Я  вдруг  подумал...  Ведь  вы  работаете  в  госпитале.  Туда
поступают раненые с фронта... словом, может быть, у вас есть более  точные
сведения?..
   - Идут ожесточенные бои, - ответила я.
   Я  сказала  то,  что  не  раз  повторялось  у  нас   в   госпитале   на
политинформациях, - те самые слова, которыми нам приказано  было  отвечать
на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест  боев,  ни  номеров
частей, известных нам от раненых.
   И тут же мне стало как-то неловко. Зачем  я  отделалась  общей  фразой?
Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек?  Разве,  идя
сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?
   - Федор Васильевич, - решительно произнесла я, - идут ожесточенные  бои
на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая  армия  должны  со
дня на день соединиться.
   И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился  еще  больше,
глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:
   - Где, вы сказали, где?!
   - На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.
   - Синявина? - переспросил он, морща  лоб,  видимо  напряженно  стараясь
вспомнить, где находится этот населенный пункт.
   Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.
   - Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши  хотят  прорвать  кольцо.  С
одной стороны наступают ленинградцы, с другой - пятьдесят четвертая армия.
   - Да, да, понимаю, - точно в забытьи повторил Федор  Васильевич.  Потом
вдруг улыбнулся и воскликнул: - Но ведь  это  прекрасно!  -  Задумался  на
мгновение, сказал: - Подождите! - и почти выбежал из комнаты.
   Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках.  Это  был  том
Большой Советской Энциклопедии.
   Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал
торопливо листать ее, бормоча:
   - Эл... эл... Ленинград... Ленинградская  область...  Тут  должна  быть
карта...  Вот,  нашел!  Смотрите!  Ну,  смотрите!  Ищите,  где   тут   это
Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!
   Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.
   Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось  и  мне.
Волнуясь, я читала надписи на карте.
   И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:
   - Синявино! Вот! Нашла!
   Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.
   - Где,  где?!  -  спрашивал  он,  стараясь  разглядеть  мелким  шрифтом
напечатанное название.
   - Смотрите, - сказала я, - вот Ладожское  озеро.  Вот  Шлиссельбург.  А
тут, - я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, - Синявино!
А еще ниже - Мга. Теперь видите?
   - Да, да, теперь я вижу... - кивнул Федор Васильевич, не  отрывая  глаз
от карты. - Значит, здесь...
   - А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы -
Невская Дубровка. Нашим удалось  переправиться  на  левый  берег,  занятый
немцами. Вот здесь и идут бои.
   Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.
   Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:
   - И... и все происходит... успешно? Да? Вы точно знаете?..
   Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском "пятачке",  идут
очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была  уверена,  что  в
ближайшие дни блокада будет прорвана.
   Поэтому я твердо сказала:
   - Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать.
   Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты.
   Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в  руках  у
него были листки плотной бумаги. Он  торопливо  разложил  их  на  столе  и
сказал:
   - Подойдите-ка сюда, Верочка.
   Это  были  какие-то  рисунки.  Приглядевшись,  я  увидела,  что   везде
изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных  видах.  На  одном
листке - в шинели, с винтовкой, на другом - в гимнастерке  с  расстегнутым
воротом, с повязкой на лбу, на третьем - со знаменем в руках.
   Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на  рисунки  и
спросил:
   - Какого вы мнения об этом, Вера?
   Я  как-то  даже  растерялась.  Что  я  могла  сказать  ему,  известному
архитектору, о том, в чем ничего не понимала?..
   - Мне нравится. Хорошо нарисовано, - произнесла я нерешительно.
   - Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде  плакатов  вы  можете
встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я вас  спрашиваю
не о качестве изображения, а по существу.
   Я с недоумением посмотрела на него.
   - Впрочем, я же вам ничего не объяснил. Видите ли,  еще  до  того,  как
меня послали на Кировский  завод,  я  от  безделья  стал  набрасывать  эти
эскизы. Мне казалось, что старая  Триумфальная  арка  у  Нарвской  заставы
могла бы быть... не снесена,  нет,  но  дополнена  новым  символом...  Или
следует установить  другую  арку  где-то  в  ином  месте...  После  войны,
разумеется. Может быть, там, где кончается Международный  проспект,  перед
Пулковской высотой. Ну, нечто вроде арки Победы или просто монумента...
   - Это было бы замечательно! - воскликнула я. - Мне особенно нравится...
   - Подождите, - нетерпеливо буркнул Федор Васильевич, -  я  уже  сказал,
что рисовал просто для себя. Но в это время ко мне зашел Васнецов.
   - Васнецов? К вам? - удивленно переспросила я.
   - Да, да, именно Васнецов, секретарь горкома! -  с  гордостью  повторил
Федор Васильевич, как-то по-петушиному  вскинув  голову.  -  Не  вижу  тут
ничего удивительного. Я ему понадобился, и он пришел.  Рисунки  лежали  на
моем столе. Он увидел... вот этот! - Валицкий взял листок, на котором  был
изображен боец со знаменем в руках, и помахал им  в  воздухе.  -  Васнецов
сказал, что идея создать новую Триумфальную арку ему нравится. А наутро  я
поехал  на  Кировский  и  забыл  об  этой...  пробе  пера.  А  сейчас  вот
вспомнил...
   Он положил листок на стол, пристально поглядел  на  меня  и  неуверенно
произнес:
   - Вы понимаете почему?
   - Да, - тихо сказала я. - Понимаю.
   - Так, может быть, сейчас своевременно... поработать? А?.. Ведь  теперь
уже скоро!..
   Он вдруг притянул меня к себе  и  поцеловал  в  лоб.  Потом  сдавленным
голосом произнес:
   - Спите. Спокойной ночи!
   Сгреб рисунки со стола и вышел.
   Спать уже не  хотелось.  Весь  этот  разговор  с  Федором  Васильевичем
взбудоражил меня.
   "Теперь уже скоро!.." - мысленно повторяла я.
   Вынула Толино письмо и снова стала его перечитывать.
   Неожиданно в голову пришла страшная мысль: "А может быть,  он  там,  на
Невском "пятачке"? Там, где почти каждого ждет ранение или смерть?"
   Мне стало нестерпимо страшно. Неужели Толя может погибнуть?!
   Я встала, бесцельно прошлась по комнате, снова села и какими-то другими
глазами осмотрелась вокруг.  Ведь  это  была  его  комната,  вот  за  этим
старинным столом он сидел, еще будучи  школьником.  Здесь,  справа,  следы
пролитых  чернил,  а  вот  вырезанные,   наверное,   перочинным   ножиком,
полустершиеся уже инициалы "А.В.". Все-все в этой комнате дышало им!..
   Я никогда не была здесь раньше. Толя не приглашал меня  к  себе  домой.
Говорил, что  стесняется  отца,  что  отец  -  выдающийся  архитектор,  но
самовлюбленный, резкий, эгоистичный человек. Как он был не прав!  Как  мог
сын настолько не понимать отца? Или это война изменила Федора  Васильевича
и он стал таким, каким я его знаю теперь?..
   Слева от двери, в простенке, стоял платяной шкаф. Я приоткрыла дверцу и
увидела несколько Толиных костюмов. Стала перебирать их  -  мне  казалось,
что материя еще хранит его тепло.
   И вдруг меня охватила  дрожь.  Я  держала  в  руках  полу  того  самого
пиджака, в едва приметную красную полоску, в  котором  Толя  был  тогда  в
Белокаменске...
   Я сняла пиджак с вешалки. На нем были  заметны  следы  пятен,  которые,
очевидно, пыталась вывести мать Толи, когда он вернулся в Ленинград.
   Брюк от костюма не оказалось. Наверное, их уже невозможно было привести
в порядок...
   И снова все,  все  вдруг  встало  передо  мной:  тот  страшный  чердак,
слепящий луч электрического фонаря, вопль Анатолия, которого немцы  тащили
к лестнице, и потом, потом... тьма, горячее, тошнотворное дыхание на  моем
лице...
   "Нет! Нет!" - не слыша своего голоса, крикнула я.
   И вдруг услышала голос:
   - Вера! Веронька! Что с вами, голубушка?
   В дверях стоял Федор Васильевич в пижаме.
   - Вам нехорошо? Вам стало плохо? - взволнованно спрашивал он.
   И я поняла, что кричала...
   Стараясь прийти в себя, я провела рукой по лицу и наконец пробормотала:
   - Нет, Федор Васильевич, что вы! Я... я уже собралась спать...
   Только сейчас сообразила, что держу, прижимая к  груди,  Толин  пиджак.
Лицо мое загорелось, я резко отвернулась.
   - Извините, Веронька, мне  показалось...  -  ласково  проговорил  Федор
Васильевич. - В последнее время это часто со мной бывает: вдруг среди ночи
слышится чей-то крик. Старческие причуды. Спите спокойно. Вера, ложитесь.
   Он вышел из комнаты и осторожно прикрыл за собою дверь.
   Какое-то время я стояла точно в оцепенении,  все  еще  сжимая  в  руках
пиджак. Потом повесила  его  обратно  в  шкаф.  "Что  ж,  надо  спать",  -
приказала я себе. Села на стул и стала стаскивать сапоги...



7

   На Невский "пятачок" Суровцев попал девятнадцатого  октября.  До  этого
его батальон вместе с десятками других оборонял главную Пулковскую высоту.
   В конце сентября накал боев там ослабел.  После  неоднократных  попыток
захватить высоту ударами в лоб, после закончившегося провалом маневра  фон
Лееба, решившего обойти высоту под покровом дымовой завесы,  противник  на
этом участке заметно выдохся, и командование  42-й  армии  смогло  вывести
часть подразделений в тыл для кратковременного отдыха.
   Но если в районе Пулкова  и  на  ряде  других  участков  Ленинградского
фронта к началу октября наступило затишье, то на Невском "пятачке" вот уже
месяц шли кровопролитные бои.
   ...Большинство ленинградцев в довоенное время, да  и  в  начале  войны,
понятия не имели, что под Ленинградом есть такое место - Невская Дубровка.
Громкая  военная  история  Невской  Дубровки  началась  в  первых   числах
сентября, когда командование Ленинградского фронта направило туда  дивизию
с категорическим приказом - не  допустить  врага  на  правый  берег  Невы.
Сделано это было более чем своевременно - левый берег  реки  уже  занимали
немцы, преследовавшие наши части, отходившие к Шлиссельбургу.
   В середине сентября Жуков в соответствии  со  своей  тактикой  активной
обороны поставил перед дивизией генерала Конькова и подошедшей  следом  за
ней в район Невской Дубровки морской бригадой  задачу:  не  ограничиваться
охраной правобережья, а форсировать Неву и захватить у врага  плацдарм  на
левом берегу реки.
   Форсировать Неву именно здесь Жуков решил не случайно - в это же  время
командующий 54-й армией Кулик получил приказ Ставки предпринять в  том  же
районе, но с внешней стороны кольца  активные  действия  с  целью  прорыва
блокады. Блокадное кольцо на этом направлении имело  в  глубину  не  более
десяти - двенадцати километров.  Но  действия  Кулика  были  неуверенными.
Впрочем, это стало ясно лишь впоследствии.
   А  пока   что   бойцы   стрелковой   дивизии,   которым   совместно   с
подразделениями морской пехоты предстояло  переправиться  на  левый  берег
Невы, буквально в течение  нескольких  дней  соорудили  десятки  десантных
плотов, сосредоточив их  у  поселка  Невская  Дубровка.  И  девятнадцатого
сентября два батальона и две роты - саперная и связи - под покровом еще не
длинной осенней ночи, в глубокой тишине погрузились на шлюпки  и  плоты  и
поплыли к левому берегу Невы, начав свой путь к смерти и в бессмертие.
   Пройдут всего лишь  недели,  и  о  стрелковой  дивизии,  части  которой
первыми переправились через Неву, о  ее  командире  Конькове  возникнут  в
войсках легенды...
   Поначалу все шло благополучно. Десантникам удалось незаметно высадиться
на противоположный берег. Они сразу же  устремились  в  атаку  и,  навязав
немцам штыковой бой, стали захватывать один вражеский окоп за другим.
   Получив донесение о том, что русские отбили небольшой плацдарм на левом
берегу Невы, фон Лееб сперва не придал атому особого значения. Однако днем
позже, сопоставив этот факт с активизацией частей 54-й армии,  фельдмаршал
не на шутку встревожился.
   И у него были для этого серьезные основания:  ведь  если  бы  советским
частям, наступавшим с захваченного ими плацдарма,  удалось  соединиться  с
войсками 54-й армии, это означало бы не только прорыв самой блокады, но  и
окружение шлиссельбургской группировки немцев.
   И фон Лееб предпринял ответные меры. Против прорвавшихся на левый берег
советских подразделений были брошены танки и самолеты.
   За  несколько  часов  немецкая  артиллерия  и  авиация  превратили  эти
несколько квадратных километров земли в пылающий остров. С трех сторон его
окружал враг, а за спиной у двух наших батальонов была Нева. Немцам так  и
не удалось сбросить десант в реку.  Но  и  десанту  не  удалось  расширить
плацдарм.   Встречное   наступление   54-й    армии    тоже    закончилось
безрезультатно.
   С тех пор,  то  есть  со  второй  половины  сентября,  бои  на  Невском
"пятачке" не затихали. Советское командование, предвидя возможность  более
активной операции по прорыву блокады  в  будущем,  делало  все,  чтобы  не
отдавать врагу  отвоеванный  плацдарм.  Немцы  же  обрушивали  на  Невский
"пятачок" сотни бомб и снарядов, чтобы сжечь здесь и втоптать в землю  все
живое.
   Во второй половине октября, во исполнение директивы Ставки, привезенной
генералом Вороновым, командование Ленфронта  стало  спешно  подтягивать  к
Неве новые силы.
   С востока в направлении Синявина опять возобновила свои  наступательные
действия 54-я армия, которой теперь вместо  смещенного  Кулака  командовал
опытный военачальник генерал-лейтенант Хозин.  С  запада  же,  с  Невского
плацдарма, навстречу ей должны были ринуться войска  специально  созданной
для прорыва блокады Невской оперативной группы.
   Прибывающие в район Невской Дубровки войска старательно  маскировались,
используя овраги и кое-где сохранившиеся побитые  артиллерией  рощицы.  От
поселка, от бумажного комбината, который был здесь до войны, остались одни
развалины.
   Ни грузовиках, "газиках" и просто на повозках к Неве  ночами  свозились
шлюпки, катера, плоты, понтоны - словом, все, что могло держаться на  воде
и выдержать тяжесть людей и боевой техники.
   ...Батальон Суровцева прибыл в Невскую Дубровку вечером  девятнадцатого
октября и получил приказ  сосредоточиться  в  овраге,  в  непосредственной
близости от невского берега.
   Когда комбат вместе с  Пастуховым  поднялся  из  этого  оврага  наверх,
глазам их открылись черные, дышащие осенним холодом воды Невы и на той  ее
стороне высокий  обрывистый  берег.  Хотя  уже  темнело,  там  можно  было
различить уцелевшее здание электростанции и примыкавшие к  нему  строения.
Большие каменные трубы напоминали башни, и, объединенные,  слитые  воедино
вечерним сумраком, они походили на мрачную средневековую крепость.
   Справа от ГЭС и прямо против Невской Дубровки просматривалась  Дубровка
Московская - небольшая  деревушка,  от  которой  остались  лишь  одинокие,
казалось, прямо  из  земли  выпиравшие  печные  трубы.  Правее  Московской
Дубровки темнели другие развалины -  бывшая  деревня  Арбузово.  Отчетливо
доносилась пулеметная и ружейная стрельба, время  от  времени  заглушаемая
артиллерийскими разрывами.
   Ни Суровцев, ни Пастухов не знали еще о том, что  отвоеванный  у  врага
плацдарм на левом берегу Невы очень невелик - меньше  трех  километров  по
фронту и всего шестьсот метров в глубину. Им не было известно,  что  бойцы
86-й дивизии уже много суток ведут бои в районе ГЭС, а части другой, 265-й
дивизии  дерутся  за  северную  окраину  деревни  Арбузово,  которая   уже
несколько раз переходила из рук в руки...
   Первым нарушил молчание Пастухов:
   - Я в поезде с комиссаром дивизии разговаривал. Он говорит: под Москвой
плохо.
   - Зачем он тебе это докладывал? - со злостью спросил Суровцев. -  Чтобы
настроение перед боем поднять?
   - Надо полагать, что не для этого, - спокойно ответил Пастухов, - а для
того, чтобы я провел с тобой воспитательную работу.
   - Со мной?! Нет уж, лучше других воспитывай.
   - Раз тебя, значит, и других,  ты  командир,  -  невозмутимо  продолжал
Пастухов. - Мы должны не только Ленинград отстоять, но  и  Москве  помочь.
Ослабят немцы нажим на Москву, если мы им тут  большой  бой  навяжем.  Это
логика войны. И очень важно, чтобы каждый наш боец  понимал,  что  дерется
сейчас не только за Ленинград, а и за Москву.
   - Может, скажешь, и за овладение Берлином? - усмехнулся Суровцев.
   - И этого сказать  не  побоюсь.  Хотя  до  Берлина  далеко,  Очень  еще
далеко...
   - Ну, ты и на  Берлин  можешь  уже  замахиваться,  -  снова  усмехнулся
Суровцев, - а у меня сейчас задача поскромнее: пойду посмотрю,  накормлены
ли бойцы.
   Он стал медленно спускаться обратно в  овраг.  Пастухов  последовал  за
ним.
   В овраге было совсем темно.  Несколько  минут  Суровцев  и  Пастухов  с
удовлетворением прислушивались к тому, как позвякивают  котелки:  полковая
кухня оказалась неподалеку, и командиры рот уже организовали ужин.
   - Капитана Суровцева - к командиру полка! - раздался в  темноте  чей-то
приглушенный голос.
   - Ну вот,  -  тихо  сказал  Суровцев  Пастухову,  -  видать,  работенка
начинается. - И направился вслед за связным на полковой  командный  пункт,
стараясь запомнить дорогу.
   Собственно, командного  пункта  еще  не  существовало.  Командир  полка
встретил Суровцева у своеобразной пещеры, вырытой в склоне  оврага  прямым
попаданием тяжелого снаряда. За спиной комполка копошились связисты.
   - Бойцы накормлены? - спросил он.
   - Заканчивают ужин, товарищ подполковник, - доложил  Суровцев.  -  Одна
рота уже отдыхает.
   - Отдыхать не придется. Иди за мной. - И подполковник двинулся  вперед,
освещая путь мгновенными вспышками электрического фонарика.
   Они пробирались между сидевшими и лежавшими  на  земле  бойцами,  между
установленными  на  козлах  шлюпками,  разобранными   полупонтонами.   При
вспышках фонарика, который комполка прикрывал ладонью, чтобы свет  не  был
виден сверху, Суровцев различал то армейские шинели, то  морские  бушлаты.
Повсюду слышались негромкие голоса,  глухой  стук  молотков,  повизгивание
пил...
   Наконец подполковник, шедший впереди, остановился у землянки.  Часовой,
видимо узнав его, отступил в сторону.
   - За мной, капитан, - обернулся комполка к Суровцеву и стал  спускаться
по вырубленным в земле, еще не обшитым досками ступеням.
   Войдя следом за ним в землянку, Суровцев  на  мгновение  зажмурился  от
яркого света большой керосиновой  лампы.  Потом  увидел,  что  за  дощатым
столом  сидят  командиры,  среди  которых  сразу  узнал  своего   комдива.
Остальные были ему незнакомы. Один из них, судя по звездам в петлицах, был
генералом, двое других - военные моряки.
   Испросив  разрешения  у  генерала,  командир  полка  доложил  командиру
дивизии:
   - Товарищ полковник, по вашему приказанию капитан Суровцев доставлен.
   Генерал внимательно поглядел на Суровцева, потом, обращаясь к  комдиву,
спросил:
   - Это и есть тот самый комбат?
   - Он, товарищ генерал. Отлично проявил себя под Пулковом.
   - Как, правду говорят комдив? - сощурившись, спросил генерал Суровцева,
который стоял вытянувшись и  молчал,  смущаясь  под  пристальным  взглядом
широкоплечего, лысоватого, хотя еще совеем не старого генерала.
   - Садитесь, капитан, - пригласил генерал. - Не робейте, робким на нашей
земле делать нечего. - И повторил уже тоном приказа:  -  Садитесь.  И  вы,
подполковник, тоже.
   Суровцев снял фуражку в осторожно  присел  на  свободный  край  скамьи.
Командир полка сел рядом.
   Суровцев был несколько растерян. Все, что  он  видел  здесь,  в  районе
Невской Дубровки, было для него неожиданным: и такое  скопление  войск  на
сравнительно  маленьком   участке,   и   напоминающее   большую   пристань
сосредоточение шлюпок,  лодок,  плотов  и  понтонов,  и  мрачные,  дышащие
холодом черные воды  Невы,  которую,  видимо,  предстояло  форсировать.  А
теперь он вдруг оказался за одним столом с генералом и еще какими-то, судя
по знакам различия, большими начальниками.
   - Боевую задачу комбату ставит обычно командир полка, - сказал генерал,
постукивая карандашом по расстеленной перед ним карте, - но на этот раз мы
решили сделать исключение из  правила.  Дело  в  том,  что  сегодня  ночью
начинается  большая  операция  по  прорыву  блокады  Ленинграда.  Войскам,
сосредоточенным здесь, предстоит переправиться на  восточный  берег  Невы,
чтобы, развивая наступление в направлении Синявино -  Мга,  соединиться  с
наступающими нам навстречу  войсками  пятьдесят  четвертой  армии.  Важно,
чтобы  подразделение,   высаживающееся   первым,   действовало   смело   и
решительно, иначе атака может захлебнуться. Командир дивизии рекомендует в
качестве такого головного подразделения ваш  батальон,  капитан  Суровцев.
Как смотрите на это?
   Суровцев хотел подняться, но генерал  сделал  ему  знак  оставаться  на
месте.
   -  Готов  выполнить  любое  задание,  -  сдавленным  голосом   произнес
Суровцев. Облизал пересохшие губы и добавил: - Благодарю за доверие.
   - Погоди благодарить, - усмехнулся генерал. - Задание  трудное.  Ты  не
думай, конечно, что мы тут до тебя не воевали. Уже больше  месяца  бои  на
той стороне ведем - пехотинцы и моряки... Но сейчас  задача  -  не  просто
удержать плацдарм, а погнать немца,  погнать  и  соединиться  с  пятьдесят
четвертой. Словом, прорвать блокаду?
   - Ясно, товарищ генерал, - сказал Суровцев.
   - Ясно? - переспросил генерал. - Ничего еще тебе не ясно. Ставьте перед
ним задачу, полковник, - сказал он, обращаясь к командиру дивизии. - А вы,
капитан, подойдите сюда, к карте.
   Суровцев подошел и встал у торца стола рядом с сидящим генералом.
   - Так вот, - сказал полковник, беря со стола карандаш, -  ваш  батальон
расположен сейчас...
   Он вопросительно взглянул на командира полка.  Тот  поспешно  поднялся,
указал район на карте:
   - Здесь, в овраге.
   - Отлично, -  одобрил  полковник.  -  Значит,  подготовленные  для  вас
плавсредства - совсем рядом. Доставите их к Неве  на  руках  -  до  берега
метров двести, не больше. Переправитесь на тот  берег.  Наступать  начнете
утром. Направление  атаки  вашего  полка,  а  следовательно,  и  головного
батальона - вот сюда, на Арбузово. - Он провел на карте  линию  от  берега
Невы вправо, к нагромождению черных прямоугольников. - Это и есть  деревня
Арбузово.
   - Я видел ее на местности, товарищ  полковник,  -  сказал  Суровцев.  -
Налево - ГЭС, направо - Арбузово.
   - Правильно, Восьмая ГЭС, - вмешался генерал. - Теперь  учти,  капитан,
из деревни этой немцев надо выбить во что бы то ни стало. Это и есть  твоя
ближайшая задача. Справишься - получишь от командира полка последующую.  И
кто знает, может быть, именно твоему батальону суждено первым  встретиться
с пятьдесят четвертой!.. Разумеется, драться не один будешь. Соседи у тебя
надежные - моряки. А теперь о переправе. Важно пересечь реку быстро,  пока
противник не  обнаружил  движения.  Иначе  откроет  огонь.  Отчаливаете  в
двадцать два ноль-ноль.
   - Ясно? - спросил комдив.
   -  Ясно,  товарищ  полковник,  -  ответил  Суровцев   и   повторил:   -
Переправиться на тот  берег,  направление  атаки  на  Арбузово.  Разрешите
выполнять?
   - Подожди, - остановил его генерал. - Каков численный состав батальона?
   - Сто девяносто восемь человек, товарищ генерал.
   - Негусто. Вооружение?
   -  Карабины,  винтовки,  пулеметы.  Автоматов  не  хватает,  всего   по
нескольку штук на роту.
   - Минометы?
   - Четыре миномета, товарищ генерал.
   - Негусто, - повторил генерал, подумал  немного  и  сказал  комдиву:  -
Придадите ему пару пушек. Противотанковых.  -  Он  посмотрел  на  часы.  -
Сейчас двадцать сорок пять. На переброску плавсредств у вас  остается  час
пятнадцать. Действуйте!
   Из землянки они вышли вдвоем: командир полка и Суровцев.
   - Ну как, все понял? - спросил подполковник.
   - Что ж здесь не понять? Переправа, а дальше - в бой.
   - Значит, мало что понял, капитан, -  недовольно  сказал  комполка,  на
мгновение включая свой фонарик и тут же  гася  его.  -  По  этим  чертовым
переправам немец бьет, говорят, не переставая...
   - Пока тихо.
   - Вот и я из этого исходил, да  мне  разъяснили:  "Ты  еще  эту  тишину
запомнишь,  подполковник..."  Ладно.  Повторим  задачу.  Лодки  на   руках
перенесете. Спустите на воду - чем тише, тем лучше.  А  дальше  -  сил  не
жалейте, старайтесь переправиться  поскорее.  Следите,  чтобы  не  снесло,
пересекайте Неву точно по прямой. Там вас встретят. Я прибуду с  последним
батальоном. Все. Дорогу к себе найдешь?
   Суровцев попытался  мысленно  восстановить  приметы,  которые  старался
запомнить, когда шел сюда.
   - Найду.
   - Ну... тогда ни пуха ни пера. Скоро увидимся. Вопросов больше нет?
   - Нет. Впрочем, один. Это что за генерал был, товарищ подполковник?
   - Генерал-то? Командующий Невской оперативной группой Коньков.
   - Ясно, товарищ подполковник. Разрешите идти?
   - Как в старину говорили, с богом.


   К десяти часам вечера  сорок  пять  лодок  и  два  предназначенных  для
противотанковых пушек полупонтона были спущены на воду.
   По-прежнему стояла тишина, нарушаемая лишь всплесками  воды,  хлопаньем
сапог, скрипом вставляемых в уключины весел. Стал накрапывать дождь.
   Суровцев переступил борт лодки. На веслах сидели двое саперов,  уже  не
раз переправлявшихся в этом месте через Неву.
   - Командиры рот! - вполголоса позвал Суровцев. - Как с посадкой?
   Из  темноты  прозвучали  три  ответа,   подтверждавшие   готовность   к
переправе.
   - Вперед! - скомандовал Суровцев.
   Всплеснули воду десятки весел.
   Суровцев испытал необыкновенный душевный подъем. Слова Конькова о  том,
что, может быть, именно  его  батальону  предстоит  первым  соединиться  с
войсками 54-й армии, окрылили комбата.
   По расчетам Суровцева,  пересечь  шестьсот  метров,  отделявшие  правый
берег реки от левого, они должны были максимум минут за двадцать. А там  -
на Арбузово!
   Разумеется,  Суровцев  понимал,   что,   захватив   Арбузово   -   этот
расположенный всего в нескольких сотнях метров от берега населенный пункт,
точнее, те развалины, которые от него остались, - он будет еще  почти  так
же далеко от передовых частей 54-й армии, как и сейчас. "Но Арбузово - это
только начало, - думал Суровцев. - Овладев им,  мы  пойдем  дальше.  Да  и
части пятьдесят четвертой наверняка не стоят на  месте.  Они  тоже  рвутся
вперед. И кто знает, может быть, уже скоро мы сможем соединиться".
   На мгновение перед глазами Суровцева возникла картина бегущих навстречу
друг другу бойцов с поднятыми в руках винтовками и  автоматами,  ему  даже
показалось, что он слышит ликующие крики "ура!".
   И вдруг где-то высоко над головой раздался глухой хлопок,  и  в  то  же
мгновение все вокруг осветилось голубым призрачным светом.
   Суровцев увидел темную поверхность Невы, ряды лодок, рассекающих водную
гладь, и противоположный берег - высокий, обрывистый, изрытый траншеями.
   Гребцы, которые и раньше энергично работали веслами, казалось,  удвоили
усилия.
   Несколько секунд было по-прежнему тихо... А затем  заговорила  немецкая
артиллерия. Первый снаряд упал  где-то  между  лодками,  но,  кажется,  не
повредил ни одной. Только черный фонтан взметнулся высоко над водой.
   Осветительная ракета погасла.
   Но тут же снова раздались глухие хлопки, точно по большим,  наполненным
воздухом  бумажным  пакетам  наносил  удары  чей-то  гигантский  кулак,  и
несколько новых ярких фонарей  повисли  в  небе.  И  снова  открыла  огонь
вражеская артиллерия. Теперь било уже не одно орудие. Только что тихая  и,
казалось,  невозмутимо  спокойная  невская  вода  закипела;  на  глазах  у
Суровцева разлетелась в щепы одна из лодок...
   До противоположного  берега  оставалось  метров  четыреста.  Но  теперь
Суровцеву казалось, что его отделяет от цели бушующий океан.  Шинель  была
уже насквозь мокра. Острые брызги били в  лицо...  А  сидевшие  на  веслах
бойцы неутомимо гребли.
   Суровцев еще раз взглянул на высокий, отчетливо видимый противоположный
берег и во весь голос крикнул:
   - Вперед, товарищи, только вперед!
   Он понимал, что все лодки находятся сейчас в поле зрения  противника  и
единственное для них спасение в том, чтобы как можно скорее достигнуть так
называемого "мертвого  пространства"  -  оказаться  под  защитой  высокого
противоположного берега. Но для этого надо еще было преодолеть как минимум
двести метров...
   А вокруг ад. Казалось,  что  десятки  подводных  вулканов  одновременно
начали извергаться. В воздух летели обломки весел, доски  разбитых  лодок.
Гром артиллерии, крики и ругань людей - все слилось воедино...
   Суровцев сидел на корме, вцепившись руками в борта. Он не думал  сейчас
о собственной жизни. Одна мысль владела им: спасти от гибели батальон, как
можно скорее вывести лодки в безопасную зону...
   Были мгновения, когда Суровцеву  казалось,  что  они  не  достигнут  ее
никогда, и вдруг он с радостью и облегчением увидел,  что  снаряды  рвутся
уже позади лодок. Еще несколько  минут,  теперь  уже  бесцельно,  била  по
переправе вражеская  артиллерия.  Потом  стрельба  прекратилась.  Одна  за
другой гасли в небе осветительные ракеты.
   И снова все погрузилось в мрак, в тишину, нарушаемую  лишь  перекличкой
командиров рот и взводов, пытавшихся уточнить потери, а значит, и  наличие
находящихся в строю бойцов.
   Суровцев  все  еще  конвульсивно  сжимал  пальцами   борта   и,   когда
почувствовал легкий толчок, не сразу отдал себе отчет  в  том,  что  лодка
уткнулась в берег. Потом, поняв,  что  переправа  закончена,  выскочил  на
скользкую, размякшую от дождя землю.
   - Капитан Суровцев здесь? - раздался из темноты чей-то голос.
   - Здесь, здесь! - поспешно ответил он.
   Послышались хлюпающие шаги. Суровцев увидел, что  к  нему  направляется
какой-то моряк в черном бушлате.
   - Капитан-лейтенант Сухарев, - представился моряк, протягивая  руку.  У
него был  хриплый,  простуженный  голос.  -  Переправились  точно.  Потери
большие?
   - Некогда было считать! - зло ответил Суровцев.
   - Ладно, - примирительно сказал Сухарев, - сосчитаешь потом.  А  сейчас
идем со мной.
   - Никуда не пойду, пока не соберу батальон, - сказал моряку Суровцев  и
крикнул: - Комиссар и командиры рот, ко пне! - Он произнес  эти  слова  со
страхом, боясь, что  ему  не  ответят,  что,  может  быть,  и  Пастухов  и
командиры рот остались там, на дне этой страшной реки.
   Лишь когда в ответ прозвучали знакомые голоса всех  четверых,  Суровцев
почувствовал облегчение и спросил моряка:
   - Где расположить батальон?
   - А вот здесь и располагай. Прямо на берегу. Под обрывом.
   - А там... наверху? - с недоумением спросил Суровцев.
   - Наверху? - переспросил Сухарев. - Наверх, значит, тебе  не  терпится?
Подождешь до утра. Пошли. - И крикнул куда-то в темноту:  -  Приступить  к
погрузке раненых!
   - Ты о каких раненых говоришь? О моих? - неуверенно спросил Суровцев.
   - Нет, твоим еще очередь не подошла. Будут грузить тех,  кто  здесь  со
вчерашнего дня лежит и лодок твоих дожидается. Такой здесь у нас конвейер,
- с недоброй усмешкой проговорил моряк. - А теперь двинулись.
   Отдав приказания командирам рот расположить бойцов тут же,  на  берегу,
подсчитать потери и оказать первую помощь раненым, Суровцев направился  за
моряком.
   Идти  пришлось  недалеко.  Землянка,  куда  привел  его  Сухарев,  была
крошечной - в  ней  едва  помещались  одноногий  стол  и  два  чурбана  по
сторонам. На столе горела коптилка.
   - Садись, комбат, - сказал, расстегивая бушлат, Сухарев и опустился  на
чурбан. - Сними шинель-то, в Неве, что  ли,  искупался?  -  В  его  манере
говорить было что-то снисходительное и вместе с тем задиристое. -  Снимай,
снимай, - повторил он, видя, что Суровцев медлит,  -  печки  нет,  вон  на
гвоздь у притолоки повесь, к утру обсохнет.
   Суровцев молча снял шинель и повесил на гвоздь, вбитый в дверную раму.
   - Твой батальон наступает на Арбузово. Так? - спросил Сухарев.
   Суровцев кивнул.
   - Тебе сказали, что я у тебя на фланге буду?
   - Сказали только, что тут моряки дерутся, и все, - ответил Суровцев.
   - Значит, считай, что сказали точно. Вчера утром  Арбузово  было  наше,
днем стало немецкое. Дальше этой чертовой деревеньки  продвинуться  вообще
не удавалось, - мрачно продолжал Сухарев. - Теперь слушай задачу.
   - Задачу передо мной поставили. А уточнит ее мой командир полка,  когда
переправится, - сухо прервал его Суровцев. Ни по званию,  ни  по  возрасту
этот моряк не был старше его.
   - Так вот, мне поручено ее уточнить, понял?  Мне,  командиру  батальона
морской пехоты Сухареву.
   - Кем поручено?
   - Тьфу ты черт! Командиром бригады поручено,  а  он  с  твоим  комдивом
связывался, понял? Комполка твой то ли переберется сюда до рассвета, то ли
его немцы по дороге потопят -  это  еще  неизвестно.  А  с  рассветом  нам
наступать.
   - Я должен прежде всего ознакомиться с местностью, - угрюмо  проговорил
Суровцев.
   - Рекогносцировку, значит, провести? - язвительно спросил  Сухарев.  Он
облокотился о стол, подпер голову ладонями и, щуря глаза, продолжал: -  Ты
понимаешь, куда попал, капитан? Про  что  говоришь?  Наверху  сейчас  тьма
египетская, только лампочки немец время от времени вешает. Высунешь  башку
- считай, что в последний раз. До немца тут не больше чем полкилометра.  А
с рассветом - в бой. Поднимешь батальон вверх по круче, прямо в траншеи  и
ползи. Впрочем, если так хочешь, попробуем сейчас подняться наверх.
   - Траншеи отрыты? - спросил Суровцев.
   - Немец их отрыл, - бомбами да снарядами. Ну,  еще  несколько  карьеров
есть, овражки, вот тебе и вся топография... Женат?
   - Нет, - машинально ответил Суровцев. И недоуменно спросил: - А при чем
тут это?
   - А при том, - поучительно произнес Сухарев, -  что  раз  на  "пятачок"
попал, то одна у тебя жена, одна мать, один отец: Ленинград. Только о  нем
и думай, иначе не выдержишь.
   - Слушай, моряк, - едва сдерживаясь, сказал Суровцев, -  чего  ты  меня
все учишь?
   - Я тебя не учу, - нахмурив свои белесые брови, ответил Сухарев. - Я...
просто знать хочу, какой ты есть, с кем в бой пойду, что у меня  за  сосед
будет.
   - Вот в бою и узнаешь!
   - В бою поздно узнавать!
   - Видно, до сих пор соседи тебе плохие попадались.
   - Нет, на это не жалуюсь.
   - Тоже морячки? - с едва заметной иронией спросил Суровцев, потому  что
знал  традиционную  морскую  привычку  несколько   свысока   смотреть   на
"сухопутных".
   - Морячки у меня только справа, а слева  -  царица  полей,  -  каким-то
отрешенным голосом ответил Сухарев. Потом подался к Суровцеву  и  с  плохо
скрываемым волнением добавил: - Я, капитан, там, наверху, комиссара своего
оставил.
   - Где? В боевых порядках? - не понял Суровцев.
   - Нет. В  земле.  Даже  вытащить  сюда,  вниз,  не  смог.  Нечего  было
вытаскивать. И хоронить  нечего.  В  клочья.  Мы  там  вчера  полбатальона
положили. А ты знаешь, почем моряцкая жизнь?!
   Сухарев  провел  рукавом  бушлата  по  лицу,  тряхнул  головой  и   уже
подчеркнуто деловито спросил:
   - На той стороне войск много?
   - Много, - ответил Суровцев, чувствуя, что раздражение его против этого
человека прошло. -  И  все  прибывают.  Я  генерала  видел.  Конькова.  Он
говорит, что задача - прорвать блокаду.
   - Здесь эту задачу уже больше месяца  выполняют.  Каждый  клочок  земли
кровью полит. На метр в глубину, наверное. Только сил у нас недостаточно.
   - Теперь сил хватит, - убежденно сказал  Суровцев,  -  не  завтра,  так
послезавтра прорвем блокаду. - Улыбнулся и добавил: - Может, мы с тобой ее
первыми и прорвем!
   -  Ладно,  капитан,  не  заносись,  -  сдержанно  прервал  Сухарев,  но
чувствовалось, что слова Суровцева пришлись ему по  душе.  -  Давай  делом
заниматься. Сейчас попробую показать тебе местность. Пошли.
   Следом за Сухаревым Суровцев вышел из землянки. Тьма,  казалось,  стала
еще гуще.
   - Погоди, моряк! - сказал он Сухареву и крикнул: - Пастухов!
   - Здесь Пастухов, - откликнулся комиссар.
   Через две-три минуты он подошел к капитану.
   - Потери? - спросил Суровцев.
   - Семь бойцов.
   - Так. В бой еще не вступили, а семерых уже нет.
   - Здесь говорят, что бой с переправы начинается.
   - Кто говорит?
   - Люди. Тут полон берег  людей.  И  штабы  здесь,  и  раненые,  полчаса
пробудешь - все подробности узнаешь.
   - Как настроение бойцов?
   - Теперь, когда переправа позади осталась, ничего, бодрое. У всех  одна
мысль: в последний бой идем, не сегодня-завтра конец блокаде.
   Высоко над их головами зажглась осветительная ракета. К счастью,  лодок
на Неве в этот момент не  было.  Зато  весь  берег  осветился  призрачным,
холодным светом.
   Ракета висела в небе минуты две-три, но и за это  время  Суровцев  смог
убедиться, что Пастухов прав: на берегу, под защитой высокого обрыва, и  в
самом деле скопились сотни людей. Здесь были и пехотинцы, и моряки, тускло
отсвечивали стволы противотанковых  пушек,  минометов,  пришвартованные  к
берегу металлические понтоны, горбились землянки, у самой воды на носилках
и просто на расстеленных на земле плащ-палатках лежали раненые...
   Ракета погасла, и все опять погрузилось во тьму.
   - Значит, так, комиссар, - произнес Суровцев, -  наступаем  на  деревню
Арбузово. Драться будем вместе с моряками - они на правом фланге  от  нас.
Рядом с ними - третья рота, там буду  я.  Потом  -  вторая.  Туда,  думаю,
пойдешь ты. Слева -  первая...  Сейчас  я  с  флотским  комбатом  попробую
подняться наверх. Попытаюсь осмотреть плацдарм. А ты иди к бойцам. Надо  в
них эту мысль укрепить - что именно нам поручено блокаду прорвать.
   -  Слушай,  капитан,  -  взволнованно  сказал  Пастухов.  -   А   вдруг
действительно мы будем первыми? Ведь какое-то подразделение соединится  же
с пятьдесят четвертой первым? Почему не мы?..
   - Эй, комбат, где ты там? - позвал из темноты Сухарев.
   - Иду, - откликнулся Суровцев и поторопил Пастухова: - Давай, комиссар,
к бойцам... Встретимся скоро. - И стал подниматься по скользкому от  дождя
высокому склону.
   Сухарев впереди шел уверенно.  Видимо,  каждый  выступ  был  ему  здесь
знаком. Вдруг остановился и, обернувшись к Суровцеву, сказал:
   - Давай ложись.
   Суровцев опустился на влажную, холодную землю. Сухарев лег рядом.
   - Теперь слушай, - сказал он. - Мы почти что наверху. Как только  немец
лампочку повесит, поднимемся осторожно и поглядим. Понял?
   Пролежать пришлось не менее получаса. Наконец  в  небе  снова  раздался
характерный звук  -  точно  из  огромной  бутылки  выбило  пробку,  и  все
озарилось светом.
   - Давай ползком кверху, - тихо сказал Сухарев. - Голову над  бугром  не
высовывай. Фуражку надень козырьком назад, чтоб не  блестел.  Гляди  из-за
бугра сбоку. Двинулись!
   Они поднялись  еще  метра  на  два  и  снова  залегли.  Потом  Суровцев
осторожно приподнялся и выглянул. Перед ним был" все то же, что  несколько
часов назад он пристально разглядывал с правого берега. Но теперь и ГЭС  и
остатки Московской Дубровки оказались значительно ближе.
   Справа,  метрах  в  пятистах,  отчетливо  виднелись  развалины  деревни
Арбузово: одинокие печные трубы, обугленные  остовы  домов...  Подступы  к
деревне были изрыты воронками. Чернели покореженные пушки, врытые в  землю
разбитые танки. Казалось, все вымерло.
   - А где же люди? - недоуменно спросил шепотом Суровцев.
   - В укрытиях,  -  буркнул  Сухарев.  -  Вон  там,  справа  от  деревни,
передовая позиция моего батальона. Так вот, слушай  еще  раз.  Ночью  тебе
занимать исходное положение нельзя. С направления собьешься  и  под  огонь
попадешь - перебьют твой батальон за здорово живешь. Лучше выводить бойцов
с рассветом. Дисциплина, порядок - это главное, здесь все простреливается,
понял? Овражек видишь? Там и накапливайся. А  на  подходе  к  нему  каждую
воронку используй. В восемь пятнадцать ваши артналет произведут. Небольшой
- снарядов мало. Сумей воспользоваться  -  быстрее  двигайся  к  исходному
рубежу под прикрытием огня. Ну и  хватит  разговоров...  Давай  спускаться
вниз.
   ...То, что произошло на рассвете, Суровцев вспоминал потом с трудом.
   Он помнил, как вывел батальон  наверх,  как  тут  же  пришлось  залечь,
потому что в воздухе появились  немецкие  самолеты  и  началась  бомбежка,
сорвавшая, по  существу,  предполагаемую  атаку.  Тем  не  менее,  хотя  и
несколько позже намеченного срока, бойцам удалось прорваться  к  передовым
траншеям противника, забросать их гранатами и вступить в штыковой бой.
   Суровцев помнил также, как выбили немцев из первой  траншеи,  потом  из
второй. Бойцы его  батальона  вместе  с  моряками  завязали  бой  в  самом
Арбузово... А что было потом? Этого он уже не мог вспомнить.
   Суровцев не знал, что взрывная волна с силой кинула  его  на  землю,  а
осколок авиабомбы шваркнул в левую руку. Раненный и контуженный, он  долго
пролежал на сырой, холодной земле и потерял много крови.
   Фельдшер, оказавший Суровцеву первую помощь, решил отправить его в тыл,
написав  в  сопроводительном  листке  все,  что  обеспечило  бы   капитану
квалифицированную помощь в одном из ленинградских госпиталей.
   Очнувшись после наркоза,  Суровцев  не  сразу  сообразил,  что  с  ним.
Смотрел мутными глазами на склонившуюся над ним девушку в халате  и  белой
шапочке и никак не мог понять, где он.
   - Шестьдесят два! - сказала девушка и опустила его руку.
   Суровцев наконец постиг,  что  он  в  госпитале,  и  почувствовал  себя
совершенно беспомощным.
   - Я ранен? Тяжело? - лихорадочно спросил он, пытаясь подняться.  Голова
его закружилась, перед глазами  поплыли  черные  мухи,  и  он  обессиленно
откинулся на подушку.
   - Лежи, лежи, милый, - успокаивающе ответила  девушка  и  погладила  по
плечу.
   Отдышавшись, Суровцев снова приподнял показавшуюся  ему  очень  тяжелой
голову, перевел взгляд вниз, увидел свою грудь и на ней необычно большую и
толстую, загипсованную руку. В испуге  закрыл  глаза.  Мелькнула  страшная
мысль, что это уже не  рука,  а  обрубок.  Он  поднял  глаза  и  с  трудом
выговорил:
   - А рука?!
   - Рука твоя на месте. В гипсе. Все хорошо.
   - А почему не болит?
   - Наркоз не отошел. Еще наболится, не страдай, - улыбнулась девушка.
   - А... усыпляли зачем?
   - А затем, чтобы осколки  вынуть.  Знаешь,  сколько  их  в  твоей  руке
было?..
   - Как тебя зовут?
   - Вера.
   - А давно я здесь? Как там наши? Прорвали  блокаду?  -  Суровцев  опять
попытался подняться. Но  в  глазах  все  помутилось,  к  горлу  подступила
тошнота.
   - Ну вот, - услышал он будто издалека голос Веры...


   Когда Суровцев пришел в себя, медсестры уже не было. Повернув  все  еще
тяжелую, точно чужую голову, он увидел рядом другую кровать. На ней кто-то
спал, укрывшись серым армейским одеялом.
   Суровцев попробовал приподнять огромную, тяжелую, как бревно,  руку,  и
все его тело вдруг пронзила такая острая боль, что он застонал. Человек на
соседней кровати откинул одеяло, протер глаза и  повернулся  к  Суровцеву.
Это был совсем еще молодой парень - лет двадцати, не больше,  с  белесыми,
всклокоченными волосами и васильковыми глазами.
   - Привет соседу! - сказал парень звонким мальчишеским голосом.
   - Привет, - хмуро ответил Суровцев.
   - Военный или мирное население?
   - Военный.
   - Ясно, - удовлетворенно  ответил  парень  и  добавил,  как  показалось
Суровцеву, ни к селу ни к городу: - Меня Андреем звать. А тебя?
   - Капитан Суровцев.
   - Ясно, товарищ  капитан,  -  уже  иным  тоном,  точно  извиняясь,  что
обратился так фамильярно к начальству, произнес Андрей.
   Но все-таки не угомонился.
   - С какого года будете, товарищ капитан? - спросил он через минуту.
   Несмотря на боль, Суровцев улыбнулся. Он  вспомнил,  как  преподаватель
военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить  не  "с  какого
года", а "какого года", в отличие от "с какой цепи сорвался".
   - Семнадцатого, - ответил он.
   - А-а, - как-то  разочарованно  протянул  Андрей.  -  На  вид  постарше
кажетесь. - И добавил: - Я с девятнадцатого.
   Наступило молчание.
   Но, видимо, парень хорошо выспался,  и  теперь  его  одолевало  желание
поговорить.
   - В руку, значит, садануло?  -  спросил  он,  хотя  загипсованная  рука
Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что  ранен  он
именно в руку.
   Суровцев промолчал.
   - А меня в бедро, -  продолжал  Андрей.  -  Осколком  ка-ак  хватит!  -
произнес  он  будто  даже  с  удовольствием.  -  Сначала,  правда,  и   не
почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет... А вам, товарищ  капитан,  больно
было?
   - Ты давно здесь? - спросил, не  поворачивая  головы,  Суровцев.  -  Не
знаешь, как там, блокаду прорвали?
   - Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать.
   Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего  батальона,
что кто-то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто
раненый. "Но как же так? - с недоумением думал он. -  Ведь  именно  в  эти
часы должно произойти соединение войск, а я здесь?!"
   Суровцев закрыл глаза. "Почему не  приходит  эта  девушка...  Вера?"  -
тоскливо подумал он и спросил:
   - Эта... сестра часто заходит?
   - Какая? - недоуменно переспросил Андрей. - Тут их, сестер, много!
   - Ну, эта... Вера.
   - А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица.  В  общем,
полврача... Заходит, заботливая...
   Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал
не очень-то клеившийся разговор с соседом:
   - Ты сам-то из какой части?
   - Я сейчас временно не военный, - весело откликнулся парень.
   - Сейчас - сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.
   - Ну, на это так сразу не ответишь, - со смешной загадочностью произнес
Андрей. - До войны фабзайцем  был,  потом  на  заводе  работал.  Потом  на
действительную призвали, за  месяц  до  войны  на  завод  вернулся.  Война
началась - я в истребительный батальон подался. Потом - в ополчение. Ну, а
потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение  имеет,  вернуть
из ополчения обратно. А я уж в то время  младшего  лейтенанта  получил!  -
Посмотрел на  часы  и  без  всякого  перехода  сказал:  -  Сейчас  шамовку
принесут.
   И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос,  на
котором стояли две глубокие тарелки.
   - Есть будем, больные, - устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.
   - Мы не больные, мы раненые, - хмуря переносицу, проговорил Андрей.
   - Это для нас все едино, - ответила санитарка, устанавливая на тумбочке
две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по
ложке и спросила Суровцева:
   - Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, - она кивнула на Андрея,
- сам ест, а вы?..
   - Конечно, сам! - ответил Суровцев и почему-то покраснел.
   - Ну и ладно, - удовлетворенно произнесла  санитарка.  -  Ешьте.  Потом
второе поставлю. - И ушла.
   Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом  осторожно  повернулся
на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.
   Собственно, это был  не  суп,  а  горячая  водица,  в  которой  плавало
несколько  кусочков  капусты.  Проглотив  две-три  ложки,  он  поморщился,
поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:
   - Нежирно вас тут кормят, лейтенант.
   Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку,  внимательно
посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:
   - Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы  снижали.  На
фронте-то наверняка получше кормят.
   - Да, на фронте получше, - задумчиво проговорил Суровцев.
   - В госпитале еще туда-сюда, - тихо продолжал  Андрей,  -  а  населению
совсем худо...
   - Скоро все кончится, - сказал Суровцев и, не доев суп,  с  облегчением
опустился на подушку. - Скоро конец блокаде!
   - Думаете, скоро? - с надеждой спросил Андрей.
   - Я тебе говорю, скоро! - убежденно повторил Суровцев и неожиданно  для
себя добавил: - В Синявине будет прорвана.
   И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи.
Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет  решающий  бой,  может
быть, именно сейчас  его  бойцы  преодолевают  последние  десятки  метров,
отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А  он  здесь,  здесь,  с  этим
дурацким ранением!..
   "Кто же сейчас командует батальоном?  -  думал  Суровцев,  перебирая  в
памяти фамилии командиров рот. - И жив ли Пастухов?"
   Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней  Рогатке,  сказал:
"Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я  тебе  как  комиссар  заявляю.  Мне
известно".
   Эти теперь как бы издалека  донесшиеся  до  Суровцева  слова  почему-то
успокоили его. "Нет, - мысленно произнес он, -  его  не  убьют.  Не  могут
убить. Не могут!"
   - Слушай, младший, - сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, -  у
вас тут радио имеется?
   - В больших палатах есть. А вы что, товарищ  капитан,  насчет  обстрела
думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду  даст,
чтобы в убежище выволакивали.
   - Я не про обстрел... - с досадой оборвал его Суровцев.
   Вошла  санитарка  с  подносом  в  руках.  Убрала  глубокие  тарелки,  с
удивлением посмотрев  на  Суровцева,  не  доевшего  суп,  и  поставила  на
тумбочку другие, мелкие, на которых лежало  по  маленькой  котлетке  и  по
комку пшенной каши из концентрата.
   Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед
его энергично  позвякивает  ложкой  о  тарелку.  Но  самому  ему  есть  не
хотелось.
   - Товарищ капитан, - окликнул Андрей, - заснули, что ли?  Второе  давно
принесли!
   - Не хочу, - угрюмо ответил Суровцев.
   - Чего не хотите? - переспросил Андрей. - Есть не хотите?!  -  На  этот
раз в его  голосе  прозвучало  такое  искреннее  изумление,  что  Суровцев
повернулся к нему.
   - Давай, Андрей, рубай мою порцию.
   - Да что вы,  товарищ  капитан!  -  скорее  испуганно,  чем  удивленно,
проговорил Андрей. - Не хотите - санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А
к вечеру разогреет и принесет.
   - Я тебе говорю - рубай, младший лейтенант, - зло проворчал Суровцев. -
Приказы командиров понимать разучился?
   Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак  не
мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев  "взъелся"  не
на него. Он думал все о том же - что в решающие для Ленинграда часы  лежит
здесь, на госпитальной койке.
   Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту
с едой было покончено.
   Суровцев с жалостью покосился на него.
   - А на заводе-то что делаешь?
   - Особое задание выполняю.
   Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или  пушки.
Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова  спросил,  просто
так, для продолжения разговора:
   - Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали?
   Андрей нахмурился. Видимо, в  нем  боролись  воспитанное  еще  в  армии
сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо  хранить  в  строгом
секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным
делом. Наконец сказал:
   - Я, товарищ  капитан,  не  на  гражданку  отозван  был.  Я  командиром
танкового взвода являюсь. И на  завод  вернулся  с  предписанием  получить
танки, набрать людей - и обратно на фронт.
   - Ну и что же, получил танки? - уже с любопытством спросил Суровцев.
   - Не! - мотнул головой Андрей. - Нам эти танки самим собрать  надо.  Ни
орудий, ни башен на них еще нет.
   - Да, - усмехнулся Суровцев, - без орудий на танках не повоюешь.
   - Не скажите, товарищ капитан, - ответил, хитро улыбаясь, Андрей. - Вот
я вам такой случай расскажу. Мы на заводе немецкого штурма ждали. Немец  -
ведь он от завода рукой подать... Ну, мы оборону в полный порядок привели,
майор там один из штаба фронта этим делом руководил, пулеметы - вкруговую,
зенитки - на прямую наводку, словом, все как полагается. А  танки-то  наши
еще без  вооружения  стояли.  Вызывает  меня  майор  и  говорит:  "Слушай,
Савельев, есть, говорит, у меня один планчик. Можешь ты свои танки поближе
к передовой выдвинуть?" А я отвечаю: "Так они  же  огня  вести  не  могут,
товарищ майор, к чему же?" А он мне: "Для дезориентации противника.  Ночью
танки выведем, трактора - словом, всю движущуюся технику -  и  взад-вперед
погоняем! Пусть фрицы думают, что к нам целая  танковая  бригада  подошла.
Пока, говорит, немец очухается, зажигалки повесит да "раму" свою  пришлет,
мы всю эту  технику  обратно  на  заводскую  территорию  уберем.  Выходит,
замаскировалась наша бригада". Ну, я ему отвечаю: "Порядок, товарищ майор,
сделаем..." А что, лихо придумал этот Звягинцев! Потом...
   - Постой! - прервал его Суровцев и  приподнялся,  опираясь  на  правую,
здоровую руку. - Как, ты сказал, фамилия майора?
   - Майора-то? Звягинцев. Боевой майор. Его к нам после ранения  прислали
оборону завода наладить. Ну, я ему...
   - Да постой, говорят тебе! Какой он из себя, этот майор? Высокий такой,
худощавый, лет под тридцать или помоложе, орден имеет?
   - Точно, товарищ капитан! Такой из себя Звягинцев и есть.
   - Так слушай ты, танковая твоя душа, - еще более возбужденно  заговорил
Суровцев, - ведь этот майор - мой боевой друг, ясно тебе?! Мы с ним вместе
на Лужской линии воевали чуть ли не с первого июля!
   На лбу Суровцева выступил пот, и он в изнеможении упал на подушку.
   - Что с вами, товарищ капитан? -  испугался  Андрей.  -  Жив  ведь  ваш
майор, ничего с ним такого не случилось, он ведь...
   - Да погоди ты трещать, - проведя по лицу  рукавом  пижамы,  проговорил
Суровцев, - скажи лучше,  как  с  ним  связаться?  Ну,  телефон,  что  ли,
какой-нибудь знаешь?
   - Дак его на заводе-то уже  нет,  вашего  майора!  Как  немцы  в  конце
сентября поутихли, он и отбыл. Попрощался с нами,  все  корпуса  заводские
обошел, огневые точки, укрепления, ну, словом, все проверил и отбыл.
   - Куда, черт тебя побери, отбыл-то? В штаб?
   - Дак откуда же я знаю?! - с  отчаянием  сказал  Андрей.  -  Только  не
думаю, что в штаб. Не пойдет он в штаб. Скорее - куда на передовую...
   Суровцев лихорадочно думал, что же делать.  Как  разыскать  Звягинцева?
Может быть, позвонить в штаб фронта и спросить,  где  он  теперь?  Но  кто
Суровцеву, безвестному капитану, будет давать такие справки?!  Да  и  куда
звонить? В какой отдел штаба? И по какому номеру?
   Постепенно Суровцев успокоился. Главное, что Звягинцев жив!
   - Да, - тихо проговорил он. - Это ты, танкист, прав, в штабе  Звягинцев
отсиживаться не будет, не такой человек. А знаешь, - Суровцев повернулся к
Андрею, - он ведь и ранен-то при мне был. Под Кингисеппом. Мы с комиссаром
его и в госпиталь отправляли. А потом потерялся след. Думали, что его и  в
живых нет... Ну, лейтенант, большую ты  мне  радость  доставил!  Обнял  бы
тебя, да дотянуться не могу! Одним словом, спасибо!
   - Вот бы вам теперь и заправиться на радостях, -  сказал  Андрей,  -  а
еду-то всю я умял.
   - Брось ты со своей едой! И вот что, лейтенант:  хватит  мне  "выкать".
Давай на "ты", раз уж у нас общий друг объявился.
   - Так ведь не положено, товарищ ка...
   - В строю ты бы у меня по струнке ходил, - усмехнулся Суровцев, - а тут
мы с тобой оба инвалиды - значит, в званиях уравнялись.
   - Я, товарищ капитан... - начал было  Андрей,  приподнимаясь,  и  вдруг
ахнул: - Ой, да что с вами? -  Он  увидел,  что  лицо  Суровцева  внезапно
побледнело, исказилось от боли. - Сестра! Сестра! - крикнул во весь голос,
потом схватил ложку и застучал ею по пустой тарелке. - Эй,  медицина,  кто
там есть, сюда давайте!
   Дверь отворилась, и в палату вошла сестра.
   - Позовите Веру, - тихо сказал Суровцев.
   - Веру? Какую Веру?
   - Ну, Веру же он  просит,  -  вмешался  Андрей.  -  Королеву  Веру,  не
понимаете, что ли?!



8

   Я сделала Суровцеву обезболивающий укол, и в это время начался обстрел.
   По  инструкции  МПВО  полагалось  всех   ходячих   больных   немедленно
направлять  в  убежища,  а  лежачих  -  переносить   туда   на   носилках.
Мужчин-санитаров не хватало, и переносить раненых приходилось всем -  весь
медперсонал, за исключением хирургов, был раскреплен по палатам.  Убежищем
у нас служило большое подвальное помещение, где раньше была анатомичка.
   Санитарка тетя Паша и наш госпитальный сторож Орехов  вошли  в  палату,
где я была, и стали укладывать на носилки Андрея  Савельева,  раненного  в
бедро. Я сказала Суровцеву:
   - Сейчас за вами тоже придут с носилками.
   - Этого еще не хватало! - возмутился он. - Дойду на своих двоих.  А  ты
тоже пойдешь в убежище?
   - Нет, - покачала я головой, - не пойду.
   - Тогда и я останусь.
   - Я сегодня дежурю в  приемном  покое,  -  сказала  я,  -  а  вам  надо
спуститься в убежище. Таков приказ.
   Помогла ему подняться с постели. Голова у  него,  видимо,  кружилась  -
типичное постконтузионное явление. Он схватился здоровой рукой  за  спинку
кровати.
   - Отнесем вас, - сказала я  и  отправила  тетю  Пашу  за  носилками,  а
Суровцеву велела пока сесть.
   - Почему ты зовешь меня на "вы"? - вдруг  спросил  он.  -  Ведь  раньше
говорила мне "ты"?
   Я даже растерялась. Вспомнила, что в операционной  и  потом,  когда  он
пришел в себя после наркоза, действительно обращалась к нему на "ты".  Все
мы знаем, что раненых, особенно молодых, в тяжелые моменты  это  почему-то
ободряет.
   Теперь же капитану Суровцеву было значительно  лучше,  и  обращаться  к
нему на "ты" мне показалось неудобным.
   Но за время работы в  госпитале  у  меня  уже  выработалось  умение  не
смущаться от вопросов раненых, быть внимательной и терпеливой.
   Я улыбнулась и ответила:
   - "Вы" или "ты" - какая разница, милый?
   Произнесла слово "милый" почти машинально - так я сказала бы любому  из
раненых. Но на этого молодого капитана  оно,  видимо,  произвело  какое-то
особое впечатление.
   - А вечером... зайдешь?.. -  с  надеждой  в  голосе,  но  как-то  робко
спросил он.
   - Зайду, зайду, - торопливо ответила я, думая о том, что меня уже  ждут
внизу.
   Во время обстрела в приемном покое должны находиться врач,  фельдшерица
и медсестра.
   На этот раз по графику дежурить предстояло доктору Волкову, мне и  Оле,
моей соседке по комнате.
   Вообще-то наш госпиталь военный, к нам поступают раненые с  фронта,  но
тех, кто пострадал от бомбежки или обстрела где-то поблизости, тоже  везут
к нам.
   Первая автомашина "скорой помощи" остановилась у нашего подъезда  минут
через пятнадцать после того, как начался обстрел. Мы  выбежали  на  улицу,
чтобы помочь санитаркам и сандружинницам внести раненых.  Снаряды  рвались
где-то на соседних улицах, и в воздухе носился запах гари. Вслед  за  этой
машиной подъехала, завывая сиреной, другая; звук сирены  тонул  в  грохоте
разрывов. Совсем неподалеку рухнула стена четырехэтажного дома.
   Прошло  минут  сорок,  но  обстрел  не  прекращался.  Раненых  привезли
столько, что мы втроем уже не справлялись, и Волков вызвал из убежища  еще
одну бригаду - не в очередь.
   Я понимала, что каждый следующий снаряд может угодить в наш  госпиталь,
но страха во мне это уже не вызывало. То ли настолько привыкла к бомбежкам
и обстрелам, то ли потому, что была очень занята.
   Наконец  из  черной  тарелки  репродуктора  раздался   голос   диктора,
извещавшего, что обстрел нашего района прекратился и  движение  на  улицах
восстанавливается. А следом спокойно и размеренно стал отбивать свои удары
метроном.
   Мы распределили раненых по палатам и собирались уже спуститься вниз,  в
убежище, - помочь выносить обратно наверх лежачих больных. Чтобы  хоть  на
минуту избавиться от едкого запаха  крови,  йода  и  спирта,  я  вышла  на
крыльцо и вдруг увидела странное зрелище. Четыре девушки-сандружинницы,  в
ватниках, с красными повязками на  рукавах,  медленно  несли  носилки.  На
носилках лежал кто-то, прикрытый  шинелью.  А  за  ними  шел  командир.  В
красной от крови руке он держал пистолет, направив его прямо в спину одной
из дружинниц.
   Доктор Волков вышел на крыльцо следом за  мной  и  тоже  с  недоумением
смотрел на странную процессию.
   Подойдя к крыльцу, дружинницы остановились и хотели опустить носилки на
землю, но военный повелительно крикнул:
   - Нести!
   Рука его с зажатым пистолетом как-то неестественно дернулась.
   - Эй, вы! - крикнул из-за моего  плеча  Волков.  -  Немедленно  уберите
оружие!
   Лицо военного исказилось в какой-то страшной  гримасе,  он  исступленно
крикнул:
   - Я те уберу! Я те уберу! Нести! - И потряс зажатым в руке пистолетом.
   - Опустите носилки на землю! - крикнула я и сбежала вниз по ступеням.
   Девушки, оглядываясь на военного, медленно опустили носилки.
   Я нагнулась над ними, отвернула шинель и чуть не вскрикнула  от  ужаса.
Сначала я увидела небольшой дерматиновый чемодан, а ниже  -  окровавленный
труп женщины, вернее, не труп, а куски тела. Я с  трудом  различила  ногу,
руку без кисти, размозженную женскую  голову  с  длинными,  перепачканными
грязью, слипшимися волосами.
   За четыре месяца войны я повидала уже немало.  Но  куски  человеческого
тела, кое-как сложенные вместе, произвели на меня жуткое впечатление.
   - Что это?! - спросила я безмолвно стоявших девушек.
   - Вот... - задыхаясь от страха и волнения, ответила одна из них. - Ее -
снарядом... а он... не велит... требует в госпиталь!
   Я взглянула на военного, рассмотрела майорские "шпалы" в  петлицах.  Он
стоял неподвижно и неотрывно смотрел на то, что лежало на носилках.
   - Зачем вы принесли это сюда? - с отчаянием крикнула я.
   Майор медленно  перевел  на  меня  взгляд,  губы  его  дрогнули,  и  он
проговорил, с трудом выталкивая слова:
   - Но как же? Ведь это Катя... Катя моя! А  они  не  хотят...  нести  не
хотят...
   В эту минуту Волков, незаметно оказавшийся  за  спиной  майора,  резким
движением схватил его за руку и вырвал пистолет. Тот,  казалось,  даже  не
заметил этого. Он по-прежнему держал руку  вытянутой,  будто  она  у  него
закостенела, а локоть прирос к туловищу. Глядя вниз, майор почти беззвучно
повторял:
   - Это ведь Катя!.. Катя моя!.. А они не хотят...
   Внезапно он оглушительно крикнул:
   - В госпиталь ее, сволочи! В госпиталь! На операцию!
   Первым овладел собой Волков.
   - Хорошо, - сказал он майору, - мы сейчас сделаем ей  операцию.  Но  вы
нам мешаете. Пойдемте со мной. - И взял майора за плечо.
   Тот безропотно подчинился. Медленно передвигая  ноги  и  смотря  вперед
стеклянным, невидящим взором, он,  подталкиваемый  Волковым,  поднялся  по
ступенькам крыльца. Через мгновение оба они исчезли за дверью.
   Губы мои пересохли. С трудом произнося слова, я спросила:
   - Где это произошло?
   И тогда девушки  наперебой  стали  объяснять,  что  их  звено  получило
задание  выносить  раненых  из  разрушенных  домов.  Они  вытащили  двоих,
доставили их в госпиталь и, возвращаясь назад, увидели вдруг лужу крови на
тротуаре, куски разорванного снарядом человеческого тела. Хотели пробежать
мимо, понимая, что здесь помощь бесполезна, но тут откуда-то появился этот
обезумевший майор с чемоданчиком, выхватил пистолет, заставил  их  собрать
все то, что осталось от женщины, и нести в госпиталь...
   - Судя по всему, это его жена... или сестра, - сказала дружинница.
   Я велела девушкам отнести останки в нашу покойницкую, взяла  с  носилок
чемодан и шинель, повесила ее на перила и вернулась в приемный покой.
   Майор сидел на стуле, правый рукав его гимнастерки  был  завернут.  Оля
хлопотала у столика с медикаментами, а Волков держал в руке пустой  шприц.
Очевидно, он только что сделал майору укол морфия или пантопона.
   Я поставила чемодан возле стула. Когда майор увидел чемодан, глаза  его
снова стали безумными. Он вскочил со стула в крикнул:
   - А Катя? Где Катя?
   - Успокойтесь, - резко сказал Волков, - ей делают операцию. Вы же  сами
этого хотели.
   - Да, да... операцию, - повторил майор и безвольно опустился на стул.
   Волков внимательно глядел на него, ожидая, пока подействует лекарство.
   Прошло минут пять. Все мы - и Волков, и  Оля,  и  я  -  были  настолько
потрясены происшедшим, что даже забыли  о  необходимости  идти  переносить
раненых из убежища.
   - Как все это случилось? - невольно вырвалось у меня.
   - Вера! - укоризненно произнес Волков.
   Я и сама поняла, что мне не следовало этого спрашивать.
   Но, вопреки нашим опасениям, майор вдруг заговорил  вполне  осмысленно,
только очень медленно.
   - С первого дня войны не виделись... А тут отпуск на трое суток дали...
Я через товарища предупредил,  что  буду  сегодня...  а  она...  встречать
вышла... Я ее уже видел... ну, вот как вас... может, чуть подальше... И...
этот снаряд... На глазах... на глазах моих, понимаете?
   - Ее, видимо, ударило о стену  дома  взрывной  волной,  -  тихо  сказал
Волков.
   - Да, да, - поспешно согласился майор и с каким-то удивлением в  голосе
продолжал: - А я вот... остался... остался ведь, да? А  ведь  почти  рядом
был... Как же так?
   Только теперь, когда  страшная  гримаса  исчезла  и  лицо  его  приняло
нормальное выражение, я  увидела,  что  майор  еще  молод.  Ему  было  лет
тридцать - тридцать пять, не больше.
   Неожиданно взгляд его упал на чемодан.
   Он медленно наклонился, поднял его, положил на колени, раскрыл.
   Все мы невольно обратили свои взгляды на содержимое  чемодана.  Там  не
оказалось ничего,  кроме  каких-то  черно-коричневых  связок,  похожих  на
странные бусы.
   - Вот... грибы... - тихо сказал майор, приподнимая одну из связок  и  с
недоумением глядя на нее. - Девчата-телефонистки собрали и  насушили...  С
собой взял... хотел Катю подкормить... голодно ведь у вас в Ленинграде.
   И вдруг осекся, уронил голову на грудь и заплакал. Плакал он беззвучно,
лишь плечи вздрагивали.
   Я подошла к  нему,  сняла  с  колен  чемодан  и,  подчиняясь  какому-то
непреодолимому чувству, сказала Волкову и Оле:
   - Уйдите. Все уйдите.
   Сама не знаю почему, и Волков и Оля беспрекословно подчинились.  Уже  у
двери Волков обернулся и тихо сказал:
   - Пистолет его... там, на столике.
   - Как вас зовут, товарищ майор? - спросила я, когда они ушли.
   Он, казалось, не слышал меня, хотя  уже  не  плакал.  Голова  его  была
безвольно опущена, подбородок прижат к груди.
   Я испугалась, что он потерял сознание. Подошла сбоку, положила руку  на
лоб и приподняла голову.
   - Как вас зовут? - повторила я.
   Он открыл глаза, внимательно посмотрел на меня и безразлично сказал:
   - Какая разница?.. Ведь я не... убит. - Потом покачал  головой,  словно
удивляясь тому, что не убит, и вдруг спросил: - А ты кто? Сестра?
   - Фельдшерица, - сказала я.
   - А вот у меня сестры нет, - точно не слыша моего ответа, сказал он.  -
Жена была... Катя...
   - Сейчас я твоя сестра.
   Майор посмотрел на меня, словно только увидев.
   - Утешаешь?
   - Да. Утешаю. Сейчас утешаю. Бывает минута такая, когда надо утешать. А
потом уже сам найдешь в себе силы.
   - Откуда... ты знаешь? - с неожиданной настороженностью спросил майор.
   - Много пережила, вот и знаю.
   Я не выбирала слов. И не знала, что буду говорить этому человеку, когда
попросила Волкова и Олю уйти. Все произошло как-то само собой.
   - Муж есть? - неожиданно спросил майор.
   - Нет.
   - Это хорошо. Это очень хорошо... Жди, пока война кончится...
   Он  словно  о  чем-то  задумался,  а  потом,  глядя  на  меня  в  упор,
проговорил:
   - А ее... куда? Катю?..
   - Мы ее похороним. Сами, - также глядя ему в глаза, ответила я.
   Он молча кивнул. Затем спросил:
   - Значит, говоришь, и с тобой... страшное было?
   - Было.
   - И... пережила?
   - Вот видишь... Даже еще тебя утешаю.
   - Ты у тех  девушек...  ну,  дружинниц...  прощения  за  меня  попроси.
Обезумел я... поверить не мог.
   - Они сами все понимают. Не сердятся.
   - Это хорошо. - И повторил, чуть заикаясь: - Эт-то хорошо.
   Потом неожиданно встал и сказал:
   - Ну, я пойду.
   Одернул гимнастерку, провел ладонью по расстегнутой кобуре  и,  видимо,
удивился, что она пуста.
   - Где пистолет?
   Я подошла к столику, взяла тяжелый "ТТ" и  протянула  ему.  Майор  взял
пистолет, задумчиво посмотрел на него и, не кладя  в  кобуру,  с  усмешкой
спросил:
   - Теперь, значит, за меня не боишься?
   - Нет, не боюсь. Немцам подарка не сделаешь! - жестко сказала я.
   Он опустил пистолет в кобуру.
   - Грибы себе оставь. Оставишь?
   - Спасибо. Оставлю. У нас голодно.
   - Я пойду.
   - Сейчас пойдешь, подожди.
   Я выбежала на  крыльцо,  схватила  шинель,  которая  так  и  лежала  на
металлических перилах, вернулась и протянула ее майору.
   - Вот. Не забудь...
   Он взглянул на покрытую кровавыми пятнами шинель,  и  на  мгновение  та
самая страшная гримаса вновь исказила его лицо, но только на мгновение.  В
следующую минуту он бережно свернул шинель, сказал: "Прощай". И ушел.


   Вечером я заглянула в палату, где  лежал  капитан  Суровцев.  Заглянула
потому, что обещала ему.
   Главврач госпиталя Андрей Григорьевич Осьминин приучил нас к тому,  что
любое  обещание,  данное  раненому,  должно  выполняться.  Он  не  уставал
напоминать,  что  течение  болезни  находится  в  прямой  зависимости   от
морального состояния больного.
   Ничего нового в этих словах для меня не было: то же  самое  говорили  и
профессора на лекциях в мединституте. Но только здесь, в госпитале,  я  на
деле убедилась, что значит для человека, страдающего от нестерпимой  боли,
ласковое слово или просто нежное прикосновение к плечу.
   Но все это  было  непросто.  Нередко  после  нескольких  ласковых  слов
медсестры или санитарки раненый начинал жить  в  мире  иллюзий  и  надежд.
Чувства, почти заглушенные в человеке, когда он  находился  на  передовой,
спал  урывками  в  сыром  окопе  или  полузатопленном   блиндаже,   сейчас
вспыхивали в нем с особой силой. Ему начинало казаться, что эта женщина  в
белом халате - самая прекрасная из всех, кого ему  приходилось  встречать.
Он не допускал и мысли, что, зайдя в  другую  палату,  она  может  так  же
ласково говорить с другим, был уверен, что только ему, ему  единственному,
предназначена вся ее нежность...
   Мы - сестры, врачи, санитарки - хорошо знали об этом. И сознательно шли
на то, чтобы поддерживать эту  иллюзию,  если  видели,  что  она  помогает
раненому превозмочь боль, быстрее выздороветь...
   Мне не хотелось идти к Суровцеву. Не хотелось, потому что  я  была  еще
под  страшным  впечатлением  того,  что  произошло  во   время   обстрела.
Искаженное  лицо  майора,  окровавленные  куски  человеческого   тела   на
носилках, черно-коричневые связки сушеных грибов - все  это  стояло  перед
глазами.
   Но я помнила, что обещала Суровцеву вечером зайти. Пришлось пойти.
   Сосед Суровцева по палате Андрей Савельев, веселый парень с  Кировского
завода, лежал, укрывшись с головой, по-видимому, спал. Дело у этого  парня
идет на лад, и дней через десять он, очевидно, сможет уже выписаться.
   Суровцев лежал на спине с закрытыми глазами. Я с облегчением  подумала,
что он тоже спит; могу потушить  в  палате  свет  и  уйти,  а  завтра,  не
обманывая, сказать, что заходила, но не захотела его будить.
   Однако Суровцев не спал. Он открыл глаза и проговорил обрадованно:
   - Ну вот. Спасибо, что зашла. Сядь, посиди со мной.
   Я осторожно, чтобы не разбудить Савельева, взяла стоявший у стены стул,
перенесла его ближе к кровати Суровцева и села.
   - Как самочувствие, товарищ капитан? - спросила я.
   Он слегка поморщился:
   - Не называй меня так, не надо. Все кругом "капитан"  да  "капитан",  а
меня Владимиром зовут. Я уж и имя-то свое слышать разучился...
   -  Что-нибудь  беспокоит,  чего-нибудь  хочется?  Пить?  Или  есть?   -
продолжала спрашивать я.
   - Да. Хочется, - ответил Суровцев. - Уйти отсюда!
   Он произнес эти слова с такой тоской,  с  такой  горечью,  что  я  даже
забеспокоилась:
   - Разве здесь у нас плохо?
   Он покачал головой:
   - Нет... Я не поэтому.
   -  Тогда  надо  спокойно  лежать  и  выздоравливать,   -   назидательно
произнесла я, стараясь отвлечь капитана от каких-то,  несомненно  вредящих
его здоровью мыслей. - Сейчас я поправлю подушку...
   С этими словами я подсунула ладонь под его затылок, приподняла  голову,
а другой рукой взбила смятую подушку.
   - Ну вот, теперь все хорошо. Теперь надо спать. Да?
   - Вы... очень торопитесь? - грустно спросил Суровцев.
   Меня удивило, почему он вдруг обратился ко мне на "вы".
   Я никуда больше не торопилась. Моя работа на  сегодня  кончилась:  тех,
кто дежурил в приемном покое во время обстрела, отпускали спать  пораньше.
Но я очень устала и уже готова была произнести  обычную  в  таких  случаях
фразу: "Надо еще других раненых посмотреть".  Однако  что-то  в  его  тоне
остановило меня, и я промолчала.
   Суровцев чуть усмехнулся:
   - Значит, нет, не торопитесь?.. Но все же идите. Со мной все в порядке.
Температура в норме, час назад мерили. Рука болит терпимо. Идите, Вера.
   Я не поднималась со стула. Раненого нельзя  оставлять  прежде,  чем  не
убедишься, что с ним все в порядке. А в Суровцеве меня что-то тревожило.
   - Вы сказали, что хотите уйти из госпиталя. Почему? - спросила я.
   - Побывали бы на фронте, увидели своими глазами фашистов - поняли бы, -
ответил он.
   Мне показалось, будто кто-то сжал мое сердце. Слова капитана опрокинули
меня в прошлое.
   - Что с вами. Вера? - услышала я испуганный голос Суровцева.
   Но я уже взяла себя в руки, даже попыталась улыбнуться:
   - Со мной? Ничего. Откуда вы взяли?..
   - Вы как-то побледнели, и лицо стало не то...
   - Не то? - переспросила я.
   - Ну да. Чужое. Непохожее. Даже  злое.  Нет,  не  злое,  а  какое-то...
жестокое. Вы обиделись на меня? Да?
   - За что же мне обижаться на вас? - спокойно ответила я.
   - Я сморозил глупость. Вам, наверное, показалось, будто я упрекаю,  что
вы не на фронте. А я, если хотите знать, презираю тех, кто  кичится  перед
гражданскими, что он фронтовик. Мне, когда мы отступали, перед женщинами и
детьми стыдно было, что их от врага защитить не сумел... Вы должны  понять
меня. Вера. Я с первых дней войны на фронте. И еще ни разу не гнал немцев,
понимаете, ни разу!! Не отступал - это бывало, на Луге мы  их  три  недели
держали. И под Пулковом не пропустили. А назад погнать не удавалось. И вот
теперь, когда не сегодня-завтра прорвут блокаду,  я  лежу  здесь...  Такая
глупость!
   И он чуть приподнял свою покрытую гипсом руку, но тут же уронил  ее  на
грудь, сморщившись от боли.
   - Лежите спокойно, так нельзя, - забеспокоилась я, увидя,  что  на  лбу
Суровцева выступили капельки пота.
   - Да, - с горечью признал он, - сам вижу, что нельзя.
   - Где вас ранило? - спросила я.
   - На "пятачке", - ответил он сквозь сжатые зубы; видимо, боль  все  еще
не отпускала его.
   Вот, значит, он откуда!.. Сама не сознавая, что я делаю, я схватила его
за здоровую руку и умоляюще проговорила:
   - Ну, расскажите, Володя, расскажите! Значит,  скоро?  Да?  Скоро  наши
соединятся, да?!
   Наверное, я произнесла это очень громко, потому что спавший на соседней
койке Савельев заворочался под одеялом.
   - А чего говорить? - хмуро откликнулся Суровцев. - Я  ведь  здесь...  А
они там.
   - Ну все равно, - не унималась я, - ведь вы только  оттуда,  вы  должны
знать, где наши, где пятьдесят четвертая! Ведь она же идет навстречу?
   Несколько секунд капитан молчал. Потом сказал умоляюще:
   - Да не травите вы мне душу, Вера! Ну как вы не понимаете?..  Ничего  я
не знаю! С тех пор, как был там, прошло двое суток. - Помолчал и  добавил:
- Если бы соединились, то объявили бы по радио.
   - Может быть,  ждут,  пока  победа  будет  окончательно  закреплена?  -
неуверенно сказала я.
   - Может быть, - согласился Суровцев и закрыл глаза.
   Некоторое время я молча сидела на стуле, не  зная,  подождать  мне  или
уйти.
   Суровцев по-прежнему лежал с закрытыми  глазами.  У  него  было  совсем
юношеское лицо, но над переносицей наметились две едва заметные  морщинки.
И еще мне показалось, что  волосы  у  него  на  правом  виске  чуть  белее
остальных, будто выцвели. На лице его был такой же серый налет,  как  и  у
многих других раненых, поступавших к  нам  с  фронта,  -  не  то  какой-то
странный нездоровый загар, не то мельчайшая, въевшаяся в поры пыль.
   - Вы не ушли? - внезапно спросил Суровцев и открыл глаза. Потом  как-то
отчужденно сказал: - Идите. Вас, наверное, ждут. Вы ведь на работе.
   - Это и есть моя работа, - ответила я, пытаясь улыбнуться, -  ухаживать
за ранеными.
   - В уходе я  не  нуждаюсь,  -  угрюмо  сказал  он.  -  Есть  раненые  и
потяжелее. Идите к ним. Спасибо.
   Он повернул голову набок в снова закрыл глаза.
   Я встала, осторожно перенесла стул обратно к стенке  и  вышла,  оставив
дверь в палату приоткрытой.
   В пустом коридоре было тихо. Слышался лишь размеренный стук метронома.
   "Почему  вдруг  такая  неожиданная  отчужденность,  даже  неприязнь?  -
подумала я. - Может быть, мне не надо было расспрашивать его?.. Но  как  я
могла смолчать, когда узнала, что он был там,  где  сейчас  решается  наша
судьба?"
   Я немного постояла под  черной  тарелкой  репродуктора.  Мне  почему-то
казалось, что сейчас метроном выключат, но не для того, чтобы диктор  смог
объявить тревогу, а совсем для другого...  И  вдруг  подумала:  "А  какими
будут  те  первые  слова,  которые  прозвучат  тогда?  "Граждане..."  Нет:
"Товарищи!.. Передаем  экстренное  сообщение..."  Или,  может  быть,  так:
"Товарищи!  Друзья!  Блокада  Ленинграда  прорвана!.."  На  какую-то  долю
секунды мне почудилось, что я и впрямь слышу эти слова.
   Но нет. Из черной фибровой тарелки слышался лишь стук метронома. Только
стук метронома...



9

   Приближалось утро, когда Федюнинский вспомнил, что не  спал  уже  почти
двое суток. С тех пор как началась операция по деблокаде Ленинграда, он не
ложился ни на минуту.
   Все шло не так, как  того  хотелось  Федюнинскому,  Воронову,  Жданову,
всему Военному совету фронта.
   Шестнадцатого октября противник  неожиданно  перешел  в  наступление  в
направлении Тихвина, опередив на три дня запланированную Ставкой  операцию
по прорыву блокады.
   Теперь расчет Воронова и Федюнинского сводился к тому, что, прежде  чем
немцы сумеют развить наступление на Тихвин,  войска  54-й  армии  с  одной
стороны и Невская оперативная группа - с другой мощными встречными ударами
быстро пробьют коридор и соединятся.
   Однако единственное, чего удалось добиться к  исходу  двадцать  первого
октября, - это несколько потеснить противника и ценой больших  потерь  как
на переправе, так и на самом "Невском пятачке"  немного  расширить  еще  в
сентябре отвоеванный у врага плацдарм.
   Взглянув на часы и увидев, что стрелки приближаются к половине  пятого,
Федюнинский решил перейти из кабинета  в  маленькую,  примыкавшую  к  нему
комнату, где стояла койка. Надо было прилечь хотя бы  на  час.  Но  в  эту
минуту раздался звонок аппарата ВЧ.
   Сняв  трубку  и  назвав  себя,  Федюнинский  услышал   знакомый   голос
заместителя начальника Генштаба Василевского.
   - Здравствуйте, товарищ Федюнинский. А товарищ Жданов на месте?
   - Андрей Александрович пошел отдохнуть к себе на  квартиру,  -  ответил
Федюнинский. - Прикажете разбудить?
   - Не надо. Доведите до сведения Жданова и Васнецова и учтите сами,  что
товарищ Сталин  выражает  крайнее  недовольство  медлительностью  действий
вашего фронта. Он приказал передать,  что  вы,  видимо,  не  отдаете  себе
отчета  в  исключительной  опасности,  складывающейся  к  юго-востоку   от
Ленинграда...
   Обычно сдержанный, Василевский на этот раз говорил  резко,  подчеркивая
каждое слово. В голосе его, казалось, отдаленно  звучат  чисто  сталинские
интонации.
   - Товарищ генерал, - начал было  Федюнинский,  но  Василевский  властно
прервал его:
   - Подождите. Я еще не кончил.  Мне  приказано  передать,  что  если  вы
немедленно не прорвете фронт  противника  и  не  соединитесь  с  пятьдесят
четвертой, то в конце концов попадете в плен к немцам.
   Василевский сделал паузу и уже несколько по-иному, более участливо, как
бы подчеркивая этим, что ранее  сказанные  им  слова  принадлежат  не  ему
лично, однако с нескрываемой тревогой в голосе спросил:
   - Что происходит у вас на фронте, Иван Иванович? Почему медлите?
   - Александр Михайлович,  -  машинально  вытирая  пот  со  лба,  ответил
Федюнинский, - нам всем больно слышать упрек  товарища  Сталина.  Я  прошу
заверить его, что наши бойцы и  командиры  не  жалеют  сил  и  собственной
крови, чтобы выполнить директиву Ставки. Мы прочно удерживаем плацдарм  на
левом берегу,  но  не  в  силах  расширить  его,  потому  что  не  хватает
плавсредств для переброски артиллерии и танков. Наша  пехота  находится  в
отчаянном положении, под непрерывным обстрелом  противника  с  земли  и  с
воздуха. Нам не хватает...
   Федюнинский старался говорить  сдержанно.  Он  должен  был  убедить  не
одного лишь Василевского, но и Сталина, по чьему  поручению  тот  произнес
эти  только  что  прозвучавшие  в  телефонной  трубке  жесткие  слова,   в
несправедливости упреков Военному совету фронта, да и не  только  Военному
совету, а всем бойцам и командирам, отстаивающим Ленинград.
   - Иван Иванович, - сказал Василевский, - не надо перечислять, чего  вам
не хватает. Мы знаем это сами. Но неужели вы не понимаете, что Ставка не в
состоянии сейчас помочь вам ни  войсками,  ни  техникой?..  Тем  не  менее
Ставка решила послать в пятьдесят  четвертую  пополнение  в  десять  тысяч
штыков. А вам, в Ленинград, мы не можем дать ничего.
   - Товарищ Сталин  приказал  передать,  -  снова  заговорил  Василевский
отчужденно и категорично, - что если будете действовать такими же темпами,
то сорвете все дело. У меня все.
   И Василевский повесил трубку.
   Некоторое время  Федюнинский  сидел  неподвижно.  Потом  сделал  резкое
движение всем телом, точно пытаясь сбросить с себя внезапно охватившее его
оцепенение, нажал кнопку звонка и сказал появившемуся порученцу:
   - Королева ко мне! И пусть захватит  последние  оперативные  данные  из
Невской группы.
   Порученец появился через минуту и доложил:
   -  Полковник  Королев  на  узле  связи,  товарищ   командующий.   Ведет
переговоры с пятьдесят четвертой.
   - Передайте, чтобы явился немедленно, как закончит. Генерал  Воронов  у
себя?
   - Никак нет, выехал в войска.
   - Доложите, как только вернется.
   Когда порученец, сделав уставный поворот, вышел, осторожно,  но  плотно
притворив  за  собой  дверь,  Федюнинский  потянулся  было   к   телефону,
связывавшему его кабинет  с  квартирой  Жданова,  однако  рука  застыла  в
воздухе, так и не прикоснувшись к трубке.
   "Зачем? - подумал он, опуская руку. - Только для того,  чтобы  передать
выслушанное? - На мгновение  перед  его  главами  встало  лицо  Жданова  -
отечное от бессонных ночей, серо-землистого цвета... - Нет, пусть отдохнет
хотя бы еще час".
   Федюнинский с горечью представил себе, как утром слово в слово повторит
Жданову неумолимо жесткие слова Сталина, переданные Василевским.
   Итак, необходимо принять срочные меры... Но какие?.. Все, что  нужно  и
можно было предпринять для успеха задуманной операции, сделано в  минувшие
дни. Военный совет пошел на риск, сосредоточив в районе  Невской  Дубровки
максимум войск, оголив до предела другие участки фронта. 54-я  армия  тоже
сосредоточила на Синявинском направлении более семидесяти процентов  своих
сил. Никогда еще боевой дух войск не был так высок, как в эти дни. Мысль о
том, что им  предстоит  освободить  Ленинград,  разорвать  петлю  блокады,
безраздельно владела бойцами, рвущимися сейчас навстречу друг другу...
   И тем не менее нехватка  сил,  исключительные  трудности,  связанные  с
переброской войск и техники на левый берег  Невы,  и  -  самое  главное  -
начавшееся наступление немцев по ту сторону блокадного кольца и нависающая
в связи с этим угроза тылу 54-й армии спутали все карты. И хотя  противник
активизировал свои действия относительно далеко от  границ  Ленинградского
фронта и оборону там держали подчинявшиеся непосредственно  Ставке  4-я  и
52-я  армии,  тем  не  менее  Федюнинский  понимал,  что  успех  немецкого
наступления может иметь для Ленинграда далеко идущие последствия.
   Вся надежда была на то, что операция по прорыву блокады будет проведена
стремительно. Но пока желаемого результата достигнуть не удавалось.
   "Так что же делать, что предпринять?" - размышлял  Федюнинский  в  этот
ранний, предутренний час.
   Он снова резко нажал кнопку звонка и спросил порученца:
   - Где же Королев?
   - Заканчивает разговор, товарищ командующий.
   - Что он столько времени лясы точит?
   В это время полковник  Королев  вошел  в  кабинет.  Порученец  неслышно
удалился.
   - Ну что там, в пятьдесят четвертой? - нетерпеливо спросил Федюнинский.
   Королев молча положил на стол командующему телеграфную ленту.
   Федюнинский схватил ее и, медленно протягивая между пальцами, прочел:

   В 4:00 ПРОТИВНИК СИЛАМИ 39 МОТОРИЗОВАННОГО КОРПУСА НАНЕС МОЩНЫЙ
   УДАР В СТЫК МЕЖДУ 4 И 52 АРМИЯМИ ИЗ РАЙОНА ЧУДОВА ТЧК ГЛАВНЫЕ СИЛЫ
   ПРОТИВНИКА УСТРЕМИЛИСЬ ОБРАЗОВАВШУЮСЯ БРЕШЬ РАЗВИВАЮТ НАСТУПЛЕНИЕ
   НА БУДОГОЩЬ ТЧК ВЫНУЖДЕНЫ СРОЧНО ПРОИЗВЕСТИ ПЕРЕГРУППИРОВКУ ЦЕЛЬЮ
   НЕ ДОПУСТИТЬ ВЫХОДА ПРОТИВНИКА НАШ ТЫЛ...

   Когда сотням тысяч ленинградцев, окруженных кольцом блокады и связанных
с остальной частью страны лишь холодной,  сумрачной  Ладогой,  на  которой
сейчас бушевали осенние штормы, казалось, что победа  уже  близка,  четыре
человека собрались в комнате командующего войсками Ленинградского  фронта:
Жданов, Воронов, Васнецов и Федюнинский.
   С тех пор как началась операция  по  прорыву  блокады,  они  собирались
здесь каждую ночь, чтобы подвести итоги боев за истекшие сутки.
   Но еще не было у них встречи столь мрачной, разговора  столь  тяжелого,
как тот, что произошел в ночь на двадцать третье октября...
   - Мы вас слушаем, Николай Николаевич,  -  сказал  Жданов,  обращаясь  к
Воронову.
   Все они сидели у письменного стола Федюнинского:  Жданов  и  Воронов  в
креслах, Васнецов и Федюнинский - на  придвинутых  почти  вплотную  к  ним
стульях.
   - Положение создается весьма напряженное, товарищи, - негромко произнес
Воронов. - Я только что говорил с Москвой. Немцы рвутся к Тихвину.  Ставка
приказывает перебросить с Ленинградского фронта две стрелковые дивизии  на
Волховское направление в помощь  четвертой  армии.  Кроме  того,  придется
забрать две дивизии у Хозина и тоже отдать  их  Яковлеву.  Словом,  задача
заключается в том, чтобы во что бы то ни стало спасти Тихвин. Ставка нашла
возможным, несмотря на крайне напряженное положение под Москвой,  выделить
четвертой армии из своего резерва одну стрелковую и одну танковую дивизии.
Таким образом, нам необходимо сейчас принять два решения:  о  снятии  двух
дивизий с нашего фронта и переброске их в четвертую армию и о  передаче  в
ту же армию двух дивизий из пятьдесят  четвертой.  Это  все,  что  я  могу
сейчас доложить.
   Наступило тяжелое молчание.
   С  того  памятного  дня,  когда   Воронов   сообщил   Военному   совету
Ленинградского фронта о предстоящей  операции  по  прорыву  блокады,  весь
Смольный жил радостно пьянящей мыслью о близком часе, когда петля  на  шее
Ленинграда будет разорвана. И  даже  известие  о  том,  что  немцы  начали
наступление на юго-востоке области, не могло эту надежду заглушить.
   Более того, руководителям ленинградской обороны казалось, что,  обрушив
двадцатого октября мощный удар на противника с  двух  сторон,  удастся  не
только в течение нескольких часов, самое большее - суток, пробить немецкую
укрепленную полосу, отделяющую город от Большой  земли,  но  тем  самым  и
приостановить наступление врага на юго-востоке. И хотя  ни  двадцатое,  ни
двадцать первое не принесли желанной победы, тем не менее вера в  то,  что
она будет достигнута часом или днем позже, по-прежнему жила в их сердцах.
   Эта же вера владела бойцами, которые  под  шквальным  огнем  противника
продолжали днем и ночью переправляться на левый берег Невы, чтобы заменить
своих убитых и раненых товарищей. Едва высадившись  на  "пятачок",  они  с
ходу вступали в бой,  уверенные,  что  победа  близка  и,  сделав  два-три
сильных рывка, они соединятся с пробивающимися навстречу им войсками  54-й
армии.
   Расстаться с этой верой было просто невозможно.
   И хотя люди, которые собрались сейчас в  кабинете  Федюнинского,  знали
несравненно больше, чем те,  кто  сражался  на  Невском  плацдарме,  в  их
сердцах тоже еще жила надежда на счастливый исход боев.
   После звонка Василевского Военный совет принял меры, чтобы  перебросить
на левый берег Невы тяжелые танки. Под руководством находившегося в районе
Невской Дубровки начальника инженерных войск фронта  Бычевского  саперы  и
метростроевцы прорыли глубокий ров, чтобы подвести к берегу Невы автокраны
и машины  с  плашкоутами.  Переброска  на  левый  берег  танков  позволяла
рассчитывать на то, что соотношение сил там  изменится  в  нашу  пользу  и
блокада будет наконец прорвана.
   Но сообщение Воронова положило всем  этим  расчетам  конец.  Уменьшение
численности войск Ленфронта на целых четыре дивизии после того, как все те
части, которые можно было  снять  с  других  участков,  находились  уже  в
распоряжении Невской оперативной группы, означало, что операция по прорыву
блокады обречена.
   И этот переход от надежды, пусть уже отчаянной, но все  же  надежды,  к
горькому разочарованию был столь внезапен, что в первые мгновения никто из
слушавших Воронова не в состоянии был вымолвить ни слова...
   - Какие будут предложения? - сумрачно спросил Жданов.
   -  Я  не  очень  точно  представляю  себе  местоположение  и  состояние
четвертой и пятьдесят второй армий, - проговорил Васнецов. - До сих пор на
наших картах они не фигурировали.
   - Должна быть уже готова новая карта, - сказал Федюнинский. -  Я  отдал
приказ еще вчера.  -  Он  нажал  кнопку  звонка  и  приказал  появившемуся
порученцу: - Полковника Королева сюда. С картой.
   Королев вошел через две-три минуты.
   - Разложите карту, полковник, - сказал  Воронов,  указывая  на  длинный
стол.
   Королев молча выполнил  приказание.  Окинув  взглядом  стол,  взял  две
тяжелые пепельницы, придавил ими загибавшиеся вверх  края  принесенной  им
карты и повернулся к командующему, ожидая дальнейших приказаний.
   - Все, товарищ полковник, вы свободны, - сказал Федюнинский.
   - Одну минуту! - произнес Жданов. - Что нового на Невском плацдарме?
   - За последние часы удалось несколько потеснить  врага.  В  направлении
Восьмой ГЭС и деревни Арбузово.
   - У вас больше нет  вопросов  к  полковнику,  Андрей  Александрович?  -
спросил Федюнинский.
   Жданов отрицательно покачал головой.
   - Вы свободны, - повторил Федюнинский. - Но из штаба не отлучайтесь.
   - Итак, попрошу к карте, - произнес Воронов, когда Королев вышел.
   Все подошли к длинному столу.
   -  Четвертая  армия  под  командованием   генерал-лейтенанта   Яковлева
обороняет этот рубеж. -  Воронов  указал  карандашом  на  карте.  -  Здесь
большое болото под названием  Малуксинский  Мох.  От  него  рубеж  обороны
проходит через железнодорожную станцию Кириши и далее  по  правому  берегу
реки Волхов до устья вот этой  реки  Пчевжи.  Общая  протяженность  фронта
примерно пятьдесят километров.
   Жданов и Васнецов неотрывно следили за движением карандаша. Разумеется,
они хорошо знали эти места, входящие в Ленинградскую  область.  Однако  до
сих пор юго-восточные  районы  области  не  привлекали  внимания  Военного
совета фронта.
   - Кириши находятся примерно в ста километрах от Ленинграда, - задумчиво
проговорил Жданов.
   - Так точно! - кивнул Воронов. - Теперь перейдем к пятьдесят второй. Ею
командует генерал-лейтенант  Клыков.  Она  расположена  вот  здесь,  южнее
четвертой, и обороняется на фронте примерно в восемьдесят  километров,  по
правому берегу Волхова.
   Он сделал паузу, давая возможность Жданову  и  Васнецову  вглядеться  в
карту. Потом продолжал:
   - Удар противник нанес в стык между этими двумя  армиями,  то  есть  из
Чудова на Будогощь, с несомненным  намерением  продолжить  продвижение  на
северо-восток, то есть на Тихвин, и  тем  самым  отрезать  нашу  пятьдесят
четвертую армию. Такова на сегодняшний день ситуация.
   Воронов положил карандаш на карту и выпрямился.
   Ни Жданову, ни Васнецову, не  говоря  уже  о  профессиональном  военном
Федюнинском, не требовалось много времени, чтобы оценить, какими страшными
последствиями чревата эта ситуация. От Будогощи до Тихвина по прямой  было
менее восьмидесяти  километров.  Падение  же  Тихвина  грозило  Ленинграду
катастрофой.  Тихвин  был  той  железнодорожной   станцией,   на   которую
доставлялись  все  продовольственные   грузы,   направляемые   страной   в
Ленинград.
   - Какова боеспособность этих армий? - все еще  не  отрывая  взгляда  от
карты, спросил Жданов.
   Воронов чуть заметно пожал плечами:
   - Насколько я знаю, в состав  четвертой  армии  входят  три  стрелковые
дивизии  и  одна  кавалерийская.  Кажется,   есть   еще   один   корпусной
артиллерийский полк  и  танковый  батальон.  Укомплектованность  частей  и
соединений армии невысокая; незадолго до моего отъезда из Москвы  об  этом
докладывал в Генштабе командарм Яковлев. У Клыкова же, в пятьдесят второй,
имеются  две  стрелковые  дивизии,  четыре  корпусных  артполка   и   один
артиллерийско-противотанковый  полк.  Войска  армии   растянуты,   глубины
обороны никакой. Несомненно, что этим и воспользовался противник...
   Снова наступило молчание.
   - Что же вы советуете делать? - отведя наконец глаза от карты,  спросил
Воронова Жданов.
   - Прежде всего, Андрей Александрович, выполнить требования Ставки.
   - Это означает, что мы должны снять с нашего фронта четыре  дивизии?  -
резко спросил Васнецов.
   - Да, Сергей Афанасьевич, - ответил Воронов, - именно так.
   - Но из этого следует... - с горячностью начал  было  Васнецов,  однако
оборвал себя и умолк.
   Он, как и  все  остальные,  понимал,  что  приказ  Ставки  не  подлежит
обсуждению - его надо выполнять. К тому же  было  ясно,  что  Тихвин  надо
спасти во что бы то ни  стало,  его  падение  обрекло  бы  живущий  сейчас
впроголодь Ленинград на полный  голод.  Но  примириться  с  необходимостью
ослабить Ленинградский фронт - отдать четыре  дивизии  -  было  мучительно
трудно.
   И Воронов, сдержанный, методичный и даже несколько  суховатый  человек,
понял, что происходило сейчас  в  душе  Васнецова,  горячего,  страстного,
вспыльчивого, но всем своим существом преданного  тому  же  делу,  во  имя
которого жил он сам.
   - Сергей Афанасьевич, я сознаю, что это значит. И если бы вместо  того,
чтобы отдать четыре дивизии, была возможность их получить, я бы  радовался
вместе с вами. Однако мы должны их отдать. Другого  выхода  нет.  Или  нам
удастся отстоять Тихвин, или Ленинград окажется в двойном кольце.
   -  Какие  части  предлагаете  отдать?  -  спросил   Жданов,   обращаясь
одновременно к Воронову и Федюнинскому.
   -  Полагал  бы  целесообразным,  -  после  короткого  раздумья  ответил
Федюнинский, - перебросить одну дивизию из восьмой армии и одну  из  сорок
второй. Если нет возражений, то я сейчас  же  свяжусь  с  Трибуцем,  чтобы
готовили транспорты для переброски войск через  Ладогу.  Что  же  касается
пятьдесят четвертой  армии,  то  надо  срочно  посоветоваться  с  Хозиным.
Полагаю, ему придется отдать триста десятую и четвертую стрелковые.
   - На этом закончим, Андрей Александрович? - спросил  Воронов.  Несмотря
на то что Воронов был уполномоченным Ставки, на любом совещании, в котором
принимал участие Жданов, последнее слово оставалось за ним.
   - Нет, - неожиданно сказал Жданов.  -  Мне  хотелось  бы  добавить  еще
несколько слов. Я  убежден,  что  наши  действия  по  прорыву  блокады  на
Синявинском направлении должны  продолжаться  несмотря  ни  на  что.  Я  и
сегодня не исключаю, что прорыв может удаться, поскольку  немцы,  наступая
на Тихвин, очевидно, будут вынуждены снять  какую-то  часть  своих  войск,
находящихся сейчас в районе Синявина. Это может изменить соотношение сил в
нашу пользу. Но если этого и не произойдет, то своими активными действиями
с Невского плацдарма мы, во всяком случае, скуем часть немецких  войск,  и
они не смогут участвовать в наступлении на Тихвин... Вы согласны со мной?
   - Разумеется, -  ответил  Воронов.  -  Тем  более  что  Ставка  требует
наступление  на  Синявинском  направлении  продолжать.  Иных  указаний  не
поступало.
   - И не поступит! - неожиданно горячо  воскликнул  Жданов.  -  Не  может
поступить! Если мы отдадим Невский  "пятачок",  то  лишимся  единственного
плацдарма на левом берегу реки. И тогда  нам  снова  придется  отвоевывать
его. И еще большей кровью!
   Слова "снова придется"  Жданов  произнес  с  особым  ударением,  и  все
поняли, что он имел в виду: рано или  поздно  блокада  будет  прорвана.  И
прорыв произойдет именно там, в самом узком месте кольца.
   - Но когда?..
   Еще несколько дней назад каждый из руководителей ленинградской  обороны
был готов  ответить  на  этот  вопрос.  Но  сегодня  ответить  на  него  с
определенностью уже не смог бы никто.
   ...Вскоре  комната  опустела.   Жданов   вернулся   в   свой   кабинет,
расположенный тут же, на втором этаже  Смольного.  Воронов  и  Федюнинский
пошли на узел связи, чтобы переговорить с Хозиным.
   Васнецов направился в дальний конец  коридора,  где  находился  кабинет
уполномоченного  ГКО  по  продовольственному  снабжению  города  и   войск
Ленинградского фронта.
   Открыв дверь, он молча кивнул поднявшемуся навстречу Павлову,  медленно
подошел к столу, тяжело опустился в кресло и устало сказал:
   - Дмитрий Васильевич, разговор будет невеселый.
   - А я уж от веселых-то разговоров отвык, - усмехнулся Павлов.
   Каждодневно общаясь с  Ждановым  и  другими  членами  Военного  совета,
уполномоченный ГКО хорошо знал ситуацию на фронте. Ему было известно,  что
шестнадцатого немцы начали  наступление  на  юго-востоке.  Однако,  будучи
человеком штатским, он не придавал особого значения активизации противника
в районе, отдаленном от Ленинграда и находившемся по ту сторону блокадного
кольца. Район этот не входил в "хозяйство" Павлова: маршрут,  по  которому
продовольствие доставлялось в Ленинград, лежал намного севернее тех  мест.
Гораздо больше волновало Павлова положение на Синявинском направлении.
   По лицу секретаря горкома он и без слов понял,  что  никаких  радостных
событий на левобережном плацдарме не произошло и  не  с  хорошими  вестями
пришел к нему Васнецов. Он терпеливо смотрел на секретаря горкома и  ждал,
что тот скажет.
   Но Васнецов молчал. Нахмурившись,  он  смотрел  куда-то  вдаль,  поверх
головы сидевшего перед ним  Павлова,  и  у  того  возникло  ощущение,  что
Васнецов, подавленный чем-то, просто забыл о его присутствии.
   Но взгляд Васнецова не был, как показалось  это  Павлову,  устремлен  в
пространство. Просто за его спиной  на  стене  висела  карта,  на  которой
красной толстой линией был  проложен  маршрут  доставки  продовольственных
грузов в Ленинград. Именно к ней, к этой  линии,  и  был  прикован  сейчас
сумрачный взгляд Васнецова.
   Наконец он перевел глаза на Павлова и спросил:
   - Сколько у нас на сегодня имеется продовольствия?
   Павлов встревоженно посмотрел на Васнецова. О запасах продовольствия  в
городе он ежедневно информировал Жданова, хорошо знал о  них  и  Васнецов.
Вряд ли он пришел только затем, чтобы лишний раз спросить об этом.
   Интуитивно Павлов чувствовал, что за вопросом Васнецова  кроется  нечто
большее, нечто другое, и  еле  удерживался,  чтобы  не  воскликнуть:  "Что
случилось, Сергей Афанасьевич? Говори же, не томи!" Но, взяв себя в  руки,
ответил ровным голосом:
   - Изменений по сравнению с последней  сводкой  нет.  Два  транспорта  с
грузами были вчера потоплены авиацией противника. Таким образом, мы  имеем
муки на пятнадцать дней, крупы - на  шестнадцать,  сахара  -  максимум  на
месяц, жиров - на три недели.
   - А мяса? - спросил Васнецов.
   - Мяса совсем мало, Сергей Афанасьевич. Вы знаете, что здесь мы целиком
зависим  от  снабжения  по  воздуху.  Предугадать,  сколько   транспортных
самолетов будет выделено нам в ноябре, невозможно.
   Васнецов опустил голову и о чем-то тяжело задумался.
   Павлов не выдержал:
   - Сергей Афанасьевич, что-нибудь случилось? Неудачи у Невской Дубровки?
Что-нибудь с плацдармом?
   Он вдруг подумал, что немцам удалось ликвидировать  Невский  "пятачок",
сбросить наши войска в реку, и почувствовал, что лоб его стал влажным.
   - Нет, - медленно покачал головой Васнецов, -  плацдарм  мы  держим.  В
последние часы есть даже некоторое продвижение. Немцев удалось еще немного
потеснить...
   - Так в чем же дело?! - воскликнул Павлов.
   - Посмотри  сюда,  Дмитрий  Васильевич,  -  сказал  Васнецов,  встал  и
направился к карте.
   Павлов вскочил и последовал за ним.
   - Что мы будем делать, если врагу удастся захватить весь этот район?  -
Васнецов провел ребром ладони восточное Тихвина.
   Теперь молчал Павлов. Он был ошеломлен: Васнецов движением  руки  отсек
от Ленинграда тот единственный путь, по  которому  страна  снабжала  город
продовольствием.
   - Но разве... - начал Павлов, всем своим существом противясь  страшному
предположению.
   Васнецов прервал его. Он обернулся к Павлову и,  глядя  прямо  в  глаза
ему, сказал:
   -  Немцы  захватили  Будогощь  и  продвигаются  на   северо-восток,   к
Тихвину...
   Выполнявший ответственнейшие  и  вместе  с  тем  жестокие  обязанности,
хорошо сознававший, что, проводя  очередное  сокращение  продовольственных
норм, он обрекает сотни тысяч людей на новые лишения и тяготы, Павлов  жил
все эти дни одной надеждой - на скорую весть о прорыве блокады.
   Ложась спать тут же у себя в смольнинском кабинете, он верил,  что  его
разбудит телефонный звонок с радостным известием. По утрам, направляясь  с
очередным докладом к Жданову, он еще с порога  всматривался  в  его  лицо,
чтобы понять, не свершилось ли этой ночью великое событие.
   Данные о  наличии  продовольствия  в  Ленинграде  были  государственной
тайной, и только семь человек в городе, включая самого  Павлова,  получали
соответствующую информацию.
   Но кроме этих цифр были и другие, которые Павлов, оставаясь один у себя
в кабинете, набрасывал на листке бумаги. Он хранил  этот  листок  в  сейфе
отдельно от официальных документов и вынимал его, когда тяжесть,  лежавшая
на его душе, становилась нестерпимой. Там, на  этом  клочке  бумаги,  были
расчеты тех новых, резко увеличенных продовольственных норм, которые можно
было бы ввести в городе на следующий же день после прорыва блокады.
   Они, эти цифры, оставались пока мечтой, за ними стояли не  тысячи  тонн
муки, мяса, крупы, сахара, а всего лишь надежда...
   Теперь она рухнула...
   Павлов поднял голову и неуверенно проговорил:
   - Но может быть...  до  захвата  немцами  Тихвина  мы  сумеем  прорвать
блокаду? Или положение на Синявинском направлении совсем безнадежно?
   - Я уже ответил: там идут ожесточенные бои, -  сказал  Васнецов.  -  Мы
будем продолжать попытки пробить "коридор". Но... - Он на секунду замолчал
и договорил уже иначе, с явно ощутимой болью в голосе: - По приказу Ставки
мы обязаны перекинуть в угрожаемый район четыре дивизии из состава  нашего
фронта.
   Васнецов не прибавил к этим словам  ничего.  Но  Павлов  понял:  отныне
Ленфронту предстоит действовать в ослабленном составе,  и,  следовательно,
шансов на прорыв блокады становится гораздо меньше.
   - Так... - тихо сказал Павлов.
   - Я предупредил тебя, Дмитрий Васильевич,  что  разговор  у  нас  будет
невеселый, - с горькой усмешкой продолжал Васнецов. - И он еще не окончен.
Ты так и не ответил на мой вопрос: что будет, если немцы сумеют  захватить
Тихвин? По какому пути пойдет снабжение Ленинграда?
   Павлов посмотрел на карту и пожал плечами:
   - Мне трудно так сразу  ответить  на  этот  сложный  вопрос.  Я  должен
посоветоваться с начальником тыла. Без  Лагунова  предложить  что-либо  не
решаюсь.
   - Речь идет пока не о конкретных предложениях, а о соображениях  общего
порядка. Я хочу знать твое мнение: какие вообще имеются возможности?
   - Ну, - неуверенно начал Павлов, снова глядя на карту, - полагаю,  что,
на самый худой конец, грузы из  страны  пришлось  бы  доставлять  сначала,
скажем, сюда, в район Заборья. - Он вытянул руку и дотронулся указательным
пальцем до едва заметной надписи к северо-востоку от Тихвина.  -  А  потом
уже подвозить их к Ладоге...
   - На чем? - резко спросил Васнецов. - Тебе  известны  эти  места?  Там,
кроме проселочных дорог и лесных троп, ничего нет! А расстояние  от  этого
Заборья до Новой Ладоги - более двухсот километров. А потом  по  озеру  до
Осиновца наберется еще более ста! Всего не менее  трехсот  километров!  Ты
представляешь себе, сколько нужно времени, чтобы этот груз  попал  к  нам,
даже если его не разбомбят или не потопят по дороге?
   - Чего ты от меня требуешь, Сергей  Афанасьевич?  -  тоскливо  произнес
Павлов.
   - Да. Я понимаю... -  сказал  Васнецов.  -  И  все  же  как  мы  станем
перевозить грузы к Ладоге? На телегах? На санях? Сотни тонн на подводах по
бездорожью? Нет. Это нелепость!
   Он нервно зашагал по комнате.
   - Сергей Афанасьевич, - проговорил Павлов, - но ведь Тихвин не взят, и,
может быть, мы рано бьем тревогу.
   - Рано?! - останавливаясь, воскликнул Васнецов со сдерживаемой яростью.
- Довольно  нам  опаздывать.  Довольно!  Мы  уже  наопаздывались,  хватит!
Некоторым казалось, что и лужские укрепления строить  рано:  зачем,  будет
паника, враг еще в сотнях километрах от  Ленинграда!  А  они  нас  в  июле
спасли, эти укрепления!
   Он снова прошелся взад и вперед по кабинету и продолжал уже спокойнее:
   - Будем надеяться на лучшее. И тем не менее  прошу  тебя  обменяться  в
предварительном порядке мнениями с Лагуновым. И, разумеется, чтобы об этом
не знала ни одна живая душа... - Помолчал и добавил: - А я ведь к тебе  не
только за этим пришел. Есть еще одно дело...
   Он взял с письменного стола перекидной календарь,  медленно  перелистал
испещренные заметками  Павлова  листки,  поставил  календарь  на  место  и
сказал:
   - Сядь, пожалуйста, Дмитрий Васильевич, и постарайся на несколько минут
забыть об этой карте.
   Павлов, размышляя, о чем еще может пойти речь, вернулся к столу и  сел,
а Васнецов остался стоять, только облокотился о спинку кресла и, наклонясь
к Павлову, заговорил каким-то неожиданно робким голосом:
   - Хочу посоветоваться с тобой... Дело вот в  чем...  Скоро  Октябрьская
годовщина, меньше двух недель осталось... Верно?
   - Да, - рассеянно кивнул Павлов, который  в  эти  минуты  меньше  всего
думал о предстоящей дате.
   - Так вот, - продолжал Васнецов, - мучает меня одна мысль... Неужели мы
ничем не сможем порадовать людей?
   Павлов пожал плечами.
   - Самой большой радостью  было  бы  узнать,  что...  -  сказал  он,  но
Васнецов перебил:
   - Перестань, Дмитрий Васильевич! Это я понимаю и без тебя! Может  быть,
придет к тому времени эта радость, а может быть, и нет... Но я  о  другом.
Неужели у тебя нет никаких предложений?..
   - Какие там предложения?! Ни о чем ни думать,  ни  говорить  сейчас  не
могу.
   - Да забудь ты об этих сволочах, о  фашистах  проклятых!  -  воскликнул
Васнецов. - Хоть на две-три минуты  забудь!  Ну,  дадим  себе  пару  минут
отдыха. Неужели мы его не заслужили?
   Он сел напротив Павлова, почти касаясь его колен, и тихо спросил:
   - Слушай, Васильевич, тебе в Октябрьские дни бывать у нас  приходилось?
Ну, на праздники?
   - Бывал, конечно, - хмуро ответил Павлов.
   - Значит, помнишь... Хорошо у нас праздновали, верно?..
   Он как-то по-детски полураскрыл рот,  на  лице  его  появилась  улыбка.
Казалось, Васнецов в эту минуту и в самом деле забыл обо всем и  полностью
отдался воспоминаниям.
   - Да, у нас хорошо праздновали, - повторил он. - На площади  -  военный
парад... потом - демонстрация... впереди старые большевики идут, участники
штурма Зимнего... за ними - путиловцы, обуховцы, невские  машиностроители,
"Севкабель"... Сама История шагает! А на  Неве  корабли...  А  вечером,  -
помнишь, Павлов, как вечером седьмого ноября  наш  город  выглядел!  Всюду
огни, от Зимнего до Московского вокзала  весь  проспект  -  точно  Млечный
Путь... А народу, народу-то - не про" толкнешься! Витрины сверкают...
   - Не трави душу, Сергей Афанасьевич...
   Но Васнецов, казалось, не слышал Павлова. Светлая улыбка не  сходила  с
его лица.
   - На стенах - флаги красные полощутся... А в  домах  -  песни,  музыка,
танцуют...
   Васнецов умолк на мгновение и вдруг неожиданно резким движением положил
руку Павлову на колено, сжал его и, весь подавшись вперед, проговорил:
   - Слушай, Дмитрий, можем мы к празднику хоть чем-то  порадовать  людей?
А? Можем? Ну хоть чем-нибудь! Ну пусть не всех, хоть детишек только, а?
   Павлов молчал. Слушать Васнецова  было  для  него  пыткой.  Наконец  он
отозвался чуть слышно:
   - Это жестоко, Сергей Афанасьевич! Как ты можешь...
   Не договорил и махнул рукой.
   - Знаю, все знаю, прости! - сказал Васнецов. - Понимаю,  прикажи  тебе:
голодай неделю, в рот ничего не бери,  но  накорми  людей  -  сделаешь!  А
сейчас от тебя другое требуется - найти... суметь! Надо что-то  придумать,
Дмитрий! Хоть детишкам! Ну, давай вместе в Новую Ладогу  слетаем,  моряков
поднимем, они и в шторм пойдут, если мы им скажем зачем!
   - Ты сам знаешь, что они и так почти месяц в любой  шторм  выходят.  Их
агитировать нечего...
   - Верно, знаю, по  все  же!..  Неужели  мы  не  сможем  дать  людям  на
праздники хоть маленькую прибавку?
   Павлов в упор посмотрел на Васнецова.
   - Дать седьмого ноября прибавку, чтобы отнять ее восьмого, да? - жестко
спросил он. - Отнять, чтобы покрыть перерасход?
   Васнецов отвел глаза.
   Наступило гнетущее молчание.
   Павлов почувствовал, что не в силах его вынести.  Он  встал,  отошел  к
стене. Потом вернулся, сел в кресло за стол и, глядя в разложенные бумаги,
чтобы только не видеть глаз Васнецова, сказал холодно и отчужденно:
   - Впрочем, ты секретарь горкома. Посоветуйся с Андреем Александровичем,
и примите решение. Будет выполнено.
   - Нет, - покачал головой Васнецов и тихо добавил: - Ты прав...
   Павлов поднял голову, посмотрел на Васнецова и  увидел,  что  лицо  его
приняло прежнее, напряженно жесткое выражение.
   Несколько секунд Васнецов сидел неподвижно. Потом встал и направился  к
двери.
   - Подожди, Сергей Афанасьевич! - неожиданно вырвалось у Павлова,  когда
тот уже взялся за ручку двери. - Подожди минуту, - повторил он, - дай  мне
подумать... - И сжал ладонями виски.
   Стучал  метроном  в  маленьком  ящичке  на  столе.   Десять   секунд...
двадцать... минута...
   Наконец Павлов резко поднялся, подошел к  все  еще  стоявшему  у  двери
Васнецову и проговорил:
   -  Может  быть,   рискнуть?..   Попробовать?..   В   порядке   крайнего
исключения... Доложим Военному совету... По двести граммов  сметаны  и  по
сто - картофельной муки...
   Он произносил  эти  слова  неуверенно,  видимо  все-таки  сомневаясь  в
возможности осуществления того, что предлагал. Помолчал и  уже  решительно
закончил:
   - Только детям!..
   - А... взрослым?
   - Ничего!
   - Павлов!
   - Ну... ну, хорошо. Найдем по четыре штуки соленых помидоров. Ну...  по
пять. Это все. Предел!..


   Генерал-майор  Федюнинский  вернулся  из  подземного   помещения,   где
находился узел связи, в свой кабинет на втором этаже Смольного.
   Необходимые распоряжения были отданы. Командующий 54-й  армией  получил
приказ передать две дивизии в 4-ю армию. Военным советам 8-й и 42-й  армий
было дано указание выделить  по  одной  стрелковой  дивизии.  Командующему
Ладожской флотилией Черокову  и  штабу  ВВС  фронта  приказано  обеспечить
переброску этих войск, а также 6-й отдельной бригады  морской  пехоты,  со
всей боевой техникой и тылами, через Ладогу.
   Все, что должен был сделать  Федюнинский  после  совещания  у  Жданова,
казалось, было уже сделано. Но командующего не покидала  мысль,  что  один
волновавший его вопрос так и остался нерешенным...
   Намерение поставить этот вопрос перед Ставкой появилось у  Федюнинского
уже на второй день после внезапного отъезда Жукова в Москву. Однако вскоре
в Ленинград прибыл Воронов с приказом о наступлении, на плечи Федюнинского
легла огромная работа по  подготовке  предстоящей  операции,  и  он  решил
повременить. Но теперь мысль о необходимости высказать то, о чем он молчал
все эти дни, снова настойчиво овладела Федюнинским.
   ...Когда началась война, Герой Советского Союза Федюнинский, тогда  еще
полковник, командовал корпусом в Киевском Особом военном округе  и  был  в
числе тех командиров, чьи войска не дрогнули,  не  отступили  под  мощными
ударами врага и оставили занимаемые позиции лишь по приказу. А еще раньше,
на Халхин-Голе, он успешно командовал полком, и с тех пор его хорошо  знал
Жуков.
   В конце июля сорок  первого  года,  сразу  после  вступления  Жукова  в
командование Резервным фронтом, последовал  приказ:  Федюнинскому  принять
командование одной из армий, входивших в состав этого фронта.
   Но тут Федюнинский, теперь уже генерал-майор, долго не задержался, хотя
в первых числах сентября, выезжая на КП Рокоссовского, чтобы  договориться
о взаимодействии, он еще не знал, что уже не вернется  на  свой  командный
пункт. В штабном автобусе Рокоссовского ему неожиданно вручили  телеграмму
из Москвы. Телеграмма была подписана Жуковым, и в  ней  содержалось  всего
три слова: "Немедленно прибыть в Генштаб".
   Федюнинский не мог понять, что произошло. Почему Жуков,  штаб  которого
находился в районе Гжатска, телеграфирует из Москвы? И почему  вызывает  в
Москву  его,  Федюнинского?   Рокоссовский,   которому   генерал   показал
телеграмму, лишь недоуменно пожал плечами.
   Зная характер Жукова, Федюнинский, естественно,  медлить  не  стал.  Не
заезжая в свою армию, он, как был в этот  теплый  сентябрьский  день,  без
шинели и каких бы то ни было личных вещей, на фронтовой "эмке" помчался  в
Москву, всю дорогу размышляя: зачем вызывают?
   Не получил он разъяснений и в  Генеральном  штабе,  куда  добрался  уже
после полуночи. Никто в управлениях не мог ответить Федюнинскому не только
зачем его вызвали, но и где находится подписавший вызов Жуков.
   Наконец Федюнинскому повезло - в  коридоре  он  встретил  Василевского.
Заместитель начальника  Генштаба,  когда  Федюнинский  обратился  к  нему,
сказал, не останавливаясь:
   - Знаю,  знаю,  зачем  вы  понадобились.  Но  разговаривать  некогда  -
тороплюсь на доклад к  Верховному.  А  вы  поезжайте  к  Жукову  на  дачу.
Немедленно.
   С одним из порученцев Василевского, все в той же фронтовой, испятнанной
камуфляжем "эмке" Федюнинский  помчался  за  город.  Машина  выскочила  на
Минское шоссе, забитое двигавшимися  по  направлению  к  Кубинке  танками,
грузовиками, колоннами войск, и, часто съезжая на самую обочину, чтобы  не
застрять в какой-нибудь пробке, добралась наконец до поворота на Рублево.
   Здесь было посвободнее.  Лишь  иногда  навстречу  проносились  легковые
машины, мигая окрашенными  в  густой  синий  цвет,  прикрытыми  козырьками
фарами. Время от времени порученец, сидевший на заднем сиденье, наклонялся
к плечу  шофера  и  коротко  бросал:  "Направо...  теперь  прямо...  снова
направо..." Наконец он скомандовал: "Стоп!" Машина остановилась  у  смутно
различимой железной ограды.
   Жукова на даче не оказалось. Его адъютант, знакомый Федюнинскому еще по
Халхин-Голу, сказал, что "генерал  армии  приказал  поужинать  и  ложиться
спать".
   В столовой был накрыт стол. Федюнинскому бросился  в  глаза  нарезанный
ломтями кроваво-красный арбуз. Он присел, наскоро поел и тут же на  диване
устроился спать.
   Утром  его  разбудил  сам  Жуков.  Едва  Федюнинский  раскрыл  глаза  и
торопливо поднялся с дивана, Жуков в обычной своей резковатой,  лаконичной
манере спросил:
   - Зачем вызван, знаешь?
   - Никак нет, - ответил Федюнинский.
   - В Ленинграде тяжелое положение. Я  назначен  командующим.  Летишь  со
мной. Собирайся.
   Жуков уже направлялся к двери, когда Федюнинский торопливо  спросил,  в
качестве кого ему надлежит лететь в Ленинград.
   - Пока будешь моим заместителем. Там посмотрим, -  бросил  через  плечо
Жуков. - Собирайся, машина ждет,  едем  на  аэродром.  По  дороге  возьмем
Хозина.
   Федюнинский даже не заикнулся, что собирать ему нечего, что приехал  он
сюда в чем был и все его  имущество  -  планшет  с  картами,  блокнотом  и
набором цветных карандашей.
   Он быстро побрился, благо в ванной комнате на полочке нашел  бритвенный
прибор, умылся и через десять минут  уже  сходил  с  крыльца,  у  которого
стояла машина. Возле нее нетерпеливо прохаживался Жуков.
   ...Так Федюнинский оказался в Ленинграде, где получил приказ вступить в
командование 42-й армией, от которой в те дни зависела  судьба  города.  А
тремя неделями позже на КП армии раздался телефонный звонок, и Федюнинский
услышал знакомый голос Жукова. Он собрался доложить обстановку,  но  Жуков
прервал его:
   - Вы не забыли, что являетесь моим заместителем? Приезжайте немедленно.
   Прибыв в Смольный,  Федюнинский  застал  Жукова  в  явно  предотъездном
состоянии. Ящики его письменного стола были выдвинуты,  дверца  массивного
несгораемого шкафа открыта, на столе лежали аккуратно разложенные папки  и
стопка бумаг, прижатая тяжелым пресс-папье.
   Едва Федюнинский переступил порог, Жуков объявил:
   - Вступай в командование фронтом.  Знакомить  с  обстановкой  не  буду,
знаешь ее не хуже, чем я. А меня срочно вызывают в Ставку.
   С этими словами Жуков подошел к пустому сейфу, резко захлопнул  дверцу,
со звоном повернул ключ в замке и передал его Федюнинскому.
   С тех пор прошли считанные дни...
   Десятки сложнейших и неотложных проблем встали перед новым  командующим
фронтом.
   Еще в сентябре  противник  начал  ожесточенные  атаки  на  Моонзундские
острова и полуостров Ханко.
   После захвата немцами Прибалтики эти удерживаемые  советскими  моряками
укрепления оказались, по существу, в глубоком тылу  врага.  Стратегическое
их значение было очень велико:  они  запирали  вход  в  Финский  залив  и,
следовательно, преграждали немецким судам  путь  в  Кронштадт,  прикрывали
морские  подступы  к  Ленинграду  и  сосредоточенный  в   Финском   заливе
Балтийский флот. На Моонзундских островах были  расположены  аэродромы,  с
которых советские летчики наносили первые  бомбовые  удары  по  Берлину  и
другим жизненно важным центрам Германии.
   Ожесточенные атаки на Ханко  и  острова  немцы  вели  беспрерывно.  Еще
четырнадцатого сентября им удалось высадить  на  острове  Саарема  морской
десант. Двадцать дней защитники острова вели неравный бой, и лишь в начале
октября остатки Сааремского гарнизона  вынуждены  были  эвакуироваться  на
остров Хиума.
   Вскоре немцы предприняли новую  попытку  овладеть  ключом  от  Финского
залива. Это было  как  раз  после  отъезда  Жукова  из  Ленинграда,  когда
Федюнинский вступил в командование фронтом. Немецкий десант  высадился  на
остров Хиума, и после недели ожесточенных боев советским морякам пришлось,
взорвав береговые батареи, перебраться на полуостров Ханко.
   Борьба за эту военно-морскую базу, расположенную у  северного  входа  в
Финский залив, приобрела особую остроту...
   Уже  почти  четыре  месяца  ее  героически  оборонял   немногочисленный
гарнизон под командованием генерала Кабанова.  С  запада,  юга  и  востока
полуостров омывали морские волны. С тыла - с  севера  -  наступали  войска
финнов.  Маннергейм  обратился  к  гарнизону  Ханко  с  личным  посланием,
воздавая должное героизму моряков и убеждая их в бесполезности дальнейшего
сопротивления. Защитники Ханко отправили финскому маршалу ответное письмо,
очень похожее на то, что в свое время послали запорожцы турецкому султану.
Начиналось оно так:
   "Его  высочеству  прихвостню  хвоста  ее  светлости  кобылы  императора
Николая,  сиятельному  палачу  финского  народа,   светлейшей   обер-шлюхе
берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и  соснового  креста
барону фон Маннергейму..."
   Однако положение на  Ханко  с  каждым  днем  становилось  все  труднее.
Командование Балтфлота и Федюнинский пришли к выводу,  что  гарнизон  базы
сделал все, что было в  человеческих  силах,  и  поставили  перед  Ставкой
вопрос об эвакуации защитников полуострова...
   Это была далеко  не  единственная  и,  конечно,  не  главная  проблема,
которую должен  был  решить  новый  командующий.  Главная,  всепоглощающая
задача состояла в том, чтобы подготовить и провести  операцию  по  прорыву
блокады.
   Но теперь, когда немцы вышли к Будогощи, все затмила  угроза  окружения
города вторым вражеским кольцом. Предотвратить эту угрозу могли лишь  54-я
и 4-я армии. Там, за кольцом, решалась теперь судьба Ленинграда.
   Больше медлить Федюнинский не мог. Вопрос, который он со  дня  на  день
собирался поставить перед Ставкой, не терпел отлагательства.
   "Я должен это сделать, -  думал  Федюнинский,  устало  подперев  голову
руками. - Как бы это ни было истолковано. Обязан сделать. Именно сейчас. В
иных случаях нерешительность хуже трусости".
   И он резким движением, точно боясь,  что  передумает,  снял  телефонную
трубку аппарата ВЧ и, стараясь унять волнение, набрал номер...


   Рано утром в кабинет командующего неожиданно вошел Жданов.
   Федюнинский сидел за письменным столом. Ему удалось немного поспать,  и
он чувствовал себя отдохнувшим.
   Жданов быстрыми шагами пересек кабинет и, подойдя к столу Федюнинского,
потряс какой-то зажатой в руке бумажкой:
   - Что это значит, Иван Иванович?!
   Федюнинский пожал плечами и, чувствуя, что Жданов находится в состоянии
крайнего недовольства, с недоумением ответил:
   - Не могу знать, Андрей Александрович! Что произошло? Я...
   - Нет, вы  можете  знать,  вы  знаете,  товарищ  Федюнинский!  -  почти
выкрикнул Жданов и резким движением положил на стол перед генералом листок
папиросной бумаги, на какой обычно печатались шифровки.
   Федюнинский поднес листок к глазам  и  все  понял.  Ставка  приказывала
командующему войсками 54-й  армии  генерал-лейтенанту  Хозину  вступить  в
командование войсками Ленинградского фронта, а  генерал-майор  Федюнинский
назначался командующим войсками 54-й армии.
   - Вы хотите сказать, что это для вас неожиданность? - не спуская глаз с
Федюнинского, гневно спросил Жданов.
   Нет, приказ Ставки не был для Федюнинского  неожиданным.  Единственное,
чего он действительно не ожидал, - что все решится так быстро, буквально в
считанные часы.
   - Вы можете мне не отвечать, - продолжал Жданов, - я только что  звонил
в Москву и знаю о вашем ночном разговоре с Василевским.
   Несколько секунд Федюнинский молчал. Потом тихо сказал:
   - Да, Андрей Александрович,  это  я  поставил  вопрос  о  необходимости
перемещения.
   - Как же вы могли?! - Жданов хотел  что-то  добавить,  но  лишь  махнул
рукой и стал торопливо ходить по кабинету от одной стены к другой,  видимо
стараясь успокоиться.
   Федюнинский неподвижно стоял за своим столом, молча следя за  Ждановым.
Тот наконец остановился и повторил:
   - Как же вы могли, Иван Иванович?.. Как сочли  возможным  обратиться  в
Ставку, не посоветовавшись предварительно со  мной?  Допустим,  вы  решили
сделать это через голову члена Военного совета. Но я ведь еще и  секретарь
ЦК, а вы коммунист!
   - Да, - тихо ответил Федюнинский, - я коммунист. И  потому  не  мог  не
сделать того, что требовала от меня партийная совесть.
   Жданов  пристально  поглядел  на  Федюнинского,  подошел  к  одному  из
стоявших перед столом кожаных кресел, сел и уже спокойнее сказал:
   - Я не понимаю вас. В чем дело? Объясните причины.
   Федюнинский вышел из-за стола, встал за широкой  прямоугольной  кожаной
спинкой второго кресла, против Жданова.
   - Разрешите доложить, товарищ Жданов... - начал он, но осекся. Волнение
мешало ему говорить. Он сделал короткую паузу и  уже  иным,  неофициальным
тоном продолжал: -  Андрей  Александрович,  прошу,  поймите  мои  действия
правильно! Есть три обстоятельства, которые заставили  меня  обратиться  в
Ставку с этой просьбой. Я уже две  недели  временно  исполняю  обязанности
командующего. Быть временным не привык, а  на  "постоянного",  честно  вам
говорю, не претендую. Полагаю, что не имею для этого необходимого опыта...
   - К чему такая самокритика? - поморщившись, проговорил Жданов.
   - Нет, нет, - быстро сказал Федюнинский, - поверьте, то, что  я  сейчас
говорю, мною взвешено и продумано. Вам хорошо известно, что  я  вступил  в
командование фронтом вследствие особого  стечения  обстоятельств:  товарищ
Жуков отбыл внезапно, а тяжелое положение под Москвой, очевидно,  не  дало
возможности Ставке обстоятельно обсудить вопрос о  его  преемнике.  Это  -
первое.  Теперь  второе.  Генерал  Хозин   по   званию   выше   меня,   он
генерал-лейтенант, я генерал-майор, да и в звании этом нахожусь всего  два
месяца...
   - Дело не в звании, - снова прервал его Жданов.
   - Согласен. И тем не менее уверен, что положение, при  котором  старший
по званию военачальник, к тому  же  обладающий  гораздо  большим,  чем  я,
командным опытом, находится у меня в подчинении, ненормально.  Вы,  Андрей
Александрович, конечно, этого не знаете, но в свое время, когда Хозин  уже
командовал дивизией, я служил у него всего лишь комбатом. Да и в  качестве
командующего  сорок  второй  я  совсем  недавно  подчинялся   Хозину   как
начальнику штаба фронта.
   Федюнинский говорил теперь без запинки, потому что  все  эти  слова  он
мысленно произносил уже не раз с тех пор, как уехал Жуков.
   - Вы привели две причины, - сказал Жданов. - Какова же третья?
   - Третья?.. Третью,  Андрей  Александрович,  подсказывает  сама  жизнь,
сегодняшний день. Думаю, в новых обстоятельствах многое будет зависеть  от
действий пятьдесят четвертой.
   Он умолк.
   Жданов слегка развел руками и сказал с сомнением в голосе:
   - Но производить перемещение в такой момент...
   - Именно в такой момент  это  и  необходимо,  Андрей  Александрович,  -
горячо отозвался Федюнинский.
   - И все же... я не уверен, - как бы размышляя вслух, проговорил Жданов.
   - А если враг отрежет пятьдесят четвертую?! - воскликнул Федюнинский. -
Вспомните, Андрей Александрович, на долю этой армии выпала трудная судьба.
Сначала ею командовал... - он замялся немного, - человек, которого  Ставка
сочла нужным освободить.  Теперь  армия  оказалась  в  сложном  положении,
поскольку в ее тылу развивает наступление противник. В нелегком  положении
и войска по эту сторону кольца. Ясно, что в  такой  ситуации  и  во  главе
фронта и во главе армии должны стоять люди, оказавшиеся на этих постах  не
в результате случайного стечения обстоятельств, а в соответствии со своими
деловыми качествами.
   - Боитесь, что не справитесь с руководством фронтом?
   - Я ничего не боюсь, товарищ Жданов, - твердо сказал Федюнинский.  -  С
первых дней войны я почти не выходил из боев.  Но  я  коммунист  и  привык
говорить честно, в особенности когда речь идет  об  интересах  Родины.  Да
ведь и не в тыл же  я  прошусь,  Андрей  Александрович!..  А  за  то,  что
поторопился, позвонил в  Москву,  не  посоветовавшись  с  вами,  простите.
Виноват.
   Наступило молчание.
   - Скажите, - проговорил Жданов, - я спрашиваю вас как профессионального
военного и как коммуниста: каковы, с вашей точки зрения, перспективы  боев
на левобережье?
   - Принимая во  внимание  создавшееся  положение,  реальной  возможности
прорыва блокады в ближайшее время не вижу.
   - Так... - подытожил Жданов. - Тогда второй вопрос: а  вы  не  думаете,
что немцы одновременно с наступлением за пределами блокадного кольца могут
снова начать активные действия непосредственно под Ленинградом?
   - Конечно, полностью исключить такую возможность нельзя. И  все  же  я,
как и Жуков, полагаю, что для серьезного штурма Ленинграда у немцев сейчас
сил  не  хватит.  Тем  более  в  условиях  их  наступления  на  Тихвинском
направлении.
   Некоторое время Жданов сосредоточенно молчал.  Потом  перегнулся  через
стол, взял принесенный им листок папиросной бумаги, бросил на него взгляд,
точно желая восстановить в памяти текст телеграммы, встал и сказал:
   - Ладно, Иван Иванович. Не скажу, что вы меня во всем убедили. Могли бы
быть и другие варианты решения. Но с одним я согласен: вас  направляют  на
очень трудный и ответственный участок. Поэтому возражать не буду.



10

   Суровцев лежал поверх одеяла в  байковой  пижаме,  брюки  которой  едва
доходили ему до щиколоток. Несколько дней  назад  его  перевели  в  разряд
"ходячих". Рана заживала быстро, гипс сняли, и рука  уже  не  походила  на
большой обрубок.
   Днем раньше стал "ходячим" и Савельев. Передвигался он сначала опираясь
на палку, однако уверял всех, что уже здоров, и, чтобы доказать это, готов
"отбить" перед врачами "цыганочку". А через три дня палку выбросил и ходил
теперь, лишь слегка прихрамывая.
   Большую  часть  времени  Савельев  проводил  на  лестничной   площадке.
Суровцев же не курил. Единственным его развлечением стало хождение взад  и
вперед по длинным госпитальным коридорам.  Лишь  иногда  он  заглядывал  в
"курилку", чтобы поболтать с ребятами из других палат или послушать радио.
   По радио  часто  выступали  писатели  Тихонов,  Вишневский,  Берггольц,
Саянов, Прокофьев, Кетлинская... В  их  речах,  стихах,  рассказах  звучал
призыв: "Выстоять! Главное - выстоять!"
   Иногда речи сменялись музыкой, но с каждым днем ее передавали почему-то
все меньше.
   В сводках Совинформбюро сообщалось, что на  всех  направлениях  ведутся
напряженные бои, но было трудно  определить,  где  точно  они  происходят.
Информация  сводилась  преимущественно  к   изложению   отдельных   боевых
эпизодов.  Много  рассказывалось  о   героических   подвигах   пехотинцев,
летчиков, моряков, о действиях партизан в тылу врага,  но  ни  место,  где
совершен подвиг, ни фамилии командиров частей не назывались.
   Иногда  диктор  зачитывал  показания   пленных   немцев,   из   которых
явствовало, что немецкие солдаты да и многие офицеры - против  войны,  что
она им осточертела, что надежд на победу у них не осталось и  что  Гитлеру
скоро "капут". Но слышать все это, зная, что враг приближается к Москве  и
стоит на окраинах Ленинграда, Суровцеву было нестерпимо больно.
   Радиопередачи часто прерывались, и  после  секундной  паузы  раздавался
голос, объявляющий, что район подвергается артиллерийскому обстрелу. Тогда
Суровцев, как и все "ходячие" больные, подчиняясь категорическому приказу,
спускался в бомбоубежище. Идти в бомбоубежище не хотелось - там  было  еще
холоднее, чем в палатах. Топили  в  госпитале  в  последнее  время  плохо.
Суровцев завидовал курящим - ему казалось, что им от курева теплее.
   Настроение  у  Суровцева  было  скверное  -  надежд  на  то,   что   не
сегодня-завтра по радио сообщат о прорыве блокады, становилось все меньше.
Суровцев пробовал отвлечься, пытался читать, но темнело  рано,  а  свет  в
палатах теперь разрешали  включать  только  на  полчаса  перед  отбоем,  -
экономили электроэнергию.
   Веру Суровцев видел не часто. Иногда она заходила к нему в палату,  но,
как правило, ненадолго, всего на две-три минуты. Он целыми днями ждал этих
минут, лежа на койке, не спускал глаз с двери в надежде,  что  вот-вот  на
пороге появится Вера.
   Но когда она и в самом деле появлялась, с Суровцевым происходило что-то
странное. Он весь внутренне напрягался, на вопросы о самочувствии  отвечал
односложно, даже угрюмо, точно ему хотелось, чтобы Вера как  можно  скорее
ушла.
   А как только дверь за ней закрывалась, начинал клясть себя  за  нелепое
поведение, снова с надеждой глядел на дверь, обещая себе,  что  если  Вера
опять придет, то все будет иначе.
   Время от времени Суровцев выходил из палаты,  убеждая  себя,  что  идет
послушать радио или поболтать в "курилке". Но, прослушав очередную сводку,
начинал бродить по коридору, каждый  раз  замедляя  шаги  у  "сестринской"
комнаты.
   Однако стоило ему встретить  Веру  в  коридоре,  как  с  ним  мгновенно
происходила обычная перемена. Точно что-то захлопывалось, замыкалось в его
душе, и он, поспешно  кивнув,  ускорял  шаг  или  просто  отворачивался  и
проходил мимо, делая вид, что не видит ее.
   Суровцев сам не понимал, почему так странно себя ведет.
   А Вера как  будто  ничего  не  замечала.  Обращаясь  к  Суровцеву,  она
разговаривала с ним ровно, даже ласково, точно с капризным ребенком, и это
еще больше раздражало его. Он приходил к выводу, что  Вера  заглядывает  к
нему в палату лишь по  обязанности,  что  если  бы  она  и  в  самом  деле
проявляла интерес к нему,  то  наверняка  как-то  реагировала  бы  на  его
нарочитую  сухость  и  отчужденность.  Сознание  ее   безразличия   мучило
Суровцева.
   Как-то раз Савельев сказал ему:
   - А ты, капитан, к Вере-то нашей, похоже, неровно дышишь...
   И Суровцев, у которого установились  с  Андреем  хорошие,  товарищеские
отношения, неожиданно взорвался:
   - Не говори глупостей, дурак! Сейчас война идет! Это  у  тебя,  видать,
одни девки на уме!
   Суровцев и в самом деле был  уверен,  что  Савельев  говорит  глупости.
Успокоившись, он сказал Андрею, по-мальчишески обиженно поджавшему  пухлые
губы:
   - Прости, лейтенант! Издергался я, видать, от безделья. Только Вера тут
ни при чем.
   ...Разумеется, еще и в школе, и  потом,  в  военно-инженерном  училище,
Суровцев ухаживал за девушками, но ничего похожего на то, что творилось  с
ним сейчас, никогда раньше не испытывал.
   Он никого еще по-настоящему не любил и жениться не  собирался,  считая,
что военному человеку лучше не связывать свою судьбу с женщиной. А если уж
идти на это, то только в том случае, если, во-первых, чувствуешь,  что  не
можешь без нее существовать, и, во-вторых, если  твердо  уверен,  что  она
готова обречь себя на беспокойную кочевую жизнь жены кадрового командира.
   Встречаясь с женами своих начальников и сослуживцев, Суровцев внутренне
негодовал, если видел, что женщина относится к служебным обязанностям мужа
как к чему-то мешающему счастливой семейной жизни. "Нет,  у  меня  так  не
будет", - думал он.
   А потом грянула война. И если в мирное  время  Суровцев  хоть  и  чисто
теоретически, но все же размышлял о далеких перспективах  семейной  жизни,
то война вытеснила из его  сознания  все,  что  не  имело  к  ней  прямого
отношения.
   Только раз он вернулся в мыслях своих к этой проблеме - после одного из
разговоров с Пастуховым.
   - Ты женат, комиссар? - спросил его Суровцев.
   - По паспорту - да, женат, - ответил Пастухов и добавил с  усмешкой:  -
Только ведь у военных людей паспортов нету.
   - Как это понимать - по паспорту?
   - Ты мой командир, значит, я тебе обязан ответить, -  глядя  куда-то  в
сторону, сказал Пастухов. - Для других - нет,  не  женат.  А  тебе  обязан
отвечать точно, как в  анкете.  Но  только  без  дополнительных  вопросов!
Договорились?.. Так вот, не под силу моей жене груз оказался.  Надоело  со
мной скитаться. Ее не виню. А  тебе  скажу:  решишь  жениться  -  подумай.
Думать в таком случае каждому полагается. А военному человеку - вдвойне. И
давай на этом закончим...
   "Лучше уж не жениться вовсе!" - заключил тогда Суровцев.
   В  то,  что  он  может  погибнуть,  Суровцев  как-то  не   верил.   Ему
представлялось невероятным,  что  он,  только  начинающий  жить,  сильный,
здоровый, может перестать существовать.
   Вот ранения он действительно опасался - и потому, что  боялся  остаться
калекой, и потому, что не представлял себе, как  его  батальон  будет  без
него, а он без батальона. И теперь, в госпитале, мучился от сознания,  что
сейчас его бойцы воюют, а он здесь отлеживается.
   Уже на второй день после  того,  как  ему  разрешили  ходить,  Суровцев
спросил Волкова, своего лечащего врача:
   - Когда меня выпишут?
   Тот ответил, что если все будет идти так же хорошо, как до сих пор,  то
дней через десять можно будет предстать перед комиссией, которая определит
степень дальнейшей годности к  строевой  службе.  Такой  ответ  насторожил
Суровцева. Мысль о том, что кто-то может усомниться  в  стопроцентной  его
годности, и в голову ему не приходила.
   Как только  врач  ушел,  Суровцев  попробовал  подвигать  левой  рукой.
Сгибать было почти не больно, но когда он попытался распрямить руку, точно
током пронзило...
   ...И вот он лежал на спине, с горечью размышляя о том, что  прошел  еще
один бесцельно прожитый  день,  нетерпеливо  поглядывая  на  дверь,  тайно
надеясь, что зайдет Вера.
   Но она все не появлялась.
   Суровцев посмотрел  на  свои  карманные  часы.  Те  самые,  дареные,  с
надписью, которую не раз перечитывал Савельев, пристававший с расспросами,
в чем именно заключалась "отличная служба" Суровцева, за что конкретно  он
награжден часами.
   Стрелки показывали без четверти десять, до отбоя оставалось  пятнадцать
минут.
   Сейчас придет из "курилки" Савельев и начнет ныть, что должен как можно
скорее вернуться на завод к своим несобранным танкам. Как будто  без  него
там некому закончить ремонт!..
   Суровцев спустил ноги с кровати, нащупал стоптанные больничные тапочки,
встал и вышел в коридор.
   Там было пусто и холодно. Одна-единственная тусклая лампочка  горела  в
дальнем конце коридора, все остальное тонуло в полумраке.
   Суровцев медленно шел, рассеянно заглядывая  в  палаты,  двери  которых
были еще не закрыты.
   В этот вечерний час, идя по полутемному холодному коридору, он вдруг  с
особой остротой  ощутил,  что  в  госпитале  за  последние  дни  произошли
заметные перемены.
   Тогда, после двадцатого октября, когда  Суровцев  оказался  здесь,  все
было иначе. Едва врач, сестра или санитарка  заходили  в  палату,  как  их
засыпали вопросами: "Ну?! Что там слышно?.." Не  пояснялось,  о  чем  идет
речь: все ждали одного - сообщения о прорыве блокады.
   Теперь, в ноябре, уже никто  не  спрашивал:  "Когда?!"  Только  изредка
вернувшиеся из  "курилки",  где  была  установлена  радиоточка,  встречали
настороженный, молчаливо-вопросительный взгляд товарищей по палате  и  так
же молча пожимали плечами или разводили руками.
   Те раненые с Невского "пятачка", которые  по  воле  эвакопункта  попали
именно в этот госпиталь, рассказывали, что там  идут  непрерывные  тяжелые
бои, но значительно продвинуться пока не удалось. "Может быть,  оттуда,  с
внешней стороны кольца, двигаются успешнее?" - мучительно думал Суровцев.
   Не радовало и положение под Москвой. Сама Москва обычно  в  сводках  не
называлась, фигурировали Западный и Калининский фронты.  Но  по  названиям
все новых и новых направлений легко было понять, что враг  приближается  к
столице...
   И все это вместе взятое: неопределенность  положения  под  Ленинградом,
сознание опасности, грозящей Москве, изменившиеся, осунувшиеся лица врачей
и сестер, чувство собственной беспомощности,  оторванности  от  событий  -
создавало у раненых тревожно-подавленное настроение...
   Чуть шаркая спадающими с ног тапочками по  покрытому  линолеумом  полу,
Суровцев не спеша шел по коридору. Не сознаваясь в этом  самому  себе,  он
надеялся случайно встретить здесь Веру.
   Давно уже были изучены  все  ее  маршруты.  Суровцев  знал,  когда  она
сопровождает врача на обходе, когда  делает  больным  перевязки,  в  какие
палаты к наиболее тяжелым больным чаще всего заходит...
   Еще не дойдя до "сестринской", он понял, что там никого нет,  иначе  на
пол падала бы полоска света.
   Он был рад и не рад  этому,  потому  что  одновременно  и  стремился  к
встрече  с  Верой  и  боялся  ее.  Но  продолжал  идти  вперед,  дошел  до
"сестринской", убедился, что дверь в комнату плотно закрыта. И  тут  вдруг
ему  захотелось  приоткрыть  дверь,  лишь  чуть-чуть   приоткрыть,   чтобы
удостовериться, что Веры там нет.
   "А если она  там?.."  -  с  тревогой  подумал  он.  Но  рука  уже  тихо
надавливала на дверную ручку.
   Неожиданно дверь поддалась, и  Суровцев  увидел  Веру.  Она  сидела  за
столом и что-то писала. Он хотел опять захлопнуть дверь, но в этот  момент
Вера подняла голову.
   - Вам что-нибудь надо, Володя? - спросила она.
   Не переступая порога, он ответил:
   - Нет-нет. Мне ничего не надо. Я просто  так.  Случайно.  Не  хочу  вам
мешать.
   Теперь можно было закрыть дверь.
   Но Вера сказала:
   - Вы мне совсем не мешаете. Заходите!
   И он нерешительно шагнул в комнату.
   В мятой, не подходящей ему по росту байковой  пижаме  Суровцев  казался
себе нелепым, смешным. Привычно прижимая к  груди  полусогнутую  руку,  он
смущенно стоял перед Верой.
   - Почему сняли перевязь? - неожиданно строго спросила она, и  голос  ее
прозвучал как-то необычно, как-то деревянно,  точно  чужой.  -  Я  же  вам
несколько раз говорила, что, если встаете с постели, рука должна  быть  на
перевязи.
   - Я сейчас уйду, - хмуро сказал Суровцев, внутренне радуясь,  что  Вера
сама нашла повод для разговора.
   - Подождите.
   Вера встала, подошла к стоявшему у стены застекленному шкафчику, вынула
бинт, оторвала от него длинный кусок, сложила вдвое, связала и, подойдя  к
Суровцеву, надела ему на шею.
   Вера была гораздо ниже его  ростом,  Суровцев  не  догадался  наклонить
голову, и ей пришлось подняться  на  цыпочки.  Перекидывая  бинт,  она  на
какую-то секунду  коснулась  его  всем  телом.  Суровцев  вздрогнул  и  от
неожиданности  чуть  отшатнулся.  Он  испугался,  что  Вера  заметила  его
замешательство, покраснел, внутренне проклиная себя за  то,  что  выглядит
робким мальчишкой, школьником.
   Но она, казалось, ничего не заметила,  осторожно  отвела  больную  руку
Суровцева, которую он инстинктивно прижимал к  груди  -  как  раз  к  тому
месту, где на пижаме не хватало пуговицы, - и положила ее на перевязь.
   - Вот так, - сказала Вера, - теперь порядок.
   Отступила на шаг, оглядела Суровцева  с  головы  до  ног,  и  он  снова
подумал, что выглядит смешным в этой проклятой пижаме.
   - Ну что же вы стоите, Володя, садитесь! - пригласила Вера. И голос  ее
снова показался Суровцеву каким-то чужим.
   Она села за свой столик и кивнула на  стоявшую  рядом  белую,  покрытую
блестящей масляной краской табуретку.
   Только теперь Суровцев заметил, что  глаза  у  Веры  красные,  и  вдруг
понял, что говорит она  таким  неестественным,  точно  деревянным  голосом
потому, что старается сдержать слезы.
   Суровцев сел на  табуретку  и  встревоженно  спросил,  впервые  за  все
последние дни называя ее по имени:
   - Что-нибудь случилось, Вера?
   - Откуда вы взяли? - поспешно произнесла она.
   - У вас глаза... глаза такие... - неуверенно проговорил Суровцев.
   - Просто много писала. Эти истории болезни... и все надо заполнить...
   Она кивнула на стопку больших, серого цвета листов.
   - Нет, - покачал головой Суровцев, - неправда. Что-то у вас  случилось.
- Робость его исчезла. Все заслонила мысль: ей плохо, у нее какое-то горе.
- Вы что-то скрываете от меня, - сказал он. - Зачем?
   В эту минуту одно желание владело им: утешить девушку, во что бы то  ни
стало помочь ей.
   - Ничего не случилось, - ответила Вера  чужим,  сдавленным  голосом,  и
вдруг с таким трудом сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.
   - Вера, Верочка, что с вами?! - воскликнул Суровцев.
   Она выхватила из кармана халата платок и прижала его к глазам.  Посидев
так и немного успокоившись, отняла платок от лица и,  глядя  на  Суровцева
глазами, все еще полными слез, сказала:
   - Ну чего вы от меня хотите? Неужели вам непонятно,  что  происходит  в
городе?! Ведь те, кто не погибнет от обстрелов, умрут с голоду!
   - Но, Вера, - взволнованно  сказал  Суровцев,  -  ведь  все  это  скоро
кончится, ведь прорыв блокады...
   - Где, где он, этот прорыв?!
   - Я знаю, что это обязательно будет... Я знаю...
   - Откуда вы знаете? - с горечью прервала его  Вера.  -  Что  вы  можете
знать, лежа на госпитальной койке?
   Кровь прихлынула к лицу Суровцева. Он отшатнулся, точно от  удара.  Ему
захотелось ответить ей резкостью, даже грубостью,  сказать,  что  очутился
здесь, в  госпитале,  не  по  своей  вине  и  что,  несмотря  ни  на  что,
представляет   себе   положение   дел   на   фронте   лучше,   чем    иные
паникеры-тыловики...
   Но он Промолчал.
   - Простите, Володя, - тихо проговорила  Вера,  -  я  сказала  глупость.
Гадкую глупость. Не обращайте внимания. Забудьте. Просто слишком тяжело на
душе. Вчера вечером была у мамы. Ей очень плохо...
   - Что с ней? - встревоженно спросил  Суровцев,  сразу  же  забывший  об
обиде. - Попала под обстрел? Ранена?
   Вера покачала головой.
   - Ей почти  нечего  есть,  Володя.  Ведь  у  нее  только  иждивенческая
карточка...
   Суровцев молчал. Да, конечно, он хорошо знал, что в Ленинграде голодно.
Он уже давно заметил, как торопливо убирала его тарелку тетя Паша, если на
ней оставалась хоть капля еды, и, заметив это, стал регулярно  не  доедать
суп и второе. Но сейчас эти тихо и как-то безнадежно  произнесенные  Верой
слова потрясли его.
   - А мама живет одна? - спросил он,  только  чтобы  сказать  что-то,  не
молчать. - А отец? У вас есть отец?
   - Да, - ответила Вера так, будто думала в эти минуты совсем о другом, -
он работает на заводе. И живет там. На казарменном.
   - Но ведь рабочих снабжают  лучше?  -  продолжал  спрашивать  Суровцев,
подсознательно желая натолкнуть Веру на какую-нибудь утешительную мысль.
   - Да, - все так же монотонно ответила она. - Половину своего хлеба отец
оставляет для мамы. Сушит сухари. Но и рабочие недоедают...
   Суровцев молчал. Чем он  мог  утешить  ее?  Снова  сказать,  что  ждать
осталось недолго и не может быть, чтобы  в  ближайшее  время  не  прорвали
блокаду?..
   Он не знал того, о чем уже давно знали в Смольном, - не имел понятия  о
том, что немцы продвигаются к Тихвину и что не прорыва блокады можно ждать
в ближайшие дни, а окружения Ленинграда вторым осадным кольцом.
   Всем своим существом Суровцев продолжал верить, хотел верить  в  скорое
освобождение города от вражеских тисков. Но он  понимал,  что  одной  этой
безотчетной веры недостаточно, чтобы не только обнадежить эту ставшую  ему
дорогой девушку, но и помочь ей.
   Внезапно у него возникла простая и, как  ему  показалось,  спасительная
мысль.
   - Знаете что? - сказал он, радуясь своей  идее  и  удивляясь,  как  она
раньше не пришла ему в голову. - Я прошу вас с  завтрашнего  дня  забирать
мой хлеб. Мне, наверное,  уже  недолго  осталось  здесь  находиться,  и  я
отлично обойдусь без хлеба.
   Вера печально улыбнулась, покачала головой, ласково коснулась  пальцами
руки Суровцева и сказала:
   - Спасибо, Володя. Это невозможно.
   Она не стала объяснять,  почему  невозможно,  но  произнесла  последние
слова  столь  твердо,  категорично,   что   Суровцев   понял:   настаивать
бесполезно.
   Он  глядел  на  осунувшееся,  побледневшее  лицо  Веры   и   мучительно
размышлял, как же помочь ей.
   - А больше... у вас никого нет? - неуверенно спросил он.
   Вера как-то настороженно посмотрела на него.
   - Ну, брата, сестры?..
   Она отрицательно покачала головой:
   - Нет. Я одна.
   - Совсем одна?
   - О чем вы, Володя?
   Он смешался. Потом, запинаясь, проговорил:
   - Ну... Я не знаю... Ну, например, друг... Может быть, жених...
   Произнеся слово "жених", Суровцев  еще  больше  смутился.  Звучало  оно
старомодно и как-то даже  нелепо.  Но  слово  уже  сорвалось  с  языка,  и
Суровцев понял, что ничего  в  эту  минуту  так  страстно  не  хочет,  как
услышать отрицательный ответ.
   Однако Вера промолчала.
   И тогда Суровцев, кляня себя, что не удержался и спросил о том,  о  чем
спрашивать, вероятно, не  следовало,  сказал  первое,  что  пришло  ему  в
голову, с единственным желанием сменить тему разговора:
   - А на каком заводе работает ваш отец?
   - На Кировском, - сказала Вера, и Суровцеву показалось,  что  она  рада
возможности не отвечать на тот, первый его вопрос.
   - Ну вот видите! - с явно преувеличенным интересом, как будто ему  и  в
самом деле было очень важно знать,  где  работает  отец  Веры,  воскликнул
Суровцев. - И Савельев, мой сосед, работает на  Кировском,  и  приятель  у
меня там был, майор Звягинцев...
   Он с недоумением увидел, как внезапно изменилось лицо  Веры.  Глаза  ее
оживились, она вся подалась вперед и удивленно спросила:
   - Вы... знаете Алешу?!
   - Алешу?.. - переспросил Суровцев, стараясь вспомнить имя Звягинцева. -
Ну да, правильно, его Алексеем зовут. Но... разве вы его тоже знаете?
   - Конечно, - уже явно обрадовалась Вера. - Это мой большой друг!
   Суровцев растерянно молчал.  Он  не  знал,  чего  ему  сейчас  хочется:
окончательно убедиться в том, что речь идет именно о его боевом  товарище,
или, наоборот, выяснить, что произошла  ошибка,  просто  совпали  имена  и
фамилии.
   "Кто он ей, Алеша Звягинцев, кто? - растерянно  думал  Суровцев.  -  Не
может  быть,  чтобы  он  был  ей  безразличен:  она  так  оживилась,   так
обрадовалась, когда я произнес его имя..."
   - И вы... часто встречались? - спросил Суровцев, стараясь, чтобы  голос
его звучал спокойно и незаинтересованно.
   - Последний раз видела его на заводе, когда навещала  отца,  -  сказала
Вера. - Это было уже давно...
   В словах ее явно прозвучало сожаление, и Суровцев не понял, к чему  оно
относится. На всякий случай сказал:
   - Савельев говорит, что майора недавно отозвали с завода,  а  куда,  он
сам не знает. И вы... тоже ничего не знаете?
   Вера покачала головой:
   - Нет. Он обещал зайти. Дал слово. Но не пришел...
   - Значит, придет!  -  заверил  Суровцев.  -  Не  такой  человек,  чтобы
обмануть...
   И вдруг  понял,  что  больше  не  в  силах  сдерживать  себя,  задавать
косвенные, наводящие вопросы, стараться по выражению глаз, по голосу  Веры
догадаться, что именно связывает ее со Звягинцевым...
   - Вы... любите его? - спросил он, со страхом ожидая ответа  и  стараясь
не встречаться взглядом с Верой.
   Она пристально поглядела на Суровцева:
   - Почему вы вдруг спрашиваете об этом?
   - Не знаю, - сказал Суровцев. - Просто вы с такой грустью сказали,  что
он не пришел...
   Вера помолчала. Потом сказала как-то очень просто, без всякого смущения
в голосе:
   - Нет, Володя, это не то, что вы думаете. Алеша - просто  мой  друг,  и
мне очень хотелось бы его видеть.
   - Тогда еще один вопрос, - уже не сдерживая  своего  волнения,  выпалил
Суровцев. - Вы... все же кого-нибудь любите? Вы... ждете кого-нибудь? Да?
   Еще неделю, еще несколько минут назад он и представить себе не мог, что
когда-нибудь решится задать Вере подобный  вопрос.  Но  сейчас  он  как-то
разом освободился от тех внутренних оков, которые  стискивали  его  каждый
раз, когда встречался с Верой, и только одно желание захватило  Суровцева:
знать, знать все о ней во что бы то ни стало!
   И вдруг он увидел, как снова изменилось лицо Веры,  по  нему  пробежала
какая-то болезненная гримаса, и большие глаза ее внезапно сузились.
   - Вы спрашиваете, люблю  ли  я  кого-нибудь!  -  отрешенно,  но  жестко
проговорила она. - Да. Люблю. Жду ли? Нет, Володя, я теперь не жду никого.
   Эти  слова  она  произнесла   с   какой-то   подчеркнутой,   вызывающей
твердостью, точно пыталась убедить в этом не только его, Суровцева,  но  и
самое себя.
   Однако и новое,  странное  выражение  Вериного  лица,  и  то,  как  она
говорила, Суровцев отметил лишь подсознательно. Даже слова: "Да, люблю"  -
он будто пропустил мимо ушей, потому что главное  сейчас  заключалось  для
него в том, что _она не ждет никого_!
   Он порывисто схватил ее руку и сбивчиво заговорил:
   - Вера, Вера, послушайте!.. Я... Мне хочется сказать... Ну, наверное, я
странно, глупо вел себя все эти  последние  дни...  но  я  не  мог...  мне
хотелось  сказать  вам...  но  я  не   мог...   Просто   я   никогда   еще
по-настоящему... Вы не сердитесь на меня, нет, не сердитесь?.. - И  умолк.
Только все крепче и крепче сжимал руку Веры.
   - Не надо, Володя,  -  тихо  сказала  Вера  и  мягким,  но  решительным
движением отвела свою руку. - Я совсем на вас не сержусь. Я все понимаю, и
вашей вины нет ни в чем. Но... все, что вы хотите сейчас сказать,  не  для
меня. И больше не будем об этом. Слишком много горя вокруг.
   Она посмотрела на часы и закончила уже обычным, будничным голосом:
   - Уже полчаса прошло после отбоя. Вам надо идти в палату, Володя, идите
спать. Спокойной ночи.
   Встала, шагнула к двери и открыла ее.
   Несколько секунд Суровцев сидел неподвижно. Ему казалось, что все,  все
кончилось, что внутри у него пустота, странная, щемящая  пустота.  Усилием
воли  он  заставил  себя  подняться  и  направился  к   двери.   Ноги   не
повиновались, казались ему чужими, точно протезы.
   Сдавленным голосом он сказал:
   - Хорошо. Я пойду. Спокойной ночи.


   Свет в палате был уже выключен. Однако едва Суровцев  закрыл  за  собой
дверь, как Савельев окликнул его:
   - Вернулся наконец? Где пропадал?
   - Врач вызывал. На осмотр, - пробурчал Суровцев, не отдавая себе отчета
в том, что говорит: какой осмотр в это время! Он откинул одеяло и лег.
   - Темнишь! - с усмешкой проговорил Андрей.  -  Зря,  ночь  и  без  того
темная.
   - Отстань!
   Андрей замолчал - очевидно, обиделся.
   Суровцев лежал на спине, стиснув зубы. Щемящее чувство пустоты все  еще
владело им. "Что это со мной происходит?"  -  думал  он.  Согнул  в  локте
перевязанную руку,  ощутил  тупую  боль.  И  это  как  бы  вернуло  его  к
реальности.
   "Ну что ж, - сказал он себе, - тем лучше. По  крайней  мере  все  стало
ясно... Да и не люблю я ее вовсе, просто напридумывал себе черт знает что.
Раскис от безделья. Теперь все! Ничего не было, и ничего не будет. Она  же
сказала, что любит кого-то. Значит, все, забыть! Ничего не было..."
   Но чем больше Суровцев старался не думать о Вере, чем чаще повторял про
себя: "Все, все! Конец! Отставить!" - тем сильнее одолевали  его  мысли  о
ней.
   Любит, но не ждет... Странно. "Я теперь не жду никого", - сказала  она.
Да, именно так и сказала. Почему?! И где он, этот человек? На фронте?  Или
уже убит? Да, наверное, убит, поэтому так изменилось лицо Веры,  когда  он
спросил, ждет ли она кого-нибудь...
   Или жив, но забыл о ней, бросил, молчит, не отвечает на ее письма...
   Подумав об этом, Суровцев невольно сжал  кулаки,  и  все  его  существо
наполнилось злобой к этому неизвестному ему человеку.  Суровцеву  хотелось
распространить свою неприязнь  и  на  Веру,  которая,  видимо,  продолжает
любить мужчину, и мизинца ее не стоящего. Но заставить себя даже  мысленно
в чем-то обвинить ее он не мог.
   Наоборот, теперь Суровцеву  казалось,  что  во  всем  виноват  он  сам,
виноват в том, что полез к ней с навязчивым,  сентиментальным  разговором,
полез в душу, не имея на это никакого права, и к тому  же  в  тот  момент,
когда перед глазами ее стояла страдающая от  голода  мать...  Как  он  мог
позволить себе это? Как вообще дошел до того, что забыл о своем батальоне,
о своих товарищах, которые в это время гибнут там, на левом  берегу  Невы?
Придумал себе черт знает что... Стыдно, позор! Столько горя вокруг...  Она
была права, когда напомнила об этом.  Как  она  сказала:  "Что  вы  можете
знать, лежа на госпитальной койке!"
   Суровцев вспомнил эти слова, и они снова ударили его, как хлыст.
   Он стиснул зубы и резко повернулся на бок.
   - Ворочаешься, капитан? - опять заговорил Савельев.
   - Ты почему не спишь, танкист? - спросил Суровцев, радуясь в душе,  что
у него появилась возможность отвлечься.
   - А ты? - отозвался в темноте Савельев.
   - Думаю, - сказал Суровцев.
   - Слышу, что думаешь, вот и сам не сплю.
   - Как это ты можешь слышать?
   - А так. Сам не знаю как.  Только  слышу.  Может,  помочь  думать?  Как
говорится, взаимная выручка в бою.
   - Мы не в бою, Андрей, - с  горечью  сказал  Суровцев,  -  мы  с  тобой
больные.
   - Не больные, а раненые, - назидательно поправил Савельев.
   - А, брось! Какая разница. Валандаемся в госпитале, а там бой идет, вот
что главное!
   Наступило молчание. Нарушил его Савельев:
   - Слушай-ка, Владимир, я хочу тебя спросить...
   - Спрашивай.
   - Ты "Трех мушкетеров" читал?
   - Че-го?!
   - Ну, "Три мушкетера". А потом "Двадцать  лет  спустя".  Дюма-отец.  Их
целая семья была, Дюма-отец, Дюма-сын... Французы.
   Суровцев внутренне усмехнулся той серьезности, с  которой  этот  парень
объяснял ему общеизвестные вещи.
   - Зря время тратил, - сказал он. - Другие книги надо было читать.
   - А я и другие читал, ты не думай! - ответил Савельев. - Не о том речь.
Я тебя спросить хочу, почему это люди в старину так странно сражались?
   - Как это странно?
   - Ну... благородно, что ли. "Защищайтесь, маркиз,  где  ваша  шпага,  я
жду!.." - произнес Савельев театральным тоном. - Людей, правда, много  без
толку убивали. Но в честном бою. Безоружного не били. Лежачего - тоже.  Ты
как полагаешь: остервенели, что ли, люди с тех пор?
   - Ты про классовую  борьбу  что-нибудь  слышал?  -  иронически  спросил
Суровцев, снова поворачиваясь на спину.
   - У меня, капитан, батька Зимний брал, если хочешь  знать,  -  обиделся
Андрей. - "Ленин в Октябре" смотрел?
   - Ну, видел.
   -  Так  вот,  там   ошибка   допущена.   Помнишь,   когда   "временных"
арестовывают? Так вот среди тех, кто к ним в залу вошел, и мой  отец  был.
Это факт. Надо было одного из артистов под  батю  загримировать,  если  по
правде. Я ему, как картина вышла, говорил: письмо на "Мосфильм" напиши.  А
он смеется. На пенсию, говорит,  уйду,  тогда  начну  письма  строчить.  А
сейчас, говорит, времени нет. Словом,  как  сказал  поэт,  сочтемся,  мол,
славою, люди свои...
   - Ну, а к чему ты весь этот разговор затеял? - спросил Суровцев.
   - А вот к чему. Как в кровать лягу, свет погашу, так и  думаю:  что  же
это такое делают фашисты проклятые?! Ни женщин  не  щадят,  ни  детей,  ни
стариков! Ты знаешь, капитан, что мне по  ночам  снится?  Фашисты  ползут,
тьма-тьмущая, и все на меня. А я в танке. Полный вперед, прямо на  них,  и
хрясь, хрясь, хрясь!.. Как саранчу  давлю,  только  звук  слышу  -  хрясь,
хрясь... И не жалко нисколько - не люди они, выродки!..
   - Ничего ты в танке на ходу не услышишь, - угрюмо заметил Суровцев.
   - Так это ж во сне!
   И вдруг Суровцев рывком сбросил одеяло, сел на  постели  и  возбужденно
сказал:
   - Слушай, Андрей, давай уйдем отсюда!
   - Чего? - переспросил Савельев.
   - Уйдем давай, говорю! - взволнованным шепотом повторил Суровцев. - Я в
свою часть, а ты на завод! Хватит нам тут прохлаждаться!
   - Так не выпустят же! - с сомнением проговорил Савельев,  тоже  понижая
голос.
   - А мы и спрашиваться не будем, не в  тыл  куда-нибудь  драпаем,  а  на
фронт!
   Он нащупал край кровати Савельева, пересел на нее и, сжав  рукой  голое
плечо Андрея, торопливо продолжал:
   - Ты пойми, ведь в городе голод начинается.  А  мы  здесь  лежим  пузом
кверху! Вместо того чтобы врага бить, лежим, жрем, народ объедаем! Я  тебе
всерьез говорю: давай уйдем!
   - В пижамах, что ли?
   - Зачем в пижамах?  Я  свое  обмундирование  получу,  ты  тоже,  в  чем
доставили сюда, в том и уйдешь.
   - А кто даст-то? Ты вон погулять на улицу просился - вернули тебе  твое
обмундирование?
   -  Погоди,  не  тараторь,  -  сказал  Суровцев  и  вытер  ладонью  пот,
выступивший на лбу, - это все продумать надо! Скажем так, я  молчу,  чтобы
подозрения  не  было,  а  ты  завтра  врачу  говоришь,  что  просишь  свое
барахлишко хоть на час выдать, - в палисадничек наш выйти, воздуха свежего
глотнуть, иначе, мол, не можешь, задыхаешься здесь... Или нет, еще  лучше,
записку будто тебе передали - я ее мигом сочиню, - что  в  такой-то,  мол,
день и час отец твой или мать к госпиталю подойдут...
   - Отец мой еще летом в ополчение ушел, - хмуро проговорил Савельев, - а
мать в эвакуации...
   - Ну, девушка, скажешь, любимая подойдет. Есть у тебя девушка?
   - Допустим...
   - Ну вот! От нее и будет записка.
   - А кто, скажут, передал?
   - Тьфу ты черт! - рассердился Суровцев. - Какое это имеет значение!  Да
и кто будет проверять. На бойца какого-нибудь, который  завтра  выпишется,
свалим. Он, мол, перед самой своей выпиской и передал. А?
   Внезапно  созревший  план  захватил  Суровцева.  Лицо  его  лихорадочно
горело, сердце стучало, как метроном во время обстрела.
   - Слушай, - воскликнул  он,  -  ведь  это  позор:  два  уже  фактически
здоровых мужика валяются на белых простынях, в то время как кругом  гибнут
люди! Сам говорил, что танки собрать надо и  на  фронт!  А  меня  батальон
ждет!
   - Так уж и ждет, -  иронически  протянул  Савельев.  -  Наверно,  давно
другого командира назначили!
   - Это ты брось! У меня  там  друг,  комиссар,  он  не  допустит,  чтобы
батальон у меня отняли. Временно кто-нибудь замещает.
   Суровцев сознавал, что говорит глупости, что никто не  разрешит,  чтобы
батальон хотя бы час оставался без  командира,  но  представить,  что  его
батальоном командует какой-нибудь новый человек, он действительно не мог.
   - А впрочем, - сказал он, - там, на месте, разберусь! Мне бы только  до
КП дивизии добраться!
   - Думаешь, сумеем удрать? - все еще сомневался Савельев,  но  в  голосе
его уже звучала надежда, и Суровцев понял: Андрей - с ним, в душе  он  уже
согласен, нужно совсем немного, чтобы убедить его окончательно.
   - Пробьемся! - убежденно сказал Суровцев. - Только  ты  сыграть  сумей!
Записку, мол, от любимой девушки получил, жизни  мне  не  будет,  если  не
выйду с ней встретиться, спать перестану, лекарства глотать откажусь!
   - Послушай, капитан, - приподнимаясь на постели, сказал Савельев, -  ну
я, допустим, записку  получил,  а  ты-то  как?  Тебя-то  почему  на  улицу
выпустят?
   - А я как твой друг и верный товарищ! С лестницы тебе  подсоблю  сойти,
обратно подняться помогу и вообще без присмотра  не  оставлю.  Словом,  уж
сумею увязаться, без меня не уйдешь!
   Некоторое время Савельев молчал. Потом рывком сел на  кровати,  схватил
Суровцева за руку и чуть не в голос крикнул:
   - А ведь это здорово! Ведь меня же на заводе ждут, там  каждый  человек
на учете! Слушай, а может, плюнуть на всю эту комедь, прямо вот так  взять
сейчас и уйти, в коридоре пусто...
   - Не дури, - строго сказал Суровцев, - в пижаме на мороз  пойдешь,  да?
Так вот, Андрей Савельев, я  тебе  теперь  "товарищ  капитан",  а  ты  мне
"младший лейтенант". И слушай мою команду. Считай, что с этой минуты мы  в
строю.
   - Есть!
   - И не кричи! А теперь давай-ка спать. Выспимся как  следует  и  начнем
операцию.
   Суровцев лег на свою кровать, плотно закрыл глаза и  попытался  уснуть.
Но сон не шел. Андрей уже спокойно посапывал, а Суровцев все ворочался.
   "До  Финляндского  доберусь  на  трамвае,  -  размышлял  он,  -  а  там
пристроюсь к какому-нибудь эшелону или на товарняке до Осиновца  или  хоть
до Всеволожской. А оттуда до Невской Дубровки рукой подать, проголосую - и
на любой машине, а нет - так пешком: десяток километров  чепуха!"  О  том,
что без документов его  наверняка  задержат  по  дороге,  Суровцев  сейчас
просто не думал.
   Представил себе, как увидит Пастухова, командиров рот, и на сердце  его
стало так хорошо и радостно, как  ни  разу  не  бывало  за  все  эти  дни,
проведенные в госпитале.
   "Завтра, завтра, завтра!" - мысленно повторял он...



11

   Все разрешилось гораздо проще, чем предполагал Суровцев.
   Еще рано утром он, раздобыв в соседних палатах несколько листков бумаги
и конверты, сочинил адресованное Савельеву письмо, в котором некая девушка
по имени Валя умоляла "горячо любимого Андрюшу" выйти к  воротам.  Положил
написанное в конверт,  надорвал  его  и  терпеливо  стал  ждать  появления
доктора Волкова.
   Но использовать письмо не пришлось.
   В тот день Волков почему-то не вышел на работу,  и  вместо  него  обход
делал главврач госпиталя Осьминин.
   Он был крайне озабочен, потому что только вчера  вечером  присутствовал
на заседании в Ленсовете, где узнал, что из-за недостатка рабочей  силы  и
гужевого транспорта октябрьский  план  заготовки  дров  выполнен  немногим
больше чем на один процент, а потому в городе  вводится  строжайший  режим
экономии топлива.
   Практически  это  означало,  что  электроэнергией,  и   то   в   весьма
ограниченных  пределах,  разрешается   пользоваться   лишь   на   заводах,
выпускающих оборонную продукцию, в зданиях Смольного,  Главного  штаба,  в
отделениях милиции, райкомах партии и райисполкомах,  в  штабах  МПВО,  на
Главном почтамте и телефонной станции, в лечебных учреждениях.
   Таким образом, перед госпиталями вставал ряд новых проблем. Уже  сейчас
температура в палатах редко  поднималась  выше  десяти  градусов,  а  свет
включался лишь перед отбоем. В перспективе  же  было  дальнейшее  снижение
температуры  в  помещениях,  прекращение  работы   прачечной,   выключение
стерилизаторов, потребляющих большое количество электроэнергии. Нужно было
думать о том, как теперь освещать операционную...
   Всем этим были заняты мысли Осьминина, когда он обходил  палаты  вместо
Волкова, слегшего в постель то ли вследствие  хронического  переутомления,
то ли от простуды, то ли от недоедания, или от всего, вместе взятого.
   Суровцев заметил, что главврач чем-то  крайне  озабочен,  и  ему  стало
просто неловко морочить Осьминину голову  письмом.  Единственное,  на  что
Суровцев решился, - это жалобным голосом заявить,  что  еще  вчера  доктор
Волков разрешил ему и Савельеву прогулку.
   Осьминин, не вдаваясь в подробности и видя, что оба раненых на ногах  и
передвигаются по палате совершенно свободно, мельком  заглянул  в  истории
болезни и коротко приказал сопровождавшей его сестре:
   - Выдать одежду! - И добавил, уже обращаясь к Суровцеву: - Только  руку
держать на перевязи!
   За полчаса до положенной по правилам  внутреннего  распорядка  прогулки
санитарка тетя Паша, с трудом ходившая на опухших ногах, принесла в охапке
одежду - военную и гражданскую - свалила ее на кровать Савельева.
   Таким образом, Суровцев получил свои сапоги, брюки и шинель, ту  самую,
которой его укрыли на ПМП  перед  эвакуацией  в  Ленинград.  Хуже  было  с
гимнастеркой.  Старая,  командирская,  из  тонкой   диагонали,   оказалась
непригодной, поскольку левый рукав ее превратился  в  клочья,  на  которых
засохли сгустки крови. Суровцеву выдали чью-то чужую,  хлопчатобумажную  с
сержантскими треугольниками в петлицах, а вместо фуражки, потерянной еще в
бою, - пилотку.
   О том, как странно будет он выглядеть  в  шинели  без  ремня  и  летней
пилотке, Суровцев в эти минуты не думал. Охваченному  желанием  как  можно
скорее покинуть госпиталь, ему казалось, что, как только вырвется из  этих
стен, все дальнейшие проблемы решатся сами собой.
   Поспешно, с помощью Савельева, переодевшись, он  сунул  руку  в  карман
шинели, с удовлетворением нащупал там какую-то мелочь - несколько монеток,
которые, несомненно, пригодятся в трамвае, и теперь нетерпеливо смотрел на
одевающегося Андрея. Тому дали чьи-то брюки, ватник, ушанку  и  стоптанные
полуботинки без шнурков.
   - Ну, к броску готов, младший лейтенант? - спросил Суровцев.
   - Порядок в танковых войсках! - с  затаенным  волнением  бодро  ответил
Савельев. - Выходим на рубеж атаки.
   Уже взявшись за ручку двери, он обернулся и  увидел,  что  Суровцев  не
двигается с места.
   - Подожди! - каким-то странным, внезапно изменившимся голосом  произнес
Суровцев.
   - Ты... чего, капитан? - удивился Савельев.
   Но Суровцев стоял, точно оцепенев. Тихо повторил:
   - Подожди...
   - Руку схватило, что ли? - участливо спросил Савельев.
   Но рука, которую Суровцев дисциплинированно положил на перевязь, у него
не болела. Дело было совсем в другом. Почему-то только сейчас,  когда  ему
предстояло выйти из палаты, сделать последние десятки шагов по коридору  и
спуститься вниз по лестнице, он  вдруг  вспомнил  о  Вере.  Только  сейчас
Суровцев понял, что никогда больше не увидит ее.
   Он  стоял  в  нерешительности,  не  обращая  внимания  на   нетерпеливо
глядевшего на него Андрея. И не знал, что делать. Попрощаться с Верой так,
чтобы не насторожить ее, Суровцеву  было  трудно,  а  малейшее  подозрение
разрушило бы весь их план.
   Он убеждал себя в необходимости идти, немедленно уходить из  госпиталя,
но не мог заставить себя сделать ни шагу.
   - Ты идешь наконец, капитан?! - сердито спросил Савельев.
   Но Суровцев уже понимал, что уйти, не повидав Веру, не в силах.
   - Подожди, я сейчас! - пробормотал он и быстро вышел из палаты.
   В   коридоре   все   было   как    обычно:    медленно    прогуливались
выздоравливающие,  бросая  завистливые  взгляды  вслед   тем,   кому   уже
разрешалось выходить на улицу;  сновали  сестры,  держа  в  руках  круглые
эмалированные  кипятильники,  в  которых  позвякивали   шприцы,   иглы   и
пинцеты...
   Но Веры в коридоре не было.
   "Где она?" - думал Суровцев, рассеянно здороваясь со знакомыми ранеными
и сестрами.
   Он прошел до конца  коридора  -  до  расположенных  друг  против  друга
"ординаторской" и "сестринской", заглянул в полуоткрытые двери, но Веры не
было и там.
   "Что ж делать, как быть?!" - спрашивал он себя,  уже  понимая,  что  не
покинет госпиталь, пока не повидается с Верой. Повернулся и  быстро  пошел
обратно, заглядывая поочередно в каждую палату. Веры не было нигде.
   Внезапно мелькнула мысль: "В  любую  минуту  могут  объявить  воздушную
тревогу, и тогда выход из госпиталя для больных будет немедленно  закрыт".
Он почти побежал к  "курилке",  убедился,  что  метроном  не  включен,  из
репродуктора  доносились  звуки  музыки,  снова  окинул  взглядом  длинный
коридор... Веры не было видно.
   "Все! - мысленно произнес Суровцев. - Надо уходить".
   Он направился к своей палате за ждущим его там Савельевым. И тут увидел
медсестру Олю. Она шла навстречу, толкая перед собой передвижной столик  с
медикаментами.
   - А где Вера? - спросил ее Суровцев.
   - Вера? - замедляя шаги, переспросила Оля. - Она с утра домой  поехала.
Отпросилась. С матерью ее плохо.
   Смысл Олиных слов не сразу дошел до него. Вначале он уловил только, что
Веры нет в госпитале, и неожиданно для себя почувствовал  даже  облегчение
оттого, что тягостная, как он  предчувствовал,  встреча  не  состоится,  и
притом не по его вине. Но в  следующую  минуту  Суровцев  осознал,  почему
именно ушла Вера: ее  матери  плохо,  может  быть,  она  умирает!..  Хотел
расспросить Олю поподробнее, обернулся,  но  та  уже  удалялась  со  своим
поскрипывающим колесиками столиком.
   Суровцев мгновенно  представил  себе  Веру  такой,  какой  видел  ее  в
последний раз,  вспомнил  ее  глаза,  полные  невыплаканных  слез,  и  ему
захотелось остаться...
   Он стоял посреди коридора, глядя в спину медленно  удалявшейся  Оле,  и
вдруг почувствовал, что на плечо его легла чья-то рука.
   Суровцев вздрогнул, обернулся и увидел Савельева.
   - Ты что, капитан, шутки шутишь? - зашептал Андрей.  -  Через  тридцать
минут из дверей не выпустят!
   Только  сейчас  Суровцев  вернулся  к  действительности.  Он  торопливо
откинул полу шинели и вытащил из брючного кармана часы. Было уже  половина
четвертого, в четыре кончалось время прогулки.
   "Что делать? - подумал он. - Остаться?.." Но нет, остаться он  не  мог.
Всем существом своим Суровцев уже снова рвался туда, на волю, к фронту...
   Решение пришло внезапно.
   - Иди к выходу, - сказал он Андрею, - через  две  минуты  догоню.  -  И
бросился в свою палату.
   Войдя в комнату, он открыл тумбочку,  схватил  лежавшие  там  конверты,
бумагу и огрызок  карандаша,  присел  на  кровать  и  несколько  мгновений
сосредоточенно смотрел на листок бумаги.
   Потом написал:
   "Милая Вера! Мне только что сказали, что вашей маме  стало  хуже.  Хочу
верить, что  все  обойдется  благополучно.  Крепитесь!  Вы  сами  сказали:
"Слишком много горя вокруг..." А мы с  Савельевым  решили  уйти,  так  что
пусть о нас не беспокоятся. Мне хотелось увидеть вас напоследок, но  потом
я подумал, что, может быть, так даже будет  лучше.  Видеть  ваши  глаза  и
говорить неправду я бы не смог. Прощайте. Спасибо за все. Хотел бы сказать
что-то еще, но после вчерашнего разговора понимаю,  что  это  ни  к  чему.
Прощайте. Владимир".
   Поставил точку, подумал мгновение и приписал:
   "А он вернется. Ждите!"
   Не перечитывая написанного, Суровцев вложил листок в конверт, тщательно
заклеил его, крупными  буквами  написал:  "Вере  Королевой"  -  и  положил
конверт под подушку.
   Савельев ждал его на лестнице.
   - Да  что  с  тобой  происходит,  капитан?  -  уже  не  скрывая  своего
возмущения, воскликнул он, едва Суровцев появился на лестничной площадке.
   - Знать много будешь, состаришься быстро, - обрезал Суровцев. - Записку
госпитальному начальству  оставил,  а  то  подумают,  что  мы  пропали,  -
назидательно добавил он. - О людях надо заботиться, вот что!


   Они  спустились  по  черной  лестнице  в  садик,  расположенный  позади
госпиталя; этот обнесенный железной оградой небольшой садик предназначался
для прогулок выздоравливающих.
   Шел редкий, легкий снег. Он падал на уже  промерзшую  жесткую  землю  -
зима в этом году была очень ранней, - оседал на голых сучьях деревьев.
   По тропинке вдоль ограды бродили другие раненые, вышедшие на  прогулку.
Было холодно, дул ветер,  и  гуляющие  подняли  воротники  своих  шинелей,
однако никто не уходил обратно; после долгого лежания на больничной  койке
люди дорожили каждым глотком свежего воздуха.
   Ворота в железной ограде были полуоткрыты, их никто не охранял; раненые
знали, что выходить на улицу, точнее, в тупичок строго запрещается.
   В эти ворота и должны были незаметно прошмыгнуть Суровцев с Савельевым,
а потом пройти  сотню-другую  шагов  по  переулку.  После  этого  они  уже
оказались бы, так сказать, на свободе, вне пределов досягаемости.
   Разрабатывая  утром  план  действий,  они   продумали   весь   маршрут.
Переулками нужно было выбраться  на  проспект  Карла  Маркса  и  дойти  до
пересечения с Боткинской улицей. Там пути их расходились:  Суровцеву  надо
было свернуть налево и пешком или на  трамвае  добраться  до  Финляндского
вокзала, а Савельеву - идти направо, к улице Куйбышева, и потом,  тоже  на
трамвае, ехать к Нарвской заставе.
   Единственно,  что  вызывало  опасение,  -  это  возможность  встречи  с
патрулями, поскольку ни у Суровцева, ни у Савельева никаких документов  не
было. Однако оба полагали,  что  сумеют  добраться  до  места  задолго  до
комендантского часа и у патрулей не будет повода их останавливать.
   Суровцев посмотрел на часы. Было без десяти четыре. Он впал, что  ровно
в четыре выходит дежурный врач и объявляет об  окончании  прогулки.  Часть
гуляющих уже направлялась к дверям.
   - Приготовились!.. - шепотом скомандовал Суровцев.
   Они медленно  приближались  к  воротам.  У  самых  ворот  остановились.
Савельев вынул из  кармана  пачку  "Беломора",  вытащил  папиросу  и  стал
чиркать спичками, делая  вид,  что  никак  не  может  закурить  на  ветру.
Суровцев заслонял его от ветра, украдкой поглядывая по сторонам.
   Выждав момент, когда никто в их  сторону  не  смотрел,  Суровцев  подал
новую команду:
   - Пошли!
   Они проскользнули в ворота и устремились налево по  переулку.  Суровцев
напряженно прислушивался. Но никто не  кричал  им  вслед,  не  пытался  их
остановить. Первый этап "операции" прошел благополучно.
   Минут  через  пятнадцать  они  вышли  на  проспект  Карла  Маркса.   На
перекрестке остановились, перевели дыхание, посмотрели  друг  на  друга  и
облегченно улыбнулись.
   - Как будто выбрались, - сказал Суровцев. - Как нога, ничего?
   - Дойду, - махнул рукой Савельев.
   Они огляделись вокруг...
   Суровцев фактически не видел Ленинграда с того памятного  сентябрьского
вечера, когда вел свой батальон через весь город - от  набережной  Невы  к
Средней Рогатке, еще не зная, что ему предстоит воевать под Пулковом.
   В следующий раз он оказался в городе в  середине  октября,  когда  полк
перебрасывали на машинах  из-под  Пулкова  на  Финляндский  вокзал,  чтобы
вместе с другими полками и дивизиями направить в район  Невской  Дубровки.
Но то было глубокой ночью.
   По дороге в госпиталь  он  тоже,  конечно,  проезжал  по  ленинградским
улицам, только  везли  его  в  закрытом  санитарном  фургоне.  Оттуда  что
увидишь?
   И вот теперь Суровцев стоял на перекрестке, жадно всматриваясь во  все,
что его окружало. Было только начало пятого, но на  город  уже  спускались
сумерки. Медленно падал снег.
   Прошло несколько женщин, до странности похожих друг  на  друга.  Может,
потому, что все они были в платках, с хозяйственными сумками в руках. Да и
лицами своими эти женщины походили одна на другую. Казалось,  что  лица  у
них припорошены угольной пылью.
   Суровцев и Савельев молча двинулись  дальше,  миновали  полуразрушенный
дом. На уцелевшей стене был наклеен огромный плакат - женщина с искаженным
от горя лицом держала на руках мертвого ребенка, и красные,  точно  кровью
написанные, слова взывали: "Смерть детоубийцам!"  Соседний  дом  был  тоже
разбит, одна его стена обвалилась,  обнажив  этажи  комнат.  Клочья  обоев
трепетали на ветру.
   Перекресток  перегораживала  баррикада  с  проходом  для  транспорта  и
пешеходов посередине. Суровцев и Савельев молча направились  к  нему.  Под
ногами  похрустывали  осколки  стекла,   сквозь   тонкую   пелену   снега,
прикрывавшую тротуар, проступали рыжие пятна кирпичной пыли.
   На стенах домов белели листки с напечатанным на машинке или  написанным
от руки текстом. Суровцев и Савельев остановились, чтобы прочесть, что там
написано. На всех листках было одно и то же - предложения обменять одежду,
обувь, а иногда золотые или серебряные  вещи  на  хлеб  или  любые  другие
продукты.
   Над магазинами еще сохранились  вывески,  кое-где  на  них  не  хватало
отдельных букв, иногда целых слов. Вывески напоминали, что когда-то  здесь
продавали фрукты, или мясо, или кондитерские изделия. Было странно и жутко
видеть эти вывески над забитыми наглухо витринами, над провалами в стенах,
в которых виднелись искореженные железные балки...
   - Да... Вот  что  с  Ленинградом  сделали,  сволочи!..  -  сквозь  зубы
процедил Суровцев.
   - Это, капитан, еще что! - отозвался Савельев. - Ты бы посмотрел  ближе
к переднему краю!.. У нас,  за  Нарвской,  еще  когда  я  на  заводе  был,
почитай, ни одного целого дома не осталось...
   Они снова замолчали. Идти вместе им оставалось недолго.  До  Боткинской
улицы - всего два квартала. И чем ближе подходили Суровцев  и  Савельев  к
тому месту, где им предстояло расстаться, тем медленнее становился их шаг.
Оба думали о том, что, проведя рядом столько тяжких дней, через  несколько
минут  разойдутся  в  разные  стороны  и,  очевидно,  никогда  больше   не
увидятся...
   Дошли  до  Боткинской  улицы,  некоторое   время   постояли   молча   у
Военно-медицинской академии.
   - Ну что ж, Андрей, здесь дороги наши расходятся, - проговорил  наконец
Суровцев каким-то севшим голосом.
   - Прощайте, товарищ капитан, - тихо ответил Савельев.
   - Дал бы тебе свою полевую почту, -  сказал  Суровцев,  -  да  сам  еще
номера не знаю.
   - А вы мне, товарищ капитан, первым напишите! - оживился Савельев. -  У
меня адрес  простой:  Ленинград,  Кировский...  Вы  на  комитет  комсомола
пишите, я ведь член комитета, меня там все знают! Так и пишите:  Кировский
завод, комитет комсомола, Савельеву Андрею. Дойдет! Или еще лучше -  прямо
в партком, Королеву, для меня, я у него в цехе сейчас работаю.
   - Напишу, - кивнул Суровцев, только сейчас  почувствовав,  как  грустно
ему расставаться с этим веселым, открытым парнем.
   - Может, передать что  кому  в  госпиталь  надо,  а?  -  заговорщически
спросил Савельев.
   - Хочешь, чтобы обратно забрали? - невесело усмехнулся Суровцев.
   - Меня-то?! Ну, это уж дудки! Я как до завода дойду,  меня  клещами  не
вытащат! А потом и передам. Запросто!
   - Нет, Андрей, ничего передавать не надо, - покачал головой Суровцев. -
Что мог, написал сам...
   - Послушайте, товарищ капитан, - вдруг сказал  Савельев,  и  глаза  его
заблестели, - мне одна идея в голову пришла! А что... если вы - к  нам  на
завод, а? У нас там для военного командира работы во сколько! У нас и штаб
МПВО свой есть, и зенитчики, и пульрота, ведь  передний  край,  в  четырех
километрах от нас немец-то! Идея, товарищ капитан! Вместе бы и пошли! А  с
военным  начальством  наши  запросто  договорятся!   Знаете,   что   такое
Кировский? Сила!
   Савельев говорил теперь громко, почти кричал, видимо  весь  захваченный
внезапно пришедшей ему в голову мыслью.
   - Нет, Андрей, не выйдет, - покачал головой Суровцев, -  у  каждого  на
войне есть свое место. Мне без фронта - не жизнь. На, хороший  ты  парень,
держи!
   И он протянул Савельеву руку.
   Но в этот момент они услышали звук сирены.
   Тихий, далекий вначале, он с каждой секундой нарастал,  точно  с  силой
ввинчиваясь в стены домов, заглушая все остальные уличные шумы.
   Суровцев нерешительно опустил руку. Он увидел, как медленно  шедшие  по
тротуарам люди ускорили шаг, некоторые даже побежали,  точно  преследуемые
падавшими  на  их   головы   словами,   которые   неслись   из   невидимых
репродукторов:
   "Граждане!.. Воздушная тревога! Граждане!.. Воздушная тревога! Движение
по улицам прекратить... Населению укрыться!.."
   - Этого еще не  хватало!  -  со  злостью  озираясь  вокруг,  проговорил
Суровцев.
   - Ну... я тогда побегу, товарищ капитан, может, прорвусь... - торопливо
проговорил Савельев.
   - Стой! - приказал Суровцев. - На патруль хочешь нарваться?
   Он лихорадочно обдумывал, что делать.
   В эту минуту из ближайшего  переулка  вышли  трое  военных  с  красными
повязками на рукавах и противогазами через плечо. Они задержались на углу,
внимательно оглядывая быстро пустевшую улицу.
   - За мной! - скомандовал Суровцев, хватая Савельева за  рукав  ватника.
Они повернулись и побежали.
   Загрохотали зенитки.
   - Давай за мной! -  торопливо  повторил  Суровцев,  отыскивая  взглядом
место, где можно было бы укрыться.
   Подъезд ближайшего дома находился  от  них  метрах  в  тридцати.  Когда
Суровцев и Савельев вбежали в него, оказалось, что там уже  стоят  человек
десять.
   С верхних этажей сбегали женщины  с  детьми.  Они  не  задерживались  в
подъезде, а спускались дальше, по ведущей, видимо, в подвал  узкой  темной
лестнице.
   К выстрелам зениток присоединялись далекие взрывы фугасок, потом  бомба
разорвалась где-то близко, раздался грохот обвала.
   - Что же, граждане,  особого  приглашения,  что  ли,  ждете?  -  громко
спросил кто-то сзади.
   Суровцев обернулся и  увидел  пожилую  женщину  в  ватнике,  с  красной
повязкой на рукаве и противогазом через плечо.
   -  А  вы,  товарищ  командир,  чего  стоите?  -  обратилась   она   уже
непосредственно к Суровцеву. - Вам пример населению положено показывать, а
вы нарушаете! Вниз давайте, все вниз!
   Люди, столпившиеся в подъезде, стали спускаться по узким,  выщербленным
каменным ступеням. Суровцев и Савельев молча последовали за ними.
   Протиснувшись в узкую дверь, Суровцев сначала ничего не мог  разглядеть
в темноте. Он только  чувствовал,  что  находится  в  сыром,  холодном  и,
очевидно, большом подвальном помещении, потому что люди,  проходя  вперед,
как бы растворялись в темноте, и шаги их постепенно замирали.
   Нащупал справа от себя стену, сырую и холодную. Встал около нее.
   В этот момент откуда-то  сверху  забрезжил  едва  рассеивающий  темноту
свет, и в дверях появилась та самая дежурная с красной повязкой. В руке  у
нее был фонарь "летучая мышь". Язычок пламени чуть вздрагивал.
   Дежурная обернулась и, убедившись, что на лестнице никого не  осталось,
с грохотом захлопнула за собой обитую железом дверь, опустила щеколду.
   При тусклом свете фонаря Суровцев увидел, что  Савельев  стоит  в  двух
шагах от него. Тот тоже заметил капитана, кивнул на запертую дверь и пожал
плечами.
   Суровцев   огляделся.   Очевидно,   это    была    котельная,    теперь
бездействующая. Вдоль стен тянулись покрытые  ржавчиной  и  каплями  влаги
трубы, в центре возвышалось какое-то металлическое сооружение, похожее  на
котел. Сюда дежурная и поставила свой фонарь, а сама вернулась к  закрытой
двери и уселась там на табуретку.
   В убежище было много народу. Люди  сидели  на  установленных  рядами  в
глубине подвала скамьях, некоторые расположились на матрацах,  постеленных
на деревянные лежаки. Очевидно, они были жильцами этого дома. Те  же,  кто
оказался здесь случайно, стояли у стен.
   Суровцев   прислушался,   ему   показалось,   что   стрельба    наверху
прекратилась.
   - Наверное, был отбой, - тихо сказал он Савельеву.
   - Сейчас проверим, - отозвался тот и решительно направился к двери.
   - Ку-да? - угрожающе произнесла дежурная, приподнимаясь  с  табурета  и
кладя руку на щеколду.
   - Да взглянуть, может, затихло? - неуверенно проговорил Савельев.
   - Я те взгляну! Голову на плечах таскать надоело? Уши есть,  радио  для
кого установлено?
   Савельеву пришлось вернуться на свое место, к стене.
   - Куда тебя понесло? - сказал ему Суровцев.
   - Да ведь тут, как в склепе, будто крысы в мышеловке.
   - Ничего теперь не поделаешь, придется ждать.
   Только сейчас, прислушавшись, Суровцев различил тихий, но  частый  стук
метронома. Однако где именно установлен репродуктор, определить в полутьме
было трудно.
   Донесся звук близкого взрыва. В фонаре дрогнул язычок пламени.
   Люди в убежище притихли. Они  сидели,  лежали  или  стояли  с  какой-то
молчаливой покорностью, видимо привыкнув уже  к  пребыванию  в  таких  вот
подвалах. Только когда сверху доносился особенно сильный взрыв  бомбы  или
разрыв снаряда, все, точно по команде, поднимали  головы  и  на  несколько
секунд застывали в настороженном, тревожном ожидании.
   Вынужденное бездействие раздражало  Суровцева.  Взглянув  на  часы,  он
увидел, что уже половина шестого. Неизвестно, сколько продлится тревога. А
ведь ему  предстоял  еще  длинный  путь,  причем  с  наступлением  темноты
опасность быть задержанным патрулем возрастала.
   От нечего делать стал постукивать согнутым пальцем  по  влажной  стене,
стараясь определить ее толщину. Это легкое постукивание и привлекло к нему
внимание сидевшей у двери дежурной.
   Она оглядела Суровцева,  взгляд  ее  остановился  на  его  висевшей  на
перевязи руке - Суровцев  умышленно  не  снял  перевязь,  надеясь,  что  к
раненому патруль будет меньше придираться, - и решительно сказала:
   - А ну, граждане, дадим посидеть раненому командиру!
   Люди на ближайшей к Суровцеву скамье потеснились, и на краю ее оказался
кусочек свободного пространства.
   - Садись, садись, товарищ командир! - сказала дежурная,  и  ее  грубый,
низкий голос прозвучал неожиданно мягко. - Я-то от двери отойти не могу  -
дежурю, пост мой здесь по инструкции... А ты садись! С  фронта  небось?  -
спросила она, когда Суровцев поспешил сесть, чтобы только не привлекать  к
себе излишнего внимания.
   Суровцев решил не вдаваться в подробности:
   - Да, с фронта.
   - Ну... и как? Скоро кончатся муки народные? Немца-то скоро погоните?
   - Идут бои, - неопределенно ответил Суровцев.
   - Это-то мы и сами знаем!.. -  не  скрывая  разочарования,  проговорила
дежурная.
   Рядом с Суровцевым дремал какой-то  старик.  За  его  согнутыми  ногами
стоял небольшой дерматиновый чемодан. Время от времени старик опускал руку
и дотрагивался до чемодана, точно желая убедиться, что он  по-прежнему  на
месте.
   Справа от старика сидела средних лет  женщина  с  грудным  ребенком  на
руках. Укрытый цветным стеганым одеяльцем, ребенок, очевидно, спал, и  она
тихонько покачивала его.
   При  тусклом  свете  фонаря  Суровцев  не  мог  разобрать  лиц   людей,
расположившихся  на  других  скамьях.  Прямо  напротив  него  на   матраце
примостились две старухи в платках, из-под которых  свисали  седые  пряди.
Старухи сидели, закрыв глаза и прислонившись друг к другу.
   Суровцев тоже закрыл глаза.
   Когда он снова посмотрел на часы, было уже  без  десяти  шесть.  "Какая
нелепость! Надо же, такое невезение!"
   Он прислушался к звуку  метронома,  заглушаемому  рокотом  стрельбы.  В
короткие минуты затишья  было  слышно,  что  метроном  стучит  по-прежнему
лихорадочно часто.
   За  все  время  войны   Суровцев   впервые   оказался   в   гражданском
бомбоубежище. К  бомбежкам  и  артиллерийским  обстрелам  он  привык,  они
казались ему естественным фоном войны. В боевых условиях  просто  не  было
времени думать, что фугаска или снаряд могут накрыть КП.
   В госпитале Суровцеву  иногда  по  два-три  раза  в  сутки  приходилось
спускаться в убежище, но там, среди таких же, как  он,  раненых  бойцов  и
командиров,  опять-таки  все  воспринималось  иначе.  Свет  в  убежище  не
выключался, разговоры не смолкали,  после  каждого  доносившегося  разрыва
раненые начинали спорить, далеко ли упала бомба и какого  она  была  веса,
старались по едва различимому гудению самолетов определить - наши это  или
немецкие. Словом, жизнь не останавливалась...
   Здесь же, в полутемном, мрачном, сыром подвале, не только взрослые,  но
и дети  сидели  тихо,  понуро,  и  беззащитность  этих  людей,  их  полная
зависимость от того, в каком именно месте  сбросит  немецкий  летчик  свой
смертоносный груз, особенно горько осознавались Суровцевым.
   Неожиданно откуда-то из угла,  куда  свет  фонаря  не  достигал  вовсе,
раздался женский голос:
   - Товарищ командир, можно вас спросить, вы из пехоты  или  из  летчиков
будете?
   Вопрос адресовался явно к Суровцеву.
   - Из пехоты, - ответил он.
   - Вот и сынок мой в пехоте служит, -  откликнулась  та  же  женщина,  -
сержант он, Трифонов Валерий зовут, не встречали?
   - Нет, не приходилось. Фронт большой...
   - Уже месяц писем не шлет, - сказала из  темноты  женщина,  -  сама  не
знаю, что думать... может, уж и в живых нету.
   В голосе ее прозвучала  такая  усталость  и  такая  безнадежность,  что
Суровцев неожиданно для себя громко и даже сердито прикрикнул:
   - Почему это нету?! В боевой обстановке письма  писать  даже  генералам
трудно, не то что сержантам...
   - А я тебе что говорю, Марья Семеновна? - вдруг  встрепенулся  сидевший
рядом с Суровцевым старик. - Может быть, и почта виновата? Я вот  вчера  в
отделение ходил, думал, вдруг письмо от Васи лежит, тоже третью неделю  ни
слуху  ни  духу...  Так  ты  знаешь,  что  на  почте-то  делается?   Писем
неразобранных - сотни! Пачками в углах и лежат! Я  заведующей  говорю:  по
какому праву такое безобразие допускаете? А она мне в ответ: у  тебя  силы
есть? Вот тебе сумка и ходи разноси.  А  у  меня,  говорит,  всего  десять
старух осталось, и у половины из них ноги опухать стали, квартал  пройдет,
десяток лестниц вверх-вниз отмахает и час стоит, к стене прислонясь, -  не
ходят ноги-то!..
   - Ты, Марья, не жалуйся, - прозвучал из темноты другой женский голос. -
Тут, почитай, все жены или матери солдатские... Тебе еще жаловаться  рано,
ты... ты... еще похоронку на своего не получила, ты... - Голос  прервался,
послышались тихие всхлипывания.
   "Матери... жены... дети... - с горечью, с болью подумал Суровцев. - Да,
насколько счастливее те, кто может встретить врага с оружием в руках...  А
ждать, томительно ждать..."
   И вдруг Суровцев вспомнил о своей матери, живущей  в  далеком  волжском
городке, вспомнил о том, что очень давно не писал ей.
   После того как поступил в Ленинградское военно-инженерное училище,  все
связанное с детством отошло куда-то на задний  план.  Во  время  учебы  он
ездил домой лишь дважды, хотя знал, что мать  одинока  -  отец  Суровцева,
командир Красной Армии, умер еще в начале двадцатых годов.
   А с тех пор как началась  война,  послал  матери  всего  одно  или  два
письма, перевел  на  ее  имя  денежный  аттестат...  и  только!  Суровцеву
казалось, что это естественно, что мать понимает - идет война, ему  не  до
писем.  Но  сейчас,  окруженный  старыми  и  молодыми  женщинами,  ждущими
весточки от своих сыновей, мужей, отцов, он вдруг вспомнил о матери, и его
охватило горькое чувство стыда...
   Это был стыд не только перед своей матерью, которой  он  не  удосужился
сообщить, что жив и здоров. До сих пор слова "мирное население" носили для
Суровцева  относительно  отвлеченный   характер.   А   теперь   он   вдруг
почувствовал, что эти сидящие рядом с ним в убежище незнакомые  люди,  лиц
которых он не мог различить в полутьме, очень близки и дороги ему.  И  что
он здесь единственный, кто носит военную форму и,  следовательно,  как  бы
представляет всю Красную Армию, которая пока не в силах отвести  от  сотен
тысяч таких же стариков, женщин и детей угрозу смерти.
   Он думал о том, что сыновья, братья  и  мужья  этих  безмолвно  сидящих
людей сражаются сейчас на фронте и  для  каждого  из  них  вера  в  победу
связана с надеждой вернуться к близким, которые их ждут, по  ним  тоскуют,
их любят. И  вот  любая  дурацкая,  тупая  бомба,  металлическая  уродина,
наполненная тротилом, может разом лишить десятки бойцов  и  командиров  их
матерей, отцов, жен... В бессильной злобе Суровцев сжал кулаки...
   Послышались новые  взрывы.  Язычок  пламени  в  фонаре  вздрагивал  все
сильнее...
   И вдруг страшный грохот раздался где-то совсем рядом, и  фонарь  погас.
Суровцева с силой толкнуло  в  спину,  он  полетел  на  пол,  инстинктивно
прижимая к груди больную руку.
   В  кромешной  тьме  что-то  еще  грохотало,  обваливалось,   осыпалось.
Пронзительно заплакал ребенок.
   Это послужило как бы сигналом для других - вокруг послышались крики.
   Суровцев лежал на полу. Его рот и нос были забиты едкой каменной пылью.
Пыль хрустела на зубах, запорошила глаза. Однако Суровцев мгновенно  отдал
себе отчет в том, что он не терял сознания, следовательно, не контужен.
   Трудно было понять, что произошло. Одно было  ясно  -  надо  немедленно
пресечь панику. Опираясь на правую руку,  Суровцев  приподнялся,  чувствуя
сильную боль в спине, и крикнул:
   - Тихо! Всем оставаться на местах! Не двигаться! Дежурная, вы у двери?
   Ответа не последовало, но люди стихли, прислушиваясь.
   - Савельев, цел? - снова крикнул Суровцев.
   - В порядке, капитан, - отозвался знакомый голос, - по  кумполу  чем-то
шибануло, но крови, кажись, нет.
   - Встань у двери и никого не выпускай!
   - Дак ничего не видно в темноте, где она, дверь-то?
   - Спички! У тебя в кармане должны быть спички!
   Через секунду-другую слева от Суровцева  вспыхнул  огонек,  но  тут  же
погас. Погасла и вторая спичка.
   - Осторожно зажигай, - предостерег Суровцев,  -  тут  откуда-то  свежим
воздухом тянет. Повернись спиной, а то опять задует.
   Он прислушался. Наверху по-прежнему стреляли зенитки. Люди  в  подвале,
словно  замершие  после  командного   окрика   Суровцева,   теперь   снова
задвигались. Очевидно, среди них были и раненые и ушибленные,  потому  что
слышались стоны...
   Кто-то  звал  кого-то,  кто-то  кричал  в  темноте:  "Дверь!   Дверь-то
откройте!.."
   - Тихо! - снова  скомандовал  Суровцев.  Люди,  подчиняясь  ему,  опять
смолкли, только матери чуть слышно успокаивали детей.
   - Савельев! - раздраженно крикнул в темноту Суровцев.  -  Долго  будешь
копаться?!
   Наконец Савельеву удалось зажечь спичку.
   - Теперь ищи фонарь! - приказал ему Суровцев и повторил уже  громче:  -
Товарищи! Пусть каждый пошарит возле  себя,  надо  найти  фонарь.  Никакой
опасности нет. Просто где-то поблизости разорвалась бомба.
   Он закашлялся: кирпичная пыль попала ему в горло.
   Похожий на светлячок огонек спички медленно перемещался.
   "Главное,  не  допустить  возобновления  паники!  -  лихорадочно  думал
Суровцев. - Это может привести к новому обвалу, кто знает, что с  потолком
и стенами..."
   Однако вслух он сказал совсем другое:
   - Ищите фонарь, не двигаясь с места, а  то  друг  друга  передавите!  И
успокойтесь. Бомбы в одно и то же место дважды не падают. А вот передавить
друг друга в темноте можно. Так что главное - не вставать со  своих  мест,
каждому оставаться там, где находится...
   Он  говорил  медленно,  с  единственной  мыслью  поддержать   в   людях
спокойствие, пока найдется фонарь и можно будет осмотреться. Однако, когда
погасла очередная спичка, не выдержал и зло крикнул:
   - Где фонарь, Савельев? Долго будешь копаться?!
   Вдруг  что-то  звякнуло,  и  в  ту  же  секунду  Савельев  торжествующе
воскликнул:
   - Есть! Нашел!..
   Спичка снова погасла, и Савельев продолжал уже в темноте:
   - Стекло разбито, капитан, только осколок торчит...  Тьфу,  черт,  руку
порезал...
   - Потом о руке думать будешь! - оборвал его Суровцев. - Зажигай фонарь!
Только осторожно, сначала оботри, керосин может вспыхнуть.
   Савельев снова стал чиркать спичками. Ему удалось зажечь фонарь, однако
огонек тут же дрогнул и погас.
   - Я тебе говорил, прикрывай огонь, тут дует  откуда-то!  -  раздраженно
проговорил Суровцев. - Давай фонарь сюда.
   Он шагнул вперед, стараясь не споткнуться о  сидевших  на  полу  людей,
отыскал в темноте Савельева и выхватил у него фонарь. Левой рукой, которую
снял с перевязи, ощупал металлическую поверхность, убедился,  что  керосин
не пролился, очистил фитиль от пыли и приказал:
   - Теперь зажигай!
   Фитиль снова загорелся. Суровцев поднял фонарь и, повернув  так,  чтобы
сохранившийся  кусок  стекла  предохранял   пламя   от   потока   воздуха,
осмотрелся.
   Сначала трудно было что-нибудь разглядеть,  -  каменная  пыль  все  еще
висела в воздухе. Суровцев выкрутил фитиль  до  предела.  Теперь  он  смог
увидеть тех, кто был рядом. Лица  людей  были  серы  от  пыли  и  казались
похожими одно на другое...
   "Людьми займусь потом,  потом,  -  приказал  себе  Суровцев,  -  сейчас
главное - осмотреть помещение, выяснить, что случилось..."
   Он обследовал стену, возле которой стоял, потом, подняв фонарь, оглядел
потолок. Потолок как  будто  был  цел,  даже  трещин  не  видно.  Суровцев
облегченно вздохнул. Больше всего он боялся, как  бы  не  рухнули  верхние
этажи. Тогда все находившиеся в убежище  оказались  бы  похороненными  под
грудами камня.
   "Осмотреть дверь!" - мысленно скомандовал  себе  Суровцев  и  вместе  с
Савельевым направился к двери.  И  вдруг  остановился,  мгновенно  опустив
фонарь. На месте двери возвышалась груда битого кирпича. Выход из  подвала
был завален.
   - Савельев, -  тихо,  почти  шепотом,  сказал  Суровцев,  -  постарайся
осмотреть завал - надолго ли тут работы, если попытаться его разобрать.  А
я пойду дальше.
   Теперь Суровцев думал только  об  одном:  немедленно  найти  то  место,
откуда в подвал  проникает  свежий  воздух.  Может  быть,  там,  в  стене,
образовался пролом, достаточно широкий, чтобы через него выбраться...
   Дойдя до противоположной  стены,  он  поднял  фонарь  и  стал  медленно
осматривать ее. Внезапно увидел большую,  почти  в  рост  человека,  нишу.
Именно оттуда тянуло холодом.
   Суровцев хотел полезть в пролом, чтобы посмотреть, куда он ведет, но  в
это время за спиной его раздался пронзительный женский крик...
   - Не кричать! - гаркнул, оборачиваясь, Суровцев. - В чем дело?
   - Марью... Марью Андреевну убило!.. - сказала  женщина  теперь  тихо  и
робко.
   Суровцев  пошел  обратно.  Там,  где  раньше  была  дверь,   а   теперь
громоздился завал, он увидел то, чего  не  заметил  в  первый  раз,  когда
быстро отвел фонарь,  боясь,  что  снова  начнется  паника.  Из-под  груды
разбитого кирпича торчали ноги, обутые в кирзовые сапоги, и  неестественно
вывернутая рука с красной повязкой поверх разорванного рукава ватника.
   Вокруг стояло несколько женщин.
   - Как же мы выйдем  теперь?!  -  истерично  крикнула  одна  из  них.  -
Дверь-то завалило!
   - Спокойно! - одернул ее Суровцев.  -  Савельев!  Найди  двух  здоровых
мужчин, и попытайтесь разобрать кирпич. Может быть, она жива...
   В эту минуту там, наверху, снова раздался грохот -  бомба  упала  опять
где-то рядом. По подвалу пронесся шквал воздушной волны.
   - Товарищи, - крикнул Суровцев, еще не  зная,  какие  новые  разрушения
принес этот взрыв, и опасаясь, что снова возникнет паника, - в стене  есть
пролом! Мы все сможем через него выйти! Только надо проявить спокойствие и
слушать мою команду!
   Он вернулся к пролому и протянул руку с фонарем в его  темную  глубину.
Но разглядеть что-либо было невозможно.
   Суровцев перешагнул через остатки стены и, согнувшись, двинулся вперед,
по-прежнему держа фонарь в вытянутой руке.  Внезапно  что-то  звякнуло,  -
видимо, фонарь  стукнулся  о  железную  балку.  Суровцев  нагнулся,  чтобы
посмотреть, и отпрянул, едва не уронив фонарь.
   В полуметре от него висела огромная бомба...
   Прошло не меньше минуты, прежде чем Суровцев заставил себя приблизиться
к ней.
   Пятисоткилограммовая бомба, похожая на чудовищную, подвешенную за хвост
рыбу, застряла где-то  в  деревянных  перекрытиях,  зацепившись  хвостовым
оперением, а ее нижняя часть находилась на уровне груди Суровцева  и  чуть
заметно покачивалась на весу.
   "Что делать, что делать?! - стучало в мозгу Суровцева. -  Бросить  всех
работоспособных на разборку завала у двери? Но кто знает, что там...  Ведь
не  исключено,  что  сверху  обрушилась  вся  лестничная  клетка...  Тогда
пробиться в подвал сможет только специальная спасательная команда".
   Значит, сидеть и ждать, когда кончится воздушный налет, в надежде,  что
их рано или поздно откопают? Но бомба,  эта  проклятая  бомба!  Она  может
сорваться при любом сотрясении иди просто в силу  собственной  тяжести,  и
тогда...
   Может быть, все же рискнуть и вывести людей поодиночке через провал под
бомбой! Но куда он ведет, этот  провал?  Судя  по  проникающему  откуда-то
холодному воздуху, здесь есть выход наружу.
   Суровцев крепче сжал проволочную  ручку  полуразбитой  "летучей  мыши",
вобрал голову в плечи, пригнулся и шагнул под бомбу.
   И в эту минуту фонарь погас.
   Суровцев мысленно выругался. Хотел уже позвать Савельева  со  спичками,
но удержался, подумав, что не должен и не имеет права подвергать  товарища
смертельному риску.
   Он понимал, конечно, что, если бомба сорвется и произойдет взрыв,  вряд
ли  кто-нибудь  в  подвале  уцелеет.  Тем  не  менее  ему  казалось,   что
непосредственная близость к бомбе увеличивает опасность: здесь не было  ни
одного шанса на спасение.
   Продвинул ручку фонаря ближе к локтю, вытянул руку вперед и двинулся  в
темноту. Сделать удалось только три шага - он это  твердо  запомнил,  -  и
рука уперлась в какую-то преграду.
   Поставив фонарь на землю, Суровцев стал медленно  обшаривать  невидимое
препятствие. Это была стена, частично поврежденная, но  все  же  устоявшая
при падении бомбы. Правда, метрах в двух  от  пола  нащупывалось  какое-то
углубление. Ширина его была  как  будто  достаточной,  чтобы  туда  пролез
человек.
   Но куда вел этот ход? Может быть, он замыкался обвалом?
   Суровцев сунул ладонь в углубление и не ощутил ни малейшего  дуновения.
Ему стало ясно: никакого выхода отсюда нет. А воздух  проникает  в  подвал
сверху, через высокий колодец,  который  образовался  при  падении  бомбы,
пробившей крышу и верхние этажи.  И  хотя  Суровцева  окружала  тьма,  ему
показалось, что он снова  видит  перед  собой  уродливую  громадину,  чуть
покачивающуюся и ежеминутно грозящую сорваться, разнести в клочья все, что
находится вокруг.
   Мелькнула утешительная мысль: "Может быть, это дефектная бомба?  Может,
немецкие рабочие-антифашисты обезвредили ее  еще  на  заводе?  Ведь  такие
случаи бывают, в газетах не раз об этом писали!.."
   Суровцев подхватил фонарь, надо было возвращаться.
   Он помнил: от бомбы его отделяют всего три  шага.  Сделал  один  шаг...
второй... И в этот момент услышал оклик встревоженного Савельева:
   - Капитан, где ты? Что с фонарем? Опять погас?
   Голос звучал совсем близко, - видимо, Савельев стоял у самого пролома.
   - Не подходи! - крикнул Суровцев.
   - Еще что-то стряслось, капитан? - понизив голос, спросил Савельев.
   - Я иду к тебе. Стой на месте и жди!
   Он боялся, что Савельев все же шагнет в  провал  и  в  темноте  толкнет
бомбу. Сам сделал еще полшага вперед, поставил фонарь и  медленно  вытянул
руку. Кончики его пальцев нащупали тело бомбы. Он опустился  на  корточки,
взял фонарь, осторожно пробрался под бомбой.
   У низкого края разрушенной стены столкнулся с Савельевым.
   - Женщина-то та самая... ну, дежурная, - вполголоса сказал Савельев,  -
кончилась... убита... грудь и голову раздавило...
   - Больше убитых нет? - спросил Суровцев.
   - Нет. Раненые есть. В  темноте  не  разберешь.  Что  с  фонарем-то?  Я
сейчас...
   - Подожди, отойдем.
   Только достигнув противоположной стены, Суровцев велел  зажечь  спичку.
Когда огонек пробежал по широкому краю фитиля и,  несколько  раз  дрогнув,
разгорелся невысоким, но ровным пламенем, он сказал:
   - Я сейчас вернусь туда, в провал. Еще раз посмотрю: может быть, оттуда
есть какой-нибудь выход.
   - Вместе пойдем! - нетерпеливо воскликнул Савельев.
   - Нет, - категорически заявил Суровцев и добавил первое, что пришло ему
в голову: - Вдвоем там не повернуться.
   - Но как же ты, с одной рукой!.. Я хоть фонарь буду держать!..
   - Нет, - повторил Суровцев, - ты останешься здесь. Это приказ.
   Снова шагнув в провал, Суровцев приподнял фонарь,  стараясь  загородить
его своим телом, чтобы из  подвала  нельзя  было  увидеть  бомбу.  Сам  же
внимательно  оглядел  ее.   Огромный,   мышиного   цвета,   сигарообразный
металлический баллон держался на весу лишь потому, что его деформированное
хвостовое  оперение  застряло,   зажатое   между   деревянной   балкой   и
канализационной трубой. На корпусе бомбы были видны вмятины, как на кузове
легковой машины, попавшей в аварию.
   Суровцев еще раз поднял фонарь, стараясь определить, насколько  надежно
зажато хвостовое оперение, и, к ужасу своему, обнаружил, что  вдоль  балки
тянутся трещины.
   Пол, на котором стоял Суровцев, был твердый, цементный. Если  балка  не
выдержит и бомба упадет, взрыв неизбежен...
   "Ну что же ты стоишь?! - мысленно воскликнул Суровцев. -  Действуй  же,
черт тебя побери, действуй!"
   Но зрелище готовой  сорваться  бомбы  на  какие-то  секунды  как  будто
парализовало его. Суровцев сжал  зубы,  тряхнул  головой,  чтобы  сбросить
охватившее его оцепенение. "Действуй! - снова приказал он себе. - От  тебя
зависит сейчас жизнь десятков людей!"
   До того как он стал  командиром  стрелкового  батальона,  Суровцев  был
сапером. Он умел устанавливать и обезвреживать мины любых конструкций,  но
с неразорвавшейся авиационной бомбой ему иметь дело не приходилось.
   И сейчас он лихорадочно пытался восстановить  в  памяти  наставления  и
инструкции, которые во время учебы в училище вызубривал наизусть, и прежде
всего инструкцию по обезвреживанию и уничтожению боеприпасов и авиационных
бомб.
   Вспомнились  почему-то  только  два  требования  этой  инструкции:  "Не
трогать!" и "Обезвреживать своими силами лишь в крайнем случае".
   Сейчас и был этот самый "крайний случай"...
   "Спокойно! - сказал себе Суровцев. - Без паники!"
   И вдруг подумал о том, что там, наверху, уже вечер, и если  не  удастся
выбраться отсюда в самое ближайшее время, то наступит  комендантский  час;
тогда уже не останется никакой надежды избежать встречи с  патрулем.  Эта,
казалось  бы,  нелепая  в  данной  ситуации  мысль  как-то  разом  привела
Суровцева в состояние собранности и деловой сосредоточенности.
   "Единственная возможность обезвредить фугасную бомбу, - размышлял он, -
это извлечь из нее  взрыватели.  Взрыватели,  взрыватели!"  -  настойчиво,
точно гипнотизируя себя, повторил Суровцев.
   Но почему бомба не взорвалась?  Может  быть,  она  снабжена  механизмом
замедленного действия? Первое свое предположение, что бомба дефектная,  он
решительно откинул.
   Отведя фонарь в сторону, Суровцев  вплотную  подошел  к  бомбе,  затаив
дыхание  приложил  ухо  к  ее  корпусу.  И,  вздрогнув,  отшатнулся.   Ему
показалось, что он слышит  частое  тиканье  часового  механизма.  "Все!  -
подумал он. - Это конец..."
   Снова прижал ухо к металлу и снова услышал едва различимое тиканье...
   Переводя дыхание, Суровцев чуть отклонился от бомбы. Но в ушах его  все
еще раздавалось это чуть  слышное  постукивание.  "Неужели  механизм  стал
работать громче? -  подумал  он.  -  Или  мне  померещилось?"  Нет,  удары
часового маятника звучали по-прежнему...
   Догадка пришла внезапно: это  же  метроном!  Обвал  каким-то  чудом  не
повредил проводов, тянувшихся  сверху  к  репродуктору,  установленному  в
убежище где-то под потолком. И метроном продолжал стучать. До сих пор  его
заглушал гул канонады, да и вся  обстановка  в  подвале  после  того,  как
произошел обвал, была не такой, чтобы к нему прислушиваться.
   Но теперь, в наступившей тишине, весь превратившись  в  слух,  Суровцев
понял: это стучит метроном.
   "Значит, часового механизма в бомбе нет", - с облегчением подумал он  и
посмотрел на нее даже с каким-то чувством благодарности.
   Но мысль о том, что взрыватели в бомбе все же есть,  обязательно  есть,
снова  вернула  Суровцева  к  реальности.  Но  какие  они,  какого   типа?
Механические? Или электрохимические? В последнем случае где-то  в  корпусе
бомбы запрятана стеклянная ампула с серной кислотой...
   "Нет, - сказал себе Суровцев, -  ампула  не  выдержала  бы  сотрясения,
разбилась, и бомба уже взорвалась бы. Должны быть взрыватели,  но  где  же
они?"
   Параграфы инструкций и даже макет немецкой бомбы отчетливо встали перед
его глазами. Он вспомнил, что механические взрыватели имеют форму  стакана
и что на внешней стороне каждого  из  них  должна  быть  красная  стрелка,
которая автоматически переводится в боевое положение при  отделении  бомбы
от самолета. "Но, может быть, бомба не взорвалась потому, что не  сработал
механизм перевода?!" - с новой надеждой подумал Суровцев.
   Он опять поднес фонарь к самой бомбе и стал внимательно исследовать  ее
поверхность.
   Первый взрыватель, боковой, погруженный в тело бомбы,  отыскал  быстро.
При  дрожащем  свете  фонаря  он  рассмотрел   его   круглую,   блестящую,
отполированную  поверхность  с  поперечным  углублением,  как  на  головке
шурупа, окрашенным в  красный  цвет.  Углубление  заканчивалось  стрелкой,
направленной на латинскую букву "F". Это была первая буква немецкого слова
"Feuer" - огонь. Взрыватель стоял в боевой позиции.
   "Должен быть еще один взрыватель, а может быть,  и  два",  -  размышлял
Суровцев. Он пригнулся, шагнул прямо под бомбу и поднес фонарь к ее тупому
рылу. Все правильно. Второй взрыватель, также  стоящий  в  положении  "F",
находился возле глубокой вмятины на самом  носу  бомбы.  Третий  мог  быть
только в верхней ее части. Суровцев  высоко  поднял  фонарь,  привстал  на
цыпочки и обошел вокруг бомбы. Третьего взрывателя он не обнаружил.
   "Будем  считать,  что  их  два,  -  сказал  себе  Суровцев.  -   Задача
заключается в том, чтобы эти взрыватели обезвредить..." Он был  спокоен  и
сосредоточен.
   И вдруг за его спиной раздался неистовый женский крик:
   - Бомба! Бомба!.. Сейчас взорвется!
   В подвале разом возник шум, люди заметались...
   Суровцев выскочил из провала и что было сил крикнул:
   - Молчать! Никому не подходить! Савельев, принять на себя командование!
Всем отойти к дальней стене и лечь там! Ясно?
   И, переведя дыхание, продолжал уже иным, нарочито спокойным голосом:
   - Товарищи! Бомба совершенно безвредная, я сапер и  знаю,  что  говорю.
Никакой опасности. Только  пару  винтиков  отвинтить  надо...  Все  должны
подчиняться младшему лейтенанту Савельеву. Савельев, приказ понятен?
   - Так точно, товарищ капитан! - откликнулся из темноты Савельев.
   Суровцев вернулся к бомбе.
   Но теперь ему трудно было сосредоточиться. Он знал,  что  к  провалу  в
стене обращены сейчас десятки глаз, знал, что вряд ли  кто-нибудь  поверил
его успокоительным словам и что  люди  уверены  лишь  в  одном:  их  жизнь
зависит от его действий.
   "Забыть, забыть обо всем! - мысленно внушал  себе  Суровцев.  -  Никого
вокруг нет. Только я и бомба. Больше сейчас  ничего  не  существует.  Я  и
бомба, которую надо обезвредить..."
   Он поднес фонарь к боковому взрывателю.  Поблескивающая  красным  лаком
продольная выемка-стрелка упиралась своим острым концом в букву "F", тупым
- в "S".
   Суровцев не помнил, какое немецкое слово начинается  с  буквы  "S",  но
знал точно, что повернуть стрелку острием к этой  букве  значит  перевести
взрыватель из боевого положения в нейтральное.
   Но, может быть, взрыватель установлен на неизвлекаемость?  Тогда  бомба
взорвется при любом изменении его положения!
   - Монетка у кого-нибудь есть? - крикнул Суровцев, обернувшись, и тут же
вспомнил, что у него была мелочь. - Не надо! - сказал он, поставил  фонарь
и нащупал в кармане шинели монету...
   Где-то наверху раздался глухой взрыв. Суровцев почувствовал, как  сюда,
вниз, снова докатилась воздушная волна. И в то же мгновение погас фонарь.
   Суровцев стоял в темноте. За его спиной замерли люди. Ему казалось, что
он слышит их тяжелое дыхание.
   Кто-то сзади чиркнул спичкой. Суровцев обернулся  и  увидел  Савельева.
Стоя на корточках, тот подносил спичку к фитилю  фонаря.  Через  мгновение
вспыхнуло неровное, трепещущее пламя.
   - Молодец, - сказал Суровцев, - давай фонарь и отойди.
   Савельев не уходил. Он не отрываясь смотрел на бомбу.
   - Вот это да-а... - произнес он полушепотом, и трудно было понять, чего
больше в его голосе - страха или удивления.
   - Тебе сказано - иди назад и ложись у стены. Как  все.  Ясно?  -  резко
сказал Суровцев.
   Он повернулся к бомбе и опять попытался сосредоточиться. И вдруг  понял
элементарную  вещь:  он  же  не  может  одной  рукой  держать   фонарь   и
поворачивать монеткой стрелку. Его охватила злоба. Злоба на  самого  себя,
на свою больную руку...
   По-прежнему держа фонарь правой рукой, попробовал  медленно  согнуть  и
разогнуть левую. Ее пронизала боль от кончиков пальцев  до  плеча,  однако
боль эта была ничто по сравнению с радостью от сознания,  что  кое-как  он
может действовать а больной рукой.
   Он переложил ручку фонаря в левую и, превозмогая боль, снова согнул ее.
Теперь фонарь находился на уровне груди, и  красная  стрелка,  стоящая  на
смертоносном "F", была прекрасно видна.
   Сдерживая дыхание, Суровцев поднес монету к продольному  углублению  на
дне взрывателя.
   - Капитан, дай я фонарь буду держать!  -  услышал  он  за  собой  голос
Савельева.
   - Кому было сказано уйти! - не оборачиваясь, сказал Суровцев.
   - Никуда я не уйду, - раздалось в ответ. - Дай фонарь, говорю!
   По его тону Суровцев понял: Андрей действительно никуда не уйдет.
   - Хрен с тобой, держи, если жизнь надоела! - с отчаянием проговорил он,
чувствуя, что сейчас выронит фонарь из онемевших пальцев.
   Савельев взял фонарь и поднес его к взрывателю.
   Суровцев молча вложил в выемку ребро монеты.
   Надо  было  повернуть  монету  против  часовой  стрелки,  но   Суровцев
почувствовал, что у  него  не  хватает  решимости  сделать  это  движение,
которое может оказаться роковым.  Он  впервые  вдруг  подумал,  что,  если
произойдет взрыв, все кончено: ему никогда больше не увидеть ни фронта, ни
своих бойцов, ни солнца, ни неба, и все те люди, которые находятся  позади
него, будут вместе с ним погребены в  каменной  могиле.  Погребены  только
потому,  что  у  него,  капитана  Суровцева,  не  хватило  опыта,  умения,
решимости их спасти...
   "Действуй же, сволочь!" - зло сказал он себе и, на  мгновение  зажмурив
глаза, плавно повернул монету. Стрелка сделала полукруг и уперлась в букву
"S".
   Суровцев облегченно вздохнул и в изнеможении опустил руку.
   - Порядок? - шепотом спросил Савельев.
   - Помолчи! - прошипел Суровцев.
   - Теперь все? - опять спросил Савельев.
   - Нет, не все. Сюда фонарь. Ниже! Еще ниже. Вот так.
   Савельев опустился на корточки, а Суровцев стал на колени и  запрокинул
голову. Теперь и взрыватель на носу бомбы был хорошо виден. Уже со смутной
надеждой, что все  обойдется  благополучно,  он  той  же  монетой  перевел
красную стрелку нижнего взрывателя  с  боевого  положения  в  нейтральное.
Выпрямился и тихо, почти про себя, произнес: "С этим тоже все..."
   - Товарищи! - неожиданно звонко крикнул Савельев, оборачиваясь назад, в
темноту. - Опасность миновала, полный порядок!
   - Молчи, дурак! - вскипел Суровцев. - Всем оставаться на местах. Работа
еще не окончена.
   - Ты что, капитан, - тихо спросил Савельев, -  на  всякий  случай,  что
ли?..
   Но Суровцев знал, что говорил. Он помнил, как на занятиях в училище  их
не раз предупреждали: до тех пор, пока из авиабомбы не удалены взрыватели,
она опасна. Следовательно, если из этого огромного  баллона,  наполненного
плавленым тротилом, не будут вывинчены металлические  стаканы,  несущие  в
себе взрывчатку особой, повышенной  чувствительности,  бомба  при  падении
все-таки может взорваться. Но взорваться она может и при попытке вывинтить
эти стаканы, разумеется, в том опять  же  случае,  если  какой-то  из  них
установлен на неизвлекаемость.
   Когда Суровцев снова вложил монету в  выемку  бокового  взрывателя,  он
заметил, что рука его дрожит от напряжения.
   "Нет, так не годится", - сказал он  себе,  опустил  руку  с  зажатой  в
пальцах монетой  и  прислушался.  Сверху  опять  доносилась  канонада.  Он
вытащил из кармана часы и взглянул на них. Было половина седьмого.
   Суровцев хорошо помнил, что, когда последний раз смотрел на часы,  было
без  десяти  шесть.  С  тех  пор,  ему  казалось,  прошла   вечность.   Не
остановились ли часы?.. Нет, они шли.  Секундная  стрелка  быстро  обегала
свой маленький круг. Значит, с момента, когда произошел обвал,  прошло  не
более сорока минут!..
   "Надо отдохнуть, - подумал  он,  лишь  сейчас  почувствовав,  что  весь
взмок, влажная нижняя рубашка прилипла к спине.  -  Пять  минут  перерыва.
Отдохнуть. Ни о чем не думать".
   - В чем дело, товарищ капитан? - спросил Савельев, видя,  что  Суровцев
застыл в бездействии.
   - Ничего. Помолчи. Поставь фонарь, - приказал Суровцев и закрыл глаза.
   Но как только усилием воли он заставил себя не думать о бомбе, в памяти
замелькали вдруг картины  недавних  боев,  госпиталь,  снова  фронт,  лица
Пастухова, Звягинцева...
   Суровцеву показалось, что видит Веру, склонившуюся над письмом, которое
он оставил ей, уходя из госпиталя. Потом и это видение исчезло.  Откуда-то
издалека всплыло лицо матери, она что-то шептала ему,  только  он  не  мог
разобрать слов и молил ее: "Громче, мама, громче, я ничего не слышу!.."
   Суровцев вздрогнул и открыл глаза. С испугом подумал, не заснул ли  он,
и посмотрел на часы. Было тридцать три минуты  седьмого,  то  есть  прошло
всего две-три минуты...
   - Приступим! - решительно сказал Суровцев, оборачиваясь к Савельеву.  -
Подними фонарь!
   Опять вложил монету в выемку  и  попробовал  повернуть.  Но  стакан  не
поддавался, красная стрелка по-прежнему упиралась своим  острием  в  букву
"S".
   Он сильнее  нажал  на  монету,  однако  стрелка  даже  не  шелохнулась.
Казалось, что взрыватель намертво врос в тело бомбы.
   Суровцев в отчаянии опустил руку...
   Вспомнилось, что существует  специальный  инструмент  для  вывинчивания
взрывателей - его демонстрировали на  занятиях  в  училище:  металлический
двузубец с массивной, удобной для захвата ручкой. Ничего подобного  здесь,
под рукой, естественно, не было.
   - Зря стараемся, - безнадежно сказал он Савельеву и подумал о том,  что
напрасно не осмотрел как следует нишу в провале. "Может быть, лаз все-таки
существует и можно выбраться наружу, связаться с ближайшим штабом  МПВО?..
- И сразу оборвал себя: - Бежать хочешь, друг?! Сам -  спастись,  а  людей
оставить наедине с бомбой, беззащитных женщин, детей, стариков?!"
   Он повернулся и, шагнув мимо Савельева, обратился к сидевшим в  темноте
людям:
   - Товарищи, мне нужна  отвертка...  нет,  отвертка  не  годится,  нужно
что-то вроде стамески... Словом, какой-то инструмент  с  широким  лезвием.
Может, есть у кого-нибудь что-то подходящее?
   - Дядя Баня! - раздался женский голос. - Ты  же  здесь  водопроводчиком
работал, может, у тебя есть?..
   - Я инструмент с собой не таскаю, - угрюмо ответил мужчина.
   - Послушайте, дядя Ваня, - сказал Суровцев. - Тут же,  судя  по  всему,
какая-то котельная  была!  Может,  что-нибудь  найдется?  Вроде  стамески,
понимаете?! - Последние слова он произнес почти с мольбой.
   Люди в подвале зашумели, задвигались...
   - Тихо, не ходить! - прикрикнул Суровцев,  опасаясь,  что  от  движения
людей произойдет сотрясение перекрытий, в которых застряла бомба. - Сейчас
принесут фонарь...
   Он обернулся к Савельеву:
   - Там, в углу, груда железного лома. Иди пошуруй, только быстро!
   Лучик света запрыгал по  каменному  полу.  Суровцев  с  удовлетворением
отметил,  что  его  приказ  выполнен:  вблизи  провала  никого  нет,   все
перебрались к противоположной стене.
   Внезапно наверху опять раздался  взрыв  и  снова  загрохотали  зенитки.
Суровцев бросился к бомбе  и  обхватил  ее  обеими  руками  -  здоровой  и
больной, не сознавая  бессмысленности  своего  стремления  в  случае  чего
удержать бомбу на весу.
   Он слышал, что  позади  что-то  звякнуло.  Видимо,  Савельев  перебирал
металлическую рухлядь. Какая-то женщина радостно крикнула:
   - Вот стамеска!
   - Никакая это не стамеска, а долото! - ответил мужчина, судя по  голосу
- тот самый дядя Ваня.
   - Сюда, давайте сюда! - обрадовался Суровцев, но тут же спохватился:  -
Стоп! Никому не подходить! Савельев, дай-ка сюда, чего там нашли.
   Через минуту Савельев передал ему инструмент. Это и впрямь было  долото
- старое, покрытое ржавчиной, с деревянной ручкой.
   Суровцев попробовал вложить широкое  плоское  лезвие  в  углубление  на
боковом взрывателе. Получилось.
   - Мотай отсюда, - тихо сказал он Савельеву, не оборачиваясь.
   - Почему? - недоуменно спросил тот.
   - Без разговоров! Поставь фонарь и уходи.
   - Но почему, капитан?
   - Потому, - со злобой,  но  почти  шепотом  произнес  Суровцев,  -  что
взрыватель может быть установлен на неизвлекаемость.  Жить  тебе  надоело,
что ли?
   - Не уйду, - упрямо сказал Савельев.
   - Младший лейтенант, выполняй приказ. Назад!
   - Не... не выполню, товарищ капитан! -  с  каким-то  отчаянием  ответил
Савельев и добавил, почему-то перейдя  на  "вы":  -  Вам  одной  рукой  не
справиться.
   - Ну черт с тобой, - в сердцах сказал Суровцев и  попробовал  повернуть
долото.
   Но и на этот раз красная стрелка не сдвинулась с места.
   "Э-э, будь что будет", - мысленно  произнес  Суровцев  и  уже  с  силой
попытался повернуть ручку, но опять безуспешно.
   - Держите фонарь,  -  снова  обращаясь  к  Суровцеву  на  "вы",  сказал
Савельев. - Я попробую. Ну... держите!
   И Суровцев понял, что иного выхода нет. Может быть, все дело в том, что
он просто устал? Молча передал долото Савельеву и взял у него фонарь.  Тот
вставил лезвие в углубление, спросил:
   - Куда поворачивать? Вправо? Влево?
   - Влево. Но чуть-чуть! Чтобы только сдвинулась...
   Он поднял фонарь на уровень взрывателя и впился глазами в  полированную
поверхность дна стакана.
   Савельев ухватил ручку долота обеими руками, лицо его  мгновенно  стало
мокрым от пота, хотя он еще и не пытался ее повернуть...
   Но вот он отступил на полшага, нажал сильнее. И  Суровцев  увидел,  как
поблескивающая при свете фонаря выкрашенная  красным  лаком  стрелка  чуть
отклонилась от буквы "S".
   - Стоп! - крикнул Суровцев.
   - Что, капитан? Ведь пошла!
   - Вижу, что пошла! Но теперь я сам. Все. Уходи. И без разговоров. Обоим
погибать ни к чему.
   - Уходи сам, если хочешь, а я никуда  не  уйду,  -  грубо  ответил  ему
Савельев и поднял фонарь.
   Суровцев молча повернулся, снова вложил долото  в  риску  и,  в  ту  же
секунду забыв обо всем на свете, как бы слившись воедино с зажатым в  руке
долотом,  плавно  повернул  его  один  раз,  затем  -  второй.  Взрыва  не
последовало.
   Суровцев знал, что  радоваться  еще  рано.  Для  того  чтобы  вывинтить
стакан-взрыватель, надо было сделать еще несколько оборотов, и  каждый  из
них, возможно, грозил смертью.
   Он повернул еще и еще раз.
   Ранее утопленный в теле бомбы, стакан уже на сантиметр  возвышался  над
ее серой, мышиного цвета поверхностью...
   Суровцев опять дважды или трижды повернул долото и,  почувствовав,  что
резьба кончилась, бросил инструмент на пол и,  обхватив  пальцами  гладкий
латунный стакан, осторожно, бережно вынул его...
   Голова у Суровцева кружилась. Он стоял, прижимая  к  груди  взрыватель.
Нетяжелый, до половины покрытый резьбой, а в нижней своей части совершенно
гладкий, проклятый этот стакан был теперь никому не страшен.
   Суровцев отдал его Савельеву:
   - Посмотри игрушку.
   Оставался  еще  один  взрыватель.  Он  тоже  мог  быть  установлен   на
неизвлекаемость.  Но  чувство  опасности  у  Суровцева  уже   притупилось,
напряжение спало.
   - Будем извлекать второй, - как-то равнодушно сказал он.
   Присел  на  корточки  и,  вставив  долото  в  прорезь,  сделал  попытку
повернуть стакан. У него опять ничего не вышло - одной рукой работать было
трудно.
   Он вылез из-под бомбы и сам протянул долото Савельеву:
   - Давай действуй.
   Теперь, сидя на корточках, Суровцев держал фонарь и неотрывно следил за
каждым движением Савельева.
   -  Не  спеши...  Спокойно.  Так...  пошла,  пошла!  Отдохни...   теперь
отворачивай дальше...
   Гладкий полированный стакан медленно вылезал наружу.
   - Все, убери долото! - приказал  Суровцев  и  стал  вывинчивать  стакан
пальцами. Через мгновение он уже сжимал взрыватель в руке. Потом  поставил
его на цементный пол рядом о первым, в отдалении от бомбы.
   - Сволочь... - Он глядел на взрыватели и  повторял:  -  Сволочь...  Вот
сволочь!
   Поднялся на затекших ногах и усталым, тусклым голосом сказал в темноту:
   - Все, товарищи!
   Затем вытащил из кармана часы.
   - Наверное, поздно, капитан, - спросил Савельев, - никуда не успеем?
   Андрей, видимо, все еще не отдавал себе отчета в том, что выбраться  из
подвала без посторонней помощи невозможно.
   - Без пяти семь, - сказал Суровцев и прислушался. Наверху было тихо.
   Он стоял, задумавшись и по-прежнему держа  часы  на  раскрытой  ладони.
Потом неожиданно протянул их Савельеву:
   - Возьми.
   - Чего? - недоуменно переспросил Савельев.
   - Часы, говорю, возьми.
   - Зачем, капитан?
   - Бери, говорю! - повторил Суровцев. - Ну... на память.
   - Да ты что, капитан! Это ж боевые, дареные!
   - Вот и будут дареные.
   - Дак там же имя ваше написано!
   - Имя, если хочешь, сотри. Рашпилем.
   - Ну... спасибо, - улыбнулся Андрей. - Только имя  ваше  я  стирать  не
буду.
   Он взял часы и осторожно опустил их в брючный карман.
   - Теперь что будем делать, товарищ капитан?
   - Спать, - усталым голосом произнес Суровцев.
   - А как же насчет?..
   - Не знаю. Хочу спать.
   При свете фонаря они отыскали свободное место у стены  и  легли  рядом.
Суровцев заснул мгновенно.
   Среди ночи бомба сорвалась с перекрытий и с грохотом упала на  каменный
пол. Но она была уже безопасна.
   ...Откопали их только под утро.



12

   В грохоте вражеских бомб и снарядов, в огне пожарищ встречал  Ленинград
приближающуюся   двадцать   четвертую   годовщину   Великой    Октябрьской
социалистической революции.
   С  наступлением  темноты  высоко  в  небе  раздавался  характерный  гул
вражеских бомбовозов. Сотни фашистских самолетов были уже сбиты советскими
летчиками  и  зенитной  артиллерией,  но  количественное  превосходство  в
авиации оставалось на стороне противника. Относительно небольшие воздушные
подкрепления, которые время от  времени  направляла  в  Ленинград  Ставка,
небольшие потому, что ожесточенным бомбежкам подвергалась  в  то  время  и
Москва и другие города, не могли кардинально изменить соотношение сил.
   Нашим истребителям приходилось совершать по нескольку вылетов за  ночь.
Летчики вступали в бой с двумя, тремя, пятью  вражескими  самолетами,  это
стало обычным явлением. В  начале  ноября  младший  лейтенант  Севастьянов
совершил первый в ленинградском небе ночной таран.
   Бомбы и снаряды рвались повсюду. Они настигали трамваи, превращая их  в
месиво  искореженного  металла,  битого   стекла   и   человеческих   тел,
обрушивались на детские дома,  госпитали.  И  никто  в  городе,  ложась  в
постель, не был уверен в том, что она не станет его могилой.
   Городские пожарные команды были уже не в силах справиться с морем огня,
заливавшего Ленинград каждую ночь. На помощь им пришли добровольцы. Тысячи
людей,  пренебрегая  опасностью,  занимались  спасением  пострадавших   от
обстрелов и бомбежек. По сигналу тревоги они  спешили  туда,  где  рвались
бомбы, чтобы вынести раненых, раскопать заваленные убежища,  ликвидировать
очаги пожаров...
   Два с половиной миллиона человек жили в этом зажатом вражеским кольцом,
беспрерывно обстреливаемом, оставшемся почти без электроэнергии городе.
   Жили?! Нет, люди не просто жили и умирали. Они работали. Впрочем, и это
слово недостаточно емко, чтобы передать весь смысл того, что совершалось.
   Происходило чудо, подлинное значение которого мир сможет оценить  много
позже. Сотни танков, бронемашин, артиллерийских орудий выходили в  те  дни
из ворот, ленинградских  заводов.  Минометы,  полковые  и  противотанковые
пушки,  десятки  тысяч  реактивных  снарядов  и  авиабомб   поступали   из
Ленинграда на вооружение Красной Армии.
   День за днем!..
   Постепенно к тем неимоверным лишениям и страданиям, которые  испытывали
ленинградцы в осажденном городе, прибавился еще  и  голод.  В  отличие  от
обстрелов,  начинавшихся  внезапно,  он  подбирался  к  горлу   Ленинграда
медленно, исподволь.
   Уже трижды снижали продовольственные нормы, и все чаще люди, стоявшие у
станков, идущие на работу  или  возвращавшиеся  домой,  ощущали  внезапные
приступы головокружения, все чаще им казалось, что невидимые,  но  тяжелые
цепи притягивают их к земле.
   Люди слабели, двигались с трудом и уже почти не  обращали  внимания  на
близость смерти, уже не спешили, как раньше, укрыться в убежищах, когда на
улицах начинали рваться снаряды и лихорадочно стучал метроном...
   Но шестого  ноября  город  будто  вздрогнул  от  внезапного  толчка,  и
ленинградцы, подчиняясь какому-то душевному порыву, сбросили с себя  оковы
голода и усталости.
   Нет,  не  жалкая  прибавка  к   празднику,   о   которой   объявили   в
"Ленинградской правде" и по радио, - двести граммов сметаны и сто  граммов
картофельной муки детям и по пять штук соленых помидоров взрослым, -  была
тому причиной, хотя и она показалась населению Ленинграда щедрым подарком.
   Приближалось седьмое ноября, и с датой этой столь многое было связано в
душах людей, что, как ни  измучены  были  ленинградцы,  они  не  могли  не
откликнуться, не приободриться.
   Впервые  за  долгие  недели   блокады   очереди   образовались   не   у
продовольственных магазинов, а у парикмахерских и  бань,  у  театра  имени
Пушкина,  в  помещении  которого  давала   свои   спектакли   оперетта   -
единственный театральный коллектив, работавший в блокадном Ленинграде.
   Ничего из того, что было  доступно  людям  ранее,  не  осталось  у  них
теперь, чтобы достойно отпраздновать годовщину великой  революции.  Только
лишним снарядом,  только  отремонтированным  сверх  плана  танком,  только
дополнительно сданной армии  пушкой  могли  они  отметить  седьмое  ноября
страшного сорок первого года.
   В Лепном зале Смольного  состоялось  короткое  собрание  представителей
партийного  и  советского  актива,  которое   нельзя   было   назвать   ни
праздничным, ни торжественным.
   Здесь, в  Смольном,  где  Ленин  провозгласил  победу  социалистической
революции, теперь, почти четверть века спустя, речь шла  о  том,  что  над
великим государством рабочих и крестьян нависла смертельная опасность.
   Одно мог сказать собравшимся секретарь Центрального Комитета  и  обкома
партии Андрей Александрович Жданов - горькую правду. И эта правда состояла
в том, что на всех фронтах идут тяжелые оборонительные бои, что Москва все
еще на осадном положении, а враг находится на  подступах  к  столице.  Эта
правда состояла в том, что, по  данным  на  первое  ноября,  в  Ленинграде
оставалось муки всего лишь на две недели, крупы - на шестнадцать  дней,  а
покрытая ледяной шугой Ладога перестала быть судоходной, и  продовольствие
в Ленинград теперь доставляется только по воздуху.
   Такого безрадостного собрания еще, пожалуй, не видели стены Смольного.
   После того как собрание кончилось, Жданов пригласил к  себе  в  кабинет
Воронова,  нового  командующего  войсками  Ленинградского  фронта  Хозина,
Васнецова, Павлова и заместителя командующего по тылу Лагунова.
   Жданов тяжело, прерывисто дышал, - приступы астмы стали  повторяться  у
него по нескольку раз в  день.  Сев  за  стол,  он,  не  глядя,  привычным
движением  нащупал  папиросу  в  раскрытой  коробке  "Северной  Пальмиры",
закурил  и  тяжело  закашлялся.   Откашлявшись,   виновато   взглянул   на
присутствующих, но тут же стер с лица это несвойственное ему  выражение  и
строго  сказал,  точно  стремясь  подчеркнуть,   что   вполне   здоров   и
работоспособен:
   - Товарищ Лагунов, докладывайте, мы слушаем.
   На  начальника  тыла  фронта  Лагунова  была   возложена   персональная
ответственность за сооружение новой трассы, которая  должна  была  связать
Ленинград со страной в случае, если Тихвин захватит враг.
   Хотя Тихвин оставался еще в наших руках  и  руководители  ленинградской
обороны не теряли надежды на то, что его удастся отстоять,  тем  не  менее
было принято решение приступить к  строительству  автомобильной  дороги  в
обход Тихвина с севера -  от  железнодорожной  станции  Заборье  до  Новой
Ладоги. Трассу общей протяженностью более двухсот  километров  нужно  было
проложить через лесные чащобы, минуя болота и трясины, которыми изобиловал
этот край.
   Тысячи колхозников из районов,  расположенных  между  Новой  Ладогой  и
Заборьем, подразделения бойцов тыловых частей Ленинградского фронта дни  и
ночи работали на строительстве дороги. И ежедневно  Военный  совет  фронта
выслушивал доклад Лагунова о ходе строительства...
   Не меньшую остроту приобрел и другой вопрос:  когда  наконец  замерзнет
Ладога и по ее льду можно будет пустить машины с грузом?
   Жданов  собрал  у  себя  ученых  и   моряков.   Их   мнения   оказались
противоречивыми.  Лагунову  было  поручено   продолжить   консультации   с
гидрологами, метеорологами, гляциологами и  обратиться  к  опыту  рыбаков,
живущих на ладожском побережье...
   И вот сейчас Лагунов докладывал:
   - То, что удалось выяснить, сводится в  основном  к  следующему.  Никто
систематических наблюдений за температурой воды в Ладоге не вел. Работники
Гидрологического института и гидрографическая служба Балтфлота утверждают,
что первый снег над озером нередко выпадает уже в сентябре...
   К Лагунову Жданов всегда относился  с  большим  доверием  и  симпатией.
Однако на этот раз раздраженно прервал генерала:
   - Сегодня шестое ноября, товарищ Лагунов, и сентябрь нас не интересует.
Мы хотим наконец узнать, когда на Ладоге устанавливается  твердый  ледяной
покров. Вы выезжали на побережье?
   - Да. Два раза за истекшие сутки. И  тем  не  менее,  -  твердо  сказал
Лагунов,  -  я  убежден,  что  на  ваш  вопрос,  Андрей  Александрович,  с
определенностью ответить невозможно.
   Он сделал паузу, ожидая, что Жданов заговорит снова, но тот молчал.
   - Дело в том, - продолжал Лагунов, - что, как я уже сказал, до сих  пор
ледовый  режим  озера  систематически  не  изучался,  в   этом   не   было
практической  необходимости.  Нам  удалось  разыскать  в  архивах   доклад
смотрителя  маяка  Сухо  некоего  Захарова,  опубликованный  в  "Известиях
Русского географического общества" за тысяча девятьсот пятый год. Книга  у
меня с собой, и я просил бы разрешения зачитать из нее небольшую выдержку.
Это - свидетельство очевидца.
   Жданов хмуро кивнул.
   Лагунов вынул  из  лежавшего  перед  ним  на  столе  портфеля  книгу  в
выцветшем дерматиновом переплете  с  торчащей  из  нее  красной  картонной
закладкой, раскрыл и громко прочел:
   - "Озеро без числа раз замерзает, и лед ломается и уносится.  И  так  в
продолжение трех месяцев. Редко когда лед простоит неделю на одном  месте.
Все озеро никогда не замерзает. В продолжение тридцати лет я еще не  видел
на нем сплошного льда".
   Лагунов захлопнул книгу.
   - Нас интересует сейчас  не  все  озеро,  а  Шлиссельбургская  губа,  -
сдвигая густые брови, сказал Васнецов.
   - Так точно, - подтвердил Лагунов, - к этому я и хотел сейчас  перейти.
Согласно наблюдениям местных жителей, которых я опрашивал лично,  наиболее
ранний ледостав в Шлиссельбургской губе наблюдался в  середине  ноября,  а
самый поздний - под  Новый  год.  Разумеется,  даты  эти  приблизительные,
поскольку льдообразование - процесс сложный, происходящий не в один  день.
Кроме того, в течение всей зимы на Ладоге свирепствуют  бураны  и  штормы,
происходят подвижки льда. Местные жители рассказывают, что  даже  в  самые
сильные морозы на льду остаются широкие полыньи. Они  утверждают,  что  на
мелях  торосистый  лед  образует  валы  высотой  в   несколько   метров...
Разумеется, это - чисто визуальные наблюдения...
   - Товарищ Лагунов! - снова нетерпеливо  произнес  Васнецов.  -  Нам  не
нужны сейчас общие рассуждения. Мы хотим знать, когда станет Ладога в этом
году. Вы должны, наконец... - Но тут он понял, что требует невозможного, и
сдержанно, точно извиняясь за резкость, сказал: - Продолжайте, пожалуйста.
   -  Удалось  установить,  -  заговорил  Лагунов,  по-прежнему  ровно   и
спокойно, - что ледовый режим губы аналогичен режиму Невы, точнее, тесно с
ним связан. А сведения о замерзании Невы у нас имеются,  причем  за  очень
долгое время...
   На лицах всех, кто слушал его, тревога сменилась надеждой.
   - О чем же говорят эти сведения? - спросил Хозин.
   -  О   том,   товарищ   командующий,   -   ответил   Лагунов,   -   что
среднеарифметическая  дата  замерзания  Невы  -  двадцать  шестое  ноября.
Принимая во внимание раннюю зиму нынешнего года,  можно  полагать,  что  и
Шлиссельбургская губа покроется льдом в ноябре.
   - Но какой  толщины  будет  лед?!  -  воскликнул  Жданов,  нервно  гася
папиросу о дно массивной стеклянной пепельницы.
   Лагунов пожал плечами:
   - Этого, Андрей Александрович, предсказать нельзя...
   Да, этого предсказать не мог никто. Но именно от того, когда  замерзнет
Ладога, зависела судьба ленинградцев. Жизнь  впроголодь,  жизнь  на  самой
границе со смертью, но все-таки жизнь - в том случае, если  лед  на  озере
станет достаточно прочным хотя бы во второй  половине  ноября  и  по  нему
удастся проложить дорогу в несколько десятков километров.  В  ином  случае
городу угрожала гибель...
   Две тысячи тонн продовольствия  в  день  были  тем  минимумом,  который
требовался,  чтобы  поддерживать  существование  городского  населения   и
накормить войска. Перебросить такой груз по воздуху было невозможно.
   - Значит, - подытожил Жданов, -  мы  обречены  на  то,  чтобы  ждать...
Разумеется,  ждать  сложа  руки  было  бы   преступлением.   Строительство
автотрассы Заборье - Новая Ладога остается  главной  задачей.  Но  есть  и
вторая, не менее важная, - приступить к прокладке ледовой дороги по Ладоге
в первый же день, когда лед достигнет необходимой прочности.  Я  предлагаю
сегодня же обсудить вопрос о руководстве будущей Ладожской трассы.  Приказ
на этот счет мы издадим позже,  непосредственно  перед  открытием  трассы,
чтобы  соблюсти  необходимую  секретность.  Но  предварительно   утвердить
кандидатуры необходимо уже сегодня. Кого вы, товарищ Лагунов,  предлагаете
назначить начальником дороги?
   - Генерал-майора Шилова, - без промедления ответил Лагунов.
   - А комиссаром? - спросил Жданов, обращаясь на этот раз к Васнецову.
   - Полагаю,  что  как  только  дорога  по-настоящему  вступит  в  строй,
наиболее подходящей была бы кандидатура бригадного комиссара Шикина.
   Жданов хорошо знал и того и другого. Он согласно кивнул и спросил, есть
ли у членов Военного совета иные мнения.
   Других мнений не было.
   - Вернемся к приказу, - сказал Жданов, доставая  из  коробки  очередную
папиросу. - В нем надо предусмотреть  весь  комплекс  задач,  связанных  с
перевозкой грузов до берега Ладоги и далее, по льду.
   Он хотел сказать что-то еще, но в это время раздался телефонный звонок.
Звонила  смольнинская  "вертушка"  -  аппарат  внутригородской  спецсвязи.
Жданов снял трубку.
   Он слушал молча, однако с каждой секундой выражение его лица  менялось.
Казалось, что лежавшая на нем пепельно-серая тень  усталости  исчезла,  на
щеках выступил слабый румянец.
   Неожиданно звонким голосом Жданов сказал:
   - Обеспечить, чтобы все шло без перебоев. Это очень, очень важно!..
   Повесил трубку, посмотрел на часы и обвел  глазами  присутствующих.  По
лицу его было видно, что он хочет сообщить  какую-то  приятную  новость  и
сейчас уже как-то по-детски медлит, испытывает терпение людей  перед  тем,
как преподнести им подарок...
   - Товарищи! - взволнованно произнес он наконец. - Через полчаса,  ровно
в семь, начнется трансляция торжественного заседания  из  Москвы  в  честь
нашего великого праздника!
   Какое-то время все ошеломленно молчали. Однако уже в  следующую  минуту
на Жданова обрушился град вопросов: в самой ли  Москве  будет  происходить
заседание, не  в  Куйбышеве  ли,  в  каком  помещении,  кто  будет  делать
доклад?..
   Жданов развел руками и с улыбкой, не сходившей с его лица, отвечал:
   - Заседание будет происходить в Москве - это  факт,  товарищи!  Но  где
именно и кто будет делать доклад  -  не  знаю,  честное  слово,  не  знаю!
Ходоренко по своей линии, от Радиокомитета,  получил  указание  обеспечить
трансляцию прямо из эфира, вот и все, о чем он сообщил мне. Потерпите  еще
немного... Я предлагаю сейчас разойтись, у каждого  ведь  есть  неотложные
дела, а через  полчаса  давайте  соберемся  у  меня  и  вместе  послушаем.
Договорились?..


   Когда Жданов и Васнецов остались  в  кабинете  одни,  Васнецов,  бросив
нетерпеливый взгляд на круглые стенные часы, спросил:
   - Андрей Александрович, как вы полагаете, кто будет делать доклад?
   - А вы считаете - кто? - в свою очередь спросил его Жданов.
   - Я считаю, что торжественное заседание есть смысл проводить  только  в
том случае, если на нем сможет выступить товарищ Сталин.
   Жданов молчал. Он знал,  что  шестнадцатого  октября,  после  короткого
сообщения в печати об ухудшении положения на Западном  фронте,  по  Москве
поползли черные слухи, будто правительство во главе со  Сталиным  покинуло
город. Знал он и о том, что  в  тот  день  с  часу  на  час  откладывалось
объявленное по радио "важное выступление" и, хотя все ждали, что  выступит
Сталин,  в  конце  концов  к  москвичам  обратился  с  речью  председатель
Моссовета Пронин. Затем  был  обнародован  приказ  об  осадном  положении,
начинавшийся на старинный русский  лад  словами:  "Сим  объявляется..."  В
приказе подчеркивалось, что враг стоит у ворот Москвы,  но  столица  будет
защищаться до последней капли крови. Из речи Пронина ясно  следовало,  что
Сталин в Москве, но этого было  недостаточно  -  именно  голос  Верховного
главнокомандующего хотела слышать страна.
   "Так неужели  он  не  выступит  и  сейчас,  если  уж  решено  проводить
торжественное заседание?" - спрашивал себя Жданов.
   Разумеется,  можно  было  позвонить  в  Москву  и  поговорить  с  самим
Сталиным. Но Жданов не сделал этого. И не только потому,  что  знал:  если
его не информировали, где будет проходить торжественное  заседание  и  кто
выступит с докладом, значит, Сталин решил сохранить все в полной тайне  до
самого начала заседания. Но была и другая причина, по  которой  Жданов  не
решался, не мог первым позвонить Сталину: после того как  он  и  Ворошилов
получили одну за другой телеграммы, в которых  Верховный  обрушил  на  них
упреки за недостаточно энергичное руководство боевыми  операциями,  назвал
"специалистами по отступлению", личные отношения между Сталиным и Ждановым
утратили прежнюю сердечность...
   "Да, - думал сейчас Жданов, - партия и  народ  в  данный  момент  хотят
слышать Сталина больше, чем когда-либо. Вот уже четыре месяца, несмотря на
крайне неблагоприятный ход войны, он не выступал".
   Тем не менее вслух своих мыслей Жданов не высказал.  Прошедший  большую
школу руководящей работы, он слишком хорошо знал, сколь осторожными должны
быть любые высказывания, касающиеся лично Сталина...
   Жданов хорошо изучил  характер  этого  человека,  которому  по-прежнему
верил безгранично. Знал, что, пока Сталин не сочтет необходимым дать новые
оценки, новый лозунг, он выступать не будет.
   Третьего июля Сталин попытался  ответить  на  вопросы,  которые  мучили
тогда каждого советского человека: как могло случиться, что Красная  Армия
сдала врагу столько наших городов, такие обширные районы? Во вред  или  на
пользу пошел стране недавний советско-германский пакт о ненападении? И  не
только дал свои ответы на эти жгучие вопросы,  но  и  указал,  что  делать
дальше, как разбить врага.
   Но что нового, ободряющего, продолжал свои  размышления  Жданов,  может
сказать Сталин сегодня, когда враг стоит на пороге  Москвы  и  Ленинграда?
Еще раз призвать к стойкости?..
   Нет, на простое  повторение  своей  июльской  речи  Сталин  не  пойдет.
Призывную  речь,  лишь  повторяющую  основные  положения   его   июльского
выступления, он поручил бы кому-то другому...
   Те  же  мысли,  в  которые  был  погружен  сейчас  Жданов,  владели   и
Васнецовым.
   Сергей Афанасьевич Васнецов был моложе Жданова, но тоже прошел  хорошую
школу политической деятельности - от низового комсомольского работника  до
фактического руководителя крупнейшей в стране, после Московской, городской
партийной организации. Но Васнецов отличался от  Жданова  гораздо  большей
непосредственностью и эмоциональностью. То, о чем Жданов  лишь  размышлял,
он высказал вслух.
   Но, поняв по молчанию Жданова, что  тот  не  хочет  продолжать  начатый
разговор, Васнецов умолк. Однако выдержки  ему  хватило  ненадолго.  И  не
только потому, что Васнецов был "человеком-пружиной" и  "пружина"  эта  не
могла долго находиться в сжатом состоянии. Тут сказалось и другое.
   Сколь ни огромен был авторитет Сталина, сколь ни велика была вера в его
политический опыт, все же с того дня, как разразилась война, в отношении к
нему многих людей произошла некоторая перемена, в  чем  они  сами,  скорее
всего, не отдавали себе отчета. По-прежнему  имя  Сталина  символизировало
для них партию и государство, с  его  именем  на  устах  они  шли  в  бой,
по-прежнему, как и в мирное время, ждали его решающего  слова.  И  тем  не
менее откуда-то из самых глубин сознания пробивалась мысль, что  и  Сталин
не столь безгранично всемогущ, как это казалось ранее, что и  ему  не  все
удалось предусмотреть, и если можно было бы не только остановить время, но
и повернуть стрелки часов истории на год-два назад, он  и  сам,  наверное,
решил бы кое-что иначе...
   Да и тот факт, что с начала войны Сталин стал более доступным,  что  он
теперь ежедневно общался с десятками людей - военными, директорами крупных
заводов,  конструкторами-вооруженцами,  многие  из  которых  раньше   даже
представить себе не могли, что им когда-либо доведется лично  говорить  со
Сталиным, - этот немаловажный факт также  лишал  Сталина  прежнего  ореола
"надземности".
   До войны Васнецов и не помышлял о том, что Сталин будет звонить ему  по
телефону. А ныне он воспринимал звонки Верховного по ВЧ  как,  разумеется,
нечто очень важное, но вместе с тем и естественное.
   А Сталин в течение последних двух месяцев звонил  Васнецову  все  чаще.
Справлялся  о  положении  в   городе,   о   строительстве   оборонительных
сооружений, о работе крупнейших предприятий, о настроении рабочих, торопил
с ремонтом танков, требовал ускорить переброску  через  Ладогу  на  другие
фронты орудий, которые выпускала ленинградская  промышленность...  И  если
Жданов по-прежнему говорил о Сталине только строго официально, то Васнецов
теперь позволял себе выражать свои чувства более открыто.
   Поэтому,  несмотря  на  явное  нежелание  Жданова  продолжать   начатый
разговор о том, кто именно будет  выступать  на  торжественном  заседании,
Васнецов после короткого молчания снова вернулся к той же теме.
   - Мне кажется, Андрей Александрович, - сказал он, - что, если  выступит
не Сталин, а кто-то другой, это будет  неправильно  понято.  Или,  точнее,
понято в определенном смысле.
   - В каком?  -  строго  спросил  Жданов.  Он  был  явно  недоволен  этой
напористостью Васнецова.
   Но Васнецов понял вопрос буквально.
   - Как же?! - воскликнул он. - Немцы стоят под Москвой. Если бы  в  этот
тяжелейший для всей страны момент торжественное  заседание  не  состоялось
вообще, все бы поняли - сейчас не до праздников!  Но  поскольку  заседание
проводится, Сталин должен там выступить. Иначе люди решат, что ему  просто
нечего сказать!.. Во  всяком  случае,  у  нас,  в  Ленинграде,  это  будет
воспринято именно так, я уверен!
   Жданов покачал головой:
   - Вы рассуждаете по законам формальной логики, Сергей  Афанасьевич.  Но
ведь в жизни все сложнее, особенно в нашей сегодняшней жизни. Если товарищ
Сталин решит выступить, - продолжал он, внутренне осуждая себя за то,  что
все-таки втягивается в разговор, - ему придется объявить всему миру о том,
что происходит под Москвой, под Ленинградом...
   - А разве мир об этом не знает?
   - Знает лишь в самых общих чертах. О том, что немцы почти у  Кировского
завода и на подступах к Москве, в сводках Совинформбюро не сообщалось. Что
целесообразнее - подождать, пока нашим войскам  удастся  отбросить  врага,
или рисковать вызвать панику? Ведь если товарищ  Сталин  выступит,  он  не
сможет умолчать о том, где стоит сейчас враг...
   - Да, не сможет! - горячо откликнулся Васнецов. - Но  он  и  не  должен
скрывать этого!.. Паника!.. Не будет, не может быть у нас в стране паники!
Мы ее опасались, когда начали строить укрепления  на  Луге.  Была  паника?
Нет!  Наоборот,  заявив  об  опасности  открыто,  мы  собрали   под   Лугу
полмиллиона человек! А ваше воззвание двадцать первого  августа?  Ведь  мы
прямо   сказали:   над   городом    нависла    непосредственная    угроза.
Непосредственная! И что же? Была паника?!
   - Я сказал еще не все, - произнес Жданов, стараясь держаться как  можно
спокойнее. - Подумайте о другом. Война идет уже пятый месяц, а  перелом  в
нашу пользу еще не наступил. К несчастью, наоборот, - враг  лезет  вперед.
Вы думаете, почему в последних сводках Информбюро  вообще  не  упоминаются
направления? Так какой же прогноз дальнейших событий  может  дать  сегодня
товарищ Сталин? Повторить, что наше дело правое и победа будет за нами?  А
если завтра Ленинград  окажется  в  двойном  кольце  блокады?  Если  врагу
удастся...  -  Тут  Жданов  оборвал  себя.  У  него  едва  не   вырвалось:
"вторгнуться в Москву..." Но позволить себе произнести подобное он не мог.
   Два чувства боролись сейчас в его душе. Он был  политическим  деятелем,
умудренным жизнью, привыкшим не забегать  вперед,  не  высказывать  своего
мнения по вопросам, находящимся в непосредственной компетенции Политбюро и
лично Сталина. Но он был и просто  человеком,  коммунистом,  прошедшим  за
последние месяцы вместе со своими  товарищами-ленинградцами  трудный  путь
испытаний. Поэтому, понимая, что  лучше  промолчать  -  ведь  пройдет  еще
несколько минут, и все сомнения разрешатся сами собой, - Жданов  с  трудом
сдерживал себя: ведь он тоже страстно хотел,  чтобы  с  докладом  выступил
именно Сталин, чтобы он дал ответы на все новые вопросы, которые выдвигала
война... Но если он все же не выступит?..


   В  кабинет  один  за  другим  стали  входить  Воронов,  Хозин,  Павлов,
секретари обкома и горкома.
   Приемник был уже включен, но из него разносился пока  лишь  размеренный
стук метронома.
   Взгляды  всех  были  устремлены  на  стенные  часы.  Минутная   стрелка
неуклонно приближалась к цифре  12.  Метроном  бесстрастно  стучал,  точно
отбивая ход времени.
   Вдруг он смолк.  На  какие-то  секунды  в  комнате  воцарилась  мертвая
тишина.
   В эти мгновения никто из собравшихся даже не подумал о  том,  что  стук
метронома прекратился, может быть, потому, что где-то начался артналет или
к городу приближаются вражеские самолеты и штаб МПВО переключил  городскую
радиосеть на себя, чтобы  объявить  воздушную  тревогу.  Эта  естественная
мысль пришла в голову только Жданову. Он  поспешно  снял  трубку  телефона
прямой связи со штабом МПВО,  намереваясь  отдать  распоряжение,  чтобы  в
случае тревоги тотчас же после ее объявления вернуть  все  каналы  обратно
Радиокомитету. Но дежурный по штабу доложил, что в городе пока спокойно.
   Но вот  приемник  опять  ожил.  Сначала  послышался  треск  атмосферных
разрядов, потом неясный гул человеческих голосов, как это  всегда  бывает,
когда включают микрофоны, установленные в зале, где собралось много людей.
   Казалось, что сюда, в смольнинский кабинет, ворвался далекий, отстоящий
на сотни тысяч  километров  мир,  и  собравшиеся  у  Жданова  руководители
ленинградской обороны затаив дыхание прислушивались к звукам этого мира.
   Потом гул голосов в приемнике смолк,  прошло  еще  мгновение,  и  вдруг
грянул гром аплодисментов. И хотя еще ни одного слова не было произнесено,
сомнений не оставалось - в зале  появился  Сталин.  Только  его  встречали
подобной овацией...
   Каждый из сидевших в кабинете  Жданова  людей  почувствовал  внутреннее
облегчение. Уже одно то, что сотни москвичей, вопреки всем мрачным слухам,
видят сейчас Сталина воочию, было большой радостью для всех.
   Но будет ли он говорить? Может быть, Сталин решил просто  появиться  на
этом заседании, чтобы страна знала - он в Москве...
   Аплодисменты наконец смолкли. Опять наступила тишина,  нарушаемая  лишь
непрекращающимся треском атмосферных разрядов.  Однако  на  этот  раз  она
оказалась непродолжительной, Из репродуктора зазвучал голос:
   - Товарищи!..
   - Кто это? - воскликнул нетерпеливый Васнецов.
   Ответы посыпались разные:
   - Щербаков!..
   - Пронин!..
   - Маленков!..
   - Тише, товарищи! - строго произнес Жданов.
   А там, в далекой Москве, кто-то,  кого  взволнованные  торжественностью
момента люди в смольнинском кабинете не могли узнать по голосу, говорил  о
том, в каких  условиях  советскому  народу  приходится  отмечать  двадцать
четвертую годовщину  Великой  Октябрьской  социалистической  революции,  о
грозной опасности, нависшей над страной. Короткую свою  речь  он  закончил
словами:
   -  Торжественное  заседание  Московского  Совета  депутатов  трудящихся
совместно с партийными и общественными  организациями  Москвы  объявляется
открытым!..
   Снова раздались аплодисменты, и наступила пауза. Длилась она  не  более
двух-трех секунд, но показалась бесконечно долгой.
   Наконец председательствующий медленно, с расстановкой объявил:
   - Слово... для доклада... имеет... товарищ Сталин.
   Жданов, Васнецов, Воронов, все сидящие сейчас в напряженном молчании  у
радиоприемника люди, едва сдерживая волнение,  обрадованно  переглянулись.
Точно какая-то тяжесть спала с их плеч, точно стало легче дышать.
   И если бы в мыслях этих людей вдруг возник вопрос "почему", они немедля
ответили бы: "Потому что будет говорить Сталин".
   Но хотя в этом ответе была бы заключена правда,  он  тем  не  менее  не
исчерпывал всей глубины чувств, которые в тот  момент  ощутили  не  только
руководители ленинградской обороны, но и миллионы советских людей, так  же
напряженно  вслушивавшихся  сейчас  в  каждое   слово,   доносившееся   из
репродукторов.
   Да, то, что в эти трагические дни Верховный главнокомандующий находится
в центре страны, бессменно стоит на  своем  посту,  не  могло  не  вызвать
глубокого облегчения.
   Однако  не  только  самим   фактом   появления   Сталина   на   трибуне
торжественного заседания  вызывались  эти  чувства.  Подлинная,  глубинная
причина и тех оваций, которыми было встречено объявление, что сейчас будет
говорить Сталин, и того прилива сил, который ощутили люди, услышавшие это,
заключалась в сознании, что  партия  по-прежнему  непоколебима,  что  весь
советский строй, несмотря на горькие испытания,  по-прежнему  противостоит
ненавистному фашизму и  что  нет  такой  силы,  которая  сможет  поставить
советский народ на колени...
   - Товарищи! - раздался негромкий, хорошо всем знакомый голос. -  Прошло
двадцать  четыре  года  с  тех  пор,  как  победила  у   нас   Октябрьская
социалистическая революция и установился в нашей  стране  социалистический
строй... - Этими словами начал Сталин свой доклад.
   В первые мгновения люди, собравшиеся в кабинете Жданова,  взволнованные
тем, что,  несмотря  ни  на  что,  доклад  делает  именно  Сталин,  просто
вслушивались в его голос, стараясь понять,  в  каком  состоянии  находится
Верховный. В ушах еще звучало запомнившееся с третьего  июля  позвякивание
графина о стакан с водой, время от времени прерывавшее тогда речь Сталина,
и необычные  для  него  тревожные  интонации.  Но  сейчас  Сталин  говорил
спокойно. Это стало ясно после первых же произнесенных им фраз.
   Слышимость была очень плохая.  В  репродукторе  то  и  дело  раздавался
треск.  Непроизвольно  подавшись  вперед,  к  приемнику,  все   напряженно
вслушивались, стараясь не пропустить ни слова.
   Сталин не  был  хорошим  оратором.  Говорил  он  с  сильным  грузинским
акцентом, нередко переходя на скороговорку и как бы проглатывая  окончания
фраз, не отделяя главного от второстепенного, голос его звучал монотонно.
   Но этого давно уже никто не замечал. Людям было неважно, как, а  важно,
что говорит Сталин. И особенно важно это было сегодня!
   Первая  часть  его  речи  не  оставляла  никаких  иллюзий  относительно
создавшегося положения. Сталин сказал о том, что в итоге  четырех  месяцев
войны опасность, нависшая над страной, не ослабла, а, наоборот, еще  более
усилилась, что враг захватил большую часть Украины, Белоруссию,  Молдавию,
Литву, Латвию, Эстонию, ряд других областей,  что  он  проник  в  Донбасс,
черной тучей навис над Ленинградом, угрожает, Москве... И хотя бойцы нашей
армии и флота пролили потоки вражеской крови,  мужественно  отбивая  атаки
озверелого врага, Гитлер бросает на фронт все новые и  новые  силы,  чтобы
захватить Ленинград и Москву до наступления зимы.
   Говоря все это, перечисляя шести- и семизначные цифры,  характеризующие
наши  потери  и   потери   противника,   Сталин,   казалось,   преследовал
одну-единственную цель: не скрывать ничего, обнародовать все факты, какими
бы горькими они ни были.  Но  из  этих  фактов  он  сделал  вывод,  что  в
результате четырех месяцев войны Германия,  людские  резервы  которой  уже
иссякают, оказалась значительно более  ослабленной,  чем  Советский  Союз,
силы которого только теперь разворачиваются в полном объеме.
   "А хватит ли у нас времени развернуть и использовать  эти  силы?"  -  с
тревогой в душе спрашивал  себя  Васнецов,  который  так  же,  как  и  все
остальные, напряженно вслушивался в слова Сталина и  болезненно  морщился,
когда помехи заглушали голос докладчика.
   И, как бы отвечая ему, Сталин заговорил  о  провале  разрекламированной
немцами "молниеносной войны". Напомнив,  что  Гитлер  обещал  покончить  с
Советским Союзом в полтора-два месяца, дойти за это время до Урала, он под
грохот аплодисментов заявил, что план этот следует считать провалившимся.
   Сталин говорил, что план "молниеносной войны"  основывался  на  надежде
Гитлера  создать  всеобщую   коалицию   против   СССР,   вовлечь   в   нее
Великобританию  и  США.  В  этом  немцы   жестоко   просчитались.   Гитлер
рассчитывал  и  на  то,  что  война  вызовет  конфликт  между  рабочими  и
крестьянами,  между  народами  Советского  Союза.  Однако  и  здесь  немцы
просчитались. Под новый взрыв аплодисментов Сталин заявил, что никогда еще
советский тыл не был так прочен, как  теперь.  Любое  другое  государство,
потеряв такие территории, не выдержало бы испытания, пришло бы  в  упадок.
Но советский строй  его  выдержал.  И  это  значит,  что  советский  строй
является наиболее прочным строем.
   Сталин не отрицал некоторых временных преимуществ немецкой армии  перед
нашими войсками, которые вынуждены сражаться с кадровыми армиями и флотом,
ведущими войну уже два года. И все же, говорил Сталин, моральное состояние
нашей армии выше, чем немецкой, потому что она защищает Родину и  верит  в
правоту своего дела.
   Трескучие атмосферные разряды заглушили его голос, но вот  он  зазвучал
снова:
   - Оборона Ленинграда и  Москвы,  где  наши  дивизии  истребили  недавно
десятка три кадровых дивизий немцев, показывает, что в огне  Отечественной
войны куются и уже выковались новые советские бойцы и  командиры,  которые
завтра превратятся в грозу для немецкой армии...
   Он произнес эти слова спокойно, без пафоса, но они были наполнены столь
большим,  жизненно  важным  содержанием,  что  в  зале   вновь   вспыхнули
аплодисменты...
   Потом Сталин проанализировал причины постигших Красную Армию неудач.
   Он сказал об отсутствии в Европе второго фронта и о  недостатке  у  нас
танков  и  отчасти  авиации  и  подчеркнул,  что  основная  задача   нашей
промышленности  заключается  в  том,  чтобы  в  несколько  раз   увеличить
производство не только танков и самолетов, но и орудий и минометов...
   Далее Сталин как бы отвлекся от насущных, выдвигаемых  войной  задач  и
перешел  к  характеристике  национал-социализма.  Он  назвал  гитлеровскую
партию  партией  империалистов,  партией  врагов  демократических  свобод,
партией средневековой реакции и черносотенных погромов.
   В непрочности европейского тыла гитлеровской Германии, непрочности тыла
в самой Германии и в мощи антигитлеровской коалиции Сталин видел  факторы,
которые должны привести к неизбежному краху фашизма.
   Обращаясь к тем, кто трудился в тылу, он призвал работать  не  покладая
рук. Выпускать больше  танков,  самолетов  и  другого  вооружения.  Больше
хлеба, мяса и сырья для промышленности.
   - Мы можем и мы должны выполнить эту задачу, - сказал Сталин.
   И, сделав паузу, провозгласил:
   - За полный разгром немецких захватчиков!
   За освобождение всех угнетенных народов, стонущих под игом гитлеровской
тирании!
   Да здравствует нерушимая дружба народов Советского Союза!
   Да здравствует наша Красная Армия и наш Красный Флот!
   Да здравствует наша славная Родина!
   Наше дело правое, победа будет за нами!
   Когда Сталин кончил говорить, в зале возникла буря  оваций.  И  в  этой
буре, точно пробиваясь на поверхность бушующего моря, сначала едва слышно,
но  с  каждой  секундой   все   громче   и   громче,   зазвучала   мелодия
"Интернационала".
   Жданов  встал  первым.  Поднялись  и  остальные.  Неотрывно  глядя   на
приемник, из которого  неслись  звуки  великого  гимна  коммунистов,  люди
стояли вытянувшись, точно на военном параде, и глаза их были красными - то
ли от напряжения, то ли от сдерживаемых слез.
   Раздался голос Левитана:
   - Мы передавали торжественное заседание  Московского  Совета  депутатов
трудящихся совместно с партийными и общественными организациями Москвы.
   Бушующий, гремящий мир снова отдалился на тысячи километров...
   На мгновение приемник затих. А через минуту все услышали привычный стук
метронома.
   Он смолк внезапно.  Откуда-то  из-за  стен  Смольного  вдруг  донеслись
глухие звуки бомбовых разрывов.  И  почти  тотчас  же  по  радио  объявили
воздушную тревогу.


   Через полчаса после окончания трансляции  вернувшийся  в  свой  кабинет
Воронов позвонил по  ВЧ  начальнику  Главного  артиллерийского  управления
Красной Армии Яковлеву: не терпелось узнать  подробности  о  торжественном
заседании.
   Только что пришедший с  заседания  Яковлев  голосом,  прерывающимся  от
волнения, сообщил, что происходило оно в метро, на станции "Маяковская".
   Он продолжал  что-то  говорить,  но  слышимость  стала  отвратительной.
Мешала и зенитная стрельба за стенами Смольного.  Зажимая  ладонью  правое
ухо и прижав трубку  к  левому,  обычно  сдержанный  Воронов  оглушительно
кричал, что не может ничего разобрать.
   Яковлев, голос которого доносился будто с другого края земли, все время
повторял какое-то слово - то ли "снаряд", то ли "заряд", то ли "аппарат".
   - Какой снаряд? Какой заряд? - раздраженно крикнул Воронов.  -  Повтори
по буквам!..
   Он схватил листок бумаги и карандаш.
   - Петр! Петр! - в  треске  и  шуме  доносилось  до  него.  -  Андрей...
Роман... Александр... Дамба... Завтра, завтра!..
   - Какая дамба? - уже с отчаянием в голосе крикнул Воронов,  механически
записавший диктуемые слова.
   -  Дамба...  дамба...  Доронин...  Дарья!  -  прорывались  из   трубки,
казалось, начисто лишенные смысла слова. - Завтра, завтра!
   Воронов в изнеможении опустил  трубку  на  рычаг  и  придвинул  к  себе
листок, вчитываясь в  записанное.  По  первым  буквам  выходило:  "парад".
Сомнений быть  не  могло.  Последнее  слово,  которое  удалось  расслышать
Воронову, было "завтра". Это означало,  что  завтра,  седьмого  ноября,  в
Москве состоится традиционный военный парад!..
   Воронов схватил листок и почти бегом направился в кабинет Жданова.  Там
уже никого не было, - видимо, все перешли работать в бомбоубежище.
   Воронов быстро спустился вниз,  миновал  переговорный  пункт,  поспешно
прошел по тесному коридору, сбежал по металлическим ступенькам еще ниже.
   - Где Андрей Александрович? - запыхавшись, спросил  он  у  сидевшего  в
маленькой приемной полкового комиссара Кузнецова.
   - У себя, - ответил тот и кивнул на дверь в стене приемной.
   В кабинете Жданова сидели все те, кто вместе с ним полчаса назад слушал
речь Сталина.
   -  Андрей  Александрович,  завтра  парад!   -   взволнованно   объявил,
переступая порог, Воронов.
   В комнате все будто замерли. Это сообщение  было  слишком  неожиданным,
почти неправдоподобным.
   - Я только что говорил с Яковлевым из  ГАУ,  -  стараясь  обрести  свой
обычный, корректно-холодноватый тон, продолжал Воронов. - Он  мне  сказал,
что торжественное заседание проходило в метро, на станции "Маяковская",  и
что завтра в Москве состоится военный парад.
   Жданов пожал плечами и неуверенно произнес:
   - Николай Николаевич, что вы говорите,  подумайте!  Ведь  парад  нельзя
провести в метро!
   - Андрей Александрович, слышимость  была  очень  плохой,  почти  ничего
нельзя было разобрать, но  это  слово  "парад"  я  попросил  повторить  по
буквам. Вот оно!
   И Воронов положил на стол перед Ждановым листок бумаги.
   Жданов несколько раз  перечитал  написанное  и  проговорил  все  еще  с
сомнением в голосе:
   - По первым буквам  действительно  получается  "парад".  Но  почему  вы
решили, что парад будет завтра и в Москве? Вы же сами говорите, что  почти
ничего не расслышали.
   - Речь шла именно о завтрашнем дне, за это я ручаюсь!
   - Подождите, - сказал Жданов и решительно направился к двери.
   Он вернулся минут через пять, сияя улыбкой.
   - Вы правы, Николай Николаевич. Я только что связался с Москвой. Завтра
на Красной площади действительно состоится парад. Я... я  поздравляю  вас,
товарищи! Я...
   Он не договорил, потому что раздался телефонный звонок.
   Жданов снял трубку и назвал себя.  Несколько  мгновений  слушал.  Потом
сказал:
   - Я сейчас передам об этом командующему. Вам позвонят.
   Лицо его изменилось. Улыбка исчезла. Он повернулся к Хозину:
   -  Из  штаба  МПВО   сообщают,   что   противник   сбросил   на   город
электромагнитные  морские  мины  огромной  взрывной  силы.  Некоторые   не
разорвались, но товарищи полагают, что  в  них  установлены  взрыватели  с
часовым механизмом...


   Когда после окончания трансляции  торжественного  заседания  из  Москвы
немцы начали обстрел города,  Жданов  в  первые  секунды  ощутил  странное
чувство облегчения. Он был рад, что обстрел начался не перед торжественным
заседанием, не во время него, а именно после, и сотни  тысяч  ленинградцев
смогли услышать речь Сталина.
   Разумеется, Жданов не знал, что немцы, как это случалось  уже  не  раз,
стали жертвой собственной педантичности.  Представить  себе,  что  шестого
ноября в находящейся на  осадном  положении  советской  столице  состоится
подобное заседание, они не могли. Но о том, что этот день является кануном
главного революционного праздника, они знали отлично. Поэтому артобстрел и
воздушный налет были запланированы немецким командованием именно на  вечер
шестого ноября с тем, чтобы продолжить их и седьмого. Все  соответствующие
распоряжения, касающиеся времени начала  обстрела  и  бомбардировки,  были
отданы авиационным частям и артиллерии  заранее,  и  быстро  перестроиться
немецкая  военная  машина  оказалась  не  в  состоянии,  тем   более   что
торжественное заседание  длилось  меньше  часа.  Поэтому  первые  бомбы  и
снаряды упали на ленинградские улицы уже позже.
   Но,  пожалуй,  еще  ни  разу  после  массированного  налета  на  город,
предпринятого фон Леебом одновременно с  его  попыткой  обойти  Пулковскую
высоту, не было такой  страшной  бомбардировки,  как  в  ночь  на  седьмое
ноября.  Морские  электромагнитные  мины,  впервые  примененные  врагом  в
Ленинграде именно в ту ночь, обрушивались на город вперемежку с  фугасными
бомбами. Сотни саперов и электриков тут же, во  время  бомбежки,  пытались
обезвредить мины и нередко гибли при этом. В воздухе кружились,  падая  на
пустынные заснеженные улицы, сброшенные  с  самолетов  листовки  с  одной,
большими черными буквами напечатанной фразой: "Сегодня будем вас  бомбить,
а завтра хоронить".
   Наутро седьмого ноября бомбежка и обстрел возобновились с новой силой.
   Тем не менее Ленинградский радиокомитет организовал трансляцию парада с
начала его и до  конца.  Сквозь  гул  вражеских  самолетов,  взрывы  бомб,
зенитную стрельбу громкоговорители на улицах, в заводских цехах Ленинграда
разносили слова выступавшего на Красной площади Сталина.
   Он говорил, что Германия уже потеряла четыре с половиной миллиона своих
солдат,  и  еще  несколько  месяцев,  еще  "полгода,  может  быть,  годик"
потребуется для того, чтобы она лопнула под тяжестью своих преступлений...
   В те страшные дни никто не мог знать, что не полгода,  не  год,  а  еще
долгие три с половиной года предстоит советскому народу вести  смертельную
борьбу с врагом...
   - Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ  наших  великих
предков - Александра Невского, Дмитрия Донского,  Кузьмы  Минина,  Дмитрия
Пожарского, Александра Суворова, Михаила  Кутузова,  -  неслись  из  тысяч
репродукторов  слова  Сталина.  -  Пусть  осенит  вас  победоносное  знамя
великого Ленина!
   И казалось, именно для того, чтобы  заглушить  эти  слова,  с  грохотом
взрывались все новые и новые немецкие снаряды и бомбы,  обрушивавшиеся  на
Ленинград - колыбель великой революции.
   Но все было тщетно. Где бы ни находились в эти минуты ленинградцы  -  в
цехах ли, не покидая своих рабочих мест, несмотря на  вражеский  налет,  в
убежищах или дома, - они слушали речь Сталина.
   А когда грохот  артиллерии,  взрывы  бомб  заглушали  его  голос,  люди
старались домыслить то, чего не смогли, услышать, вкладывая в уста Сталина
те слова, которые ждали от него.


   Восьмого  ноября  Военный  совет  Ленинградского  фронта  собрался   на
заседание,  чтобы  заслушать   очередное   сообщение   Лагунова   о   ходе
строительства автотрассы Заборье - Новая Ладога.
   Едва Лагунов начал говорить, зазвонил телефон ВЧ.
   Сняв трубку, Жданов услышал голос Сталина:
   - Хозин у вас?
   - Да, товарищ Сталин, - ответил Жданов, - передаю ему трубку.
   - Доложите обстановку на  восточном  берегу  Невы,  -  сухо  потребовал
Сталин от Хозина.
   Командующий стал перечислять меры, принимаемые Военным советом,  чтобы,
невзирая на осложнившуюся обстановку, попытаться прорвать блокаду.
   - Подождите, - неожиданно изменившимся голосом прервал Хозина Сталин.
   Командующий тотчас же умолк. Наступила  пауза.  Члены  Военного  совета
настороженно смотрели на Хозина, по-прежнему прижимавшего трубку к уху.
   Жданов не выдержал:
   - В чем дело?
   - Не знаю, - ответил  Хозин,  прикрыв  микрофон  ладонью.  -  Приказано
подождать...
   Прошло еще несколько секунд. Хозин осторожно спросил:
   - Товарищ Сталин... вы меня слышите?..
   Никакого ответа не последовало. В трубке раздавался  лишь  глухой  гул,
потрескивание.
   - Товарищ Сталин, - громче повторил Хозин, - докладывает Хозин! Вы меня
слышите?..
   Но тут исчез и гудящий далекий фон. Телефон был мертв.
   Некоторое время Хозин еще сжимал в руке трубку.  Потом  опустил  ее  на
рычаг и беспомощно развел руками:
   - Связь прервана.
   Жданов вскочил.
   - Идемте на переговорный  пункт,  -  сказал  он  Хозину,  -  попытаемся
связаться по телефону. Остальных прошу не расходиться.
   Жданов  и  Хозин  поспешно  спустились  в  подземное   помещение,   где
располагался узел связи.
   -  Ставку!  -  приказал  Жданов  сидевшему   за   аппаратным   столиком
лейтенанту. - Товарища Сталина.
   Лейтенант включил аппарат "Бодо" и стал выбивать на клавишах  привычное
"там ли? там ли? там ли?..". Дожидаясь  ответа,  опустил  руки.  Жданов  и
Хозин впились взглядами в умолкший аппарат.
   Наконец он застрекотал, короткими толчками выбрасывая ленту.  Лейтенант
подхватил ее, прочел и, не оборачиваясь, доложил:
   - Связь имеется.
   - Передайте: у аппарата Жданов и Хозин, - волнуясь, проговорил  Жданов.
- Просим товарища Сталина.
   Лейтенант снова застучал по клавишам.
   Ответ пришел сразу:
   - У аппарата Василевский. Товарищ Сталин занят. Что доложить?
   -  Хозин  только  что  докладывал  товарищу   Сталину   обстановку,   -
продиктовал Жданов. - Но связь прервалась.
   - Минуту... - ответила лента.
   Через мгновение "Бодо" снова застрекотал:
   - У аппарата Сталин. Враг только что захватил Тихвин. Телефонный провод
проходил там. Принимаем меры. Направляем танки  и  еще  одну  полнокровную
стрелковую дивизию. Теперь вам должно быть  окончательно  ясно,  что  враг
хочет создать вторую линию окружения Ленинграда. Вы обязаны во что  бы  то
ни стало прорвать кольцо. Промедление подобно смерти. У меня все.
   Жданов и Хозин молча вернулись на второй этаж.
   - Товарищи,  -  упавшим  голосом  сказал  Жданов,  обращаясь  к  членам
Военного совета. - Тихвин захвачен немцами.
   Наступила гробовая тишина.
   Все последние дни руководители ленинградской обороны жили  под  угрозой
того, что враг может завладеть Тихвином. Тем не менее слабая надежда,  что
этот город удастся отстоять, все же жила в сердце каждого из них.
   И вот теперь этой надежды больше не существовало.
   Новая трасса Заборье - Новая Ладога - Леднево еще  не  была  закончена.
Ладога еще не стала. Тиски голода сжались на горле Ленинграда.
   Жданов медленно подошел к столу и сел  в  кресло.  Опустив  голову,  он
продолжил:
   - Товарищ Сталин указывает, что наше спасение теперь только в одном - в
прорыве блокады. Какие будут предложения?
   Все молчали. Да и какие новые предложения  могли  внести  сейчас  члены
Военного совета? Все возможные меры по усилению Невской оперативной группы
были приняты. Работа на  строительстве  новой  автотрассы  велась  круглые
сутки...
   - Разрешите мне слово, - неожиданно сказал Павлов.
   Жданов кивнул.
   - В Ленинграде осталось муки на неделю, крупы на восемь дней, жиров  на
четырнадцать, - перечислил Павлов. - Это примерно треть всего имеющегося у
нас продовольствия. Остальные две трети находятся по ту сторону Ладоги, но
перебросить такое количество грузов  самолетами  невозможно.  Надо  ждать,
пока станет лед...
   - Это мы знаем, Дмитрий Васильевич, - с горечью прервал его Васнецов. -
Но что вы предлагаете именно сейчас?
   - У нас нет сейчас иного выхода, товарищи, - тихо  произнес  Павлов,  -
кроме как пойти на дальнейшее ограничение норм.
   - Но население и так уже живет, мягко говоря, впроголодь! -  воскликнул
Жданов.
   - Да, Андрей Александрович. Поэтому придется,  очевидно,  на  этот  раз
сократить нормы довольствия личному составу войск и Балтийского флота. Это
позволит  растянуть  расходование  имеющихся  запасов  и  продержаться  до
установления зимней дороги через озеро.
   - А если Ладога не замерзнет в ближайшее время? - спросил Васнецов.
   - Тогда... нам придется еще раз снизить нормы  гражданскому  населению.
До трехсот граммов хлеба рабочим и ста пятидесяти - иждивенцам и детям.
   - Но это же голод! - воскликнул Васнецов.
   - Да, - ответил Павлов. - Но иного выхода у нас нет.



13

   Октябрьские праздники принесли радость сотням тысяч ленинградцев, среди
них был и Федор Васильевич Валицкий.  Вечером  шестого  ноября  он  слушал
доклад Сталина на торжественном заседании, а утром на следующий день - его
речь с трибуны Мавзолея.
   Слышимость была неважная,  и  Федор  Васильевич,  проклиная  работников
Радиокомитета, приникал ухом к черной тарелке репродуктора.  Он  не  знал,
что качество передачи ни от кого не зависело - в мирное  время  трансляция
из  Москвы  велась  по   проводам,   а   нынешняя   передача   принималась
Ленинградской  радиостанцией  непосредственно  из  эфира,  и  помехи  были
неизбежны.
   До войны Валицкий не  испытывал  особой  симпатии  к  Сталину,  хотя  и
отдавал должное его несомненному уму и воле. Но с  тех  пор  очень  многое
изменилось в душе Валицкого, и  теперь  для  него,  как  и  для  миллионов
советских людей, с именем Сталина связывались такие понятия,  как  Родина,
Красная Армия, народ - словом, все самое святое, дорогое каждому человеку.
   Это ощущение родилось у Валицкого не сразу. В первые дни и недели войны
быстрое продвижение врага в глубь нашей территории, неуклонное приближение
гитлеровских войск к Ленинграду вызвали у  старого  русского  интеллигента
негодование,  горькую  обиду  за  то,  что,   вопреки   всем   предвоенным
утверждениям  о  неизбежности  скорого  разгрома  любого  врага,   который
осмелится посягнуть на советскую землю, он, этот враг, пока одерживал одну
победу за другой. Немалую долю вины за неудачи,  которые  терпела  Красная
Армия, Валицкий возлагал на Сталина, не отдавая себе отчета  в  том,  что,
помимо ошибок, допущенных Сталиным, существовали объективные  причины,  по
которым военная ситуация складывалась столь неблагоприятно.
   Но постепенно убежденность, что каждый должен внести свой вклад в  дело
спасения Родины, стала главной для Валицкого,  определяющей  его  мысли  и
поступки. И о Сталине он думал теперь только как о человеке,  руководившем
страной и армией в этой тяжелейшей битве с вторгшимися  на  русскую  землю
гитлеровскими ордами.
   Доклад  Сталина  и  его  речь  на  Красной  площади   Валицкий   слушал
самозабвенно.  Спокойный,  уверенный  анализ   военной   и   международной
обстановки и заверение, что война  продлится  "еще  полгода,  может  быть,
годик", ободрили его...
   Девятого ноября Валицкий получил открытку, в которой его извещали,  что
он может  прикрепить  свои  карточки  к  столовой  Дома  ученых  и  впредь
пользоваться ею.
   Дом ученых располагался в великолепном,  роскошно  обставленном  бывшем
великокняжеском особняке на невской набережной. Валицкий не бывал  в  этом
доме давно и, когда на следующий день  после  получения  извещения  пришел
туда, был поражен, как все там изменилось. Столовая за Дубовым залом  была
погружена во мрак: окон в этом помещении не было никогда,  но  раньше  оно
хорошо освещалось, а сейчас здесь тускло мерцали керосиновые лампы.
   Гнетущее  впечатление  произвел  на  Валицкого  и  внешний  вид  людей,
сидевших за столиками без скатертей. Многих из них он хорошо  знал  -  это
были известные ученые, и Валицкий привык видеть их отлично, со старомодной
респектабельностью одетыми. А  теперь  они  сидели  в  каких-то  неуклюжих
шубах, небритые, в шайках и башлыках...
   Валицкий не подумал о том, что и сам выглядит не лучше -  в  ватнике  и
надетой поверх него шинели, полученной еще в ополчении, валенках,  которые
выменял у дворника за отличный, английской шерсти костюм.
   Но, поговорив со знакомыми,  которых  он  встретил  в  столовой,  Федор
Васильевич был потрясен уже совсем другим - он узнал,  что  многие  видные
ученые, и отнюдь не только те, кто непосредственно  связан  с  выполнением
чисто оборонных заданий, остались в Ленинграде и  продолжают  работать.  В
Физико-техническом  институте,  например,  изучают  возможности  получения
пищевого  масла  из  различных  лакокрасочных  продуктов  и   отходов,   а
профессора Лесотехнической академии нашли способ добывать белковые  дрожжи
из целлюлозы.
   Валицкий с горечью  подумал,  что  его  личный  вклад  в  дело  обороны
несравненно меньше - не надо быть академиком архитектуры для  того,  чтобы
рисовать плакаты.
   В последнее время он был связан в основном с  художниками,  работавшими
для "Окон ТАССа". - Серебряным, Серовым,  Пинчуком,  Хижинским,  а  эскизы
плакатов приносил в Ленинградское отделение издательства "Искусство",  где
они встречали горячее одобрение.
   Свои наброски памятника Победы Валицкий не показывал никому. В  глубине
души он считал, что претендовать на создание подобного монумента  ему,  не
являющемуся профессиональным скульптором, нескромно. Сам он был невысокого
мнения об этих набросках, однако продолжал  делать  их  с  упрямой,  почти
маниакальной  настойчивостью  -  рисовать  и  складывать  эскизы  в   ящик
письменного стола.
   Его коллеги-архитекторы создавали агитационные комплексы на магистралях
города, ведущих к фронту: у Московских и Нарвских  ворот,  у  Финляндского
вокзала, на Сенной и Красной площадях и в центре - у Гостиного  двора.  Он
мог бы, конечно, включиться в  эту  работу,  но  по-прежнему  все  еще  не
расставался с надеждой вернуться на фронт, хотя трезво отдавал себе  отчет
в том, что теперь, ослабевший от недоедания, вряд ли  может  принести  там
какую-нибудь реальную пользу.
   ...Из  Дома  ученых  Валицкий  поплелся  к  себе  домой,  расстроенный,
огорченный. На набережной Невы попал под обстрел. Снаряд буквально на  его
глазах ударил в парапет, к счастью не задев  никого  из  прохожих.  Второй
разорвался впереди, ближе к Дворцовой площади, почти там же упал и третий.
   Валицкий был уверен, что, выпустив сюда несколько  снарядов,  противник
перенесет огонь на другой район. Он не знал, что немцы обстреливают  город
не вслепую, а методично, "по квадратам", и что на этот раз целью был район
Главного штаба, Зимнего дворца и Эрмитажа, который значился на  их  картах
как "объект N_9".
   Федор Васильевич  ускорил  шаг,  но  в  этот  момент  очередной  снаряд
разорвался где-то совсем неподалеку, грохот раздался буквально за спиной.
   Медлить было нельзя. Валицкий побежал трусцой,  прикидывая,  где  можно
укрыться. Ближайшим от него был служебный, так называемый "малый"  подъезд
Эрмитажа. Федор Васильевич  рванул  на  себя  дверь  и  сразу  оказался  в
темноте. Несколько секунд он стоял, стараясь отдышаться,  прислушиваясь  к
грохоту. Потом стал подниматься по лестнице,  осторожно  нащупывая  ногами
ступени.
   Лестница кончилась,  и  Федор  Васильевич  уперся  в  показавшуюся  ему
сплошной стену. Стал шарить по ней руками, обнаружил дверь и нажал на нее.
Дверь отворилась. Федор Васильевич переступил порог.
   Теперь он находился на широкой, просторной  площадке.  Справа  у  стены
стоял стол, за ним  сидела  пожилая  женщина  в  шубе  и  пуховом  платке,
перевязанном на груди крест-накрест. На столе горела коптилка, при  слабом
свете ее Валицкий разглядел, что  вправо  от  площадки  в  глубину  здания
уходит коридор. Где-то лихорадочно стучал метроном.
   Федор Васильевич нерешительно  потоптался  на  месте.  Женщина  подняла
голову и; тихо потребовала:
   - Ваш пропуск.
   - Пропуск?.. - переспросил Валицкий. - У меня нет никакого пропуска!  Я
зашел, потому что на улице обстрел. Я бы хотел побыть здесь, пока...
   - Здесь находиться нельзя, - сказала женщина.
   - Вам  угодно,  чтобы  я  ушел  обратно,  под  снаряды?  -  раздраженно
проговорил Валицкий.
   - Нет, что вы,  -  мягче  сказала  женщина,  -  пожалуйста,  дайте  ваш
паспорт, я выпишу пропуск, и вас проводят в бомбоубежище.
   Федор Васильевич расстегнул шинель, потом ватник,  с  трудом  протиснул
руку во внутренний карман пиджака, достал паспорт и протянул его дежурной.
   Она  раскрыла  серую  книжечку,  поднесла  ее  к  огоньку  коптилки   и
неожиданно спросила:
   - Простите... вы не архитектор Валицкий?
   - К вашим услугам, - несколько удивленный и вместе с тем довольный, что
его фамилия известна, буркнул Федор Васильевич.
   Женщина вернула Валицкому паспорт, встала из-за стола и ушла куда-то по
темному коридору. Валицкий слышал, как она звала кого-то:
   - Валентин Николаевич!
   Вскоре дежурная вернулась, а минутой позже в приемной показался человек
в шубе с барашковым воротником, в перчатках, но без шапки.
   Он протянул Валицкому руку:
   - Чернецов, рад познакомиться.
   - Валентин Николаевич, - сказала  дежурная,  -  проводите,  пожалуйста,
академика Валицкого в убежище.
   - Осмелюсь заметить, что знаю Эрмитаж не хуже собственной  квартиры!  -
сухо произнес Валицкий.
   - Да, да, конечно, -  согласилась  дежурная,  -  но  вы  знали  Эрмитаж
мирного времени... К тому же у нас такой порядок.
   - Я провожу вас, -  сказал  Чернецов  и  двинулся  по  коридору.  Федор
Васильевич покорно последовал за ним.
   Откуда-то проникал тусклый свет, и, приглядевшись, Валицкий  сообразил,
что его ведут по так называемому директорскому коридору.
   До войны Федор Васильевич часто бывал в Эрмитаже. Работая над  проектом
того или иного здания или над  очередной  книгой,  он  консультировался  у
историков и искусствоведов. Приходил Валицкий в Эрмитаж и просто отдохнуть
душой, еще раз увидеть любимые картины, в созерцании которых мог проводить
долгие часы, каждый раз открывая для себя что-то новое...
   Но здесь, в директорском коридоре, где  располагались  административные
кабинеты, Федору Васильевичу не приходилось бывать уже  давно.  Однако  он
обладал отличной памятью и сейчас сообразил, что  если  идти  сюда  не  со
служебного входа, а из самого Эрмитажа, то надо  миновать  так  называемую
"стрелку", затем двадцатиколонный зал  и  примыкающие  к  нему  "сени",  а
дальше начинался как раз этот  директорский  коридор.  Теперь  они  шли  в
обратном направлении.
   Миновав "сени", Валицкий следом  за  молчаливым  Чернецовым  вступил  в
знаменитый  двадцатиколонный  зал.  Там   царил   полумрак.   Единственным
источником света была крохотная лампочка, укрепленная на полу возле  одной
из колонн. Прилепившись к какому-то черному ящику, очевидно  аккумулятору,
она едва освещала основания ближайших колонн, вершины которых  были  почти
неразличимы.
   Они миновали "стрелку",  и  Чернецов  открыл  какую-то  дверь.  Из  нее
пахнуло зимним холодом. Валицкого сразу же оглушил грохот зенитных орудий,
разрывы снарядов.
   - Сюда, пожалуйста, - пригласил Чернецов.
   Спустились по узкой лестнице и оказались в  замкнутом  со  всех  сторон
стенами Эрмитажа внутреннем дворе. Прошли по протоптанной в снегу тропинке
под арку. Чернецов распахнул еще одну дверь, и Валицкий, переступив порог,
очутился в сырой, темной комнате. К ней  примыкало  большое  помещение  со
сводчатым потолком. При свете керосиновой лампы Валицкий увидел, что там у
стен стоят кровати, топчаны  и  раскладушки,  на  которых  сидят  и  лежат
закутанные в шубы люди. Под потолком черными, толстыми  змеями  изгибались
трубы от железных печурок.
   - Это общежитие  наших  сотрудников,  -  негромко  сказал  Чернецов.  -
Большинство из них сейчас дежурит на чердаках и на крыше, а тут их  семьи.
Если хотите, я сейчас вас познакомлю...
   -  Нет,  нет,  -  торопливо  ответил  Валицкий.  -  Спасибо.  С  вашего
разрешения я побуду здесь, у двери.
   - Как хотите, - согласился Чернецов. -  Когда  обстрел  прекратится,  я
приду за вами.
   Валицкий прислонился к каменной стене. Идти туда, где лежали или  молча
сидели незнакомые люди, ему не хотелось - он считал бестактным  беспокоить
их.
   Обстрел продолжался. Но теперь немцы, вероятно, перенесли огонь куда-то
в другое место, - во всяком случае, звуки разрывов и зенитная пальба стали
гораздо глуше.
   Федор Васильевич посмотрел на ручные часы - покрытые фосфором стрелки и
цифры светились  в  темноте.  Шел  шестой  час.  Валицкий  решил  выйти  и
попробовать добраться домой. Толкнул  дверь,  но  она  не  поддавалась,  -
видимо, Чернецов, уходя, запер" ее снаружи.
   "Ладно, - подумал Валицкий, - на улице меня все равно  задержит  первый
же патруль". Пропуска на хождение по городу во время воздушной тревоги или
обстрела у него не было.
   Оставалось одно: ждать отбоя и возвращения Чернецова.
   "Как странно, как все это странно, - размышлял Валицкий,  переступая  с
ноги на ногу, - стоять вот так в подвале  Эрмитажа,  мрачном,  похожем  на
подземелье".
   Эрмитаж всегда был для Федора Васильевича, как и для сотен тысяч других
людей, не просто музеем, а чем-то  вроде  храма,  овеществленного  символа
человеческого гения всех времен... Но сейчас  храм  был  пуст  и  холоден.
Война будто слизнула своим кровавым языком все то, что украшало его стены,
все, что веками в муках творчества создавали талантливейшие  представители
человечества.
   "Когда я был в Эрмитаже в последний раз?" - спросил себя Валицкий.
   Вспомнил, как в самом начале войны, проходя  по  набережной,  увидел  у
центрального подъезда Эрмитажа  вереницу  машин-фургонов;  в  них  грузили
огромные ящики, туго перевязанные мягкие  тюки...  "Нет,  нет,  не  то!  -
подстегнул он свою память. - Ну конечно! Как я мог  это  забыть?!  Это  же
было перед самой войной!"
   В те дни в  газетах  появилось  сообщение  из  Узбекистана  о  вскрытии
саркофага знаменитого железного хромца Тимура. В саркофаге  был  обнаружен
скелет с укороченной ногой.
   Ленинградцы хлынули в Эрмитаж, где старинному  искусству  Средней  Азии
были отведены тогда два зала. Там  экспонировались,  в  частности,  резные
деревянные двери главного входа в усыпальницу Тимура. Валицкий тоже не мог
отказать  себе  в   удовольствии   полюбоваться   этим   чудом   восточной
архитектуры...
   И еще Валицкий вспомнил, как уже во время войны, работая  на  Кировском
заводе, прочел в газетах о том, что в  Эрмитаже  состоялось  торжественное
заседание, посвященное 800-летию со дня рождения Низами. Тогда эта заметка
не особенно поразила его: Эрмитаж все еще представлялся ему  таким,  каким
Федор Васильевич знал его всегда. Но  сейчас  Валицкий  подумал:  "Где  же
происходило это заседание? В пустых, холодных залах?  При  свете  коптилок
или крошечных, питаемых аккумуляторами лампочек?.."
   Неожиданно услышав скрип открываемой двери, Федор Васильевич вздрогнул.
В дверном проеме, на фоне снежных завалов, появился Чернецов.
   - Мы можем идти, - сказал он, - обстрел прекратился.
   Они молча прошли по той же тропинке между сугробами, поднялись  по  той
же узкой лестнице, дошли до двадцатиколонного зала...
   - Одну минуту! - сказал Валицкий своему провожатому.
   Шагавший впереди Чернецов обернулся.
   -  Вы  позволите  мне,  -  неуверенно  попросил  Валицкий,  -   немного
задержаться здесь... Совсем недолго...
   Эта просьба вырвалась у Федора Васильевича неожиданно для него  самого.
Валицкого охватило безмерное желание побыть  хотя  бы  несколько  минут  в
стенах того Эрмитажа, который он так любил...
   - Пожалуйста, - тихо ответил Чернецов  и  отошел  к  одной  из  колонн,
тотчас растворившись в темноте.
   Федору Васильевичу показалось,  что  теперь  он  один,  совсем  один  в
необъятном здании. И хотя он понимал, что картин на стенах Эрмитажа  давно
нет, представил себе, что они на месте -  леонардовская  "Мадонна  Литта",
"Вакх" и "Портрет камеристки" Рубенса, тициановская "Даная"...
   Наступающие  на  Ленинград  со  всех  сторон  варварство  и  изуверская
жестокость отодвинулись куда-то далеко - во мрак, в бездну, в небытие...
   И снова Федор Васильевич вспомнил о своем последнем посещении Эрмитажа.
   "Тимур... Чингисхан... Аттила, - мысленно перебирал  он.  -  Боже  мой,
когда-то мне казалось, что развитие человеческого  духа  необратимо...  Но
все, все возвращается!.. Встает из открытой гробницы колченогий  деспот...
После того как прошли  столетия,  после  того  как  создали  свои  шедевры
Рафаэль и Леонардо, после Рембрандта  и  Рубенса  снова  встал  из  могилы
Тимур,  чтобы  все  сжечь,  разрушить,  уничтожить!..  Теперь  его   зовут
Гитлером. И не на конях, а в танках и бронемашинах движутся его  несметные
полчища..." Валицкий сжал кулаки, охваченный внезапным приступом  яростной
ненависти.
   Всего минуту или две стоял он в тишине темного двадцатиколонного  зала,
но когда вернулся к действительности, ему показалось, что прошли часы.
   - Извините, - смущенно сказал Федор Васильевич, обращаясь к  невидимому
в темноте Чернецову. - Я заставил вас ждать. Но мне просто хотелось...
   - Понимаю, не объясняйте, - ответил, подходя к нему, тот.
   - Простите, - продолжал Валицкий, - могу я узнать о вашей профессии?
   - Искусство Средней Азии.
   - Вот как! - обрадовался Валицкий. - А я как раз  только  что  думал  о
Средней Азии. Вы, конечно, помните,  что  накануне  войны  вскрыли  могилу
Тимура? Впрочем, смешно спрашивать вас об этом... Но  мне  довелось  тогда
посетить  в  Эрмитаже  залы  Тимура  и  тимуридов...  Помните,  там   были
выставлены двери?.. Деревянные двери, инкрустированные слоновой  костью  и
серебром. Кажется, это были двери мавзолея,  построенного  еще  при  жизни
Тимура, верно?
   - Совершенно верно, - сказал Чернецов. - Мавзолея Гур-Эмир.
   - Вам не кажется, что  в  этом  есть  что-то...  роковое?  -  продолжал
возбужденно Валицкий. - Ну, в том, что могила была вскрыта в  самый  канун
войны?.. Нет, нет, мне чужда всякая мистика.  И  все  же  в  истории  есть
совпадения, которые дают повод для  ассоциаций...  -  Он  вдруг  смутился,
подумав, что Чернецов примет его за выжившего из ума старика, и  торопливо
закончил: - Впрочем, все это глупости. Расскажите мне о другом.  В  начале
войны я видел, как из Эрмитажа что-то вывозили.  Удалось  ли  эвакуировать
картины, скульптуру?
   - К счастью, да. Все наиболее ценное мы отправили  на  восток  в  самом
начале войны.
   - И сокровища ваших бронированных кладовых?
   - Их в первую очередь. Однако многое еще осталось и сейчас  хранится  в
подвалах... Как только станет лед на Ладоге, мы продолжим эвакуацию.
   - Так что же вы делаете здесь? Сторожите мертвый Эрмитаж?
   - Я считаю, - с каким-то холодным отчуждением произнес Чернецов, -  что
Эрмитаж не мертв. В настоящее время мы готовимся отметить  юбилей  Алишера
Навои. Нечто  вроде  торжественного  собрания  или  научной  сессии,  если
хотите.
   - Научная сессия?! - потрясенно  переспросил  Валицкий.  -  Скажите,  а
Орбели, Пиотровский - они что же, в Ленинграде?
   - Разумеется.
   - Почему?
   - Я не понимаю вашего  вопроса.  Вы  хотите  спросить,  почему  они  не
эвакуировались?  Потому  что  заняты  здесь.  Иосиф  Абгарович  продолжает
исследование средневековой армянской литературы - басен Вардана и  Мхитара
Гоша. А Пиотровский пишет книгу по истории культуры  и  искусства  Урарту.
Кроме того, и тот и другой выезжают с докладами в воинские части.
   - Да, да... конечно... - смутился Валицкий. - Я понимаю...  -  И  снова
подумал о том, что и сам он мог бы делать сейчас куда больше, чем делает.
   Федор Васильевич давно не беспокоился за  свою  жизнь.  И  если  ему  и
хотелось пережить это страшное время, то только для того, чтобы  дождаться
победы, чтоб хотя бы еще раз  увидеть  Анатолия,  прижать  к  груди  Машу,
которая, казалось ему, существовала теперь где-то в другом мире, в  другом
измерении. Но после слов Чернецова он опять -  в  который  раз!  -  ощутил
мучительный стыд за то, что вклад его, Валицкого, в  дело  победы  слишком
незначителен. "Нужно не просто дожить, - думал он, - нужно жить!"
   Поблагодарив Чернецова и в последний раз извинившись за причиненное ему
беспокойство, Федор Васильевич вышел на улицу.  Там  было  темно  и  тихо.
Валицкий двинулся по направлению к Невскому.
   Едва он вышел на занесенный снегом проспект, как увидел стоящий трамвай
и возле него толпу. Трамваи теперь ходили редко,  и  Федор  Васильевич  не
удивился, что на остановке собралось много людей.
   Однако, подойдя ближе, он понял, что случилось несчастье.  Трамвай  был
искорежен. Один из его  боков  вдавлен  внутрь,  в  центре  вмятины  зияла
пробоина. А возле трамвая на снегу  лежали  обезображенные,  окровавленные
трупы.
   - Что это? - дрогнувшим голосом спросил Валицкий.
   - "Что, что"!.. - ответил кто-то. - Снаряд в трамвай угодил, вот что...
   По проспекту, завывая сиренами, неслись машины "Скорой помощи".
   Валицкий почувствовал, что тошнотворный комок подступает  к  горлу.  Он
повернулся и  быстро  зашагал  по  направлению  к  Мойке.  "Мерзавцы!..  -
повторял он про себя. - Садисты!.. Негодяи!.."
   Федор Васильевич не  видел  ни  домов,  ни  встречных  людей  -  только
окровавленный, взрыхленный снег, только разорванные человеческие тела.
   Наконец он добрался до своего  дома.  Медленно  поднялся  по  лестнице.
Привычно вставил ключ в замочную скважину. Открыл дверь.
   - Это ты, отец? - раздалось из глубины квартиры.
   Федору Васильевичу показалось,  что  он  сейчас  упадет.  Ему  хотелось
броситься вперед на звук этого родного голоса, но ноги  точно  приросли  к
полу.
   - Толя! Толенька, - неслышно произнес он. - Это ты? Вернулся?..



14

   Прошло пять дней, как я была у мамы. Ей плохо, и большую часть дня  она
лежит в постели.
   Сегодня утром Осьминин сказал мне, что после  дежурства  я  могу  пойти
домой и, если будет необходимость, остаться там на ночь. О том, что мама в
тяжелом состоянии, он уже знал.
   Когда я была у мамы  прошлый  раз,  из  госпиталя  сбежали  двое  наших
больных - Суровцев и Савельев. Вышли  на  прогулку,  которую  им  разрешил
Осьминин, и не вернулись. Поднялся переполох. Сначала все думали, что  они
погибли - решили  пройтись  по  улице  и  попали  под  обстрел.  Но  потом
вспомнили, что в последние часы наш район обстрелу не подвергался.
   Когда я пришла от мамы, Оля сказала, что перед побегом  Суровцев  искал
меня.  Потом  меня  вызвали  к  Осьминину.  На  столе  перед   ним   лежал
распечатанный конверт и рядом - согнутый пополам листок  бумаги.  Осьминин
как-то странно посмотрел на меня красными от  бессонницы  глазами  в  сухо
проговорил:
   - Я никогда не читаю чужих писем. Но это, - он кивнул на листок бумаги,
- обнаружили под подушкой  на  постели  капитана  Суровцева.  Хотя  письмо
адресовано вам, я был вынужден распечатать конверт: исчезновение  раненого
из госпиталя - чрезвычайное происшествие... Можете взять.
   Я почувствовала, что щеки мои порозовели. Схватила  конверт  и  листок,
хотела уйти, но Осьминин остановил.
   - Прошу вас ознакомиться с письмом здесь, - сказал он как-то  смущенно.
- Возможно, это прольет свет... словом,  может  быть,  вы  сможете  что-то
объяснить...
   Пришлось читать там. Я отвернулась от Осьминина  ж  развернула  листок.
Там было всего несколько строк. Я прочла их, потом перечитала  еще  и  еще
раз.
   - Так что же, - услышала я голос  Осьминина,  -  можете  вы  что-нибудь
объяснить?
   Я молчала.
   Осьминин нервно потер свои багровые от холода руки и  неуверенно  начал
говорить:
   - Меня... гм-м... не интересуют  какие-то...  скажем,  личные  моменты,
хотя мне казалось, что в такое тяжелое для Ленинграда время... Ну, словом,
простите,  это  меня  не  касается.  Как  главного  врача  госпиталя  меня
интересует другое. Может быть, вы знаете или поймете из письма, куда  ушли
Суровцев и Савельев?
   Я задумалась.
   - Точно я, конечно, не знаю,  но  почти  уверена,  что  Суровцев  решил
вернуться в свою часть.
   - В свою часть? - повторил Осьминин. - Из чего же, извините, вы делаете
такой вывод?
   - Не из письма, - сказала я, - просто... я так думаю.
   -  А-а,  понятно,  -  раздраженно  проговорил  Осьминин,  -  "вчерашний
разговор"! Но если в этом,  так  сказать,  разговоре  Суровцев  высказывал
намерение уйти  из  госпиталя  до  выписки,  вы  обязаны  были  немедленно
поставить в известность лечащего врача или меня.
   Говоря это, Андрей Григорьевич многозначительно посмотрел на меня,  как
бы предостерегая от необдуманного  ответа.  Но  он  зря  беспокоился:  мой
разговор с Суровцевым не имел отношения к побегу. А  может  быть,  имел?..
Может быть, те случайно вырвавшиеся у меня жестокие слова: "Что вы  можете
знать, лежа на госпитальной койке!" - и сыграли решающую роль?..
   - Нет, - ответила я, - о своем намерении уйти Суровцев  мне  ничего  не
говорил. Но я убеждена, что сбежать из госпиталя он мог только на фронт. А
Савельев, очевидно, - к себе на завод. Это можно легко проверить.
   - Хорошо, - буркнул Осьминин, - вы свободны. - И когда я  была  уже  на
пороге, спросил: - Э-э... как здоровье вашей матушки?
   Эта фраза, как бы неожиданно  вынырнувшая  из  старого,  мирного,  даже
дореволюционного,  давно  забытого  лексикона,  показалась  мне   какой-то
странной, не имеющей отношения на ко мне, ни к маме и вообще  ни  к  чему,
происходившему сейчас в Ленинграде.
   Я растерянно ответила:
   - Как у всех.
   - Д-да... - задумчиво  произнес  Осьминин  и  побарабанил  пальцами  по
столу. - Дистрофия? Ослабление сердечной деятельности?.. - И, не дожидаясь
ответа, объявил:  -  Я  распоряжусь,  чтобы  вам  разрешали  отлучаться  и
навещать мать.  Не  часто,  конечно...  А  по  поводу  тех  двух  придется
докладывать по начальству.
   - Зачем? - резко спросила я. - Чтобы их нашли и наказали? Суровцев ушел
на фронт, я ручаюсь за это. Какой же мерой будут измерять его вину?
   - Философия! - недовольно откликнулся Осьминин. -  Он  не  долечился  и
теперь, возможно, всю жизнь будет страдать от постконтузионных явлений. По
собственной вине.
   - Всю жизнь? - с горечью повторила я. - Он на Невском "пятачке", Андрей
Григорьевич. Там жизнь короткая.
   - Ах, идите, пожалуйста! - раздраженно сказал Осьминин.
   И я ушла.
   ...Все эти дни я не находила себе места, думая о  маме.  Мне  казалось,
что ей стало совсем плохо, что она умирает.  И  я  была  так  признательна
Осьминину, что он сам вспомнил о том, что моя мать нездорова,  и  разрешил
поехать к ней!
   Легко сказать,  поехать!..  Всего  месяц  назад  отсюда,  с  Выборгской
стороны, до Нарвской заставы можно было доехать  с  пересадками  минут  за
сорок... Но теперь трамваи ходили редко и медленно. Случалось,  что  вагон
останавливался где-то на полпути и вожатая объявляла: "Дальше  не  поедем!
Тока нет..." И надо было идти пешком...
   Словом, добраться до моего дома и вернуться обратно за один вечер  было
очень  трудно,  разве  что  подбросит  какой-нибудь   попутный   грузовик.
Потому-то Осьминин и разрешил мне в крайнем  случае  остаться  у  мамы  до
утра.
   За эти несколько дней  я  сэкономила  три  небольших  кусочка  ставшего
черствым хлеба, четверть пшенного концентрата, две чайные ложки  сахарного
песка и теперь должна была во что бы то ни стало доставить эту еду маме.
   Собралась в путь  только  в  семь  часов  вечера,  предупредив  доктора
Волкова, что если не сумею вернуться  назад  сегодня,  то  буду  на  месте
завтра рано утром. Надела  ватник,  поверх  него  пальто,  укутала  голову
платком, положила продукты в брезентовую с красным крестом сумку, туда  же
сунула свою старую сумочку, в которой хранила карточки, паспорт и  пропуск
на право хождения по городу ночью и во время тревоги, коробочку со шприцем
- на случай, если маме надо  будет  сделать  укол  камфары;  прикрутила  к
пуговице пальто круглую, покрытую фосфором  бляшку,  -  теперь  почти  все
ленинградцы, если им приходилось выходить вечером на улицу,  носили  такие
светящиеся бляшки, чтобы не столкнуться в темноте, - и вышла из госпиталя.
   Улицы были пустынны, над Ленинградом сгущалась тьма. Ветер гнал снежную
пыль, срывая ее с верхушек сугробов.
   Пять дней назад сугробы были ниже. А теперь они выросли. Снег никто  не
убирал. Я подумала: сейчас еще только ноябрь! Что  же  будет  дальше  -  в
декабре, январе?..
   Раньше я об  этом  не  задумывалась,  уверенная,  что  блокаду  вот-вот
прорвут. В конце октября  мы  ждали  этого  события  каждый  день.  Теперь
осталась лишь  надежда  на  будущее.  А  настоящее  -  сегодня,  завтра  -
оставалось блокадой, то есть ежедневными обстрелами и бомбежкой, холодом и
голодом.
   Я шла не по  тому  Ленинграду,  в  котором  родилась  и  выросла.  Тот,
знакомый, близкий, светлый, был сейчас невидим, точно  чудесный  памятник,
прикрытый мрачным покрывалом. И прорыв блокады  представлялся  мне  чем-то
вроде взмаха огромной  руки,  разом  срывающей  это  покрывало,  сметающей
сугробы с улиц, зажигающей фонари...
   Конечно, я понимала, что все это будет не так - ведь прорыв блокады еще
не означал бы конца войны. И тем не менее тот  счастливый  день  я  видела
именно таким  -  днем  освобождения  Ленинграда  от  снежных  сугробов  на
проспектах, от мрака, от баррикад, воздвигнутых на  уличных  перекрестках,
от  руин.  Мне  хотелось  верить,  что  Ленинград  сразу  станет  прежним,
привычным, довоенным...
   Я шла к трамвайной остановке по тропинке,  протоптанной  на  занесенном
снегом тротуаре, и старалась не вглядываться в лица  редких  прохожих,  не
замечать разбитых, изуродованных  домов.  Представляла  себе,  что  где-то
совсем рядом сейчас существует довоенный, родной Ленинград, что сейчас  он
просто отгорожен от  меня  сугробами,  нагромождениями  мешков  с  песком,
досками, фанерными щитами -  словом,  стеной.  Но  можно  отыскать  в  ней
дверь... Эта фантасмагория почему-то утешала меня.
   Еще я думала о бойцах, которые сейчас сражаются с врагом, и о том,  что
надо набраться терпения, выдержать, выстоять и дождаться победы.
   О маме я боялась думать. За себя я была спокойна, уверена, что  выживу,
несмотря ни на что. Выживу! Дождусь!.. Но мама?.. Раньше мне казалось, что
она будет жить вечно. Во всяком случае, до тех пор, пока живу я. А  теперь
вдруг поняла, что мама может не выдержать.  В  последний  мой  приход  она
поднялась с постели, слабая, маленькая, высохшая. Я видела, что каждый шаг
по комнате дается ей с трудом...
   Трамвая пришлось ждать долго. Наконец он появился - холодный, темный, с
окнами, забитыми листами фанеры. Проехать на нем удалось  меньше  половины
пути - начался обстрел.
   Трамвай остановился, пассажиры вместе с  кондукторшей  и  вагоновожатой
вышли из вагона, - не выбежали, как это бывало раньше, а  медленно  вышли,
точно не спасаясь от опасности, а просто подчиняясь необходимости...
   Я не стала искать убежище. Брезентовая сумка с красным крестом  служила
мне пропуском на случай встречи с патрулями. Да кроме того, у меня  был  и
официальный пропуск. Снаряды рвались где-то близко, очевидно  на  соседних
улицах, но я решила идти дальше.
   Мне повезло. Когда я вышла из зоны обстрела, меня  нагнал  грузовик,  в
кузове которого сидели моряки. Я  "проголосовала",  грузовик  остановился.
Проехала с моряками часть пути. Затем снова шла пешком... Когда  добралась
до своего дома, было уже около девяти.
   Стала подниматься по  темной  лестнице,  и,  как  всегда,  на  площадке
второго этажа, где была наша заброшенная  квартира,  меня  охватило  такое
чувство, будто я прохожу мимо пепелища. Не  останавливаясь,  поднялась  на
четвертый этаж. Звонок в  квартире  Торбеевых  уже  давно  не  работал.  Я
постучала, и сердце мое заколотилось от страха...
   Дверь мне открыла Ксения Ильинична,  жена  Торбеева.  Муж  ее,  рабочий
завода "Электросила", в первые же дни войны ушел в ополчение.
   - Ну... как?.. - почему-то шепотом спросила я.
   - Ничего, спит, - ответила Ксения Ильинична.
   Мама лежала в постели,  повернувшись  лицом  к  стене,  укрытая  поверх
одеяла своей старенькой шубой.
   Я взяла из рук Ксении Ильиничны коптилку и бросилась к маме - мне вдруг
показалось, что она не дышит. Только когда я наконец расслышала ее  слабое
дыхание, отлегло от сердца.
   - Ты ее не буди, не надо, - сказала  Ксения  Ильинична,  -  она  только
заснула. Пойдем на кухню.
   Несколько минут, а может быть, секунд я неподвижно стояла возле маминой
кровати. Это было счастье - знать, видеть, что мама жива, что она спокойно
спит!..
   Потом мы пошли с Ксенией Ильиничной на кухню. Там я выгрузила  на  стол
все  свои  скудные  запасы  -  куски   черствого   хлеба,   раскрошившуюся
четвертушку пшенного концентрата и крохотный бумажный кулечек с сахаром.
   - Ну... так как же  мама?  -  спросила  я,  умоляюще  глядя  на  Ксению
Ильиничну.
   - Что сказать тебе. Вера... - со вздохом ответила она. - Врать  буду  -
все  равно  не  поверишь.  Слаба  стала  очень.  Но  позавчера  отец  твой
наведывался, так она поднялась, по комнате ходила... Все отчаивалась,  что
исхудал Иван... Себя-то со стороны не видит...
   Ксения Ильинична посмотрела на меня и покачала головой.
   - Да и ты, Верушка, видать, не очень сытно в госпитале-то своем живешь.
Кожа да кости.
   - Всем плохо, - сказала я.
   - Одно утешение! - горько усмехнулась она.
   Мы сидели у кухонного стола, возле чадящей коптилки.  Ксения  Ильинична
была в шубе. Я тоже не раздевалась.
   - Что там у вас военные-то говорят?  -  спросила  Ксения  Ильинична.  -
Скоро ли?..
   - Идут бои.
   - А у нас тут, за Нарвской, потише стало. Я Ивана спрашивала  -  может,
отогнали немца? Нет, говорит,  по-прежнему  недалеко  от  больницы  Фореля
стоит... А я так думаю: может, немец снаряды тратить не хочет? Надеется, и
так все вымрут?..
   - Никто не вымрет! - резко возразила я.  -  Не  сегодня-завтра  прорвут
блокаду.
   И  вдруг  почувствовала,  что   последние   слова   произнесла   как-то
неуверенно, совсем не так, как говорила об этом недели три  назад.  Скорее
уже по инерции.
   - Дай-то бог, - почти шепотом сказала Ксения Ильинична.
   Я встала.
   - Куда ты, Вера? - недоуменно спросила Ксения Ильинична.
   - Надо возвращаться в госпиталь.
   Еще полчаса назад мне показалось бы невозможным, проделав длинный  путь
с Выборгской за Нарвскую, сразу же бежать назад.
   Ведь еще уходя из госпиталя, я решила, что переночую  у  Торбеевых.  Но
сейчас, убедившись, что мама жива и спокойно спит, я поняла, что  не  могу
оставаться здесь. Эта квартира с окнами, забитыми фанерой, показалась  мне
склепом. Только там, в госпитале, сознание, что  я  делаю  важное,  нужное
дело, отвлекало меня от тяжелых мыслей.
   - Ночью должны привезти раненых, - сказала я, будто оправдываясь  перед
Ксенией Ильиничной. - Мне необходимо быть на месте. Постараюсь, как только
смогу, снова заглянуть к вам.
   С тоской я подумала о том, что давно не видела отца. Спросила:
   - А как себя чувствует папа?
   - Говорю, исхудал очень, - повторила Ксения Ильинична. И добавила не то
с завистью, не то  с  удивлением:  -  Только  ведь  он,  Иван...  железный
какой-то. На вид исхудал, а изнутри... Ну, словом, точно балка тавровая  в
него заложена. Не гнется...
   - Спасибо вам, Ксения Ильинична, за маму, - сказала я. -  Без  вас  она
бы...
   У меня не было сил договорить. Будто кто-то сжал мне горло.
   - Чего там, Веруша... - махнула рукой Торбеева. -  Столько  лет  рядом,
как родные, жили... Куда же ты пойдешь-то на ночь глядя?
   - Доберусь, - сказала я, подумав, что ночью, на  пустынной  улице  и  в
самом деле, может быть, легче остановить попутную военную машину.
   Ксения Ильинична постояла с минуту на лестничной площадке, освещая  мне
дорогу, потом, еще раз попрощавшись, захлопнула  дверь.  Этот  звук  гулко
отозвался в холодных стенах пустого подъезда.
   Я стала спускаться, держась  за  перила,  и  вдруг  послышался  мужской
голос:
   - Эй, кто там есть наверху?
   Я вздрогнула и остановилась. В госпитале,  среди  медперсонала,  ходили
слухи об участившихся  в  последние  дни  грабежах,  -  какие-то  подонки,
пользуясь темнотой и пустынностью  вечерних  улиц,  нападали  на  одиноких
людей...
   Но нет, не только страх сковал меня. Раздавшийся  голос  показался  мне
странно знакомым...
   - Эй, товарищ! -  снова  услышала  я.  -  Подождите  минуту,  мне  надо
спросить...
   Раздались гулкие шаги. Кто-то быстро поднимался по лестнице.
   Первой моей безотчетной мыслью было бежать обратно, постучать  в  дверь
Ксении Ильиничны.  Но  не  смогла  сделать  ни  шагу.  Стояла  в  темноте,
прижавшись к перилам, уже поняв, почувствовав, узнав,  чей  это  голос.  А
шаги все приближались...
   - Толя! - крикнула я. - Толя! Это ты?..
   Через мгновение он был рядом. Я не видела ни его  лица,  ни  обнимавших
меня рук, только слышала голос:
   - Вера! Веронька, это ты... ты?!
   Я молчала, не в силах  произнести  ни  слова,  но  руки  мои  тоже  уже
обнимали его.
   - Ты подумай, какое счастье, - говорил он, задыхаясь от волнения,  -  я
тут полчаса стучал в твою дверь, потом спустился  на  нижний  этаж  и  там
стучался. Но никого нет, дом точно вымер. Стоял и ждал, может,  кто-нибудь
случайно появится...  хотел  узнать...  Вдруг  слышу  -  наверху  стукнула
дверь...
   Толя чиркнул спичкой, и я увидела  его.  Он  стоял  рядом  в  армейской
шинели, с вещевым мешком за плечами, и в пальцах его вздрагивал  крохотный
огонек.
   И я забыла, мгновенно забыла, что боялась встречи с Толей,  как  давала
себе слово никогда не видеться с ним.
   Меня охватила безотчетная радость от сознания, что  Толя  жив,  что  он
рядом... Я не думала о прошлом, в этот момент  для  меня  вообще  не  было
никакого прошлого, ничего и никого, кроме Толи.
   - Ну, чего же мы стоим здесь, на лестнице?! - воскликнул Анатолий.
   - А куда мы пойдем? - спросила я, все еще ничего не соображая.
   - Как куда? - недоуменно переспросил он. - К тебе! Ведь  я  же  к  тебе
пришел, к тебе!
   -  Да,  да,  конечно...  -  растерянно   пробормотала   я,   постепенно
возвращаясь к реальной  действительности,  и  подумала:  "Может,  пойти  к
Торбеевым?"
   Но что-то удерживало меня, сама не знаю  что.  Может  быть,  просто  не
хотелось,  чтобы  кто-то  третий  присутствовал  при  нашем  свидании.  Не
хотелось ничего объяснять. Никого, кроме Толи, видеть.
   - Ну идем же, идем к тебе! - настойчиво повторял Толя и тянул  меня  за
рукав.
   Я сделала несколько нерешительных шагов вниз по лестнице,  остановилась
и сказала:
   - Толенька, у нас же в квартире никого нет.
   - Вот и хорошо! Мне никто и не нужен, кроме тебя!
   - Подожди, Толя. Там уже недели три никто не живет. Отец на  заводе,  а
мама переехала наверх, к своей старой знакомой. А в квартире у нас темно и
холодно. Я сама уже давно туда не заходила...
   - Ключ-то у тебя есть?
   Ключ?.. Да, у меня был ключ. Он лежал в сумочке вместе с документами  и
карточками. Я так и не вынимала его с тех пор, как мама переехала наверх.
   - Хорошо. Пойдем, - сказала я.
   Мы стали спускаться вниз.
   На площадке второго этажа  остановились,  и  я  попросила  Толю  зажечь
спичку. Вытащила из брезентовой сумки маленькую кожаную сумочку, а из  нее
ключ и открыла дверь.
   Перешагнув порог, я вдруг  услышала  стук  метронома.  Метроном  стучал
мерно,  глухо,  но  почему-то  мне   показалось   -   предостерегающе.   Я
остановилась и протянула назад, в темноту, руку, чтобы убедиться, что Толя
рядом.
   Преувеличенно громко, просто чтобы успокоить себя, сказала:
   - Видишь, даже радио забыли выключить.
   Толя зажег спичку. Мы стояли  в  прихожей.  Здесь  все  было  так,  как
когда-то. Справа на стене - вешалка и на ней - летнее пальто мамы, толстый
прорезиненный плащ отца, который он надевал только в  дождливые  дни,  его
кепка... Спичка догорела.
   - Идем за мной, - сказала  я  почему-то  шепотом  и  перешагнула  порог
столовой. - У тебя еще остались спички?
   - Да, - ответил Толя. - Только они в вещмешке. Подожди, сейчас достану.
   Я слышала, как Толя в темноте снимает свой мешок, шуршит чем-то.
   - Вот, нашел! - сказал он наконец и тут же снова чиркнул спичкой.
   Я окинула взглядом до боли знакомую комнату: обеденный стол,  аккуратно
стоявшие по его сторонам четыре стула, диван, на  котором  любил  отдыхать
отец, над диваном почти неразличимые во мраке фотографии: отца и матери  в
день их свадьбы, групповой снимок красногвардейцев-путиловцев с винтовками
в руках, среди которых справа во втором ряду - мой отец...  Я  знала,  что
лицо его на фотографии обведено красным карандашом, потому  что  сама  это
сделала, когда была маленькой... Слева  у  стены,  как  и  прежде,  стояла
этажерка с книгами...
   - Слушай, да тут же печка есть! - воскликнул за моей спиной Анатолий.
   Я обернулась. В углу столовой действительно стояла  маленькая  железная
печка-"буржуйка", согнутая под прямым углом труба  тянулась  к  отверстию,
прорубленному в фанере, которой было забито окно.
   Я совсем забыла об этой печке, - ее принес с завода отец  месяц  назад,
когда мама еще тут жила.
   - Все равно дров нет, - сказала я.
   - Дрова?! - с усмешкой произнес Анатолий. - Да  тут  полно  дров!  Этих
стульев вполне достаточно, чтобы топить всю ночь!
   Мне стало как-то не по себе оттого, что Толя с таким  пренебрежительным
безразличием решил судьбу старых венских стульев, которые стояли  в  нашей
квартире с тех пор, как я себя помнила.  Я  ничего  не  ответила,  но  он,
видимо, понял мое состояние и сказал преувеличенно бодро:
   - Отец уже сжег половину своего кабинета! Красное дерево.
   - Ты... был у отца? - спросила я.
   - Конечно, был. Старик несколько опустился, но  все  еще  бодр,  рисует
плакатики, призывающие нас раздолбать фрицев! Ну, так  как  же?  Начнем?..
Честно говоря, я порядком продрог. На фронте в землянках куда теплее!..
   В темноте раздался треск ломающегося дерева. Я сморщилась, как от боли.
   Сколько раз представляла я себе встречу с Толей. Но почему-то  считала,
что если она и произойдет, то только после победы.
   А все оказалось иначе - эта дышащая холодом,  темная,  всеми  покинутая
квартира, разговор о печке, о дровах... Может быть, поэтому я сейчас и  не
испытывала того страха, который каждый раз  охватывал  меня  при  мысли  о
возможной встрече с Толей...
   - Так, - деловито сказал Анатолий, - дрова есть. Теперь нужна растопка.
Послушай, Веруня, я видел - тут этажерка с книгами стоит. Я сейчас...
   - Нет, нет, я сама! - почти вскрикнула я, снова ощутив тревогу и  боль.
Не могла себе представить, что мои любимые книги сейчас сгорят в печке.  -
Зажги спичку, - сказала я, пересилив себя, и направилась к этажерке.
   - Ах боже мой! - нетерпеливо воскликнул Анатолий. - Да бери любую!
   Я с трудом вытащила окоченевшими пальцами первую  попавшуюся  книжку  и
раскрыла ее. Это был томик стихов Лермонтова.
   - Давай, - сказал Толя, протягивая руку.
   - Нет, не эту... - Быстро поставила книжку обратно на  полку.  -  Зажги
еще спичку...
   - Послушай, у меня скоро кончатся все спички, -  недовольно  проговорил
Анатолий, однако зажег еще одну.
   Я вытащила другую книгу. Это была "История ВКП(б)". Ее я тоже торопливо
поставила обратно. Следующей оказалась "Пневмония и  ее  осложнения".  Мне
было жалко и эту; едва я прочла название, как воспоминания об институте, о
мирной жизни нахлынули на меня. Но все же протянула книгу Анатолию:
   - На, бери.
   В темноте услышала, как Толя вырывая страницы, как  трещал  раздираемый
переплет...
   Через минуту в печке вспыхнул огонь.  Анатолий  сидел  на  корточках  и
сосредоточенно дул в печку.  Тьма  отступила  к  стенам.  Отблески  яркого
пламени заплясали на полу.
   Я  смотрела,  как  коробились,  изгибались  охваченные  огнем   книжные
страницы, как огненные струйки потекли по  обломкам  стула,  и  мне  вдруг
стало очень грустно.
   Но тут Анатолий поднялся и, повернувшись ко мне, широко раскинул  руки.
Сказал, улыбаясь:
   - Ну... здравствуй, моя Верочка!
   Он обнял меня и прижал мое лицо к  своей  груди.  И  все,  что  пугало,
мучило  меня  при  одной  только  мысли  о  возможной  встрече  с   Толей,
окончательно исчезло. Я забыла обо всем. Обо всем на свете! Лишь сознание,
что я в его объятиях, что он рядом, жив, здоров, не ранен, владело мною  в
эти короткие минуты счастья...
   Не помню, сколько времени мы  стояли  так  неподвижно.  Лицо  мое  было
мокрым от слез. Я сама не знала, почему плакала в эти минуты. Просто слезы
хлынули внезапно, и я не могла, да и не старалась их удержать.
   - Ну что ты, что ты, Верочка! - повторял Анатолий. - Ведь  все  хорошо,
мы оба живы и наконец увиделись.
   Он усадил меня на диван и сел рядом. Утерев слезы, я вгляделась  в  его
лицо.  Оно  огрубело,  обветрилось.  Губы,  раньше  пухлые,   совсем   еще
мальчишеские, потрескались. Выражение глаз стало иным. И сами глаза как-то
сузились и будто удлинились.
   Глядя на Толю, я думала, что ему много, наверное, пришлось испытать  за
это время. Хотела спросить, как ему  удалось  тогда  в  Клепиках  уйти  от
немцев, но сдержалась. Ведь, спросив, я должна была бы  говорить  о  себе,
обо всем том, что произошло там, в Клепиках, со мной.
   - Слушай, Вера, - будто спохватившись, произнес Анатолий, - чего же  мы
сидим? Ведь ты же наверняка хочешь есть, а я, дурак, и не подумал...
   Он вскочил, поднял с пола свой вещевой мешок, поставил его  на  стол  и
стал вынимать из него свертки, приговаривая:
   - Вот сало...  вот  сухари...  вот  сахар...  вот  масло...  вот  банка
сгущенного молока...
   Я смотрела на продукты, как в волшебном сне. "Боже мой, - думала  я,  -
если бы все это маме!" Мне даже захотелось, не говоря ни  слова,  схватить
эти свертки и бежать с ними наверх...
   - Ну вот, - сказал Анатолий, разворачивая один  сверток  за  другим,  -
сейчас будем ужинать.
   - Толя, - не выдержала я, - можно я отнесу немного еды маме?  Она  там,
наверху... Я только что была у нее, она спит...
   - Ну вот и прекрасно! - воскликнул Анатолий. - И пусть себе спит. Утром
отнесешь.
   В комнате становилось теплее. Анатолий снял шинель,  подложил  в  огонь
еще несколько обломков стула, вынул  из  кармана  перочинный  нож  и  стал
открывать банку со сгущенным молоком.
   - Послушай, - сказала я, - зачем столько продуктов?.. И  почему  ты  не
отдал их отцу?
   - Не беспокойся, - ответил Анатолий, - я его не обидел. А  потом,  -  с
каким-то смешком проговорил он, пробивая острием ножа отверстие в банке, -
старик больше живет пищей духовной, чем земной...
   Мне почему-то подумалось: "Говорил  ли  ему  Федор  Васильевич,  что  я
бывала у них дома? Неужели скрыл? Но почему?!  Впрочем,  судя  по  письму,
которое я получила от Анатолия, он знал, что я виделась с его отцом..."
   - Толенька, - начала я, - ты ведь так и не сказал мне, где  воюешь,  на
каком участке, в какой части?
   - Военная тайна, - усмехнулся Анатолий и добавил уже серьезно: -  Служу
на Карельском перешейке, в стройбате. До  генерала,  как  видишь,  еще  не
дослужился.
   - И надолго ты в Ленинград?
   - Отпуск на двое суток. Это значит... - он отдернул рукав гимнастерки и
взглянул на часы, - это значит, еще тридцать  один  час  ноль-ноль  минут.
Однако не будем сейчас думать об этом. Прошу к столу!
   С шутливой галантностью Анатолий отодвинул стул, приглашая меня  сесть.
Мне стало почему-то неприятно, что Толя так торопится за стол. Но тут же я
одернула себя: "Какая я дура! Как же я  не  поняла?  Ведь  он  конечно  же
знает, насколько голодно сейчас в городе! Он просто жалеет меня, понимает,
что я хочу есть, прежде всего есть!.."
   Я взяла бутерброд, приготовленный Толей, - сухарь, намазанный маслом, и
на нем кусок сала. Показалось, что ничего вкуснее я в жизни не  пробовала.
Поймала на себе мгновенный взгляд Анатолия и наконец сообразила,  что  ем,
как дикарка, поспешно откусывая, набивая полный рот. Отвернулась  и  стала
есть медленнее.
   - Не стесняйся, Веруня, - сочувственно сказал Анатолий. - Знаю, как  вы
здесь живете.
   - А у вас... а у вас на фронте  кормят  хорошо?  -  спросила  я,  делая
поспешный глоток.
   - Сказать, что хорошо, не могу. Но, во  всяком  случае,  от  голода  не
страдаем. Послушай, у вас есть тут где-нибудь  чайник?  Мы  бы  вскипятили
воду и со сгущенкой...
   - В доме нет воды, Толя. Водопровод не работает, - сказала я.
   Он удивленно посмотрел на меня, тихо свистнул:
   - Да-а... дела!.. А как же...
   - Впрочем, в некоторых колонках на улицах, говорят, вода еще есть... Но
давай не будем об этом. Скажи, там, где ты находишься, опасно?
   - Опасность -  понятие  относительное.  Стреляют,  конечно,  и  снаряды
кидают, и из минометов шпарят.
   - Но ты... но тебе приходится... ходить в атаку? - с замиранием  сердца
спросила я.
   - Всякое бывает. "A la guerre comme a la guerre", -  с  явно  напускным
безразличием  ответил   Анатолий.   -   Вообще-то   наш   батальон   занят
строительными работами.  Роем  землянки,  строим  блиндажи  и  всякие  там
укрепления... Я ведь все-таки без пяти минут архитектор... Ну, а ты. Вера?
- спросил он. - Ты-то как?
   - Работаю в госпитале. Фельдшерицей.
   Толя встал, подбросил в  печку  еще  несколько  обломков  стула,  потом
подошел ко мне, положил руки на плечи.
   - Почему ты не раздеваешься? Ведь уже тепло.
   Я и в самом деле по-прежнему сидела в ватнике и пальто, Толя помог  мне
раздеться.
   Оставшись в одном платье, почувствовала  себя  как-то  непривычно  -  в
госпитале в последнее время я носила под халатом  ватник  и  снимала  его,
только когда ложилась в постель. Толя осмотрел меня с ног  до  головы,  но
как-то быстро, украдкой.
   Мы  снова  сели  на  диван.  Некоторое  время  молча  сидели  рядом.  Я
чувствовала, как бьется мое сердце. Толя привлек меня к себе.
   - Ну вот, Веронька... вот мы и вместе, - прошептал он мне на ухо.
   Меня охватила дрожь. То, от чего я, как мне казалось  только  несколько
минут назад, окончательно  избавилась,  начале  вновь  наступать  со  всех
сторон. Прошлое, это страшное прошлое! Оно глядело из  темноты,  со  стен,
которых не достигая свет печки...
   - Не надо, Толя! - отстранилась я.
   - Но почему? - спросил он.
   - Не сейчас, не сейчас...  Не  надо  сейчас...  Дай  мне  привыкнуть  к
тебе... ведь это все так неожиданно!..
   Он опустил руки и отодвинулся.
   А я не могла понять, что происходит со мной.  Еще  секунду  назад  была
готова оттолкнуть Толю, вырваться из его  объятий.  Но  сейчас,  когда  он
после первых же моих слов покорно опустил руки, почему-то стало  горько  и
обидно.
   Я вдруг подумала о том, что очень плохо выгляжу. Как  все  ленинградцы.
Вспомнила слова Ксении Ильиничны: "Кожа да  кости..."  Взглянула  на  свои
руки и ужаснулась, - запястья были тонкими, как палочки.
   - Ну хорошо, - мягко сказал Анатолий, - ты  же  знаешь,  что  я  всегда
подчинялся твоим желаниям... Ты не думай, мне достаточно того, что я  вижу
тебя, что ты сидишь рядом со мной, это  для  меня  уже  счастье.  Ведь  не
случайно же я шел искать тебя через весь город.  Я  и  отпуск-то  попросил
только для того, чтобы повидаться с тобой...
   Он говорил и говорил, речь его журчала в моих ушах, как тихий, ласковый
ручеек.
   И постепенно все страхи ушли. Его голос как бы гипнотизировал меня.  Ни
о чем не хотелось говорить, а только сидеть вот  так,  в  тепле,  рядом  с
ним...
   Я сама положила ему голову на грудь, и  он  стал  ласково  гладить  мои
волосы.
   "Только бы это длилось вечно, только бы так было всегда... - думала  я.
- Всегда... всегда... всегда..."
   - Ты спишь, Веронька? - раздался голос Толи. - Уже шестой час утра.
   Мне показалось, что я услышала его во сне.
   - Ты заснула, и я не хотел тебя будить, - продолжал  Толя.  -  Ты  была
такая измученная...
   Я открыла глаза и увидела, что лежу на диване, укрытая Толиной шинелью.
Печка все еще горела, около нее лежала стопка разорванных книг.
   Заметив мой взгляд, Толя сказал:
   - Стула хватило ненадолго, а ломать  второй  я  не  стал:  боялся  тебя
разбудить... решил топить книгами. В конце концов,  высшее  предназначение
книг - согревать людей, - добавил он с усмешкой.
   Как это могло случиться, что  я  заснула?  Мне  стало  стыдно  за  свою
слабость. После трехмесячной разлуки, когда Толе удалось наконец вырваться
в Ленинград и он, оставив отца, бросился искать меня,  после  всего  этого
заснуть!
   Я была уверена, что  он  обижен,  оскорблен...  Но  в  голосе  Толи  не
чувствовалось обиды.
   - Я так рад, что тебе удалось поесть и поспать в тепле, - продолжал он,
- ты так измучилась здесь, в этом холодном и голодном городе!
   - Прости меня, Толя, -  сказала  я.  -  Мне  вдруг  стало  хорошо,  так
спокойно, и я...
   - Зачем ты мне все это говоришь? - прервал он. - Разве я не понимаю?
   И посмотрел на часы.
   - Тебе пора идти? - со страхом спросила я.
   - Да. Скоро придется идти.  Только...  только  мне  надо  поговорить  с
тобой. Поговорить как с другом. Как с самым близким мне человеком.  Сейчас
я тебе все объясню...
   Он прошел к  печке,  опустился  на  корточки  и  как-то  суетливо  стал
разрывать книги и бросать их в огонь. Потом встал, снова подошел ко мне  и
сказал:
   - Давай присядем. Или, может быть, ты хочешь сначала поесть?
   - Нет, нет! - торопливо ответила я. Сознание, что Толя о  чем-то  хочет
со мной поговорить, что я, может быть, чем-то могу помочь  ему,  мгновенно
вытеснило из головы все другие мысли.
   - Тогда давай присядем, - повторил он, взял с дивана шинель, бросил  ее
на стул и, после того как я села, опустился рядом.
   - Вот какое дело, Веронька, - сказал он, ласково глядя  на  меня.  -  Я
получил этот двухсуточный отпуск с трудом. Но мои комбат по  специальности
архитектор и хорошо знает имя отца. Словом, он разрешил мне взять  немного
продуктов и отвезти их отцу в Ленинград.
   - Вот видишь! - с упреком сказала я.  -  Продукты  надо  было  оставить
отцу, а не тащить сюда.
   - Чепуха, - махнул рукой Анатолий, - я отдал  ему  больше  половины.  И
потом, почему я не могу поделиться едой с человеком, который мне дороже...
дороже всех на свете?.. Было бы  ужасно,  если  бы  я  не  застал  тебя...
Теперь-то понимаю, что у меня был  один  шанс  из  тысячи  встретить  тебя
здесь. Я счастливый...
   - А разве Федор Васильевич не сказал тебе,  что  я  работаю  и  живу  в
госпитале? - вырвалось у меня. В  первый  раз  в  присутствии  Анатолия  я
назвала его отца по имени-отчеству.
   - Да, да, - ответил Анатолий, - он говорил. Ты же понимаешь, мой первый
вопрос был о тебе, - отец ведь писал, что  ты  несколько  раз  заходила  к
нему. Но в каком  госпитале?  В  каком?!  Мой  уважаемый  родитель  всегда
пренебрегал подобными мелочами. "В госпитале на  Выборгской..."  Это  все,
что он мне смог сообщить. Ха, представляешь? "На деревню дедушке"!  Ну,  я
решил пойти сюда. И, как видишь, не напрасно!
   Он притянул меня к себе и поцеловал в лоб.
   - Ты хотел меня о  чем-то  попросить,  Толя?  -  напомнила  я,  готовая
сделать для него все. Все, все на свете!..
   - А, ерунда, - сказал Анатолий. - Хотел посоветоваться о тобой.  Видишь
ли, мы могли бы не расставаться еще некоторое время. Ну,  два-три  дня.  Я
мог бы приходить по вечерам к тебе в госпиталь или... Словом, мы могли  бы
еще побыть вместе.
   - Но  как?  -  недоуменно  спросила  я,  тут  же  стараясь  сообразить,
разрешили бы ему и в самом деле приходить в госпиталь, когда кончается моя
смена, или мы смогли бы встречаться как-то иначе...
   - Как? - повторил он. - Да очень просто! Если бы мне  удалось  заболеть
на несколько дней...
   - Заболеть? - удивленно переспросила я.
   - Ну да, заболеть! Чего тут такого необычного?.. Речь идет  о  справке,
обыкновенной медицинской справке...
   - Но ты же... не болен, - пробормотала я.
   - Болен - не болен, какая разница! - воскликнул  Анатолий.  -  В  конце
концов, я три месяца назад перенес воспаление  легких,  ты  это  прекрасно
знаешь! Любой врач может легко найти у меня эти...  ну,  как  вы,  медики,
называете?..  Остаточные  явления?  Хрипы,  сипы,  плеврит,  бронхит...  Я
подумал, что тебе, работнику госпиталя, ничего  не  стоит  устроить  такую
справку.
   Он говорил все это небрежно, слегка сердясь на мою непонятливость.
   "Что он такое говорит?.. Что он такое говорит? - мысленно повторяла  я.
- Справку... устроить?.."
   - Какую справку? От кого? - тихо спросила я.
   - Да что с тобой, Вера, ты не понимаешь элементарных вещей! Наплевать -
какую и от кого! Лишь бы была подпись - любая закорючка и печать! Бумажка,
которая даст нам возможность еще три-четыре дня пробыть вместе! Неужели  в
этом твоем госпитале не найдется врача, который пошел бы тебе навстречу?
   "Любая закорючка и  печать...  Любая  закорючка  и  печать..."  -  Тупо
твердила я про себя.
   - Ну что ты смотришь на меня, как кролик на удава? - на этот раз уже  с
нескрываемым раздражением сказал Анатолий.
   - Толя, ведь сейчас война!
   - На войне я, а не ты! - крикнул он. - Нечего учить меня политграмоте!
   Мне показалось,  что  невидимые  в  полумраке  стены  комнаты  медленно
надвигаются на меня. Наконец я взяла себя в руки и  проговорила  медленно,
потому что каждое слово стоило мне огромных усилий:
   - Нет,  Толя,  на  войне  все  мы.  И  то,  что  ты  придумал,  сделать
невозможно. Любой наш врач, если бы я обратилась к нему за такой справкой,
просто не стал бы со мной разговаривать. Он... просто выгнал бы меня.
   - Какое ханжество! - воскликнул Анатолий.
   Он вскочил с дивана и стал быстро шагать взад-вперед не комнате.  Потом
остановился против меня и сказал отчужденно:
   - Все понятно. Твой копеечный  престиж  тебе  дороже,  чем  возможность
побыть со мной еще какие-то несчастные три дня. Хорошо! Вспомни  об  этом,
если именно в эти три дня я... меня...
   Губы его дрогнули, он отвернулся.
   Я бросилась к нему, обхватила его плечи.
   - Нет, Толенька, нет!.. Я же люблю тебя. Я готова сделать для тебя  все
- голодать, холодать, пойти  вместо  тебя  на  фронт,  если  бы  это  было
возможно!.. Но то... то, что ты сказал, этого  нельзя  делать!  Нам  будет
потом стыдно - и мне и тебе! Ведь блокада скоро будет прорвана и...
   - Перестань! - крикнул он, сбрасывая мои руки. - Не  повторяй  газетные
передовицы! Я думал о тебе каждую минуту. Я готов был бы пойти за тебя под
пули, на смерть, а ты...
   Он умолк, тяжело дыша.
   - Хорошо, - сказал Анатолий. - Я скажу тебе всю правду. Рею, до  конца.
Наш стройбат в  ближайшие  три-четыре  дня  переводят.  Я  узнал  об  этом
случайно. Знаешь куда? На Невский "пятачок"! Ты слышала  когда-нибудь  это
название? Это верная смерть! Смерть - это слово ты понимаешь?!  Мне  нужно
выждать. Выждать три-четыре дня!.. Что, ты  и  теперь  будешь  читать  мне
газетные прописи?!
   - Но... тебе же все равно придется... - начала было я.
   - Ничего не придется! Со справкой из госпиталя я просто явился бы потом
в комендатуру, и никто бы про мой батальон даже не вспомнил. Послали бы  в
первую подвернувшуюся часть, и все. Впрочем...
   Он махнул рукой и снова стал нервно ходить по комнате.
   - "Невский пятачок"... - повторила я. - Об этом месте я  знаю.  Недавно
туда сбежал из нашего госпиталя один командир. Капитан Суровцев.  Раненый.
Сбежал, не долечившись.
   - Зачем ты мне это  говоришь?  -  опять  закричал  Анатолий.  -  Хочешь
попрекнуть своим героем? А я не герой! Не герои! - по слогам выкрикнул он.
- Я готов воевать, но идти на верную смерть не хочу!
   Странное дело!.. Чем громче он кричал,  тем  спокойнее  становилась  я.
Холодное, странное, непривычное спокойствие...
   - Толя, послушай меня, - сказала я. - Ты думаешь о будущем? Ну, о  том,
что будет после войны?..
   - Будут жить те, кто выживет, - не оборачиваясь, бросил он.
   - Ты думаешь о том, - продолжала я, - что скоро прорвут блокаду? Именно
там, на Невском "пятачке"! И все будут радоваться, все будут  счастливы...
А ты... как ты сможешь смотреть в глаза людям? Смотреть, зная, что...
   -  Прорвут  блокаду?  Там?  -  переспросил   Анатолий   и   истерически
рассмеялся. - Это ты  тоже  вычитала  в  газетах?  Хорошо!  Тогда  почитай
другое!
   Он стал шарить в карманах  брюк,  вытащил  оттуда  какую-то  бумажку  и
бросил ее на стол.
   - На, возьми почитай!
   Я взяла сложенный в несколько раз листок, развернула  его,  поднесла  к
открытой дверце печки и при свете догорающих книжек прочла:

   "Женщина  Ленинграда!  К   тебе   обращается   немецкое   командование.
Миллионная немецкая армия плотным кольцом окружила Ленинград. Вы  отрезаны
от мира. Вы обречены. Страшный голод вошел в твой город. Пожалей же  своих
детей,  бедная,  исстрадавшаяся  мать,  пожалей  их!  Требуй  от   властей
немедленной сдачи города немецкой армии. Сопротивление бесполезно. Если ты
не сдашь город, на твоих глазах умрут твои дети, умрет твой муж, умрешь ты
сама. Пожалей же своих детей. Сдавайся!"

   Это была одна из тех гнусных листовок,  которые  немцы  разбрасывали  с
самолетов над Ленинградом.
   Я внимательно прочла листовку, перечитала еще раз. Потом бросила  ее  в
печку. Посмотрела, как  бумага  вспыхнула,  почернела  и  стала,  точно  в
конвульсиях, коробиться, превращаясь в пепел.
   Повернулась к Анатолию. Он  стоял  неподвижно,  следя  за  каждым  моим
движением.
   - Уходи! - сказала я.
   - Но я же не верю в это! - испуганно проговорил Анатолий.  -  Я  просто
хотел показать тебе...
   - Уходи! - повторила я.
   - Это же глупо! - неожиданно  визгливым  голосом  воскликнул  он.  -  Я
просто поднял этот листок на улице...
   - Уходи! - в третий раз повторила я.
   Что я могла сказать ему еще? Что боялась  встречи  с  ним,  потому  что
любила его? Боялась, чтобы его чистые руки не прикоснулись к  моему  телу,
оскверненному  липкими,  потными  руками  немецких  солдат?  Что  я  могла
страшиться  чего  угодно  -  что  он  разлюбит  меня,  отвернется,  найдет
другую?.. Но только не этого! Только не  того,  что  я  услышала  от  нега
сейчас...
   Я подумала о Суровцеве, о моем последнем разговоре с  ним.  Представила
себе, как он, влекомый  неодолимым  желанием  быть  там,  где  бьются  его
товарищи, на этом страшном Невском плацдарме, уходит из нашего  госпиталя.
И последние слова той его записки тоже вспомнила: "А он вернется!"
   Вот он и вернулся... Я с ненавистью посмотрела на Анатолия.
   Он как-то неуклюже потоптался на месте,  потом  стал  надевать  шинель.
Долго не мог попасть в рукав. Наконец оделся в пошел к двери.
   - Забери свой мешок, - сказала я. - И это. То, что лежит на столе.
   Анатолий обернулся.
   - Отдай матери, - глухо сказал он.
   - Она не будет этого есть. И я не буду. Никто не будет. Возьми.
   Он все еще стоял у двери.
   Тогда я схватила со стула его вещмешок и стала, не глядя, бросать  туда
остатки еды со стола. Потом швырнула мешок в порогу.
   - Забирай!
   Анатолий взглянул на меня, на мешок, поднял его за лямку.
   - Иди! - снова сказала я и отвернулась.
   За спиной у меня открылась и захлопнулась дверь...



15

   Хмурым  ноябрьским  утром  в  кабинете  Васнецова  собрались  секретари
ленинградских райкомов партии и комсомола. Одетые в  армейские  шинели,  в
ватники,  перепоясанные  ремнями,  отягощенными  кобурами  с  пистолетами,
исхудавшие, однако чисто выбритые, они молча  расселись  на  расставленных
рядами стульях.
   В  Смольном  было  относительно  тепло  -   там   продолжало   работать
центральное отопление, но уже привыкшие к тому, что повсюду их  преследует
холод, люди не раздевались, да и сам Васнецов был  в  накинутой  на  плечи
шинели.
   Рядом с Васнецовым у  торца  письменного  стола  устроился  Павлов.  Он
сидел, сосредоточенно уставившись в раскрытый блокнот. И все,  собравшиеся
в комнате,  с  настороженным  ожиданием  переводили  взгляды  с  секретаря
горкома на уполномоченного ГКО по продовольствию. Одно  присутствие  здесь
Павлова означало, что разговор будет касаться продовольственного  вопроса,
который с каждым днем становился все более острым.
   Васнецов, в свою очередь, внимательно вглядывался в знакомые лица,  так
изменившиеся  за  последние  недели.  Ему  хотелось   определить   степень
усталости этих людей, понять, каким запасом прочности  они  обладают,  где
предел возможности выдержать новые испытания. Именно  предел  возможности,
потому что в их готовности отдать делу защиты родного города не только все
свои силы, но и саму жизнь Васнецов не сомневался.
   Многократно   воспроизведенный   в   художественных   произведениях   и
кинофильмах клочок бумаги с лаконичной надписью: "Райком закрыт. Все  ушли
на фронт" - со времен гражданской войны стал символом того, что коммунисты
в любой схватке с врагами Страны Советов всегда на передовой  линии  огня.
Но сейчас никто не мог, не имел права закрыть райком  партии  или  комитет
комсомола, хотя каждый  из  горкомовских  и  райкомовских  работников,  от
секретарей до рядовых инструкторов, готов был покинуть свой кабинет, чтобы
защищать Ленинград с винтовкой в руках.
   Перед собравшимися у Васнецова людьми стояли сложные задачи.  Ведь  они
возглавляли тысячи коммунистов и комсомольцев осажденного города.
   Большое число промышленных предприятий Ленинграда было уже эвакуировано
на восток. А рабочие, которые остались в городе, взвалили  на  свои  плечи
двойную, тройную ношу - они не только не снизили, но даже увеличили выпуск
оборонной продукции.
   С тех пор как враг начал обстреливать город, в особо трудном  положении
оказались заводы, расположенные у южной окраины. Линия фронта проходила  в
нескольких километрах от них.  С  помощью  специалистов  из  штаба  фронта
заводские территории были хорошо укреплены. Но и после  того,  как  немцев
удалось остановить, работа на этих заводах была связана с серьезным риском
для жизни, так как они обстреливались особенно интенсивно.
   Городской комитет партии  принял  решение  рассредоточить  предприятия,
находившиеся в южной части Ленинграда, перевести двадцать восемь фабрик  и
заводов - целиком или частично - в северную  часть  города.  В  кратчайший
срок  необходимо  было  построить  новые   цехи,   разместить   общежития,
организовать столовые. Чтобы осуществить все это, требовалось мобилизовать
- в который уже раз! - тысячи людей,  и,  как  всегда,  в  первую  очередь
коммунистов и комсомольцев.
   Ночь, в особенности если она была безлунной  и  вражеские  самолеты  не
летали,  становилась  страдной  порой.   Именно   ночью   перевозилось   и
монтировалось заново заводское оборудование.
   Это  было  очередным   испытанием   для   руководителей   ленинградских
коммунистов и комсомольцев. Они его  выдержали.  И  вот  теперь  эти  люди
сидели у  Васнецова,  бледные,  с  покрасневшими  от  бессонницы  глазами,
мысленно прикидывая: о чем пойдет речь сегодня?..
   О зимнем обмундировании для армии?.. Да, этот вопрос все еще  оставался
не решенным до конца, хотя все пошивочные мастерские,  меховые  и  обувные
фабрики города давно переключились на работу для армии.
   О топливном  кризисе?..  Но  уже  две  тысячи  комсомольцев,  стоически
перенося голод и холод,  валили  деревья  в  Парголовском  и  Всеволожском
лесах, одновременно  прокладывая  просеки,  чтобы  подвезти  заготовленные
дрова к железной дороге.
   О строительстве автотрассы от Заборья до Новой Ладоги? Но  и  туда  уже
были посланы сотни коммунистов и комсомольцев...
   Размышляя о том, какие новые задачи поставит перед ними партия, люди не
спускали настороженных, тревожных взглядов с уполномоченного ГКО.
   Как обстоит дело с продовольствием? Что будут есть ленинградцы  завтра?
Этот вопрос был самым тревожным.
   Васнецов, постучав карандашом по стеклу на  письменном  столе,  хотя  в
кабинете и без того было тихо, объявил:
   - Слово для сообщения имеет товарищ Павлов.
   Павлов встал, кажется с трудом оторвав взгляд  от  своего  блокнота,  и
только теперь оглядел собравшихся.
   - Товарищи, я не так давно  вернулся  с  Большой  земли,  из  пятьдесят
четвертой  армии,  -  сказал  он.  -  Излагать  в  подробностях,  что  там
происходит, не моя задача. Скажу лишь, что враг рвется к Волхову.  А  ведь
вы знаете, наверное, - продовольственные грузы в Ленинград шли до сих  пор
через станцию Волхов с последующей перевалкой на пристань Гостинополье.  И
в Гостинополье скопилось... - Павлов  поднес  к  глазам  свой  блокнот,  -
двенадцать тысяч тонн муки, полторы тысячи тонн крупы, тысяча тонн мяса  и
жиров...
   Люди как зачарованные слушали эти, такие, казалось бы, обыденные слова:
"мука", "жиры", "мясо", "крупа", "двенадцать тысяч тонн", "полторы  тысячи
тонн". На  собравшихся  здесь  они  действовали,  как  мираж  на  путника,
умирающего в пустыне...
   - Перед нами встала неотложная задача, - продолжал Павлов, - спасти эти
грузы, быстро перебросить их из Гостинополья на берег Ладоги, с тем  чтобы
потом доставить все в Ленинград. - Павлов положил блокнот на стол.  -  Это
была трудная задача, товарищи. От Гостинополья до  Новой  Ладоги  примерно
тридцать пять километров. Продукты перевозили на грузовиках, сплавляли  по
Волхову баржами. И все это под непрерывной бомбежкой. Без  самоотверженной
помощи бойцов пятьдесят четвертой, а также речников и моряков справиться с
таким делом в течение нескольких дней было бы  невозможно.  Но  сегодня  я
могу  сообщить  вам,  что  дело  сделано.  Все   названные   мной   запасы
продовольствия находятся уже в Новой Ладоге, хорошо замаскированы, и,  как
только озеро замерзнет, мы начнем переправлять их в  Ленинград!..  У  меня
все.
   Все  подавленно  молчали.  Мираж,  только  что   возникший   перед   их
воспаленным  взором,  исчез.  Продовольствие  имелось,  но...   оно   было
недосягаемо.
   - Товарищи, - заговорил Васнецов. - Мы  попросили  Дмитрия  Васильевича
проинформировать вас об этом, чтобы вы знали: то  тягчайшее  положение,  в
котором сейчас находится население города, временно. Ваша задача  -  всеми
доступными  вам  средствами,   в   первую   очередь,   разумеется,   через
пропагандистскую  сеть,  довести  услышанное  здесь  до  сведения  каждого
ленинградца. Мы, естественно, не можем написать в  газетах,  что  в  Новой
Ладоге сосредоточены продовольственные  запасы,  -  это  было  бы  услугой
врагу, его авиации. И вас прошу в беседах с населением не называть никаких
географических пунктов. Но о главном - о том, что страна о нас помнит, что
продовольствие  имеется  и  будет  переброшено  в  Ленинград,  как  только
замерзнет Ладога, люди должны знать. Это особенно важно теперь,  потому...
- Васнецов запнулся, точно слова неожиданно застряли у него  в  горле.  Он
оперся руками о стол  и,  подавшись  вперед,  закончил:  -  Потому  важно,
товарищи, что мы вынуждены в четвертый раз снизить населению нормы  выдачи
по карточкам...
   ...В Ленинграде начинался голод. Все чаще люди падали, теряя  сознание,
на улице, в квартирах, у станков. Дистрофия - вот диагноз, который ставили
врачи.
   Не хватало  не  только  хлеба  насущного,  недоедали  не  только  люди.
Голодали электростанции, котельные,  автотранспорт.  Их  тоже  нечем  было
кормить: к концу подходили запасы топлива. Вполнакала горели электрические
лампочки, перед тем как погаснуть окончательно.
   Постепенно пустел и знаменитый Кировский завод.
   С первых дней войны он поставлял не только Ленинградскому, но и  другим
фронтам тяжелые танки "КВ", полковые пушки. Но теперь  казалось,  что  уже
совсем немного крови осталось в артериях и венах этого еще совсем  недавно
могучего организма. Да и она медленно,  но  неумолимо  вытекала  капля  за
каплей...
   Из  многотысячного  коллектива,   кировцев   продолжала   трудиться   в
Ленинграде лишь небольшая его часть. Уже  не  первый  месяц  сражались  на
фронте кировцы-ополченцы. Многие сотни кировцев дрались с врагом в составе
кадровых соединений Красной Армии. Уехали на восток, сопровождая  наиболее
ценное оборудование, тысячи рабочих и инженеров, чтобы построить в далеком
Челябинске гигантский завод, способный  обеспечить  потребности  фронта  в
тапках.
   А те, кто остался у станков на старом  заводе  -  легендарном  "Красном
путиловце", каждую минуту ждали сигнала  тревоги,  готовые  взять  в  руки
винтовки, сесть в танки, занять  места  у  пулеметов  и  отразить  попытку
противника прорваться на заводскую территорию.
   Постепенно производство новых танков и пушек стало свертываться.  Завод
перешел на ремонт искалеченных машин и орудий, доставляемых с фронта.
   Все чаще происходили перебои в  подаче  электроэнергии.  Бездействовала
канализация. Все медленнее передвигались по заводской территории  люди,  с
трудом переставляя опухшие от недоедания ноги.  И  только  обстрел  завода
продолжался с той же силой, что и в первые недели блокады. Снаряды рвались
на заводском дворе, в цехах, на улице Стачек.
   Некоторые цехи и отделы перевели в северную часть города,  но  основную
часть завода перебазировать было невозможно.
   Литейщики, котельщики, рабочие  заводской  электростанция  и  во  время
обстрелов были вынуждены оставаться  на  своих  местах,  чтобы  обеспечить
непрерывность производства. И часто гибли, несмотря на то  что  вблизи  их
рабочих мест существовали надежные убежища.
   ...На Кировский  приехал  Васнецов.  Он  провел  короткое  совещание  с
руководителями завода, обошел несколько цехов и поздно  вечером,  мрачный,
подавленный тем, что ему довелось увидеть, пришел в  партком,  где  в  это
время дежурил Иван Максимович Королев.
   Королев сидел за столом в брезентовой куртке,  под  которой  угадывался
ватник, в валенках, в шапке-ушанке. Горло его было замотано то ли  широким
кашне, то ли каким-то женским пуховым платком. На столе горела керосиновая
лампа. У стены на полу стоял пулемет.
   Железная  печурка  с  трубой,  выведенной   наружу   через   отверстие,
прорубленное в забитом досками окне, уже остыла.
   - Ну здравствуй, Максимыч! - сказал Васнецов.
   Королев протянул ему руку в перчатке.
   - Здорово, Сергей Афанасьевич! - ответил  он.  И  добавил  с  невеселой
усмешкой: - Прости, не встаю. Силы экономлю.
   Васнецов тоже присел у стола, снял перчатки, подул в замерзшие руки  и,
кивнув на лежавшие возле печки мелко напиленные поленья, сказал:
   - Холодно у вас тут! Дрова есть, отчего не подтопишь?
   - По норме расходуем, - сказал Королев. - Я свое  уже  израсходовал.  О
сменщике думать должен. Ты давай гляди на дрова,  теплей  будет,  -  снова
невесело усмехнулся он.
   - Трудно, Максимыч? - тихо спросил Васнецов. - Ладно, не  отвечай,  сам
все вижу.
   - С какими вестями прибыл, товарищ Васнецов? Как на фронте?
   - Идут бои...
   - Вона! - на этот раз уже со злой усмешкой произнес Королев. -  А  я-то
думал, что война кончилась, только нам о том сказать  забыли!  Может,  еще
добавишь, что "на всех направлениях"? Как в газетах?
   - Могу и конкретнее. У Невской Дубровки бои не затихают. Это в  кольце.
А по ту сторону еще труднее. Враг рвется в Волхову.
   - Значит, надежды на прорыв... никакой?
   - Если смотреть правде в лицо...
   - Ты это "если"  для  дошкольных  ребят  оставь,  товарищ  Васнецов.  В
парткоме Кировского можно говорить без всяких там "если".
   - Хорошо. Думаю, что в ближайшее время на прорыв  блокады  рассчитывать
трудно.
   - За что же люди-то гибнут?
   - Не один Ленинград в Советской стране, Максимыч. Москва  под  угрозой,
сам знаешь. Надо сковать врага здесь.
   - Как в басне про медведя? Кто кого сковывает-то?
   - Мы сковываем, Максимыч, мы! - твердо ответил Васнецов.  -  Не  меньше
двадцати пяти немецких дивизий. А может, и больше. В этом и  есть  главная
правда. И главный сейчас наш долг.
   Королев молчал.
   - Я понимаю тебя, Максимыч, - заговорил опять Васнецов, - трудно. Очень
трудно и... горько. Сейчас прошел по цехам. Рабочие еле на ногах держатся.
При мне токарь в инструментальном в голодный обморок упал.
   - Мало в цехах пробыл, - угрюмо проговорил  Королев,  глядя  куда-то  в
сторону, - больше бы таких обмороков увидел. Ты на ноги-то рабочих глядел?
Как у слонов стали. Распухли. Сам еле в валенки влезаю.
   Чем мог ободрить Васнецов этого  старого  человека,  знавшего  его  еще
юношей? Что из того, что он, Васнецов, был теперь  секретарем  горкома,  а
старик Королев - одним из десятков тысяч кадровых питерских рабочих?
   Каждому  из  ленинградцев  за  эти  месяцы  войны  не  раз  приходилось
испытывать  горечь  тяжелых  разочарований.  И  когда,  вопреки  довоенным
прогнозам, врага не удалось разгромить в погнать вспять ни на  второй,  ни
на третий, ни на десятый день войны. И когда вспыхнувшая у людей  надежда,
что немцев удастся задержать и разбить на Лужской линии, надежда, жившая в
их  сердцах  почти  месяц,  в  конечном  итоге  не  оправдалась.  И  когда
замкнулось кольцо блокады, начался артиллерийский обстрел города...
   Но Васнецов переживал все эти горести и разочарования по-особому.  Ведь
он был одним из тех, кому ленинградцы вверили свои судьбы. Ответственность
перед сотнями тысяч людей он ощущал  не  только  умом,  но  сердцем,  всем
существом своим.
   Он чувствовал, что обязан сделать все возможное  и  невозможное,  чтобы
облегчить их страдания, помочь им, поддержать в них веру в победу.
   И вот сейчас,  когда  Васнецов  сидел  с  Королевым  в  холодной,  едва
освещенной подслеповатой керосиновой лампой  комнате  парткома  Кировского
завода, это чувство с особой силой охватило его.
   Как был бы он счастлив, если бы имел возможность сказать  сейчас  этому
старому питерскому рабочему нечто такое,  что  зажгло  бы  его,  казалось,
потухшие глаза, заставило бы разом помолодеть,  стать  прежним  Королевым,
запомнившимся Васнецову по довоенным собраниям партийного актива!..
   Но ничего подобного сказать Васнецов не мог.
   С иной целью приехал он сегодня на завод, другая задача  стояла  сейчас
перед ним, и он должен был ее выполнить...
   - Я все видел и знаю,  Иван  Максимович,  -  продолжил  Васнецов,  -  и
поэтому мне так трудно говорить о том, о чем я обязан  сказать.  В  городе
остались крохи  продовольствия.  Снабжение  сейчас  поддерживается  только
воздушным путем, но это лишь ничтожная часть того, что нам нужно.  На  той
стороне Ладоги скопилось много продовольственных грузов, однако  доставить
их в город, пока озеро не замерзло, мы не можем.
   Васнецов старался говорить как  можно  спокойнее.  Он  лишь  перечислял
непреложные факты.
   Вначале Королев слушал его как  будто  рассеянно,  но  постепенно  лицо
Ивана Максимовича становилось все более настороженным.
   - ...Мы ведем наблюдения за Ладогой круглые сутки. На лед  вышла  пешая
разведка. Однако грузовика этот лед еще не может  выдержать.  Но  дело  не
только в этом... Не только! - повторил Васнецов. - Ты  знаешь,  мы  строим
новую, обходную дорогу; ее пропускная способность  будет  гораздо  меньше,
чем у старой, да и сама трасса намного длиннее...
   - Не тяни, Сергей Афанасьевич, -  угрюмо  прервал  его  Королев.  -  На
строительство этой трассы мы тоже выделили людей. Положение знаем.
   - Ну а раз положение тебе известно, - уже с большей решимостью произнес
Васнецов, - то ты поймешь, что у нас  сейчас  нет  другого  выхода,  кроме
как...
   Он умолк, чувствуя, что не в силах произнести то,  о  чем  уже  сообщил
сегодня  руководителям  завода.  Васнецов  снова  вспомнил  лежавшего   на
каменном полу цеха в голодном  обмороке  рабочего,  которого  сам  помогал
перетащить на одну из коек, стоящих в закутке...
   - Чего же ты молчишь,  Сергей  Афанасьевич?  -  почувствовав  состояние
Васнецова, как бы подстегнул Королев. - Говори, не трусь, мы люди  уже  ко
всему привыкшие.
   И Васнецов, не глядя на Королева, отчужденно сказал:
   - Обком и горком партии вынуждены с  завтрашнего  дня  снова  уменьшить
нормы снабжения продовольствием.
   Королев откинулся на спинку стула.
   - Как уменьшить?.. Неделю назад ведь уменьшили, - с  трудом  проговорил
он. - Ведь это в который раз?!
   - В пятый, - жестко сказал Васнецов.  -  С  двадцатого  ноября  рабочие
будут получать двести пятьдесят граммов хлеба, а иждивенцы - сто  двадцать
пять.
   Несколько мгновений Королев молчал. Потом тихо добавил:
   - Это... это ведь смерть, Сергей Афанасьевич.
   Он произнес страшное слово "смерть" без всякого выражения, без надрыва,
и это потрясло Васнецова.
   - Мы должны выдержать, должны выстоять, Максимыч! - воскликнул Васнецов
почти с мольбой. - Надо разъяснить людям, убедить их,  что  это  временно,
что, как только Ладога замерзнет...
   - Помрут люди, - точно не слыша его, повторил Королев.
   - Но этого нельзя допустить! Здесь, на заводе, - цвет  нашего  рабочего
класса, костяк городской партийной организации! Парткому надо обратиться к
коммунистам, они должны поддержать силы в остальных. Пойми, сегодня  иного
выхода нет!
   - Вот что,  товарищ  Васнецов,  -  с  неожиданной  суровостью  произнес
Королев. - Нам с тобой митинговать ни к чему. Коммунисты Кировского,  пока
сердце бьется, будут работать и людей поддерживать.  А  если  знаешь,  как
прожить при таком пайке, скажи.
   - Весной  восемнадцатого  вы  получали  паек  еще  меньше,  -  напомнил
Васнецов. - И выстояли. У кого ты спрашивал тогда, как прожить?
   - Тогда хлеб  у  кулаков  был,  у  мешочников,  у  спекулянтов.  Партия
сказала: у них возьми. Винтовку в руки - и возьми. О продотрядах слышал?
   - Слышал, Максимыч. Впрочем, ты верно сказал: митинговать нам  с  тобой
ни к чему. Трудно, очень трудно будет людям. Но нужно, чтобы все на заводе
поняли: кировцы должны на только выжить, выстоять,  но  и  давать  оружие.
Фронт ждет танков. Очень нужны танки! Пусть залатанные, пусть пять  раз  в
ремонте побывавшие!
   - До завода люди дойти не могут, по дороге падают.
   Васнецов это знал. В сводках горздравотдела  отмечалось,  что  голодные
обмороки, нередко со  смертельным  исходом,  участились  во  всех  районах
Ленинграда, что тысячи людей, в особенности пожилого возраста,  уже  не  в
силах подняться с постели.
   - Скажи, а учет больных у вас ведется? - спросил Васнецов.
   - Какой учет! - махнул рукой Королев. - Кто болен, но живет  здесь,  на
казарменном, конечно,  учтен.  А  тех,  кто  дома,  как  учтешь?  Телефоны
квартирные выключены. Не выйдет человек на работу, вот и гадаешь: то ли во
время обстрела погиб, то ли с голодухи у себя в постели помирает.
   - Но это же неправильно, Максимыч! - горячо возразил Васнецов.  -  Надо
немедленно, повторяю - немедленно! - восстановить связь со  всеми  членами
заводской парторганизации. А потом  и  с  остальными  работниками  завода.
Нельзя оставлять людей  наедине  с  голодной  смертью!  Поднять  их  надо,
поднять!
   - Кто их поднимет!
   - Ты, Максимыч! И другие, такие, как ты. Мы договорились  с  дирекцией,
что на заводе будет  организован  стационар.  Ну,  чтобы  класть  туда  на
неделю-полторы тех, кто в особо тяжелом состоянии, немного  подкармливать.
А рабочих, по нескольку дней не выходящих на завод, надо  всех  проведать.
Пусть за это дело возьмется молодежь. Как твое мнение?  А?  Чего  молчишь?
Действовать надо!
   Королев покачал головой:
   -  Действовать!..  Всегда  ты   прыткий   такой...   Ладно,   попробуем
действовать.
   Он снял телефонную трубку:
   - Комитет комсомола мне. Секретаря... А где он?.. А  это  кто  говорит?
А-а, это ты, беглый!.. Ну давай жми в партком, быстро!
   Только сейчас Васнецов заметил, что с каждой фразой  изо  рта  Королева
вырывается клубок пара. В комнате и  в  самом  деле  было  очень  холодно;
обутые в тонкие хромовые сапоги ноги Васнецова начали мерзнуть.
   Повесив трубку, Королев сказал:
   - Секретаря на месте нет,  пошел  прилечь.  Там  парнишка  один  боевой
дежурит, член комитета. Сейчас придет. Подождешь его, Сергей  Афанасьевич,
или дела?
   - Дел много. Да и зачем я нужен, когда ты на месте?
   - Я-то на месте, - кивнул Королев, - только полагаю, что неплохо  бы  и
тебе с комсомолом пообщаться, раз уж здесь,  Объяснишь  им,  что  к  чему.
Значение будет иметь для ребят. Как говорится, воспитательное.
   - Ладно, подожду, - сказал Васнецов и посмотрел  на  часы.  -  Как,  ты
сказал, его фамилия? Беглый?
   - Да нет, - усмехнулся Королев. - Савельев он, слесарь наш. Это я  так,
в шутку, его беглым зову. Из  госпиталя,  не  долечившись,  не  так  давно
удрал. Обратно на завод. До Нарвской добрался, а там его  патруль  сцапал.
Документов при нем никаких, хотели в  милицию  отвести,  а  он  взмолился:
доставьте, мол, на Кировский... Ну, в патруле-то  один  из  наших  рабочих
был... Словом,  обошлось.  Хотели  комсомольцы  ему  выговор  вкатить,  да
передумали: не в тыл же бежал, а, можно сказать, на передний край... С тех
пор я его беглым и прозвал.
   Дверь открылась, и на пороге появился Савельев.
   Прошло не больше двух недель, как Андрей вернулся на завод, но  за  это
время он очень изменился: сильно исхудал, лицо стало  серо-землистым,  нос
заострился. Однако настроен он был бодро.
   - Вот явился, дядя Ваня! - бойко сказал он, входя в комнату.
   -  Вижу,  что  явился,  -  ответил  Королев,  -  давай  подходи  ближе,
познакомлю тебя...
   Заметно прихрамывая, Савельев подошел к столу и, скользнув взглядом  по
знакам различия на шинели Васнецова, вытянулся и отрапортовал:
   - Здравствуйте, товарищ дивизионный комиссар.
   - Здравствуй, товарищ Савельев. Моя фамилия  -  Васнецов.  Я  секретарь
горкома партии.
   Последняя фраза была явно  лишней:  кто  такие  Жданов  в  Васнецов,  в
Ленинграде знали все.
   К удивлению Королева, на лице Савельева  отразилось  разочарование.  Он
даже почему-то вздохнул.
   - Не рад знакомству? - спросил Королев.
   - Что вы, дядя Ваня... товарищ Королев! - поспешно ответил Савельев.  -
Только я подумал...
   - О чем подумал? Поделись! - с беззлобной иронией сказал Королев, видя,
что Савельев окончательно смутился.
   - Ну... - мямлил тот, переминаясь с ноги  на  ногу.  -  Я,  как  увидел
военного, подумал: за мной, на фронт потребовался. А теперь понимаю,  дело
гражданское...
   - Ты это свое мальчишество брось! Тоже мне герой-фронтовик выискался! -
строго  оборвал  его  Королев.  -  Думаешь,  если  тебе  одно  вольничанье
простили, так...
   - Ладно, Иван Максимович, - вмешался Васнецов, - время всем нам дорого.
Садись, товарищ Савельев, - кивнул он на свободный стул.  -  Тебя  как  по
имени-то?..
   - Андрей, - тихо ответил тот, присаживаясь на край стула.
   - Так вот, Андрей,  считай  это  дело,  как  тебе  больше  нравится,  -
гражданским или военным, но оно касается всего комитета комсомола.
   - Ясно.
   - Ничего еще тебе не ясно, - невесело усмехнулся Васнецов. -  Так  вот.
Голод начинает косить людей. Некоторые по нескольку  дней  не  выходят  на
работу, и судьба их неизвестна.
   - Товарищ дивизионный комиссар, -  встрепенулся  Савельев,  -  если  вы
думаете, что по неуважительной причине, так на Кировском такого не бывает!
На работу не выходят те, кого уже ноги не носят.
   - Я так и думаю, - кивнул Васнецов. - Но факт  остается  фактом.  Часть
людей не появляется на заводе и, видимо, находится  в  тяжелом  состоянии.
Семьи у многих из них эвакуированы, дома помочь некому...
   Васнецов почувствовал, что ноги у него совсем замерзли, да и руки тоже.
Он стянул перчатки, подул на пальцы.
   - Сейчас я растоплю печку! - с готовностью сказал Савельев.
   - Не надо, - остановил его Васнецов. - Не будем воровать дрова  у  тех,
кто придет после нас. Так  вот,  Андрей,  задача  такая;  нужно  сколотить
несколько групп комсомольцев и  направить  их  на  квартиры  тех,  кто  не
выходит на работу. Надо не просто выяснить,  что  с  этими  людьми,  но  и
помочь им. Ясно?
   - Чем помочь-то? - развел руками Савельев.  -  Им  одна  помощь  нужна:
хлеб.
   - Хлеба нет! - жестко сказал Васнецов. - Только то, что  полагается  по
рабочей карточке, - двести пятьдесят граммов.
   - Триста, - поправил Савельев.
   - Нет. С завтрашнего дня только двести пятьдесят... И  все  же  способы
помочь людям есть. Скажем, воду вскипятить для больного человека.
   - Товарищ дивизионный комиссар... неужели только двести пятьдесят? -  с
тоской спросил Савельев и посмотрел на Королева,  словно  ожидая  от  него
поддержки.
   - Ты разве не понял, что я сказал? - резко проговорил Васнецов.
   - Понял... Двести пятьдесят...
   - Ты понял, что людям нужно помочь?
   - Понял. Воды нагреть... Но водопровод-то в домах не действует!
   - Кое-где есть водоразборные колонки. Некоторые из них еще работают.  А
где нет колонок, люди носят воду из Невы. Не слыхал разве об  этом?..  Так
вот. Воды надо больному принести. Печку растопить... Горком вынес  решение
разобрать на топливо ветхие деревянные дома, сараи, заборы. Их  у  вас  за
Нарвской хватает... Врача, если надо,  вызвать  -  с  завода  позвонить  в
амбулаторию и сообщить адрес больного. Видишь, как много можно сделать?!
   - А... танки?.. Нам же говорили, что танки - главное.
   - Да. Ремонт танков - это главное. Но и люди - тоже главное.
   - Значит, воду, дрова, врача... - как бы про себя перечислял Савельев.
   - Верно. И это еще не все. Самое важное для  такого  больного  -  слово
человеческое услышать. Знать,  что  товарищи  помнят  о  нем,  не  забыли.
Человек должен чувствовать, что он нужен. Нужен! Ясно?
   - Ясно, товарищ дивизионный комиссар.
   - Тогда, не откладывая, начинайте действовать.
   - Доложу на комитете, - каким-то бесцветным голосом ответил Савельев.
   - Девушек обязательно в эти группы включите. У них руки  нежнее  наших,
верно?
   Савельев молча кивнул и стал разглядывать ногти на своих  покрасневших,
с потрескавшейся кожей пальцах.
   - Что, не по душе задание? - спросил Васнецов.
   Андрей ответил нерешительно:
   - Да нет... что же... Задание  важное,  товарищ  дивизионный  комиссар.
Только... мне ведь что обещали?.. - В голосе его опять прозвучала тоска. -
Три танка со своей бригадой отремонтируешь, и в этом, третьем - на  фронт!
А мы четыре дали - четыре "Клима"!.. Вы бы посмотрели их  до  ремонта!  Не
танки - лом  металлический.  Башни  заклинены,  смотровые  щели  сплющены,
гусеницы - вдрызг... А мы их... ну, как новенькие! И  что  же  получается?
Кто к этим танкам пальца не приложил - они на фронт, а  мы  дрова  и  воду
таскать? Несправедливо это, товарищ дивизионный комиссар!
   Васнецов встал, прошелся по комнате.
   - Послушай, Андрей, - заговорил он, остановившись перед  Савельевым.  -
Могу тебе по секрету признаться:  я  ведь  тоже  на  фронт  хочу.  Военное
звание, как видишь, имею. Смог бы и задачу боевую выполнять, и  Ленинграда
сегодняшнего не видеть. Не видеть ни развалин его, ни как люди  от  голода
пухнут... Но должен быть здесь. В Ленинграде!
   - Вы секретарь горкома, - упрямо возразил Савельев. - Вас избирали.
   - А тебя не избирали? Ты как членом комитета комсомола стал? Заявление,
что ли, в отдел кадров подал? Или начальник цеха приказ  подписал?..  Нет,
Андрей, и тебя избрали. А раз избрали - о себе забудь.
   Васнецов снова прошелся по комнате,  снова  надел  перчатки  и  глубоко
засунул руки в карманы шинели.
   - Ноги замерзли, - смущенно признался он.
   - В валенках надо ходить, - назидательно сказал Королев.
   - Не положено, - усмехнулся Васнецов. - Интенданты не выдадут.  Валенки
на фронте нужны. - И, снова останавливаясь перед Савельевым, сказал: -  Ты
знаешь, Андрей, я ведь раньше тоже на комсомольской работе был. Хочу  тебе
один случай рассказать. Собрал нас  как-то  Сергей  Миронович  Киров,  ну,
работников комсомольских райкомов. О задачах комсомола в первой  пятилетке
речь шла. Индустриализация и коллективизация тогда  только  начинались.  И
вот один парень из Выборгского райкома  задает  Кирову  вопрос:  "Скажите,
Сергей Миронович, в двух словах, как проверить,  настоящий  ты  комсомолец
или нет? По какому показателю?" Киров подумал, усмехнулся  и  говорит:  "В
двух словах не сумею, а  если  регламент  малость  увеличите  -  попробую.
Придешь, говорит, домой,  сядь  и  подумай,  какие  главные  задачи  перед
страной стоят. И перечисли те дела, которые ты мог бы сделать. Хоть в  уме
перечисли, хоть на бумажке выпиши, каждое дело  -  отдельной  строчкой.  А
потом перечитай и поразмысли. Это вот дело простое.  И  как  сделать  его,
знаю, и отчитаться легко. Оставь его, поручи  беспартийному  или  молодому
комсомольцу. Другое дело потруднее. Для него подходящего человека найди. А
вот третье - самое трудное, неблагодарное дело. И как подступиться к нему,
не знаешь, и доверить  его  не  каждому  можно,  и  со  стороны  дело  это
невидное, неброское, и времени черт те знает сколько отнимет... Это дело и
бери на себя. И так всю жизнь. Вот он, твой главный показатель. Не хочешь?
Планы личные нарушает? Тогда не иди в комсомол. А уж о партии  и  говорить
нечего". Вот так нас учили, Андрей. Вопросы есть?
   Какое-то время Савельев молчал. Потом ответил:
   - Нет вопросов, товарищ дивизионный комиссар.
   - Тогда иди, действуй.
   Савельев ушел.
   - Ну, и я поехал, Максимыч, - сказал Васнецов. - Береги себя.  И  скажи
коммунистам: надо сохранить рабочий класс.  Золотой  фонд  сохранить.  Без
него мы ничто. Ну... - И он стая стягивать перчатку.
   - Не снимай, не на балу, - проговорил Королев, протягивая ему  руку.  -
Прощай, Сергей Афанасьевич. Про Кирова вовремя вспомнил. Я ведь его хорошо
знал... Словом, учтем. Поезжай!



16

   Было около пяти часов вечера, когда Королев вышел из проходной.
   Уже несколько дней он не  покидал  завода.  В  последний  рая  вырвался
буквально на час, чтобы проведать больную  жену,  больше  двух  недель  не
встававшую с постели.
   До этого Анна Петровна ни разу в жизни не болела, во всяком  случае  не
позволяла себе слечь, и в семье  все  привыкли  к  тому,  что  она  всегда
здорова. Да и сам Королев никогда к врачам не  обращался  и  единственное,
чем лечился, если чувствовал недомогание, - это крепким чаем  с  малиновым
вареньем.
   Когда Вера  решила  поступить  в  медицинский  институт,  отец  и  мать
беззлобно  посмеивались  над  ней,  говоря,  что  дочь  выбрала  профессию
совершенно бесполезную для семьи.
   Болезни Королев вообще считал уделом  слабых,  неверно  живущих  людей,
больше думающих о себе, чем о деле. Он был убежден, что организм  человека
самой природой "запланирован"  на  бесперебойную  деятельность  в  течение
определенного ряда лет и "сбивать" его с ритма лекарствами или разными там
санаториями - значит только идти против природы.
   Но теперь представления Королева о  прочности  человеческого  организма
изменились. На его глазах теряли силы еще совсем недавно здоровые, крепкие
люди.
   Воспоминания о голоде, косившем питерцев  в  далекие  годы  гражданской
войны,  успели  выветриться  из  памяти  Ивана  Максимовича,  и  то,   что
происходило с людьми в блокаде, сперва казалось  ему  противоестественным.
Впервые столкнувшись у себя на заводе с рабочими, которые жаловались,  что
не в силах выстоять смену, он  испытал  к  ним  не  сочувствие,  а  глухую
неприязнь. Ему казалось, что у этих людей  просто  не  хватает  характера,
понимания, в каком положении оказался Ленинград, не  хватает  воли,  чтобы
преодолеть  телесную  немощь.  К  диагнозу  "дистрофия",  с  которым   они
возвращались   из   заводской   поликлиники,    Королев    относился    со
снисходительным  пренебрежением,  как  и  ко  всем  мудреным   медицинским
терминам.
   Тогда, в октябре, голод только исподволь подбирался к  ленинградцам,  о
случаях смерти от недоедания еще не было слышно.
   Но с каждым днем голод становился все острее, и скоро  Иван  Максимович
понял всю глубину  новой  опасности,  нависшей  над  Ленинградом.  Смутное
чувство неприязни к теряющим силы  товарищам  сменилось  в  душе  его  все
возрастающей тревогой за их жизнь.
   Сам Королев за последние дни тоже заметно ослабел,  однако  по-прежнему
был уверен, что его-то ничто не возьмет. Но здоровье жены  беспокоило  все
больше.
   Когда в октябре Анна Петровна перебралась из своей опустевшей  квартиры
на четвертый этаж, к Ксении Ильиничне Торбеевой, муж которой еще в  начале
войны ушел в ополчение, Королев был очень доволен: вдвоем женщины  не  так
тосковали, да и помогали друг другу -  по  очереди  ходили  в  магазин  за
продуктами, доставали  дрова  для  печурки,  готовили  скудную  еду.  Иван
Максимович время от времени забегал к Торбеевым, там было все в порядке.
   Но однажды он застал жену в постели. Ксения Ильинична  отозвала  его  в
кухню и, понизив голос, сообщила,  что  Анна  Петровна  внезапно  потеряла
сознание;  врач  сказал,  что  недоедание  обострило   сердечно-сосудистое
заболевание, которое  называется  "коронарная  недостаточность",  прописал
лекарства ж советовал поместить Анну Петровну в стационар.
   Больницы, однако, были переполнены. К тому же Анна Петровна и слышать о
больнице не хотела. "От голода не вылежишь", - говорила она.
   Иван Максимович стал регулярно, раз  в  четыре-пять  дней,  проведывать
жену, благо дом, где жили Королевы и Торбеевы, находился на той  же  улице
Стачек, что и завод, хоть и ближе к  Нарвской.  Обычно  приносил  с  собой
несколько сухарей - часть своего пайка. Тоненькие ломтики хлеба  он  сушил
на железной печурке в общежитии и откладывал для жены, надеясь хоть чем-то
помочь ей. Но Анна Петровна таяла буквально на  главах.  За  какие-то  три
недели она превратилась в маленькую, сухонькую старушку и теперь уже почти
не вставала с постели.
   Веру Королев не видел уже давно. Он понимал,  что,  работая  на  другом
конце города, часто навещать мать она не может. Иван Максимович  и  сам  в
последнее время с трудом вырывался с завода.
   Сегодня у него план был такой: сначала посетить фрезеровщика Губарева и
токаря Егорова, которые уже несколько дней не выходили на работу, а  потом
зайти к жене.
   Такие же задания получили и другие  члены  парткома.  Каждому  дали  по
два-три адреса. Обойти большее количество квартир было трудно:  трамвай  в
этом районе не ходил, а сил и у членов парткома оставалось совсем  уже  не
так много...
   Губарев жил тоже на улице Стачек,  километрах  в  полутора  от  завода.
Королев прошел  под  виадуком,  где  был  контрольно-пропускной  пункт,  и
двинулся по пустынной улице дальше.
   Неподвижно стоял безжизненный,  полузанесенный  снегом  трамвай.  Ветер
завывал в пустых глазницах вагона, раскачивал обрывки свисавших со  столба
проводов. Из-под снега торчали выгнутые, заиндевевшие рельсы.
   Королев шел медленно, стараясь ровно и глубоко дышать.  Как  ни  трудно
было признаться в этом самому себе, но  Иван  Максимович  чувствовал,  что
ходить ему стало тяжелее.
   Несколько дней  назад  в  бане,  где  горячая  вода  бежала  из  кранов
тоненькой нитеобразной струйкой, он, с трудом стянув  валенки  и  размотав
портянки, с удивлением  заметил,  что  ноги  у  него  стали  неестественно
толстыми, точно разбухшими. Иван Максимович попытался  убедить  себя,  что
они просто "затекли" оттого, что вот  уже  несколько  дней  он  не  снимал
валенок. Но понимал, что дело не в этом.
   Сейчас, медленно шагая по тропинке, протоптанной  в  снежных  сугробах,
Королев, пожалуй, впервые ясно осознал, что и его  силы  не  беспредельны:
голова кружилась, появилась одышка, точно шел он не  по  ровной  земле,  а
взбирался на гору...
   Иван Максимович подумал, что, может быть, стоит прежде  всего  зайти  к
Торбеевой, проведать жену, отдать сухари. Но тут  же  прогнал  эту  мысль,
боясь, что, оказавшись дома, расслабится и у него не хватит сил  выполнить
партийное поручение.
   Хотя Королев даже про себя никогда не произносил  таких  громких  слов,
как "долг", "святая обязанность", не было в его жизни случая, чтобы он  не
выполнил того, что мысленно называл простым словом "дело".
   ...Дом, в котором проживал Губарев, Иван Максимович разыскал с  трудом.
Войдя в занесенный снегом двор, постарался определить,  в  каком  подъезде
находится  нужная  ему  восемнадцатая  квартира.  Дом  был   большой,   на
металлических табличках над дверьми  подъездов,  где  обычно  обозначались
номера квартир, налип снег.
   Иван Максимович наугад открыл дверь в один из подъездов. Там было темно
и пусто. Вытащив из кармана плоский электрический фонарик  еще  довоенного
производства, осветил лестницу  с  покрытыми  инеем  каменными  ступенями,
потом двери квартир. Ему повезло - над  одной  из  дверей  значился  номер
"14". Восемнадцатая должна была находиться  в  этом  же  подъезде,  только
выше, на втором или третьем этаже. Не гася фонарика, Иван Максимович  стал
медленно подниматься по лестнице.
   Дверь в квартиру Губарева  оказалась  незапертой.  Убедившись  в  этом,
Королев все же постучал на всякий  случай.  Но  ни  голоса,  ни  шагов  не
услышал. Вошел в захламленную  переднюю.  Две  расположенные  одна  против
другой двери вели, очевидно, в комнаты. Иван Максимович подошел к одной из
дверей, опять постучал. И опять никто ему не откликнулся. Нажал на  ручку,
но дверь была заперта. Направился к другой  двери,  толкнул  ее,  дверь  с
легким скрипом отворилась.
   Первое, что увидел Королев, был квадратный обеденный  стол,  заваленный
грязной посудой; на дальнем его конце  стояла  зажженная  коптилка.  Потом
разглядел кровать и на ней человека.
   Подойдя ближе, он узнал  Губарева.  Тот  лежал  на  спине  с  закрытыми
глазами. На мгновение  Королеву  показалось,  что  Губарев  мертв.  Только
приглядевшись, он успокоился: наглухо застегнутая  телогрейка,  в  которую
был одет Губарев, едва  заметно  поднималась  и  опускалась  на  груди,  -
значит, дышал.
   Иван Максимович знал Губарева почти четверть века. Тот был еще не стар.
Во всяком случае, лет на десять моложе самого Королева. Когда они  впервые
встретились на заседании большевистской фракции завкома, взявшего  в  свои
руки фактическое управление заводом  сразу  же  после  революции,  еще  до
национализации, Губареву не было и двадцати пяти. Потом он стал  одним  из
опытнейших фрезеровщиков завода, не раз избирался в бюро цеховой партийной
организации.
   Королев вспомнил, что Губарева в шутку  называли  аристократом,  потому
что даже в цеху он носил галстук и  сорочку,  сверкавшую  белизной  из-под
синей спецовки. А теперь вот  этот  человек  лежал  на  смятой  постели  в
ватнике,  валенках  и  надвинутой  на  лоб   шапке-ушанке,   небритый,   с
заострившимся носом и ввалившимися щеками.
   - Маркелыч! - тихо окликнул его Королев.
   Губарев не шевельнулся.
   Королев осторожно потряс за плечо.
   - Слышь, Маркелыч!..
   Губарев открыл глаза. В них не отразилось  ни  удивления,  ни  радости.
Несколько мгновений он пустым, остановившимся взором, казалось не узнавая,
глядел на Королева и наконец, медленно шевеля губами, проговорил:
   - Ты, что ли, Иван Максимыч?
   - А кто же - дух святой  вместо  меня,  что  ли?  -  грубовато  ответил
Королев.
   - А я вот... помираю.
   - Помереть успеешь, - не меняя тона, сказал Королев, - а пока живой,  в
могилу не торопись. - Кивнул на стоявшую в углу железную печку и  добавил:
- Видишь, топить-то, наверно, нечем, а ты расход досок на  гробы  собрался
увеличивать. Не по-хозяйски рассуждаешь.
   Губарев едва заметно усмехнулся.
   - Нынче и без гробов похоронят, - тихо произнес он.
   - Ты вот что мне скажи,  дорогой  друг-товарищ,  -  продолжал  Королев,
присаживаясь возле Губарева на край кровати, - почему на завод пятый  день
не являешься? В прогульщики на старости лет подался?
   Он говорил требовательно, будто не замечая состояния Губарева.
   - Ты что, Максимыч? - на этот раз уже несколько громче ответил Губарев.
- Сам, что ли, не видишь?
   - А что я вижу? Что?  Лежит  на  грязной  постели  знатный  фрезеровщик
Губарев Василий Маркелович и почивает!
   Королеву стоило огромных усилий говорить с обессилевшим человеком таким
тоном. Но подсознательно он  чувствовал,  что  иначе  сейчас  с  Губаревым
разговаривать нельзя.
   - Оголодал я, Максимыч, - сказал Губарев, и голос его дрогнул.
   - А мы-то ананасы с рябчиками  жрем,  что  ли?  Такую  же,  как  и  ты,
карточку получаем, - сердито произнес Королев.
   - Потерял я карточку свою или в очереди украли.
   - Почему не заявил?
   - Смеешься, что ли? Кто теперь в Ленинграде карточки восстанавливает? -
горько усмехнулся Губарев.
   - А на завод почему не ходишь? Не подкормили бы тебя, что ли?
   - Сил нет,  Максимыч!  Не  дошел  до  завода,  упал,  потом  ела  домой
добрался. Соседи вот  уехали,  к  родственникам  куда-то  перебрались,  на
Петроградскую. Пять сухарей оставили да кусок  клея  столярного.  Ими  эти
четыре дня жил... А теперь - все. Конец. Не пришел бы  ты  -  наверное,  и
глаз бы уже не открыл.
   - Ну и хрен с тобой, помирай, коли такой квелый! - буркнул  Королев  и,
встав с кровати, заходил по комнате, чувствуя, как трудно ему  передвигать
отяжелевшие ноги.
   - На заводе-то как, Максимыч, а? - тихо спросил Губарев.
   - На заводе? А тебе-то что?! Ты ведь на тот свет переезжать собрался! -
сказал Королев. - Там, на том свете,  во  фрезеровщиках  сильная  нехватка
ощущается, спеши давай!
   - Я тебя спрашиваю: на заводе как? - настойчиво повторил Губарев.
   - Танки ремонтируем, пушки, - ответил Королев, подходя к кровати. - Про
семидесятишестимиллиметровую пушечку приходилось слышать?
   - Издеваешься? - уже со злостью в голосе проговорил Губарев.
   - Зачем издеваться? Ты спрашиваешь -  я  отвечаю.  Хочешь  -  подробнее
расскажу.  С  "салазками"  опять  дело  не  ладится.  Глубокое   сверление
подводит.
   - Портачат! - как бы про себя произнес Губарев.
   - А кому работать? Мальчишки одни... Ведь расточить отверстия по тысяче
двести миллиметров глубиной да с точностью до  микрона  не  так  просто...
Товарищ Губарев, конечно, это умел. Да ведь нет его, товарища Губарева, он
где-то у райских врат стоит, своей очереди на вход дожидается...
   Губарев молчал. Но Королев понял, что задел верную струнку в душе этого
обессилевшего человека, считавшегося непревзойденным мастером своего дела.
   - Промашку мы дали, Иван Максимыч, - сказал Губарев, - что перед войной
эти пушки недооценили.
   Губарев был прав.
   Незадолго до войны по настоянию ведавшего  в  Красной  Армии  вопросами
артиллерии Кулика на ряде заводов, в том числе и на Кировском,  прекратили
выпуск некоторых артиллерийских систем  как  якобы  несовременных,  в  том
числе и 76-миллиметровых орудий.
   После того как в  начале  июля  ГКО  принял  решение  вновь  развернуть
производство этих  пушек,  из  заводских  архивов  были  срочно  извлечены
чертежи и прочая  техническая  документация.  Конструкторы  стали  вносить
необходимые  усовершенствования,  Леонид  Андреевич  Монаков   -   ветеран
артиллерийского дела на Кировском  -  с  жаром  взялся  за  восстановление
нарушенного  производственного  процесса.  Но   драгоценное   время   было
потеряно. Наладить серийное производство пушек можно было лишь  на  основе
кооперации почти с сотней  различных  предприятий  Ленинграда.  С  помощью
горкома партии эта сложнейшая задача была решена.  Однако  возникла  новая
острая проблема - проблема кадров: ведь уже в первый  месяц  войны  девять
тысяч квалифицированных рабочих завода ушли на фронт или были эвакуированы
в тыл...
   - Ошибки подсчитывать после войны будем, - пробурчал Королев.
   - Я-то уж не буду, - безнадежно вымолвил Губарев.
   Королев просунул  куда-то  в  глубь  своих  бесчисленных  одежек  руку,
вытащил старинные карманные часы, взглянул на них и сухо сказал:
   - Ладно, приступим к делу. Я к тебе по  поручению  парткома  явился.  У
тебя партбилет при себе?
   - Чего? - удивленно и вместе с тем встревоженно переспросил Губарев.
   - Партбилет, говорю, где хранишь? - громче повторил Королев.
   - При себе, где же еще?! - ответил Губарев, инстинктивно поднося руку к
груди.
   - Может, мне сдашь?
   - Это еще чего?  -  угрожающе,  внезапно  окрепшим  голосом  проговорил
Губарев.
   - Ну чего-чего... Ты же на тот свет собрался, квартира пустая...
   - Живой я еще, живой! - воскликнул Губарев. - Пока жив, никто права  не
имеет... - И повернулся спиной к Королеву, прижав ладони к груди.
   - Да ты чего взбеленился-то, Маркелыч? - со спокойной усмешкой  спросил
Королев. - Что я, насильно, что ли, отбирать буду? Нет у меня таких  прав.
А вот удостовериться, что билет при тебе и насчет взносов - это мое  право
как члена парткома. Ну, давай покажи!
   Губарев медленно  перевернулся  на  спину  и  недоверчиво  взглянул  на
Королева.
   - ...Ты чего задумал, Максимыч? - почти прошептал он.
   - Ничего я не  задумал.  Проверю  взносы  и  отдам,  -  твердо  ответил
Королев.
   - Ну... - произнес Губарев, - ну...  -  И  стал  медленно  расстегивать
ватник.
   Вытащил партбилет и нерешительно протянул Королеву. Потом  приподнялся,
спустил ноги с постели и сел, готовый в любой момент  выхватить  партбилет
обратно.
   Делая вид, что ничего не замечает,  Королев  отошел  к  столу,  раскрыл
партбилет и при свете коптилки медленно прочел вслух:
   -  "Губарев  Василий  Маркелович...  год  рождения   тысяча   восемьсот
девяносто  пятый.  Время  вступления   в   партию   -   тысяча   девятьсот
шестнадцатый..." Все верно.
   Он перелистал странички партбилета, закрыл его и сказал:
   - И со взносами более или менее в норме - по  сентябрь  включительно...
Пора за октябрь - ноябрь платить.
   - Давай сюда! - резко сказал Губарев и встал с постели. Пошатнулся,  но
устоял на ногах.
   - Слушай, Маркелыч, а ты не помнишь, как старые партбилеты выглядели? -
неожиданно  спросил  Королев.  -  Хочу  вспомнить  и   не   могу.   Память
стариковская. Ты помоложе...
   - Какие  старые?  -  не  спуская  настороженного  взгляда  с  Королева,
переспросил Губарев.
   - Ну какие, какие! После Октябрьской членам партии новые выдали, в  том
числе и нам с тобой. А вот какие до этого были, ну, после Февральской?
   - Не помнишь? - задумчиво проговорил Губарев.  -  А  я  помню.  Красные
такие. Четвертушка картона.
   - А куда же марки-то клеили?
   - Ты и впрямь постарел, Максимыч, - пожал плечами Губарев. - На обороте
клеточки были... Там районный казначей и отмечал. А марки уж потом  ввели,
после обмена.
   - Верно, - усмехнулся Королев.  -  Хорошая  у  тебя,  выходит,  память,
Василий Маркелыч. Все, значит, помнишь. И как  в  партию  вступал,  и  как
Юденича бил, и как с продотрядами в Поволжье  ездил,  и  как  завод  после
разрухи восстанавливал... все помнишь, а?
   - Ну, помню... - угрюмо произнес Губарев,  все  еще  не  понимая,  куда
клонит Королев.
   - Значит, все помнишь... Но вот одно забыл.  Что  коммунисты  во  время
войны не умирают в постелях. В бою, у станка  -  да!  Но  лежать  и  ждать
смерти?!
   Губарев молчал.
   - Держи, - сказал Королев, возвращая ему партбилет.
   Губарев взял его.
   И тогда Королев, положив руку на плечо Губарева, тихо продолжил:
   - Вася! Друг! Партия тебя зовет! На завод зовет! С партбилетом, если уж
умирать, то на посту положено, так ведь нас учили? И мы молодых так  учим!
А у тебя что же получается? В постели?!
   Губарев запрятал партбилет под ватник.
   - Не дойду я, Ваня, - с сомнением проговорил он.
   - Дойдешь! - убежденно сказал  Королев.  -  Слушай,  -  неожиданно  для
самого себя добавил он, - я тебе сейчас сухой паек выдам. Вот, держи!
   И, сунув руку в карман, вытащил один из сухарей, предназначенных жене.
   - Ты... ты... - делая шаг назад, пробормотал Губарев, - это... как?  От
себя отрываешь?
   - В благотворители не записывался, - нарочито грубо ответил Королев,  -
да и капиталами не располагаю. Это... тебе партком посылает. Ну, бери!
   Губарев  схватил  сухарь  и  впился  в  него  зубами.  Откусил   кусок,
проглотил, почти не разжевывая, и вдруг опустил руку.
   - Прости, Ваня, - сказал он виновато.  -  Как  зверь  на  еду  кидаюсь.
Отощал.
   - Жуй, не стесняйся. А я пойду. Мне еще жену проведать надо. - Помолчал
и, глядя в глаза Губареву, спросил: - Завтра придешь?
   - Сегодня пойду, - тихо ответил Губарев. - Сухарь доем и пойду.
   - До виадука по тропке иди,  -  посоветовал  Королев,  -  снегу  намело
много. А  там  уж  совсем  недалеко...  На  твой  станок  парнишку  одного
поставили. Парень смышленый, но  опыта  нет,  третий  разряд.  Чем  скорее
придешь, тем меньше браку наделает...
   Взял Губарева за плечи, на мгновение притянул к себе, круто  повернулся
и вышел. На темной лестничной площадке  почувствовал,  что  у  него  снова
закружилась голова. "Иди, Максимыч, иди!" - мысленно приказал он  себе  и,
освещая путь фонариком, сделал шаг вперед к лестнице.


   Спустившись во двор, Королев осмотрелся. По  тропинке  между  сугробами
медленно шла пожилая женщина. В одной  руке  она  несла  ведро,  в  другой
чайник. Сделав несколько шагов, останавливалась, ставила ведро и чайник  в
снег, выпрямлялась, отдыхая, потом снова тащила свою ношу.
   Королев поднял воротник, глубже надвинул  на  лоб  шапку-ушанку.  Вдруг
почувствовал, как он голоден.  Инстинктивно  нащупал  лежавшие  в  ватнике
сухари, но тут же, точно прикоснувшись  к  раскаленному  железу,  выхватил
руку из кармана.
   На улице, как и раньше,  было  пустынно.  Казалось,  что  яркие  звезды
мерцают над вымершим городом. Королев шел по тропинке в снегу  и  думал  о
том, что должен найти в себе силы заставить подняться с постели еще одного
человека - токаря Егорова, конечно, если тот жив...
   В полутьме он разглядел, что навстречу движется странная группа  людей.
Шедший впереди тащил за собой на веревке санки, на которых лежал  какой-то
длинный ящик. Двое других, согнувшись, поддерживали ящик сзади.
   Иван Максимович  не  раз  видел  расклеенные  по  городу  объявления  с
предложениями обменять разные вещи, в том числе и мебель,  на  продукты  и
решил, что на санках везут что-то, предназначенное для  обмена.  Но  когда
люди с санками приблизились, он понял, что за  ящик  они  везут.  Это  был
гроб. Тащила его женщина, повязанная по самые глаза большим платком.  Она,
видимо, из последних сил передвигала ноги. А сзади, поддерживая  свисающий
с маленьких санок гроб, семенили двое ребятишек.
   Королев отступил в  сторону,  в  сугроб:  на  узкой  тропинке  было  не
разойтись. Женщина прошла мимо, казалось не заметив его.
   Иван Максимович тихо спросил:
   - Кого хоронишь-то, мать?
   Она остановилась, но не обернулась, стояла точно оцепенев.
   - Кого хоронишь, спрашиваю? - повторил Королев.
   На этот раз женщина повернула к нему голову, свободной рукой приподняла
почти закрывавший ей глаза платок, и Королев увидел, что она еще не стара,
хотя над переносицей залегли две глубокие морщины.
   - Муж? Отец? - кивнул он на гроб.
   - Муж, - почти беззвучно ответила она.
   Двое ребят стояли  теперь  неподвижно,  их  маленькие  глазенки  из-под
нависших платков были устремлены на Королева.
   - Отчего помер-то? - спросил Иван Максимыч и тут же понял,  что  вопрос
нелеп.
   Женщина чуть скривила в  горькой  усмешке  свои  тонкие  потрескавшиеся
губы:
   - Отчего помирают сейчас люди?..
   - Понимаю. Прости, - проговорил Королев. - Где работал-то муж?
   - На Кировском.
   - Значит, у нас... В каком цеху?
   - В механическом.
   - А фамилия? - настороженно спросил Королев.
   - Волков.
   Нет, Волкова из механического Королев  не  знал.  На  заводе  работали,
очевидно, десятки Волковых. И все-таки то, что умерший был кировцем, болью
отозвалось в его сердце. "Значит,  еще  одного  не  уберегли,  еще  одного
отдали голодной смерти", - подумал Иван Максимович.
   - Где хоронить-то будешь? Куда везешь? - спросил он.
   - Управхоз квартиры обходил... - ответила женщина, -  адрес  дал...  на
случай, если помрет кто, сказал, куда везти... а оттуда,  сказал,  их  уже
всех вместе свозить будут... не знаю куда... на Красненькое, наверное... в
могилу... братскую.
   Говорила она отрывисто, точно с усилием выталкивая слова. А глаза  были
сухи. На лицах ребят - тоже ни слезинки. Оглянулась на гроб - не сполз  ли
с санок - и шагнула вперед. Королев знал, что  Красненькое  кладбище  -  в
конце улицы Стачек.
   - Погоди, - сказал он, сам не сознавая, зачем останавливает женщину,  -
ребят-то у тебя сколько осталось?
   - Сколько видишь. Двое.
   - Мальчики?
   - Девчонки.
   Женщина снова потянула веревку. Сани со  скрипом  сдвинулись  с  места.
Девочки взялись за гроб, подталкивая его сзади.
   Королев вылез из сугроба на тропинку и нагнал  их.  Нащупав  в  кармане
оставшиеся сухари, он, не вынимая руки, разломил один из сухарей  пополам,
затем, вытащив половинку, снова разломил  ее  надвое  и,  склонившись  над
согнутыми спинками детей, сказал внезапно севшим, хриплым голосом:
   - Держите, девчата.
   Мать не обернулась. Она продолжала тянуть санки с  гробом.  Но  девочки
остановились и с трудом повернули к Королеву укутанные платками головки.
   - Держите, говорю,  ну!  -  повторил  Иван  Максимович,  протягивая  на
раскрытой ладони два кусочка сухаря.
   Он отвернулся, чтобы не видеть детских глаз, и только по  прикосновению
пальцев к ладони понял, что сухари девочки взяли.
   Так и не взглянув больше назад, Королев пошел по тропинке своим путем -
к Нарвской...
   ...Егорова он не застал. Соседи  сказали,  что  его  еще  третьего  дня
увезли в  больницу.  Оказалось,  что  дом  этот  был  заселен  в  основном
кировцами, но большинство квартир сейчас пустовало - люди эвакуировались в
Челябинск.
   Спускаясь по  лестнице,  Королев  встретил  поднимавшихся  наверх  двух
девушек и парня с красными повязками на рукавах.  Девушки  несли  ведра  с
водой, парень - охапку дров.
   Иван Максимович прижался к лестничным перилам, чтобы дать им пройти, но
парень неожиданно остановился и сказал:
   - Здравствуйте, товарищ Королев!
   - Здорово, - ответил тот. - А ты что, кировский?
   - Все мы кировские, - сказал парень, прижимая к груди дрова.
   - Давай быстрее, Валерий, не задерживайся! - крикнула уже  сверху  одна
из девушек и добавила: - От комитета комсомола мы!
   "Значит, комсомольцы тоже действуют", - удовлетворенно подумал Королев.
Это несколько подняло его настроение.
   Задание парткома он выполнил, теперь можно было зайти домой.  Посмотрел
на часы: четверть восьмого. Нужно торопиться.
   Выйдя из подъезда, Иван Максимович решил идти побыстрее, но  уже  после
двух десятков шагов почувствовал одышку и понял, что такой темп ему не под
силу. "Сдаешь, старик!" - подумал он с какой-то злобой. Всегда  считавший,
что характер  человека,  его  воля  способны  победить  физический  недуг,
Королев был  подавлен  сознанием  собственной  слабости.  Невозможно  было
примириться с тем, что от лишнего куска хлеба, тарелки дрожжевого  супа  и
нескольких ложек каши зависит способность активно работать.  Это  унижало,
порождало чувство неприязни к самому себе.
   Нет, Королев не боялся смерти. Он боялся, что у него на хватит сил жить
так, как жил до сих пор, - нести то, что  слишком  тяжело  другим,  крепко
стоять на ногах, когда другие готовы упасть. Но где же предел  страданиям?
Когда же прорвут блокаду? Если сегодня Губареву помог он, Королев, то  кто
окажется в силах помочь ему самому?!
   Поглощенный этими тревожными мыслями, Иван Максимович медленно  шел  по
улице Стачек.
   Небо  затянулось  облаками,  звезды  исчезли,  пошел  снег.  Он   падал
медленно, крупными хлопьями, покрывая черные от гари сугробы, и, казалось,
укутывал белым саваном все - дома с темными  окнами,  баррикады,  мертвые,
изрешеченные осколками снарядов трамваи...
   Добравшись наконец до своего дома, Иван Максимович  не  сразу  вошел  в
подъезд. Чтобы подняться на четвертый этаж, нужно было собраться с силами.
Несколько минут стоял, прислонившись к стене, хватал ртом морозный  воздух
и слушал стук собственного сердца. Правую руку держал в кармане,  зажав  в
ладони заледеневшие сухари, чтобы они немного согрелись.
   Наконец дыхание стало ровнее, и Королев, включив фонарик, стал медленно
подниматься по лестнице. На площадке второго этажа, у своей  квартиры,  он
остановился, зачем-то  подергал  за  ручку  дверь.  Затем  продолжал  путь
наверх.
   Достигнув наконец четвертого этажа,  снова  постоял  немного,  стараясь
унять одышку. Потом постучал.
   Никто ему не ответил. Иван Максимович подумал, что Ксения, очевидно, на
кухне и не слышит там стука, а жена, возможно, спит. Постучал сильнее.
   Наконец дверь отворилась. На пороге с коптилкой в руке стояла Торбеева.
   - Здорово, Ксюша, зашел проведать! - сказал Королев.
   Но она почему-то молчала и стояла, не двигаясь, не приглашая войти.
   - Да что с тобой,  Ксения  Ильинична?  Не  узнаешь  своих?  -  удивился
Королев. - Пойдем, а то совсем квартиру выстудишь.
   - Не надо, Иван  Максимович,  не  ходи,  -  почти  шепотом  проговорила
Торбеева.
   Королева охватил страх. Мысль, которая, как это ни  странно,  почему-то
ни разу не приходила ему до сих пор в голову, внезапно пронзила его.
   - Уйди! - крикнул он, не узнавая своего голоса, и,  резко,  даже  грубо
отодвинув Ксению Ильиничну плечом, бросился в комнату, где  обычно  лежала
Анна. Там было темно. Королев выхватил из кармана фонарик, но никак не мог
нащупать негнущимися пальцами кнопку.
   Наконец это удалось ему. Лучик  света  ударил  в  пол.  Королев  поднял
фонарь и осветил угол, где стояла кровать. На мгновение у него отлегло  от
сердца: Анна Петровна, как обычно, лежала, укрытая одеялом.
   - Анна! Анюта! - еле слышно позвал он. Что-то сжало ему горло.
   Анна Петровна не шевельнулась.
   "Она спит, спит... заснула, -  стучало  в  его  висках.  -  Она  просто
заснула, и Ксения закрыла ее с головой, чтобы было теплее..."
   - Анна! Нюша! - позвал он уже громче  и,  шагнув  к  постели,  протянул
руку, чтобы приподнять одеяло.
   - Не надо, Иван! - раздался за его спиной голос Ксении.
   Рука Королева повисла в воздухе. Он медленно обернулся.
   - Что?.. Что не надо?..
   Ксения Ильинична подошла к нему, взяла за рукав ватника и  потянула  за
собой к двери.
   - Да ты... ты что?! - крикнул Королев.
   Он вырвался, бросился  к  кровати,  отдернул  одеяло  и  увидел  плотно
сомкнутые, не дрогнувшие от  луча  света  веки  Анны,  ее  восковое  лицо,
ставшее  совсем  маленьким,   сморщенным   и   посиневшим,   полураскрытые
неподвижные губы.
   - Когда?.. - сдавленным голосом спросил наконец Королев.
   - Недавно. Часа два назад.  Вот...  смотри.  Я  остановила  часы...  по
старому обычаю.
   Ксения  Ильинична  подняла  коптилку,  и  Королев   увидел   на   стене
часы-ходики. Маятник  был  неподвижен.  Стрелки  показывали  десять  минут
седьмого. Однако Королеву показалось, что часы идут - он отчетливо  слышал
их стук.
   - А часы-то... идут? - проговорил он, не отдавая себе отчета  в  смысле
произносимых им слов.
   - Это радио, Ваня, метроном, - донесся до  него  будто  издалека  голос
Ксении.
   Королев опустил руку в карман, вытащил остатки сухарей.
   - А я вот... я вот... принес... принес...  -  повторял  он  с  каким-то
тупым, безысходным недоумением.
   И вдруг в голове его мелькнула отчетливая, трезвая мысль: "Она умерла в
десять минут седьмого. В это время я был у Губарева. Если бы я пошел не  к
нему, а прямо сюда, то..."
   И, будто поняв, о чем он думает, Ксения Ильинична сказала:
   - Если бы пришел раньше... ну, пораньше...
   - Не мог, - резко ответил Королев. - Дело было. - И  еще  резче,  точно
убеждая самого себя, повторил: - Не мог!
   - Она совсем не мучилась, Ваня... будто заснула...
   - Что? - переспросил Королев. - Да, да...  Не  мучилась.  Я  понимаю...
Выйди, Ксения, на минуту. Я прошу.
   Ксения Ильинична поставила коптилку на край  стола  и  молча  вышла  из
комнаты.
   Королев подошел к постели. Несколько секунд смотрел на неподвижное лицо
жены. И только сейчас понял, что с тех пор, как увидел ее впервые,  минули
десятки лет. Ушли безвозвратно. Ушло то, что казалось ему вечным...
   "Она не умерла, - горько подумал Королев, - ее убили. Она погибла, а ее
убийцы живы. Притаились там, в темноте.  Совсем  недалеко,  в  конце  этой
улицы... Убили ее, а сами живы..."
   Сжал кулаки и услышал  хруст  крошащихся  сухарей.  Прикрыл  лицо  жены
одеялом, подошел к столу, разжал ладонь, высыпал на стол крохи сухарей.
   Потом негромко позвал:
   - Ксюша!
   И когда она возникла из темноты коридора, сказал:
   - Вот... сухари... возьми. Поешь. Хоронить буду завтра.



17

   Восьмого  ноября  Гитлер,  в  последние  недели  избегавший   публичных
выступлений, произнес речь  в  своем  любимом  Мюнхене  на  общегерманском
собрании гауляйтеров.
   Начал он с сообщения о  том,  что  немецкими  войсками  захвачен  город
Тихвин. Гауляйтеры встретили заявление  фюрера  аплодисментами  и  криками
"Зиг хайль!", впрочем, недостаточно громкими, поскольку никому из  них  до
сих пор не приходилось слышать название этого русского города. Разумеется,
они предпочли бы узнать о падении Москвы или Петербурга.
   Гитлер,  очевидно,  почувствовал  умеренность  ликования.  Он  поспешил
разъяснить,  что  захват  Тихвина  означает  окружение  Петербурга  вторым
кольцом блокады, и в  который  уже  раз  предсказал,  что  "Петербург  сам
поднимет руки, или ему суждено умереть голодной смертью".
   Никогда не отличавшийся  в  своих  публичных  выступлениях  логичностью
мышления,   фюрер   на   этот   раз,   казалось,   побил    все    рекорды
непоследовательности.  Он  говорил  о  Москве  так,  как  будто  она   уже
захвачена,  и  тут  же   перебивал   себя   жалобами   на   "бессмысленное
сопротивление" русских и "других монголоидов", срочно  вызванных  Сталиным
из непостижимых глубин этой  мрачной  России;  он  убеждал  гауляйтеров  в
полном успехе "исторического наступления на  русскую  столицу"  и  тут  же
пытался объяснить, почему  за  последние  несколько  дней  на  Центральном
направлении немецкие войска не продвинулись ни  на  шаг;  он  клялся,  что
восточная кампания будет закончена до наступления  зимы,  хотя  многие  из
собравшихся знали, что в далекой России уже лег снег, начинаются морозы.
   Но больше всего Гитлер говорил о  престиже  Германии.  Он  кричал,  что
никогда еще престиж ее не был столь высок, как теперь, стучал  кулаком  по
трибуне, точно желая вбить эту мысль в головы покорных гауляйтеров.
   Может быть, не их раболепные взоры ощущал на себе в этот момент Гитлер,
а устремленный на него пристальный взгляд  человечества,  глаза  миллионов
людей, в которых теперь кроме ненависти можно было прочесть и злую иронию?
   Может быть, истерика Гитлера была  вызвана  прозвучавшими  накануне  на
весь мир уверенными и спокойными словами  Сталина,  и  не  на  гауляйтеров
хотел  обрушить  фюрер  лавину  хвастовства,   самооправданий,   очередных
пророчеств, угроз и заклинаний, а на советский народ, который осмелился  в
осажденной столице праздновать годовщину своей революции?.. Так или  иначе
выступление Гитлера показало, что он находится в смятении чувств.
   И дальнейшие события подтвердили, что у фюрера были для этого серьезные
основания. Все успехи на Восточном  фронте  как  бы  фатально  оказывались
связанными с неудачами. Гитлер никак не мог добиться  "чистого"  выигрыша,
который не был бы нерасторжимо связан с проигрышем.
   Да, немецким войскам удалось приблизиться к Москве, но  ценой  огромных
потерь в личном составе и технике. Передовые части  далеко  оторвались  от
тылов; тылы оказались не в состоянии регулярно снабжать их боеприпасами  и
продовольствием, что в условиях осенней распутицы,  а  затем  ранней  зимы
грозило серьезнейшими осложнениями.
   Да,  Гитлеру  удалось   окружить   Ленинград,   но   это   сковало   на
северо-востоке  целую  группу  армий  "Север"  и  не  дало  пока  реальных
результатов.
   Никакого решения, кардинально меняющего положение дел,  Гитлер  принять
не мог, потому что выход был один  -  отказаться  от  намерения  сокрушить
Советский Союз. Но Гитлер не был бы Гитлером, если бы пошел на это. Всякий
же иной шаг неумолимо приближал его к пропасти.
   До нее было еще очень  далеко.  И  все  же  Гитлер  двигался  именно  к
пропасти, потому что любые осложнения, вытекающие  из  предпринятых  ранее
действий, он  пытался  ликвидировать  другим  действием,  аналогичным,  по
существу, предшествовавшим и поэтому влекущим за собой новые осложнения.
   Когда яростное сопротивление  советских  войск  под  Москвой  заставило
соединения фон Бока  к  началу  ноября  остановиться  и  Гитлеру  пришлось
признаться себе, что "последнее и решительное" наступление  на  Москву  не
достигло  цели,  он  приказал  готовить  новое  наступление  на  советскую
столицу; оно было намечено на пятнадцатое ноября.
   Когда выяснилось, что блокада Ленинграда является  неполной,  поскольку
остается  ладожский  "коридор",  Гитлер  приказал  создать  второе  кольцо
окружения. Взятие Тихвина являлось  важным  звеном  в  осуществлении  этой
операции.
   Но в советских руках оставалось побережье Ладожского  озера.  Для  того
чтобы  полностью  изолировать  Ленинград,  исключить  всякую   возможность
снабжения города продовольствием, нужно было  захватить  Волхов  -  город,
находящийся между Тихвином и Ленинградом, а затем  прорваться  дальше,  на
север, к южному берегу Ладоги. И, презрев предостережения столь чтимого  в
немецких  штабах  Клаузевица,  утверждавшего,  что  "нельзя  быть  сильным
везде", Гитлер, собираясь вновь штурмовать Москву,  приказал  одновременно
форсировать наступление на Волхов...


   Командный пункт генерала Федюнинского находился  в  лесу,  недалеко  от
небольшой железнодорожной станции  Войбокало.  Он  был  оборудован  здесь,
когда готовилась так и не приведшая к  желаемому  результату  операция  по
прорыву блокады в районе Синявина. Но с тех пор ситуация резко изменилась.
Немцы захватили Тихвин и теперь устремились к Волхову.
   Оборона Волхова не входила в задачи 54-й армии. Этот  расположенный  на
ее фланге город должна была  защищать  4-я  армия,  точнее,  ее  отдельная
Волховская оперативная группа, которой командовал генерал-майор Ляпин.  Но
уже в начале ноября Федюнинскому стало ясно, что войска Волховской  группы
не выдерживают напора противника, наступающего с юга по обоим берегам реки
Волхов.
   После того как восьмого ноября немцы  овладели  Тихвином,  беспокойство
Федюнинского за судьбу Волхова возросло. Он отдавал себе отчет в том,  что
захват Тихвина является лишь звеном в  задуманной  врагом  операции,  цель
которой - овладение территорией к востоку от Ленинграда, включая ладожское
побережье. Чтобы  предотвратить  катастрофу,  необходимо  было  остановить
противника, рвавшегося к Волхову.
   В тот же день Федюнинский направил  своего  заместителя  генерал-майора
Микульского в Волховскую оперативную группу, чтобы тот реально  оценил  ее
боеспособность и договорился о совместных действиях.
   Штаб 4-й армии, которому подчинялась  Волховская  группа,  располагался
почти в семидесяти километрах от Волхова, севернее уже захваченного врагом
Тихвина,  потому-то  Федюнинский  и  решил  связаться  непосредственно   с
Ляпиным.
   Прошло двое суток. Наконец в полдень десятого ноября  адъютант  доложил
Федюнинскому, что вернулся  майор  из  оперативного  отдела  штаба  армии,
которого Микульский брал с собой в Волховскую группу.
   - Зови. Быстро! - приказал Федюнинский.
   Через  две-три  минуты   в   землянке   командующего   появился   майор
Звягинцев...


   В начале октября,  когда  строительство  оборонительных  сооружений  на
Кировском заводе было закончено и - что самое главное - положение на южном
и юго-западном участках Ленинградского фронта стабилизировалось, Звягинцев
был отозван  обратно  в  оперативный  отдел  штаба  фронта.  Но  его,  уже
познавшего радости и горести непосредственного участия в боях, не покидало
стремление вернуться на передовую.
   Узнав, что в районе Невской  Дубровки  готовится  операция  по  прорыву
блокады,  Звягинцев  обратился  к  своему  старому  начальнику   и   другу
полковнику Королеву с просьбой направить его на командную должность в одну
из частей, намеченных для участия в прорыве. Тот не ответил ни да ни  нет,
пообещал только иметь желание Звягинцева в виду.
   Работы в оперативном отделе было очень много.  Звягинцев  был  занят  с
утра до ночи, и все личное отошло на задний план.  Адресом,  который  дала
ему при встрече на Кировском Вера, Звягинцев так и не воспользовался  -  в
госпиталь к ней решил не ездить. Он вспоминал о Вере уже без того  острого
чувства, которое раньше всегда охватывало его при  одной  только  мысли  о
ней. Наверное, "переболел", поняв не только умом, но теперь уже и сердцем,
что Веру не связывает с ним ничего, кроме дружбы.
   По роду своей работы Звягинцев одним  из  первых  в  штабе  узнал,  что
шестнадцатого октября немцы  начали  наступление  на  Будогощь  -  Тихвин,
опередив  тем  самым  на  три  дня  запланированную   Ставкой   Верховного
главнокомандования операцию по прорыву блокады. А когда Будогощь оказалась
в руках врага и немцы стали развивать наступление на Тихвин,  одновременно
нанося удары в стык 4-й и 54-й  армий,  у  Звягинцева  уже  не  оставалось
сомнений в том, что осуществить прорыв блокады сейчас не удастся...
   Как-то Королев по телефону вызвал Звягинцева к себе.
   - С картами? - привычно спросил Звягинцев.
   - Не нужно, - ответил Королев.
   Встретил он Звягинцева довольно продолжительным молчанием. Казалось, не
замечал устремленного на него вопросительного взгляда. Потом обеими руками
отодвинул от себя лежавшие на столе бумаги и угрюмо начал:
   - Вот какое дело... Да ты садись, расти уже некуда...
   Звягинцев сел.
   - Вот какое дело... - повторил Королев. - Сегодня утром назначен  новый
командующий фронтом - генерал-лейтенант Хозин.
   - А... Федюнинский? - удивленно спросил Звягинцев.
   - Получил назначение командовать пятьдесят четвертой.
   Звягинцев ждал, что еще скажет Королев, отлично сознавая, что полковник
вызвал его не для того, чтобы сообщить об этих перемещениях.
   Но Королев умолк.
   - Ставка недовольна ходом операции у Дубровки? - спросил, не  выдержав,
Звягинцев.
   - Довольной быть не с чего.
   - Но я не вижу здесь никакой вины командования фронта, - пожал  плечами
Звягинцев. - Если бы немцы не начали наступления...
   - Немцы, значит, виноваты? - мрачно усмехнулся Королев. - С нами своего
наступления не согласовали - это хочешь сказать?
   Теперь замолчал и Звягинцев.
   - Ну, чего молчишь? - рассердился Королев.
   - Жду, пока скажете, зачем вызвали, товарищ полковник.
   - Логично, - кивнул полковник. -  Так  вот,  имеется  задание  генерала
Федюнинского  отобрать  из  работников  штаба  фронта  несколько  человек,
которые вместе с ним отправятся в пятьдесят четвертую. Как ты  посмотришь,
если включим в эту группу тебя?
   Звягинцев на мгновение растерялся:
   - Меня - из Ленинграда?.. Я просился на Невский плацдарм, а не  в  тыл!
Пятьдесят  четвертая  -  по  ту  сторону  кольца...  Я  не  могу  покинуть
Ленинград, пока не прорвана блокада! - уже твердо  и  решительно  закончил
он.
   Королев понимал, в каком  состоянии  находится  майор.  Он  и  сам  бы,
наверное, так же реагировал на подобное  предложение.  Но  позволить  себе
посочувствовать Звягинцеву,  а  тем  более  отказаться  от  уже  принятого
решения не мог, не имел права.
   - Ты военный человек или нет? - строго спросил Королев.
   - О дисциплине напомнить хотите, товарищ  полковник?  -  поднимаясь  со
стула, сказал Звягинцев.
   - Сядь! -  приказал  Королев.  -  Напоминать  майору  Красной  Армии  о
дисциплине считаю излишним. - И уже мягче продолжил: - Ты что, сложившейся
обстановки не понимаешь? Не отдаешь себе отчета в том, что  значит  сейчас
для Ленинграда пятьдесят четвертая?
   Полковник встал, прошелся по  кабинету,  по  привычке  задержавшись  на
мгновение у висевшей на стене карты. Вернулся к столу и снова сел напротив
Звягинцева.
   - Час назад вызвал меня командующий, сообщил о переменах,  -  медленно,
точно размышляя вслух, произнес Королев. - Ну, я  не  удержался,  спросил:
"Почему?" А Федюнинский ответил:  "Так  будет  правильнее.  Генерал  Хозин
обладает большим опытом командной и штабной работы". И все... Но  я,  если
хочешь знать, ему не поверил.
   - Чему не поверили? -  не  понимая,  зачем  все  это  говорит  Королев,
спросил Звягинцев. - Хозин - заслуженный генерал. К тому же он  и  званием
старше, чем нынешний командующий...
   - Это я и без тебя знаю, - оборвал его Королев. - Не  поверил  я  в  то
разъяснение, которое мне Федюнинский дал. Думаю, что он сам  напросился  в
пятьдесят четвертую. Понимает, что именно  там  теперь  судьба  Ленинграда
решаться будет. Тихвин и Волхов - вот сейчас главные звенья. А Волхов ведь
на фланге у пятьдесят четвертой находится! Соображаешь, что к чему?
   Звягинцев молча кивнул.
   - А если соображаешь, - повысил голос Королев, - то громкие свои  фразы
забудь! "Покинуть Ленинград не могу..." -  иронически  повторил  он  слова
Звягинцева. - И когда ты  только  отвыкнешь  от  этого?!  В  начале  войны
рапортами одолевал. "На фронт хочу,  врага  остановить  желаю!"  Когда  на
Кировский посылали - тоже фордыбачил. Неужели и сейчас еще война  тебя  не
научила понимать, что каждый военный человек нужен на своем месте и не ему
решать, где это место находится!
   - Я приказам всегда подчинялся.
   - Еще бы!.. Тем, кто приказы нарушает, место не в  штабе  фронта,  а  в
трибунале. О другом сейчас речь: неужели не понимаешь, что, выбрав тебя, я
и интересы дела и твое благо в виду имел?
   - Паек там побольше? - съязвил Звягинцев.
   - Мальчишка ты еще, как я посмотрю, - на этот раз  всерьез  рассердился
Королев. - Болтаешь не думая, дружбой нашей старой пользуешься... Да  если
бы я был уверен, что на передовой ты нужнее, чем в  штабе,  не  раздумывая
под пули послал бы! Погиб бы - пожалел, но раскаиваться,  что  послал,  не
стал бы. Война есть война, раз дело требует - умри, а  пока  жив,  воюй!..
Неужели не соображаешь, в каком положении пятьдесят четвертая? Ее  главные
силы на Синявино направлены, а немцы хотят отсечь ее с тыла! Помочь новому
командующему усилить штаб армии - наша первая задача. Это хоть тебе ясно?
   Звягинцев понуро молчал. Хотел  спросить:  "Почему  именно  меня?!"  Но
понимал, что такие вопросы задавать бессмысленно.
   Через  несколько  часов,  безлунной   октябрьской   ночью,   вместе   с
несколькими сослуживцами Звягинцев погрузился на старый миноносец с мирным
названием "Конструктор", чтобы  пересечь  Ладогу.  Федюнинского  он  видел
только мельком - командующий находился в отдельной каюте, а на берегу  был
встречен членом Военного совета и начальником штаба 54-й,  которые  тотчас
же увезли его на КП.
   ...Сейчас  Федюнинский  сидел  за  дощатым  столом,  на  котором   была
расстелена карта и стояли полевые телефоны.
   - Где Микульский?  -  встревоженно  спросил  он  Звягинцева,  едва  тот
доложил о своем прибытии.
   - Остался в расположении войск Волховской группы, товарищ  командующий.
Оттуда собирался проехать на КП группы в Плеханове. Приказал доложить вам,
что войска группы продолжают отходить по обоим берегам реки Волхов.
   - Об этом я знаю, - с нескрываемой злостью прервал его  Федюнинский.  -
Что еще?
   - Еще мне  приказано  доложить,  что,  по  данным  разведки  Волховской
группы, противник усилил свой первый армейский корпус частью сил восьмой и
двенадцатой танковых дивизий.
   - Перебросил их из района Тихвина?
   - Так точно, товарищ командующий.
   Федюнинский бросил взгляд на другую, пришпиленную к  бревенчатой  стене
карту. Потом снова посмотрел на майора:
   - Это все?
   - Никак нет, товарищ  командующий.  Генерал-майор  Микульский  приказал
доложить, что в войсках группы ощущается нехватка продовольствия.
   - Это еще почему?
   - Насколько можно судить, - несколько замявшись, ответил  Звягинцев,  -
трудности возникли из-за того,  что  командование  группы  слишком  далеко
отвело свои тылы. А дороги в условиях зимы...
   - Знаю, что не лето, - опять прервал его Федюнинский. - Что еще?
   - Это все, что мне приказано доложить, - сказал  Звягинцев.  Однако  не
произнес положенного в подобных случаях  "Разрешите  идти?",  а  продолжал
стоять вытянувшись.
   - Хотите сказать что-то еще, майор? - настороженно,  но  вместе  с  тем
поощряюще спросил Федюнинский.
   - Товарищ командующий, - тихо, но внятно произнес Звягинцев, - немецкие
снаряды ложатся уже на  окраинах  Волхова.  Я  сам  видел  разрывы,  когда
возвращался.
   - Та-ак... - протянул в задумчивости Федюнинский. - Скажите, майор,  вы
давно служите здесь, в пятьдесят четвертой?
   - Никак нет. Прибыл вместе с вами, товарищ командующий, в  распоряжение
начальника штаба генерал-майора Сухомлина. Работаю в оперативном отделе.
   - Значит, ленинградец?
   - Так точно, товарищ генерал.
   - И все время на штабной работе?
   - Никак нет. Служил в штабе округа до войны. С начала июля и до ранения
был в строю. На Лужской линии  обороны.  Потом...  -  Звягинцев  запнулся,
подумав, следует ли докладывать о работе на Кировском  заводе,  и,  решив,
что не имеет права отнимать у  командующего  дорогое  время,  закончил:  -
Потом вернули в штаб.
   - А ну-ка присядь, - неожиданно сказал Федюнинский и кивнул на  круглый
деревянный чурбан у торца стола.
   Звягинцев осторожно присел.
   - Все, что тебе было поручено, ты доложил, так? - не то  спрашивая,  не
то утверждая, проговорил Федюнинский.
   - Так точно, - чуть приподнимаясь, ответил Звягинцев.
   - Сиди, раз сказал,  не  прыгай.  Значит,  доложил.  А  теперь  я  хочу
спросить тебя и как штабиста и как строевика,  коли  ты  на  Луге  дрался:
какое у тебя личное впечатление от того, что ты  сам  видел?  Ну  там,  за
Волховом?
   Звягинцев колебался. Он совсем не был уверен в том, что его соображения
будут интересны командующему армией.
   - Ну? - нетерпеливо поторопил Федюнинский.
   - Впечатление  неважное,  товарищ  командующий,  -  решившись,  ответил
Звягинцев. - Честно говоря, не могу понять, зачем надо было отводить  тылы
за  десятки  километров  от  действующих  частей.  В   Ленинграде   войска
недоедают, потому что блокада. Это ясно каждому. А здесь?..  И  не  только
это... Дух отступления - вот что я  ощутил  там.  На  сколько  продвинулся
немец, на сколько отступили мы - вот о чем говорят  бойцы,  командиры.  На
обратном пути пришлось задержаться в Волхове - полуось у машины  полетела.
Пока нашел авторемонтную мастерскую, пока чинили, разговаривал  с  людьми.
Ощущение у них такое, что Волхов не сегодня-завтра  сдадут.  Я  и  на  ГЭС
заглянул...
   - Зачем туда понесло? - строго спросил Федюнинский.
   - Время же все равно свободное было, товарищ командующий,  пока  машину
чинили. Как же я мог не  посмотреть!  Это  же  первая  советская  ГЭС,  по
инициативе Ленина построена.
   - Спасибо, что разъяснил, - невесело усмехнулся Федюнинский.
   - Минирована ГЭС!
   - Знаю.
   - В саму-то станцию меня не пустили, а внизу  у  телефона  боец  стоял,
узбек по национальности. Увидел меня и говорит: "Товарищ майор,  разрешите
обратиться..." - "Обращайтесь",  -  говорю.  А  он  мне:  "Товарищ  майор,
неужели ГЭС взрывать будем?" - "Что же, - спрашиваю, - врагу ее отдавать?"
Молчит. А потом вдруг начал  упрашивать:  "Товарищ  майор,  распорядитесь,
чтобы сменили меня! Хоть куда, хоть на передовую!  Как  же  я  жить  после
войны буду?! Чтобы пальцами показывали; вот,  мол,  тот  Каримов,  который
ленинскую станцию взрывал?!"
   Звягинцев  поднял  глаза  на  мрачно  глядевшего  куда-то   мимо   него
Федюнинского и подумал, что  говорит,  наверное,  совсем  не  о  том,  что
интересует генерала. Извинился виновато:
   - Простите, товарищ командующий.
   - Ладно, майор. Иди, - махнул рукой Федюнинский.
   ...Оставшись  один,  командующий  несколько  минут  сидел  в   глубоком
раздумье. Собственно, ничего нового этот майор ему не сообщил. Федюнинский
и раньше знал, что немцы развивают наступление, тесня Волховскую группу  и
угрожая  выйти  в  тыл  54-й.  Известно  ему  было  и  то,  что  противник
перебрасывает на Волховское направление все новые подкрепления.
   Это грозное обстоятельство могло стать роковым прежде всего потому, что
отступающие войска принадлежали не 54-й, а другой армии, даже не  входящей
в состав Ленинградского фронта. Федюнинский мог  выезжать  в  эти  войска,
посылать туда своих представителей, пытаться  договориться  с  командующим
Волховской группой генерал-майором Ляпиным о совместных  действиях,  но  и
только. Руководить этими войсками он не имел права. А ведь положением  дел
у Ляпина определялось состояние тыла 54-й. В таких условиях Федюнинский не
мог развивать наступление на Погостье и Мгу. Более того, его армии грозило
окружение.
   "Как же поступить? - мучительно размышлял  он.  -  Неизбежна  ли  сдача
Волхова?  Или  ее  можно  предотвратить,  если  перегруппировать   войска,
подчинить их единому командованию?.. Время не ждет. Уже  не  дни,  а  часы
решают судьбу Волхова. А ведь дело не только  в  Волхове!  Ведь  от  этого
города до ладожского побережья всего двадцать пять километров!"
   Федюнинский снова, в который раз  за  сегодня,  взглянул  на  карту  и,
подняв голову, резко крикнул:
   - Адъютант!
   Адъютант командующего тут же вырос на пороге.
   - Доложи члену Военного совета, что прошу его зайти. Срочно!


   С членом  Военного  совета  54-й  армии  бригадным  комиссаром  Сычевым
Федюнинский совещался недолго. Уже через несколько минут оба вышли.  Сычев
направился к себе, а Федюнинский - на армейский узел связи.
   Узел связи располагался почти  рядом,  в  блиндаже  несколько  большего
размера, чем землянка командующего.  Возле  обшитых  деревом  стен  стояли
квадратные столики с  аппаратами  "Бодо"  и  "СТ",  за  которыми  работали
девушки-телеграфистки.
   Начальник узла связи вскочил и шагнул навстречу командующему.
   - Москву. Ставку. Срочно! - отрывисто приказал Федюнинский и направился
к одному из аппаратов.
   Сидевшая там девушка с сержантскими треугольниками в петлицах  привычно
застучала  по  клавишам.  Федюнинский  сосредоточенно  смотрел  на  тонкие
девичьи пальцы, выбивающие привычное "там ли?..". Секунду  спустя  аппарат
стал  толчками  выбрасывать  ленту  с  многократно  повторяемым  "здесь...
здесь... здесь...".
   Телеграфистка повернула голову и выжидающе посмотрела на командующего.
   - Передавайте, - сказал он. - У аппарата  Федюнинский.  Прошу  доложить
товарищу Сталину обстановку, сложившуюся под Волховом...
   Он кратко обрисовал ситуацию, сделал паузу  и,  слегка  повысив  голос,
продиктовал:
   - Считаю необходимым в интересах дела подчинить отходящие части правого
фланга четвертой армии мне. Если это будет  сделано  еще  сегодня,  спасти
положение можно. Завтра будет поздно: Волхов падет... У меня все.
   Выстукав  на  ленте  "расписку"-подтверждение,  что  передача  принята,
аппарат умолк.
   Федюнинский повернулся и пошел к выходу. В дверях столкнулся  со  своим
адъютантом.
   - А я за вами, товарищ командующий, - проговорил тот, -  там  к  вам...
представители прибыли.
   - Какие еще представители? - недовольно спросил Федюнинский,  отстранил
замешкавшегося в дверях адъютанта и вышел.
   - Из Ленинграда, товарищ командующий, - ответил адъютант, едва поспевая
за быстро шагавшим Федюнинским.
   - Ладно, - не оборачиваясь, сказал генерал, - сейчас разберусь.
   Подходя к своей землянке, он увидел ожидавших его  людей.  Один  был  в
полушубке с поднятым воротником, почти скрывавшим его  лицо,  другой  -  в
меховом реглане.
   Тот, что в полушубке, протянул командующему руку:
   - Здравствуйте, Иван Иванович!..
   Другой, подойдя, молча приложил руку к фуражке.
   Только сейчас Федюнинский узнал прибывших - уполномоченного ГКО Павлова
и  командующего  Ладожской  военной  флотилией  капитана   первого   ранга
Черокова.
   Чероков был среди встречавших Федюнинского, когда  тот  прибыл  в  54-ю
армию, его КП находился в Новой Ладоге,  в  двух  десятках  километров  от
штаба 54-й, поэтому, увидев Черокова, Федюнинский не  удивился.  Но  зачем
сюда прилетел из Ленинграда Павлов?
   - Какими судьбами, Дмитрий Васильевич?!  -  воскликнул  Федюнинский.  -
Здравствуйте, Виктор Сергеевич!
   - Решил проводить к вам на КП продовольственного комиссара, - с улыбкой
объяснил Чероков. - Боялся, что заблудится.
   - Так чего  же  мы  стоим?  Проходите,  товарищи!  -  пригласил  гостей
командующий и первым стал спускаться по обледенелым, скользким ступеням.
   В землянке было жарко от раскаленной почти докрасна железной печурки.
   - Раздевайтесь, товарищи, - говорил Федюнинский, с трудом отключаясь от
владевших им мыслей.
   Снял полушубок, повесил на вбитый в бревенчатую стену гвоздь. Павлов  и
Чероков тоже разделись.
   - Ну, прежде всего - поесть. Время как  раз  обеденное,  -  потер  руки
Федюнинский и, вызвав адъютанта, приказал: - Поесть гостям!..
   - О нас не беспокойтесь, товарищ командующий, - начал Чероков.
   -  О  вас,  капитан  первого  ранга,  я  не  беспокоюсь,  -  усмехнулся
Федюнинский, - вы, как и я, - на Большой земле. Я  вод  Павлова  хоть  раз
досыта накормить хочу.
   - О еде будем думать после, - сумрачно сказал Павлов.  -  Я  к  вам  за
другим, Иван Иванович. По сведениям, которыми  располагает  Военный  совет
фронта, дело с Волховом обстоит очень плохо.
   -  Да,  положение  крайне  тревожное,  -   сразу   помрачнев,   ответил
Федюнинский.
   - Где сейчас находится противник? - спросил Чероков.
   - Как вам известно,  мои  войска  в  районе  Волхова  непосредственного
соприкосновения с противником не имеют. Но знаю, что на  сегодняшний  день
немцы от города километрах в шести.
   - Уже?! - ахнул Павлов. - Когда я вылетал из  Ленинграда,  данные  были
иные.
   - Противник на месте не стоит...
   -  Иван  Иванович!  -  весь  подавшись  вперед,  сказал  Павлов.  -  На
побережье, в Новой Ладоге, скопилось большое количество  продовольственных
грузов. Самолетами их  не  перебросишь.  Мы  ждем,  когда  станет  Ладога.
Надеемся перевезти их в Ленинград по льду. Но ведь от Волхова до Ладоги  -
только двадцать пять километров! Если противник захватит Волхов... Я  хочу
вас спросить: можно ли быть уверенным, что запасы, сосредоточенные в Новой
Ладоге, не попадут в руки врага?
   - Подойдем к карте, - предложил Федюнинский и поднялся из-за стола.
   Большая карта висела на стене  землянки.  Федюнинский  показал,  где  в
данный момент проходит линия фронта, сухо  информировал  о  складывающейся
обстановке.
   - Следовательно, на сегодняшний день, - медленно проговорил  Павлов,  -
судьба Новой Ладоги фактически зависит от войск  четвертой  армии,  а  они
продолжают отступать. Так?
   - На сегодняшний день и  час  -  так,  -  ответил  Федюнинский.  -  Мы,
разумеется, сделаем все от  нас  зависящее,  чтобы  враг  не  прорвался  к
Ладоге. Но ручаться пока что не могу.
   - Как же быть с продовольствием? - не отрывая взгляда от карты, спросил
Павлов.
   Федюнинский не ответил. Молча вернулся к столу, сел. Сели  и  Павлов  с
Чероковым.
   Неслышно  вошедший  ординарец  командующего  поставил  на  стол   хлеб,
большими  ломтями  нарезанную  колбасу,  консервы,  бутылку  "Московской",
стаканы.
   Федюнинский заметил, что Павлов с каким-то недоумением и  даже  испугом
смотрит на тарелки с едой.
   - Что глядишь, Дмитрий Васильевич? - спросил  он.  -  За  один  присест
десятидневную норму ленинградскую расходуем?
   - Вы сами недавно из Ленинграда, Иван Иванович, - с горечью  проговорил
Павлов. - Но сейчас положение гораздо тяжелее, чем в  октябре.  За  первую
неделю ноября в городе зарегистрировано несколько тысяч - тысяч! - случаев
смерти от голода... Вся надежда была  на  запасы  продовольствия  в  Новой
Ладоге и на обходную трассу... Но теперь...  Что  же  нам  делать  с  этим
продовольствием? Неужели...
   Тут он оборвал себя на полуслове - высказать вслух мучившую  его  мысль
Павлов был не в силах. Он не мог смириться с тем, что, если немцы овладеют
Волховом и устремятся к  ладожскому  побережью,  запасы  продовольствия  в
Новой  Ладоге  придется  уничтожить.  Уничтожить  продовольствие,   облить
бензином и сжечь тысячи тонн муки, крупы,  сахара,  в  то  время  когда  в
Ленинграде люди умирают от голода!
   Павлов на мгновение представил себе, как пляшет на берегу озера  пламя,
сжигающее как бы саму жизнь ленинградцев, и лицо его исказила  болезненная
гримаса.
   Федюнинский понял, в каком состоянии находится уполномоченный ГКО.
   - Ну что ты меня пытаешь?! - воскликнул он. - Весь Волхов  заминирован.
В том числе и ГЭС. Ленинская  ГЭС!  Как  бы  ты  решил:  взрывать  или  не
взрывать?!
   - Я не могу тебе ответить на этот вопрос, - жестко сказал Павлов. - Это
вы здесь должны дать себе отчет в том, удержится Волхов или нет. От  этого
зависит и судьба ГЭС, и судьба продовольствия в  Новой  Ладоге.  Я  должен
получить точный ответ: что будет с Волховом?
   - Я тоже должен получить ответ...
   - Ты-то от кого?
   - От Сталина.
   - От Сталина?!
   - Вы... запросили подкреплений, товарищ генерал? - проговорил Чероков.
   - Нет! - покачал головой Федюнинский.  -  Просить  сейчас  подкреплений
бессмысленно. Все, что могли, нам уже дали. Да если бы и была у Верховного
такая возможность, все равно подкрепления не успели бы подойти... Давайте,
товарищи, выпьем и закусим - это все, что я пока могу вам предложить.
   Он разлил водку в граненые стаканы, притронулся своим стаканом  к  двум
другим, стоявшим на столе, и выпил. Павлов и Чероков тоже молча сделали по
глотку.
   Федюнинский посмотрел на часы. "Доложена ли Сталину моя телеграмма?"  -
в который уже раз подумал он.
   Представляя себе гигантский объем работы, которой были заняты и  Ставка
и Генштаб, Федюнинский не  надеялся  на  быстрый  ответ.  Но  пока  он  не
командовал войсками, обороняющими Волхов, он не мог сказать Павлову ничего
определенного...


   В 15:20 прибежавший в блиндаж Федюнинского связной доложил, что  Москва
вызывает командующего к аппарату. Как был в кителе,  Федюнинский  выскочил
из землянки...
   Павлов и Чероков напряженно молчали. Они так и не поняли, какого ответа
ждал Федюнинский от Сталина, но не сомневались, что в эти минуты  решается
очень важный вопрос, а может быть, и судьба Волхова.
   Оба они надеялись, что ответ Сталина будет благоприятным, и  боялись  в
это поверить.
   За два с половиной месяца работы в блокированном Ленинграде Павлов  уже
привык быть готовым к тому, что обстоятельства могут сложиться  еще  более
неблагополучно.
   - Виктор Сергеевич, - обратился Павлов к Черокову, - так что же  делать
с продовольствием? Каково твое мнение?
   Чероков  ответил  не  сразу.  С  тех  пор  как  Ладога  перестала  быть
судоходной,  тонны  грузов,  скопившихся  на  берегу,  стали  для  моряков
Ладожской флотилии немым укором. Морякам не в чем было упрекнуть себя. Они
перевозили продовольствие, пока существовала хоть малейшая возможность,  -
под бомбежками, в жестокие  осенние  штормы.  Но  пройти  по  Ладоге,  уже
покрывавшейся льдом, транспорты не могли, и  только  отдельные  корабли  с
прочными корпусами пробивались теперь к Осиновцу.
   - Надо смотреть правде в глаза, - сказал наконец Чероков. - Если немцам
удастся...
   Он не договорил, потому что открылась дверь и вошел Федюнинский.
   - Есть ответ, товарищи! Есть! - крикнул командующий  еще  с  порога.  -
Вот! - И бросил на стол телеграфную ленту.
   Павлов схватил ее и, поднеся к свисающей с потолка лампе, прочел вслух:

   СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЯ ПРИКАЗАЛА ГРУППУ ВОЙСК
   ЧЕТВЕРТОЙ АРМИИ, ДЕЙСТВУЮЩУЮ НА ВОЛХОВСКОМ НАПРАВЛЕНИИ ПО
   ВОСТОЧНОМУ И ЗАПАДНОМУ БЕРЕГАМ РЕКИ ВОЛХОВ, ПЕРЕПОДЧИНИТЬ ТОВАРИЩУ
   ФЕДЮНИНСКОМУ И ВКЛЮЧИТЬ В СОСТАВ ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТОЙ АРМИИ...

   Поднял глаза на Федюнинского:
   - Ты... этого и хотел, Иван Иванович?
   - А то чего же?!  -  торжествующе  воскликнул  Федюнинский.  -  Теперь,
Павлов, спрос за Волхов с меня! А тебе я скажу: возвращайся  в  Ленинград.
Грузы пока не трогать! Адъютант! - крикнул  он,  обернувшись  к  двери.  -
Машину!  Едем  на  КП  Волховской  группы.  Со   мной   поедут   начальник
оперативного отдела, начальник инженерных войск  и  начальник  артиллерии.
Предупреди их. И пусть захватят кого считают нужным. Быстро!
   Павлов и Чероков встали с намерением попрощаться.
   - Нет, Виктор Сергеевич, - сказал Федюнинский,  -  хоть  ты  мне  и  не
подчинен, я тебя не отпущу. Поедешь со мной. Очень прошу. А  наркома  твой
шофер на аэродром отвезет. Договорились?..
   Командный пункт Волховской группы войск находился в деревне  Плеханове,
в нескольких километрах к северу от Волхова.  Это  была  довольно  большая
деревня, чудом уцелевшая от вражеской  авиации.  Мирно  вились  дымки  над
трубами добротных  изб,  по  протоптанным  в  снегу  дорожкам  неторопливо
двигались женщины с ведрами в руках или на  коромыслах,  и  только  плотно
прикрытые ставни, из-за  которых  не  пробивалось  ни  полоски  света,  да
канонада, доносившаяся со стороны Волхова,  напоминали,  что  идет  война.
Было уже темно, когда в деревню въехали три  "газика".  В  первом  из  них
сидели Федюнинский, Чероков и адъютант командующего.
   - Вот что, - сказал Федюнинский, когда все вышли из машин, - я переношу
сюда мой КП. Немедленно  подыщите  подходящее  помещение!  -  приказал  он
адъютанту. - Всем ожидать меня там! Скоро освобожусь!
   Федюнинский решил пойти к Ляпину один - предстоял тяжелый разговор,  и,
щадя самолюбие генерала, Федюнинский не хотел вести его при свидетелях.
   Он неторопливо шел к избе, где  размещался  штаб  Ляпина,  и  вспоминал
далекий уже сентябрьский день, когда вот так  же  направлялся  к  дому  на
улице  Стачек,  куда  самовольно  перенес  свой  КП  с  Пулковских   высот
командующий 42-й армией Иванов, которого ему тогда предстояло сменить.
   Часовой у крыльца штаба настороженно смотрел на приближавшегося к  нему
незнакомого военного в полушубке и папахе. Резко скомандовал: "Стой!" -  и
предостерегающе положил руки на автомат.
   - Я командующий  пятьдесят  четвертой  армией.  Где  генерал  Ляпин?  -
властно спросил Федюнинский.
   Часовой взбежал на крыльцо, рывком  открыл  дверь  и,  просунув  голову
внутрь, что-то сказал кому-то. Из избы, застегивая ремень, выскочил майор.
Он, видимо, только что проснулся, - волосы его были растрепаны.
   - Оперативный дежурный майор Иволгин, - доложил он.
   - Вижу, как вы дежурите, - бросил Федюнинский. - Где Ляпин?
   - Генерал отдыхает, приказал не  беспокоить,  -  нерешительно  произнес
майор.
   - Придется побеспокоить,  -  зло  усмехнулся  Федюнинский  в  шагнул  к
крыльцу.
   - Да он не здесь, товарищ генерал, в том доме! - сказал  майор,  указав
на соседнюю избу.
   Федюнинский, повернувшись, направился  туда.  Майор  опередил  его.  Он
бегом устремился к соседнему крыльцу  и  скрылся  за  дверью.  Федюнинский
неторопливо последовал за ним.
   Ляпин, уже предупрежденный майором, поднялся навстречу  Федюнинскому  в
накинутом на плечи кителе, в мягких войлочных туфлях.
   Поднеся ладонь к папахе, Федюнинский объявил:
   - По приказу Ставки вверенные вам войска Волховской оперативной  группы
четвертой армии вливаются в пятьдесят четвертую армию и  подчиняются  мне.
Немедленно  сообщите  об  этом  своему  штабу  и   ближайшим   помощникам.
Распорядитесь, чтобы все оставались на местах и  ожидали  моих  дальнейших
приказаний.
   - Я приказа Ставки не получал, - несколько растерянно сказал Ляпин.
   -  Считайте,  что  уже  получили,  -  резко  бросил  Федюнинский.  -  И
отправляйтесь в штаб четвертой армии. Сегодня же.
   Козырнув, Федюнинский вышел.


   Через полчаса на новом КП 54-й  состоялось  оперативное  совещание,  на
котором  были  намечены  первоочередные,  неотложные  меры  по  укреплению
подступов  к  Волхову.  Командующий  приказал:  всю  зенитную  артиллерию,
находившуюся  в  Волхове,  перегруппировать  в   боевые   порядки   войск,
прикрывавших подступы к городу, сюда же перебросить из 54-й армии танковую
бригаду  полковника  Зазимко,  немедленно  подвезти  из  армейских   тылов
боеприпасы и продовольствие.
   Когда совещание подходило уже к концу, Федюнинскому принесли телеграмму
из Ставки. Он прочел ее и сказал:
   -   Ставка   Верховного   главнокомандования    возлагает    на    меня
ответственность за важнейшие  объекты  в  Волхове,  подлежащие,  в  случае
крайней  необходимости,  уничтожению.  Генерал-майор   Чекин,   немедленно
поезжайте на Волховскую ГЭС! Там будет  ваш  КП.  Команды  подрывников  на
самой ГЭС, на алюминиевом заводе и на всех других заминированных  объектах
с этой минуты подчиняются вам. Приказ о взрыве может последовать только от
меня. Ясно? Только от меня! И последнее:  подготовить  мне  наблюдательный
пункт на северной окраине Волхова. Совещание окончено. Всем  приступить  к
выполнению полученных приказаний.
   Через несколько минут  в  комнате  кроме  Федюнинского  остался  только
Чероков. Он начал было прощаться, но Федюнинский остановил его:
   - Подожди, капитан первого ранга. Как ты считаешь, для чего я  тебя  за
собой таскал? - Он положил Черокову руку на плечо и продолжал: - Вот  что,
Виктор Сергеевич.  Ты  командир  самостоятельный,  флотилия  твоя  мне  не
подчинена. Поэтому не приказываю - прошу.  Сними  пулеметы  с  кораблей  и
отдай их мне.
   - Вы что, товарищ командующий?! - не  то  удивился,  не  то  возмутился
Чероков. - Разоружить  боевые  корабли?  -  И  отступил,  освобождаясь  от
лежащей на его плече руки Федюнинского.
   - Пойми, Чероков, - сказал Федюнинский, - ведь если немцы  прорвутся  к
Ладоге, что придется делать? Павлову - жечь продовольствие, а тебе... тебе
топить корабли. Иного выхода нет. Верно?
   - И все же разоружать корабли  не  могу,  -  повторил  Чероков.  -  Это
невозможно.
   - А если они вместе с пулеметами пойдут на дно Ладоги,  это  возможно?!
Слушай, Виктор Сергеевич, сделай, как я говорю. Сними пулеметы и вместе  с
расчетами перебрось их сюда,  к  Волхову.  Ответственность  перед  Военным
советом фронта я беру на себя. Время не терпит. Пулеметы мне нужны к утру,
не позже...



18

   В полночь Федюнинский перебрался на свой  новый  наблюдательный  пункт,
оборудованный на северной окраине Волхова, в небольшом каменном  доме,  от
которого после недавней бомбежки остался лишь первый  этаж  да  подвальное
помещение. Но располагался он на высотке, местность вокруг была  ровная  и
хорошо просматривалась.
   Немцы все еще продвигались к Волхову. Близкие разрывы их снарядов то  и
дело сотрясали стены полуразрушенного дома. Давно не было  у  Федюнинского
такой тревожной ночи.
   Уже занимала оборону непосредственно перед  Волховом  танковая  бригада
полковника Зазимко. Уже мчались на дивизионные обменные пункты и  прямо  в
полки   полуторки,   груженные   боеприпасами   и   продовольствием.   Уже
перебазировалась на полевой аэродром близ Плеханова вызванная  Федюнинским
авиация. Уже выехали в передовые части  работники  политотдела  армии.  И,
наконец, перед самым рассветом прибыли на грузовиках моряки с  пулеметами.
Их сразу же распределили по частям.
   И  все  же  немцы  продолжали   наступать.   Правда,   продвижение   их
замедлилось, но бои вот-вот могли перенестись на городские улицы.
   Роковой вопрос - придется или не придется  взрывать  Волховскую  ГЭС  и
другие важные объекты - неотступно преследовал командующего.
   Один из полевых телефонов, стоявших перед ним,  связывал  его  прямо  с
генералом Чекиным, находившимся на Волховской ГЭС. Время от времени  Чекин
звонил, проверяя исправность линии, которая  в  любую  минуту  могла  быть
перебита осколком снаряда.  И  в  каждом  таком  звонке  угадывался  немой
вопрос: взрывать или подождать?
   Федюнинский знал, конечно, историю Волховской ГЭС. И в сознании его эта
электростанция была неразрывно слита с именем Ленина, с  ленинским  планом
ГОЭЛРО.
   Но Федюнинский хорошо знал и другое - что уже  десятки  дорогих  сердцу
каждого советского человека заводов, электростанций, сами названия которых
символизировали победы первых  пятилеток,  сотни  сооружений,  в  которых,
казалось, навеки  запечатлены  труд,  воля,  творческий  гений  советского
народа, были взорваны при отступлении. На вопрос - уничтожить  или  отдать
врагу? - мог быть только один ответ.
   Вчера майор Звягинцев рассказывал командующему о  бойце,  готовом  идти
под огонь противника, лишь  бы  не  стать  участником  взрыва  ГЭС.  Тогда
Федюнинский воспринял  это  как  проявление  неуместной  в  военное  время
сентиментальности. То, что человек на фронте должен выполнять свой долг до
конца, сколь бы трудно и горько ни было,  являлось  для  него  непреложной
истиной.
   Но теперь, когда решать вопрос о  судьбе  ГЭС  предстояло  ему  самому,
когда достаточно было повернуть ручку телефона, сказать  одно  лишь  слово
Чекину, чтобы через  несколько  минут  от  здания  станции  остались  лишь
развалины, командующий почти физически ощущал, как невыносимо тяжела ноша,
взваленная на его плечи.
   Из  донесений,  поступивших  в  9:00,  Федюнинский  сделал  вывод,  что
положение на подступах к городу постепенно стабилизируется.  Однако  часом
позже Волхов неожиданно оказался на грани катастрофы.
   Федюнинскому позвонил командир 310-й дивизии Замировский и доложил, что
немцы теснят его боевые порядки.
   Несколько  секунд  командующий  молчал.  Замировский  был  старым   его
товарищем, когда-то они вместе служили в Забайкалье. Федюнинский  верил  в
него, считал опытным, боевым  командиром.  Но  сейчас  части  Замировского
отступали.
   - Слушай, полковник, - жестко сказал Федюнинский, - ты  понимаешь,  что
зависит сейчас от твоих действий?! Если дашь прорваться врагу, то погубишь
Волхов. Я требую, я приказываю тебе держаться во что бы то ни  стало!  Это
все.
   Другие соединения, и в частности расположенная  на  правом  фланге  6-я
морская бригада, держались стойко.  Час  назад  из  штаба  бригады  звонил
выехавший туда начальник оперативного отдела  армии.  Он  докладывал,  что
моряки успешно отбили все атаки противника.
   "Значит, немцы убедились, что  там  прорваться  не  удастся,  потому  и
ударили  по  Замировскому,  -  размышлял  Федюнинский.  -  Неужели  он  не
выдержит?!"
   И в этот момент раздался резкий  звонок  того  телефона,  который  лишь
недавно командующий с облегчением отодвинул  в  сторону.  В  трубке  опять
прозвучал голос генерала Чекина:
   - Извините, товарищ командующий, проверяю, в порядке ли связь.  Аппарат
молчит. И я решил...
   - Вам сказано, что позвоню лишь в том случае, если будет необходимость!
   - Так точно, товарищ командующий, но...
   - Какое еще "но"?
   - В здании ГЭС уже слышна пулеметная стрельба.
   - Сидите и ждите моих приказаний, - резко сказал Федюнинский.  -  И  ни
при каких условиях не проявлять инициативы. Вам понятно?
   - Ясно, товарищ командующий. Буду ждать.
   - А исправность линии проверяйте каждые тридцать минут, точно по часам!
   Тут же зазвенел другой телефон. Федюнинский услышал голос Замировского:
   - Товарищ командующий,  докладываю,  что  бой  идет  уже  вблизи  моего
командного пункта...
   - Зачем ты мне звонишь? - стараясь ничем не  выдать  волнения,  спросил
Федюнинский.
   Несомненно, Замировский ждал разрешения отойти. Но Федюнинский  не  мог
разрешить этого!
   - Продолжай драться! - холодно приказал он. - Если  на  сумел  удержать
врага там, где положено, дерись на КП!
   Замировский  молчал.  В  трубке  слышались  лишь  звуки  артиллерийских
разрывов и пулеметная стрельба.
   - Замировский! Замировский! - уже не сдерживаясь, закричал Федюнинский;
ему показалось, что на том конце провода что-то случилось.
   Но связь прервалась. Теперь командующий не слышал уже ничего: ни голоса
командира дивизии, ни разрывов снарядов, ни пулеметных  очередей.  Телефон
был мертв.
   Федюнинский  бросил  трубку  на   стол.   Несколько   мгновений   сидел
неподвижно, глядя на  тот,  другой  полевой  аппарат,  связывающий  его  с
Чекиным. Потом резко встал, позвал адъютанта, спросил:
   - Кто из штабных есть? Прислать немедленно!
   Через минуту появился Звягинцев. Федюнинский вспомнил  опять  вчерашний
разговор с ним и почему-то подумал, что лучше бы  пришел  сейчас  кто-либо
другой, а не этот майор. Непроизвольно вырвался вопрос:
   - Где остальные?
   Звягинцев начал перечислять:
   - Начальник штаба все еще на старом КП, генерал Микульский  в  войсках,
замнач оперативного отдела сейчас на проводе...
   - Ладно, - оборвал его Федюнинский. - В полосе  триста  десятой  угроза
прорыва. Я приказал комдиву ни в коем случае  не  отходить,  но  не  знаю,
успел ли он расслышать.  Связь  прервалась.  Там  бой  идет  на  командном
пункте. Необходимо...
   - Разрешите мне  отправиться  в  дивизию  и  продублировать  приказ,  -
выпалил Звягинцев.
   - Тебе?..
   - Товарищ командующий, -  срывающимся  от  волнения  голосом  продолжал
Звягинцев, - я в  боях  со  второй  недели  войны!  Фактически  командовал
батальоном. Прошу вас...
   - Быстро бери машину и поезжай. Передай Замировскому приказ драться  до
последнего, но не отходить. Иначе погубим  Волхов,  и  немцы  прорвутся  к
берегу Ладоги. Все! Поезжай!  Я  надеюсь...  И  во  что  бы  то  ни  стало
восстановить связь! - крикнул он уже вдогонку Звягинцеву.


   КП 310-й  дивизии  находился  километрах  в  пятнадцати  к  востоку  от
Волхова. Вскочив в "газик", Звягинцев спросил водителя:
   - Деревню Заднево знаешь?
   - Замировского, что ли, КП?
   - Точно! Жми на всю железку.
   Шофер ничего не ответил, даже головой не кивнул.
   Звягинцев не любил штабных шоферов. Привыкшие возить  начальство,  они,
как правило, высокомерно-пренебрежительно  относились  к  тем  командирам,
которым непосредственно не подчинялись.
   Машина набрала скорость.
   Звягинцев искоса  взглянул  на  водителя.  Гладко  выбритое  лицо,  над
верхней  губой  щеточка  русых,  с   желтизной   от   курения,   аккуратно
подстриженных усов, ушанка сдвинута далеко на затылок.
   Звягинцеву не доводилось встречать его  раньше.  Очевидно,  этот  шофер
достался штабу Федюнинского "по наследству" вместе с Волховской группой.
   - Как звать-то? - спросил Звягинцев.
   - По уставу докладывать или как? - проговорил шофер, не отрывая глаз от
ухабистой, покрытой снегом, на котором резко выделялись  колеи  от  машин,
дороги.
   - Давай по уставу, - сухо ответил Звягинцев.
   - Сержант Молчанов.
   - Везет мне на водителей, - усмехнулся Звягинцев, - то Разговоров  был,
а теперь Молчанов.
   - Потому вы его и сменили, что фамилия не нравится?
   -  Разговорова  я  менять  не  собирался.  Убили  его,  -  тихо  сказал
Звягинцев. - А до этого он мне жизнь спас.
   Молчанов на мгновение повернул голову, бросил взгляд на майора и  снова
впился глазами в дорогу. А Звягинцев весь ушел мыслями в то, что ждало его
впереди.
   В сущности, задание, которое он получил,  было  элементарным:  передать
командиру дивизии приказ ни в коем  случае  не  отступать  и  восстановить
телефонную линию. Первое мог выполнить любой делегат  связи,  а  о  втором
комдив наверняка позаботится сам, без всяких  напоминаний.  Тем  не  менее
Звягинцева не покидало чувство радостного подъема.
   ...Говорят, что человека, хоть раз побывавшего в Арктике  или  пустыне,
безотчетно тянет туда снова.
   Наверное, и военного  человека,  если  армейская  служба  является  его
подлинным призванием и он хоть раз побывал в бою, властно зовет гул битвы.
Его  зовет  не  только  осознанное  чувство  долга,  но  и  нечто  другое,
безотчетное, непреоборимое. Зовет подобно тому, как моряка влечет  к  себе
океан с его бурями, штормами, которые он никогда не променяет на спокойную
береговую жизнь.
   С тех пор как Звягинцев, получив ранение, попал  в  госпиталь,  он  жил
мыслью о возвращении  на  фронт,  и  не  просто  на  фронт,  а  именно  на
передовую. Рвался туда и с Кировского завода, и из  штаба  фронта.  И  вот
теперь наконец он мчался в бой.
   Как штабной командир, Звягинцев понимал, что бой  на  командном  пункте
дивизии - это ЧП, преддверие катастрофы. Но  совладать  с  охватившим  его
пьянящим чувством, которого давно уже не испытывал, не мог.
   Впрочем, Звягинцев до конца не был уверен в том, что бой и в самом деле
идет на командном пункте. Он хорошо знал,  что  иные  командиры  стараются
преувеличить  в  глазах  начальства  степень  опасности  на  случай,  если
придется отойти. Может быть, и этот Замировский просто решил  застраховать
себя на будущее?
   - Правду говорят, что электростанцию взрывать  хотят?  -  а  неожиданно
спросил водитель.
   - Будет приказ - взорвут, - рассеянно  ответил  Звягинцев,  но  тут  же
вспомнил того бойца, узбека  Каримова,  и  понял  всю  бездушность  своего
ответа.
   - Легко это у вас получается: "Будет приказ - взорвут",  -  с  недоброй
усмешкой сказал Молчанов. - Когда ее Ленин строил, не знал, видно,  в  чьи
руки отдает.
   - Я под Волховом недавно, -  ответил  Звягинцев,  еще  острее  чувствуя
неловкость, - а ты, надо полагать, давно...
   - Мое дело баранку крутить. Я войсками не командую. Не мне  за  станцию
перед народом ответ держать.
   - Ладно, - хмуро сказал Звягинцев, - после войны  разберемся,  кому  за
что отвечать полагается. А сейчас следи за дорогой. На передовую едем.
   И как бы в подтверждение его слов неподалеку разорвался снаряд.
   - Вижу, что не в тыл, - угрюмо отозвался водитель.
   - Покажи, как поедем, - сказал Звягинцев и вынул из планшета карту.
   - Не заблужусь, не бойтесь, - усмехнулся Молчанов.
   - Останови машину! - вскипел Звягинцев.
   Молчанов нехотя затормозил.
   - Я приказал показать на карте маршрут. Где мы сейчас находимся?
   Молчанов недовольно передернул плечами, снял рукавицы, бросил  их  себе
на колени, взял карту.
   - Вот здесь едем, - сказал он.  -  На  Мурманские  Ворота.  -  И  ткнул
пальцем в квадратик к северо-востоку от Волхова.
   Звягинцев посмотрел на карту и недоуменно спросил:
   - Не понимаю. Почему через Мурманские Ворота, когда есть более  близкий
путь? Вот смотри: вдоль железной дороги на юго-восток, на деревню Вячково,
оттуда на восток к Устью. От него до Заднева рукой подать!
   Молчанов, ни слова не говоря, сложил  карту,  вернул  ее  Звягинцеву  и
включил мотор. Машина тронулась с места.
   - Я жду ответа! - резко произнес Звягинцев.
   - Да какой же вам ответ нужен? - снисходительно произнес Молчанов. -  К
немцам, что ли, хотите попасть? Карта, она картой и  остается  -  бумажный
лист. Как я на Вячково вас повезу, когда там бои идут?!
   - Но Вячково в наших руках!
   - А то, что оно  уже  раза  три  из  рук  в  руки  переходило,  вам  не
докладывали? - огрызнулся Молчанов. - Когда выехали, может, было и наше, а
когда приедем... Нет, товарищ майор, на Вячково я  не  повезу.  Поедем  на
Мурманские Ворота, а оттуда новая дорога  проложена.  Фашинная.  Прямо  на
Устье.
   Звягинцев промолчал. Он понимал, что штабной шофер, которому  постоянно
приходится ездить с КП армии в расположения частей, лучше, чем  операторы,
знает надежные маршруты. И хотя, судя по  всему,  этот  ершистый,  угрюмый
Молчанов заботился не о том, чтобы быстрее попасть  на  КП  дивизии,  а  о
собственной безопасности, разумнее было послушаться его совета.
   Опять ехали молча. Наконец  Звягинцев  увидел  впереди  полуразрушенное
здание станции. Это и были Мурманские Ворота. На занесенных снегом рельсах
стояли покореженные, полусожженные товарные вагоны.
   Где-то совсем недалеко снова разорвался снаряд, послышалась  пулеметная
очередь. Звягинцев насторожился. Молчанов же все так же неотрывно  смотрел
на дорогу и на предельной скорости гнал машину по направлению к  чернеющей
впереди громаде мертвого, мрачно  возвышающегося  над  снежными  сугробами
леса.
   Въехав в лес, круто свернул в сторону. Машину  стало  трясти  так,  что
Звягинцев несколько раз ударился  головой  о  туго  натянутый  брезентовый
верх. Он догадался, что теперь они едут по фашинам. Настильная бревенчатая
дорога была проложена, видимо, по болоту, которое до конца не замерзало  и
зимой, - под колесами хлюпала вода. Через каждые сто -  двести  метров  по
сторонам дороги были сделаны бревенчатые площадки, чтобы встречные  машины
могли разъехаться.
   Эта скрытая от взглядов немецких летчиков  узкая  дорога  в  лесу  была
довольно оживленной, то и дело  приходилось  пропускать  грузовики.  Часто
встречались раненые. Одних везли  в  машинах  или  на  санях,  другие  шли
пешком.
   Поравнявшись с очередной группой  раненых,  Звягинцев  велел  Молчанову
остановиться, открыл дверцу.
   - Из какой дивизии, товарищи! - крикнул он.
   - Триста десятая, - ответил один из бойцов с рукой на перевязи.
   - Где идет бой? - спросил Звягинцев.
   - А кто его знает, - ответил боец, - везде бой!
   - Отвечайте точнее! - нетерпеливо приказал Звягинцев.
   - А точнее - сами разберетесь, товарищ командир, если туда доедете!
   Звягинцев велел  Молчанову  ехать  дальше.  И  опять  они  тряслись  по
фашинной дороге, двигаясь вперед с черепашьей скоростью. Прошло  не  менее
получаса, прежде чем наконец выбрались на опушку леса.
   Там  огляделись.  На  снегу  лежали  обгоревшие   санитарные   фургоны,
перевернутые  вверх  колесами  полуторки.  Впереди   виднелись   развалины
поселка.
   - Устье! - объявил Молчанов. - Можете отметочку на своей карте сделать.
На Заднево курс берем.
   Теперь слышны были уже не отдельные выстрелы, а  грохот  ближнего  боя.
Казалось, он доносился со всех сторон.
   "Газик" нырнул в  глубокую  колею,  едва  выбрался  из  нее.  С  визгом
пролетел очередной  снаряд  и  разорвался  настолько  близко,  что  машину
тряхнуло.
   Молчанов резко свернул с дороги и заглушил мотор.
   - В чем дело? - крикнул ему Звягинцев.
   - Куда ехать-то, товарищ майор?! - угрюмо ответил Молчанов.  -  Впереди
бой идет, а мы не на танке!
   Слева, метрах в ста от машины, снова громыхнул снаряд, подняв в  воздух
бело-черный столб снега и земли.
   Звягинцев, казалось, ничего не замечал. Одно стремление  владело  им  -
как можно скорее добраться до КП.
   - Вперед, я говорю! - крикнул он водителю.
   - Товарищ майор, поймите, - отозвался Молчанов, - мы же в машине, как в
мышеловке! Тут до Заднева всего с полкилометра - вон оно,  перед  рощицей,
если перебежками - за пятнадцать минут добраться можно!
   - Ладно, - бросил Звягинцев и в сердцах добавил: - Ах ты, Молчанов!
   Рванул дверцу, выпрыгнул из машины в снег, выбрался на дорогу и побежал
вперед, к рощице.
   Прямо по дороге разорвалась мина, потом вторая.  Звягинцев  мотнулся  в
сторону, черпая снег голенищами валенок; мелькнула  мысль,  что  водитель,
отказавшись ехать дальше, был, пожалуй, прав; тут же ее сменила  другая  -
что этот Молчанов все же трус, - но и  она  мгновенно  исчезла.  Звягинцев
думал только об одном - нужно во что бы то ни стало добраться до КП.
   Он снова побежал вперед. Невдалеке, на поляне перед рощицей,  были  уже
видны блиндажи и землянки.
   Звягинцев, не останавливаясь, расстегнул полушубок, вытащил  из  кобуры
свой "ТТ", сунул его в карман.
   - Пистолетиком тут не обойтись! - услышал  он  вдруг  за  спиной  и  от
неожиданности остановился. Обернувшись, увидел, что его нагоняет  Молчанов
с автоматом в руке.
   Точно ввинчиваясь в воздух, завыла мина. Звягинцев бросился  на  землю.
Как только прогремел разрыв, он тотчас же вскочил и, обернувшись,  увидел,
что и Молчанов тоже подии" мается.
   - Ты... зачем здесь? - едва переводя дыхание, крикнул Звягинцев  и,  не
дожидаясь ответа, побежал вперед.
   Молчанов догнал его.
   - За мной, товарищ майор! - крикнул он. - Я знаю, где КП. За мной!  Вот
сюда, в этот блиндаж давайте! - И стволом автомата указал влево.
   Звягинцев увидел выступающую над землей, покрытую толстым  слоем  снега
крышу блиндажа. Подбежав, буквально скатился  по  ступеням  вниз,  откинул
брезентовый полог  и  оказался  внутри.  После  дневного  света  с  трудом
разглядел в полутьме стоявшего во  весь  рост  и,  казалось,  упиравшегося
головой в  потолок  грузного  военного,  потом  нары  и  на  них  бойца  с
телефонной трубкой.
   - Где командир дивизии? - крикнул, переводя дыхание, Звягинцев.
   - Я командир дивизии, чего шумишь? - недовольно  откликнулся  стоявший,
мельком взглянул на Звягинцева и повернулся к бойцу: - Продолжай вызывать,
я тебе говорю, продолжай!
   - Товарищ полковник, - поднеся руку к ушанке, проговорил  Звягинцев,  -
майор Звягинцев из штаба армии.
   - Бойцы с тобой есть? - спросил Замировский.
   - Никак нет,  -  ответил  Звягинцев,  -  только  водитель.  Командующий
приказал ни в коем случае не отходить! У него прервана с вами связь и...
   - Знаю, что прервана, - махнул рукой  Замировский.  -  У  меня  даже  с
полками связи нет!
   - Где идет бой? - торопливо спросил Звягинцев.
   - Сам не видел?
   Вопрос действительно  был  излишним.  Отчетливо  слышалась  ружейная  и
пулеметная   стрельба,   огонек   коптилки   поминутно    вздрагивал    от
артиллерийских разрывов, с потолка сыпалась какая-то труха.
   - Товарищ полковник, я должен доложить командующему обстановку.  Прорыв
фронта здесь будет означать захват врагом Волхова. Командующий приказал...
   - Ты где служишь, майор? - прервал его Замировский.
   - В оперативном отделе армии.
   - Значит, по картам привык боями руководить? - зло сказал  Замировский,
подошел к расстеленной на столе карте и ткнул  в  какую-то  точку:  -  Вот
здесь идет бой! Там, где ты сейчас стоишь,  ясно?  Какими  силами  оборону
держу? Все сейчас в бою, все, весь штаб, все писаря, кашевары, парикмахер,
понял? Десять минут назад  часового  у  моего  блиндажа  снял  с  поста  и
отправил в бой. Скоро сам пойду, понял?!
   - Что доложить командующему? - спросил Звягинцев.
   - Что видел и слышал, то и доложи. КП держим из последних сил. Обороной
командует начальник оперативного отделения дивизии подполковник  Мелкадзе.
На подмогу вызвано подразделение майора Новикова. Пока КП держим, но немцы
пытаются обойти нас танками.
   - "Фиалка", "Фиалка"! Я  "Ромашка",  я  "Ромашка".  "Фиалка",  вы  меня
слышите? - бубнил связист.
   - Есть наконец связь?! - обернулся к нему Замировский.
   - Нет, товарищ полковник, - виновато ответил боец.
   - Двух связистов только что на линию послал.  Начальник  связи  дивизии
тоже на  линии.  Больше  посылать  некого,  понимаешь,  некого!  -  сказал
Замировский Звягинцеву таким тоном, будто тот не верил ему.
   В этот момент, откинув полог, в блиндаж ворвался человек с карабином  в
руке. Лицо его было черно от копоти.
   - Товарищ полковник! - оглушительно крикнул он, точно все еще находился
в гуще боя и старался перекричать стрельбу. - Докладывает ефрейтор Хлопов!
Старший адъютант приказал передать... комбата убили, а комиссар ранен!
   - Не ори! - оборвал его Замировский. - Говори спокойно: какой батальон?
   - Третий, товарищ полковник, третий, - с какой-то странной  радостью  в
голосе, оттого, видимо, что может дать  командиру  дивизии  точный  ответ,
доложил Хлопов.
   - Ну... вот... - стиснув зубы, проговорил Замировский.
   И Звягинцев только теперь со всей неумолимой  очевидностью  понял,  что
если даже он доберется  невредимым  обратно  до  Волхова,  то  доклад  его
командующему не принесет никакой пользы...
   - Товарищ командир дивизии, - чеканным голосом  произнес  Звягинцев,  -
разрешите принять командование батальоном.
   Замировский посмотрел на него с недоумением и переспросил:
   - Батальоном?
   - Так точно, товарищ полковник! Опыт имею. Словом, разрешите вступить?
   Замировский на секунду задумался,  точно  решая,  кого  можно  было  бы
послать в батальон. Но послать было некого...
   - Давай, если ты... такой, - сказал он. - Давай! Хлопов, веди майора!


   Прошло почти три часа с тех пор, как Федюнинский отправил Звягинцева  в
дивизию. Однако связи с Замировским все еще  не  было.  Не  возвращался  и
Звягинцев.
   Каждые полчаса звонил, проверяя линию, Чекин. Федюнинский понимал,  что
тот хочет по голосу  командующего  угадать,  не  приближается  ли  роковой
момент. Отвечал односложно: "Жди".
   Звонили, докладывая обстановку, командиры соединений, из  их  донесений
явствовало, что противник выдыхается и атаки его становятся слабее. Однако
из 310-й дивизии никаких сообщений не поступало.
   Звонок Замировского раздался  в  14:30.  Федюнинский  поспешно  схватил
трубку.
   - Товарищ командующий?  -  переспросил  Замировский,  хотя  Федюнинский
назвал себя, и по тону, каким командир дивизии произнес эти два слова,  он
понял, что самое страшное позади... - Отбросили  противника!  -  кричал  в
трубку Замировский. - Примерно на километр отбросили!
   - Ладно. Понял, - сдержанно ответил Федюнинский. - Если каждые два часа
будешь отбрасывать врага на километр, то, надеюсь, к вечеру твой КП  будет
на положенном удалении от переднего края.
   - Так точно, товарищ командующий! - крикнул Замировский. - У меня все!
   - Погоди, - сказал Федюнинский, вспомнив о Звягинцеве. - Я тебе  майора
из штаба посылал. Добрался он до тебя?
   - Добрался, товарищ командующий, боевой майор!
   - Я тебя спрашиваю, не какой он, а почему не возвратился и  не  доложил
обстановку? Когда он от тебя выехал?
   - Не выехал он,  товарищ  генерал,  -  после  короткой  паузы  произнес
Замировский, - здесь он...
   - Так какого же черта он там болтается, вместо того чтобы...
   - Товарищ командующий, - сказал Замировский, - он  не  болтается...  Он
командование батальоном на себя принял.
   - Что?! Кто разрешил?
   - Я разрешил, Иван Иванович. Своей  властью.  Обстановка  требовала.  У
меня комбат и комиссар из строя выбыли, а немцы в полутораста метрах от КП
находились. Майор Звягинцев попросил разрешения  принять  командование,  я
разрешил.
   - Час от часу не легче, - буркнул Федюнинский, - прикажи ему немедленно
возвращаться!
   - Не могу, он бой ведет, товарищ генерал! И... я просил бы вас оставить
его у меня! Убыль командного состава  огромная!  Я  его  командиром  полка
сделаю, этого майора!
   -  Немедленно...  -  начал  Федюнинский,  но  Замировский,  боясь,  что
командующий сейчас бесповоротно решит судьбу Звягинцева, перебил его:
   - Иван Иванович, простите, что прерываю, но он боевой командир, людей в
атаку повел. Несправедливо такого командира в штабе держать!
   - Ты моим штабом не распоряжайся!  -  оборвал  его  Федюнинский.  -  Ты
считаешь, в штабе пентюхи должны работать? Ладно,  после  с  этим  майором
решим. А пока задача одна - гони немца дальше!
   Первой мыслью Федюнинского, после того  как  он  положил  трубку,  было
позвонить Чекину и сказать, что обстановка изменилась, что ГЭС взрывать не
придется. Но он сдержал себя - ведь противник пока  все  еще  находился  в
полутора-двух километрах от КП Замировского.
   ...К утру следующего дня все попытки врага прорваться  к  Волхову  были
отбиты. Из разведотделов соединений стали поступать  сведения,  что  немцы
прекратили атаки и, судя по всему, заняты перегруппировкой сил.
   В девять утра Федюнинский сам позвонил Чекину, который уже более  суток
дежурил в здании ГЭС у телефона.
   - Товарищ командующий, - доложил Чекин, - у меня все  тихо.  Пулеметной
стрельбы не слышно. Обстрел прекратился...
   - Вон оно что! - с добродушной усмешкой  произнес  Федюнинский.  -  Ты,
видно, полагаешь, что я в Ташкенте  сижу?  Сам,  что  ли,  не  слышу,  что
тихо?.. Ну как, спать, наверное, хочешь? Ладно, оставь кого-нибудь за себя
и возвращайся на НП.
   - А если?..
   - Не будет "если"! Возвращайся!
   Федюнинский  положил  трубку.  И  только   сейчас   почувствовал,   что
смертельно устал...


   В этот момент еще многого не знал командующий 54-й армией генерал-майор
Федюнинский.
   Не знал, что в эти часы 4-я армия под командованием генерала  Мерецкова
начала наступление на Тихвин. Не знал, что толщина льда на Ладоге достигла
уже десяти  сантиметров  и  близок  тот  долгожданный  час,  когда  первая
автомашина пройдет по зимней трассе - Дороге жизни Ленинграда.
   Он знал только одно: Волхов удалось отстоять...



    Александр Чаковский.
    Блокада.

    Книга пятая

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Переданное  в  Смольный  по  телефону  и  продублированное   телеграфом
сообщение о том, что наступление немецких войск на Волхов удалось отбить и
что непосредственная опасность вторжения врага на юго-восточное  побережье
Ладоги миновала, было  подобно  лучу  солнца,  на  мгновение  пробившемуся
сквозь грозовые тучи, обложившие ленинградское небо.
   В течение нескольких ноябрьских дней  Смольный  затаив  дыхание  ожидал
исхода боев, которые вела  пятьдесят  четвертая  армия  под  командованием
Федюнинского. Падение Волхова стало бы для Ленинграда  катастрофой.  И  не
только потому, что предопределяло  выход  противника  к  Новой  Ладоге  и,
следовательно,   захват   скопившихся   там   продовольственных    грузов.
Последствия прорыва немцев к юго-восточному берегу Ладожского  озера  были
бы трагическими еще и потому, что при этом оказывалась  бесполезной  новая
автомобильная трасса от станции Заборье, с таким трудом прокладываемая  по
лесным чащобам и незамерзающим болотам в  обход  Тихвина,  который  теперь
находился в руках противника.
   Более того: пробившись к  Ладоге,  немцы  неизбежно  соединились  бы  с
финнами на река Свирь, отрезав все подступы к озеру из  глубины  России  и
осуществив таким образом  гитлеровский  план  удушения  Ленинграда  вторым
блокадным кольцом.
   Успешные действия пятьдесят четвертой  армии  на  подступах  к  Волхову
отодвинули такую опасность, но не ликвидировали ее. Основные силы  первого
армейского корпуса немцев по-прежнему стояли в  нескольких  километрах  от
Волхова, и вражеские снаряды продолжали рваться на его окраинах,  когда  в
Смольном, в кабинете Жданова, собрались руководители обороны Ленинграда.
   За длинным столом для  заседаний  занимали  свои  привычные  места  сам
Жданов, Васнецов,  новый  командующий  фронтом  генерал  Хозин,  секретари
обкома  Штыков  и  Бумагин,  секретарь  горкома   Капустин,   председатель
исполкома Ленгорсовета Попков и начальник штаба фронта Гусев. Несколько  в
стороне,  в  одном  из  кресел  у  пустующего  сейчас  письменного  стола,
расположился генерал Воронов, как бы подчеркивая  этим,  что  присутствует
здесь в качестве наблюдателя, - он уже получил вызов Ставки и  сегодня  же
должен был вылететь в Москву.
   Ленинград  окутывался  вечерним  сумраком,  чуть  ослабленным  белизной
снега, - зима в этом году началась необычно  рано.  В  плотно  зашторенном
кабинете Жданова горела настольная лампа, но люстра не  зажигалась:  режим
экономии электроэнергии строго соблюдался и в Смольном.
   Как всегда, каждый из приглашенных на заседание Военного совета, входя,
прежде всего бросал взгляд на Жданова,  стараясь  по  выражению  его  липа
определить: не произошло ли в  самый  последний  момент  каких-либо  новых
событий, и если да, то какого именно характера?
   Лицо Жданова  было  хмурым  и  замкнутым.  Темные  мешки  под  глазами,
казалось, стали еще больше.
   Ожидая, пока официантка из смольнинской  столовой  расставит  на  столе
стаканы чая в подстаканниках и разложит всем по кусочку  пиленого  сахара,
собравшиеся обратили внимание, что Жданов и сидящий слева  от  него  Хозин
избегают встречаться взглядами.
   Официантка, поняв, что ее  присутствие  задерживает  начало  заседания,
засуетилась, с недоумением обнаружила на своем подносе оставшийся  кусочек
сахара, скользнула взглядом по столу, чтобы понять, кого она обделила,  на
всякий случай положила белый кубик в центр стола,  на  свободное  от  карт
пространство, и удалилась. Некоторые, как только она ушла, вырвали  листки
из блокнотов и, торопливо завернув свои  кусочки  сахара,  опустили  их  в
карманы  пиджаков  и  гимнастерок.  В  этот  миг  ослабло   напряжение   в
электросети, настольная лампочка потускнела. Васнецов сделал  было  резкое
движение - очевидно, хотел подойти к телефону и узнать, что там  случилось
на смольнинской подстанции, но лампочка  тут  же  вспыхнула  неестественно
ярко.
   Жданов поморщился от режущего глаза света, прикрыл  зеленый  стеклянный
абажур газетой.
   - Что ж, начнем, товарищи,  -  негромко  сказал  он.  И  присутствующим
показалось, что слова эти  произнесены  недовольно,  с  каким-то  усилием,
точно Жданову не хотелось начинать заседание.
   В  наступившей  тишине  Васнецов,  энергично   размешивая   свой   чай,
позвякивал ложечкой о стекло.  Жданов  строго  взглянул  на  него,  и  тот
отодвинул стакан в сторону.
   - Есть предложение заслушать товарища Хозина, - так же  тихо  продолжал
Жданов.  -  Командующий  ставит  вопрос,  который...  впрочем,  не   стоит
предварять. Пожалуйста, товарищ Хозин.
   Настольная  лампа  теперь  уже  горела  нормально.  Но  Жданов,  видимо
поглощенный своими мыслями, забыл снять с абажура газету,  и  вся  комната
погрузилась в полумрак. Никто не обращал на это внимания.
   Хозин встал и с высоты  своего  огромного  роста  в  первый  раз  обвел
взглядом присутствующих. Потом опустил голову и подчеркнуто, не  обращаясь
ни к кому в отдельности, сказал:
   -  Суть  вопроса  в  следующем.   Мне   представляется   целесообразным
прекратить пока попытки прорыва на Невском  плацдарме,  поскольку  они  не
сулят успеха, по крайней мере в ближайшем будущем, и влекут большие потери
в личном составе. Это первое...
   Участники заседания были ошеломлены. Иные подумали, что они ослышались,
не так поняли командующего. "Прекратить попытки прорыва блокады?  Свернуть
наступательные действия на "Невском пятачке", с которыми были связаны  все
надежды на соединение с 54-й армией?!" А командующий между тем продолжал:
   - Теперь второе. Я предлагаю перекинуть из  Ленинграда  к  Федюнинскому
три стрелковых дивизии и две бригады - стрелковую и  танковую  -  с  целью
укрепить наш левый фланг. У меня все.
   Он повернулся лицом к Жданову, точно ожидая от него чего-то. Но  Жданов
сидел  нахмурившись,  не  глядя  на  генерала,  едва   слышно   постукивая
карандашом по стеклу, прикрывающему торец стола.
   Хозин сел.
   Второе его предложение уже не оставляло места для сомнений. Получалось,
что командующий предлагает  не  только  смириться  с  неудачей  у  Невской
Дубровки, но и вообще ослабить обороноспособность Ленинграда.
   Взгляды  Штыкова,  Капустина  и  Попкова  требовательно  устремились  к
Жданову.  Начальник  штаба  Гусев  и  генерал  Воронов  вели  себя  внешне
безучастно. Васнецов же, наоборот, с явным возмущением передернул плечами,
поднялся, резко отодвинул стул,  на  котором  сидел,  и,  засунув  руки  в
карманы, стал нервно вышагивать по комнате.
   Казалось, что только это - звук отодвигаемого стула - вывел Жданова  из
сосредоточенного оцепенения. Он сдернул газету, прикрывавшую абажур, и при
ярком свете лампы всем, кто видел сейчас лицо Жданова, показалось, что  он
сдерживает бушующую где-то в глубине его души бурю и сейчас она  прорвется
наружу.
   Но ожидание это не оправдалось. Жданов заговорил, не повышая голоса:
   - Товарищ Хозин высказал эти свои предложения еще утром. Они показались
мне несколько странными...
   - Мне тоже! - громко сказал Васнецов.
   Будто не слыша этой реплики, Жданов развивал свою мысль дальше,  в  том
же сдержанном тоне:
   - По существу, предложения Михаила Семеновича равносильны отказу -  да,
добровольному отказу! - с ударением повторил он,  -  от  прорыва  блокады,
поскольку Невский плацдарм  является  единственным  участком  фронта,  где
прорыв в принципе возможен. Больше того, мы  рискуем  потерять  Ленинград.
Кто может ответственно  поручиться,  что  противник  не  попытается  снова
штурмовать город? Немцы же по-прежнему недалеко от Кировского завода! И  в
этих условиях лишиться трех дивизий и двух бригад? Не понимаю!
   Последние слова Жданов произнес с горечью и бросил  на  стол  карандаш,
который до тех пор крепко сжимал пальцами. Так и не взглянув на Хозина, он
придвинул к себе стакан остывшего чая в резном подстаканнике, опустил туда
сахар и, не размешав, сделал быстрый глоток. Потом коротко спросил:
   - Кто желает высказаться?
   Васнецов прекратил ходить по комнате - теперь  он  стоял,  положив  обе
руки на спинку своего пустого стула, - и откликнулся первым:
   - Думаю, что тут  обсуждать  нечего!  Я,  например,  решительно  против
предложений товарища Хозина.
   Жданов помешал ложечкой чай, оглядел сидящих за столом,  затем  перенес
свой вопрошающий взгляд на Воронова:
   - Хотелось бы услышать ваше мнение, Николай Николаевич!
   Воронов встал.
   - Я прошу, чтобы мои слова не рассматривались как мнение  представителя
Ставки, - подчеркнуто официально сказал он. - Вам,  Андрей  Александрович,
известно, что мои полномочия окончились. Тем не менее командующий  делился
со мной своими соображениями, и в них, по-моему,  есть  резон.  Во  всяком
случае, мне представляется, что предложения генерала Хозина  следовало  бы
обсудить.
   Воронов одернул  гимнастерку  и  сел.  Наступило  тягостное  безмолвие.
Слышно было только шумное, астматическое дыхание Жданова.
   - Я говорил товарищу Хозину  сегодня  утром  и  говорю  сейчас:  мне  в
принципе непонятна его позиция, - произнес наконец Жданов, уже не  скрывая
своего раздражения. -  Прекращение  наступления  с  Невского  плацдарма  и
переброска части войск за кольцо означают, что никаких  надежд  на  прорыв
блокады изнутри у нас нет. Так? Ответьте нам, Михаил Семенович!
   - Я хочу, чтобы товарищ Попков доложил продовольственное  положение  на
сегодняшний день, - вместо ответа сказал невозмутимо Хозин. И  добавил:  -
Сегодня он делился со мной некоторыми своими соображениями.
   Жданов недоуменно посмотрел на Попкова,  как  бы  спрашивая  безмолвно,
почему тот, имея какие-то новые данные, не доложил их прежде ему, Жданову.
   Попков встал, вынул из нагрудного кармана своей полувоенной гимнастерки
блокнот и, не раскрывая его, сказал:
   - Сегодня мы произвели очередной подсчет запасов продовольствия. Я  как
раз  собирался  идти  к  вам,  Андрей  Александрович,  но  ко  мне   зашел
командующий и сказал, что через пятнадцать минут состоится заседание.
   Попков раскрыл было блокнот, но, так и не заглянув в него, продолжал по
памяти:
   - Муки в городе осталось на неделю, крупы - на восемь дней, жиров -  на
две недели. Мясопродуктов в Ленинграде нет. Правда, эти данные не включают
запасов, которые имеются в Новой Ладоге. С учетом же их можно считать, что
муки нам хватило бы на три недели, крупы и жиров - на две с  половиной,  а
мясопродуктов  чуть  больше  чем  на  неделю.  Тем  не  менее   дальнейшее
сокращение  продовольственных  норм  для  населения   представляется   мне
невозможным.  Смертность  в  городе  растет  с  каждым   днем   и   грозит
превратиться в массовое явление. Придется урезать  нормы  питания  личному
составу войск и Балтфлота. Другого выхода я не вижу и...
   Лицо Жданова исказила  болезненная  гримаса.  Он  торопливо  закурил  и
прервал Попкова:
   - Это особый вопрос. Его обсудим отдельно. Сейчас речь идет о другом...
   Попков умолк и спрятал свой блокнот.
   - Извините, Андрей Александрович, - сказал Хозин, - но у меня есть  еще
одно  предложение:  заслушать  товарища  Штыкова  о   положении   дел   на
строительстве обходной дороги. Терентий Фомич лучше всех нас осведомлен об
этом, поскольку вернулся с той стороны только сегодня.
   Взгляды всех обратились к невысокому, широкоплечему, с типично русским,
крестьянским лицом, средних лет человеку. Это  и  был  Штыков  -  один  из
секретарей  Ленинградского  обкома  партии.  Большую  часть   времени   он
находился за блокадным кольцом, возглавлял работы по  доставке  грузов  из
внутренних областей страны к Ладожскому озеру. А после того как пал Тихвин
и  было  начато  строительство   обходной   трассы,   все   его   внимание
переключилось на эту стройку.
   Штыков сосредоточенно курил, но,  услышав  пожелание  Хозина,  придавил
папиросу о дно пепельницы и вопросительно  посмотрел  на  Жданова.  Жданов
кивнул, и Штыков, не вставая со стула, сказал:
   - Работы ведутся день и ночь. Привлекли  к  строительству  колхозников,
мобилизовали транспорт из всех районов, по которым должна  пройти  трасса.
Вместе с тыловыми подразделениями  на  строительстве  работает  сейчас  не
менее тысячи человек...
   Торопить  Штыкова  с  окончанием  строительства   новой   трассы   было
бесполезно. Все знали, что расстояние от Заборья до Ладоги достигает почти
трехсот километров. На карте, висевшей в кабинете Жданова, эта дорога была
изображена в виде  изломанной  красной  линии,  похожей  на  температурный
график тяжело больного человека.  От  Заборья  она  резко  поднималась  на
север, круто сворачивала на запад, затем карабкалась  на  северо-запад,  в
районе Ладоги  падала  вниз,  на  юго-запад,  потом  ползла  к  восточному
побережью Шлиссельбургской губы и, как бы задохшись после  длинного  пути,
замирала здесь, возле прибрежной деревеньки Леднево.
   - Положение крайне тяжелое,  -  глухо  сказал  Жданов,  -  я  всем  это
очевидно.  На   переброску   продовольствия   самолетами   полагаться   не
приходится:  авиация  нужна  под  Москвой,  и  то  минимальное  количество
транспортных  самолетов,  которое  Ставка  может  выделить  для  снабжения
Ленинграда, не способно покрыть даже самых  скромных  наших  потребностей.
Тем не менее я не понимаю, - повышая голос, произнес он, - какое  все  это
имеет отношение к предложению товарища Хозина?
   - Прямое! - возразил Хозин. -  Сократив  численность  войск,  мы  пусть
незначительно, но все же облегчим проблему снабжения частей, остающихся  в
городе.
   Васнецов, все еще стоявший, облокотившись о спинку стула, воскликнул:
   -  Трудно  поверить,  что  командующий  говорит  это  всерьез!  Мы  уже
перебросили на ту сторону  две  дивизии,  когда  готовили  прорыв.  Теперь
предлагается перебросить еще пять соединений. Так можно дойти и до  полной
ликвидации Ленинградского фронта.
   Жданов  предостерегающе  постучал  карандашом   по   стеклу,   призывая
Васнецова умерить свою горячность.
   - Я повторяю, -  как  бы  игнорируя  полемический  выпад  Васнецова,  с
обычной своей невозмутимостью проговорил Хозин, - что, оставляя все войска
в  блокадном  кольце,  мы  обрекаем  их  на  хроническое   недоедание   и,
следовательно, снижаем их боеспособность. Кроме того,  я  убежден,  что  в
сложившихся  условиях  Тихвинское  и  Волховское  направления   становятся
решающими. Защищать Ладожское побережье и отбить Тихвин - вот  что  сейчас
необходимо в первую очередь...
   - Партия поручила нам защищать  Ленинград!  -  запальчиво  прервал  его
Васнецов.
   - Так точно, - отозвался Хозин. - Но представьте себе,  что  немцы,  не
беспокоясь за Тихвин, перебросят дополнительные силы под Волхов, прорвутся
к Ладоге, соединятся с  финнами  на  Свири.  Тогда  ничто  уже  не  спасет
Ленинград от вымирания. Второе кольцо блокады замкнется наглухо.
   Хозин умел держать себя в руках, однако чувствовалось, что  сейчас  это
дается ему с большим трудом. Он вынул платок, быстрым движением  вытер  со
лба капли пота, хотя в кабинете было прохладно, и твердым голосом сказал:
   - Как командующий войсками фронта, я убежден, что если мы не перебросим
часть войск на Большую землю и  не  создадим  достаточно  сильную  ударную
группировку на левом фланге, то допустим серьезный оперативный, может быть
даже стратегический просчет. Вести бои на "Невском пятачке"  в  то  время,
как противник окружает нас еще одним блокадным кольцом, бессмысленно. Наше
спасение в защите Ладожского побережья и  в  том,  чтобы  отбить  у  врага
Тихвин.
   Хозин сел. Снова наступило угнетающее молчание.
   Начальник штаба придерживался того  же  мнения,  что  и  Хозин,  но  не
решался вмешиваться в столь острый спор между  Ждановым  и  Васнецовым,  с
одной стороны, и командующим - с другой. Воронов,  высказав  в  осторожной
форме  свое  личное  мнение,  не  считал  возможным  оказывать  дальнейшее
давление:  его  полномочия  распространялись   лишь   на   одну   операцию
Ленинградского фронта, которая фактически уже закончилась неудачей.
   Остальные  участники  заседания  испытывали  еще  большие  затруднения.
Многоопытные партийные и советские работники, они не считали  и  не  могли
считать себя достаточно искушенными в чисто военных  делах,  да  и  других
забот им хватало с избытком.
   Им, людям невоенным, трудно  было  так  вот,  с  ходу,  высказаться  по
существу возникшего спора. Целесообразность предложений Хозина вызывала  у
них сомнение. Зато ясно  осознавалось  другое:  необходимость  быстрейшего
прорыва блокады. Проститься с надеждой на это они не могли и осуществление
такой надежды по-прежнему связывали с исходом боев у Невской  Дубровки,  а
точнее  у  Дубровки  Московской,  на  противоположном  берегу.  Давно  все
привыкли к мысли о  нехватке  сил  для  отражения  натиска  противника,  а
командующий предлагает уменьшить и эти явно недостаточные силы  -  вывести
часть войск за пределы блокадного кольца. С этим трудно было согласиться.
   Да и то,  что  Жданов  и  Васнецов  не  скрывали  своего  несогласия  с
предложениями  Хозина,  фактически  предопределяло  исход  обсуждения.   В
конечном счете и Бумагин, и Капустин, и Попков короткими репликами  своими
дали понять, что  они  тоже  за  сохранение  в  Ленинграде  всей  наличной
численности войск и за продолжение  наступательных  действий  на  "Невском
пятачке".
   - Вы хотите что-нибудь добавить, Михаил Семенович? -  неожиданно  мягко
спросил Жданов.
   Хозин снова встал. Несколько  мгновений  всем,  кто  наблюдал  за  ним,
казалось, что командующий собирается с мыслями,  ищет  новые  аргументы  в
пользу  своих   предложений.   Однако   дополнительной   аргументации   не
последовало.
   - Никак нет, - коротко ответил Хозин. - Добавлений не имею. -  И  опять
опустился на свое место.
   - Что ж, товарищи, - подвел итог Жданов, - по-видимому, вопрос ясен. Мы
ценим Михаила Семеновича как опытного военачальника, но... в данном случае
наши  мнения  расходятся.  На  этом  и  закончим.  Товарища  Хозина  прошу
задержаться, - добавил он уже вполголоса.
   ...И вот они остались в комнате одни: Жданов и Хозин.  Оба  на  тех  же
местах, что и  во  время  заседания.  Жданов  взял  из  раскрытой  коробки
"Северной Пальмиры"  папиросу,  нервно  размял  ее,  закурил,  закашлялся,
положил папиросу на край тяжелой, граненого стекла  пепельницы  и  сказал,
следя за тонкой струйкой дыма:
   - Все же я не понимаю вас, Михаил Семенович! Когда  я  утром  предложил
обсудить  ваши  соображения,  так  сказать,  коллективно,  то,  откровенно
говоря, надеялся, что вы откажетесь. И моя и Васнецова  точка  зрения  вам
уже была известна. На что же вы рассчитывали?
   Хозин по привычке сделал попытку встать.
   - Нет, нет, сидите, пожалуйста, - удержал его Жданов. - Я  хочу,  чтобы
мы поговорили без официальностей. - Он взял с  края  пепельницы  папиросу,
сделал две-три затяжки и, слегка  наклоняясь  к  Хозину,  продолжал:  -  Я
искренне ценю вас, Михаил Семенович. Потому и  не  возражал,  чтобы  вы  и
Федюнинский поменялись  местами.  Но  начинать  нам  совместную  работу  с
конфликта нельзя. В особенности в теперешних чрезвычайных обстоятельствах.
   Хозин молчал. Можно было подумать, что генерал никак  не  реагирует  на
явную попытку Жданова смягчить их противоречия и  восстановить  те  ровные
отношения, которые установились между ними с момента недавнего возвращения
Хозина в Ленинград уже в качестве командующего.
   И это удивляло Жданова, вызывало  в  нем  глухое,  пока  еще  тщательно
подавляемое раздражение.
   - Вся наша надежда, - снова заговорил он, - связана о прорывом блокады.
Иначе мы задохнемся, и вы это понимаете не хуже меня. За  вчерашний  день,
по сводке горздрава, уже четыреста ленинградцев умерли  голодной  смертью.
Сегодня, очевидно, эта цифра возросла. И с каждым днем, с  каждой  неделей
голод будет ощущаться все сильнее. А  вы,  командующий  фронтом,  в  такой
момент  предлагаете  свернуть  операции  в  района  Невской  Дубровки!  Не
обижайтесь на меня, Михаил Семенович, но я начинаю думать,  что  за  время
пребывания там, на Большой земле, вы... ну, - как бы это поточнее сказать?
- перестали понимать психологию ленинградцев.  И,  кроме  того,  хочу  вам
напомнить, что никаких  указаний  из  Ставки  о  свертывании  операции  не
поступало. Наоборот, и вы это отлично знаете,  не  так  давно  Василевский
звонил вашему предшественнику Федюнинскому от  имени  товарища  Сталина  и
выражал крайнее недовольство темпами нашего наступления.
   Хозин по-прежнему безмолвствовал и неподвижно сидел на стуле,  устремив
взгляд куда-то в пространство. Все попытки Жданова побудить  его  хотя  бы
сейчас, в беседе с глазу  на  глаз,  признать  свою  неправоту  оставались
напрасными.
   Жданов резким движением бросил в пепельницу  погасшую  папиросу  и  уже
требовательно спросил:
   - Как понимать ваше молчание?
   - Я высказал все, что мог, - ответил Хозин.
   - Но в этих  ваших  высказываниях  не  видно  перспективы.  Вывести  из
Ленинграда часть войск, прекратить  наступление,  а  дальше  что?  Что  же
дальше?!
   Хозин резко, всем корпусом, повернулся к Жданову и,  глядя  на  него  в
упор, подчеркивая каждое слово, сказал:
   - Андрей Александрович, это и есть тот самый вопрос,  который  я  хотел
задать вам: что же дальше?
   - Драться! - воскликнул Жданов. - Лед на Неве  окрепнет  ее  позже  чем
через неделю, и я не верю, что,  перебросив  на  плацдарм  тяжелые  танки,
подтянув туда побольше артиллерии, сконцентрировав там усилия авиации,  мы
не сможем преодолеть эти проклятые двенадцать километров. Когда  возникает
дилемма: иди голодная смерть, или прорыв, то выбор может быть лишь один!
   Хозин медленно покачал головой.
   - Андрей Александрович, вы только что назвали цифру умерших  от  голода
за вчерашний день. Но помните ли вы цифры погибших на Невском плацдарме?
   Жданов нахмурился.
   - А вы помните, сколько перемолото  там  вражеских  войск?  Наши  бойцы
погибли за святое дело. Войны без жертв не бывает.
   -  Конечно,  -  согласился  Хозин.  -   Только   жертвы   должны   быть
оправданными. Простите, Андрей Александрович, что вступаю с вами в спор, в
иное время никогда не решился бы на это. А сейчас я вижу свой долг в  том,
чтобы еще раз попытаться предостеречь вас и избавить  себя  от  ошибочного
шага. Вспомните историю "Невского пятачка". В сентябре, когда  принималось
решение отбить у немцев  плацдарм  на  левобережье,  оно  было  правильно:
противник тогда еще не успел как следует укрепиться,  блокада  только  что
замкнулась, и  попытка  сразу;  же  прорвать  ее  сулила  реальный  успех.
Двадцатого октября, когда началась операция по прорыву,  тоже  можно  было
надеяться  на  успех,  поскольку  у  Невской  Дубровки  удалось   создать;
значительное численное превосходство над противником, да еще и  в  тылу  у
него оказалась наша армия, нацеленная на Синявино.  Жертвы,  понесенные  в
тех боях, были,  конечно,  оправданными.  И  тогдашнее  требование  Ставки
форсировать наступление не вызывало сомнений. Но с  той-то  поры  ситуация
резко изменилась. Немцы начали наступление юго-восточнее Ленинграда, моему
преемнику Федюнинскому пришлось перегруппировать силы пятьдесят  четвертой
армии, чтобы отстоять Волхов. Да и сейчас  ему  впору  защитить  от  врага
Ладожское побережье, а не  о  прорыве  думать!  Если  уж  нам  не  удалось
прорвать блокаду двадцатого октября, когда удары  по  врагу  наносились  с
двух сторон, то чего же можно ждать от теперешнего наступления  только  со
стороны Ленинграда? Если тогда наши войска  сумели  продвинуться  лишь  на
считанные десятки метров, какие же шансы имеются у нас сегодня, в  гораздо
худших   условиях,   пробить   двенадцатикилометровую   глубину    обороны
противника? Чем оправдаете вы новые жертвы, которые  будут  огромны,  если
наши части на "пятачке" не перейдут к обороне? Чем оправдаемся мы сами  за
свои ошибочные решения перед Ставкой,  перед  народом,  перед  собственной
совестью, если враг прорвется к Ладоге?  Только  тем,  что  мы  дрались  и
хотели прорвать блокаду?!
   Хозину стоило больших усилий произнести такую длинную речь. И в  первые
мгновения она произвела впечатление на Жданова. Однако очень скоро  Жданов
почувствовал, что командующий  все-таки  не  убедил  его.  Психологический
барьер непреодолимо преграждал доступ к нему  любых  аргументов  в  пользу
предложения Хозина.
   Генерал Хозин был человеком  военным  до  мозга  костей.  Эмоциональная
сторона вопроса, так или иначе связанного  с  боевыми  действиями,  всегда
отступала у него на дальний план. Для него были  куда  важнее  соотношение
сил и средств, выбор главной цели и способов достижения ее, точный  расчет
времени и пространства. Жданов же, даже приобретя за эти месяцы  некоторый
военный опыт, оставался прежде всего  политическим  деятелем.  То,  что  в
партийной  терминологии  именуется  политико-моральным  состоянием   масс,
принималось им во внимание в первую очередь.
   Отличало этих двух людей и нечто другое.
   Приехав  с  Жуковым,  Хозин  находился   в   блокированном   Ленинграде
относительно недолго и в то время,  когда  продовольственная  проблема  не
приобрела еще первостепенного значения. Главное тогда заключалось  в  том,
чтобы не пустить врага в  город,  отбить  его  штурм.  И  эту  задачу  под
руководством  Жукова  удалось  выполнить,  после  чего  Хозин  вступил   в
командование 54-й армией и весь следующий месяц провел  уже  за  пределами
блокадного кольца - на Большой земле.
   А Жданов находился в Ленинграде неотлучно. Пережил здесь первые  тяжкие
поражения  -  прорыв  врагом  Лужской  оборонительной   линии,   вторжение
противника в пригороды. Познал горечь  обиды  от  жестких,  уничижительных
сталинских телеграмм. На его, Жданова, глазах замкнулось кольцо блокады  в
снаряды вражеской артиллерии стали рваться в центре города. И  вот  теперь
новый страшный союзник немцев - голод - медленно,  но  беспощадно  терзает
людей, сводит их в могилу...
   Жданову казалось, что сотни тысяч глаз смотрят на него с немым укором и
безмолвно спрашивают: "Доколе?!"
   На этот  вопрос  нельзя  было  ответить  словами.  Только  делами  надо
отвечать! Точнее, только одним, главным, решающим делом: прорывом блокады.
И все, что отодвигало это главное дело куда-то в отдаленное будущее,  было
решительно неприемлемо для Жданова.
   - Вам нечего больше сказать? - спросил он Хозина, нахмурившись.
   Хозин  промолчал.  Лишь   спустя   некоторое   время   последовал   его
неторопливый ответ:
   -  Есть,  Андрей  Александрович!  Прошу  вас  подойти  сюда.  -  И  сам
направился к стене, где  висела  большая  карта,  испещренная  извилистыми
красными и синими линиями, стрелами, флажками. Не оборачиваясь, но  слыша,
что Жданов тоже поднялся с кресла и встал за его  спиной,  Хозин  ткнул  в
карту пальцем: - Вот отсюда, из района  Кириши,  Любани,  противник  начал
свое октябрьское наступление. Его основные силы  двинулись  вот  сюда,  на
Тихвин, через Грузине и  Будогощь.  Какова,  по-вашему,  последующая  цель
врага?
   - Это элементарно, - сухо ответил Жданов,  все  еще  не  понимая,  куда
клонит командующий. - Конечно, немцы будут пробиваться к  Лодейному  Полю,
постараются выйти на Свирь и соединиться  с  финнами.  Мы  же  только  что
говорили об этом.
   - Да, вы правы, - кивнул Хозин. - Но мы не коснулись  другого  -  того,
что имеет огромное значение не только для Ленинграда, а и для всей страны,
для  советско-германского  фронта   в   целом.   Простите   меня,   Андрей
Александрович, но я хочу спросить вас напрямую: не ускользает ли от вашего
внимания  ясно  наметившийся   второй,   вспомогательный   удар   немецкой
группировки, действующей в районах Тихвина и Волхова?  Учитываете  вы  или
нет, что, наступая одновременно на Малую Вишеру и Бологое, противник имеет
далеко идущие замыслы?
   - Какие? - автоматически спросил Жданов.
   - Выйти отсюда навстречу левому крылу группировки фон Бока.  И  он  это
сделает, если мы не навяжем ему серьезных боев за Тихвин и Волхов.
   - Но есть еще Калининский фронт, - пожимая плечами, сказал Жданов. - Он
отделяет...
   - Да, сегодня пока отделяет фон Бока от фон Лееба, - продолжал Хозин. -
Однако если они соединятся где-то в районе Вышнего Волочка, вы  понимаете,
что это будет означать для Москвы?
   Жданов молчал. В этих доводах Хозина  для  него  тоже  не  было  ничего
принципиально нового. Как один из руководителей партии, он  всегда  мыслил
общегосударственными  масштабами.   И   все-таки   трагическое   положение
Ленинграда действительно приковало к себе все  его  помыслы.  По-видимому,
тут сказывались еще и отсутствие в последнее  время  прямых  контактов  со
Сталиным и частая смена командующих. Все  это  вместе  взятое  конечно  же
ограничивало возможности Жданова, несколько сужало поле его зрения. Однако
прямота Хозина показалась ему чрезмерной, больно задела самолюбие.
   - Наступление немцев на Москву, пожалуй, уже выдохлось... - как бы  про
себя, не то спрашивая, не то утверждая", проговорил Жданов.
   - Если не связать  немцев  боями  в  районе  Тихвина  и  на  Волховском
направлении, если позволить фон Леебу вывести оттуда  часть  своих  войск,
оно может возобновиться, - убежденно сказал Хозин.
   Жданов медленно пошел к столу, остановился у  торца,  взял  из  коробки
новую папиросу, но не закурил, будто забыв о  ней,  и  снова  обернулся  к
Хозину:
   - Во  всем,  что  вы  сейчас  говорили,  не  учитывается  только  одно:
возможность штурма Ленинграда.
   - Я думая и об  этом,  Андрей  Александрович,  -  ответил  Хозин,  тоже
подходя к столу. - Полностью исключить такую возможность нельзя...
   - И для нас, ленинградцев, это  является  решающим  обстоятельством!  -
быстро подхватил Жданов.
   - Однако, по моему убеждению, -  продолжал  Хозин,  -  фон  Лееб  не  в
состоянии сейчас штурмовать город. Вы знаете, что то же утверждал и Жуков,
уезжая от нас в Москву. А после отъезда Георгия Константиновича, насколько
мне известно, немецкая группировка под Ленинградом пополнения не получала.
Да и не может фон Лееб рассчитывать на пополнения,  пока  на  решен  исход
битвы за Москву. Все взаимосвязано, Андрей Александрович!
   Жданов еще сжимал в пальцах так и не закуренную папиросу. Потом  сломал
ее, бросил в пепельницу и сделал несколько медленных шагов по комнате...
   Он думал о том, о чем не мог забыть ни  днем,  ни  в  ночные  бессонные
часы. Мысль об этом не оставляла Жданова ни на минуту, что бы он ни  делал
и о чем бы ни говорил. Она, эта  мысль,  укладывалась  в  четыре  страшных
слова; враг вблизи Кировского завода.
   "Будущее всегда судит о прошлом по конечным  результатам,  -  размышлял
Жданов. - Оно, это будущее, наверное, поймет, что в сложившейся обстановке
Ленинград не в силах был не пустить врага на свои окраины. Но  если  немцы
захватят  город,  потому  что  руководители   обороны   уступили   чьей-то
сомнительной концепции и в угоду ей бездумно вывели за пределы  блокадного
кольца  значительную  часть  войск,  этого  нам  не  простит  никто  -  ни
современники, ни потомки!"
   Сделав  такой,  теперь  уже  бесповоротный  вывод,   Жданов   прекратил
медленное  шагание  по  своему  большому,  слабо  освещенному  кабинету  и
остановился все у того же  длинного  стола,  по  другую  сторону  которого
застыл в ожидании Хозин.
   - Нет, Михаил Семенович, - твердо сказал он, - я не могу согласиться  с
вами. Слишком велик риск. А Ленинград - чересчур высокая цена за успех  на
любом другом участке советско-германского  фронта.  Народ  проклянет  всех
нас, если мы, ослабив ленинградский гарнизон, облегчим врагу штурм города.
Да, я знаю, что фон Лееб не только не получает пополнений, а сам  вынужден
был передать часть своих войск фон Боку. Знаю и  о  том,  что  войска  его
измотаны. В этих обстоятельствах он едва ли решится на штурм. Но  если  мы
примем ваши предложения, обстоятельства существенно  изменятся,  возникнут
новые условия. Вывод трех дивизий и  двух  бригад,  включая  танковую,  по
единственному  пути,  который  возможен,  -  через  Ладогу,  -  навряд  ли
останется не замеченным разведкой  противника.  Да  в  прекращение  нашего
наступления с Невского плацдарма натолкнет немцев на некоторые  невыгодные
для нас умозаключения. Враг решит, что мы полностью выдохлись. Раньше  или
позже проникнутся  таким  же  настроением  и  наши  собственные  войска  и
население Ленинграда. Сейчас люди все еще верят в скорый прорыв блокады  и
держатся. А если вы отнимете у них эту веру?! Словом, я против.
   И Жданов направился  к  своему  письменному  столу,  зажег  там  вторую
настольную лампу, склонил голову над разложенными бумагами,  давая  понять
командующему, что разговор окончен. Хозин едва заметно пожал плечами.
   - Разрешите идти? - негромко спросил он.
   - Да. Пожалуйста.
   Хозин пошел к двери. Он уже полуоткрыл ее, когда  снова  услышал  голос
Жданова:
   - Одну минуту!
   Хозин повернулся.
   - Я... не убедил вас? - В голосе Жданова прозвучала несвойственная  ему
просящая интонация.
   - Нет, Андрей Александрович, - твердо ответил Хозин.
   - Очень сожалею, - уже резко произнес Жданов.  -  Не  буду  вас  больше
задерживать.
   И он опять склонился над бумагами.


   В то  же  самое  время  в  другой  комнате  Смольного  генерал  Воронов
заканчивал свои не слишком обременительные сборы в дорогу.
   За час до выезда на комендантский аэродром он отправился к Хозину.
   - Хочу попрощаться, Михаил Семенович...
   Хозин  сидел  за  письменным  столом  и  что-то  сосредоточенно  писал.
Оглянувшись на голос Воронова, он отложил перо, посмотрел на ручные  часы,
спросил:
   - Вы наметили отбыть в двадцать один ноль-ноль?.. Если разрешите, я сам
зайду к вам минут через тридцать. Будет одна просьба, Николай Николаевич.
   - Рад ее выполнить, - ответил Воронов. - Что-нибудь семье передать?
   - Да, передать... Только не семье.
   - Что же? И кому?
   - Письмо. В Генштаб. Товарищу Шапошникову.
   Воронов пристально посмотрел на Хозина.
   - Хотите... настаивать?
   - Не могу иначе, Николай Николаевич.
   Воронов слегка развел руками. Молча опустился в кресло.
   - Вам... все же не удалось убедить  Андрея  Александровича?  -  спросил
Воронов.
   - Нет. После заседания у нас был длинный разговор.  Но  Жданов  остался
при своем мнении.
   - А Васнецов?
   - С ним я больше не разговаривал.
   Воронов медленно покачал головой:
   - Идете на риск, Михаил Семенович.
   - Мы с вами военные люди, Николай Николаевич.  В  случае  необходимости
обязаны рисковать. Даже жизнью.
   - Жизнью пожертвовать иногда легче.
   - Вы считаете, что я не прав?
   - Нет, совсем наоборот, полагаю, что ваши предложения разумны, и я  дал
это понять на Военном совете. Но настаивать не мог. Не  имел  на  то  даже
морального права... Думаете, мне легко возвращаться в Москву, не  выполнив
приказа Ставки? - горько улыбнулся Воронов.
   - Он и не мог быть выполнен, - сказал Хозин. - Никто не знал, что немцы
опередят нас, начнут наступление на Тихвин.
   - "Никто не знал"!.. - все с той же горечью повторил Воронов. -  Нас  с
вами,  кажется,  учили,  что  предвидение  входит  в   круг   обязанностей
военачальника.
   - Этот упрек можно адресовать не только нам.
   На мгновение в глазах Воронова зажглись тревожные огоньки. Он  наклонил
голову и сказал тихо:
   - Это не утешение. Мы обязаны отвечать за каждую неудачу и перед  своей
совестью и перед народом. Списывать собственные неудачи за счет противника
- значит признать, что ход войны определяет он.
   - Но до сих пор так оно и получалось, - угрюмо сказал  Хозин.  -  Немцы
наступали, мы оборонялись.
   - Это и верно и неверно, Михаил Семенович. Верно потому, что  Ленинград
по-прежнему в блокаде и немец стоит под Москвой. Неверно  же  потому,  что
нам удалось сорвать почти все сроки, запланированные Гитлером.  Тем  более
досадно, что мы не сумели  осуществить  хорошо  задуманную  наступательную
операцию. В данном случае я адресую упрек себе лично.
   - Напрасно, Николай Николаевич, зря вы себя казните. Прорвать блокаду в
условиях  немецкого  наступления  на  Тихвин,  при  угрозе,  нависшей  над
пятьдесят четвертой армией, возможности не было. В этом я уверен,  так  же
как и в том, что сегодня продолжать наши атаки на "пятачке"  бесполезно  -
только людей погубим.
   - "Пятачок" нам еще пригодится, отдавать его нельзя ни в коем случае! -
предостерег Воронов.
   - Я и не собираюсь отдавать левобережный плацдарм! Но  удержать  его  -
одно, а  пытаться  наступать  оттуда  -  совсем  другое...  Прорыв  сейчас
неосуществим, - слегка повышая голос, продолжал  Хозин,  -  и  я  не  вижу
смысла оставлять в резерве несколько соединений с перспективой, что  бойцы
там превратятся в полудистрофиков,  тогда  как  под  Тихвином  и  Волховом
каждый человек, каждая винтовка, каждый танк на вес золота! Не хочу  после
того, как немцы окончательно закрепятся в Тихвине,  утешать  себя  мыслью,
что это "не мой фронт"! И когда фон Лееб соединится на севере с финнами, а
на юге с войсками фон Бока, тоже не хочу оправдываться тем,  что  я,  мол,
старался всячески, да не смог убедить  товарища  Жданова  в  необходимости
воспрепятствовать этому.
   - И все же не забывайте, Михаил Семенович, что Жданов - секретарь ЦК.
   - А я коммунист и командующий фронтом! Авторитет Андрея  Александровича
для меня непререкаем. Но если я убежден, что он ошибается?..
   - Его можно понять.
   - Я понимаю, но уступить в данном случае не могу. Прорыв блокады и  для
меня - самое главное. Однако прямолинейный путь  не  всегда  кратчайший...
Словом, разрешите мне через полчаса вручить вам пакет. Если...  вы  готовы
взять его, зная о содержании.
   Воронов еще раз пристально посмотрел в глаза Хозину и, коротко ответив:
"Я вас жду", вышел из кабинета.


   Наступила ночь, зимняя, беспросветная, еще одна ленинградская блокадная
ночь.
   Люди, которым не предстояло провести эту  ночь  без  сна  -  в  окопах,
траншеях или штабных землянках, в цехах у станков или за столами  дежурных
в районных и заводских парткомах, уже лежали в своих  постелях,  скованные
холодом, забываясь на какое-то время и вновь просыпаясь в тревоге.
   Жданов не спал, хотя  в  третьем  часу  перешел  из  своего  служебного
кабинета в жилой флигелек, расположенный тут же, на территории  Смольного,
и имел возможность соснуть там часа три-четыре.
   Поднявшись на второй этаж,  он  снял  тужурку,  сапоги,  сунул  ноги  в
домашние туфли и включил стоявший возле кровати на тумбочке  радиодинамик.
Раздался мерный стук метронома.  "Может  быть,  эта  ночь  вообще  пройдет
благополучно, без налетов в обстрелов?" - подумал Жданов. Потушил  свет  и
лег  поверх  одеяла,  не  раздеваясь.  Лежал,  прислушиваясь  к   мерному,
успокаивающему стуку метронома, а уснуть не мог: конфликт с Хозиным  мучил
его.
   Жданов прекрасно понимал, что положение, которое он занимает в  партии,
в стране и здесь, в Ленинграде, обеспечивает ему последнее, решающее слово
в возникшем споре. Ни одна дивизия, ни одна бригада не будут  выведены  из
Ленинграда и наступательные бои в районе Невской Дубровки  не  прекратятся
без его согласия или без приказа Ставки.
   В своей правоте он не сомневался. Не  случайно  его  позиция  встретила
единодушную поддержку  со  стороны  Васнецова  и  других  членов  Военного
совета. Но сознание, что  командующий  не  только  упорно  отстаивал  свою
особую точку зрения, а и, вопреки мнению всего  Военного  совета,  остался
при ней, не давало покоя Жданову.
   Ради престижа, только ради того, чтобы остаться  победителем  в  споре,
Жданов никогда не противопоставил бы своей  огромной  власти  предложениям
командующего. "А командующий? Почему он так упорствует?" - спрашивал  себя
Жданов и не находил ответа.
   Несколько смущала и позиция Воронова. Однако ее можно  было  объяснить:
после  того  как  не  удалась  подготовленная  под  руководством  Воронова
операция  по  прорыву  блокады,   отстаивать   возможность   прорыва   он,
естественно, не мог. "А ведь  не  исключено,  что  и  Хозин,  -  продолжал
размышления Жданов, - разумеется, пусть не сознательно, не  преднамеренно,
но все же хочет таким вот образом оправдать неудачный  исход  операции,  к
которой он, как бывший командующий 54-й армией, тоже причастен?"
   Причину совпадения позиций командующего и представителя  Ставки  Жданов
видел еще и в том, что оба они маловато пожили в блокадном  Ленинграде,  а
потому не в состоянии постичь в полной мере состояние  духа  ленинградцев,
понять, что и население города и войска способны  пойти  на  самые  тяжкие
испытания, на еще большие жертвы во имя избавления от блокады.
   Как военные специалисты, и тот и  другой,  очевидно,  в  какой-то  мере
правы - он, Жданов, это допускал. Но нынешняя война не похожа на  прежние.
Руководствоваться в ней лишь чисто  военными  расчетами  нельзя.  В  конце
концов, немецкие генералы  в  таких  расчетах  тоже  сильны,  но  добиться
решающей победы до сих пор так и не смогли...
   Жданов вспомнил, как еще перед войной, когда он по заданию ЦК занимался
делами Военно-Морского Флота, затонула во время  маневров  одна  подводная
лодка. Экипаж ее удалось спасти. Жданов вызвал  в  Москву  командира  этой
лодки, выяснил техническую сторону происшествия, а под конец беседы  задал
вопрос:
   - У вас почти не было шансов на спасение. Вы могли надеяться только  на
помощь извне. Логично было бы прекратить  всякую  деятельность,  экономить
кислород. Почему вы не поступили так?
   Командир, молодой человек,  всего  три  года  назад  окончивший  высшее
военно-морское училище, подумал  немного,  потом  виновато  как-то  развел
руками:
   - Сложить руки и ждать смерти? Нет,  Андрей  Александрович,  нас  учили
иначе... К тому же я коммунист...
   Жданов лежал в темноте с открытыми  глазами.  Только  метровом  нарушал
необычную тишину. А сна не было.


   На рассвете  в  спальне  Жданова  раздался  телефонный  звонок.  Звонил
Васнецов. Сообщил о своем намерении выехать в район Невской Дубровки.
   - Проеду на КП Бычевского, - сказал он, - и вызову туда Болотникова.
   Васнецов не объяснил, по какому именно делу собирается ехать. И  Жданов
не спросил его об этом, но интуитивно почувствовал, что  нынешняя  поездка
Васнецова  каким-то  образом  связана  со  вчерашним  заседанием  Военного
совета.
   Скорее по инерции, чем из деловых соображений, Жданов  поинтересовался,
как скоро Васнецов рассчитывает вернуться. Услышал в ответ, что к  вечеру,
и повесил трубку.
   Через несколько минут после этого разговора "эмка", выкрашенная в белые
с серыми разводами зимние камуфлирующие тона, помчалась  от  Смольного  по
пустынным, заснеженным улицам притихшего Ленинграда. Рядом с шофером сидел
Васнецов, на заднем сиденье расположились два автоматчика.
   Машина направилась по шоссе в сторону Всеволожского, чтобы  затем,  уже
по проселочным дорогам, свернуть на юго-восток, к Невской Дубровке.
   Жданов не ошибся в своих предположениях: между вчерашним  конфликтом  с
Хозиным и сегодняшней  поездкой  Васнецова  была  прямая  связь.  Спор,  в
котором Васнецов активно участвовал на стороне Жданова, не прошел и не мог
пройти для него бесследно.
   Как человек  импульсивный,  он  в  еще  большей  степени,  чем  Жданов,
проникся специфической "блокадной  психологией",  характерной  для  многих
ленинградцев того времени. Этим людям начинало казаться, что понять их  до
конца могут только те, кто, как  и  они,  начиная  с  сентября  безвыездно
находился в блокадном кольце, испытал на себе все бомбежки, все  обстрелы,
изо дня в день постоянно ощущал за своими плечами  смерть,  Хозин  к  этим
людям не принадлежал, поскольку почти два  месяца  провел  по  ту  сторону
кольца, и уже потому Васнецов отнесся к его предложениям настороженно.
   Та же "блокадная психология" порождала у "блокадников" не только особую
гордость, но и укрепляла уверенность,  что  надеяться  они  должны  прежде
всего на свои силы и что прорвать  блокаду  суждено  им  самим.  План  же,
предложенный Хозиным, исключал возможность  прорыва  блокады  в  ближайшее
время. И примириться с этим Васнецов не мог.
   Но вместе с тем он понимал, что лишь непоколебимая убежденность в своей
правоте  могла  заставить  Хозина  пойти  на  столкновение  с   человеком,
занимающим такое  положение,  как  Жданов.  В  итоге  этих  размышлений  и
возникло желание безотлагательно выехать к Невской Дубровке...
   Нет, выезжая туда, Васнецов был далек от  сознательного  намерения  еще
раз  убедиться  в  перспективности  наступательных  боев  с  левобережного
плацдарма. Такой вопрос перед ним просто не стоял. Даже  тени  сомнения  в
том, что наступление надо продолжать, у Васнецова не было.
   И тем не менее, сидя в машине, мчавшейся к Невской  Дубровке,  Васнецов
просто обманывал себя, убеждая, будто едет туда  с  совершенно  конкретной
целью - лично проконтролировать, как осуществляется переброска  танков  на
плацдарм, и по возможности ускорить ее. Потому  и  направился  не  в  штаб
Невской оперативной группы,  а  в  штаб  инженерных  войск,  в  "хозяйство
Бычевского", предварительно вызвав  туда  же  командующего  бронетанковыми
войсками фронта генерала Болотникова.
   Вырвавшись за город, "эмка" сбавила ход, потому что дорога  здесь  была
скользкой, со следами буксовавших грузовиков, с рытвинами  от  проходивших
здесь танков. Случалось сворачивать на обочину,  чтобы  пропустить  санные
обозы с ранеными и автофургоны с красными крестами на кузовах.
   Время от времени водитель сигналил, чтобы колонны войск, двигавшиеся  к
Всеволожскому, приняли чуть в сторону.
   Снега на дороге почти не было, его смели или утрамбовали сотни обутых в
валенки солдатских ног, санные полозья и  автомобильные  шины.  Однако  по
обочинам уже громоздились сугробы.
   Васнецов с неудовольствием отметил про себя, что ему  всего  лишь  один
раз пришлось обогнать несколько танков, из чего следовало, что воевать  на
плацдарме и сегодня еще приходится главным образом силами пехоты.
   У землянки Бычевского его  встретил  генерал  Болотников,  приземистый,
точно раздавшийся  вширь  человек.  Вместе  они  спустились  по  скользким
ступеням вниз.
   В землянке царил полумрак. Дневной свет почти не  проникал  сюда  через
маленькое, прикрытое заиндевевшим стеклом оконце. Землянка освещалась лишь
неярким карбидным фонарем, поставленным на  дощатый  стол.  Где-то  совсем
неподалеку  время  от  времени  рвались  снаряды,  и  огонек   фонаря   то
устремлялся вверх тонкой струйкой, то оседал.
   У стола вытянулся рослый полковник  Бычевский.  Потолок  землянки  явно
стеснял его - подбородок почти касался груди.
   Поздоровавшись с Бычевским и предложив ему сесть, Васнецов обернулся  в
сторону Болотникова и о усмешкой сказал:
   - Землянку, видимо, на ваш рост строили?
   - Это, Сергей Афанасьевич, не мое хозяйство - инженерное, а  сапожники,
как в народе говорят, всегда сами без сапог ходят, - отшутился генерал.
   Нестерпимая жара  в  землянке  заставила  Васнецова  сразу  же  скинуть
полушубок. То же сделал и Болотников. Втроем присели к столу:  Васнецов  -
по одну его сторону, Болотников и Бычевский - по другую.
   - Я приехал к вам, товарищи, - начал Васнецов, -  чтобы  выяснить,  как
обстоят дела на плацдарме?
   Болотников и  Бычевский  недоуменно  переглянулись.  Предположить,  что
Васнецов прибыл сюда только для того, чтобы задать такой вопрос и в  столь
общей форме, было маловероятно. В Военный  совет  фронта  ежедневно,  даже
дважды в день, пере" давалась по телеграфу подробная информация  из  штаба
Невской оперативной группы. Если же дивизионный  комиссар  хотел  уточнить
что-то на месте, то почему бы ему не  встретиться  с  командующим  группой
генералом Коньковым?
   Но поскольку вопрос задан, на него надо отвечать. И это  взял  на  себя
старший по званию генерал Болотников.
   - К сожалению, похвастать пока нечем. Арбузово противник отбил снова.
   - Он отбил потому, - немедленно отреагировал Васнецов,  -  что  активно
применяет танки! А для  нас  переброска  танков  на  левобережье  все  еще
проблема!
   Это уже касалось непосредственно Бычевского. С  тех  пор  как  началось
планирование операции  по  прорыву  блокады,  начальник  инженерных  войск
фронта почти безвыездно находился здесь, у Невской Дубровки, - организовал
переправы, руководил монтажом паромов и строительством паромных пристаней.
   Противник держал пристани  и  переправы  под  огнем  своей  артиллерии,
обрушивал на них тяжелые авиабомбы. Плашкоуты с танками часто  тонули,  не
достигнув левобережья. Но главная-то беда заключалась в  том,  что  танков
оставалось не так  уж  много.  И  Бычевский,  задетый  упреком  Васнецова,
попытался оправдаться:
   - Нам нечего переправлять, Сергей Афанасьевич! Вчера с огромным  трудом
доставили на "пятачок" последние легкие танки. Четырнадцать единиц. Восемь
из них уже сгорели в бою за Арбузово, а шесть  остальных  генерал  Коньков
приказал зарыть в землю, как неподвижные огневые точки...
   - Полковник Бычевский говорит не о том, - вмешался Болотников. -  Пусть
у него не болит голова  за  легкие  танки.  Они  на  плацдарме  не  нужны:
взламывать долговременную оборону противника им не по зубам.  "КВ"  -  вот
что там нужно! И я даю их, пока имею. А начальник инженерных войск  пускай
подумает, как переправить эти тяжелые машины на тот берег.
   И, недовольно пофыркивая, переводя взгляд с  Васнецова  на  Бычевского,
генерал умолк.
   - Это все,  что  вы  хотели  сказать,  товарищ  Болотников?  -  спросил
Васнецов.
   - А что же еще, товарищ дивизионный комиссар? Могу добавить только, что
наступать здесь без тяжелых танков вообще бессмысленно.
   У Васнецова кровь бросилась в лицо. Впалые его щеки заметно порозовели.
Только  три  слова  из  того,  что  было  сказано   сейчас   Болотниковым:
"...наступать... вообще бессмысленно" - полностью дошли до него.
   - Может быть, вы хотели бы прекратить бои на  плацдарме?  Поднести  его
немцам на блюдечке? - с недоброй интонацией в голосе спросил Васнецов.
   И Болотников и Бычевский хорошо знали вспыльчивость Васнецова.  Тем  не
менее сейчас он удивил их. Что, собственно, нового он услышал?
   - Сергей Афанасьевич,  вы  не  так  поняли  генерала,  -  вступился  за
Болотникова Бычевский. - Ни он, ни я ничего подобного не предполагаем.  Ни
у кого нет и мысли о прекращении боев на плацдарме. Но без тяжелых  танков
наступать там действительно трудно, в этом товарищ генерал прав!
   - Так почему же вы не можете наладить переброску их на тот берег? - уже
отходя,  но  все  еще  с  раздражением  продолжал  Васнецов.   -   Сколько
коммунистов работает у вас на переправе?
   Бычевский пожал плечами:
   - Не могу назвать вам сейчас точную  цифру,  Сергей  Афанасьевич.  Люди
часто меняются - убыль в личном составе большая. Но  докладываю  с  полной
ответственностью: и на переправах и на  самом  "пятачке"  беспартийных  от
коммунистов отличить трудно. Все работают и бьются с врагом без оглядки.
   Это заявление подействовало на Васнецова, как масло на бушующее море.
   - Тем более  непростительно,  что  мы  не  в  состоянии  поддержать  их
наступательный порыв тяжелыми танками, - сказал он ровным голосом.
   - Принимаю ваш  упрек,  -  ответил  Бычевский.  -  Но  ведь  межсезонье
проклятое! Нева-то замерзает, да лед еще  слабоват.  Не  выдерживает  даже
легкого танка, не то что "КВ". В нашем распоряжении  осталась  лишь  узкая
полоска свободной от льда воды.  Только  ею  и  пользуемся  для  переправы
танков на паромах.
   - Я был на переправе три дня назад и обстановку  знаю,  -  прервал  его
Васнецов.
   - Эту  твою  полынью  противник  пристрелял  давно  и  топит  все,  что
появляется на воде, - угрюмо пробурчал Болотников.
   - И об этом я знаю, - моментально откликнулся Васнецов. - Тем не  менее
вопрос стоит так: или мы прорвем блокаду, или обречены на голодную смерть.
Вам понятно это?
   Болотников и Бычевский промолчали.
   - Вам известно, - еще громче продолжал  Васнецов,  -  что  хотя  нам  и
удалось удержать Волхов, южное  побережье  Ладоги  все  еще  под  угрозой?
Блокада должна быть прорвана во что бы то ни стало!.. Кировцы  дали  слово
горкому партии, несмотря ни на что, ускорить ремонт танков. Не сомневаюсь,
они сдержат свое обещание. Но что в том толку,  если  мы  не  в  состоянии
переправить эти танки на тот берег?
   Васнецов встал, сделал возбужденно два-три  шага  по  тесной  землянке,
уперся в дверь и, повернувшись с поднятыми к груди кулаками, воскликнул:
   - Мы, товарищи, обманываем доверие рабочих!  Я  хочу  получить  от  вас
ясный, прямой ответ: в состоянии мы справиться с нашими  задачами?  Или...
вы не верите в реальность прорыва блокады?!
   Последние слова вырвались у Васнецова в  запальчивости.  Он  оценил  их
смысл, только  услышав  собственный  голос.  И  настороженно,  с  какой-то
опаской  посмотрел  на  Болотникова  и  Бычевского.  Потом  махнул  рукой,
вернулся к столу, сказал сдержанно:
   - Хотелось бы услышать ваши предложения.
   - Одно предложение есть, - как бы размышляя вслух, начал Бычевский.
   - Какое? - не скрывая своего нетерпения, повернулся к нему Васнецов.
   Но Бычевский не торопился с  ответом,  верно  угадывая,  что  Васнецова
глубоко волнует сейчас нечто большее, чем транспортирование  танков  через
Неву. Кадровый командир Красной Армии, коренной ленинградец, несколько раз
за  время  своей  службы  в  штабе   округа   избиравшийся   членом   бюро
парторганизации, делегат многих  партконференций  и  непременный  участник
городских собраний партийного актива, он давно и  достаточно  хорошо  знал
секретаря  горкома.  Бычевскому  доводилось   видеть   его   радостным   и
озабоченным,    доброжелательно    мягким    и     непримиримо     резким,
Васнецова-пропагандиста и Васнецова-трибуна. И теперь эти наблюдения, этот
опыт прошлого опять  подсказывали  Бычевскому,  что  дивизионный  комиссар
приехал сюда неспроста, что им владеет  какая-то  не  высказанная  еще  до
конца тревога и все, что  он  видит  и  слышит  сейчас,  воспринимает  под
каким-то особым углом зрения. Момент не очень  подходящий  для  обсуждения
инженерного замысла и  тактического  маневра  с  ограниченными  целями.  И
все-таки Бычевский рискнул.
   - Я не могу  гарантировать  успеха,  если  это  мое  предложение  будет
принято, но попытаться можно, -  неторопливо  продолжал  он.  -  Попробуем
обмануть противника. Начнем демонстративно строить новые переправы как  бы
для того, чтобы обеспечить переброску танков по льду, когда  он  окрепнет.
Немцы наверняка перенесут огонь туда, а мы тем временем сумеем переправить
несколько тяжелых танков по воде, на паромах.
   -  Но  когда  Нева  замерзнет  окончательно,  танки  все  же   придется
переправлять по льду. А  при  ваших  демонстративных  действиях  противник
разобьет лед снарядами, - предостерег Васнецов.
   - Будем строить тяжелые переправы, которые не так-то просто разбить.
   - Что это значит: "тяжелые"?
   - Усиленные тросами, вмороженными в лед. Правда, у нас нет пока тросов.
   - Ничего не  выйдет,  -  безнадежно  махнул  рукой  Болотников,  однако
Васнецов уже ухватился за предложение Бычевского. Чувствовалось, что он не
вполне еще представляет себе техническую сторону дела, но самый факт вдруг
открывшейся возможности ускорить переброску  на  плацдарм  тяжелых  танков
явно обрадовал его.
   - Сколько же троса вам понадобится? - спросил он Бычевского.
   - Скажем, километров десять.
   Васнецов вынул из кармана гимнастерки записную  книжку,  сделал  в  ней
карандашом какую-то пометку. Потом сказал:
   - Хорошо. А сколько тяжелых танков можно будет перебросить водой,  если
немцы клюнут на вашу приманку?
   - Тут все упирается в понтоны для паромов, Сергей Афанасьевич, - сказал
Бычевский и вздохнул. - К сожалению, понтонов у нас маловато.
   - Назовите заводы, которые  могут  наладить  выпуск  их  в  достаточном
количестве, я сам поеду туда, поговорю  с  рабочими,  соберу  коммунистов,
комсомольцев! - пообещал Васнецов.
   - Дело не в рабочих, Сергей Афанасьевич.
   - А в ком же или в чем дело?
   -  В  электроэнергии.  Если  бы  можно  было  обязать  Ленэнерго   дать
дополнительно хотя бы... ну, пять тысяч киловатт. Специально для сварочных
работ.
   Карандаш Васнецова,  уже  готовый  вновь  коснуться  бумаги,  застыл  в
воздухе.
   "Пять  тысяч  киловатт...  -  повторил  он  про  себя.  -  Для  мирного
Ленинграда, даже для Ленинграда первых месяцев войны - это  сущая  мелочь,
капля в море. Но сегодня, когда  нет  топлива  для  электростанций,  когда
город погружен во мрак,  когда  госпитали,  детские  дома  и  хлебопекарни
пришлось  посадить  на  голодный   энергетический   паек!..   Пять   тысяч
киловатт... Откуда их взять?!"
   - Посоветуюсь с Андреем  Александровичем,  -  сказал  Васнецов  тусклым
голосом и все-таки сделал еще одну пометку в своей записной  книжке.  -  А
понтонеров достаточно? - спросил он, снова устремляя взгляд на Бычевского.
- Имейте в виду, метростроевцев мы от вас заберем, этими кадрами рисковать
нельзя!
   - Не отдам, Сергей  Афанасьевич!  -  с  неожиданной  твердостью  заявил
Бычевский. - Понтонеров и так не хватает. А  о  метро  все  уже  и  думать
забыли!
   Мимолетное его заявление о метро подействовало на  Васнецова  как  удар
хлыста. Он даже хлопнул ладонью по столу.
   - Не смейте так говорить! Никто не забыл о метро! И оно у нас будет!
   Бычевский стал оправдываться:
   - Я хотел... я просто хотел сказать, что и после войны  метро  вряд  ли
станет первоочередной стройкой. Ведь в городе столько разрушений!..
   Васнецов устыдился за свой выкрик и особенно  за  этот  звонкий  хлопок
ладонью по столешнице.
   - Простите, товарищи. Нервы сдают. Извините... Кстати, по каким  нормам
снабжают понтонеров?
   - Пока по нормам переднего края, - доложил Бычевский, -  но  управление
тыла грозит урезать...
   Васнецов вынул платок, вытер выступившие на лбу  капли  пота  и,  глядя
куда-то в сторону, сказал:
   - Очень жарко у вас. Сильно топите... Пойдемте-ка к переправам.
   Болотников и Бычевский поднялись со своих мест одновременно.
   - Нет, Сергей Афанасьевич!  -  решительно  сказал  Болотников.  -  Туда
ходить не следует.
   - Что это значит? - удивился Васнецов.
   - По переправам бьют непрерывно.
   - В таком случае вы можете не ходить со мной, - пожал плечами  Васнецов
и протянул руку к своему полушубку.
   Бычевский и Болотников мгновенно оказались перед ним.
   - Товарищ дивизионный комиссар, - вытягиваясь и слегка откидывая  назад
голову,  неуступчиво  объявил  Болотников,  -  без  специального   решения
Военного совета допустить вас в район обстрела не могу. Не имею права.
   - Перестаньте говорить глупости, я десятки раз бывал на  переправах,  и
никаких решений перед тем не выносилось, - уже сердясь,  сказал  Васнецов,
делая еще шаг к своему полушубку. Но генерал и полковник  стояли  на  пути
стеной.
   Васнецов недоуменно глядел на них, не зная, что  и  делать:  употребить
власть или попросту рассмеяться.
   Не мог он представить себе, что еще до того, как его машина выехала  из
ворот Смольного, здесь, в землянке Бычевского, раздался телефонный звонок.
Сняв  трубку,  полковник  услышал  голос  полкового  комиссара  Кузнецова:
"Сейчас будете говорить с  товарищем  Ждановым".  Вслед  за  тем  раздался
щелчок переключаемого  телефона  и  послышался  знакомый  тенорок.  Жданов
спросил, какова обстановка на переправе. Бычевский доложил, что  противник
активно обстреливает правый берег, повредил паромную пристань,  но  ремонт
ее уже заканчивается. "Вот что, - негромко, но твердо сказал Жданов,  -  у
вас скоро будет товарищ Васнецов. К переправе его сегодня не  пускайте.  -
Помолчал и добавил строже: - Ни в коем случае!"
   Бычевский хотел спросить, каким это образом сможет он  запретить  члену
Военного совета пойти туда, куда тому захочется, но категоричность Жданова
заставила воздержаться от вопросов. Ответил коротко: "Слушаюсь!"
   Об этом телефонном  разговоре  Бычевский  рассказал  появившемуся  чуть
позже Болотникову. Вместе они  решили,  что  в  такой  необычной  ситуации
генерал, как старший по званию, должен взять инициативу на себя. И вот  он
стоял теперь перед Васнецовым будто непрошибаемая скала.
   - Не могу допустить, - упрямо повторил  Болотников.  -  К  тому  же  на
машине туда днем не проехать.
   - Тогда я  пойду  пешком!  -  не  сдавался  Васнецов.  -  Я  же  должен
поговорить с людьми, товарищи дорогие!  Неужели  вам  это  непонятно?  Мне
обязательно надо именно сегодня  побеседовать  с  теми,  кто  работает  на
переправах непосредственно.
   - Так это мы сейчас организуем! - обрадованно воскликнул  Бычевский.  -
Сейчас же вызову командира саперного батальона! - И, не дожидаясь согласия
Васнецова, крикнул в полуоткрытую дверь: -  Адъютант!  Капитана  Суровцева
сюда!


   Прошло, однако, не менее сорока минут, прежде чем Суровцев  появился  в
землянке.
   Сориентировался  он  не  сразу.  Увидел  приземистого,   с   квадратным
туловищем генерала, полковника Бычевского, с которым  ему  уже  доводилось
встречаться после возвращения из госпиталя. У дальнего  края  стола  сидел
еще кто-то...
   Убежденный,  что  генерал  является  здесь   старшим,   Суровцев   стал
докладывать ему о своем прибытии. Но генерал прервал:
   - Докладывайте члену Военного совета.
   Членом Военного совета мог быть здесь только один - тот, кто сидел  под
промерзшим оконцем, у дальнего конца стола, куда почти  не  достигал  свет
карбидного фонаря. Суровцев сделал полуоборот в его сторону  и  возобновил
свой доклад.
   Из-за стола вышел относительно молодой человек, с  зелеными  ромбами  в
петлицах и красной звездой на рукаве гимнастерки.
   "Это же Васнецов!" - узнал Суровцев.
   - Здравствуйте, - сказал Васнецов, протягивая руку.
   Суровцев стоял перед ним в грязном, замасленном ватнике, в  обледенелых
- потому что нередко приходилось шлепать по воде  в  кирзовых  сапогах,  с
которых здесь, в тепле, уже потекли тонкие струйки. Вызов на КП застал его
в тот момент, когда он лазал по паромной пристани, отремонтированной после
того,  как  вчера  вечером  в  нее  угодил  снаряд:  пристань  требовалось
восстановить быстро - работать днем не давала вражеская  артиллерия,  -  а
надо было, чтобы с наступлением темноты  здесь  опять  могли  швартоваться
паромы.
   Убедившись, что пристань теперь уже в исправности, Суровцев намеревался
соснуть в своей землянке хотя бы  часа  два.  Он  очень  устал:  всю  ночь
пришлось руководить переброской на плацдарм людей и танков. Последний танк
подошел к переправе часов в шесть утра. Суровцев распорядился подтянуть  к
пристани паром и  дал  команду  высунувшемуся  из  люка  механику-водителю
загонять машину на деревянную площадку, укрепленную на двух понтонах.
   Водитель с сомнением глядел на эту  шаткую  основу,  покачивающуюся  на
черной воде, пока Суровцев не рявкнул на  него.  Водитель  исчез  в  люке,
через минуту заработал двигатель, и танк медленно пополз на паром, который
удерживали за причальный канат четверо бойцов-понтонеров.
   В этот самый момент в воздухе с хлопками и шипением взорвались немецкие
осветительные  ракеты,  а  еще  несколько  мгновений  спустя  на  пристань
обрушились тяжелые снаряды и мины. И сразу же  загрохотала  в  ответ  наша
артиллерия.
   Танк резко  подался  назад:  водитель,  видимо,  решил,  что  понтонеры
разбежались из-за обстрела и зыбкий деревянный  настил,  никем  теперь  не
удерживаемый, уплывет из-под гусениц при первом же соприкосновении с ними.
Это было опасным заблуждением, и Суровцев  бросился  к  танку,  загрохотал
рукояткой пистолета по броне. Танк остановился.
   Костя водителя последними словами,  Суровцев  требовал,  чтобы  тот  не
мешкая заводил машину на паром. Единственный шанс на  спасение  -  быстрее
достичь по полынье "мертвого пространства".
   Кое-как паром отвалил от пристани. И вовремя, потому что минутой позже,
как раз там, где швартовался паром,  угол  сборной,  бревенчатой  пристани
разбило  прямым  попаданием  снаряда.  Немцы  били  и  по  парому,  однако
безрезультатно - он успел уйти  под  прикрытие  высокого  противоположного
берега...
   ...Прежде чем пожать  протянутую  Васнецовым  руку,  Суровцев  осмотрел
растерянно свою грязную ладонь - сквозь масло и еще  какую-то  черноту  на
ней явственно проступала запекшаяся кровь. Хриплым,  простуженным  голосом
ответил:
   - Здравствуйте, товарищ дивизионный комиссар!
   -  Оставьте  нас,  пожалуйста,  -  попросил   Васнецов,   обращаясь   к
Болотникову и Бычевскому, - хочу поговорить с капитаном наедине.
   Те молча надели свои полушубки, нахлобучили шапки и вышли из землянки.
   - Присядьте, - сказал Васнецов Суровцеву, когда они  остались  одни,  и
кивнул на раскаленную печку: - Вам не жарко?
   Суровцев хотел ответить, что после ветра и ледяной невской воды он  еще
не успел почувствовать тепла, но промолчал. Расстегнув  ватник,  подсел  к
столу.
   - Вы член партии, товарищ Суровцев? - начал Васнецов.
   - Кандидат, - ответил Суровцев и добавил: - С тридцать девятого года.
   - Значит, срок кандидатский вышел, - заметил Васнецов, - пора  вступать
в члены.
   - Я... не  мог,  товарищ  дивизионный  комиссар,  -  запинаясь,  сказал
Суровцев. - С первых дней на фронте. То в одном полку, то в  другом.  Сами
видите.
   Васнецов пропустил было мимо  ушей  последние  слова  Суровцева:  "Сами
видите". Но тут же он мысленно вернулся к ним, пытаясь понять их смысл.  И
Суровцев, как бы читая мысли Васнецова, улыбнувшись, уточнил:
   - Мы же с вами встречались, товарищ дивизионный комиссар.
   - Да? - переспросил Васнецов, оживляясь. - И где же?
   - На Пулковской высоте.
   Васнецов внимательно вглядывался в лицо Суровцева. Не то вопросительно,
не то утвердительно произнес:
   - Обсерватория...
   - Точно, товарищ дивизионный комиссар!
   - Ну конечно, обсерватория! - обрадовавшись,  что  не  подвела  память,
воскликнул Васнецов и снова пристально посмотрел на Суровцева. - Вы тогда,
насколько я помню, стрелковым батальоном командовали, а теперь, значит,  в
саперы переквалифицировались?
   - Это я тогда переквалифицировался... из  сапера  в  общевойсковика,  -
усмехнулся Суровцев. - Даже не тогда - чуть раньше. А теперь вернулся, как
говорится, на круги своя.
   - Понимаю. Полковник Бычевский говорил  мне,  что  забрал  с  "пятачка"
всех, кто  раньше  служил  в  инженерных  войсках.  -  И  опять  оживился,
припоминая: - А комиссаром тогда был у вас такой... ну, не  очень  молодой
старший политрук. Верно?
   - Был, - ответил, потупясь, Суровцев.
   - Убит?
   - Нет, что вы! - как-то испуганно откликнулся Суровцев. - Просто, когда
я из госпиталя вернулся, комиссара на  месте  не  застал.  Ранило  его,  и
батальона моего, в сущности,  не  было:  в  клочья  немцы  разметали...  А
комиссар  уцелел!  -  неожиданно  громко,  точно  споря  с  кем-то,  почти
выкрикнул Суровцев. - Ребята его живым видели...
   - Будем надеяться,  что  вы  еще  встретитесь!  -  ободрил  Васнецов  и
наклонился над столом вперед, ближе к Суровцеву. - Есть у меня к  вам  еще
один вопрос, товарищ капитан. Бычевский рассказал мне, что вы из госпиталя
удрали, не долечившись. Так? - Васнецов произнес это таким тоном  и  столь
пристально поглядел на Суровцева, что тому подумалось: "Уж  не  собирается
ли он взыскание накладывать?" Отвел глаза в сторону и ответил:
   - Было дело.
   - Так вот я и хочу спросить, - продолжал Васнецов, - что вас  заставило
уйти из госпиталя, не долечившись? О чем вы думали,  возвращаясь  сюда,  к
Неве?
   Внезапно  Суровцев  почувствовал,  что   ему   стало   как-то   скучно.
"Политработник! - с какой-то внутренней усмешкой произнес он про  себя.  -
Ждет, что я начну сейчас выкладывать ему как  по  писаному:  Родина,  мол,
позвала".
   В сущности, Суровцев не соврал бы,  если  б  дал  именно  такой  ответ.
Чувства, которые он испытывал, лежа на госпитальной койке, в  переводе  на
язык газетных передовых вполне соответствовали этому.
   Тем не менее  ему  не  хотелось  объясняться  с  Васнецовым  таким  вот
образом. И вообще не желал он чеканить звонкую монету из того, что пережил
тогда. "Может, тебе еще и про бомбу рассказать?" - с раздражением  подумал
он.
   - Что же вы молчите, капитан? - нетерпеливо спросил Васнецов.
   - Еда в госпитале неважная, товарищ дивизионный комиссар, - с явной уже
теперь усмешкой ответил  Суровцев,  -  тыловая  норма!..  А  думал,  когда
уходил, только об одном:  на  патруль  не  наскочить  бы.  Без  документов
ведь...
   Сказав это, Суровцев посмотрел прямо в лицо Васнецову,  ожидая  увидеть
на нем выражение недовольства. Но, к своему удивлению, не обнаружил ничего
подобного. Васнецов даже качнул утвердительно головой, сказал согласно:
   - Да, теперь плохо кормят в госпиталях. Очень плохо. Хотя все же лучше,
чем гражданское население...
   Он  произнес  эти  слова  как-то  отрешенно,  точно  обращал  их  не  к
Суровцеву. С какой-то не высказанной до конца, усилием  воли  сдерживаемой
внутренней болью. Потом спросил сочувственно:
   - Наверное, и холодно там было, да? Нечем топить госпитали...
   Суровцеву стало не по себе. Он устыдился, что затеял эту нелепую  игру,
к которой были склонны многие фронтовики перед лицом тылового  начальства.
Теперь она представлялась  Суровцеву  жалкой,  мальчишеской.  Оказывается,
никаких громких фраз Васнецов от него не ждал и принял всерьез  ссылку  на
то, что в госпитале было голодно. Васнецову даже в  голову  не  приходило,
что кто-то посмеет шутить сейчас такими словами, как "голод" и "холод"...
   Суровцев поспешил поправиться:
   - Тяжко, товарищ дивизионный комиссар, лежать в  госпитале,  зная,  что
батальон остался без командира. И было обидно,  что  блокаду  прорвут  без
меня. Потому и вернулся.
   - Значит, не могли не вернуться? - упорно добивался Васнецов.
   - Не мог, - задумчиво проговорил Суровцев... - Только лучше бы мне сюда
не возвращаться.
   От такого неожиданного заявления Васнецов заметно подался  назад,  всем
туловищем прижался к бревенчатой стене. Резко спросил:
   - Как это понимать?
   - Сейчас все объясню, товарищ дивизионный комиссар, - сказал  Суровцев.
- Ранило меня в бою за Арбузово  -  знаете,  такая  деревня  есть  на  той
стороне Невы, на "пятачке"? Мне довелось провоевать за нее  меньше  суток.
Возвращаясь на "пятачок" из госпиталя, был уверен, что  наши  вперед  ушли
километров... ну, хоть на восемь. Подхожу к  Дубровке,  навстречу  раненых
везут. Спросил: "Где дрались, ребята?" - "За Арбузово, говорят, бои идут".
Вы понимаете, опять за Арбузово! - с горечью воскликнул Суровцев. - За три
почти недели никакого продвижения! Ну, может быть, на сотню-другую метров!
И все!
   Васнецов молчал. Совсем иного ждал он от разговора  с  этим  командиром
инженерного батальона, которого Бычевский  охарактеризовал  как  человека,
хорошо знающего и условия боев на "пятачке" и все трудности,  связанные  с
переправой туда танков. Рассчитывал, что Суровцев сообщит ему нечто такое,
что укрылось от глаз старших начальников.  По  опыту  довоенной  партийной
работы Васнецов  знал,  что,  когда  завод  находится  в  прорыве  и  надо
выяснить, где корень зла, нельзя ограничиваться беседой  с  директором,  с
начальниками цехов, необходимо идти к  рабочим,  к  бригадирам,  мастерам,
партгрупоргам. С них же нужно начинать и  подготовку  к  производственному
штурму, если завод  получил  ответственное  задание,  которое  к  тому  же
требуется выполнить досрочно.
   От Суровцева Васнецов тоже хотел услышать какие-то практические советы,
деловые предложения, как бы лучше  организовать  переправу.  А  он  вместо
этого...
   Васнецов еле сдерживался, чтобы не вспылить. С его губ уже готовы  были
сорваться упреки в малодушии, пессимизме, хныканье...
   Усилием воли он подавил в  себе  эту  вспышку  гнева,  молча  рассудив:
"Какое я имею право упрекать его? Ведь этот человек командовал батальоном,
принявшим на себя главный удар врага у Пулковских высот, и враг не прошел!
На "пятачке" этот Суровцев тоже уже собственной кровью  заплатил  за  наше
общее стремление прорвать блокаду. И вернулся  он  сюда,  в  эту  страшную
мясорубку, без приказа, по велению сердца. Нет, я не имею  права  упрекать
его... Надо иначе... иначе!"
   А вслух, собравшись с мыслями, сказал:
   - Мы не смогли прорвать блокаду не  потому,  что  бойцам  и  командирам
нашим не хватало воли к  победе.  Вся  беда  в  том,  что  немцам  удалось
опередить нас своим наступлением на Тихвин и  Волхов.  Но  чтобы  все-таки
прорвать блокаду, нам необходимо сейчас  удвоить  и  утроить  свои  усилия
именно здесь, на "пятачке".
   - А  танки  и  артиллерия  тоже  будут  удвоены  или  утроены,  товарищ
дивизионный комиссар? - спросил Суровцев.
   Васнецов настороженно посмотрел на капитана. Показалось, что  в  голосе
Суровцева прозвучала ирония. Впрочем, нет: Суровцев простодушно смотрел на
него широко раскрытыми главами, ожидая ответа по существу.
   - Ты же знаешь, товарищ  Суровцев,  что  это  сейчас  неосуществимо,  -
оставив официальный тон, сказал Васнецов. -  Враг  стоит  под  Москвой,  и
новые танки направляются именно туда. Нам  надо  управляться  с  тем,  что
имеем,  немедленно  восстанавливая  каждый  подбитый   танк.   И   кировцы
стараются. Но в цехах холод, обстрелы по нескольку  раз  в  день,  рабочие
недоедают, зарегистрирован уже ряд случаев  голодной  смерти  за  станком.
Нельзя требовать от этих людей невозможного.
   - А от тех, кто на "пятачке", - можно?! - опять спросил Суровцев.
   Васнецов даже вздрогнул от этого его вопроса и снова перешел на "вы".
   - Я не понимаю вас, товарищ капитан. У Пулкова  вы  таких  вопросов  не
задавали.
   - Не задавал, товарищ дивизионный комиссар. И  в  голову  не  приходило
задавать. Но это там. А здесь иное...
   И Суровцев умолк. Молчал и Васнецов. Они смотрели друг другу в глаза, и
каждый из них знал, что хочет сказать его собеседник.
   "Вам известно, что ни один из командиров  взвода,  роты,  батальона  не
остается невредимым, пробыв  хотя  бы  сутки  на  "пятачке"?  -  спрашивал
взглядом Суровцев. - Вам известно, что мы получаем меньше трети  потребных
танков, а из полученных половину  враг  топит  на  переправе?  Вы  знаете,
какова убыль среди понтонеров?.."
   "Знаю, все знаю! - так же  безмолвно  отвечал  Васнецов.  -  А  вот  ты
многого не знаешь. Если бы ты знал,  что  известно  мне,  -  о  количестве
людей, уже умерших в Ленинграде в результате  голода  и  связанных  с  ним
болезней, о том, что через две-три недели голод может стать  и,  наверное,
станет  массовым.  И  что  только  надеждой  на  скорый   прорыв   блокады
поддерживаем мы силы измученных ленинградцев. Если бы ты знал все это,  то
не стал бы задавать мне своих вопросов!.."
   И Суровцев понял смысл того, что хотел ему сказать Васнецов.
   - Мы будем драться, товарищ дивизионный комиссар, - тихо произнес он. -
Пока живы, плацдарм не отдадим. Но ведь умереть на этом "пятачке" не самое
мудрое. Кому мы, мертвые, нужны!  Трупами,  даже  горой  трупов  врага  не
остановишь, а у нас здесь задача не просто  держать  плацдарм,  мы  должны
наступать!
   - Это верно, - согласился Васнецов.  -  Задача  именно  такая...  -  И,
передернув плечами, точно сбрасывая с себя груз тяжелых,  горьких  мыслей,
предложил: - Давайте перейдем к конкретному  разговору.  О  танках  я  уже
слышал.  Со  дня  на  день  окрепнет  невский  лед.  Тогда   можно   будет
переправлять их сразу  в  нескольких  местах.  У  Бычевского  есть  проект
строить "тяжелые"  переправы,  вмораживая  в  лед  тросы.  Мы  постараемся
раздобыть потребное количество тросов. А  теперь  скажите  вы  мне  и  как
общевойсковой командир,  лично  дравшийся  на  "пятачке",  и  как  военный
инженер, работающий на переправе: если наладим переброску тяжелых  танков,
прорвем блокаду? Говорите прямо и честно.
   "Прямо и честно?" - мысленно произнес  про  себя  Суровцев  и  повторил
вслух:
   - Прямо и честно?.. Если утроить количество тяжелых  танков  и  орудий,
тогда, возможно, прорвем.
   "Утроить! - с горечью подумал Васнецов. - Понимает ли он, этот капитан,
что говорит? Даже об удвоении не может быть речи..."
   -  Что  ж,  -  глухо  произнес  Васнецов,   вставая,   -   спасибо   за
откровенность. - Он внимательно посмотрел в глаза тоже вставшему Суровцеву
и только сейчас заметил, что перед ним стоит измученный бессонными ночами,
недоеданием, иссеченный ледяным ветром, рано начавший седеть человек. -  У
меня есть еще один вопрос... точнее, предложение,  -  неуверенно  произнес
Васнецов. - Вы были ранены, ушли из госпиталя, не долечившись.  Хотите,  я
распоряжусь,  чтобы  дали  вам  недельный  отпуск?   Можете   съездить   в
Ленинград... У вас есть семья?
   На мгновение мысль о том, что  он  сможет  увидеть  Веру,  вытеснила  у
Суровцева все остальное. В какие-то считанные секунды он представил  себе,
как приближается к госпиталю, как поднимается по лестнице...
   Но что он ответит ей, если Вера спросит: "Как там, у Невской Дубровки?"
Чем утешит, если мать ее находится при смерти? Какую подаст  надежду?..  А
может быть, она и не хочет видеть его?  Может  быть,  объявился,  вернулся
тот, другой человек, к которому она устремлена все время?..
   - Семьи у меня нет, - ответил Суровцев. - Есть мать. Но она далеко...
   -  Все  равно,  -  возразил  Васнецов,  -  сменить  на  несколько  дней
обстановку вам не вредно.
   Суровцев улыбнулся. Это была уже явно ироническая улыбка.
   - Сменить обстановку? - повторил он. - Вернуться в голодный,  холодный,
разбиваемый снарядами город и думать, день и ночь думать и гадать  о  том,
что происходит  здесь,  у  Невы?  Нет,  товарищ  дивизионный  комиссар.  Я
останусь тут. При деле легче.
   Суровцев надел ушанку, одернул ватник, кинул к виску ладонь:
   - Разрешите идти?
   - Идите, - разрешил Васнецов и  совсем  неофициально  добавил:  -  Надо
выдержать, капитан! Всем нам надо выдержать. Больше  мне  сказать  нечего.
Попроси там, чтобы позвали сюда Болотникова и Бычевского.
   Поджидая их, он попробовал подвести итог встречи с Суровцевым.  Наедине
спросил  себя  придирчиво:   "Бесполезный   разговор?..   Без   конкретных
результатов? Без следа?.."
   Нет. След остался. Какой? Васнецову еще трудно было определить.  Но  он
чувствовал: след остался...


   Когда Васнецов возвращался в Смольный, в городе было уже темно.
   Он сидел в своей "эмке", почти  упрятав  лицо  в  приподнятый  воротник
полушубка. Шоферу и расположившимся позади автоматчикам казалось, что член
Военного совета задремал.
   Но Васнецов бодрствовал. Мысль его  работала  напряженно.  Возникали  и
решались тут же  десятки  самых  разнообразных  вопросов.  И  только  один
вопрос, одна проблема оставалась  перед  ним  постоянно:  судьба  Невского
плацдарма.
   Васнецов по-прежнему  был  убежден,  что  именно  там  решится  будущее
Ленинграда. Именно там завязан главный узел на шее города  и  там,  только
там есть возможность его разрубить.
   Он настолько свыкся с этой мыслью, она настолько вошла в  его  плоть  и
кровь, что казалось, нет и не может быть аргументов, которые заставили  бы
Васнецова расстаться с ней.
   Объективно  оценить  возможности  наступления  с   Невского   плацдарма
Васнецов был уже не в состоянии.  Он  представлял  себе  этот  плацдарм  с
развалинами ГЭС и  двумя  почти  исчезнувшими  деревеньками  -  Московской
Дубровкой и Арбузовом - лишь на фоне коченеющего от холода  и  охваченного
голодом Ленинграда. С этим, шириной в 2-3 километра и глубиной всего в 600
метров, клочком земли были связаны у Васнецова все надежды  на  избавление
громадного  города   от   ужасов   блокады.   Однако,   будучи   человеком
практическим,  Васнецов  не  мог  не  отдавать  себе  отчета  в  том,  что
осуществление его надежд, казавшееся  столь  близким  во  второй  половине
октября,  неумолимо  отдаляется.  Одна  за  другой  возникают  все   новые
трудности. Сперва не хватало плавсредств для переброски войск через  Неву.
Потом, когда немцы пристреляли всю ту  часть  правого  берега,  с  которой
осуществлялась переправа живой силы и  техники  на  левобережье,  к  этому
прибавилась нехватка артиллерии, способной подавить вражеские батареи...
   Но Васнецов, как и Жданов,  по-прежнему  жил  верой  в  прорыв.  Он  не
сомневался,  что  при   новом   нечеловеческом   напряжении   воли   можно
отремонтировать  и  вооружить  достаточное  количество  боевых  машин,   а
трудности с переправой их окончатся, как только окрепнет лед на Неве.
   Фанатическое упорство? Нет. Потому что  альтернативой  прорыву  блокады
была голодная смерть десятков и  сотен  тысяч  людей.  Потому  что  другой
возможности избавить город от смерти не существовало. Потому что в эти дни
самая страшная фантазия не могла допустить, чтобы блокада продлилась более
двух лет.
   ...Жданов верно угадал, что Васнецов поехал к Неве,  желая  лишний  раз
убедиться  в  возможности,  нет,  еще  сильнее  утвердиться  в   решимости
продолжать наступательные бои. Яростное  восклицание  Васнецова  во  время
разговора с Болотниковым и Бычевским:  "Или  вы  не  верите  в  реальность
прорыва  блокады?!"  -  было   всего   лишь   риторическим   вопросом.   В
положительном их ответе он не сомневался.
   В сознании Васнецова трудности наступления никогда  не  складывались  в
единую неразрешимую проблему, а всегда дробились  на  множество  отдельных
задач, которые надо и можно решить. Надо увеличить количество танков! Надо
ускорить производство понтонов! Надо  подбросить  на  "пятачок"  еще  одну
танковую часть, еще одно стрелковое соединение!..
   После разговора с Болотниковым и Бычевским добавились еще  два  "надо":
достать стальные тросы и обеспечить электроэнергией сварочные работы...
   С тем и вернулся бы Васнецов  в  Смольный,  если  бы  не  встретился  с
Суровцевым. Странная эта встреча посеяла в душе его  сомнения,  чего  днем
раньше не сумел добиться даже командующий фронтом.
   Почему произошло именно так, Васнецов и сам не объяснил бы.
   "Нельзя требовать от трудового Ленинграда невозможного!"  -  сказал  он
Суровцеву. И что же услышал в ответ?  "А  от  тех,  кто  на  "пятачке",  -
можно?!"
   Васнецов хотел забыть эти слова Суровцева, но  не  мог,  хотя  старался
всячески, чтобы услышанное от Суровцева было смыто, исчезло из памяти, как
исчезает под набегающей морской волной  человеческий  след  на  прибрежном
песке.
   "Может быть, трус этот Суровцев или у него  сдали  нервы?  -  спрашивал
себя Васнецов. И ощутил чувство стыда за такое предположение. - Он  же  не
ухватился за мое предложение отдохнуть! И совсем не трусом показал себя  в
боях, где решалась судьба Ленинграда - у  Пулковских  высот,  на  "Невском
пятачке". Получив ранение, вернулся в строй, не долечившись... Нет,  трусы
ведут себя иначе! Тем не менее ясно, что сегодня этот человек не  верит  в
успех нашего наступления..."
   ...Васнецов поднял голову, откинулся на спинку сиденья и повел плечами,
чтобы немного размяться.
   Машина ехала уже по улицам города. Мостовые прикрывал  снег,  и  только
посередине их чернела колея, проложенная сотнями автомобильных колес. Снег
лежал и на развалинах разбитых бомбами или снарядами зданий. Прохожих было
мало, и все они выглядели как-то уныло-однообразно, бесформенно -  мужчины
в пальто и шубах с  поднятыми  воротниками,  в  низко  надвинутых  шапках,
женщины, укутанные платками.
   Одна из улиц оказалась совсем пустынной,  только  в  дальнем  конце  ее
виднелся какой-то человек. Васнецов никак не мог определить,  мужчина  это
или женщина. Двигался человек довольно странно, будто слепой, на ощупь,  и
тем привлек к себе внимание Васнецова.
   Расстояние между автомашиной и  этим  прохожим  быстро  сокращалось.  И
когда  их  разделяли  какие-нибудь  десятки   метров,   человек   внезапно
остановился, потоптался на месте,  раскинул  руки,  словно  ища  невидимую
опору, и рухнул в снег.
   Васнецову показалось сначала, что тот просто поскользнулся. Но  человек
продолжал лежать на снегу.
   - Остановись! - приказал Васнецов водителю.
   Машина вильнула на гладкой, наезженной колее и замерла.
   - Пойдите посмотрите, что с ним!  -  сказал  Васнецов,  оборачиваясь  к
автоматчикам, и тут же изменил свое решение: - Не надо. Я сам.
   Он открыл дверцу машины и вышел. Автоматчики последовали за ним.
   Дул сильный, ледяной ветер, и Васнецову  подумалось,  что,  если  такая
погода  продержится  еще  два-три  дня,  лед  на  Неве  должен   окрепнуть
окончательно, да и на Ладоге тоже.  Пряча  лицо  в  воротник  полушубка  и
высоко  поднимая  проваливающиеся  в  снег  ноги,  Васнецов  пробрался   к
тротуару.
   Человек по-прежнему лежал неподвижно. Васнецов склонился над  ним.  Это
был мужчина, хотя его каракулевую шапку прикрывал женский пуховый  платок,
обернутый вокруг шеи и завязанный на спине крест-накрест.
   Мужчина лежал на боку, спиной к Васнецову. Тот слегка потормошил его за
плечо. Потом приподнял обеими руками и повернул  лицом  вверх.  Лицо  было
серым, обветренные губы синюшного цвета.
   "Очевидно,  сердечный  приступ",  -  подумал  Васнецов.  Выпрямился   и
приказал автоматчикам:
   - Перенесите его в машину!
   Бойцы закинули за спины свои автоматы и подняли человека,  все  еще  не
подававшего никаких признаков жизни.  Васнецов  помог  им  нести  обмякшее
тело.
   - Помер? - спросил спешивший навстречу водитель.
   - Не знаю, - ответил Васнецов. - Надо везти в больницу.
   Автоматчикам было приказано добираться в Смольный на попутных, а "эмка"
повернула назад - Васнецову запомнилось там серое, четырехэтажное  здание,
над подъездом  которого  ветер  трепал  белый  флажок  с  красным  крестом
посредине.
   Минут через пятнадцать Васнецов вбежал в небольшую комнатку, где горела
вполнакала одна-единственная электрическая  лампочка  и  у  железной  печи
сидели  две  девушки.  Они  выглядели  очень  толстыми  из-за  того,   что
бело-серые их халаты были натянуты поверх пальто. Лица же девушек казались
малюсенькими, будто ссохшимися.
   - Там у меня в машине человек, - сказал Васнецов. - Надо взять его.
   - Ранен? - деловито осведомилась одна из девушек, вставая.
   - Нет. Потерял сознание на улице.
   - А-а, - как-то разочарованно протянула девушка.
   - Нельзя ли побыстрей? -  рассердился  Васнецов.  -  Вызовите  врача  и
санитаров.
   - Сами обойдемся,  -  безразлично  ответила  девушка  и  обратилась  ко
второй, все еще сидевшей у печки: - Лена, подъем!
   Они не спеша направились к двери.
   Васнецов готов был снова вспылить. Его  не  могло  не  возмутить  такое
лениво-равнодушное отношение к делу и то, что девчонки эти пропустили мимо
ушей требование вызвать врача. Но, всмотревшись в  их  исхудавшие  лица  с
темными глазницами и заострившимися носами, он подавил в себе эту вспышку.
Молча пошел следом за девушками на улицу.
   Та,  что  разговаривала  с  ним,  обошла  машину,  открыла  дверцу   и,
втиснувшись в нее, приподняла привезенного человека за плечи. В тот же миг
Лена, оказавшаяся у второй раскрытой дверцы, подхватила его ноги.
   Васнецов крикнул водителю:
   - А ну, давай помоги!
   Вчетвером они перенесли этого человека в больничное помещение и уложили
на кушетку, покрытую клеенкой. Распоряжавшаяся  здесь  девушка  стащила  с
него  варежки,  приподняла  рукав  пальто  и  положила  свои  истонченные,
просвечивающие от худобы пальцы на правое его запястье.
   - Сколько, Катя? - осведомилась Лена через несколько секунд.
   - Сорок восемь, - ответила та и стала оттягивать у  недвижимого  своего
пациента нижние веки.
   - Камфару? - спросила Лена.
   - Лучше бы бутерброд с ветчиной, - мрачно  пошутила  Катя  и  будничным
тоном обратилась к Васнецову: - Кто он?
   - Не знаю, - развел руками Васнецов. - Мы подобрали его на тротуаре.
   Катя просунула руку куда-то под пальто неизвестного, вытащила  потертый
кожаный бумажник, извлекла оттуда  серую  картонную  карточку  и,  подойдя
ближе к лампочке, прочла вслух:
   - Завод "Севкабель". Ковалев Василий Павлович. Токарь.
   - Что же с ним? - нетерпеливо спросил Васнецов.
   -  Голодный  обморок,  -  последовал  ответ.   -   Сегодня   двадцатого
отхаживаем...
   Какое-то  время  Васнецов  стоял  неподвижно,  потом  махнул  рукой  и,
ссутулившись, медленно  пошел  к  двери.  О  том,  что  голодные  обмороки
становились в Ленинграде все более частым явлением,  он  хорошо  знал.  Но
рухнувшего прямо на  улице  человека  -  от  голода  рухнувшего!  -  видел
впервые.
   -  Оклемался?  -  спросил  водитель,  когда  они  опять   тронулись   в
направлении Смольного.
   - Что? - вздрогнул от неожиданности Васнецов.
   - Жив, спрашиваю?
   - Жив, - ответил Васнецов.
   - Сердце, что ли, сдало?
   - Сердце...
   У самого уже Смольного их застал очередной артобстрел. Снаряды  рвались
где-то далеко, но метроном в невидимых репродукторах сразу же зачастил.
   Водитель, притормозив, мигнул фарами,  прикрытыми  козырьками.  Часовые
распахнули ворота, и  машина,  обогнув  слева  главное  здание  Смольного,
остановилась у бокового подъезда.
   Васнецов быстро скрылся в этом подъезде, на ходу  сняв  шапку-ушанку  и
сбивая ею крупинки снега с воротника. Боец, охранявший вход, протянул было
руку к дверце лифта, Васнецов остановил его  жестом,  поднялся  на  второй
этаж по лестнице, прошел к себе в кабинет. Хотел  спросить  дежурного,  на
месте ли Жданов, но дежурный опередил его, доложив:
   - Звонил Андрей Александрович.  Два  раза.  Просил  зайти,  как  только
вернетесь.
   Васнецов молча снял полушубок, повесил в шкаф, рядом с  шинелью,  зажег
настольную лампу. Взглянул на часы - было без пятнадцати девять.
   На столе лежала красная  папка,  полная  бумаг,  поступивших  за  день.
Васнецов отодвинул ее в сторону: перед  разговором  со  Ждановым  хотелось
сосредоточиться...
   "Что я должен сказать ему? - спросил  себя  Васнецов.  -  Он  же  знает
положение на переправе не хуже меня.  Да,  пожалуй,  и  не  ждет  от  меня
новостей..."
   Это походило  на  самообман.  Интуиция  Жданова  хорошо  была  известна
Васнецову. Жданов наверняка понял, зачем он помчался к Невской Дубровке на
другой же день после заседания Военного совета, и теперь, конечно, ожидает
подробного доклада.
   Бывают минуты, когда человеку даже такого масштаба, как  Жданов,  очень
нужна психологическая поддержка. Что ж, Васнецов еще раз окажет ему  такую
поддержку и сделает это от чистого сердца, с твердой уверенностью в  своей
и его, Жданова, правоте...
   Но вдруг, где-то в глубинах памяти, зазвучал голос Суровцева:
   "А от тех, кто на "пятачке", - можно требовать невозможного?!"
   "Можно и нужно! - ответил мысленно Васнецов. - Только в  этом  спасение
Ленинграда!"
   И направился к Жданову.


   Эти два человека знали и понимали друг друга и умели даже на расстоянии
взаимно угадывать душевное состояние и читать потаенные мысли!
   Жданов действительно с нетерпением ожидал возвращения Васнецова и очень
нуждался в его поддержке. В  течение  дня  у  Жданова  не  раз  появлялось
желание  снова  объясниться  с  Хозиным.  Он  даже  позвонил  ему   утром,
намереваясь пригласить к себе, но услышал в ответ, что командующий  выехал
в район больницы Фореля для проверки хода фортификационных работ.
   Звонить вторично Жданов не стал. Зачем? Разве Военный совет  не  принял
вполне определенного решения?
   Однако Жданов не мог не чувствовать, какая ответственность  ложится  на
него за все последствия этого решения. Прорыв блокады был для Жданова, как
и для сотен тысяч других ленинградцев, вопросом жизни и  смерти.  Если  не
физической, то политической. А возможно, той и другой.
   От этого в  конечном  счете  больше  всего  зависело  и  восстановление
доверия  к  нему  Сталина,  которое  -  Жданов  чувствовал  это  -  сильно
поколебалось, в особенности после неудачи октябрьской операции.
   Если бы Жданов знал, что Сталин поддержит  вчерашнее  решение  Военного
совета, всем его сомнениям пришел  бы  конец.  Но  Сталин  был  далеко.  А
звонить ему по телефону, когда  сам  он  не  звонит,  Жданову  не  хватало
решимости.
   ...Перед вечером ему удалось выкроить время  для  посещения  одного  из
детских домов. Такие дома для ребят, у которых родители погибли на  фронте
или оказались жертвами блокады,  стали  создаваться  недавно.  Около  часа
Жданов провел в помещении с давно остывшими батареями парового  отопления,
расспрашивая директора, пожилую измученную  женщину,  бывшего  инструктора
райкома, о том,  как  и  чем  кормят  детей,  как  поставлено  медицинское
обслуживание и сколько потребуется железных печек, чтобы установить их  во
всех комнатах. Одновременно вглядывался в фигурки детей,  неуклюжие  из-за
напяленных на них кофт, платков и неподходящих  по  размеру  ватников.  Из
многочисленных  одежек  едва  высовывались  наголо   остриженные   ребячьи
головки, исхудавшие, землистого цвета лица с недетской печалью в глазах.
   А тут еще совсем рядом стали рваться немецкие снаряды.  Детей  поспешно
увели в убежище. Жданов же,  вернувшись  в  Смольный,  схватил  телефонную
трубку, вызвал командующего Балтфлотом  Трибуца  и  попросил  его  нанести
массированный удар из дальнобойных корабельных орудий по  району  Вороньей
горы и другим пунктам, с которых немцы обстреливают Ленинград.
   Он стоял посредине комнаты, сжав  кулаки  и  тяжело,  прерывисто  дыша,
когда балтийцы открыли огонь  и  в  Смольном  мелко  задребезжали  оконные
стекла. В тот именно момент и появился Васнецов.
   Жданов присел к столу, откинулся на спинку кресла  и,  стараясь  скрыть
нетерпение, негромко спросил:
   - Ну... как?
   - Разговаривал с Болотниковым и  Бычевским,  -  сказал  Васнецов,  тоже
опускаясь в кресло. - С переправой танков дело обстоит по-прежнему плохо.
   - Надо будет провести дополнительную работу с понтонерами.
   - Это мало что даст. С одним из них я беседовал.
   - На самой переправе? - настороженно спросил Жданов.
   - Нет, - несколько смутившись, ответил Васнецов.  -  Вылезать  туда  не
было прямой необходимости. - Не мог же он сказать, что его не  пустили.  -
Вопрос ясен и так: единственная паромная переправа пристреляна немцами.  К
тому же мало понтонов.
   - Новое дело! - нахмурившись, воскликнул Жданов.  -  Это  же  смешно  -
ленинградские заводы не могут сделать понтонов!
   - Сделать могут, Андрей Александрович, но не хватает электроэнергии для
сварочных работ.  Бычевский  подсчитал:  на  это  потребуется  пять  тысяч
киловатт.
   Названная цифра вернула Жданова к реальности.
   - Это  невозможно,  -  сказал  он  решительно,  и  перед  ним  возникли
посиневшие от холода лица детей. - Вы сами знаете, что это невозможно.
   - Да, конечно, - согласился Васнецов. - Но  сейчас  на  Неве  сложилась
такая обстановка, что танки можно перебрасывать только по единственной еще
не замерзшей полынье. И надо использовать эту возможность. Потом  придется
ждать, пока лед сможет выдержать тяжелый танк.
   Жданов молчал.
   - Если не возражаете, - продолжал  Васнецов,  -  я  все  же  свяжусь  с
Ленэнерго. Может быть, тысячи две-три киловатт они сумеют наскрести. Между
прочим,  -  поспешно  переключился  он  на  другую  тему,  чтобы  не  дать
возможности Жданову ответить отказом,  -  Лагунов  грозится  урезать  паек
понтонерам до тыловых норм. Это неправильно! Люди работают в самом  пекле.
Я хочу переговорить с Лагуновым. - И  снова,  опасаясь,  чтобы  Жданов  не
успел наложить запрет,  Васнецов  быстро  перешел  на  другую  тему:  -  У
Бычевского есть проект строить ложные  переправы,  чтобы  отвлечь  на  них
огонь противника. Потом, когда лед окрепнет, они смогут  стать  реальными.
Переправы  эти  необычны,  Бычевский   называет   их   "тяжелыми",   хочет
вмораживать в лед тросы. С тросами, полагаю, задержки не будет, они есть у
Балтфлота. Я сегодня же переговорю с Трибуцем...
   И умолк.
   Жданов  догадывался,  что  Васнецов  умышленно  уходит   от   главного.
Пристально глядя в глаза ему, спросил:
   - Это все?
   - В основном да,  -  неуверенно  произнес  Васнецов  и  отвел  глаза  в
сторону, потому что умолчал о своей беседе с  Суровцевым  и,  главное,  об
убежденности  капитана  в  том,  что  лишь  тройное  или  минимум  двойное
увеличение  танков  и  орудий  может   обеспечить   успешное   продолжение
наступательных операций на "пятачке".
   Васнецов всегда был  предельно  искренним  со  Ждановым.  После  каждой
поездки на завод, в воинскую часть, по возвращении с  заседания  того  или
иного партийного комитета, с собраний актива он никогда  не  ограничивался
чисто формальным отчетом. Старался непременно передать Жданову  не  только
существо, но и все оттенки услышанного и увиденного. Но  сейчас  этого  не
получалось.
   Васнецов не решался рассказать Жданову о беседе  с  Суровцевым,  потому
что,  передавая  ее  содержание,  должен  был  бы  сам   занять   какую-то
определенную позицию. Но какую?..
   И о том, что по дороге  видел,  как  прямо  на  улице  упал  человек  в
голодном обмороке, Васнецов умолчал сознательно.  Что  мог  прибавить  или
убавить этот  факт  к  уже  известному?  Правда,  случаи  такого  рода  на
ленинградских улицах  еще  редки.  Однако  в  цехах,  у  станков,  рабочие
частенько теряют сознание - сказываются и напряженная, во  многих  случаях
две смены подряд, работа, и нервное переутомление, и, конечно,  длительное
недоедание.
   Жданов,  видимо,  интуитивно  догадался,  что   Васнецов   чего-то   не
договаривает и что эта недоговоренность имеет  какое-то  отношение,  пусть
косвенное, к тому главному, к чему были прикованы его мысли вот уже второй
день.
   - Сергей Афанасьевич, - сказал он наконец, - давайте попытаемся еще раз
оценить общую ситуацию. Значит, так... Волхов  нам  удалось  отстоять,  но
гарантий, что немцы не попробуют снова захватить его, у нас нет. Тихвин  в
руках врага. Несомненно, фон Лееб знает, каково ленинградцам. Может  быть,
проведал даже о том, что мы вынуждены урезать паек войскам. Как бы в  этих
условиях поступили на его месте вы?
   - Наверное, попытался бы снова штурмовать город, - ответил Васнецов.
   - И я почти уверен в том же! - с ударением произнес Жданов. - Тем более
что под Москвой немецкое наступление, похоже, провалилось и  Гитлер  может
теперь вернуть фон Леебу те части, которые забрал у него. Какой  же  вывод
следует отсюда? Позволительно ли для нас медлить с прорывом блокады и даже
выводить из Ленинграда войска?
   Еще сегодня утром Васнецов не задержался бы с ответом ни на секунду. Но
сейчас он молчал, погрузившись в тяжкие раздумья.
   "Допустим, что Бычевскому удастся  его  затея  с  ложными  переправами,
которые затем превратятся в действующие. Сколько танков в этом  случае  мы
сумеем перебросить на плацдарм?
   Работа на Кировском заводе, как  и  на  других  предприятиях,  замирает
из-за нехватки электроэнергии, топлива, а главное, из-за резкого  снижения
работоспособности страдающих от  голода  людей.  Рассчитывать  на  быстрый
ремонт поврежденных машин уже нельзя, а  надеяться  на  поступление  извне
новых совсем  невозможно.  Для  того  чтобы  удержать  плацдарм,  сил  там
достаточно, но для успешного наступления их надо больше, гораздо больше!"
   Непроизвольно вырвались слова:
   - Мы в тяжелом положении. Мы в очень тяжелом положении. Иногда я  задаю
себе вопрос: простят ли нам это ленинградцы?..
   Жданов с недоумением посмотрел на Васнецова. Он не  привык  слышать  от
него такое.
   - Это неправомерная постановка вопроса, товарищ Васнецов! -  решительно
произнес Жданов. - Кому это "нам"? Ленинградцы не отделяют себя от  партии
и от нас с вами.
   - Андрей Александрович, - сказал Васнецов, никак  не  реагируя  на  его
очевидное  недовольство,  -  может  быть,  все   же   есть   смысл   снова
посоветоваться с Козиным? В такое время нам нельзя позволить себе  роскошь
разногласий.
   Жданов неопределенно пожал плечами,  как  бы  нехотя  протянул  руку  к
столику, на котором стояли телефонные аппараты, снял трубку  с  одного  из
них, спросил:
   - Товарищ Хозин вернулся?.. Передайте, что я прошу его зайти.
   Потом, не глядя, взял из коробки папиросу и закурил. Густой  клуб  дыма
на мгновение  скрыл  от  Васнецова  его  лицо.  Разговор  переключился  на
частности.
   - Я был сегодня в одном из детских домов, - сказал Жданов. -  Отопление
не работает. Ребята замерзают. Надо срочно наладить изготовление  железных
печек.
   - А чем их топить? - тихо спросил Васнецов.
   - Если в ближайшее время положение не изменится к лучшему,  надо  будет
подумать о разборке деревянных домов на окраинах. Все равно многие из  них
сейчас пустуют.
   - Это не выход, Андрей Александрович. Как  только  откроется  Ладожская
трасса, надо продолжить эвакуацию детей и постараться вывезти  всех.  Дети
не выдержат голода.
   - Мы не должны допустить, чтобы в городе начался голод!
   - Он уже начался. И если...
   Васнецов не договорил. Дверь в кабинет открылась, и на пороге  появился
Хозин.
   - Здравствуйте, товарищ Хозин,  -  сказал  Жданов.  -  Мне  и  товарищу
Васнецову хотелось еще раз...
   -  Извините,  Андрей  Александрович,   -   прервал   его   взволнованно
командующий. - Я только что получил чрезвычайно важные указания  Ставки...
- И подал Жданову плотное колечко телеграфной ленты.
   Тот схватил колечко, склонился ближе к настольной лампе  и,  протягивая
ленту между пальцами, прочел,  что  Ставка  Верховного  главнокомандования
рассмотрела соображения, изложенные в  письме  командующего  Ленинградским
фронтом на имя начальника Генерального штаба, одобряет  их  и  приказывает
немедленно приступить к исполнению.
   Кровь бросилась в лицо  Жданову.  Молча  передав  ленту  Васнецову,  он
спросил командующего:
   - О каких соображениях идет речь, товарищ Хозин?
   - О тех, которые я докладывал вчера вам и Военному совету. Я счел своим
долгом написать письмо в Генштаб и передал его с генералом Вороновым.
   - А вы сообщили при этом, что мы  против?  -  резко  спросил  Васнецов,
кладя ленту на стол.
   - Так точно.
   Жданов промолчал...



2

   Данвиц уже не раз проклинал себя за свой сентябрьский рапорт, в котором
просил фон Лееба не отправлять  его  с  войсками  Хепнера  на  Центральный
фронт, а оставить под Ленинградом.
   Тогда, в сентябре, он был убежден,  что  падение  Ленинграда  -  вопрос
дней. Зачем же уступать кому-то честь ворваться в город первым или хотя бы
одним из первых?
   Да и кто мог опередить его? Полку Данвица удалось подойти к  Ленинграду
ближе всех остальных немецких частей. Он занимал  боевые  позиции  в  двух
километрах от развалин больницы Фореля и в пяти от Кировского завода.
   В создавшейся ситуации  казалось  совершенно  неблагоразумным  покидать
группу армий "Север", чтобы бесследно затеряться в массе войск  фон  Бока,
наступавших на Москву.
   Кроме того, Даниилу глубоко запали в душу  слова  Гитлера  о  том,  что
Петербург является первой стратегической  целью  в  войне  против  России.
Правда, переброска отсюда некоторых соединений на Центральное направление,
в то время как  первая  стратегическая  цель  еще  не  была  достигнута  и
Петербург оставался в руках  русских,  представлялась  Данвицу  не  вполне
логичной. Но он никогда  не  оценивал  поступки  Гитлера  с  точки  зрения
логики. Ее раз и навсегда  заменила  вера.  Он,  Данвиц,  был  всего  лишь
человеком, а фюрер - божеством. И если Гитлер решил  произвести  некоторую
перегруппировку войск, то, значит, для этого были какие-то веские причины,
недоступные пониманию Данвица. Повлиять на исход боев за Петербург они  не
должны. Одни дивизии ушли, значит, придут  другие,  но  Петербург,  как  и
запланировано было, падет раньше Москвы. До  сих  пор  все  предначертания
фюрера сбывались. Исполнится и это...
   Когда у человека слепая вера заменяет рассудок,  он  оказывается  не  в
состоянии  правильно  воспринимать  и  оценивать   реальные   факты.   Так
получилось и в данном случае. Данвиц не хотел считаться с тем, что в конце
сентября, когда, по замыслу Гитлера, должна бы уже победоносно закончиться
вся война с Россией, Москва и Ленинград продолжали оставаться  советскими.
Он просто отбрасывал это, всецело сосредоточившись  на  одном  непреложном
факте: его полк ближе всех подошел к Ленинграду, и  как  только  последует
приказ...
   Но приказ о возобновлении наступления не  поступал.  Пока  что  солдаты
Данвица окапывались, строили оборонительные укрепления. Две-три  отчаянные
попытки прорваться к больнице Фореля, предпринятые Данвицем  с  разрешения
командира дивизии, были отбиты.
   В  полк  часто  наезжали  офицеры  из  штаба  дивизии.  Однако   вместо
подготовки нового штурма  города  все  эти  майоры  и  оберсты  занимались
проверкой качества  фортификационных  работ.  Данвиц  сознавал,  насколько
важны эти работы, - русские по нескольку раз в сутки обстреливали  позиции
полка, их разведчикам удалось похитить у  него  трех  солдат.  И  все-таки
Данвица  раздражало  такое  очевидное   переключение   на   оборону.   Ему
осточертела неподвижность.
   Тучи комаров висели  над  окопами  и  траншеями.  От  них  нельзя  было
укрыться ничем - ни железными касками, ни поднятыми  воротниками  шинелей.
Потом пошли дожди. Болота и трясины, которыми изобиловала местность,  чуть
подсохшие в жаркие летние дни, теперь опять расхлябались. Вода заливала не
только окопы и траншеи. Она хлюпала под деревянными настилами в  землянках
и блиндажах, проникала меж бревен наката и капала с потолка.
   Одна утеха оставалась  теперь  у  Данвица:  вооружившись  биноклем,  он
взбирался по  узенькой  лестнице  на  верхушку  огромной  сосны,  где  был
оборудован для него похожий  на  птичью  клетку  наблюдательный  пункт,  и
оттуда взирал на Ленинград.
   Оптические стекла создавали иллюзию мгновенного перемещения на одну  из
улиц города, помогали Данвицу совершить прыжок, невозможный в  реальности.
Он видел фигурки людей, движущиеся трамваи и автомашины, видел полукруглые
крыши цехов гигантского завода.
   Данвиц уже не  первый  месяц  находился  на  советской  земле.  В  дыму
пожарищ, грохоте орудий прошел он по ней  сотни  километров.  Врывался  на
танке, бронемашине, мотоцикле в русские  села  и  города.  Допрашивал  там
пленных,  расстреливал  и  вешал  непокорных.  Из  майора  превратился   в
подполковника. Выучил несколько русских слов. Но не сумел,  а  вернее,  не
захотел постигнуть суть той жизни, какою жили эти села и города  до  того,
как по ним проползли с лязгом гусеницы немецких танков. Данвиц никогда  не
бывал ни в Америке, ни в Англии, ни во  Франции.  Тем  не  менее  тамошняя
жизнь представлялась ему доступней для понимания.
   В России же Данвиц чувствовал себя пришельцем с другой планеты в чужой,
сплошь враждебный мир. Этот мир  сопротивлялся,  и  потому  его  следовало
уничтожить. Данвиц не задавал себе вопроса:  чем  вызвано  столь  яростное
сопротивление? Не задумывался ни о причинах, ни о следствиях.
   Слово "русские" для него было синонимом другого слова  -  "большевики".
Любым из  этих  двух  слов  он  определял  и  национальность,  и  веру,  и
происхождение всех советских людей. В  них  как  бы  аккумулировались  все
силы, вставшие на пути немецкой армии к Москве и Ленинграду.
   Данвиц никогда не интересовался, что творилось в  душах  тех  людей,  в
которых он стрелял, которых  вешал  или  допрашивал,  никогда  не  пытался
проникнуть в их мысли. Он считал, что и разум и язык даны  им  только  для
того, чтобы отвечать на его, Данвица, вопросы.
   Но, окопавшись  под  Ленинградом,  он  лишился  удовольствия  вешать  и
допрашивать. И как компенсацию за это ловил те минуты, когда расположенная
где-то в тылу немецкая артиллерия начинала обстрел города. В такие  минуты
Данвиц непременно спешил к заветному  дереву.  Оттуда,  сверху,  из  своей
тщательно замаскированной в ветвях клетки,  он  вожделенно  наблюдал,  как
рвутся снаряды на заводской  территории,  на  улицах,  как  рушатся  дома,
вздымая облака черной пыли. И только после  того,  как  начинала  отвечать
русская дальнобойная морская артиллерия, нехотя спускался на землю, потому
что оставаться наверху было уже небезопасно...
   В добротной землянке  Данвица,  обшитой  изнутри  гладко  выструганными
досками и прикрытой  сверху  четырьмя  накатами,  толстых  бревен,  имелся
радиоприемник. В дождливые осенние вечера, проверив,  как  охраняется  его
командный пункт и сбросив на руки  ординарцу  отяжелевшую  шинель,  Данвиц
надолго усаживался у этого приемника и поворачивал ручку верньера.
   Вначале на него обрушивался чужой,  русский  мир  -  что-то  говорил  и
кричал, чего-то требовал, кого-то звал или проклинал.  Во  всяком  случае,
так казалось Данвицу. И он  крутил  и  крутил  ручку,  как  бы  пробиваясь
физически к голосу родной Германии.
   Любил ли Данвиц  свою  страну?  Да,  но  только  извращенной,  жестокой
любовью. Он любил не реальную страну, с ее  народом,  культурой,  древними
городами, с ее реками и лугами, а Германию Гитлера  и  ее  деформированное
отражение в собственном сумеречном сознании. Она представлялась ему каждый
раз иной. То  в  виде  бескрайнего  пространства,  заполненного  шеренгами
синхронно  марширующих  солдат.  То  в  виде  гигантской  живой  свастики,
щупальца которой все увеличиваются в  размерах,  покрывая  новые  и  новые
страны, города, моря, реки, поля. То, наконец, в виде уходящего  высоко  в
небо готического собора, под мрачными сводами которого днем и ночью  горят
факелы.
   Любил ли Данвиц кого-либо, кроме фюрера, чувство к которому  правильнее
было бы назвать не любовью, а мистическим поклонением? Да. Он любил  своих
солдат, но тоже по-своему, не как людей, а как  живое  оружие,  с  помощью
которого можно и должно осуществлять волю фюрера.
   И вот однажды, прорываясь сквозь звуки чужой страны,  чужого  народа  к
родной речи, к немецким военным сводкам, к бравурным маршам, Данвиц  вдруг
замер. Пальцы его застыли на круглой ребристой поверхности  верньера.  Ему
послышался голос фюрера.
   Боясь сдвинуть ручку хотя бы на полмиллиметра, Данвиц прильнул  ухом  к
ворсистой  ткани,  прикрывающей  динамик.   Нет,   он   не   ошибся.   Это
действительно говорил Гитлер. Захлебываясь от волнения,  глотая  окончания
слов, фюрер сообщал Германии и всему миру, что в  эти  часы  на  Восточном
фронте  вновь  происходят  события  исторического  значения   -   началась
последняя, решающая битва, которая приведет к  захвату  Москвы  и  полному
уничтожению врага.
   Данвиц знал, что фюрер способен с одинаковым накалом и одинаково громко
разговаривать с единственным собеседником и  обращаться  к  многотысячному
собранию. Трудно было догадаться, находится ли он сейчас перед  микрофоном
в радиостудии или стоит на трибуне перед  огромной  толпой.  Очень  скоро,
однако, динамик задребезжал от воплей восторга,  неистового  рева,  топота
ног, аплодисментов, и Данвиц понял, что на этот раз фюрер произносит  речь
с трибуны.
   Так оно и было. Впервые после 22 июня Гитлер  выступал  в  тот  день  в
"Спортпаласе" перед десятками тысяч берлинцев.
   Данвиц   мысленно   представил   себе   это    огромное    здание    на
Потсдаммерштрассе, в котором неоднократно слушал фюрера. В  последний  раз
это было в день вступления в войну Англии. Данвиц находился тогда в  свите
фюрера и, чеканя шаг, шел за ним между шпалерами эсэсовцев.  Толпа  ревела
"хайль", и Данвиц чувствовал, что еще минута  -  и  по  лицу  его  потекут
слезы: столь сильно было его обожание фюрера.
   Впрочем, и теперь, слушая Гитлера, он находился в состоянии, близком  к
молитвенному экстазу.
   - Позади немецких войск, - кричал Гитлер, - уже  лежит  пространство  в
два раза больше, чем территория рейха, когда я пришел к власти, и в четыре
раза большее, чем вся Англия... Я говорю об этом  только  сегодня,  потому
что именно  сегодня  я  могу  совершенно  определенно  сказать:  наш  враг
разгромлен и никогда не поднимется вновь!..
   В этот момент мощный взрыв потряс стены землянки. Из приемника  донесся
оглушительный треск, зеленый глазок погас, и все  смолкло.  Только  шуршал
песок, сыпавшийся с потолка.
   В темноте Данвиц нащупал на столе фуражку и выскочил наружу. Мгновением
раньше он не только мыслями, всем существом своим находился далеко отсюда,
там, в Германии, не видел никого и ничего, кроме фюрера, не слышал ничего,
кроме его вдохновенных слов. И вдруг снова оказался в чужом  и  враждебном
мире, под сверлящими взглядами тысяч невидимых глаз, в  которых  затаилась
угроза смерти.
   Разрывы тяжелых снарядов слышались уже в  отдалении.  Но  Данвицу  было
ясно, что позиции его полка подверглись очередному артиллерийскому  налету
русских. Он побежал в штабную землянку, расположенную  в  десятке  метров,
чтобы выслушать по телефону доклады командиров батальонов  о  потерях.  На
ходу  приказал  ординарцу  немедленно  исправить  электропроводку  в   его
землянке и позаботиться о восстановлении радиоприемника.
   В эти минуты Данвица, в сущности, не интересовали ни  потери  в  личном
составе полка, ни количество разбитых  снарядами  блиндажей.  Единственное
желание владело им: успеть дослушать речь фюрера.
   И все же он не успел. Вернувшись наконец в  свою  землянку  и  поспешно
включив уже исправный приемник, он не услышал ничего, кроме чужих голосов,
разнообразной музыки, шумов и тресков.
   На другой день в газете, выпускаемой ротами пропаганды  армий  "Север",
Данвиц увидел  броские  заголовки:  "Прорыв  центра  Восточного  фронта!",
"Исход похода на восток решен!", "Последние боеспособные  дивизии  Советов
принесены в жертву!".
   А несколько позже последовало радиосообщение из Берлина. Голос диктора,
в котором звенел металл, торжественно извещал  мир,  что  танки  генералов
Хепнера и Гота соединились в Вязьме, сначала отрезав, а потом окружив пять
русских армий, и что в то время, как он,  диктор,  произносит  эти  слова,
войска фельдмаршала фон Бока приближаются к большевистской столице.
   Весть  эту  венчали  звуки  "Хорста  Весселя".  Потом  сообщение   было
повторено.
   Данвиц сидел в оцепенении. В груди  его  бушевал  вихрь  противоречивых
чувств. Радость при мысли об огромной победе немецкого оружия.  Недоумение
от сознания, что фюрер, видимо, изменил свое намерение и не  Петербург,  а
Москва стала первой целью похода на восток. Наконец,  понятная  горечь,  -
ведь в  сообщении  упоминались  войска  Хепнера,  в  составе  которых  мог
находиться и он, Данвиц, если бы не написал тот свой поспешный рапорт...
   В последующие дни Данвиц проводил у радиоприемника все время, свободное
от каждодневных фронтовых забот.  Победные  сводки  главного  командования
вермахта следовали одна за другой. Перечислялись  захваченные  на  пути  к
Москве  населенные  пункты.  Снова,  как  и  в   июньские   дни,   звучали
впечатляющие цифры пройденных километров.
   Так продолжалось много дней подряд: сводки, цифры, названия  населенных
пунктов. Победа, еще одна победа! Русские в плену, русские в окружении...
   И вдруг все смолкло. Москва  перестала  упоминаться  в  радиосообщениях
главного  командования  вермахта.  Зато  появились  какие-то   неизвестные
населенные  пункты  -  Будогощь,  Вишера,  Тихвин,  Волхов,  за  овладение
которыми, судя по сводкам, вела бои группа армий "Север".
   Это происходило где-то за кольцом блокады, восточное ила  юго-восточнее
Петербурга и, насколько Данвиц мог понять, непосредственного  отношения  к
захвату самого города не  имело.  В  штабе  дивизии  ему  разъяснили,  что
операция,  о  которой  сообщают  берлинские  сводки,  ставит  своей  целью
создание вокруг Петербурга второго блокадного кольца.
   "Сколько она еще может длиться, эта блокада?  -  недоумевал  Данвиц.  -
Месяц? Три месяца? Полгода?.. Похоже,  придется  зимовать  здесь,  в  этих
снегах и незамерзающих болотах. Коченеть от холода, когда Петербург рядом,
когда уже видно движение на его улицах! Не проще ли,  пользуясь  тем,  что
наступление  на  Москву  опять  застопорилось,  перебросить  сюда  две-три
танковые дивизии и ворваться  в  город,  уже  истощенный  полуторамесячной
блокадой?.."
   И  чем  больше  думал  об  этом  Данвиц,  тем  сильнее  им   овладевало
подозрение, что армейские генералы, к которым он,  подобно  другим  членам
нацистской  партии,  всегда  испытывал  глухую  неприязнь,  дезориентируют
фюрера, что фон Лееб боится взять на себя ответственность за  новый  штурм
Петербурга.
   Поднимаясь на свой наблюдательный пункт, Данвиц испытывал теперь жгучее
желание,  чтобы  фюрер  хотя  бы  на  одно  мгновение  оказался  здесь   и
собственными глазами увидел, сколь близко от  Петербурга  стоят  преданные
ему войска - достаточно одного сильного рывка, и город будет захвачен.
   Неожиданно созрело решение написать Гитлеру письмо.
   По обычным немецким военным стандартам это было неслыханно:  ординарный
командир полка, к тому же  лишь  недавно  произведенный  в  подполковники,
позволяет себе, минуя своих непосредственных начальников, обратиться лично
к  главе  государства!  Но  для  Данвица  Гитлер  был  не  просто   главой
государства и главнокомандующим. Он был для  него  прежде  всего  фюрером,
вождем, безраздельным властелином его души.
   Кто  может  упрекнуть  смертного  за  то,  что  тот  в  молитвах  своих
обращается непосредственно к богу?!
   Данвиц обращался к Гитлеру как солдат, сражающийся в передовых частях с
первых же  дней  войны  и  на  собственной  шкуре  испытавший  все  тяготы
Восточного похода. Он умолял фюрера верить прежде  всего  таким,  как  он,
"чернорабочим войны", которые с юных лет состоят в  национал-социалистской
партии, а не стареющим  генералам  бывшего  рейхсвера,  и  заверял  его  в
готовности немецких солдат и офицеров свершить любой подвиг во имя  своего
фюрера. Данвиц докладывал, что одной своей ногой он фактически  уже  стоит
на петербургской улице и  нужно  не  такое  уж  чрезмерное  усилие,  чтобы
опустить на ту  же  улицу  и  вторую  ногу.  Заклинал  фюрера  вернуть  на
петербургское направление хотя бы часть войск, отправленных на Центральный
фронт, где, судя по сводкам, наступление сейчас приостановлено...
   В своем письме Данвиц отдавал должное плану фюрера - задушить Петербург
голодом.  Называл  и  действительно  считал  этот  план  весьма  гуманным,
поскольку, осуществляя его, почти не приходится рисковать жизнью  немецких
солдат. Однако, как утверждал Данвиц, каждый  немецкий  солдат  почтет  за
честь умереть со славой, нежели  признаться  в  своем  бессилии  выполнить
великие предначертания фюрера.
   И еще одна важная мысль содержалась в письме: большевики -  это  особая
порода людей, они могут голодать бесконечно и все-таки не сдадутся.
   "Мой полк, - писал Данвиц, - находится в четырех -  только  четырех!  -
километрах от  крупнейшего  петербургского  завода,  производящего  танки.
Трудно подсчитать количество немецких снарядов,  выпущенных  по  заводской
территории. Тем не менее стоит мне только подняться на мой  наблюдательный
пункт, стоит поднести к глазам бинокль, и я вижу, как  дымят  трубы  этого
завода..."
   А заканчивалось послание так:
   "Я помню слова моего фюрера о том, что Петербург является в этой  войне
целью номер один. Я запомнил их на всю жизнь и готов пустить себе  пулю  в
лоб из-за того,  что  эта  цель  не  достигнута,  хотя  сейчас  достаточно
протянуть  железную  немецкую  руку,  ударить  бронированным  кулаком,   и
проклятый город станет вашим..."
   Несколько дней Данвиц ждал подходящего случая, чтобы отправить письмо в
ставку Гитлера. Воспользоваться для этого обычными каналами  было  опасно:
письмо могло затеряться в канцелярских дебрях или, что еще хуже, попасть в
руки непосредственных начальников Данвица, которые  легко  усмотрят  между
строк упрек в их адрес.
   И наконец случай представился. В  штабе  дивизии  Данвиц  встретился  с
оберштурмбанфюрером СС, офицером  гестапо  Дитмаром  Грюнвальдом,  который
приехал на фронт проверять выполнение приказа о действиях против советских
партизан. Данвиц близко соприкасался с Грюнвальдом в Берлине и хорошо  был
осведомлен  о  его   "антигенеральских"   настроениях,   характерных   для
большинства чинов гестапо.
   Оберштурмбанфюрер охотно согласился взять письмо и обещал  сделать  все
возможное в его положении, чтобы оно  достигло  ставки  Гитлера.  Медленно
потянулись дни трепетного ожидания результатов...
   Седьмого ноября Данвиц получил  приказ:  передать  командование  полком
своему  заместителю,  а  самому  вылететь  в  Псков  и  явиться  лично   к
фельдмаршалу фон Леебу.
   Что мог означать этот вызов? Неужто Грюнвальд подвел - вскрыл  конверт,
прочитал письмо и, расценив его как наглую попытку поучать фюрера, передал
плод долгих размышлений Данвица в собственные руки фон Лееба?
   Это было  маловероятно.  При  неблагоприятном  истолковании  содержания
письма Грюнвальд, скорее всего, отдал бы его прямому начальству из дома на
Принцальбрехтштрассе: гестапо не часто вмешивает в свои дела армейцев.
   А может быть, достигнув ставки,  письмо  не  двинулось  дальше  личного
штаба фюрера? Попало к Йодлю, и тот распорядился  переадресовать  его  фон
Леебу? Это означало бы, что  на  Данвице,  как  бывшем  адъютанте  фюрера,
поставлен крест. Да,  в  сущности,  он  и  не  был  адъютантом.  Подлинные
адъютанты Гитлера - это Шмундт, Брюкнер, Шауб. А  он,  Данвиц,  фактически
исполнял роль порученца, как бы там ни называлась его должность.
   Существовал и еще один вариант, самый убийственный для  Данвица:  фюрер
прочел письмо, возмутился, что кто-то осмеливается поучать его, и приказал
фон Леебу вразумить зазнайку...
   Однако все эти мрачные предположения стали постепенно рассеиваться  уже
в штабе дивизии, куда Данвиц явился за  командировочным  предписанием.  По
той любезности, какую проявил к нему сам командир дивизии - человек обычно
желчный и придирчивый, - можно было заключить, что  письмо  "сработало"  в
пользу Данвица. Неспроста ему, подполковнику,  был  подан  личный  "хорьх"
генерала, чтобы доставить на полевой аэродром...
   ...Полет до Пскова занял немногим больше часа.  Спустившись  по  трапу,
Данвиц и здесь сразу же ощутил повышенное внимание к его скромной персоне.
Он был встречен с иголочки одетым, вылощенным капитаном,  доложившим,  что
"господина оберст-лейтенанта ожидает машина".
   После месяцев, проведенных в боях, в пыли и грязи, в  одуряющем  смраде
сгоревшей взрывчатки, дизельного топлива  и  паров  бензина,  после  жары,
сменившейся проливными дождями, а затем холодом, пронизывающим  до  костей
холодом, потому что обещанное зимнее обмундирование так и не пришло  ни  в
полк, ни в дивизию, Данвицу было как-то не по себе в тихом тыловом городе,
непривычно  видеть  тщательно  очищенные  от  снега  тротуары  и  спокойно
вышагивающих по ним офицеров в добротных шинелях с меховыми воротниками  и
фуражках, под околышами которых  темнели  теплые  подушечки,  прикрывающие
уши.
   Им овладело двойственное чувство. С одной стороны,  это  было  приятное
ощущение покоя, твердой уверенности, что ни сейчас, ни  минутой  позже  не
начнется очередной артиллерийский обстрел и не  надо  будет,  пригнувшись,
пробираться по узким ходам сообщения в батальоны и  роты;  ощущение  пусть
временного,  но  все  же  избавления  от  неистовых  ветров,   продувающих
истерзанный  войною  лес,  и  от  нестерпимой  духоты  жарко   натопленных
землянок; наконец, ощущение близкой возможности впервые за  долгие  месяцы
как следует вымыться и переодеться в чистое белье. А с другой стороны,  ко
всем  этим  приятно  расслабляющим  ощущениям  неосознанно   примешивалась
смутная злоба против людей, для которых все тяготы войны сводились  только
к  нечастым  бомбежкам,  пережидаемым  в  надежных,  хорошо  оборудованных
убежищах.
   И чем стремительнее черный "мерседес-бенц", в котором находился Данвиц,
приближался к резиденции фон  Лееба,  тем  больше  росла  в  душе  Данвица
неприязнь ко всему здешнему.
   - Куда мы едем? - угрюмо спросил он сидящего впереди капитана.
   Голова капитана, как на  шарнирах,  быстро  повернулась  почти  на  сто
восемьдесят градусов.
   -  Господин  генерал-фельдмаршал  изъявил  желание   видеть   господина
оберст-лейтенанта  немедленно  по  прибытии.  Но,  может  быть,   господин
оберст-лейтенант желает заехать сначала в гостиницу?..
   Казалось, капитану  доставляет  неизъяснимое  удовольствие  произносить
военные звания и так вот округлять фразы. А Данвица  почему-то  раздражало
это. Впрочем, не без причины. В ответе капитана он уловил  намек  на  свой
непрезентабельный вид - потертую шинель, несколько примятую тулью  фуражки
и давно потерявшие блеск сапоги.
   - Везите прямо к фельдмаршалу, - приказал Данвиц.
   - Яволь, господин оберст-лейтенант! - выпалил  капитан,  и  голова  его
снова сделала полуоборот, но теперь  в  обратную  сторону.  Перед  глазами
Данвица  опять  замаячили  свежеподстриженный  затылок,  серебряное  шитье
погон.
   Вскоре машина остановилась возле трехэтажного дома на берегу  неширокой
речки. У подъезда стояли двое часовых.
   Капитан выскочил из машины  первым  и  открыл  заднюю  дверцу.  Часовые
вытянулись.
   - Второй этаж, налево, - громко сказал капитан  ступившему  на  тротуар
Данвицу. И когда тот протянул было  руку  за  своим  небольшим  чемоданом,
оставшимся на заднем сиденье,  добавил,  понизив  голос:  -  С  разрешения
господина оберст-лейтенанта,  я  доставлю  вещи  в  гостиницу.  Это  всего
полтора квартала отсюда. Номер для вас уже приготовлен.
   - Спасибо! - бросил в ответ Данвиц и направился к знакомому подъезду.
   Сдав шинель на попечение солдата, дежурившего  в  гардеробе  на  первом
этаже, и поднимаясь по лестнице  на  второй,  Данвиц  мимоходом  глянул  в
стенное зеркало. Вид у него был и впрямь неважный. Брился он в шесть утра,
а теперь на его исхудавшем лице явственно проступала  щетина.  Китель  был
помят.
   Конечно, ему следовало  бы  заехать  в  гостиницу  и  привести  себя  в
порядок. Но Данвиц  с  каким-то  болезненным  удовольствием  отбросил  эту
мысль, подумав: "Принимайте нас такими, какие мы есть".
   За два месяца, истекшие с тех пор, как  он  был  здесь  в  первый  раз,
многое переменилось. Тогда он поднимался по  этой  вот  лестнице,  укрытой
ковровой дорожкой, к всесильному фельдмаршалу великой Германии. А  сегодня
ему предстояло увидеть  неудачливого  стареющего  человека,  не  сумевшего
выполнить заветное желание фюрера.
   Тогда,  два  месяца  назад,  Данвиц  с  неподдельным  почтением  внимал
полководцу, награжденному рыцарским крестом за боевые успехи  на  Западном
фронте. Сегодня же помнилось только, что этот человек так и не  вступил  в
национал-социалистскую партию.
   Тогда, в сентябре, перед фельдмаршалом предстал майор, готовый  по  его
приказу  отдать  свою  жизнь.  А  сегодня  к   дряхлеющему   представителю
старогерманской военной касты явится молодой  подполковник,  подозревающий
его в недостаточной преданности фюреру.
   В приемной фон Лееба, слева  от  двери,  обитой  черной  кожей,  сидел,
углубившись в чтение каких-то бумаг,  другой  подполковник  -  чистенький,
опрятненький, с моноклем в правом глазу. Когда появился Данвиц, он лишь на
мгновение оторвался от своих бумаг и, убедившись, что посетитель не старше
его чином, снова наклонил  голову.  Это  взбесило  Данвица.  "Ничтожество,
тыловая крыса! - мысленно воскликнул он. - Когда я состоял при фюрере,  ты
держался бы передо мной как натянутая струна!.."
   Он подошел к столу почти вплотную и,  низко  выкинув  вперед  руку  над
самой  головой  сидящего,  будто  намереваясь  ударить  его,  оглушительно
крикнул сиплым, простуженным голосом:
   - Хайль Гитлер!
   Подполковник недоуменно взглянул на Данвица  и  вяло  приподнял  правую
руку с откинутой назад холеной  кистью.  Таким  жестом  обычно  сам  фюрер
отвечал на обращенные к нему восторженные приветствия.
   Не скрывая своей злости, Данвиц стал чеканить слова:
   - Доложите генерал-фельдмаршалу, что...
   Подполковник, не поднимая головы, оборвал его:
   - Фельдмаршал занят.
   - Вы пойдете и доложите ему, что прибыл Арним Данвиц! - сказал странный
посетитель, подражая  тому  специфическому  угрожающему  и  вместе  с  тем
вежливому тону, каким обычно обращались офицеры  гестапо  к  людям  других
служб и ведомств, независимо от ранга.
   Данвиц рисковал получить строгое замечание.  По  уставу  ему  следовало
сказать: "Оберст-лейтенант Данвиц явился по приказу генерал-фельдмаршала".
И щелкнуть при этом каблуками. Однако то ли тон Данвица, то  ли  сам  факт
столь категоричного требования подействовал на сидевшего за столом,  -  он
встал. И в тот же момент в приемную вошел какой-то полковник.
   - Вы свободны, Вебер! - сказал он подполковнику, по-хозяйски усаживаясь
за стол.
   Вебер, однако, продолжал стоять, молча рассматривая Данвица.
   - Что здесь происходит? - возмутился полковник.
   Данвиц сделал полуоборот в его сторону и, все еще кипя  от  возмущения,
но по возможности сдерживая себя, произнес:
   - Я получил приказ явиться к фельдмаршалу.
   - Вы кто такой? - так же строго спросил полковник.
   - Оберст-лейтенант Данвиц.
   Лицо полковника тотчас же  разительно  переменилось.  Он  широко,  даже
как-то искательно улыбнулся, вышел из-за стола, приговаривая:
   -  Конечно,   конечно,   оберст-лейтенант!   Сейчас   доложу.   Я   был
предупрежден, но выходил на минуту...
   Он быстро исчез за обитой черной кожей дверью, оставив ее полуоткрытой.
А спустя мгновение появился снова и уже без улыбки, торжественно объявил:
   - Генерал-фельдмаршал просит вас!
   На этом бунт Данвица кончился.
   Он вдруг ощутил робость. Что бы там ни произошло, а фон Лееб  оставался
еще командующим одной из  трех  основных  группировок  немецких  войск  на
Восточном фронте,  повелителем  сотен  тысяч  солдат  и  офицеров.  Слепое
чинопочитание, вошедшее в плоть и  кровь  Данвица,  мгновенно  лишило  его
всякого апломба. Преувеличенно громко печатая шаг  по  новому,  до  блеска
натертому паркету, он подошел к раскрытой двери и перешагнул порог...
   Первым, кого увидел Данвиц  в  кабинете  фон  Лееба,  был  фюрер.  Нет,
разумеется, не в натуре, а на огромном портрете, занимавшем весь простенок
над большим письменным столом.
   Гитлер был снят анфас, в кителе с широкими лацканами, в белой сорочке с
темным галстуком. На левой  стороне  кителя  отчетливо  выделялся  круглый
партийный значок со свастикой в центре, ниже красовался железный крест. На
голове фюрера была фуражка с огромной тульей.  Над  широким  козырьком  ее
шитый серебром орел вцепился когтями в свастику.
   Руки фюрер скрестил на груди, а суровый, требовательный взгляд его, как
показалось Данвицу, был обращен прямо на него.
   Несколько  мгновений  Данвиц,  точно  загипнотизированный,  смотрел  на
портрет Гитлера и только потом увидел сидящего за столом фон Лееба.  Кроме
фельдмаршала,  в  кабинете  находился  еще  какой-то  незнакомый   Данвицу
генерал. Оба они - и фон Лееб и  этот  генерал  -  выжидающе  смотрели  на
Данвица.
   Сбрасывая с себя оцепенение,  он  щелкнул  каблуками  своих  невзрачных
сапог, вытянул руку скорее по направлению к портрету, чем  к  сидящему  за
столом фон Леебу, и сдавленным от волнения голосом прохрипел:
   - Хайль Гитлер!
   Затем сделал пять больших, неслышных шагов - пол  кабинета  был  покрыт
толстым ворсистым ковром, - остановился посредине комнаты и доложил:
   -  Господин  генерал-фельдмаршал!  Оберст-лейтенант  Данвиц  прибыл  по
вашему приказанию!
   Фон Лееб встал и вышел из-за стола. Генерал, располагавшийся в глубоком
кожаном кресле по другую сторону стола, тоже встал.
   "Сейчас, сейчас, сейчас я узнаю, зачем меня вызвали!" -  сверлила  мозг
Данвица неотступная мысль.
   И хотя ничто  другое  не  интересовало  его  в  эти  минуты,  он  почти
подсознательно отметил, что фельдмаршал действительно сильно переменился.
   Фон Лееб и при первой их встрече выглядел далеко не  молодо.  Но  в  те
дни, не такие уж далекие, фельдмаршал держался браво,  со  снисходительной
надменностью, всем своим видом демонстрируя  власть  и  превосходство  над
окружающими.
   Сейчас он выглядел еще более постаревшим. Монокль  на  черном  шелковом
шнурке глубоко  утонул  в  складках  дряблой  кожи.  Да  и  сами  глаза  у
фельдмаршала показались Данвицу какими-то потухшими. Даже погоны фон Лееба
с двумя перекрещивающимися маршальскими жезлами вроде бы поблекли.
   - Я вызвал вас, Данвиц, - с оттенком  торжественности  произнес  он,  -
чтобы передать приказ о срочной командировке в ставку.
   "Фюрер получил и прочел мое письмо! - обрадовался Данвиц.  -  Он  хочет
видеть меня! Хочет выслушать мнение преданного  ему  солдата,  ближе  всех
подошедшего к Петербургу!"
   И, не имея сил сдержать охватившее его волнение, он сделал шаг вперед к
остановившемуся  в   отдалении   фельдмаршалу,   совсем   не   по-военному
воскликнул:
   - Меня вызывает фюрер, да?!
   - Телеграмма подписана Шмундтом, - уклончиво ответил фон Лееб.
   То, что  вызов  подписал  главный  адъютант  Гитлера,  было  воспринято
Данвицем как доброе предзнаменование. Но в многозначительном этом факте не
содержалось все-таки окончательного ответа на вопрос, который больше всего
волновал Данвица: намерен ли встретиться с  ним  сам  Гитлер?  Поэтому  он
снова обратился к фон Леебу:
   - Осмелюсь спросить, известно ли  господину  фельдмаршалу,  зачем  меня
вызывают?
   - Этого я не знаю, - слегка развел руками фон Лееб, - тем не менее рад,
что один из моих офицеров побывает  в  ставке...  И  мне  хотелось  бы,  -
добавил он после короткой паузы, -  чтобы  вы  доложили  там  о  лишениях,
которые перенесли наши войска, и о том  героизме,  какой  они  проявили  и
проявляют изо дня в день. До сих пор  мы  огорчали  фюрера  неудачами.  Но
сегодня можем порадовать его... - Фон Лееб  опять  сделал  паузу  и,  сияя
улыбкой, сообщил: - Сегодня ночью взят Тихвин! Приказ фюрера выполнен.
   Произнеся эти слова, фон Лееб,  казалось,  сразу  помолодел.  Он  гордо
вскинул голову. В глазах появился прежний блеск.
   "Взят Тихвин! - мысленно повторил за ним Данвиц. - О, если бы  это  был
Петербург!.."
   Фон Лееб, очевидно, почувствовал, что его  сообщение  не  произвело  на
Данвица должного впечатления, и, недовольно передернув плечами, продолжал:
   - Разумеется, в ставке уже знают о взятии Тихвина, мы доложили об этом.
Но вы будете первым офицером с нашего фронта, который  сможет  подтвердить
это лично. -  Фельдмаршал  усмехнулся  и  добавил:  -  По  старым  военным
традициям,  первый  гонец  с  поля  брани,  принесший  весть   о   победе,
удостаивается награды.
   Данвиц промолчал. Он думал о своем. Было очевидно,  что  о  его  письме
фюреру здесь никто ничего не знает и  никаких  дополнительных  разъяснений
относительно вызова в ставку он не получит.  А  все  другое  не  столь  уж
важно. И напрасно фон Лееб делает  вид,  будто  оказывает  честь  Данвицу,
поручая ему лично известить ставку о взятии Тихвина. Для Данвица ясно, что
фельдмаршал  стремится  лишь  к  тому,  чтобы  преподнести  эту  победу  с
максимальной выгодой для себя.
   И тут он услышал голос молчавшего до сих пор генерала:
   - Боюсь, что оберст-лейтенант не полностью отдает себе отчет в значении
взятия Тихвина. Его полк ведет бои слишком далеко от того места.
   - Мой полк стоит фактически в пределах Петербурга, господин генерал!  -
не тая своей обиды, напомнил Данвиц.
   - Не будем преувеличивать, - желчно  усмехнулся  генерал.  -  Ваш  полк
стоит в двух километрах  от  окраины  Петербурга,  точнее  -  от  больницы
Фореля. Так? - И, не ожидая ответа, задал  новый  вопрос:  -  Кстати,  вам
неизвестно, кто такой этот Форель?
   Данвиц был застигнут врасплох. Все, что относилось  к  "той  земле",  к
"тем людям", было для  него  загадкой,  которую  он  никогда  не  старался
разгадать.  Больница  Фореля  представлялась  ему  всего   лишь   условным
топографическим знаком на карте и грудами битого кирпича на местности.
   - О Фореле мне  ничего  не  известно,  господин  генерал,  -  несколько
растерянно ответил Данвиц. - Смею полагать, что этот Форель был владельцем
больницы.
   Фельдмаршал и генерал насмешливо переглянулись.
   - Оберст-лейтенант - смелый, боевой офицер, - великодушно  заметил  фон
Лееб, обращаясь как бы одновременно и к Данвицу и к генералу. - Но  он,  к
сожалению, плохо еще знает Россию. В этой  стране  давно  нет  владельцев,
здесь ничто и никому не принадлежит.
   - Если верить большевистской доктрине,  господин  фельдмаршал,  в  этой
стране все  принадлежит...  так  сказать,  народу!  -  иронически  уточнил
генерал.
   - Наш начальник штаба - знаток большевистских доктрин,  -  поощрительно
улыбнулся фон Лееб,  и  Данвиц  понял,  что  перед  ним  генерал-лейтенант
Бреннеке.
   Фамилию начальника штаба группы армий "Север" он,  конечно,  слышал  не
раз, однако встречаться с ним не приходилось. Поэтому, как только фон Лееб
произнес слова "начальник  штаба",  Данвиц  сделал  полуоборот  в  сторону
генерала и попытался щелкнуть каблуками, что было довольно  затруднительно
на толстом, ворсистом ковре.
   - Подойдите к карте, оберст-лейтенант, - сказал Бреннеке. - Хочу, чтобы
вы вполне уяснили себе смысл захвата нами Тихвина.
   Сам он тоже подошел к стене, прикрытой бархатными шторами, и потянул за
толстый витой шнур. Шторы медленно раздвинулись, открывая  огромную  карту
Северо-Восточного фронта немецкой армии.
   - Вот Тихвин! - сказал Бреннеке, упирая  указательный  палец  в  черный
кружок восточное Ленинграда. - Захват этого небольшого, в сущности, города
обрекает  Петербург  на  страшный   голод.   До   сих   пор   весь   поток
продовольственных грузов из  глубины  страны  шел  туда  через  тихвинский
железнодорожный узел. Но это еще не все. Части нашего  первого  армейского
корпуса под командованием генерала Шмидта сейчас успешно  продвигаются  на
север по обе стороны реки Волхов. Вот здесь,  -  Бреннеке  провел  пальцем
снизу вверх по извилистой голубой линии. - И если  нам  удастся  захватить
город Волхов - а я в этом не сомневаюсь, - то  Петербург  упадет  к  нашим
ногам, как спелое яблоко. По  данным  разведки,  и  сами  русские  уже  не
рассчитывают удержать Волхов. Иначе зачем бы они  минировали  там  главный
промышленный объект - электростанцию?
   - Эту станцию большевики считают чем-то вроде национальной  святыни,  -
вмешался фон Лееб. - Говорят, что ее освятил сам Ленин.
   - Простите, господин фельдмаршал, - внешне почтительно и вместе  с  тем
тоном скрытого превосходства  сказал  Бреннеке,  -  священники  исчезли  у
русских почти так же давно, как и владельцы больниц. Ленин же и  вовсе  не
был  священником.  С  вашего  разрешения,  я  внесу  поправку:  Волховская
электростанция строилась по приказанию Ленина.
   -  Я  же  говорил,  что  начальник  штаба   у   нас   отменный   знаток
большевистской России, - дребезжащим смешком отозвался на это фон Лееб,  и
его монокль выскочил из глазницы.
   Водворив непослушное стеклышко на прежнее место, фельдмаршал подошел  к
карте и продолжил назидательную беседу с Данвицем:
   - Самое главное вот в чем. Захват Тихвина  предопределяет  выход  войск
генерала Шмидта к Свири, на соединение с финнами. А взятие города  Волхова
будет означать прорыв вот сюда, к юго-восточному побережью Ладоги.  -  Фон
Лееб вытянул палец  и  длинным,  заостренным  ногтем  прочертил  на  карте
глубокую бороздку. - До сих пор, - продолжал он, опустив руку, - у русских
остается  незащищенным  правый  фланг  их   пятьдесят   четвертой   армии.
Перегруппировать сюда  какие-то  части  из  Петербурга  они,  конечно,  не
рискнут. Таким образом, у нас есть реальная возможность отрезать эту армию
и выйти к Ладожскому озеру. Это - дело ближайших дней...
   Данвиц сосредоточенно глядел на карту. Он не пропустил ни одной  важной
детали из того, что говорили сначала Бреннеке, а потом  фон  Лееб.  Но  не
Тихвин, не Волхов, не Ладога приковывали к себе его взгляд. По этой  очень
наглядной карте Данвиц пытался еще раз проследить весь тот путь, те  сотни
километров, которые прошел он от границ Восточной Пруссии  до  Петербурга.
Длинный, мучительный, кровавый путь!..
   Устремленный на карту взор его скользил по уже занятой войсками Гитлера
Прибалтике, по огромному пространству, лежащему к  югу  от  Петербурга,  -
тысячи квадратных километров! - и Данвиц  с  содроганием  душевным  думал,
что, несмотря на  это,  проклятое  большевистское  государство  продолжало
существовать. За прочерченной  на  карте,  похожей  на  гигантского  удава
границей   германо-советского   фронта   простирались   новые   необъятные
пространства, во много раз превосходившие то, что уже принадлежало великой
Германии. Там, казалось сейчас Данвицу, стеной  стоят  непроходимые  леса,
лежат непролазные снега и болота, которые  нельзя  было  преодолеть,  даже
заполнив их десятками миллионов трупов.
   Очнувшись от  этого  наваждения,  Данвиц  обнаружил,  что  фон  Лееб  и
Бреннеке уже умолкли и несколько недоуменно смотрят на него. Он повернулся
спиной к карте и, обращаясь к фон Леебу, спросил:
   - Когда прикажете отбыть?
   - Завтра, - сказал фон Лееб. - Завтра утром в Растенбург летит  генерал
Бреннеке. Он захватит вас с собой. А сегодня... - фон  Лееб  поднял  левую
бровь, подхватил рукой снова выпавший  монокль,  игриво  покрутил  его  на
тонком черном шнурке, - сегодня вам следует  отдохнуть.  Генерал  Бреннеке
приглашает вас вечером в наше казино. Офицеры  штаба  хотят  отпраздновать
взятие Тихвина.


   Для Данвица было немалым  удовольствием  войти  в  предоставленный  ему
номер на втором этаже офицерской гостиницы, а точнее сказать - в  опрятную
комнатку старинного особняка на тихой псковской  удочке,  по  соседству  с
резиденцией фон Лееба.
   Прикомандированный к Данвицу на время  его  пребывания  здесь  ефрейтор
внес следом за ним большой фаянсовый кувшин с горячей водой и опустил свою
ношу на пол, в углу, рядом  с  табуреткой,  на  которой  красовался  белый
эмалированный таз. Чемодан Данвица находился тут же в номере.
   Давно отвыкший от элементарного комфорта, Данвиц с некоторым удивлением
рассматривал раздвинутые плюшевые шторы на окнах, светло-голубые  обои  на
стенах, овальное зеркало и литографии с зимними и летними пейзажами  милой
его сердцу Германии, покрытый цветным  линолеумом  пол  и  этот  фаянсовый
кувшин, над которым поднималось легкое облачко пара. Особенно же  приятное
впечатление  произвела  на  него  стоящая  справа,   у   стены,   кровать,
великолепная высокая кровать, покрытая  голубым  покрывалом,  под  которым
угадывались перины. Сверху, на  покрывале,  лежало  аккуратно  разложенное
нижнее белье. Оно не шло ни в какое сравнение с теми двумя сменами  белья,
что находились в чемодане Данвица.  Это  было  так  называемое  "егерское"
белье - тонкое, шелковистое, теплое и легкое...
   Все, что раздражало и даже мучило Данвица  в  последнее  время,  -  его
сомнения, его нетерпеливые надежды, перемежающиеся страхом, - все ушло  на
задний план перед обступившей его со всех сторон роскошью тылового  бытия.
Просто не верилось, что это явь, а не сон.
   С тех пор как Данвиц сел в транспортный  самолет,  набитый  ехавшими  в
отпуск офицерами, их  чемоданами  и  тюками,  ящиками  из-под  снарядов  и
канистрами, прошло не менее трех часов. А  он  все  не  мог  привыкнуть  к
мысли, что фронт уже далеко, что сюда не долетит ни один  шальной  снаряд,
что его не подкарауливают русские снайперы и он спокойно может улечься  не
на жесткие нары, а на эту вот уютную постель, утонуть в  перине,  укрыться
другой, легкой, гагачьего пуха периной и не прислушиваться сквозь дрему ни
к каким посторонним звукам.
   Данвиц сладко потянулся, заламывая за спину руки, обернулся  и  увидел,
что прислуживающий ему ефрейтор стоит в двух шагах от полуоткрытой  двери.
Стоит вытянувшись, как на строевом смотру:  каблуки  зеркально  начищенных
сапог - вместе, носки - врозь, руки чуть согнуты в локтях, ладони  прижаты
к бедрам. Розовощекий, с выпирающим слегка животом и улыбкой готовности на
широком лице, он хорошо вписывался во всю эту  милую  обстановку  покоя  и
уюта.
   - Как зовут вас, ефрейтор? - спросил Данвиц.
   Тот мгновенно поднялся на цыпочки, лихо щелкнул каблуками и выпалил:
   - Ефрейтор Отто Кирш, господин оберст-лейтенант! - И добавил  привычно:
- К вашим услугам!
   - Спасибо, ефрейтор, - добродушно кивнул Данвиц. - Можете идти.
   - Разрешите узнать ваш  размер,  господин  оберст-лейтенант!  -  слегка
наклоняясь вперед, просительно  произнес  Кирш.  И,  встретив  недоуменный
взгляд Данвица, пояснил: - Размер мундира и сапог.
   - Пятьдесят три и сорок два, - машинально ответил  Данвиц,  но  тут  же
спросил: - А... зачем вам?
   - Приказ, господин оберст-лейтенант! - уже с оттенком  фамильярности  в
голосе ответил Кирш. - В цейхгаузе все подготовлено. Но, к сожалению,  там
не знают вашего размера. Разрешите идти?
   - Идите, Кирш, - усмехнулся Данвиц. - Благодарю за службу.
   Ефрейтор снова щелкнул каблуками и вышел, осторожно  прикрыв  за  собою
дверь.
   Данвиц остался  один.  Ему  не  терпелось  физически  ощутить  мягкость
постели. Он бережно сдвинул в сторону чистое белье,  присел  на  прикрытые
покрывалом перины и зажмурился  от  удовольствия.  Как,  собственно,  мало
нужно солдату, чтобы он почувствовал себя в раю!
   Открыв глаза, Данвиц невзначай увидел себя в большом овальном  зеркале,
висевшем  на  противоположной  стене.  И  тотчас  вскочил.  Было  истинным
святотатством сидеть на такой постели в его ужасном  кителе,  столько  раз
мокшем под дождями, тершемся о глинистые стенки траншей и ходов сообщения,
пропахшем горелым соляровым маслом и бензином... Данвиц провел ладонью  по
смятой постели, стараясь придать перинам первоначальную форму, и,  пересев
на стул возле  маленького  письменного  стола,  начал  медленно  стягивать
сапоги.
   Послышался легкий, вкрадчивый стук в дверь. Данвиц крикнул:
   - Входите!
   На  пороге  появился  все  тот  же  упитанный,  розовощекий  Кирш.   На
полусогнутой, слегка откинутой левой  руке  он  нес  новенькие,  аккуратно
отглаженные китель и брюки,  в  правой  держал  за  ушки  пару  до  блеска
начищенных сапог.
   - Все в порядке! -  произнес  ефрейтор  таким  тоном,  точно  доставить
Данвицу новое обмундирование было для него несказанным счастьем.  -  Точно
ваш размер, господин оберст-лейтенант! Впрочем, если потребуются небольшие
переделки, портной здесь.
   - Спасибо, Кирш! Вы свободны!
   Он уже стянул с ног сапоги  и  носки,  прошелся  босиком  по  гладкому,
теплому полу, стал расстегивать китель. А ефрейтор все стоял не двигаясь.
   - Вы свободны! - повторил Данвиц.
   - А как же портной, господин  оберст-лейтенант?  -  жалобно  и  даже  с
некоторой обидой в голосе спросил Кирш.
   -  Полагаю,  что  он  не  понадобится.  Впрочем,  зайдите  минут  через
пятнадцать, я хочу пока умыться.
   Кирш кинулся к табуретке, на которой стоял эмалированный таз, услужливо
поднял фаянсовый кувшин.
   - Разрешите?..
   Данвиц снял китель, бросил его на стул, скинул нижнюю рубаху,  взял  из
поданной Киршем мыльницы кусок душистого мыла, склонился над тазом и опять
зажмурился от удовольствия. На спину его полилась струя теплой воды...


   Данвиц проспал не менее трех часов. Когда проснулся, за окном были  уже
сумерки. Посмотрел на часы. Минут через тридцать можно было отправляться в
казино.
   Он встал, аккуратно сдвинул тяжелые шторы на окнах, зажег  свет.  Потом
облачился в новое обмундирование - китель, брюки и сапоги пришлись  впору.
Снял со старого кителя железный крест, подошел к зеркалу и приколол орден,
как и полагалось, на левой стороне груди, выше накладного кармана.
   Сделав два шага назад, тщательно оглядел себя с ног до головы. Давно  у
него не было случая видеть самого себя во весь рост, и теперь  он  не  без
удовольствия разглядывал свою стройную, широкоплечую фигуру.
   Да, за эти месяцы он несколько похудел, спал с лица, в талии утончился.
Что ж, "осиная" талия в сочетании с широкими плечами  считается  одним  из
признаков хорошей арийской породы...
   Данвиц еще раз взглянул на часы. Через десять минут надо выходить.
   ...Казино располагалось в двух кварталах от  гостиницы.  Данвиц  поспел
туда в самый раз. В ресторанном зале  толпились  возле  стен  армейские  и
эсэсовские офицеры.  Посредине  зала  сверкал  белизной  скатерти  и  туго
накрахмаленных  салфеток,  искрился  хрусталем  бокалов  и  рюмок  большой
Т-образный стол.
   Остановившись неподалеку от входной двери, Данвиц огляделся и пришел  к
заключению, что ни с кем он здесь не знаком.  К  тому  же  большинство  из
собравшихся были старше его, Данвица, по званию - сплошь полковники и даже
два генерала. Генералы стояли отдельно,  не  смешиваясь  с  остальными,  и
оживленно беседовали.
   Многие из офицеров были в парадных мундирах.  На  мундирах  можно  было
увидеть богатые коллекции орденов и всевозможных значков - железные кресты
обеих степеней, специальные пряжки, которыми Гитлер награждал тех, кто уже
имел железный крест за первую мировую войну и ныне  вторично  удостаивался
награды, серебряные и бронзовые кресты "За военные заслуги" с мечами и без
мечей, почетные знаки, выдаваемые участникам пехотных  штурмовых  атак,  и
многое-многое другое.
   В отличие от всех этих людей, неизвестно за что и когда получивших свои
регалии, Данвиц имел всего лишь одну награду - железный крест. Ни на  этот
орден,  ни  на  самого  Данвица  никто  не  обращал   внимания.   И   ему,
находившемуся до сих пор в отличном расположении духа, вдруг стало  не  по
себе.  Близкий  некогда  к  окружению  фюрера,  он  привык,  что  в  любой
офицерской компании к нему относились с завистливой  почтительностью.  Ему
доставляло  какое-то  злорадное  удовлетворение  сознавать,  что  вот  он,
выходец из обыкновенной, среднего достатка семьи, единственным "капиталом"
которой  была  беспредельная  преданность  фюреру,   может   без   всякого
подобострастия смотреть в глаза всем этим "фонам", в  чьих  родословных  -
несколько  поколений  предков  в  генеральских   и   полковничьих   чинах.
Поощряемая  в  партийных  кругах,  открыто  не  проявляемая,  но  все   же
существующая неприязнь к кадровым военным, закосневшим  в  своих  кастовых
предрассудках  и  не  сознающим,  что  их  происхождение  и  академические
премудрости   гроша   ломаного   не   стоят   по   сравнению    с    силой
национал-социалистского духа, в полной мере разделялась Данвицем.
   И вот теперь он стоит в дверях, одинокий, никому не известный, никем не
приглашаемый и не желающий сам кому-либо навязываться.
   Данвиц отметил про себя, что в зале  нет  ни  фон  Лееба,  ни  генерала
Бреннеке, и с защитно-утешительным чувством подумал, что если бы они  были
здесь, то его появление наверняка не осталось бы незамеченным.
   - Арним, ты?! - неожиданно услышал он за спиной чей-то странно знакомый
голос.
   Данвиц резко повернулся, еще не сообразив,  кому  же  принадлежит  этот
голос, но уже испытывая радость оттого, что его одиночество  кончилось.  К
нему быстрыми шагами приближался  высокий  полковник,  перед  которым  все
подобострастно вытягивались.
   -  Эрнст?..  -  неуверенно  воскликнул  Данвиц,  хотя  в  душе  уже  не
сомневался, что к нему спешит именно Эрнст Крюгер, офицер для поручений  у
Браухича - главнокомандующего сухопутными войсками Германии.
   Данвиц и Крюгер сблизились два года назад, когда начальник генерального
штаба Гальдер остановил на них свой придирчивый  взгляд  и  доверил  обоим
участвовать в секретнейшей операции, давшей повод для  вторжения  немецких
войск в Польшу. То, что Крюгер еще до того принимал участие в  руководимой
самим Гитлером акции по ликвидации Рема и лично застрелил одного  из  двух
убитых тогда армейских генералов - не то Вирхова,  не  то  Бредова,  -  не
оставляло сомнений в его  преданности  идеям  национал-социализма,  а  это
всегда было главным критерием отношения Данвица к людям.
   Но, черт побери, совсем недавно - пяти месяцев не прошло с  момента  их
последней встречи - Крюгер был всего лишь майором!
   Данвиц хотел было устремиться навстречу приятелю, но, заметив,  что  за
Крюгером наблюдают в эту минуту десятки глаз, не двинулся с места,  только
вытянулся   и,   когда    тот    приблизился,    щелкнул    каблуками    и
полусерьезно-полушутливо отчеканил:
   - Оберст-лейтенант Данвиц к вашим услугам, господин полковник.
   - Перестань, Арним! - улыбнулся Крюгер. - Мы не в имперской канцелярии.
   Данвиц с чувством благодарности крепко пожал его руку  и,  не  выпуская
ее, кивнул на полковничьи погоны Крюгера:
   - Поздравляю, Эрнст!.. Каким чудом ты оказался здесь?
   Крюгер  не  успел  ответить,  потому  что   раздался   чей-то   громкий
предупреждающий выкрик:
   - Ахтунг!..
   Все повернулись к двери и увидели входящего  в  зал  генерал-лейтенанта
Бреннеке.
   Сопровождаемый адъютантом, он  направился  прямо  к  столу,  добродушно
улыбаясь и на ходу повторяя: "Прошу садиться, господа, прошу садиться!.."
   - Что ж, Эрнст, видимо, нас сейчас разлучат, - с откровенным сожалением
сказал  Данвиц.  -  Ты  ведь  большое  начальство,  иди.  -  И  усмехнулся
иронически.
   - Вместе с тобой! - ответил Крюгер и, слегка прикасаясь ладонью к талии
Данвица, стал подталкивать  его  вперед,  к  тому  поперечному  столу,  за
которым уже стояли Бреннеке, два других генерала и несколько полковников.
   Сначала Данвиц сопротивлялся. Но вдруг им  овладело  озорство:  "Какого
черта?! Я, наверное, здесь единственный фронтовик". Он с  первого  взгляда
мог отличить "тыловую крысу" от фронтовика. Летом узнавал  фронтовиков  по
выгоревшим на солнце волосам, по осунувшимся лицам. Зимой стал отличать по
цвету  щек  и  ушей  -  редко  кому  из  фронтовиков  удавалось   избежать
обморожения.  Здесь  эти  верные  признаки   не   попадались   на   глаза.
Собравшиеся, все как на подбор, были с  откормленными,  хорошо  ухоженными
физиономиями, многие - при моноклях... "Хотел бы я посмотреть на офицера с
моноклем под артиллерийским или пулеметным огнем", - зло подумал Данвиц.
   Теперь он охотно поддавался нажиму руки Крюгера, не сопротивляясь,  шел
вперед.
   Они приблизились к краю стола,  где  еще  оставались  свободные  места.
Бреннеке увидел Крюгера и, широко улыбаясь, предложил  ему  стул  рядом  с
собой:
   - Прошу вас, полковник!
   - Позвольте мне, господин генерал, сесть рядом с моим боевым другом,  -
почтительно, но настойчиво произнес Крюгер.
   Бреннеке перевел взгляд на Данвица.
   - А-а, оберст-лейтенант! Рад видеть вас в нашем солдатском кругу!
   И, обращаясь уже ко всем присутствующим, изволил пошутить:
   - Садитесь же быстрее, господа! Шнапс остынет!
   Загрохотали поспешно отодвигаемые стулья, и Данвиц заметил,  как  точно
соблюдается здесь субординация: генералы и  трое  полковников  уселись  за
столом, где уже сидели Бреннеке, Крюгер и он сам; другие полковники заняли
места по обе стороны длинного стола там, где он упирался перпендикулярно в
приставной   генеральский;   немногочисленные   подполковники   и   майоры
разместились на противоположном конце.
   В хрустальные рюмки, поставленные справа от каждого  прибора,  был  уже
налит шнапс. Рядом поблескивали бокалы, пока еще пустые.
   Бреннеке встал,  постучал  ножом  о  бокал.  Раздался  мелодичный  звон
хрусталя. Все разговоры мгновенно смолкли.
   - Господа офицеры! - торжественно сказал Бреннеке. - Я  хочу  начать  с
приятного сообщения... - Он выдержал многозначительную паузу и объявил:  -
Сегодня нами взят Тихвин! Зиг хайль!
   Из десятков глоток вырвалось ответное  оглушительное  трехкратное  "Зиг
хайль!". Опять раздался грохот стульев. Все встали, держа в руках  налитые
рюмки и сияя улыбками.
   Да, это была победа.  Первая  за  последние  месяцы  реально  осязаемая
победа на фронте группы армий "Север".
   Другие фронты за то же время имели на своем счету  десятки  захваченных
русских городов, сотни километров  пройденного  пути.  Но  этот  проклятый
стоячий фронт, словно сторожевой пес, залег у стен Петербурга. И хотя  это
тоже, как утверждали немецкие газеты и  радио,  следовало  считать  "почти
победой", бессильное топтание войск на одних  и  тех  же  рубежах  сделало
мишенью для насмешек самого командующего группой армий "Север".
   Для тех,  кто  недостаточно  был  знаком  с  оперативной  картой,  кому
неизвестно было, по какому пути Советская страна посылает  продовольствие,
чтобы поддержать угасающие  силы  Ленинграда,  слово  "Тихвин"  оставалось
пустым звуком. Но здесь-то, в этой комнате, подлинное значение тихвинского
железнодорожного узла отлично понимал каждый.
   Неспособность фон Лееба взять Ленинград штурмом стала притчей во языцех
в далекой ставке Гитлера. А теперь вот и там должны будут признать, что  в
удушении  этого  неприступного  города  фельдмаршал  достиг   несомненного
успеха.
   Все  это,  вместе  взятое,  -  жажда  реванша  за  пережитые  унижения,
неудовлетворенное  честолюбие,  предвкушение  новой,  неизмеримо  большей,
оглушающей победы - падения обессиленного, обескровленного  Ленинграда,  -
все это слилось в едином, истошно-торжествующем вопле "Зиг хайль!".
   Кричал "Зиг хайль!" и Данвиц. Кричал искренне, самозабвенно. Он уже  не
помнил о своем недавнем чувстве неприязни к  собравшимся  здесь  офицерам,
этим "обозникам", носящим такие же, как и он, мундиры, имеющим  такие  же,
как он, и даже более высокие награды, полученные невесть за что в трехстах
километрах от линии огня...
   Минуту или две  Бреннеке  стоял  молча,  держа  наполненную  рюмку  как
полагалось, на уровне третьей сверху пуговицы своего  мундира,  и  ожидая,
пока смолкнут победные клики. Потом слегка  приподнял  левую  руку,  давая
понять,  что  хочет  продолжать  речь,  и  в  наступившей  наконец  тишине
заговорил опять:
   - Господа! Я солдат и буду по-солдатски откровенен.  Некоторые  из  нас
уже начинали сожалеть, что оказались на этом неблагодарном  фронте.  Я  не
осуждаю таких. Не осуждаю их благородной  зависти  к  боевым  товарищам  с
Центрального  и  Южного  фронтов.  Понимаю  в  принимаю,  как  неизбежное,
недавнее желание многих быть  в  группе  армий  "Центр",  когда  там...  -
Бреннеке вдруг осекся, обвел  медленным  взглядом  присутствующих,  в  том
числе и тех, кто стоял с  ним  за  одним,  главным  столом,  наткнулся  на
встречный предостерегающий взгляд полковника Крюгера, нарочито  закашлялся
и закончил фразу уже  иным,  менее  торжественным  тоном:  -  ...встречали
фанатическое сопротивление славяно-монгольских орд.
   Но тут же потухший было голос Бреннеке снова окреп:
   - Ныне же, господа, многие и многие будут завидовать вам. Гений  фюрера
указал верный путь к бескровной победе над Петербургом. Скоро, очень скоро
достаточно будет подставить  широкую  немецкую  ладонь,  и  русский  фрукт
упадет в нее. Правда, - Бреннеке усмехнулся,  -  это  будет  уже  увядший,
ссохшийся фрукт, потому что, как говорят в России, "голод не есть тетя"!
   Пословицу  он  произнес  на  ломаном  русском  языке,  морща   лоб   от
напряжения, а затем повторил ее уже по-немецки. По залу пронесся вежливый,
поощрительный смешок. Бреннеке высоко поднял свою рюмку.
   -  Так  выпьем  же,  господа  офицеры,  за  то,  чтобы  это  варварское
государство, на бывших землях которого мы с вами стоим сейчас, было бы как
можно скорее стерто с лица земли.  Да  осуществится  воля  нашего  фюрера.
Хайль Гитлер! Зиг хайль!
   И Бреннеке залпом выпил содержимое своей рюмки.
   Зал опять ответил торжествующим ревом, слившимся с перезвоном хрусталя.
   - А теперь,  господа,  позаботьтесь  о  себе  сами,  -  садясь  первым,
предложил Бреннеке тоном радушного хозяина. -  Еда  на  столе.  Напитки  -
тоже. Мы не  хотели  в  день  нашей  победы  прибегать  к  помощи  русской
прислуги.
   И, демонстративно подвинув к себе четырехгранный графин, снова наполнил
рюмку. Данвиц тоже протянул руку к графину со шнапсом и обратился  шутливо
к Крюгеру:
   - С вашего разрешения, господин полковник?..
   - Ты совсем огрубел, Арним, - в той же  слегка  иронической  манере,  с
укоризной ответил Крюгер. - Или у вас на фронте пить шнапс принято считать
доблестью?
   - На фронте принято умирать, не дожидаясь  разрешения  начальства.  Оно
обычно далеко от тех мест, где стреляют, - съязвил Данвиц.
   Крюгер приподнял бровь и посмотрел на него,  как  взрослые  смотрят  на
расшалившегося не в меру ребенка.
   - Прости, Эрнст, - тихо сказал Данвиц. - Видимо,  шнапс  ударил  мне  в
голову. Я давно не пил.
   - Ничего, ничего, - примирительно  ответил  Крюгер.  -  Вы  фронтовики,
имеете право на свои маленькие привилегии... За твое здоровье, Арним, и за
успех твоей поездки в Растенбург. - Он медленно выцедил не более  четверти
налитой ему рюмки.
   Смысл второй половины здравицы дошел до сознания Данвица  не  сразу.  А
когда дошел, моментально вернул его  к  тому,  что  было  для  него  самым
важным.
   - Ты... знаешь, что меня вызывают в ставку?  -  удивленно  спросил  он,
наклоняясь к плечу Крюгера.
   - Знаю, - коротко ответил тот.
   - Но зачем?
   Крюгер пожал плечами.
   - Кто именно вызывает меня? - продолжал допытываться Данвиц,  пользуясь
тем, что в зале стало уже шумно. - Сам фюрер?
   Крюгер снова пожал плечами:
   - Ты слишком многого требуешь от меня. Я не имею доступа в  зону  номер
один.
   - В какую зону?
   - В ту, где находится личная резиденция фюрера.
   - Ты имеешь в виду Бергхоф?
   Крюгер нахмурился:
   - Это не застольный разговор, Арним.
   Данвиц смущенно умолк. "Я и вправду разучился пить, - негодуя на  себя,
подумал он. - Убивать, вешать людей, сжигать  города  и  села  научился  в
совершенстве, а по части выпивки явно отстал.  Дурак,  задаю  вопросы,  за
которые в былое время сам бы жестоко одернул  любого.  К  тому  же  нелепо
предполагать,  что  фюрер  руководит  боевыми   действиями   из   далекого
Бергхофа..."
   Только сейчас Данвиц вспомнил, что за два-три месяца  до  нападения  на
Россию подразделения Тодта начали строить для фюрера специальный командный
пункт. Место строительства - где-то в  Восточной  Пруссии  -  держалось  в
абсолютном секрете. Это считалось  строжайшей  государственной  тайной,  и
вряд ли в то время был посвящен в нее кто-либо, кроме Геринга,  Бормана  и
Гиммлера. Сам Гитлер, на памяти Данвица, ни разу не выезжал туда.
   Вспомнилось и то, что перед самым  началом  войны  с  Россией  о  новой
ставке фюрера  ходили  шепотом  передаваемые  легенды.  Рассказывали,  что
где-то в дремучем лесу построено несколько десятков  казематов,  связанных
бетонным шоссе, что под ними расположен целый подземный город.  Болтали  о
какой-то металлической башне, появляющейся вдруг из  озера,  и  о  катере,
выплывавшем из нее, о подземных ангарах и о заминированных  пространствах,
о пулеметах, фотоэлементах и микрофонах, фиксирующих  каждый  шаг,  каждое
слово, произнесенное в ближайшей округе.
   Ходил и еще один, совсем уж зловещий слух. Будто перед самым нападением
на Советский Союз фюрер пригласил в  Берлин  большую  группу  инженеров  -
строителей нового командного пункта - якобы для  вручения  им  наград.  Но
случилось несчастье: специальный самолет, в котором они летели,  взорвался
в воздухе...
   Где именно располагается этот таинственный командный пункт, с  которого
фюрер руководит гигантской битвой, никто и никогда Данвицу не  говорил.  В
коротком  разговоре  с  фон  Леебом,  помнится,   тоже   мелькнуло   слово
"Растенбург". Тогда Данвиц пропустил  его  мимо  ушей  -  все  мысли  были
устремлены к главным для него вопросам: "Зачем вызывают в  ставку?  Прочел
ли фюрер письмо?" Но теперь, повторив это же слово, Крюгер заронил в  него
смутную догадку.
   В Германии есть небольшой город Растенбург. Некогда на месте  нынешнего
городка возвышалась крепость тевтонских рыцарей. Об этом можно прочесть  в
любом учебнике по истории Германии. Неужто этот старинный городишко где-то
вблизи  Советской  Прибалтики  имеет  какое-то   отношение   к   нынешнему
местопребыванию фюрера?..
   Данвиц тряхнул головой, точно пытаясь таким образом изменить ход  своих
мыслей. Налил себе еще рюмку шнапса и залпом выпил.
   - Я же говорил, что ты огрубел! -  услышал  он  голос  Крюгера.  -  Для
первого тоста истинно немецкий шнапс приемлем. Но  зачем  же  накачиваться
этим пойлом, когда на столе прекрасные французские вина?
   Он подхватил за горлышки  разом  две  бутылки  и,  подражая  официанту,
услужливо спросил Данвица:
   - Что прикажет господин оберст-лейтенант к рыбе? Сотерн? Пуи?..
   В зале становилось все шумнее.  Голоса  быстро  пьянеющих  людей,  звон
бокалов, передвигаемых тарелок и блюд сливались в оглушающую какофонию.
   В этом  звуковом  сумбуре  было  что-то  тревожащее,  и  Данвица  стали
одолевать сомнения. До сих пор он подсознательно  верил,  что  письмо  его
встречено благосклонно. Но теперь подумалось:  "А  почему,  собственно,  у
меня такая уверенность? То, о чем рассказали  мне  Бреннеке  и  фон  Лееб,
когда мы стояли втроем у карты в кабинете фельдмаршала, во  многом  меняет
суть  дела.  Не  исключено,  что  мои  предложения  расходятся  с  планами
фюрера..." И Данвиц  почувствовал,  как  по  спине  его  проползла  юркая,
холодная змейка.
   "Но нет! - попытался он  успокоить  себя.  -  Даже  при  таком  роковом
стечении обстоятельств фюрер не заподозрит меня в инакомыслии.  Он  знает,
как я предан ему. Ведь я был..."
   Но тут же он сам разрушил этот свой довод: "Да, я был среди  близких  к
фюреру людей. Однако с тех  пор  утекло  много  воды.  Я  вышел  из  строя
приближенных, и ряды, наверное, сомкнулись..."
   Как утопающий, он ухватился за  новую  спасительную  соломинку:  "Тогда
зачем же меня вызывает Шмундт? Чтобы наказать за дерзость? Но для этого не
нужен вызов в ставку. Достаточно было бы трех-четырех слов, переданных  по
телеграфу..."
   -  Эрнст!  -  взмолился  Данвиц,  наклоняясь  к   потягивающему   белое
французское вино Крюгеру. - Вспомни, мы были когда-то  друзьями.  Дай  мне
слово друга, что ты действительно не знаешь, зачем меня вызывают.
   Крюгер на мгновение оторвался от своего бокала,  вполоборота  посмотрел
на Данвица:
   - У тебя сдают нервы, Арним. Впрочем, изволь: я не знаю...
   А в зале стоял дым коромыслом.  То  один,  то  другой  из  перепившихся
офицеров  вскакивал  с  места,  тщетно  пытаясь   перекричать   остальных,
произнести очередной тост.
   "К черту! - мысленно воскликнул Данвиц. - К черту все эти  беспричинные
тревоги! Я жив! Я еду в ставку фюрера.  Это  главное.  А  на  остальное  -
наплевать. На все наплевать!"
   В этот момент какой-то грузный полковник  ударил  ладонью  по  столу  и
гаркнул с невероятной силой:
   - Ахтунг!
   На мгновение шум смолк.  Все  взгляды  устремились  вдруг  на  толстого
полковника. Он нетвердо стоял на  ногах,  водил  из  конца  в  конец  зала
помутневшим взглядом и запел неожиданно визгливым фальцетом:

   Дрожат одряхлевшие кости
   Земли перед боем святым,
   Сомненья и робость отбросьте -
   На приступ! И мы победим...

   Десятки голосов вразнобой  подхватили  эту  популярную  среди  нацистов
песню. В нестройном этом хоре Данвиц как бы со стороны услышал и себя.  Он
пел вместе со всеми и, как все, старался перекричать других:

   Нет цели светлей и желанней,
   Мы вдребезги мир разобьем,
   Сегодня мы ваяли Германию,
   А завтра всю землю возьмем!

   Потом все орали "Хайль Гитлер!" и "Зиг хайль!". Кто-то с размаху бросил
на пол бокал, его примеру последовали другие.
   Над самым ухом Данвица прозвучал совершенно трезвый голос:
   - Может быть, с нас хватит?
   Данвиц повернул голову и встретился  с  иронически-брезгливым  взглядом
Крюгера. Тут же заметил, что ни Бреннеке, ни других генералов  за  главным
столом уже нет. Только в дальнем  его  конце  какие-то  два  полковника  с
заложенными за воротники  мундиров  облитыми  вином  салфетками  распевали
теперь уже "Лили Марлен", дирижируя зажатыми в руках вилками.
   - Пойдем, - сказал, поднимаясь, Крюгер, - здесь становится скучно.
   Они вышли из зала. Охранники в черных мундирах  вытянулись  и  щелкнули
каблуками.
   Крюгер, посмотрев на часы, предложил:
   - Хочешь партию в бильярд?
   И, не дожидаясь ответа Данвица,  направился  к  одной  из  полуоткрытых
дверей.
   В бильярдной было пусто. Свешивающаяся  с  потолка  лампа  под  большим
матерчатым абажуром освещала зеленое сукно стола и аккуратно сложенные  на
нем в равнобедренный треугольник тускло поблескивающие шары.
   - Я не умею играть в бильярд, - сказал Данвиц.
   - Правила игры довольно просты, - ответил  Крюгер,  -  и  каждый  немец
может легко выиграть, если только вообразит, что перед ним  не  бильярдные
шары, а черепа большевиков.
   Он взял со стойки кий и резким движением направил отдельно лежащий  шар
в безукоризненную пирамидку.
   Данвиц тоже вооружился кием и нацелился шаром в шар,  стремясь  загнать
один из них в лузу. Не получилось. Шар с разгона ударился  о  борт  стола,
подпрыгнул и вывалился на пол.
   Крюгер, подняв его, заметил:
   - Я считал охотников за черепами более ловкими.
   - К черту все это! - зло сказал Данвиц, бросая свой кий на стол.  -  Мы
здесь одни, и если долг товарищества для тебя еще  что-то  значит,  скажи,
что ты знаешь о моем вызове?
   Крюгер осуждающе покачал головой.  Данвиц  отвел  взгляд  в  сторону  и
виновато пробормотал:
   - Очевидно, мне не хватает выдержки. Много выпил.
   - Надеюсь, не настолько, чтобы перестать соображать? - спросил Крюгер.
   - Не настолько, - заверил Данвиц.
   - Ты писал письмо фюреру?
   Весь хмель моментально вышибло из головы Данвица. Он круто повернулся к
Крюгеру и схватил его рукой за борт кителя.
   - Фюрер получил его? Прочел? Ты знаешь? Да? Ну, говори же, говори!
   Крюгер мягко отвел его  руку  и  снова  пристально  посмотрел  в  глаза
Данвицу.
   - В бильярд ты играть не умеешь, - сказал он с легкой  усмешкой.  -  Не
разучился ли ты играть и в другую игру?
   - Что ты имеешь в виду? - насторожился Данвиц.
   - Политику.
   - Я не занимаюсь политикой, - отрезал Данвиц. - Я был и остаюсь  верным
солдатом фюрера. В этом - вся моя политика.
   - Ты знаешь, Арним, что написано на воротах концлагеря в Бухенвальде? -
растягивая слова, произнес Крюгер. - "Каждому - свое". Ты сам выбрал  себе
место в водовороте нынешних событий. Но,  пожалуйста,  не  воображай  себя
этаким живым укором тем, кто  предпочел  руководить  войной,  вместо  того
чтобы быть в ней пешкой. Это - первое. А теперь второе. Мне известно,  что
фюреру твое письмо было переслано. Но прочел ли он его и  как  реагировал,
не знаю. Это все, что я могу ответить на твой вопрос.
   - Тогда  скажи  мне  ты,  призванный  руководить  нами,  пешками,  -  с
горячностью накинулся Данвиц, - когда мы захватим Петербург?  Когда  падет
Москва? И что будет дальше?
   - На первый вопрос, - слегка кривя свои тонкие губы, сказал  Крюгер,  -
ответ должен был бы дать ты. Да, да, не смотри на меня, как теленок, - это
ты и твои солдаты топчетесь уже давно у порога Петербурга. Что же касается
Москвы... - Крюгер замялся, обернулся в сторону двери, убедился,  что  она
плотно прикрыта, и, понизив голос, продолжал: - Неужели  тебе  неизвестно,
что  наступление  на  Москву  выдохлось?  Да,  выдохлось!  -  повторил  он
настойчиво. - К югу от Москвы Гудериан достиг Тулы, но войти в нее  так  и
не сумел! Танки Гота пробились к  Волоколамску  -  это  в  какой-то  сотне
километров к западу от Кремля, - но дальше  тоже  не  могут  продвинуться.
Наступление захлебнулось, можешь ты это понять?!
   Данвиц был ошеломлен услышанным.
   - Но как же так?.. - растерянно бормотал  он.  -  Ведь  я  собственными
ушами слышал речь фюрера... Я слышал сводки, в  них  говорилось,  что  под
Москвой мы окружили пять русских армий, что это  наступление  решит  исход
войны!.. Выходит, что фюрер...
   - Фюрер всегда прав! - категорически оборвал его Крюгер.
   Он сделал несколько шагов по комнате, вернулся к оцепеневшему Данвицу и
уже обычным своим снисходительно-ироническим тоном продолжал:
   - Теперь твой последний вопрос: "Что будет дальше?"  Ты  знаешь,  зачем
Бреннеке летит в ставку?
   - Я знаю только то, что он летит завтра и прихватит  с  собой  меня,  -
безразлично ответил Данвиц.
   - Это я привез ему приказание явиться в ставку.
   Данвиц недоверчиво прищурился:
   - Что же, нельзя было вызвать его телеграммой? Или в ОКВ у  полковников
меньше работы, чем у телеграфистов?
   - Не остри. Мне было приказано разобраться в  положении  дел  на  вашем
фронте. И я занимаюсь этим уже пять дней.
   - Зачем? - тупо спросил Данвиц.
   Крюгер ответил не сразу. Наконец, присев  на  угол  бильярдного  стола,
сказал:
   - Ты все же странный человек, Арним. Совсем недавно я был  уверен,  что
тебе обеспечена блестящая карьера. И это было  бы  справедливо.  Ведь  это
твоя война, ты ее начал!
   - Я? - воззрился на него Данвиц, убежденный, что только алкоголь мешает
ему понять Крюгера.
   - Ну конечно же ты! - со  смешком  подтвердил  Крюгер.  -  Ведь  вторая
мировая война началась с Полыни. А Польша началась с Глейвица.  А  Глейвиц
начался с того, что ты...
   - Я дал торжественную клятву фюреру и Германии никогда и ни  при  каких
обстоятельствах не вспоминать  об  этом.  Я  все  забыл.  Понял?  -  почти
прошипел Данвиц и уже спокойно, даже как бы извиняясь  за  свою  резкость,
добавил: - Насколько мне известно, ты тоже давал такую клятву.  Все  те...
Словом, все!
   - Отлично... При чем тут Глейвиц? Я не произносил этого слова,  ты  его
не слышал.  Мне  просто  хотелось  дать  тебе  совет:  воспользуйся  своим
пребыванием в "Вольфшанце",  чтобы  занять  старое  место,  и  никогда  не
возвращайся сюда.
   - В "Вольфшанце"? - опять не понял его  Данвиц.  -  Раньше  ты  называл
Растенбург...
   - Ну да, черт побери! "Вольфшанце" и Растенбург - для меня  одно  и  то
же. Ставка фюрера находится близ Растенбурга в лесу, и я  не  вижу  смысла
скрывать это от человека, который завтра или послезавтра будет там.
   - Но чем вызван твой совет? - тяжко выдохнул  Данвиц.  -  Я  пробыл  на
фронте самое горячее время. Почему ты хочешь,  чтобы  я  оказался  в  тылу
накануне победы?
   - А ты уверен, что она лежит в твоем кармане, как  маршальский  жезл  в
ранце того воображаемого солдата?
   - Крюгер, мне не нравится твой тон, - еще  более  нахмурившись,  сказал
Данвиц. - Пока ты сидел в Берлине или в этом... как его... Растенбурге,  я
проливал кровь.
   - Не сомневаюсь. Много крови пролил.
   - Я говорю сейчас не о вражеской крови, а о своей. Я горел в  танке.  Я
был ранен под Лугой. И в конце концов мой полк ближе всех подошел к  цели,
которую фюрер объявил в  начале  войны  целью  номер  один.  Словом,  твое
нынешнее превосходство в чине еще не  дает  тебе  права  разговаривать  со
мной, как...
   - Прости, Данвиц, - неожиданно мягко прервал его  Крюгер.  -  Я  просто
любовался твоей горячностью и молодостью.
   - Ты ненамного старше меня.
   - Верно. Но если на фронте год службы засчитывается за два, то там, где
нахожусь я, душа еще быстрее стареет, хоть это и не засчитывается.
   - Зачем ты  приехал  сюда?  -  снова  спросил  Данвиц.  Разговаривая  с
Крюгером, он все время продолжал размышлять о своем письме.
   - Ты уже задавал мне такой вопрос, и я тебе ответил, - сказал Крюгер.
   - Значит, ты приехал  разбираться  в  положении  на  фронте?  -  Данвиц
сверлил  его  взглядом.  -  Или...  просто  решил  заработать  награду  за
пребывание под огнем противника? Так рыцарский крест у тебя уже есть.  Что
же ты хочешь теперь? Дубовые листья? На нашем  фронте  их  не  получишь...
Впрочем, это твое дело. Самое главное из твоих  разъяснений  я  понял:  от
штурма Петербурга решено отказаться.  Мы  обречены  леденеть  в  снегах  и
болотах.
   - Ты задал мне три вопроса, а я успел ответить тебе лишь на два, -  как
бы не слыша Данвица, продолжал Крюгер. - Вспомни, ты спросил о Петербурге,
и я тебе ответил. Ты задал вопрос о Москве, и я тебе тоже ответил со  всей
откровенностью. Но у тебя был еще один вопрос: "Что будет дальше?"
   - Этот вопрос я задам фюреру, если он удостоит меня личной  встречи!  -
запальчиво возразил Данвиц. - Он один знает, что будет!  Только  он  может
приказать...
   - Арним, Арним, - с сожалением произнес Крюгер, - ты одной ногой стоишь
по колено в русских снегах, а другой все  еще  ощущаешь  паркет  имперской
канцелярии... Неужели собственный опыт еще не убедил  тебя,  что  на  этой
войне не все зависит  от  приказов?  Был  приказ  взять  Петербург  еще  в
августе, но мы вот не в  петербургской  "Астории",  а  торчим  с  тобой  в
Пскове. Ты забыл о русских. О том, что они сопротивляются, хотя это  и  не
было предусмотрено планом "Барбаросса"...
   - Отвечай на третий вопрос,  -  не  глядя  на  Крюгера,  мрачно  сказал
Данвиц. - Что же будет дальше? Вернут  ли  нам  по  крайней  мере  войска,
переброшенные на Московское направление? Там они, как я  понял  тебя,  уже
бесполезны, а нам бы пригодились. С ними бы мы, пожалуй, сумели  захватить
Петербург, достаточно ослабленный блокадой.
   - Не торопись. Да, под Москвой нас пока постигла неудача. Пока! Но  это
вовсе не значит...
   - Моя цель - Петербург! - прервал его Данвиц. - Так сказал фюрер!
   - Подожди. Сейчас у вашего фронта  есть  более  важная  задача.  Смотри
сюда... - С подставки, на которой, словно пики,  выстроились  кии,  Крюгер
взял кусочек мела и, вернувшись к столу, начертил на зеленом  сукне  белый
кружок. - Вот твой Петербург... А это, - он провел меловую линию к нижнему
правому углу стола и закончил его жирной  точкой,  -  это  Москва.  А  вот
здесь, - Крюгер провел короткую черту и поставил точку несколько  выше,  -
здесь город Калинин. Ты слышал такое название? Нет? А следовало  бы.  Этот
город носит имя нынешнего президента большевистской России.
   - Разве президентом у них не Сталин?
   - О боже мой! Данвиц, для тебя политическое устройство  России  понятно
не более, чем система управления каким-нибудь племенем в Черной Африке! Но
сейчас речь не об  этом.  Смотри  опять  сюда.  Петербург  Петербургом,  а
главной военной целью для нас является  все  же  Москва.  И  сейчас  самая
актуальная задача для группы армий "Север" заключается в том, чтобы скорее
соединиться вот здесь, выше Калинина, с войсками фон Бока.
   Бросив мел на стол, Крюгер достал из брючного кармана носовой платок  и
стал тщательно вытирать пальцы. Данвиц стоял, тупо глядел на белые линии и
точки, разбежавшиеся по зеленому сукну бильярдного стола.  Из  всего,  что
сказал ему Крюгер, он твердо усвоил только одно: Петербург уже не является
целью номер один. Муки от жары и  холода,  ожесточенные  бои  с  русскими,
виселицы и расстрелы - все это не в зачет. Другие пожнут плоды победы.
   Из головы не шел, однако, июньский разговор с фюрером в Бергхофе.  Стоя
у окна, за которым виднелись вершины Альпийских гор и  черные  бездны,  он
указал тогда Данвицу путь сюда.  И  разве  потом,  уже  в  июле,  в  своем
салон-вагоне фюрер не повторял при нем как заклинание: "Петербург,  прежде
всего Петербург!"
   Всю  свою  боль  и  злость  Данвиц  обрушил  мысленно   на   генералов:
"Академики! Высокомерные снобы с моноклями.  Вы  умеете  воевать  лишь  на
картах и  все  не  можете  примириться  с  тем,  что  фюрер  был  когда-то
ефрейтором. Да, был, а стал богом! Но вы и бога способны  сбить  с  толку.
Жаль, что в ту "ночь длинных ножей" Гитлер, разделавшись  с  Ремом  и  его
штурмовиками, уничтожил только двух рейхсверовских генералов. Их надо было
уничтожать десятками! Только  подлинные  носители  национал-социалистского
духа могут быть верной опорой фюрера в этой войне!"
   - Теперь тебе ясно? - донесся откуда-то издалека голос Крюгера.
   - Мне ясно, - жестко сказал Данвиц, отрывая свой взгляд от стола, - что
в ставку  фюрера  проникли  если  не  предатели,  то  трусы.  Эти  лощеные
генералы...
   - Не говори глупостей, Арним, - прервал его Крюгер,  -  у  генералов  и
фюрера цель одна.
   - Но тогда почему же мы еще не победили русских? - все более распалялся
Данвиц, не отдавая себе отчета в том, что этот его вопрос звучит нелепо. -
Шесть недель, максимум два месяца дал нам фюрер для  победного  завершения
этой войны!
   - Может быть, тебе известно, как завершить ее хотя бы теперь? -  ехидно
спросил Крюгер. - Может  быть,  вы,  господин  оберст-лейтенант,  владеете
ключом к немедленной победе?
   "Ключ? - мысленно подхватил Данвиц. - Да, почти такой же вопрос задал я
тогда в поезде самому фюреру. И он ответил  мне  не  задумываясь.  Ответил
одним словом: "Жестокость!" Но разве я не следовал этому  указанию?  Разве
не вешал пленных? Разве не шагал вперед и вперед по колено в крови? Нет, я
свято выполнил приказ фюрера. И все же Петербург еще недосягаем..."
   - Что же будет дальше? - растерянно промолвил Данвиц.
   - Ну, ты снова повторяешь свой третий вопрос, - усмехнулся Крюгер. -  Я
по нему уже высказался. Могу, однако, добавить: что будет, а  вернее,  как
быть дальше, предстоит обсудить на совещании начальников штабов  армейских
групп и армий, воюющих на Восточном фронте.
   - Бреннеке едет на это совещание? - снова оживился Данвиц.
   - Ты догадлив.
   - А разве фюрер не может решить этого сам?
   - Он хочет выслушать мнение начальников штабов...
   Все смешалось в голове у Данвица. Реальность переплеталась с иллюзиями.
Испытавший на себе всю силу сопротивления советских войск,  всю  ненависть
советских людей, он  не  мог  не  замечать  противоречий  между  замыслами
Гитлера и действительностью. Но как только Данвиц  отдавал  себе  отчет  в
этих противоречиях, иллюзии тотчас же брали верх. Он мгновенно  становился
прежним  Данвицем,  верящим  в  сверхчеловеческие  возможности  фюрера,  в
непременное конечное  торжество  его  воли.  Даже  тот  факт,  что  война,
которой,  согласно   предначертаниям   Гитлера,   предстояло   победоносно
завершиться два, максимум два с половиной  месяца  назад,  продолжалась  с
нарастающим ожесточением, даже это не поколебало слепой веры Данвица.
   Он стоял, облокотясь о край  стола,  обитого  зеленым  сукном,  пытаясь
разобраться в хаосе своих мыслей, и не мог. В нем только сильнее  закипала
злоба.
   Это была спасительная злоба, потому что она снова и снова  подсказывала
Данвицу  простейший  ответ   на   неразрешимые   вопросы:   "Всему   виной
генеральские интриги! От них не спасся  фюрер.  От  них  не  убереглись  и
такие, как Крюгер. В то время  как  мы  проливаем  кровь  за  фюрера,  эти
тыловые прихлебатели за пять месяцев войны  из  капитанов  превратились  в
полковников. А спеси сколько! А апломб какой!"
   - Послушай, Данвиц, - прорвался опять сквозь размышления голос Крюгера,
- наверное, ты сейчас стараешься понять: зачем я тебе все это говорил?
   Данвиц вздрогнул: ему показалось, что Крюгер прочел его мысли.
   А тот продолжал:
   - Не старайся искать сложные причины. Все очень просто. Мы были связаны
одной веревкой в Глейвице. Нас связывает и многое другое. - Крюгер  развел
руки, будто пытаясь объять это  необъятное  "другое".  -  Кто  знает,  как
сложатся в дальнейшем наши судьбы. Сегодня я поддерживаю тебя за локоть, а
завтра, глядишь, такая возможность появится у  тебя.  Так  вот,  сейчас  я
плачу тебе свой товарищеский долг... - И, приблизившись  к  Данвицу  почти
вплотную, перешел на полушепот: - Ты едешь в Растенбург. Не  наговори  там
лишнего. Умерь свое рвение. Спрос на козлов отпущения никогда еще  не  был
так велик, как теперь. А когда есть спрос на  козлов,  не  всегда  удается
сдобровать и резвым козлятам. Поэтому я хотел тебя...  ну,  ориентировать,
что ли. Ты понял?
   - Благодарю,  -  с  недоброй  усмешкой  откликнулся  Данвиц.  И,  желая
изменить тему разговора, спросил: - Значит, мы летим вместе?
   - Ты же сказал, что тебя берет Бреннеке? А у меня еще есть  здесь  дела
на день или два. Впрочем, не исключено, что мы встретимся в Растенбурге. Я
живу в зоне номер три.
   - Тогда прощай, - сказал Данвиц и протянул Крюгеру руку.
   Тот задержал ее и переспросил многозначительно:
   - Ты все понял? У тебя нет больше вопросов?
   - Все, - высвобождая свою руку, ответил Данвиц.  -  Впрочем,  еще  один
вопрос: ты никогда не видел, как бурят землю?
   - Что?
   - Как бурят землю... - отрешенно повторил  Данвиц.  -  Буром.  Впрочем,
прости. Все это не имеет никакого значения. Прощай.
   - До свидания.  И  помни  мой  главный  совет:  постарайся  остаться  в
Растенбурге.
   - Каждому - свое, - сказал Данвиц и направился к двери.


   ...На улице было  темно  и  пустынно.  Дул  холодный  ветер.  Навстречу
Данвицу неторопливо  двигалась  группа  военных.  Блеснул  луч  карманного
фонарика. Один из военных отделился от группы и преградил дорогу Данвицу:
   - Хауптман Шумахер, комендантский патруль. Прошу предъявить документы.
   Данвиц раздраженно просунул руку под борт шинели, вынул  из  нагрудного
кармана кителя свое удостоверение и протянул капитану. За спиной  капитана
появился солдат, подсветил фонариком.
   - Прошу прощения, господин  оберст-лейтенант,  -  почтительно  произнес
капитан и сдвинул каблуки сапог. Однако привычного щелчка  не  получилось,
на каблуки налип снег.
   Возвращая удостоверение, капитан  позволил  себе  вольность,  заговорил
почти фамильярно:
   - Чертовский холод, господин оберст-лейтенант... Сейчас  хорошо  сидеть
дома, в тепле.
   - Сейчас, хауптман, хорошо сидеть в землянке, а еще лучше  в  окопе,  -
резко ответил Данвиц и зашагал, не оборачиваясь, дальше.
   Дверь в гостиницу была заперта, и  Данвицу  пришлось  позвонить.  Через
минуту ему открыл все тот же розовощекий ефрейтор Кирш.  Широко  улыбаясь,
поздравил:
   - С победой, господин оберст-лейтенант! Вы, конечно, знаете,  что  взят
Тихвин. Хайль Гитлер!
   При этом Кирш с такой силой выбросил вперед руку,  что  она,  казалось,
неминуемо должна была оторваться от туловища.
   Данвиц небрежно махнул рукой в ответ, будто отгонял надоедливую муху, и
молча  направился  к  лестнице,  застланной  такою  же  красной   ковровой
дорожкой, как и в штабе фон Лееба.
   -  Смотрю,  все  проживающие  у  нас  офицеры  вернулись,  а  господина
оберст-лейтенанта нет и нет, - услышал он за своей спиной воркующий  голос
Кирша; тот неслышными шагами поднимался следом  за  ним.  -  Я  уже  начал
беспокоиться...
   - О чем? - не оборачиваясь, бросил Данвиц.
   - О, господин оберст-лейтенант, здесь надо  быть  очень  осторожным!  В
лесах сотни, может быть, даже тысячи партизан. Не проходит и дня, чтобы до
нас не долетали слухи...
   - Поменьше верьте слухам, ефрейтор.
   - Слушаюсь, господин оберст-лейтенант...
   Данвиц нащупал в кармане шинели ключ от номера и вставил его в замочную
скважину.
   - Осмелюсь на минуту задержать господина оберет...
   - Что еще? - недовольно прервал его Данвиц.
   - Я подумал... впереди длинная ночь... из  штаба  звонили  и  приказали
доложить господину оберст-лейтенанту, что машина за  ним  будет  подана  в
семь тридцать... и я подумал...
   - Что вы еще подумали?
   -  Я  подумал,  что  долг  солдата  -  услужить  своему  офицеру...   в
особенности герою-фронтовику. Если господину оберст-лейтенанту  угодно,  -
снижая голос до шепота, продолжал  ефрейтор,  -  то  не  позже  чем  через
полчаса его может посетить... девушка.
   Данвиц повернулся к Киршу, так и не открыв дверь. Ему  захотелось  дать
пинка этому розовощекому своднику. Однако любопытство взяло верх.
   - Немка? - спросил он.
   - Увы, господин оберст-лейтенант, русская! Но вы можете быть совершенно
спокойны... Совершенно безопасно как с медицинской  точки  зрения,  так  и
вообще. После того как одна паршивка вилкой выколола глаза лейтенанту,  мы
произвели тщательный отбор...
   "А что, если и в самом деле?.. - подумал Данвиц. -  Почему  не  лечь  в
теплую мягкую постель  с  женщиной?..  После  столь  долгого  вынужденного
поста... забыть хоть на час, хоть на минуту обо всем  -  о  Петербурге,  о
Крюгере, о проклятых вопросах, на которые нет ответа..."
   Он посмотрел на Кирша и, к удивлению своему, не обнаружил в нем  в  эту
минуту ничего солдатского. Ефрейтор, игриво склонив набочок  свою  розовую
физиономию, как-то странно  подмигивал  ему  и  даже  слегка  причмокивал,
походя на зазывалу с берлинской Александерплац.
   - Смирно! - неожиданно для самого себя рявкнул на весь коридор Данвиц.
   Кирш мгновенно вытянулся, будто его  пронзили  стальным  прутом  сверху
донизу.
   - Передайте своему командиру, - процедил сквозь зубы Данвиц,  -  что  я
наказал вас пятью  сутками  строгого  ареста  за  бестактное  обращение  с
офицером.
   И, повернув наконец ключ, исчез за дверью.



3

   В течение  трехчасового  перелета  из  Пскова  до  Летцена,  небольшого
городка  в  Восточной  Пруссии,  Бреннеке  и  Данвиц  почти  не  общались.
Начальник штаба  группы  армий  "Север"  и  еще  двое  незнакомых  Данвицу
полковников находились в обособленном салоне, дверь в который была  плотно
прикрыта.  Только  этим  салоном  самолет   и   отличался   от   обычного,
пассажирского, рейсового "юнкерса" с  двумя  рядами  сдвоенных  кресел  по
обеим сторонам узкого, прикрытого зеленой ковровой дорожкой прохода. Здесь
таких кресел было поменьше.
   В одном  из  них  у  прикрытого  легкой  матерчатой  шторкой  оконца  и
расположился  Данвиц,  поставив  на  соседнее,  пустовавшее  сиденье  свой
чемодан.
   В этой части самолета, предназначенной  для  пассажиров  чином  пониже,
Данвиц был не один. Кроме него здесь оказались два  армейских  лейтенанта,
оберст-лейтенант и трое эсэсовцев в черных мундирах - Данвиц не  дал  себе
труда разглядеть  их  знаки  различия.  Он  вошел  в  самолет,  когда  эти
случайные спутники уже сидели там, выбрал себе место на отшибе, так, чтобы
и впереди и позади были свободные кресла,  нажал  рычаг  на  подлокотнике,
чтобы откинулась спинка, и, приняв полулежачее положение, закрыл глаза.
   В минувшую ночь Данвиц хорошо отдохнул, спать ему на  хотелось.  Однако
он сидел откинувшись на спинку кресла и закрыв  глаза,  потому  что  искал
уединения - очень уж много людей промелькнуло перед ним вчера.  Неприятная
какая-то накипь осталась от пьяной вечеринки в офицерском казино,  завязли
в ушах назойливые звуки "Лили Марлен",  перемежаемые  крикливыми  тостами,
дребезгом посуды, стуком бильярдных шаров...
   Данвиц  обрадовался,  когда  стал  нарастать  гул  моторов   "юнкерса",
постепенно  заглушая  все  это  и  как  бы  отсекая  вчерашний   день   от
сегодняшнего.     Не     заглушался     лишь     голос     Крюгера,     то
иронически-снисходительный, то менторский, хотя  именно  от  этого  голоса
Данвиц желал избавиться прежде всего.
   Уже  десятки  километров  отделяли  Данвица  от  оставшегося  в  Пскове
преуспевающего полковника.  Но  казалось  почему-то,  что  полковник  этот
незримо присутствует здесь, сидит за спиной. И чем  настойчивее  заставлял
себя Данвиц забыть о существовании  Крюгера,  тем  явственней  слышал  его
голос. Вчерашняя их встреча привела Данвица в смятение.
   Он не отличался  большим  умом  и  способностью  мыслить  аналитически.
Подобно  выпущенной  пуле,  любая  мысль  Данвица  упрямо   сопротивлялась
отклонениям в сторону,  она  развивалась  только  по  прямой  и  гибла  на
бесцельном излете, если причину и следствие разделял лабиринт событий.
   Сам Данвиц, разумеется, не осознавал этого. В нередких  случаях,  когда
его   прямолинейное   мышление   оказывалось   не   в    состоянии    дать
удовлетворительное объяснение противоречивым фактам, он просто игнорировал
эти факты.
   Впервые с тех пор, как  ему  довелось  в  дыму  и  пламени  перешагнуть
германо-советскую границу, таким фактом стали предсмертные слова  капитана
Мюллера.
   Данвиц всегда превыше  всех  человеческих  качеств  ставил  преданность
фюреру и  национал-социалистской  идее.  Другим  неоспоримым  достоинством
истинного немца он считал храбрость в бою. В нем самом  эти  два  качества
сливались в единое целое.
   Что такое "национал-социалистская идея",  Данвиц  никогда  не  смог  бы
объяснить. Его теоретический багаж был слишком скуден  -  всего  несколько
готовых формул, вложенных в память Гитлером. Смысл этих формул, похожих на
заклинания, сводился к  тому,  что  Германии  суждено  господствовать  над
миром, что арийцы, точнее, "чистокровные" немцы должны быть  господами,  а
все остальные люди - их рабами и что в конце концов из океана крови в дыму
пожарищ и орудийном  грохоте  поднимется  ввысь  нечто  вроде  гигантского
острова  или  гранитного  утеса,  имя  которому  -  "тысячелетний   рейх".
Конкретизировать это понятие Данвиц тоже не смог бы. Но поскольку  будущие
рабы сопротивлялись, - грозная кара была  неизбежна,  тотальная,  то  есть
всеобщая,  война  являлась  необходимой  переходной  стадией  от  лишенной
"жизненного пространства" Германии к "тысячелетнему рейху". А на войне  не
добудешь  победы  без  храбрости.  Так  в  сумеречном   сознании   Данвица
преданность фюреру и личная храбрость сливались воедино.
   Капитан Мюллер был храбр и, следовательно, заслуживал уважения. Капитан
отдал свою жизнь за фюрера и этим еще больше возвысился в глазах  Данвица.
Тем непостижимее, почему же, расставаясь с жизнью,  Мюллер  позволил  себе
сравнение немецкой армии  с  буром,  который,  встретив  скальные  породы,
начинает крошиться и проворачиваться на холостом ходу?
   А теперь вот этот Крюгер! Всего несколько месяцев назад он мог бы сойти
за двойника Данвица, настолько их поведение,  мысли,  мечты  совпадали  во
всем. Что же произошло потом? Почему Крюгер стал совсем иным?
   ...После бесполезных попыток заглушить его голос Данвиц сдался.  Теперь
он,  уже  не  сопротивляясь  этому  голосу,  пытался   разобраться,   чем,
собственно, больше всего поразил его Крюгер  вчера.  Известием  о  неудаче
немецкого наступления под Москвой? Советом удрать с фронта и закрепиться в
ставке фюрера?.. Или самим тоном  разговора  -  фамильярно-снисходительным
тоном, каким говорят только с ребенком, не знающим азбучных истин?
   Но что позволяет этому Крюгеру - и наверное же не одному  ему  -  столь
вольно толковать все,  в  том  числе  и  понятия,  священные  для  каждого
истинного национал-социалиста?
   Снова и снова мысль Данвица устремлялась по уже проторенному  руслу:  в
окружение  фюрера  проникли  люди,  не  заслуживающие  доверия.  Эти  люди
зазнались. Возомнили, что они способны лучше, чем фюрер, оценивать военную
ситуацию. Забыли, что являются лишь простыми  смертными,  а  фюрер  был  и
остается  полубогом.  В  минуты  таинственного  озарения,  нисходящего  на
фюрера, перед ним открываются дали, недоступные взору обычных людей...
   Данвиц сидел неподвижно, откинувшись на спинку кресла и  закрыв  глаза.
Самолет пролетал над сожженными русскими городами и селами, над опаленной,
перепаханной  фугасными  бомбами  и  артиллерийскими  снарядами  советской
землей, над бесприютными, казалось прямо из-под земли  торчавшими  печными
трубами,  над  виселицами,  на  которых  покачивались  окоченевшие   трупы
партизан, но все это было безразлично Данвицу, охваченному  одной  мыслью,
одной навязчивой идеей, одним желанием: как можно скорее  увидеть  фюрера,
сказать ему правду, обратить его гнев на людей, недостойных оказанного  им
доверия, и снова, как тогда, в поезде, услышать  от  него  слова,  которые
определят дальнейший смысл его, Данвица, жизни.
   - Спите, оберст-лейтенант? - услышал он над собой.
   Данвиц не сразу открыл глаза. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы
оторваться от своих дум. И когда он наконец поднял веки, то  увидел  возле
своего кресла генерала Бреннеке.
   Данвиц попытался было вскочить, однако выбраться  из  кресла  с  далеко
откинутой спинкой оказалось не так просто. Он вцепился в подлокотники,  но
Бреннеке мягко положил руку на его плечо:
   - Сидите, сидите, оберст-лейтенант!
   И сам присел на подлокотник пустого кресла  по  другую  сторону  узкого
прохода, оказавшись таким образом почти рядом о Данвицем, только несколько
возвышаясь над ним.
   - Мечтали о свидании с Германией?  -  с  добродушной  усмешкой  спросил
Бреннеке. - Или, - не дожидаясь ответа, продолжал он, - предвкушаете иное,
более интимное свидание? Вы женаты?
   - Нет, господин генерал, я холост, - отчеканил Данвиц, нажимая кнопку в
правом подлокотнике и приводя спинку своего кресла в нормальное положение.
   - Невеста есть?
   - Нет, господин генерал.
   - Отец, мать?
   - Отец умер давно. Мать - в Берлине.
   - Сколько вам лет, оберст-лейтенант?
   - Двадцать семь, господин генерал.
   - Гм-м... И у вас до сих пор не появилось желания обзавестись семьей?
   - У меня есть семья, господин генерал. Это мой фюрер и моя Германия.
   Бреннеке бросил пристальный взгляд  на  Данвица.  "Позер?  Элементарный
карьерист? До мозга  костей  фанатик?  Или  просто  педераст?"  -  пытался
определить он.
   Однако в ответах  Данвица  не  чувствовалось  фальши.  И  лицо  его,  с
которого еще не сошел летний загар,  обветренное,  с  резкой  линией  губ,
чисто выбритое,  было  лицом  настоящего  мужчины.  Только  в  немигающих,
безжалостных светло-голубых главах, казалось, застыло безумие.
   "Фанатик. Обыкновенный фанатик", - решил Бреннеке.
   До вчерашнего дня  ему  не  приходилось  встречаться  с  Данвицем.  Еще
накануне войны прикомандированный  к  штабу  группы  армий  "Север",  этот
офицер фактически ни дня не проработал под его началом, а  сразу  же,  как
только прибыл на фронт, получил новое назначение -  в  четвертую  танковую
группу Хепнера. Так решил сам фон Лееб. И,  честно  говоря,  Бреннеке  был
благодарен командующему за такое решение: не велика  радость  иметь  возле
себя, да еще в числе подчиненных, человека из окружения фюрера.
   Судя по всему, этот Данвиц неплохо проявил себя на первом этапе  войны:
был ранен в боях под Лугой и удостоился награды фюрера, когда тот приезжал
в июле в группу армий "Север". В свое  время  Бреннеке  с  легким  сердцем
завизировал представление о производстве майора Данвица в следующий чин.
   И вот теперь судьба свела их. Приказ об  отправке  оберст-лейтенанта  в
ставку фюрера был передан непосредственно фон Леебу, и Бреннеке  узнал  об
этом от фельдмаршала лишь вчера утром. Он нарочно  задержался  в  кабинете
командующего, чтобы взглянуть  на  Данвица.  К  распоряжению  фельдмаршала
доставить в ставку вызванного офицера тем же  самолетом,  каким  собирался
лететь сам, Бреннеке отнесся почти  безразлично.  Мысли  его  были  заняты
совещанием начальников штабов: три дня Бреннеке готовил доклад о положении
дел на своем фронте. Данвиц к предстоящему совещанию никакого отношения не
имел и поэтому мало интересовал генерала.
   Из своего салона он  вышел  просто  вежливости  ради,  поприветствовать
летевших в одном с ним самолете нескольких офицеров-отпускников и раненых,
направляющихся в тыл для продолжения лечения. Но теперь, начав  ничего  не
значащий разговор с Данвицем, Бреннеке вдруг интуитивно почувствовал,  что
с вызовом этого оберст-лейтенанта в ставку связана какая-то опасность.
   Данвиц отвечал на вопросы Бреннеке коротко  и  четко,  как  и  подобает
командиру полка в разговоре  с  начальником  штаба  группы.  Насторожившую
генерала фразу насчет  фюрера  и  Германии,  которую  с  каким-то  скрытым
упреком, даже вызовом произнес этот подполковник, легко можно было отнести
за счет  часто  употребляемых  в  национал-социалистской  среде  привычных
разговорных штампов. Но то, как Данвиц  произнес  эту  фразу,  а  главное,
странное выражение его  глаз,  на  грани  разума  и  безумия,  насторожили
Бреннеке.
   В другое время он, пожалуй, не придал бы значения тому,  что  одним  из
полков на его фронте командует не то маньяк, не то палач. Маньяки и палачи
как раз требовались теперь  в  большом  количестве.  Русские  должны  были
трепетать от одного взгляда немецкого офицера. Но сейчас этот  взгляд  был
обращен   не   на   русских,   а   на   него,   Бреннеке,   на   немецкого
генерал-лейтенанта. И смутная догадка, что, очутившись в  ставке  Гитлера,
этот Данвиц может стать источником какой-то еще неясной беды, грозящей фон
Леебу, а значит, и начальнику  его  штаба,  впервые  шевельнулась  в  душе
Бреннеке.
   - Разумеется, - кивнул он, - в широком смысле все мы члены одной семьи.
И тем не менее молодость имеет свои права. Ведь так?
   Бреннеке поймал себя на том, что пытается чуть ли не заигрывать с  этим
фанатиком, и мысленно обругал себя.
   - У молодых есть одно право, - услышал он  холодный  ответ  Данвица,  -
первыми умирать за дело фюрера.
   - Ну, мы, старики, вряд ли так легко  уступим  вам  эту  привилегию,  -
сказал Бреннеке,  сознавая,  что  и  на  этот  раз  не  в  силах  изменить
навязанную ему манеру разговора. И, спеша закончить  малоприятную  беседу,
произнес несколько напыщенно: - Я, как  и  фельдмаршал,  надеюсь,  что  вы
должным образом расскажете в ставке о нашей победе под Тихвином.
   - Она достигнута без  моего  участия,  -  по-прежнему  холодно  ответил
Данвиц.
   - Но, но, - нарочито погрозил ему пальцем Бреннеке, - не  преуменьшайте
роли войск, осаждающих Петербург. В том, что русские были не  в  состоянии
перебросить  под  Тихвин  достаточные  подкрепления,  несомненно,  и  ваша
заслуга.
   Бреннеке встал. Теперь мгновенно  поднялся,  опираясь  на  подлокотники
кресла, и Данвиц.
   - Желаю успеха, оберст-лейтенант! - сказал Бреннеке.
   - Благодарю, господин генерал! - четко ответил Данвиц.
   Бреннеке кивнул и направился обратно в свой салон.


   Когда колеса самолета чиркнули  по  бетону  посадочной  полосы,  Данвиц
машинально глянул на ручные часы. Было четверть первого.
   Самолет уже катился по бетонной дорожке, спутники  Данвица  поднимались
со  своих  мест,  передвигали   ближе   к   выходу   чемоданы,   оживленно
переговариваясь, а он все продолжал сидеть неподвижно и молчаливо.
   "Что готовит мне судьба? - мысленно спрашивал себя Данвиц.  Напряжение,
не покидавшее его в течение последних суток, достигло высшего  предела.  -
Все, все должно разъясниться в этот ближайший час, - думал  он.  -  Скоро,
очень скоро я узнаю, зачем меня вызвали!"
   Решающим было: примет ли его фюрер? Данвиц не  спрашивал  себя;  зачем?
Для того ли, чтобы  лично  выслушать  или  чтобы  обрушить  свой  гнев  на
зарвавшегося простака? Это теперь казалось Данвицу  не  столь  уж  важным.
Одно  неукротимое  желание  владело  им:  снова  встретиться  с  обожаемым
фюрером, услышать его магический голос, увидеть взмах  его  руки,  как  бы
отдергивающей завесу, скрывающую горизонты будущего.
   Самолет остановился.  В  последний  раз  взревели  и  заглохли  моторы.
Послышался лязг открываемой двери и выбрасываемого  металлического  трапа.
Но Данвиц все еще сидел на своем месте.
   Он не знал, встретит ли его кто-нибудь. Если нет, то  куда  обратиться?
Неизвестность пугала. На какое-то время она точно парализовала Данвица.
   Наконец он встал, решительно  сдернул  заброшенную  на  багажную  полку
шинель, подхватил свой чемодан и направился к выходу.
   Первым, еще не осознанным ощущением Данвица, когда он ступил на круглые
металлические перекладины трапа, была приятная теплынь. Зима здесь пока не
наступила. Дул, правда, ветер, но и он был не такой суровый,  как  там,  в
далекой России, - не колол невидимыми иглами лицо, не пронизывал  насквозь
шинель и китель,  добираясь  до  тела.  В  отдалении  зеленели  необъятные
сосновые леса.
   Сойдя на землю, Данвиц  огляделся.  На  поле  аэродрома,  за  бетонной,
уходящей вдаль взлетно-посадочной полосой, на рыжей, пожухлой траве стояло
несколько грузовиков. Солдаты разгружали чрево самолета: принимали в  свои
грузовики из его багажного люка ящики, тюки, какую-то аппаратуру. В кузова
этих же грузовиков забрасывали свои пожитки прилетевшие вместе с  Данвицем
офицеры, а потом, подтягиваясь на руках, забирались туда и сами.
   Двери самолета были распахнуты настежь,  от  одной  из  них,  передней,
убирали трап - Данвиц сделал отсюда вывод, что Бреннеке  и  сопровождавшие
его полковники уже уехали.
   "Что же мне делать? Куда идти?" - в растерянности подумал Данвиц.
   Низенькие одноэтажные служебные  помещения  аэродрома  располагались  в
нескольких сотнях метров от  того  места,  где  стоял  самолет.  И  Данвиц
направился  туда:  может  быть,  там,  у  аэродромного  начальства,   есть
какие-нибудь указания насчет него? В крайнем случае оттуда он свяжется  по
телефону с комендантом ближайшего гарнизона.  Он  не  успел  преодолеть  и
половины  пути,  когда  увидел  мчавшуюся  на  аэродром  черную   легковую
автомашину. Она появилась откуда-то из леса.
   "Не за мной ли?" - с надеждой подумал Данвиц и ускорил шаг.
   Машина  тем  временем  уже  достигла   аэродромных   построек   и,   не
останавливаясь там, устремилась прямо на летное поле. Она мчалась по рыжей
траве, не  выбирая  дороги.  Данвиц  инстинктивно  изменил  направление  и
ускоренным шагом пошел навстречу машине.
   Спустя считанные минуты,  они  поравнялись.  Данвиц  замедлил  шаг,  но
машина проскочила мимо.
   Он разочарованно вздохнул и, снова меняя направление, зашагал в сторону
серых домиков. За спиной раздался пронзительный скрип тормозов.
   Данвиц обернулся. Машина остановилась метрах в десяти от него. Передняя
дверца  распахнулась,  и  на  землю  выскочил  какой-то  офицер  в  черной
эсэсовской форме.
   Взмахнув рукой, офицер крикнул:
   - Данвиц! Ты?!
   И заспешил к стоявшему в нерешительности Данвицу, громко  удивляясь  на
ходу:
   - Как же я тебя не узнал? Подумать только! Чуть  не  пропустил!..  О-о!
Простите, господин оберст-лейтенант! Я издали не разглядел ваши погоны...
   Теперь и  Данвиц  опознал  приближавшегося  к  нему  эсэсовца.  Это  же
гауптштурмфюрер СС Вальтер Деттман из приемной фюрера  в  новой  имперской
канцелярии! Они были  сверстниками  и  почти  товарищами.  Эсэсовский  чин
Деттмана соответствовал армейскому капитану. В этом чине Данвиц  знал  его
до войны, сам уже будучи майором. Не изменился чин Деттмана и поныне.
   Подойдя к Данвицу почти вплотную,  Деттман  с  преувеличенной  лихостью
выкинул вперед правую  руку,  воскликнул  "Хайль  Гитлер!"  и,  не  ожидая
ответа, затараторил по-свойски:
   - А ты стал просто неузнаваемым, Арним!  Постарел  лет  на  десять.  Но
по-прежнему  стопроцентный  ариец,  с  головы  до  ног.  И   к   тому   же
оберст-лейтенант. В мирное время наши канцелярские писюхи посходили  бы  с
ума от твоих чар...
   - Здравствуй, Вальтер! - прервал его Данвиц. - Рад, что встретились.  И
вдобавок ты меня выручил: я не знал, куда обращаться. Прибыл по вызову,  а
тут...
   Деттман  неожиданно  выпрямился,  прижал  ладони  к   бедрам,   щелкнул
каблуками и отрапортовал:
   - Господин  оберст-лейтенант!  Гауптштурмфюрер  Деттман  прибыл,  чтобы
сопровождать  вас!  -  Потом  улыбнулся  и,  понижая  голос,  попросил:  -
Пожалуйста, никому не рассказывай, что я чуть не проморгал тебя. Иначе мне
обеспечено взыскание. А теперь... Бруно, -  крикнул  он  водителю  машины,
тоже эсэсовцу, - забирай чемодан господина оберст-лейтенанта! Быстро!..
   Как добрые друзья, они вдвоем расположились на  заднем  сиденье.  Шофер
развернул автомашину в обратную сторону. Помчались к лесу.
   - Куда мы едем, Вальтер? - нетерпеливо спросил Данвиц.
   - В "Вольфшанце", разумеется! Ведь ты же сам сказал, что получил вызов.
   - Да, но я до сих пор не знаю, кто  именно  меня  вызывает!  Телеграмма
была  подписана  Шмундтом...  Как  ты  назвал   место,   куда   мы   едем?
"Вольфшанце"? Это деревня или город?
   - Данвиц! Ты совсем  отстал  от  жизни.  "Вольфшанце"  не  город  и  не
деревня. Так фюреру было угодно назвать свою ставку.
   - Значит, мы едем к фюреру? - обрадовался Данвиц.
   - Мне приказано встретить тебя и доставить в "Вольфшанце", -  сдержанно
ответил Деттман. - Об остальном узнаешь на месте.
   - Вальтер, не томи! - умоляюще  произнес  Данвиц.  -  Кстати,  в  каком
качестве ты состоишь сейчас?
   - В "Вольфшанце" у  фюрера  нет  специальной  приемной,  подобной  той,
которая тебе хорошо известна. Мы живем здесь как на биваке. Нечто  среднее
между монастырем и казармами.
   - Ты не сказал о себе. Что делаешь здесь ты?
   - Я? - переспросил Деттман. - Ну, как бы тебе это объяснить?..  Словом,
я один из тех, кто представляет в ставке ведомство рейхсфюрера СС.
   - Гиммлера?
   - В Германии один рейхсфюрер СС.
   - Подожди, я не совсем понимаю... Почему же в таком случае именно  тебе
поручили встретить меня?
   - Потому, очевидно, что для доставки своего  письма  фюреру  ты  избрал
каналы именно моего ведомства.
   -  Понимаю,  -  кивнул  Данвиц.  -  Значит,  мое  письмо  побывало   на
Принцальбрехтштрассе. Но достигло ли оно в  конце  концов  фюрера?  Короче
говоря, Вальтер, не можешь ли ты сообщить  мне  какие-нибудь  подробности,
связанные с этим письмом?
   - Кое-что могу. Тебя хочет видеть рейхсфюрер СС.
   Это было для Данвица новой  загадкой.  Его  хочет  видеть  Гиммлер.  Но
зачем? Почему?
   ...Гиммлера Данвиц знал, будучи еще мальчишкой. Он был  другом  отца  и
частым гостем в их доме. Тогда этого человека не называли рейхсфюрером СС.
Он назывался проще  -  одним  из  соратников  Гитлера,  который  уже  стал
признанным вождем национал-социалистской  партии.  Только  вождем  партии,
властителем дум некоторой  части  немцев,  но  не  всемогущим  властителем
Германии.   Президентское   кресло    занимал    тогда    Гинденбург,    а
премьер-министром был не то Брюнинг, не то уже фон Папен.
   К Гинденбургу в  семье  Данвица  относились  с  холодным  уважением,  к
премьер-министрам - с нескрываемым презрением. Гитлер же  почитался  здесь
за божество. Отец Арнима, почтовый служащий, вступил в  нацистскую  партию
задолго до баварского путча, и жизнь его делилась на  две  части.  Первая,
связанная  со  службой,  была  бледна  и  неинтересна.   Жизнь   подлинная
начиналась лишь после отправления нудных служебных обязанностей. Если отец
не шел на свои партийные собрания куда-нибудь в пивную, то  его  партийные
товарищи  к  вечеру   заполняли   дом   Данвицев.   Они   поносили   здесь
правительство,    обрушивали    проклятия    на    головы     коммунистов,
социал-демократов и евреев, кричали  "Хайль  Гитлер!",  устремляя  руки  к
портрету фюрера, красовавшемуся на пустой стене в центре столовой; никакой
_другой_ портрет или  картина  не  считались  достойными  соседствовать  с
изображением вождя.
   При появлении Гиммлера отец порой уединялся с  ним  в  своем  крошечном
кабинете, не всегда заботясь при этом, чтобы поплотнее была прикрыта дверь
в смежную комнату, где маленький Арним готовил уроки.  Прилежный  школьник
невольно отвлекался от своих занятий, прислушивался к разговору в кабинете
отца.  Чаще  всего  это  был  разговор  о  демонстрациях  штурмовиков,  об
удавшемся  или  неудавшемся  срыве  рабочей   забастовки,   подготовленной
коммунистами, о предстоящих выборах канцлера. Случалось,  что  собеседники
касались предметов совсем туманных, совсем таинственных и потому  особенно
волновавших воображение Арнима. В  этих  случаях  говорил  преимущественно
Гиммлер. Негромким, высоким голосом рассуждал он о сверхлюдях и пигмеях, о
борьбе льда с огнем, о необходимости массового истребления низших  рас,  о
каких-то  гигантах,  живущих  где-то  в  отрогах   Гималайских   гор,   об
"озарениях",  которые  нисходят  на  фюрера,  о  великом  философе   Гансе
Хербигере, который сметет все лженауки, возникшие на прогнившем фундаменте
эллинизма, христианства и иудаизма.
   Почти  ничего  из  услышанного  Арним  не  понимал.   Но   именно   эта
непонятность, таинственность, так контрастирующая со скучной,  размеренной
реальной жизнью, и очаровывала его.
   Иногда Гиммлер удостаивал мальчонку особым вниманием. Он  сажал  его  в
угол  дивана,  сам  садился  в  другой  угол  и,  глядя   оттуда   глазами
гипнотизера, лихорадочно мерцавшими за стеклышками пенсне, тихим и  ровным
голосом рассказывал страшные сказки о новой эре огня и  крови,  в  которой
предстоит жить Арниму и к которой он должен готовить себя уже сейчас...
   Когда отец умер, Гиммлер перестал  посещать  их  дом.  Лишь  много  лет
спустя, уже в качестве адъютанта фюрера, Данвицу  довелось,  и  притом  не
раз, встречаться с Гиммлером. Но это  были  мимолетные  встречи.  Впрочем,
одну  из  них,  надолго  определившую  судьбу  Данвица,   нельзя   назвать
мимолетной.
   Она состоялась в середине августа тридцать девятого года, перед тем как
Гиммлер лично рекомендовал Гальдеру участников операции в Глейвице...
   "...Значит, - размышлял Данвиц, сидя в машине рядом с Деттманом, -  мое
предположение оказалось правильным: Грюнвальд передал письмо шефу гестапо.
Но что сделал с письмом Гиммлер?"
   Ответа на этот вопрос все еще не было, и Данвиц, ища его,  принялся  за
Деттмана опять. На этот раз осторожно, будто ступал по тонкому льду:
   - Ты сказал, что представляешь ведомство рейхсфюрера СС в ставке. Стало
быть, рейхсфюрер находится не в ставке?
   - Постоянно - нет. Его резиденция на старом  месте,  в  Берлине.  Но  в
"Вольфшанце" он наведывается регулярно.
   "Так, - отметил  про  себя  Данвиц,  -  это  уже  кое-что.  Если  бы  я
интересовал только Гиммлера, он вызвал бы меня в Берлин. А  мне  приказали
явиться  в  ставку.  И  телеграмму  подписал  Шмундт.  Значит,  беседой  с
Гиммлером дело не ограничится. В ставку я так или иначе попаду. Но...  где
она, эта ставка?" - внезапно подумал Данвиц и стал пристально  смотреть  в
окно.
   Машина  мчалась  по   асфальтированной   лесной   просеке,   казавшейся
бесконечной.  По  обе  стороны  ее   сосны   образовали   почти   сплошные
медноствольные стены, накрытые сверху зеленой крышей.
   - Нам долго ехать? - спросил Данвиц.
   - Порядочно, - ответил Деттман и посмотрел на часы. - Однако мы  успеем
вовремя. А пока ты мог бы мне рассказать о положении на фронте.
   - Ты же, наверное, тоже читал мое письмо фюреру?
   Деттман отрицательно покачал головой:
   - Нет.
   - Я там достаточно ясно описал  положение.  По  крайней  мере  на  моем
участке фронта.
   - А где он, этот твой участок?
   - В Петербурге!
   - Где-е?! - с недоумением переспросил Деттман. - Ты хочешь сказать, под
Петербургом?
   - Я сказал то, что хотел сказать, - зло бросил Данвиц. - Там, где стоит
мой полк, раньше ходил петербургский трамвай.
   - Так что же вам мешает?.. - начал было Деттман, но Данвиц оборвал  его
резким жестом, отвернулся и снова стал смотреть в окно.
   - Во всяком случае, - услышал он голос Деттмана, - если  ты  еще  и  не
захватил Петербурга,  то  погоны  оберст-лейтенанта  уже  завоевал.  И  не
обижайся, пожалуйста. Я рад за тебя.
   - Вы здесь завоевываете чины быстрее, - не поворачивая головы,  ответил
Данвиц, думая о Крюгере.
   В этот момент машину слегка подбросило - она пересекала железнодорожное
полотно.
   - Что же, и теперь тут поезда ходят? - с  недоумением  спросил  Данвиц,
обратив внимание на зеркальный блеск рельсов.
   - Только один, - ответил Деттман, -  поезд  рейхсмаршала  Геринга.  Его
штаб-квартира расположена в Иоганнсбурге.
   - Где? - переспросил Данвиц. Он никогда не слышал  о  таком  населенном
пункте.
   - В Иоганнсбургском лесу. Это к югу от Растенбурга.
   - А где, наконец, этот Растенбург?
   - Речь идет не о городе, а  о  лесе!  И  мы  сейчас  в  нем  находимся.
Собственно, этот лес на картах именуется Мауэрвальдским.  Но  мы  привыкли
называть его по имени Растенбурга. Город совсем недалеко отсюда.
   Только сейчас Данвиц понял, что практически означает  это  неоднократно
слышанное им вчера слово: "Растенбург"!  Не  город,  основанный  на  месте
крепости древних тевтонских рыцарей, а  лес!  Лес,  дремучий,  бесконечный
лес, в котором единственным признаком цивилизации является  эта  пустынная
асфальтированная просека да вот еще только что оставленная позади железная
дорога. Отсюда, из этой лесной чащи, фюрер  руководит  гигантской  битвой,
распоряжается жизнью  миллионов  людей,  управляет  тысячами  самолетов  и
танков, десятками тысяч артиллерийских  орудий,  занимается  установлением
нового порядка на захваченных территориях!..
   По своим прежним наблюдениям Данвиц знал, что ведение  войны  фюрер  не
доверяет никому. В течение всего времени  боевых  действий  на  Западе  он
лично определял, где и когда  вести  наступление,  какими  силами,  какими
средствами. От генералов требовалось лишь одно:  безоговорочное  и  точное
исполнение этих указаний. Но тогда война полыхала почти рядом с  Германией
- в Польше, Франции, Бельгии.  Все  это  под  боком.  Эскадрильи  немецких
самолетов в течение часа, ну двух часов могли  подняться  с  отечественных
аэродромов, сбросить бомбы на цель и вернуться  обратно.  А  теперь!..  На
мгновение Данвиц обратил свой мысленный взгляд на восток, представил  себе
бескрайние, уже покрытые снегами пространства России и  невольно  подумал,
что надо быть поистине  богом,  чтобы  из  этакой  дали  руководить  такой
невиданной в истории человечества битвой.
   Впрочем, фюрер и был таким богом, которому доступно все.
   Другое дело - генералы. Им-то здесь делать нечего.  Находясь  на  таком
удалении от фронта, они лишь мешают фюреру, сбивают его с толку, вводят  в
заблуждение.
   Эти  рассуждения  Данвица  не  отличались  логичностью,  в   них   одно
противоречило другому - бога-то обмануть или сбить о толку нельзя,  он  же
непогрешим! Но эта мысль в голову Данвицу не приходила...
   "Зачем я все-таки понадобился Гиммлеру?" - снова спросил себя Данвиц. И
вдруг его опять стали одолевать страхи. Опять пришла в голову  мысль,  что
все обстоит не так, как ему казалось и как хотелось бы. Письмо не дошло до
фюрера. Оно запуталось в паутине гестапо, и Гиммлер  решил  разделаться  с
взбалмошным офицером, пытающимся внушить фюреру недоверие к генералам. То,
что телеграмму подписал не представитель гестапо, а Шмундт, -  всего  лишь
маскировка...
   Данвиц  не  сознавал,  не   ощущал   всей   бессмысленности   подобного
предположения. Он забыл, что о письме его знал и Крюгер, -  следовательно,
оно вырвалось из недр гестапо: Не отдавал себе отчета в  том,  что  нелепо
вызывать с  фронта  безвестного  командира  полка  лишь  для  того,  чтобы
покончить с ним. У гестапо были сотни возможностей разделаться с  Данвицем
на месте.
   Нет, не предчувствие возможной кары пугало  сейчас  Данвица,  ослепляло
его и лишало здравого смысла. Солдатская его душа содрогнулась из опасения
быть неправильно понятым, быть заподозренным в  недостаточной  преданности
фюреру. Это было для него во сто крат хуже смерти.
   А вызов к Гиммлеру уже сам по себе свидетельствовал, что он, Данвиц,  в
чем-то  заподозрен.  Не  для  элегических  же  воспоминаний  вызывает  его
рейхсфюрер СС, человек отнюдь не сентиментальный.
   ...Прошло не менее часа, как они выехали с аэродрома,  а  лесу  все  не
было конца. Данвицу стало казаться, что машина движется не  по  прямой,  а
катится куда-то вниз, в бездну.
   Однако и бездны не бездонны. Глянув через голову  водителя  в  ветровое
стекло, Данвиц увидел, что шоссе как бы упиралось в зеленую стену. О  том,
что асфальтированная дорога  делает  резкий  поворот,  он  догадался  лишь
метров за двадцать от кажущегося тупика.  За  поворотом  маячил  огромный,
выкрашенный в коричневый цвет шлагбаум, справа от него - караульная будка.
Двое солдат с автоматами на груди стояли возле будки. Оба были в  стальных
касках, на которых броско выделялись изображения белых  щитов  и  коротких
молний - эмблема войск СС. Еще двое эсэсовцев стояли  на  середине  шоссе,
спинами к шлагбауму. От шлагбаума тянулись, исчезая в гуще леса, несколько
рядов колючей проволоки.
   Шофер снизил скорость. Данвиц заметил, как солдаты у  караульной  будки
положили руки на свои автоматы, а один из тех, что были  посредине  шоссе,
предостерегающе поднял руку ладонью вперед. Машина остановилась.
   Деттман выскочил из кабины и направился к оберштурмфюреру, появившемуся
из будки. Они обменялись несколькими  словами,  Деттман  показал  какой-то
документ, после чего оба охранника вытянулись  и  выкинули  вперед  правые
руки - на этот раз  уже  не  преграждая  путь,  а  салютуя  Деттману.  Тот
небрежно взмахнул рукой и направился обратно к машине. Тяжелое  коричневое
бревно шлагбаума медленно поднялось.
   - Вперед! - приказал Деттман шоферу, снова усаживаясь рядом с Данвицем.
   Машина на малой скорости прошла под шлагбаумом. Офицер, давший  команду
поднять шлагбаум, вернулся в будку,  оставив  открытой  входную  дверь,  и
Данвиц заметил, как он сразу же снял телефонную трубку...
   - Ну вот, ты  и  прибыл  по  назначению!  -  преувеличенно  бодро,  как
показалось Данвицу, сказал Деттман.
   Знакомый с той мрачной помпезностью, какой привык окружать себя Гитлер,
Данвиц  старался  разглядеть  что-либо  похожее  на  Бергхоф  -  пусть   в
миниатюре! - но пока не видел ничего, кроме убегавшего опять в необозримую
даль шоссе, похожего на  взлетную  дорожку  аэродрома.  Только  теперь  по
обочинам тянулась колючая проволока и на равных расстояниях друг от  друга
возвышались деревянные сторожевые башни.
   - Фюрер живет здесь? - осторожно спросил Данвиц.
   - Нет, что ты! - ответил Деттман. - Это только "зона безопасности номер
три".
   Через несколько минут шоссе  снова  сделало  резкий  поворот,  и  перед
машиной возник  еще  один  шлагбаум.  По  обе  его  стороны  расположились
бетонные доты,  в  щелях  которых  угадывались  пулеметные  стволы.  Перед
шлагбаумом стоял офицер в черной эсэсовской шинели и фуражке с кокардой  в
виде черепа и перекрещенных костей. За  шлагбаумом  находилось  караульное
помещение, возле которого прохаживались три автоматчика.
   На этот раз Деттман не выскочил из  машины,  а  подождал,  пока  офицер
подойдет к ней сам. Тот приблизился медленным, ровным шагом, открыл  дверь
кабины и, поднеся руку к козырьку, сказал:
   - С возвращением, господин гауптштурмфюрер!
   Деттман молча протянул ему белую картонную  карточку  с  фотографией  и
печатным текстом. И хотя, судя по всему, охранник отлично знал Деттмана  в
лицо, он, к удивлению Данвица, внимательно изучил предъявленный  документ,
даже сличил придирчиво фотографию с оригиналом.  Закончив  эту  процедуру,
офицер обратился к Данвицу:
   - Ваши документы, господин оберст-лейтенант.
   Данвиц подал ему свою "Зольдбух" - воинскую книжку о  вложенным  в  нее
командировочным предписанием. Тот молча взял и, не раскрывая книжки,  ушел
в караульное помещение.
   - Что это значит? - вполголоса спросил Данвиц.
   - Ты про что? - не понял Деттман, но, сообразив, о чем тот  спрашивает,
равнодушно пояснил: - А-а!.. Обычная проверка.
   Офицер недолго задержался в караульном помещении. На ходу сказав что-то
автоматчикам, он вернулся к раскрытой еще дверце машины, возвратил Данвицу
его документ, сделал шаг назад, щелкнув каблуками, и выкинул правую  руку.
Один из автоматчиков в тот  же  миг  поднял  шлагбаум,  Деттман  захлопнул
дверцу кабины, и машина тронулась.
   Проехали еще несколько десятков метров, и Данвиц увидел, что впереди  в
разные стороны от шоссе тянутся асфальтовые дорожки,  достаточно  широкие,
чтобы  по  ним  могла  двигаться  машина.  Дорожки  вели  к   одноэтажным,
казарменного типа строениям, с трудом различаемым за деревьями.  И  только
одно ответвление уходило куда-то в глубь леса. Туда и свернул водитель.
   Асфальтовая полоска привела к  большой  квадратной  площадке,  где  уже
стояло несколько автомобилей, завешенных маскировочными сетями.
   - Стоп!  -  скомандовал  Деттман  и  вышел  из  машины  первым.  Данвиц
последовал за ним.
   Хотя не было и трех часов дня, в лесу царил полумрак.  Огромные  сосны,
сомкнувшись  кронами,  почти  скрывали  небо.   Было   сыро   и   холодно.
"Действительно вольфшанце, - подумал Данвиц, - настоящее логово волка!"
   Деттман уверенно направился по асфальтированной дорожке дальше  в  лес,
увлекая за собой и  Данвица.  На  первый  взгляд  лес  был  безлюден,  но,
присмотревшись пристальнее,  Данвиц  обнаружил  за  деревьями  неподвижные
фигуры часовых.
   - Не вздумай сойти с дорожки, - предупредил Деттман.
   - Подстрелят? - усмехнулся Данвиц.
   - Если раньше того не взлетишь на воздух,  -  ответил  Деттман.  -  Тут
кругом минные поля.
   Он сказал об этом спокойно, как о само  собой  разумеющемся,  в  Данвиц
инстинктивно подался к середине дорожки.
   Они  миновали  несколько  мрачных,  приземистых,  одноэтажных   зданий,
напоминающих большие доты.
   - Кто же в них живет? - вполголоса спросил Данвиц.
   - Никто, - ответил Деттман, не оборачиваясь, - это цейхгауз,  телеграф,
радиостанция, столовая... Ты, очевидно, хочешь есть?
   - Я сыт, - рассеянно ответил Данвиц. После того, как он  позавтракал  в
Пскове, прошло немало времени, но необычность  обстановки  и  нетерпеливое
ожидание разрешения главных для него вопросов полностью вытеснили мысли  о
еде.
   Время от времени им встречались шедшие в обратном направлении  офицеры.
Поравнявшись с Деттманом и Данвицем, они молча вскидывали руки к козырькам
фуражек. Данвиц заметил,  что  каждый  из  них  тоже  старается  держаться
середины дорожки.
   Деттман остановился у одноэтажного домика,  облицованного,  как  и  все
остальные, то ли бетоном, то ли  просто  слоем  цемента.  У  домика  стоял
автоматчик.
   - Здесь ты можешь побриться и поесть, -  объявил  Деттман.  -  В  твоем
распоряжении... - он посмотрел на часы, - сорок минут.
   По едва заметному знаку Деттмана часовой отступил на шаг  в  сторону  и
открыл дверь, пропуская вперед Данвица.
   Данвиц перешагнул порог. В маленькой прихожей, стены которой были  тоже
серы, стоял человек в форме шарфюрера СС. Он молча отсалютовал Данвицу.
   - Обеспечьте господина оберст-лейтенанта едой  и  покажите,  где  можно
побриться, - распорядился Деттман.
   - Яволь, господин гауптштурмфюрер, - ответил, вытягиваясь, эсэсовец.
   Деттман опять посмотрел на часы.
   - В твоем распоряжении уже только тридцать восемь минут, - уточнил  он.
- Я приду за тобой ровно в пятнадцать тридцать.
   Данвицу хотелось попросить Деттмана не  оставлять  его  одного  в  этом
похожем на склеп доме. Однако  он  промолчал.  С  того  момента,  как  они
миновали первый шлагбаум, Деттман как-то  странно  изменился,  стал  суше,
официальное,  словно  подчеркивал,  что  за  этой  чертой  между  ними  не
существует никаких отношений, кроме служебных.
   Это был дурной знак.
   Со  смятенной  душой  Данвиц  пошел  за  эсэсовцем,   который,   сделав
приглашающий жест, уже исчез в смежной комнате. Она оказалась чуть  больше
прихожей, с таким же низким потолком, и стены ее были окрашены все той  же
серой клеевой краской. На одной из стен висел  портрет  фюрера  в  простой
деревянной рамке. Единственное окно  прикрывала  изнутри  решетка,  хорошо
заметная меж раздвинутых плотных штор.
   Посредине комнаты стоял квадратный стол. Возле него - два  стула,  а  у
противоположной от входа стены металлическая  кровать  с  тощей  подушкой,
застеленная серым солдатским одеялом.
   "Как он сказал? -  стал  припоминать  Данвиц.  -  Нечто  среднее  между
казармой и монастырем? Скорее между казармой и тюремной камерой!.."
   Молчаливый шофер внес в комнату чемодан Данвица и, ковырнув, удалился.
   - Как  угодно  господину  оберст-лейтенанту,  -  спросил,  вытягиваясь,
шарфюрер, - сначала побриться, а потом закусить? Или наоборот?
   Данвиц провел ладонью по щеке.
   - Побриться. А есть не буду.
   - Яволь, господин оберст-лейтенант,  -  почтительно,  но  сухо  ответил
эсэсовец и вышел из комнаты.
   Данвиц снял шинель и положил ее на один из стульев. Отстегнул ремень  с
тяжелым маузером в жесткой кобуре и сунул его под  шинель.  Затем  раскрыл
чемодан  и,  вынув  красный,  из   эрзац-кожи   несессер   с   бритвенными
принадлежностями, разложил их на столе.
   Эсэсовец вернулся, неся чайник с горячей водой. Наполнил  металлический
стаканчик.  Данвиц  прислонил   к   стаканчику   маленькое   прямоугольное
зеркальце, которым всегда пользовался на фронте, снял китель и повесил его
на спинку стула.
   - Я могу быть свободен? - спросил шарфюрер.
   - Да, - не глядя на него, ответил Данвиц, насыпая  мыльный  порошок  из
продолговатого никелированного пенальчика.
   -  Если  господину  оберст-лейтенанту  понадобится  пройти  в   туалет,
прикажите часовому вызвать меня.
   Это уже совсем напомнило тюремные порядки.
   - Я привык ходить в сортир без провожатых! - угрюмо сказал Данвиц.
   - Простите, господин оберст-лейтенант, - по-прежнему сухо  и  монотонно
откликнулся шарфюрер, - но вы не знаете, как туда пройти.
   - Боитесь, чтобы не подорвался  на  мине?  -  постигнув  причину  такой
заботливости эсэсовца, саркастически усмехнулся Данвиц.
   - Разрешите быть свободным? - точно не  слыша  этого  замечания,  снова
спросил эсэсовец.
   - Идите, - кивнул Данвиц, беря в руку кисточку.
   Но как только дверь  закрылась,  он,  вместо  того  чтобы  об"  макнуть
кисточку в воду, с раздражением бросил  ее  на  стол  и  начал  ходить  по
комнате.
   Комната  была  квадратная.  Одну  стену  от  другой,   противоположной,
отделяли всего пять шагов. Эти серые стены душили Данвица. По пути сюда он
был  уверен,  что  в  ставке  сразу  же  разыщет  старых  своих  знакомых,
сослуживцев по имперской канцелярии. Но здесь его наглухо  изолировали  от
всех. Он не знал, где находятся адъютанты фюрера - Шауб, Брюкнер,  Шмундт,
подписавший вызов... Деттман оказался единственным человеком,  связывающим
Данвица с прошлым. Но это же мелкая сошка!..
   А сам Данвиц представлялся себе в  эти  минуты  мухой,  запутавшейся  в
какой-то необъятной, без конца  и  края,  паутине,  выбраться  из  которой
невозможно.
   "Что со мной происходит? - подумал Данвиц. За истекшие сутки он испытал
столько противоречивых чувств, что  его  рассудок,  измученный  внезапными
переходами от радости к разочарованиям, совсем отказывался служить ему.  -
Чего хочет от меня Гиммлер? Где фюрер? Далеко ли отсюда?.."
   Он с немой мольбой посмотрел на портрет Гитлера.  Это  был  стандартный
портрет, подобный тому, что висел в  номере  псковской  гостиницы.  Гитлер
глядел куда-то в сторону, высокомерно и отрешенно. Данвиц  перевел  взгляд
на часы. С того момента, как его покинул Деттман,  прошло  уже  пятнадцать
минут.
   "Ну... будь что будет!" - решил он. Снова присел  к  столу,  опустил  в
воду кисточку и стал взбивать пену.
   ...Деттман появился в обещанный срок - секунда в секунду.
   - Идем! - произнес он несколько торжественно.
   Данвиц был в полной готовности. Прохаживался  по  комнате  в  шинели  и
фуражке, чтобы ни на мгновение больше, чем требовалось, не  задержаться  в
этом мрачном доме-тюрьме.
   У выхода часовой молча отсалютовал им. Деттман  остановился,  полез  за
борт своей шинели, вытащил из-под нее желтый картонный квадратик.
   - Это твой пропуск. До входа в зону я провожу тебя.
   - А дальше? - спросил Данвиц, разглядывая желтый квадратик.
   - Дальше тебя проводят другие. Я не имею  права  на  вход  в  ту  зону.
Держи.
   Данвиц взял желтую карточку. Там было напечатано:
   "Пропуск. Зона безопасности номер один. Оберст-лейтенант Арним  Данвиц.
Предъявление      личного      документа      обязательно.      Комендант:
обергруппенфюрер..." И следовала неразборчивая подпись, наполовину скрытая
печатью. В  нижнем  левом  углу  пропуска  стояли  две  буквы,  написанные
чернилами от руки: "LB".
   "Зона  безопасности  номер  один...  -  мысленно  повторил   Данвиц   и
постарался вспомнить, когда, при каких обстоятельствах уже слышал об  этой
зоне. - О ней упоминал Крюгер? Да,  конечно!  Именно  там,  в  этой  зоне,
расположена резиденция фюрера!"
   Спросил у Деттмана, ткнув пальцем в нижний левый угол пропуска:
   - Что значат эти буквы?
   - Они значат, что пропуск действителен сегодня.
   - А завтра? - автоматически спросил Данвиц.
   - Завтра можешь его изорвать и выбросить. Или сохранить как сувенир.  В
двадцать четыре ноль-ноль действие этого пропуска кончается. Завтра  будет
действовать другой. Пошли!..
   Вскоре путь им преградила застава.  Здесь  не  было  шлагбаума,  только
караульная будка, расположенная так, что ее почти скрывали  деревья.  Трое
эсэсовских офицеров стояли на асфальте. По обе  стороны  прохода  тянулись
два ряда колючей проволоки.
   - Предъяви пропуск, - вполголоса подсказал Деттман и, первым подойдя  к
эсэсовцам, обменялся с ними несколькими фразами.
   Данвиц  вынул  свою  желтую  карточку.  Один  из  офицеров   взял   ее,
внимательно изучил,  зачем-то  посмотрел  на  часы  и  вернул  карточку  с
единственным словом: "Проходите!" А сам направился к будке, чтобы - Данвиц
уже не сомневался в этом - сообщить о нем по телефону на следующий пост.
   Все еще вдвоем с  Деттманом  они  проследовали  мимо  очередной  группы
одноэтажных зданий одинаковой высоты, но отличающихся по длине. К  каждому
зданию вела узкая асфальтированная дорожка. Над крышами тянулись  провода,
очевидно телеграфные и телефонные.
   Данвиц обратил внимание, что через каждые сорок -  пятьдесят  шагов  на
высоких деревянных площадках установлены  обращенные  к  лесу  прожекторы.
Впереди виднелся высокий зеленого цвета забор, и в  нем  закрытые  наглухо
ворота. Вдоль забора на расстоянии десятка метров  друг  от  друга  стояли
автоматчики. Ускорив шаг, Деттман опять первым подошел к  этим  воротам  и
нажал невидимую  Данвицу  кнопку.  Спустя  мгновение  в  заборе,  рядом  с
воротами,  открылась  неприметная  калитка,  и  в  ней   появился   рослый
оберштурмфюрер.
   Деттман  что-то  тихо  сказал  ему.  Затем  они  сверили   свои   часы.
Обернувшись, Деттман громко сказал Данвицу деревянным каким-то голосом:
   - Разрешите попрощаться, господин оберст-лейтенант. Хайль Гитлер!
   Ему явно не хотелось обнаруживать своего давнего знакомства с Данвицем.
   "Ловчит!" - с неприязнью подумал Данвиц,  но  вслух  произнес  ответное
"Хайль!" и сделал еще шаг к калитке.
   Огромный оберштурмфюрер с рябоватым лицом, в туго перепоясанной  черной
шинели неторопливо поднес свою  увесистую  ладонь  к  козырьку  фуражки  и
прохрипел с ясно выраженным баварским акцентом:
   - Предъявите ваш пропуск, господин оберст-лейтенант.
   Данвиц вынул из кармана желтую карточку. Эсэсовец взял ее  и  продолжал
выжидающе смотреть на  Данвица.  Встретив  непонимающий  ответный  взгляд,
захрипел опять:
   - Вашу "Зольдбух"!
   "Ах да, конечно! - спохватился Данвиц. - Предъявление личного документа
обязательно..."
   И торопливо, гораздо быстрее, чем  хотелось  бы,  сунул  руку  за  борт
шинели, вынул свою "Зольдбух", предъявил оберштурмфюреру в раскрытом виде.
   Тот взял удостоверение левой рукой и,  держа  пропуск  в  правой,  стал
изучать их одновременно. В "Зольдбухе" было не менее  двадцати  страничек,
поскольку  эта  книжка  являлась   не   только   удостоверением   личности
военнослужащего, но содержала данные и о его происхождении, и  о  семейном
положении, и  о  продвижениях  по  службе,  наконец  о  личном  оружии,  о
положенных видах довольствия.  И  оберштурмфюрер  перелистал  всю  ее,  от
первой до последней странички.
   Данвицу показалось, что эсэсовец испытывает его терпение.
   Закончив скрупулезное изучение документов, оберштурмфюрер не  возвратил
их, а зажал в левой своей пятерне, сделал шаг в сторону и сказал:
   - Проходите.
   Данвиц почувствовал, как часто забилось его сердце.
   Он вошел в калитку и... на мгновение застыл от неожиданности: перед ним
возвышался еще один  забор.  Тоже  выкрашенный  в  зеленый  цвет,  он  был
несколько  ниже  первого,  а  потому  о  существовании  его  трудно   было
догадаться. Над забором, на железных кронштейнах,  была  натянута  колючая
проволока. Вдоль всего этого второго  забора,  как  и  вдоль  первого,  на
равных расстояниях друг от друга стояли автоматчики.
   - Сюда, господин оберст-лейтенант! - услышал Данвиц за своей спиной.
   Он обернулся. Оберштурмфюрер показывал  куда-то  в  сторону,  и  Данвиц
увидел, что метрах  в  тридцати  направо  прилепилось  меж  заборами  тоже
зеленое деревянное строение.
   Эсэсовец, опередив Данвица, направился туда.  Помещение  это  не  имело
окон и, несмотря  на  дневное  время,  было  освещено  электричеством.  За
столом, уставленным телефонами полевого и обычного городского типа, Данвиц
увидел эсэсовского генерала в чине группенфюрера.  Возле  плотно  закрытой
двери в противоположной стене стоял штандартенфюрер.
   Генерал поднял голову, движением руки ответил на приветствие Данвица  и
погрузился в изучение его документов, положенных на стол оберштурмфюрером.
Потом взглянул на круглые настенные часы и, прежде чем вернуть  документы,
спросил:
   - Оружие имеете?
   - Да, разумеется, - ответил Данвиц. - Я только что прибыл с фронта и...
   - Прошу сдать оружие, - прервал его группенфюрер.
   ...Несколько месяцев назад вся эта процедура не вызвала  бы  у  Данвица
никаких отрицательных эмоций. Каждый, кто получал доступ к фюреру, будь то
в новой  имперской  канцелярии  или  в  Бергхофе,  подвергался  тщательной
проверке. Исключение делалось для десятка людей, занимавших самые  высокие
посты в партии, государстве, вермахте. Но тогда Данвиц был одним  из  тех,
кто проверяет, а сегодня он  оказался  в  числе  тех,  кого  проверяют.  И
процедура эта воспринималась совсем иначе...
   Закусив губу от обиды, Данвиц расстегнул поясной ремень,  снял  с  него
кобуру с маузером и, глядя куда-то в сторону, положил оружие на стол.  Без
ремня, в расстегнутой шинели, обезоруженный, он показался себе арестантом,
которого сейчас должны отвести в тюремную камеру.
   Звук снимаемой с рычага телефонной трубки  заставил  Данвица  повернуть
голову к столу. Группенфюрер, не глядя на  него,  набрал  нужный  номер  и
сказал кому-то в микрофон:
   - Оберст-лейтенант Данвиц прибыл.
   Затем открыл ящик стола, положил  туда  кобуру  с  пистолетом  Данвица,
повернул торчащий в замке ключ и вернул документы. Дверь в противоположной
стене открылась. На пороге стоял эсэсовец в черном мундире.
   -  Прошу  вас,  оберст-лейтенант,  -  сказал  он  Данвицу  без  всякого
приветствия.
   Данвиц послушно шагнул в дверной проем.
   Сначала ему показалось, что он угодил в какую-то душную  оранжерею.  Но
вокруг  был  все  тот  же  лес,  только,  пожалуй,  еще  более   дремучий.
Сгрудившиеся деревья препятствовали не только проникновению сюда света, но
и доступу свежего воздуха. Пахло прелой травой и  сырой  землей.  Это  был
запах  тления,  запах  умирания.  Меж  деревьев  скорее  угадывались,  чем
виднелись цементные одноэтажные бараки и тянулась асфальтированная дорога.
   - За мной, господин оберст-лейтенант,  -  поторапливал  идущий  впереди
гестаповец.
   Один из однообразных домов-бараков стоял несколько на отлете и почти до
самой крыши был закрыт густым кустарником. Метрах в  пяти  от  входа  туда
Данвиц  увидел  собачью  будку.  Наполовину  высунувшись  из  нее,  лежала
огромная овчарка, опустив  массивную  голову  на  вытянутые  лапы.  Данвиц
узнал: это была собака фюрера.
   - Блонди! Блонди! - вырвалось у него.
   Овчарка медленно подняла голову и глухо зарычала.
   "Никто не узнает меня здесь, - с горечью подумал Данвиц, - никто,  даже
собака!"
   - За мной, господин оберст-лейтенант, за мной! - повторил гестаповец.


   Ни один звук из внешнего мира - ни пушечные залпы, ни разрывы авиабомб,
ни крики идущих в атаку людей, ни  стоны  казнимых,  ни  даже  эхо  битвы,
бушевавшей в сотнях километров к востоку от Растенбургского леса, не могли
проникнуть сюда, на  этот  мрачный,  фантастический  остров  "Вольфшанце",
отделенный от внешнего мира, от солнца и звезд смыкающимися почти вплотную
вековыми деревьями, лабиринтами колючей проволоки, цементными и  бетонными
стенами, шлагбаумами и минными полями.
   Казалось, что в этом мирке, погруженном во  тьму  даже  когда  на  небе
сияет солнце,  пропитанном  запахами  осенней  сырости  и  гниения,  царит
могильное спокойствие,  что  время  здесь  остановилось,  что  бури  войны
разбиваются о лесные заслоны и даже дуновение ветра не достигает тех  трех
"зон безопасности", в  которых  распластались,  точно  прижатые  к  земле,
одноэтажные дома-бараки...
   Но это первое впечатление было обманчивым.
   В те ноябрьские  дни  все,  кто  господствовал  здесь,  -  фельдмаршалы
Кейтель и Браухич, генералы Гальдер и Йодль, их штабы  и,  наконец,  самый
важный  из  обитателей  "зоны  номер  один"  Адольф  Гитлер  -  испытывали
потрясение. Тяжелейшее с тех пор, как началась война с  Россией.  Операция
"Тайфун", судя по всему, сорвалась. Начавшись 30 сентября,  она  и  впрямь
напоминала сперва жестокую бурю. Сотни тысяч вооруженных  людей  и  тысячи
смертоносных  машин  -  самолетов,  танков,   артиллерийских   орудий,   -
обновленные,   переформированные,   оправившиеся   после    изнурительной,
кровопролитной смоленской битвы, немецкие дивизии устремились к  советской
столице. Однако прошел месяц, а Москва по-прежнему  оставалась  советской.
Ее спасли не ливневые осенние дожди, которые якобы размыли все дороги,  не
растянутость коммуникаций,  о  чем  так  часто  поминалось  в  оперативных
сводках. Она  держалась  самоотверженным  сопротивлением  народа,  который
знал, что, кроме победы или смерти, третьего пути у него нет.
   Почти  весь  октябрь  ставка  Гитлера  жила   ожиданием   единственного
сообщения,   которое   могло   бы   искупить   горечь   разочарований   от
неосуществленных военных планов и заставить народы мира снова оцепенеть  в
страхе перед мощью немецкого оружия.
   Стрекотали телеграфные  аппараты,  звенели  телефоны,  стучали  пишущие
машинки - одна из них печатала тексты громадными  буквами  специально  для
фюрера, страдающего близорукостью, но не  признающего  очков;  мчались  из
Берлина курьеры с обзорами мировой прессы, пристально  следящей  за  ходом
"последней" битвы,  и  пачками  немецких  газет,  отсчитывающих  последние
десятки  километров,  отделяющие  немецкие   войска   от   Кремля;   росли
баснословные цифры, из которых следовало, что противник уничтожен, и  даже
не единожды, что путь  на  Москву  открыт...  А  главного-то,  единственно
необходимого сообщения - о взятии Москвы - не поступало.
   Более  того:  генералы  из  "Вольфшанце",  которые  еще   не   потеряли
способности к трезвому анализу, с каждым днем все тверже  убеждались,  что
"Тайфун" теряет силу, угасает, что от мощного океанского  шквала  нет  уже
крутой волны, а идет лишь взбаламученная  пена,  да  и  та,  не  достигнув
берега, бессильно разбивается о  прибрежные  скалы,  оставляя  после  себя
мертвую зыбь...


   Войска фон Бока были остановлены Красной Армией почти на всех  участках
фронта еще в конце октября. Тайфун сменился штилем.
   Хлопья  первого  снега  ложились  на  пропитанную  кровью  землю.  И  в
заснеженных подмосковных пригородах, по донесениям воздушной и  агентурной
разведок, русские использовали каждый день  и  час  для  совершенствования
своей обороны. Оборудовали новые укрепленные рубежи, подтягивали откуда-то
из таинственных, необозримых глубин страны  все  новые  и  новые  дивизии,
которых,  по  подсчетам  немецкого  генерального  штаба,  не   должно   бы
существовать, перебрасывали резервы, которые в немецких сводках давно были
объявлены исчерпанными.
   И тогда в удушающей  тишине  "Вольфшанце"  стал  все  громче  и  громче
звучать вопрос: "Что дальше?"
   Сначала тихий, он  шепотком  шелестел  в  ушах  Браухича,  командующего
сухопутными войсками рейха, сильнее, чем боль от вывихнутой ключицы, мучил
начальника генерального штаба Гальдера, который свалился недавно с  лошади
во время прогулки верхом и слег на несколько дней в постель.
   Потом   этот   же   неумолимый   вопрос   стал   терзать    и    других
высокопоставленных  генералов.  С  каждым  днем  ужасные  два  слова  "что
дальше?" все с большей силой стучались в сердца, в уши обитателей  ставки.
Они, эти слова, будто сочились из бетонных стен, наползали из лесной чащи,
окружающей "Вольфшанце", преследовали  генералов  повсеместно  -  и  в  их
комнатах-кельях, и на докладах у старших начальников, и в  особенности  по
ночам - в постелях, не давая заснуть...
   Ярость  Гитлера  не  знала  пределов.  Разве  он  не  возражал   против
наступления на Москву, прежде чем падет Петербург? Но вот в  конце  концов
уступил этому твердолобому Гудериану, еще в августе вымаливавшему  у  него
разрешение  начать  наступление  на  Москву,  уступил  своим   зазнавшимся
"академикам" - Гальдеру и Браухичу, не  устававшим  твердить,  что  захват
советской  столицы  немедленно  приведет  к  развалу  всех  большевистских
фронтов, - и за эту уступку приходится теперь расплачиваться.  Спрашивают:
"Что делать дальше?" А то же, что делали до сих пор, - наступать!
   - Наступать! Наступать, чего бы это ни стоило! -  исступленно  требовал
Гитлер.
   Генералы  покорно   соглашались   с   ним,   хотя   отлично   сознавали
неосуществимость его намерений, по крайней мере в  настоящий  момент.  Они
слали телеграммы и радиошифровки  фон  Леебу  и  фон  Боку,  автоматически
воспроизводя требование Гитлера: "Наступать! Почему  войска  остановились?
Почему  за  истекшие  сутки  нет  продвижения?   Фюрер   возмущен.   Фюрер
приказывает!.."
   Но и под Ленинградом и под Москвой немецкие  войска  словно  вмерзли  в
русские снега.
   Оправившийся наконец от своей аристократической травмы Гальдер  решился
на откровенный разговор  с  фюрером.  В  самых  осторожных  выражениях  он
обрисовал реальное положение дел. Но вывод  из  его  доклада  напрашивался
один: сегодня продолжать  наступление  на  Москву  невозможно,  необходимо
закрепиться на достигнутых рубежах и перезимовать там.
   Гитлер обрушил на  начальника  генштаба  потоки  брани,  оскорблений  и
обвинений. Истерично  кричал,  что  генштаб  обманывает  его,  что  совсем
недавно и сам Гальдер и другие генералы  оправдывали  свою  бездарность  и
бездеятельность  осенней  распутицей,  а  теперь,  когда  холода   сделали
российские дороги вполне проходимыми, объявляют непреодолимым препятствием
русскую зиму. Он не желал слушать никаких аргументов и продолжал требовать
наступления на всех фронтах во что бы то ни стало.
   Единственно, чего сумел в тот  раз  добиться  Гальдер,  это  разрешения
фюрера провести консультативное совещание начальников армейских  штабов  и
групп армий "Север", "Центр", "Юг" с тем, чтобы выработать  и  представить
на утверждение взаимосогласованный план дальнейших операций в России.
   В  последующие  двое  суток  Гитлер  не  принимал  никого.  Он  отменил
оперативные совещания, ежедневно проводившиеся с  тех  пор,  как  немецкие
войска переступили советскую границу. Никто не получал от него приглашения
к вечернему чаю. Только Борман, адъютанты фюрера да его личный врач Морель
имели доступ в обособленно  стоящий  в  "зоне  безопасности  номер  один",
окутанный кустарником, огороженный колючей  проволокой,  внешне  ничем  не
отличающийся от других дом-барак Гитлера.
   Именно в эти  дни  и  появился  в  "Вольфшанце"  рейхсфюрер  СС  Генрих
Гиммлер. В папке, которую он привез с собой из  Берлина,  скопилось  много
всякой  всячины:  донесение  о  генерале  Фромме,  командующем  одной   из
резервных армий, который в частном разговоре заявил, что лучшим выходом из
создавшегося на германо-советском фронте положения, кардинальным  решением
всех  проблем   было   бы   заключение   мира   со   Сталиным;   сделанные
подслушивающими  устройствами  записи   бесед   Гальдера   с   начальником
оперативного  отдела  генералом  Хойзингером,  явно  свидетельствующие   о
намерениях генштаба саботировать указания фюрера; сводка о  настроениях  в
стране, вызванных массовыми жалобами солдат  своим  родным  и  близким  на
отсутствие теплого обмундирования; наконец, письмо  Данвица,  адресованное
лично фюреру.
   Гиммлер давно усвоил,  что  всегда  должны  быть  козлы  отпущения,  на
которых можно направить ярость Гитлера.
   Однако было бы слишком просто, даже  примитивно  предполагать,  что  он
видел свою роль только в подготовке  очередного  жертвоприношения  фюреру,
только в предоставлении Гитлеру возможности свалить вину  за  провал  того
или иного стратегического замысла на тех,  кто  этот  замысел  должен  был
реализовать. Эту свою задачу Гиммлер рассматривал как побочную. Он смотрел
вперед. Для него  было  очевидно,  что  если  дерзновенным  завоевательным
планам Гитлера не  суждено  осуществиться,  то  и  Гитлеру  и  ему  самому
угрожает реальная опасность. Такую опасность Гиммлер видел в  неизбежности
конфликта между фюрером и некоторыми генералами вермахта.
   Нет, он ни минуты не  сомневался  в  единстве  целей  фюрера,  с  одной
стороны, и генералитета  -  с  другой.  Гитлер  не  мог  бы  приступить  к
осуществлению  своих  планов  без  помощи  военных.   А   им   нужен   был
"барабанщик", чтобы из небытия двадцатых годов снова появиться на  мировой
арене и оружием доказать право Германии господствовать над миром.
   Генералы вдохновляли своего "барабанщика",  позволяли  ему  командовать
ими и в то же время презирали его.
   "Барабанщик" платил им тем же. Он раздавал генералам ордена, повышал  в
чипах, а в душе многих из них ненавидел.
   Единство целей и методов не порождало гармонии. И Гиммлер это понимал.
   Но не только в будущее, айв прошлое был  устремлен  пристальный  взгляд
Гиммлера. Медленно,  упорно  и  в  глубокой  тайне  он  вел  расследование
событий, предшествовавших вторжению немецких войск в Чехословакию.
   Гиммлер знал уже, что в то время существовала оппозиция фюреру, которую
возглавлял  Гальдер  и  в  которую  входили  полковник  Остер,   один   из
влиятельнейших сотрудников  абвера,  всегда  конкурировавшего  с  гестапо,
генералы фон Лееб, Витцлебен, Бек, Фритч,  другие  члены  так  называемого
"Клуба среды", потому  что  именно  по  средам  этот  клуб  собирался  для
дискуссий по различным вопросам науки и  литературы.  В  действительности,
однако, членов клуба занимали отнюдь не просветительские дискуссии. Оттуда
нити тянулись в министерство иностранных дел, где некто Ульрих фон Кассель
стал своего рода советником клуба в области внешней политики. Более  того,
нити  тянулись  и  в  управление  имперской  безопасности;  там  заодно  с
генералами были Артур Небе - глава криминальной полиции - и Бернд Гизевиус
- молодой полицейский офицер.
   К генеральскому "Клубу среды"  очень  близки  были  несколько  немецких
аристократов, носивших громкие фамилии:  Гельмут  фон  Мольтке  -  потомок
знаменитого фельдмаршала, граф Альбрехт Берншторф  -  племянник  немецкого
посла в Вашингтоне во время первой мировой войны, Карл  фон  Гуттенберг  -
редактор католического журнала.
   Гиммлер докопался, что именно в то время объединяло всех  этих  разных,
казалось бы, людей, каждый из которых до 1938 года оказывал фюреру  полную
поддержку. Они были убеждены, что главной и первоочередной целью  вермахта
должно стать нападение на Советский Союз. План Гитлера  начать  завоевание
мирового господства с захвата Чехословакии пугал их.  Они  опасались,  что
такой  шаг  встретит  решительный  военный  отпор   со   стороны   великих
европейских держав, прежде всего Англии, что Германия втянется  в  большую
европейскую войну, истощит силы и в результате надолго отодвинется  "дранг
нах остен".
   В недрах "Клуба среды" созрело решение: как только Гитлер отдаст приказ
о вторжении в Чехословакию, отстранить его  от  власти  и  создать  новое,
генеральское   правительство,   которое   поведет   Германию   к   главной
исторической цели. Единственное, в чем предстояло  окончательно  убедиться
заранее, это в решимости Великобритании нанести удар по Германии в  случае
вторжения вермахта в Чехословакию.
   С этой целью в Лондон был послан тайный генеральский эмиссар Эвальд фон
Клейст. Его сообщение по возвращении в Берлин спутало все карты оппозиции.
Клейста, оказывается, охотно  принял  сам  премьер-министр  Чемберлен,  из
беседы с которым стало абсолютно ясно, что  Британия  не  только  палец  о
палец не ударит, чтобы  защитить  Чехословакию,  но  она  твердо  намерена
предоставить Гитлеру полную свободу рук.
   Опасения  рассеялись  как  дым.  Генералы  поняли,  что   вторжение   в
Чехословакию приобретает характер своего  рода  репетиции  перед  решением
главной задачи. Дальнейшие события полностью подтвердили это.
   Но не исчезли как дым злокозненные генеральские поползновения. Они были
зафиксированы микрофонами и магнитофонами и осели в  многочисленных  досье
гестапо. Досье эти хотя и задним числом, но с каждой неделей  пополнялись,
включали все новые и  новые  подробности  о  былой  неверности  генералов,
которые занимали теперь руководящие посты в вермахте и не за страх,  а  за
совесть сотрудничали с фюрером.
   И все же Гиммлер  не  сомневался,  что  у  генералов,  как  только  они
почувствуют неспособность фюрера  привести  Германию  к  желанной  победе,
вновь оживут крамольные настроения.
   После каждой военной неудачи - под Лугой, под Смоленском,  при  попытке
взять Петербург штурмом, наконец, после провала  октябрьского  наступления
на Москву - сотни ищеек Гиммлера рыскали во  всех  направлениях,  стремясь
"взять след" возможного заговора в генеральской среде.
   И вот один из генералов, некий Фромм, сболтнул нечто  непозволительное.
Но один тыловой генерал не был находкой для Гиммлера. Рейхсфюрер  приказал
взять его  под  негласное  наблюдение,  дать  время  "созреть"  и  обрасти
связями. Самые последние секретные донесения, стекавшиеся  к  Гиммлеру  по
многим каналам СС и гестапо, все больше укрепляли его в мысли, что, если в
ближайшее время на фронте не произойдут решающие события -  захват  Москвы
или хотя бы Петербурга, - очень вероятна серьезная вспышка недовольства  в
войсках.  Непосредственной  причиной  для  такой  вспышки  мог  стать  тот
печальный факт, что на центральном и северном направлениях, где неожиданно
ударили  зимние  холода,  солдаты,  да  и  большинство  офицеров  не  были
обеспечены  теплой  одеждой.   Широковещательные   призывы   Геббельса   и
последовавшие затем газетные сообщения о пожертвованных  фронту  фуфайках,
шерстяном белье, теплых перчатках  и  носках  оказались  химерой.  Большая
часть вещей, собранных среди гражданского  населения,  бесследно  исчезала
куда-то по пути на фронт,  а  доставка  на  передовые  позиции  того,  что
сохранилось,  осложнялась  тем,  что  транспорт  не  справлялся   даже   с
перевозкой боеприпасов и эвакуацией раненых.
   Гиммлер настороженно ждал развязки. Это было не пассивное ожидание. Он,
подобно гигантскому пауку, подобно спруту, занес свои цепкие щупальца  над
сотнями людей.
   Отвергнутый и ненавидимый женой, забывший  о  собственных  детях,  этот
человекообразный паук самозабвенно  любил  лишь  СС  и  гестапо.  Впрочем,
гестапо было для Гиммлера только  инструментом,  подобно  топору  в  руках
палача. Сюда Гиммлер  был  устремлен,  так  сказать,  рассудочно.  Гестапо
всецело принадлежал его жестокий ум интригана и садиста. Душа же Гиммлера,
мистическая  и  маниакальная,  была  отдана  СС,  этой  военно-полицейской
организации, распространившей свою  власть  на  всю  Германию,  являвшейся
своего  рода  государством  в  государстве.  Гиммлер  видел  в  СС   оплот
национал-социализма, верного стража чистоты арийской крови. Он восстановил
и заново отделал средневековый дворец, расположенный в одном  из  дремучих
лесов Вестфалии. Там ежегодно должна была собираться элита СС.  Серебряные
таблички с выгравированными на них именами определяли постоянные места для
каждой персоны.
   Католическое  воспитание,  полученное  Гиммлером  в   раннем   детстве,
пригодилось Гиммлеру-язычнику, исповедующему "религию крови",  почерпнутую
из расистской книжонки Дарре "Кровь и земля". Создавая по типу иезуитского
новый орден - СС, он, по существу, копировал средневековую инквизицию, где
безоговорочное, безмолвно-покорное выполнение любых приказов олигарха было
первейшей заповедью.
   Впрочем,  втайне  преклоняясь  перед  основателем  ордена  иезуитов   -
Игнатием Лойолой, Гиммлер публично предпочитал другого "святого",  Генриха
Первого, Птицелова, основателя германской монархии. Его портрет он возил с
собой повсюду.
   Рано облысевший, с  маленьким,  точно  срезанным  подбородком,  так  не
соответствовавшим  привычному  образу  "сильной  личности",  с   мясистой,
складчатой стариковской шеей и тонкими бескровными  губами,  Гиммлер  весь
ушел в работу. Работал он с раннего утра  и  до  поздней  ночи.  Это  была
странная и страшная работа, ибо успех ее означал  смерть  или  тюрьму  для
многих и многих людей.
   Но так или иначе Гиммлер  работал.  Всегда  и  везде:  в  штаб-квартире
гестапо на берлинской Принцальбрехтштрассе, в поезде, даже  в  автомашине,
оборудованной  радиостанцией.  Он   диктовал   приказы,   отдавал   устные
распоряжения,  изучал  агентурные  сводки,  читал  бесчисленное  множество
всяких бумаг.
   Все рапорты, докладные записки,  все  письма,  содержащие  мало-мальски
важные  сообщения,  докладывались  Гиммлеру  лично,  и   он,   внимательно
ознакомившись с ними, оставлял там собственноручную пометку из  трех  букв
"GLS", что означало "читано", а ниже ставил  свои  инициалы  в  виде  двух
заглавных "Н", перечеркнутых посредине общей поперечиной.
   Приказы Гиммлера часто бывали смутны. Он нередко отдавал их в  нарочито
туманной форме и особенно  ценил  тех  из  своих  приближенных,  кто  умел
безошибочно разгадывать скрытый там смысл.
   ...Письмо  Данвица,  адресованное  фюреру,   было   доложено   Гиммлеру
начальником гестапо Мюллером по двум причинам. Во-первых, потому,  что  на
Принцальбрехтштрассе  хорошо   знали   этого   молодого   офицера,   ранее
состоявшего в ближайшем окружении  фюрера.  Во-вторых,  содержание  и  тон
этого письма - смесь верноподданнических  чувств,  намеков  на  неверность
генералов вермахта, истерических призывов к действию и пылких заверений  -
показались Мюллеру в чем-то созвучными настроениям шефа - рейхсфюрера СС.
   И он не ошибся. Гиммлер  сразу  ухватился  за  это  истеричное  письмо,
проникнутое духом подозрительности  к  высшему  военному  командованию,  в
особенности  к  фельдмаршалу  фон  Леебу.  Такой  документ  мог  послужить
неплохой иллюстрацией к очередному докладу у фюрера.
   Расчет и тут оправдался. Данвиц принадлежал к той  категории  людей,  к
которым Гитлер не только испытывал полное доверие,  но  и  питал  глубокие
личные симпатии. Это были люди без рода и племени, не отягощенные именитой
родословной и какими-либо традициями, люди без прошлого,  обязанные  всем,
чего они достигли в жизни, только фюреру и национал-социалистской партии.
   Лишь в окружении  таких  людей  Гитлер  чувствовал  себя  по-настоящему
уверенно и спокойно - в их преданности он не сомневался никогда.
   Прочитав письмо Данвица, Гитлер мгновенно пришел в раж,  стал  кричать,
что если бы он  располагал  хоть  полусотней  таких  офицеров  -  молодых,
сильных и беспредельно преданных национал-социализму, - то дал бы  каждому
но дивизии и Петербург давно бы был взят,  а  на  кремлевских  башнях  уже
развевались бы немецкие флаги. Высказался он и в том смысле, что только от
людей, подобных Данвицу, можно получить заслуживающую доверия информацию о
положении на фронте, о настроениях в войсках, и тут  же  приказал  вызвать
его в ставку для личной беседы.
   Это входило и в намерения  Гиммлера.  Для  него  Данвиц  был,  понятно,
только пешкой в большой кровавой игре. Но ведь лишняя пешка иногда  влияет
на исход шахматной партии!..
   В тот самый день, когда вызванный командир полка должен был  прибыть  в
"Вольфшанце", Гиммлер  получил  текстуальную  запись  магнитофонной  ленты
разговора этого Данвица с неким полковником Эрнстом Крюгером, пользующимся
особым  расположением  Браухича.  Как  явствовало   из   сопроводительного
сообщения  сотрудника  гестапо,  разговор  был  подслушан   в   бильярдной
офицерского казино в Пскове и, судя по тому, что  магнитофонная  лента  не
зафиксировала других голосов, велся один на один.
   Данвиц в ходе этой  беседы  ограничивался  главным  образом  вопросами,
говорил больше Крюгер. И то, что он  говорил,  настораживало.  Гиммлер  не
сомневался, что этот Крюгер отражает настроения самого Браухича.
   Текстуальная копия подслушанного диалога, конечно, хуже самой магнитной
ленты, которая уже была выслана Гиммлеру, но  еще  не  получена.  Печатный
текст не способен передать все интонации голосов  собеседников.  Однако  и
без  того  высказывания  Крюгера   не   оставляли   сомнений,   что   этот
самоуверенный полковник заражен  пораженческими  настроениями,  склонен  к
критиканству и явно прощупывал Данвица, стремился вызвать  его  на  весьма
сомнительные откровения. А для чего?
   Крюгер сам по себе не интересовал Гиммлера. Полковник мог исчезнуть  по
первому мановению его руки. Но рейхсфюрера СС очень интересовал и Браухич,
и его начальник штаба Гальдер, и Лееб. О старых  их  связях  и  совместных
прегрешениях Гиммлер не забывал ни на минуту. И не мог он упустить хотя бы
тончайшую ниточку, которую давал в его руки разговор адъютанта Браухича  с
Данвицем. Куда приведет эта ниточка и  способна  ли  она  вообще  привести
куда-нибудь, Гиммлер пока не знал и все-таки держался за нее цепко.
   Он решил лично встретиться с Данвицем. Тем более что тот в подслушанном
разговоре вел себя безупречно, хотя для дела, может быть, было  бы  лучше,
если бы он дал повод Крюгеру раскрыться до конца.
   Дальний  прицел  Гиммлера  слегка  сбило  опередившее  приезд   Данвица
телеграфное донесение фон Лееба  о  взятии  Тихвина.  Казалось  бы,  любой
военный успех на фронте должен был радовать рейхсфюрера: в конечном  итоге
его судьба, как и судьба самого Гитлера, всецело зависела от исхода  войны
с Советским Союзом. Но рейхсфюрер СС запутался в  самим  же  им  сотканной
паутине интриг. Он жил в  мире,  где  удачи  и  неудачи  расценивались  по
особому счету. Любое поражение на  фронте,  если  оно  давало  возможность
Гиммлеру убедить фюрера  в  неблагонадежности  того  или  иного  генерала,
рассматривалось им  как  удача,  любая  победа,  если  она  способствовала
чьему-либо возвышению, воспринималась как личное поражение. Ему нужны были
факты - подлинные или вымышленные, но правдоподобные, свидетельствующие  о
саботаже генералов, о скрытом их сопротивлении воле Гитлера.
   Разумеется,  принцип  "чем  хуже,   тем   лучше"   распространялся   до
определенного предела. Такие решающие победы, как  взятие  Петербурга  или
Москвы, Гиммлер, естественно, встретил бы  с  радостью.  Но  их  не  было.
Успехи же второстепенные,  как,  например,  взятие  Тихвина,  лишь  мешали
Гиммлеру  держать  Гитлера  в  состоянии  постоянной  неудовлетворенности,
подозрительности и готовности передать провинившихся генералов  на  суд  и
расправу в гестапо.
   В данном случае фактический успех группы армий  "Север"  мог  отсрочить
упорно подготовлявшуюся Гиммлером уже в течение двух месяцев расправу  над
фон Леебом.
   Используя  патологические   приступы   страха,   которые   периодически
охватывали Гитлера, и зная, что в национал-социалистском  государстве  нет
проступка, который при желании нельзя было бы квалифицировать как  измену,
Гиммлер уже теперь мог упрятать в Дахау не только  фон  Лееба,  но  и  еще
несколько высокопоставленных военных и гражданских лиц. Но он  не  спешил.
Изменник в арестантской одежде, лишенный  всех  связей  с  внешним  миром,
сразу обесценивается. "Золотым  фондом"  рейхсфюрера  СС  были  изменники,
носящие генеральские погоны, или штатские, сидящие в министерских креслах,
то есть изменники, временно пребывающие на свободе  и  не  догадывающиеся,
что за каждым их шагом следят  сквозь  круглые  стекла  пенсне  маленькие,
слегка прищуренные  глаза  Гиммлера.  Им,  этим  сегодняшним  генералам  и
высокопоставленным  чиновникам,  а   завтрашним   арестантам,   предстояло
наговорить еще больше опасных слов, обрасти новыми связями  с  тем,  чтобы
увлечь вместе с собой за колючую проволоку или прямо в  могилу  как  можно
больше потенциальных своих сообщников.
   Гиммлер искренне ненавидел людей, которым готовил забвение или  могилу.
Он был убежден, что лучше самого господа бога знает, кому следует жить,  а
кому пора переселиться в  иной  мир,  успешнее  любого  генерала  способен
командовать войсками, более, чем Геринг, достоин быть преемником фюрера  и
уж конечно хитрее, изощреннее, чем Геббельс, может вести пропаганду.
   Действиями  Гиммлера  руководили  не  только  холодный  расчет,  но   и
неудовлетворенная страсть честолюбца...


   Было четыре часа дня, когда  Данвиц  вошел  в  небольшую,  по-казенному
обставленную комнату. Перешагнув порог и  сделав  два  строевых  шага,  он
непроизвольно остановился: ему  показалось,  что  в  комнате  никого  нет.
Кресло за письменным столом у противоположной стены пустовало.  Настольная
лампа под абажуром освещала лишь часть письменного  стола.  Все  остальное
тонуло  в  полумраке  -  дневной  свет  почти  не  проникал   сюда   через
единственное узкое оконце. Данвиц в недоумении переминался с ноги на  ногу
посредине комнаты, соображая, ждать ли ему появления  Гиммлера  или  выйти
пока, как вдруг услышал за спиной высокий голос:
   - С прибытием, оберст-лейтенант! Хайль Гитлер!
   Данвиц вздрогнул от неожиданности. Совсем не по-уставному повернулся на
этот голос и только теперь  увидел,  что  за  его  спиной,  в  левом  углу
комнаты, в деревянном кресле сидит, вытянув и скрестив ноги, рейхсфюрер СС
Генрих Гиммлер.
   Одно упоминание имени этого человека у многих вызывало дрожь в коленях.
Данвиц в былые времена далеко не всегда мог объяснить себе  причины  такой
встревоженности.  По  его  глубокому  убеждению,  чувство   страха   перед
Гиммлером должны были испытывать только враги рейха - явные  или  скрытые.
Сам же Данвиц относился к рейхсфюреру с восхищением. Он с  юности  готовил
себя к тому, чтобы огнем и мечом утверждать господство Германии над  миром
и жестоко карать  ее  врагов.  Гиммлер  в  его  представлении  олицетворял
безопасность фюрера и всего рейха. Данвицу всегда  казалось,  что  этот  в
общем-то невзрачный  человек  наделен  особым  даром  проникать  в  тайные
замыслы врагов и умеет вовремя уничтожать их железной рукой.
   Но,  странное  дело,  сейчас,  после  того  как  он  долго   не   видел
рейхсфюрера, оказавшись с ним с глазу на глаз, Данвиц испытывал  то  самое
единственное чувство, которое было характерно для многих: страх.
   Усилием воли он заставил себя ничем не выдать этого. Вытянулся,  метнул
вперед правую руку и громко воскликнул:
   - Хайль Гитлер!
   Не меняя позы, Гиммлер медленно снял свое пенсне, подышал на стекла  и,
вытащив из брючного кармана белоснежный платок, стал  тщательно  протирать
их.
   Данвиц стоял, боясь шелохнуться, в предчувствии, что сейчас или минутой
позже должна решиться его судьба.
   Протерев стекла, Гиммлер водрузил пенсне на переносицу, зачем-то  вытер
платком пальцы и не спеша засунул его обратно в карман.
   - Я рад, что вижу тебя целым  и  невредимым,  -  медленно  и  монотонно
заговорил Гиммлер. - Очень рад, что пули русских  пощадили  тебя.  Десятки
тысяч сынов Германии нашли свою смерть в России. А ты жив.
   - Я не просил пощады! - сдавленно произнес Данвиц, потому что в  словах
Гиммлера ему послышался упрек.
   - Я знаю, - по-прежнему не повышая голоса, сказал Гиммлер. - Ты  носишь
на груди награду фюрера. Это - лучшее доказательство. Многие наши  солдаты
лежат в большевистской земле, не имея крестов. Даже могильных. - Он сделал
паузу и словно ударил наотмашь: - А Петербург не взят. Почему?
   - Причина не в их трусости, рейхсфюрер! - горячо откликнулся Данвиц.  -
Причина...
   - Я знаю, - прервал его Гиммлер. Он подобрал ноги и встал.
   Данвиц вытянулся еще более.
   У письменного стола стояли два тяжелых кресла. Гиммлер подошел к одному
из них, указал на сиденье длинным и тонким пальцем:
   - Садись!
   Данвиц сделал шаг к креслу, но остановился, ожидая, что Гиммлер  займет
место напротив.
   - Садись! - повторил Гиммлер.
   Данвиц послушно  присел  на  самый  краешек  кресла,  готовый  в  любое
мгновение вскочить.
   - Я хочу поговорить с тобой о смелости  и  трусости,  -  тихо  произнес
Гиммлер, стоя за его спиной. И умолк выжидательно.
   Данвиц сидел смятенный, сбитый с толку. Он ведь был уверен, что вызов к
Гиммлеру имеет непосредственное отношение к его письму. И был готов к чему
угодно - к разносу, наказанию, к допросу, наконец, - кто еще, кроме  него,
Данвица, разделяет высказанные в письме взгляды? А вместо  всего  этого  -
странный разговор на отвлеченные вроде бы темы... И этот голос, этот  тон,
какой-то устало-равнодушный...
   - О смелости и трусости... - медленно повторил Гиммлер. - Я знаю немало
примеров, когда люди, готовые без колебаний отдать  в  бою  жизнь  во  имя
фюрера, оказывались трусами перед его лицом.  Они  боялись  высказать  ему
правду из страха быть неправильно понятыми, скрывали от него то,  что  ему
необходимо было знать. И фактически становились на путь предательства, ибо
человек,  покрививший  душой  перед  фюрером  даже  в  мыслях  своих,  уже
изменник. Ты меня понял?..
   - Я... нет... конечно, но... - забормотал Данвиц, пытаясь повернуться в
кресле, чтобы взглянуть Гиммлеру в лицо и  понять,  какое  все  это  имеет
отношение к нему.
   Рейхсфюрер, все еще стоя за  спинкой  кресла,  положил  руки  на  плечи
Данвица и властным движением удержал его в прежнем положении.
   - Тебе выпало великое счастье, - продолжал Гиммлер,  -  фюрер  доверяет
тебе. Обманывать его доверие нельзя.
   - Я скорее готов умереть... - начал было Данвиц, пытаясь понять, в  чем
же его подозревают или от чего предостерегают.
   - Умереть?  -  переспросил  Гиммлер.  В  первый  раз  он  заговорил  не
монотонно-равнодушно, а с какой-то сладострастной усмешкой. - О, умереть -
это так просто!..
   И вышел наконец из-за кресла,  в  котором  сидел  Данвиц,  опустился  в
другое кресло - за столом, положив свои руки на какие-то бумаги.
   Абажур настольной лампы скрывал лицо Гиммлера в полутени,  однако  руки
его были теперь освещены  хорошо.  И  Данвиц  вспомнил,  как,  еще  будучи
школьником, почему-то пугался этих рук. Гиммлер и в ту давнюю пору так  же
вот обычно клал  их  перед  собой  на  стол.  Они,  эти  руки,  оставались
неподвижными, даже когда Гиммлер склонялся над столом или  откидывался  на
спинку  стула.  Казалось,  что  эти  вялые,  неподвижно  лежащие  руки  не
принадлежали  Гиммлеру.  Узкие  кисти  с  длинными  пальцами  и  отчетливо
различимыми бледно-голубыми, едва  прикрытыми  кожей  венами  походили  на
муляжи  и  напоминали  Данвицу  безжизненные  детали  разъятого  на  части
манекена.
   И все-таки они казались страшными, хотя Данвиц и не отдавал себе отчета
почему.
   И вот сейчас Гиммлер сидел за столом, привычно положив на него  руки  и
слегка склонив голову к правому плечу.  Это  была  излюбленная  его  поза.
Гиммлер всегда отводил в  сторону  свои  серо-голубые,  водянистые  глаза,
словно опасался, что собеседник, заглянув в них, прочтет его мысли.
   - Ты повторишь фюреру  все,  что  написал  в  письме?  -  тихо  спросил
Гиммлер.
   Кровь бросилась в лицо Данвицу. Он даже промедлил с ответом, не  вполне
поняв, о чем его спрашивают, однако успел сделать вывод, что фюрер  примет
его, примет!
   - В своем письме, - продолжал Гиммлер, поблескивая стеклами пенсне,  на
которые теперь тоже падал свет от настольной лампы,  -  ты  обвиняешь  фон
Лееба в саботировании указаний фюрера. Повторишь ли это фюреру устно?
   Только теперь Данвиц постиг окончательно, о чем спрашивают его.
   - Рейхсфюрер! - начал он пылко. - У меня нет доказательств. Но я  знаю,
что захват Петербурга был непререкаемым желанием фюрера. Он сам сказал мне
об этом, удостоив прощального разговора.  И  позже,  в  июле,  вручая  мне
награду, которой я не заслужил, фюрер опять напомнил, что,  только  будучи
беспощадными, жестокими к врагу,  мы  сможем  сломить  его  сопротивление.
Выполняя этот завет, мы пробились к Петербургу. Но  для  чего?  Для  того,
чтобы остановиться в двух шагах  от  цели?  Кто,  кроме  наших  генералов,
виноват в этом?!
   Данвиц говорил, все более распаляясь. Он уже понял, что лично ему ничто
не угрожает, что Гиммлер не  только  не  осуждает  его,  но  как  бы  даже
подбадривает.
   - Когда я  услышал  по  радио,  -  продолжал  Данвиц,  -  что  началось
решительное наступление  на  Москву,  мне  подумалось:  значит,  намерения
фюрера  относительно  Петербурга  изменились,  сначала  решено   захватить
Москву. Но Москва и сегодня не взята. Не знаю,  насколько  близко  подошли
наши войска к Москве, но  улицы  Петербурга  я  лично  каждый  день  видел
невооруженным глазом. Так почему же мы  не  берем  этот  проклятый  город?
Почему фон Лееб и его генералы медлят? Я знаю,  что  вчера  войска  нашего
фронта захватили Тихвин. Но он почти в двухстах километрах от  Петербурга!
Боюсь, что такие рассредоточенные удары  по  врагу  распыляют  наши  силы.
Собрав все в кулак на одном направлении, хотя бы на участке моего полка  -
самом близком к Петербургу! - мы могли бы немедленно ворваться в город.
   От возбуждения на лбу у Данвица выступил пот.
   А Гиммлер молчал. Он-то  понимал,  что  Данвиц  говорит  глупости,  что
Петербург не взят до сих  пор  по  иным  причинам:  никто  раньше  не  мог
представить себе такую силу сопротивления русских. Не знает этот Данвиц  и
о том, что наступление на Тихвин предпринято  по  воле  фюрера,  решившего
окружить непокорный Петербург еще одним кольцом блокады.
   Тем не  менее  рейхсфюрер  ни  словом,  ни  жестом  не  выказал  своего
несогласия  с  тем,  что  говорил  этот  самоуверенный   оберст-лейтенант,
которого он знал еще мальчишкой.
   Данвиц расценил молчание Гиммлера как новое поощрение. И совсем закусил
удила.
   - Я был в штабе фон Лееба по  пути  сюда,  рейхсфюрер!  Это  -  скопище
тыловых крыс! Они спокойно жрут французские вина,  щеголяют  в  шинелях  с
меховыми воротниками и в фуражках  с  наушниками,  в  то  время  как  наши
солдаты на фронте коченеют от холода! Я уверен, что там больше заботятся о
собственном благополучии, чем  о  выполнении  приказов  фюрера.  И  только
пытаясь отвести от себя его справедливый гнев,  так  похваляются  захватом
какого-то безвестного городишка, этого Тихвина. Но фюреру нужен Петербург!
   Гиммлер слушал Данвица по-прежнему молча,  чуть  сощурившись  и  слегка
покачиваясь в кресле.
   "У этого шумного молодого  человека,  -  размышлял  он,  -  совсем  нет
фактов, которыми можно было бы пополнить досье на фон  Лееба.  Однако  он,
несомненно, растравит незаживающую рану в душе фюрера, напомнит, что фюрер
оказался лжецом, объявив в начале сентября, что захват Петербурга  -  дело
ближайших дней. Лжецом по вине  фон  Лееба.  По  вине  Браухича.  По  вине
Гальдера. По вине всех  тех  генералов,  которые  заверяли  его  в  начале
сентября, что Петербург - это уже "созревший плод", так  же  как  в  конце
сентября клялись, что операция "Тайфун" обеспечена всесторонне и в  первой
половина октября немецкие войска торжественным маршем пройдут  по  Красной
площади..."
   - Ты встретил в штабе  фон  Лееба  своих  старых  знакомых?  -  спросил
Гиммлер, когда Данвиц тоже умолк на минуту.
   - В штабе фон Лееба я никого не знаю, - уверенно ответил тот, но тут же
уточнил: - Кроме самого фельдмаршала.
   Руки Гиммлера  не  шелохнулись,  голова  по-прежнему  была  склонена  к
правому плечу, тускло поблескивали стекла пенсне.
   - Всегда грустно оказаться в одиночестве, - посочувствовал Гиммлер.
   - У меня не было времени грустить, - сказал Данвиц. - Я думал только  о
вызове в ставку. Пытался узнать, зачем именно меня вызывают.  Спрашивал  у
самого фон Лееба, у полковника Крюгера...
   - У кого? - переспросил его Гиммлер.
   - У полковника Эрнста Крюгера из ОКХ. Я  его  знал  еще  до  войны.  Он
приехал в Псков с каким-то поручением Браухича или Гальдера.
   - Было приятно встретить старого друга? -  равнодушно  полюбопытствовал
Гиммлер.
   -  Да,  конечно,  -  неуверенно  ответил   Данвиц,   стараясь   понять,
действительно ли интересен этот вопрос рейхсфюреру.
   - Ты нашел его изменившимся? - снова спросил Гиммлер.
   -  Очень!..  Накануне  войны  он  был  только  майором,  а  сейчас  уже
полковник.
   - Чины, звания...  -  задумчиво  произнес  Гиммлер.  -  Продвижение  по
службе,  к  сожалению,  не  всегда   отражает   рост   в   человеке   духа
национал-социализма. Ты со мной согласен?
   Данвиц внимательно посмотрел на Гиммлера. Сначала на  его  безжизненные
руки, затем на лицо, обращенное к нему вполоборота. И промолчал.
   - Тебе не кажется, - снова раздался монотонный голос  Гиммлера,  -  что
частные неудачи, постигающие нас  в  этой  войне,  пагубно  отразились  на
некоторых недостаточно устойчивых людях?
   - В своем письме я писал о генералах... - начал было Данвиц, но Гиммлер
не дал ему закончить.
   - Германии и фюреру страшна измена тайная. Измена,  ставшая  известной,
уже не страшна. Она может быть вырвана с корнем.  Но  любая  измена  зреет
постепенно.  Увидеть  ее  в  зародыше  -  вот  в   чем   долг   подлинного
национал-социалиста. Почувствовать возможность измены  и  не  доложить  об
этом - преступление.
   - Я не медлил бы ни минуты, узнав...
   - Конечно, конечно, - снова прервал его Гиммлер.
   "Этот Данвиц может стать полезным человеком, хотя и недалек, -  отметил
он про  себя,  мысленно  прикидывая,  каким  образом  использовать  его  в
дальнейшем. - Может  быть,  перевести  в  штаб  группы  "Север"?  Поручить
собрать факты, до конца раскрывающие фон Лееба?.. И уж  во  всяком  случае
совершенно необходимо устроить ему вторую встречу с Крюгером..."
   Гиммлер наклонился к Данвицу.
   - Наш фюрер, - задумчиво произнес он, - страдает от нехватки  преданных
людей. Это возлагает особые обязательства на тех, кто действительно предан
ему.
   - Я готов в любую минуту отдать жизнь... - опять было  взвился  Данвиц,
но тут же осекся, заметив, как исказились  в  брезгливой  усмешке  тонкие,
бледные, бескровные губы Гиммлера.
   - Когда чья-либо жизнь понадобится фюреру, он возьмет ее, не  спрашивая
о готовности, - жестко проговорил Гиммлер. - Задача  преданных  ему  людей
сложнее: неустанно  разоблачать  предателей,  срывать  маски  с  тех,  кто
пользуется доверием фюрера, а на деле недостоин этого...
   Гиммлер посмотрел на часы и встал.
   Немедленно поднялся и Данвиц.
   - Через десять минут тебя примет фюрер, - торжественно объявил Гиммлер.
   Данвицу показалось, будто его внезапно накрыла огромная  теплая  волна.
Она мгновенно смыла мысль о странной беспредметности беседы, которую вел с
ним Гиммлер. Данвиц точно захлебнулся, ничего не видя перед собой, дыхание
его остановилось, что-то сильно сдавило голову.
   Усилием воли он заставил себя сделать глубокий вздох. И тут же услышал:
   - А я просто хотел повидать тебя. Ты же помнишь,  что  я  знаю  тебя  с
детства?
   Лицо Гиммлера осветилось при этом непонятной улыбкой...


   Данвиц вышел из этой комнаты будто оглушенный. Он с  трудом  передвигал
свои разом отяжелевшие ноги, следуя за гестаповцем-однопогонником.
   Данвиц не помнил, каким образом этот человек появился.  То  ли  Гиммлер
нажал кнопку звонка, укрепленного где-то на письменном столе, то ли  подал
какой-то иной знак, только за спиной Данвица возник  оберштурмбанфюрер  и,
когда тот обернулся, сделал приглашающий  жест,  такой  же  точно,  как  в
проходной будке.
   Сырой, пахнущий сосной воздух несколько отрезвил  Данвица.  Он  не  без
удовольствия подумал, что рейхсфюрер СС одобряет и его письмо и его мысли,
высказанные устно. Но все это отступило куда-то на задний план перед  тем,
что ожидало его сейчас.
   Гестаповец оглянулся,  увидел,  что  Данвиц  несколько  приотстал,  что
бредет он с медлительной неуверенностью человека  не  то  пьяного,  не  то
задремавшего на ходу, и почтительно, но строго сказал:
   - Вам следует поторопиться, господин оберст-лейтенант!
   Данвиц вздрогнул и ускорил шаг.
   Они свернули на боковую асфальтированную дорожку. Здесь не  было  видно
ни клочка неба. Через каждые пять-восемь  шагов  по  обе  стороны  дорожки
стояли солдаты СС, положив руки на автоматы, висевшие на груди.
   Оберштурмбанфюрер опять привел его к серому одноэтажному дому без окон,
снаружи  похожему  на  продовольственный  или  вещевой  склад.  Неподалеку
располагалась собачья будка.
   Асфальтированная дорожка нырнула в густой и высокий кустарник, обогнула
дом и уперлась прямо в двери. Никакого крыльца, никаких ступенек не  было.
Двое офицеров СС стояли по обе стороны двери. При виде  оберштурмбанфюрера
они чуть вскинули головы. Не последовало никакого обмена ни приветствиями,
ни паролями. Все происходило молча, в тиши замершего леса, где,  казалось,
не обитали ни звери, ни птицы.  Гестаповец  потянул  черную  ручку,  дверь
открылась.
   - Пожалуйста, господин оберст-лейтенант, - сказал  он,  уступая  дорогу
Данвицу.
   И  Данвиц  очутился  в  маленькой,  полутемной  прихожей.  Он  надеялся
встретить здесь либо Шмундта, либо Брюкнера, либо Фегеляйна, или  хотя  бы
начальника личной охраны фюрера Ганса Раттенхубера. Но  в  прихожей  стоял
неизвестный Данвицу обергруппенфюрер СС. Он выжидающе  смотрел  в  сторону
двери и при появлении Данвица без каких бы то ни было приветствий сказал:
   - Проходите, оберст-лейтенант. Вот сюда, направо. Фюрер ждет.
   Данвиц открыл почти  слившуюся  со  стеной,  едва  различимую  дверь  и
оказался  в  несколько  большей,  чем  первая,   комнате.   Из-за   стола,
уставленного телефонами, поднялся какой-то майор, выбросил вперед  руку  в
нацистском приветствии, одновременно прощупывая Данвица с  ног  до  головы
цепким, ищущим взглядом, и открыл еще одну дверь.
   Данвиц снова перешагнул порог... Теперь  перед  ним  за  узким  длинным
столом, устланным картами, издали напоминавшими цветастую скатерть, сидел,
склонив голову, Гитлер.
   Здесь  все  было  совсем  иначе,  чем  в  знакомых  Данвицу  гигантских
кабинетах фюрера в  новой  имперской  канцелярии  и  Бергхофе.  Неизменным
оставался разве только портрет Фридриха Великого в  овальной  позолоченной
раме.
   Портрет висел над столом, за которым сидел Гитлер.  А  по  краям  стола
стояли маленькие лампы-рефлекторы на металлических,  изогнутых  полукругом
кронштейнах. Они бросали яркий, направленный свет на карты. Все  остальное
- стены, тяжелые, массивные кресла - тонуло в полумраке.
   Изменившимся от волнения голосом Данвиц произнес:
   - Хайль, мой фюрер!
   Гитлер поднял голову и несколько секунд  пристально  рассматривал  его,
точно не узнавая. Потом вышел из-за  стола,  торопливыми  мелкими  шажками
приблизился  к  Данвицу,  нервно  подергивая  правым  плечом.  Нетерпеливо
спросил:
   - Из Тихвина?
   Данвиц растерянно молчал. Он ожидал  любых  вопросов,  и  прежде  всего
связанных с его письмом, но только не этого.
   Гитлер стоял напротив, как-то по-птичьи вскинув голову.
   - Мой фюрер, - сказал Данвиц, - я не был в Тихвине. Мой полк стоит  под
Петербургом. Но генерал фельдмаршал фон Лееб приказал  мне  передать,  что
Тихвин у ваших ног и...
   - Я знаю, - прервал его Гитлер и  повторил  еще  громче;  -  Знаю!  Это
славная победа! Завтра я лечу в Мюнхен, чтобы сообщить о ней  на  собрании
гауляйтеров рейха!..
   Теперь глаза Данвица уже освоились с царившим в комнате  полумраком,  и
он смог хорошо разглядеть Гитлера.
   Этот узкоплечий человек с впалой  грудью  и  непропорционально  длинным
туловищем на коротких и тонких ногах всегда казался ему прекрасным.
   - Теперь - вперед! Теперь - наступать! - выкрикивал Гитлер.
   Он уже не глядел на Данвица, он вел себя так, будто в комнате  не  было
никого.
   - На Петербург, мой фюрер?! - с робкой надеждой привлечь  его  внимание
произнес Данвиц.
   - Петербург уже ваш, фактически наш! - откликнулся на это Гитлер, делая
резкое движение рукой, словно хотел отбросить в сторону вопрос Данвица.  -
Петербург издыхает! А мы пойдем дальше. Пойдем вперед!
   Данвиц растерялся, не понимая, что фюрер имеет в виду.  Наступление  на
Москву?.. Одно было совершенно очевидно: Гитлер  находится  сейчас  где-то
далеко отсюда, видит каких-то других людей, среди которых Данвиц  мелькает
едва различимой тенью.
   - Мой фюрер, - тихо произнес Данвиц, - все это время я мечтал о встрече
с вами. Я позволил себе написать вам письмо...
   - Письмо? - точно эхо, повторил Гитлер, и Данвицу  показалось,  что  он
просто не помнит, о каком письме идет речь.
   Но это было не так.
   - Да, - сказал Гитлер, и по лицу его пробежал хорошо  знакомый  Данвицу
нервный тик, - я читал твое письмо. Ты честный и преданный мне человек.  И
ты заслуживаешь награды...
   - Я не ищу наград, мой фюрер, - все так же  тихо  продолжал  Данвиц.  -
Возможность видеть вас для меня высшая награда.
   Гитлер, казалось, пропустил это мимо ушей.
   - Да, да, ты достоин награды, и ты ее получишь,  -  пообещал  он.  -  К
карте, Данвиц!
   Гитлер повернулся и  пошел  своими  мелкими  шажками  к  столу.  Данвиц
последовал за ним.
   - Смотри, - сказал  Гитлер,  протягивая  указательный  палец  к  карте,
лежащей в центре стола. - Ты знаком с этим участком фронта?
   В первую секунду Данвиц не видел ничего, кроме пальца фюрера, короткого
пальца с обкусанным ногтем. Однако он заставил себя  сосредоточиться  и  с
радостью обнаружил, что перед ним - листы  такой  же  точно  карты,  возле
которой только вчера в кабинете фон  Лееба  генерал  Бреннеке  прочел  ему
маленькую лекцию о значении Тихвина.
   - Смотри, - повторил Гитлер, стоя спиной к Данайцу, -  падение  Тихвина
открывает для нас неограниченные возможности.  Я  не  упущу  их.  Немецкие
войска устремятся теперь к городу, который называется  Вологдой!  -  Палец
его скользнул по карте, провел короткую  невидимую  линию  от  Тихвина  на
восток и на миг застыл там. Затем Гитлер обернулся к  Данвицу  и  голосом,
срывающимся от возбуждения, продолжал: - Мы  отрежем  весь  север  России,
парализуем все ее северные коммуникации, лишим ее  возможности  общения  с
внешним миром! Юг русские уже потеряли. Захватив север, мы сомкнем клещи и
раздавим все, что останется от русских войск после падения Москвы.
   Данвиц стоял ошеломленный. Значит, не Петербург,  а  какая-то  Вологда?
Опять не Петербург!.. Он заставил себя опустить взгляд  к  нижнему  обрезу
карты, туда, где  обычно  обозначается  масштаб.  Ему  удалось  разглядеть
надпись "1:1000000". Снова перевел взгляд к тому месту, где  фюрер  только
что  прочертил  воображаемую  линию.  Между   Тихвином   и   Вологдой,   о
существовании которой Данвиц ранее никогда не слышал, было  приблизительно
тридцать сантиметров.
   - Почему ты молчишь? - раздался голос Гитлера.
   - Мой фюрер, - неуверенно произнес Данвиц, - может быть, я  ошибаюсь...
Но от Тихвина до этой... Вологды почти... триста километров!
   - И что же? - Гитлер вонзил в него  свои  глаза-буравчики.  -  Немецкие
войска преодолевали такие расстояния за три-четыре дня.
   "Боже мой, что он говорит?! - ужаснулся Данвиц. - Зима  же,  морозы!  И
вдобавок еще бездорожье..."
   - Мой фюрер, осмелюсь  спросить...  там...  есть  мало-мальски  сносные
шоссе?
   - В России вообще нет сносных дорог! - выкрикнул Гитлер. -  Но  это  не
помешало нам преодолеть огромные расстояния, достичь Петербурга и  Москвы!
Что значат какие-то жалкие триста километров? Для танков это три дня ходу.
   "Мой фюрер, молю вас, одумайтесь! - хотелось крикнуть Данвицу. - Триста
километров по снегам и не замерзшим  еще  болотам!  Триста  километров  по
лесам! Взгляните внимательнее на карту - ведь там сплошные леса и  болота.
Какие  танки  смогут  пройти  по  такой  местности?  Как   обеспечить   их
горючим?.."
   - Ты опять молчишь? - зловеще усмехнулся Гитлер. - Вот так  же  молчали
некоторые наши генералы, когда  я  приказал  им  в  течение  четырех  дней
захватить Минск. А ты знаешь, сколько километров отделяло  этот  город  от
границы? Более трехсот!..
   "Мой фюрер! - мысленно возражал Данвиц. - Это было  летом  и  в  начале
войны, когда на русских обрушился наш внезапный удар. А сейчас ведь совсем
не то! Вот уже долгое время мы не в  силах  преодолеть  четыре  километра,
отделяющие нас от Петербурга, только четыре! Туда,  туда,  под  Петербург,
надо бросить танки! Туда, а не в снега и лесную глушь!"
   Но вслух он не в силах был вымолвить  ни  слова.  А  Гитлер  между  тем
продолжал:
   - Через несколько дней я начну новое наступление на Москву. И вслед  за
тем прикажу фон Леебу бросить часть его сил к Вологде. У нас уже есть опыт
подобных прорывов. Именно так был прорублен  коридор  через  Прибалтику  к
Пскову, в который хлынули танки Хепнера. И впереди них - подвижной ударный
отряд. Этим отрядом командовал майор Данвиц. Так ведь?!
   И Гитлер, закинув голову, в упор посмотрел в глаза Данвица.
   - Да, это было так, мой фюрер, - точно в забытьи подтвердил Данвиц.
   - А теперь? - отступая шаг назад, чтобы видеть собеседника  целиком,  с
головы до  ног,  медленно  произнес  Гитлер,  и  в  голосе  его  зазвучали
торжественные нотки. - Я хочу назначить уже не майора, а оберст-лейтенанта
Данвица командиром ударной группировки,  которой  надлежит  пронзить,  как
ножом, север России!
   "Почему я молчу, почему?! - возмущался собою Данвиц. - Мое  молчание  -
это же предательство, то самое предательство, о котором только что говорил
Гиммлер! Знал ли Гиммлер об этом ужасном замысле фюрера? И если  знал,  то
почему не предупредил меня, не дал времени собраться с  мыслями?..  И  вот
теперь я молчу, боясь, что фюрер заподозрит меня в  малодушии.  Не  говорю
ему правды, а ведь это тоже малодушие..."
   - Мой фюрер! - произнес он  наконец.  -  Вы  ставите  мне  невыполнимую
задачу.
   Сказал и окаменел, уверенный,  что  сейчас  произойдет  нечто  ужасное,
ударит  гром,  сверкнет  молния,  которая  испепелит  его.  Однако  ничего
подобного не случилось. Гитлер только высоко поднял брови, так высоко, что
правая почти ушла под жирную прядь волос, прикрывающую часть  лба.  Скорее
удивленно, чем возмущенно, Гитлер спросил:
   - Почему?
   "Он спрашивает, он ждет разъяснений, он  не  разгневан!  -  обрадовался
Данвиц. - Значит, я могу высказать ему все,  о  чем  столько  думал!  Могу
раскрыть ему глаза на реальную действительность!.."
   - Мой фюрер, - негромко, но твердо начал Данвиц, - район к югу, востоку
и северо-востоку от Петербурга -  это  дремучие  леса  и  зыбкие  трясины.
Сейчас они непроходимы. Кроме того, у солдат нет зимней одежды, нет лыж. У
нас нарушилась связь с тылами. За спиной войск орудуют тысячи  партизан  -
мы сами умножили их число, дотла уничтожая деревни. Автотранспорт не может
пробиться через сугробы. Лошадей почти нет, они  гибнут  из-за  недостатка
кормов и идут на пропитание солдатам. Единственно, что воодушевляет войска
группы армий "Север", что поддерживает в них высокий  боевой  дух,  -  это
близость конечной цели: Петербург в четырех километрах. А  какую  цель  мы
поставим перед ними, бросая в дремучие северные леса?
   - Славу в веках! - выкрикнул Гитлер. И, приблизившись к  Данвицу  почти
вплотную, свистящим шепотом, будто поверяя ему великую тайну, сказал: -  Я
значительно расширю контингент людей,  награждаемых  орденом  Крови.  Этот
орден, - Гитлер повысил голос и многозначительно приподнял правую руку,  -
получат и те, кто покорит русские леса, кто огнем  национал-социалистского
духа растопит русские снега!
   Он умолк и снова пристально  посмотрел  на  Данвица,  желая,  очевидно,
проникнуть в его мысли, оценить, какое впечатление произвела на  него  эта
только сейчас родившаяся идея.
   А Данвиц думал в эти минуты о том, что происходит там, под Петербургом.
Ему  казалось,  что  он  слышит  разрывы  снарядов  дальнобойной   морской
артиллерии, завывание ветра в оголенном, искалеченном войною  лесу,  видит
обмороженные лица и руки солдат... Зачем им этот орден  Крови,  когда  все
они уже с ног до головы в крови - своей и вражеской?
   Полгода  назад  рассуждения  Гитлера  об   ордене   Крови,   об   "огне
национал-социалистского духа", наверное, привели бы  Данвица  в  священный
трепет, даже в экстаз. Но сейчас он стоял  в  смятении,  сбитый  с  толку,
сознающий, что ни одно из произнесенных им слов не дошло до фюрера и - что
самое страшное - слова самого фюрера не  вызывают  в  нем  того  душевного
отклика, который неизменно возникал прежде.
   Данвиц не понимал, что с ним происходит. Ему стало жутко. Все, чего  он
так  ждал  от  свидания  с  фюрером,  все,  на  что   так   надеялся,   не
осуществилось. И сам фюрер как-то изменился: то ли стал меньше ростом,  то
ли очень похудел. Китель висел на нем слишком свободно, нарукавная повязка
со свастикой сползла ниже локтя. Волосы  на  голове  казались  слипшимися,
плохо промытыми, имели какой-то серо-пепельный оттенок.
   Данвиц гнал от себя эти мысли, они казались ему  кощунственными.  И  не
мог отогнать. Снова и снова возвращался к тому же:
   "Неужели фюрер не знает, в каком положении  находятся  сейчас  немецкие
войска на северо-западе России, на самом холодном из фронтов?!"
   И вдруг, как уже не раз бывало с Данвицем  в  затруднительных  случаях,
будто кто-то невидимый подсказал ему всеспасительный ответ:
   "Генералы! Все дело в бесчестных генералах! Они неправильно информируют
фюрера. Им  выгодно  затянуть  войну  до  бесконечности.  В  них  ведь  не
стреляют! Они  неплохо  устроились  в  своих  непробиваемых  блиндажах,  в
удобных штабных автобусах или даже в  комфортабельных  особняках,  подобно
фон Леебу; получают ордена, поместья на оккупированных  землях.  Зачем  им
говорить фюреру правду об ужасных условиях, в которых  оказались  немецкие
солдаты? Зачем навлекать на себя гнев его?"
   - Мой фюрер, - чуть отстранясь, чтобы не дышать в лицо  стоящему  почти
вплотную  Гитлеру,  решительно  произнес   Данвиц,   -   вас   обманывают!
Фельдмаршал фон Лееб не выполнил вашего приказа о  захвате  Петербурга,  и
теперь ему хочется затянуть события, отсрочить  заслуженную  расплату.  Он
пытается отвлечь ваше внимание, вернуть себе ваше доверие  второстепенными
победами вдали от Петербурга. Он  боится  предпринять  новый  штурм  этого
проклятого города. А бояться-то уже нечего. Вы же сами сказали - Петербург
издыхает.  Умоляю  вас,   мой   фюрер,   прикажите   штурмовать!   Усильте
восемнадцатую армию хотя бы  за  счет  шестнадцатой  на  какие-нибудь  две
недели, и Петербург будет у ваших ног!
   Гитлер слушал его не прерывая, и Данвицу показалось,  что  ему  удается
наконец привлечь внимание фюрера к тому, что сам считал главнейшим,  из-за
чего и решился написать свое письмо.
   Но Данвиц опять ошибался. Пробыв два года вблизи фюрера, он все-таки не
постиг его характера. Да и не мог  постичь,  потому  что,  подобно  многим
другим, был  ослеплен  с  детских  лет.  Атмосфера  идолопоклонства  перед
Гитлером, в  которой  протекала  вся  пока  еще  недолгая  жизнь  Данвица,
приучила  его  любой  поступок,  любое  слово  фюрера   воспринимать   как
откровение.
   Среди тех, кто окружал  Гитлера,  особенно  среди  генералитета,  было,
конечно, немало людей иного склада. Отдавая  должное  его  способностям  к
политическому шантажу, его умению играть на  международных  противоречиях,
его знанию  психологии  "черни",  они  в  то  же  время  вполне  сознавали
интеллектуальное убожество Гитлера.
   Данвиц не принадлежал к их числу. Он был предан Гитлеру каждой частицей
души и тела. И если чувствовал, что его слова,  обращенные  к  фюреру,  не
находят отклика, то винил в этом  только  себя.  Если  Гитлер  молчал,  то
Данвицу казалось, что в эти минуты на фюрера нисходит "озарение",  что  он
советуется со своим "внутренним голосом".
   Сейчас Гитлер молчал. Но никакого "внутреннего голоса"  он  не  слышал.
Хитрость и сильная воля, которую правильнее было бы назвать не поддающейся
рассудку   маниакальностью,    сочетались    в    нем    с    истерической
неуравновешенностью. Мысль его двигалась как бы прыжками,  перескакивая  с
одного на другое. И настроение менялось соответственно.
   Все  эти  дни  Гитлер  был  охвачен  приступом  ярости  из-за   неудачи
наступления на Москву. Он  неохотно  согласился  с  предложением  Гальдера
созвать совещание начальников штабов армий и армейских групп, воевавших  в
России. Где-то глубоко все время  шевелились  подозрения,  что  Гальдер  и
командующие группами армий попытаются использовать это  совещание  не  для
того, чтобы получше подготовить и быстрее возобновить наступление,  а  для
того, чтобы  аргументировать  невозможность  захватить  советскую  столицу
зимой.
   Гиммлер знал, когда показать фюреру письмо Данвица. Именно  в  эти  дни
крушения очередных его планов Гитлер жаждал беседы  с  человеком,  который
воспринимал бы происходящие события  точно  так,  как  они  воспринимались
самим Гитлером, был бы абсолютным  его  единомышленником.  Призыв  Данвица
продолжать наступление, не считаясь ни с чем, его не очень ясные обвинения
против  нерадивых  генералов  представлялись  Гитлеру  голосом   истинного
солдата, голосом армии. И этот голос был лучшим  лекарством  для  душевной
раны фюрера.
   Но взятие Тихвина, о чем Гитлер узнал только вчера, ввергло его в новое
состояние. На какое-то время он забыл о Москве. Желание развить тихвинский
успех, еще глубже вонзить рассекающий нож в тело  России  породило  в  его
болезненном воображении план наступления на Вологду. Отгородившись от мира
и от полей сражений  дремучим  лесом,  запершись  в  комнате,  куда  из-за
отсутствия окон  никогда  не  проникал  дневной  свет,  Гитлер  планировал
предстоящие битвы как бы в безвоздушном пространстве.
   Однако страстная, обличительная, направленная  против  фон  Лееба  речь
Данвица вновь вернула его к неудачам недавнего времени.
   Имя фон Лееба всегда ассоциировалось у Гитлера с другим неприятным  ему
именем - с  генералом  Гальдером.  А  вспомнив  Гальдера,  он  вспомнил  и
навязанное им совещание  начальников  штабов,  которое  должно  состояться
через несколько дней. Совещание же  это  было  прямым  следствием  провала
генерального наступления на Москву.
   Так вот и начало цепляться одно за другое. Потянулась  длинная  цепочка
событий, фактов, имен, вновь расшевеливших улегшуюся было ярость  Гитлера.
Нервный тик ежеминутно пробегал по его лицу.  Руки  сжались  в  кулаки.  И
неожиданно, сразу обоими кулаками он ударил по столу:
   - Ты прав, мой Данвиц! Я не могу доверять ни одному из моих генералов и
вообще никому, кроме моих адъютантов, моего шофера, моего  повара  и  моей
собаки Блонди. Никому! Я все рассчитал, все обдумал, я поднес моим тупицам
генералам победу на блюдечке, но они оказались не в состоянии взять ее уже
в готовом виде. Они...
   Гитлер осекся и утих так же внезапно,  как  и  воспламенился.  Перестал
потрясать кулаками. Молча вытер пузырьки пены, выступившие в уголках  рта.
И отрывистым, командным тоном сказал Данвицу:
   - Я принял решение. Ты будешь назначен командиром ударного  отряда.  Ты
захватишь Вологду. Но этот приказ последует несколько позже. Теперь  же  я
поручаю тебе другое.  Ты  отправишься  на  совещание  начальников  штабов.
Будешь молчать там и слушать. Слушать! - подчеркнул Гитлер, поднимая вверх
указательный палец. - Потом ты доложишь  мне,  что  говорил  на  совещании
каждый из его участников. Слово в слово. Понял меня?
   Данвиц понял далеко не все. Хотелось спросить, в качестве кого надлежит
ему присутствовать на этом совещании и где именно оно  будет  происходить?
Но Гитлер не дал опомниться:
   - Иди! И помни: докладывать слово в слово!
   Он  круто  повернулся,  подергивая  правым  плечом,  и,  едва   заметно
подволакивая левую ногу, направился к столу.



4

   В  Белоруссии,  целиком  оккупированной  немецкими  войсками,  на   юге
Витебской области  расположился  небольшой  город  Орша.  Трудно  сказать,
почему именно там Браухич и Гальдер решили провести совещание  начальников
штабов трех армейских групп - "Юг", "Центр", "Север" и почти  всех  армий,
сражавшихся на Восточном фронте. Но так или иначе совещание было назначено
в Орше.
   Ему предшествовало недоброе предзнаменование:  перед  самым  вылетом  в
Оршу командующий сухопутными войсками  вермахта  фельдмаршал  фон  Браухич
получил инфаркт. Начальнику генерального штаба Гальдеру пришлось взять  на
себя  всю  полноту  ответственности  за  руководство   этим   авторитетным
совещанием, которое должно было либо признать,  что  ни  одна  из  главных
целей войны не может быть достигнута по крайней  мере  до  весны  будущего
года,  либо  рассудку  вопреки  выработать  рекомендации,  как  продолжить
наступление по всему фронту от Ладожского озера до Азовского моря.
   Данвиц после приема у фюрера очутился на своего рода конвейере, который
долго  перебрасывал  его  от  генерала  к   генералу,   из   одной   "зоны
безопасности" в другую. Ему приказывали явиться в адъютантскую при фюрере,
оттуда  направляли  в  штаб  рейхслейтера  Бормана,   потом   вызывали   в
оперативный штаб вооруженных сил. Принимали  его  всюду  второстепенные  и
даже третьестепенные должностные лица. Они делали какие-то отметки на  его
командировочном  предписании,  давали  мелкие,   как   казалось   Данвицу,
поручения, смысл  которых  был  довольно  однообразен:  что-то  запомнить,
что-то кому-то передать, что-то в письменном виде  доложить  по  окончании
совещания. А в конце концов  он  оказался  прикомандированным  к  генералу
Бреннеке.
   Данвиц явился  к  нему  вечером,  накануне  отправки  в  Оршу.  Генерал
располагался в "зоне безопасности номер три", в домике, подобном  тому,  в
котором Данвицу довелось провести тревожные сорок минут перед  встречей  с
Гиммлером.
   Выслушав  рапорт  Данвица  о  том,  что  ему   приказано   сопровождать
начальника штаба группы армий "Север"  в  Оршу,  Бреннеке  не  выказал  ни
малейшего удивления, а лишь понимающе усмехнулся и  сказал,  что  одобряет
решение фюрера предоставить возможность храброму командиру полка  провести
еще  некоторое  время  в  тылу.  Словом,  дал  понять,  что  рассматривает
прикомандирование   к   нему   Данвица    как    слегка    замаскированный
кратковременный отпуск фронтовику.
   А  Данвиц  понял  другое:  кто-то  искусно  дезинформировал   генерала,
позаботившись придать появлению возле него Данвица  совершенно  безобидный
характер.  Он  спросил  начальника  штаба,  в  чем  будут   состоять   его
обязанности. Но Бреннеке было не до него. Перед генералом лежала  карта  и
какие-то листки с машинописным текстом. Он, видимо, готовился к докладу на
совещании и фактически отмахнулся от Данвица. Сказал,  что  на  месте  все
прояснится, и распорядился, чтобы Данвиц завтра, в 7:00, был на аэродроме,
где три дня назад они оставили самолет, доставивший их из Пскова.


   Совещание открылось ровно в десять часов утра.
   Трехэтажный каменный дом, в котором собрались начальники штабов, и весь
квартал, прилегающий к  нему,  были  оцеплены  эсэсовцами.  По  пути  туда
Данвицу  пришлось  неоднократно  предъявлять  свою  "Зольдбух"  вместе   с
полученным в ставка командировочным предписанием.
   В Орше было холодно, почти так же,  как  под  Петербургом.  Офицеры,  с
которыми шел Данвиц по расчищенной от снега  улице,  говорили,  что  ночью
температура упала до минус двадцати по Цельсию. У Данвица мерзли  уши.  Он
пожалел, что не  захватил  с  собой  фронтовых  своих  наушников,  которые
смастерил ему ординарец из куска серого войлока.
   В последний  раз  предъявив  документы,  Данвиц  поднялся  по  ступеням
высокого крыльца и, открыв дверь, оказался  наконец  в  жарко  натопленной
большой прихожей. Находившаяся здесь  вешалка,  явно  не  рассчитанная  на
такое скопление посетителей, была уже завалена офицерскими и генеральскими
шинелями.
   Из прихожей широкая каменная лестница с  выщербленными  ступенями  вела
наверх. Поднявшись по ней на второй этаж,  Данвиц  вслед  за  своим  шефом
вместе с другими сопровождавшими Бреннеке офицерами прошел в большой зал с
лепным потолком. В центре зала стоял длинный стол. По обеим сторонам его в
три ряда выстроились стулья, частично уже  занятые.  Первые  ряды  по  обе
стороны стола и кресло у дальнего его торца оставались еще пустыми.
   На  стене  висела  огромная  карта,  испещренная  изгибающимися,  точно
змеиные языки,  стрелами  и  кривыми  линиями.  К  карте  была  прислонена
длинная, похожая на бильярдный кий указка.
   Какой-то офицер встретил Бреннеке  еще  в  дверях  зала  и  почтительно
указал ему место в первом ряду у стола. Он же безмолвным жестом дал понять
всем, кто сопровождал генерала, что они могут располагаться  во  втором  и
третьем рядах позади своего начальника.
   Каждую минуту в зал входили все новые генералы и офицеры. Почти  никого
из них Данвиц не знал. И вдруг, к радости своей,  увидел  Эрнста  Крюгера.
Полковник стоял, озираясь, у входа, выбирал свободное место.
   Данвиц слегка приподнялся и вытянул шею,  стараясь  встретиться  с  ним
взглядом. Но тут за спиной Крюгера  возник  какой-то  высокий  генерал,  и
полковник поспешно отступил в сторону.
   Наконец  взгляды  их  встретились.  Крюгер  широко  улыбнулся,  закивал
головой. Сделал знак рукой, приглашая  Данвица  подойти.  Данвиц  послушно
стал пробираться между рядами стульев.
   - Рад тебя видеть, Арним, - приветливо сказал  Крюгер.  -  Значит,  мое
предсказание сбылось?
   Еще не отдавая себе отчета, что имеет в виду Крюгер  -  высказанную  им
при расставании  в  Пскове  надежду  на  возможность  скорой  встречи  или
исполнение его совета "закрепиться" в ставке, Данвиц поспешил ответить  на
приветствие:
   - Я тоже рад тебя видеть, Эрнст.
   - Сядем вместе? - предложил Крюгер, продолжая рассеянно шарить  глазами
по залу.
   - Но... я сопровождаю генерала Бреннеке,  -  нерешительно  сообщил  ему
Данвиц.
   - Что ж, тогда я пойду туда, к вам, - сказал Крюгер. - Я  на  этот  раз
никого не сопровождаю.
   В третьем ряду еще сохранилось несколько свободных  стульев,  и  Крюгер
направился туда, увлекая за собой Данвица. На  ходу  он  кивком  головы  и
легкими взмахами руки приветствовал знакомых.
   Уселись так, что Данвицу был виден  лишь  коротко  остриженный  затылок
начальника штаба группы армий "Север".
   - Ну... был у фюрера? - понизив голос до шепота, спросил Крюгер.
   - Был, - так же тихо ответил Данвиц и удивленно переспросил: - Разве ты
не знаешь?
   - Откуда же? Я только вчера вечером вернулся из Пскова,  в  рано  утром
вылетел сюда.
   - С какой целью? - как-то непроизвольно вырвалось у Данвица.
   - Привез пакет, - неопределенно ответил Крюгер. - Мое дело  штабное.  А
вот, позволь поинтересоваться, с какой целью прибыл сюда ты?
   Данвиц открыл было рот, но тут же плотно сжал  губы.  Спросил  мысленно
себя: "Да, с какой же, собственно, целью я приехал сюда?"
   И тотчас почувствовал, что лицемерит перед самим собой. Он послан  сюда
в качестве шпиона. Именно шпиона! Однако Данвиц с негодованием откинул это
первое пришедшее на ум слово. Нет, он приехал с поручением  фюрера.  Слово
"шпионство" несовместимо с заданиями фюрера. Убийство по приказу фюрера не
есть убийство. Наблюдение за трусливыми генералами не шпионство. Все,  что
ни поручил бы фюрер, является священным долгом перед великой  Германией  и
никаким другим понятием обозначено быть не может.
   Он посмотрел на Крюгера, и вдруг весь тот разговор в  псковском  казино
снова зазвучал в его ушах. "Да, да, наблюдение за трусливыми генералами! -
с ожесточением повторил про себя Данвиц. - И если  понадобится,  то  и  за
тобой буду наблюдать, полковник Эрнст Крюгер!"
   Занятый своими мыслями, он не сразу заметил, что  Крюгер  не  сводит  с
него глаз, ожидая ответа.
   - Мне приказано сопровождать генерала Бреннеке, - слегка отворачиваясь,
сказал Данвиц.
   - Что ж, приказы не обсуждают, - как будто с одобрением и вместе с  тем
с какой-то  скрытой  иронией  откликнулся  Крюгер.  -  Фюрер  был  к  тебе
благосклонен?
   - Он... не забыл меня, - ответил Данвиц. - И этого мне достаточно.
   - Я надеюсь, что ты... - начал было Крюгер, но в это время, как  и  при
первой их встрече в Пскове, от дверей раздался громкий голос: "Ахтунг!.."
   Все встали. Вытянув шею и устремив взгляд к двери, Данвиц увидел, что в
зале появился начальник генерального штаба Гальдер.
   ...Медленно, слегка прихрамывая - он все еще не поправился окончательно
после падения с лошади, - Гальдер шел вдоль стола к пустующему  креслу,  и
головы всех офицеров и генералов, обращенные в его сторону, поворачивались
так же медленно.
   Кроме Крюгера,  Гальдер  был  здесь  единственным  человеком,  которого
Данвиц знал раньше, потому что и до начала войны с  Россией  этот  генерал
уже занимал свой теперешний высокий пост  и  частенько  бывал  в  кабинете
Гитлера.
   По странному капризу самых различных обстоятельств всегдашняя неприязнь
Данвица к штабным генералам никогда не  распространялась  на  Гальдера.  В
данном случае верх брало  другое  чувство,  традиционно  культивируемое  в
немецкой военной среде, - чинопочитание. Кроме того, на отношение  Данвица
к Гальдеру оказывала влияние и репутация начальника генерального штаба как
одного из выдающихся стратегов германских вооруженных сил. Даже  в  личном
штабе Гитлера, который возглавлял Йодль и  к  которому  после  операции  в
Глейвице причислили Данвица, авторитет Гальдера был очень высок.
   О том, что по мере развития военных действий на  Восточном  фронте,  не
приведших до сих пор ни к одной решающей победе, этот авторитет  неуклонно
снижался, Данвиц не был осведомлен. Не знал он и о разногласиях  фюрера  с
генштабом, обострившихся в августе, когда  Гальдер,  фон  Бок  и  Гудериан
настаивали на сосредоточении всех сил для наступления на Москву, а  Гитлер
ставил судьбу советской столицы в прямую зависимость от захвата на  севере
Ленинграда и Финского залива, а на юге -  всей  Украины  и  в  особенности
района Донецка.
   Напряженно  и  почтительно   следя   за   медленной   походкой   слегка
прихрамывающего Гальдера, Данвиц был уверен, что слово начальника генштаба
здесь, на этом совещании, должно прояснить многое. Он не сомневался, что в
большой черной папке, которую нес за генералом один из его адъютантов, уже
лежат готовые ответы если не на все проклятые вопросы,  мучающие  Данвица,
то по крайней мере на большинство из них.
   Но это было очень далеко  от  истины.  Непроницаемый  надменный  взгляд
Гальдера и его уверенная, хотя и с чуть заметным припаданием на одну ногу,
походка  являлись  лишь  привычной  маскировкой,  за   которой   тщательно
скрывались  душевные   терзания,   сомнения   и   противоречия,   особенно
обострившиеся в самые последние дни.
   Для этого имелись серьезные причины.
   Возникшее после взятия Тихвина фантастическое намерение Гитлера бросить
часть войск группы армий "Север" дальше, в глубь России, не могло  вызвать
ликования в генштабе.
   Только что вернувшийся из Пскова полковник Крюгер доложил Гальдеру, что
теперь и фельдмаршал фон Лееб оценивает события, последовавшие за  взятием
Тихвина, крайне пессимистично. Бои в  районе  между  озерами  Ладожским  и
Ильмень развивались неудачно. Противник оказывал очень сильное давление  в
направлении Малой и Большой Вишеры. Неустойчивым было положение  и  самого
Тихвина: русские непрерывно атаковали его с юга и продолжали  накапливание
сил на этом участке фронта. Еще хуже  обстояло  дело  с  Волховом,  судьба
которого после захвата Тихвина  считалась  предрешенной.  Войска  генерала
Федюнинского  сумели  не  только  отстоять  этот  важный  пункт,  но  даже
отбросили части первого армейского корпуса к югу от Волховстроя.
   Для того чтобы продолжать наступление,  фон  Лееб  просил  значительных
подкреплений. В противном  же  случае  фельдмаршал  считал  целесообразным
выровнять линию фронта, оставив Тихвин, и усилить за счет этого волховское
направление.
   Доложить обо всем этом Гитлеру начальник генерального штаба не решался.
И до вылета в Оршу успел дать шифровку фон Леебу, в которой сама мысль  об
отходе из Тихвина характеризовалась как недопустимая.
   Серьезнейшие опасения вызывало у Гальдера и положение на центральном, а
также на южном направлениях  германо-советского  фронта.  Наступление  фон
Бока выдохлось. Войска его вышли из напряженных боев сильно  потрепанными,
а о пополнении их за счет части сил фон Лееба или Рунштедта нечего было  и
думать.  К  тому  же  ударили  сильные  морозы;  генштаб  не   заблуждался
относительно трудностей продолжения войны с Россией в зимних условиях.
   И Браухич и Гальдер все более укреплялись в мысли, что  ни  Москву,  ни
Ленинград до  будущего  года  захватить  не  удастся,  что  в  создавшихся
условиях было бы  идеальным  достигнуть  нижнего  течения  Дона,  выйти  к
Горькому, овладеть  Тамбовом,  Рыбинском,  Лодейным  Полем,  а  на  юге  -
Майкопом, Сталинградом и здесь закрепиться до весны.
   Но Гитлер не хотел и слышать об этом. Он требовал наступления по  всему
фронту и захвата Москвы.
   Ситуация осложнялась тем, что всего лишь три месяца назад ж  Браухич  и
Гальдер  доказывали  Гитлеру,  что  захват  Москвы  является   главной   и
первоочередной задачей. А теперь, когда и Гитлер пришел к тому же  выводу,
они оказались вынужденными идти на  попятную,  доказывать  фюреру,  что  в
условиях зимы и с каждым днем крепнущего сопротивления советских войск эта
задача неосуществима...
   Браухичу повезло: инфаркт надолго уложил его в постель.  Зато  Гальдеру
приходится нести бремя за двоих.


   Он  опустился  в  кресло,  услужливо  отодвинутое  адъютантом,  и,   не
дотрагиваясь до черной папки, положенной перед ним, негромко объявил:
   - Совещание считаю открытым. Полагаю необходимым,  прежде  чем  слушать
доклады  начальников  штабов  групп  армий,  ознакомить  присутствующих  с
обстановкой на Восточном фронте в целом.
   Гальдер встал, подошел к висевшей на стене карте,  вооружился  указкой.
Говорил он, глядя прямо в зал, и лишь изредка оборачивался к карте,  чтобы
ткнуть указкой в тот или иной район  или  прочертить  воображаемую  линию.
Гальдер знал обстановку наизусть.
   Данвиц сидел, напряженно вытянувшись в  сторону  карты  и  стараясь  не
пропустить ни одного слова из того, что говорил Гальдер. Прошло  несколько
минут, прежде чем он вспомнил о  поручении  фюрера.  Поспешно  вытащил  из
кармана потрепанную записную  книжку,  в  которой  обычно  делал  заметки,
касающиеся  полковых  дел,  -  о  потерях,  о   расходе   и   поступлениях
боеприпасов,  о  продовольственном  снабжении,  раскрыл   ее   на   чистой
страничке, вынул карандаш и тут же услышал за  своей  спиной  категоричный
шепот:
   - Делать записи запрещено!
   Данвиц обернулся, но увидел лишь спину удаляющегося от него офицера.
   Он пожал плечами, заметил, что по лицу Крюгера пробежала едва  заметная
ироническая усмешка, и, раздраженно захлопнув книжку, сунул ее  обратно  в
карман. Снова попытался сосредоточиться на том, что говорил Гальдер.
   А начальник генерального штаба говорил  в  этот  момент  о  наступающих
холодах, которые якобы несут с собой не  только  очевидные  трудности  для
войск, но и несомненные выгоды: любая местность становится проходимой  для
танков и моторизованных частей.
   Затем Гальдер перешел к характеристике противника.  Он  утверждал,  что
несоответствие между огромной  протяженностью  фронта  и  силами  русских,
которые уже на  исходе,  не  даст  возможности  Сталину  создать  сплошную
глубоко эшелонированную оборону между Черным  морем  и  Ладожским  озером.
Вероятнее  всего,  советские  войска  наиболее  упорно  будут   удерживать
обширный район, прилегающий к столице, включая Вологду и Саратов, а  также
важные дороги, связывающие этот район с военно-промышленной базой Урала  и
азиатской частью России, с Мурманском и Кавказом...
   Гальдер говорил долго. И все же напряженно слушавший его Данвиц не  мог
понять, к какому выводу стремится он подвести  совещание.  Очевидно  было,
во-первых,  что  наступление  надо  продолжать,   что   немецким   войскам
необходимо  продвинуться  еще  дальше  в   глубь   советской   территории.
Во-вторых, следовало учесть, что такое наступление рискованно,  хотя  риск
этот оправдан. И, наконец, в-третьих, надо было иметь  в  виду,  что  силы
русских на исходе.
   Возможным казался и четвертый вывод: войну против России  в  этом  году
выиграть нельзя. Однако такой вывод вытекал как бы из  подтекста.  Гальдер
старательно избегал каких-либо  прогнозов  относительно  сроков  окончания
войны.
   Когда начальник генштаба прислонил указку к стене  и  вернулся  в  свое
кресло, Данвиц вопросительно посмотрел на  Крюгера,  пытаясь  понять,  как
относится он к услышанному. Но лицо полковника будто окаменело.
   - Перейдем к обсуждению, - объявил тем временем Гальдер. - Группа армий
"Юг"! Генерал-лейтенант Зоденштерн.
   Сидевший по левую руку от Гальдера высокий, сухощавый генерал встал.
   - Прежде всего я позволю себе напомнить, что группа  армий  "Юг"  имеет
наибольшее продвижение  в  глубь  территории  противника,  -  торжественно
произнес он.
   -  И  воюет  в  наиболее  благоприятных   климатических   условиях,   -
вполголоса, но так, что его  услышали  все,  заметил  сидевший  по  другую
сторону стола Бреннеке.
   Зоденштерн,  который  до  того  обращался  как  бы  непосредственно   к
Гальдеру, мельком взглянул на Бреннеке и, как бы  отвечая  ему,  но  снова
глядя на начальника генштаба, продолжал:
   - И кроме того, именно армейская группа под командованием  фельдмаршала
Рунштедта имеет возможность доложить фюреру,  что  до  сих  пор  неуклонно
выполняла все его приказы.
   В этих словах уже послышался неприкрытый вызов и фон Леебу и фон  Боку.
Все  знали,  что  августовский  план   Гитлера   захватить   Петербург   и
продвинуться в глубь Украины был выполнен только наполовину и лишь за счет
продвижения группы армий "Юг".
   - Войсками нашей группы,  -  продолжал  Зоденштерн,  -  еще  в  августе
захвачена вся Правобережная Украина, нанесен глубокий охватывающий удар из
района Кременчуга в тыл Юго-Западного фронта русских и ударом на юг прижат
к Черному и Азовскому морям советский  Южный  фронт.  Но  фельдмаршал  фон
Рунштедт на этом не остановился. Если новая и  старая  русские  столицы  -
Москва и Петербург - до сих пор находятся в  руках  противника,  то  Киев,
известный в истории как  "мать  городов  русских",  давно  не  принадлежит
большевикам. Нами взята Одесса.  И,  наконец,  восемнадцатого  октября  мы
начали штурм Крымского перешейка, прорвали укрепления  русских,  заставили
их отступить к Керчи,  но  не  позволили  закрепиться  там.  Русские  были
вынуждены  эвакуироваться  на  Таманский  полуостров.  Таким  образом,   в
настоящее  время  нашему  фронту  удалось  продвинуться  почти  на  триста
километров восточнее группы армий "Центр". Фюреру не в чем упрекнуть  нас.
Мы выполнили свой долг.
   Зоденштерн сделал паузу и надменным взглядом обвел присутствующих.
   Все молчали.
   - Теперь, - снова заговорил Зоденштерн, - мой долг ответить на вопросы,
поставленные начальником генерального  штаба.  Фельдмаршал  Рунштедт  и  я
полагаем, что на сегодня требовать от нашей группы войск большего  нельзя.
Мы стоим уже на Дону.  Дальнейшее  продвижение  означало  бы  такой  отрыв
нашего левого крыла от группы армий "Центр", который неизбежно повлечет за
собой многие опасности. Наша группа армий  вынуждена  исходить  из  общего
положения  на  германо-советском  фронте,  то  есть   учитывать   реальное
положение двух других групп.  Этот  учет  диктует  единственно  правильное
решение - закрепиться на достигнутых рубежах и продолжить наступление лишь
после дальнейшего продвижения соседней с нами группы армий "Центр". Такова
точка  зрения  фельдмаршала  Рунштедта,  которого  я  имею   честь   здесь
представлять.
   Зоденштерн сделал короткий кивок в сторону Гальдера и сел.
   ...Данвиц пытался запомнить все,  что  говорил  генерал.  И  не  только
содержание его речи, но и интонации, с которыми он произносил ту или  иную
фразу. Нетрудно было понять, куда клонит Зоденштерн. Он  явно  преследовал
две цели: напомнить, что группа  армий  "Юг"  имеет  наибольший  успех  по
сравнению с двумя другими, и, пользуясь  этим,  выторговать  ей  право  на
прекращение наступления.
   - Генерал-лейтенант Бреннеке! - назвал Гальдер следующего докладчика.
   Бреннеке, поднявшись, совсем заслонил  Гальдера.  Теперь  Данвиц  видел
перед собой только широкую спину своего шефа.
   - Господа, - начал Бреннеке, - я представляю здесь наиболее тяжелый  и,
позволю себе напомнить, самый несчастливый фронт. Цель,  которую  поставил
перед нами фюрер, заключалась, как известно, в захвате  Петербурга.  И  вы
знаете, что эта цель до сих пор не достигнута.
   Бреннеке  сделал  паузу,  как  бы  давая   возможность   присутствующим
освоиться с этим печальным фактом.
   - Фельдмаршал фон Лееб и я, - продолжал  он,  -  считаем  своим  долгом
доложить сегодня, на этом первом  с  начала  войны  совещании  начальников
штабов, нашу откровенную оценку создавшегося положения и наши  соображения
на ближайшее будущее. Я далек от намерений, господа, преуменьшать значение
для русских Москвы, но с полной уверенностью заявляю здесь, что  Петербург
для них не только второй по величине промышленный, политический и  военный
центр, а и великий, с их точки зрения,  символ,  своего  рода  знамя,  под
которым они готовы идти на смерть. Этот город считается  у  них  колыбелью
революции и носит имя  основателя  большевистского  государства.  Я  отдаю
должное доблести войск фельдмаршала фон Рунштедта и не сомневаюсь,  что  в
боях за Киев, равно как и за другие советские города  на  юге  России,  им
пришлось  сломить  сопротивление  не  только   армии   противника,   а   и
многочисленного  гражданского  населения  Украины.   Но   если   последнее
справедливо в отношении группы армий "Юг", то оно не  в  меньшей,  а,  мне
кажется, даже в большей мере  характерно  для  боевых  действий  на  нашем
фронте. С первых же дней войны нам пришлось иметь дело не только с армией,
но и с сотнями тысяч фанатиков, не состоящих формально на военной  службе.
Это не преувеличение. По самым приблизительным  подсчетам,  десятки  тысяч
жителей пошли в так называемое народное ополчение и не менее  полумиллиона
жителей  Петербурга  и  примыкающих   к   нему   городов   участвовали   в
строительстве  Лужских   оборонительных   сооружений,   задержавших   наше
продвижение к Петербургу почти на  месяц.  И  когда  нам  удалось  наконец
прорвать эти укрепления и подойти к городу почти вплотную, на  пашем  пути
обнаружилось еще несколько оборонительных поясов. Я прошу вас, господа, не
забывать, что Петербург является мощным  индустриальным  комплексом,  и  у
большевистских вождей имелась возможность широко  использовать  здесь  для
оборонительных сооружений металл и бетон. Смею полагать  далее,  что  всем
присутствующим теоретически знаком театр военных действий на северо-западе
России. Ни в центре страны, ни на юге ее  географические  и  климатические
условия не могут идти в сравнение с теми, в каких приходилось и приходится
вести бои группе армий "Север". Леса и болота, летом кишащие  комарами,  а
осенью превращающиеся в непроходимые топи, - таков наш театр.  И  вдобавок
ко всему  в  сентябре,  когда  мы,  напрягая  все  свои  усилия,  окружили
Петербург кольцом блокады, от нас забрали  значительную  часть  авиации  и
танков. Чем же нам было штурмовать город? А потом наступили зимние холода.
Я слышал, что здесь, в Орше, мороз сегодня достигает двадцати градусов. Но
у нас, под Петербургом, холода начались двумя неделями раньше. И  все-таки
в этих ужасных условиях, с  ослабленными  силами,  при  отсутствии  теплой
одежды, нам удалось захватить Тихвин, опоясать  Петербург  вторым  кольцом
блокады. Но это, господа, все, на что  мы  способны  сегодня.  Теперь  нам
остается рассчитывать лишь на то, что голод  в  Петербурге  довершит  наше
дело. Ни о каком дальнейшем продвижении войск группы "Север"  в  ближайшее
время речь идти не может, если нам не вернут хотя бы того, что было  взято
от нас в сентябре на усиление Центрального фронта.
   Данвиц, захваченный этой речью,  испытывал  двойственное  чувство.  Его
существо как бы раздвоилось. Данвиц  -  фронтовик,  познавший  все  боевые
тяготы, раненный в  боях,  участник  безрезультатных  штурмов  Ленинграда,
очевидец  превосходящего  все   человеческие   возможности   сопротивления
русских, понимал, что Бреннеке прав, тысячу раз прав!  Но  другой  Данвиц,
фанатик, закрывающий глаза на реальную действительность и вопреки  логике,
фактам, здравому смыслу продолжающий  верить  в  магическую  силу  приказа
фюрера, кипел негодованием: "Как он смеет говорить так? Фюрер требует идти
вперед,  в  глубь  России,  к   Вологде,   а   полномочный   представитель
командования групп армий "Север" доказывает, что это невозможно!"
   И голос этого  второго  Данвица  очень  скоро  заглушил  все  аргументы
первого.
   "Предатель, предатель!" - мысленно кричал он,  с  ненавистью  глядя  на
коротко остриженный затылок Бреннеке. В какое-то  мгновение  ему  хотелось
выхватить маузер и выпустить всю обойму в этот  затылок,  в  поднимающуюся
над тугим воротником кителя жировую складку. Он, Данвиц, от самого  фюрера
получил приказ пробиться с ударным отрядом к Вологде, и он  выполнит  этот
приказ, чего бы это ни стоило. Даже если для этого  придется  пожертвовать
всем отрядом и сложить собственную голову в снегах России. А этот боров  в
генеральском мундире позволяет себе противиться воле фюрера.
   Ратует за то, чтобы весь фронт замер на месте без движения,  без  цели!
Он предатель, предатель!..
   - Генерал фон Грейфенберг! - вызвал Гальдер третьего докладчика.
   - Я не намерен идти по пути моего уважаемого коллеги генерала Бреннеке,
- с плохо скрываемой иронией заговорил тот. - Не могу соревноваться с  ним
в анализе трудностей, с которыми всем нам пришлось  встретиться.  Не  вижу
смысла в живописании жертв, которые понесены нами во имя победы. В одном я
согласен и с генералом Бреннеке и с  генералом  Зоденштерном:  наступающая
зима сулит нам новые тяжкие испытания. Что  же  мы  должны  делать?  Фюрер
соблаговолил согласиться выслушать наше мнение,  прежде  чем  решить  этот
вопрос  окончательно  и  бесповоротно.  Насколько  я  понял  моих  коллег,
командующие  группами  армий  "Юг"  и  "Север"  предлагают   остановиться,
переждать зиму и возобновить наступление весной будущего года.  Для  нашей
группы  войск  это  неприемлемо.  Фельдмаршал  фон  Бок  уполномочил  меня
огласить здесь другое предложение. Его легко  выразить  одним-единственным
словом - вперед! Или еще точнее: вперед - на Москву!
   Фон Грейфенберг  сделал  паузу,  обвел  глазами  присутствующих,  точно
наслаждаясь  произведенным  впечатлением,  и,  несколько  понизив   голос,
продолжал:
   -  Генерал  Бреннеке  говорил,  какой  эффект  -  и  военный  и   чисто
психологический - имел  бы  захват  Петербурга.  Я  согласен  с  этим.  Но
Петербург не взят, и выступление генерала не оставляет сомнений в том, что
на захват этого города штурмом в ближайшее время нет никаких надежд,  хотя
нас всех очень обрадовал,  конечно,  оптимистический  прогноз  докладчика:
голод рано или поздно довершит то, чего не  удалось  сделать  фельдмаршалу
фон Леебу... Не преуменьшая  значения  Петербурга,  я  хочу  заявить,  что
немецкие флаги на кремлевских башнях будут означать и для Германии  и  для
всего мира, что война с Россией  победоносно  завершена.  А  мы  находимся
сейчас лишь в считанных десятках километров от  Кремля.  Предвижу  вопрос:
дает ли командование группы армий "Центр"  твердую  гарантию,  что,  начав
новое наступление на Москву, мы на этот раз добьемся  успеха?  Отвечаю:  я
верю в это. И хочу воспользоваться своим правом  на  встречный  вопрос:  а
какая существует альтернатива? Из чего нам выбирать?  Залечь  в  полусотне
километров  от  цели?  Зарыться  в  снег  на  тысячекилометровом   фронте?
Верховному командованию известно, какие необъятные  пространства  отделяют
нас от границ рейха. А кто контролирует эти гигантские пространства?  Наши
эсэсовские и полицейские части?  Нет,  господа,  их  контролируют  русские
партизаны!
   Легкий шум пронесся по залу.
   - Да, - повышая голос, продолжал Грейфенберг, - на  этом  совещании  мы
должны смотреть правде в глаза.  В  нашем  тылу  сотни  отрядов  советских
партизан. Их численность не поддается учету, равно как и  дислокация.  Они
непрерывно растут в действуют уже не изолированно. Партизаны  теперь  тоже
управляются из Москвы, располагают надежными средствами связи...  Итак,  я
повторяю свой вопрос: какая существует альтернатива нашему наступлению  на
Москву? Сидеть в снегах и ждать, пока Сталин  подтянет  новые  резервы  из
необъятных глубин  России?  Позволить  ему  безнаказанно  изматывать  наши
замерзающие войска одновременными ударами с фронта  и  тыла?  Допустить  в
конце концов возможность прорыва  нашего  фронта,  не  эшелонированного  в
глубину? Подобная тактика  была  бы  заранее  запланированным  поражением.
Поэтому я призываю: вперед, на Москву! Немедленная перегруппировка  войск,
создание нового мощного бронированного кулака и удар по  Москве.  Я  знаю,
этого хочет наш фюрер. И я верю: в этом ключ к победе. Хайль Гитлер!
   ...Данвиц еле сдержал себя, чтобы не вскочить с места и не  крикнуть  в
ответ торжествующее "Хайль!". После блеклых, пессимистичных речей, которые
он только что слышал в этом  вале,  выступление  начальника  штаба  группы
войск "Центр" прозвучало набатом. В эту минуту Данвиц  забыл  о  том,  что
его-то самого Грейфенберг вновь обрекает на бессмысленное стояние у порога
Петербурга, близ улицы Стачек.
   Он опустил руку на колено сидящего рядом Крюгера  и  крепко  сжал  его.
Крюгер повернулся к нему лицом, и Данвиц с удивлением  обнаружил,  что  на
этом лице нет ни малейшего выражения радости.
   - Мне больно, убери руку, - пробурчал Крюгер.
   Данвиц негодующе передернул плечами и тут же услышал бесстрастный голос
Гальдера:
   - Объявляется перерыв на двадцать минут.
   Зашумели отодвигаемые стулья, зал мгновенно наполнился гулом  множества
голосов и шарканьем ног по паркету.
   Данвицу хотелось подойти к Грейфенбергу и  от  души  поздравить  его  с
замечательным  выступлением.  Он  уже  сделал  было  движение  в   сторону
генерала,  окруженного  толпой  полковников,   но   вовремя   остановился.
Сообразил, что изъявление восторженных  чувств  перед  генералом,  который
совсем не знает его, выглядело бы странно и даже бестактно.
   - Может быть, закусим? - предложил Крюгер. Он  стоял  рядом,  закуривая
сигарету, и, не глядя на Данвица, съязвил:  -  Или  ты  уже  сыт  духовной
пищей?
   Данвиц смерил его неприязненным взглядом.
   - Ну, ну, не петушись, -  добродушно  улыбнулся  Крюгер  и  потянул  за
поясной ремень. - Пойдем в буфет.
   Когда они вошли в соседнюю  комнату,  где  размещался  буфет,  там  уже
трудно было протолкаться к длинному столу, уставленному закусками.
   - Подожди, - сказал Крюгер, оставляя Данвица у двери.
   Он исчез в  толпе  и  через  две-три  минуты  снова  вынырнул  из  нее,
балансируя двумя тарелками.  На  каждой  из  них  лежала  пара  сосисок  и
возвышалась коричневая горка тушеной капусты.
   - До вилок и ножей добраться не удалось, - сказал Крюгер, подавая  одну
из тарелок Данвицу. - Впрочем, истинного солдата такой пустяк огорчить  не
может. Под Петербургом ты вряд ли пренебрегал  едой,  если  под  рукой  не
оказывалось столового прибора и крахмальной салфетки?
   Данвиц молча взял тарелку и, отвернувшись  к  стене,  зажал  сосиску  в
пальцах. Он и  впрямь  очень  проголодался.  В  считанные  минуты  очистил
тарелку. Да и Крюгер так же быстро покончил с едой.
   - А за тобой должок, - обратился он к Данвицу, вытирая носовым  платком
мокрые, сальные пальцы. - Помнишь, там, в Пскове, ты задавал мне всяческие
вопросы, и на каждый из них я отвечал  без  уверток.  Теперь  моя  очередь
спрашивать. Скажи наконец, как же прошла твоя встреча с фюрером!
   Они стояли у  стены,  в  некотором  отдалении  от  остальных  офицеров,
толпившихся у буфетной стойки.
   - Ты полагаешь, что здесь подходящее  место  для  такого  разговора?  -
нехотя откликнулся Данвиц.
   - А где мы найдем место лучше и когда еще встретимся? - резонно заметил
Крюгер. - Ты ведь, надо полагать,  возвратишься  на  свой  фронт?  Или,  -
Крюгер сощурился, - уже воспользовался моим советом?
   - Застрять в ставке? - саркастически  произнес  Данвиц.  -  Нет!  Фюрер
поручил мне... - начал было он, но тут же смолк.
   Он отдавал себе отчет, что назначение его командиром авангарда немецких
войск, направляемых к Вологде, было, несомненно, военной тайной.  Но  есть
же  у  него  и  другое  поручение  фюрера!  Не  боевое.  Не  связанное   с
оперативными планами. Ему, в сущности, поручили шпионить за Бреннеке. И не
напрасно. Речь  начальника  штаба  группы  армий  "Север"  на  сегодняшнем
совещании была, по существу,  пораженческой...  Но  и  об  этом  поручении
фюрера  распространяться  нельзя.  Тут  уж  не   только   военная,   а   и
государственная тайна...
   - Я остаюсь на фронте,  -  скупо  и  очень  сухо  сказал  Данвиц,  явно
уклоняясь от прямого ответа.
   - Что ж, правильно, - не то с иронией, не то с удивлением встретил  это
сообщение Крюгер.
   - Мне не хочется попусту  тратить  здесь  время,  -  на  этот  раз  уже
совершенно искренне добавил Данвиц.
   - Ну почему же попусту?  Такие  совещания,  как  это,  обогащают  ум  и
память, - возразил Крюгер. - Наибольшее  впечатление  на  тебя  произвела,
разумеется, речь Грейфенберга?
   - Разумеется! - горячо подтвердил Данвиц.
   - А остальных? - снова прищурившись, спросил Крюгер.
   - Мы никогда  бы  не  выиграли  войну,  если  бы  рассуждали  так,  как
Зоденштерн и Бреннеке.
   - А разве мы ее уже выиграли?
   Этот вопрос Крюгера прозвучал как выстрел в тиши. Данвиц с недоумением,
даже с испугом посмотрел на полковника, но тот как  ни  в  чем  не  бывало
выдержал его взгляд, будто задал самый обычный, чисто деловой вопрос.
   - Да, мы  почти  выиграли  ее,  -  взорвался  Данвиц.  -  Мы  захватили
территорию, равную всей Европе. Мы истребили десятки тысяч  наших  врагов.
Мы стоим у Петербурга и под Москвой...
   Он говорил и говорил, постепенно осознавая,  что  стремится  убедить  в
очевидности победы не Крюгера, а прежде всего самого себя, и чем больше он
произносит слов, тем больше возникает перед ним вопросов,  на  которые  не
так-то просто ответить даже самому себе. И Данвиц умолк.
   Почему-то  ему  вспомнился  разговор   с   Гиммлером.   Рейхсфюрер   СС
интересовался Крюгером... Интересовался?.. Нет, Данвиц сам назвал ему  эту
фамилию, по  какому-то  незначительному  поводу.  Однако  все  последующие
рассуждения Гиммлера - сейчас Данвиц понял это отчетливо - имели косвенное
отношение к Крюгеру. Тогда, занятый  совсем  другими  мыслями,  Данвиц  не
придал этому значения. Ему казалось, что рейхсфюрер просто развивает  свой
тезис о значении  преданности  фюреру,  о  бдительности,  о  существовании
тайных врагов рейха. Но сейчас... Как он  сказал,  этот  Крюгер,  о  нашей
победе?  "А  разве  мы  ее   уже   выиграли?.."   Это   тоже   припахивает
пораженчеством. И тогда, в Пскове, он позволял себе какие-то двусмысленные
намеки...
   Данвиц внимательно, с ног до головы осмотрел полковника,  будто  увидал
его впервые. Тяжко задумался: "В чем сейчас состоит мой долг? Дать  резкий
отпор Крюгеру, назвать своим именем то, что этот человек  высказал  ему  в
туманной,  завуалированной  форме?  Сказать,  что  порывает  с   ним   все
отношения? Или... по возвращении в  ставку  доложить  Гиммлеру,  что  этот
Крюгер вызывает у него подозрения?"
   Данвиц стоял молча.
   Некоторое время молчал и Крюгер. Потом спросил как-то отрешенно:
   -  Ты  слышал  когда-нибудь,  Арним,   такое   изречение:   "Я   мыслю,
следовательно, я существую"?
   - Что? - недоуменно переспросил Данвиц. - Кто это сказал?
   - Это сказал Декарт...
   - Я знаю другие слова: "Фюрер думает  за  нас!"  -  и  для  меня  этого
достаточно, - отпарировал Данвиц.
   - Ну, разумеется, - поспешно согласился Крюгер. - А вот  уж  и  звонок.
Нам пора в зал...


   Вторая половина совещания была совсем не интересна. Гальдер предоставил
слово нескольким начальникам штабов армий. Выступления  их  не  отличались
оригинальностью. Говорили о больших потерях в личном  составе,  жаловались
на  отсутствие  теплой  одежды,  на  несвоевременный  подвоз  горючего   и
боеприпасов, требовали подкреплений.
   Гальдер слушал их рассеянно и потом стал сворачивать совещание.
   - Я полагаю, - сказал он,  -  что  военное  положение  требует  от  нас
краткости. Ситуация ясна. Настало время принять  решение  и  доложить  его
фюреру.
   С этими словами он раскрыл лежавшую перед ним черную  папку,  некоторое
время перебирал в тишине ее  содержимое,  наконец,  найдя  нужный  листок,
провозгласил:
   -  В  соответствии  с  волей  фюрера  и   предложениями,   высказанными
начальником штаба группы армий "Центр" генерал-лейтенантом  Грейфенбергом,
предлагается немедленно возобновить наступление на Москву.  План  операции
включает в себя следующие основные моменты... - Не выпуская из рук листка,
Гальдер подошел к карте, взял  указку  и  уверенно  ткнул  ею  чуть  южнее
Москвы. - Вторая танковая армия генерала Гудериана захватывает город  Тулу
и затем развивает удар в направлении Москвы.  На  севере  девятая  полевая
армия во взаимодействии с третьей танковой наносит удар через канал  Волга
-  Москва,  а  затем  поворачивает  на  Москву  с  тыла...  С  запада   мы
предпринимаем фронтальный удар силами четвертой армии справа  и  четвертой
танковой - слева.
   Гальдер сделал паузу, повернулся спиной к  карте  и,  глядя  в  сторону
начальника штаба группы армий "Центр", громко спросил:
   - Генерал фон Грейфенберг, готовы ли вы начать наступление немедленно?
   Грейфенберг встал.
   - Я полагаю... что нам потребуется  какое-то  время,  чтобы  произвести
перегруппировку сил.
   - Верховное командование  может  предоставить  вам  максимум  три  дня,
включая сегодняшний, - жестко сказал Гальдер.
   И, не дожидаясь согласия или возражений, объявил:
   - Это все. Совещание закрыто.
   "А как же  на  севере?!  -  хотелось  крикнуть  Данвицу.  -  Как  же  с
Петербургом? Как с наступлением на Вологду?!"
   Но участники совещания уже поднимались со своих мест...



5

   В ночь на шестнадцатое  ноября  немецкая  авиация  подвергла  советскую
столицу ожесточенной  бомбежке.  Одна  из  фугасных  бомб  разорвалась  на
территории Кремля.
   Сталин в эти минуты находился в своем служебном  кабинете.  От  разрыва
бомбы на мгновение потускнел свет  настольной  лампы,  дрогнули  стекла  в
окнах и взрывная волна, уже на исходе, ощутимым дуновением  пронеслась  по
комнате.
   Сталин непроизвольно встал из-за  стола,  оглядел  кабинет  недоуменным
взглядом, словно ожидая увидеть здесь следы каких-то  изменений.  Протянул
было руку к звонку, но и без звонка в  ту  же  минуту  в  кабинет  вбежали
Поскребышев и сотрудник охраны Хрусталев.
   - Где? - спросил их Сталин таким тоном, будто эти двое были виноваты  в
том, что бомба разорвалась поблизости.
   Ни Поскребышев, ни Хрусталев ничего не могли ответить. Разрыв  бомбы  и
для них был такою же неожиданностью, как и для Сталина. В его кабинет  они
поспешили, повинуясь скорее инстинкту, чем здравому смыслу.
   - Немедленно узнайте и доложите! - приказал Сталин и снова сел за  свой
рабочий стол.
   Сквозь плотно зашторенные окна  отчетливо  доносились  гулкие  выстрелы
зенитных орудий. Особенно грохотали зенитки, расположенные  у  кремлевских
стен.
   Сталин потушил свет, подошел к окну и слегка отодвинул штору.  По  небу
шарили  лезвия  прожекторов,  время  от  времени  выхватывая  из   темноты
сигарообразные аэростаты заграждения. Опустив штору, он направился обратно
к столу своим обычным, неторопливым, мягким шагом.
   На пороге опять появился Поскребышев. Доложил:
   - Бомба упала на Ивановской площади,  товарищ  Сталин.  Жертв  нет.  Но
воронка большая, очевидно...
   - Сам видел? - прервал его Сталин.
   - Нет. Комендант доложил...
   - Осмотри лично! - приказал Сталин и склонился над бумагами.
   Через мгновенье он поднял голову, недовольно взглянул на  Поскребышева,
который продолжал стоять в дверях.
   - Ну?
   - Товарищ Сталин, - просительно сказал Поскребышев, - вам надо  перейти
в бомбоубежище. Из штаба  ПВО  сообщают,  что  приближается  вторая  волна
немецких бомбардировщиков.
   Сталин ничего  не  ответил,  оставаясь  сидеть  в  кресле  и  невидящим
взглядом скользя по разложенным на столе бумагам. Потом,  приняв  какое-то
решение,  потянулся  рукой  к  стаканчику  с  синими   остро   отточенными
карандашами, но в этот момент загрохотали  зенитки.  Рука  задержалась  на
полпути. Сталин опять посмотрел на все еще стоящего у порога  Поскребышева
и теперь заметил за его спиной Хрусталева.
   - Чего стоите? Идите! - бросил он с раздражением.
   Затем поднялся из-за стола и на минуту скрылся в соседней комнате,  где
располагался его личный узел связи. Оттуда вернулся уже в шинели и фуражке
с красноармейской звездой.
   Засунув руки в карманы, он молча прошел  мимо  поспешно  отступивших  в
сторону Поскребышева и Хрусталева, пересек приемную, а затем направился по
пустому широкому коридору к лестнице, ведущей вниз, на первый этаж.
   Порыв холодного ветра обрушился на него, когда он шагнул в  темноту  на
"крылечко".
   Ивановская площадь была  пустынна.  На  снегу,  покрывавшем  ее  тонким
сдоем, сквозь который можно было различить брусчатку,  трепетали  отблески
прожекторов. У кромки тротуара прижались несколько бело-серых "эмок" и два
черных длинных "ЗИС-101". Вдалеке можно было различить  неясные  очертания
столпившихся людей.
   "Наверное, там упала  бомба",  -  подумал  Сталин  и  направился  туда,
ускоряя шаг. Хрусталев и еще два сотрудника охраны быстро опередили его  с
привычным намерением оказаться между ним и находящейся в отдалении группой
людей.
   Эти люди в шинелях и военных бекешах стояли спинами  к  приближающемуся
Сталину, не замечая его. Зенитки грохотали все неистовее. Лучи прожекторов
стали сходиться, образуя над Кремлем как бы каркас гигантского шатра.
   Сталин чуть закинул  голову,  пытаясь  рассмотреть  вражеский  самолет,
который, несомненно, находился где-то там, в  глубине  неба,  как  заноза,
которую пытались нащупать хирургические скальпели...
   - Товарищ  Сталин,  прошу  вас  в  убежище,  -  взмолился  Поскребышев,
неотступно следовавший за ним.  Но  Сталин  никак  не  реагировал  на  его
просьбу.
   Он подошел к группе военных. Их было человек восемь или десять. Военные
тотчас расступились,  вскинув  руки  к  своим  ушанкам,  и  Сталин  увидел
воронку. Она была глубока. По неровным ее краям шурша осыпалась земля.
   Некоторое время Сталин  стоял  молча,  пристально  разглядывая  зияющий
конусообразный  провал.  Кто-то  из  военных,   оттесненных   охраной   на
противоположный край воронки, негромко произнес:
   - С полтонны будет...
   Сталин перевел взгляд на него и глухо спросил, не обращаясь ни к кому в
отдельности:
   - Кто-нибудь... пострадал?
   Ответили ему сразу несколько голосов:
   - Нет, никто. Никто не пострадал, товарищ Сталин.
   Он постоял неподвижно еще несколько секунд, потом повернулся и пошел  к
бомбоубежищу.  Медленно   спустился   по   лестнице,   освещенной   синими
лампочками, открыл бронированную, но послушную легкому нажиму  дверь.  Все
так же молча проследовал по неширокому коридору,  напоминавшему  проход  в
купированном железнодорожном вагоне. Уверенным движением открыл  еще  одну
дверь, расположенную в самом конце коридора.  Но  прежде  чем  переступить
порог, не оборачиваясь, приказал Поскребышеву:
   - Шапошникова сюда...
   Начальник Генерального штаба появился в кремлевском бомбоубежище  минут
через пятнадцать, на ходу протирая платком запотевшее с мороза пенсне.
   Здешний кабинет Сталина почти в точности дублировал тот, что  находился
на втором этаже здания Совнаркома: та же отделка стен - отполированная под
мореный дуб фанера и линкруст, такая же меблировка, только  размеры  самой
комнаты и соответственно письменного стола в правом дальнем углу, а  также
второго, у стены, слева от входа, были несколько меньшими.
   Сталин сидел за письменным столом, но при  появлении  маршала  встал  и
встретил его посредине комнаты вопросом:
   - Какова обстановка, Борис Михайлович?
   Сегодня, после того как началось новое немецкое наступление, он  уже  в
третий раз задавал этот вопрос начальнику Генерального штаба.
   Шапошников  подошел  к  столу,  бросил  мимолетный  взгляд  на   карты,
раздвинул те, что прикрывали карту Западного фронта, и стал докладывать:
   - Основной удар пришелся по правому флангу  шестнадцатой  армии,  Иосиф
Виссарионович...
   Шапошников был одним из тех немногих людей, которые называли Сталина по
имени-отчеству.
   - Это известно, - перебил его Сталин. - Я спрашиваю вас, что нового?
   - Пожалуй, то, что час назад противник  нанес  вспомогательный  удар  в
полосе той же армии, но уже вот здесь, в районе Теряевой Слободы.
   И Шапошников, почти не глядя, дотронулся до карты своим морщинистым  на
сгибе указательным пальцем.
   - Это все? - спросил Сталин.
   -  По  не  проверенным  еще  данным,  Иосиф  Виссарионович,   противник
стремительно продвигается к Клину. Я вызвал по телеграфу Жукова за полчаса
до того, как позвонили от вас, но он уехал в  войска.  Буду  вызывать  его
вторично.
   Сталин сосредоточенно глядел на карту и, не отрывая глаз от нее,  будто
про себя, сказал:
   - Значит, и на этот раз нам не удалось их упредить...


   ...В плане операции "Тайфун" второе "генеральное" наступление на Москву
не было и не могло быть предусмотрено. Согласно этому плану, уже в октябре
немецкие флаги с  черной  свастикой  должны  были  развеваться  на  башнях
Кремля, а у его стен плескаться вода: планируя свою  "последнюю  битву  на
востоке", фюрер намеревался затопить Москву сразу же после ее захвата.
   Значительно позже военные историки, анализируя  фантастические  приказы
Гитлера, высказывали сомнения в практической возможности осуществить такое
затопление. В данном случае, как и во  многих  других,  верх  над  здравым
смыслом в трезвыми расчетами взяла маниакальная уверенность фюрера в своей
способности повелевать не только людьми, но и стихиями. С  равным  успехом
Гитлер мог запланировать громы и молнии, которым в  соответствующее  время
надлежало бы обрушиться на советскую столицу, чтобы испепелить ее.
   Но так или  иначе  "Тайфун"  обрекал  советскую  столицу  на  захват  и
уничтожение не позже чем в октябре.
   Однако прошел октябрь, наступил ноябрь, а войска  фон  Бока  продолжали
вести бои на рубеже Тургиново - Волоколамск -  Дорохово  -  Нарофоминск  и
западнее Серпухова.
   Не удалось немцам захватить и Тулу, куда была нацелена вторая  танковая
армия под командованием Гудериана.
   В который уже раз  оказывался  прав  немецкий  капитан  Мюллер!  В  ста
двадцати километрах от советской столицы немецкая армия вновь  уподобилась
буру, встретившему на своем пути скальные сверхтвердые породы.
   Сознавал ли Гитлер, что срыв операции "Тайфун" знаменует начало  нового
этапа войны? Вряд ли... Он еще надеялся  поправить  дело,  перегруппировав
наличные силы, сконцентрировав побольше войск под командованием фон  Бока.
Сделать это требовалось в предельно короткие сроки. Гитлер не  сомневался,
что каждый день передышки Сталин использует для укрепления обороны Москвы.
   Было ли известно Гитлеру о переброске на московское  направление  новых
дивизий  с  Дальнего  Востока,  поскольку   советской   разведке   удалось
установить, что Япония едва ли вступит  в  войну  с  Россией  до  решающих
немецких  побед?  Был  ли  осведомлен  он  о   том,   что   в   результате
сверхчеловеческого напряжения воли и трудовых  усилий  советских  рабочих,
инженеров и конструкторов авиация Красной Армии на московском  направлении
превосходит количественно немецкую? Тоже вряд ли...
   Но Гитлер спешил, лихорадочно спешил  продолжить  операцию  "Тайфун"  и
довести ее до победного конца. Начало  нового  наступления  на  Москву  он
назначил на 15 ноября, сосредоточив только против Западного  фронта  свыше
пятидесяти дивизий, в том числе тринадцать танковых и семь моторизованных.
   Сталин был уверен, что даже захват противником Москвы не будет означать
конца войны. Гитлер  не  сомневался  в  обратном:  падение  Москвы  в  его
представлении  означало  бы  окончательное   и   бесповоротное   поражение
Советского Союза.
   Он успел  забыть  о  своем  совсем  еще  недавнем  намерении  развивать
наступление на северо-востоке вплоть  до  Вологды.  Если  бы  он  мог,  то
немедленно забрал бы теперь у фон Лееба и перебросил на Центральный  фронт
и армию Кюхлера и армию Буша. Однако это было невозможно:  группы  "Север"
сковывал Ленинград. Кроме того, войска Мерецкова, пытаясь  отбить  Тихвин,
завязали ожесточенные бои  с  тридцать  девятым  моторизованным  корпусом,
усиленным за  счет  18-й  армии,  а  войска  Федюнинского  теснили  первый
армейский корпус, которому так и не удалось захватить Волхов.
   В успех советского наступления  на  Тихвин  Гитлер  не  верил.  Он  был
убежден,  что  немецкие  дивизии  надежно  удерживают  этот   важный   для
дальнейшей судьбы Ленинграда железнодорожный  узел,  что  Сталин,  занятый
обороной Москвы,  не  имеет  возможности  усилить  армию  Мерецкова,  а  о
переброске под  Тихвин  подкреплений  из  Ленинграда  Гитлер  и  мысли  не
допускал.
   Однако для участия во втором "генеральном"  наступлении  на  Москву  не
удалось привлечь из группы "Север" ни одной дивизии. Группировка фон  Бока
была усилена частично за счет группы армий "Юг", частично за счет войск из
Западной Европы.
   И Сталин, и Генеральный штаб, и командование Западного фронта понимали,
что новое немецкое наступление на  Москву  неизбежно.  Притом  Сталин  все
время думал, как бы упредить этот удар...
   Седьмого ноября он  поднялся  на  трибуну  Ленинского  Мавзолея,  чтобы
произнести  свою  короткую   речь   перед   войсками,   выстроенными   для
традиционного парада. Мир не ожидал ни этого парада, ни этой речи. Но  еще
неожиданнее было то, что сказал Сталин.
   Прошло  меньше  суток  с  тех  пор,  как  на  торжественном  заседании,
посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции,  под  каменными  сводами
московской станции метро на площади Маяковского,  им  же,  Сталиным,  была
произнесена другая речь. Та, первая речь содержала в себе не только призыв
продолжать войну до полного разгрома врага, но  и  трезвый,  обстоятельный
анализ сложившегося к началу ноября положения и на фронтах  и  на  мировой
арене.
   Вторая речь была скорее эмоциональной, нежели аналитической. Утверждая,
что пройдет "еще несколько месяцев,  еще  полгода,  может  быть,  годик  и
гитлеровская Германия должна лопнуть  под  тяжестью  своих  преступлений",
Сталин,  вероятно,  понимал,  что  вступает  в  противоречие  с   реальным
положением вещей, сложившимся в ноябре 1941 года.
   Вряд ли в то время уже имелись основания  предсказывать  столь  близкий
крах фашистской Германии. Словам Сталина недоставало на этот раз привычной
логической последовательности. Однако  выстроившимся  на  Красной  площади
войскам, миллионам других советских людей не хотелось думать об  этом.  Им
хотелось верить, только верить. Они жили  как  бы  в  двух  измерениях:  в
реальной, жестокой действительности и в мире надежд.
   В первом измерении не оставалось места для иллюзий, все  понимали,  что
только силой оружия, только сверхчеловеческим трудом можно спасти  Родину.
Но  в  короткие  минуты  отдыха   люди   позволяли   себе   помечтать.   И
обнадеживающие слова Сталина питали эти мечты.
   На что  же  надеялся  сам  Сталин?  Почему  не  опасался,  что  пройдут
ближайшие месяцы  и  люди,  сознавая,  как  далеко  еще  до  конца  войны,
усомнятся в правильности его прогноза?
   Любой ответ в данном случае будет всего лишь предположением, с  большей
или меньшей долей вероятности.  Одно  несомненно;  поднимаясь  на  трибуну
Ленинского Мавзолея, Сталин знал, что первое наступление немецких войск на
Москву, разрекламированное  Гитлером  как  "генеральное",  "неотвратимое",
"последнее" и "решающее", удалось отбить. В  этом  можно  было  разглядеть
зародыш будущей победы...
   Только  бы  не  дать  врагу  возможности  опять  собраться  с   силами,
произвести перегруппировку войск, подтянуть  резервы!  Только  бы  нанести
упреждающий удар по немецким армиям, нацеленным на Москву, и  тем  сорвать
их новое наступление!
   Такова была главная забота Сталина в те ноябрьские дни.
   Может быть, Сталин полагал, что люди  воспримут  его  предположение  не
буквально, а только как своего рода духовную опору, для которой не годятся
чисто арифметические мерки?
   Может быть, он думал о том, что перелом  в  войне,  который  непременно
должен наступить, снимет все побочные вопросы, заслонит в  сознании  людей
все издержки и просчеты?
   Но до победы было еще очень далеко, и, пожалуй,  никто  так  хорошо  не
понимал этого, как сам Сталин. На дымном, пламенеющем горизонте перед  ним
отчетливо вырисовывалась тогда  угроза  нового  немецкого  наступления  на
Москву.
   В  предвидении  этой  угрозы  Сталин  обратил  мысленный   взор   своих
соотечественников к образам  их  великих  предков,  напомнил  о  нетленных
знаменах, под которыми Россия била  врагов  на  Куликовом  поле,  на  льду
Чудского озера, в далеких Альпийских горах.
   Однако после того, как опустела Красная площадь и  Сталин  спустился  с
Мавзолея, эмоциональный  его  настрой  сразу  же  уступил  место  трезвому
рационализму. Вернувшийся в свой  кремлевский  кабинет  человек  в  серой,
запорошенной снегом шинели был снова тем Сталиным, каким  привыкли  видеть
его в то время военачальники и наркомы,  директора  крупнейших  заводов  и
партийные  работники:  логически  мыслящим,  расчетливым,  требовательным,
жестким, хотя и познавшим горькую цену своей былой самоуверенности.
   Этот Сталин понимал, что нельзя терять ни минуты.
   Каждый новый день наносил новые штрихи на карты  Московской,  Тульской,
Брянской, Калининской  областей  -  там  строились  дополнительные  рубежи
глубокоэшелонированной  обороны.  На  Волоколамско-Клинском  и  Истринском
направлениях,  где  ожидался  главный  удар   танковых   сил   противника,
концентрировалась артиллерия. Туда же было выдвинуто из глубинных  районов
страны несколько свежих дивизий. Подтягивались резервы и в район Тулы, где
действовала танковая армия Гудериана. Сто тысяч бойцов и  командиров,  две
тысячи орудий и несколько сотен танков получил Западный  фронт  в  течение
двух первых недель ноября.
   12 ноября Сталин решил, что настал час для упреждающего удара по врагу.
   Поздно вечером он позвонил по ВЧ на командный пункт Жукова  и  спросил,
как ведет себя противник.
   Жуков  ответил,  что,  по  данным  разведки,  немцы   уже   заканчивают
сосредоточение своих ударных группировок и, судя по всему, вот-вот  начнут
новое наступление.
   Некоторое  время  Сталин  молчал,  ничем  не  выдавая  охватившего  его
волнения. Собирался с  мыслями  и  силами,  чтобы  продолжить  разговор  в
привычном своем спокойно-рассудительном тоне. На  всякий  случай  еще  раз
осведомился:
   - Где вероятнее всего главный удар?
   -  Наиболее   мощный   удар   ожидаем   из   района   Волоколамска,   -
незамедлительно ответил Жуков и уточнил: - Затем, видимо, армия  Гудериана
ударит в обход Тулы на Каширу.
   Слово "ожидаем" вывело Сталина из равновесия. "Ожидаем!" - повторил  он
про себя с никому не слышной, презрительной интонацией.  Сталину  хотелось
бы навсегда вычеркнуть  это  слово  из  военного  лексикона,  оно  как  бы
символизировало тот факт, что Красная  Армия  все  еще  обрекает  себя  на
оборону - положение, которое определяло ход войны с того раннего июньского
утра, когда враг обрушил на Советский Союз свой оглушающий удар, и которое
должно быть изменено. Изменено во что бы то ни стало!
   Сталин хотел произнести одну из своих уничижительных фраз, как  правило
коротких, нередко афористичных (такими фразами  он  как  бы  перечеркивал,
начисто отсекал возражения), но  сдержался.  Ведь  там,  на  другом  конце
провода, находился Жуков: в его военно-стратегический талант Сталин  верил
безоговорочно и характер этого генерала успел изучить достаточно хорошо.
   Сказал наставительно, как бы убеждая собеседника в необходимости  того,
чего от него ждут:
   - Мы с  Шапошниковым  считаем,  что  нужно  сорвать  готовящиеся  удары
противника нашими упреждающими контрударами. - Он сделал паузу в  надежде,
что Жуков подхватит эту его мысль, но командующий Западным фронтом молчал.
- Один удар, - снова заговорил Сталин  уже  с  большей  твердостью,  будто
отдавая приказ и вместе с тем как бы опять приглашая Жукова высказать свои
соображения, - надо нанести в районе Волоколамска, а  другой  -  в  районе
Серпухова во фланг четвертой армии немцев.
   Теперь он не сомневался, что в ответ услышит просьбу  Жукова  дать  ему
время - наверное, сутки или двое, - чтобы  подготовить  и  представить  на
утверждение Ставки план этих упреждающих ударов. Но  ничего  подобного  не
услышал. Вместо того Жуков спросил, не скрывая своего несогласия:
   - Какими же  войсками  мы  будем  наносить  такие  контрудары,  товарищ
Сталин? Западный фронт имеет силы только для обороны.
   Сталин сжал телефонную трубку.  "Оборона!  Опять  оборона!  Привыкли  к
тому, что  наш  удел  -  защищаться,  а  привилегия  немцев  -  наступать,
навязывая  нам  свою  инициативу!  Все  привыкли  к  этому   унизительному
положению. Даже Жуков!"
   В эти бесконечно длящиеся секунды Сталин прежних дней, сам  не  отдавая
себе в том отчета, боролся со Сталиным сегодняшним. "Зазнавшийся упрямец!"
- с неприязнью подумал он о Жукове. Сталину вспомнился теперь  уже  давний
разговор с ним о положении под Киевом. Тогда, в  конце  июля,  будучи  еще
начальником Генерального штаба, Жуков предложил оставить  Киев,  мотивируя
это  необходимостью  укреплять  прежде  всего  Центральный  фронт   и,   в
частности, ликвидировать Ельнинский выступ. Сталин же  требовал  удержания
Киева во что бы то ни стало. Тогдашнее упорство Жукова  стоило  ему  поста
начальника Генштаба.
   Однако  сейчас,  когда  враг  находился  под  Москвой,  Сталин  не  мог
поступить, как тогда, - решить вопрос приказом. Насилуя себя, он продолжал
бесивший его разговор, стараясь убедить Жукова:
   - В районе Волоколамска вы можете использовать для  упреждающего  удара
правофланговые соединения армии Рокоссовского,  одну  танковую  дивизию  и
кавкорпус Доватора. А в районе Серпухова  у  вас  есть  кавкорпус  Белова,
танковая дивизия Гетмана и может быть высвобождена часть сил сорок девятой
армии.
   - Этого делать нельзя, - прозвучал в ответ голос Жукова. - Мы не  можем
бросать на контрудары, успех которых сомнителен, последние резервы фронта.
Нам нечем будет подкрепить оборону, когда противник перейдет в наступление
своими ударными группировками.
   - Ваш фронт имеет шесть армий! Разве этого мало?  -  с  упреком  сказал
Сталин.
   Однако на Жукова ничто не действовало. Ни тот факт, что с  ним  говорит
сам Сталин, ни то, что в голосе Сталина слышались одновременно и приказ  и
просьба.
   - Верно, - ответил генерал, - армий у меня  шесть,  а  линия  фронта  с
изгибами растянулась более чем на шестьсот  километров.  Повторяю:  у  нас
очень мало резервов в глубине, особенно в центре...
   Сталин  уже  не  слышал  этих  аргументов.  Он  сознавал  только  одно:
осуществление его замысла, который вынашивался вот уже полторы недели, его
плана  переломить  ход   войны,   обезопасить   Москву   путем   нанесения
упреждающего удара по основным группировкам фон Бока находится под угрозой
из-за упрямства командующего Западным фронтом...
   Каждый месяц, каждый день войны отражался на характере  Сталина,  делал
его  более  терпимым,  более  склонным  прислушиваться  к  чужому  мнению,
считаться с людьми, особенно с военными людьми,  командующими  фронтами  и
армиями. Но эти изменения происходили не без внутренней борьбы.  Время  от
времени  случалось  так,  что  тот,  прежний  Сталин,  уверенный  в  своем
интеллектуальном превосходстве над всеми, кто его  окружал,  убежденный  в
том,  что  многолетний  политический   опыт   наделяет   его   не   только
способностью,  но  и  непререкаемым  правом  выносить  единственно  верные
решения, брал верх над Сталиным, познавшим горечь поражений  и  тяжелейшие
последствия своей самоуверенности.
   Его страстная жажда перелома в ходе боевых действий, желание  опередить
врага были естественны.  А  мужественное  сопротивление  советских  войск,
доказавших свою способность не только обороняться, но  в  ряде  случаев  и
понуждать немцев к  отступлению,  укрепляло  веру  Сталина  в  возможность
добиться поставленной цели немедленно.
   И  это  страстное  желание  перелома  в  сочетании  с  еще  далеко   не
преодоленной до конца уверенностью в своей  способности  видеть  глубже  и
дальше всех иногда толкало Сталина на поступки, в которых впоследствии ему
приходилось раскаиваться, хотя бы наедине с  самим  собой.  Вот  и  сейчас
Сталин, прежний, уверенный в обладании конечной истиной, вновь  вступил  в
борьбу со Сталиным, научившимся считаться  с  мнением  других,  осознавать
свою неправоту и уступать, когда это вызывалось необходимостью.
   И прежний Сталин взял верх. Он не смог примириться  с  тем,  что  Жуков
столь категорически противится его  приказу,  даже  не  давая  себе  труда
облечь несогласие в смягченную форму, разговаривает с ним,  как  равный  с
равным.
   Сталин был слишком умен  и  обладал  достаточно  сильной  волей,  чтобы
удержаться от спора, от пререканий, которые уравняли бы его с кем бы то ни
было. Как всегда медленно, когда объявлял окончательное  свое  мнение,  он
сказал Жукову:
   - Вопрос  о  контрударах  считайте  решенным.  План  операции  доложите
сегодня вечером.
   И положил трубку.


   - ...Значит,  и  на  этот  раз  мы  не  сумеем  упредить  немцев,  -  с
нескрываемой горечью повторил Сталин, склонившись над картой.
   Шапошников промолчал. Не  взглянув  на  него,  Сталин  пошел  к  своему
рабочему столу, снял трубку одного из телефонов, набрал номер.
   Спустя несколько секунд он услышал голос Жукова.
   - Что с Клином? - не здороваясь, спросил Сталин.
   Жуков ответил, что на Клинском направлении враг развивает наступление.
   - Необходимо во что бы то ни стало удержать Клин, - необычной для  него
скороговоркой произнес Сталин. - Используйте для этого ваши резервы.
   - В этом районе, товарищ Сталин, у нас нет резервов, - отчеканил Жуков.
   - Совсем нет резервов? - переспросил Сталин. - Как же  так  получилось,
почему?
   - Потому что по приказу Ставки, по вашему, товарищ Сталин,  приказу,  -
так же сухо и официально доложил Жуков, - резервы  были  брошены  в  район
Волоколамска для нанесения контрудара и теперь оказались скованными там.
   - Это все, что вы можете мне сказать?
   - Нет, товарищ Сталин, не все. Мне сейчас сообщили, что  немцы  нанесли
удар и в районе Волоколамска. Не могу пока доложить точно, какими  силами,
но предположительно  наступление  ведется  там  двумя  пехотными  и  двумя
танковыми дивизиями.
   Шапошников не слышал, что  говорил  Жуков.  Однако  понял,  что  доклад
командующего  фронтом  поверг  Верховного  в  смятение.  Плечи  у  Сталина
опустились,  лицо,  освещенное   настольной   лампой,   как-то   мгновенно
осунулось, серые волосы на висках в  этот  момент  показались  Шапошникову
совсем седыми.
   - Вы... уверены, что мы удержим  Москву?  -  после  долгой  паузы  тихо
произнес Сталин,  и  Шапошников  заметил,  что  голос  его  дрогнул.  -  Я
спрашиваю у вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.
   Он умолк, слушая ответ. Потом уже иным, обычным своим голосом, с  явным
облегчением сказал:
   - Это неплохо, что у вас такая уверенность.  Свяжитесь  с  Генштабом  и
договоритесь о месте сосредоточения резервных армий. Думаю,  что  к  концу
ноября вы их получите. Но танков у нас сейчас нет. До свидания.
   Несколько мгновений после этого Сталин стоял  неподвижно.  Он  все  еще
сжимал в руке положенную на рычаг телефонную трубку, как  бы  опираясь  на
нее. Наконец выпрямился, медленным шагом направился к двери, на  полдороге
остановился, сообразив, что идет совсем не в  ту  сторону,  и  повернул  к
неподвижно стоявшему Шапошникову.
   Глаза их встретились. И начальник Генштаба прочел  во  взгляде  Сталина
глухое недовольство тем, что еще один человек, помимо Жукова,  слышал  его
вопрос, непроизвольно вырвавшийся из самых глубин души в  минуту  смятения
чувств...
   Сталин нахмурился, провел  рукой  по  лицу,  как  бы  для  того,  чтобы
поправить усы, а на самом деле  стирая  выступивший  пот.  С  подчеркнутой
деловитостью сказал:
   - Жуков просит две резервные армии  и  двести  танков.  Что  тут  можно
сделать и когда?
   - Первая Ударная и десятая армии будут  закончены  формированием  через
неделю, - доложил Шапошников. - А танков взять неоткуда.
   - О танках я ему сказал все, - согласно кивнул Сталин. - А насчет армий
он будет звонить Василевскому через полчаса. Где, по вашему мнению,  лучше
всего сосредоточить их?
   - Я должен посоветоваться с операторами, Иосиф  Виссарионович.  Видимо,
одну - в районе Рязани, другую - в районе Яхромы.
   Сталин опять кивнул и,  сделав  несколько  шагов  по  кабинету,  сказал
Шапошникову:
   - Жуков полагает, что Москву мы безусловно удержим. Но этого  мало.  Мы
должны не только  удержать  Москву,  а  в  разгромить  врага.  Здесь,  под
Москвой, разгромить!..
   Он умолк. Потом  перешел  к  столу  с  картами  и,  поднимая  глаза  на
Шапошникова, спросил:
   - Как дела у Мерецкова и Федюнинского?



6

   Жданов оглядел людей, занявших свои обычные места за длинным столом для
заседаний. Васнецов, Штыков, Попков, Павлов, Гусев были здесь.
   - А Лагунов не вернулся? - спросил он, не обнаружив  среди  собравшихся
начальника тыла.
   Никто не ответил ему, и Жданов нажал кнопку звонка, расположенную слева
под панелью его рабочего стола. На пороге появился дежурный секретарь.
   - Где Лагунов? - обратился к нему Жданов.
   - Еще на Ладоге, Андрей Александрович, - ответил секретарь.
   - И до сих пор не звонил?
   - К нам не звонил, Андрей Александрович.
   Жданов посмотрел на часы и опять перевел взгляд на секретаря:
   - Пожалуйста, откройте шторы и погасите свет. Уже утро.
   Секретарь направился к правой стене и одну за другой раздвинул  тяжелые
шторы. Потом поочередно потянул  рукоятки,  распахивая  наружные  броневые
ставни, плотно  прикрывавшие  два  больших  окна.  Выключил  электрическое
освещение и вышел, тщательно притворив за  собой  высокую,  обитую  черной
кожей дверь.
   В комнате воцарился  полумрак.  Зимняя  мгла  серой  пеленой  окутывала
оконные стекла. Размеренно, но едва слышно стучал  метроном  в  коричневом
ящичке-репродукторе. Жданов  потянулся  к  репродуктору,  слегка  повернул
черную ручку. Звук стал громче.
   - От товарища Хозина никаких новостей? - спросил  он  начальника  штаба
фронта.
   - Нет, товарищ Жданов, - ответил Гусев, привставая, -  командующий  все
еще в пятьдесят четвертой.
   Жданов сделал легкий жест рукой, сверху вниз.
   - Сидите, сидите, товарищ Гусев... Будем экономить силы, - добавил он с
печальной усмешкой и, перейдя от рабочего стола  к  столу  для  заседаний,
опустился в кресло. - Прежде чем приступить к  очередным  нашим  делам,  -
продолжал Жданов, - давайте послушаем товарища Васнецова о  положении  под
Москвой. Товарищ  Васнецов  ночью  разговаривал  со  Ставкой.  Пожалуйста,
Сергей Афанасьевич.
   - В сущности, я немногое могу прибавить к вчерашней сводке Генштаба,  -
сказал Васнецов, кладя ладони на край стола. - Немцы продолжают наступать.
Тридцатая армия генерала Хоменко,  обороняющая  Москву  на  северо-западе,
отошла южнее Клина.
   - Южнее Клина?! - воскликнул Попков. - Это же на полпути от  Москвы  до
Калинина!
   Васнецов оставил его реплику без ответа.
   - Какими силами ведут наступление немцы? - спросил Штыков. Находясь все
время в разъездах как  уполномоченный  Военного  совета  по  строительству
обходной дороги от Заборья к Ладоге, он меньше  других  был  осведомлен  о
положении под Москвой.
   Жданов кивком головы переадресовал его вопрос начальнику штаба фронта.
   - По данным разведупра, товарищ член Военного совета, -  сказал  Гусев,
чуть повернувшись в сторону Штыкова, - на правое  крыло  Западного  фронта
обрушились две мощных танковых группировки противника и часть сил  девятой
армии, а на левом крыле опять активизировалась танковая  армия  Гудериана.
Не исключено, что в самое ближайшее  время  к  этим  силам  добавится  еще
четвертая армия немцев.
   Некоторое время все молчали, мыслями своими устремленные к Москве.
   Наконец Жданов прервал это тягостное молчание:
   - Перейдем к очередным делам. - И посмотрел на Павлова, сидящего справа
от него между Штыковым и Попковым. - Слушаем вас, Дмитрий Васильевич.
   Павлов  хотел  было  встать,  но,  вспомнив  недавние  слова   Жданова,
обращенные к Гусеву, остался сидеть на месте. Ни  на  кого  не  глядя,  он
сказал:
   - Хочу информировать Военный совет, что суточный расход муки составляет
сейчас всего пятьсот десять тонн.  Продовольствия  в  городе  остается  на
считанные дни.
   И умолк.
   Все здесь понимали, что это значит: пятьсот с небольшим  тонн  муки,  к
тому же наполовину состоявшей из малосъедобных примесей,  -  самая  низкая
суточная норма, какую получали до сих пор два с половиной миллиона жителей
Ленинграда.
   - Говорите дальше, - потребовал Жданов.
   - Вы  же  знаете,  Андрей  Александрович...  -  с  укоризной  в  голосе
откликнулся Павлов.
   - Говорите! - уже настойчиво повторил Жданов.
   - Хорошо, - согласился  Павлов,  не  сумев  скрыть  при  этом  тяжелого
вздоха. - Как известно, послезавтра вступит в силу решение Военного совета
о пятом снижении хлебных норм: рабочим - до  двухсот  пятидесяти  граммов,
служащим, иждивенцам и детям - до ста двадцати пяти.  Сегодня  я  вынужден
сообщить, что с того же числа мы не сможем давать населению ничего,  кроме
хлеба. Но и при этом условии, если положение не изменится, у нас останется
к концу месяца для снабжения войск и флота: мяса на три, точнее - на три и
три десятых дня, жиров - на неделю, крупы и макарон - менее чем на  четыре
дня... Этим, Андрей Александрович, разрешите и закончить мое сообщение.
   Жданов молчал.
   - По сводке горздравотдела, товарищи, - заговорил Попков, - за истекшие
пятнадцать дней в городе умерло от недоедания восемь тысяч двести тридцать
два человека. Количество дистрофиков и страдающих от  цинги  не  поддается
учету. Теперь ведь далеко не все обращаются в поликлиники, люди  понимают,
что врачи не в силах оказать реальную помощь.
   Жданов, казалось, не слушал того, о чем говорил председатель Ленсовета.
Судя по отсутствующему взгляду, обращенному куда-то в пространство,  мысли
его были сейчас за пределами этой комнаты. Время от времени он нетерпеливо
поглядывал на дверь. Наконец, вызвав звонком своего  помощника,  полкового
комиссара Кузнецова, спросил раздраженно:
   - Есть наконец что-нибудь от Лагунова?
   - Пока нет ничего,  -  виновато  ответил  Кузнецов.  -  Как  только  он
позвонит...
   - Вы сами пробовали связаться с ним? - перебил Жданов.
   - Да, я звонил в Осиновец.
   - Якубовский там?
   - Никого нет, все ушли на берег.
   - Немедленно доложите мне, как только кто-нибудь позвонит из  Осиновца.
- И добавил, как бы извиняясь за свою резкость: - Пожалуйста, доложите.
   Когда Кузнецов вышел, Жданов  всем  корпусом  повернулся  к  Попкову  и
спросил, обнаруживая тем  самым,  что  не  пропустил  его  комментариев  к
докладу Павлова:
   - Что же вы конкретно предлагаете?
   - У меня есть кое-какие предложения, - вмешался  Васнецов,  но  в  этот
момент раздался звонок телефона, и Жданов снял трубку.
   - Слушаю.
   Он произнес только одно это слово и, положив трубку на место, сказал:
   - Меня вызывает на телеграф Ставка. Прошу не расходиться...
   Жданов шел по широкому и длинному коридору Смольного. В  ушах  его  все
еще звучали страшные слова, только что произнесенные Павловым и  Попковым,
а думал он сейчас о том, что происходит на подступах к  Москве  и  там,  в
Кремле, в так хорошо знакомом ему кабинете Сталина. Он еще  не  знал,  кто
именно его вызывает, но очень хотел, чтобы на том конце  провода  оказался
Сталин.
   Мелькнула леденящая душу догадка: может быть,  как  раз  в  эти  минуты
танковые клинья немцев сомкнулись на окраинах Москвы и его  вызывают  лишь
для того, чтобы сообщить о  неотвратимой  угрозе  вражеского  вторжения  в
столицу?..
   Жданов ни одной минуты не сомневался в том, что Москва будет защищаться
с не меньшей яростью, чем Ленинград.  Но  он  знал,  какие  огромные  силы
сосредоточили под Москвой немцы...
   Сама мысль о возможности потери Москвы была  для  Жданова  невыносимой.
Всегда готовый  напомнить  в  тяжкие  минуты  и  себе  и  своим  ближайшим
товарищам, что захват Кремля Наполеоном  стал  не  венцом  его  победы,  а
началом бесславного поражения, Жданов тем не менее не  мог  не  сознавать,
какие реальные последствия  имело  бы  падение  столицы  социалистического
государства.
   Прежде  всего  окажется  обреченным   Ленинград.   В   случае   захвата
противником Москвы Ленинград не продержится и нескольких дней: это  "сразу
же осложнит помощь ему извне. А кроме того, Гитлер сумеет тогда  дать  фон
Леебу мощные подкрепления, и относительное равновесие сил,  установившееся
под Ленинградом  начиная  с  октября,  будет  нарушено.  Пусть  по  трупам
защитников города, но враг наверняка-вторгнется на ленинградские улицы...
   Как политический деятель Жданов всегда понимал и почти физически ощущал
неразрывность судеб  Москвы  и  Ленинграда.  Но  как  человек,  на  плечах
которого лежала главная  ответственность  за  Ленинград,  становившаяся  с
каждым месяцем, даже с каждым днем все более тяжелой и горькой, потому что
тяжелее и горше становилась жизнь в  городе,  Жданов  всецело  принадлежал
именно Ленинграду.
   За исключением тех коротких четырех-пяти  часов  в  сутки,  которые  он
отдавал сну, все остальное время и ум,  и  сердце,  и  думы  Жданова  были
прикованы либо к Урицку, восточное которого немецкие части  находились  на
самом близком расстоянии от Ленинграда, либо к восточному берегу Невы, где
с крошечного плацдарма  наши  войска  в  течение  долгих  дней  безуспешно
пытались прорвать блокаду, либо к Волхову  и  Тихвину,  где  враг  пытался
затянуть вторую блокадную петлю. Но сейчас, в  эти  минуты,  опускаясь  по
узким металлическим  ступеням  тускло  освещенной  двухмаршевой  лестницы,
ведущей в смольнинское подземелье, Жданов думал только о Москве.
   В аппаратной узла связи горел яркий свет и поддерживалась  температура,
близкая  к  нормальной.  Это  тепло,  этот  яркий  свет,   это   ритмичное
стрекотание телеграфных аппаратов и вкрадчивый шорох  выползающих  из  них
узких бумажных лент создавали у каждого, кто  входил  сюда  из  сумрачных,
охолодавших комнат Смольного, иллюзию  моментального  избавления  от  всех
невзгод войны и блокады. Каждому казалось, что он попал в  какой-то  иной,
совершенно  обособленный  мирок,  хотя  в  действительности  не   было   в
Ленинграде другого места,  столь  тесно  связанного  зримыми  и  незримыми
нитями с передовыми частями, защищающими подступы к городу, с  армиями  по
ту   и   эту   сторону   блокадного   кольца,   со   Ставкой    Верховного
главнокомандования, с Кремлем, с Москвой, со всей Большой землей.
   Дежурный по смене старший лейтенант встретил Жданова у входной двери по
всем правилам строевого устава. Жданов ответил на его  приветствие  совсем
по-граждански - только наклоном головы, рапорта слушать не стал,  а  сразу
направился к столику у дальней стены, чуть отодвинутому от других таких же
столиков, располагавшихся рядком почти вплотную один к другому.
   Телеграфистка с зелеными  полевыми  треугольниками  старшего  сержанта,
едва завидя Жданова, бросила пальцы на клавиатуру своего  "Бодо"  и  стала
отбивать привычное "там ли, там ли...". Он знал ее по имени, так же как  и
двух других телеграфисток, посменно работавших на прямой связи со Ставкой.
Подавляя приступ астматического кашля, поздоровался:
   - Здравствуйте, Лена.
   Девушка слегка привстала, продолжая отбивать "там ли".
   Через две-три секунды из аппарата потекла  лента  с  одним  многократно
повторяемым словом: "Здесь, здесь, здесь..."
   - Передайте, что я тоже здесь, - сказал Жданов.
   Он не видел сейчас ничего - ни ряда столиков,  ни  работавших  за  ними
телеграфисток, ни свисающих с потолка на длинных шнурах ламп под  зелеными
абажурами, - ничего, кроме пальцев, молниеносно  отстукавших  "у  аппарата
Жданов" и выжидательно замерших над клавиатурой. Жданов тоже весь напрягся
в ожидании.
   Наконец аппарат ожил.
   Опережая телеграфистку, Жданов  подхватил  выползающую  ленту  и,  едва
сдерживаясь, чтобы не потянуть ее, прочел:
   "Здравствуйте, Андрей Александрович.  У  аппарата  Шапошников.  Товарищ
Сталин  приказал  передать  просьбу  Ставки.  Для  вооружения  прибывающих
резервных частей нам срочно необходимы тяжелые танки. Может ли  дать  хоть
что-нибудь Кировский завод?"
   Буря противоречивых чувств обрушилась на Жданова. В  первые  секунды  -
радость. Радость и облегчение оттого, что в сообщении не содержится ничего
катастрофического. Но это чувство быстро прошло - его вытеснила досада.
   "Какие танки! - хотелось  крикнуть  Жданову.  -  Откуда  их  взять?"  С
первого  дня  войны  сначала  по  железной  дороге,  потом,  когда  дорогу
перерезал враг, по Ладоге Ленинград отправлял в Москву значительную  часть
продукции своих оборонных заводов. В том числе и танки.  Все  распоряжения
Ставки, подобные  сегодняшнему,  выполнялись  неукоснительно.  Но  сейчас,
когда в Ленинграде почти нет  электроэнергии  -  даже  госпитали  освещать
нечем, когда стала непроходимой для судов  Ладога  и  голод  косит  людей,
просьба  Шапошникова  от  имени  Ставки  и  даже  со  ссылкой  на  Сталина
показалась Жданову невероятной.
   - Передавайте!.. - сказал Жданов, не тая своей досады, и вдруг  осекся.
Он понял, что готов был  сделать  сейчас  то,  чего  не  простил  бы  себе
никогда:  упрекнуть  Москву,  упрекнуть   Сталина   за   их   невыполнимые
требования. Упрекнуть в тот момент, когда враг рвется к столице, когда  ее
обращение за помощью к Ленинграду означает, что все остальные  возможности
исчерпаны!
   - Передавайте! - уже тихо повторил Жданов и стал  диктовать,  тщательно
подбирая слова: - Здравствуйте, Борис Михайлович. Производство  танков  на
Кировском пришлось прекратить, во-первых, из-за того, что Ижорский завод в
создавшихся условиях не в силах производить броню, во-вторых, из-за  того,
что необходимое оборудование и кадры  эвакуированы,  и,  в-третьих,  из-за
нехватки электроэнергии.
   Он хотел добавить: "Кроме того,  люди  стали  умирать  от  голода".  Но
сдержался и после короткой паузы продолжал:
   - До последнего времени на Кировском ремонтировали поврежденные  танки,
доставляемые с фронта.  Теперь  мы  не  в  состоянии  заниматься  и  этим.
Последние десять машин были отправлены на Невский плацдарм неделю назад.
   "Тогда другая просьба, - снова заговорила Москва, -  можете  ли  помочь
переброской двигателей и отдельных узлов для "КВ"?  Мы  пытаемся  наладить
выпуск танков на автозаводе имени Сталина. Кроме того,  срочно  необходимы
минометы и полковые пушки. Прием".
   Жданов торопливо выхватил из кармана записную книжку, раскрыл ее и стал
диктовать:
   -   Наш   план   по   минометам   следующий:   двести   штук   в   день
стодвадцатимиллиметровых, восемьсот восьмидесятидвухмиллиметровых. Имеем в
наличии   сто   сорок    штук    стодвадцатимиллиметровых    и    тридцать
восьмидесятидвухмиллиметровых...
   Жданов  хотел  добавить:  "Они  нам  крайне  нужны".  Но  вместо  этого
продиктовал:
   - Можем отдать, если требуется. Сообщите, сколько необходимо.
   "Нужно много минометов и полковых пушек для новых дивизий и  бригад,  -
ответила телеграфная лента. - Просим  срочно  подсчитать,  сколько  можете
произвести и дать максимально".
   - Будет сделано, сегодня же к вечеру подсчитаем, - пообещал  Жданов.  -
Однако переброска оружия в настоящее время возможна лишь по воздуху.
   "Вышлем спецсамолеты, - отстучал в ответ "Бодо". - Сообщите срок".
   - Вечером сообщим, - продиктовал Жданов. - До...
   Он хотел уже произнести "до свидания", но  снова  замолк,  не  закончив
фразы.  Телеграфистка,  не  снимая  пальцев  с   клавишей,   вопросительно
посмотрела на него.
   - Борис Михайлович,  -  продиктовал  Жданов,  -  мы  просим,  чтобы  те
самолеты,  которые  вылетят   к   нам,   были   загружены   дополнительным
продовольствием...
   Жданов понимал, что эта его просьба тоже чрезмерна. Москва и  без  того
уже  два  дня  подряд  посылала  в  Ленинград   специальные   самолеты   с
высококалорийными  продуктами  -  концентратами  пшенной  каши  и   супов,
колбасой, маслом, порошковым молоком. Всего для этой цели было выделено 24
транспортных самолета, и они уже доставили 200 тонн таких грузов.
   Жданов помолчал и дрогнувшим голосом добавил:
   - Нам очень, очень трудно.
   Снова поползла лента, и Жданов прочел:
   "Не отходите от аппарата".
   Прошла минута. Две. Три...
   Наконец аппарат стал  короткими  частыми  толчками  выбрасывать  из-под
валика ленту со словами "там ли",  "там  ли"...  "Жданов  у  аппарата",  -
отстучала в ответ ленинградская телеграфистка.
   "Здесь Шапошников, - сообщила  Москва.  -  С  вами  хотел  переговорить
товарищ Сталин. Но он сейчас беседует  по  ВЧ.  Просил  передать  глубокую
благодарность ленинградцам".
   Жданов намеревался повторить свое обещание сделать все возможное, чтобы
выполнить просьбу Ставки, но вместо  этого,  помимо  своей  воли,  спросил
Шапошникова:
   - Каково положение под Москвой?
   Ответ поступил немедленно:
   "Очень тяжелое. После нашего разговора с товарищем Васнецовым  ситуация
ухудшилась. Тем не менее Ленинград в беде не оставим. Ставка дала указание
Мерецкову форсировать наступление на Тихвин. Хозин об этом извещен. У  нас
все. Шапошников".
   Аппарат  смолк.  Девушка  отстукала  "расписку"  -  подтверждение,  что
разговор окончен.
   Но Жданов не уходил. Он недвижимо  стоял,  устремив  взор  на  замерший
аппарат, будто все еще ожидая чего-то. В другое время весть о  наступлении
на Тихвин обрадовала  бы  Жданова.  А  теперь  все  заслонили  два  слова:
"ситуация ухудшилась". Это значило, что Москва в опасности. И  хотя  рядом
продолжали  стрекотать  десятки  других  телеграфных  аппаратов,   Жданову
показалось, что после того, как смолк московский,  в  помещении  наступила
гробовая тишина. Мыслями своими Жданов был в Кремле, старался  угадать,  о
чем и с кем говорит сейчас по ВЧ Сталин.
   И вдруг он услышал тихий девичий голос:
   - Товарищ член Военного совета... Андрей Александрович... Как, скоро?..
   На него с мольбой глядели полные слез глаза телеграфистки.
   - О чем вы, Лена? - не понял Жданов.
   - Как там... на Ладоге? - чуть громче произнесла девушка,  и  голос  ее
достиг слуха дежурного.
   - Старший сержант! - прикрикнул дежурный. - Отставить  разговоры!  -  И
уже другим тоном обратился к Жданову: - Простите,  товарищ  член  Военного
совета. Отец у нее при смерти.
   - Да, да, - как-то невпопад откликнулся Жданов. - Трасса  через  Ладогу
должна открыться со дня на день.
   Он пошел к двери,  но  неожиданно  повернулся  к  следовавшему  за  ним
старшему лейтенанту и сказал на ходу, вполголоса:
   -  Обеспечьте  выдачу  ей  ста  граммов   сухарей.   Единовременно.   Я
распоряжусь...
   Поднимаясь по узкой лестнице, а потом по другой, широкой, которая  вела
на  второй  этаж  Смольного,  Жданов  прикидывал,  что  надо   предпринять
немедленно  для  удовлетворения  нужд  Москвы.  Прежде   всего   следовало
связаться с Кировским и Ижорским заводами, а также с фабрикой  "Скороход",
которая  теперь  помимо  обуви  выпускала  и  артиллерийские  снаряды.   В
блокированном Ленинграде все работали на войну. Даже парфюмерная  фабрика,
по-прежнему носившая безобидное название  "Грим",  производила  теперь  не
губную помаду, а противопехотные мины, корпуса которых походили на баночку
для вазелина. А кустарная артель "Примус" три месяца назад освоила  выпуск
автоматов...
   Погруженный в свои раздумья, Жданов открыл дверь в приемную  и  тут  же
услышал обрадованный возглас своего помощника - Кузнецова:
   - Вышли!.. Вышли на лед, Андрей Александрович! Лагунов на проводе, ждет
вас!
   Жданов почувствовал, как у него заколотилось сердце.
   - Наконец-то! - воскликнул он и устремился в кабинет.
   Все, кого Жданов оставил  там,  сейчас  столпились  вокруг  письменного
стола, на  котором  лежала  снятая  с  одного  из  телефонов  трубка.  Они
расступились, когда вернулся, почти вбежал Жданов.
   Не обходя стола, он схватил телефонную трубку.
   - Жданов слушает!
   - Здравствуйте, Андрей  Александрович!  -  прозвучал  в  ответ  далекий
голос. -  Докладывает  Лагунов.  Сегодня,  в  пять  пятнадцать,  как  было
намечено, исследовательская партия вышла на лед с  заданием  добраться  до
Кобоны и разметить будущую трассу вешками.
   - Спасибо! - не сумев сдержать своего волнения, крикнул Жданов и  снова
повторил: - Спасибо!
   Несколько  секунд  он  молча  дослушивал   доклад   Лагунова.   Тишину,
воцарившуюся в кабинете, нарушало лишь частое и  шумное  дыхание  Жданова.
Потом он посмотрел на часы и бросил в трубку с укоризной:
   - Сейчас уже десятый час! Почему не  сообщили  раньше?  Почему  столько
времени держали нас в напряжении?
   - Не решался, Андрей Александрович, - раздалось в ответ. - Я только что
все объяснил товарищу Васнецову. Вы же знаете, что  разведка  выходила  на
лед многократно, но каждый раз возвращалась ни с чем. На восьмом километре
путь преграждала вода. Боялся, что и сегодня повторится то  же  самое.  Но
поскольку прошло более четырех часов и они не вернулись,  значит,  удалось
обойти воду или она за эти сутки уже покрылась льдом.
   - Понял вас, - уже обычным своим, спокойным голосом  сказал  Жданов.  -
Еще раз спасибо.  Будем  ждать  дальнейших  ваших  сообщений...  От  этого
зависит... - Тут голос его чуть дрогнул. - Словом, вы сами все  понимаете.
До свидания!..
   Повесив  трубку,  Жданов   окинул   взглядом   участников   прерванного
заседания. Как изменились их лица! Когда он уходил на узел связи, они были
мрачны, понуры, и казалось, что на них никогда уже не появится  улыбка.  А
сейчас улыбались все. Даже Павлов!
   - Ждать от Лагунова новых сообщений  придется  долго,  -  с  сожалением
заметил Васнецов. - До Кобоны при самых лучших  условиях  идти  не  меньше
шести часов. А сейчас потребуется минимум девять-десять часов.  Значит,  -
он посмотрел на часы, - еще пять-шесть часов надо ждать!
   - Да, не менее пяти часов, - подтвердил Жданов, -  если  только,  -  он
понизил голос, - им вообще удастся дойти...
   В этот момент он ощутил, что все еще сжимает в кулаке клубочек бумажной
ленты. Нахмурившись, Жданов строго сказал:
   - Просто сидеть и ждать отрадных вестей - занятие не для  нас.  Впереди
много неотложных дел. Есть поручение Ставки. Рассаживайтесь, товарищи...
   И первым пошел к длинному столу, покрытому зеленым сукном.



7

   Командир роты, воентехник второго  ранга  Соколов  получил  приказание:
явиться к восьми часам утра в штаб  своего  мостостроительного  батальона.
Отправляясь туда, он не предполагал,  что  ему  поручат  дело,  от  исхода
которого во многом будет  зависеть  жизнь  или  смерть  двух  с  половиной
миллионов ленинградцев.  Все,  что  происходило  в  то  морозное  утро  на
западном берегу Ладожского  озера,  точнее,  широкого  залива,  именуемого
Шлиссельбургской губой, лишено было внешней многозначительности...
   Батальон  располагался  в  районе  деревеньки  Коккорево,  и  почти  до
середины  ноября  главной  его  задачей  считалось  восстановление  пирса,
каждодневно  разрушавшегося  немецкой  артиллерией  и  бомбардировками   с
воздуха.  Пока  не  заледенела  Шлиссельбургская  губа,  у   этого   пирса
швартовались корабли военной флотилии  и  баржи  Северо-Западного  речного
пароходства. Из Коккорева они доставляли на восточный берег сработанные  в
Ленинграде боеприпасы и военную технику,  а  обратно  шли  сюда  груженные
продовольствием.
   Командовал мостостроительным батальоном инженер  Бриков,  призванный  в
армию лишь в конце августа, а до того возглавлявший ленинградскую  контору
Союздорпроекта.  Инженер-мостовик  Гусинский  стал   его   помощником   по
технической части. Инженерами-дорожниками были и командиры рот -  Соколов,
Качурин,  Костюрин.  Командиры  взводов  -  Дмитриев,  Стафеев,  Ашевский,
Смирнов,  Радзевич,  Лачинов,  Кротков,  Мордашкин  -  тоже  имели  высшее
инженерное образование и получили  свои  воинские  документы  в  обмен  на
удостоверения  работников  все  того  же  Союздорпроекта  или   Управления
шоссейных дорог. А  среди  рядового  и  сержантского  состава  преобладали
вчерашние столяры,  плотники,  каменщики,  как  правило  великовозрастные,
считавшиеся ограниченно годными для военной службы.
   Во всем батальоне, кажется, один только Соколов мог назваться  "бывалым
солдатом" - ему еще в  сороковом  году  довелось  участвовать  в  боях  на
Карельском перешейке. Однако и он, прибыв сюда со своей ротой в ночь на 10
октября, в первый момент почувствовал себя не очень уверенно. Ему привычно
было  прокладывать  пути  по  земле  -  взрывать  горы,  засыпать  болота,
покрывать асфальтом проселки. А тут бушевало бескрайнее, похожее  на  море
озеро, у причала стояли обледеневшие,  будто  только  что  вернувшиеся  из
дальнего арктического похода военные корабли и, как перст, указующий  край
земли,   возвышался   Осиновецкий   маяк   -   высокая   каменная   башня,
исполосованная снизу доверху чередующимися красными и белыми  полосами.  К
берегу вела дорога, вдрызг разбитая сотнями  вражеских  авиационных  бомб,
гусеницами следовавших на погрузку тяжелых танков и  колесами  буксовавших
автомашин. Слева от нее чернел смешанный - из чахлых берез, осины и  сосны
- лесок, тоже изрядно покалеченный войной.
   Батальон с ходу  приступил  к  восстановительным  работам  на  причале.
Землянки для жилья копали уже после, преимущественно ночью.
   В тяжелых трудах  прошли  неделя,  вторая,  третья.  Осенняя  штормовая
Ладога постепенно успокаивалась. Но это было спокойствие  смерти.  Ледяная
шуга плыла по  свинцового  цвета  воде.  Все  реже  приходили  в  Осиновец
корабли. Лишь наиболее мощным из них удавалось пробиваться сквозь  шуту  и
торосы. Ладога переставала быть судоходной.
   В половине ноября начальник тыла Ленинградского фронта генерал  Лагунов
собрал всех командиров частей, сосредоточенных близ Коккорева, и  хриплым,
простуженным  голосом  объявил,   что   надо   немедленно   приступить   к
подготовительным работам по прокладке через Ладогу автогужевой дороги. Тут
же он представил им военинженера третьего ранга Якубовского,  назначенного
начальником строительства.
   С тех пор над прибрежным лесом  днем  и  ночью  стоял  неумолчный  стук
топоров и скрежет пил: заготавливались дорожные  знаки,  вехи,  переносные
щиты.  Одновременно  оборудовались  подъездные   пути   для   автогужевого
транспорта и расчищались площадки для грузов.
   Зима установилась окончательно. Начались обильные снегопады, метели. Но
лед, покрывший Ладогу, оставался пока непроходимым.
   Каждое утро по Вагановскому пологому спуску спешили на этот зыбкий  лед
разведчики - проверить, насколько  окреп  он  за  ночь.  Доклады  их  были
противоречивы. Одни утверждали, что толщина льда увеличилась  на  один-два
сантиметра. Другие, производившие промеры южнее или севернее,  вернувшись,
заявляли, что  лед,  наоборот,  стал  тоньше,  -  видимо,  из-за  каких-то
постоянно меняющих свое направление теплых течений.  Третьи  в  нескольких
километрах от берега обнаруживали вовсе не замерзшее пространство.
   ...Пройдут недели, и Ладогу будут благословлять сотни  тысяч,  миллионы
людей. Любовно назовут ее Дорогой жизни. Но в ту  пору,  когда  гигантское
озеро замерзало  слишком  медленно  и  неравномерно,  его  проклинали.  Из
спасительной артерии, по которой великий донор - Советская страна - вливал
кровь в теряющий жизненные силы Ленинград, Ладога превратилась в  союзницу
немцев.
   Якубовский несколько раз сам  спускался  на  лед.  Ежедневно,  а  то  и
дважды, трижды в сутки ему звонил из Смольного Лагунов. Звонил только  для
того, чтобы задать единственный вопрос, произнести всего два слова:
   - Как лед?
   Ответы были разными по форме, но одинаковыми по смыслу:
   - Тонок.
   - Непроходим.
   - Вода на пути...
   Звонили  и  Жданов  и  Васнецов.  Спрашивали   то   требовательно,   то
просительно, то прямо с мольбой. Называли  цифры  погибших  от  голода  за
истекшие сутки: четыреста человек... шестьсот...
   Но и они слышали в ответ  одно  и  то  же.  Менялись  лишь  расстояния,
пройденные по льду разведчиками.
   - Прошли три километра.
   - Прошли четыре.
   - Прошли шесть, но дальше - вода...
   Ледовой разведкой занимались все. Гидрометеорологическая служба фронта.
Гидрографическая   служба   военной   флотилии.   Разведчики    Балтфлота.
Погранвойска. Инженерно-строительные части.
   Чтобы выдержать тяжесть  человека,  достаточно  было  семисантиметровой
толщины льда. Для лошади с тонной груза на санях лед должен быть не тоньше
пятнадцати сантиметров, а для груженой полуторки - около двадцати.
   Семь, пятнадцать, двадцать - этими цифрами люди  грезили.  Наяву  и  во
сне. А максимальная толщина льда пока что не превышала восьми сантиметров.
   Наконец мороз достиг двадцати двух градусов. И тут-то был вызван в штаб
мостостроительного батальона командир роты Соколов.


   Причину вызова он не знал и не очень о ней задумывался. Командиров  рот
вызывали часто, по самым разным поводам.
   День начинался хмуро. В лесу было бы совсем темно, если бы не  снег  на
земле и не морозная выпушка на голых сучьях осин, на сосновой хвое.
   Подойдя к штабной  землянке  с  торчащими  из-под  снега  безжизненными
ветками малины, Соколов приподнял рукав полушубка  и  посмотрел  на  часы.
Было без трех минут восемь.
   У входа в землянку пританцовывал от холода часовой.  Кроме  него  -  ни
души.  Это  показалось  Соколову  странным:  очевидно  вызывали  не   всех
командиров рот, как обычно, а только его одного.
   - Остальные собрались? - спросил он все же часового.
   Тот на минуту прекратил свой танец, зябко передернул плечами и  осипшим
на морозе голосом ответил:
   - Комиссар с инженером на месте, товарищ воентехник второго ранга.
   - А комбат?
   - С полчаса, как вышел.
   Соколов стал спускаться по обледеневшим ступенькам в землянку.  Отворил
дверь и преувеличенно громко, как это обычно  делается  в  таких  случаях,
спросил, не приподнимая брезентового полога:
   - Разрешите?
   - Давай, давай, Соколов, входи! - крикнул в ответ комиссар.
   Соколов оттянул в  сторону  полог  и  перешагнул  порог  землянки.  Она
состояла из двух крошечных помещений. В  первом,  у  стола  -  квадратной,
гладко  оструганной  доски,  прибитой  к  поставленному  на  попа  обрезку
толстого бревна, - сидели комиссар батальона Юревич и помпотех  Гусинский.
Над столом спускалась с потолка электролампочка. Двери во вторую  половину
землянки не было, а существовал лишь дверной проем, и в глубине можно было
разглядеть пустые нары.
   Соколов вскинул руку к ушанке, доложил о прибытии.
   - Присаживайтесь, товарищ Соколов, - пригласил комиссар.
   Присаживаться, собственно, было некуда:  на  узких,  коротких  скамьях,
расположенных по обе стороны столика, могло уместиться  только  по  одному
человеку, особенно если они в полушубках. Гусинский подвинулся, прижавшись
вплотную к стене, и показал глазами на освободившийся край скамьи.
   Обычно, когда не было поблизости бойцов, комиссар батальона обращался к
командирам рот по имени-отчеству. И то, что вместо  привычного  "садитесь,
Леонид  Николаевич!"  он  назвал  командира  роты   товарищем   Соколовым,
заставило последнего насторожиться.
   Соколов тщательно подобрал под себя полы полушубка и примостился  рядом
с инженером. Только сейчас он увидел, что на столе разложена  большая,  от
руки вычерченная схема Шлиссельбургской  губы  с  обозначенными  по  обоим
берегам населенными пунктами.
   - Что ж, инженер, начинай. Объясни командиру  роты,  зачем  вызвали,  -
сказал, глядя куда-то в сторону, Юревич.
   Несколько мгновений Гусинский молчал, как бы соображая, с чего  следует
начать. Потом взял красный карандаш и, уперев его тупым  концом  в  черную
точку на западном берегу, сказал:
   - Это,  значит,  Коккорево.  А  здесь,  на  том  берегу,  -  он  провел
карандашом над уже прочерченной линией,  пересекающей  "губу"  пополам,  -
Кобона. Вот по этой линии и должна пройти автомобильная трасса. Так?  -  И
повернулся лицом к Соколову.
   Тот в свою очередь недоуменно посмотрел на инженера.  То,  что  Соколов
услышал сейчас, было известно не только командирам рот,  а  и  каждому  из
бойцов мостостроительного батальона. Ожиданием этой трассы здесь жили  все
с той минуты, как только на Ладоге появились первые льдинки.
   - Расстояние, - снова опуская взгляд на карту, продолжал  Гусинский,  -
тридцать километров, а если  поведем  дорогу  через  остров  Зеленец,  то,
скажем, тридцать два. - Он ткнул карандашом в точку, расположенную ближе к
восточному берегу. - Паи важно иметь на трассе клочок твердой земли,  хотя
это немного удлинит путь.
   "Зачем Гусинский говорит все это?" - старался понять Соколов.
   Он хорошо знал и  направление  будущей  трассы,  и  то,  что  по  этому
направлению каждый день от  батальона  высылается  разведка.  С  разведкою
ходили поочередно два командира взводов - Дмитриев  и  Стафеев.  И  каждый
раз,  пройдя  четыре,  шесть,  максимум  восемь   километров,   разведчики
возвращались обратно усталые, продрогшие, едва волоча обледенелые  ломы  и
рыбацкие пешни. Возвращались, чтобы доложить: "Толщина льда  не  превышает
семи-восьми, максимум десяти сантиметров. И то только в начале маршрута. А
дальше путь преграждает вода..."
   И вдруг Соколов понял. Все понял! Ладога стала окончательно!  Очередная
разведка, наверное, дошла до Кобоны, но вернулась поздно ночью, и весть об
этом не успела еще распространиться по батальону. Значит, его вызвали  для
того, чтобы указать, куда он должен вывести  свою  роту  для  оборудования
ледовой дороги.
   Не в силах сдержать себя, Соколов вскочил, воскликнул обрадованно:
   - Кто прошел первым? Стафеев? Дмитриев?
   Ему не ответили.
   Соколов с недоумением перевел взгляд с Гусинского на Юревича. Но и  тот
молчал.
   Наконец Юревич сказал:
   - Сядь, Соколов. Никто еще  не  прошел.  Вчера  Стафеев  одолел  только
восемь километров. Дальше - опять вода.
   - Раз вода, чего же сделаешь, - угрюмо заключил Соколов.  Настроение  у
него сразу упало.
   -  Вот  это  рассужденьице!  -  раздраженно  заговорил   Гусинский.   -
Затвердили одно слово: вода, вода! А что за вода? Кто знает?  Может  быть,
это всего лишь полынья и ее обойти можно?
   - Почему же не попробовали? - все так же угрюмо спросил Соколов.
   - Потому что выходим на лед налегке, вот почему, - продолжал негодовать
Гусинский. - Без саней, без щитов, без веревок! Идем на лед в валенках,  а
они промокают. Идем в сапогах, а подошвы по льду скользят.  Продовольствия
берем с собой самое большее на сутки, а то и меньше - заранее уверены, что
в тот же день вернемся.  Разведка!..  Хватит  с  нас  разведок,  нам  надо
изыскательскую партию создать, так, как в мирное время ходили!
   - В мирное немцы в Шлиссельбурге не сидели, - со злой усмешкой  заметил
Соколов.
   - И тем не менее!.. Я говорю в том смысле, что подготовить партию  надо
солидно, по всем правилам. Взять с собой сани,  щиты  для  мостков,  ломы,
пешни, веревки, круги спасательные, медикаменты!
   - Вы хотите сказать... - начал было Соколов, но  его  прервал  комиссар
батальона Юревич:
   -  Да,  да,  ты  правильно  понял,  именно  это  он  и  хочет  сказать.
Организовать не просто разведывательную, а изыскательскую партию.  Человек
в тридцать, не менее. Отобрать самых сильных, самых  выносливых.  Во  всех
смыслах выносливых, понимаешь? И духом и телом! И дойти до Кобоны  во  что
бы то ни стало! Не возвращаться с сообщением, что тут лед тонок, там вода,
- а найти путь. Найти - вот в  чем  главная  задача!  Отыскать!  -  Юревич
произнес это слово с особым ударением. - Да, отыскать надежную  дорогу  по
льду, которая способна выдержать хотя бы лошадь с гружеными санями.
   Соколову хотелось спросить:  "А  где  же  ее  искать?  Не  по  всей  же
Шлиссельбургской  губе,  площадь   которой   равна   примерно   девятистам
квадратным километрам? Дорогу-то надо прокладывать по кратчайшей прямой, и
она уже прочерчена на карте красным карандашом". Но Соколов сдержался.  Он
знал страшную альтернативу  словам  "отыскать"  и  "найти"!  Знал,  что  в
Ленинграде с каждым днем увеличивается  количество  голодных  смертей.  Об
этом все время напоминал Лагунов. С этого начинал каждый свой  разговор  с
мостовиками  Якубовский.  "Найти"  -  значило  перебросить   в   Ленинград
скопившиеся на восточном берегу Ладоги продовольственные грузы. "Не найти"
- означало смерть для Ленинграда. "Найти" - даровать  ленинградцам  жизнь.
"Не найти" - обречь сотни тысяч людей на верную гибель.
   -  Кого  рекомендуешь,  комроты,  в  такую  изыскательскую  партию?   -
требовательно спросил Юревич.
   И Соколов стал называть фамилии, загибая  пальцы  после  каждой.  Когда
пальцев на руках  не  хватило,  он  сжал  кулаки,  точно  боясь  растерять
названных им людей...
   - Подожди, - прервал его Юревич. - Людей ты знаешь, не  сомневаюсь.  Но
есть к тебе еще один вопрос: кого назначить начальником такой партии?
   Соколов понял, какого ответа ждут от него. В душе его  сейчас  боролись
как бы два разных человека. Один из них был инженер, привыкший мыслить  на
основании точного расчета,  чуждый  необдуманным,  опрометчивым  решениям,
привыкший соотносить  каждое  новое  задание  с  успехом  или  неудачей  в
выполнении заданий предшествовавших. Второй человек был иным.  Он  родился
после двенадцати часов дня 22 июня, когда Молотов произнес  свою  речь,  и
миллионам людей, в том числе и ему,  Соколову,  стало  ясно,  что  с  этой
минуты война неумолимо провела резкую границу между тем, что было, и  тем,
что  есть.  Переступив  эту  границу,  надо  отказаться   от   привычного,
знакомого, заранее рассчитанного, предусмотренного  планами  -  личными  и
всенародными,  суметь  жить  рядом  со  смертью   и   принимать   решения,
единственным  критерием  правильности  которых  является  только  вклад  в
будущую победу над врагом.
   И этот второй человек - командир Красной Армии, сознающий, что выбор  у
него элементарный - победа или смерть, - взял верх над  инженером  мирного
времени.
   Соколов едва заметно усмехнулся и негромко, даже с  каким-то  нарочитым
безразличием сказал:
   - Доверите - могу я пойти.
   - Вот этого мы  от  тебя  и  ждали,  Леонид  Николаевич!  -  воскликнул
Гусинский. И тут же официально, вкладывая особый  смысл  в  каждое  слово,
объявил: - Воентехник второго ранга Соколов!  Вы  назначаетесь  командиром
изыскательской партии. Вопросы есть?
   Соколов промолчал. Не потому, что у него не было вопросов.  Просто  ему
казалось бессмысленным вот так, с ходу, их задавать.
   "Изыскательская партия!" - не без иронии  повторил  он  про  себя.  Это
название  ассоциировалось  с   многообразием   землемерных   инструментов,
транспортными  средствами,  походными  кухнями...  И  кто   до   сих   пор
прокладывал дороги по льду? Кому они были нужны?..
   Но Гусинский истолковал молчание Соколова по-своему:
   - Значит, вопросов нет?.. Ну что ж, еще будут! А пока смотри и слушай.
   Повернув карандаш острием к карте, он почти параллельно жирной  красной
линии прочертил другую, пунктирную, к точке,  означающей  остров  Зеленец.
Пунктир отклонялся от сплошной черты слегка к югу.
   - Близко к немцам получается,  -  неуверенно  произнес  Соколов.  -  Из
артиллерии бить по трассе будут.
   - Ничего не поделаешь, - отверг этот довод Гусинский,  -  не  в  мирное
время работаем. Зато от Зеленца возьмем чуть на северо-восток. Вот так.
   И он продолжил свой пунктир до  точки  на  восточном  берегу,  рядом  с
которой каллиграфически четко было выписано слово "Кобона".
   - Задача ясна? - зажимая карандаш в кулаке, переспросил Гусинский.
   Соколов утвердительно качнул головой. И тут же вроде спохватился:
   - Вот что, товарищ военинженер, я обманул бы и себя и вас, если  сказал
бы, что задача для меня ясна до конца. Прокладывать  трассы  по  льду  мне
никогда в  жизни  не  приходилось.  Думаю,  что  и  вам  тоже.  На  бумаге
прочертить легко...
   - А вы постарайтесь выкинуть из головы, что под вами лед, - перебил его
Гусинский. - Представьте себе, что перед вами обычное зимнее бездорожье  и
надо отыскать на местности наиболее выгодное  направление  для  прокладки,
ну, скажем, шоссейной дороги в тридцать два километра.
   - В стужу шоссейные дороги не строят, и вы знаете это не хуже  меня,  -
усмехнулся Соколов. - Однако главное не в этом. Вы сказали: "Забудьте  про
лед". А как я могу забыть про него, если разведка показала...
   - И слово "разведка" забудь, Леонид Николаевич! - горячо прервал его на
этот раз уже Юревич. - Какая к черту разведка! Разведданными мы  по  горло
сыты: "Здесь лед тонок", "Здесь вода"... А люди в Ленинграде мрут! Хватит!
Нам  сейчас  другое  надо!  -  И,  взглянув  на  Гусинского,  приказал:  -
Продолжайте, товарищ военинженер!
   - Задача,  значит,  такая,  -  снова  заговорил  Гусинский.  -  Создать
изыскательскую партию. Это раз. Изыскать и обозначить вешками  направление
автогужевой трассы по льду от деревни Коккорево до  Кобоны  с  заходом  на
остров Зеленец. Это два. Если встретятся разводья или полыньи,  непременно
найти обход. Это три. О  результатах  доносить  сюда,  в  штаб  батальона,
нарочными. Первый раз  после  того,  как  пройдете  десять  километров  от
западного берега, второй - по достижении острова Зеленец  и  третий  -  из
пункта  назначения,  из  Кобоны.  Конкретные  предложения  по  составу   и
техническому оснащению изыскательской партии  представить  на  утверждение
комбату... - Гусинский отдернул рукав  полушубка,  посмотрел  на  часы,  -
скажем, к двенадцати ноль-ноль. Подготовительные работы начать немедленно.
Выход на лед завтра на рассвете. Все.
   Он встал. Поднялся со своего места и Соколов.
   - Еще одно слово, Леонид Николаевич, - тоже поднимаясь, сказал  Юревич.
- Скрывать от тебя ничего не хочу. Задача трудная. Все утверждают, что лед
еще тонкий... Хотя это докладывалось вчера, а после того и  вечер  и  ночь
были морозными. Насчет воды... тоже скрывать не хочу: вчера мы говорили  с
местными рыбаками. Они полагают, - Юревич  понизил  голос,  -  будто  там,
дальше, вода и зимой не замерзает. Если это так,  то...  -  Он  безнадежно
махнул рукой и с неожиданной злостью сказал: - Короче, все  надо  выяснить
до конца. Может, зря пугают, сами толком не знают, что там и как? Никто из
них раньше Ладогу зимой не переходил. Тем не менее  кого-либо  из  местных
рыбаков возьмите с собой. Все-таки им здешние  условия  лучше  знакомы.  И
последнее: есть предложение  комиссаром  изыскательской  партии  назначить
Брука. Ваше мнение?
   Соколов хорошо знал этого уже немолодого старшего политрука,  до  войны
кадрового питерского рабочего, кожевника о Васильевского острова.
   - Подойдет, - уверенно сказал он.



8

   - ...Требование Ставки, товарищи, сводится  к  следующему...  -  сказал
Жданов  и  прочел  вслух  ту  часть  телеграфных   своих   переговоров   с
Шапошниковым, которая  касалась  поставок  вооружения  и  боеприпасов  для
резервных армий, подтянутых к Москве.
   - Насколько я понимаю, - заговорил после всеобщего  короткого  молчания
Попков, - проблема состоит не только в том, чтобы произвести все это сверх
плана, хотя, откровенно говоря, не знаю, как мы справимся с таким заданием
в сегодняшних условиях. Но даже если и справимся, каким образом перебросим
произведенное на Большую землю?
   - Пришлют самолеты, - ответил Жданов.
   - А пушки? Тоже самолетами?
   - Пушки сможем отправить, когда начнет  действовать  трасса.  Битва  за
Москву продлится не один день. Но автоматы и минометы нужны  немедленно...
- И тут же, без видимой связи, Жданов вдруг  спросил,  обращаясь  ко  всем
присутствующим: - У них есть рация?.. Ну там, на Ладоге? Я забыл узнать  у
Лагунова.
   И все поняли, что даже сейчас Жданов думает о  тех,  кто  сегодня  рано
утром вышел на ладожский лед, что после телефонного звонка Лагунова он  не
может, не в состоянии хотя бы на мгновение отвлечься от  мысли  о  ледовой
трассе. А поняв  это,  каждый  из  участников  совещания  в  глубине  души
обрадовался, потому что и сам не мог заставить себя хоть на какое-то время
забыть о Ладоге.
   С того момента, как позвонил  Лагунов,  думы  о  ней  стали  источником
постоянной тревоги, которую не  в  силах  были  заслонить  никакие  другие
заботы и размышления. Прикидывая  в  уме,  сколько  же  потребной  военной
техники  может  произвести   ленинградская   промышленность,   каждый   из
собравшихся в кабинете Жданова в то же самое  время  с  трепетом  душевным
ожидал новых вестей из Осиновца.
   Вопрос Жданова никого не застал врасплох.
   - Насколько я понял  из  разговора  с  Лагуновым,  -  ответил  за  всех
Васнецов, - рации у поисковой группы нет. Но время от времени в  Коккорево
будут возвращаться нарочные с донесениями о состоянии льда.
   - Придется ждать, - тихо сказал Жданов, взглянув на часы. И  остальные,
как по команде, одновременно повернули головы к круглым  настенным  часам;
справа от двери. Стрелки показывали без четверти десять.
   - Если изыскатели вышли на лед с рассветом, - размышлял вслух Жданов, -
то, наверное, одолели уже не меньше десяти километров.
   Никто не решился поддержать или  отвергнуть  это  предположение.  Разве
угадаешь, что там встретилось на пути - тонкий лед, нагромождения  торосов
или полыньи?
   - Хорошо, гадать не будем, - как бы прочитав невысказанную  эту  мысль,
согласился Жданов и вернулся  к  первоначальному  предмету  обсуждения:  -
Время не терпит, товарищи! Нам надо сейчас же решить, как будем  выполнять
задание Ставки. Но прежде... - Он посмотрел на Васнецова, напомнил ему:  -
Вы, кажется, хотели что-то сказать в связи с сообщением товарища Павлова.
   - Я собирался, Андрей Александрович, говорить о мерах  против  массовых
заболеваний цингой, - ответил Васнецов.  -  Точнее,  о  полумерах.  Медики
утверждают, что лапки хвойных деревьев  содержат  значительное  количество
витамина С. Если из них приготовлять настой...  Короче,  есть  предложение
начать массовую заготовку хвои. Мы подсчитали:  для  того  чтобы  снабдить
таким настоем все столовые города, надо заготавливать не  меньше  тридцати
тонн хвои в сутки.
   - Кто же это будет делать? - спросил Жданов.
   - По-моему, надо дать такое поручение комсомолу.
   Жданов  на  мгновение  задумался.  Он  хорошо  знал,  что  ужа   тысячи
ленинградских комсомольцев, невзирая на голод и холод,  валили  деревья  в
Парголовском и  Всеволожском  лесах,  чтобы  хоть  как-то  помочь  городу,
лишенному топлива. А другие прокладывали  обходную  трассу  от  Заборья  к
Ладоге. А третьи дежурили по ночам на крышах,  гася  зажигательные  бомбы,
извлекали раненых из-под развалин домов, разрушенных  немецкими  фугасами,
несли службу в составе истребительных батальонов. Вспомнил Жданов и о  тех
ленинградских юношах и девушках, из которых в  самые  последние  дни  были
сформированы десятки отрядов в помощь совсем истощенным людям, неспособным
встать с постели, чтобы принести воды, получить хлебный паек...
   "Смогут ли выдержать молодые плечи новую нагрузку?" - с грустью подумал
Жданов. Но вслух он сказал:
   - Хорошо. Поручим комсомолу и это.
   - Есть еще одно предложение, - снова заговорил Васнецов, - организовать
подледный лов рыбы.
   - Где?
   - Всюду, где возможно. Главным образом на побережье Финского залива, от
Крестовского острова до  Сестрорецка.  Словом,  по  всей  пятикилометровой
полосе южного побережья до мыса Сторожно. Это  предлагаю  поручить  тресту
"Ленрыба".
   - Принимается, - сказал Жданов. - У вас все?
   -  Нет,  не  все.  Я  полагаю,  что  нам  следует  пойти  еще  на  одну
чрезвычайную  меру.  На  базах  Главпочтамта  и  железнодорожных   складах
скопилось некоторое количество продовольственных посылок,  никем  пока  не
востребованных. Думаю, что их следует изъять  и  передать  в  распоряжение
товарища Павлова. В общий котел.
   Жданов слушал Васнецова, опустив голову.
   - Что ж, примем и это предложение, - произнес он, не  поднимая  головы.
И, посмотрев на часы, недовольно передернул  плечами,  потянулся  рукой  к
панельке с кнопками звонков, нажал одну из них. В дверях появился дежурный
секретарь.
   - Якубовского, пожалуйста! - распорядился Жданов.
   Все участники совещания  тоже  обернулись  и  дате  слегка  подались  в
сторону секретаря, как бы подтверждая беззвучно: "Да, да,  Якубовского.  И
скорее, скорее!.."
   Но Жданов не позволил им отвлечься:
   - Давайте, товарищи, условимся о конкретных мероприятиях по  выполнению
задания Ставки. Я полагаю, что прежде всего необходимо подсчитать, сколько
мы можем дать сверх плана требуемой военной техники,  а  потом  надо  всем
выехать на предприятия и разъяснить там целевое назначение этой техники.
   - А можно ли выходить за  рамки  газетных  сообщений  о  положении  под
Москвой? - усомнился Штыков.
   - Паники опасаетесь, Терентий Фомич? - отпарировал Жданов. - От  паники
Ленинград застрахован. От голода, от смерти -  нет.  А  от  паники  -  да!
Скажите людям напрямик: решается судьба Москвы.  Иначе...  -  Жданов  чуть
запнулся, - у них не хватит сил выполнить это задание...
   Дверь кабинета бесшумно приоткрылась. Дежурный секретарь  доложил,  что
Якубовский на проводе.  Жданов  поспешил  к  столику  с  телефонами.  Снял
трубку.
   - Здравствуйте,  товарищ  Якубовский.  Хочу  узнать:  не  поступало  ли
каких-нибудь новых сведений от поисковой партии?
   В  комнате  воцарилась  тишина,  нарушаемая  лишь  размеренным   стуком
метронома.
   - Я понял. Спасибо, - сказал Жданов и, вернувшись к своему  креслу,  не
сел в него, а лишь облокотился о спинку. - Пока ничего нового. Нарочных не
было. По расчетам Якубовского,  первое  донесение  можно  ждать  не  ранее
двенадцати. Если... и на этот раз поиск не окажется безрезультатным.
   Не присаживаясь, он закончил совещание:
   - Итак,  товарищи,  давайте  поручим  работникам  промышленных  отделов
обкома и горкома в течение часа определить возможности наших предприятий и
немедленно организовать все на месте. На основные заводы поедут  секретари
обкома и горкома. На Кировский пошлем...
   - Разрешите, я поеду на Кировский! - вызвался Васнецов.


   "Где же сейчас изыскатели?" - опять спросил себя Жданов,  едва  остался
один.
   Он представил себе бескрайние белые просторы Ладоги и  где-то  там,  на
льду, кучку людей. Что делают они в эти минуты? Идут ли вперед, к  Кобоне,
или  беспомощно  стоят  у  свинцово-черной  воды,  которую  не   в   силах
преодолеть?  А  может,  застряли  в  ледяных  торосах,  -  авиаразведка  в
последние дни часто сообщала о нагромождениях льда на  всем  пространстве,
отделяющем западный берег от восточного...
   Если в ближайшие три, четыре, максимум пять  дней  не  удастся  открыть
трассу, город обречен на голодную смерть. Все  жалкие  запасы,  о  которых
только что докладывал Павлов, будут исчерпаны. Голод начнется и в армии. И
тогда даже самые закаленные бойцы, которые в течение почти месяца  держали
врага на Лужском рубеже, а потом отбивали яростные его атаки у  Пулковских
высот, окажутся не в состоянии противостоять очередному натиску немцев...
   Жданов  вспомнил  вчерашний  доклад   начальника   городской   милиции:
страдающие от недоедания люди под  огнем  противника  бродят  на  окраинах
города, разгребая снег лопатами, в поисках не убранных осенью картофеля  и
овощей. Начальник милиции спрашивал: "Как быть? Не допускать  туда  людей,
рискующих каждую минуту стать жертвами неприятельской  артиллерии  и  даже
пулеметов, или смотреть на это сквозь пальцы?.."
   А сам Жданов, проезжая вчера по городу, видел ленинградцев,  собиравших
промерзлую землю на  территории  сгоревших  Бадаевских  складов.  Спросил:
"Зачем?" Ему ответили: "Чтобы выварить ату землю, пропитанную  сахаром,  и
поить детей подслащенной водой..."
   Сосредоточив свои мысли на будущей Ладожской  трассе,  Жданов  не  мог,
вернее, не хотел  думать  о  том,  что  она  еще  не  спасение.  Не  хотел
признаваться самому себе, что по трассе можно будет перебрасывать лишь  то
продовольствие,  которое  уже  доставлено  на  восточный   берег   Ладоги,
поскольку железнодорожный узел - Тихвин  -  захвачен  врагом.  "Перебросим
все, что скопилось на том берегу... Ну, а дальше? -  настойчиво  спрашивал
себя Жданов. - Что будем делать дальше? Надеяться на  обходную  дорогу  от
Заборья к Ладоге? Но она будет готова не раньше чем через две-три недели".
   "Надо раньше!" - мысленно кричал Жданов.
   "Ну, допустим, несколько раньше, - отвечал он себе  же.  -  Так  ли  уж
существенно  изменится  положение?  Ведь   пропускная   способность   этой
двухсоткилометровой дороги-времянки будет ничтожна. Не менее пяти дней,  а
возможно, и целую неделю будет ползти по ней частично на гужевом, частично
на автомобильном транспорте груз, отправленный  в  Ленинград  из  Заборья.
Нет, и обходная дорога не несет спасения. Она вместе с  Ладожской  трассой
способна лишь временно удержать защитников Ленинграда на границе  жизни  и
смерти".
   Жданов гнал от себя эти черные думы, убеждал себя, что главное сейчас -
проложить ледовую трассу. Отсутствие ее означает для Ленинграда неминуемую
смерть. И в то  же  время  сознавал,  что  Ладожская  трасса  может  стать
истинной дорогой жизни только  при  одном  условии:  если  продовольствие,
направляемое в Ленинград из глубин страны, будет  поступать  к  ладожскому
берегу прежним, кратчайшим путем - через  Тихвин  и  Волхов.  По  стальным
рельсам, а не по хлипким гатям.
   Но Тихвин с восьмого ноября находился в руках немцев. А Волхов  хоть  и
удалось отстоять, но враг все еще находился на близких подступах к нему.
   Надо отбить Тихвин, отбросить немцев от Волхова!..
   На столе перед Ждановым,  рядом  с  глубокой,  наполненной  папиросными
окурками пепельницей, лежала телеграфная лента. Жданов взял  эту  ленту  и
стал отыскивать то место, где Москва сообщала о готовящемся наступлении на
Тихвин. Вот оно: "Ставка дала указание Мерецкову  форсировать  наступление
на Тихвин".
   Как-то  оно  пойдет?  Сколько  времени  продлится?  И   закончится   ли
успехом?..
   Жданов,  переживший  за  долгие   месяцы   войны   столько   неудач   и
разочарований, не мог обольщаться на этот счет, боялся принимать  желаемое
за действительное. К тому же он недостаточно был осведомлен об оперативной
обстановке под Тихвином. Освобождение этого города Ставка возложила на 4-ю
армию генерала Мерецкова, а она не подчинялась Ленинградскому фронту.
   "Но за Волхов отвечаешь ты!" - мысленно подвел итог Жданов.
   Да, за Волхов, точнее, за  разгром  волховской  группировки  противника
отвечал он, Жданов. Вместе с Хозиным. И потому именно все последнее  время
командующий фронтом проводил в войсках по ту  сторону  Ладоги,  сколачивая
вместе с Федюнинским ударную группировку,  способную  отбросить  врага  на
исходные позиции.
   Жданов поддерживал с Хозиным телефонную и телеграфную  связь.  Судя  по
сообщениям командующего, создание ударной группировки шло полным ходом, но
для гарантированного успеха она была все же слабовата. Войск  не  хватало.
Волховская операция, в свою очередь, немало зависела от того, удастся  или
нет в самое ближайшее время открыть движение по  трассе:  только  по  льду
Ладоги можно было перебросить подкрепления в 54-ю армию.
   Таким образом, все в эти грозные дни  переплеталось  в  единый  клубок:
Москва, Ленинград, Тихвин, Волхов,  будущая  Ладожская  трасса.  Но  перед
Ждановым на первый план выдвигалась все  же  Ладога.  Без  ледовой  трассы
невозможно  было  достаточно  эффективно  маневрировать  наличными  силами
фронта, отправлять в Москву пушки, производимые на ленинградских  заводах,
завозить в Ленинград продовольствие,  эвакуировать  из  фронтового  города
стариков, женщин и детей.
   Жданов заново перечитал  телеграфную  ленту  и  почувствовал  угрызение
совести: "Не все ведь рассказал членам Военного  совета  из  того,  о  чем
разговаривал с Шапошниковым. Даже  о  готовящемся  наступлении  на  Тихвин
умолчал. А может, и правильно сделал, что умолчал. Хозин-то о  нем  знает.
Этого с военной точки зрения вполне достаточно..."
   Жданов пошел к письменному столу. Там  ждала  его  кипа  всяких  бумаг.
Донесения Военных советов  армий  и  штаба  МПВО.  Сводка  горздравотдела.
Сводка суточного выпуска оборонной  продукции.  Письма  матерей  и  жен  с
просьбами помочь умирающим от голода мужьям,  сыновьям,  братьям  -  таких
писем приходит все больше и больше.
   Сверху  лежал  типографский  оттиск  передовой  статьи   "Ленинградской
правды". Подготовленная по поручению бюро  обкома  статья  предназначалась
для опубликования в очередном номере газеты в связи  с  предстоящим  пятым
снижением продовольственных норм.
   Жданов прочел первые ее строки:

   "Большевики никогда ничего не скрывают от народа.  Они  всегда  говорят
правду,  как  бы  жестока  она  ни  была.  Пока  длится  блокада,   нельзя
рассчитывать  на  улучшение  продовольственного  снабжения.  Мы  вынуждены
уменьшать нормы выдачи продуктов, пока враг не  будет  отброшен,  пока  не
будет прорвано кольцо блокады. Трудно это? Да, трудно, но  другого  выхода
нет..."

   Он откинулся устало на спинку  кресла.  Посмотрел  на  часы.  Было  без
четверти двенадцать. Вздыбленные кверху часовые стрелки будто впились  ему
в мозг.
   "Что же происходит там, на Ладоге?  Почему  они  молчат?!  Может  быть,
люди, посланные  на  лед,  уже  вернулись  без  результата,  а  Лагунов  и
Якубовский не решаются доложить об очередной неудаче? Или разведчики  идут
вперед, но нарочный еще не успел  вернуться?  Или  его  постигла  какая-то
беда?"
   На последний вопрос не мог бы ответить сейчас  никто.  Ни  Лагунов,  ни
Якубовский, ни командир мостостроительного батальона Бриков. С тех пор как
тридцать бойцов и командиров спустились на лед и  исчезли  в  прикрывавшем
Ладогу тумане, связь с ними прекратилась.
   "Довольно! - приказал себе Жданов. - Никому не  станет  легче,  если  я
буду изводить себя и  других  одними  и  теми  же  вопросами,  поминутными
телефонными  звонками.  Есть  события,  которые  нельзя  ускорить.   Когда
выяснится что-то определенное, меня немедленно поставят в  известность.  А
сейчас - все! На какое-то время Ладоги для меня не существует..."
   Не досмотрев бумаг, он подошел  к  картам,  развешанным  на  стене  его
кабинета.
   Одна из них фиксировала положение под  Ленинградом.  Оно  оставалось  в
основном таким же, каким сложилось еще к началу  второй  недели  сентября.
Синее изломанное кольцо блокады, начинаясь от побережья  Финского  залива,
перерезало  приморскую  железную  дорогу  на  Ораниенбаум,   упиралось   в
Петергоф, затем шло по самому берегу, захватывая Стрельну и Урицк,  отсюда
опускалось  к  Пушкину  и  Колпину,  потом   карабкалось   вверх   и   там
разветвлялось двузубцем - на  Шлиссельбург  и  Мгу.  А  с  противоположной
стороны,  за  Сестрорецком,  Ленинград  отрезала  такая  же  синяя  линия,
пересекавшая Карельский перешеек с юго-запада на северо-восток.  Новым  на
этой карте было второе кольцо блокады, появившееся с восьмого ноября.  Оно
тянулось  к  южному  побережью  Ладоги,  проходя  чуть  ниже  Волхова,   и
отклонялось здесь на юго-восток, захватывая Тихвин.
   Эта карта всегда была перед глазами  Жданова.  Он  видел  ее,  даже  не
будучи в кабинете. Она грезилась ему во сне.
   Но рядом висела другая карта, отражавшая обстановку на Западном и Южном
фронтах. Теперь ее  меняли  каждый  день  -  события  на  Западном  фронте
развивались стремительно.
   ...Выйдя из-за стола, Жданов направился именно  к  этой  карте.  Только
тревога за судьбу Москвы могла на какое-то  время  вытеснить  у  него  все
остальные тревоги.
   Он смотрел на изогнутые синие стрелы,  остриями  своими  нацеленные  на
Москву, и как-то непроизвольно подумал о живом воплощении той  злой  воли,
которая управляет ими: о Гитлере и немецком генералитете.
   В зрительной  памяти  Жданова  Гитлер  запечатлелся  таким,  каким  его
изображали наши карикатуристы: худым как жердь,  со  сжатыми  кулаками,  с
искаженным патологической  гримасой  лицом  и  противоестественно  длинной
прядью волос, прикрывающей не только левую часть лба, но  и  глаз.  Однако
Жданов понимал, что карикатурный портрет  Гитлера,  как  он  ни  близок  к
оригиналу,   не   отражает,   конечно,   всей   страшной   сути    главаря
многомиллионной банды преступников.
   Стоя  у  карты   и   стараясь   разобраться   в   драматизме   событий,
развернувшихся почти у стен столицы  -  на  Ленинградском,  Волоколамском,
Можайском, Серпуховском шоссе, Жданов пытался угадать: где он сейчас  сам,
этот маньяк, решивший с помощью  современнейших  орудий  ввергнуть  мир  в
средневековье, двинуть вспять стрелки часов истории? В войсках? Где-нибудь
в Минске, Витебске или  Смоленске?  Или  остался  в  Германии,  окруженный
телефонами, телеграфными аппаратами и рациями?  Затаился  в  непрошибаемом
авиабомбами убежище и повелевает оттуда послушными ему генералами...
   Из всех гитлеровских генералов, кроме  фон  Лееба,  Жданов  представлял
себе достаточно отчетливо лишь одного. Это был командующий второй танковой
армией Гудериан. Незадолго до войны Жданову довелось  прочесть  в  русском
переводе его книгу "Внимание, танки!". Открывалась она репродуцированным в
цвете портретом автора. Судя по портрету, Гудериан уже тогда заметно лысел
со лба, и потому лоб казался непропорционально  большим,  а  нижняя  часть
мясистого лица, начиная от узких щелок глаз, - несоответственно маленькой.
   В предисловии к книге говорилось,  что  ее  написал  человек,  которому
Германия  обязана  своей  танковой  мощью  и  который  является  одним  из
основоположников теории "блицкрига", то есть короткой молниеносной  войны,
основанной на широком использовании танков как основной ударной силы. Но у
нас эта  книга  не  была  принята  всерьез.  Она  производила  впечатление
авантюристического сочинения, поскольку находилась в вопиющем противоречии
не только с марксистско-ленинской теорией войн,  -  автор,  видимо,  и  не
слышал о таковой, - но и  с  традиционно  почитаемым  в  немецких  военных
кругах Клаузевицем.
   Жданов  помнил,  как  однажды  после   заседания   Политбюро,   уже   в
неофициальной  обстановке,  возник  разговор  о  книге  Гудериана.  Тогда,
кажется,  Ворошилов  сказал:  "Этот  генеральчик  фетишизирует  танки.  Он
пренебрегает всеми другими подвижными родами войск, например кавалерией. В
любой войне главную роль будут играть люди". Сталин назидательно  поправил
его: "Люди, управляющие машинами".
   ...На карте, висевшей теперь перед Ждановым, под одной из синих  стрел,
устремленных на Москву с юга, имелась пометка  -  "2ТА",  что  означало  в
расшифровке  -  вторая  танковая  армия.  Та  самая,  которой   командовал
Гудериан.
   Это был, кажется, второй за время войны случай, когда  Жданов  вспомнил
Гудериана. Первый раз имя  автора  книги  "Внимание,  танки!"  выплыло  на
поверхность памяти в августе, когда его дивизии прорвали  Брянский  фронт.
Жданов узнал об этом из телефонного разговора со Сталиным. Тогда же Сталин
сказал, что послал командовать Брянским фронтом генерала  Еременко  и  что
тот дал клятвенное обещание не только остановить, но и  разгромить  "этого
негодяя Гудериана".
   Ныне "негодяй Гудериан" пытался захватить Тулу и рвался к Москве.
   Обстановка, показанная на карте, успела уже  устареть.  Карта  отражала
вчерашний день, а за сутки положение под Москвой ухудшилось  и  продолжает
ухудшаться - это прямо вытекало из недавних переговоров с Шапошниковым.
   "Почему не меняют  карту?  -  с  раздражением  подумал  Жданов.  -  Что
содержится в последних сводках Генштаба?"
   И, как бы услышав его, в кабинет вошел генерал Гусев.
   - Сводка Генштаба,  Андрей  Александрович,  -  негромко  сказал  он  и,
раскрыв свою красную папку, положил на письменный стол  несколько  листков
папиросной бумаги.
   Жданов склонился над  ними,  стал  въедливо  вчитываться  в  лапидарные
строки. В них не было ничего утешительного. Сводка свидетельствовала,  что
ожесточенные бои идут теперь на всем Западном фронте. На южном его  крыле,
в районе Тулы, противник вел наступление  силами  четырех  пехотных,  трех
моторизованных,  четырех  танковых   дивизий   и   еще   добавил   к   ним
моторизованную бригаду.
   Через минуту  в  кабинете  появился  полковник  Королев  с  обновленной
картой. Поздоровавшись со Ждановым, он молча стал прилаживать ее на  место
устаревшей.
   - Каков ваш прогноз на дальнейшее, Дмитрий Николаевич? - спросил Жданов
начальника штаба фронта, не отрывая глаз от листков папиросной бумаги.
   - Полагаю, что Гудериан обойдет Тулу с  востока,  -  ответил,  подумав,
Гусев.
   - Я спрашиваю вас о главном, - нетерпеливо произнес Жданов. - Каков ваш
прогноз, как военного человека, относительно Москвы?
   Гусев молчал. Причина этого молчания заключалась не в том,  что  вопрос
показался  ему  неожиданным.  О  судьбе  Москвы  задумывались  тогда  все.
Поразило Гусева другое: то, что спрашивал его об этом секретарь  ЦК,  член
Политбюро, который конечно же осведомлен во всем  куда  больше  начальника
штаба фронта.
   Но  Жданов  ожидал  ответа.  И  Гусев  попытался  ответить  с   должной
обстоятельностью, тщательно взвешивая каждое свое слово:
   -  Полагаю,  Андрей  Александрович,  что  дальнейшее  развитие  событий
зависит от наличия у Ставки не использованных еще резервов,  от  умения  и
выдержки  командующих  тридцатой  и  шестнадцатой  армиями,   по   которым
противник нанес, видимо, наиболее мощный удар своей северной группировкой.
Существует определенная зависимость и от...
   - Подождите! - прервал его Жданов и, подняв голову, устремил на  Гусева
пристальный  взгляд  своих  карих  глаз.  -  Я  понимаю,   что   вы,   как
военный-профессионал, мыслите прежде всего чисто военными категориями.  Но
мне хотелось спросить вас... - Он внезапно умолк,  потому  что  следующими
словами, которые хотелось произнести, были: "Удастся  ли  врагу  захватить
Москву?" Жданов не произнес этих слов, посчитал, что они позволительны для
кого угодно, только не для него - руководителя, политика. Уже не глядя  на
Гусева, он сказал сердито, тоном выговора: - Не  кажется  ли  вам,  что  в
нашей  прессе  в  последнее  время  слишком  часто  упоминается  Наполеон?
Чересчур  много  болтовни  о  том,  что  за  взятие  Москвы  ему  пришлось
расплачиваться полным поражением. Это вредная болтовня.
   Гусев был поставлен в  тупик:  о  плачевной  судьбе  Наполеона  не  раз
напоминал сам  Жданов,  а  теперь  осуждает  такие  напоминания.  И  какое
отношение имеет начальник штаба к статьям, не понравившимся Жданову?..
   Он не уловил, что Жданов ведет сейчас спор с самим собой. На  очень  уж
короткий миг перед Гусевым чуть приоткрылся простой  смертный,  с  ранимой
душой, с нервами, напряженными до предела, с сердцем, не застрахованным от
горя, разочарования, упадка сил, страха,  наконец.  И  тут  же  в  Жданове
сработал механизм строжайшего самоконтроля. Жданов с юношеских лет усвоил,
что он не имеет права ни на слабость, ни на усталость,  ни  тем  более  на
страх, что у него гораздо больше  обязанностей,  нежели  прав.  Он  обязан
вовремя поддержать слабого, вовремя помочь уставшему, всегда и везде  быть
в ответе за душевное состояние, умонастроения и  поступки  окружающих  его
людей.
   - Москву мы не отдадим, - с вызовом сказал Жданов, глядя  на  Гусева  в
упор. И тут же озадачил его новым вопросом: - Что бы вы сейчас предприняли
на месте Жукова?
   Гусев пожал плечами:
   - Мне трудно решать за Жукова, находясь здесь.  Но  на  своем  месте  я
твердо знаю, что должен делать: надо помогать Москве. Как  и  чем?  Прежде
всего нанесением контрудара  в  районах  Тихвина  и  Волхова.  Командующий
сообщил мне, что Ставка уже спланировала такую операцию.
   - Я знаю об этом, - сказал  Жданов.  -  Только  ведь  в  этой  операции
решающая роль отводится четвертой армии, и она нам не подчинена.
   - У нас есть пятьдесят четвертая. Полагаю,  Андрей  Александрович,  что
надо усилить Федюнинского.
   - Хозин сейчас и занимается этим.
   - Да, но  сил-то  там  все  еще  маловато.  Наши  резервы  -  здесь,  в
Ленинграде.
   - Вы о ледовой трассе? - настороженно спросил Жданов.
   - Так точно, - подтвердил Гусев. - Ледовая трасса нужна не  только  для
транспортировки продовольствия.
   Жданов задумался и умолк.
   -  Разрешите  идти?  -  нарушил   это   тягостное   молчание   Королев,
управившийся с заменой карты.
   Жданов кивнул согласно и тут же вместе с Королевым отпустил Гусева.
   Когда они покидали кабинет, посмотрел  на  часы.  Стрелки  застыли  под
прямым углом, показывая четверть первого.
   Жданов вызвал из приемной дежурного, приказал:
   - Лагунова или Якубовского. Немедленно.
   Секретарь повернулся и закрыл за собой дверь. А Жданов  остался  сидеть
неподвижно, упершись руками в край стола. Его  снова  терзал  все  тот  же
вопрос: "Что происходит там, на Ладоге? Что?!.."



9

   В то раннее хмурое утро, когда Жданова вызвали на узел связи к  прямому
проводу, соединявшему Смольный  с  Кремлем,  группа  бойцов  и  командиров
прошла мимо едва различимого в тумане маяка  Осиновец  и  ступила  на  лед
Ладожского озера. Их было тридцать человек.
   За спиной этих трех десятков людей задыхался в петле  голода  терзаемый
вражеской артиллерией Ленинград. Но им-то в первый момент показалось,  что
и война и блокада отодвинулись куда-то вдаль. Здесь, на  белом,  пустынном
ладожском льду, трудно было представить, что где-то  совсем  рядом  бушуют
огонь и смерть.
   Экспедиции  предстоял  путь  в  неизвестность.   О   коварстве   Ладоги
рассказывали столько былей и ходило столько легенд! Соколов и его товарищи
были наслышаны об осенних ладожских штормах, не уступающих  морским,  и  о
том, что зимой здесь будто  бы  беспрерывно  происходит  подвижка  ледовых
масс, в считанные минуты образуются необъятные полыньи там, где лед только
что  казался  несокрушимо   крепким,   возникают   непреодолимые   торосы,
напоминающие Арктику...
   Теперь трем десяткам людей предстояло  разрушить  или  подтвердить  все
это. Но и в том и в другом случае надо было  найти  путь,  по  которому  в
умирающий от истощения Ленинград потекли бы беспрепятственно могучие  токи
жизни.
   На подготовку экспедиции ушел весь предшествующий день. В то время  как
Смольный был поглощен заботами о перегруппировке войск, о  создании  новых
узлов  обороны,  о  новых  стационарах  для  дистрофиков,  о   домах   для
осиротевших детей, в то время как десятки тысяч ленинградцев  трудились  у
своих станков, напрягая последние силы, чтобы не упасть от истощения, -  в
это самое время на Ладожском побережье, в  лесу  близ  деревни  Коккорево,
безвестный мостостроительный батальон мастерил санки  и  деревянные  щиты,
которые могли бы стать мостками  через  полыньи,  заготавливал  вешки  для
обозначения будущей ледовой трассы, отбирал для участников экспедиции лыжи
получше, ломы и пешни ненадежнее.
   Но самым трудным оказался отбор для экспедиции людей.
   За пять месяцев войны наши бойцы и командиры научились многому:  стоять
насмерть под натиском вражеских войск, прорываться из окружения,  выходить
на  поединок  с  немецкими  танками,  имея  при  себе   лишь   бутылки   с
зажигательной смесью, наводить  под  ураганным  огнем  мосты  через  реки,
бомбить Берлин, преодолевая по  воздуху  огромные  расстояния,  отделяющие
столицу фашистской Германии от островов  в  Финском  заливе,  привыкли  не
спать по нескольку ночей  кряду  или  спать  урывками  в  сырых  окопах  и
траншеях, освоили новые образцы боевой техники. Но никому  из  них,  столь
многое познавших, не приходилось еще прокладывать автомобильную дорогу  по
льду, толщину которого не  знал  никто,  по  льду,  скрывающему  бездонную
пучину, по льду, который  в  любую  минуту  мог  быть  искрошен  фугасными
авиабомбами и артиллерийскими снарядами...  К  тому  же  мостостроительный
батальон был сформирован преимущественно из тех, кто не годился для службы
на передовой. Как бы то ни было, экспедицию  укомплектовали,  снарядили  и
вооружили чем могли, прибавив к  личному  оружию  каждого  -  винтовкам  и
наганам - несколько ручных гранат...
   Поздно вечером  комиссар  Брук  собрал  на  заснеженной  лесной  поляне
коммунистов и комсомольцев, составивших ядро  экспедиции.  Перед  тем  как
начать разговор с ними, он внимательно оглядел каждого. Бросилось в глаза,
что обмундированы они плохо. На ногах вместо валенок кирзовые  сапоги  или
ботинки с обмотками. Не у всех  есть  шапки-ушанки,  многие  в  матерчатых
остроконечных "буденовках", залежавшихся на интендантских складах.  Только
часть бойцов удалось одеть в полушубки,  остальные  пришли  в  ватниках  и
шинелях, натянув поверх них маскировочные  халаты.  Ничего  не  поделаешь:
полушубки, валенки, меховые жилеты и шапки отправлялись в  первую  очередь
на передний край. Даже маскхалаты для экспедиции удалось добыть  только  с
помощью Якубовского. Он же выхлопотал для ее участников  и  дополнительные
продпайки: сверх плановой трехдневной нормы каждый получил по три  сухаря,
по одной селедке и по кусочку  твердой  как  камень,  насквозь  промерзшей
колбасы.
   Речь комиссара была короткой. А могла бы быть и еще короче - содержание
ее вполне исчерпывалось двумя фразами: "Дойти до Кобоны. Во что бы  то  ни
стало дойти!"
   Прямо с этого собрания командир экспедиции  Соколов  направился  на  КП
батальона,   чтобы   доложить   бывшему   начальнику   областной   конторы
Союздорпроекта, а ныне комбату Брикову о готовности к выступлению.
   ...И вот рано утром экспедиция вышла на лед.
   О ней не сообщалось в очередной сводке Совинформбюро. О ней ни слова не
было сказано в "Ленинградской правде"  и  даже  во  фронтовой  газете  "На
страже Родины". Кроме однополчан, о  ней  знали  лишь  несколько  человек:
здесь, в землянках коккоревского леса, где располагался штаб  Якубовского,
и там, в Смольном.


   Двигалась экспедиция тремя группами.
   В первой из  них  было  пять  человек.  Впереди  шел  Соколов  с  двумя
командирами взводов - Дмитриевым и  Смирновым,  уже  не  раз  проводившими
ледовую разведку. Буквально по пятам за  Соколовым  шагал  его  связной  -
самый юный из бойцов батальона, девятнадцатилетний  парнишка  Кушелев.  Он
мечтал о передовой и как будто имел для этого все данные, но по  странному
капризу судьбы, а  скорее  всего,  по  небрежности  военкоматского  писаря
оказался  в  мостостроительном  батальоне.  И  когда  услышал  здесь,  что
назначается связным к командиру роты, поначалу  совсем  сник.  Служба  эта
представлялась ему похожей на почтальонскую. Однако в действительности она
оказалась  совсем  иной,  и  вскоре  Кушелев  стал  даже  гордиться  своей
должностью: без него командир как без рук. А командира своего  Кушелев  не
только уважал, но и обожал за его боевое прошлое.  Вот  и  теперь,  следуя
вблизи Соколова, связной не спускал с него глаз,  готовый  при  первой  же
необходимости прийти на помощь.
   В составе той же первой группы шел еще проводник из местных  рыбаков  -
человек  пожилой,  угрюмый,  старавшийся  держаться  особняком  и  потому,
видимо, не очень понравившийся Соколову.
   За первой группой с интервалом метров в десять двигались "главные силы"
экспедиции - бойцы из взвода Дмитриева, с ломами  и  пешнями  в  руках,  с
санками, нагруженными вешками.
   Третья группа составляла как бы тыл и резерв экспедиции. Она тащила  на
таких же санках громоздкие  деревянные  щиты  и  прочее  снаряжение.  А  в
дальнейшем из нее же предполагалось брать нарочных для доставки  донесений
в Осиновец.
   Замыкал шествие комиссар экспедиции Брук.
   Через каждые сто - сто двадцать метров бойцы Дмитриева пробивали ломами
лед, погружали в лунки специальные деревянные  мерки  и,  убедившись,  что
толщина льда не меньше пятнадцати сантиметров, тут же  вмораживали  вешки,
обозначая направление будущей трассы.
   Предрассветная мгла еще не  рассеялась.  Работа  в  полутьме,  конечно,
осложнялась. Но нужно было  спешить.  Все  помнили,  что  путь  до  Кобоны
неблизкий, и дойти туда хотелось засветло.
   Задерживали продвижение и торосы.  Они  начались  уже  в  километре  от
берега. Их приходилось порой обходить.
   И все-таки настроение у Соколова было отличным. Радовало,  что  толщина
льда повсюду достаточная, чтобы выдержать не только людей, но и  лошадь  с
санями, а может быть, и машину-полуторку.
   - Ну что, Сусанин, - пошутил он, обращаясь к проводнику, -  видать,  не
так уж страшна ваша Ладога!
   Сусаниным назвал его Соколов только потому, что забыл истинную  фамилию
этого мрачноватого человека. Председатель сельсовета привел  проводника  в
самый последний момент, когда экспедиция вышла уже на  Вагановский  спуск.
Тогда только и был назван он по фамилии. Один-единственный раз!
   Одетый в тулуп,  бородатый  рыбак  и  впрямь  был  похож  на  былинного
Сусанина. На шутку откликнулся невесело:
   - Погоди, командир, не говори "гон"... Видишь, вон  снег  пошел.  Этого
только не хватало...
   Снегопад начался как-то разом, будто где-то там, наверху,  распахнулись
створки гигантского вместилища этой белой, пушистой массы.
   "Такой снег можно увидать только в кино", - с усмешкой подумал Соколов.
   Пришлось сбавить шаг. Двигались теперь  совсем  как  слепые:  медленно,
осторожно, простукивая впереди себя лед пешнями.
   Через каждые сто - двести шагов Соколов останавливался, снимал рукавицы
и, зажав их под мышкой, доставал из  кармана  шинели  компас,  сверялся  с
картой, прикрытой целлулоидом в планшете.  Несложное  в  обычных  условиях
дело - ведение колонны по азимуту  -  сейчас,  когда  снег  слепил  глаза,
мгновенно залеплял и компас и планшет с картой, а крепчавший мороз мертвил
пальцы, стало тяжким испытанием для командира.
   Однако шли они пока что точно - по кратчайшему пути к Кобоне, чуть-чуть
отклоняясь к югу, как и было задумано, потому  что  там  находился  остров
Зеленец. Правда, Соколов не мог себе представить, как они, если  буран  не
прекратится, отыщут этот крошечный островок, который наверняка, как и  вся
Ладога, занесен снегом. Но  пока  что  начальник  экспедиции  старался  не
думать об этом: до острова оставалось добрых две трети пути. И себя самого
и своих сподвижников Соколов подбадривал тем,  что  вот  они  прошли  уже,
пожалуй, километров семь, а открытой воды, слава богу, нет. Примерно через
час  можно  отправлять  нарочных  в  Осиновец:  десять  километров   будут
пройдены.
   Из-за того, что двигались все цепочкой, не полагаясь на  толщину  льда,
отделенные друг от  друга  полутора-двумя  метрами,  участники  экспедиции
почти не разговаривали. Этому мешал и встречный ветер. Он все  усиливался,
превращаясь в буран. Обильный снег уже не падал тихо на лед, а  метался  в
дикой пляске с воем и свистом.
   Соколов вспомнил слова Юревича, сказанные на  прощание:  "Ходят  слухи,
будто там, дальше, вода совсем не замерзает..." Содрогнулась душа: "Как бы
не бултыхнуться в незамерзшую ту воду. В двух шагах ни черта не видно!"  И
тут же ощутил странное покалывание в ступнях  ног,  будто  под  носками  в
портянках появились мелкие камешки. Решив, что  ноги  просто  мерзнут,  он
попробовал на ходу энергично двигать пальцами, но ощущение покалывания  не
проходило. Оно даже усилилось. Следовало бы разуться и вытрясти  из  сапог
как-то попавшие туда камешки или что там еще... Но разуваться на морозе не
хотелось.
   "Откуда здесь взяться камушкам?  -  рассудил  Соколов.  -  Может  быть,
ледяного крошева набрал в сапог, когда через торосы лезли,  так  оно  само
скоро растает..."
   А покалывание становилось все нестерпимее. И он понял: это  гвозди!  Не
камешки и не льдинки  мешают  ему  идти,  а  проклятые  гвозди,  вбитые  в
подметки сапог изнутри.
   Пробить  изнутри  гвоздями  подошвы  сапог  у   комсостава   экспедиции
предложил один из батальонных сапожников. Он был уверен, что таким образом
можно избавиться от скольжения на оголенном льду: острия гвоздей, выступая
наружу, станут своего рода шипами. О том, что под тяжестью человека острия
эти будут постепенно возвращаться в подошву, а шляпки гвоздей  вопьются  в
ступни ног, ни изобретательному сапожнику, ни его подопытным  клиентам  не
подумалось даже. И чего там  скрывать,  поначалу  этим  самодельным  шипам
Соколов только радовался. К сожалению, радость оказалась недолговременной.
Теперь она грозила обернуться бедой.
   Соколов с завистью посмотрел на шагавшего  справа  рыбака.  Тот  твердо
переставлял  ноги  в  своих  кирзовых  сапогах.  Рационализаторская  мысль
батальонного сапожника, к счастью, обошла его стороной.
   - Смирнов! - крикнул Соколов  шагавшему  слева  командиру  взвода,  чьи
сапоги - он отлично знал это - тоже были пробиты изнутри гвоздями. И когда
тот приблизился, прикрывая варежкой лицо  от  впивающихся  в  лоб  и  щеки
жестких, как битое стекло, снежинок, настороженно спросил: - Как у тебя  с
ногами, Иван Иванович?
   - Чего "с ногами"? - переспросил младший лейтенант.
   "Значит, у него все в порядке", - успокоенно подумал Соколов  и,  чтобы
не вызвать своим вопросом никаких подозрений, уже вроде  бы  между  прочим
продолжал:
   - Не устал, спрашиваю?
   - Рано спрашиваешь, командир! - отозвался Смирнов.
   - Ну, добро, - удовлетворенно сказал Соколов и почувствовал, что боль в
ступнях как будто уменьшилась.
   "Надо не думать о боли, не обращать на нее внимания, внушить себе,  что
никакой боли нет и быть не может, тогда все пройдет окончательно!" - решил
он и огляделся. Справа смутно маячили фигуры  Кушелева  и  рыбака.  Слева,
чуть  поодаль  от  Смирнова,  виднелся  Дмитриев.   Остальных   участников
экспедиции, растянувшихся цепочкой с интервалами, увидеть было невозможно.
   Соколов забеспокоился: "Не растерять бы людей в этой ледовой бескрайней
пустыне. Легкомысленно поступил, сам напросившись руководить экспедицией".
   Он тотчас же обругал себя за малодушие, но  беспокойство  не  исчезало.
Стали терзать душу новые вопросы: "По  каким  признакам  найдешь  ты  путь
через эту снежную пустыню? Компас, карта? Но что там есть, на твоей карте,
кроме  прочерченной  через  голубое  пространство  красной  черты?   Какие
опознавательные знаки или естественные  ориентиры?  На  озерном  льду  нет
населенных  пунктов,   нет   высот,   оврагов,   по   которым   можно   бы
ориентироваться... Или у тебя есть  опыт  арктических  путешествий?  Может
быть, и ты,  как  челюскинцы  и  Папанин,  приобрел  такой  опыт  в  своей
довоенной жизни?"
   "Не думать, не думать об этом! - беззвучно твердил Соколов. -  Тридцать
километров... нет, не тридцать, теперь уже двадцать с небольшим -  это  же
чепуха! Один суточный переход при нормальном марш-броске..."
   "Какой марш-бросок? О  чем  ты  думаешь,  легкомысленный  человек?  Кто
совершает марш-броски по необозримым ледовым пустыням, где  один  неверный
шаг может увлечь в бездонную пучину? Ты идешь там, где до тебя не  ступала
нога человека. Ты идешь туда, куда до тебя не доходил  никто.  Никто!  Все
возвращались. А ты идешь!.."
   "Не думать, не думать об этом, помнить только о цели, только о цели!  -
приказывал себе Соколов. - Люди преодолевали пространства гораздо большие!
Достигали Северного полюса почти в  одиночку.  Голодные,  окоченевшие,  но
все-таки достигали! Наш поход по сравнению с теми - детская прогулка... Но
разве дело только в том, чтобы дойти до Кобоны? Кому ты  нужен  там,  если
доползешь, забыв обо всем, что позади тебя! Ты  обязан  проложить  трассу.
Трассу! Знакомо тебе это слово? Трассу,  по  которой  смогут  проследовать
колонны груженых машин! Вот ты сделал шаг, второй, третий  и  уверен,  что
приблизился к цели. Но промерь  лед,  -  может  быть,  толщина  его  здесь
достаточна лишь для того, чтобы выдержать  тебя,  а  это  значит,  что  ты
сделал свои нелегкие шаги напрасно!.."
   "На ту сторону никто еще не прошел! - слышалось ему в завывании  ветра.
- Никто... никто... никто..."
   "А мы пройдем, пройдем, пройдем!" - слизывая  языком  снег,  залепивший
губы, упрямо повторял ему Соколов.
   Из  глубин  памяти  поднялось  на  поверхность  читанное  давным-давно,
наверное еще в детстве. Книга называлась "Путешествие капитана Гаттераса".
Написал ее, кажется, Жюль Верн... Чудесная сказка давно  сменилась  былью.
После капитана Гаттераса  были  и,  пожалуй,  здравствуют  поныне  ледовые
капитаны Воронин и Бадигин,  весь  мир  знает  не  сказочных,  а  реальных
полярных исследователей  Отто  Шмидта,  Ивана  Папанина.  Подлинные  герои
надолго заслонили в сознании Соколова героев книжных.
   Но теперь  опять  перед  ним  возник  впечатляющий  образ  несгибаемого
капитана Гаттераса.
   "Мы должны дойти, - шепнул ему Соколов и повторил, точно заклинание:  -
Должны! Во что бы то ни стало. Невзирая ни на что!"
   - Смирнов! - позвал он опять, повернувшись влево.
   - Я здесь, командир, - раздался  ответный  голос,  заглушаемый  ветром.
Через минуту Смирнов был рядом. - Что случилось?
   Соколову хотелось сказать, что пока ничего не случилось,  а  позвал  он
его, своего верного друга с довоенной еще поры,  чтобы  заглушить  чувство
одиночества, чувство  затерянности  во  льдах.  Но  вместо  этого  спросил
строго, по-командирски:
   - Промеры делаются?
   - Через  каждые  сто  метров,  как  положено,  -  ответил  с  некоторым
удивлением Смирнов.
   - Результаты?
   - Пока меньше пятнадцати сантиметров нет.
   - Мало, - недовольно сказал Соколов, - машину лед не выдержит.
   - Зато лошадь с санями выдержит наверняка. А  потом  и  машины  пойдут.
Мороз-то усиливается...
   - Ладно, - буркнул Соколов и вдруг спросил: - Слушай,  Иван,  ты  после
войны куда пойдешь? В Дорпроект?
   - Чего? - переспросил Смирнов. Ему подумалось, что из-за воя  ветра  он
ослышался.
   Соколов не решился повторить своего вопроса. Он задал его  просто  так,
только для того, чтобы отвлечься. Теперь и  ему  самому  вопрос  показался
неуместным, нелепым. Хотел исправить нелепость, произнести какие-то другие
слова, но в этот момент раздался гулкий треск и чей-то испуганный  вскрик.
Обернувшись на эти звуки, Соколов обнаружил, что нет  на  привычном  месте
Кушелева. Связной словно растворился в буране. Чуть в стороне  возвышалась
гряда торосов. Соколов бросился к ней, крича во весь голос:
   - Кушелев! Где ты, Кушелев?!
   -  Здесь  я,  товарищ  воентехник  второго  ранга!  -  раздался   ответ
невидимого Кушелева.
   То, что связной откликнулся с  уставной  точностью,  на  миг  успокоило
Соколова. Опираясь на пешню, он взобрался на торос и увидел,  что  Кушелев
словно балансирует на одной ноге.
   - Что с тобой? - встревоженно  спросил  Соколов,  хотя  ответа  уже  не
требовалось: сам понял, в чем дело. Одна нога Кушелева ушла под лед  почти
по край голенища. - Смирнов, ко мне! - И еще громче,  оборачиваясь  назад,
крикнул в непроглядную снежную мглу: - Передать по цепочке -  всем  стоять
на месте! Всем!
   Он слышал, как приказ его, постепенно замирая, многократно был повторен
разными голосами. Подбежал Смирнов. Вдвоем  они  подхватили  Кушелева  под
руки и легко приподняли вверх.
   - Как тебя угораздило? - строго спросил Соколов связного, когда тот уже
обеими ногами стоял на льду.
   - А черт меня знает, товарищ воентехник, -  виновато  ответил  Кушелев,
потряхивая ногой и с опаской глядя в неширокую, с острыми краями пробоину,
где булькала черная как деготь вода. - Через торос перепрыгнуть  хотел,  и
вот...
   - Здесь не цирк, чтобы прыгать! - сердито прервал его Соколов.
   Кушелев по-прежнему виновато смотрел на своего командира,  не  понимая,
однако, чего тот злится. А Соколов совсем не влился на него.  Соколов  был
несказанно рад его спасению. Нервозность командира имела иные причины:  на
него накатила новая волна тревоги из-за непрочности льда.
   Он позвал Дмитриева.
   - Здесь Дмитриев! - послышалось в ответ.
   - Распорядись сделать промеры льда!.. На тех местах, где  стоят  сейчас
люди! - И, снова обращаясь к Кушелеву, но уже добрее, спросил: -  Вода  за
голенище не попала?
   - Ни капельки! - поспешно ответил связной. - А  вы  уж  простите  меня,
товарищ воентехник второго ранга.
   - Ладно, больше не прыгай.
   - Я не о том! Мне  вас  оберегать  положено,  -  все  так  же  виновато
проговорил Кушелев, - а тут наоборот получилось...
   Соколов с благодарной нежностью взглянул на этого  милого  паренька  и,
нагнувшись над проломом, попытался определить толщину льда на глаз.
   Из сосредоточенности его вывел голос Дмитриева:
   - Тончает лед, товарищ командир. Ближайшие от  вас  промеры  показывают
шесть-семь сантиметров.
   - Передай по цепочке: идти медленно, осторожно! - приказал  Соколов  и,
когда Дмитриев исчез за снежной пеленой, увидел стоящего рядом Смирнова.
   - А где наш Сусанин? - спросил тот.
   Действительно, рыбак куда-то пропал. Было странно, что его не оказалось
здесь, поблизости, даже когда раздался крик Кушелева.
   - Наверное, домой повернул, - высказал свое предположение Смирнов.
   - Ну и черт с ним, - зло сказал Соколов. - Пусть отогревается на печке,
если у него совести нет. Без проводника дойдем. Хоть ползком, а  доберемся
до Кобоны.
   Он потянул кверху рукав маскхалата и посмотрел на часы. Было без десяти
одиннадцать. С тех пор, как они  спустились  на  лед,  прошло  более  пяти
часов, а, судя по всему, прошагали они не более семи  километров.  Значит,
скорость их движения - полтора километра в час. Не шибко!
   И тем не менее Соколов понимал, что людям надо дать отдых.
   - Дмитриев! - крикнул он. - Объяви привал на  пятнадцать  минут.  Пусть
закусят люди. И пойди проведай комиссара, как он там, в хвосте,  чувствует
себя. - Потом повернулся в сторону Смирнова, пригласил: - Присядем,  Ваня,
вон за этим айсбергом.
   Многочисленными своими остроконечными вершинами, припорошенными снегом,
торос этот напоминал не айсберг,  а  скорее  какой-то  сказочный  замок  в
миниатюре. Они зашли с подветренной стороны и присели у основания  ледяной
глыбы, прижавшись к ней спинами.
   - Закусить хочешь, командир? - спросил Смирнов, кладя на колени карабин
и пешню, сбрасывая с плеч лямки вещмешка.
   - И это тоже, - ответил Соколов. - А пока помоги-ка стянуть сапог.
   - Разрешите, я помогу, - раздался голос Кушелева. Они  и  не  заметили,
как связной оказался рядом.
   - Ты... в боевом охранении  стой!  -  приказал  Соколов  и,  видя,  что
Кушелев отступил лишь на шаг, добавил строже: - Дальше, дальше,  за  торос
давай!
   Когда Кушелев скрылся, Соколов попробовал было разуться без посторонней
помощи, но у него ничего не получилось.
   - Так и думал, что не стяну. Портянка завернулась, - пробормотал он.  -
Давай-ка, Иван Иваныч, помогай.
   Смирнов прислонил к торосу карабин и пешню, положил на  снег  мешок  и,
ухватившись за сапог Соколова, с силой потянул на себя.
   Сквозь  портянку,  намотанную  поверх   шерстяного   носка,   отчетливо
проступали красные пятна.
   - Так... - с откровенной досадой проговорил Смирнов.
   - Думаешь, ногу сбил? - встрепенулся Соколов.
   - Не думаю, командир. Гвозди это.
   - Откуда знаешь?
   - Оттуда же...
   - Значит, и у тебя?..
   - Всю подошву  содрали,  -  признался  Смирнов.  -  Пробовал  прикладом
карабина опять наружу выбить - вылезают, сволочи.
   - Как же ты идешь?
   - А ты как?
   - Ясно, - кивнул Соколов, пытаясь припомнить,  чьи  еще  сапоги  прошли
обработку изобретательного сапожника.
   - Клещи бы были, мы бы эти чертовы гвозди повытаскали.  А  пальцами  не
выходит, я пробовал, - безнадежно сказал Смирнов.
   Разутая на морозе нога стала мерзнуть. Соколов поставил сапог  на  лед,
взял смирновский карабин, опустил  приклад  в  голенище  и  несколько  раз
сильно ударил. Затем развернул окровавленную портянку,  снова  обмотал  ею
носок, заткнул конец выше лодыжки и сунул ногу в сапог.
   - Как будто лучше, - неуверенно сказал Соколов.
   - Через десять шагов снова начнут давить, - отозвался Смирнов. -  Здесь
клещи нужны или плоскогубцы.
   - Больше никто не жаловался? - спросил Соколов.
   - Жаловаться никто не будет, -  уверенно  произнес  Смирнов.  -  Знают,
зачем и куда идут. Стерпят.
   - Это... наверное, стерпят. А если не дойдем?
   - Чего?
   - Я говорю: гвозди - стерпят. А кто  из  души  гвоздь  вынет,  если  не
проложим трассу?
   Смирнов молча достал из вещмешка сухарь, разломил его  пополам  и  одну
половину протянул Соколову.
   - Что ж, начнем с твоих, - согласился Соколов и, пошарив в своем мешке,
вытащил завернутую в бумагу колбасу. Попробовал разломать ее надвое  -  не
поддалась. - Дай-ка пешню, - попросил он Смирнова. Тот протянул  ему  одну
из  двух  пешней,  прислоненных  к  торосу.  Соколов  с  трудом   разрубил
неподатливую колбасу и протянул полкуска Смирнову.
   Несколько минут они ели молча,  едва  разгрызая  темно-красные  обрубки
заледенелой колбасы. Наконец, давая отдых зубам, Смирнов полюбопытствовал:
   - Ты чего это меня про Дорпроект спросил? Я толком не понял.
   - А-а, чепуха какая-то в голову полезла...  Спросил,  где  после  войны
работать думаешь, - ответил Соколов, тоже прервав трапезу.
   - Нашел тему для разговора! - усмехнулся Смирнов.
   Некоторое  время  оба  ели  молча.  Потом  вдруг   Смирнов   возобновил
прерванный разговор:
   - До этого "после" еще дожить надо.
   - Ты о чем? - не сразу сообразил Соколов, успевший уже забыть  о  своем
вопросе, действительно не вязавшемся с обстановкой. Но, вспомнив,  захотел
все же получить ответ на него: - А если доживем?
   - Ну, на свои старые места и вернемся.
   Такой ответ почему-то не понравился Соколову.
   - Неверно это, Иван Иванович, - возразил он.
   - Что неверно?
   - На старые места после такой войны возвращаться.
   - Это почему же?
   - И мы не те будем, и места не те.
   - Не понимаю. В каком смысле?
   - В переносном, в переносном. Другими люди станут.
   - Усталыми?
   - Нет. Более добрыми и более мудрыми. Переменится после  войны  многое.
То, за что воюем, должно, конечно, остаться.  А  то,  что  мешало  делу  и
счастью людей, непременно исчезнуть должно. В жизни, брат, ничто даром  не
проходит. Ты подумай: мы вот трассу проложим,  по  ней  хлеб  в  Ленинград
пойдет, а потом лето настанет - и  снова  вода  на  этом  месте.  Так  как
полагаешь, бесследно эта трасса исчезнет?
   - Опять в переносном?
   - Нет, теперь уже в прямом. По сердцу людскому эта трасса пройдет,  вот
что. Навечно.
   - Надо сначала проложить.  А  то,  -  прости,  если  по  старой  дружбе
напрямик скажу, - сидят два дурака на льду и невесть о чем рассуждают.
   - Тут ты прав. Подъем!.. Гвозди стерпишь?
   - Говорят, что индийские факиры по битому стеклу голыми ногами  шагают,
и хоть бы хны. Значит, гвозди и подавно в человеческих возможностях.
   - Ладно, факир! - усмехнулся  Соколов  и,  может  быть,  первым  в  эти
тяжелые дни произнес слова, которые вскоре  станут  победным  кличем  всей
Красной Армии: - Вперед! Только вперед!
   Неожиданно появился проводник. Он вынырнул из снежной круговерти, будто
распахнув в  ней  дверь,  и,  услышав  последние  слова  Соколова,  сказал
безнадежно:
   - Не пройдем вперед, товарищ командир.
   - Откуда ты, отец? - удивился Соколов. - А мы-то думали... - Он замялся
и закончил шуткой:  -  Думали,  что  к  знакомым  рыбам  нырнул,  под  лед
провалился...
   - Я не провалюсь, товарищ командир, - сипло ответил старик. - Мною  тут
все места хоженые-перехоженые. Кабы не снег, я бы тебе следы  лунок  наших
позавчерашних показал. А дальше не пройдем. На берегу тебе это  говорил  и
сейчас то же скажу.
   - А ты не каркай, - насупился Соколов.
   - Это вороны каркают, - обиделся  рыбак.  -  Я  тебе  дело  говорю:  не
пройдем.
   - Если трусишь, ступай назад, - резко сказал Соколов. - Людей пугать не
позволю.
   - Бросать товарищей - не в наших рыбацких правилах,  -  с  достоинством
ответил проводник. - Вместе вышли, вместе  и  вернемся.  Одной  веревочкой
связаны.
   - Вернемся, когда дойдем до Кобоны, - сказал Соколов, продолжая  шагать
вперед и не глядя на проводника.
   - На то воля командирская, - с обычной своей степенностью рассудил тот.
- Я ведь тоже в солдатах служил. Знаю: приказ, он и есть приказ.
   - Это уж точно! - буркнул Соколов.
   И они продолжали свой путь в прежнем порядке:  начальник  экспедиции  -
впереди, Дмитриев и Смирнов - слева, Кушелев - справа и несколько  поодаль
от него - проводник из местных рыбаков.



10

   До половины первого Жданов тщетно ждал звонка из Осиновца. В двенадцать
тридцать началось заседание комиссии  по  эвакуации  населения.  В  городе
оставалось еще много детей  и  стариков,  которых  надо  было  вывезти  на
Большую землю во что бы то ни стало. И для того, чтобы  спасти  жизнь  им,
уберечь их от холода и голода, и одновременно  для  того,  чтобы  избавить
город от "лишних ртов": каждая буханка хлеба приобретала  сейчас  огромную
ценность.
   Эвакуация тех,  чье  присутствие  во  фронтовом  городе  не  вызывалось
необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было  осуществить
пуск переброшенных на восток ленинградских  предприятий,  началась  вскоре
после того, как разразилась война.  Сначала  людей  вывозили  по  железной
дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало  замерзать
и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась.
   Теперь ее предстояло возобновить...
   В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка
от Лагунова все не было.
   В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего
утешительного этот звонок не принес.  Из  группы  Соколова  никто  еще  не
возвратился.
   Около двух часов дня  начался  очередной  обстрел  ленинградских  улиц.
Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что
немецкие орудия  бьют  по  Кировскому  и  Володарскому  районам,  то  есть
достаточно далеко от Смольного.
   Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному
стуку метронома, но всем своим существом был обращен  туда,  к  Ладоге,  и
затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова.
   "Где  эти  люди  сейчас?  Что  с  ними?  Лежат  на  льду,  усталые   до
изнеможения?  Или  все  же  идут,  преодолевая  полыньи  и   нагромождения
торосов?..  Может  быть,  попали  под  огонь   вражеской   артиллерии   из
Шлиссельбурга? Может, расстреляны с самолетов?.. А если все  благополучно,
то почему никто не вернулся в Коккорево с донесением ни к двенадцати, ни к
часу, ни к двум?"
   Ни на один из этих вопросов ответа не было. В  Осиновце  знали  о  ходе
поиска не больше, чем в Смольном.
   И  Лагунов,  и  Якубовский,  и  командир  мостостроительного  батальона
Бриков, и комиссар Юревич время от времени то в одиночку,  то  все  вместе
выходили на лед, подносили к глазам бинокли, но коварная Ладога продолжала
скрывать от них свои тайны. Над  ладожским  льдом  висела  плотная  пелена
тумана, потом туман сменился еще  более  непроницаемой  завесой  обильного
снегопада, затем разбушевался буран. Ничего невозможно  было  рассмотреть.
Даже в бинокль...
   В три часа дня Жданову позвонил Васнецов. Он еще находился на Кировском
и сообщал, что останется там до позднего вечера, а может быть,  и  на  всю
ночь. Докладывая о том, какие меры приняты,  чтобы  извлечь  из  заводских
цехов и складских помещений все имеющиеся  там  детали  танковых  моторов,
упаковать их и подготовить к отправке в  Москву,  сообщая,  сколько  пушек
завод способен произвести или отремонтировать в ближайшие сутки,  Васнецов
часто делал выжидательные паузы. И Жданов понимал, что он  ждет  того  же,
чего так мучительно ждал все эти часы сам, - сообщения о положении дел  на
Ладоге. Но порадовать Васнецова было нечем...
   В  три  тридцать  появился  начальник  штаба  фронта  генерал  Гусев  с
очередной сводкой оперативного управления Генштаба и собственноручно  внес
коррективы на карту Западного фронта.  Одна  из  синих  стрел  теперь  уже
огибала Тулу с востока, устремляясь к Кашире и Коломне.
   На  какое-то  мгновение  в  памяти  Жданова  снова  возникла   мясистая
физиономия Гудериана с асимметричным плешивым лбом.
   "Неужели его  проклятым  танкам  суждено  коснуться  своими  гусеницами
брусчатки Красной площади?" - с ненавистью подумал Жданов.
   Грохот рвавшихся неподалеку снарядов  как  бы  насильственно  прорвался
сквозь эти тяжкие раздумья. И в ту же минуту на пороге  кабинета  появился
Кузнецов.
   - Бьют по Смольнинскому, Андрей Александрович, -  доложил  он.  -  Надо
спускаться вниз.
   Жданов  посмотрел  на  своего   помощника   рассеянным,   отсутствующим
взглядом. С каким-то глубоким равнодушием подумал: "Какое  значение  имеет
все это, если падет Москва?"
   - Андрей Александрович, - настойчивее повторил Кузнецов,  -  надо  идти
вниз. Вы же знаете, что, пока не  пойдете  вы,  все  работники  горкома  и
обкома будут оставаться наверху.
   - Да, да, - виновато произнес Жданов и направился к  двери,  по  дороге
взглянув на часы. Стрелки показывали двадцать минут пятого.
   И вдруг, когда Жданов был уже у двери, на телефонном  столике  зазвонил
один из аппаратов. С резвостью юноши Жданов повернулся и почти  побежал  к
нему.
   - Андрей Александрович! - раздался негодующий голос Кузнецова. - Зачем?
Я сейчас распоряжусь, чтобы аппараты переключили вниз.
   Но Жданов не слышал его. Не слышал он  и  грохота  снарядов,  рвавшихся
где-то совсем близко за  стенами  Смольного.  Схватил  телефонную  трубку,
крикнул обрадованно:
   - Да! Слушаю!
   - У вас обстрел, Андрей Александрович? - услышал он голос Лагунова. - Я
через пять минут перезвоню вам вниз.
   - Нет, нет! - возразил Жданов. - Говорите немедленно!
   Он крепче прижал трубку и закрыл ладонью левой руки другое  ухо,  чтобы
не слышать грохота взрывов.
   - Докладываю, -  продолжал  Лагунов.  -  Прибыли  наконец  посланцы  от
Соколова. Десять километров пройдены. Лед достаточно крепкий для гужевого,
а может быть, и автомобильного транспорта.
   - А остальные двадцать километров? - нетерпеливо спросил Жданов.
   Снова загремели близкие разрывы.
   - Андрей Александрович, - прозвучал в трубке голос  Лагунова,  на  этот
раз категорично, - воля ваша, но я прекращаю доклад.  Позвоню  вам  на  КП
через пять минут.
   И телефон замолк.
   Жданов бросил телефонную трубку и устремился к двери. Широкий, покрытый
ковровой  дорожкой  коридор   он   тоже   почти   пробежал,   не   замечая
недоуменно-встревоженных  взглядов  встречных,  поспешно  уступавших   ему
дорогу. Спустился на первый этаж и только у двери, за  которой  начиналась
неудобная, узкая лестница, ведущая в  бомбоубежище,  на  несколько  секунд
остановился, чтобы отдышаться...
   Сопровождаемый своим помощником и  сотрудником  охраны,  Жданов  прошел
мимо узла связи, откуда чуть доносилось стрекотание телеграфных аппаратов,
достиг тяжелой, обитой металлическими листами двери, которой  заканчивался
небольшой коридор, и стал спускаться еще по одной лестнице ниже, туда, где
находились его подземный кабинет, а также кабинеты командующего  и  других
членов Военного совета.
   Здесь  было  совсем  тихо.  Слышалось  только   гудение   вентиляторов,
нагнетавших свежий воздух.
   Начальник тыла не заставил ждать себя. Он позвонил, едва Жданов сел  за
письменный стол.
   - Да, да, я слушаю, - отозвался Жданов, еще не  успев  поднести  к  уху
телефонную трубку. - Вы не сказали мне, как с остальным отрезком  пути  до
Кобоны.
   - Об этом пока сведений не имею,  -  ответил  Лагунов,  как  показалось
Жданову, несколько упавшим голосом.
   - Когда ждать от вас следующего донесения? - спросил Жданов.
   - Андрей Александрович... вы же  понимаете...  точно  рассчитать  время
невозможно, - не то виновато, не то с укоризной ответил Лагунов.
   - Да, да, вы правы, - поспешно согласился Жданов. - И  все  же:  когда,
хотя бы приблизительно, можно рассчитывать на сообщение из Кобоны?
   - Мне бы не хотелось гадать, Андрей Александрович...
   Жданову вспомнились аэрофотоснимки, сделанные в последние дни. Они, как
правило, были неясными, потому что над Ладогой стойко  держался  туман,  а
если и не было тумана, то фотографированию  с  воздуха  мешала  низкая,  с
очень редкими просветами облачность. Но и того, что удалось разглядеть  на
нечетких снимках, было достаточно, чтобы понять: лед на Ладоге не гладок.
   - Хорошо, я понял, - сказал Жданов. - У вас все?
   - Пока все, Андрей Александрович, - ответил Лагунов.  -  Разумеется,  я
доложу немедленно, как только будет что-нибудь новое.
   - Спасибо, - сказал Жданов и положил трубку.


   После того как Соколов отправил на западный берег нарочных с  докладом,
что первые десять километров экспедицией пройдены, буран  прекратился  так
же внезапно, как и начался. Редкие снежинки еще падали на  лед,  но  очень
медленно, словно нехотя. Наконец не стало и этих ленивых снежинок: они как
бы растворились в воздухе, не достигнув льда.
   Видимость сразу улучшилась. Однако  ненадолго.  Едва  утих  ветер,  над
озером опять стал стелиться туман.
   В наступившей тишине изредка слышалось легкое потрескивание. Это трещал
лед под ногами, толщина его постепенно уменьшалась.
   Соколов понимал, что его товарищи слышат  угрожающее  потрескивание  не
хуже, чем он, и, чтобы  поднять  у  них  настроение,  преувеличенно  бодро
крикнул шагавшему метрах в пяти проводнику:
   - Где же твоя вода, дед?
   - Рано еще, - невозмутимо ответил тот.
   - Прошли не менее двенадцати километров! - радостно продолжал Соколов.
   - Двенадцать-то прошли, - подтвердил угрюмый проводник.
   Снова  подул  резкий  ветер,  разгоняя  туман,  и  откуда-то   издалека
донеслось все нарастающее завывание.  Соколов  прислушался.  Нет,  это  не
ветер... И вдруг изо всех сил крикнул:
   - Ложись!
   Самолеты появились через несколько секунд. Четыре "хейнкеля" летели так
низко, что даже при ограниченной видимости легко различались черные кресты
на их фюзеляжах. "Сейчас ударят из пулеметов...  сейчас...  сейчас!"  -  с
тоской думал Соколов. Он уже ничего не видел, потому что втиснул лицо  меж
сведенных вместе рук. Только слышал рев авиационных моторов да ощутил, что
на спину  навалилась  какая-то  тяжесть...  "Сейчас,  сейчас  ударят...  -
мысленно повторял Соколов, сознавая безысходность положения. - Расстрелять
на открытой местности три десятка человек для  четырех  самолетов  -  дело
нескольких секунд..."
   Однако пулеметных очередей  не  последовало.  Гул  авиационных  моторов
достиг своей кульминации и стал постепенно стихать. Все еще не  веря,  что
произошло  чудо,  что  летчики  не  заметили   одетых   в   маскхалаты   и
распластавшихся на льду людей, Соколов сделал движение,  чтобы  подняться.
Но что-то по-прежнему придавливало его ко льду. Потом тяжесть исчезла.
   - Вставайте, товарищ командир, - услышал он над собой голос Кушелева.
   - Ты что, ошалел, что ли? -  прикрикнул  на  него  Соколов,  вставая  и
отряхивая снег с маскхалата. - По команде "Ложись!" на лед надо бросаться,
а не на меня! Или  ты...  -  Соколов  вдруг  осекся,  понял,  что  связной
повалился на него не от растерянности, а чтобы  прикрыть  командира  своим
телом. - В следующий раз за чужой пулей не гонись, - назидательно  добавил
Соколов. - Своей опасайся. Словом, чтобы это было в последний раз.
   - Есть в последний раз, товарищ воентехник второго ранга!  -  отчеканил
Кушелев.
   Соколов огляделся.  Поднялись  со  льда  все  и,  повернувшись  к  югу,
смотрели вслед исчезнувшим  самолетам,  замирающий  гул  которых  был  еще
слышен.
   "Чтобы надежно прикрыть трассу с воздуха, много потребуется зениток!" -
подумал Соколов и, опять стараясь ободрить своих людей, над которыми всего
лишь три-четыре минуты назад пронеслась неминуемая, казалось  бы,  смерть,
объявил во всеуслышание:
   - До Зеленца пяток километров осталось, а там и до Кобоны рукой подать!
Пошли, товарищи!
   Впереди, насколько видели глаза, лед был совсем ровным - ни торосов  на
нем, ни сугробов. Не более как метрах в двухстах оголенный ледяной панцирь
Ладоги отсвечивал свинцом.
   - Были бы у  нас  коньки,  мы  бы  дальше  по  такому  льду  как  ветер
помчались, - продолжал весело Соколов.
   -  Здесь  не  коньки  нужны,  а  лодка  хорошая!  -  негромко  возразил
проводник, преграждая ему путь. - Не лед это, командир, а вода.
   Соколов почувствовал, как от этих слов все в нем  содрогнулось,  но  не
захотел поверить в услышанное.
   Он шел, забыв о  только  что  прогудевших  над  головой  самолетах,  не
чувствуя боли от шляпок гвоздей под ступнями, не слыша,  как  потрескивает
под ногами лед. Но, прошагав так еще метров полтораста, сам убедился,  что
перед ним действительно открытая вода. Угрожающе темная полынья - майна  -
раздалась вширь метров на тридцать, а  вправо  и  влево  она  тянулась  до
самого горизонта, терялась там в беспредельности.
   Первой мыслью Соколова  было:  вернуть  своих  гонцов,  отправленных  с
доброй вестью на  западный  берег.  Но  они  уже,  наверное,  подходили  к
Осиновцу. Соколов представил себе, с какой радостью встретят их там комбат
и комиссар, немедленно позвонят Якубовскому,  а  тот  поспешит  обрадовать
Лагунова. На деле же получается, что  радоваться  пока  нечему:  поисковая
группа беспомощно остановилась  у  непреодолимой  полыньи,  не  зная,  что
делать дальше...


   Ни через час, ни через два, ни  через  три  Жданов  не  дождался  новых
сообщений с Ладоги. Наступил вечер.  Обстрел  наконец  прекратился,  и  он
поднялся опять на второй этаж Смольного. Приказал помощнику:
   - Свяжитесь с парткомом Кировского,  попросите  разыскать  Васнецова  и
передайте ему лично, что первые десять километров по Ладоге пройдены, а  о
дальнейшем пока сведений нет. Ему лично передайте, - повторил Жданов.
   Об этом он мог бы и не напоминать: помощник отлично знал, что прокладка
трассы по льду озера составляет государственную тайну; кратчайший  путь  с
западного берега Шлиссельбургской губы на восточный находился  в  пределах
досягаемости дальнобойной артиллерии немцев.
   ...Как было предусмотрено  расписанием  рабочего  дня,  точнее  рабочих
суток  Жданова,  он,  поднявшись  в  кабинет,  первым   принял   директора
Лесотехнической академии.
   В этой  академии  разрабатывался  теперь  метод  приготовления  пищевых
дрожжей из целлюлозы.
   Ректор, сам измученный недоеданием и холодом, торжествующе сообщил, что
предложенный метод оказался вполне реальным и успешно выдержал проверку  в
лабораторных условиях.
   Отпустив счастливого от этой удачи ректора, Жданов позвонил в  дирекцию
кондитерской  фабрики  имени  Микояна,   спросил,   как   идет   постройка
специального  цеха  для  выработки  искусственного  белка  из   древесины.
Директор фабрики доложил, что пуск  цеха  задерживается  из-за  отсутствия
воздуходувки. Без нее никак невозможно начать производство дрожжей.
   - И что, ее нельзя отыскать в Ленинграде? - строго спросил Жданов.
   - Нам это не удалось, - ответил директор и, чуть помедлив,  сообщил:  -
По непроверенным данным, в одном месте воздуходувка имеется, но  взять  ее
трудно.
   Ссылки  на  трудности  давно  были  исключены  из  делового   лексикона
ленинградцев,  и  Жданова  несколько  удивила  нерешительность   директора
фабрики.
   - Где же эта воздуходувка? - еще строже спросил он.
   - Где-то возле Восьмой ГЭС...
   Дальнейших разъяснений не требовалось. Жданов попрощался  с  директором
фабрики и позвонил Гусеву. Прежде всего осведомился: доложил ли  уже  штаб
МПВО о количестве жертв, понесенных  в  результате  недавнего  артобстрела
города. Гусев ответил, что, по  предварительным  данным,  убито  не  менее
трехсот человек, ранено до пятисот.
   - Большие потери... - вздохнул  Жданов.  -  А  из  Осиновца  ничего  не
слышно?
   - Никак нет.
   Жданов выдержал паузу и сказал:
   - У меня к вам, Дмитрий Николаевич, вот еще  какое  дело.  Кондитерской
фабрике срочно нужна воздуходувка.
   - Что такое? - переспросил Гусев, не понимая, при чем тут он.
   - Нужна, говорю, воз-ду-хо-дувка! - повторил по  слогам  Жданов.  -  Ну
нечто вроде компрессора. Машина для нагнетания воздуха под давлением.
   - У нас таких машин нет, Андрей Александрович.
   - Она нужна им для производства дрожжей, - продолжал Жданов. -  И  есть
сведения, что одна такая машина осталась в районе Невской Дубровки.
   - А-а, -  облегченно  произнес  Гусев,  -  так  я  сейчас  дам  команду
Бычевскому.
   - Бычевский в данном случае не поможет, -  возразил  Жданов.  -  Машина
находится на той стороне Невы, на "пятачке", в районе Восьмой ГЭС.  Где-то
между  нашими  и  немецкими  позициями.   Надо   направить   туда   группу
разведчиков, разыскать эту воздуходувку и  перебросить  ее  в  город.  Вам
понятно?
   - Так точно. Но как разведчики опознают воздуходувку?
   - С ними пойдет инженер фабрики. Он может прибыть в Дубровку завтра же.
   - Ясно, Андрей Александрович. Тогда я прикажу генералу Конькову...
   - Вот, вот. Именно ему. Спасибо, Дмитрий Николаевич. У меня все.
   Жданов и сам не представлял себе, как выглядит эта машина. Знал  только
одно: она необходима фабрике,  которой  поручено  освоить  выпуск  пищевых
заменителей. А все,  что  касалось  продовольствия,  было  для  Ленинграда
вопросом первостепенной важности. И еще  он  знал,  что  попытка  отыскать
нужную машину где-то под  носом  у  немцев  может  стоить  жизни  инженеру
кондитерской    фабрики    и    кому-то    из    бойцов,    кому-то     из
командиров-разведчиков. Но иного выхода не было...
   В  половине  второго  ночи   Жданов   решил   прилечь,   предварительно
распорядившись, чтобы его немедленно разбудили, если позвонит Лагунов.
   На тумбочке возле кровати, рядом с телефоном, стоял  будильник.  Жданов
завел его на половину третьего, расстегнул воротник  серой,  "сталинского"
покроя куртки - военную форму он не надевал  ни  разу  -  и  откинулся  на
подушку.  Заснул  он  сразу,  только  сон  был  каким-то  поверхностным  -
понеслись каруселью обрывки дневных забот: трасса...  Лагунов...  полковые
пушки... минометы... дрожжи... воздуходувка...


   - Что будем делать, Леонид Николаевич? - услышал  Соколов  тихий  голос
Смирнова.
   - Не знаю, - пожал плечами Соколов. - Попробую пройти метров двести  на
север. А вы все пока стойте здесь, на месте.
   И он решительно зашагал налево, вдоль полыньи, в надежде, что невидимый
ее край все же обнаружится. Однако чем больше  Соколов  удалялся  от  того
места, где оставил Смирнова, Кушелева и проводника, тем  шире  становилась
полынья. Значит, идти на север не имело смысла.
   Он повернул назад.
   - Ну как? - едва завидя возвращающегося Соколова, крикнул Смирнов.
   Соколов безнадежно махнул рукой и распорядился:
   - Кушелев, беги за комиссаром. Надо посоветоваться.
   - Комиссар воду не заговорит, - мрачно  ухмыльнулся  проводник.  -  Она
агитации не поддается.
   - Вы, кажется,  радуетесь,  что  дальше  нельзя  пройти?  -  возмутился
Соколов.
   - Радоваться тут нечему. А только я предупреждал...
   - На кой же черт пошел с нами, если был так уверен, что не пройдем?
   - А у меня, командир, в  Питере  внучка  махонькая  живет.  Не  слыхал?
Впрочем, что тебе с того...
   В самом факте, что у рыбака есть внучка и что живет она  в  Ленинграде,
не было ничего необычного. Необычен был  тон,  каким  произнес  эти  слова
флегматичный рыбак. На этот раз  в  голосе  его  не  было  безразличия,  а
звучали одновременно и обида и вызов.
   - Сколько же внучке лет? -  примирительно  спросил  Соколов,  несколько
озадаченный такой моментальной переменой в поведении человека.
   - Восьмой пошел, - глядя на лед, ответил проводник.
   - А... родители есть? - продолжал  расспрашивать  Соколов,  теперь  уже
главным образом для того, чтобы как-то скоротать время до прихода Брука.
   - Ро-дители! - с сарказмом повторил старик. - Родитель ее  в  ополчение
ушел с Ижорского, и с тех пор ни слуху ни духу.
   - А мать?
   - На Ижорском заместо мужа вкалывает. А девочка день-деньской  одна.  С
моей рыбы только и живет. Наловлю, заморожу - и с оказией  в  Питер.  Есть
еще добрые люди, доставляют, не сожрав по дороге... -  Старик  помолчал  и
невпопад выпалил: - За то время, что  с  вами  по  льду  гуляю,  я  знаешь
сколько рыбы наловил бы!
   Эта последняя его фраза вновь пробудила у Соколова чувство  безотчетной
неприязни к проводнику.
   - Нытик ты, дед, -  сказал  он,  поморщившись,  и  отвернулся,  услышав
издали громкий голос комиссара.
   - Что случилось, Леонид Николаевич? - кричал тот.
   Соколов выждал, пока Брук приблизится, и ответил совсем тихо:
   - Не видишь, что ли? Вода.
   Брук хотел что-то сказать, но  тут  раздался  гул,  похожий  на  раскат
далекого грома. Все растерянно переглянулись, стараясь определить источник
этого пугающего гула, постепенно переходящего в  скрежет,  точно  огромные
жернова давили и крошили что-то.
   - В сторону, в сторону давайте!  -  услышали  все  повелительный  голос
проводника и увидели, как он, до сих пор стоявший в стороне, подобрав полы
тулупа, устремился к Соколову и Бруку.
   Через  мгновение  там,  где  только  что  стоял   проводник,   возникла
извилистая, зигзагообразная трещина. Она начиналась у самого края  полыньи
и, уходя на запад, скрывалась где-то в тумане.
   - Кушелев! - крикнул Соколов. - Бегом к Дмитриеву! Передай  приказание:
всем взять в руки веревку и двигаться, держась за нее.
   А гул и треск уже прекратились. Очевидно,  подвижка  льда,  сокрушившая
несколько торосов, окончилась. Снова стало тихо.
   Некоторое  время  все  молчали,  устремив  взгляды  на  майну.  Наконец
заговорил старший политрук:
   - Вода, о которой рассказывал Дмитриев, была  ближе  к  берегу.  Мы  то
место уже прошли. Значит, замерзла. Может, и эта майна скоро закроется?
   - Предлагаешь сидеть тут и ждать? - с  недоброй  усмешкой  спросил  его
Соколов. - Лагерем  расположиться  и  ждать?..  А  сколько?  Сутки?  Двое?
Неделю?!
   - Раньше января  не  замерзнет  вся  Ладога,  -  неожиданно  вступил  в
разговор рыбак.
   - Погоди, отец, тебя потом спрошу, - сказал Соколов. - Первое  слово  -
комиссару.
   - Напрашивается только одно решение,  -  задумчиво  промолвил  Брук,  -
попытаться обойти эту воду...
   Прибежал  запыхавшийся  Кушелев,  доложил  звонким  своим  мальчишеским
голоском:
   - Ваше приказание выполнено, товарищ воентехник второго ранга!
   - Получай новое, - сказал  в  ответ  Соколов.  -  Возвращайся  опять  к
Дмитриеву, скажи, чтобы приостановил движение. - И, снова поворачиваясь  к
Бруку, пояснил ему: - Не хочу, чтобы люди эту чертову воду видели, пока мы
с тобой не примем окончательного решения... К северу я  уже  ходил  -  там
полынья.
   - Значит, к югу надо идти, - рассудил Брук.
   - Да вы  что,  товарищи  командиры!  -  вторично  вмешался  в  разговор
проводник. - Карты с собой носите, компаса в такое говорите! Там же немец!
   Никто ему не ответил. И Соколов и Брук отлично знали,  что  примерно  в
десяти километрах от того места, где они сейчас стояли, находился  занятый
немцами  Шлиссельбург.   Правда,   вблизи   Шлиссельбурга   лед   охраняют
пограничники. Но где они сейчас, эти пограничники? И насколько  плотна  их
оборона?   Может   ли   она   воспрепятствовать   проникновению   на   лед
разведывательных групп противника?..
   - Если к северу майна шире, ее надо обходить с юга, - упрямо  продолжал
Брук. - Рискованно? Да, риск есть. А  попробовать  надо...  -  И  так  как
Соколов сосредоточенно молчал, добавил: - Если хочешь, вернемся к людям  и
поставим вопрос на голосование. Лично я за исход ручаюсь.
   - В армии не голосуют, - усмехнулся Соколов.
   - Знаю. И все же есть  случаи,  когда  можно  проголосовать.  Иного  не
придумаешь, если командира одолевают сомнения и  он  затрудняется  принять
решение.
   - С чего ты взял,  старший  политрук,  что  я  сомневаюсь?  -  обиделся
Соколов. - Я, если хочешь знать, решение еще  до  твоего  прихода  принял.
Только вот твое, комиссарское мнение узнать хотел.
   - Теперь знаешь?
   - Теперь знаю. И действовать будем так: я, Смирнов  и  Кушелев  идем  в
обход майны с юга...
   - Ты забыл про меня, - напомнил Брук.
   - Нет, не забыл. Ты, комиссар, остаешься с экспедицией в  будешь  ждать
нашего возвращения.
   - Не выйдет!
   - Выйдет, - твердо сказал Соколов. - Приказывать тебе права не имею, но
прошу. Прошу остаться с людьми, - еще  более  настойчиво  повторил  он.  -
Нельзя оставлять экспедицию без командира и комиссара. Здесь всякое  может
случиться. То подвижка льда, то самолеты... А деда отпустим: ему на  берег
не терпится. - И, не дожидаясь ответа комиссара, обратился к проводнику: -
Все, отец. Можешь быть свободным. Спасибо, что проводил.
   Рыбак ожег его  недобрым  взглядом  из-под  мохнатых,  опушенных  инеем
бровей.
   - Я, командир, военной шинели не ношу. Списан вчистую еще в тридцатом.
   - Вам же сказано, что можете быть  свободным!  -  раздраженно  повторил
Соколов. - И нечего про шинель напоминать.
   - Я про шинель напомнил к тому, что приказы твои мне не обязательны.  Я
человек вольный.
   - Слушайте, вы, вольный человек! - вспылил Соколов. - Мы в  вас  больше
не нуждаемся. Можете идти на все четыре стороны.
   - А я желаю идти только в одну, - возвысил голос рыбак.
   - Это как же понимать?
   -  А  понимай,  командир,  так,  что  на  юг  я  иду  с  тобой  вместе.
Разумеешь?.. Ну, тогда пошли давай. Не ночевать же здесь, на майне.
   Он повернулся, ударил пешней о лед и зашагал вдоль полыньи направо.
   Соколов и Брук переглянулись.
   -  Чудной  старик!  -  сказал  Соколов.   -   Ладно,   ночевать   здесь
действительно несподручно. Смирнов, Кушелев, пошли! Счастливо  оставаться,
старший политрук.
   - Сейчас счастье тебе нужнее, -  тихо  сказал  Брук.  -  Желаю  скорого
возвращения и с хорошими вестями.
   - Постараюсь. А ты прикажи за воздухом в оба  глядеть.  Эти  "хейнкели"
здесь, видать, постоянно на бреющем ходят. За маскировкой следи.  Вешки  и
все прочее, что на санях лежит, укройте маскхалатами, чтобы не чернело  на
льду. Все! Бывай...
   Соколов кивнул и пошел следом за удаляющимся рыбаком. Смирнов и Кушелев
поправили за спинами свои вещмешки, вскинули на плечи винтовки и двинулись
за Соколовым.


   Рыбак шел неспешным, но спорым шагом.  Его  широкая  спина  и  поднятый
воротник шубы маячили уже отдаленно. Чуть слышно было постукивание пешни о
лед.
   Впереди, у самого горизонта, вспыхнула и погасла зеленая  ракета.  "Кто
это и кому сигналит? - подумал Соколов. - Немцы?  Или  наши  пограничники?
Или?.."
   Он вспомнил почти невероятную  историю,  рассказанную  Якубовским.  Еще
восьмого сентября немцы захватили  Шлиссельбург,  блокировав  Ленинград  с
суши. Но Шлиссельбургская крепость,  носящая  веселое  название  "Орешек",
осталась в руках советских моряков и армейцев, и гарнизон ее, несмотря  ни
на что - голод, холод, разрушительный огонь вражеской  артиллерии,  частые
бомбежки с воздуха, многократные штурмы пехотой и  танками  противника,  -
держится поныне.
   Соколову никогда не приходилось бывать в Шлиссельбурге. Мощь крепостных
сооружений он представлял себе смутно. Однако даже то,  что  крепость  эта
продолжает существовать, что в Шлиссельбурге находятся не только немцы, но
и советские люди, - даже это одно как бы согревало душу Соколова.
   Когда он увидел трепетный огонек ракеты, ему хотелось верить,  что  это
гарнизон  "Орешка"  дает  знать  о  себе,  сигнализирует  Родине,  что  он
по-прежнему ведет бой. Или, может быть,  эта  ракета  предназначена  лично
ему, Соколову, и тем, кто с ним, - указывает им верный  путь,  напоминает,
что они не одни?..
   Соколов невольно  улыбнулся,  подумав,  как  далеки  такие  иллюзии  от
реальности. Конечно же никто там, в "Орешке",  и  понятия  не  имеет,  что
четверо соотечественников бредут сейчас по льду  Ладоги,  вдоль  проклятой
майны. Ракету эту, вероятнее всего, запустили немцы, и означает  она  либо
начало очередного  артудара  по  той  же  крепости  "Орешек",  либо  отбой
огневому налету.
   ...Они продолжали свой изнурительный марш. Впереди - проводник, за  ним
- Соколов, по его следу - неотступный Кушелев, а шагах в пяти от  Кушелева
- Смирнов.
   Майна заметно сужалась, но конца ее  все  еще  не  было  видно.  Где-то
совсем поблизости опять раздался громоподобный гул, переходящий в скрежет.
Будто снаряды рвались и корежили лед.
   - Ложись! - инстинктивно крикнул Соколов, как и  тогда,  при  появлении
вражеских самолетов. Но тогда он увидел опасность воочию. А сейчас  только
предполагал, что по льду бьет артиллерия.
   В следующую минуту Соколов убедился, что никакого артобстрела нет и  не
было, а произошла очередная подвижка льда, Впрочем, это  не  принесло  ему
облегчения. Скорее, наоборот.
   От майны теперь во все стороны молниями расходились трещины,  а  справа
от нее, в десятке метров, возник новый остроконечный  торос.  Шевельнулась
страшная догадка: а что, если где-то к западу лед не только треснул, но  и
разошелся, образовав еще  одну  майну,  подобную  той,  которая  пересекла
первоначальный их маршрут? Тогда все они - и сам  Соколов,  и  Смирнов,  и
Кушелев, и проводник  -  могут  оказаться  на  плавучей  льдине,  влекомой
течением к вражескому берегу...
   Послать Смирнова или Кушелева разведать ледовую обстановку  Соколов  не
решился, опасаясь, что в  результате  новой  подвижки  льда  кто-то  может
потеряться. И, подумав так, с досадой обнаружил, что  проводник  их  опять
исчез куда-то.
   - Эй, отец, где ты?  -  приложив  ладони  ко  рту,  крикнул  Соколов  в
появившуюся невесть откуда густую полосу тумана.
   Ему никто не ответил.
   - Смирнов, промерь лед! - приказал Соколов.
   Смирнов молча стал долбить пешней лунку. На это ушло минут десять.
   Заглянув в лунку, Смирнов доложил:
   -  Сантиметров  двенадцать  будет.  Никак  не  меньше.  -  И   повторил
убежденно: - Не меньше!
   Соколов тоже осмотрел пробоину и с удовлетворением отметил, что толщина
льда увеличивается.
   - Вперед! - скомандовал он.
   Навстречу им уже  шагал  проводник.  Широкая  его  фигура  в  тулупе  с
поднятым воротником, с посохом-Пешней в руках, с выбеленной инеем  бородой
напоминала не то какого-то библейского пророка,  не  то  русского  боярина
допетровских времен.
   - Ты где был, рыбацкая твоя душа? - воскликнул обрадованно Соколов.
   Проводник ответил с деловой сухостью:
   - Ходил проверить лед впереди. Ничего. Крепкий.
   - А как майна?
   - Кажись, сужается. Но все одно, не перешагнуть  ее:  в  ширину  метров
десять еще.
   - Есть же у нее конец! - сказал Соколов.
   - Конец всему есть, - многозначительно и чуть свысока заметил рыбак.  -
До Шлиссельбурга путь тоже конец имеет.
   - Мы уклонились к югу только километра на четыре, - уточнил Соколов.  -
Пройдем еще два.
   Никто не спросил его, почему именно два. Это  было  ясно  и  так:  идти
дальше - значило рисковать встретиться с немцами.
   ...Шли молча. Соколов все время поглядывал на тянущуюся слева  полынью.
Боль в ступнях, казавшаяся ему одно время нестерпимой, постепенно  утихла.
Может  быть,  потому,  что  промерзшие  в  сапогах  ноги  вообще  утратили
чувствительность. А может, от предчувствия близкого конца полыньи. И вдруг
ни с того ни с сего Соколову показалось, что  его  ноги  по  самые  колени
окатило жаром. Не холодом, а именно жаром.
   В  следующее  мгновение  он  понял,  что  погружается  под  лед.  Чтобы
задержаться на поверхности, инстинктивно раскинул руки. В тот же миг сзади
кто-то подхватил его под мышки и сильным рывком извлек из воды.
   Соколов увидел склонившееся над ним  испуганное  лицо  Кушелева:  глаза
широко раскрыты, губы дрожат. Казалось, что весь  он  охвачен  лихорадкой,
как будто сам минуту назад был на краю гибели.
   - Ну как вы, товарищ воентехник?.. Как вы?.. Как вы?..
   Кушелев повторял только эти два слова, а закончить фразу не мог.
   Соколов поднялся на  ноги.  С  маскхалата  на  мокрые  сапоги  медленно
стекали новые струйки. Жар сменился холодом.
   - В сторону отойди! Дальше "от проруби! - кричал проводник.
   Соколов попятился. Зубы его  застучали.  Однако  он  сделал  над  собой
усилие и сказал преувеличенно спокойно, даже с иронией:
   - Вот черт неуклюжий! - И попрекнул проводника: - А  ты  говоришь:  лед
ничего, крепкий!..
   - Крепость льда тут ни при чем! - ответил тот. -  Это  наш  брат  рыбак
подложил тебе свинью, командир.  Утром  рыбу  кто-то  здесь  ловил,  лунок
напробивал, а ты и нырнул в одну из них.
   - Ну как вы?.. Как вам?.. - твердил свое Кушелев.
   - Спасибо тебе, друг, за выручку, - растроганно сказал ему Соколов.
   - А ну разувайся  давай,  -  не  допускающим  возражения  тоном  сказал
проводник, раздирая надвое свой  широченный  и  длинный  нашейный  вязаный
шарф. - Попроворнее, попроворнее, - торопил он, - а то без ног останешься.
   Соколов присел на лед, раздвинул вымокшие и начинавшие  уже  задубевать
на морозе полы шинели. Кушелев с поразительной быстротой  сдернул  сапоги,
вылил из  них  воду,  отжал  портянки.  Весь  процесс  переобувания  занял
несколько минут.
   - Пошли! - сказал Соколов уже командным голосом.
   Он сделал два-три неуверенных шага непослушными, одеревеневшими ногами,
до боли сжимая зубы, чтобы не стучали от озноба, и вдруг почувствовал, что
на плечи свалилось что-то тяжелое. Это  проводник  накинул  на  него  свой
тулуп, сам оставшись в одном ватнике.
   - Не к чему! - заупрямился  Соколов,  передернув  плечами.  -  Заберите
обратно.
   - Очень даже к чему, согреться  после  купания  надо,  -  назидательно,
совсем как малому ребенку, внушал старик. - Согреешься - заберу.
   - Спасибо, отец, - сказал Соколов,  и  голос  его  дрогнул,  то  ли  от
озноба, то ли от избытка добрых чувств.
   "Не заболеть бы, - с опаской подумал он, стараясь шагать быстрее. -  Не
превратиться бы из командира в обузу для экспедиции".
   На ходу он все время прислушивался к самому себе и вскоре почувствовал,
что озноб проходит. Вновь возникло ощущение боли  в  ступнях.  Теперь  эта
боль даже обрадовала его. "Значит, ноги не отморожены!" - заключил он.
   ...И вот они  достигли  конца  майны.  Обошли  ее.  На  противоположной
стороне лед был тоже достаточно крепким.
   От того места, где распрощались с Бруком, их отделяли теперь по меньшей
мере пять километров. Соколов посмотрел на часы.  Было  четверть  второго.
Оставался шанс вернуться к  экспедиции  засветло.  И  они  заторопились  в
обратный путь.
   Преодолеть его удалось за час и двадцать минут.
   Ровно в четыре расстались с Дмитриевым.  Он  вместе  с  группой  бойцов
понес в Осиновец очередное донесение. А Соколов и  остальные  двинулись  в
повторный обход майны.
   Уже смеркалось, когда они  обошли  ее  и  опять  взяли  направление  на
северо-восток, к острову Зеленец. В темноте  движение  замедлялось,  да  и
очень устали все.
   Где-то далеко за их спинами, на юге, началась артиллерийская  канонада.
Трудно было определить, чьи орудия бьют - наши, немецкие или те  и  другие
одновременно. Там же, в южной полусфере неба,  взвивались  над  горизонтом
ракеты - красные, зеленые, серебристо-белые.
   - Слушай, отец, - обратился Соколов к шагавшему  справа  проводнику,  -
долго еще до этого Зеленца идти?
   - А мне откуда знать? - буркнул, не сбавляя шага, рыбак.
   - Но ты же говорил там,  на  берегу,  что  бывал  на  этом  острове,  -
недовольно сказал Соколов.
   - Летом бывал. На баркасе плавал туда.  А  зимой  на  кой  ляд  он  мне
сдался?
   - Загадочный ты человек, отец, - сказал, помолчав,  Соколов.  -  Понять
тебя не могу... Тебе лет-то сколько?
   - Про годы девок спрашивают, когда в жены  берут,  -  не  оборачиваясь,
ответил рыбак.
   - Не понимаю,  -  продолжал  Соколов,  чувствуя,  что  если  он  сейчас
перестанет говорить и слушать, то остановится  от  усталости,  от  боли  в
ступнях, от усилившегося встречного ветра. - Не понимаю, - повторил он,  -
зачем ты с нами пошел? Ну до майны проводил,  ладно,  согласен,  путь  там
тебе был знакомый. А сейчас-то зачем, если места тут  для  тебя  такие  же
неведомые, как и для нас? Сидел бы сейчас в своем Коккореве и  уху  варил.
Или для внучки лещей морозил. На кой, как ты выразился, ляд  тебе  с  нами
валандаться?
   - Слушай, парень, - неожиданно освирепел рыбак, - ты что думаешь,  душа
с наганом и шинелью вместе выдается?
   - При чем тут это?
   - А при том, что у меня тоже душа есть. И может, сейчас я свое  главное
дело делаю. Ты вот свое главное дело исполнил? Нет?.. Ну ты  еще  молодой,
жив будешь, война помилует - исполнишь. А мне  два  годика  до  семидесяти
осталось!
   - Никто не знает, сколько ему  на  роду  жить  назначено,  -  задумчиво
сказал Соколов. - Особенно на войне. И  вот  насчет  главного  дела  я  не
совсем уяснил. В чем твое главное дело?
   - Это вопрос мудреный,  -  ответил  рыбак  задумчиво,  после  короткого
молчания. - Когда я ту войну, первую, отвоевал, ну,  думал,  главное  дело
жизни сделал. Потом женился, опять  полагал:  главное,  что  мне  на  роду
написано, исполнил, дочка появилась, новую  жизнь  зародил.  Потом  думал,
главное дело - собственный дом поставить. И это исполнил... Словом,  много
делов переделал, и каждое в свое время главным казалось. А сейчас вот  иду
и думаю: не сделал ты, старик, еще своего наиглавного дела в жизни.
   - В чем же оно?
   - А вот до Кобоны вас довести.
   - Спасибо, отец.
   - Не за спасибо стараюсь, - буркнул проводник и  как  бы  между  прочим
заметил: - Вот он, твой Зеленец-остров, давай причаливай.
   Соколов даже вздрогнул от  неожиданности,  устремил  взгляд  вперед,  в
темноту, но ничего там, кроме нагромождений снега, не обнаружил. В  первые
минуты он как бы лишился дара слова, хотя все в нем кричало:  "Дошли!  Две
трети пути позади!"
   Наугад побежал вперед и  вскоре  наткнулся  на  скользкие,  обледенелые
камни.  Из  последних  сил  взобрался  на  них  и  вдруг  остановился  как
вкопанный: откуда-то из-под заснеженной, скованной льдами  земли  до  него
донесся  неясный  человеческий  говор  и  какие-то   звуки,   похожие   на
позвякивание солдатских котелков или касок.
   Он не смог разобрать ни слова. К  тому  же  говор  сразу  смолк.  Потом
мелькнул огонек, но тут же погас.
   В том, что на острове были люди, Соколов теперь не сомневался.
   "Немцы! - с отчаянием подумал он. - Конечно, это немцы!  Они  опередили
нас, поняли, что мы будем прокладывать трассу по льду, и  устроили  здесь,
на острове, засаду".
   Все эти мысли пронеслись мгновенно. В следующую минуту он, пригнувшись,
сполз обратно на озерный лед и все пятился назад,  пока  не  столкнулся  с
Бруком. Положил ему на плечи обе руки и,  нагнувшись  к  самому  его  уху,
прошептал:
   - Стой, комиссар, там немцы!
   - Где, какие немцы? - удивился Брук.
   - Обыкновенные. Здесь, на Зеленце, - скороговоркой  ответил  Соколов  и
продолжал уже твердо, как если бы отдавал приказ: - Значит, так, я  иду  с
атакующей группой, ты обеспечиваешь тыл.
   - Нет, - ответил Брук. - Когда бой, комиссар идет первым. На льду  могу
замыкающим, а в бою - нет.
   - Отставить!.. Я командир.
   - А я комиссар. Ты командуешь, а я иду в атаку.
   - А-а-а! - с какой-то безнадежностью отмахнулся Соколов и, повернувшись
в сторону Смирнова, приказал: - Передай тихо по цепочке - приготовиться  к
бою!..


   ...Жданова разбудил резкий звонок. Он потянулся рукой  в  будильнику  и
увидел, что стрелки  показывают  половину  седьмого.  С  досадой  подумал:
"Проспал целых пять часов. Будильник почему-то сработал с  опозданием".  В
ту же минуту звонок раздался снова,  и  Жданов  понял,  что  его  разбудил
телефон, а не будильник. Будильника он просто не слышал.
   Из телефонной трубки до него донесся ликующий голос Кузнецова:
   - Прошли, Андрей Александрович! Прошли до Кобоны!
   У Жданова перехватило дыхание. Ему хотелось  спросить;  "Когда  прошли?
Кто звонил? Где Лагунов?!" Однако от волнения  он  не  мог  произнести  ни
слова.
   Кузнецов, будто почувствовав это на расстоянии, сам ответил на так и не
заданные Ждановым вопросы:
   - Звонил Лагунов! Еще час назад!
   - Почему меня не разбудили? - спросил Жданов, обретя наконец дар слова.
   - Товарищ Васнецов так распорядился. Он недавно вернулся с  Кировского.
Мы подумали...
   - Где Лагунов?! - прервал его Жданов. - Он в Смольном?
   - Нет еще. Будет часам к двенадцати дня.
   - Почему так поздно?
   - Не знаю. Он сказал только...
   - Соберите к двенадцати Военный совет, - снова прервал его Жданов. -  И
пригласите  всех  работников  обкома  и  горкома,  которые   выезжали   на
предприятия.



11

   - ...Ну  дальше,  дальше!..  -  нетерпеливо  воскликнул  Жданов,  когда
Лагунов сделал паузу.
   Как и вчера утром, все снова сидели сейчас  в  его  кабинете  на  своих
обычных местах, за длинным  столом  -  Васнецов,  Штыков,  Попков,  Гусев,
Павлов. Добавились только начальник тыла Лагунов, Якубовский и  заведующие
отделами обкома и горкома, выезжавшие  на  предприятия,  чтобы  обеспечить
выполнение требований Ставки.
   - А  дальше  произошло  следующее,  -  продолжал  Лагунов  простуженным
голосом. - Командир взвода Смирнов  вместе  с  проводником  отправился  на
разведку, чтобы установить, каковы силы  немцев  на  острове  Зеленец.  Но
оказалось,  что  это  совсем  не  немцы!  В   землянке   находились   наши
пограничники. При  свете  далекой  ракеты  они  увидели  приближающихся  к
острову людей в маскхалатах и тоже  приняли  их  за  немцев.  Словом,  еще
минута - и могли бы перебить друг друга. Однако все обошлось благополучно.
Соколов и его люди отдохнули на  острове,  поели  в  тепле  и  отправились
дальше. Последние десять километров до Кобоны они преодолели за три  часа.
Трасса размечена на всем ее протяжении. Лед крепкий.  Выдержит  не  только
лошадь с санями, а и автомашину... У меня все.
   Доклад Лагунова занял не более пятнадцати минут. Но за  этими  минутами
стояли долгие часы мучений на зимней Ладоге трех десятков советских людей,
упорно  пробивавшихся  к  цели   сквозь   буран,   сквозь   туман,   через
нагромождения торосов, через полыньи и разводья, рисковавших  собственными
жизнями ради спасения жизни сотням тысяч ленинградцев.
   Жданов медленно встал из-за стола и, тщетно пытаясь  скрыть  охватившее
его волнение, сказал:
   - Поздравляю вас, товарищи! Мне хотелось бы сейчас...
   Он намеревался сказать, что его самым горячим желанием было  бы  видеть
сейчас здесь всех этих  людей,  совершивших  свой  негромогласный  подвиг,
обнять, прижать к  груди  каждого  из  них.  Но  в  последнюю  секунду  он
почему-то запнулся и закончил с оттенком официальности:
   - Представить всех отличившихся к наградам. Немедленно!
   И, присев опять к столу, спросил Лагунова:
   - Значит, вы уверены, что лед выдержит гужевой транспорт?
   - Не сомневаюсь, что он выдержит и автомобиль, - ответил Лагунов.
   - Откуда у вас такая уверенность? - продолжал допытываться Жданов.
   - Видите ли, Андрей Александрович, - нерешительно начал Лагунов, - дело
в том... Словом, я сам проехал на машине. По всей трассе. От  Осиновца  до
Кобоны и обратно. Потому и задержался с возвращением в Смольный...
   Лишь две вести могли бы вызвать у находившихся в этой комнате людей еще
большую радость, чем только что услышанное ими от Лагунова: весть  о  том,
что Москва вне опасности, или о том, что блокада Ленинграда прорвана.
   - Следовательно, вы полагаете, что движение транспортов по Ладоге можно
начинать? - спросил Жданов.
   - Не позже чем через два-три дня, - твердо произнес Лагунов. -  За  это
время мы опробуем лед всесторонне, пустим для начала санный обоз, а  потом
уже полуторки.
   Стараясь унять свое волнение, Жданов молча прошелся по комнате.  Он  не
видел в тот миг ни этих стен, ни сидящих за столом людей.  Его  мысленному
взору представилась  пересекающая  Ладогу  вереница  автомашин,  груженных
продовольствием. Это было спасение!
   Жданов остановился за спинкой стула, на котором сидел Павлов, и сказал,
обращаясь к нему одному:
   - Дмитрий Васильевич! Как  вы  полагаете...  может  быть,  нам  следует
повременить с намеченным снижением  норм?..  Принимая  во  внимание  новые
обстоятельства.
   Несколько  секунд  длилось   молчание.   Все   взоры   устремились   на
уполномоченного ГКО по продовольствию.
   - Нет, - тихо, но твердо сказал  наконец  Павлов  и  повторил:  -  Нет,
Андрей  Александрович,  этого  делать   нельзя!   Насколько   я   понимаю,
продовольствие в необходимых количествах начнет поступать в  Ленинград  не
сразу. Какое-то время неизбежно займет организационный период. Трассу надо
будет оборудовать. Я имею в виду обогревательные пункты, медпомощь  и  все
такое прочее.
   - Кроме того, - поддержал Павлова молчавший до сих пор Гусев, - не надо
забывать, что будущая  трасса  наверняка  подвергнется  налетам  вражеской
авиации.  Следовательно,  необходимо  поставить  там   надежное   зенитное
прикрытие, это тоже отнимет какое-то время...
   - Бы правы, - согласился Жданов. - Тогда у меня  второй  вопрос:  вчера
вечером членам Военного совета был разослан проект  передовой  статьи  для
"Ленинградской правды". Все успели прочесть?
   Ответы последовали утвердительные.
   - Значит, будем печатать? - опять спросил Жданов.
   - Надо печатать, Андрей Александрович, - ответил за всех Васнецов.
   - Возражения есть? - произнес Жданов, выдержав паузу.
   Возражений не было.
   - Обсудим теперь, как обстоит дело  с  выполнением  задания  Ставки,  -
объявил Жданов. - Начнем с Кировского. Пожалуйста, Сергей Афанасьевич.
   Васнецов слегка наклонился над столом.
   - Прежде чем доложить, что удалось сделать за истекшие сутки,  -  начал
он, - считаю необходимым  обратить  внимание  членов  Военного  совета  на
следующее тревожное обстоятельство. Мы  только  что  радовались  сообщению
товарища Лагунова о ледовой обстановке на Ладоге. Но  замерзла  не  только
Ладога.  Покрывается  льдом  и  Финский  залив.  В  этой  связи  возникает
опасность прорыва немцев к Кировскому заводу именно со стороны залива.  До
сих пор охрану подступов к  заводу  со  стороны  Петергофа  несли  корабли
Балтфлота, но сейчас на них рассчитывать уже  нельзя.  Следует  немедленно
усилить оборону побережья залива. Я предлагаю обсудить этот вопрос в конце
нашего заседания. А теперь - о выполнении задания Ставки...



12

   В те минуты,  когда  Лагунов  доложил  Военному  совету  о  возможности
открыть транспортное движение по  льду  Ладоги  через  три  дня,  Жданову,
Васнецову и другим руководителям ленинградской обороны показалось, что час
спасения настал, что по невидимому, но жестокому врагу  -  голоду  нанесен
сокрушительный удар. Однако и  тогда,  в  момент  высокого  эмоционального
подъема, их не покинул трезвый расчет. Было очевидно, что  пройдет  немало
дней, пока  проложенная  по  льду  трасса  станет  существенно  влиять  на
продовольственное положение в Ленинграде.
   Так и получилось.
   Пробный санный обоз, посланный  из  Коккорева  в  Кобону,  доставил  на
западный берег Ладоги ничтожное  количество  продовольствия.  Иначе  и  не
могло быть. От голода страдали не только люди, но и  лошади.  На  обратном
пути из Кобоны изнуренные животные одно за другим  падали  на  лед,  чтобы
никогда уже не подняться вновь. Умирающих лошадей тут же на  льду  спешили
прирезать, разрубали на части и грузили на другие сани: конина  стала  для
ленинградцев желанным продуктом питания...
   Через три дня рискнули  отправить  в  Кобону  колонну  грузовиков.  Она
доставила в город тридцать с небольшим тонн муки,  Однако  следующий  день
принес  несчастье:  несколько  машин,  возвращаясь  с  западного   берега,
провалились под лед вместе с людьми и бесценным грузом.  В  Осиновце  было
выгружено только 19 тонн продовольствия.
   В  дальнейшем  доставка  по  ледовой  трассе  грузов  постепенно  стала
нарастать и вскоре достигла 128 тонн в сутки. Но это дорого стоило  людям,
работавшим на трассе: они буквально коченели на  ветру,  сорок  грузовиков
безвозвратно канули под лед или надолго застряли в торосах...
   И пока что ни о какой прибавке к введенной  20  ноября  голодной  норме
выдачи хлеба населению не  могло  быть  и  речи,  Даже  при  этой  страшно
урезанной норме продовольствия в городе оставалось всего на двое суток...
   На внеочередном заседании Военного совета было решено пойти  на  совсем
уж крайнюю меру: изъять  значительную  часть  продовольствия  из  флотских
складов, а также израсходовать сухари из войскового "НЗ". Но страдающие от
голода два с половиной миллиона ленинградцев этого даже не  почувствовали:
принятое решение не давало возможности ощутимо улучшить их питание, а лишь
помогло сохранить нормы на прежнем уровне, то  есть  не  прекращать  вовсе
выдачу населению жалкого подобия хлеба, изготовленного  из  смеси  муки  с
целлюлозой и опилками, - по  250  граммов  рабочим,  по  125  -  служащим,
иждивенцам и детям.
   Смертность в результате голодания стремительно  возрастала.  В  декабре
каждый день уносил в могилу почти две тысячи человек, и еще многие  тысячи
людей находились на грани жизни и смерти...


   На этой грани был и Федор Васильевич Валицкий.
   Он  одиноко  сидел  в  своем  кабинете,  давно  уже  превратившемся   в
запущенную, захламленную комнату с закопченным железной печуркой потолком,
под которым тянулся дымоход, выведенный прямо в окно.
   Из дома Федор Васильевич выходил только раз в день - в  столовую,  где,
кроме  положенного  по  карточке  куска  суррогатного  полусырого   хлеба,
выдавали еще тарелку  супа  -  желтоватой  жидкости  с  плавающими  в  ней
волокнами капусты. Это путешествие туда и обратно, которое в былые времена
отняло бы у Федора Васильевича меньше  часа,  теперь  занимало  три  часа.
Обессиленный,   вынужденный   часто   останавливаться   из-за    приступов
головокружения,  он  медленно  пробирался   по   тропинкам,   протоптанным
пешеходами к набережной Невы.
   Заходить в Союз художников Валицкий был уже не в силах. Но  по  вечерам
он заставлял себя еще раз встать с кресла у печки и, с  трудом  передвигая
ноги, направлялся  к  письменному  столу  -  рисовать  эскизы  плакатов  в
надежде, что кто-нибудь из союза однажды придет и заберет их.
   Потом  он  опять  возвращался  к  печке  -  благо,  запасы  топлива  из
нарубленной дворником мебели черного дерева и карельской березы  пока  еще
не иссякли - и устремлял  свой  взгляд  на  пустое  кресло  за  письменным
столом... Если бы кто-то в те долгие  вечерние  часы  перехватил  случайно
этот  взгляд  Федора  Васильевича,  он  мог   бы,   наверное,   показаться
бесцельным. Разве было кому известно, что там, в пустующем сейчас  кресло,
совсем недавно сидел родной сын Валицкого - Анатолий.
   Да, прошло больше двух недель, как Анатолий появился в этой комнате,  и
уже восемь дней с тех пор,  как  он  уехал  обратно  на  фронт.  Но  Федор
Васильевич, глядя на пустующее кресло, неизменно думал  о  сыне  и  о  том
разговоре с ним, который уже по забудет до последней минуты своей жизни.
   "Он сказал... Я ответил...  Он  сказал...  Я  ответил..."  -  беззвучно
повторял сейчас Федор Васильевич, шевеля пересохшими губами, в десятый,  в
сотый раз пытаясь воспроизвести свой тягостный разговор с сыном.
   "Как же это произошло? С чего началось и  почему  так  кончилось?.."  -
снова и снова задавал себе вопрос Федор Васильевич.


   ...Анатолий медленно спустился по темной лестнице, держась  за  перила,
чтобы не поскользнуться на обледенелых ступенях. В  ушах  его  еще  звучал
голос Веры, одно, несколько раз  повторенное  его  слово:  "Уходи!  Уходи!
Уходи!.."
   "Нет, нет, - убеждал себя Анатолий, еще не веря  до  конца  в  то,  что
произошло. - Это  у  нее  какое-то  временное  умопомрачение.  Сейчас  она
наверняка бежит к двери, чтобы позвать меня, остановить, вернуть обратно!"
   Сделав несколько шагов вниз, он остановился, прислушался, не  открылась
ли дверь.
   Но дверь не открылась.
   Тогда он быстро пошел, почти побежал вниз,  не  испытывая  уже  ничего,
кроме чувства стыда. Его выгнали. Его выгнала та, которая клялась в любви,
которая - Анатолий был убежден в этом - была готова  повиноваться  каждому
его слову. Выгнала, бросив вслед  мешок  с  продуктами.  Любая  женщина  в
Ленинграде ползала бы перед ним на коленях, если бы он дал ей  хоть  часть
содержимого этого мешка. А она бросила мешок ему вслед.
   Анатолий сбавил шаг, восстанавливая в памяти  только  что  случившееся,
распаляя себя, и,  когда  спустился  в  подъезд,  уже  не  стыд,  а  злоба
захватила его целиком. Он сознавал, что  его  выгнали  как  потенциального
дезертира. И именно потому, что сознавал его, старался подменить  истинную
причину другой, придуманной сию минуту.
   Анатолий уверял себя:
   "Вера просто оскорблена, по-женски обижена, что я провел с ней ночь бок
о бок и не коснулся ее. Неужто  она  так  давно  не  смотрела  на  себя  в
зеркало? Неужели не отдает себе отчета в том,  что  выглядит  теперь,  как
мумия?"  Снедаемый  мстительным  чувством,  мысленно   стараясь   всячески
обезобразить ее, Анатолий убеждал себя: "От той, довоенной Веры ж  ней  не
осталось ничего. Кожа на лице потемнела, щеки ввалились, нос заострился...
Только глаза, да, пожалуй, только они, неестественно большие и  бездонные,
в которые я когда-то  так  любил  смотреть  и  которыми  так  восторгался,
остались как  будто  прежними.  Но  сейчас  эти  глаза  лишь  подчеркивают
чудовищные изменения во всей ее внешности. Неужели она не понимает, что ни
один мужчина даже из чувства жалости не сможет заставить себя лечь с ней в
постель? По-видимому,  не  понимает!  Отсюда  и  возникло  это  наигранное
возмущение, когда я обратился к  ней  с  ничтожной  просьбой:  помочь  мне
задержаться в Ленинграде на какие-то три-четыре дня. Всего  на  три-четыре
дня, от которых, возможно, зависит, жить мне или погибнуть!.."
   "Бог мой! - продолжал взвинчивать себя Анатолий. - Разве я не  заслужил
ее преданности, ее любви? Разве, рискуя жизнью, не бросился защищать ее от
немцев тогда, в Клепиках? Да, да, рискуя вместо  пинков  получить  пулю  в
лоб?! И разве теперь пришел к ней не с фронта, не из пекла войны, где люди
каждую минуту подвергаются смертельной опасности?!"
   В действительности же Анатолий  пришел  к  Вере  совсем  не  из  пекла.
Военная судьба забросила  его  на  один  из  относительно  тихих  участков
фронта. Командир строительного батальона, где  служил  Анатолий  с  первых
дней призыва в армию, был когда-то архитектором, и для него многое значило
имя академика Валицкого. Комбат сделал все, что мог, чтобы  сын  человека,
которого он считал своим учителем, оказался бы в условиях,  сопряженных  с
минимальной опасностью. Анатолий стал чем-то вроде связного  при  комбате,
но связного, далекого от таких поручений, которые могли бы стоить жизни.
   Анатолию всегда везло. Формально и на  этот  раз  его  не  в  чем  было
упрекнуть.  Все  легко  поддавалось   объяснению   объективным   стечением
обстоятельств. Он ни о чем не просил комбата.  Тот  руководствовался  лишь
собственными соображениями и, надо полагать, только интересами службы.
   Анатолий  и  сам  давно  поверил  в  это.   Он   обладал   удивительной
способностью не только лгать другим, но и убеждать себя  в  том,  что  его
ложь вовсе и не ложь, а чистейшая правда. Вот и  сейчас  он  со  спокойной
совестью примысливал  себя  к  боям,  в  которых  никогда  не  участвовал.
Представлял себя стоящим во весь рост в окопе,  зажав  в  руке  бутылку  с
горючей жидкостью и смело поджидая приближающийся немецкий танк...
   Да, он рыл окопы и, разминая натруженную спилу, стоял  в  них  во  весь
рост. Но перед боем их занимали другие бойцы.
   Да, он  видел  и  даже  держал  в  руках  противотанковые  бутылки,  но
пользовались ими в критической обстановке опять-таки другие бойцы.
   Разумеется,  как  и  все  на  войне,  Анатолий  не  был   избавлен   от
необходимости укрываться  от  авиабомб  и  налетов  вражеской  артиллерии.
Однако сам он еще ни разу фактически не был в бою. И это не вызывало в нем
чувства самоосуждения. На войне, как и в повседневной жизни, каждый делает
свое дело. К тому же разве он уклоняется от выполнения приказаний комбата?
И там, в Клепиках, он выполнил, как мог, приказ чекиста Кравцова.
   Вернувшись из Клепиков в Ленинград, Анатолий легко убедил себя, что  он
уже испытал свою долю смертельной опасности, в то время как другие еще  не
нюхали ее. Лишь в те нечастые минуты,  когда  перед  ним  возникало  вдруг
холодное, искаженное саркастической гримасой лицо немецкого майора Данвица
- эту  фамилию  Анатолий  запомнил  хорошо,  -  в  душе  начинала  саднить
незаживающая рана и его охватывал не вполне осознанный страх...
   Размышляя о черной неблагодарности,  которой  отплатила  ему  Вера,  он
снова увидел перед собой немецкого майора, с усмешкой  протягивающего  ему
пистолет. Стараясь избавиться от наваждения, Анатолий стал убеждать  себя,
что Данвица давно нет в живых. Ведь с тех  пор  прошли  долгие  месяцы,  и
сотни тысяч людей - советских и немцев - уже никогда не встанут  с  земли.
Почему смерть должна была обойти этого проклятого майора, который, судя по
всему, находился в передовых  частях  и,  следовательно,  имел  все  шансы
получить в одном из боев пулю в лоб?
   И опять, как случалось уже много раз до того, Анатолию удалось подавить
безотчетный  страх,  выдав  желаемое  за  действительное.  А  для   вящего
самоуспокоения он постарался убедить себя еще и в том,  что  все  в  жизни
человека надо оценивать по конечным результатам.  Он  получил  задание  от
Кравцова. Кравцов погиб от руки Жогина. Жогина!.. А он, Анатолий, выполняя
приказ и сам оставшись в живых, довел  дело  Кравцова  до  конца.  В  этом
главное. Обо всем остальном следует забыть...
   Но о том, что произошло с ним всего  несколько  минут  назад,  Анатолий
забыть еще не успел. Ему удалось лишь  заглушить  чувство  стыда  чувством
злобы. Оно, это второе чувство, держало сейчас Анатолия в своих тисках  не
менее цепко, чем первое.
   Промелькнул еще и  испуг:  "А  что,  если  Вера  в  своем  исступленном
состоянии пожелает отомстить ему и расскажет о его просьбе кому  следует?"
Но Анатолий тут же успокоил себя: "Кому она расскажет? И чем это может мне
грозить?"  Он  не  не  успел  сообщить  ей  номера  своей  полевой  почты.
Подсознательно Анатолий чувствовал, что Вера никогда не станет мстить ему,
что чувство мести чуждо ей. Тем не менее, разжигая в себе злобу к ней,  он
допускал такую возможность и спасение видел лишь в том, что  Вера  понятия
не имеет, где он служит - в какой части, в какой армии.
   На улице было еще темно, но уже не безлюдно: по тропинкам, протоптанным
вдоль занесенных снегом тротуаров, пробирались люди  -  мужчины,  женщины,
подростки. Они шли только в одну сторону - к Кировскому заводу -  утренняя
смена. И выглядели  почти  одинаково:  неуклюжие,  толстые  от  напяленных
поверх телогреек пальто, закутанные в  шерстяные  платки,  шали,  башлыки.
Даже в походке их была какая-то одинаковость:  все  двигались  медленно  и
нетвердо, будто в полудреме.
   "Как  же  я  доберусь  домой?"  -  с  раздражением  подумал   Анатолий,
представив себе неблизкий путь от Нарвской заставы до Мойки.  Возникшая  у
него неприязнь к Вере стала переплетаться  с  неприязнью  ко  всему  этому
городу - холодному, голодному, заносимому снегом.  Ленинград  казался  ему
чужим.
   "Придется голосовать!" - решил Анатолий.
   Необходимость "голосовать", то есть поднимать руку при  виде  идущей  в
попутном направлении машины, а потом  уговаривать  шофера  "подбросить"  и
ждать, пока тот милостиво кивнет, еще больше раздражила Анатолия. Он  знал
по опыту, что на фронтовых  дорогах  военные  машины  не  очень-то  охотно
подбирают "голосующих". Однако выбора у него не было: трамвай здесь теперь
не ходил, рельсы были уже неразличимы под слоем снега.
   Анатолий выбрался к обочине мостовой и стал ждать попутную  машину.  Он
простоял минут пятнадцать.  За  это  время  в  сторону  Кировского  завода
проехало несколько полуторок и ни одной в обратном направлении.
   Наконец  послышалось  равномерное  позвякивание.  Оно  надвигалось   из
темноты с заводской стороны,  становясь  все  громче  и  громче.  Анатолий
безошибочно угадал, что  приближается  попутный  грузовик  с  надетыми  на
колеса цепями, чтобы не буксовать в сугробах.
   При появлении неясного еще силуэта машины он поднял руку.  На  какую-то
долю секунды в темноте вспыхнул и тут же погас блеклый, расплывчатый синий
свет. Очевидно, шофер заметил Анатолия и сигналил, чтобы  тот  убирался  с
дороги. Но Анатолий, не опуская руки, пошел навстречу...
   Полуторка остановилась метрах в пяти от него, и из кабины ее, в которой
конечно же не было боковых стекол, прозвучал  ворчливый  голос  невидимого
шофера:
   - Эй! Сойди в сторону!
   Но  Анатолий  уже  знал,  что,  коль   машина   остановилась,   главное
достигнуто. Он подбежал вплотную к радиатору и крикнул:
   - Куда едете, ребята? В город?
   - К немцам на блины! - раздался насмешливый голос из кузова.
   - Подхватите меня с  собой,  кореши,  -  попросил  Анатолий  и  добавил
заискивающе, вызывая людей на шутку: -  Сами  понимаете,  трамвая  тут  не
скоро дождешься.
   - И такси тоже! - ответил все тот же насмешливый голос.
   Из кабины же, с другой ее стороны, прогудел командный басок:
   - Полезайте в кузов. Быстро!
   - Есть! - обрадованно крикнул Анатолий, обежал машину  сбоку,  поставил
ногу на заднее колесо, ухватившись обеими руками  за  борт,  подтянулся  и
перекинул через него другую ногу...
   В ту же минуту машина тронулась с места, и Анатолий  уткнулся  лицом  в
чьи-то колени, а плечом больно ударился о что-то жесткое.
   - Нос береги, пехота! - снисходительно посоветовал один из попутчиков.
   Анатолий поднялся на  ноги  и,  пошатываясь  на  тряском  ходу  машины,
разглядел в кузове человек десять бойцов. Трое  из  них  сидели,  упершись
спинами в большую железную бочку, - о ее край он, очевидно, и ушиб  плечо.
Впрочем, здесь было немало и других ушибистых  предметов:  на  дне  кузова
лежали трофейные канистры, запасной скат, домкрат, цепи.
   Кое-как устроившись, Анатолий поднял ворот шинели, чтобы защитить  лицо
от пронизывающего ветра. Лица случайных попутчиков, невидимые  в  темноте,
тоже были упрятаны в воротники шинелей и полушубков.
   - ...Ну, а он, значит, бьеть, - невнятно  бубнил  из  своего  овчинного
воротника  боец,  продолжая  какой-то   рассказ,   прерванный   появлением
Анатолия. - Башенный люк открыт, а  он  сидит  сверху  и  из  автомата  по
колхозным курям пуляет. Бьеть и не подбирает, - сытый, наверное, черт. Ну,
думаю, сейчас я тебе, Ганс, на закуску канпот из  сухофруктов  поднесу!  А
сам все в прицел гляжу, как там белый  крест  на  танк  наплывает.  И  тут
слышу, Колобанов команду подает: по врагам, значит, Родины,  и  все  такое
прочее. Я - бах! Вижу, вспыхнул танк, и фрица того, который в курей пулял,
точно ветром смело.
   Слушатели ответили негромким смехом,  и  воцарилось  молчание.  Видимо,
тема была исчерпана. Вскоре, однако, тот, что  вел  рассказ,  обратился  к
Анатолию:
   - Ты из Форелевой больницы, что ли?
   Анатолий не понял вопроса.
   - Почему из больницы? Я здоров.
   Снова наступило молчание. Но опять ненадолго.
   - Здоровый, значит? - переспросил Анатолия его любопытный сосед  и,  не
дожидаясь ответа, гулко застучал ладонью о верх кабины.
   Машина остановилась.
   - Чего там еще? - загудел недовольный басок.
   - Айн момент, товарищ лейтенант, - ответил боец и перегнулся через борт
к окну кабины.
   Они тихо посовещались о чем-то. Дверь кабины громко  звякнула.  Из  нее
выскочил на мостовую человек в полушубке, перекрещенном ремнями, и в шапке
со спущенными ушами.
   - А ну сойдите! - приказал он.
   Анатолий с недоумением наблюдал за происходящим. И  вдруг  почувствовал
толчок  в  спину.  Обернувшись,  он  увидел,  что  один  из  трех  бойцов,
опиравшихся спинами о бочку, теперь стоит над ним в угрожающей позе.
   - Тебе говорят: сойди!
   - Но мне еще... - начал было Анатолий.
   Боец грубо тряхнул его.
   - Сходи, раз приказывают!
   Анатолий покорно  перелез  через  борт  машины,  спустился  на  снег  и
оказался лицом к лицу с тем, кого называли лейтенантом.
   - Предъявите документы! - приказал тот.
   Анатолий снял варежку и стал расстегивать  крючки  шинели.  Верхний  из
них, как назло, заело.
   - Побыстрее! - торопил лейтенант.
   Анатолий наконец  справился  с  неподатливым  крючком,  нащупал  карман
гимнастерки и вытащил оттуда отпускное свидетельство. Лейтенант  развернул
вчетверо сложенный  листок  бумаги  и,  наполовину  всунувшись  в  кабину,
посветил на него карманным фонариком.  Погасив  фонарик,  но  все  еще  не
возвращая  Анатолию  единственный  его  документ,  кроме   красноармейской
книжки, строго спросил:
   - Откуда идете?
   - В каком смысле "откуда"? - переспросил Анатолий.
   - В прямом и непосредственном. Где стоит ваша часть?
   - Но я... я же... - забормотал Анатолий и, рассердившись на себя за эту
растерянность, сказал уже твердо: - Я не понимаю, товарищ лейтенант, в чем
дело. Документ мой в порядке, срок моего  увольнения  кончается  только  в
двадцать четыре ноль-ноль. А часть моя находится на Карельском перешейке.
   - Почему же вы оказались здесь? - чуть мягче спросил лейтенант.
   - Я... знакомых навещал... - замялся опять Анатолий и, осмелев, добавил
с вызовом: - Ну девушку одну навещал, понимаете?
   Лейтенант посмотрел на ручные часы.
   - По правилам вас надо бы сдать патрулю.
   - За что?
   - За хождение по городу в ночное время без пропуска. Да ладно уж, через
пять минут - отбой. Полезайте обратно в машину.
   Анатолий обрадованно схватил возвращенное ему отпускное  свидетельство,
поспешно затолкал его в карман гимнастерки и, обернувшись, увидел, что  из
кузова машины к нему потянулось несколько рук. Он, не  выбирая,  ухватился
за две из них  и  в  одно  мгновение  оказался  там  -  в  кузове.  Машина
тронулась.
   - Дура твоя губа! - явно извиняющимся  тоном  заговорил  тот,  кто  был
виновником инцидента. - В больнице Фореля сейчас не лечат, там стреляют!
   Анатолий был поражен услышанным. Как коренной ленинградец,  он  отлично
знал, что больница эта находится недалеко от Кировского завода. И  о  том,
что немцы где-то совсем близко, Анатолию тоже было известно. Однако трудно
было предположить, что они настолько близко!..
   - Ладно, - добродушно  продолжал  боец.  -  Значит,  с  девушкой  своей
повидался? Во, ребята, везет же парню!
   Все так же добродушно хохотнули в ответ.
   - Ну и как, - спросил кто-то из-за спины Анатолия, - приняла солдата?
   - Порядок! - с преувеличенной развязностью откликнулся Анатолий.
   - А говорят, что в Питере от голода люди  мрут,  -  раздался  еще  один
голос, судя по скрипучим ноткам, уже немолодой. - Выходит, не  совсем  еще
оголодали, если солдат побывкой доволен.
   - Не жалуюсь, - все в том же развязном тоне подтвердил Анатолий.
   - А девушка как?
   - Все бабы скроены одинаково! - продолжал ерничать Анатолий.
   И вдруг наступила тишина.  Никто  не  засмеялся,  никто  ни  словом  не
реагировал на последнюю его фразу. Это  была  какая-то  особая,  гнетущая,
укоряющая тишина.
   "Провалитесь вы все пропадом!" - со злостью подумал Анатолий.  Мысленно
он ругал и себя за то, что не умеет попасть в топ этим бойцам, подладиться
к манере их разговора, понять, что может и что не  может  прийтись  им  по
вкусу.
   Так они проехали  еще  минут  пятнадцать.  Потом  машина  остановилась.
Анатолий услышал, как звякнула дверь кабины, а затем голос лейтенанта:
   - Красноармеец Валицкий! Вам  следует  выходить.  Мы  прибыли  к  месту
назначения.
   Анатолий,  ни  с  кем  не  прощаясь,  перепрыгнул  через  борт  машины.
Лейтенант  захлопнул  дверцу,  и  грузовик  нырнул  в  переулок.  Анатолий
огляделся. Он находился где-то в районе Литейного.  Чтобы  дойти  до  дому
пешком, ему потребуется теперь не больше двадцати  минут.  Поправив  лямки
своего заплечного мешка, он не спеша зашагал по заснеженной улице.
   Ему опять повезло. Уйдя от Веры  полный  обиды  и  злобы,  Анатолий  не
подумал о том, что комендантский час еще не  кончился.  Мог  бы,  конечно,
нарваться на патруль, и тогда наверняка пришлось бы проболтаться несколько
часов в комендатуре, а выйдя из нее -  опрометью  мчаться  на  Финляндский
вокзал, чтобы вовремя вернуться в свою часть. Но вот  не  нарвался  же,  и
теперь в его распоряжении целый день.
   На мгновение Анатолия осенила дерзкая мысль: "А  что,  если  самовольно
удлинить отпуск и угодить в  лапы  комендатуры  с  просроченным  отпускным
свидетельством? Может быть, в этом и  заключается  выход  из  создавшегося
положения? Проторчу три-четыре дня на гауптвахте, а  потом,  когда  нашего
батальона уже не будет на прежнем месте, меня направят в другую часть..."
   Но он тут же спохватился: при строгостях военного времени таким образом
недолго схлопотать приговор трибунала.
   "Это не выход, нет! - с горечью подумал Анатолий,  и  ему  стало  жалко
себя: - Молодой, красивый,  только  начинающий  жить,  а  вот  обречен  на
смерть. "Невский пятачок" - верная смерть!.."
   Анатолий достаточно наслушался рассказов об  этом  страшном  месте.  На
"пятачке" все ходят под смертью: и комбаты, и рядовые, и те, кто в  окопах
первой линии, и те, на кого возложено строительство переправ через Неву.
   Вспомнилось, что Вера, стараясь унизить его, назвала фамилию  какого-то
капитана, удравшего из госпиталя, не долечившись, чтобы поскорее вернуться
туда, на  Неву.  Анатолий  постарался  сейчас  вспомнить  эту  фамилию.  И
вспомнил:  "Капитан  Суровцев!"  Этот  капитан  представлялся  ему  тупым,
ограниченным болваном, не умеющим ценить жизнь. "Что  изменится  от  того,
что одним Суровцевым будет меньше или больше на земле? - подумал  Анатолий
со злой усмешкой. - Такие люди рождаются и умирают, как трава. Но я!.."
   И, как всегда в подобных случаях, мысль Анатолия  стала  развиваться  в
особом, именно ему свойственном направлении. Он был далек от  того,  чтобы
думать о себе как о человеке, который хочет словчить, купить  жизнь  ценой
обмана, подлога. "О нет! - уверял себя Анатолий. - Я не ловкач и не  трус!
Если бы от моего пребывания на этом "Невском пятачке" зависела  победа,  я
конечно же добровольно бы вызвался идти туда!  Но  стать  жертвой  слепого
случая?  Оказаться  под  угрозой  неминуемой  смерти  только  потому,  что
какой-то штабной бюрократ, сам не нюхавший пороха,  остановил  свой  выбор
именно на том батальоне, в котором служу я, а не на другом, где  числится,
скажем, тот же Суровцев?  Увольте  от  такой  несправедливости!  Суровцеву
наверняка все равно: жить или умереть. Он и  после  войны,  если  уцелеет,
будет продолжать по-прежнему  свою  никчемную,  растительную  жизнь.  А  я
способен принести огромную пользу стране, стану  выдающимся  архитектором,
возведу десятки зданий, из которых некоторые, может быть,  прославятся  на
весь мир, и тогда, так же как и мой отец..."
   На этой мысли Анатолий споткнулся: через несколько минут ему предстояла
встреча с отцом.
   Он пробыл с ним вчера не больше получаса. Сказал, что должен немедленно
отыскать Веру. Анатолию показалось странным, что  отец  так  охотно,  даже
радостно согласился расстаться с ним. У  старика  какая-то  патологическая
привязанность к Вере! С каким неподдельным восхищением  рассказывал  он  о
том, что Вера навещала его! "А что в том удивительного?  -  размышлял  при
этом Анатолий. - Она влюблена в меня и, чтобы узнать что-нибудь  обо  мне,
пойдет хоть на край света... А я? - задал он себе вопрос. - Я-то люблю или
любил ее когда-нибудь? Был ли искренен с ней?  Да,  был.  Один  раз.  Один
только раз..."
   И Анатолий вспомнил, как там, на чердаке, в  той  страшной  избе,  Вера
спросила: "Ты не бросишь меня?" В тот момент он внезапно ощутил,  что  все
прежние  его  отношения  с  Верой  были  не  просто  флиртом,  не   просто
"ухаживанием",  но  любовью,  подлинной  любовью.  Это  чувство   внезапно
переполнило его и вырвалось  наружу  бурным  потоком  слов.  Задыхаясь  от
волнения, он уверял ее, что если они останутся  живы,  то  не  расстанутся
никогда. Вера сказала ему то же самое, только  напомнила  с  грустью,  что
временная разлука, по-видимому, неизбежна: ведь он уйдет на фронт, но  она
будет ждать его...
   А потом?.. Потом послышались те тяжелые шаги по  скрипучей  лестнице...
Бьющий в глаза луч фонаря, и крик Веры, и острая  боль  в  паху  от  удара
чудовищно громадным,  кованым  солдатским  сапогом...  И  этот  Данвиц,  и
Кравцов, и Жогин...
   А теперь вот Вера выгнала его. За что?  Только  за  то,  что  он  хотел
побыть с ней еще три-четыре дня!
   "Но что же я скажу отцу? - спросил себя Анатолий, уже подходя к  своему
дому. - Он наверняка начнет расспрашивать о Вере. Сказать, что не встретил
ее? Не нашел? Но где же тогда провел целую ночь?.."
   И  снова  все  вдруг  стало  ненавистно  Анатолию.  И  этот   холодный,
настороженный город, и Вера, и даже отец, для  которого  надо  придумывать
какие-то сказки, оправдываться в своей несуществующей вине...
   Анатолий позвонил, потом стал стучать в дверь. Ему  открыли  не  сразу.
Отец долго тащился из своего далекого кабинета  через  всю  квартиру,  как
через ледяную  пустыню.  Сын  отчетливо  представил  себе  его  теперешнюю
медленную, шаркающую походку.
   Наконец дверь открылась.
   Кивнув отцу, Анатолий молча направился в свою комнату, на  ходу  снимая
со спины вещевой мешок.
   Он думал сейчас лишь об одном: только бы отец не пошел следом  за  ним,
не начал бы свои дурацко-сентиментальные  расспросы  о  Вере.  Да,  именно
сентиментальные и дурацкие. Хотя до войны отец был умен  и  строг,  всегда
сдержанно-высокомерен и нетерпим к пустой болтовне.  Разговаривать  с  ним
можно было, только когда разговор начинал он сам...
   Войдя к себе в комнату, Анатолий плотно закрыл за собою  дверь,  бросил
на кровать мешок, снял шинель и прислушался, не идет ли  отец.  За  дверью
было тихо, и он, вздохнув,  с  облегчением,  молча  поблагодарил  отца  за
проявленную деликатность. Посмотрел на часы. Было половина десятого. Итак,
в его распоряжении по крайней мере часов семь...
   Что же ему делать? Пойти в свой институт? Но зачем? Вряд ли он встретит
там кого-либо из знакомых: все давно на  фронте,  его  призвали  одним  из
последних. Навестить кого-нибудь из приятелей доинститутской поры? Их тоже
наверняка нет дома. Да и сама перспектива таскаться по  занесенным  снегом
ленинградским улицам была неприятна.
   А  может,  не  дожидаясь  конца  отпуска,  сразу  же   отправиться   на
Финляндский вокзал и оттуда в свою часть? Он возвратится туда за несколько
часов до истечения положенного срока и скажет удивленному комбату, что  не
мог выдержать больше: мучения, которые переживает Ленинград, произвели  на
него такое страшное впечатление, что он не счел  возможным  болтаться  без
дела, радоваться встрече с отцом, в то время как сотни тысяч других бойцов
лишены такой радости.
   Анатолий  будто  со  стороны  полюбовался  собой,  вытянувшимся   перед
комбатом и произносящим эти исполненные горечи и драматизма слова.  Слова,
в которые сейчас, в эти минуты, он почти верил.
   Но немедленно мелькнула другая мысль: вернувшись в часть, он, не говоря
уже  о  всем   последующем,   теряет   приятное   ощущение   относительной
безопасности:  ведь   месторасположение   батальона   время   от   времени
подвергается  бомбежке  и  артобстрелам.  Правда,  немцы  обстреливают   и
Ленинград. Однако здесь Анатолия защищали толстые стены старинного дома...
   Обо всем этом он подумал как-то мимолетно, тут же решив, что  не  имеет
права сокращать свое пребывание в городе из-за отца. Старик-то знает,  что
сын может пробыть с ним по крайней мере до шести вечера. Было  бы  жестоко
внезапно покинуть его: кто знает, суждено ли им вновь увидеться?
   Это была благородная и  вполне  гуманная  причина,  чтобы  остаться  до
вечера.
   И Анатолии остался...
   В комнате ощущалась какая-то промозглость. Он подошел к  окну,  положил
руку на батарею. Холодная как лед. "Ну,  да  ведь  не  топят",  -  подумал
Анатолий и вспомнил увиденную вчера в кабинете отца черную железную печку.
Раньше  ему  приходилось  видеть  такие   печурки,   именуемые   почему-то
"буржуйками", лишь в иллюстрированных книгах и кинофильмах  о  гражданской
войне.
   Чтобы хоть чуточку согреться, Анатолий стал быстро ходить  по  комнате.
Почувствовал голод: ведь он сегодня ничего еще не ел. Мешок  с  продуктами
лежал рядом, только не очень-то было приятно  жрать  холодную  сгущенку  и
закусывать промерзшей колбасой. Анатолию захотелось выпить стакан горячего
чаю или хотя бы просто воды, только обязательно горячей.
   Он подхватил свой мешок и пошел к двери.


   Когда Анатолий появился в  кабинете  отца,  Федор  Васильевич  Валицкий
сидел, согнувшись в три погибели, у своей "буржуйки", подкладывая в  огонь
какие-то круглые, гладко отполированные деревянные  обрубки.  Анатолий  не
сразу сообразил, что это ножки стульев, стоявших раньше в столовой.
   Вчера он как-то не очень обратил внимание  на  разительные  перемены  в
отцовском кабинете  -  был  обуреваем  желанием  скорее  отыскать  Веру  и
немедленно реализовать свой план: только Вера могла помочь ему задержаться
в городе на несколько дней сверх срока, установленного комбатом. Но теперь
его уже ничто не отвлекало,  и  Анатолий  с  удивлением  обнаружил,  какой
жалкий вид приобрела эта комната, где всегда  сверкал  тщательно  натертый
паркет, чинно стояли глубокие кожаные кресла и письменный стол  на  тумбах
черного дерева,  возвышались  величественно  книжные  шкафы,  за  стеклами
которых виднелись корешки толстых книг, выстроившихся рядами,  как  войска
на параде, с потолка спускалась старинная бронзовая  люстра,  на  окнах  -
тяжелые портьеры. И нигде ни пылинки,  ни  малейшего  беспорядка.  Все  на
своих раз и навсегда установленных местах...
   Теперь же эта комната выглядела совсем иначе. Пол почернел, около печки
даже слегка обуглился.  На  широком  кожаном  диване  -  едва  застеленная
постель. На окнах слегка приподняты синие  маскировочные  шторы  -  не  то
клеенчатые, не то дерматиновые. По креслам разбросана всяческая  одежда  -
шуба, меховая телогрейка, армейская шинель, шапка-ушанка и  даже  несвежее
нижнее  белье.  Уродливая  черная  труба,  изогнутая  под  прямым   углом,
протянулась от печки  к  окну  и  просунулась  там  в  отверстие,  кое-как
заделанное вокруг трубы ветошью. Пожалуй, только письменный стол  сохранил
что-то от прежнего - на нем лежали аккуратно нарезанные  листки  бумаги  и
несколько остро отточенных цветных карандашей.
   - Ну, здравствуй, отец! - преувеличенно бодро сказал  Анатолий.  -  Ты,
конечно, еще не завтракал?
   С  этими  словами  он  освободил  сиденье  одного  из  кресел  и   стал
выкладывать на  него  продукты:  сухари,  сало,  масло,  банку  сгущенного
молока. Анатолий делал это торжественно, все время  приговаривая:  "Вот...
вот... вот!.."
   Федор Васильевич закрыл дверцу  печки,  медленно  встал  и  внимательно
наблюдал за ним.
   Потом вдруг спросил:
   - Толя, значит, тебе не удалось повидать Веру?
   Анатолий ждал этого вопроса и даже мысленно  прикидывал,  что  на  него
ответить, но окончательного решения так и не принял,  отвлеченный  другими
мыслями.
   - Нет... почему же? - растерянно ответил он. - Я был у нее.
   - Тогда почему ты не оставил ей эти продукты? - снова спросил отец.
   - Ах, вот ты о  чем!  -  с  чувством  внутреннего  облегчения  протянул
Анатолий. - Она свою долю получила. Я ей оставил все, что нужно.
   - Столько продуктов! - осуждающе произнес Валицкий, глядя  на  покрытое
свертками и консервными банками сиденье кресла. - Надо  было  оставить  ей
все!
   -  Ты  забыл,  что  у  меня  есть  еще   отец!   -   с   проникновенным
самодовольством ответил Анатолий.
   - Ты уже оставил мне еду вчера. А это надо было...
   - Да перестань ты! - с некоторым раздражением прервал его Анатолий. - Я
ее  обеспечил  достаточно.  На  несколько  дней.   Остальное   она   взять
отказалась.
   - Почему?!
   - Ах, господи! По тому же самому! Ей ведь  тоже  известно,  что,  кроме
нее, у меня есть еще ты!
   Некоторое время Валицкий молчал. Потом в тихом раздумье произнес:
   - Да... это Вера!.. - И уже бодро, как-то преувеличенно бодро,  сказал:
- Что ж, Толя, завтракать так завтракать. Сейчас я налью  воды  в  чайник,
она там на кухне, в ведре.
   Он растерянно затоптался на месте, озираясь кругом,  видимо  в  поисках
чайника. Направился к заваленному одеждой креслу, и  Анатолию  показалось,
что отец чуть пошатнулся при этом, будто на мгновение потерял  равновесие.
Но затем, хоть и шаркающей походкой, добрался до кресла и извлек из вороха
одежды чайник.
   - Я его сюда прячу, чтобы подольше держалось  тепло,  -  пояснил  Федор
Васильевич  с  какой-то  виноватой  улыбкой.  Открыл  крышку   чайника   и
воскликнул обрадованно: - О, да он еще наполовину полон, и вода не остыла!
Нам хватит!
   - Вот и прекрасно, - сказал Анатолий, - сейчас  у  нас  с  тобой  будет
царский пир. Где только все это разложить?..
   Не  дожидаясь  ответа,  он  стал  перекладывать  свертки  с  кресла  на
письменный стол.
   - Осторожнее с бумагами! - предостерег его отец с неожиданной  живостью
и тревогой.
   На этот раз в нем проглянуло что-то от былого Валицкого. Быстро подойдя
к столу, он аккуратно сдвинул в сторону стопку бумажных листков.
   - Ты работаешь? - удивился Анатолий.
   - Какая там работа!.. - уклончиво ответил Федор Васильевич  и  придавил
стопку тяжелым мраморным пресс-папье.
   Ел он мало. Больше следил за тем, чтобы ел сын.
   Тепло  и  чувство  сытости  привели  Анатолия  в  состояние   блаженной
расслабленности. Он откинулся на спинку кресла,  посмотрел  пристально  на
отца,  сидевшего  по  другую   сторону   письменного   стола,   и   сказал
умиротворенно:
   - Много ли человеку надо?
   Валицкий выдержал паузу и, не поднимая глаз на сына, ответил тихо:
   - Человеку надо, Толя, очень много, точнее, очень  многое.  Унизительно
сознавать, что бывают периоды в жизни,  когда  мозг  человеческий,  работа
мысли зависят от куска черствого хлеба и стакана горячей воды.
   Анатолий почувствовал острую жалость к отцу. Он сидел перед  ним  такой
необычный - поникший, небритый, с белой щетиной, проступающей на  щеках  и
подбородке,  в  солдатской  телогрейке  с  расстегнутым  воротом,   из-под
которого виднелась несвежая нижняя рубашка.
   - Слушай,  папа,  -  наклоняясь  к  нему  через  стол,  с  неподдельной
нежностью и в то же время с упреком произнес Анатолий, - ну почему  ты  не
эвакуируешься? Туда, к маме? Я не сомневаюсь, что даже сейчас, если бы  ты
обратился в горком, ну, скажем, к Жданову или  Васнецову,  тебе  наверняка
дали бы место в самолете.
   - Я... в горком? - переспросил Федор Васильевич и поднял голову.
   - А что тут такого?! - воскликнул Анатолий. - В данном случае ничего не
значит, что ты беспартийный. Я уверен, Жданову известно  твое  имя.  А  уж
Васнецову - тем более. Это секретарь горкома - Конечно,  я  тебя  знаю,  -
продолжал он, предугадывая ответ отца, -  скажешь,  что  незнаком  с  ними
лично, а к незнакомым людям обращаться не привык.  Но  сейчас  это  пустые
условности.
   - Нет, - снова опуская голову, возразил Валицкий,  -  я  хотел  сказать
совсем другое... - И умолк как-то внезапно, точно потеряв ход своей мысли,
точно забыл, что именно хотел сказать. Но потом тряхнул  головой,  как  бы
сбрасывая какой-то груз, и, глядя прямо в глаза Анатолия, спросил: - Ну, а
как ты, Толя? Ведь мы вчера даже не успели толком поговорить.  Где  именно
ты служишь?
   - Я же тебе рассказывал, ты просто забыл! Служу  в  отдельной  воинской
части. Занимаемся строительством укреплений. - И многозначительно добавил:
- На переднем крае.
   - Как там, у Синявина,  ты  не  знаешь?  -  задал  новый  вопрос  Федор
Васильевич, хотя ему уже давно было ясно, что операция по прорыву блокады,
о которой с таким энтузиазмом, с  такой  уверенностью  говорила  тогда,  в
октябре. Вера, не достигла цели.
   - Синявино? - переспросил Анатолий. -  А  почему  тебя  интересует  это
Синявино? Мы воюем в другом месте.
   - Я  слышал,  что  именно  там,  на  каком-то  Невском  плацдарме,  шли
ожесточенные бои, - объяснил Валицкий.
   "Опять этот проклятый Невский плацдарм! - с досадой подумал Анатолий. -
Прямо какой-то злой рок! Все, ну решительно  все,  и  отец  в  том  числе,
готовы принести  меня  в  жертву.  Все  напоминают,  что  именно  там  мое
место..."
   Стараясь подавить это горькое чувство, он ответил с деланной усмешкой:
   - Ожесточенных боев, отец, и на нашем участке  хватает.  Только  почему
сам ты задаешь мне вопросы, а на  мой  вопрос  не  отвечаешь?  Ответь  же,
сделай милость, зачем ты мучаешься здесь, в Ленинграде?
   Валицкий отвел глаза в сторону и ответил не сразу:
   - Разве я один, Толя? Ведь сотни тысяч  людей  в  таком  же  положении.
Разве ты сам не рискуешь жизнью?
   - Я - другое дело! - опять с заметным  оттенком  самодовольства  сказал
Анатолий. - Я молод, и мне положено воевать. Но  ты?!  Послушай,  папа,  -
продолжал он, стараясь говорить как можно убедительнее, - ведь  ты  всегда
был рационалистом, не терпел сантиментов. Так давай и сейчас рассуждать  с
позиции здравого смысла: зачем ты поступаешь так? Зачем в  твоем  возрасте
пошел в ополчение? Почему не уехал с мамой?
   - С позиции здравого смысла?.. - неуверенно произнес Валицкий, взглянув
на сына. - Нет, Толя, не могу.
   - Вот видишь! - торжествовал Анатолий. - Не можешь ответить сам.  Да  и
никто на  твоем  месте  не  смог  бы.  Потому  что  оставаться  тебе  было
бессмысленно.
   - А другим?
   - Кому "другим"? Военным? Рабочим или инженерам, занятым  на  оборонных
предприятиях? Да, очевидно, им необходимо было остаться. Ну,  скажем,  еще
врачам. Пожарникам. Милиционерам.
   - Ты полагаешь, что остались только они?
   - Вовсе нет! Но им надо было остаться, - сказал Анатолий, выделяя слово
"надо". - А остальные... Если ты хочешь знать мое  частное  мнение,  то  я
полагаю, что об остальных просто забыли. Некоторая часть населения  успела
уехать, и ты знаешь это. Им предоставили транспорт и все прочее.  А  потом
стало, как говорится, не до того.  Хотя  я  уверен,  что  наиболее  видных
представителей ученого мира вывезли. И я не  могу  понять:  почему  ты  не
оказался среди них? Какую пользу приносишь ты сейчас  Ленинграду,  обрекая
себя на холод и голод, не говорю уже об обстрелах? Ну, скажи, какую? Ты не
задумывался над этим элементарным вопросом?
   - Задумываюсь, Толя, - печально ответил Валицкий. - Особенно когда ем.
   - Когда... ешь?
   - Не только, но тогда в особенности.  Потому  что,  съедая  свой  кусок
хлеба, я знаю, что отнял его у тех, кто  действительно  нужен  Ленинграду.
Так же, как сейчас думаю о том, что отобрал вот эти продукты у Веры.
   - Ах, боже ты мой, да оставь ты в покое Веру! - вырвалось  у  Анатолия,
и,  только  произнеся  эти  слова,   услышав   свой   собственный   голос,
почувствовал, что они прозвучали с нескрываемой злобой.
   Отец  посмотрел  на  него,  как   показалось   Анатолию,   с   испугом.
Встревоженно спросил:
   - Что случилось. Толя? Вы поссорились?
   Анатолий встал и сделал несколько шагов по  захламленной  комнате.  Ему
опять стало жалко себя. А так как любое свое чувство  -  естественное  или
наигранное - Анатолий умея распалять, разжигать до того, что в него трудно
было не поверить, то и теперь все сказанное им  обрело  подобие  искренней
обиды.
   - Папа, что происходит? Летом, когда я вернулся... ну, словом,  оттуда,
ты учинил мне форменный допрос! Насколько я помню, Верины дела  уже  тогда
занимали тебя больше, чем моя жизнь. Сейчас ты снова затеваешь разговор  о
ней. В чем тут дело, объясни мне наконец?!
   Валицкий покачал головой:
   -  Толя,  милый,  тут  какое-то   недоразумение!   Тогда,   летом,   ты
действительно... несколько огорчил  меня.  И  дело  было  не  в  Вере  как
таковой. Я ее в то  время  вообще  не  знал.  Для  меня  она  была  просто
девушкой, которая уехала с тобой и... не вернулась.  Ты  вернулся,  а  она
нет. И это... ну, как бы тебе сказать... противоречило моим представлениям
о долге мужчины перед женщиной, которая ему доверилась. А теперь я спросил
тебя о ней просто потому, что полюбил ее.
   - В твоем-то возрасте! - иронически заметил Анатолий.
   - Я не хочу, чтобы ты обращал это в шутку. Я люблю ее, потому что люблю
тебя.
   - Ну и чего же ты от меня хочешь?
   - Не знаю. Впрочем, я был бы счастлив, если б ты и Вера... словом, если
бы она... ну, в будущем, конечно... стала твоей  женой.  Насколько  я  мог
почувствовать, она очень любит тебя. До вашей свадьбы мне уже, видимо,  не
дожить, но знать, что...
   - Отец, о чем ты говоришь?! - истерично прервал его Анатолий. - В каком
мире ты живешь?! Мы все на краю гибели,  а  ты  -  "любит,  любишь,  жена,
свадьба"!
   - Я не считаю, что мы на краю гибели! - неожиданно вспылил Валицкий.
   Анатолий передернул плечами, опять сделал несколько шагов  по  комнате,
вернулся к письменному столу, сел  и,  посмотрев  на  отца,  подумал:  "Он
просто не в своем уме. Голод, обстрелы, одиночество сделали свое дело".
   - Послушай, отец, - твердо и решительно сказал Анатолий,  -  тебе  надо
немедленно уехать из Ленинграда. В  конце  концов,  это  твой  долг  перед
мамой. Я прошу тебя, я просто требую, чтобы ты  уехал.  Сейчас  мы  вместе
напишем письмо Жданову, по дороге на вокзал я  отвезу  его  в  Смольный  и
убежден, что в самые ближайшие дни тебе предоставят место  в  самолете.  И
давай на этом кончим. Вот я беру лист бумаги...
   С этими словами Анатолий  снял  пресс-папье  со  стопки  листков,  взял
лежащий сверху и с удивлением увидел на нем рисунок, изображающий бойца со
знаменем в руках.
   - Оставь, не трогай! - визгливо крикнул Валицкий.
   - Почему? Что за тайна? - опешил Анатолий, держа листок перед  глазами.
И перевел взгляд на другой такой же, оказавшийся поверх стопки, - там  был
изображен тот же боец, только в несколько ином ракурсе.
   - Положи на место! - снова прикрикнул Валицкий, но уже не  визгливо,  а
по-мужски твердо, безапелляционно. Это был голос того, прежнего Валицкого,
голос, к которому с детства привык Анатолий.
   Он положил листок и укоризненно спросил:
   - Значит, между нами возникли тайны? Ты перестал верить мне?
   - Здесь нет никаких тайн, - все так же твердо произнес Валицкий. -  Это
наброски памятника Победы, которые я не хочу,  чтобы  ты  видел  из-за  их
несовершенства.
   - Памятника?..  -  все  еще  не  соображая,  что  имеет  в  виду  отец,
переспросил Анатолий. - Какого памятника? Какой победы?
   - Нашей победы! - сверкнул глазами Валицкий.
   Анатолий еще раз подумал, что отец сошел с ума.
   - Пожалуйста, не смотри на меня, как на  умалишенного,  -  будто  читая
мысли сына, с вызовом сказал Валицкий. - Я в ясном уме и твердой памяти.
   - Но тогда... отдаешь ли  ты  себе  отчет  в  происходящем?  -  спросил
изумленный Анатолий. - Я только что узнал,  что  немцы  фактически  уже  в
Ленинграде. Ты знаешь, где находится больница Фореля?
   Валицкий молчал.
   - Ты знаешь, - продолжал Анатолий, - что люди здесь уже мрут как  мухи?
Давай же смотреть правде в глаза!
   - Давай, - по-прежнему твердо произнес Федор Васильевич.  -  Но  прежде
всего договоримся: между нами действительно не должно быть никаких тайн...
То, что лежит на столе, - это наброски памятника Победы,  который  мог  бы
быть  установлен  где-то  в   районе   Нарвской   заставы   после   войны.
Несовершенные, плохие наброски... А теперь у меня вопрос к тебе: ты веришь
в победу?
   Такой вопрос застал Анатолия врасплох. В первые мгновения он  никак  не
мог сообразить, что следует ответить. Потом возмутился:
   -  Как  ты  можешь  задавать  мне  подобные  вопросы?  Мне,  одному  из
защитников Ленинграда, который с оружием в руках...
   - Подожди, - прервал его Валицкий, - это не ответ. Да иди нет?
   - Ну конечно - да! - воскликнул Анатолий. - Только...
   - Что "только"?
   Несколько мгновений длилось  молчание.  Размеренно  и  негромко  стучал
метроном в черной тарелке репродуктора, прикрепленной к стене.
   - Ну хорошо, - сказал Анатолий, - если начистоту, то изволь...
   Он вдруг почувствовал страшную усталость. Это  была  не  физическая,  а
какая-то духовная усталость.  Усталость  оттого,  что  ему  слишком  часто
приходилось  говорить  полуправду.  Сначала   Звягинцеву.   Потом   майору
Туликову... В институте... Затем Вере и отцу.
   Анатолий решил, что любой ценой должен освободиться от этой  усталости,
от этой гнетущей необходимости выдавать полуправду за правду.
   - Хорошо, - повторил он. - Как я уже сказал  тебе,  в  победу  я  верю.
Иначе... иначе я  мог  бы  остаться  там,  у  немцев!  -  Этот  неожиданно
пришедший в голову аргумент как-то  воодушевил  его.  -  Но,  -  продолжал
Анатолий  уже  с  большим  напором,  -  понятие  победы  диалектически  не
однозначно.
   - Что? - растерянно переспросил Валицкий. - При чем тут диалектика?
   - Ну вот, - с сожалением кивнул Анатолий. - А я по  диамату  получал  в
институте пятерки. И должен обратить твое внимание на следующее: жизнь,  а
следовательно,  и  история  развивается  не  по  прямой,  а  по   спирали.
Понимаешь? В конечном итоге никто  не  может  изменить  ход  жизни  и  ход
истории  по  восходящей.  Следовательно,  фашизм  в  конце  концов   будет
уничтожен. Только не надо забывать о спиралях! На каких-то  этапах,  когда
для реакции создаются благоприятные условия, она может победить. Временно,
конечно... Это и есть спираль. Но кто способен измерить ее,  так  сказать,
длину, протяженность? В историческом плане она может казаться  мигом.  Для
потомков, разумеется. А в повседневной жизни эта спираль может исчисляться
десятилетиями, даже столетиями...  Случилось  так,  что  у  фашистов  есть
сейчас  благоприятные  условия  для  победы.  Временной,  конечно.  У  них
оказалось больше вооружения, и оно лучше нашего. У них,  очевидно,  больше
солдат, офицеров, иначе они не смогли бы  за  какие-то  несколько  месяцев
подойти к Ленинграду и, по слухам, почти вплотную приблизиться к Москве...
   Анатолий говорил спокойно, рассудительно. Ему казалось, что  перед  ним
сидит не отец, а профессор институтской  кафедры  диамата,  которого  надо
поразить логикой своих рассуждений, глубиной познаний. Он уже не  замечал,
что отец смотрит на него немигающими глазами и в  глазах  этих  отражается
смятение...
   - Вот тебе и весь мой ответ, - с нескрываемым  превосходством  заключил
Анатолий. - У истории есть свои железные законы. В конечном  итоге  немцев
разгромят. Следующее поколение, несомненно, будет жить при коммунизме.  Но
я не хочу, чтобы мой отец задолго до этого умер от  голода  или  погиб  от
осколка снаряда.
   Он умолк, только  сейчас  заметив  необычность  устремленного  на  него
отцовского взгляда. А заметив эту необычность, подумал, что достиг цели  -
окончательно сразил старика логикой своих рассуждений, помог  ему  наконец
осознать истинное положение.
   Но Федор Васильевич в эти минуты думал совсем  о  другом.  В  том,  что
говорил  сейчас  Анатолий,  ему  слышались  отголоски  собственных  давних
рассуждений. Он читал Ленина мало и давно - только статьи, публиковавшиеся
в газетах при его жизни. Но историю, точнее, факты  истории  знал  хорошо.
Знал, что античную Грецию сменил рабовладельческий Рим.  Знал,  что  эпоху
расцвета  мысли  и  художественного  творчества  сменили  железные   тиски
средневековья. И  не  только  знал  все  это,  но  в  самом  начале  войны
разговаривал на эти темы со своим другом, доктором  Осьмининым.  "А  может
быть, и с Анатолием тоже разговаривал? - старался  вспомнить  Валицкий.  -
Может быть, отголоски моих собственных горестных мыслей, владевших мной  в
первые дни войны, звучат  сейчас  в  словах  сына,  произносимых  с  таким
апломбом?.. Но боже мой, ведь если  это  услышит  кто-то  другой,  что  он
подумает об Анатолии?"
   - Ты все это говорил и Вере? - спросил наконец Федор Васильевич.
   Услышав этот вопрос, Анатолий вдруг почувствовал новый  прилив  ярости.
Опять Вера?! Значит, все, что он только  что  говорил  отцу  ради  его  же
пользы,  с  единственным  желанием  спасти  его,  открыть  ему  глаза   на
положение, в котором тот находится, прошло бесследно?
   Сам не сознавая, что делает, Анатолий  с  размаху  стукнул  ладонью  по
столу. Удар пришелся  по  листку  бумаги  с  эскизом  памятника.  Анатолий
скомкал его и крикнул:
   - Хватит о Вере! Корчит из себя черт знает что! Какую-то  Луизу  Мишель
времен Парижской коммуны... Я не желаю больше слышать о  ней!  Понял?!  Не
желаю!
   С каким-то злорадством, с чувством жестокого удовлетворения он наблюдал
при том, как отец съеживался, вдавливал себя все глубже и глубже в  кресло
после каждого его выкрика. Беспощадные эти слова обрушивались на  старика,
как таран, как молот, бьющий с размаху.
   Вдруг руки Валицкого вцепились в подлокотники кресла. Одним усилием  он
встал, выпрямился, закинув голову назад, как делал это в прежние  времена,
и пронзительно закричал:
   - Не сметь! Не сметь трогать Веру! В таких, как она, - наше будущее! Не
сметь! Не...
   И  точно  сломался.  Голова  поникла,  подбородок  уперся   в   просвет
расстегнутой на груди телогрейки. Федор Васильевич сделал  шаг  куда-то  в
сторону, пошатнулся и рухнул на пол.
   - Папа! - воскликнул испуганный Анатолий, роняя на  стол  из  разжатого
кулака скомканный эскиз.
   Первым безотчетным чувством Анатолия был страх. Не  опасение  за  жизнь
отца, а именно страх оттого, что случилось что-то ужасное, непоправимое  и
виной тому он, Анатолий.
   - Папа! Что с тобой, папа?! - взывал  он  беспомощно,  склонившись  над
распластанным у стола Валицким.
   Осмысленное опасение за жизнь отца пришло минутой позже, когда Анатолий
увидел, что тот лежит с закрытыми глазами и совсем  не  реагирует  на  его
голос. И, как всегда, когда  случалось  Анатолию  попадать  в  критические
ситуации,  он  мгновение  потерял  волю,  способность   управлять   своими
чувствами, своими поступками.
   Анатолий стал тормошить отца  за  плечи.  Потом  метнулся  к  телефону,
схватил трубку, еще не зная, куда собирается  звонить,  и,  вспомнив,  что
телефон давно не работает, бросил трубку прямо на стол...
   Он не сразу догадался расстегнуть на отце  ватник,  поднять  рубашку  и
приложить ухо к сердцу. А когда сделал это, то не столько услышал, сколько
ощутил едва уловимые удары. Анатолий даже засомневался: сердце это  стучит
или метроном в черной тарелке репродуктора? Он подбежал к стене, вырвал из
штепселя вилку со шнуром и, снова встав на колени, приложил  ухо  к  груди
отца. Да, сердце билось, однако лицо Валицкого было землисто-серым,  глаза
не открывались и дыхание пропало.
   С огромным  трудом  Анатолий  перетащил  тело  отца,  показавшееся  ему
неимоверно тяжелым, на кожаный диван-кушетку. Снова приложил ухо к  груди,
и теперь ему почудилось, что сердце перестало биться.
   "Врача, врача, немедленно врача! - заторопил он  себя.  -  Но  где  его
взять? Откуда?.."
   Анатолий как был - в гимнастерке без ремня и без  шапки  -  бросился  к
двери, сбежал вниз по лестнице.
   Теперь у него уже  была  цель:  остановить  первую  попавшуюся  машину,
доехать до больницы или амбулатории и во что  бы  то  ни  стало  раздобыть
врача.
   Не чувствуя ни мороза, ни ветра,  сталкивая  с  узкой,  протоптанной  в
снегу тропинки  редких  прохожих,  Анатолий  выскочил  на  проспект  25-го
Октября, встал на середине мостовой. Первой появилась перед ним  полуторка
с бойцами в кузове. Анатолий поднял руку, но  машина,  не  замедляя  хода,
пронеслась мимо; он едва успел отступить в снег. Второй была "эмка", но  и
она не остановилась.
   Затем он увидел еще одну машину, тоже "эмку", с  бело-серыми  разводами
зимнего камуфляжа, и твердо решил: "Если не замедлит хода, лягу перед  ней
на дорогу".
   Анатолий побежал навстречу этой машине,  размахивая  руками,  и  тотчас
заметил,  что  она  сбавляет  ход.  В  двух-трех  метрах  от  него  "эмка"
остановилась. Сквозь слегка заиндевевшее ветровое стекло  Анатолий  увидел
рядом с шофером бровастого человека в полушубке и шапке-ушанке,  очевидно,
командира. Бровастый распахнул дверцу и,  высунувшись  наполовину,  строго
спросил:
   - В чем дело?
   - Я прошу вас... я умоляю вас... - задыхаясь, бормотал Анатолий. -  Мой
отец умирает... Нужен врач... Нужен немедленно врач!..
   - Спокойно, спокойно,  -  по-прежнему  строго  сказал  командир,  хмуря
густые черные брови. - Где ваш отец? На работе, что ли?
   - Нет, нет, он дома... Это совсем  рядом...  Совсем  близко  отсюда,  -
продолжал бормотать Анатолий. - Мой отец - архитектор Валицкий,  известный
человек, академик, я прошу вас...
   Командир взялся за ручку автомобильной дверцы, и  Анатолию  показалось,
что он собирается уехать. Анатолий обеими руками вцепился в  край  дверцы,
крича в отчаянии:
   - Я прошу вас, прошу!..
   - Перестаньте зря тратить время, -  услышал  он  в  ответ.  -  Садитесь
сзади.
   Анатолий рывком раскрыл заднюю дверь, сидевшие за нею  два  автоматчика
подвинулись, освобождая ему место. А командир, не спросив у  него  адреса,
сам распорядился:
   - На Мойку!
   ...Через три-четыре минуты машина остановилась  у  подъезда  дома,  где
жили Валицкие. Командир вышел из кабины и приказал шоферу:
   - В ближайшую поликлинику. Привезите врача...
   Дверь в квартиру была распахнута. Анатолий забыл закрыть ее. Незнакомый
военный вошел именно  в  эту  дверь,  как  будто  знал,  что  здесь  живет
Валицкий. Только в передней, обернувшись к Анатолию, спросил:
   - Где он лежит?
   - Сюда, сюда, пожалуйста, - заторопился Анатолий, забегая вперед.
   ...Валицкий по-прежнему неподвижно лежал на диване лицом вверх,  свесив
к полу безжизненную руку.
   - Что с ним случилось? - спросил командир Анатолия.
   - Я не знаю... Просто не знаю,  -  растерянно  откликнулся  тот.  -  Мы
сидели, разговаривали, потом он встал и... почему-то упал.
   Командир подошел к дивану, некоторое время  сосредоточенно  смотрел  на
Валицкого. Не оборачиваясь, сказал:
   - Он дышит.
   Да, да, теперь и Анатолий видел, что отец дышал.  Полуобнаженная  грудь
заметно приподнималась и опускалась. Открытие это разом успокоило его.
   - Значит, вы сын? - спросил командир, рассматривая теперь Анатолия.
   Анатолий в свою очередь скользнул  по  незнакомцу  изучающим  взглядом.
Хотелось увидеть  его  знаки  различия,  однако  их  скрывал  тугой  ворот
полушубка. Войдя в квартиру, незнакомец  снял  лишь  шапку  со  звездой  и
теперь держал ее в руках.
   Но какие бы знаки различия ни носил этот человек, он,  несомненно,  был
начальником. Анатолий торопливо застегнул ворот своей гимнастерки, схватил
свой ремень, подпоясался и лишь после этого ответил ему:
   - Да, я его сын, товарищ командир.
   - Где служите?
   - В отдельном строительном батальоне двадцать  третьей  армии,  товарищ
командир.
   - Имеете образование?
   - Да. Почти закончил строительный институт.
   - Значит, служба по специальности?
   - Так точно.
   - Идите встречайте врача. Он должен быть сейчас.
   Анатолий схватил шинель, шапку и послушно направился к двери...
   "Эмка" подъехала минут через десять. Из нее вышел немолодой  человек  с
небольшим саквояжем в руке.  Анатолий  выхватил  у  него  этот  саквояж  и
устремился к подъезду, приговаривая:
   - Сюда, доктор... Скорее, пожалуйста...
   Когда они вошли в  кабинет  Валицкого,  командир  сидел  за  письменным
столом. Врач поздоровался с ним, как с давним знакомым:
   - Здравствуйте, Сергей Афанасьевич!
   - Здравствуйте, - ответил тот, вставая. -  Прошу  вас  срочно  заняться
больным. Это очень нужный и... очень хороший человек. К сожалению,  сам  я
спешу по неотложным делам. С вами останется сын больного. Если потребуется
какая-то помощь с моей стороны, позвоните.
   - Товарищ командир, - нерешительно подал голос Анатолий, - я через  два
часа должен возвращаться в часть. У меня увольнение только на сутки.
   - Дайте вашу увольнительную, - приказал незнакомец.
   Еще плохо отдавая себе отчет в происходящем, Анатолий торопливо вытащил
из  кармана  отпускное  свидетельство.  Незнакомый  военный   вернулся   к
письменному столу, взял один из лежавших там карандашей, написал что-то на
документе и оставил его там же, на столе.
   Анатолий пошел проводить командира, и, когда  они  очутились  вдвоем  в
пустом коридоре, тот спросил неожиданно:
   - Там на столе... рисунок. Я нашел его на полу. Почему он смят?
   - Я... не знаю, - дрогнувшим голосом ответил Анатолий.  -  Может,  отец
сам...
   - Этого не может быть! - тоном, не  терпящим  возражений,  прервал  его
странный военный. - Он сам этого  сделать  не  мог.  -  Помедлил  секунду,
поднес руку к шапке и, перешагнув порог, захлопнул за собой дверь.
   Анатолий медленно пошел назад, в кабинет отца, тщетно  гадая:  "Кто  он
такой, этот человек? Откуда знает отца и то, в каком доме  квартируют  они
на Мойке? Почему так уверенно поднимался по лестнице  -  уж  не  бывал  ли
здесь раньше?.. И что он знает об этом злополучном рисунке?!"
   Вернувшись, Анатолий хотел первым делом посмотреть, что именно  написал
этот командир на его отпускном свидетельстве, но врач помешал.
   - Я полагаю, - заговорил он, укладывая в чемодан шприц и  стетоскоп,  -
что у отца  вашего  гипертонический  криз.  Скажите,  больной  не  перенес
какого-нибудь внезапного потрясения?
   - Нет, что вы! - поспешно ответил Анатолий. - Я только что  вернулся  с
фронта, и он был так обрадован!
   - Это тоже могло быть причиной, - заключил  врач.  -  Сильное  душевное
волнение. Представляю себе, если бы мой сын... Но мой не  вернется:  погиб
на "Невском пятачке"...
   Что говорил врач дальше, Анатолий уже не слышал. Не заметил  даже,  как
он оделся и вышел. Анатолий читал и перечитывал надпись, сделанную красным
карандашом на отпускном свидетельстве: "Пребывание в  Ленинграде  продлено
на  пять  дней.  Член  Военного  совета  Ленфронта  дивизионный   комиссар
Васнецов".



13

   Придя в себя, Федор Васильевич понял, что быстро оказанной ему  помощью
он обязан в первую очередь  Васнецову,  хотя  Анатолий  долго  и  с  жаром
рассказывал,  каких  трудов  стоило  ему  остановить  машину  и  уговорить
секретаря горкома принять участие в судьбе отца.
   Вечером снова пришел врач, проверил пульс Валицкого, измерил  давление,
поводил пальцем перед  глазами  Федора  Васильевича,  сделал  ему  укол  и
сказал, что имеется распоряжение товарища Васнецова госпитализировать его.
Валицкий буквально восстал. Никогда в жизни он не лежал в больнице, и  она
представлялась ему своего рода преддверием на тот свет.
   Федор Васильевич  попросил  врача  честно  и  прямо  сказать,  как  тот
оценивает его  физическое  состояние.  Врач  ответил,  что  оно  мало  чем
отличается от  нынешнего  состояния  большинства  ленинградцев  такого  же
возраста, как Валицкий. И тут же добавил, что молодые иной  раз  чувствуют
себя даже хуже.
   Валицкий подумал, что было  бы  гораздо  лучше,  если  б  его  осмотрел
Осьминин, но тут же понял, насколько  несбыточно  такое  желание:  где,  в
каком госпитале работает сейчас  его  старый  знакомый,  ему  неведомо.  А
вообще-то Федор Васильевич не  очень  беспокоился  о  своем  здоровье.  Он
больше огорчался тем, что Анатолий чуть не насильно привел сюда  Васнецова
и что Сергей Афанасьевич застал его в столь беспомощном состоянии.
   В тот же вечер Валицкий написал секретарю горкома  короткое  письмо,  в
котором благодарил за внимание, приносил извинения, что по его, Валицкого,
вине Васнецову пришлось оторваться от важных дел, а в конце  сообщил,  что
чувствует себя превосходно и ни в чем не нуждается. Завтра утром  Анатолий
должен был отнести письмо в Смольный. Он сам вызвался сделать это и нехотя
- по крайней мере внешне - смирился с нежеланием старика лечь в больницу.
   На деле же он сознавал, что если бы отца госпитализировали, то у  него,
Анатолия, фактически исчезло бы основание для задержки в Ленинграде, хотя,
конечно, формально разрешение Васнецова продолжало бы действовать.
   Тем не менее это был бы подлог, а на очевидный подлог Анатолий пойти не
решился бы. Особенность его характера заключалась в том,  что  он  всегда,
сознательно или интуитивно, искал таких решений, которые,  будучи  выгодны
ему, в то же время никак не могли компрометировать его.
   Ночь Анатолий провел в отцовском кабинете, устроившись  спать  на  двух
кожаных креслах, сдвинутых сиденьями друг к другу. Отец держался спокойно,
и Анатолию показалось, что  вчерашняя  ссора  между  ними  забыта  Федором
Васильевичем. Но наутро, когда  сын  подчеркнуто  приветливо  обратился  к
нему, ответ последовал сухой и односложный. Да и после того старик  словно
бы не замечал иди не желал замечать сына.
   Анатолий сам растопил печь, сам приготовил завтрак - то есть набрал  из
стоявшего на  кухне  ведра  воды  в  чайник,  вскипятил  ее,  разложил  на
письменном  стопе  продукты,  -  их  оставалось  еще   достаточно   много,
применительно к ленинградским нормам могло хватить на неделю.  Отец  молча
выпил стакан кипятку, съел кусок хлеба, но к остальному не притронулся. На
все уговоры Анатолия ответил, что есть не хочет.
   А когда Анатолий оделся и сказал,  что  отправится  в  Смольный,  чтобы
отнести письмо  Васнецову,  отец  даже  не  удостоил  его  словом.  Только
кивнул...
   В молчании прошел весь день. И следующий  -  тоже.  Это  была  какая-то
пытка молчанием! Анатолий мог бы облегчить свое положение, перебравшись  в
другую комнату. Но железная печурка была  в  кабинете  отца.  В  остальных
комнатах царил холод.
   Время от времени Анатолий, отчаявшись, хватал  свою  шинель  и  шел  на
улицу. Однако и там тоже было холодно - больше  часа  бесцельных  скитаний
Анатолий выдержать не мог.
   Несколько раз он порывался пойти к Вере. Ему  казалось,  что  именно  в
ней, точнее, в том, что она выгнала его, первопричина  всех  последовавших
неприятностей. Анатолий не сумел бы объяснить логически эту  связь  внешне
не связанных явлений, но никак не мог избавиться от мысли, что  существует
_нечто_ общее. И как только это нечто исчезнет, все станет на свои места.
   Не в себе самом, а  где-то  вне  себя  искал  он  это  нечто.  Если  бы
кто-нибудь сказал ему: "Послушай, парень, а ведь все  обстоит  просто:  ты
очень боишься смерти", - то Анатолий  с  искренним  негодованием  стал  бы
опровергать это. Он давно убедил себя, будто не страх, а здравый смысл и в
конечном счете польза делу руководят всеми его поступками.
   Он и теперь был уверен, что Вера не поняла его, что он просто не  нашел
нужных, верных слов для обоснования своей просьбы - слишком понадеялся  на
то, что любовь Веры, ее  преданность  ему  исключают  необходимость  таких
слов. Но если бы он встретился с Верой снова,  то  сумел  бы  убедить  ее,
рассеять все подозрения...
   Однако где теперь искать  Веру?  Тогда  он  застал  ее  дома  случайно.
Тащиться за Нарвскую в надежде на второй такой же случай - бессмысленно. А
об адресе больницы,  в  которой  работает  Вера,  он  понятия  не  имел...
Конечно, можно сходить предварительно на Кировский завод к Вериному отцу -
он-то наверняка знает, где работает дочь. Но кто пустит Анатолия на завод?
Да и там ли теперь старик Королев? Он мог быть  эвакуирован,  ранен,  убит
или умер с голоду.
   Осталась еще одна возможность разыскать Веру: она  обмолвилась,  что  у
соседки по квартире - этажом выше - лежит ее больная  мать.  Но  умирающая
старуха вряд ли сможет объяснить что-либо толком.
   Значит, практически Вера стала недосягаемой. И, как ни странно, это  не
только огорчало, а и радовало Анатолия. Огорчало, потому  что  он  лишался
возможности урегулировать  отношения  с  Верой,  после  чего,  несомненно,
исправились бы отношения и с отцом. Радовало же потому, что в глубине души
Анатолий боялся новой встречи с Верой. Интуитивно он почувствовал  в  Вере
человека, способного читать у него в душе, и это пугало...
   ...Возвращаясь после  бесцельных  блужданий  домой,  Анатолий  все  еще
надеялся на какую-то перемену  в  отношении  к  нему  отца:  не  может  не
дрогнуть  отцовское  сердце  в  предвидении  близкого  их  расставания!  В
действительности же все оставалось по-прежнему. Отец будто не замечал его.
   На третий день Анатолий решил плюнуть на все и вечером ехать  в  часть.
Однако при этом уменьшались шансы на избавление от Невской Дубровки.
   "Что же лучше, что разумнее? - спрашивал себя Анатолий. - Потерпеть еще
два с половиной дня причуды взбалмошного старика и потом забыть о них  или
поторопиться навстречу своей гибели?"
   Анатолию хотелось крикнуть отцу: "Ты уже не помнишь,  что  это  я  спас
тебя от верной смерти? Ведь это я остановил  машину  Васнецова,  благодаря
мне здесь появился врач!" Но он не сомневался, что и в  этом  случае  отец
промолчит, только посмотрит на него отсутствующим взором. А  может,  и  не
посмотрит вовсе...
   Расстались они в положенный срок. Холодно и отчужденно.
   - Ну, прощай, отец, - сказал Анатолий.
   Он стоял уже в шинели, держа в одной руке за лямки тощий вещевой мешок,
а отец сидел в  кресле,  том  самом,  в  котором  находился  тогда,  когда
произошла их ссора.
   - Прощай, - тихо ответил Валицкий.
   И это было единственное слово, которое Анатолий услышал напоследок.
   Прежде чем закрыть за собою  дверь  кабинета,  он  оглянулся  с  тайной
надеждой услышать еще что-то. И не услышал. Отец молча смотрел ему  вслед,
и в глазах его, как показалось Анатолию, застыли слезы.


   ...С тех пор прошло несколько дней, а Валицкий  все  страдал  -  и  чем
дальше, тем, кажется, больше - оттого,  что  сам  присудил  себя  тогда  к
молчанию.
   Снова и снова размышлял он над тем, что же так глубоко оскорбило его  в
последнем  разговоре  с  сыном.  Школярские  умствования  Анатолия  насчет
спиралей истории? Слова, касающиеся Веры? Пожалуй, и то и другое. Было еще
и  третье:  напоминание   о   бессмысленности   пребывания   его,   Федора
Васильевича, в Ленинграде...
   О боже, да разве сам он не думал об этом? И  разве  размышления  его  и
действия не развивались все по той же "спирали"? После того  как  началась
война,  он  настойчиво  искал  свое   место   в   ней.   Испытал   чувство
удовлетворения, когда добился своего:  был  принят  в  ополчение.  Пережил
горькое разочарование, когда его отчислили из дивизии и он снова  оказался
не у дел. Потом опять  исполнение  желаний  -  кратковременная  работа  на
Кировском заводе. И снова бездействие. Нет, не полное, он  все  же  что-то
делал, рисовал  плакаты.  Некоторые  из  них,  многократно  увеличенные  и
размноженные типографскими машинами, до  сих  пор  сохранились  на  стенах
ленинградских домов...
   Таковы были эти "спирали".
   Но теперь, кажется, все кончилось. Пружина распрямилась и обмякла.  Сил
почти не осталось. Их хватало  только  на  то,  чтобы  растопить  печь  да
сходить в столовую. Даже воду  из  Невы  приносят  ему  мальчики,  которых
Валицкий раньше никогда не видел, члены какого-то  комсомольского  отряда.
Раз в три дня - ведро...
   Значит, он и в самом деле стал обузой для Ленинграда. Пользы никакой, а
ест и пьет. Ест хлеб, в котором так нуждаются те, кто стоит у станков  или
с оружием в руках охраняет Ленинград.
   Сознавать это было горше всего.
   Но удивительное дело! Хотя логика, здравый  смысл  были,  казалось,  на
стороне Анатолия, Валицкий всем своим  старческим  сердцем,  работающим  с
перебоями, каждой клеткой своего коченеющего тела,  из  которого  медленно
уходила жизнь, протестовал против услышанного от сына.
   Федор Васильевич спросил себя: а что, если бы время замерло? Что,  если
бы оно отодвинулось назад, и он, Валицкий, зная, как в дальнейшем сложится
его судьба, снова оказался бы перед  выбором:  уехать  из  Ленинграда  или
остаться? Как поступил бы он? Конечно, остался бы. Все равно остался. Даже
зная, что ему предстоит пережить, отказался бы покинуть Ленинград. Вопреки
логике, вопреки здравому смыслу...
   И невольно усмехнулся. До войны он сам, наверное, подивился  бы  такому
чудаку. Логика, здравый смысл, трезвый расчет - эти  понятия  всегда  были
его заповедями. Романтика раздражала Федора Васильевича, воспринималась им
как извечная попытка эмоционально неуравновешенных людей  оправдать  отход
от этих заповедей.
   "Сова Минервы вылетает в сумерки" -  расхожая  цитата  из  Гегеля.  Она
всегда раньше трактовалась Валицким  односторонне:  мудрость  и  понимание
"порядка вещей" приходят лишь к старости.  А  ведь  жизнь  многосложна,  и
существуют такие повороты истории, которые даже не снились Гегелю.  Такие,
когда человек, если он хочет остаться настоящим человеком, должен презреть
заземленный "здравый смысл" и  стать  романтиком.  Когда  "здравый  смысл"
диктует  бегство  от  горестей  жизни,  а   романтика   побуждает   к   их
преодолению...
   "Очевидно, есть нечто, что выше трезвого расчета, - подумал Валицкий. -
Нечто неумолимое, властное, что в какие-то  критические  для  человеческой
жизни моменты берет на себя руководство всеми движениями  души.  Нечто  не
поддающееся калькуляции. Неужели тебе, Анатолий,  это  чуждо?  Неужели  ты
никогда не ощущал власти над тобой этого "нечто"?"
   ...Он смотрел на пустое кресло за письменным столом,  и  ему  казалось,
что там по-прежнему сидит Анатолий. И Валицкий  подбирал  слова,  мысленно
произносил фразы, которые должны были бы  убедить  Анатолия,  открыть  ему
глаза на самого себя.
   Но Анатолий давно уехал, и что-то подсказывало  Валицкому,  что  больше
они не увидятся. Никогда!
   Он сидел  у  своей  печурки,  всеми  покинутый  и  забытый.  Кто  может
вспомнить о нем, прийти к нему? Вера? Из разговора с Анатолием  он  понял,
что между ними произошел окончательный разрыв,  а  именно  Анатолий,  даже
когда он отсутствовал, был единственной связующей нитью между  Валицким  и
Верой. Теперь эта нить оборвалась. Не появится и  Осьминин:  он  наверняка
где-то на фронте...
   Вдруг Федор  Васильевич  явственно  услышал  негромкий  стук  в  дверь.
Сначала он подумал, что это  комсомольцы  принесли  воду.  Но  они  обычно
приходили в первой половине дня. К тому же  ведро  воды  принесено  только
вчера, следовательно, раньше чем послезавтра ребята прийти не могут.
   "Почудилось", - решил Валицкий.
   Однако  стук  повторился  уже  более  настойчиво.  И  у  Валицкого   не
оставалось сомнения, что стучат в дверь именно его квартиры.
   Он встал, медленно пошел через  анфиладу  больших  нетопленных,  темных
комнат в переднюю. Снял цепочку,  повернул  ребристую  ручку  французского
замка и открыл дверь.
   На лестничной клетке было темно, однако  Валицкий  разглядел,  что  там
стоит невысокого роста человек.
   - Извините, - раздался молодой голос, - мне нужен Федор Васильевич.
   - Это я, - с некоторой растерянностью ответил Валицкий.
   - Вы разрешите мне войти? - спросил тот же голос и отрекомендовался:  -
Я из радио...
   - Простите, откуда? - не понял Валицкий. Радио всегда ассоциировалось у
него с черной тарелкой, висящей на стене кабинета, и не больше.
   - Из радио, - повторил незнакомый человек.
   - Но у меня с радиоточкой все в порядке, - сказал Валицкий. -  Впрочем,
- спохватился он, - если вам надо проверить, пожалуйста, заходите...
   Он сделал шаг в сторону, давая незнакомцу дорогу. Тот перешагнул порог.
Валицкий закрыл за ним дверь.
   - За мной  идите,  пожалуйста,  -  пригласил  он.  -  Здесь  темно,  не
споткнитесь. Репродуктор у меня в кабинете.
   Медленной, шаркающей походкой Валицкий шел обратно, слыша за собой шаги
этого монтера, радиотехника или бог знает кого еще.
   Наконец они достигли кабинета. Валицкий обернулся. Теперь он мог хорошо
разглядеть посетителя. Тот был в обычной, мирных времен,  шубе.  Котиковый
ее воротник поднят и  обмотан  сверху  серым  шерстяным  шарфом.  Шапку  -
армейского образца ушанку, но  без  звезды  -  этот  молодой  черноволосый
человек держал в руках.
   - Вот, прошу вас, - сказал Валицкий, указывая на тарелку  репродуктора,
из которой звучал мерный сейчас стук метронома.
   - Вы меня не так поняли, - улыбнулся посетитель,  и  улыбка  эта  сразу
преобразила его исхудавшее, с ввалившимися щеками  и  заострившимся  носом
лицо - оно сделалось совсем мальчишеским. - Я к вам по другому делу. Я  из
радиокомитета.
   Валицкий не совсем ясно представлял себе, что это за организация. Чисто
теоретически он предполагал, что где-то должна  быть  радиостудия,  откуда
ведутся передачи, и радиостанция, которая  их  передает.  Но  к  чему  тут
какой-то комитет?
   - Вы сказали - из радиокомитета? - переспросил Федор Васильевич.
   - Совершенно верно, - сказал юноша. - Моя фамилия Бабушкин.
   Эта фамилия ничего не говорила Валицкому.  Однако  он  слегка  наклонил
голову и сказал с готовностью:
   - Я к вашим услугам.
   Бабушкин, мельком  оглядывая  комнату,  умиротворенно,  почти  блаженно
отметил:
   - Здесь у вас тепло!
   - К сожалению, лишь до тех пор, пока горят дрова. Эти печки  совершенно
не держат тепла.
   - С вашего разрешения, я сниму шубу, - опять улыбнулся Бабушкин.
   - Да, да, конечно, - засуетился Валицкий, убирая с кресла какую-то свою
одежду и как бы извиняясь за то, что  сам  не  предложил  этому  Бабушкину
раздеться. - Прошу вас, располагайтесь и садитесь вот сюда.
   Бабушкин размотал свой шарф,  снял  шубу,  положил  ее  на  подлокотник
кресла и, опустившись на мягкое сиденье, забросил правую  ногу  на  левую,
обхватил колено руками.
   - У меня есть поручение руководства, Федор Васильевич!
   - Простите, какого именно руководства? -  с  недоумением  воззрился  на
него Валицкий.
   - Ну нашего, конечно, комитетского.
   - Гм-м... И в чем же, смею спросить, заключается это поручение?
   - Мы хотим просить вас, Федор Васильевич, выступить по радио.
   - Что?! - удивился Валицкий.
   - Ну... принять участие в радиопередаче! - пояснил Бабушкин и, упираясь
носком  перекинутой  ноги  в  резную  тумбу  стола,  уточнил  деловито:  -
Выступление короткое, минуты на три-четыре.
   Подобного рода предложений Валицкий за всю свою  жизнь  не  получал  ни
разу.
   -  Позвольте,  с  чем  же  я  должен,  как  вы   изволили   выразиться,
"выступать"?
   - Ну, - пожал своими острыми плечами Бабушкин, - сейчас  тема,  как  вы
сами понимаете, одна:  война,  защита  Ленинграда.  Вы  же  знаете,  Федор
Васильевич, что у нас систематически выступают представители ленинградской
интеллигенции. Выступал Шостакович, все время выступают  Николай  Тихонов,
Всеволод Вишневский, Ольга Берггольц, Кетлинская, Саянов...
   - Да, да, конечно, я слышал, - торопливо подтвердил Валицкий. - Радио -
это сейчас почти единственное, что связывает меня с  остальным  миром.  Но
сам я... я же, извините, не музыкант и не писатель.
   - Рабочие и военные, которые каждый день участвуют в  наших  передачах,
тоже не пишут ни музыки, ни стихов, - возразил Бабушкин. - Кроме того,  мы
привлекаем и выдающихся ученых. Очень важно сказать защитникам Ленинграда,
в том числе молодежи, что старая русская интеллигенция  с  нами,  в  одном
ряду с коммунистами и  беспартийными  советскими  людьми.  Что  она  также
ненавидит фашизм...
   "Старая русская интеллигенция!" - мысленно повторил Валицкий.  В  устах
этого молодого человека, почти юноши, отвлеченные эти,  хотя  и  привычные
для слуха, слова прозвучали по-новому, обрели вполне конкретный смысл.
   "Значит, я представитель старой русской интеллигенции,  -  усмехнувшись
про себя, подумал Валицкий. - Никогда не думал, что  кого-то  представляю.
Всегда полагал, что я сам по себе. А вот другие, оказывается, видят во мне
нечто большее, чем я сам. Странно!.."
   - Благодарю за честь... - смущенно пробормотал он, - но ваше...  э-э...
предложение застало меня несколько врасплох. Скажите, почему,  собственно,
вы остановили свой выбор на мне? В  Ленинграде  есть  люди  гораздо  более
известные. Даже из числа архитекторов. И кто дал вам мой адрес?
   - Адрес ваш узнать было не так уж трудно,  у  нас  есть  все  довоенные
справочники и телефонная  книга,  -  простодушно  ответил  Бабушкин.  -  А
выбор?.. Он исходит не от меня, а от Ходоренко.
   - От кого?
   - От нашего руководителя, товарища Ходоренко.
   Валицкий недоверчиво покачал  головой.  Он  никогда  не  знал  никакого
Ходоренко и очень сомневался, чтобы тот знал его.
   - Да вы,  кажется,  мне  не  вполне  доверяете?  -  почему-то  обиделся
Бабушкин. - Я могу предъявить вам свое удостоверение. -  И  полез  было  в
карман ватника.
   Валицкий отстраняюще поднял руку:
   - Нет, нет, что вы! У меня  нет  никаких  оснований  не  доверять  вам.
Простите великодушно, если я дал повод для  такого  предположения.  Однако
поставьте себя на мое место. Я даже не помню, когда держал речь  последний
раз перед моими коллегами - архитекторами. Я, видите  ли,  человек...  ну,
как бы это сказать... не общественного склада характера. И  меня  искренне
удивило, что ваш уважаемый руководитель выбрал меня.
   - Не  только  вас,  -  опять  уточнил  Бабушкин.  -  Я  имею  поручение
обратиться и еще к ряду лиц. А откуда Ходоренко знает каждого из названных
им людей, ей-богу, понятия не имею. Готов даже допустить, что  кого-то  из
них сам он  не  знает.  Возможно,  что  какая-то  фамилия  подсказана  ему
товарищем Васнецовым, у которого он побывал сегодня утром.
   "Ах, вон оно что! - мысленно  воскликнул  Валицкий.  -  Значит,  и  мою
фамилию  назвал  Васнецов.  Только...  он  же  видел  меня  здесь   совсем
беспомощным. Да, но после того я сообщил ему, что совершенно здоров..."
   Эти мысли пронеслись мгновенно. Вслух же Валицкий сказал:
   - Повторяю, я никакой не оратор.
   - Ораторы нам сейчас и не нужны, - заверил Бабушкин.
   - Тем не менее... - начал было Валицкий, но Бабушкин прервал его:
   - Федор Васильевич! В начале нашего разговора вы сказали, что  радио  -
это ваша единственная связь с остальным миром. Подумайте: ведь это так  же
правильно и в отношении других  ленинградцев!  Утром  они  слушают  сводку
Совинформбюро, потом идут на работу. В  цехах  вряд  ли  кто  в  состоянии
следить за нашими передачами внимательно, главное - это  метроном.  А  вот
дома, сидя у такой же вот печки, когда кругом темно  и  одиноко,  каждому,
наверное, хочется услышать живой человеческий голос. Вы-то хотите  слышать
его? Почему же отказываете в этой маленькой радости  другим?  Почему  сами
уклоняетесь от участия в нашем... ну, общем разговоре?
   - А вы полагаете, что я в состоянии  сказать  людям  что-то...  важное?
Найду что сказать? - спросил Валицкий.
   - А зачем вам искать что-то! - воскликнул Бабушкин. -  Вы  представьте,
что обращаетесь к близкому человеку. Хотите  ободрить  его,  укрепить  его
дух... Ну, что бы вы сказали в этом случае один  на  один?  Вот  и  у  нас
скажите то же самое. Больше ничего и  не  надо.  В  Ленинграде  вас  знают
многие, вы  построили  не  один  дом.  А  тем,  кто  не  знает...  мы  вас
представим.
   Валицкий теперь уже внимательно  слушал  этого  черноволосого  молодого
человека, сидевшего обхватив руками колено и упираясь носком ноги в резную
тумбу  стола.  То,  что  всего  несколько  минут  назад  казалось   Федору
Васильевичу невероятным, обретало характер возможного. Только... не в  его
сегодняшнем состоянии.
   - У меня нет сил, - словно  оправдываясь,  сказал  он  Бабушкину.  -  Я
просто не дойду до этого вашего радиокомитета.
   - Он же недалеко от вас, почти на Невском, - не сдавался тот. - Как  же
до нас добираются люди, живущие в другом  конце  города?  Ведь  у  них  не
больше сил, чем у вас!  Впрочем,  -  голос  Бабушкина  как-то  сник,  -  я
забыл...
   - Что вы забыли? - встрепенулся Валицкий.
   - Я получил указание... не настаивать, если состояние здоровья...
   Бабушкин встал и протянул руку к своей шубе.
   - Подождите!.. - вырвалось у Валицкого.  Но  дальше  он  не  знал,  что
сказать. - Пожалуйста, подложите в печку дров, -  смешавшись,  пробормотал
Федор Васильевич.
   Бабушкин сделал шаг по направлению к печке и вдруг пошатнулся, раскинул
руки, точно хотел опереться о далекие стены.
   - Что с вами? - насторожился Валицкий.
   С  непонятно  откуда  взявшейся  энергией  он  вскочил  из-за  стола  и
подхватил  Бабушкина  под  мышки.  Но  тот  уже  твердо  стоял  на  ногах.
Освободившись от рук Валицкого, он как  ни  в  чем  не  бывало  подошел  к
сложенным в кучку обломкам мебели, наклонился и, взяв  несколько  из  них,
подбросил в печку.
   - Вам стало нехорошо? - спросил Валицкий.
   - С чего вы взяли? - запальчиво ответил Бабушкин, не  глядя  в  сторону
Валицкого. - Просто у вас паркет натерт.
   Валицкий покачал головой. Как любой ленинградец этих  дней,  он  хорошо
знал симптомы голодного обморока.
   - Паркет у нас натирали в последний раз за месяц  до  войны,  -  сказал
Федор Васильевич. - А вам, молодой человек, надо полежать.
   - Мне надо обойти еще пять человек, - ответил Бабушкин я бросил в печку
еще одну темно-красную лакированную деревяшку.
   -  Обойти?  Я  думал,  что  такая  солидная  организация,   как   ваша,
располагает автомобилями.
   - На машинах мы ездим на фронт. Только на фронт. Экономия горючего.
   "Действительно, я выгляжу глупцом,  -  подумал  Валицкий.  -  Если  нет
возможности завезти в город хлеб, то откуда же взяться бензину?" И спросил
упавшим голосом:
   - Вот вы только что сказали, что выезжаете на  фронт.  Ну,  а  как  там
дела?
   - Поправляются, - преувеличенно бодро ответил Бабушкин.  -  Вступила  в
строй Ладожская трасса. Теперь у нас есть  связь  с  Большой  землей,  так
сказать, посуху... если забыть, что подо льдом вода.
   - Я  слышал  об  этом,  -  сказал  Валицкий.  -  Только  почему  же  не
увеличивают продовольственные нормы? Или нам очень мало присылают?
   Бабушкин молча помешал в печке угли короткой кочергой, прикрыл дверцу и
встал. Валицкий заметил, что он сделал это с трудом, тяжело опираясь рукой
о подлокотник кресла. И ответ его прозвучал устало, как бы через силу:
   - Вы, видимо, плохо представляете себе положение, в  котором  находится
Ленинград. Мы же в блокаде.
   - Это общеизвестно, - холодно сказал Валицкий, задетый  снисходительным
тоном Бабушкина.
   - Мы в двойном кольце, - как бы не слыша Валицкого, продолжал Бабушкин.
- И узел второго кольца - это Тихвин.
   - Да, да, Тихвин, - словно эхо, повторил Валицкий и замолчал.
   - Ну хорошо, Федор Васильевич, - отчужденно проговорил  Бабушкин.  -  Я
доложу моему начальству, что вы нездоровы и сейчас  выступить  не  можете.
Будем надеяться, что в дальнейшем...
   - Кто вам сказал, что я не могу выступить? - словно очнувшись,  выпалил
Валицкий неожиданно для самого себя.
   - Вы же... - начал было Бабушкин, но  Федор  Васильевич  снова  прервал
его, закидывая голову давно уже забытым горделивым движением.
   - Я просто сомневался в моей, так сказать...  компетентности.  Когда  я
должен выступать?
   - Значит, вы согласны? - обрадовался Бабушкин. - Это  же  замечательно!
Нам хотелось бы завтра, в пять часов. Если, конечно, это вас устраивает.
   - У меня достаточно свободного времени.
   - Вот и отлично, - не замечая горькой иронии, так  же  радостно  сказал
Бабушкин. - И знаете что, -  мы  пришлем  сюда  нашего  сотрудника,  чтобы
помочь вам дойти. Скажем, завтра к четырем!
   - Благодарю. В подобной  помощи  не  нуждаюсь,  -  заносчиво  отказался
Валицкий, хотя со страхом думал о том, что завтра,  кроме  уже  привычного
маршрута до столовой  и  обратно,  ему  предстоит  дополнительный  путь  в
радиокомитет.
   - Еще лучше! - легко уступил  Бабушкин.  -  Тогда  договоримся  так:  в
половине пятого наш человек будет ждать вас в проходной. Вы назовете  свою
фамилию, и он проводит в студию. Не забудьте  захватить  паспорт.  У  нас,
знаете, строгости. И последнее: за выступлением мы присылать не будем.
   - Что такое? - не понял Валицкий.
   - Ну, вы просто захватите текст выступления с собой.
   - То есть... мне нужно его предварительно написать?
   - Разумеется! Это всегда так  делается.  Вам  же  будет  гораздо  легче
говорить, имея перед собой текст.
   - Да, да, вы правы, - согласился Валицкий.
   - А вы молодец, Федор Васильевич, -  совсем  по-мальчишески  воскликнул
Бабушкин.
   Он надел свою шубу, поднял воротник и стал обматываться  сверху  теплым
шарфом. Валицкий проводил его по лабиринту темных комнат и вернулся в свой
кабинет почти в  отчаянии.  Дурацкое  самолюбие!  Стоило  этому  Бабушкину
заподозрить его в полной беспомощности, и  он  дал  согласие  на  дело,  в
котором не имел никакого опыта.
   Федор Васильевич попытался вообразить себя один на один  с  подвешенным
или установленным на кронштейне микрофоном. "С чего же я начну? -  подумал
он. - Каковы должны быть первые мои слова? Товарищи? Граждане? Друзья?"
   Но  тут  же  вспомнил,  что  последнее  из  этих  трех  слов  было  уже
произнесено Сталиным в его речи  третьего  июля.  Первые  же  два  звучали
слишком официально.
   Валицкий не чувствовал робости, когда несколько месяцев назад  помчался
в Смольный и был принят там Васнецовым. Его ни в  какой  мере  не  смутила
встреча с человеком, занимающим в Ленинграде такое высокое положение.  Он,
Валицкий, выложил тогда ему все, что считал нужным, и даже пригрозил,  что
будет жаловаться Сталину...
   Совершенно свободно чувствовал себя Федор Васильевич и в тот раз, когда
Васнецов сам неожиданно посетил его: вступил  даже  в  спор  с  секретарем
горкома.
   А на заводе Кирова? Разве не он, Валицкий, кричал  там  на  командиров,
когда их бойцы неправильно  рыли  окопы?  Разве  не  он,  преодолевая  все
"заслоны", ворвался  однажды  в  кабинет  директора,  проводившего  важное
совещание?..
   Но теперь, представив себя один на один с микрофоном, сознавая, что его
голос раздастся в десятках  тысяч  ленинградских  репродукторов,  Валицкий
почувствовал полное смятение...
   "О чем же я  поведу  речь?  -  трепеща  допрашивал  он  себя.  -  Легко
говорится: ободрить... укрепить веру... внушить. Но как?!"
   В памяти Федора Васильевича возникли отдельные фразы, какие-то  обрывки
из радиопередач, слышанных в последнее время.  Единственно,  что  Валицкий
слушал   внимательно,   боясь   пропустить   хоть   слово,   были   сводки
Совинформбюро. Остальное мало интересовало его. А  ведь  выступали  разные
люди: военные, рабочие, поэты, какие-то даже  профессора,  рассказывавшие,
как идет работа над созданием заменителей натуральных  пищевых  продуктов.
Однако все попытки Валицкого припомнить сейчас произносившиеся ими  слова,
чтобы как-то приспособиться к стилю,  принятому  на  радио,  заканчивались
безрезультатно...
   Валицкий посмотрел на часы. Была половина шестого, до  его  завтрашнего
выступления оставались еще целые сутки, но ему показалось, что даже если б
он имел в своем распоряжении неделю, все равно не придумал бы ничего столь
важного, с чем можно было бы смело обратиться к сотням тысяч людей...
   "Я просто окаменею, как только окажусь  перед  микрофоном!"  -  подумал
Федор  Васильевич.  Он  попытался  представить,  как  это  произойдет,   и
вспомнил, что в просторной передней есть большое зеркало. Валицкий взял из
кабинета коптилку - расходовать остатки керосина на  лампы,  сохранившиеся
от давних времен, было бы слишком расточительно - и направился в переднюю.
   Когда коптилка была водружена на тумбочку, а  сам  Валицкий  подошел  к
зеркалу, оно отразило его во весь рост  -  исхудавшее,  осунувшееся  лицо,
поредевшую   и   пожелтевшую   шевелюру,   которая   недавно   еще    была
серебристо-белой, мешковатый ватник и заправленные в валенки  бесформенные
стеганые брюки. "Боже,  как  я  опустился!"  -  с  грустью  подумал  Федор
Васильевич, но утешился тем, что многие из его коллег-ученых, которых  ему
приходится встречать в столовой, выглядят еще хуже.
   Он сделал шаг назад, зачем-то вытянул вперед руку и негромко сказал:
   - Товарищи! Я имею честь...
   Тут же, почувствовав явную неуместность такого начала, Федор Васильевич
откашлялся и уже громче произнес:
   - Многоуважаемые ленинградцы! Ко мне обратились с просьбой...
   Нет, это  звучало  еще  хуже.  С  оттенком  какого-то  высокомерия  или
снисходительности. К нему обратились!.. Скажите на милость!..
   Наконец Федор Васильевич отыскал подходящее слово:
   - Сограждане!..
   Но дальше этого дело не  шло.  Он  не  знал,  о  чем  говорить  дальше.
Сказать, что был в  ополчении?  Но  в  ополчении  побывали  десятки  тысяч
ленинградцев, молодых и пожилых. И не только "побывали", а так и  остались
на передовой. Это известно  в  каждой  ленинградской  семье.  Кого  же  он
удивит, чье воображение поразит, сказав, что  в  течение  короткого  срока
тоже был ополченцем?
   Валицкий еще постоял у зеркала, время  от  времени  взмахивая  рукой  и
бормоча какие-то слова. Потом у него закружилась голова. Он прислонился  к
стене и, когда приступ слабости прошел, взяв коптилку,  медленно  поплелся
обратно в кабинет.
   Там он прежде  всего  повернул  регулятор  громкости  в  центре  черной
тарелки репродуктора с намерением в течение вечера внимательно  прослушать
все передачи. Чей-то разом усилившийся молодой  голос  загрохотал  на  всю
квартиру:
   - Я предупредил свое звено: внимание, мол, пятерка "мессеров" над нами!
Потом вижу, один фриц от строя отвалился и прямо на меня!  На  таран,  что
ли, думаю, идет, нет, думаю, не пойдет, кишка тонка, а сам стараюсь ему  в
хвост зайти и в прицел его поймать. А он, стервятник, туда-сюда  лавирует,
норовит свалиться на меня сверху. Наконец я его все-таки  поймал,  дал  по
нему из пушки и вижу: задымил фашист, пошел камнем вниз.  А  за  ним  -  и
другой; того мои ребята сбили. Остальные  же  убрались  подобру-поздорову.
Вот, собственно, и все.
   Молодой голос умолк.
   "Как просто, как  все  просто!"  -  с  горечью  и  восхищением  подумал
Валицкий. С горечью потому, что  не  мог,  в  отличие  от  этого  летчика,
рассказать ни об одном своем подвиге - их не было. А с восхищением оттого,
что летчик так свободно, без какого-либо пафоса рассказал о воздушном бое,
в котором ежесекундно рисковал жизнью.
   Потом раздался голос диктора:
   - Мы  передавали  выступление  командира  эскадрильи  Ивана  Семеновича
Фролова.  На  боевом  счету  у  лейтенанта  Фролова  восемь   уничтоженных
самолетов противника. А сейчас  прослушайте  новые  стихи  поэтессы  Ольги
Берггольц.
   "Не то, все не то! - с  отчаянием  думал  Валицкий.  -  Ни  летчик,  ни
поэтесса не помогут мне, не подскажут, как и о чем должен говорить я..."
   - Ленинградцы! - послышался из репродуктора низкий женский голос.  -  Я
прочту вам стихи, которые написала не так давно. Они называются  "Разговор
с соседкой". Вот эти стихи...
   И почти не меняющимся голосом, будто разговаривая с  кем-то  сидящим  с
ней рядом, она прочла первые строки:
   - Дарья Власьевна,  соседка  по  квартире,  сядем,  побеседуем  вдвоем.
Знаешь, - будем говорить о мире, о желанном мире, о своем. Вот мы  прожили
почти полгода, полтораста суток длится  бой.  Тяжелы  страдания  народа  -
наши, Дарья Власьевна, с тобой...
   Сначала Валицкий слушал рассеянно. Он ждал призыва к борьбе,  проклятий
врагу. Был миг, когда у него мелькнула смутная  надежда  попытаться  потом
как-то перевести это в прозу, использовать в своем завтрашнем выступлении.
   Но стихи были как будто совсем о другом. Да он  и  не  воспринимал  эти
слова как стихи, зрительно они не воплощались в отделенные друг  от  друга
строфы.  Казалось,  что  эта  поэтесса  запросто  подсела  к   молчаливой,
погруженной в горькие раздумья женщине и хочет ободрить ее. Валицкий  стал
слушать внимательнее.
   - Дарья Власьевна, - еще немного, день  придет,  -  над  нашей  головой
пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой...
   Голос  на  минуту  прервался,  и  Федору  Васильевичу  показалось,  что
поэтесса не в силах больше говорить, что видение далекого, еще неотчетливо
представляемого, но светлого,  как  солнце,  будущего  встало  перед  него
самой... Но через мгновение голос Ольги Берггольц зазвучал снова:
   - И какой далекой, давней-давней нам с тобой  покажется  война  в  миг,
когда толкнем рукою ставни, сдернем шторы черные с окна...
   Валицкий поймал себя на мысли, что он так же вот сдернет с окон  своего
кабинета опостылевшую светомаскировку и увидит над заснеженным, оледенелым
городом медленно встающее жаркое и веселое солнце...
   А голос поэтессы звучал все громче, точно  она  почувствовала,  что  ей
удалось овладеть душой и сердцем этой своей соседки, Дарьи Власьевны, и та
уже с нетерпением ждет новых ободряющих слов...
   -  Будем  свежий  хлеб  ломать  руками,  темно-золотистый   и   ржаной.
Медленными, крупными глотками будем пить румяное вине... А тебе - да  ведь
тебе ж поставят памятник  на  площади  большой.  Нержавеющей,  бессмертной
сталью облик твой запечатлят простой... Дарья Власьевна, твоею силой будет
вся земля обновлена. Этой силе имя есть - Россия. Стой же и  мужайся,  как
она...
   Возобновился стук метронома. Потом диктор объявил:
   - Теперь, товарищи,  мы  повторяем  утреннюю  сводку  Совинформбюро.  В
течение ночи наши войска вели бои с противником на всех фронтах. -  Диктор
сделал  короткую  паузу,  как  обычно  отделяя   основное   сообщение   от
второстепенных, и продолжал: - Часть  товарища  Голубева,  действующая  на
одном из участков Западного  фронта,  в  ожесточенном  бою  с  противником
захватила восемь немецких  танков,  четыре  орудия...  Медицинская  сестра
товарищ Васютина вынесла с поля боя тридцать пять раненых с их  оружием...
Самоотверженно работают трудящиеся Горьковской области...
   Как всегда вспыхнувшая в душе  Валицкого  надежда  при  словах  "сводка
Совинформбюро" быстро погасла. Но стихи поэтессы продолжали звучать в  его
ушах.
   К сожалению, извлечь из них какой-нибудь урок  для  завтрашнего  своего
выступления Валицкий не мог. Они звучали слишком лично,  слишком  интимно,
если это слово можно было применить к их теме.
   Валицкий  продолжал  слушать  радио.  Снова  выступали  военные,  потом
рабочий с завода "Севкабель".  Он  рассказывал,  как  заводской  коллектив
выполнил какое-то важное задание ГКО, всячески избегая даже намека на  то,
в чем именно заключалось это задание.
   Выступления военных тоже были  полностью  зашифрованы.  Неизвестно,  на
каком участке фронта происходили бои, о которых  они  рассказывали,  какую
роль играют эти боя в главном деле - избавлении от блокады Ленинграда. Все
это оставалось такой же тайной, как и задание ГКО, которое выполнил  завод
"Севкабель". И  при  всей  несомненной  искренности  выступавших  речи  их
походили одна на другую.
   "А что с Москвой? - мысленно задал вопрос Валицкий. - Где там  проходит
сейчас граница между нашими и гитлеровскими войсками?"
   Военная тайна и на эти вопросы допускала  ответ  лишь  в  самых  общих,
очень неопределенных выражениях. И только  несколько  слов,  звучащих  как
призыв, как приказ, как главное требование к каждому советскому  человеку,
были ясными и недвусмысленными: "Выстоять! Выдержать!  Дать  отпор  врагу!
Верить в победу!"
   Понравился Валицкому передававшийся в  тот  же  день  по  Ленинградской
радиосети рассказ Николая Тихонова. Но и отсюда Федор Васильевич ничего не
мог  позаимствовать  для  своего  завтрашнего  выступления.  Тихонов   был
неподражаем.
   А Берггольц? У Валицкого была плохая поэтическая память, тем  не  менее
он запомнил и мысленно повторил слова: "...тебе  ж  поставят  памятник  на
площади..." И, ощутив неожиданный прилив энергии, направился к письменному
столу. У левого его  края  лежала  стопка  листков,  придавленная  тяжелым
пресс-папье. Валицкий снял его и  придвинул  эту  стопку  к  себе.  Сверху
оказался тот самый листок, который смял Анатолий. И хотя теперь листок был
тщательно разглажен, все же его покрывала паутина беспорядочных  сгибов  и
изломов.
   ...С момента расставания с сыном  Валицкий  не  притрагивался  к  своим
эскизам  и  не  знал,  что  Анатолий  постарался  придать  смятому  листку
первоначальный вид. Но понимал, что,  кроме  Анатолия,  сделать  это  было
некому. Значит, заговорила совесть... "Или жалость?.." - с обидой  подумал
Валицкий, медленно перебирая листки.
   Он и не предполагал, что  их  накопилось  так  много  -  около  четырех
десятков, с различными вариантами памятника. А может  быть,  Анатолий  был
прав  -  все  это  не  больше  чем  своего  рода   бегство   от   реальной
действительности?..
   За это время столько трагических событий произошло!  Замкнулось  кольцо
блокады.  Кончилась  неудачей  попытка   прорвать   блокаду.   Многократно
снижались нормы продовольствия. Начался голод. Не прекращались бомбежки  и
артобстрелы города. А он все рисовал  и  рисовал  свои  памятники  Победы,
которая с каждым днем как бы отдалялась все больше и больше!..
   Потом подумалось: "Может быть, эта поэтесса  Ольга  Берггольц  права  -
после победы нужно будет воздвигнуть памятник именно Женщине? Недостатка в
памятниках Воину не будет, это естественно. Но  о  женщине,  ленинградской
женщине - матери и работнице могут забыть..."
   Он открыл ящик стола, вынул лист чистой бумаги и стал почти механически
набрасывать женскую фигуру...
   Сам того не замечая, Федор Васильевич придавал ей даже  в  чертах  лица
схожесть  с  Верой.  Да,  это  была  Вера.  Только   повзрослевшая,   даже
постаревшая, но по-прежнему стройная, с развевающимися на ветру волосами и
большими, устремленными куда-то вдаль глазами...
   А время шло.
   Часы - единственное живое,  что  осталось  в  этой  комнате,  кроме  ее
обитателя, - пробили девять раз.
   "Уже девять, - с тревогой подумал Валицкий, глядя на  старинный  медный
циферблат, - а я все еще не начал работу над завтрашним выступлением!"
   Он отодвинул в сторону рисунок, достал из  стола  другой,  чистый  лист
бумаги. Но сколько Федор Васильевич ни бился, одна мысль  о  том,  что  он
должен обратиться к сотням тысяч людей, сковывала все остальные.
   Наконец он написал:
   "Уважаемые товарищи! В то время как подлый враг пытается  сдавить  свои
костлявые пальцы на шее..."
   И как только написал эти две строки, дело пошло. Уже не  раз  слышанные
Валицким слова и фразы как-то  сами  собой  появлялись  из-под  его  остро
отточенного карандаша...


   ...На другой день  Федор  Васильевич  прямо  из  столовой  Дома  ученых
направился в радиокомитет. До  назначенного  срока  оставалось  еще  более
часа, но при теперешнем его  темпе  ходьбы  меньше  чем  за  час  туда  не
добраться.
   Дул сильный, резкий, колючий ветер.  На  Неве  стояли  скованные  льдом
военные корабли. По ледяной поверхности в  одиночку  или  редкой  цепочкой
двигались люди. Одни волокли за собой санки, другие несли в  руках  ведра.
Валицкий окинул Неву усталым взглядом. С недавних пор  эта  картина  стала
привычной:  городской  водопровод   бездействовал   или   работал   крайне
нерегулярно, а потому только  проруби  на  Мойке,  Фонтанке  и  Неве  были
"постоянно действующим" источником водоснабжения.
   Проходя мимо Эрмитажа, Валицкий обратил внимание на разрушенный  балкон
и повреждения мраморных атлантов. Снаряды осадных немецких батарей сделали
свое черное дело.
   По набережной медленно плелась женщина с  санками,  на  которых  сидел,
скорчившись, мужчина. Лица его не было видно:  шапка-ушанка  надвинута  на
самый лоб, горло обмотано большим, очевидно женским, платком, и голову  он
опустил на торчащие вверх колени. "Куда она везет его? - с тоской  подумал
Валицкий. - В поликлинику? В больницу? На работу? Есть ведь  много  людей,
которые в состоянии еще стоять у своих станков, но не в  силах  преодолеть
путь от дома до места работы..."
   Сам он тоже с трудом передвигал опухшие ноги. В валенках им  стало  уже
тесно. А ведь каких-то две недели назад эти же самые валенки  были  велики
Валицкому.
   Федор Васильевич  пересек  площадь  Урицкого.  Сугробы  снега  вплотную
подступали к дворцу. Большие зеркальные стекла, в которых когда-то  весело
играло солнце, теперь выбиты - их заменили листы фанеры.
   На открытой всем ветрам  площади  было  особенно  холодно,  я  Валицкий
поднял воротник своей шинели, глубже нахлобучил шапку.  Под  аркой  здания
Главного  штаба  прохаживался,  похлопывая  руками  в  варежках,   озябший
часовой.
   Наконец Федор Васильевич  пересек  площадь  и  достиг  проспекта  25-го
Октября. Бывший Невский выглядел почти таким же пустынным, как и площадь.
   Переводя дух, Валицкий изредка останавливался у витрин, обшитых досками
и заложенных мешками с песком. Мешки тоже запорошило снегом, и  они  стали
похожими на сугробы. Из окон домов высовывались  черные  трубы  "буржуек".
Справа, ближе к тротуару, темнела накатанная автомобильная  дорога,  и  по
ней шли строем человек двадцать - двадцать пять стариков  и  подростков  в
гражданской одежде, но с винтовками за плечами. Некоторые были перепоясаны
пулеметными лентами. "Взвод  рабочего  отряда",  -  безошибочно  определил
Валицкий, провожая их взглядом.
   Было уже двадцать минут пятого.  Через  каких-нибудь  сорок  минут  ему
предстояло произнести свою речь.
   Вчера поздно вечером, засунув во внутренний карман ватника четыре мелко
исписанных листка, Федор  Васильевич  совсем  успокоился.  Казалось,  чего
проще, прочесть их вслух! Но сейчас, по мере того  как  Валицкий  медленно
приближался к радиокомитету, его опять все больше охватывал  страх.  Федор
Васильевич опасался, что перед микрофоном у  него  внезапно  пропадет  или
сядет голос.
   Насколько было в его силах, он  ускорил  шаг,  чтобы  прийти  пораньше,
успеть собраться с духом и освоиться с непривычной обстановкой.
   ...Без четверти пять Валицкий свернул на улицу Пролеткульта  и,  пройдя
еще  несколько  десятков  шагов,  оказался  перед   входом   в   помещение
радиокомитета.
   Он чувствовал себя так,  будто  ему  предстоит  опуститься  в  холодную
невскую прорубь, но собрался с силами, открыл дверь и переступил порог.
   Перед ним  оказался  небольшой  вестибюль,  освещенный  тусклым  светом
коптилки. Метрах в четырех от двери тянулся деревянный барьер, оставляя  в
центре  узкий  проход,  у  которого  стоял  милиционер.  Форменная  шинель
выглядела на его исхудавшем теле словно с чужого плеча.
   Подойдя к барьеру, Федор Васильевич неуверенно спросил!
   - Простите... мне сказали... Моя фамилия Валицкий.
   - Как? - переспросил милиционер.
   - Моя фамилия Валицкий, - уже громче повторил он. - Мне сказали...
   - Федор Васильевич! - раздался из полумрака женский  голос.  -  Мы  вас
ждем, проходите!
   И в тот же момент к барьеру подошла молодая женщина. На ней  были  туго
перепоясанный ватник, ватные, заправленные в валенки штаны и шапка-ушанка,
из-под которой на лоб выбивалась прядь волос.
   - Подождите! - строго сказал милиционер. - Паспорт предъявить надо!
   -  Да,  да,  конечно!  -  заторопился  Валицкий,   вспомнив   вчерашнее
предупреждение  Бабушкина,  и  стал  добираться  до  внутреннего   кармана
пиджака.
   Наконец он нащупал паспорт, вытащил его  и  протянул  милиционеру.  Тот
взял коричнево-серую книжечку, развернул ее, потом наклонился к  тумбочке,
стоявшей у прохода, и стал медленно водить пальцем по листку бумаги.
   - Валицкий Фе Ве. Есть такой. Проходите!
   И вернул паспорт.
   - Я не опоздал? - с тревогой спросил Валицкий женщину в ватнике.
   - Не  торопитесь,  пожалуйста,  -  ответила  она.  -  Ваше  выступление
откладывается.
   -  Оно  не  состоится?  -  спросил  Валицкий,  чувствуя  почему-то   не
облегчение, а разочарование.
   - Нет, нет, - успокоила его женщина, -  обязательно  состоится.  Только
несколько позже. Вы ведь не торопитесь?
   - Куда мне торопиться? - усмехнулся Валицкий.
   - Ну и хорошо. А теперь наберитесь  сил,  нам  предстоит  подняться  на
шестой этаж.
   И женщина первой пошла по лестнице. Валицкий  последовал  за  ней.  Ему
было  трудно,  но  он  не  хотел  показывать  свою  слабость.  Впрочем,  и
провожатая его шла довольно медленно.
   На площадке второго этажа она остановилась, повернулась к  Валицкому  и
сказала, не то спрашивая, не то предлагая:
   - Отдохнем?
   Они оба прислонились к стене. Постояли минуты две  молча,  потом  стали
подниматься выше. Время от времени им попадались навстречу какие-то  люди,
но Валицкий не мог различить, мужчины это  или  женщины:  все  здесь  были
одеты одинаково - в ватники и ватные штаны, только одни  носили  при  этом
кирзовые сапоги, а другие валенки. К тому же  лестница  была  очень  плохо
освещена.
   Площадку третьего этажа они миновали не останавливаясь, но на четвертом
Валицкий, задыхаясь, сказал:
   - Простите, пожалуйста. Мне немного трудно... Если разрешите, я  постою
здесь... А вы идите. Только скажите, куда надо... ну, номер  комнаты...  Я
найду сам. А у вас, очевидно, есть дела...
   Женщина промолчала и опять  прислонилась  к  стенке.  Она  тоже  тяжело
дышала.
   - Мне очень неприятно, что вас заставили  встречать  пеня,  -  переводя
дыхание, сказал Валицкий.
   - Меня никто не заставлял, - ответила она. - Я находилась в подвале,  и
мне все равно надо было подниматься наверх.  Бабушкин  еще  раньше  просил
встретить вас около пяти часов.
   У Валицкого не хватало сил расспрашивать ее, зачем она была в  подвале,
кем здесь работает. Он  благодарил  судьбу  за  то,  что  его  выступление
откладывалось, - после такого подъема Федор Васильевич не сумел бы  связно
прочитать вслух тех нескольких страничек, которые им написаны.
   Прошло не Менее пяти минут, пока они преодолели еще два  больших,  едва
освещенных плошками лестничных пролета. И вдруг Валицкий услышал плач.  Он
прислушался,  сомневаясь,  но  плач  становился  все  громче,  переходя  в
рыдание. Плакал мужчина...
   - Что это? - спросил Валицкий свою спутницу.
   - Не знаю, - ответила она, пожимая плечами, и  добавила:  -  Сейчас  мы
зайдем к Бабушкину. Я познакомлю вас.
   - Нас не надо знакомить, - сказал Валицкий, недоумевая, почему Бабушкин
не сказал ей, что был вчера у него. "Впрочем, - подумал  он,  -  очевидно,
эта сотрудница не имеет никакого отношения к моему выступлению".
   Провожатая между тем сделала несколько шагов по коридору и открыла одну
из дверей. Рыдания стали слышны отчетливее.
   Валицкий медленно приблизился к двери, не зная, что делать. Заходить  в
комнату, где кто-то плачет, казалось ему бестактным.  Но  провожатая  была
уже там, и, помедлив минуту, он тоже осторожно шагнул через порог.
   То, что он увидел, потрясло его.  В  маленькой  комнате  у  письменного
стола, низко опустив голову, рыдал человек в ватнике. Склонившись над  ним
и положив руки на его вздрагивающие плечи, стоял Бабушкин, а  рядом  -  та
женщина, с которой Федор Васильевич только что поднимался по лестнице. Она
беспрестанно повторяла один и тот же вопрос:
   - Лазарь, что с тобой?
   Бабушкин заметил стоявшего в дверях Валицкого и нарочито  громко,  так,
чтобы плачущий понял, что в комнату вошел посторонний, сказал:
   - Здравствуйте, Федор Васильевич. Спасибо, что пришли!
   Рыдания смолкли. Человек, сидевший  у  стола,  поднял  голову.  Он  был
молод, худ, как все ленинградцы,  и  небрит.  Увидев  Валицкого,  встал  и
быстро вышел из комнаты.
   - Вы написали свое выступление? - смущенно и вместе с  тем  подчеркнуто
деловито, словно ничего не случилось, спросил Бабушкин.
   - Да, да, - растерянно ответил Валицкий.
   Плачущего навзрыд мужчину он видел впервые.
   Бабушкин понял его состояние и, не глядя ему в глаза, сказал:
   - Это Маграчев. Один из лучших наших репортеров.
   - Что  у  него  случилось?  Погиб  кто-нибудь  из  близких?  -  спросил
Валицкий.
   - Пока еще нет, но похоже, что дело идет  к  тому,  -  грустно  ответил
Бабушкин и, помолчав, пояснил: - Поехал он по заданию комитета в  воинскую
часть. На неделю. Сегодня вернулся домой, а мать, отец и  все  домашние  -
при смерти. Оказывается, несколько дней назад отец пошел в  булочную  и...
потерял карточки. На всю семью!..
   Провожатая Валицкого воскликнула при этом почти с гневом:
   - Почему же никто из них не дал знать нам?! Неужто мы не помогли бы?!
   Бабушкин молча пожал плечами. Женщина вышла из комнаты...
   Валицкий хорошо понимал трагедию Маграчева. Карточки  в  Ленинграде  не
восстанавливались ни при каких обстоятельствах. А до конца месяца -  Федор
Васильевич быстро прикинул это в уме - оставалось еще больше двух  недель.
Значит, вся семья этого молодого человека медленно будет  умирать  на  его
глазах...
   - Да, это беда, - тихо сказал Валицкий.
   - Блокада, - так же тихо и в то же время со злобой добавил Бабушкин.
   Потом он сел за письменный стол, закинул ногу на ногу, упираясь коленом
в край столешницы, и спросил совсем деловым тоном:
   - Принесли свое выступление?
   -  Конечно,  конечно,  -  торопливо  ответил  Валицкий  и  вытащил   из
внутреннего кармана ватника несколько сложенных пополам листков.
   Бабушкин взял эти листки, вынул  из  кармана  карандаш  и  углубился  в
чтение. Но тут раскрылась дверь, и  в  комнате  опять  появилась  знакомая
Валицкому молодая женщина. Она подошла к столу, положила перед  Бабушкиным
продуктовую карточку и сказала:
   - Передай ему.
   Бабушкин  взглянул  на  этот  коричневый  клочок  бумаги,  и  яйцо  его
побледнело.
   - Ты... ты что, Оля?! - испуганно-недоуменно воскликнул он.
   - Передай! - повторила женщина и, так же быстро, как  появилась,  ушла,
захлопнув за собой дверь.
   - Неужели ей  удалось  достать?  -  с  изумлением  и  радостью  спросил
Валицкий.
   - Ей ничего не удалось достать, - ответил Бабушкин. -  Она  отдает  ему
свою карточку.
   - А как же будет жить сама?!
   Бабушкин бросил на стол листки,  исписанные  Валицким,  и  стал  быстро
ходить по комнате из угла в угол. Потом внезапно остановился перед Федором
Васильевичем.
   - Вы спрашиваете, как она будет жить? А как живет наш  диктор  Мелонед,
которого вы, наверное, не раз слышали по радио? Третьего дня мы  задержали
передачу последних известий на целых полчаса, потому что он был не в силах
подняться из бомбоубежища в студию, упал на третьем  этаже.  А  как  живут
наши оркестранты, которые получают  карточку  служащего?  Вы  знаете,  что
такое работа "духовика"? Это же тяжелый физический труд! Вы знаете, что мы
двое суток прятали в подвале нашу голодающую машинистку, которую  оформили
диктором на месяц, чтобы хоть немного подкормить?
   - Почему... прятали?  -  спросил  Валицкий,  подавленный  этим  потоком
фактов.
   - Потому что она заика! - выкрикнул Бабушкин. - А нас два раза в неделю
проверяет специальная комиссия. Следят, нет ли злоупотреблений карточками.
   - Ну... а как же все-таки будет жить теперь эта... Оля?  -  вернулся  к
прежнему Валицкий.
   - Берггольц? - переспросил Бабушкин и продолжал  уже  спокойнее:  -  Ну
как, как?.. Ребята выезжают по заданиям  в  воинские  части,  там  питание
получше, бойцы накормят, корок, сухарей в мешок насуют. Все это идет в наш
общий котел... Вот так. С голоду умереть  не  дадим.  Одного  человека  до
конца месяца все вместе кое-как прокормим. А у Маграчева - семья... Однако
надо еще заставить его взять эту карточку.
   Бабушкин умолк, но тут же, словно очнувшись, извинился:
   - Простите... Займемся делом.
   Он опять сел за стол, снова закинул ногу на ногу, взял и  руки  листки,
принесенные  Федором  Васильевичем.  А  тот  следил  за   ним   вроде   бы
сосредоточенным взглядом, но думал о другом: "Значит,  это  и  есть  Ольга
Берггольц? А я, старый дурак, принял ее за курьершу...  Вчера  она  читала
стихи о том желанном  времени,  когда  люди  будут  есть  темно-золотистый
ржаной хлеб и пить румяное вино, а сегодня вот отдала то единственное; что
обеспечивает сейчас человеку жизнь, - свою  продовольственную  карточку...
Боже, в каком ужасном, жестоком и  вместе  с  тем  добром  мире  мы  живем
сейчас..."
   Валицкий,  точно  загипнотизированный,  смотрел   на   лежавшую   возле
Бабушкина бесценную продовольственную карточку. В этом квадратике  плотной
разграфленной бумаги была воплощена ныне судьба человека: с таким бумажным
квадратиком человек имеет шанс сохранить жизнь, без него - погибнет.
   - Ну что ж,  по-моему,  все  в  порядке,  -  раздался  деловитый  голос
Бабушкина. - Выступать вам примерно  через  час.  До  этого  наша  главная
студия будет занята... одним внеочередным мероприятием.
   Слово "главная" почему-то напугало Валицкого. Он робко спросил:
   - А разве обязательно... в главную?
   - Только в главную! - улыбнулся Бабушкин и пояснил: - Потому что в  ней
тепло, относительно, конечно... Туда заведена и городская сеть и эфир.
   - Как... эфир?.. - пробормотал окончательно сбитый с толку Валицкий.  -
Разве мое выступление предназначено...
   - Ну, разумеется, не только на Ленинград! - упредил его Бабушкин. - А я
не говорил вам?.. Нет, не только ленинградцы, вся страна, весь мир  должны
знать, что и беспартийная наша интеллигенция в борьбе с фашизмом выступает
заодно со своим народом!.. Пойду завизирую  ваше  выступление  у  военного
цензора. Извините, я сейчас вернусь...
   Оставшись один, Валицкий  посмотрел  в  маленькое  окно.  Там  виднелся
верхний этаж какого-то другого дома и множество крыш, заваленных снегом. В
отдалении  стояло  здание,  похожее  на  ангар,  слева  от  него  -  шпиль
Михайловского замка. Все выглядело отсюда тихим, мирным, будто и  не  было
войны...
   Бабушкин вернулся быстрее, чем предполагал Валицкий.
   - Цензор пока занят - читает другие материалы, - сообщил он. - Но скоро
очередь дойдет и до вашего. У нас есть еще запас времени. -  Он  посмотрел
на часы. - Раньше чем через час выступать вам не...
   Его прервал на полуфразе громкий голос за дверью:
   - Бабушкин, Макогоненко, Маграчев, Блюмберг! Где вы?
   Через мгновение дверь распахнулась, и в комнату вошел человек,  одетый,
как все тут, в ватник и стеганые штаны,  заправленные  в  валенки.  Но  по
властному тону, каким он выкрикивал фамилии сотрудников,  Валицкий  понял,
что этот сравнительно молодой человек был их начальником.
   Бабушкин встал. Поднялся и Валицкий.
   - Из штаба звонили, что машина вышла, - объявил вошедший. - Пора  идти.
Чем вы тут занимаетесь?
   - Это архитектор Федор Васильевич Валицкий, - сказал Бабушкин. - Мы  не
успели  предупредить  его,  что  выступление  перенесено...  А   это   наш
руководитель Виктор Антонович Ходоренко, - закончил он,  обращаясь  уже  к
Федору Васильевичу.
   Ходоренко протянул Валицкому руку.
   - Рад познакомиться. Спасибо, что откликнулись на нашу просьбу. Товарищ
Васнецов назвал ваше имя одним из первых. Правда, он  сомневался,  здоровы
ли вы... Не будете в обиде, если  вам  придется  подождать  еще  некоторое
время?
   - Помилуйте, я... - начал было Валицкий.
   Но Ходоренко не дал договорить:
   - Немецкий знаете?
   Федор Васильевич несколько опешил от этого неожиданного вопроса, однако
ответил с достоинством:
   - Я знаю  все  основные  европейские  языки:  французский,  английский,
немецкий, читаю по-итальянски!
   - Итальянский пока не понадобится, - с улыбкой заметил Ходоренко.  -  А
вот если знаете немецкий, пойдемте-ка  с  нами!  Яша,  -  обратился  он  к
Бабушкину, - возьмите Федора Васильевича с собой.
   Распорядившись, Ходоренко, не прощаясь, покинул комнату.
   - Куда это он приказал взять меня? - спросил удивленный Валицкий.
   Бабушкин почему-то не ответил, но уже тянул его за рукав:
   - Пойдемте, пойдемте!
   Увлекаемый Бабушкиным, Федор Васильевич вышел в  коридор  и  увидел  на
лестничной площадке все того же Ходоренко в окружении каких-то еще  людей.
Тот придирчиво оглядел Валицкого и отметил с удовлетворением:
   - Это даже хорошо, что вы в шинели.
   - Осталась после ополчения, - с  некоторым  вызовом  ответил  Валицкий,
подумав, что Ходоренко упрекнул его за щеголянье в чужой шинели.
   Но тот не понял вызова, кивнул согласно:
   - О вашей службе в ополчении Васнецов мне рассказывал...
   Внизу на лестнице послышались четкие тяжелые шаги, будто там строем шел
целый взвод. Разговоры смолкли, люди перегнулись  через  перила,  устремив
взгляды вниз. Недоумевающий Валицкий тоже подался вперед,  возвышаясь  над
спинами остальных.
   По лестнице поднимались два немца. Да, да, он не ошибся - "то были двое
немецких офицеров в  шинелях  с  серебристыми  погонами  и  в  фуражках  с
высокими, хотя и сильно помятыми тульями.
   В первое мгновение Валицкий даже не пытался объяснить  себе,  откуда  и
зачем появились здесь эти офицеры. Сам факт, что в центре Ленинграда можно
увидеть живых немцев, настолько потряс Федора Васильевича, что он не сразу
заметил следовавших за ними  двух  наших  бойцов  с  карабинами  в  руках.
Шествие замыкал еще один военный в полушубке.
   Когда  до  площадки,  на  которой  столпились  люди  из  радиокомитета,
оставался один лестничный пролет, этот военный быстро обежал и конвоиров и
немцев, отыскал взглядом Ходоренко и представился:
   - Младший лейтенант Калмыков. Переводчик. Куда их вести?
   - Сюда, пожалуйста! - показал широким жестом Ходоренко.
   Все отошли в сторону, освобождая дорогу.
   При тусклом освещении Валицкий не  смог  разглядеть  как  следует  лица
немцев. Однако он успел заметить, что  один  из  них  постарше,  другой  -
совсем  молодой,  но  одинаковая  форма  и  выражение  страха   -   слегка
вздрагивающие губы, широко раскрытые глаза - делали их  похожими  друг  на
друга.
   Ходоренко пошел вперед по коридору, рядом с ним - переводчик, за ними -
два немца, сопровождаемые конвоирами, и, наконец, все те, что толпились на
лестничной площадке. Шествие замыкал Валицкий, не понимающий, куда и зачем
ведут этих немцев. Наконец Ходоренко остановился перед одной  из  закрытых
дверей и обратился к переводчику:
   - Скажите им: пусть заходят!
   Оба  немца  одновременно  переступили  порог.  Все,  кроме   конвоиров,
последовали за ними.
   Последним вошел Валицкий.
   Вошел и остолбенел: перед ним был стол, накрытый белоснежной  скатертью
и уставленный тарелками с едой. Правда,  еды  было  маловато  -  несколько
тонко нарезанных ломтиков колбасы и сыра, слой масла  едва  прикрывал  дно
масленки, фарфоровая сахарница была наполнена песком лишь до  четверти,  в
вазе лежало несколько печений. По краям стола были расставлены  стаканы  с
чаем в мельхиоровых подстаканниках. В комнате горел электрический  свет  -
очевидно, какая-то часть радиокомитета снабжалась электроэнергией. Все это
показалось Валицкому чудом, миражем, видением из другого,  почти  забытого
мира.
   Стены комнаты были наглухо обшиты  отполированным  деревом.  У  дальней
стены стояла ширма, но очень легко было разглядеть почти все, что  за  ней
находится: маленький столик, на нем - кипящий самовар, стопка  тарелок,  а
рядом, на полу, - какой-то бидон. Неподалеку от ширмы  расположились  двое
военных - батальонный  комиссар  и  политрук.  Слева  в  углу  возвышались
высокие стоячие часы, но они, видимо, давно уже не ходили - маятник замер,
стрелки застыли на десяти минутах одиннадцатого.
   - Прошу садиться! - пригласил Ходоренко, показал в направлении стола  и
повернулся к переводчику: - Переведите им, пусть раздеваются и садятся.  И
сами, товарищ Калмыков, тоже раздевайтесь, в этой комнате довольно тепло.
   Валицкий услышал,  как  младший  лейтенант  вполголоса  перевел  немцам
приглашение. Те, переглянувшись, сняли фуражки и шинели,  повесили  их  на
вешалку у входа. Калмыков тоже сбросил полушубок.
   - Прошу присаживаться, - сказал Ходоренко,  на  этот  раз  обращаясь  к
батальонному  комиссару  и  политруку.  Представил  их  остальным:  -  Это
товарищи из политуправления фронта.
   Заняв место с края стола, Валицкий мог теперь разглядеть немцев во всех
подробностях. Он не очень хорошо разбирался в их чинах, но, поскольку один
из офицеров был постарше, решил, что он, должно  быть,  и  чином  выше.  У
этого немца, несмотря на зимнее время, лицо  было  обсыпано  веснушками  и
несколько странно выглядел суженный  кверху,  точно  сдавленный,  череп  с
темными волосами. Другому немцу, блондину с  толстыми,  как  у  обиженного
ребенка, губами, на вид было лет под тридцать.
   -  Итак,  -  сказал  Ходоренко,  когда  все  расселись,  -   сотрудники
Ленинградского радиокомитета хотели бы задать несколько  вопросов  пленным
офицерам немецкой армии. Прежде всего прошу их назвать себя.
   Калмыков переводил почти синхронно. "Зачем же Ходоренко позвал меня?  -
подумал Валицкий. - Почему спрашивал, знаю ли я язык? Этот  юноша  отлично
справляется со своим делом!.."
   Поднялся старший из  немцев,  вытянул  руки  по  швам  и  скороговоркой
произнес:
   - Обер-лейтенант Курт Браун.
   Едва он успел сесть, как встал второй и неожиданно тонким голосом почти
взвизгнул:
   - Лейтенант Людвиг Бисмарк.
   - Отлично,  -  сказал  Ходоренко.  -  Переведите  им,  что  я  исполняю
обязанности  руководителя  радиокомитета,  остальные   товарищи   -   наши
сотрудники. С представителями политуправления военнопленные,  насколько  я
знаю, уже встречались. - Он сделал паузу и продолжал: - Так вот, поскольку
наш  народ,  наша  армия  ведут  войну  с  напавшей  на  нас  гитлеровской
Германией, а мы, Ленинградское радио, рассказываем о ходе событий  жителям
города, то нам хотелось бы узнать кое-что непосредственно от вас, немецких
офицеров. Как  вас,  очевидно,  предупредили,  это  не  допрос,  а  просто
разговор. Вы можете не отвечать на наши вопросы, это - дело  добровольное.
И прошу, пейте чай, еда на столе.
   Когда это говорил Ходоренко, лица немцев все еще отражали испуг. Но  по
мере того как Калмыков переводил его слова, те же самые лица  обрели  иное
выражение - становились спокойнее. Первым взял чайную  ложку  и  зачерпнул
сахар Браун. Опустив ложку с сахаром в чай,  он  стал  звонко  помешивать,
украдкой бросив взгляд на Ходоренко. Затем уже смелее снова запустил ложку
в сахарницу... Второй немец взял с  тарелки  кружок  колбасы  и  торопливо
отправил его в рот. Валицкий обратил внимание,  как  быстро  заработал  он
челюстями.
   Рядом с Валицким сидел Маграчев.  Держался  он  замкнуто,  как-то  даже
отрешенно. Но когда немец второй раз зачерпнул сахар, Маграчев  сжал  зубы
так крепко, что и без того выдающиеся  под  тонкой,  почти  просвечивающей
кожей скулы обрисовались  еще  отчетливее.  А  увидев,  что  второй  немец
отправил в рот кусок колбасы и стал жевать ее, он даже выругался тихо:
   - Жрет... сволочь!
   Сам Ходоренко ленивым движением придвинул к себе вазу с печеньем,  взял
одно, как бы нехотя, откусил кусочек и положил оставшуюся часть на  пустую
тарелку.
   - Ешьте, товарищи! - громко сказал он, обращаясь к  своим  сотрудникам.
Посмотрел на ручные часы и добавил как бы между прочим: - Со времени обеда
прошло уже два часа, можно было проголодаться.
   Калмыков перевел и эти слова. Но никто из работников  радиокомитета  не
притронулся к еде.
   - Итак, первый вопрос к вам, обер-лейтенант Браун, - сказал  Ходоренко,
на этот раз почему-то громко, хотя оба немца сидели рядом. - Что  говорили
вам ваши начальники о том, как обращаются  с  немецкими  военнопленными  в
Советском Союзе?
   Браун поставил на стол недопитый стакан чая и попытался было  вскочить,
но Ходоренко остановил его:
   - Сидите, сидите... Итак?..
   - Нам говорили, что большевики пленных расстреливают. Всех. А  офицеров
в первую очередь, - произнес Браун.
   - А вам, лейтенант  Бисмарк?  Кстати,  вы  не  потомок...  того  самого
Бисмарка?
   - О нет! - воскликнул тот с  испугом,  что  очень  точно  по  интонации
передал Калмыков в переводе. - Мой отец - простой чиновник. А я...  бывший
социал-демократ.
   - В плену все они бывшие демократы, - процедил сквозь зубы Маграчев.
   Ходоренко  метнул  на  него  строгий  взгляд,  но  тут   же   продолжал
невозмутимо:
   - Отлично. Вам тоже говорили, что у нас пленных расстреливают?
   - О да, господин генерал!
   - Я не генерал и даже не военный, - усмехнулся Ходоренко, - вы об  этом
уже слышали. Теперь скажите, господин Бисмарк, как с вами обращались после
того, как вы попали в плен? Может быть, вас били?
   - О нет! - почти одновременно ответили немцы.
   - Морили голодом?
   - О нет! - опять воскликнули они дружно.
   - Грозили расстрелом?
   - Господин... господин большевик, - сказал, вставая, обер-лейтенант,  -
я  готов  засвидетельствовать  честным  словом  немецкого   офицера,   что
обращение с нами было вполне  корректным.  Нам  обещали,  что  отправят  в
лагерь для военнопленных и вернут в Германию, как только кончится война.
   - В какой части вы служили, обер-лейтенант?
   - Третья рота, четвертый полк, - отчеканил Браун.
   - А вы, лейтенант?
   - Третья рота, четвертый полк.
   - Отлично. Кто командир вашей части?
   - Оберст-лейтенант Данвиц, - ответил Браун.
   - Следовательно, оба вы без всякого давления утверждаете, - резюмировал
Ходоренко, - что вас ни к чему не принуждали, обращались  с  вами  хорошо,
кормили удовлетворительно. Так,  обер-лейтенант  Браун?..  Так,  лейтенант
Бисмарк?
   Немцы кивнули.
   - Я прошу вас ответить.
   Немцы поочередно произнесли: "Яволь!"
   - Теперь у меня  вопрос  к  лейтенанту  Бисмарку.  В  найденной  у  вас
записной книжке... - Ходоренко сделал паузу и,  обращаясь  к  батальонному
комиссару, сказал: - Разрешите?
   Тот вынул из нагрудного кармана кителя потрепанную книжку и передал  ее
Ходоренко.
   - ...В вашей записной книжке, - продолжал Ходоренко, листая страницы, -
есть такие слова, написанные по-русски. Читаю: "Прошу, не стреляй в  меня.
Отправьте к вам в плен. Я вашего языка не понимаю". Когда и  кем  написаны
эти слова?
   Немец молчал.
   - Повторяю, - сказал Ходоренко, - не хотите - не  отвечайте...  Но  это
ваша книжка?
   - Да, - глухо ответил Бисмарк.
   - Вы показали эту страницу нашим бойцам, когда вас захватили. Верно?
   - Да.
   - Но как же вы написали это, не зная языка?
   - Это... написал не я.
   - Кто же?
   - Один русский, - едва слышно произнес Бисмарк.
   - Громче, пожалуйста! Наши товарищи не слышат.
   - Один русский. Пленный.
   - По вашей просьбе?
   - Да.
   - Как же вы не побоялись, что  он  может  рассказать  о  вашей  просьбе
кому-либо из ваших начальников?
   - О! - с неожиданным оживлением воскликнул немец. - Это было исключено.
   - Почему?
   - Через пять минут его расстреляли.
   - За что?
   - Он был комиссаром!
   - Из чего вы это заключили?
   - Звезда. Красная звезда. Вот здесь. - И немец показал на рукав  своего
мундира.
   Неясный глухой звук, точно один тяжелый вздох, пронесся но комнате.
   - Вы командовали расстрелом?
   - О нет, нет! - испуганно крикнул Бисмарк.
   - Кто же?.. Я спрашиваю: кто? - громче повторил Ходоренко.
   - Лично командир полка Данвиц, - после паузы ответил Бисмарк.
   - Значит, вы были уверены, что рано или поздно попадете в плен? Почему?
   Немец молчал.
   - Хорошо, можете не отвечать. Тогда другой вопрос:  когда  сделана  эта
надпись?
   - Не так давно. Зимой.
   - Почему  именно  теперь  вам  пришла  в  голову  мысль  о  возможности
пленения?
   - Потому... потому... - забормотал немец и вдруг неожиданно истерически
закричал: - Потому что все это превратилось  в  пытку!  Мы  слишком  много
времени стоим под Петербургом! В снегу! Без теплой  одежды!  По  нам  бьет
ваша тяжелая артиллерия! Почти каждые сутки мы недосчитываемся солдата или
офицера, их похищают ваши разведчики! Я ведь тоже человек!..
   "Ты  мерзавец,  негодяй,  дикий   волк!   -   хотелось   крикнуть   еле
сдерживающемуся Валицкому. - Ты захотел  купить  себе  жизнь  у  человека,
идущего на казнь. Обреченного на смерть только за  то,  что  у  него  была
красная звезда на рукаве! Негодяй!.."
   - Успокойтесь, - подчеркнуто хладнокровно произнес Ходоренко.
   Немец перестал всхлипывать. Люди, сидящие за столом, смотрели на  него,
и в глазах их было презрение.
   Ходоренко спросил:
   - Есть ли у кого еще вопросы?
   Никто не ответил, и тогда подал голос Валицкий, спросил по-немецки:
   - А этот комиссар... Он просил пощады?
   - О нет! - обрадованно воскликнул Бисмарк.
   - Как вы думаете - почему? - едва сдерживая волнение, спросил  Валицкий
снова.
   - Это  же  исключалось...  господин...  господин...  -  немец  занялся,
растерянно глядя на солдатскую шинель Валицкого,  которую  тот  так  и  не
снял, - господин полковник, - закончил он неожиданно. - Комиссары  никогда
не просят пощады!
   Немец произнес эти  слова  так,  будто  искренне  удивлялся,  как  этот
странный русский офицер без  знаков  различия  в  петлицах,  но,  судя  по
возрасту, наверное же полковник, не понимает таких элементарных вещей.
   - Тогда еще один вопрос, - не унимался Валицкий. -  Вам  известно,  что
ваш однофамилец предупреждал немцев об опасности войны с Россией?
   - Мой... однофамилец? - растерянно  переспросил  Бисмарк,  и  лицо  его
расплылось в улыбке. - Но это же  было  очень  давно!  И  никто  этого  не
помнит.
   - Мы... вам... напомним, - жестко произнес Валицкий к сжал кулаки.
   Ходоренко посмотрел на него предостерегающе.
   - Не будем вдаваться в историю,  -  сказал  он  и,  снова  обращаясь  к
немцам, спросил: - Может быть, у вас есть к нам какие-нибудь вопросы?
   - У меня, если позволите, мой господин, - сказал долго молчавший Браун.
- Вы... всегда так едите?
   Ходоренко пожал плечами.
   - Как именно? - переспросил он. - Вы хотите сказать - всухомятку?
   Переводчик стал переводить, но на слове "всухомятку" запнулся.
   - Trocken essen, - неожиданно громко подсказал Валицкий.
   - Нет, я хотел спросить другое, - возразил Браун. - Нам говорили, что в
Петербурге люди умирают от голода, пожирают друг друга...
   Ходоренко бросил мгновенный острый взгляд на сидевших за столом,  и  те
дружно рассмеялись.
   - Ну, разумеется, - проговорил Ходоренко, когда смех смолк, -  мы  были
вынуждены пойти на серьезные ограничения в  еде.  Наш  стол,  как  видите,
довольно беден...
   - И тем не менее вы обречены, - неожиданно злобно сказал  Браун.  -  Вы
потеряли Тихвин и окружены двойным кольцом блокады! И  кроме  того,  разве
вам неизвестно, что наши войска стоят под Москвой и не сегодня-завтра  они
будут в Кремле?
   С этими словами он взял кусок колбасы, стал жевать.
   Валицкий поднялся и тихо вышел из комнаты. Он не знал, зачем  Ходоренко
пригласил его присутствовать при  этой  трагикомедии,  -  может  быть,  не
надеялся на военного переводчика, как оказалось, вполне опытного и отлично
знающего язык юношу? А может, просто хотел  дать  возможность  посмотреть,
как выглядит враг вблизи? Однако Федор Васильевич не  мог  принудить  себя
дольше оставаться там. Вид и даже голос людей в немецких мундирах  -  тех,
кто, наверное, только вчера или  позавчера,  ну  максимум  несколько  дней
назад стрелял и  вешал  его  соотечественников,  -  вызывали  у  Валицкого
чувство отвращения.
   Он не мог смотреть на уставленный тарелками с  едой  стол,  за  которым
сидели голодные люди в ватниках, пили пустой,  чай,  и  никто  из  них  не
притронулся ни к чему съедобному. Они глотали подкрашенный кипяток,  в  то
время как немцы полными ложками сыпали  себе  в  стаканы  сахарный  песок,
уплетали колбасу...
   Зачем все это сделано? К чему? Чтобы убедить этих двух паршивцев, будто
в Ленинграде нет голода? Но кому они смогут об этом  рассказать?  Все  это
еще можно было бы как-то понять, если б разговор передавался по радио...
   "Впрочем, - подумал Валицкий, - сообщать на всю страну,  что  Ленинград
не нуждается в продовольствии, кощунственно... Так для чего же и для  кого
был разыгран этот спектакль?"
   И вдруг Валицкому пришла мысль: "Если бы можно было передать  по  радио
хоть одну, только одну-единственную фразу: "Комиссары  никогда  не  просят
пощады!" Именно эту фразу, произнесенную самим немцем.  Она  оправдала  бы
все остальное!.. Откуда он узнал, этот Бисмарк,  что  тот,  расстрелянный,
был комиссаром? Ах  да,  по  красной  звезде  на  рукаве  гимнастерки.  Но
миллионы советских людей носят такие же звезды  на  пилотках,  фуражках  и
шапках-ушанках. Их тоже можно считать комиссарами... И  на  моей  пилотке,
той, ополченской, была такая звезда..."
   Внезапно мысль Валицкого вернулась в  уже  далекое,  как  ему  казалось
теперь, прошлое. К разговору,  вернее,  спору,  который  он  вел  в  своем
кабинете с так неожиданно появившимся у него дома Васнецовым.  О  чем  они
спорили тогда? Да, Валицкий  утверждал,  что  Россия  не  покорится  врагу
никогда, потому что она - Россия. Потому что и  в  прошлом  не  покорялась
никакой интервенции - ни  монгольской,  ни  тевтонской,  ни  шведской,  ни
французской. Ни той,  что  была  в  восемнадцатом.  А  что  ответил  тогда
Васнецов? Сначала  ничего.  Он  рассматривал  на  письменном  столе  эскиз
памятника Победы.  Потом  спросил:  какого  цвета  знамя,  которое  держит
боец?..
   "Да, да, - мысленно произнес Валицкий. - Он с одинаковым основанием мог
спросить, какого цвета звезда на пилотке бойца... Красный цвет. Красный  -
значит советский. В этом заключался  главный  аргумент  Васнецова.  Верный
аргумент. Васнецов был прав. Для них, для немцев, все мы комиссары. Все со
звездами. Они не вдаются в детали - где звезда, на рукаве или на  пилотке.
Может быть, в этом действительно нет существенной разницы?.."
   Размышления его прервал легкий скрип  двери.  Из  той  комнаты,  откуда
только что ушел  сам  Валицкий,  сейчас  вышел  Маграчев  и  направился  к
лестнице, никого и ничего не видя. Не заметил он и Валицкого, стоявшего  у
стены.
   Но Федор Васильевич, подчиняясь неодолимому желанию высказать все,  что
накипело в душе за эти последние полчаса, окликнул его.
   Маграчев остановился.
   - Простите... - смущенно сказал  Федор  Васильевич.  -  Мы  только  что
сидели рядом с вами... Моя фамилия Валицкий...
   О том, что  он  совсем  недавно  видел  Маграчева  рыдающим,  Валицкий,
естественно, не упомянул.
   Маграчев вздрогнул.  Выведенный  из  состояния  транса,  он  пристально
посмотрел на Федора Васильевича и подтвердил:
   - Я знаю вас. Вы архитектор и скоро должны выступать по радио.
   - Мне невмоготу эта инсценировка, - мрачно признался Федор  Васильевич.
- Очевидно, вам - тоже?
   - Нет, - сухо ответил Маграчев. - Я ее выдержал.
   - Но вы же... тоже ушли?
   - Работа закончилась, вот и ушел. Сейчас все уйдут.
   - Работа? - удивился  Валицкий.  -  В  чем  же  смысл  этой...  как  вы
выразились... работы?
   - Смысл элементарный. То, что говорили немцы, записано на  пластинку  и
будет передаваться по радио.
   - По радио? - еще более изумленно и негодующе спросил Валицкий.
   - Запись  сделана  для  автомашин  специального  назначения,  Для  тех,
которые  с  переднего  края  ведут  вещание  на  противника.  Неужели  вам
непонятна важность свидетельства  самих  немцев,  что  у  нас  пленных  не
убивают и что надежды на удушение Ленинграда голодом неоправданны?
   - Вы хотите убедить немцев, что Ленинград  не  голодает?  -  с  горькой
усмешкой спросил Валицкий.
   - Убедить фашистов можно только одним: пулей. И все же... в этой  войне
мы должны использовать все средства.
   С этими словами Маграчев повернулся и пошел вдоль по коридору.
   "Но там же не было никакого микрофона!"  -  хотел  крикнуть  вслед  ему
Валицкий. Тем  временем  дверь  снова  открылась,  и  на  пороге  появился
переводчик, а за ним - те двое немцев. Из дальнего конца  коридора  к  ним
подошли бойцы с карабинами. Один из них сделал немцам  знак  рукой,  и  те
пошли к лестнице.
   Валицкий направился в комнату, чтобы узнать  у  кого-нибудь,  когда  же
наконец  выступать  ему,  и  увидел,  что  на  стола  теперь  стоят  весы.
Батальонный комиссар брал с тарелок остатки еды и клал  их  на  эти  весы.
Политрук сидел за столом с карандашом в руке. Перед ним белел лист бумаги.
   - Колбасы двести  граммов...  Сала  триста  двадцать  граммов...  Хлеба
белого пятьсот  двадцать  пять  граммов...  -  диктовал  майор,  аккуратно
заворачивая каждый предмет в  бумагу  и  опуская  в  металлический  бидон.
Последним было взвешено и опущено в тот  же  бидон  надкусанное  Ходоренко
печенье.
   Люди, сидевшие недавно за столом, стояли теперь у стен, молча взирая на
это священнодействие. Никто из них не шелохнулся.
   Когда все тарелки опустели, батальонный комиссар спросил политрука:
   - Расход?
   - Пятьдесят граммов сахару, двести пятьдесят три  грамма  колбасы,  сто
девяносто три грамма сала и... пять граммов печенья, - ответил тот.
   Батальонный комиссар захлопнул бидон и обратился к Ходоренко:
   - Прошу подписать акт. Остаток продуктов надо вернуть в госпиталь.
   Ходоренко поставил свою подпись. Представители  политуправления  фронта
взяли бидон и вышли.
   - Быстро восстановите студию, - приказал Ходоренко.
   Все дальнейшее заняло несколько минут. Два человека в ватниках  подошли
к  старинным,  казалось  бы,  бездействующим  часам  и   откуда-то   из-за
циферблата извлекли микрофон; за ним тянулся длинный черный  шнур.  Другие
убрали со стола тарелки, свернули скатерть.  На  полированной  поверхности
стола занял свое обычное место микрофон на кронштейне.  Из-за  ширмы,  где
оказался не только самовар, но и телефон, раздавались краткие распоряжения
Ходоренко:
   - Запись доставьте мне через полчаса на прослушивание... Хроника пойдет
из второй...
   Наконец Ходоренко вышел  из-за  ширмы,  посмотрел  на  ручные  часы  и,
обращаясь к суетящемуся вместе со всеми Бабушкину, сказал:
   - Дай команду через три  минуты  закончить  передачу  пластинок.  Пусть
объявят "радиохронику".
   И направился к двери, сопровождаемый остальными.
   Валицкий тоже было двинулся к двери, но чей-то голос остановил его:
   - Федор Васильевич! Вам надо остаться здесь. Давайте познакомимся. Я  -
диктор Мелонед.
   И тут же над закрытой уже дверью  зажглась  невидимая  раньше  надпись:
"Внимание!"
   Валицкий стоял неподвижно, вперив взор в  этот  не  то  призыв,  не  то
команду.
   - Слушайте, Федор Васильевич, - наставительно сказал Мелонед,  -  через
две минуты вы увидите новую надпись на табло. Тогда подходите к микрофону,
садитесь вот на этот стул и смотрите на меня. Я  буду  сидеть  рядом.  Как
только махну рукой - можете начинать.
   На языке у Валицкого были десятки вопросов. Громко ли надо  произносить
слова? Далеко или близко  держаться  от  микрофона?  Медленно  или  быстро
говорить?..
   Но на  табло  уже  сменилась  надпись.  Теперь  на  нем  горели  слова:
"Микрофон включен!"
   Мелонед сел, указывая Валицкому на пустой стул рядом, и поднес палец  к
губам, давая знак, что все разговоры должны быть прекращены. В  руках  его
оказался неизвестно откуда появившийся лист бумаги, - очевидно,  он  вынул
его из кармана ватника.
   Мелонед слегка откинулся  на  спинку  стула,  словно  для  того,  чтобы
собраться с силами,  затем  выпрямился  и,  глядя  на  микрофон,  голосом,
который Валицкий столько раз слышал по радио, произнес:
   - Говорит Ленинград! Говорит Ленинград! Сейчас в нашей студии находится
коренной ленинградец,  известный  архитектор,  академик  Федор  Васильевич
Валицкий. Его судьба похожа на судьбы сотен тысяч жителей  города  Ленина.
Отказавшись  эвакуироваться,  он  пошел  в  народное   ополчение.   Будучи
демобилизован по состоянию здоровья, участвовал в  важном  мероприятии  на
одном из наших оборонных заводов. Сейчас  ленинградец,  советский  патриот
Валицкий  отдает  свои  силы  созданию  плакатов  и  панно,   мобилизующих
население нашего города на  дальнейший  отпор  ненавистному  врагу.  Итак,
слово предоставляется Федору Васильевичу Валицкому...
   И, повернувшись к Валицкому, Мелонед, махнув рукой,  протянул  палец  к
микрофону. Федор Васильевич до сих пор сидел и слушал диктора  так,  будто
все, что тот говорил, не имело никакого отношения к нему. Но теперь, увидя
указующий перст Мелонеда и  его  энергичные  потряхивания  головой,  Федор
Васильевич понял: пора начинать...
   Он торопливо полез в  карман  за  текстом  выступления  и  оцепенел  от
страха: текст его унес Бабушкин...
   В отчаянии он повернул голову к диктору, чтобы сообщить об этом, но тот
движением ладони едва не закрыл Валицкому рот, указал на светящееся  табло
и опять ткнул пальцем в микрофон, требуя от Федора Васильевича  немедленно
начинать выступление.
   Валицкий не помнил, сколько времени  он  молчал  -  секунду,  пять  или
десять? Почувствовал, что горло его перехватил спазм,  и  представил  себе
сотни тысяч  ленинградцев,  с  тревогой  и  удивлением  глядящих  на  свои
неожиданно умолкнувшие тарелки-репродукторы.
   Валицкий мучительно старался восстановить  в  памяти  рукописный  текст
своего выступления, но не мог вспомнить ни  слова.  Тускло  поблескивающий
микрофон и горящее на стене табло сковали мысли.
   И вдруг как бы со стороны он услышал собственный голос:
   - Когда я узнал, что мне  предоставлена  честь  говорить  с  вами,  мои
товарищи, то подумал: кто я такой, чтобы просить вас, воины  и  труженики,
выслушать меня?!
   Произнеся эти слова,  Валицкий  почувствовал  такое  облегчение,  такую
ясность мысли, каких не чувствовал уже давно. Он забыл все то, что написал
вчера  о  "костлявых  пальцах  голода",  о   необходимости   "драться   до
последнего" - ну решительно все,  что  было  в  тех  унесенных  Бабушкиным
листках. Зато другие, сами собой рождающиеся слова и фразы пришли к нему.
   - Что сделал  я  в  своей  жизни?  -  продолжал  Валицкий.  -  Построил
несколько домов - два из них уже разбиты немецкой авиацией и  артиллерией.
Написал несколько книг по архитектуре. Но это же капля в  море!  Ленинград
строили десятки великих зодчих и миллионы  безымянных  русских  рабочих  и
крестьян. Из века в век они возводили этот город на Неве...  И  все  же  я
гордился тем, что и после моей смерти - а она уже  недалека  -  будут  еще
долго стоять построенные мною дома. Да, мои товарищи, я гордился тем,  что
никогда не изменял своему любимому искусству. Честолюбиво  гордился  своим
академическим званием. Гордился  тем,  что  состою  почетным  членом  ряда
иностранных академий. Но сейчас, - уже  громче  продолжал  Валицкий,  -  я
горжусь только одним:  тем,  что  на  мне  солдатская  шинель,  которую  я
получил, когда был в ополчении, и я хочу сказать всем,  кто  слышит  меня:
нет сегодня в мире академической  мантии,  которую  я  предпочел  бы  этой
шинели!
   ...Валицкий еще ближе пригнулся к микрофону, будто неодушевленный  этот
предмет был живым,  слушающим  человеком,  сжал  пальцами  край  стола,  и
взволнованная речь его зазвучала с новой силой:
   - Мне всю жизнь казалось, что все на свете тленно и относительно; вечно
лишь то, что сделано из камня. Я верил только  в  камень  -  в  гранит,  в
мрамор. Остальное я считал суетой сует. Вы  можете  осудить  меня  за  то,
товарищи, но я хочу быть честным с вами до конца. Эта война заставила меня
понять то, чего я не понимал в течение десятилетий. Я никогда не  верил  в
бога, но сейчас я стал верующим. Моим богом стал гордый дух  человека.  Не
гения, не великого живописца или зодчего, хотя я  по-прежнему  преклоняюсь
перед ними. Моя сегодняшняя вера в другом. Я понял - только теперь  понял!
- что нет на свете ничего выше человека -  носителя  и  защитника  великой
идеи. Раньше я считал, что человек слаб, что  голод  и  холод,  угрожающая
коса смерти заставляют его цепляться за жизнь любой ценой. Но я  ошибался!
Как я ошибался!
   ...Кого видел  перед  собой  в  эти  минуты  Федор  Васильевич?  С  кем
разговаривал? К кому обращался? К Королеву? К Васнецову? К Вере? К  своему
старому другу Осьминину, которого не видел с первых дней войны?
   - У нас нет сейчас ничего, -  продолжал  Валицкий.  -  Нет  хлеба,  нет
электричества, трамваи стоят, занесенные снегом, наши близкие - на  фронте
или в эвакуации. Но я чувствую себя богатым!  Да,  богатым,  -  с  вызовом
повторил  Валицкий,  чтобы  кто-нибудь  не  подумал,  что  он  обмолвился,
произнеся это неуместное слово. - Я живу так же, как  все  ленинградцы.  У
меня в комнате - железная печурка, и я топлю ее мебелью. Но я  богат  тем,
что на старости лет понял, ради чего стоит жить человеку. Я  прожил  более
шести десятилетий, но мне  никогда  так  не  хотелось  жить,  как  хочется
теперь. Я хочу дожить до победы. Я хочу увидеть конечное торжество  правды
над  ложью,  искренней  веры  над  насилием  и  стяжательством,  торжество
Красного Знамени и Красной Советской Звезды над паучьей свастикой фашизма!
   ...Валицкий говорил торопливо, сбивчиво перескакивая с одной  мысли  на
другую, боясь, что не успеет, не сумеет сказать все, что бы  ему  хотелось
сказать в эти минуты.
   Чувствуя необыкновенный душевный подъем, не видя  сейчас  ничего  -  ни
стен, ни сверкающего табло, всем своим существом слившийся  с  микрофоном,
Валицкий не заметил, как  дверь  тихо  раскрылась  и  в  студию,  неслышно
ступая, вошел какой-то человек в ватнике...
   - И не верьте тем, - воскликнул со страстью Валицкий, - кто скажет вам,
что ложь может победить хотя бы даже на время! Гоните  этого  человека  от
себя, как бы он ни был близок вам раньше. Если  же  сомнение  закралось  в
вашу собственную душу, значит, вы уже мертвы. И  не  верьте,  что  победы,
которыми бахвалится враг, могут спасти его от конечного поражения. Я  знаю
и верю: будет и на нашей улице праздник!..
   Тут Валицкий почувствовал, что кто-то теребит его за плечо, в  понял  -
надо замолчать. Диктор делал ему отчаянные знаки рукой, прикладывая ладонь
ко рту. В  другой  руке  он  держал  какой-то  листок,  видимо  переданный
человеком в ватнике, появления которого Валицкий почти не заметил.
   Федор Васильевич умолк и сник. Он не знал, не помнил, что говорил.  Ему
хотелось спросить  диктора,  каково  его  мнение,  но  по-прежнему  горела
предостерегающая надпись "Микрофон включен!".
   Пользуясь тем, что Валицкий умолк, Мелонед  наклонился  к  микрофону  и
срывающимся от волнения голосом, держа перед глазами листок, произнес:
   -  Дорогие  товарищи!  Прослушайте   внеочередную   сводку   Советского
Информбюро. В последний час! _Наши  войска  во  главе  с  генералом  армии
Мерецковым наголову разбили войска генерала Шмидта и заняли город Тихвин!_
   "Тихвин!  -  обрадованно  воскликнул  про  себя  Валицкий.   -   Первая
долгожданная победа! Значит, разрублено то самое второе кольцо блокады,  о
котором здесь, за этим столом, только что говорил тот проклятый фашист!"
   Валицкий едва расслышал, о чем еще говорил диктор, но смысл, самую суть
сообщения Совинформбюро уловил точно: разгромлены  три  немецких  дивизии,
враг оставил на поле боя свыше семи тысяч убитыми.
   "Это расплата! Это возмездие! Наконец-то оно началось!" - кричала  душа
Валицкого.
   Внезапно табло над дверью погасло.
   Диктор умолк. Федор Васильевич понял, что микрофон теперь глух и нем.
   - Что это значит? Почему? -  воскликнул  он,  возмущенно  показывая  на
погасшее табло.
   Диктор вытер взмокший лоб рукавом ватника, устало сказал:
   - Нас отключили.
   - Кто?! - в ярости крикнул Валицкий. - В такой момент!.. Кто посмел?
   - Штаб МПВО, - спокойно ответил диктор.  -  Очевидно,  начался  обстрел
нашего района.



14

   Южнее Ладожского озера, по ту сторону блокадного кольца,  формировалась
ударная группа войск Ленинградского  фронта,  точнее  -  его  54-й  армии,
предназначавшаяся для разгрома волховской группировки противника. Туда  по
ледовой трассе в  первые  же  дни  ее  существования  из  Ленинграда  были
отправлены две  стрелковые  дивизии  и  полк  лыжников.  Переброска  войск
осуществлялась главным образом в пешем строю.  Лишь  незначительную  часть
бойцов и техники удалось разместить на полуторках, следовавших в Кобону за
продовольствием.   Попутный   автотранспорт   в   основной   своей   массе
использовался   для   эвакуации   гражданского   населения.    По    плану
Государственного  Комитета  Обороны  эвакуации   подлежали   рабочие   уже
переброшенных на восток заводов, научные работники, старики,  неработающие
женщины, школьники, студенты, ремесленники  -  всего  500  тысяч  человек.
Реализация такой массовой  переброски  сотен  тысяч  людей,  равно  как  и
организация снабжения города в связи с вводом в действие Ладожской трассы,
требовали огромных  усилий  и  четкого  централизованного  руководства,  -
пройдет немного времени, и в  Ленинград  в  качестве  уполномоченного  ГКО
направится заместитель Председателя Совнаркома СССР А.Н.Косыгин...
   Своим ходом предстояло пересечь Ладогу  некоторому  количеству  тяжелых
танков. Это было сопряжено с большими трудностями:  недостаточно  окрепший
лед вряд ли мог выдержать многотонную громадину -  "КВ".  Чтобы  уменьшить
вес танков, с них снимали башни и буксировали следом, на санях-волокушах.
   Ледяная пустыня, по которой совсем  недавно  почти  ощупью  пробиралась
экспедиция Соколова, была еще не вполне обжита,  но  уже  и  не  пустынна.
Из-за  снежных  брустверов  выглядывали  зенитные  орудия.   За   торосами
притаились палатки обогревательных пунктов. По  накатанной  грузовиками  и
санными обозами колее передвигались тысячи людей.
   Бойцы, пересекавшие Ладогу в пешем строю, шли довольно медленно:  голод
подкосил силы не только у гражданского населения,  он  коснулся  и  армии.
Лишь завидя встречные машины с мешками, прикрытыми брезентом, все  заметно
оживлялись. "Хлеб везут, хлеб!.." - радовались бойцы.
   Это была магическая  фраза.  Она  как  бы  возвращала  утраченные  силы
каждому, кто только что покинул голодающий, заваленный сугробами город.  К
любой встречной машине, попавшей в беду - буксующей в глубоком  снегу  или
проломившей колесами лед,  -  бойцы  бросались  на  помощь,  не  дожидаясь
команды. А потом, вконец  обессиленные,  снова  продолжали  свой  путь  на
восток, к неведомой, но уже звучавшей, как призыв, Кобоне.
   На восточный берег Ладоги подразделения выходили почти  небоеспособными
- их требовалось подкормить. К счастью,  немцы,  получившие  под  Волховом
жестокий отпор, тоже были измотаны.
   Тем не менее противник пытался  наступать.  В  донесениях  Федюнинского
появилось новое направление - Войбокальское. От небольшой  железнодорожной
станции  Войбокало  открывался  прямой  путь  к  Кобоне,  пункту,  которым
заканчивалась  Ладожская  трасса  и  с  потерей  которого  трасса   просто
перестала бы существовать.
   Для достижения этой цели фон Лееб поспешно создал ударную  группировку,
получившую кодовое название "Бекман". В состав ее  вошли  четыре  пехотные
дивизии  и  несколько  танковых  подразделений.  Бои  с  ней  продолжались
несколько дней, и в конечном счете немцы вынуждены были перейти к обороне.
Пленные в один голос утверждали, что в ротах группы "Бекман"  осталось  по
30-35 солдат. Фронт стабилизировался в шести километрах к югу от Волхова и
чуть южнее станции Войбокало. В  полосе  54-й  армии  наступило  временное
затишье, нарушаемое лишь артиллерийскими перестрелками.
   Именно в те дни майор Звягинцев был вызван на КП дивизии и получил  там
приказание немедленно выехать в штаб армии.
   Это приказание застало  Звягинцева  врасплох.  Он  знал,  что  командир
дивизии Замировский представил его к  утверждению  в  должности  командира
полка. Звягинцев и на КП  шел  с  тайной  надеждой,  что  утверждение  уже
состоялось и ему объявят сейчас приказ об этом. А приказ последовал совсем
другой: выехать в штаб армии. Это могло означать все,  что  угодно,  кроме
того, чего так нетерпеливо ждал он, - утверждения в новой должности.
   Звягинцевым руководило отнюдь не честолюбие. Он  охотно  остался  бы  и
комбатом, которым стал фактически в ту минуту,  когда  сам  взял  на  себя
командование бойцами, оборонявшими один из подступов к КП дивизии. Главное
заключалось в том, чтобы снова и на этот раз уже окончательно вернуться  в
войска.
   Исполняющим обязанности командира полка Звягинцев был назначен сразу же
после того, как врага удалось отбросить от командного  пункта  дивизии  на
четыре километра. Замировский связался с ним по телефону и сказал:
   - Молодец, майор! Принимай полк, там  тоже  убит  командир.  Немедленно
принимай.
   - Я же обязан... - начал было Звягинцев, но Замировский прервал его:
   - Выполняй приказание. Командование армии в курсе. Принимай полк.  Пока
временно. Представление направлю сегодня.
   На этом разговор и закончился.
   "...Что  же  произошло?  -  размышлял  Звягинцев,  выйдя  из   землянки
строевого отделения штаба дивизии с командировочным предписанием в  руках.
- Не утвердили? Может быть, начальник штаба армии  запротестовал,  почему,
мол, растаскивают работников  оперативного  отдела?  Но  ведь  Замировский
сказал, что вопрос согласован с  командармом?  Впрочем,  сам  Федюнинский,
возможно, и понятия не имеет об этом вызове..."
   Звягинцев стоял неподвижно возле часового, охранявшего вход в землянку.
Холодный, пронзительный  ветер  пытался  вырвать  из  рук  командировочное
предписание.
   Перехватив любопытный  взгляд  часового,  Звягинцев  вышел  наконец  из
состояния ошеломленности и вспомнил,  что  в  строевом  отделении  ему  не
объявили,  кому  он  должен  сдать  командование  полком.  Это   несколько
успокоило Звягинцева. "Если бы меня отзывали  в  штаб  армии  насовсем,  -
подумал он, - то один приказ обязательно сопровождался  бы  другим:  сдать
полк. Сейчас уточню..."
   Звягинцев  повернулся  и  сделал  было  шаг   обратно   к   обледенелым
ступенькам, ведущим в землянку, но вдруг  замер  на  месте,  остановленный
суеверной мыслью: "Пути не будет".
   Следующее  решение  пришло  так   же   внезапно:   надо   заглянуть   к
Замировскому. Командир дивизии непременно должен знать и о  телеграмме  из
штаба армии, и о том, что за нею может последовать.
   К блиндажу командира дивизии вела  хорошо  натоптанная  дорожка.  Ветер
гнал по ней  поземку  и  слегка  завывал  в  побитых  артиллерией  соснах.
Звягинцев почувствовал, что у него начали коченеть пальцы, в  которых  все
еще трепетал листок командировочного предписания. Он сунул листок в карман
полушубка и надел варежки.
   Тропинка пересекала памятное место, где совсем недавно гремел бой.  Вон
она,  та  лощина,  в  которой  залегли  бойцы,  прижатые  к  земле   огнем
противника, и в которую Звягинцев спустился, вернее,  скатился  следом  за
ефрейтором Холоповым, доложившим Замировскому, что комбат убит, а комиссар
батальона ранен. А вот тут неожиданно  появился  шофер  Молчанов,  который
привез его на КП и без всякого приказания полез со своим автоматом в самое
пекло. А вот оттуда, слева, появились два немецких танка.  Одному  из  них
неизвестный Звягинцеву боец, встав  во  весь  рост,  метнул  под  гусеницы
гранаты, другому своротил  башню  снаряд,  выпущенный  из  полковой  пушки
кировского производства. Пушка  стояла  справа,  замаскированная  мохнатым
сосняком, и Звягинцев тогда не сразу  заметил  ее,  а  обнаружив  наконец,
послал  к  ней  Молчанова  с  приказом  -  добить  прямой  наводкой  танк,
подорванный ручными гранатами.  Когда  врага  отбросили,  Молчанов  исчез.
Конечно, вернулся в штаб армии...
   Все это промелькнуло где-то в глубине подсознания Звягинцева, так и  не
поднявшись из этих глубин, потому что сейчас им владело  одно  стремление:
до конца выяснить свою дальнейшую судьбу.
   Звягинцев отдернул рукав полушубка и посмотрел на  часы.  Эти  часы  на
черном лакированном, покрытом паутинкой трещин ремешке подарил ему все тот
же ефрейтор Холопов. Часы были трофейными - ефрейтор подобрал их  на  поле
боя. "Брось эту гадость!" - приказал Звягинцев, когда Холопов протянул  их
ему. Но тот резонно возразил: "Я ведь вижу,  как  вы  без  часов  маетесь.
Командиру без часов воевать нельзя. Берите, товарищ майор, законная вещь".
   С тех пор как Звягинцев разбил в бою свои отечественные часы,  он  и  в
самом деле испытывал большое неудобство. В военторге часами не  торговали.
Да и военторга-то еще не было в расположении дивизии, которая  перешла  из
состава одной армии в другую.
   Звягинцев взял часы с ладони Холопова и, не сказав "спасибо", сунул  их
в брючный карман; надеть на руку не позволило чувство брезгливости. Однако
в боевой обстановке заворачивать полу полушубка, когда надо узнать  время,
оказалось делом неудобным, и Звягинцев через несколько дней все  же  надел
часы  на  руку,  убедив  себя,  что  выбросит  их  сразу  же,  как  только
представится случай добыть другие, свои...
   ...Стрелка  на  продолговатом  черном  циферблате  показывала  четверть
десятого. "Застану ли я комдива? Не умчался ли в какой-нибудь из  полков?"
- с тревогой подумал Звягинцев, подходя к блиндажу Замировского.
   - Полковник на месте? -  спросил  он  автоматчика,  прохаживающегося  у
входа.
   Часовой остановился, вытянулся и ответил с явной укоризной:
   - Товарищ генерал у себя. Чай пьют.
   "Фу ты черт!" - мысленно выругал себя Звягинцев. О том,  что  командиру
дивизии присвоили звание генерал-майора и что Федюнинский лично привез ему
петлицы со звездочками и нарукавные генеральские нашивки, знали  в  каждой
роте. Известно было это и Звягинцеву. Полковником  он  назвал  комдива  по
привычке.
   - Спасибо, друг, что напомнил! - поблагодарил Звягинцев часового и стал
спускаться по ступенькам в блиндаж.
   В тесном закутке, именуемом в просторечии "предбанником", адъютанта  не
оказалось, и Звягинцев, слегка отодвинув край брезента,  отделявшего  этот
закуток от основного помещения, громко спросил:
   - Разрешите?
   - Кто это там? - раздался в ответ голос Замировского.
   - Майор Звягинцев.
   - А-а,  комполка!  -  добродушно  встретил  его  Замировский  я,  вроде
спохватившись, добавил: - Кажись, я тебя не вызывал?
   - Не вызывали, товарищ генерал, - ответил Звягинцев, - явился сам,  без
вызова.
   - Являются привидения, - нарочито строго повторил Замировский привычную
армейскую шутку.
   На  какой-то  миг  Звягинцев  вспомнил,  как  впервые  побывал  в  этом
сотрясаемом артиллерийскими разрывами блиндаже, как безнадежно и  тревожно
вызывал  тогда  какую-то  "Фиалку"  сидевший  на  нарах  телефонист,   как
отчетливо слышалась здесь ружейная и пулеметная стрельба, с потолка  текли
струйки песка, а под ними, почти касаясь головой наката, невозмутимо стоял
большой, грузный человек, оказавшийся  командиром  дивизии.  Теперь  здесь
было тихо, спокойно и жарко. На аккуратно застеленных нарах лежала подушка
в белой наволочке, а рядом - гимнастерка  с  генеральскими  ромбообразными
петлицами и армейский ремень.
   Поставив стакан на стол и поправив на  себе  чистую  нательную  рубаху,
Замировский спросил:
   - Зачем же пожаловал, раз я не вызывал?
   - Поздравить вас с присвоением  очередного  звания,  -  неожиданно  для
самого себя соврал Звягинцев, поднимая руку к ушанке.
   - За поздравление спасибо, - ответил Замировский, -  а  за  самовольную
отлучку из полка и пустую трату времени полагается вкатить тебе выговор.
   - Я отлучился не самовольно,  товарищ  генерал,  -  сказал  обрадованно
Звягинцев, полагая, что, если командиру  дивизии  неизвестна  причина  его
появления здесь, значит, и  сам  вызов  в  штаб  армии  никаких  серьезных
последствий иметь не может.
   Подойдя к столу, за которым сидел  Замировский,  он  вынул  из  кармана
полушубка командировочное предписание  и,  положив  его  перед  генералом,
сказал только одно слово:
   - Вот...
   Комдив взглянул на документ мельком и недовольно буркнул:
   - Ну и что?
   - Товарищ генерал, - несколько растерянный от явного противоречия между
первыми и последними словами Замировского, произнес Звягинцев, -  я  хотел
бы... разрешите узнать, зачем меня вызывают?
   - А вот об этом мне из штаба армии не доложили, - уже явно  рассерженно
ответил Замировский. - Приказано прибыть - значит, отправляйся.
   ...Замировский и в самом деле не знал  ничего,  кроме  того,  что  было
сказано в переданном по телеграфу из штаба армии распоряжении.  А  там  не
содержалось  никаких  мотивировок:  командируйте   -   и   все!   Прочитав
телеграмму, Замировский хотел было связаться с Федюнинским, но в последний
момент  воздержался.  Ведь,  собственно  говоря,   официального   согласия
командующего на переход Звягинцева из штаба армии в дивизию он не получал.
Разговор о нем  состоялся  в  тот  момент,  когда  бой  шел  фактически  в
расположении КП дивизии. Федюнинский спросил:  почему  не  возвращается  в
штаб армии делегат связи? Замировский доложил, что майор  принял  на  себя
командование батальоном, и попросил  командующего  оставить  Звягинцева  в
дивизии. Не умолчал и о своем намерении назначить майора командиром полка.
Федюнинский не ответил ни  "да",  ни  "нет".  Просто  буркнул  вполголоса:
"Ладно, после с этим майором решим. А пока гони немца дальше!"
   Потом  Замировский  своею  властью  допустил  Звягинцева  к  исполнению
обязанностей командира  полка  и  написал  соответствующее  представление.
Ответа до сих пор не последовало. Возможно, там о майоре просто  забыли  -
забот хватало и без него. В расположении армии находился  сам  командующий
фронтом, и все внимание  Федюнинского  было  сосредоточено  на  подготовке
удара по  волховской  группировке  немцев.  Напомнишь  в  такой  момент  о
Звягинцеве и легко можешь нарваться на категорический приказ: "Вернуть". А
Замировскому этот решительный майор пришелся очень по нраву.
   Вызов же сам по себе ни о чем еще не говорит. В последние  дни  в  штаб
армии часто приглашали выборочно на совещания не только командиров частей,
а и командиров подразделений. Словом, Замировский дипломатично решил,  что
лучший способ сохранить майора в дивизии - помолчать  о  нем  до  поры  до
времени.
   - Чего ты меня глазами сверлишь? - обратился генерал к  Звягинцеву  уже
запросто. - Думаешь, скрываю что? Темнить не привык. А ехать надо.  Приказ
есть приказ. Уверен, дня через два вернешься.
   Замировский хотел сказать "надеюсь", но  в  последнюю  секунду,  угадав
душевное  состояние  Звягинцева,  заменил  это  слово  другим,   покрепче:
"Уверен".
   Звягинцев отвел взгляд в сторону и случайно остановил его на нарах, где
лежала генеральская гимнастерка и ремень.
   - Что, мой ремень изучаешь? - пошутил генерал.  -  Небось  слышал,  что
меня "Полтора обхвата" зовут? А я не обижаюсь. И что ремень  для  меня  из
двух шьют, тоже верно. Вот, убедись.
   С этими словами он перегнулся к нарам, взял ремень и положил его во всю
длину на стол. На ремне действительно был поперечный шов, -  очевидно,  на
вещевом складе не оказалось ремня достаточной длины, чтобы опоясать мощный
торс комдива.
   Звягинцев невольно улыбнулся.
   - Ну, прощай, - сказал Замировский, вставая, - впрочем,  какого  черта,
до свидания, а не прощай. Вернешься - доложись. Ну...
   Он протянул Звягинцеву руку. Тот  пожал  его  широкую,  твердую,  точно
лопата, ладонь и вышел из блиндажа.


   Штаб  54-й  армии  располагался  по-прежнему  в  Плеханове.  Но   когда
Звягинцев к полудню добрался  туда  на  попутных  машинах,  ему  приказали
отправляться на НП - в район Войбокало.
   Войбокало отделяли от Плеханове  примерно  пятьдесят  километров.  Этот
путь, тоже на попутных, отнял у Звягинцева еще около двух часов.
   По старой памяти он решил прежде всего зайти к операторам. Там встретил
адъютанта командующего  и  от  него  узнал,  что  Федюнинский  дважды  уже
интересовался, куда запропастился майор.
   Это и льстило Звягинцеву и пугало его.  Больше,  пожалуй,  путало,  чем
льстило: опасение,  что  у  него  "отнимут  полк",  подавляло  все  другие
чувства.
   ...Блиндаж  Федюнинского  был  жарко  натоплен,  и  Звягинцев,   пробыв
несколько минут в "предбаннике", сразу же взмок. Пришлось снять  полушубок
и повесить его на один из гвоздей, вбитых в бревна. На  остальных  гвоздях
уже висело несколько шинелей и полушубков. По ним Звягинцев определил, что
у  командующего  идет  какое-то  совещание  и  там  присутствуют  еще  два
генерала.  Адъютант  обнадежил,  что  командующий  скоро  освободится,   и
посоветовал Звягинцеву ждать здесь, никуда не отлучаясь.
   С адъютантом этим Звягинцев  знаком  не  был.  От  обычных  в  подобных
случаях попыток выведать, зачем его вызывает командующий, он  воздержался.
Тем более что совещание действительно закончилось очень быстро.
   В "предбаннике" сразу стало тесно. Звягинцев прильнул к самой стенке  и
замер, вытянувшись, поскольку  все,  кто  выходил  от  Федюнинского,  были
старше по  званию.  Последними  вышли  два  генерала,  и,  когда  за  ними
захлопнулась наружная дверь, он вопросительно посмотрел на адъютанта.
   - Сейчас доложу, - сказал тот, улыбнувшись Звягинцеву поощряюще.
   Адъютант  бочком  нырнул  в  кабинет  Федюнинского  и,  тут  же  оттуда
вынырнув, объявил:
   - Командующий ждет.
   Звягинцев одернул гимнастерку и шагнул размашисто в распахнутую дверь.
   В не очень просторном  помещении,  затянутом  изнутри  зеленовато-серой
материей, из какой делают плащ-палатки, все  пропиталось  табачным  дымом.
Повсюду виднелись табуретки - след только что окончившегося совещания.  На
столе  командующего  лежала  карта,  прижатая  с  двух  сторон  стреляными
гильзами от малокалиберных пушек. Сам  Федюнинский  с  папиросой  в  зубах
стоял справа от стола.
   Звягинцев доложил о своем прибытии.
   Командующий начал разговор ворчливо:
   - Это что же получается,  майор?  Я  тебя  тогда  со  срочным  приказом
послал, а ты сбежал?
   Звягинцев не определил сразу: шутит или всерьез говорит командующий?  С
того дня, когда Федюнинский послал его в дивизию Замировского, прошли  уже
недели. "Неужто он и теперь не знает,  что  я  тогда  принял  командование
батальоном? - с обидой подумал Звягинцев. - И разве не Федюнинского имел в
виду Замировский, когда сказал, что последовавшее  затем  назначение  меня
исполняющим  обязанности  командира  полка  согласовано  с   командованием
армии?"
   Но тут аккуратно подстриженные усики  над  верхней  губой  командующего
неожиданно дрогнули, и лицо его расплылось в улыбке.
   - Молодец ты, майор, вот что я тебе скажу!
   Он  протянул  Звягинцеву  руку.  Тот  сделал  шаг  навстречу,   ответив
привычно: "Служу Советскому Союзу".
   - Рано отвечаешь, - буркнул генерал. Потом с  торжественной  строгостью
вернулся к столу, взял там какую-то бумагу и, протягивая ее кому-то поверх
плеча Звягинцева, сказал:
   - Читай, адъютант!
   О том, что адъютант стоит за спиной, Звягинцев  понял,  только  услышав
это приказание командующего. Он отступил в сторону и повернулся так, чтобы
видеть одновременно и командующего и адъютанта.
   - "За проявленные мужество и героизм в борьбе с немецкими  оккупантами,
- торжественно читал  адъютант,  -  наградить  майора  Звягинцева  Алексея
Николаевича орденом Красной Звезды..."
   В первое мгновение Звягинцев почувствовал, что у него одеревенели ноги.
Как в тумане, он увидел, что Федюнинский вынул из сейфа красную коробочку,
открыл ее и, держа орден в руке, подошел к Звягинцеву.
   Адъютант быстро расстегнул ворот его гимнастерки,  просунул  за  пазуху
левую руку и, несколько оттянув плотную диагоналевую ткань,  правой  рукой
просверлил шильцем дырочку рядом  с  тем  местом,  где  у  Звягинцева  был
привинчен первый, за финскую еще кампанию полученный орден Красной Звезды.
   Федюнинский просунул штифт ордена в едва приметное отверстие и навинтил
на него с внутренней стороны гайку.
   - Вот, теперь давай! - сказал он, отходя.
   Звягинцев растерянно молчал, не зная, чего хочет от него командующий.
   - Почему молчишь? - строго спросил тот. -  Не  знаешь,  что  полагается
говорить, получив орден?
   - Служу Советскому Союзу! - гаркнул Звягинцев.
   - Ну вот, теперь своевременно, - удовлетворенно сказал Федюнинский.
   Адъютант вышел. Федюнинский  оглядел  Звягинцева  с  ног  до  головы  и
добродушно усмехнулся:
   - Симметрично получается: две шпалы в петлицах, две звездочки на груди.
Правда, Замировский настаивает, чтобы эту симметрию нарушить.  Он  тебя  к
подполковнику представил.
   Радость захлестнула Звягинцева. И не только потому, что так  неожиданно
получил орден, а главным образом  из-за  того,  что  никто  не  собирается
"отнимать" у него полк.
   - Постараюсь, товарищ генерал, оправдать доверие в предстоящих боях,  -
заверил он искренне и спросил, не сомневаясь  в  положительном  ответе:  -
Разрешите возвращаться в свою часть?
   - Разве что передать дела, - неопределенно сказал Федюнинский.
   Звягинцев вздрогнул, точно от неожиданного удара.
   - Товарищ командующий, - едва оправившись, заговорил он, - я знаю,  что
командую полком временно, и на должность эту не претендую. Готов служить у
нового командира заместителем, комбатом, наконец!
   - Да не о том речь, Звягинцев, - как-то устало прервал его Федюнинский.
- В Ленинград тебе надо ехать, вот что!
   - В Ленинград?
   - Именно. На, читай.
   С этими  словами  Федюнинский  взял  со  стола  и  протянул  Звягинцеву
четвертушку  бумаги,  на  которой  в  три  ряда  были   наклеены   полоски
телеграфной ленты.
   Звягинцев прочел:
   "Из Тюльпана Федюнинскому.
   По распоряжению начштаба  фронта  немедленно  откомандируйте  Ленинград
майора Звягинцева работающего вашем штабе. Королев".
   Звягинцев читал и перечитывал  телеграмму,  стараясь  проникнуть  в  ее
смысл. И вдруг понял. Все понял! Ведь он сам упрашивал полковника Королева
не отсылать его за пределы блокированного  города.  Сам  убеждал,  что  не
мыслит себе дальнейшую службу вне Ленинграда... Сам доказывал,  что  нужен
именно Ленинграду...
   Разумеется, Королев не забыл этого. И вот теперь, когда в штабе фронта,
наверное, появилась какая-то вакантная должность, вспомнил о своем  бывшем
сослуживце, решил помочь ему вернуться в  Ленинград.  Но  это  запоздалая,
ненужная теперь помощь!
   - Товарищ командующий, - стараясь говорить сдержанно  и  вместе  с  тем
убедительно, продолжил Звягинцев,  -  тут  какое-то  недоразумение.  Явное
недоразумение! Я действительно с большой неохотой уезжал из Ленинграда,  и
полковник Королев знает об этом. Но теперь, когда  у  меня  есть  место  в
строю!.. - Звягинцев перевел дыхание и оборвал  фразу.  -  Кроме  того,  -
продолжал он после паузы, - из телеграммы  видно,  что  Королев  полагает,
будто я у вас все еще на штабной работе. Ему надо разъяснить...
   - Военный телеграф существует не для пререканий, -  опять  прервал  его
Федюнинский.
   - Но бросать полк как раз в то время, когда начинаются решающие  боевые
действия?! - воскликнул Звягинцев и разочарованно подумал: "К чему  я  все
это говорю! Зачем? Что значит  для  этого  человека,  во  власти  которого
находятся судьбы многих тысяч людей, какой-то заурядный майор?  Он  может,
пожалуй, счесть меня честолюбивым, неблагодарным человеком. Ведь я  только
что получил высокую награду и вот досаждаю просьбами".
   Звягинцев подумал так, потому что ему показалось, будто командующий все
его слова пропускает  мимо  ушей.  Генерал  в  впрямь  давал  понять,  что
разговор окончен. Он склонился над столом, перебирая какие-то бумаги.
   Но  за  внешней  этой  отчужденностью   крылось   глубокое   сочувствие
Звягинцеву.
   "Он прав, - думал Федюнинский, намеренно отводя своя взгляд от него.  -
Дивизия,  в  которой  служит  сейчас  этот  Звягинцев,  входит  в  ударную
группировку, создаваемую в районе Войбокало. А для Смольного  он  все  еще
работник штаба армии. Правда, в  представлении  к  званию  упоминалось  не
только то, что Звягинцев геройски проявил себя при обороне КП дивизии,  но
и то,  что  исполняет  сейчас  обязанности  командира  полка.  Однако  это
представление, наверное, "бродит" еще по отделам кадров.  Начальник  штаба
фронта Гусев, как видно, понятия о нем не имеет".
   - Ладно, майор, - твердо сказал Федюнинский, выпрямляясь. - Приказ есть
приказ. Кроме того, ведь не в тыл - в Ленинград едешь. А за службу  у  нас
здесь благодарю...
   - Как там, в Ленинграде, сейчас, товарищ командующий?  -  тихо  спросил
Звягинцев.
   - Плохо, майор, - так же тихо ответил  Федюнинский.  -  Ты  прихвати  с
собой хоть кое-что из продуктов.  Я  распоряжусь.  Впрочем,  и  без  моего
распоряжения, как узнают, что ты  в  Ленинград  едешь,  всем,  чем  нужно,
снабдят.
   - Мне немного нужно...
   - Не о тебе  речь.  Люди  ведь  там.  И  в  Смольном.  И  родственники,
наверное.
   - Родственников у меня нет.
   - Ты что, не женат?
   Этот вопрос заставил Звягинцева вспомнить о Вере. Как она там? Жива ли,
здорова ли? Или...
   Он тряхнул головой, как бы для того, чтобы прогнать страшную мысль.
   - Нет, товарищ генерал. Я не женат.
   - Завидую тебе,  майор,  -  признался  Федюнинский.  -  Когда  война  -
холостому легче. Проще все. Мне вот недавно Андрей Александрович  сообщил,
что немцы по радио раструбили: нет,  мол,  больше  генерала  Федюнинского,
застрелился. Это они в отместку, что Волхов не дал захватить. А на  другой
день  жена  по  ВЧ  звонит  из  Свердловска  (секретарь  обкома  ей  связь
организовал): как ты, Ваня, спрашивает, жив?  А  сама,  по  голосу  слышу,
плачет... Ну ладно, - неожиданно остановил он сам себя, -  хватит  лирикой
заниматься. Аттестат себе выправил?
   - Никак нет. Я ведь не знал, что...
   - Теперь знаешь. Иди в кадры,  получай  документ,  потом  -  в  АХО  за
аттестатом. И, как говорится, с богом. Не  горюй.  Может,  ненадолго  тебя
вызывают. Вернешься - буду рад. А Замировский еще больше обрадуется. Очень
ты ему по душе пришелся. Да и мне тоже, а  я  человек  привередливый.  Ну,
иди!.. Как в Ленинград теперь добираются, знаешь?
   - Узнаю.
   - А чего тут узнавать. По Ладоге, конечно. Машину дам.  Только  там,  в
Ленинграде, ее не задерживать, понял? Сейчас сколько? -  Он  посмотрел  на
ручные часы. - Пятнадцать с четвертью. Двинешься, как стемнеет. Скажем,  в
шестнадцать тридцать. Машина будет ждать здесь. Все,  дважды  орденоносец.
Иди!


   В половине пятого Звягинцев подошел к стоянке автомашин  -  расчищенной
от снега площадке, надежно укрытой с воздуха высокими соснами.  За  спиной
Звягинцева висел объемистый вещевой мешок, и еще два таких же туго набитых
мешка он нес в руках.
   Федюнинский оказался  прав:  ни  в  отделе  кадров,  ни  в  АХО,  ни  в
оперативном отделе, куда он забежал попрощаться с бывшими сослуживцами, не
нашлось человека, который  бы,  узнав  об  его  отъезде  в  Ленинград,  не
попросил бы захватить продовольственную посылку. В конце концов Звягинцеву
пришлось установить для всех один лимит: две банки консервов, кусок  сала,
пачку концентрата - пшенного или горохового, по четыре сухаря и  несколько
кусочков сахара.
   И  вот  теперь,  таща,  почти  волоча  по  снегу  набитые  до   предела
брезентовые вещмешки, он приближался к автостоянке, уверенный, что  машина
за ним еще не пришла. Жизнь приучила его к  тому,  что  автомашину  всегда
нужно ждать.
   На площадке стояло несколько "эмок", и,  едва  Звягинцев  опустил  свои
мешки в снег, дверца одной из  них  распахнулась.  Чей-то  очень  знакомый
голос окликнул его:
   - Сюда, товарищ майор!
   Звягинцеву достаточно было взглянуть на  сдвинутую  к  затылку  ушанку,
чтобы узнать Молчанова. А Молчанов уже выскочил из машины и быстрым  шагом
шел навстречу ему.
   - Давайте помогу! - крикнул он издали.
   Да, это был тот самый водитель, который  вез  Звягинцева  на  КП  310-й
дивизии. Тот самый  Молчанов,  который  при  первом  знакомстве  показался
Звягинцеву заносчивым и чересчур осторожным, но потом без всякого  приказа
полез вместе с ним в самое пекло боя...
   - Здорово, друг! - обрадованно воскликнул Звягинцев, протягивая ему обе
руки, освободившиеся от мешков.
   Молчанов с силой потряс их, приговаривая:
   - А я ведь не знал,  что  вы  поедете!  Ни  сном,  ни  духом!  Адъютант
вызывает, говорит: майора тут одного  в  Питер  свезешь!  Ну,  майора  так
майора.  О  вас  и  не  подумалось.  Я  ведь  слыхал,  что  вы  теперь   у
Замировского, полком командуете! Брехня, значит?
   - Ладно, Молчанов, после... - упавшим голосом проговорил Звягинцев.
   - После так после,  -  согласился  тот,  подхватывая  мешки  и  как  бы
взвешивая их на руках. - Продукты?
   - Посылки.
   - Ясное дело!..
   Вместе они подошли к машине. Это была та же самая, покрытая бело-серыми
пятнами "эмка". Только теперь на ней в нескольких местах виднелись пулевые
пробоины и крылья были покорежены осколками снарядов.
   - Пострадал твой конь, - отметил Звягинцев.
   - Ничего! - бодро сказал Молчанов, укладывая мешки на  заднее  сиденье,
где уже лежали вместе с трофейным автоматом  его  собственные  пожитки.  -
Старый боевой конь борозды не испортит... Да снимайте вы свой сидор  -  мы
его тоже тут пристроим.
   Звягинцев послушно сбросил лямки с плеч и только  теперь  по-настоящему
ощутил, как все-таки перегрузился он посылками.
   Покончив с укладкой громоздких мешков, Молчанов обошел машину,  сел  за
руль и открыл правую дверцу.
   - Усаживайтесь, товарищ майор.
   Звягинцев  занял  обычное  командирское  место  -  рядом  с  водителем,
невольно покосился на свою дверцу - стекло в ней заменял  лист  фанеры;  у
левой дверцы, где сидел Молчанов, не было и фанеры.
   - Где же ты стекла-то растерял? - спросил Звягинцев.
   - В поездках, конечно, - скромно ответил Молчанов. - Стекло -  материал
хрупкий, на войне непригодный.


   Они выехали на расчищенную грейдером, наезженную дорогу.
   - Нам на Кобону надо, - предупредил Звягинцев.
   - А вы все такой же, товарищ майор! - улыбнулся в ответ Молчанов.  -  В
прошлый раз тоже все сомневались - туда ли еду. Даже требовали показать по
карте, где едем. А я, сказать по правде,  думал  тогда:  вот  навязался-то
пугливый майор на мою голову!
   - И у меня о тебе думка была, - признался  Звягинцев.  -  Хотел,  когда
вернемся, схлопотать для тебя выговор за недисциплинированность.
   Молчанов только слегка покачал головой, и Звягинцеву показалось, что он
обиделся, а обижать этого человека у него и в мыслях не было.
   - Вот ведь какое совпадение, - сказал Звягинцев,  чтобы  изменить  тему
разговора, - я ведь тоже никак не предполагал, что именно ты повезешь меня
в Ленинград.
   - На войне совпадений не бывает, - назидательно поправил его  Молчанов.
- Я пока единственный из всех здешних шоферов ледовую трассу  знаю:  ездил
уже. Это только кажется, что совпадения бывают. А на самом-то деле у всего
есть своя причина.
   - Да ты  философом  стал,  -  рассмеялся  Звягинцев.  -  Совсем  другой
человек.
   - Так ведь и вы для меня другой, - без тени усмешки ответил Молчанов.
   - Это как же понимать?
   - Обыкновенно. Когда я вас к Замировскому вез, вы для меня были  только
майор, и ничего больше. Ну, вроде поручика  Ниже.  Читали?  Просто  майор,
фигуры не имеющий. А вот после того, как я вас в бою увидел, - совсем иное
дело...
   - Да ведь и я тебя только в бою узнал, - тихо сказал Звягинцев.
   - Вот видите!.. Значит, и вы и я теперь друг для друга  свою  настоящую
фигуру приняли. Обрисовались, как говорится...
   Впереди показался шлагбаум контрольно-пропускного  пункта  и  бугрилась
покрытая снегом землянка. У шлагбаума прохаживались  двое  автоматчиков  в
полушубках.
   - Давай, давай, поднимай свою орясину!  -  крикнул,  приоткрывая  дверь
кабины и высовываясь из нее, Молчанов.
   Однако автоматчики и не думали подчиниться  ему.  Один  из  них  поднял
руку.  Молчанов,  сплюнув,  затормозил  перед  самым   шлагбаумом,   почти
коснувшись его радиатором.
   - Не узнаешь, что ли, Пашка?! - крикнул он, снова открывая дверь. - Что
я тебе, Геринга повезу,  что  ли?  Майор  в  Ленинград  спешит,  поднимай,
говорю!
   Молодой боец в полушубке сдвинул свои белесые, к тому  же  припудренные
инеем брови и сказал осуждающе:
   - Когда тебя, Молчанов, к дисциплине приучат?..
   Он подошел к машине справа. Звягинцев открыл дверцу.
   - Разрешите проверить документы, товарищ  майор,  -  обратился  к  нему
автоматчик.
   Звягинцев  распахнул  полушубок  и  достал  удостоверение  личности  со
вложенным в него командировочным предписанием.
   Пока автоматчик проверял документы, Молчанов с усмешкой  поглядывал  то
на него, то на Звягинцева.
   - Можете следовать, товарищ  майор,  -  сказал  наконец  автоматчик  и,
повернув голову, крикнул напарнику: - Пропустить!
   Тот  налег  на  короткий  конец  шлагбаума,  к  которому   в   качестве
противовеса был подвешен кусок рельса. Шлагбаум медленно пополз  вверх,  и
машина тронулась.
   Несколько  минут  они  ехали  молча.   Водитель   продолжал   загадочно
ухмыляться.
   - Что тебя так развеселило? - удивился Звягинцев.
   - Скрытность ваша, - неожиданно ответил Молчанов.  -  Вторую  звездочку
получили к ни гугу.
   - Откуда узнал?
   - У шоферов глаз наметанный. Когда вы документы доставали, я  сразу  ее
углядел.
   - Сегодня только получил.
   - За тот бой?
   - За тот.
   - Поздравляю, товарищ майор... Как говорится, от души!
   - Спасибо, Молчанов. Сам командующий вручал, - похвалился  Звягинцев  и
вдруг почувствовал неловкость: Молчанов ведь тоже был в том бою и вел себя
геройски... Но он после того, как немцев отбросили от КП,  пошел  к  своей
машине и вернулся в штаб армии. Откуда взялся во время боя и куда  девался
потом, никто в дивизии, кроме самого Звягинцева, понятия не имел.
   - Ты сам-то, - с  тайной  надеждой  спросил  Звягинцев,  -  награды  не
получил?
   - За что? - без всякой рисовки удивился Молчанов.
   - За то же, за что мне звездочку дали.
   - Если шоферам за каждую ездку ордена давать, серебра-золота  в  стране
не хватит, - рассмеялся Молчанов.
   - Вот что, - сказал Звягинцев, - даю тебе слово,  завтра  же  рапорт  в
штаб армии пошлю. Опишу все, как было. Убежден - получишь орден!
   Молчанов покачал головой:
   - А мне ордена не надо.
   - Как это не надо?
   - Мне... медаль хочется, - вырвалось у Молчанова. - "За отвагу". Только
ее, и ничего больше! За всю войну - одну.
   Звягинцева и тронуло и рассмешило это простодушное признание. Однако он
промолчал.
   Быстро темнело. Но и сквозь вечерний сумрак проглядывало привычное лицо
войны. Покореженные,  с  порванными  гусеницами  танки,  обгорелые  кузова
полуторок, разбитые пушки. Попадались и неубранные  трупы,  уже  прикрытые
снежным саваном. Изредка из-под снега выглядывала чья-то нога. Иногда  над
белой поверхностью вздымалась окоченевшая рука, и казалось, что мертвец то
ли зовет к себе, то ли предостерегает от чего-то. Дорога пересекала  район
недавних боев, и машину бросало из стороны в сторону...
   - Далеко до этой Кобоны? - нетерпеливо спросил Звягинцев.
   - Километров  тридцать  прочапаем,  -  ответил  Молчанов  и  неожиданно
затормозил.
   - Что случилось? - насторожился Звягинцев, и рука его сама потянулась к
карману полушубка, куда он на всякий случай переложил из кобуры свой "ТТ".
   Молчанов ничего не ответил. Неторопливо вышел из машины, открыл  заднюю
дверцу и вытащил из-за спинки сиденья топор.
   - Застряли, что ли? - снова спросил Звягинцев.
   - Минутку, товарищ майор, -  не  оборачиваясь,  ответил  Молчанов  и  с
топором в руках побрел куда-то в сторону.
   Звягинцев тоже  вылез  из  кабины  и,  стоя  у  машины,  наблюдал,  как
Молчанов, увязая в  снегу,  упорно  продвигается  к  какой-то  только  ему
ведомой цели. Там, метрах в двадцати от дороги, на снегу чернело что-то, а
что  именно  -  определить  было  трудно.   Заинтересовавшись,   Звягинцев
последовал за Молчановым. Сделав пять-шесть шагов  и  зачерпнув  снега  за
голенища валенок, он понял наконец, что это павшая лошадь.
   Молчанов поднял топор и с размаху опустил  его.  Раздался  тупой  стук,
будто удар пришелся по промерзшему бревну.
   Молчанов опять поднял свой топор. Он методично поднимал и опускал его в
течение  нескольких  минут,  потом  нагнулся,  с  силой  потянул   что-то.
Послышался сухой треск, будто сук сосны сломался.
   Молчанов распрямился и пошел обратно  к  машине,  держа  в  одной  руке
топор, а другой волоча по снегу обрубок лошадиной ноги.
   - Редкая удача, товарищ майор, - говорил он на ходу.  -  Нынче  конинка
долго на дороге не валяется.
   Кряхтя от натуги, Молчанов  просунул  этот  обрубок  в  заднюю  дверцу,
бережно уложил его рядом с мешками. Потирая озябшие руки, сказал весело:
   - Поехали, товарищ майор!
   Звягинцев мрачно молчал. Да, он знал, что нехватка продовольствия давно
заставила ленинградцев, а равно  и  войска,  обороняющие  Ленинград,  есть
конину. Голод...
   Во второй раз за сегодняшний день Звягинцев вспомнил о  Вере.  И  опять
совсем не так, как вспоминал раньше. Теперь он думал о ней  без  ревности,
без обиды, как о чем-то отболевшем. Только с чувством тревоги за ее  жизнь
и здоровье.
   - Когда был там в последний раз? - обратился он к Молчанову.
   - В Ленинграде-то? - переспросил тот. - Да порядочно  уже.  Как  трассу
проложили, так и поехал обновлять ее - на третий либо на  четвертый  день.
Делегата связи возил в Смольный.
   "И каково там теперь?" - намеревался спросить Звягинцев. Однако  вместо
этого задал нелепый вопрос:
   - Значит... прямо по льду трасса?
   - Конечно, по льду! - ответил Молчанов, удивленный несообразительностью
майора. - Говорят, долгонько наши ходили  по  озеру,  никак  надежный  лед
отыскать  не  могли.  Потом  будто  в  Ленинград  папанинцев  вытребовали.
Специально для этого. Опыт же у них арктический! Ну, те  быстро  отыскали,
что требовалось. То ли лично Папанин, то ли вместе с Отто Шмидтом,  Разное
говорят...
   Звягинцев слушал и не слушал эту легенду. Он думал о другом. О том, что
так и не спросил Молчанова, как выглядит сейчас Ленинград, как живется там
людям. Побоялся спросить, хотя, кажется, ничего уже не  боялся,  ко  всему
привык,  притерпелся  -  к  артиллерийским  обстрелам,  к   пулеметным   и
автоматным очередям, к бомбежкам с воздуха, к схваткам врукопашную.  Война
стала для него,  как  и  для  сотен  тысяч  других  бойцов  и  командиров,
повседневностью...
   Он  посмотрел  на  свои  трофейные  часы.  Желтые  стрелки  на   черном
циферблате показывали четверть  шестого.  К  часам  этим  Звягинцев  успел
привыкнуть, они теперь не вызывали у него брезгливости, как в первые  дни.
Но сейчас их черный циферблат  представился  ему  частицей  того  черного,
чужого, страшного мира, который со всех сторон обступил Ленинград.
   - Что, или остановились? -  раздался  голос  Молчанова;  того  удивило,
почему майор так долго и так пристально глядит на часы.
   И уж совсем несообразным показался ответ майора:
   - Еще ходят, будь они прокляты...


   Чем ближе подъезжала машина к Кобоне, тем реже встречались следы войны.
Наконец они и вовсе исчезли. Безукоризненной белизны был  снежный  покров,
не тронутый разрывами снарядов и мин. Во всей своей  зимней  красе  стояли
сосны, чуть приспустив густые, не иссеченные осколками ветви.
   Машина  сделала  поворот,  и  мгновенно   из   тихого,   казалось   бы,
задремавшего,  наглухо  укутанного  снегами  мира  оказалась  в  другом  -
оживленном  и  шумном.  Двумя  встречными  потоками   мчались   грузовики:
наполненные людьми в  гражданской  одежде  -  на  восток,  груженные  туго
набитыми мешками, ящиками и тюками - на запад. А по обочине тянулся санный
обоз, в ездовые, взгромоздившись  на  прикрытые  брезентом  грузы,  весело
погоняли лошадей.
   - Хлеб везут в Кобону из Новой Ладоги, - объяснил  Молчанов,  остановив
свою "эмку" на перекрестке в ожидании интервала между машинами, мчавшимися
на запад.
   Звягинцев, однако, и без объяснений сам  понял  все.  На  душе  у  него
посветлело. Хотелось верить, что самое тяжкое для ленинградцев  время  уже
позади, что продовольствия, которое везут сейчас  эти  грузовики,  хватит,
чтобы накормить город. И  он  решился  наконец  задать  Молчанову  вопрос,
который боялся задавать раньше:
   - Когда ты в последний раз в Ленинград ездил,  как  там  было?..  Очень
тяжело?
   Ответ последовал такой, какого и ждал Звягинцев:
   - Хуже некуда.
   -  Но  теперь-то,  -  не  то  утверждая,  не  то  спрашивая,  продолжал
Звягинцев, - наверное, получше стало?
   - Надо думать, лучше, - не очень уверенно ответил Молчанов.
   Забуксовавшая  неподалеку  полуторка  чуть  задержала  движение  машин,
следовавших за ней. Молчанов моментально воспользовался этим. Он с  лязгом
включил скорость, и "эмка" их вклинилась в  общий  поток,  устремленный  к
Кобоне.
   ...Кобона оказалась маленькой деревней, совсем не тронутой  войной.  Из
труб над избами поднимались мирные  дымки.  Из  зашторенных  окон  кое-где
пробивался свет.
   Дорога пошла под уклон. Молчанов то  и  дело  притормаживал,  чтобы  не
стукнуться радиатором в передний грузовик, который ехал  все  медленнее  и
медленнее. Кто-то в колонне на мгновение включил и тут же  выключил  фары.
Звягинцев успел увидеть при этом поднятый шлагбаум  и  несколько  стоявших
там машин.
   - Готовьте документы, - сухо сказал Молчанов, - тут пограничники службу
несут... строгие.


   Как только они миновали шлагбаум, Звягинцев поинтересовался:
   - Когда же до Ладоги доедем?
   - А мы уже едем по ней, - не поворачивая головы, ответил Молчанов.
   Звягинцев с  любопытством  стал  всматриваться  в  темноту.  Но  ничего
примечательного там не  было.  Впереди  катился  все  тот  же  грузовик  с
мешками, прикрытыми  брезентом.  Слева  обрисовывались  контуры  встречных
машин, набитых людьми, в оттуда же  в  оконный  проем  дверцы  врывался  в
кабину пронизывающий ветер.
   За несколько минут езды по ладожскому льду Звягинцев продрог так, что у
него не попадал зуб на зуб. "Как же переносят этакую стужу те, кто едет  в
открытых кузовах грузовиков?" - с содроганием подумал он.
   Потом Звягинцев увидел силуэты зенитных установок, вернее,  их  стволы,
поднятые  вверх,  потому  что  все  остальное   скрывалось   за   снежными
брустверами. В  отдалении  промелькнула  едва  различимая  палатка,  и  он
подумал, что там, должно быть, живут зенитчики.
   Неожиданно впереди вспыхнул едва заметный  огонек  и,  описав  короткую
дугу, исчез. Вскоре такую же светлую  дугу  описал  огонек  уже  в  другой
стороне.
   - Что это? - спросил Звягинцев.
   Молчанов сидел боком, навалившись на баранку,  будто  защищаясь  ею  от
свирепого ветра.
   - Вы про что? - переспросил он.
   - Про эти огни. Откуда они?
   - Регулировщики. Дорогу указывают. Тут торосы кругом.
   Молчанов говорил короткими, отрывистыми фразами, точно нехотя  разжимая
зубы.
   На мгновение Звягинцев представил себя на месте регулировщика  на  этом
пробирающем до костей ветру, от которого даже  здесь,  в  "эмке",  не  мог
защитить полушубок, надетый поверх меховой безрукавки.  И  ему  стало  еще
холоднее. Чтобы сделать хоть  какое-нибудь  движение,  он  вынул  руку  из
кармана,  посмотрел  на  часы.  С   того   момента,   как   они   миновали
погранзаставу, прошло около получаса. Это означало, что  по  крайней  мере
половина пути через Ладогу преодолена.
   И как  только  Звягинцев  подумал  об  этом,  впереди  слева  вспыхнула
ослепительно яркая серебристая ракета. При свете ее Звягинцев  увидел  уже
не какой-то отдельный участок, а будто всю панораму  Ладоги:  две  цепочки
автомашин, зенитки, палатки и даже нескольких регулировщиков в  полушубках
с поднятыми воротниками и фонарями "летучая  мышь"  в  руках.  Но  тут  же
грохнул оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло.
   Молчанов резко остановил "эмку" и буквально вывалился из нее, крича:
   - Выскакивайте, товарищ майор!
   Звягинцев надавил на ручку двери и тоже выпрыгнул, точнее, вывалился из
машины, распластался на льду. Ему  уже  было  ясно,  что  по  трассе  бьет
вражеская артиллерия.
   Он лежал, вдавив голову в снег, но, услышав негромкий хлопок, поднял ее
и увидел, как с неба медленно падают зеленые брызги новой ракеты. Это был,
видимо, сигнал о  прекращении  обстрела,  потому  что  новых  разрывов  не
последовало.
   Звягинцев поспешно вскочил на ноги и увидел, что  шоферы  с  грузовиков
бегут куда-то вперед. Он  позвал  Молчанова.  Ответа  не  было.  Мелькнула
тревожная мысль: "Не ранен ли? А может быть,  и  убит?"  Звягинцев  обежал
машину, но Молчанова там не нашел.
   Он посмотрел вперед, в том направлении, куда бежали шоферы,  и  увидел,
что там, на льду, собралась уже толпа, мелькают фонари регулировщиков.
   Звягинцев поспешил туда же и вскоре достиг полуторки,  у  которой  ушли
под лед передние колеса. А лед трещал,  крошился,  ломался,  черная  вода,
выдавливаемая  тяжестью  грузовика,  бурлила,  выплескивалась  на  дорогу.
Десятки людей в ватниках, полушубках и шинелях  плечами  своими  подпирали
кузов полуторки, загруженный мешками. Притом больше всех суетился парень в
засаленной телогрейке и почему-то без шапки. Беспрерывный его крик походил
на стон, на мольбу:
   - Ребята, держите! Держите! Хлеб же у меня! Хлеб!..
   Подпиравшие борта грузовика люди стояли уже  по  щиколотку  в  воде,  и
Звягинцев понимал, что лед под ними в любую секунду может треснуть.  Тогда
все они вместе с грузовиком уйдут вниз, в черную ледяную пучину.
   Но  голос  здравого  смысла  был  тотчас  заглушен  другим  безотчетным
призывом - делать то, что делают все. И он, хлюпая валенками по воде,  все
выше и выше поднимающейся надо льдом, бросился к грузовику и подставил под
кузов свое плечо.
   В эти минуты Звягинцев не чувствовал,  как  ледяная  вода  полилась  за
голенища его валенок. Однако он отчетливо слышал мольбы шофера с  чумазым,
совсем детским лицом, искаженным от отчаяния:
   - Ребята! Милые! Не отпускайте! Держите! Ведь хлеб!..
   Внезапно этот голос был заглушен другим, повелительным:
   - Слушай мою команду! Разгружать машину! Быстро!
   По голосу Звягинцев сразу узнал Молчанова.
   -  Цепочкой,  цепочкой  становись!  -  распоряжался  Молчанов,   первым
оказавшись в кузове, на горе мешков, и, схватив один из них, бросил  вниз.
Несколько рук подхватили мешок в передали по цепочке дальше.
   Шлепая по воде валенками, Звягинцев тоже подхватил этот мешок,  передал
стоящему рядом человеку в ватнике и протянул руки за следующим...
   Когда полуторка была почти уже разгружена,  снова  раздался  угрожающий
треск, и она, кроша лед, медленно поползла вниз.
   - Прыгай! - неистово крикнул Звягинцев Молчанову. - Приказываю, прыгай!
   Он видел, что вода бурлит теперь почти вровень с бортами  полуторки,  а
Молчанов все еще  стоит  там  на  оставшихся  мешках,  словно  не  решаясь
расстаться с ними.
   - Прыгай! Застрелю! - сам не отдавая себе отчета в собственных  словах,
крикнул Звягинцев, одержимый только одной мыслью: спасти Молчанова.
   Наконец тот не прыгнул, а спустился в  ледяную  воду,  со  всех  сторон
окружавшую грузовик, и через минуту очутился рядом со Звягинцевым. Они  не
успели сказать друг другу и слова, как взвился над Ладогой истошный вопль:
   - А-а-а!
   Звягинцев повернулся на этот вопль и увидал, что грузовика больше  нет.
На том месте, где все они  только  что  толпились,  теперь  зияла  большая
полынья, а на кромке ее стоял, отчаянно крича, все тот же парень,  который
призывал их спасти хлеб. Он протягивал руки  к  черной  бурлящей  воде,  и
Звягинцеву показалось, что еще секунда - и парень этот бросится в полынью.
   Звягинцев рванулся к нему, схватил за ворот телогрейки, повернул  лицом
в противоположную сторону и толкнул в спину.
   Медленно хлюпая по воде, парень, как во сне, зашагал к своим  товарищам
- шоферам с других грузовиков.
   - Все, ребята! - крикнул кто-то из них. - Разбирай уцелевшие  мешки  по
машинам и поехали, а то движки застынут!..
   Расхватав мешки, они побежали каждый к своему  грузовику.  Звягинцев  и
Молчанов остались на месте происшествия одни.
   - Ну что, поедем и мы? - спросил Звягинцев.
   Молчанов оглядел его с ног до головы и сказал твердо:
   - Нельзя ехать. Обогреться надо.
   - А другим можно?
   - Другие хлеб везут, - все так же категорично возразил  Молчанов.  -  А
без  нас  с  вами,  товарищ  майор,  лишний   час   как-нибудь   Ленинград
продержится.
   - Где же ты намерен греться? - раздраженно спросил Звягинцев.
   Тот, ничего не ответив, направился к машине.
   ...Мотор завелся лишь с пятой  попытки.  Молчанов  развернул  машину  и
поехал в обратном направлении.
   - Ты куда? - встревожился Звягинцев.
   - Погодите,  товарищ  майор,  дайте  разобраться,  -  невнятно  ответил
Молчанов, озирая однообразную местность через приоткрытую дверцу. И  почти
тотчас воскликнул  удовлетворенно:  -  Все  правильно!  Приехали,  товарищ
майор. Выходите.
   Выйдя из кабины, Звягинцев почувствовал, что ноги почти совсем онемели.
Метрах в трех от их "эмки" стоял грузовик, а за ним виднелась палатка и на
белом щите чернела надпись: "Обогревательный пункт".
   Молчанов первым откинул  брезентовый  полог  и  вошел  туда.  Звягинцев
сделал шаг за ним и наткнулся на его спину.
   Палатка была битком набита людьми. Они сидели на  дощатом  настиле  или
стояли - мужчины, женщины, дети.
   Посредине палатки топилась печка. Там же на шестах висели два фонаря.
   При тусклом свете фонарей Звягинцев смог разглядеть некоторые лица. Они
были ужасны - казалось, не кожа, а  серые  пергаментные  листы  обтягивали
выступающие скулы, заострившиеся носы, будто срезанные подбородки.
   Неожиданно раздался женский крик:
   - Нет, нет, не отдам!
   Затем послышался тихий мужской голос, но слов  Звягинцев  разобрать  не
мог. Через несколько секунд снова на всю палатку прозвучал крик женщины:
   - Нет! Я отогрею его, отогрею!
   - А ну, граждане эвакуированные, - громко сказал Молчанов, -  дозвольте
товарищу майору валенки просушить!
   Лица людей повернулись к входу в палатку, туда,  где  стоял  Звягинцев.
Некоторые из людей поднялись с пола, другие стали прижиматься теснее  друг
к другу, и через минуту образовался узкий проход.
   В самом конце этого прохода, у печки,  Звягинцев  увидел  закутанную  в
платки и шали женщину, а  рядом  с  ней  мужчину  в  белом  халате  поверх
армейской шинели. Женщина прижимала к груди завернутого в одеяло  ребенка.
Звягинцева поразило ее  лицо  -  молодое,  но  землисто-серое,  искаженное
гримасой гнева.
   - Товарищ майор! - взмолилась она, метнувшись навстречу  Звягинцеву.  -
Скажите ему!.. Я не отдам!..
   Звягинцев медленно  пошел  к  печке.  Военный  поднял  руку  к  ушанке,
вполголоса доложил:
   - Военфельдшер Егоров.
   Он был немолод, об этом свидетельствовали морщины на лице и седая прядь
волос, выбившаяся из-под ушанки.
   - Что случилось, товарищ майор? - спросил он, опуская руку.
   - Муку из воды вытаскивал, вот что  случилось!  -  раздался  за  спиной
Звягинцева голос Молчанова.
   Звягинцеву хотелось  прикрикнуть:  "Помолчи!"  Стыдно  было  привлекать
внимание заполнивших  палатку  людей,  которые  конечно  же  промерзли  не
меньше, чем он.
   - Что с ребенком? - негромко спросил Звягинцев фельдшера.
   - А-а!.. - безнадежно произнес тот. - Снимайте валенки, товарищ майор.
   В  голосе  его  прозвучала   профессиональная   безапелляционность,   и
Звягинцев подчинился. С огромным трудом он стянул с себя набухшие от  воды
и уже задубевшие валенки,  затем  размотал  портянки.  Молчанов,  усевшись
прямо на дощатый пол, сделал то же самое.
   - В город или в Кобону, товарищ майор? - спросил Егоров.
   - В город, - ответил Звягинцев.
   - Вы сядьте, товарищ майор, - проскрипел старик, находившийся рядом.  -
Мы-то скоро отдохнем, отмучаемся, на Большую землю едем, а вам...
   Вслед за тем у печки  произошло  какое-то  движение  и  появился  грубо
сколоченный топчан.
   - Что вы, не надо! - запротестовал Звягинцев.
   - Садитесь, товарищ майор, - сказал Егоров, -  босыми  ногами  на  полу
стоять - верное воспаление легких схватите... если уже не схватили.
   Он придвинул топчан ближе к печке и  положил  на  его  краю  валенки  и
портянки Звягинцева. Молчанов продолжал сидеть на полу,  вытянув  ближе  к
огню свои голые ноги.
   Звягинцев сел на топчан, поблагодарил всех:
   - Спасибо, товарищи! Большое спасибо. Только и вы садитесь.  Здесь  еще
много места.
   - Он дышит, дышит! - вновь вскрикнула утихшая было женщина и  протянула
ребенка Егорову.
   К удивлению Звягинцева, тот совсем не реагировал на это.
   Несколько секунд женщина продолжала держать ребенка на вытянутых руках.
Потом каким-то  странным,  лишенным  всякого  выражения,  пустым  взглядом
посмотрела на фельдшера и на Звягинцева, снова прижала  ребенка  к  груди,
сгорбилась, сникла и стала что-то бормотать полушепотом.
   - Почему вы так с ней?.. - упрекнул фельдшера Звягинцев.
   - Потому что ребенок мертв, - безжалостно произнес Егоров. -  Умер  еще
до того, как они доехали сюда.
   - Но ведь она говорит... - начал было Звягинцев и тут же умолк,  поняв,
что пытается обмануть самого себя.
   Неожиданно пришла мысль, что он ошибался, полагая, будто у войны  всего
два лица и оба знакомы  ему:  пожарища,  разрушенные  дома,  вой  сирен  в
затемненном городе или  поля,  изрытые  траншеями  и  окопами,  солдатские
трупы, припорошенные снежком, разбитые танки, искореженные орудия...  Нет,
война многолика. Вот перед ним еще одно лицо  войны:  набитая  измученными
людьми палатка на льду, а под хрупким льдом - бездонная  пучина;  в  любой
момент сюда может прилететь неприятельский снаряд, и тогда этим мученикам,
покинувшим родной город, не добраться до Большой земли, все они пойдут под
лед, в  черную  пропасть,  подобную  той,  которая  только  что  поглотила
полуторку, груженную хлебом...
   Звягинцев посмотрел на мать, баюкающую своего мертвого ребенка,  и  ему
показалось, что, должно быть, от дыма, переполнившего  палатку,  в  глазах
появилась резь. Он закрыл глаза и до боли прикусил нижнюю губу.
   Голос Молчанова Звягинцев услышал как бы  издалека  и  даже  не  уловил
смысла прозвучавших слов. Но, открыв глаза  и  взглянув  на  водителя,  он
увидел, что тот натягивает валенки.
   -  Машину,  говорю,  пойду  прогреть,  -  ответил   Молчанов   на   его
вопросительный взгляд. -  При  таком  морозе  больше  двадцати  минут  без
прогрева нельзя.
   - Нет, - сказал Звягинцев.
   - Чего нет?
   - Мы сейчас поедем, - сказал Звягинцев и тоже потянулся за валенками.


   Было около девяти  часов  вечера,  когда  они  подъехали  к  Смольному.
Остаток пути до Осиновца и весь путь до города, а потом уже по  совершенно
пустынным темным улицам - мимо Пороховых,  по  шоссе  Революции,  Большому
Охтинскому и Литейному проспектам - занял немногим более часа.
   У ворот Смольного Молчанов затормозил,  но  часовой  сделал  угрожающий
взмах рукой, направляя машину к оборудованной неподалеку стоянке.
   - Ну, вот  и  приехали,  -  устало  сказал  Звягинцев,  когда  Молчанов
поставил машину рядом с другими "эмками" и полуторками.
   - Приехали, - подтвердил Молчанов.
   Однако они оба сидели не двигаясь, словно еще не  закончили  того,  что
должны были сделать.
   Наконец Молчанов сказал:
   - Сейчас я вам мешки помогу тащить, товарищ майор.
   - Подожди ты с мешками, -  возразил  Звягинцев.  -  Надо  еще  тебя  на
ночевку определить и на довольствие поставить.
   - Ни к чему мне это, товарищ майор, - услышал он в ответ. - Спасибо.  Я
должен завтра утром на месте быть.
   - Ты что, в уме?! - воскликнул Звягинцев. - После  такой  дороги  сразу
обратно?!
   - Нет, - покачал головой Молчанов, - сразу не поеду. Сейчас к себе,  на
Васильевский, заскочу, продукты отдам и... эту вон лошачью ногу.
   - У тебя родные здесь? - спросил Звягинцев и смутился  оттого,  что  не
поинтересовался этим раньше.
   - Жена и дочка пятнадцати лет, - ответил Молчанов. - Обе на "Севкабеле"
работают... Если живы.
   Молчанов уже открыл дверцу кабины, но Звягинцев опять задержал его:
   - Подожди! - И, повинуясь неожиданно охватившему  его  порыву,  положил
руку на плечо Молчанова, потянул его к себе  и  поцеловал  в  обветренную,
небритую щеку.
   - Да вы что, товарищ майор?.. За что? - забормотал растерянно Молчанов.
   - За все, - не глядя на него, ответил Звягинцев. - А теперь  подсоби  с
мешками.
   Молчанов выпрыгнул из кабины и открыл заднюю дверь.
   - Куда тащить-то? К воротам, что ли? -  подчеркнуто  грубовато  спросил
он, вытаскивая и кладя на снег один  за  другим  три  брезентовых  вещевых
мешка.
   - К воротам, - тоже выходя из  машины,  сказал  Звягинцев.  -  Впрочем,
погоди... - Он вспомнил, что у него уже давно нет смольнинского  пропуска.
- Давай вон туда, в комендатуру...



15

   В приемной комендатуры царил полумрак - горела,  да  и  то  вполнакала,
всего одна электрическая лампочка. Несколько военных стояли  в  очереди  к
укрепленному на стене телефону.
   Звягинцев  подошел  к  одному  из  окошек  бюро  пропусков  и  протянул
сидевшему  по  ту  сторону  лейтенанту  свои  документы.  Тот   взял   их,
внимательно прочел командировочное  предписание,  перелистал  командирское
удостоверение - узкую книжечку в серой  дерматиновой  обложке,  пристально
взглянул на Звягинцева, видимо сверяя  фотографию  с  оригиналом,  сказал:
"Подождите" - и захлопнул перед его лицом деревянную дверцу.
   Звягинцев, поняв, что лейтенант сейчас будет  звонить  и  перепроверять
вызов, отошел к стене.
   Ему, привыкшему чувствовать себя в Смольном своим  человеком,  которого
многие  часовые  знали  в  лицо,  было  неприятно  ощущать   себя   сейчас
посторонним, вынужденным проходить строгую проверку.
   Он сложил у стены вещевые  мешки  и  стал  терпеливо  ждать.  Время  от
времени то одно, то другое окошко  бюро  пропусков  открывалось,  дежурные
негромко выкрикивали воинское звание и  фамилию,  и  тогда  кто-нибудь  из
находившихся в комнате торопливо подходил за пропуском.
   Наконец вызвали и его:
   - Майор Звягинцев!
   Звягинцев подошел к окошку. Лейтенант снова взглянул ему в лицо,  потом
на фотокарточку в удостоверении и спросил:
   - Оружие имеете?
   - То есть?.. - недоуменно произнес  Звягинцев.  -  Конечно,  имею.  Мое
удостоверение перед вами. Там записано, что...
   - Сдайте, - устало прервал его лейтенант.
   - Это... на каком же основании? Я - майор, приехал с фронта...
   - Таков приказ. Общий для всех, - снова равнодушно, не повышая  голоса,
прервал его лейтенант. Чувствовалось, что это  ему  приходилось  повторять
уже много раз.
   Звягинцев вытащил из кобуры пистолет и протянул его дежурному.
   Тот положил пистолет на стол, потом, прижимая металлическую  линейку  к
длинному листку, оторвал от него половинку и вложил ее в удостоверение.
   - Оружие получите в комендатуре при  выходе,  -  все  тем  же  блеклым,
стертым голосом произнес он и подал Звягинцеву документы.
   Отойдя от окна и став под лампочкой, Звягинцев  прочитал  написанное  в
пропуске. В графе "по чьему вызову" было выведено: "полковник Королев".


   Закинув один мешок за плечи, а другие держа за лямки, Звягинцев шел  по
так хорошо знакомому ему коридору. Здесь многое  изменилось:  коридор  был
плохо освещен, ковровые дорожки, некогда устилавшие пол,  исчезли,  как  и
таблички с указанием фамилий, раньше висевшие на дверях.
   Кто-кто, а Звягинцев ориентировался и без табличек. Кабинет Королева он
мог бы отыскать и  с  закрытыми  глазами.  Он  открыл  дверь  в  крошечную
приемную, надеясь увидеть знакомого лейтенанта, адъютанта  полковника.  Но
за маленьким столиком сидел какой-то неизвестный  ему  младший  лейтенант.
Увидя на пороге командира, нагруженного вещами, он вопросительно посмотрел
на него.
   - К полковнику Королеву, - сказал  Звягинцев.  -  Майор  Звягинцев.  По
вызову.
   - Сейчас доложу, - вставая, ответил младший лейтенант и исчез за обитой
черной клеенкой дверью. Через  мгновение  он  вернулся  и  сказал  с  едва
различимой улыбкой:
   - Проходите, товарищ майор. Ждет!
   Звягинцев сложил свои вещи в углу приемной и, как  был  в  полушубке  и
ушанке, вошел в кабинет.
   Королев стоял почти у самой двери и, увидев Звягинцева, широко раскинул
руки.
   - С приездом, Алексей, с приездом! - взволнованно проговорил он и обнял
Звягинцева. - Рад тебя видеть. Ну, проходи давай, садись!
   Однако Звягинцев застыл в оцепенении. Он был поражен тем, как  выглядел
Королев.  Совсем  еще  недавно  крепкий,  склонный  к  полноте,   даже   с
намечавшимся брюшком,  нынешний  Королев  казался  лишь  своей  бесплотной
тенью. Гимнастерка казалась непомерно широкой,  стоячий  воротник  намного
отставал от тонкой, жилистой шеи,  гладко  выбритые  щеки  ввалились,  нос
заострился.
   - Ну что ты застыл, точно ростральная колонна? - спросил Королев, видя,
что Звягинцев не двигается с места.
   - Я... я... - пробормотал Звягинцев, не зная, что сказать.
   - Ну что "я", "я"? Прибыл -  значит,  докладывай!  -  грубовато  сказал
Королев, и Звягинцев подумал, что  грубость  эта  нарочитая,  что  Королев
догадывается, что именно его, Звягинцева, так поразило.
   - Прибыл по  вашему  вызову,  товарищ  полковник!  -  произнес  наконец
Звягинцев и подошел к столу.
   - Ну вот теперь садись. Хочешь - снимай полушубок, хочешь - нет,  топят
у нас теперь плохо.
   Звягинцев снял ушанку, расстегнул полушубок и опустился в кресло.
   - Ну, рассказывай, - сказал Королев, тоже садясь.  -  Впрочем,  слыхал,
знаю, воевал ты неплохо, только  вот  что  со  штабной  работы  удрал,  не
одобряю.
   - Так получилось, Павел Максимович.
   - Знаю,  знаю,  что  получилось,  -  покачал  головой  Королев.  -  Как
добирался сюда? Самолетом?
   - Нет. По Ладоге.
   - А-а, по Ладоге! - оживился Королев. -  Значит,  сам,  своими  глазами
трассу видел! А мне вот, червю штабному, еще не довелось. Ну как, здорово?
Мы этой трассы, как манны небесной, ждали! Идет хлеб, видел?
   На мгновение Звягинцев прикрыл свои  покрасневшие  от  секущего  ветра,
усталые глаза, и ему показалось, что он  снова  там,  на  Ладоге,  что  он
видит, как, раскалывая лед, медленно оседает в пробитую  снарядом  полынью
груженная мешками  с  продовольствием  полуторка,  слышит  неистовый  крик
шофера, потом это видение исчезло, и Звягинцеву почудилось, что он ощущает
на себе безумный взгляд матери, укачивающей мертвого ребенка...
   - Ты что, заснул, что ли? - раздался нетерпеливый голос Королева.  -  Я
спрашиваю, машины с продовольствием видел?
   Звягинцев вздрогнул и открыл глаза. Тишина этого  кабинета,  нарушаемая
знакомым, но уже забытым им мерным стуком метронома, показалась Звягинцеву
противоестественной.
   - Да, видел, - сдержанно ответил он. И добавил: - Много машин.
   - Много,  говоришь?  Это  хорошо...  -  проговорил  Королев  и  добавил
внезапно севшим голосом; - Нет, Алексей, еще мало. Капля в голодном  море.
С того дня, как открылась трасса,  перевезли  только  тысячу  с  небольшим
тонн. Немногим больше того, что потребляет город за  двое  суток.  Десятки
машин пошли ко дну, - немцы непрерывно бомбят и обстреливают трассу.
   -  Я  хотел  сказать,  что   трасса   еще   плохо   оборудована.   Мало
обогревательных пунктов... Там ведь холод адский, ветер...
   - Это мы знаем, - недовольно сказал Королев. - Погоди, дай срок  -  все
будет на трассе. И  обогревательные  пункты,  и  ремонтные  -  для  машин.
Медиков туда мобилизуем. Не все сразу... Зенитки встречал по дороге?
   - Несколько видел.
   - Мало еще и зениток... Как там у  вас,  в  пятьдесят  четвертой,  идет
подготовка к наступлению?
   - Полным ходом, - ответил Звягинцев, понимая, что  Королев  задал  этот
вопрос так, для формы, поскольку в штаб фронта ежедневно поступали доклады
Федюнинского. - Формируется ударная группа. - И добавил:  -  Войск  только
еще маловато.
   - А как мы эти войска  могли  перебросить?  Вот  теперь,  когда  трасса
вступила в действие, будут и войска. Словом,  вся  надежда  на  вас.  Пока
ладожский берег все еще под угрозой.
   Звягинцев молчал. Он ждал, когда Королев наконец заговорит о самом  для
него, Звягинцева,  сейчас  главном  -  о  том,  для  чего  его  вызвали  в
Ленинград. Его обрадовало то, что Королев сказал "Как там у вас?"  и  "Вся
надежда  на  вас".  Значит,   он   воспринимает   его,   Звягинцева,   как
представителя 54-й, и вызвали  его  ненадолго,  по  какому-то  конкретному
делу, и в ближайшие же дни можно будет вернуться назад.
   - Если немцы прорвутся к побережью - накрылась наша трасса, - продолжал
Королев.
   Все  это  было  ясно.  Однако  молчать  дальше  Звягинцеву   показалось
неудобным.
   - Да, враг стоит в шести километрах от Волхова, - сказал он.
   - И непосредственно под Войбокало, - добавил  Королев,  -  так?  А  это
значит - в полутора десятках километров от Кобоны. А  в  Кобону  упирается
конец нашей  Ладожской  трассы.  Вот  какие  пироги.  Какой  вывод  отсюда
делаешь?
   - Только  такой:  что  в  эти  дни  мне  как  исполняющему  обязанности
командира одного из полков, стоящих под Волховом,  следовало  бы  быть  на
месте.
   - Скор ты на выводы, Звягинцев, - усмехнулся Королев, - и  хитер  тоже!
Ладно, давай поговорим о деле. Подойди-ка к карте.
   С этими словами полковник поднялся. При этом  он  слегка  пошатнулся  и
ухватился рукой за край  стола,  но  тут  же  выпрямился  и  преувеличенно
твердыми шагами пошел к стене, на которой были развешаны  карты.  Их  было
несколько. Карта советско-германского фронта. Карта Ленинградского фронта.
Карта  расположения  войск  к  юго-востоку  от  Ленинграда.  Карта  города
Ленинграда. Именно к пои и подошел Королев.
   - Где Кировский  завод,  еще  помнишь,  не  забыл?  -  спросил  он,  не
оборачиваясь.
   Вопрос этот не нуждался в ответе, и Звягинцев промолчал.
   - Помнишь, значит, - повторил Королев. - А то,  что  именно  тебе  было
поручено руководить строительством  оборонительных  сооружений,  это  тоже
помнишь?
   - Павел Максимович, я вас не понимаю, - уже не  скрывая  своей  досады,
произнес Звягинцев. - Что вы хотите этим сказать? То, что  было  поручено,
мы сделали, укрепления построили...
   - Это я, Алексей, знаю. Только куда эти укрепления обращены?
   - Как это "куда"? В сторону противника, конечно, на юг в основном!
   - Вот именно, друг ты мой  Звягинцев,  что  на  юг.  А  с  запада  что,
противник не угрожает?
   - Так на западе же Финский залив.  И  охрану  этого  направления  несет
Балтфлот.
   - Верно. Но по льду-то корабли не ходят, не научились еще!..
   Звягинцев посмотрел на карту, на голубое пространство залива, и  только
сейчас сообразил, что теперь уже не вода, а лед отделяет  Кировский  завод
от засевшего в Петергофе противника...
   - Товарищ полковник, - после долгого молчания произнес он, переходя  на
официальный тон, - прошу вас разъяснить:  зачем  меня  вызвали?  Какое  вы
хотите дать мне задание?
   - Задание ты получишь не от меня, а от  начальника  отдела  укрепленных
районов штаба фронта.
   - Зайцева?
   - Нет, отдел возглавляет сейчас полковник Монес.
   - В какой комнате он сидит?
   - Отдел укрепрайонов находится не в Смольном, а на  Дворцовой  площади.
Мы постарались, насколько это возможно, рассредоточить наш штаб.
   - А в чем будет состоять задание? - добивался Звягинцев.
   - Нетерпеливый какой. Ну ладно, не буду  тебя  мучить.  Речь  пойдет  о
строительстве укреплений. Полагаю, что в районе Кировского завода.
   - Ничего не понимаю, - передернув плечами,  сказал  Звягинцев,  -  что,
свет клином на мне  сошелся?  Других  инженеров  нет?  Зачем  понадобилось
отзывать из армии именно меня?
   - Да уж наверное на  тебе  свет  клином  не  сошелся.  И  без  тебя  бы
Ленинград выстоял, конечно. Но ты нам поможешь. А если говорить без шуток,
то  отозвали  не  только  тебя,  а  еще  нескольких  инженеров,  строивших
укрепления с юга. Опыт пригодится. Понял?
   - Понял, - хмуро кивнул Звягинцев.
   - Ну, тогда давай говорить дальше, - удовлетворенно  сказал  Королев  и
направился к столу.
   Усевшись, он неожиданно воскликнул:
   - А здорово ты изменился, Алешка!
   - Растолстел на Большой земле, хотите сказать? - с  невеселой  усмешкой
произнес Звягинцев.
   - Да нет, я не о том! Я так и ждал,  что  ты  сейчас  речи  произносить
начнешь. Ну, как раньше: "Не хочу, не  желаю,  с  передовой,  мол,  в  тыл
отзывают!" - ну и все такое прочее. Но ты молодец, сдержался. А  ведь  пот
на лбу выступил, вижу. Повзрослел ты, Алешка, вот что я хотел сказать.
   - А если бы протестовал? - все с той же усмешкой спросил Звягинцев.
   - Ну, мы бы тебе разъяснили, что  есть  постановление  Военного  совета
фронта на этот счет. А потом, разумеется, врезали бы за разговорчики.
   "А действительно, - подумал Звягинцев,  -  почему  я  не  возражаю,  не
прошу, не настаиваю, как делал это не раз в прошлом? Разве не  оправдались
мои худшие предположения? Почему  же  я  молчу  и  безропотно  соглашаюсь?
Наверное, он прав: я и впрямь изменился. Постарел, что ли?.."
   ...Но дело было не в возрасте.  Дело  было  в  нравственном  возмужании
Звягинцева и сотен тысяч его сверстников в ходе этой,  уже  долгие  месяцы
длившейся  битвы.  Пришло  чувство  ответственности,  чувство,   обретение
которого во все века знаменовало новый период в жизни человека - зрелость.
   Сам не отдавая себе в этом отчета, Звягинцев уже понял, что война - это
жестокий, изнурительный труд, не терпящий болтовни, какой бы  то  ни  было
рисовки,  денный  и  нощный  труд,  требующий  в  первую  очередь  умения,
дисциплины и готовности в случае необходимости пожертвовать  собой  именно
там, где ты выполняешь приказ...
   - Ну, а  теперь  отправляйся  к  полковнику  Монесу.  Ты  назначен  его
помощником.
   - Слушаю. Но...
   - Значит, все-таки есть "но"?
   - Не то, что вы думаете, товарищ полковник. Я привез посылки, они лежат
в вашей приемной. Я дал слово товарищам, что доставлю по назначению.
   - Оставь адреса. Я прикажу срочно доставить. Сам времени не трать,  оно
сейчас дорого. Больше вопросов нет?
   - Павел Максимович, вы не знаете... как Вера?
   Эти слова Звягинцев произнес, не глядя на Королева.
   - Вера? - недоуменно переспросил Королев. - Ах... Вера...  Да,  да.  Не
знаю, Алексей. Я и брата-то уже два месяца не видел.  Там,  на  Кировском,
встретишься с ним, узнаешь.
   - Еще один вопрос, Павел Максимович. Как там под Москвой?
   - Ты, Алексей, человек не суеверный?
   - Хотите спросить, не боюсь ли черных кошек?
   - Да нет. К тому же кошек в Ленинграде опасаться нечего. Не осталось их
давно. Ни черных, ни белых. Я про другое спрашиваю. Бывает у тебя так, что
хочешь узнать о чем-то, без  чего  тебе  жизнь  не  в  жизнь,  а  спросить
опасаешься, потому что ответа боишься. Бывает?
   - Нет, не бывает.
   - Ну, тогда завидую твоему характеру. А я вот  хочу  ответить  на  твой
вопрос и боюсь. Ну... как бы не сглазить.
   - Чего сглазить-то, Павел Максимович? - с горечью спросил Звягинцев.  -
Как будто никто не знает, что немец где-то у Химок стоит!
   Некоторое время Королев молчал, потом, понизив голос, произнес:
   - Наши начали наступать под Москвой. Чем закончится - гадать не могу  и
не хочу. И тебе не советую. Пока - молчок.
   Эти  вполголоса  сказанные  слова   произвели   на   Звягинцева   такое
ошеломляющее впечатление, что он не сразу поверил себе - правильно  ли  он
понял Королева?
   - Неужели... наступают? - неуверенно спросил он. - Вы говорите,  что...
наши?!
   - А ты как думал? Что только фрицы наступать могут?!  -  со  злостью  и
торжеством в голосе ответил Королев.
   - Но это... Павел Максимович,  это  же  здорово,  это  так  здорово!  -
воскликнул Звягинцев и в возбуждении вскочил. Полушубок его распахнулся, и
Королев увидел на груди Звягинцева два ордена Красной Звезды.
   - Ба-ба-ба! - тоже вставая, произнес он. - Вторую звездочку получил,  а
я и не знал! Это когда же, Алешка?
   - Только  что.  Перед  выездом  сюда,  -  смущенно  ответил  Звягинцев,
запахивая полушубок.
   - Да ты не кутайся, не  кутайся,  -  проговорил,  выходя  из-за  стола,
Королев, - дай посмотреть-то!
   Он подошел  к  Звягинцеву  и  широко  раздвинул  борта  его  полушубка.
Поглядел на грудь, коснулся нового ордена,  прикрепленного  к  гимнастерке
рядом с первым.
   - Новенький! Блестит... Ну, поздравляю, товарищ майор! Это за  что  же?
Рассказывай.
   - Да так... случайно...
   - "Случайно"! Случайно у нас орденов  не  дают.  Говори  точнее,  когда
спрашивают!
   - Послал меня командующий с поручением в триста десятую. А там немцы  к
КП прорвались. Комбата, который КП оборонял, убило. Ну, пришлось взять  на
себя командование...
   - А говоришь - случайно. Молодец!  Дай  бог,  не  последний.  Обмыть-то
успел?
   - Какое там... Прямо от командующего - к вам сюда.
   - Обидно. У нас тут пировать нечем. Чаем горячим угостить могу.  Только
без сахара. Чаю хочешь?
   - Нет, спасибо. Я по дороге поел, -  покривил  душой  Звягинцев.  После
всего пережитого он и впрямь не чувствовал голода.
   - Что ж, предусмотрительно. Тогда вот что. Шагай  сейчас  к  Монесу.  А
потом разведай у операторов, где у них там свободная койка. Ночевать тебе,
наверное, придется в Смольном.
   - Ясно, товарищ полковник.
   - Тогда иди.
   Звягинцев надел ушанку и пошел к двери.
   - Погоди! - услышал он голос Королева,  обернулся  и  увидел,  что  тот
стоит у стола, опустив голову.
   - Вопрос хочу задать, - глухо и как-то виновато проговорил  Королев.  -
Как, Алешка, плох я стал? Только честно. Со стороны-то виднее...
   Звягинцев почувствовал, что у него сдавило горло.
   - Да что вы, Павел Максимович, - как  можно  увереннее  ответил  он,  -
разве похудели малость...
   - Ладно, - по-прежнему не поднимая головы, сказал Королев. -  Просто  я
немного устал. Ладно, иди.
   Звягинцев направился к двери, но в этот момент в комнату вошел высокий,
стройный полковник.  Он  был  одет  несколько  необычно  -  в  распахнутый
короткий полушубок темно-синего цвета, отороченный серым каракулем. В руке
он держал шапку-кубанку.
   - Ба! - воскликнул Королев. - Как говорится, на ловца... Погоди, майор!
- остановил он Звягинцева, который,  козырнув  вошедшему  полковнику,  уже
готов был переступить порог. - А я и не знал, что ты в Смольном, -  сказал
Королев полковнику. Затем снова обратился к Звягинцеву:  -  Представляйся,
майор, своему  новому  начальству.  Начальник  отдела  укрепрайонов  штаба
фронта полковник Монес.
   Звягинцев, снова поднеся ладонь к шапке, назвал себя.
   - Знаю, лады! - бросил Монес. - Подождите минуту.
   Он подошел к  Королеву,  и  они  начали  что-то  вполголоса  обсуждать.
Насколько мог уловить Звягинцев, речь шла о каких-то бронесооружениях.
   Затем Монес, взглянув на Звягинцева, сказал:
   - Что ж, не тащить же его сейчас на Дворцовую, устал, наверное,  майор?
По Ладожской трассе добирались?
   - Так точно, - ответил Звягинцев.
   - Путь нелегкий. Вот что,  свободная  комната  здесь  минут  на  десять
найдется?
   - Следующая дверь направо, - ответил Королев, - там сейчас пусто...
   Разговор  с  Монесом  был  короткий.  Начальник  отдела  УРов   сообщил
Звягинцеву, что по решению Военного совета фронта создан  штаб  внутренней
обороны города, или  сокращенно  ВОГ,  который  занимается  строительством
укреплений. Первоочередной  задачей  ВОГа  является  укрепление  побережья
Финского залива, и в  частности  западной  стороны,  почти  примыкающей  к
территории Кировского завода.
   В  качестве  помощника  начальника  отдела  УРов  Звягинцеву  надлежало
руководить строительством укреплений именно на этом участке.
   Сказав все это, Монес посмотрел на часы.
   - Сейчас двадцать ноль-ноль. Начальник штаба ВОГа  полковник  Никифоров
находится на совещании в нашем отделе и будет у себя примерно  в  двадцать
два ноль-ноль. К этому времени и явитесь в штаб  ВОГа  на  улицу  Каляева.
Вместе с Никифоровым проработаете  карту,  получите  конкретные  указания.
Работа на Кировском вам предстоит не просто инженерная. Придется на  месте
изыскать рабочую  силу,  материалы,  -  предупреждаю,  это  нелегко,  люди
измучены холодом и голодом. И тем не менее укрепления построить надо.
   ...До улицы Каляева было ходу минут двадцать, не больше. Попрощавшись с
Монесом, Звягинцев пошел  в  отдел  кадров  оформить  документы,  а  потом
направился в так хорошо  ему  знакомый  по  прежним  временам  оперативный
отдел. Состав операторов  значительно  обновился,  но  кое-кто  из  старых
сослуживцев еще  работал  здесь,  и  Звягинцев  без  труда  договорился  о
ночлеге. Один из операторов пошел с ним и  показал  ему  свободную  койку,
хозяин которой находился в командировке.
   Была половина девятого, и  Звягинцев  решил  не  торопясь  пройтись  по
городу, который после долгого отсутствия видел сегодня лишь сквозь оконные
проемы "эмки".
   Миновав часовых, Звягинцев  вышел  из  ворот  Смольного.  И  ему  вдруг
показалось, что он шагнул в огромную ледяную пещеру. Снег и лед  обступали
его со всех  сторон.  В  снежных  сугробах  терялись  протоптанные  людьми
тропинки, снег свисал с крыш домов, а стены их были покрыты инеем.
   Звягинцев пошел по направлению к  Неве.  Едва  различимые  кучки  людей
темнели на льду, похожие на рыбаков далекого мирного времени  -  любителей
подледного лова. То от одной, то  от  другой  кучки  отделялась  маленькая
фигурка, тащившая  за  собой  санки,  и  Звягинцев  в  полутьме  не  сразу
разобрал, что на санках везут ведра, самовары, кастрюли с  водой.  Фигурки
двигались медленно, очень медленно, - это походило  на  какие-то  странные
кадры из фильма, демонстрируемого в замедленном темпе.
   Завывал ветер, мела поземка. Вдали угадывались громады вмерзших  в  лед
военных кораблей.
   Звягинцев плотнее запахнул свой полушубок, перестегнул потуже ремень  и
пошел в  противоположную  сторону.  Тверская,  по  которой  он  шел,  была
пустынна. Обезлюдевшими казались и  дома.  Большинство  окон  было  забито
фанерой. "Где же люди?" - подумал Звягинцев.
   Ни трамвайных звонков, ни  автомобильных  сигналов,  ни  даже  разрывов
артиллерийских снарядов... Давящая гробовая тишина.
   Подавленный зрелищем пустых, безмолвных улиц, Звягинцев  бесцельно  шел
вперед.
   Многие дома были разрушены. В стенах зияли провалы. От одного из  домов
целиком отвалилась боковая стена, и были видны искореженные железные балки
и покрытые снегом остатки домашней утвари, стулья, диван, кресла...
   Мороз крепчал с каждой минутой, и Звягинцев даже  потер  себе  варежкой
щеки и нос, ему показалось, что они теряют чувствительность.
   И вдруг он заметил, что на ступеньке одного из подъездов,  привалившись
спиной к парапету, сидит какой-то человек - очевидно, житель  этого  дома,
решивший,  видно,  выйти,  чтобы  подышать  хоть  и  морозным,  но  свежим
воздухом.
   - Эй, приятель, нос отморозишь! - вполголоса окликнул его Звягинцев.
   Тот не отозвался. Пройдя  еще  несколько  шагов,  Звягинцев  обернулся.
Человек сидел все так же неподвижно.
   Предчувствие  чего-то  недоброго  остановило  Звягинцева.   Подойдя   к
сидевшему, он уже громче, чем в первый раз, произнес:
   - Товарищ! Послушайте-ка, товарищ!..
   Человек не шевельнулся.
   "Заснул! - подумал Звягинцев. -  Да  ведь  он  замерзнет!"  И  с  силой
потормошил сидящего.
   Тот качнулся, точно мешок, равновесие которого  нарушили,  и  беззвучно
упал головой вниз.
   "Замерз!"  -  с  отчаянием  подумал  Звягинцев.  Он  быстро   нагнулся,
раздвинул платок, которым тот был укутан,  и  безотчетно  отметил,  что  с
внутренней стороны платка, в том месте, где  ткань  прикасалась  к  губам,
нарос слой инея. Поначалу Звягинцев не придал  этому  значения.  Приподняв
человека - по лицу он понял, что это старик, - Звягинцев прислонил  его  к
парапету и, сняв варежки,  стал  похлопывать  по  щекам  с  надеждой,  что
заставит того очнуться.
   Но  серо-белая  кожа  на  щеках   замерзшего   оставалась   твердой   и
безжизненной.
   "Кто он? Откуда? Где живет? Куда его нести? Как вызвать врача?"  -  все
эти вопросы молниеносно пронеслись в сознании Звягинцева.
   Дом был старинный, трехэтажный.  Звягинцев  вбежал  в  темный  подъезд,
нащупал в правой стене дверь и стал стучать в нее. Но никто не  отозвался,
за дверью царила тишина.  Тогда  он  перебежал  к  противоположной  двери,
однако и там никто не ответил на стук.
   В темноте, ощупью, держась за промерзшие перила, Звягинцев поднялся  на
второй этаж, затем на третий, грохоча в каждую из обнаруженных им дверей.
   Все было тщетно. Дом словно вымер.
   "Очевидно, люди или на работе, или вообще не  живут  здесь,  -  подумал
Звягинцев. - Но тогда из какой же квартиры вышел этот старик?!"
   Он спустился вниз. Замерзший сидел, все так же скрючившись.
   "Людей надо позвать, людей, чтобы они помогли перенести его куда-нибудь
в тепло!" - подумал Звягинцев.
   Он быстро пошел вперед в надежде, что в соседнем переулке, может  быть,
встретит прохожего. И вдруг заметил в дальнем конце улицы едва  различимый
огонек.
   Это был даже не огонек, а какое-то  слабое  мерцание,  точно  крошечный
световой "зайчик", слегка вздрагивая,  висел  в  воздухе  над  заснеженным
тротуаром.
   Звягинцев остановился, стараясь понять, что бы это могло быть.
   "Зайчик" не стоял на месте. Он медленно приближался. Наконец  Звягинцев
различил темную фигуру человека. Тот шел согнувшись, будто неся  на  своих
плечах тяжелую ношу, и на груди его что-то поблескивало.
   - Эй, товарищ! - крикнул еще издали Звягинцев. -  Давайте-ка  побыстрее
сюда!
   Никакого ответа. Человек шел по-прежнему медленно,  и  каждый  его  шаг
сопровождался каким-то странным шуршанием.
   Прошло еще  несколько  минут,  и  Звягинцев  уже  смог  различить,  что
тусклый, показавшийся ему "зайчиком" свет исходит от прикрепленной к груди
человека небольшой бляшки,  очевидно  покрытой  каким-то  фосфоресцирующим
составом.
   - Товарищ, я вам говорю! - снова крикнул Звягинцев. - Здесь помощь ваша
нужна!
   Прохожий не отвечал.
   Звягинцев стоял в недоумении, а человек шел  прямо  на  него,  но  так,
точно не слышал его голоса и ничего не видел перед собой.
   Когда их разделяли всего три-четыре шага, Звягинцев сошел в сторону,  в
сугроб, освобождая дорогу.
   Закутанный в шубу, а поверх нее в женский пуховый  платок  человек,  не
поворачивая головы, медленно прошел мимо Звягинцева.
   И только тут Звягинцев разглядел, что это так странно  шуршит.  Человек
тянул за собой на веревке доску или  фанеру,  к  которой  было  прикручено
веревками что-то узкое и длинное, обернутое в белую, почти сливавшуюся  со
снегом простыню. Звягинцев вгляделся и застыл от  ужаса:  из-под  простыни
торчала голая человеческая ступня.
   Мертвец, очевидно, был уложен животом  вниз,  и  пальцы  высовывавшейся
из-под простыни ступни волочились по снегу,  оставляя  за  собой  узенькую
борозду. Голая человеческая ступня,  прочерчивающая  бесконечный  след  на
снегу, свой последний след.
   Звягинцев стоял в оцепенении,  глядя  вслед  человеку  с  его  страшным
грузом.
   Будучи там, за Ладогой, он слышал, конечно, что в городе царят голод  и
холод. Что умирают люди и им нечем помочь, но где-то в глубине подсознания
жила надежда, что рассказы, слухи о  том,  что  происходит  в  Ленинграде,
преувеличены...
   И только теперь Звягинцев понял, что Королев отнюдь не сгустил  красок,
сказав, что поступающее из  Кобоны  продовольствие  -  "капля  в  голодном
море". И пошатнулся Королев, когда встал из-за стола, не от переутомления,
а от голода...
   Только теперь он понял и другое, что того человека,  там,  на  крыльце,
убил не только мороз, но и голод. И убил давно, поэтому на платке и  нарос
толстый слой инея. И помочь ему уже не может никто и ничто.
   Звягинцев снова подумал о Вере. Да жива ли она?  Ведь  Королев  сказал,
что уже давно не видел своего брата. И мог не знать...
   Звягинцева охватило желание сейчас же, сию минуту  броситься  туда,  за
Нарвскую, где жила Вера. Но он тут же  сообразил,  что  это  бессмысленно.
Ведь уже с осени Вера не жила дома, - она сама сказала ему об этом,  когда
они случайно  встретились  на  Кировском.  Но  ведь  тогда...  тогда  Вера
записала в его  блокноте  адрес  госпиталя,  где  она  работала.  Черкнула
несколько строк и сама вложила блокнот в нагрудный карман его гимнастерки,
застегнула пуговку и пригладила топорщившийся клапан кармана.
   Тогда, после встречи,  он  не  раз  раскрывал  этот  блокнот,  читал  и
перечитывал адрес... Но потом заставил себя даже  сменить  блокнот,  чтобы
ничто не напоминало о Вере, о  его  несбыточных  мечтах  и  неосуществимых
надеждах. Может быть, в нем говорила ревность, обида от сознания, что  она
предпочла этого Валицкого?..
   Но сейчас Звягинцев думал только об одном: жива ли она...
   В числе тысяч других Вера могла стать жертвой бомбежки или  голода.  Но
если она жива?! Ведь там, в Смольном,  у  него  остался  вещмешок,  полный
продуктов... И кусок хлеба мог бы ее спасти...
   Он вспомнил, что госпиталь, где  работала  Вера,  находился  где-то  на
Выборгской, вспомнил название улицы,  только  номер  дома  сейчас  не  мог
восстановить в памяти, но это ерунда; в конце концов, там, на этой  улице,
он  наверняка  сможет  встретить  кого-то,  кто   знает,   где   находится
госпиталь...
   Звягинцев сделал несколько быстрых  шагов  вперед,  потом  остановился,
сообразив, что у него нет же с собой продуктов,  повернулся,  почти  бегом
направился обратно, к Смольному, и в этот момент понял, что  пойти  никуда
не может. Он посмотрел на часы. Для того чтобы добраться  до  штаба  ВОГа,
времени оставалось в обрез.
   В проходной штаба ВОГа Звягинцев сообщил одному из дежурных, что  видел
на улице замерзшего человека. Младший  лейтенант  с  почерневшим  лицом  и
ввалившимися глазами ответил коротко:
   - Утром подберут.
   И Звягинцев  понял,  что  дежурный  удивлен  не  самим  фактом,  а  той
взволнованностью, с которой он, Звягинцев, сообщает о нем.


   В тот вечер, бродя в районе Смольного, подавленный зрелищем холодного и
как будто вымершего города, Звягинцев не знал многого.
   Он не знал, что старик, закоченевший  на  ступеньках  пустого  дома,  и
мертвец,  которого  медленно  тащил  куда-то  человек  с  фосфоресцирующей
бляшкой на груди, были двумя из тысячи девятисот тридцати  четырех  жертв,
вырванных голодной смертью из рядов ленинградцев в этот день...
   Он не знал, а другие могли  только  предполагать,  что  с  каждым  днем
смертность от голода будет расти и к концу месяца число умерших  достигнет
почти шестидесяти тысяч.
   Осенью, когда Звягинцев еще находился  в  Ленинграде,  слово  "блокада"
было  прочно  связано  со  словом  "обстрелы".   Теперь,   хотя   обстрелы
продолжались с не меньшей силой, слово "блокада" слилось воедино с  другим
коротким словом: "голод".
   Всего месяц назад понятие "алиментарная дистрофия" было  известно  лишь
медикам, заполнявшим истории болезни людей, пришедших или доставленных  на
носилках в амбулатории.  Теперь  оно  получило  всеобщее  распространение,
стало известно всем ленинградцам.
   Дистрофия, то есть истощение, первой степени не считалась болезнью:  ею
страдали все.
   При дистрофии второй степени в людях происходили заметные перемены. Они
становились безразличными ко всему или, наоборот, крайне раздражительными,
слабели, все чаще останавливались на ходу, утром с  трудом  поднимались  с
постели.
   Лишний кусок хлеба, луковица, головка чесноку  могли  бы  спасти  таких
людей. Но никто не мог рассчитывать на это, - в Ленинграде  в  те  дни  не
было не только ничего "лишнего", но даже того необходимого, что  могло  бы
обеспечить жизнь впроголодь...
   И наступала третья степень дистрофии.
   Обессиленный ею человек почти не испытывал страданий. Он не чувствовал,
не ощущал приближения смерти. Она являлась не в привычном грохоте рвущихся
артиллерийских  снарядов,  а  бесшумно   и   незаметно.   Точно   путнику,
ослабевшему в пути по бескрайней ледяной пустыне и бессильно опустившемуся
в снег, изможденному человеку казалось, что он засыпает в тепле  и  покое.
Смерть была легка, но неотвратима.
   Всего этого Звягинцев еще не знал. Он видел, что лампы в Смольном горят
лишь вполнакала, но не знал, что город почти лишен электроэнергии,  потому
что единственной действовавшей электростанцией в те дни  была  оказавшаяся
почти на переднем крае  обороны  Пятая  ГЭС;  она  ежедневно  подвергалась
обстрелам или бомбежкам и, почти не имея топлива, могла обеспечить током -
и то частично - лишь Смольный и хлебозаводы. В сто  двадцать  раз  меньше,
чем до войны, получал теперь Ленинград электроэнергии.
   А хлебозаводы, которые выпускали в сутки вместо потребных городу двух с
половиной тысяч лишь восемьсот тонн хлеба, к тому  же  более  чем  на  три
четверти состоявшего из почти несъедобных заменителей  муки,  страдали  не
только от  нерегулярной  подачи  электроэнергии.  Им  не  хватало  воды  -
водопровод практически бездействовал.
   И в  те  минуты,  когда  Звягинцев,  скованный  ужасом,  смотрел  вслед
медленно ползущему по снегу листу фанеры с привязанным к  нему  мертвецом,
две тысячи ослабевших от голода, пошатывавшихся при  каждом  порыве  ветра
девушек-комсомолок живой цепью соединяли один из хлебозаводов  с  прорубью
на Неве, черпали оттуда ведрами ледяную воду и  передавали  их  из  рук  в
руки... Свирепствовал ледяной ветер,  термометр  показывал  тридцать  один
градус ниже  нуля,  но  человеческий  конвейер  работал  безостановочно  с
четырех часов дня до полуночи... А рано утром те же  девушки  вручную,  на
санках, развозили по булочным только что выпеченный хлеб...


   В штабе  ВОГа  Звягинцев  ознакомился  по  карте  с  расположением  уже
имевшихся на побережье Финского залива укреплений.
   - Теперь вы представляете себе роль Кировского в  общей  оборонительной
системе, - сказал ему полковник Никифоров. - Многое из того, что построено
осенью, размыто  дождями  или  оказалось  под  снегом.  Надеяться  на  эти
укрепления не приходится.
   - Кто охраняет сейчас побережье? - с тревогой спросил Звягинцев.
   Выяснилось, что из вооруженных рабочих отрядов созданы  два  стрелковых
полка, занявших оборону  на  побережье  залива  -  от  Морского  порта  до
стадиона  имени  Кирова.   Формировались   новые   рабочие   и   отдельные
пулеметно-артиллерийские батальоны.
   Перед артиллерией  Балтфлота  была  поставлена  задача  прикрыть  огнем
дальние подступы к городу со стороны залива.
   Но опасность вторжения противника по льду финского залива была велика.
   - Строительство  дотов,  дзотов,  установку  пулеметных  точек  следует
начать безотлагательно! - сказал Никифоров.
   Звягинцев и сам понимал теперь это.
   В Смольный он вернулся  уже  поздно,  направился  в  комнату,  где  ему
предстояло  ночевать.  Там  стояло  восемь  аккуратно  застеленных  серыми
армейскими одеялами коек, но пока никого еще не было:  операторы  работали
до полуночи.
   Звягинцев  разделся,  потушил  свет,  лег,  натянул  на  себя   одеяло,
заправленное в  холодный,  влажный  пододеяльник,  и  укрылся  с  головой,
уверенный, что после такого мучительного  и,  казалось,  бесконечного  дня
сразу заснет.
   Но сон не шел.
   Звягинцев лежал с закрытыми глазами,  стараясь  не  думать  ни  о  чем,
стереть из своей памяти хотя бы на время  то,  что  ему  довелось  увидеть
сегодня, потом, по старой, детской еще и почти уже забытой привычке, начал
считать до ста... Но и это не помогало. Наконец он понял, почему не  может
заснуть: ему казалось, что на него кто-то пристально смотрит.  Он  высунул
голову из-под одеяла. В комнате было по-прежнему темно и тихо.
   Он снова укрылся с головой. Ощущение не  проходило.  Он  чувствовал  на
себе чей-то взгляд откуда-то из темноты.  Не  видел  человека,  его  лица,
ощущал только взгляд - умоляющий и в то же время гневный.
   И вдруг Звягинцев  понял,  чей  это  взгляд.  Той  женщины.  С  мертвым
ребенком на руках...
   Он еще крепче зажмурил глаза  в  надежде,  что  ощущение  это  пройдет,
попытался  думать  о  другом,  радостном,  восстановить   в   памяти   все
подробности вручения ему ордена - как Федюнинский открыл несгораемый  шкаф
и вынул оттуда красную коробочку, как адъютант шильцем сверлил ему дырочку
в  гимнастерке,  как  командующий   привинчивал   орден...   Ему   удалось
восстановить в памяти  все,  все  до  мельчайших  деталей.  Кроме  одного.
Состояния радости, которая тогда охватила его.
   Взгляд женщины неотступно преследовал Звягинцева. Он  как  бы  говорил:
"Ты, человек в военной форме, ты, командир Красной Армии, не смог защитить
моего ребенка... Я знаю, ты скажешь, что война есть война, что враг жесток
и мой несчастный ребенок - лишь крошечная  из  жертв,  которые  уже  понес
народ..."
   Звягинцев старался успокоить себя мыслью, что делал все, что было в его
силах, стремился на передовую, не думал о  своей  жизни  и  полученный  им
сегодня орден еще раз доказывает это.
   А глаза женщины по-прежнему глядели на него из темноты...
   Заснул он далеко за полночь, поднялся чуть свет, пошел в  столовую,  но
получил там только стакан чаю без сахара, так как  не  встал  в  штабе  на
довольствие. Это его не огорчило: в вещмешке, который он захватил с  собой
в столовую, были и сухари, и сало, и сахар, и несколько  банок  с  рыбными
консервами. Увидев, что на завтрак дают лишь по  черному  сухарю  и  ложке
каши, он немедленно достал и предложил соседям по столу свои запасы.  Люди
сначала с удивлением, с недоумением  отказывались,  а  потом  с  поспешной
жадностью стали есть предложенное, и Звягинцев без колебаний раздал  почти
все.
   Потом он зашел в приемную Королева и, попросив у адъютанта лист бумаги,
написал  письмо-рапорт  Замировскому  о  героическом  поведении   рядового
Молчанова в бою у КП дивизии.


   В проходной Кировского завода вахтер предложил Звягинцеву позвонить  по
телефону  в  дирекцию,  чтобы  оттуда  заказали  пропуск,  -  ни  воинское
удостоверение Звягинцева, ни его командировочное предписание,  теперь  уже
из штаба фронта, не произвели на сурового пожилого мужчину с  винтовкой  в
руках никакого впечатления.
   Звягинцев снял трубку, позвонил в  дирекцию,  назвал  себя  и  попросил
соединить его с Зальцманом. Женский голос ответил, что  Зальцмана  нет,  а
заместитель в цехах.
   Звягинцев позвонил в штаб обороны, но оказалось, что и начальника штаба
нет на месте.
   Уже  с  раздражением  посмотрев  на  неумолимого  вахтера,  который   с
сознанием своей правоты наблюдал за неудачными  попытками  Звягинцева,  он
решил позвонить в партком. Попросил Козина, но мужской голос ответил:
   - Кого? Да вы что, товарищ, не знаете разве, что  Козина  в  Ленинграде
нет?
   - А Королева, - боясь, что человек на другой  стороне  провода  повесит
трубку, - его... тоже нет?
   - Ивана Максимовича? Сейчас нет, - услышал  в  ответ  Звягинцев.  -  На
районном активе он. Все члены бюро на активе.
   Последние  слова  обрадовали  и  успокоили  Звягинцева.  Значит,   Иван
Максимович жив и здоров. Во всяком случае, жив,  а  это  сейчас,  как  уже
понимал Звягинцев, в Ленинграде не так мало.
   - А вы бы,  товарищ  майор,  мне  сказали,  кто  именно  вам  нужен,  -
назидательно произнес вахтер. - Тогда и звонить было б незачем.  В  райком
все уже полчаса как уехали.
   "Что же мне делать? - подумал Звягинцев. - Стоять здесь, в проходной, и
ждать,  пока  руководители  завода  вернутся?  Но  собрание  актива  может
продолжаться и час, и два, и три".
   Решение пришло внезапно. "Пойду в райком,  -  подумал  Звягинцев,  -  в
конце концов, до Нарвской отсюда самое большее полчаса ходьбы".
   Он вышел из проходной и зашагал по направлению к  виадуку,  внимательно
оглядывая все то, что только что видел мельком из окна машины.
   Был десятый час утра, но под огромной маскировочной сетью, прикрывавшей
с воздуха улицу Стачек до виадука, царил полумрак. От скопившегося на  ней
снега сеть стала непроницаемой и  местами  сильно  провисла.  Сверху  этот
участок должен был выглядеть как лишенное  каких-либо  построек  безлюдное
поле.  Хотя  теперь-то,  после  стольких  месяцев  блокады,  такого   рода
маскировка вряд ли могла обмануть немцев. С передовых вражеских позиций  в
хороший полевой бинокль конечно же можно было легко  разглядеть  очертания
завода. Еще осенью каждый квадрат заводской территории немцы успели  более
или менее точно пристрелять.
   Звягинцев  медленно  шел  по  протоптанной  в  сугробах   тропинке,   -
торопиться ему сейчас было некуда.
   Дома вокруг были разрушены, зияли  прямоугольными  черными  глазницами.
Однако в глубине этих окон-глазниц угадывалась стволы пулеметов. На  одной
из стен Звягинцев увидел выведенный краской призыв: "Товарищ! Помни:  враг
у ворот!"  На  перекрестке  к  углам  домов  по  обе  стороны  улицы  были
пристроены доты.
   За виадуком сразу же стало светлее, поскольку  небо  не  было  затянуто
сеткой. Звягинцев пошел быстрее.
   У здания райкома он взглянул  на  часы.  Без  двадцати  десять.  Открыл
высокую, обшарпанную деревянную дверь, перешагнул через порог и  мгновенно
очутился  в  полумраке.  Темноту  слегка  рассеивали  лишь  две  коптилки,
выхватывая часть лестницы, стоявший слева  от  нее  станковый  пулемет,  а
справа - нагромождение каких-то письменных столов, видимо вынесенных  сюда
за ненадобностью.
   Звягинцев сделал несколько шагов по направлению к лестнице, но  услышал
мужской голос:
   - Вы куда, товарищ?
   Обернулся  и  увидел  подходившего  к  нему   человека.   Тот   был   в
шапке-ушанке,  в  ватнике,  перепоясанном  ремнем.  На  рукаве  -  красная
повязка.
   - Я...  Здесь  проходит  собрание  партактива?  -  неуверенно  произнес
Звягинцев, у которого возникло сомнение - уж очень темно и пусто кругом.
   - Кто вы, товарищ, и откуда? - спросил дежурный,  и  Звягинцев  увидел,
что рука его медленно потянулась к кобуре.
   Звягинцев  вытащил  документы  и  объяснил,  что  имеет  назначение  на
Кировский и что  ему  надо  срочно  повидать  кого-либо  из  руководителей
завода.
   Дежурный взял документы, подошел к одной из коптилок и,  склонившись  к
огоньку, долго и придирчиво изучал  удостоверение  и  предписание.  Вернув
документы, уже более доверчиво сказал:
   - Собрание уже час как идет. Наверное, скоро кончится.
   - Вряд ли, - покачал  головой  Звягинцев,  по  собственному  довоенному
опыту знавший, что собрания партийного актива длятся обычно долго.
   - Теперь на длинные разговоры нет  времени,  -  усмехнулся  дежурный  и
вдруг к чему-то прислушался. Обернулся к входной двери и сказал как бы про
себя:  -  Далеко  где-то  кидает...  -  Снова  взглянул  на  Звягинцева  и
неожиданно спросил: - Вы член партии, товарищ майор?
   - Разумеется.
   - Партбилет при себе?
   - Партбилет? - удивленно переспросил  Звягинцев,  потому  что  ему  уже
давно  не  приходилось  предъявлять   его   кому-либо,   кроме   секретаря
парторганизации, когда платил членские взносы. - Конечно. Показать?
   - Предъявите.
   Партбилет Звягинцев хранил в правом кармане  гимнастерки,  отдельно  от
других документов, и клапан этого кармана был для  верности  с  внутренней
стороны застегнут английской  булавкой.  Он  стал  торопливо  расстегивать
полушубок, затем расстегнул гимнастерку, отстегнул булавку  и  вытащил  из
кармана партбилет.
   Дежурный внимательно  перелистал  его,  особенно  тщательно  рассмотрел
печать на уголке фотокарточки. И, возвращая партбилет  Звягинцеву,  строго
сказал:
   - Взносы за прошлый месяц платить пора, товарищ майор. - Потом спросил:
- Вы в лицо-то кого-либо из заводских знаете?
   - Конечно, - поспешно  ответил  Звягинцев,  -  из  парткома,  например,
Королева знаю...
   - Ну вот, а он как  раз  в  президиуме  сидит!  -  обрадованно  сообщил
дежурный. - Ладно. Идите наверх. Там  в  конце  коридора  дверь...  Только
тихо.
   Звягинцев поднялся по лестнице, прошел по темному, холодному  коридору,
приоткрыл дверь и протиснулся в зал.
   Несколько  секунд  он  стоял,  прижавшись  спиной  к  двери,   стараясь
сориентироваться. Зал был едва освещен несколькими коптилками  и  свечами.
Окон здесь, очевидно, не существовало вообще или их,  может  быть,  плотно
забили досками, - по крайней мере, ни одной полоски дневного света сюда не
проникало.
   На сцене за столом сидели несколько человек в ватниках  и  расстегнутых
полушубках. Стул в центре оставался пустым. На  столе  горела  всего  одна
свеча, и лиц сидящих не было видно.
   Слева, у самого края сцены, стоял выступающий. В отличие от других,  он
был в обычном  гражданском  костюме  и  даже  с  галстуком,  только  брюки
заправлены  в  валенки,  а  поверх  пиджака   надета   армейская   меховая
безрукавка.
   Первыми словами этого человека, которые уловил Звягинцев, когда  вошел,
были:
   - ...трудно...  Очень  трудно,  товарищи!  И  это  знаем  мы  все.  Но,
преодолев уже такие испытания, мы найдем в себе силы пройти  и  через  то,
что нам еще предстоит. А испытаний, товарищи, предстоит выдержать  немало,
и трудящиеся нашего района, прежде всего коммунисты, должны отдавать  себе
в этом ясный отчет...
   Звягинцев  медленно  обвел  взглядом  зал.  Здесь  собралось  не  менее
полутораста человек. Люди сидели рядами на тесно  сдвинутых  стульях  и  в
полумраке показались Звягинцеву какой-то сплошной массой,  как  бы  единой
глыбой.
   Звягинцев напряженно  вглядывался,  стараясь  найти  место,  где  можно
пристроиться. Наконец у противоположной стены, слева, он заметил свободный
стул и стал пробираться туда.  Добравшись,  положил  на  пол  у  ног  свой
вещевой мешок и стал слушать оратора.
   - Мы знаем, товарищи, - говорил человек в безрукавке, - что страдаем  и
боремся не одни. Весь наш советский народ несет огромные  жертвы.  Но  эти
жертвы не напрасны. Враг  платит  за  них  большой  кровью.  Помните,  что
говорил товарищ Сталин в речи на Красной площади?  Германия  уже  потеряла
четыре с половиной миллиона своих солдат! А ведь это было в начале ноября!
Вспомните, товарищи, и другие слова нашего Верховного главнокомандующего о
том, что, обороняя Москву и Ленинград, советские войска истребили  десятка
три кадровых дивизий немцев, а это значит, что в огне Отечественной  войны
куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, которые  завтра
превратятся в грозу для немецкой  армии.  Это  тоже  говорилось  в  начале
ноября, а сегодня, я думаю, мы можем с полной  уверенностью  сказать,  что
наша Красная Армия,  защитники  Ленинграда  уже  стали  такой  грозой  для
проклятых фашистов!..
   В  зале  раздались  аплодисменты.  Они  были  негромкими,  потому   что
большинство хлопало в ладоши, не снимая варежек и перчаток.
   - Кто это выступал, как его фамилия? - спросил Звягинцев у соседа.
   Тот удивленно повернул к нему голову:
   - Ефремов это. Не знаете разве?
   Ефремов медленно, точно нехотя, пошел к столу и сел на  пустой  стул  в
центре. "Очевидно, первый секретарь райкома", - подумал Звягинцев.
   А Ефремов взял со стола клочок бумаги, поднес его  к  пламени  свечи  и
объявил:
   - Слово имеет товарищ Кузовкин.
   Кто такой этот Кузовкин, Звягинцев,  естественно,  тоже  не  знал.  Тот
выбрался  из  ряда  тесно  прижавшихся  друг  к  другу  сидевших  людей  и
направился к лесенке, ведущей на сцену.  Он  был  не  в  ватнике  и  не  в
полушубке, как большинство других, а в армейской шинели.
   Поднявшись на первую ступеньку, он вдруг пошатнулся,  взмахнул  руками,
чтобы сохранить равновесие, секунду постоял, потом,  с  трудом  передвигая
ноги, стал подниматься дальше.
   Звягинцев сначала подумал,  что  этот  Кузовкин  инвалид  и,  очевидно,
демобилизован из армии или ополчения из-за ранения в ногу. Но нет,  он  не
был  инвалидом,  по  крайней  мере  в  привычном  смысле  этого  слова,  и
Звягинцев, сам еще сравнительно недавно ковылявший с палкой,  очень  скоро
понял, что Кузовкина шатает не боль, а голод,  -  ведь  и  Ефремов  шел  к
своему месту за столом вот такой же медленной, нетвердой походкой...
   - Товарищи, - сказал, выйдя наконец на край сцены,  Кузовкин,  -  здесь
уже  многие  выступали,  а  сейчас  мы  прослушали  речь  нашего   первого
секретаря...
   На фронте Звягинцев  привык  к  простуженным  или  хриплым  голосам.  У
Кузовкина голос был слабый и какой-то плоский, точно голосовые связки  его
с трудом выполняли непосильную для них работу.
   - ...говорить о трудностях не буду. Скажу о  том,  чему  мы,  партийный
актив,  еще  не  уделяем  должного  внимания.  Я   говорю,   товарищи,   о
бдительности...
   "О бдительности? - мысленно повторил Звягинцев и подумал: - О какой еще
бдительности можно говорить здесь, в  этом  районе,  где  из  пустых  окон
смотрят  пулеметные  стволы,  на  перекрестках  воздвигнуты  баррикады   и
построены доты и почти на каждом шагу проверяют документы?"
   А Кузовкин продолжал:
   -  В  партком  нашего  завода  из  горкома  партии  переслали   письмо.
Напечатано оно на машинке. Сейчас я вам его покажу...
   С этими словами он медленно опустил руку в карман  шинели  и  столь  же
медленно вытащил оттуда какую-то бумагу. Обернулся к  столу  президиума  и
сказал:
   - Посветите-ка, товарищи!
   Ефремов взял сделанный из снарядной гильзы подсвечник, в  котором  была
укреплена  свеча,  и  передал  его  сидящему  рядом  человеку,  а  тот   -
следующему. Наконец свеча доплыла до края стола.  Кузовкин  сделал  шаг  к
столу, положил бумагу на угол, разгладил ее и, снова повернувшись к  залу,
поднял высоко над  свечой.  Звягинцев  разглядел,  что  это  был  конверт,
обычный почтовый конверт.
   - Вот видите, товарищи, это конверт, - сказал. - Теперь... что  на  нем
написано. - Кузовкин опять полуобернулся к свече и,  держа  конверт  перед
глазами, прочел: -  "Смольный.  Коммунистическая  партия.  Комитет  города
Ленинграда. Товарищу Жданову". Почтовый штемпель нашего района... Вот так,
значит, - сказал он снова в зал, - в Коммунистическую партию пишет. Города
Ленинграда комитет. А теперь прочтем, что же в этом письме...
   Пламя  свечи  выхватывало  из  темноты  костлявые,  негнущиеся  пальцы,
которыми Кузовкин пытался вытащить из конверта  письмо.  Наконец  это  ему
удалось. Держа перед глазами листок бумаги, он прочел:
   - "Многоуважаемый наш вождь товарищ Жданов. Я рядовой рабочий пишу  вам
потому, что у меня не  имеется  больше  сил  терпеть  эти  мучения..."  Не
имеется, значит, сил! - с каким-то ироническим, злым сочувствием  повторил
Кузовкин, оглядывая зал.
   Все настороженно молчали. Эту грозную настороженность Звягинцев  ощутил
по каким-то неуловимым признакам, может быть по тому,  что  люди  подались
вперед. Он и сам, не замечая того, тоже подался вперед и впился глазами  в
листок, который держал в руках Кузовкин.
   - "Мы все обречены, - продолжал читать Кузовкин,  -  и  вы  это  хорошо
знаете. Люди мрут тысячами. Скоро начнется голодный  бунт.  Как  преданный
большевистскому режиму простой рабочий и от  имени  таких  же  пролетариев
прошу  вас  объявить  Ленинград  открытым  городом   по   примеру   других
цивилизованных стран, например Франции".
   В  зале  пронесся  неотчетливый  шум,  будто  где-то  в  глубине  давно
остывшего вулкана началось глухое бурление.
   - Погодите, товарищи! - поднял руку Кузовкин. -  Дослушайте  до  конца,
имейте терпение. Продолжаю читать: "В наших  газетах  в  свое  время  было
написано, что именно таким городом был объявлен Париж. И что же? Никто там
не голодал и не умирал. И немецкая армия этот город не тронула. И все, что
было в нем культурного, сохранилось. А у нас культуры  не  меньше,  чем  в
Париже. Поэтому от имени пролетариев  прошу  вас,  поступите  культурно  и
объявите по радио, что Ленинград теперь открытый город. К сему  -  Андреев
В.В., рабочий такого-то завода". Вот теперь все.
   - Где эта сволочь?! - раздался срывающийся женский голос.
   И только что хранившее гробовое  молчание  собрание  точно  взорвалось.
Негодующие крики, ругательства, грохот отодвигаемых стульев - все  слилось
воедино. Вулкан неожиданно пришел в действие, извергая раскаленную лаву  и
камни, готовые испепелить, сокрушить все на своем пути.
   - Тихо, товарищи! - вскинув руку с листком, теперь скомканным в кулаке,
неожиданно громким  голосом  воскликнул  Кузовкин.  И  когда  шум  улегся,
сказал: - Тут один наш товарищ, насколько я мог расслышать,  интересуется,
где   эта   сволочь.   Докладываю   партийному   активу:   сволочь    пока
безнаказанна... По одной-единственной причине. Такого  рабочего  на  нашем
заводе нет!  Ясно?  Нет!  Мы  тщательно  проверяли.  И  вообще  нет  среди
ленинградцев такого человека. А если он и  существует,  то  где-то  по  ту
сторону больницы Фореля.  Словом,  фальшивкой  это,  товарищи,  оказалось.
Липой.
   Кузовкин сделал паузу и продолжал:
   - Однако кто-то доставил в  наш  город  это  письмо.  И  бросил  его  в
почтовый ящик. Значит, товарищи, нужна революционная бдительность.  Еще  и
еще раз бдительность. Кроме того, мы должны  усилить  работу  среди  масс.
Агитбригады  создать,  чтобы  агитаторы  людям  положение  разъясняли,  на
вопросы отвечали.  Словом,  противопоставить  фашистской  пропаганде  наше
большевистское слово. Это первое. А теперь, товарищи, второе, - уже  снова
тихо продолжал Кузовкин. - Надо подумать, что с мертвыми делать  будем,  с
теми, кто от голода погиб... Военной тайны тут никакой нет, все мы знаем -
мрут люди.
   - И что же вы предлагаете? - спросил Ефремов.
   - Хоронить их как-то надо, вот что я предлагаю, - на этот раз уже  едва
слышно сказал Кузовкин. - Случается, что умершие по нескольку дней лежат в
квартирах. Или... ну, словом, там, где их застает смерть. У  некоторых  из
них не осталось родственников, которые могли бы их похоронить.  Да  и  где
хоронить? Земля мерзлая, могильщиков давно нет. Вот и все, товарищи, что я
хотел сказать.
   И Кузовкин медленно пошел к лестнице и  стал  осторожно  спускаться  по
ступенькам.
   Звягинцев сидел подавленный тем, что сказал в заключение Кузовкин. Ему,
пробывшему в городе меньше суток, как-то не приходило в голову, что  может
существовать и такая проблема. Он вспомнил вчерашнюю встречу с  человеком,
тащившим за собой на  фанерном  листе  труп.  Куда  же  он  его  вез?  Где
собирался хоронить?..
   Свеча, передаваемая из рук в руки,  поплыла  над  столом  президиума  к
центру, и Звягинцев разглядел лицо сидевшего  во  втором  ряду  президиума
Королева. "Иван  Максимович!"  -  хотелось  крикнуть  Звягинцеву,  но  он,
конечно, сдержался. Достал из кармана блокнот и написал почти вслепую:
   "Дорогой Иван  Максимович,  это  я,  Алексей  Звягинцев,  здравствуйте!
Получил приказ снова поработать у вас, но никого из руководства не  застал
на заводе. Сижу здесь, в зале. Может быть,  сможете  выйти  в  коридор  на
минуту?"
   Подписался, сложил  листок  вдвое,  написал  на  обратной  стороне:  "В
президиум, т.Королеву" - и, коснувшись плеча сидящего перед  ним,  передал
записку.
   И тут председательствующий объявил:
   - Слово имеет товарищ Королев!
   Иван Максимович поднялся и направился к краю сцены.
   Глухой, однако явно слышный здесь, в зале, удар застал его на  полпути.
Очевидно, артиллерийский снаряд  разорвался  где-то  не  очень  далеко  от
здания райкома. Королев на мгновение остановился,  чуть  повернул  голову,
видимо стараясь определить, в  какой  именно  стороне  раздался  взрыв,  и
выжидая, последует ли за ним второй, потом подошел к краю сцены.
   Как ни старался Звягинцев, он не  мог  разглядеть,  как  выглядит  Иван
Максимович. В полутьме все лица казались серыми.
   - Товарищи! - начал Королев таким знакомым Звягинцеву и вместе с тем  в
чем-то изменившимся голосом. - Прежде всего я хотел бы сказать  партийному
активу, что дополнительное правительственное задание,  которое  в  прошлом
месяце получил Кировский завод, наш рабочий  коллектив  выполнил.  Сегодня
защищающие Москву бойцы сражаются и нашим, кировским, оружием.
   Раздались аплодисменты. Не успели они смолкнуть,  как  прогремел  новый
разрыв,  теперь  уже,  несомненно,  где-то  вблизи,  потому  что  по  залу
пронеслась легкая, но все же ощутимая воздушная  волна.  Несколько  свечек
тотчас же погасло.
   "Почему люди продолжают сидеть как ни в чем не  бывало?  -  с  тревогой
подумал Звягинцев. - Надо немедленно расходиться! В райкоме наверняка есть
убежище..." Но никто не двинулся с места.
   Из-за кулис появился тот самый дежурный с красной повязкой  на  рукаве,
который стоял внизу у входа. Он подошел к Ефремову и, наклонившись, что-то
сказал. Секретарь райкома едва заметно кивнул, и дежурный ушел.
   - ...мы должны смотреть не назад, а  вперед,  -  продолжал  Королев.  -
Конечно, впереди мы видим победу. Это если смотреть вдаль. Вблизи же...
   Новый разрыв потряс здание. Разом погасли все  свечи  и  коптилки.  Зал
погрузился в полную темноту.
   "Сейчас начнется паника!" - с тревогой подумал Звягинцев. Однако в зале
стояла тишина.
   - Я сейчас кончу, товарищи, - снова прозвучал голос Королева, - у  кого
есть спички, зажгите свечки-то!
   В зале стали вспыхивать огоньки спичек. Загорелась  одна  свеча.  Затем
другая. Кто-то чиркнул спичкой и зажег свечу и на столе президиума.
   - Так вот, - снова заговорил Королев, - вблизи-то  нас  ждут  обстрелы,
голод, через все это нам еще предстоит пройти...
   Снова раздался разрыв, на этот раз более отдаленный.
   - Вот сволочи,  не  дадут  мысль  закончить,  -  недовольно  проговорил
Королев. - Конечно, товарищи, положение трудное.  У  нас  вот  в  литейном
подачу энергии прекратили как раз в тот момент,  когда  рабочие  разливали
сталь по формам. А формы были предназначены для  отливки  снарядов...  Но,
товарищи, ручные работы мы  можем  продолжать,  даже  когда  нет  энергии.
Слесарные, например...
   В этот момент председательствующий встал и, прерывая  Королева,  сказал
вполголоса:
   - Извини, Иван Максимович. - И уже громче: - Я полагаю,  товарищи,  что
на  этом  заседание  актива   придется   закончить.   Район   подвергается
интенсивному...
   - Да погоди ты, Ефремов! - недовольно передернул плечами Королев.  -  У
нас, на Кировском, каждый день интенсивные, нашел чем удивить! Так вот,  я
хочу внести практические предложения. Первое: коммунистам следить за  тем,
чтобы работы на заводах  не  прекращались  ни  на  день.  Фрезеровщики  на
местном движке могут работать, а слесарям ток не нужен.  Второе.  На  всех
производствах приступить к массовому изготовлению печек-времянок и бань, а
то в этом деле кустарщина, кто во что горазд сколачивают. Третье: открыть,
где возможно, дополнительные  стационары  для  дистрофиков.  И  последнее:
рекомендовать  комсомолу  принимать  сверхплановые  обязательства.  Ну,  а
коммунисты пример покажут. Вот. Теперь самое последнее: на заводах,  когда
рабочих премируют клеем, делать это по согласованию  с  парткомом.  Потому
что...
   "Клеем? - недоуменно  повторил  про  себя  Звягинцев.  -  Каким  клеем,
зачем?.."
   Снова прогрохотал разрыв.
   Королев вздохнул, молча постоял несколько секунд, потом пробормотал, но
так, что это было слышно всему залу:
   - Договорить не дают.
   Махнул рукой с зажатой в ней шапкой,  нахлобучил  ушанку  на  голову  и
пошел к своему месту. Звягинцев увидел, как Ефремов передал ему бумажку, и
не сомневался, что это была его записка.
   - Товарищи,  -  громко  сказал  Ефремов,  -  заседание  окончено.  Всем
спуститься в убежище.
   Люди стали без всякой  спешки  подниматься  со  своих  мест.  Звягинцев
увидел, что Королев кончил читать записку и всматривается в зал. Он  встал
и начал пробираться к сцене. Не прошел еще и половины зала, когда  услышал
голос Королева:
   - Звягинцев! Майор! Здесь ты?
   - Здесь, здесь! - громко ответил он.



16

   В ночь на 17 ноября немцы снова бомбили столицу. Лишь далеко за полночь
начальник штаба ПВО позвонил по прямому проводу в кремлевское бомбоубежище
и доложил, что опасность миновала и что из восьми  прорвавшихся  к  городу
самолетов три сбиты и  сейчас  догорают  -  два  в  районе  Химок  и  один
неподалеку от завода "Динамо".  Пяти  вражеским  бомбардировщикам  удалось
уйти.
   Сталин покинул убежище, не дожидаясь, пока голос диктора объявит  отбой
воздушной тревоги - произнесет слова, которых в  эти  минуты  ждали  сотни
тысяч москвичей, укрывшихся под  сводами  станций  метро  или  в  подвалах
домов: "Граждане! Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!.."
   В  незастегнутой  шинели,  в  шапке-ушанке  Сталин  медленно  пересекал
Ивановскую площадь, направляясь к зданию Совнаркома.
   Проходя мимо воронки от взорвавшейся здесь прошлой ночью бомбы,  Сталин
остановился и какое-то время неотрывно смотрел в неглубокую черную яму.
   Двое  сотрудников  охраны  привычно  заняли  свои  места  в   некотором
отдалении - справа и слева, с тревогой  переводя  взгляды  с  его  одиноко
маячившей посредине пустой площади фигуры на небо, по которому еще ползали
лучи прожекторов.
   О чем думал в эти минуты Сталин? Может быть,  о  том,  что  это  первое
попадание  фашистской  бомбы  на   территорию   Кремля   является   плохим
предзнаменованием?
   Но Сталин был рационально мыслящим человеком и из того,  что  немецкому
самолету удалось пролететь над Кремлем и сбросить  фугаску,  скорее  всего
мог  сделать  вывод,   что   следует   наказать   зенитчиков,   охраняющих
правительственные здания Москвы, и командование истребительной авиации.
   А может быть, он думал о  том,  что  летчик,  сбросивший  бомбу,  сумел
сфотографировать взрыв и завтра, если не сегодня, снимок появится во  всех
немецких газетах?
   Но начиная с 22 июля, с той ночи, когда нескольким вражеским  самолетам
удалось прорваться в московское небо, берлинские газеты и радио уже не раз
кричали  об  успешных  бомбардировках  Москвы.  В  первом  же   сообщении,
опубликованном и переданном в эфир 23 июля - Сталину  тогда  показали  его
радиоперехват, - говорилось, что "пожары в Москве  бушевали  всю  ночь,  а
наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то
какие-то люди".
   Нет, глядя в воронку,  Сталин,  вероятнее  всего,  думал  не  о  бомбе,
разорвавшейся в Кремле. Он смотрел в черную яму,  но  мыслями  был  далеко
отсюда, под Клином, где врагу удалось прорвать фронт.
   Сталин никогда не бывал в этом городке,  расположенном  в  восьмидесяти
пяти километрах от Москвы, и не представлял  себе,  как  он  выглядит.  На
карте Клин был обозначен маленькой точкой на змеевидной  линии,  тянущейся
от Москвы на северо-запад, к Ленинграду. До сих пор эта  линия,  если  она
попадала в поле зрения Сталина, когда  он  смотрел  на  карту,  настойчиво
напоминала  ему  об  одном:  железнодорожное   сообщение   с   Ленинградом
перерезано, город задыхается в блокаде.
   В Ленинграде Сталин последний раз был в 1934  году.  Это  была  мрачная
поездка, связанная с похоронами Кирова, и Сталин старался не вспоминать  о
ней. Но сейчас, мысленно пытаясь представить себе, что  происходит  в  эти
минуты в Клину, он  подумал  о  том,  что  тогда,  в  тридцать  четвертом,
проезжал этот городок...
   Сталин поднял голову, точно с трудом отрывая взгляд от  зиявшей  у  его
ног ямы, запахнул, не застегивая, шинель и, будто сердясь,  что  бесцельно
потратил несколько дорогих минут, быстро зашагал к зданию Совнаркома.
   Поскребышев был уже  в  приемной,  он  покинул  бомбоубежище  несколько
раньше Сталина и теперь встречал его у входа в кабинет.
   - Сведения о разрушениях есть? - спросил Сталин.
   - Еще не поступали, - ответил Поскребышев. - Отбой дала только сейчас.
   - Хоменко - к телефону, - приказал Сталин, открывая дверь в примыкавшую
к его кабинету комнату, где стояли кровать, небольшой стол  с  телефонами,
параллельными тем, которые были установлены в кабинете, и вешалка. Он снял
шинель и ушанку, повесил их на вешалку и, вернувшись  в  кабинет,  увидел,
что Поскребышев все еще там.
   - Я просил вызвать к телефону Хоменко! - недовольно повторил  Сталин  и
направился к длинному столу с картами.
   - С тридцатой армией связи пока нет, - виновато ответил Поскребышев,  -
я сразу же, когда пришел...
   - Жукова! - не оборачиваясь, прервал его Сталин.
   Через несколько минут Поскребышев доложил, что командующий Западным  на
проводе.
   - Что нового, товарищ Жуков? - спросил Сталин, и казалось, что нарочито
спокойным тоном, каким он говорил это,  ему  хотелось  стереть  из  памяти
Жукова те, другие слова, произнесенные им совсем недавно. - Я понимаю, что
прошло немного  времени,  -  продолжал  он.  -  Но  мне  пока  не  удается
соединиться с Хоменко. Я хотел сказать ему то, чего  он  заслуживает.  Но,
может быть, вы знаете...
   - По моим данным, Хоменко продолжает отход к Волге. Южнее  Калинина,  -
сказал Жуков.
   - Значит... бегство?
   - Товарищ Сталин, - громко сказал  Жуков,  -  противник  бросил  против
тридцатой не менее трехсот танков. Вам известно, сколько машин у Хоменко?
   Да, Сталину это было известно. Всего пятьдесят шесть легких  танков  со
слабым вооружением. Но вопрос Жукова прозвучал упреком, и Сталин уже резче
сказал:
   - О превосходстве противника в танках я осведомлен не хуже вас. Но... -
Он сделал невольную паузу и глухо закончил: - Но позади - Москва...
   - Я знаю это, товарищ Сталин, - спокойно ответил Жуков. И добавил: -  И
Хоменко знает. Я хочу внести предложение.
   - Какое? - поспешно спросил Сталин.
   - Передать тридцатую армию из состава Калининского фронта мне.
   - Но это же расширит линию обороны  Западного  фронта,  -  с  сомнением
произнес Сталин. - Или у вас положение стабилизируется?  -  В  его  голосе
прозвучала надежда.
   - О стабилизации пока не может быть и речи, -  ответил  Жуков.  -  Идут
отчаянные бои.
   - На каких участках?
   - Основной удар противника  принимают  на  себя  стрелковые  дивизии  -
триста  шестнадцатая  генерала  Панфилова,  семьдесят   восьмая   генерала
Белобородова и восемнадцатая генерала Чернышева. Упорные  бои  ведут  наши
танковые бригады и  кавалерийский  корпус  генерала  Доватора.  Перевод  в
состав Западного фронта тридцатой армии даст нам большую свободу маневра.
   - Хорошо, - после  короткого  молчания  сказал  Сталин.  -  Сегодня  вы
получите приказ.
   Он положил трубку и вернулся к столу с картами.
   Из районов Истры и  Волоколамска  танковые  бригады  немцев  рвались  к
Москве. От того, выстоят ли перечисленные Жуковым дивизии, зависела судьба
столицы...
   Был ли прорыв, осуществленный немцами 16 ноября, полной  неожиданностью
для Сталина? Застал ли он его врасплох так  же,  как  не  предвиденное  им
вторжение гитлеровских войск 22 июня? Свидетельствовал ли  вырвавшийся  из
глубины его души трагический, исполненный глубокой горечи  вопрос  Жукову:
"Вы уверены, что мы удержим Москву?" - о  том,  что  перед  лицом  грозной
опасности Сталин потерял самообладание?
   Нет, такое утверждение было бы неправильным.
   Опыт уже несколько месяцев длившейся  войны  подсказывал  Сталину,  что
достигнутое в  первых  числах  ноября  относительное  равновесие  сил  под
Москвой лишь временное, что рано  или  поздно  противник  возобновит  свое
наступление, снова попытается прорваться к столице.
   Однако тот факт,  что  впервые  после  смоленских  боев  врага  удалось
остановить на главном, решающем направлении, вселил в душу Сталина  скорее
подсознательную, чем основанную на реальном анализе ситуации, веру  в  то,
что упреждающим ударом можно резко склонить чашу весов  в  пользу  Красной
Армии. Но упреждающего удара не получилось.  А  проведенная  по  настоянию
Сталина перегруппировка резервов ослабила армии Жукова. И день  16  ноября
преподал Сталину новый горький Урок.
   И тогда медленно, но неуклонно происходившие сдвиги, изменения  в  его,
казалось бы, раз и навсегда отлитом, непоколебимом характере дали  о  себе
знать воочию.
   ...Пройдут  годы,  красное  знамя  Победы  взовьется   над   берлинским
рейхстагом,  благодарное  человечество  будет  славить  великий  советский
народ... А народу этому придется поднимать свою страну из  руин  и  снова,
как в начале тридцатых годов, отказывать себе в самом  необходимом,  чтобы
укрепить и умножить силу и мощь своей Родины. По-прежнему во главе  партии
и народа будет стоять Сталин. И противоречия характера  его,  казалось  бы
стертые войной, оживут снова...
   Но все это будет потом.
   А сейчас он страстно желал получить поддержку,  помощь,  совет,  это  и
вызвало немыслимый для прежнего Сталина вопрос о судьбе Москвы...
   ...В те дни, когда власть этого человека казалась беспредельной, а  дар
его предвидения неоспоримым,  в  те  предвоенные  годы,  когда  не  только
миллионы людей, но прежде всего он сам убежденно верили в это,  Сталин  не
ощущал потребности в советах. Он не сомневался, что понимает  больше,  чем
другие, и дальше, чем другие, видит.
   Был народ, и был его вождь Сталин. Строки известных стихов: "Мы говорим
Ленин, подразумеваем - партия, мы говорим партия, подразумеваем - Ленин" -
он, несомненно, распространял и на себя. Не случайно в первой своей  после
начала войны речи он призывал сплотиться вокруг "партии Ленина - Сталина".
   Да, ему казалось: есть народ и есть Сталин, который  знает,  что  нужно
народу, по какому пути должен идти народ и что  на  этом  пути  совершить.
Даже  ближайших  своих  соратников  он  рассматривал  прежде   всего   как
посредников,  главная  задача  которых  состоит  в  том,  чтобы  неустанно
разъяснять партии и народу то, что было высказано им, Сталиным,  проводить
в жизнь его указания.
   И ход истории во многих случаях укреплял Сталина  в  подобной  позиции.
Разве нападки на него оппозиционеров всех мастей не были всегда связаны  с
их попытками навязать народу иной, уводящий в сторону от социализма  путь?
И разве, громя их, он тем самым не выражал волю народа?..
   Но из фактов, реально свидетельствовавших, что он был прав  во  многом,
Сталин делал вывод, что он прав и всегда будет прав во всем.
   И, укрепившись в этой мысли, в этом сознании, Сталин все  реже  и  реже
ощущал потребность в советах других людей, в их  опыте,  уме,  интеллекте.
Уже иные критерии стали определять его симпатии и антипатии.
   Не учитывая всего этого, невозможно понять, как  повлияла  на  характер
Сталина война. Она, точно безжалостный хирург, день за  днем  отсекала  те
наросты, те деформированные ткани, которыми этот характер в последние годы
оброс. Отсекала жестоко, точно ударами ножа, не щадя крови, но  расковывая
душу, открывая ее людям.
   День 16 ноября нанес Сталину один из таких тяжких ударов.
   И вопрос о судьбе Москвы, обращенный к Жукову, немыслимый для  прежнего
Сталина, вырвался теперь  из  глубины  его  души,  жаждавшей  слитности  с
людьми, несущими, как и он сам, на своих плечах  неимоверно  тяжелый  груз
войны...
   Да, драматический ход войны, тяжелейшие  испытания,  выпавшие  на  долю
первого в мире социалистического государства, страстная  решимость  партии
коммунистов,  всего  народа  отстоять  свою  страну,  решимость,   которую
невозможно было  ни  подавить  гусеницами  танков,  ни  выжечь  огнем,  ни
разметать бомбами, снарядами, выдвигали на передний край великой битвы все
новых и новых полководцев, политработников, организаторов  промышленности,
конструкторов,   инженеров...   Их   вызвал   к   активной   деятельности,
способствовал их росту объективный ход Истории.
   Но был еще и субъективный фактор, неразрывно связанный  с  первым:  все
сильнее  с  каждым  днем  ощущаемая  Сталиным  потребность  в  ежедневной,
ежечасной связи с людьми, в их поддержке.
   Когда-то одиночество тяготило Сталина только за обеденным столом или во
время отдыха в поздние  ночные  часы.  Теперь  он  не  мог  в  одиночестве
работать. И в его кремлевском кабинете редко  теперь  царила  тишина,  все
больше и больше людей - военных и гражданских -  переступало  порог  этого
ранее недоступного для них кабинета, все чаще снимал Сталин  трубки  своих
телефонов, чтобы переговорить с командующими  фронтами,  армиями,  членами
Военных советов, секретарями  партийных  комитетов,  директорами  заводов,
конструкторами...


   Три неотложных задачи стояли сейчас перед Сталиным и всеми теми, кто  в
эти дни возглавлял Красную Армию.  И  от  решения  этих  задач  во  многом
зависел исход войны. Надо было во что  бы  то  ни  стало  отвести  угрозу,
нависшую над Москвой. Восстановить связь с Ленинградом,  отрезанным  двумя
блокадными кольцами от страны. И наконец, закрыть врагу путь на Кавказ,  к
основным источникам советской нефти.
   Но чтобы выполнить эти задачи, надо  было  ликвидировать  или  хотя  бы
свести к минимуму то преимущество в вооружении, которым  все  еще  обладал
враг.
   Добиться этого  было,  казалось,  невозможно.  Невозможно  потому,  что
огромные территории с расположенными там  заводами,  шахтами  были  заняты
врагом.  Невозможно  потому,  что  многие  из  эвакуированных  предприятий
находились еще в пути, а прибывшие к месту назначения только разворачивали
производство военной техники. Невозможно потому, что уровень промышленного
производства  в  эти  трагические  дни,  несмотря  на   все   усилия,   на
сверхчеловеческий труд сотен тысяч людей, был самым низким за весь  период
с начала войны...
   Трех месяцев передышки, двух, пусть одного хватило бы для  того,  чтобы
создать материальную базу для ликвидации преимущества немцев в вооружении.
   Но враг не дал ни трех, ни двух, ни даже одного месяца передышки...
   Спустя  неделю  после  прорыва  фронта   30-й   армии   немцы   подошли
непосредственно к Клину, и нашим войскам пришлось оставить не  только  сам
Клин, но, чтобы избежать окружения, и  другой,  расположенный  в  двадцати
трех  километрах  от  него  небольшой   городок   со   светлым,   веселым,
напоминающим о мирных временах названием Солнечногорск.
   Через несколько часов после захвата Клина и Солнечногорска две немецкие
танковые группы устремились к Яхроме и Красной Поляне. Яхрома находилась в
шестидесяти трех километрах к северу от Москвы,  Красная  Поляна  -  всего
лишь в тридцати пяти километрах.
   Однако для того,  чтобы  преодолеть  расстояние,  отделяющее  Яхрому  и
Красную Поляну от Клина и Солнечногорска,  немецким  танкам  потребовалась
неделя - столь упорным  было  сопротивление  истекающих  кровью  советских
войск.
   Но противник рвался вперед, и  в  ночь  на  30  ноября  немецкие  танки
оказались всего в двадцати семи километрах от столицы Советского Союза.


   О том, что с немецких наблюдательных пунктов можно в бинокль  различить
силуэты кремлевских башен, Гитлер объявил 30 ноября на весь мир.
   Но существовал другой факт,  известный  лишь  Сталину  и  узкому  кругу
партийных и военных  руководителей.  И  именно  этот  факт  определил  ход
событий.
   То, что никогда не могли бы совершить люди в другом социальном  мире  -
ни за деньги, ни под  угрозой  оружия,  -  оказалось  под  силу  советским
людям...
   Начиная  операцию  "Тайфун",  немцы  имели  двойное   превосходство   в
артиллерии. Теперь, к  концу  ноября,  оно  едва  достигало  двух  десятых
процента.
   Две тысячи танков двинули они на Москву - менее полутора тысяч  из  них
дошли до ближних подступов к столице. Но к этому времени противостоящие им
советские войска имели уже тысячу семьсот тридцать танков.
   Две с половиной тысячи вражеских самолетов  находились  в  воздухе  или
готовились к вылету с немецких полевых аэродромов, когда Гитлер отдал  фон
Боку приказ:  "Вперед!"  Но  теперь  таким  же  количеством  боевых  машин
располагали и защитники Москвы.
   Невозможное свершилось. Решающего превосходства  под  Москвой  немцы  к
концу ноября уже не имели - ни в численном  составе,  ни  в  количестве  и
качестве вооружения.
   ...Пройдут  годы  и  десятилетия.  Время  сотрет  из  памяти  поколений
подробности  смертельной  схватки,  в  которой  в  конце  первой  половины
двадцатого  столетия  советский  народ  отстоял  не   только   свободу   и
независимость своей Родины, но и будущее мировой цивилизации. Не останется
в живых участников этого великого сражения...
   Но  будущие  историки  и  писатели  еще  долго,   очень   долго   будут
возвращаться исследовательским  взглядом  своим  к  Великой  Отечественной
войне советского народа, споря, утверждая, опровергая, задаваясь десятками
вопросов.
   Они  постараются  проникнуть  в  мысли  Верховного   главнокомандующего
Советской Армией, человека, в характере  которого  сконцентрировалось  так
много противоречий и, казалось бы, взаимоисключающих черт.
   И среди вопросов, касающихся хода войны и причин  поражения  гигантской
немецкой армии, дошедшей вначале до  стен  Ленинграда  и  почти  до  самой
Москвы, среди всех этих вопросов, несомненно, будет такой: что думал,  что
ощущал Стадии в ночь на 30 ноября, узнав,  что  противник  достиг  Красной
Поляны?
   Думал ли он о том, что только кремлевская  стена,  лабиринт  московских
улиц и пространство менее чем в три десятка  километров  отделяют  его  от
моторизованных полчищ врага и, следовательно, спустя считанные часы  сюда,
в его кабинет, может донестись лязг гусениц немецких танков?
   Думал  ли  он  о  том,  что  пора  покинуть  Москву,  чтобы  руководить
сопротивлением  с  другого,  заранее  подготовленного  на  всякий   случай
командного пункта? Возвращался ли памятью своей к тому роковому дню, к той
ночи на 22 июня, когда оказалось, что он допустил такой крупный просчет  в
определении ближайших намерений гитлеровской Германии?..
   Возможно,  что   кто-либо   из   будущих   историков   или   писателей,
руководствуясь чисто формальной логикой, возьмется утверждать: да,  Сталин
думал, не мог не думать обо всем этом в те роковые часы.
   Но вероятнее всего, Сталин думал о другом - о  том,  что  было  в  этот
момент решающим. О цифрах, которые фигурировали в ежедневно получаемой  им
сводке о поступившем в войска вооружении.
   Ценой беспредельных усилий превосходство  врага  в  вооружении  удалось
наконец ликвидировать. Не полностью, в некоторых видах оружия у противника
все еще оставался перевес. Но  он  был  уже  несравним  с  тем  перевесом,
которым обладал фон Бок, начиная свое октябрьское наступление на Москву  и
даже возобновляя наступление 16 ноября, то есть всего две недели назад!
   "Две недели? - с удивлением  и  недоверием  может  воскликнуть  будущий
историк. - Вы  хотите  сказать,  что  за  какие-то  четырнадцать  дней,  в
условиях непрекращающихся боев, сотрясаемой ударами войны  стране  удалось
ликвидировать превосходство противника в вооружении?.."
   "И да, и нет, - ответит ему  История.  -  Нет  -  потому  что  огромные
усилия, направленные на то, чтобы ликвидировать превосходство противника в
численности войск и вооружении, прилагались Ставкой с первых недель войны.
Да - потому что именно к концу ноября это превосходство  было  в  основном
ликвидировано".
   И именно сознание, что войска, обороняющие Москву, обладают  сейчас  не
только моральным преимуществом, которое всегда придает особую силу  людям,
защищающим свой родной дом от разбойничьего нападения,  но  и  достаточным
количеством танков, самолетов, орудий, несомненно помогло  Сталину  в  эти
грозные минуты сохранить выдержку и полное присутствие духа.
   ...Командующий Западным фронтом Жуков доложил, что на помощь  отошедшей
от Солнечногорска  16-й  армии  срочно  перебрасываются  войска  с  других
участков фронта.
   Сталин  приказал  забрать  из  Московской  зоны  ПВО  и   направить   в
распоряжение Жукова несколько артиллерийских батарей и зенитных дивизионов
- для стрельбы прямой наводкой по танкам.
   Потом он приказал немедленно  перебросить  на  Западный  фронт  стоящую
наготове в районе Серпухова стрелковую дивизию.
   В распоряжении Сталина оставался еще резерв Ставки. Он хранил  его  как
зеницу ока, отдавая себе отчет в том, что может настать такой  критический
момент, когда придется бросить на защиту Москвы все имеющиеся силы.
   Этот момент наступил.
   И все же Сталин решил направить Жукову только часть  резерва  Ставки  -
две армии и два противотанковых  артиллерийских  полка:  он  понимал,  что
война не кончится, даже если падет Москва...
   Среди множества телефонных звонков, раздававшихся в ту ночь в  кабинете
Сталина, один был особенно тревожным: Берия сообщил,  что,  по  полученным
данным, в городе высадился парашютный десант. Сталин ответил резко:
   -  Парашютисты?  Сколько?  Рота?  А  кто  видел?  Проверь.  Где   точно
высадились? Я спрашиваю: где? Не знаешь? Не поднимай тогда  паники.  Может
быть, на твой кабинет тоже высадились?..
   И бросил трубку.
   В то, что немцы высадили десант, он  действительно  не  поверил.  Заняв
Красную Поляну, противник пока не продвинулся дальше ни на  шаг,  в  таких
обстоятельствах высадка в городе парашютистов была бы  со  стороны  немцев
бессмысленной авантюрой - подобный десант был бы мгновенно уничтожен.
   Бросив на рычаг трубку, Сталин прошелся по кабинету, потом снял  трубку
другого аппарата, набрал две цифры, подождал гудка и медленно  набрал  три
остальных.
   Нет, он звонил не в НКВД, не в горком партии и не в  штаб  МПВО,  чтобы
проверить сведения о парашютистах.  Звонок  аппарата  ВЧ  раздался  в  эту
минуту за много километров от Москвы, в далеком Новосибирске,  в  кабинете
директора авиационного завода,  где  секретарь  обкома  партии  Кулагин  и
заместитель наркома  авиапромышленности  Яковлев  проводили  в  это  время
совещание с руководящим активом завода.
   - Здравствуйте, - сказал Сталин. - Кто у телефона?
   Услышав голос Сталина, Кулагин  объявил  перерыв.  Все,  кроме  него  и
Яковлева, вышли из кабинета.
   - Что нового? - спросил Сталин. - Сколько за истекшие сутки?
   Кулагин назвал цифру.
   - Хорошо, - сказал Сталин. - Но мало. - И повторил: - Мало! Что  мешает
увеличить выпуск?
   - Мы сейчас обсуждаем этот вопрос с руководителями завода.
   - Где Яковлев? - прервал Кулагина Сталин.
   - Здесь, рядом.
   - Передайте ему трубку.
   Сталин взял папиросу из раскрытой  коробки  "Герцеговины  Флор",  хотел
закурить, но в этот момент раздался голос Яковлева:
   - Здравствуйте, товарищ Сталин. Слушаю вас.
   Сталин положил на стол незакуренную папиросу.
   - Здравствуйте, - сказал он. - Мой вопрос все тот же. Нам срочно  нужны
истребители. Как можно больше. Что требуется, чтобы увеличить их выпуск?
   - Мы только что говорили об этом  с  товарищем  Кулагиным  и  пришли  к
единому выводу... - ответил Яковлев.
   - Я слушаю, - сказал Сталин и плотнее прижал трубку к уху.
   - Необходимо объединить  базирующиеся  здесь  заводы.  Сейчас,  как  вы
знаете,   на   базе   комбайнового   развертывают   производство    четыре
эвакуированных сюда из разных городов завода. Это значит - четыре  рабочих
коллектива,  четыре  директора,  четыре  главных  инженера.  Это   создает
разнобой в работе.
   - Вы  говорите,  что  существуют  четыре  директора  и  четыре  главных
инженера,  -  произнес  Сталин.  -  Но  заместитель  наркома   авиационной
промышленности в Новосибирске сейчас находится один. Товарищ Яковлев.  Что
мешает ему употребить власть,  если  это  приведет  к  увеличению  выпуска
самолетов?
   - Требуется ваше одобрение,  товарищ  Сталин.  Если  оно  будет,  то  в
декабре, полагаю, завод сможет увеличить выпуск истребителей.
   - Считайте, что оно имеется. Что еще?
   - В данный момент это  главное,  товарищ  Сталин.  Если  реорганизация,
которую надо произвести немедленно и  так,  чтобы  это  не  отразилось  на
бесперебойном выпуске машин, потребует дополнительных согласований, то...
   -  У  нас  нет  времени  для  согласований,  товарищ  Яковлев.   Решать
уполномочены вы. Немцы не дают нам времени для согласований.
   - Я понял.
   - У вас все? - спросил Сталин.
   - Да, товарищ Сталин, - ответил Яковлев, но, почувствовав, что  тот  не
повесил трубку, продолжал держать в руке и свою. Наконец тихо  спросил:  -
Как... с Москвой?
   - Под Москвой идут бои, - после паузы ответил Сталин.  -  Главное,  что
вам надо сейчас знать и помнить, - это  что  исход  сражения  решается  не
только под Москвой. В не меньшей мере  успех  зависит  от  того,  когда  и
сколько вы дадите истребителей. Вы поняли меня? В не меньшей.
   - Да, я понял вас, товарищ Сталин.
   - До свидания.
   ...Услышав щелчок, Яковлев медленно опустил трубку на рычаг.
   - Ну, что он  сказал?!  -  впиваясь  глазами  в  Яковлева,  нетерпеливо
спросил сидевший рядом Кулагин.
   - Истребители нужны, вот что он сказал, - помедлив, ответил Яковлев.
   - А под Москвой, что он сказал о Москве?
   И перед глазами Яковлева встала картина недавнего  прошлого.  Тогда  он
задал Сталину тот же вопрос...


   Это было в  октябре.  Немцы  начали  свое  генеральное  наступление  на
Москву. А план эвакуации авиационных заводов, составленный  еще  до  того,
как началось это наступление, предусматривал их переброску на  территории,
которые в новых обстоятельствах могли  оказаться  под  угрозой  вражеского
вторжения.
   Необходимо  было  принять  быстрое  решение,  меняющее   уже   принятый
наркоматом план эвакуации. По этому  вопросу  у  Яковлева  с  руководством
наркомата возникли разногласия. И он  решил  обратиться  к  Сталину.  Снял
трубку "вертушки", набрал номер  и,  услышав  знакомый  бас  Поскребышева,
сказал, что просит приема у товарища Сталина по неотложному вопросу.
   Не прошло и получаса, как в кабинете Яковлева раздался звонок и тот  же
Поскребышев сказал:
   - Товарищ Сталин ждет вас к четырем часам. - И добавил: - На квартире.
   Когда машина  с  постоянным  кремлевским  пропуском  мчала  Яковлева  к
Боровицким воротам, он думал не о том,  что  скажет  Сталину  относительно
плана эвакуации заводов - этот вопрос был ему ясен, - а  о  том,  в  каком
состоянии находится сам Сталин в эти трагические дни.
   Яковлев видел Сталина в различной обстановке  -  на  совещаниях  в  его
кабинете, за обеденным столом в его кунцевском доме...
   Да, он бывал и там, - нередко, закончив далеко за полночь  затянувшееся
совещание, Сталин говорил присутствующим: "А теперь можно  и  пообедать...
Специально никого не приглашаю. Но кто хочет..." - и первым направлялся  к
двери.
   Яковлев привык видеть Сталина спокойным, невозмутимым, почти никогда не
повышающим голоса, даже когда он произносил жестокие, определяющие  судьбы
людей слова, привык  к  его  манере  прохаживаться  по  ковровой  дорожке,
ведущей от дверей кабинета  к  письменному  столу,  в  то  время  как  все
остальные  сидели,  к  привычке  крошить  в  трубку   табак   из   папирос
"Герцеговина  Флор",  к  оживленному,  но  всегда  несколько  напряженному
застолью, где Сталин медленно потягивал вино или  шампанское  из  узенькой
рюмочки, где  все  говорили  громко  и  как  будто  весело,  но  мгновенно
замолкали, когда Сталин произносил первое слово...
   "Каким я увижу  его  сейчас?!"  -  с  тревогой  и  волнением  размышлял
Яковлев. Не отдавая себе в том отчета, он надеялся если не из слов, то  по
виду Сталина, по его  поведению  понять,  каково  реальное  положение  под
Москвой.
   Когда Яковлев вошел в комнату к Сталину, тот встал с дивана,  покрытого
белым чехлом, отложил в сторону книгу.  Бросив  мимолетный  взгляд  на  ее
корешок, Яковлев прочел: "М.Горький".
   Поздоровавшись,  Сталин  направился  к  столу  и  стал  набивать   свою
трубку...
   Нет, Яковлев не заметил в нем никаких внешних перемен, разве  что  лицо
его было бледнее обычного.
   - Я слушаю вас, - сказал Сталин.
   И то, что он проговорил эти слова таким  тоном,  как  будто  у  него  в
запасе было много свободного времени, так,  как  произнес  бы  их  полгода
назад или еще раньше, в кажущиеся  уже  такими  далекими  мирные  времена,
вселило в Яковлева безотчетное чувство спокойствия.
   - Ну, слушаю, - повторил Сталин.
   Стараясь говорить сжато, коротко,  Яковлев  высказал  свои  соображения
относительно плана эвакуации заводов.
   Сталин выслушал  его  не  перебивая,  прохаживаясь  взад  и  вперед  по
комнате. Иногда Яковлеву начинало казаться, что, удалясь в  дальний  конец
комнаты, он перестает его слушать, занятый своими мыслями. Но  как  только
Яковлев делал паузу, Сталин тотчас же оборачивался  и  давал  понять,  что
ждет продолжения.
   - Что мешает изменить план эвакуации? - спросил Сталин,  когда  Яковлев
закончил.
   - Главным образом то, что план этот уже утвержден, - ответил Яковлев.
   - Но время неизбежно вносит коррективы в утвержденные планы,  -  слегка
пожимая плечами, заметил Сталин.
   - К  сожалению,  с  этим  не  хотят  считаться  некоторые  руководители
авиационной промышленности, - резко сказал Яковлев.
   - У всех людей в работе бывают  ошибки,  товарищ  Яковлев,  -  произнес
Сталин. - У них, - сделал он неопределенный жест в сторону, -  у  меня,  -
дотронулся он мундштуком до груди, - и у вас... - обратил  он  мундштук  к
Яковлеву. - Но эти недостатки не должны мешать, когда решается главное.
   Он снова прошелся по комнате, остановился у стола и сказал:
   - В принципе я согласен с вашими  предложениями.  Но  важно  не  только
разумно расположить эвакуируемые заводы. Важно, чтобы они как можно скорее
начали выпуск самолетов. Истребителей, товарищ Яковлев, - добавил  Сталин,
чуть повышая голос. - Нам в первую очередь нужны истребители! Их мало,  их
еще очень мало, и вы хорошо знаете об этом.
   - Враг продвигается? - глухо спросил Яковлев.
   - Да, - ответил Сталин. - Пока да.
   И это "пока" пробудило в  Яковлеве  надежду,  что  Сталин  знает  нечто
такое, уверен в  чем-то  таком,  что  может  в  ближайшее  время  изменить
положение в нашу пользу.
   И Сталин, очевидно, почувствовал это и, как бы отвечая  на  его  мысли,
сказал:
   - Пока положение очень тяжелое... Немцы захватили большую  часть  нашей
земли. Есть люди, - он снова сделал неопределенное движение рукой, -  и  в
самой Германии и в других странах, которые придают  этому  факту  решающее
значение. Мы - нет.
   - Вы рассчитываете на резервы, товарищ Сталин? - спросил Яковлев.
   - Не только. Я рассчитываю на то, что немцы не смогут выдержать  такого
напряжения   длительное   время.   Наши   неограниченные   ресурсы,   наши
возможности, безусловно, сыграют решающую роль. Однако...  -  Он  раскурил
погасшую трубку и  продолжал:  -  Однако  важную  роль  играет  не  только
объективный, но и субъективный фактор. К сожалению, не  все  наши  военные
оказались на высоте. Они надеялись  на  свою  личную  храбрость,  на  свою
готовность отдать жизнь, если нападет враг... Они и готовы ее  отдать.  Но
нам нужно большее. Нам нужно победить,  разгромить  врага.  В  этой  войне
воюют не только люди, но и машины. Это во многом война машин, и в этом  ее
отличие от предыдущих войн. Оружие у нас есть. Но его мало!
   Сталин снова подошел почти вплотную к Яковлеву и жестко сказал:
   - Нам нужно вооружение. Разных видов. И  особенно  истребители.  И  как
можно скорее. Вы меня поняли?
   - Да, товарищ Сталин, - ответил Яковлев.
   Сталин  кивнул  и  пошел  к  столу.  Яковлев  подумал:  "Теперь   нужно
попрощаться и уйти. Разговор окончен".
   И вдруг, как бы помимо воли, задал Сталину тот вопрос:
   - Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву?
   Сталин медленно обернулся. Но застывший под  его  пристальным  взглядом
Яковлев не прочел на его лице ни гнева, ни удивления. Оно было спокойно.
   - Думаю, - негромко произнес он, - что сейчас  не  это  главное.  Важно
побыстрее накопить резервы. А они у нас есть. Мы  еще...  побарахтаемся  с
немцами немного и погоним их обратно. В этом сомнения быть не может.  -  И
раздельно   повторил   это,   казалось   бы,   столь   неуместное   слово:
"по-ба-рахтаемся", вкладывая в него какое-то особое, грозное содержание...
   - А под Москвой, что он сказал о Москве? -  нетерпеливо  повторил  свой
вопрос Кулагин.
   - Под Москвой идут бои... - тихо ответил Яковлев.


   В восемь часов утра в кабинет Сталина вошел Поскребышев и доложил,  что
звонил Берия, сообщил, что сведения о парашютистах оказались ложными.
   Сталин недовольно поморщился. Потом, видя, что Поскребышев  не  уходит,
спросил:
   - Ну, что еще?
   - Пока ничего, товарищ Сталин. Василевский будет с докладом через час.
   - Все? - снова спросил Сталин и хмуро посмотрел на своего помощника.
   - Есть письмо на ваше имя, товарищ Сталин.
   - Какое письмо?
   - От  того  человека,  который  был  у  вас  в  конце  сентября.  Реваз
Баканидзе.
   - Он в Москве? - быстро спросил Сталин.
   - Нет. Письмо подняли наверх из комендатуры  Кремля.  Дежурный  в  бюро
пропусков сказал, что его передал какой-то военный. Словом, оно пришло  не
по почте. Хрусталев хотел его забрать, чтобы проверить...
   - Пусть не лезет не в свое дело, - оборвал его Сталин. - Где письмо?
   - Одну минуту, товарищ Сталин.
   Поскребышев поспешно вышел и тотчас же вернулся обратно, держа в  руках
конверт.
   - Я его не распечатал обычным порядком, товарищ Сталин, потому что... -
неуверенно начал Поскребышев.
   - И правильно сделал, - прервал его Сталин. - Дай письмо.
   На конверте было написано: "Москва, Кремль, товарищу Сталину. Лично". В
правом  углу,  под  дугообразной  чертой,  значилось:   "От   Р.Баканидзе.
Отправитель   известен   тов.Сталину".   Последние   слова   были   дважды
подчеркнуты.
   Сталин невесело усмехнулся. Он понял, что для автора письма  эти  слова
были единственной гарантией, что оно будет передано по назначению.
   Конверт был толстый, явно самодельный,  из  серой  шершавой  оберточной
бумаги.
   Сталин положил письмо на стол и как бы в раздумье  посмотрел  на  него.
Почему-то он не торопился вскрывать конверт. Почему - он вряд  ли  мог  бы
объяснить даже самому себе. Он вспомнил,  как  Реваз  стоял  перед  ним  с
расстегнутым  воротом  гимнастерки,  видел  красный  шрам  на  его  груди,
выступавший из-под выреза нижней рубахи. И голос Реваза, его тихий вопрос,
который тогда показался Сталину громче орудийных залпов, снова прозвучал в
его ушах: "Значит, немцы приближаются к Москве?!"
   Сталин встал и подошел к окну. Из окна  были  видны  зубцы  кремлевской
стены, дальняя сторона Красной площади и серое здание ГУМа. В этом  здании
давно уж ничем не торговали. Там располагались  различные  учреждения.  Во
время октябрьских и майских праздников несколько комнат на втором этаже  с
окнами, выходящими  на  Мавзолей  Ленина,  предоставлялись  радиокомитету.
Оттуда журналисты и писатели вели репортаж о парадах и демонстрациях,  все
время внимательно наблюдая за трибуной Мавзолея, где стоял он, Сталин.
   Сталину вдруг показалось, что  он  видит  не  пустую,  покрытую  снегом
площадь, а весеннюю, первомайскую - море людских  голов,  колышущиеся  над
ними знамена и огромные, укрепленные на шестах его, Сталина, портреты.
   Он всегда одинаково выглядел на этих портретах.  Судя  по  ним,  он  не
старел. На лице его не было рябин. Седина  не  покрывала  его  редеющие  с
годами волосы. На портретах время проходило для  него  бесследно.  Он  был
всегда одинаков, всегда вечен, товарищ Сталин.
   А демонстранты шли и  шли...  Только  плакаты,  транспаранты  и  панно,
плывущие над их головами, постепенно менялись. Карикатура на Чемберлена  -
узкое, искаженное злобной гримасой лицо с моноклем  в  огромной  глазнице.
Мощный  кулак,  показывающий  британскому  премьеру   фигу:   "Наш   ответ
Чемберлену!.." Пузатый карлик  в  картузе,  сапогах  бутылками  и  жилете,
путающийся в ногах у огромного  человека  в  лаптях  и  посконной  рубахе:
"Ликвидировать   кулака   как   класс!"   И   другие    плакаты:    "Даешь
индустриализацию страны!", "Даешь коллективизацию!" Новые несметные  толпы
людей приближались сюда, к  Мавзолею.  Над  колоннами  возвышались  макеты
великих строек: кузнецкой, магнитогорской... "Выполним пятилетку в  четыре
года!.." И снова портреты его, Сталина. Гладкое  лицо.  Всюду  одинаковый,
точно выверенный излом брови над левым глазом. Черные усы.  Черные  густые
волосы. Наглухо застегнутая тужурка с отложным воротником...
   Все это было, было!..
   Но, устремив свой мысленный взор  в  проплывавшее  перед  ним  прошлое,
Сталин ни на мгновение не забывал,  что  на  его  письменном  столе  лежит
конверт из грубой, шершавой оберточной бумаги.
   Он вернулся к столу и сел в кресло.
   Теперь он смотрел на конверт с неприязнью, даже  со  злобой.  Это  было
простым совпадением, что письмо доставили  ему  на  исходе  этой  страшной
ночи, когда немцы прорвали фронт Рокоссовского. И  тем  не  менее  в  этом
совпадении Сталину почудилось нечто зловещее.
   "Ты снова хочешь упрекать меня? Сейчас, когда решается  судьба  Москвы?
Когда напряжены все силы, когда каждый должен стоять  насмерть?  И  в  эти
минуты ты, комиссар, писал это письмо?!"
   Но все связанное с рефлексией, колебаниями было не  только  органически
чуждо Сталину, но и ненавидимо им. И, поймав себя на мысли, что он  боится
прочесть письмо, Сталин схватил конверт к резким движением вскрыл его.
   Листок был сложен вчетверо. Сталин развернул его и прочел:

   "Дорогой товарищ Сталин!
   Бойцы нашей дивизии не посрамили  чести  Родины.  Если  нам  приходится
отступать, то враг заплатил за это тысячами жизней своих солдат.
   Я пишу Вам это письмо с чувством большой радости. Сегодня  мы  получили
десять новых танков -  три  "Клима"  ленинградского  производства  и  семь
замечательных "тридцатьчетверок", которые мне уже доводилось видеть в бою.
   Пополнилась наша дивизия и полковыми пушками, говорят,  тоже  питерской
работы. Настроение у бойцов  бодрое,  и  мне  как  комиссару  приятно  это
сознавать. Конечно, все, от командира дивизии до рядового бойца, понимают,
что опасность все еще очень велика, но что врага в Москву мы не пропустим,
- _в этом уверены мы все_. И у меня появилось большое желание сказать  Вам
об этом.
   Вынужден кончать - решил с комиссаром одного из полков пойти в роты,  -
есть основания полагать, что немцы скоро снова полезут.
   Письмо я попросил отвезти в  Кремль  и  сдать  лично  одного  товарища,
который едет в Москву на два дня по армейским делам.
   Да здравствует ваша партия! Да здравствует наш Сталин!
   Реваз Баканидзе.
   28 ноября 1941 года".

   Первой реакцией Сталина было недоумение. Письмо звучало так, как  будто
автором его был не старый друг, не  человек,  который  совсем  недавно  не
побоялся говорить с ним, Сталиным,  призывая  его  к  ответу,  а  один  из
миллионов бойцов и командиров, для которых Сталин был только вождем. Такие
примерно письма приходили в ЦК десятками и сотнями тысяч - коллективные  и
индивидуальные.
   Сталин снова перечитал письмо, стараясь найти в нем скрытый  смысл.  Но
никакого "подтекста" не обнаружил.
   Почему же Реваз написал ему такое письмо? "Может быть,  оно  рассчитано
на военную цензуру?" - подумал  Сталин.  Но  штампа  "Просмотрено  военной
цензурой" на конверте, естественно, не было - ведь шло письмо не по почте.
   Но если Реваз знал, что минует цензора, то чем  -  опять-таки  чем?!  -
можно объяснить, что он написал именно так?
   Сталин в третий раз перечитал письмо.
   И вдруг он понял. Все понял. Своим письмом Реваз хотел сказать, что тот
разговор забыт, забыт на все время войны, что все, что не касается  сейчас
защиты Родины, отошло на задний план. Упоминая о  поступившем  вооружении,
заверяя: "Врага в Москву мы  не  пропустим",  Реваз  хотел  ободрить  его,
Сталина, влить в него новые силы.
   Это было письмо не просто друга, а прежде всего бойца,  одного  из  тех
многих тысяч бойцов, от которых сейчас  зависела  судьба  Москвы.  И  всем
тоном, всем смыслом его  Реваз  хотел  подчеркнуть,  что  армия  сильна  и
охвачена одним стремлением, одним  желанием  -  остановить  натиск  врага,
отстоять Москву.
   И хотя это письмо фактически ничего не  прибавляло  к  тому,  что  знал
Сталин, и никак не могло изменить того страшного  факта,  что  оборона  на
дальних подступах к Москве прорвана немецкими  танками,  Сталин  почему-то
ощутил облегчение.
   Он нажал кнопку звонка и сказал вошедшему Поскребышеву:
   - Вызвать товарища Баканидзе в Москву.
   - Слушаю, товарищ Сталин, - ответил Поскребышев. - А где он находится?
   Сталин протянул ему письмо:
   - Установите и вызовите. Немедленно.
   Поскребышев взял письмо и  быстро  вышел  из  кабинета.  В  эту  минуту
позвонил по "вертушке" Василевский.
   Услышав слова "докладывает Василевский", Сталин весь  напрягся  и  сжал
телефонную трубку с такой силой, точно хотел ее раздавить. Он приготовился
к самому худшему.
   -  Вы  слышите  меня,  товарищ  Сталин?  -  раздался  в  трубке   голос
заместителя начальника Генерального штаба.
   - Я слушаю вас, товарищ  Василевский,  -  медленно  и  внешне  спокойно
проговорил Сталин.
   - Звоню, чтобы доложить, товарищ Сталин,  что  я  только  что  закончил
переговоры с командующими фронтами. Ни на  одном  из  фронтов  дальнейшего
продвижения противника не отмечено. У Жукова, например,  впечатление,  что
немцы вообще перестали атаковать.
   - Не слишком ли оптимистичен товарищ Жуков?.. Впрочем, я  переговорю  с
ним сам. У вас все?
   - Так точно, товарищ Сталин.
   - Хорошо. Спасибо, товарищ Василевский,  за  хорошие  вести,  -  сказал
Сталин и опустил трубку на  рычаг.  Потребовалось  усилие,  чтобы  разжать
сжимавшие ее пальцы.
   Затем Сталин повернулся левее, к аппарату ВЧ, и набрал номер Жукова.
   Командующий Западным фронтом оказался на месте. Он  подтвердил,  что  в
середине минувшей ночи  атаки  немцев  стали  ослабевать  и  к  настоящему
моменту прекратились вообще.
   -  Может  быть,  это  всего  лишь  маневр  или  просто   передышка?   -
настороженно спросил Сталин.
   - Возможно, - ответил Жуков. - Однако я  только  что  лично  допрашивал
захваченного в плен немецкого майора, командира одного из полков.  На  мой
вопрос, почему на его участке наступление прекратилось, майор ответил, что
солдаты выдохлись, что в ротах осталось по  тридцать  -  сорок  человек  и
продолжать наступление такими силами было бы самоубийством. Я спросил его,
- продолжал  Жуков,  -  получил  ли  он  от  командования  дивизии  приказ
прекратить наступление. Утверждает, что  не  получал,  но  что...  Словом,
переводчик сказал, что это соответствует нашей поговорке "выше  головы  не
прыгнешь".
   - А вы уверены, что этот пленный не врет? - спросил Сталин.
   Жуков ответил не сразу.
   И за мгновение молчания Сталин успел понять, что задавать  этот  вопрос
ему не следовало. Он вспомнил, что подобный вопрос он задал стоявшим перед
ним Жукову и Тимошенко 21 июня...
   Но  тогда  эти  слова  произнес  тот,  прежний  Сталин,   уверенный   в
непогрешимости своих расчетов, не желавший считаться с реальными  фактами,
если они противоречили его точке зрения.
   Сейчас аналогичный вопрос задал уже  другой  Сталин.  Познавший  горечь
поражений.  Много  понявший  и  многому  научившийся.  Он  боялся  ошибки,
опасался принять столь страстно желаемое за действительное.
   - ...Может, врет, а может, и нет, - сказал после паузы Жуков, и Сталину
показалось, что Жуков в эти секунды вспомнил о том же, о чем  вспомнил  он
сам.
   - Что ж, будем надеяться, что  не  врет,  -  сказал  Сталин.  Он  хотел
добавить, что утвержденный накануне план контрнаступления, намеченного  на
пятое и шестое декабря, следовательно, остается в  силе,  но  не  произнес
этих слов. Впереди была еще неделя, и она могла многое изменить.



17

   ...Почти до полудня вместе со всеми участниками  партактива  Звягинцеву
пришлось пробыть в бомбоубежище райкома. Он сидел там рядом  с  Королевым,
забрасывая  его  вопросами.  На  каждый  из  них  ему  хотелось   получить
немедленный ответ, а Королев отвечал не только тихо - кругом были люди,  -
но и не спеша, точно испытывал его терпение.
   Тем не менее Звягинцев сразу же выяснил, что Вера  жива  и  по-прежнему
работает в госпитале. О жене Королев сказал  только  три  слова:  "Ее  уже
нет". Без всякой аффектации, без  надрыва,  скорее  с  какой-то  злобой  в
голосе. Спросил о брате, которого давно не видел. Рассказал, что на заводе
плохо, очень плохо, рабочих осталось совсем немного, однако они продолжают
работу, ремонтируют танки, полковые пушки и налаживают производство мин.
   Там же, в убежище, Королев познакомил  Звягинцева  с  новым  директором
завода Длугачом. Тот беседовал о чем-то с Ефремовым, и Звягинцеву  удалось
лишь представиться им обоим и  в  нескольких  словах  объяснить,  с  каким
заданием он прибыл. Он спросил, на месте  ли  главный  конструктор  Котин,
который осенью был начальником штаба обороны завода и сделал  тогда  очень
много для строительства укреплений и, к своему огорчению, узнал, что  того
совсем недавно направили в Челябинск вслед за Зальцманом и Козиным.
   В отличие от Зальцмана, резкого, быстрого, категоричного  в  суждениях,
Длугач, несмотря на свою  молодость  -  ему  было  лет  тридцать  пять,  -
произвел   на   Звягинцева   впечатление   человека    спокойного,    даже
медлительного.
   На завод Звягинцев вернулся вместе с кировцами. Ему  не  терпелось  как
можно скорее приступить  к  осмотру  территории,  примыкавшей  к  Финскому
заливу, но Королев сказал, что  прежде  всего  надо  оформиться,  то  есть
выписать постоянный пропуск, сдать в ОРС продаттестат и получить  в  обмен
карточки на питание.
   Они зашли в партком, Королев куда-то позвонил, и через несколько  минут
явился парень лет двадцати. Впрочем, о возрасте его можно было  догадаться
лишь по еще не погасшему юношескому блеску в глазах и несколько угловатым,
чисто мальчишеским  движениям,  лицо  же  его,  землисто-серое,  худое,  с
ввалившимися щеками, мало чем отличалось от  лиц  людей  взрослых  и  даже
пожилых.
   - Слушай, Беглый, проводишь товарища майора в комендатуру, потом в ОРС.
А потом... ну, будешь вроде связного при нем. Если что показать  или  куда
проводить. С комитетом комсомола я договорюсь. Ясно?
   - Ясно, Иван Максимович, - ответил парень и как-то  странно,  то  ли  с
улыбкой, то ли с усмешкой, взглянул на Звягинцева.
   Они вышли во  двор.  Было  очень  холодно.  Звягинцев  поднял  воротник
полушубка, а  парень  опустил  уши  своей  шапки  и  завязал  тесемки  под
подбородком.
   - А ведь я вас знаю, товарищ майор! - неожиданно сказал он.
   - Да? - рассеянно произнес Звягинцев.
   - Вы же у нас на заводе укрепления строили. Ну, тогда, осенью.
   - Было такое дело.
   - Ну вот, - обрадованно сказал парень. - А я тогда  на  ремонте  танков
работал. Вспомнили меня?
   "Смешной человек! - подумал Звягинцев. - Как будто я могу помнить всех,
кто работал на ремонте танков".
   -  Помню,  помню,  -  скороговоркой  ответил  он,  -  только  давай  не
задерживаться. Время дорого.
   Зашли в комендатуру, потом в ОРС. Увидев, что Звягинцев торопливо сунул
продовольственную карточку в карман, парень заметил:
   - Пуще глаза храните!  Не  возобновляется.  -  Потом  спросил:  -  Куда
теперь?
   - К заливу пойдем, - сказал Звягинцев. - Посмотрим.
   Территория завода была огромной,  и,  если  бы  не  попутный  грузовик,
подбросивший их на западную окраину, идти туда пришлось бы не меньше минут
сорока.
   Было безлюдно. Метрах в ста впереди тянулся забор. Увязая  в  сугробах,
Звягинцев с парнем добрались до него.  Забор  был  невысоким,  однако  для
того, чтобы  заглянуть  на  ту  сторону,  Звягинцеву  пришлось  влезть  да
полузасыпанный снегом деревянный контейнер.
   Теперь перед его глазами  расстилалось  ледяное  пространство  Финского
залива. Где-то там, впереди, у  невидимой  отсюда,  но  близкой  Стрельны,
притаилась смерть. Звягинцев знал, что на льду залива -  боевое  охранение
частей ВОГа, минные поля, проволочные заграждения, что подступы прикрывает
артиллерия Балтфлота. Тем не менее его охватила тревога.
   Он соскочил вниз и раздраженно сказал:
   - Чем вы от противника отгорожены? Забором, что ли, этим?!
   - Это почему же забором?! - неожиданно резко ответил парень. -  Мы  тут
укрепления строили. Не видите? Идемте покажу.
   Следуя за уверенно  шагавшим  по  одному  ему  видным  тропкам  парнем,
Звягинцев осмотрел несколько дзотов с амбразурами, обращенными  в  сторону
залива, пулеметные гнезда и почти  невидимые  из-под  снега  металлические
противотанковые надолбы.
   Пробираться через сугробы было тяжело. Когда они наконец  остановились,
Звягинцев вытер рукавом полушубка выступивший на лбу пот.
   - Это все? - спросил он.
   - Все, - сумрачно ответил парень. И добавил: - Голодные  люди  строили,
товарищ майор. Голодные!
   В его голосе Звягинцеву послышался почти нескрываемый упрек.
   - Враг не будет считаться с тем, кто строил, - сухо ответил он.
   Мысленно  прикидывая,  успеет  ли  он  до  сумерек  вернуться  сюда   с
инженерами и обследовать все более основательно,  Звягинцев  посмотрел  на
часы. Они стояли - секундная стрелка на двигалась.
   - А, черт! - выругался он. - Остановились. Трофейная дрянь. У тебя часы
есть?
   - Часы? - переспросил парень. - Имеются.
   Он снял рукавицу, задрал  полу  ватника,  полез  в  карман  ватных  же,
заправленных в валенки  штанов  и  вытащил  оттуда  что-то,  завернутое  в
носовой платок. Снял и вторую варежку, прижав ее подбородком  к  груди,  и
осторожно развернул платок на ладони. Звягинцев увидел  карманные  часы  в
белом металлическом корпусе.
   - Пятнадцать ноль-ноль! - объявил парень, зачем-то подышал  на  стекло,
прикрывающее циферблат, потом бережно протер его платком.
   - Неужели так рано? А уже вроде начало темнеть. Может, твои тоже стоят?
Ну-ка, покажи! - сказал Звягинцев.
   Спустя мгновение он уже читал выгравированную на задней крышке надпись:
"Старшему  лейтенанту  В.К.Суровцеву  за  отличную   военную   службу   от
командования".
   Кровь прилила к лицу Звягинцева. Боясь услышать ответ, он спросил:
   - Как к тебе попали эти часы?
   - Дареные, - ответил парень.
   - И без тебя вижу, что дареные, - повысил голос Звягинцев, - поэтому  и
спрашиваю.
   - А я и отвечаю: дареные. Мне подарены. Дайте-ка часы, товарищ майор.
   - Не отдам, пока не  объяснишь,  как  они  у  тебя  оказались.  Капитан
Суровцев - мой друг. Мы воевали вместе, ясно? Как к тебе эти часы  попали?
Почему молчишь! Приказываю отвечать!
   Часы могли попасть к парню случайно, он мог выменять их  у  кого-то  на
сухарь или пачку пшенного концентрата... Но что тогда с Суровцевым?!
   - Товарищ майор, отдайте часы! - возмущенно повторил парень. - Как  вам
не стыдно?
   Звягинцев растерянно протянул ему часы. Тот взял, бережно завернул их в
платок и сказал, надевая варежки:
   - Не один вы капитана Суровцева знали. Мы  с  ним  в  госпитале  вместе
лежали. Вот он и подарил. Велел фамилию его соскрести и свою написать. А я
не стал. Вот и все.
   Звягинцев перевел дыхание.
   - Ну... прости меня за резкость, - сказал он. - Испугался я. Думал, что
убит Суровцев. Ты знаешь, что он для меня значит?! Мы вместе первый бой на
Луге принимали! А потом разошлись наши пути-дороги. Расскажи, что  с  ним!
Он что, тяжело ранен?
   - Да не волнуйтесь вы. Поправился он. В руку был ранен. Удрали мы с ним
из госпиталя. Где теперь вот он, не знаю.
   - Может, и он думает, что меня на свете уже нет...
   - Ничего он такого не думает, товарищ майор. Знает, что вы живы-здоровы
- были, во всяком случае.
   - Кто же ему об этом сказал?
   - Да я же сказал, товарищ майор, я!
   - Ты?! Ничего не понимаю.
   - Ну, в госпитале и сказал, что вы у нас на Кировском были.
   - А как ты-то в госпиталь попал? Как твоя фамилия? Беглов? Беглый?
   - Да никакой я не Беглый, Савельев моя фамилия. Это меня  дядя  Ваня  в
шутку Беглым зовет. Ну, прозвище такое дал.
   - От немцев, что ли, сбежал? - спросил Звягинцев, подумав, что  парень,
возможно, был в ополчении и выбрался из окружения или из плена.
   - Ну, от фрицев я  не  бегал!  -  оскорбленно  проговорил  Савельев.  -
Отступать, правда, приходилось, а драпать привычки нет.
   - Как же ты в госпиталь попал?
   - Эх, товарищ майор! - с обидой произнес Савельев. -  Ничего-то  вы  не
помните. Только вид сделали, что узнали меня. А ведь я тот  головной  танк
вел. С заклиненной башней. Ну, взад-вперед гонял. Неужели не помните?
   Вспомнил! Звягинцев все вспомнил! В сентябре, когда все со дня на  день
ожидали новой попытки немцев прорваться к  заводу  со  стороны  Пишмаша  и
больницы Фореля, Звягинцеву пришла в голову мысль вывести ночью  из  цехов
на улицу Стачек танки. Машины были  покалеченные,  с  пробитой  броней,  с
заклиненными башнями, без вооружения, но с  неповрежденными  гусеницами  и
работающими моторами. Гул моторов и лязг гусениц должны были,  по  замыслу
Звягинцева, ввести в заблуждение немцев, создать у них впечатление, что  к
заводу подошло мощное танковое  подкрепление.  И  конечно  же  этот  самый
Савельев и вел головной танк...
   - Ну, теперь я действительно вспомнил, - сказал Звягинцев. - А потом-то
с тобой что приключилось?
   - А потом, когда вас  уже  не  было  на  заводе,  в  наш  цех  снарядом
садануло. Пятерых рабочих насмерть, а меня в бедро. Вот я  в  госпиталь  и
попал. А на соседнюю койку капитана  положили.  Ну,  Суровцева.  Очень  он
мучился.
   - Рука болела?
   - Рука рукой. Главное, не это его мучило.  Беспокоился  он  очень,  что
блокаду без него прорвут. Тогда, в конце октября, все ждали, что со дня на
день... Если б не Вера...
   - Кто?!
   - Ну, девушка там была, Вера. Фельдшерица. Она...
   - Стой, стой,  погоди!  -  воскликнул  Звягинцев.  -  Невысокая  такая,
молодая, большие глаза... Она?!
   - Точно, товарищ майор, по описанию подходит. Неужели знакомая?
   "Не может быть такого  совпадения,  -  подумал  Звягинцев.  -  Мало  ли
медсестер с таким именем!"
   - А что она... хорошая была, эта Вера? - произнес он  первые  пришедшие
на ум слова, чтобы только не молчать.
   - Это вы у капитана Суровцева спросите,  если  война  снова  сведет,  -
хитро улыбаясь, ответил Савельев. - Больно уж он по ней сохнул.
   - Вот как!..
   - Только показать это боялся. Ну, передо мной. А я-то все  вижу.  Лежит
на койке с закрытыми глазами, обмануть меня  хочет,  будто  спит.  А  я-то
знаю, что он к шагам в коридоре прислушивается. Ну, а когда в ходячие  нас
перевели, он все у  сестринской  комнаты  топтался.  А  потом  вернется  в
палату, ляжет на койку, глаза закроет и молчит. Шамовку принесут  -  почти
не ест.
   - Ну... а она? Вера-то эта?
   - А что Вера? Видать, и она к капитану... ну, расположена  была.  Часто
заходила. Володей звала. Меня - Савельев, а его - Володя... Только все это
глупости. Разве когда война идет, есть время  любовь  крутить?..  Капитана
одна мысль одолевала: скорее на фронт. Он и меня подбил, чтобы до срока из
госпиталя удрать.
   - Но... все-таки он любил ее? - с трудом выговорил Звягинцев.
   - Я так полагаю, что он-то любил. Только у Веры,  мне  кажется,  другой
кто-то был. Все ждала его.
   - А это... кто тебе сказал?
   - Никто не сказал, кто про такое говорит? По виду капитана,  по  словам
отдельным я понял, что не сладилось у них что-то.
   Савельев помолчал немного, потом улыбнулся и громко сказал:
   - А уж как он обрадовался, когда узнал, что я вас встречал! Все  рвался
по телефону вас разыскивать,  а  куда  звонить  -  не  знал.  Ведь  вас  с
завода-то в то время уже отозвали...
   -  Сколько  на  твоих  дареных?  -  с  каким-то  ожесточением   спросил
Звягинцев.
   Савельев поспешно вытащил завернутые в платок часы, взглянул на  них  и
сказал:
   - Пятнадцать двадцать семь. - И как-то совсем по-мальчишески добавил: -
Ух-ух, ходят! Точно, как в аптеке!
   Звягинцев завел свои часы и скомандовал:
   - Пошли. В штаб обороны.


   - ...Итак, - сказал  Звягинцев,  -  задача  заключается  в  том,  чтобы
решительно укрепить все районы города, примыкающие к Финскому заливу.  Для
руководства строительством укреплений штаб ВОГа выделяет целый ряд военных
инженеров - и на завод имени Жданова, и на  стадион  имени  Кирова,  и  на
другие уязвимые участки. Наша с вами  задача  -  укрепить  западную  часть
территории  Кировского  завода  и  подступы  к   ней.   Работа   предстоит
трудоемкая.   Построенные   там   укрепления   преимущественно    легкого,
противоосколочного  типа.  Штаб  же  ставит  задачу  создать   укрепления,
неуязвимые для немецких  снарядов.  Для  этого  потребуются  материалы  и,
конечно, рабочие руки. Понадобятся люди. Это все, что я могу пока сказать.
Завтра  с   утра   вместе   с   инженерами   произведу   более   детальную
рекогносцировку района. Тогда можно будет составить конкретный план работ.
Но уже сейчас ясно: понадобятся люди. Не менее ста человек. А возможно,  и
больше.
   Они  сидели  в  подвальном  помещении   здания,   где   когда-то   была
поликлиника,  а  теперь  разместилось  заводоуправление:  директор  завода
Длугач, секретарь  парткома  Алексеенко,  возглавлявший  теперь  партийную
организацию вместо  Козина,  начальник  заводского  штаба  МПВО  Дашкевич,
представитель штаба обороны Южаков и он, Звягинцев.
   Сюда, в бомбоубежище, их загнал начавшийся полчаса назад обстрел. Время
от времени Дашкевич  снимал  трубку  одного  из  телефонных  аппаратов  и,
продолжая слушать говоривших, вполголоса спрашивал: "Как там?.."


   - ...Не менее ста человек, - повторил Звягинцев.
   Никто не произнес ни слова.
   Наконец Длугач спросил:
   - Вы в цехах-то были, товарищ майор?..
   - К сожалению, побывать в цехах я еще не успел, - ответил Звягинцев.
   - Так вот, людей нет, товарищ майор, - тихо сказал Длугач и добавил еще
тише: - Ну... пригодных для вашего дела.
   "Как  это  нет?  -  хотел  спросить  Звягинцев.  -  Должны  быть,   раз
требуются!" Но сдержался и, стараясь говорить спокойно, сказал:
   - Вы,  видимо,  плохо  представляете  себе  ситуацию,  товарищи!  Я  не
отрицаю, что кое-что для укрепления западной  части  заводской  территории
уже сделано. Но, к сожалению, с военной точки  зрения  эти  укрепления  не
выдерживают критики. Пулеметные точки установлены  так,  что  огонь  можно
вести лишь в  одном  направлении.  Расчеты  там  могут  укрыться  лишь  от
осколков. А немцы,  как  правило,  предваряют  свои  атаки  артиллерийским
обстрелом и воздушными налетами. В случае попадания в такую огневую точку,
скажем, тяжелого снаряда от нее не останется даже следа. Теперь о  дзотах,
- продолжал Звягинцев. - Они у вас расположены здесь, здесь и здесь. -  Он
ткнул пальцем в отметки на карте, лежавшей на столе, вокруг  которого  они
сидели. - Все на открытой местности. Но подобный дзот, если  он  не  имеет
броневого перекрытия, в случае направленного артобстрела не продержится  и
десяти  минут.  Следовательно,  нужно  сделать  перекрытия.  Это  то,  что
касается дзотов.  Однако  необходимы  также  и  доты.  Я  понимаю,  что  в
существующих условиях их построить трудно. Но  почему  для  этой  цели  не
использовать  расположенные  на  западной  окраине   пустующие   заводские
помещения? Полагаю,  что  это  возможно.  Итак,  нужно  усилить  имеющиеся
укрепления и построить новые. Для этого, как вы понимаете,  нужны  рабочие
руки. Люди нужны. Минимум сто человек. И немедленно.
   Снова наступило молчание.
   В этот момент открылась дверь, и вошел Королев.
   - Обстрел прекратился, - сказал он с порога.
   Только сейчас Звягинцев,  прислушавшись,  уловил,  что  метроном  снова
стучит спокойно и размеренно.
   - Ну как, товарищ майор, провел ревизию? - спросил  Королев,  опускаясь
на табурет.
   - Ревизия проведена, -  с  невеселой  усмешкой  ответил  за  Звягинцева
Южаков, - обнаружена крупная недостача.
   - Товарищи, - сказал Звягинцев, - я отлично понимаю,  чего  стоило  при
создавшемся положении построить и эти укрепления. Но все измеряется... ну,
как бы это сказать... точкой отсчета.
   - Здесь, майор, люди не военные и, как говорили в гражданскую  морячки,
академиев не кончали, - вмешался Королев, - ты попроще выражайся.
   - При чем здесь академии? - вскинулся Звягинцев.  -  Просто  я  имел  в
виду... ну, как бы это сказать... критерий! Если мерой являются физические
возможности изможденных, обессиленных людей, то  сделано  очень  много.  А
если взять другую меру, ну, иную точку отсчета... способность  построенных
оборонительных сооружений противостоять возможному наступлению  врага,  то
она... - Звягинцев хотел  сказать  "почти  равна  нулю",  но  сдержался  и
сказал: - ...минимальна.
   - Значит, на минимуме кировцы застыли, - с горечью сказал Королев.
   - Дело не в словах, товарищ Королев, -  несколько  смутившись,  сухо  и
официально сказал Звягинцев, - а в существе. В том, что оборона  завода  с
запада слаба. Надо немедленно приступить к созданию  таких  оборонительных
сооружений, которые смогут стать реальной преградой на пути противника.
   - Товарищ Звягинцев, - возразил Длугач, - мы и сами прекрасно  понимаем
необходимость укрепления западной стороны нашей территории. Как видите, мы
построили там оборонительные  укрепления.  Но,  наверное,  вы  правы,  они
недостаточно совершенны. - В отличие от  Королева  Длугач  говорил  внешне
спокойно. - Мы  понимаем,  -  продолжал  он,  -  что  работы  эти  следует
продолжить, тем более что теперь существует на этот счет приказ. Но  нужно
смотреть на вещи реально. А реальность эта такова, что значительная  часть
кадров, которыми  мы  располагали,  теперь  за  тысячи  верст  отсюда,  на
востоке, ведь там, по существу,  новый  Кировский  создавать  пришлось!  А
рабочие, оставшиеся здесь, еле на ногах стоят!
   - Но на заводе  есть  вооруженный  отряд,  -  нетерпеливо  прервал  его
Звягинцев.
   - Есть отряд, - кивнул Длугач, - командует им начальник литейного  цеха
Лепель,  а  комиссаром  до  недавнего  времени  был  сидящий  перед   вами
Алексеенко. Бойцы вооруженного отряда не только несут дежурства по  охране
завода, ими и были построены те самые укрепления, которые  вы  критикуете.
Более того, силами этого отряда с территории завода были  вывезены  тысячи
тонн железных конструкций для возведения дотов в тылу сорок второй  армии.
Однако скажу вам прямо: за последнее время  отряд  поредел,  люди  заметно
ослабели. Конечно, бойцы помогут вам. Но вы  отлично  знаете,  что  задача
отряда -  защищать  завод,  если  враг  действительно  прорвется  сюда,  и
превращать  всех  его  бойцов  в  строителей   -   значит   лишить   отряд
боеспособности. Ни о каких ста человеках не может быть и речи. Рабочим же,
которые с трудом простаивают свою  смену  у  станка,  копать  после  этого
мерзлую землю, месить бетон не под силу.
   - Вот что, - решительно сказал Звягинцев, - я сам  пойду  по  цехам.  И
найду людей.
   В  сегодняшнем  Ленинграде  все  было  невозможно,  если  мерить   силы
человеческие обычными мерками, - в этом Звягинцев уже отдавал себе отчет.
   Но он понял и  другое.  Все  невозможное  здесь  становится  возможным.
Невозможно было держаться на ногах,  а  люди  держались.  Невозможно  было
стоять у станков, но завод действовал. Невозможно было сдерживать врага на
подступах к Ленинграду, но врагу не давали сделать вперед ни шага.
   Следовательно, возможно построить  и  новые  укрепления,  убеждал  себя
Звягинцев.
   Состояние ленинградцев он понимал умом, рассудком.  Он  еще  не  ощущал
сосущего  чувства  голода,  не  испытывал  головокружения,  глаза  его  не
застилал  туман...  Звягинцев  жалел  людей,  которые  его   окружали,   и
восхищался ими. И все же он еще не был одним из них.
   - Хорошо, - сказал Королев. - Пойдем вместе.
   Они поднялись по лестнице и вышли во двор.
   Небо было безоблачным,  и  все  вокруг  заливал  мертвый,  безжизненный
лунный свет: здания заводских корпусов  с  пробоинами  в  стенах,  снежные
сугробы и автомобильную дорогу, проложенную в этих снегах.
   - Плохая ночь... - вздохнул Звягинцев.
   - Чем плохая?
   - Луна. В случае воздушного налета...
   - Нет их, налетов-то.
   - Как нет?
   - А зачем? Зачем Гитлеру на  нас,  доходяг,  фугаски  тратить?  Да  еще
самолетами рисковать... Надеется, что сами перемрем, - зло сказал Королев.
   - Много народу на Урал уехало?
   - Много. Новые танки там будут выпускать.
   - Новые? А "Климы"?
   - Тяжелы наши "Климы" оказались, Звягинцев. И броня не та, и  вооружены
плохо, и скорость мала. Производство "тридцатьчетверок" там разворачивают.
   - А ты почему не поехал?
   - Я?.. - с тяжелым вздохом переспросил Королев. -  Не  могу  я  уехать.
Отказался. Камень я лежачий, майор. Слишком глубоко в  фундамент  заложен.
Нельзя меня с места трогать. Каждому - свое... Так куда для начала зайдем?
Может, в механический? Погляди, полезно.


   Из дверей цеха доносился негромкий,  неритмичный  стук.  Королев  вошел
первым, Звягинцев последовал за ним. В прошлом он не  раз  бывал  здесь  и
помнил, что тут стояли ряды  станков,  токарных  и  фрезерных.  С  потолка
свисали  прикрытые  металлическими  колпаками   яркие   электролампы,   на
стеллажах  поблескивали  металлические  детали  и  аккуратно   разложенные
инструменты.
   Ничего этого Звягинцев сейчас не увидел. Первое, что  бросилось  ему  в
глаза, это железная печка - маленький таганок. Дверца печки была  открыта,
и оттуда на пол падали желтые пятна света.
   И на этом небольшом  освещенном  пространстве  сидели  люди  -  десятка
полтора. Перед каждым из них стоял низкий деревянный  брусок,  на  котором
лежал кусок алюминия, и они медленно, точно нехотя, били по этому алюминию
деревянными молотками.
   Никто из них не взглянул на вошедших.  Они  продолжали  свою  странную,
непонятную Звягинцеву  работу:  медленно  поднимали  молотки,  ударяли  по
алюминию сверху или с боков и не сразу поднимали  молотки  для  следующего
удара, точно в предыдущий уже вложили все свои силы.
   Глаза Звягинцева постепенно привыкли к сумраку, и он увидел,  что  там,
где  раньше  стояли  станки,  сейчас  пусто,  от  некогда  стоявших  здесь
механизмов остались только следы на цементном полу.
   - А где же станки? - тихо спросил он.
   - Уехали, - так же тихо ответил Королев. - На восток уехали.  Часть  на
самолетах  перебросили,  а  остальные  недавно  через   Ладогу.   Впрочем,
несколько осталось. - И он кивнул в темную сторону цеха.
   - А... а что делают эти рабочие?! - недоуменно спросил Звягинцев.
   - Что делают? - горько усмехнулся Королев. - А ты  спроси.  Спроси,  не
бойся!
   Звягинцев молчал. Только теперь он заметил, что  на  дальних  стеллажах
вповалку лежат люди. Спят они или просто вконец обессилели?
   - Здорово, ребята! - громко сказал  Королев.  -  Вот  товарищ  майор  с
фронта приехал. Может, кто его помнит - в  сентябре  оборону  нам  помогал
строить. Вот  видите,  стоит  и  молчит,  понять  не  может,  что  это  вы
сколачивайте - танк или пушку полковую. Может, кто объяснит майору?
   Несколько человек повернули головы, скользнули взглядом по Звягинцеву и
снова начали обивать насаженные на деревянные болванки куски алюминия.
   - Не желают объяснять, стесняются, - снова  с  усмешкой,  на  этот  раз
грустной, сказал Королев. - А почему стесняются, знаешь, Звягинцев? Потому
что мастера они классные. Это вот токарь  седьмого  разряда,  это  слесарь
шестого, а это фрезеровщик,  мастер  -  золотые  руки,  -  перечислял  он,
поочередно тыча пальцем в закутанных в бабьи платки поверх ушанок людей. -
А что делают? Объясняю: тарелки алюминиевые делают,  чтобы  было  из  чего
похлебку хлебать. До столовой довольно далеко, не все дойти могут, вот  им
сюда суп в котелках и таскают. Как буржуям - кофе в койку.
   - Значит, станки... бездействуют?
   - Почему бездействуют? Как энергию дают - люди к станкам становятся. По
полтора часа в сутки ток дают. От движков. По норме. Можно  сказать  -  по
карточкам. Как хлеб насущный.
   Звягинцев снова посмотрел на делавших тарелки  рабочих,  потом  перевел
взгляд на неподвижно лежавших на стеллажах людей. Надеяться, что  кто-либо
из тех, кого он здесь увидел, окажется  в  силах  долбить  мерзлую  землю,
таскать груженные цементом тачки, было бессмысленно.
   - Пойдем отсюда, Максимыч! - сказал Звягинцев  и  первым  направился  к
двери.
   Несколько минут они молча  шагали  по  облитому  желтым  лунным  светом
поскрипывавшему под их валенками снегу.
   - Сколько же рабочих осталось на заводе? - спросил наконец Звягинцев.
   - Всех считать? И тех, кто на стеллажах лежит и подняться не  может?  И
тех, кто вчера на заводе был, а сегодня уже  не  вышел,  до  проходной  не
дошел, - их тоже считать? Тогда процентов  пятнадцать  от  прежнего  числа
наберется. А может, и поменьше.
   Они приближались к  хорошо  знакомому  Звягинцеву  длинному  кирпичному
зданию, где осенью  ремонтировали  танки.  В  нижних  его  окнах,  забитых
досками или заложенных кирпичом, чернели амбразуры для пулеметов.
   - Зайдем? - полувопросительно сказал Королев  и  направился  к  дощатой
двери.
   Вслед за Королевым Звягинцев  вошел  в  цех  и  остановился  у  порога,
изумленный. В двух десятках метров от двери он увидел тяжелый  танк  "КВ",
вокруг него столпились подростки - ребята и девушки в ватниках  и  надетых
на них спецовках. Они держали кто инструмент -  гаечные  ключи,  штангели,
молотки, кто - коптилки. И  все,  задрав  головы,  смотрели  на  человека,
который стоял на танковой башне. Нет, он не стоял, а скорее висел,  потому
что под мышками его  были  продеты  ремни,  прикрепленные  к  спускавшимся
откуда-то с высоты цепям. В руках у него была дрель.
   В тот момент, когда Королев и Звягинцев подходили к танку, человек этот
сказал:
   - Все, ребята. Снимайте. Ток кончился.
   Передал кому-то дрель и  медленно  освободился  от  поддерживавших  его
лямок. Десятки ребячьих  рук  подхватили  его  и  бережно  опустили  вниз.
Оказавшись на полу, человек пошатнулся, но его снова поддержали.
   - Что, Маркелыч, циркачом,  что  ли,  заделался?  -  грубовато  спросил
Королев. - На трапеции стал работать?
   - Не держат ноги-то... - сумрачно ответил тот.
   - Познакомьтесь, - сказал Королев. - Это  Губарев  Василий  Маркелович,
знатный наш токарь.  А  это  Звягинцев,  майор,  к  нашему  штабу  обороны
прикомандирован.
   Звягинцев  протянул  руку,  и  Губарев  вложил  в  нее  свою   холодную
замасленную ладонь.
   - Или профессию сменил? -  продолжал  спрашивать  Королев.  -  Ты  ведь
пушкарь, до сих пор танками не занимался.
   - Да вот  ребята  попросили  помочь...  Башню  к  чертям  заклинило.  И
смотровой люк.
   - Что же, ребята просверлить не  могут?  Токарь  восьмого  разряда  для
этого понадобился? - Королев обвел взглядом подростков.
   - Мы можем, можем! - раздались нестройные голоса.
   - Как же, можете! - не  то  с  иронией,  не  то  с  горечью  проговорил
Губарев. - Вы все можете... Пойдем-ка, Максимыч, разговор есть.
   Они отошли к воротам. Звягинцев, поколебавшись, пошел за ними.
   - Вот что, Максимыч! - сказал Губарев. - Менять систему надо.
   - Какую еще систему? - не понял Королев.
   - Забрать надо карточки у фабзайцев.
   - Это... в каком же смысле?
   - В прямом. Забрать и сдать в столовую. А им талоны на питание  выдать.
А так знаешь что получается? Они продукты на неделю вперед забирают  и  за
два дня все съедают. Дети! А потом пять ден в кулак  свищут.  Ремни  жуют,
подметки старые в кипятке вываривают. Словом, на ногах еле держатся.
   - Сам-то ты  не  больно  крепко  держишься,  если  тебя  на  кронштейне
подвешивать надо.
   - Я-то после стационара сейчас ничего. Недели на две сил  хватит.  А  с
ребятами худо. При мне один с брони  наземь  хлопнулся.  Унесли.  Голодный
обморок.
   - Ладно, Маркелыч, продумаем, - вздохнув,  ответил  Королев.  -  А  под
потолком тебе висеть хватит. Дело есть.  Пушку  выправить  надо.  Вчера  с
фронта доставили.  Винт  покорежен.  Начали  его  вот  такие  же  фабзайцы
править, кувалдой взялись, а он возьми и  тресни.  Ну,  пополам  сломался.
Новый надо выточить. И быстро.
   - Быстро?! - хмыкнул Губарев. - Да ты винт-то пушечный видел? Он метров
пять длиной! Где я тебе металл возьму? И опять же -  где  энергия?  Рукой,
что ли, станок вертеть прикажешь?
   - Приказывать такую глупость права не имею, а посоветовать могу. Двигай
на филиал. Там вчера новый движок пустили. Возьми себе токаря  подручного.
Металл из проката отыщешь. Словом, через сутки винт должен быть  готов.  А
теперь бывай! Идти надо. Я человек подневольный. Вон у майора под  началом
состою. Пошли, майор...
   Они вышли из цеха.
   - Иван Максимович, - сказал Звягинцев, - я все видел и все понял. Но  я
получил приказ  и  должен  его  выполнить.  Любыми  средствами.  Я  должен
заставить людей построить укрепления.
   - Заставить? - воскликнул Королев. - Кировцев - заставить?!
   - Но пойми, Иван Максимович. Ведь  положение  угрожающее!  Может  быть,
сейчас, вот когда мы с тобой тут стоим, там, - он махнул рукой  в  сторону
Финского залива, - немцы к штурму готовятся! Ведь нужно укрепить имеющиеся
дзоты и построить новые, прорыть не меньше трех километров траншей, Это  я
тебе уже теперь, после первого, предварительного осмотра говорю!  Как  это
сделать? Какими силами? Да, прав Длугач, еле на ногах люди  держатся.  Это
ты мне хотел доказать? А что дальше?
   - Жалко мне тебя, Звягинцев, если ты только это увидел, Не для  того  я
тебя по цехам водил... Слушай, ты человек образованный, историю, наверное,
изучал.
   - Какую историю?..
   - Ну, древнюю. Я вот помню, раз вечером книжки Веркины от нечего делать
листать стал. Одна попалась про то, как люди раньше жили,  ну,  сотни  или
тыщи лет назад.  Какие  там  царства-государства  на  земле  существовали.
Любопытно! Я-то церковноприходскую только  закончил,  а  университеты  мои
совсем другие были, там древнюю историю не проходили,  там  ее,  нынешнюю,
делали...
   - Холодно, Максимыч, - прервал  его  закоченевший  Звягинцев,  -  давай
куда-нибудь в помещение зайдем. Да мне пора в штаб обороны,  ночь  лунная,
можно не откладывая с инженерами осмотреть территорию.
   - Сейчас, майор, потерпи, - не двигаясь с места, продолжал Королев. - Я
тебе досказать хочу. Вычитал я в книжке той  Веркиной  про  парня  одного.
Решил он характер свой испытать. Ну, по-нашему, силу воли. Положил руку на
огонь и стал терпеть. До кости руку сжег, а стерпел.
   - Муций Сцевола, - подсказал Звягинцев.
   - Во-во, кажись, так, Муций. Выходит, значит, не зря тебя учили.
   - Это общеизвестный, хрестоматийный факт.
   - Ну, для тебя известный, а я первый раз в жизни прочел, Может, правда,
а может, байка. Только хочу тебе сказать, что таких Муциев на Кировском не
одна сотня наберется.
   - Эта война и не таких героев рождает. У нас в армейской газете писали,
что на Западном один комсомолец грудью на пулеметную амбразуру лег.
   - Про то и речь. Так вот скажи кировцу - руку на огонь  положить,  если
для победы это нужно, или вот на амбразуру лечь, - ляжет. Только... только
дойти до этой амбразуры у него сил не хватит.
   - Так что же делать?.
   - Завтра в девять соберем отряд, -  после  минутного  раздумья  ответил
Королев. -  Ну  и  тех,  кто  от  работы  свободен.  Выступишь,  обрисуешь
положение. А там посмотрим.


   Почти половину ночи Звягинцев вместе  с  двумя  членами  штаба  обороны
завода, под  руководством  которых  строились  уже  имеющиеся  укрепления,
осматривал западную часть территории.
   Вернувшись в штаб, попробовали рассчитать, сколько  потребуется  брони,
тавровых  балок,  труб,  цемента,  рабочей  силы.   Результаты   оказались
печальными. Выходило, что необходимо не сто, как предполагал Звягинцев,  а
не менее двухсот человек.
   Было уже два часа ночи, когда Звягинцев вернулся в ту самую  комнату  -
смежную с кабинетом директора, - где жил тогда, в  сентябре.  Королев  еще
днем сказал ему, что  ночевать  он  сможет  на  том  же  месте.  К  своему
удивлению, на соседней койке, где  раньше  обычно  спал  Козин,  Звягинцев
увидел не нынешнего секретаря парткома Алексеенко, как  этого  можно  было
ожидать, а самого Королева.
   Когда Звягинцев вошел, Иван Максимович высунулся из-под шинели, которой
был укрыт с головой, и ворчливо сказал:
   - Подкинь уголька в печь. Утром один зуб другого не найдет.
   Звягинцев молча снял полушубок,  повесил  его  на  вешалку,  подошел  к
железной печурке и, опустившись на корточки, бросил в открытую дверцу один
из рыхлых угольных брикетов, лежавших горкой возле  печки.  Хотел  бросить
еще один, но услышал предостерегающий возглас Королева:
   - Поэкономнее, майор! Жизнь человеческую жгешь...
   - Это в каком же смысле?
   - В каком?.. А ты знаешь, откуда этот уголь берется?
   Откуда берется  уголь?  Откуда  берется  вода?  В  прошлом,  до  войны,
подобные вопросы просто  не  возникали.  Никто  из  горожан  над  этим  не
задумывался.
   Разумеется, теперь все стало по-иному. Все стало проблемой. В том числе
и топливо. Дрова и уголь...
   "В самом деле, - подумал Звягинцев, - откуда  Кировский  завод  достает
уголь? Ведь по Ладоге уголь в  Ленинград  вряд  ли  перебрасывают,  машины
перевозят продовольствие".
   - Не знаю, Иван Максимович, - сказал он. - Очевидно,  довоенные  запасы
еще остались?
   - Из довоенных  запасов,  парень,  у  людей  только  души  остались,  -
сумрачно ответил Королев. - А уголь этот  кировцы  в  порту  собирают.  Не
уголь, а пыль угольную. Ходят в порт, снег лопатами  разгребают  и  из-под
снега собирают крошку, пыль, действительно довоенную. В ведра, в  корзины.
Из пыли этой, из крошки брикеты делают. Прессуют. Вот этот самый Савельев,
который тебя днем водил, сейчас в порту с комсомольцами рыскает... Хорошо,
что сейчас хоть тихо.  А  то  под  обстрелом  собирать  приходится.  Немец
снаряды кидает и из Стрельны, и из Петергофа, и хрен его знает откуда еще.
Бьет, а  они  собирают.  И  не  все  оттуда  возвращаются...  Так  что  ты
поэкономней.
   Звягинцев снова посмотрел на угольные брикеты, уже другими глазами.
   - А ты что не спишь, Иван Максимович? - спросил он глухо.
   - Не идет сон, парень, - тихо ответил Королев. - Сил нет спать.
   - Вот и спи, чтобы сил набраться.
   - Со сном у дистрофиков плохо. Сам спи. В девять собрание.
   В комнате было тепло. Впервые с тех пор, как Звягинцев покинул  блиндаж
Федюнинского, он ощутил блаженное чувство тепла. Холодно  было  в  машине.
Холодно на Ладоге. Холодно было в Смольном.  Холодно  в  цехах.  И  только
сейчас Звягинцев почувствовал, что согревается.
   Он стянул с ног валенки, размотал портянки, потом  снял  гимнастерку  и
бриджи и лег в постель.
   Тяжелые думы овладели Звягинцевым. Когда он получил  задание  от  штаба
ВОГа, у него  не  было  ни  малейшего  сомнения  в  том,  что  сумеет  его
выполнить. То, что он увидел и  услышал  на  собрании  партийного  актива,
укрепило эту уверенность.
   Но  факты,  страшные  факты,  с  которыми  он  столкнулся  на   заводе,
постепенно подтачивали эту убежденность...
   Звягинцев умел многое: финская кампания и месяцы этой войны  не  прошли
для него даром. Он смог построить в  срок  укрепления  на  выделенном  ему
Лужском участке. Научился командовать людьми  в  бою.  Поднимал  бойцов  в
атаку, когда огонь пулеметов прижимал их  к  земле.  Знал,  как  заставить
преодолеть чувство страха. Он уже многое знал и многому научился...
   Но как поднять рабочих Кировского завода, готовых - он не сомневался  в
этом ни минуты - пожертвовать всем, даже жизнью, во  имя  спасения  своего
завода,  своего  родного  города,  но  не  имеющих  физических  -   именно
физических - сил, чтобы это совершить, Звягинцев не знал.
   - Спишь, майор? - услышал он голос Королева.
   - Нет. Не сплю...
   - Тогда... расскажи что-нибудь.
   - Рассказать? - недоуменно переспросил Звягинцев. - Что рассказать?
   - Ну... что-нибудь... Как там... на фронтах? Ты человек военный, больше
нашего знаешь...
   И Звягинцев понял, чего ждет Королев, что ему  необходимо.  Понял,  что
должен дать ему то, что хоть в какой-то мере могло заменить хлеб, которого
не было, топливо, которое собирали  по  крупицам,  погасшим  электрический
свет...
   - На нашем фронте, Иван Максимович, - сказал  Звягинцев,  приподнимаясь
на локте, - я имею в  виду  пятьдесят  четвертую,  готовится  наступление.
Погоним немцев от Волхова. А потом восстановим сообщение между Тихвином  и
Волховом, и тогда доставка продовольствия в Ленинград  сразу  возрастет  в
несколько раз.
   - А... Москва? Не знаешь?..
   - Москва?..
   Звягинцеву захотелось рассказать Ивану Максимовичу то, что  он  недавно
услышал от его брата, полковника Королева, сообщить, что под Москвой  наши
войска ведут наступление, но он сдержался.
   В штабе 54-й ему не раз доводилось слышать разговоры,  что  наступление
немцев под Москвой выдохлось. Это говорили и в начале ноября,  и  особенно
после речи Сталина на торжественном заседании и его выступления с  трибуны
Мавзолея, когда слова Верховного, что Германия  продержится  еще  полгода,
самое большее "годик", были восприняты как подтверждение того, что  у  нас
уже накоплено достаточно сил и оружия, чтобы погнать  врага  вспять...  Но
проходили  дни,  а  слухи  о  новом  продвижении  врага  к  Москве  гасили
вспыхнувшие в душах людей надежды.
   Нет, Звягинцев боялся сказать что-либо  определенное  о  положении  под
Москвой.
   И Королев, очевидно, понял причину его молчания.
   - Что ж, - твердо  сказал  он,  -  наша  совесть  чиста.  Ленинградская
совесть. Мы дали Москве все, что могли. Танки дали, пушки, мины... И будем
давать...
   - Не только это, - взволнованно сказал Звягинцев, - главное - мы  армии
немецкие здесь сковали.
   Он помолчал, потом тихо, с явным сомнением в голосе произнес:
   - Иван Максимович, скажи по совести, как  ты  думаешь,  удастся  завтра
поднять людей на строительство? Честно скажи!
   - Все, что в силах рабочих, они сделают. Но сил-то... сил нет, - угрюмо
ответил Королев и, обрывая себя, добавил: - Ладно, майор, давай спать.
   Звягинцев повернулся на бок, лицом к печке. Но сон не шел и не шел.  Он
смотрел на тлеющие угли,  потом  перевел  взгляд  на  аккуратно  сложенные
брикеты, представил себе людей, разгребающих снег. И среди них того  парня
- Савельева. И недавний разговор с ним вновь зазвучал в ушах.
   Часы... Суровцев... Вера, Вера, Вера!..
   Неужели это все-таки она, Вера?! Да-да, это она, она...
   Он-то, Звягинцев, знал, кого она  ждет...  Даже  намек  Савельева,  что
Суровцев влюбился в Веру, не  ранил  его  столь  больно,  как  эти  слова:
"Только, как я полагаю, у Веры другой кто-то был. Все ждала  его..."  Так,
кажется, он сказал, этот парень?..
   - Спишь, Максимыч? - спросил Звягинцев.
   - Не сплю.
   - Тогда расскажи мне еще о Вере.
   - Я же тебе говорил, что не  видел  ее  давно.  С  тех  пор,  как  мать
похоронили.
   - Слушай, Максимыч, - с трудом подбирая слова, сказал  Звягинцев,  -  а
тот... ну, тот парень... Валицкий этот! Где он сейчас? Они... как думаешь,
встречаются?
   - Не знаю, майор, - ответил Королев и неожиданно  спросил:  -  А  ты...
любишь ее?..
   - Я... я... - растерянно проговорил Звягинцев. - Мне хочется, чтобы  ей
было хорошо. Я понимаю: сердцу не прикажешь... Но ей не  будет,  не  может
быть хорошо с этим Валицким. Он плохой человек!
   - Война покажет... - после долгого молчания  произнес  Королев.  -  Что
хорошо и что плохо. В каждом... От войны не скроешься. Ее не обманешь.  Ты
отца его помнишь? Он ведь одно время на нашем заводе работал.
   Звягинцев вспомнил старика Валицкого,  взъерошенного,  без  пиджака,  с
обрубком водопроводной трубы в руках.
   - Помню, чудной какой-то старик... чудной. Но храбрый. И все-таки  если
у него такой сын, то...
   - Знаешь слова: "Сын за отца не отвечает"?
   - Так то сын...
   - А бывает и наоборот. Все в жизни бывает, жизнь -  штука  сложная,  ее
штангелем не измеришь. Ты речь Валицкого, случаем, не слышал?
   - Какую речь?
   - По радио. Я вот слышал. Боевая речь. Настоящая. Послушал и даже вроде
бы сильнее себя почувствовал... Говорю тебе, война  настоящую  цену  людям
определяет.
   - Иван Максимыч! Как повидать Веру?
   - Как повидать? Съезди к ней в госпиталь. Я вот никак не выберусь. Да и
она, видно, не может оттуда отлучиться.
   - Но у меня нет адреса.
   - Адреса нет?.. Разве она тебе его не давала?
   Что Звягинцев мог ему ответить? "Нет, не давала"? Или:  "Давала,  но  я
потерял  блокнот..."?  "Нет,  неправда,  я   сменил   блокнот,   выбросил,
уничтожил, чтобы забыть о ней, забыть навсегда..."?
   Да разве только в адресе было дело!..
   - Не нравится, говоришь, тебе парень этот, Валицкий? - спросил Королев.
   - Да, не нравится! - убежденно произнес Звягинцев. - Он плохой человек.
Он не мог, не имел права возвращаться, оставив Веру там, у  немцев.  Трус!
Поверьте, я говорю это не из... Он трус!
   - А ты? - неожиданно жестко спросил Королев.
   - Я? Я трус?! - даже захлебнувшись, воскликнул Звягинцев.
   - Выходит, что да, - ответил Королев. - Говоришь, что  не  из  ревности
того парня плохим считаешь. И в то же время шага не делаешь,  чтобы  Верку
от плохого человека защитить. Разве это не  трусость?  Хоть  двумя  своими
орденами и блестишь, все равно выходит, что трус.
   - А что же... что я мог... Что я могу сделать? - растерянно  проговорил
Звягинцев.
   Сначала старик ничего не ответил. Потом проговорил:
   - Плохие ты сейчас слова сказал, Алешка.
   - Плохие? - не понял Звягинцев. - Чем?
   - Ну... как тебе объяснить?  Опасные  слова.  Их  человек  от  бессилия
произносит.  Или  когда  решиться  на  что-то  важное  не   может.   Вроде
самооправдания они... Ну, давай спать.
   И Королев повернулся лицом к стене.
   - Нет, подождите, Иван Максимович, - торопливо проговорил Звягинцев.  -
Ведь действительно, что же я могу сделать? Разве  сердцу  прикажешь?  Если
она его любит?! Ну как бы вы поступили на моем месте? Иван Максимович,  вы
меня слышите?..
   Королев молчал. Он явно давал понять, что разговор окончен.
   Звягинцев тоже повернулся  к  стене  и  закрыл  глаза.  "Пойти  туда?..
Разыскать  ее?..  -  лихорадочно  думал  он.  -  Спросить?   Но   о   чем?
Предостеречь? Но разве это поможет?.."
   Он  старался  представить  себе  Веру,  какая  она  сейчас.  Но   образ
расплывался в каком-то красновато-желтом тумане.
   И вдруг ему показалось, что он видит женские глаза. Нет, это были не ее
глаза, не Веры. Это были глаза той, другой женщины, с мертвым ребенком  на
руках. И в них - упрек и мольба...


   Когда Звягинцев проснулся, Королева в комнате уже не было. Он  поспешно
взглянул на  часы.  Стрелки  показывали  четверть  девятого.  В  девять  в
помещении механического цеха было назначено собрание.
   Звягинцев стал торопливо  одеваться.  И  только  тут  заметил,  что  из
голенища его валенка торчит клочок бумаги - записка.  Поднес  к  глазам  и
прочел: "Вода в ведре за дверью. Поешь в цеховой столовой, Королев".
   Печка давно прогорела, но Звягинцев  не  чувствовал  холода.  Зачерпнув
стоявшей возле ведра  кружкой  ледяную  воду,  он  умылся,  потом  наскоро
побрился и побежал в механический цех.
   Первое, на что он обратил внимание на заводском дворе, это то,  что  из
невидимых репродукторов разносился не стук метронома, а  какая-то  веселая
мелодия.
   Звягинцев понимал, что музыка эта в любую  минуту  может  оборваться  и
тогда на мгновение наступит молчание, а потом голос Дашкевича или  другой,
незнакомый, объявит, что начался обстрел. Но  пока  обстрела  не  было.  А
музыка вливала бодрость.
   Заводской двор был не таким пустынным, как вчера. Время от  времени  по
накатанной дороге проезжали полуторки с  прикрытым  брезентом  грузом.  На
одной из машин ветер отогнул угол брезента, и Звягинцев увидел, что  кузов
нагружен корпусами мин.
   С разных  концов  заводской  территории  к  механическому  шли  люди  с
винтовками, карабинами, а кое-кто и с автоматом в руках.  Ясно  было,  что
это и есть бойцы вооруженного  отряда.  Звягинцев  оглядел  этих  усталых,
истощенных людей и  подумал,  что  в  54-й  подобного  рода  подразделение
немедленно отправили бы в резерв на отдых.
   Было без четверти девять, когда Звягинцев вошел в цех и  снова,  как  и
вчера, оказался в полумраке, едва рассеиваемом  коптилками.  Расставленные
на  стеллажах,  на  сохранившихся  в  дальнем  конце  цеха  станках,   они
показались Звягинцеву похожими  на  звезды,  мерцающие  на  низком  ночном
небосводе.
   - А я боялся - проспишь, майор! - услышал он голос  Королева.  -  Хотел
уже Савельева за тобой послать. Ел что-нибудь?
   - После успею, - ответил Звягинцев.
   - Нет, майор, этим делом пренебрегать не полагается. Да  с  нашей  едой
долго и не задержишься, не бойся. Карточки о собой?
   - Карточки? - переспросил Звягинцев: за два последних месяца  он  отвык
от этого слова, но тут же вспомнил, что еще вчера  получил  взамен  своего
продаттестата коричневый листок, разграфленный на маленькие квадратики.
   - Карточки есть, - кивнул он.
   - Ну, тогда пойдем.
   Звягинцев шел за Королевым и рассматривал глубокие, выдолбленные  прямо
в цементном полу щели, достаточно большие, чтобы в каждой  мог  уместиться
во время обстрела десяток человек.
   Здесь, в цехе, тоже  были  установлены  репродукторы,  и  под  каменным
сводом музыка звучала особенно громко.
   Следуя за Королевым, Звягинцев очутился в закутке, образованном с одной
стороны кирпичной стенкой, с другой - дощатой перегородкой, в которой было
проделано узкое окошко.
   - Давай свою карточку, - сказал Королев.
   Звягинцев  торопливо  полез  за  борт  полушубка,  вытащил  из  кармана
гимнастерки сложенный вчетверо коричневый листок и протянул его Королеву.
   - Питаться будешь при заводоуправлении, - пояснил Королев, - а  сегодня
здесь, с рабочим классом позавтракаешь... - И добавил с усмешкой:  -  Меню
одинаковое.
   Он склонился к окошку и сказал, отдавая карточку:
   - Ну-ка, Таня, держи, покормить товарища майора надо...
   Через минуту женщина протянула в окошко тарелку и карточку, из  которой
был уже вырезан уголок.
   "Как шагреневая кожа!" - с горечью подумал  Звягинцев,  вспомнив  вдруг
еще в школе читанную им повесть Бальзака, и сунул карточку в карман.
   В тарелке было ложки две жидкой каши. Звягинцев попробовал ее  -  смесь
пшена с чем-то, напоминающим опилки.
   Не разжевывая, Звягинцев проглотил эту горячую жижу, запил кипятком без
сахара, и они с Королевым вернулись в основное помещение цеха.
   Здесь уже собралось много народу.  В  полумраке  трудно  было  отличить
мужчин от женщин, подростков от взрослых - в ватниках и шапках-ушанках все
выглядели одинаково.
   Звягинцев поздоровался с Длугачом, Алексеенко, Дашкевичем.
   - Значит, предложение такое, - сказал Алексеенко. - Я открою,  директор
скажет несколько  слов  о  текущих  делах,  а  затем  слово  вам,  товарищ
Звягинцев.  Начинаем?..  -  И  обратился  к  стоявшему  рядом  незнакомому
человеку: - Позвони на узел, чтобы громкость  радио  убавили,  -  говорить
невозможно. Что ж, товарищи, пошли.
   У дальней стены цеха на каменном возвышении, ранее служившем, очевидно,
фундаментом какого-то станка, стоял стол, за ним  -  несколько  табуреток.
Руководители завода поднялись гуда с трудом, поддерживая друг друга.
   Алексеенко громко сказал:
   - Начинаем, товарищи! Подходите поближе!
   Люди столпились возле возвышения, задние тонули в полумраке.
   Музыка была теперь едва слышна. Разговоры тоже смолкли.
   - Савельев! - вполголоса позвал Алексеенко.
   - Здесь Савельев! - раздалось в ответ, и Звягинцев, обернувшись, увидел
своего вчерашнего  знакомого,  примостившегося  сзади  на  полу,  у  самой
стенки.
   - Пойди встань у репродуктора, - сказал Савельеву  Алексеенко.  -  Если
обстрел объявят, дашь знать.
   Тот молча ушел.
   -  Собрание  членов  вооруженного  отряда  Кировского  завода  и   всех
присутствующих  здесь  рабочих-кировцев  объявляется  открытым!  -  громко
произнес Алексеенко. - Товарищи! Прежде всего я хочу передать  вам  привет
от наших  товарищей-кировцев  из  Челябинска.  Вчера  мы  получили  оттуда
очередное письмо. На этот раз от токаря Василия Гусева, который  у  нас  в
цехе МХ-2 работал.
   С этими словами Алексеенко вытащил из кармана ватника сложенный листок,
развернул его и, наклонясь к стоявшей на столе коптилке, сказал:
   - Ну, тут вначале поздравление  с  праздником  Седьмого  ноября  -  как
видите, письмо шло долго. Дальше товарищ Гусев пишет,  как  добирались  до
Челябинска, как бомбил их враг по дороге, ну, об этом мы знаем  из  других
писем. А вот дальше:
   "Работаю я в цехе, который так же, как и на Кировском, называется МХ-2.
Что мы тут делаем, объяснять не надо, сами знаете. В некоторых новых цехах
еще крыши не достроены, так что, случается, и эмульсия замерзает, и кожа к
металлу пристает, если голыми руками возьмешься. Кроме кировцев, тут много
и местных работает, но скажу без  бахвальства:  мы,  кировцы,  -  основной
костяк, и все остальные на нас равняются. Работаем по двенадцать  часов  в
сутки, и одна мысль у всех: что еще сделать, что предложить, чтобы хоть на
одну деталь, на один..." - Алексеенко оторвался от письма и пояснил: - Ну,
тут одно слово военной цензурой вымарано, но нам-то  ясно,  что  о  танках
речь идет. Читаю дальше: "Иногда, чаще в ночные  смены,  приезжает  к  нам
секретарь обкома товарищ..." Ну, тут снова черной тушью фамилия  вымарана,
чтобы, значит, нельзя было определить,  где  завод  находится.  И  дальше:
"...обойдет рабочих у станков, расспросит, выслушает, а  потом  объясняет,
что значат  для  фронта  несколько  лишних,  сверхплановых..."  Тут  снова
вычерк, но понятно  -  опять  о  танках  он.  "Послушаешь  его,  и  сердце
гордостью наполняется, что  из  твоих  деталей  соберут  сейчас..."  Снова
вычерк... "который станет грозой для фашистских убийц".
   Ну, а дальше, - кладя письмо на стол, сказал Алексеенко, - идут  личные
пожелания отдельным нашим рабочим, знакомым Гусева, а в  конце  -  рабочий
кировский привет  всему  нашему  коллективу.  Предлагаю  от  вашего  имени
поручить комитету комсомола написать товарищу Гусеву ответ. Сказать  нашим
братьям-кировцам, что чести заводской не уроним... Словом, все, что  надо,
сказать. Нет возражений?.. Принято. Теперь, товарищи,  о  наших  делах.  С
продовольствием все еще плохо, скрывать тут нечего. Вы знаете, что  сейчас
население получает фактически только хлеб, остальные продукты выдаются раз
в декаду, да и то, будем говорить прямо, не всегда. Несмотря на  Ладожскую
трассу, с питанием пока плохо, хуже, чем осенью. Да, товарищи, это так.  В
сентябре, например, из ста сорока шести тонн общего расхода мяса  примерно
пятьдесят  тонн  выделялось  в  столовые,  и  рабочие   получали   кое-что
дополнительно к пайку. А сейчас город в состоянии  выделить  для  столовых
лишь десять тонн мяса, да и то только важнейшим оборонным предприятиям,  в
том числе и нашему, конечно. Подавляющая часть  населения  снабжается  еще
хуже, чем мы. Для чего я это говорю, товарищи? Для того, чтобы  вы  знали,
что городской комитет партии даже в этих тяжелейших условиях  делает  все,
чтобы рабочий класс Ленинграда получал максимум возможного.  -  Алексеенко
провел рукавом ватника по лбу, точно стирая выступивший пот, хотя  в  цехе
было очень холодно. - Теперь  о  перспективах.  Перспектива  у  нас  одна:
прорыв блокады. Не хочу, не имею права обнадеживать вас и утверждать,  что
это произойдет в ближайшие дни. Немцы  рвутся  к  Москве,  пытаются  взять
реванш на юге за потерю Ростова. Но Ставка, - Алексеенко повысил голос,  -
и лично товарищ Сталин ни на минуту  не  забывают  о  Ленинграде.  Недавно
товарищ Васнецов сказал мне, что у него не  было  ни  одного  разговора  с
товарищем Сталиным, в конце которого Верховный главнокомандующий не просил
бы передать ленинградцам братскую, большевистскую благодарность за то, что
мы  сковываем  здесь  армии  фон  Лееба,  не  даем   Гитлеру   возможности
перебросить дополнительные войска под  Москву.  Так  вот  о  перспективах.
Военный совет предпринимает  все  для  того,  чтобы  увеличить  пропускную
способность Ладожской трассы. Продовольствие Ленинграду  сейчас  шлет  вся
страна; задача в том, чтобы,  несмотря  на  обстрелы  и  бомбежки  трассы,
доставить его в город. Вот так, товарищи! Заниматься агитацией я не буду -
на Кировском это излишне. Скажу лишь: надо выдержать! Выдержать,  выстоять
надо, товарищи!.. А теперь, -  уже  садясь  на  табуретку,  устало,  точно
последние слова отняли у него все силы, закончил Алексеенко, - слово имеет
товарищ Длугач.
   Речь  директора  завода  была  очень  короткой.  Длугач  сообщил,   что
дополнительное  задание  Ставки  коллектив  не  только  выполнил,   но   и
перевыполнил. Сейчас задача состоит в том, чтобы приступить  к  выполнению
нового задания Москвы, освоить выпуск новой продукции.
   Звягинцев удивленно взглянул на  директора.  О  какой  новой  продукции
может идти речь на этом замирающем, теряющем последние силы заводе? И  что
это за продукция?
   - Про что это он?! - не выдержав, спросил шепотом Звягинцев у Королева.
   - Кому положено, тот знает, - не поворачивая головы, сухо ответил тот.
   Звягинцев хотел было  обиженно  заметить,  что  он  все-таки  из  штаба
фронта, но, взглянув на Королева, понял, что это бесполезно. И тут услышал
свою громко произнесенную фамилию: Алексеенко предоставлял ему слово.
   Звягинцев поднялся и встал у  края  стола.  Свет  коптилок  вырывал  из
полумрака исхудалые лица людей, их руки, сжимающие  винтовки  и  карабины.
Все сосредоточенно ждали, что скажет представитель штаба фронта.
   Обдумывая свое выступление, Звягинцев решил, что нужно коротко  сказать
о главном - о том, какая опасность угрожает  заводу  со  стороны  Финского
залива. Но теперь он вдруг почувствовал, что надо начинать не с этого.
   - Товарищи! - произнес он. - Может быть, кто-нибудь из вас меня помнит.
В сентябре я работал у  вас  на  заводе,  помогал  строить  оборонительные
сооружения. А потом, в октябре, меня откомандировали на фронт, в пятьдесят
четвертую армию. Положение тогда сложилось трудное. Враг рвался к  Волхову
с намерением пробиться  к  Ладожскому  побережью  и  не  только  захватить
скопившиеся там запасы продовольствия, но и лишить Ленинград единственного
пути, связывающего город с Большой землей. Но воины Ленинградского  фронта
сдержали натиск врага. Не удалось немцам  прорваться  к  Ладоге,  и  через
Войбокало. Что дало нам силы устоять, не отступить? Сознание, что за  нами
Ленинград. Здесь секретарь парткома говорил о том,  что  Ставка  помнит  о
Ленинграде, никогда не забывает о нем. Я  хочу  добавить,  что  мыслями  о
Ленинграде живет каждый боец и командир. Страшные испытания выпали на долю
нашего родного города.  Сердца  бойцов  обливаются  кровью  при  мысли  об
этом... Но мы уверены, что вы, рабочие города Ленина, выстоите!
   Звягинцев говорил громко и с пафосом, но  в  мозгу  его  билась  мысль:
"Нет, нет, не те слова!  О  чем  я  прошу  их?  Выстоять?.  Но  разве  они
нуждаются в этих просьбах? Разве это вдохнет в них силы?"
   Он остановился, а потом сказал обычным, будничным тоном:
   - Все, что я вам сейчас говорил, товарищи, вы хорошо знаете и без меня.
А теперь хочу вам сказать вот что. Заводу угрожает  враг.  И  угрожает  не
только с той стороны, с какой мы привыкли его ожидать. Финский залив - вот
сегодня наша уязвимое место. Вы знаете, залив  замерз,  и,  значит,  немцы
могут предпринять попытку прорваться по льду. А  укрепления  наши  с  этой
стороны слабы, очень слабы. Чтобы усилить их, нужны люди. Не менее двухсот
человек.  Выбора  перед   нами   нет.   Мы   должны   построить   надежную
оборонительную линию!
   Он умолк, впившись глазами в едва различимые лица. Люди  молчали.  "Что
же делать? - пронеслось в его сознании. - Что же делать?!"
   - Нужно построить надежные укрепления,  товарищи!  -  уже  с  отчаянием
повторил Звягинцев. - Это необходимо, жизненно необходимо. Понимаете?
   - Тихо! - раздался вдруг на весь цех чей-то звонкий юношеский голос.
   Не поняв, к чему относится этот возглас, и  решив,  что  его  последние
слова, видимо, не были расслышаны в задних рядах, Звягинцев  произнес  еще
громче:
   - Для строительства надо выделить не менее двухсот человек!
   - Тихо, я говорю! -  снова  крикнул  тот  же  парень.  -  Радио,  радио
передает!
   - Обстрел! - вполголоса произнес Алексеенко за спиной Звягинцева. - Это
Савельев, он у репродуктора дежурит.
   - Товарищи! -  закричал  Савельев.  -  Про  Москву  говорят,  тихо!  Да
позвоните же кто-нибудь на узел, чтобы усилили звук!
   Алексеенко с  необычной  для  него  поспешностью  вскочил,  спрыгнул  с
каменного возвышения и исчез в темноте.
   Прошла минута, другая.
   И вдруг раздался столь знакомый всем голос Левитана:
   - ...Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия
Москвы  провалился  с  треском.  Немцы  здесь  явным   образом   потерпели
поражение.
   Люди рванулись к репродуктору.  Но  радио  вдруг  замолчало.  Наступила
тишина.
   "Что  случилось,  почему  прервали  передачу?!  -  с  тревогой  подумал
Звягинцев. - Неужели действительно начался обстрел и трансляцию отключили,
чтобы объявить тревогу?!"
   Но из репродуктора снова раздался все покрывающий голос диктора:
   - Повторяем сообщение Советского Информбюро. В  последний  час.  Провал
немецкого плана окружения и взятия Москвы.  Поражение  немецких  войск  на
подступах к Москве.
   Эти слова Левитан произнес с суровой, сдержанной торжественностью.
   Затем так же четко, но быстрее и суше он прочел:
   - С шестнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок первом года  германские
войска, развернув против  Западного  фронта  тринадцать  пехотных  и  пять
мотопехотных дивизий, начали второе  генеральное  наступление  на  Москву.
Противник имел  целью  путем  охвата  и  одновременного  глубокого  обхода
флангов фронта выйти нам в тыл, окружить и занять Москву...
   Звягинцев  старался  пробиться  поближе  к   репродуктору,   чтобы   не
пропустить ни слова из того, что говорил диктор, но его оттирали другие. С
неизвестно  откуда  взявшейся  силой  люди  работали  локтями  и  плечами,
стремясь подойти поближе к черному  раструбу  громкоговорителя.  А  оттуда
неслись слова:
   -  ...имел  целью  занять  Тулу,  Каширу,  Рязань  и  Коломну...  Клин,
Солнечногорск, Дмитров... ударить на Москву с  трех  сторон...  Для  этого
были сосредоточены...
   Звягинцев стоял в толпе людей, стиснутый, сдавленный,  испытывая  такое
счастье, какого  не  испытывал  ни  разу  с  начала  войны...  Он  уже  не
вслушивался в голос диктора. Слова "поражение немецких войск на  подступах
к Москве" стучали в его мозгу, в сердце, в каждой частице его  существа...
И уже как бы издали доносилось до него:
   - ...уничтожено  и  захвачено  1484  танка,  5416  автомашин...  войска
генерала Лелюшенко... войска  генерала  Рокоссовского...  войска  генерала
Говорова...
   -  ...Германское  информационное  бюро   писало   в   начале   декабря:
"Германское командование будет  рассматривать  Москву  как  свою  основную
цель..." - саркастически читал Левитан.
   И, точно удары тяжелого молота, прозвучали слова:
   - Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план  окружения  и  взятия
Москвы  провалился  с  треском.  Немцы  здесь  явным   образом   потерпели
поражение.
   - Ура! - раздался чей-то возглас.
   - Ура! Ура, товарищи! - подхватили десятки голосов.
   Кто-то обнимал Звягинцева, и он обнимал кого-то, кто-то плакал.
   И  вдруг  произошло  чудо.  По  крайней  мере,  чудом  это   показалось
Звягинцеву.  В  цехе  неожиданно   загорелся   свет.   Невидимые   раньше,
свешивавшиеся с потолка на длинных шнурах и прикрытые проволочными сетками
лампочки загорелись вполнакала,  но  этого  было  достаточно,  чтобы  свет
коптилок сразу же померк. И тогда Звягинцев увидел,  что  цех  до  предела
наполнен людьми. У всех были изможденно-усталые, но  счастливые,  какие-то
новые лица.
   Лампы горели минуту, другую и погасли, - очевидно,  электрики,  услышав
победный голос Москвы, на короткое время вне расписания включили движок.
   Лампочки погасли, и в цехе сразу  стало  темнее,  чем  раньше.  Но  эта
неожиданная вспышка  света  показалась  Звягинцеву  зовущим,  прорвавшимся
сквозь мрачные тучи войны напоминанием, что свет  есть,  он  существует  и
нужно пробиться к нему, пробиться во что бы то ни стало...
   А из репродуктора полились звуки  любимой  песни:  "Широка  страна  моя
родная..."
   Эта песня была символом мирного труда, непоколебимой уверенности в том,
что Страна Советов живет и будет жить вечно...
   Песня смолкла, и мерно застучал метроном.
   И тогда Звягинцев во весь голос крикнул:
   - Кто идет на строительство укреплений - собраться у штаба обороны!  Вы
слышите меня, товарищи?! Все, кто не работает в  этой  смене,  -  к  штабу
обороны!




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Министр иностранных дел Великобритании  Антони  Иден,  его  заместитель
Кадоган и посол Великобритании  в  СССР  Криппс  сидели  по  одну  сторону
длинного стола, на котором стояли бутылки с боржомом и хрустальные фужеры,
а Сталин и советский посол в Англии Майский - по другую. Майский  выполнял
обязанности переводчика.
   - ...Если по  ряду  вопросов  мы  уже  договорились,  -  удовлетворенно
произнес Сталин, - я полагаю, что господин Иден не будет возражать  против
подписания еще одного документа...
   С этими словами он  не  спеша  опустил  руку  в  карман  своей  наглухо
застегнутой серой тужурки.
   Майский несколько неуверенно перевел  эти  слова.  Они  были  для  него
неожиданностью. Он не знал, о чем  идет  речь.  Во  время  предварительной
беседы с ним Сталин не упоминал ни о каком дополнительном документе.
   А Сталин вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, протянул  его
Майскому и сказал:
   - Переведите.
   Тот пробежал глазами текст и, стараясь скрыть недоумение,  взглянул  на
Сталина, но встретил твердый, холодный его взгляд.
   Громко, раздельно, как бы испугавшись, что  Сталин  прочел  его  мысли,
Майский перевел документ на английский.
   Наступило молчание.
   Сталин смотрел на Идена и ждал.
   Наконец Иден тихо произнес:
   - Это... невозможно.
   Сталин едва заметно повел плечами. Потом жестко сказал:
   - Тогда все остальные соглашения представляются мне бессмысленными.
   Майский едва  сдерживал  волнение.  Неужели  встреча,  с  таким  трудом
организованная, так хорошо начавшаяся, неожиданно закончится крахом?.
   - Переведите! - сказал Сталин, и Майскому показалось, что в голосе  его
прозвучала скрытая угроза.
   Торопливо, комкая слова, он перевел.
   Со страхом и смятением Майский подумал о том, что  рядом  с  ним  сидит
прежний Сталин, жесткий и неумолимый.  Видимо,  война,  тяжелые  испытания
никак не повлияли на его характер, не изменили его.
   Но советский посол ошибался...


   Переговоры между Сталиным и Антони Иденом начались 16 декабря.
   Поначалу они протекали успешно. Иден вручил  Сталину  подготовленные  в
Лондоне проекты двух соглашений между Великобританией и Советским  Союзом.
Сталин, в свою очередь, передал Идену советские проекты договоров.
   Первый договор - относительно взаимопомощи между двумя государствами  -
должен был заменить то соглашение о совместном ведении войны, которое было
заключено на двадцатый день после вторжения Гитлера на советскую землю, он
распространялся и на послевоенные отношения.
   Проект второго договора касался  послевоенного  устройства  мира  и,  в
частности, предусматривал признание довоенных границ СССР 1941 года.
   Перед  началом  переговоров  Сталин  ознакомил  Майского  с  советскими
проектами договоров.
   - Как вы полагаете, примут это англичане? - поинтересовался он  мнением
посла.
   Майский ответил, что по  некоторым  вопросам  возможны  споры,  но  что
серьезные  разногласия  вряд  ли  возникнут  и  можно   будет   выработать
устраивающие обе стороны варианты.
   И действительно, ознакомившись с советскими проектами  договоров,  Иден
сказал, что в основном  они  кажутся  ему  приемлемыми,  хотя  в  процессе
переговоров он, очевидно, предложит внести некоторые поправки  некоренного
характера.
   Дальнейшие  переговоры  касались  репараций,   которые   должна   будет
выплатить Германия после победы союзников, и возможности подписания  после
окончания войны  пакта  о  военной  взаимопомощи  между  всеми  державами,
заинтересованными в сохранении мира на земле.
   И  вот  теперь  Сталин  неожиданно  для  Майского  предложил  еще  один
документ. Это был протокол о признании Англией довоенных советских  границ
1941 года - не после окончания войны, а безотлагательно.
   - ...По каким  же  причинам  вы  считаете  подписание  этого  протокола
невозможным, господин Иден? - не  сводя  взгляда  с  англичанина,  спросил
Сталин. - Ведь проект договора, с которым вы в основном согласились, также
предусматривает признание этих границ?
   Иден посмотрел на Кадогана. Тот невозмутимо молчал. Перевел  взгляд  на
Криппса. Английский посол чуть заметно развел руками, точно желая сказать:
"Я же вас предупреждал, что значит вести переговоры с этим человеком!.."
   - Видите ли,  господин  Сталин,  -  произнес  наконец  Иден,  -  проект
договора  предусматривает  признание   границ   после   окончания   войны.
Представить себе послевоенную ситуацию во всей ее конкретности сейчас... -
Иден сделал паузу, потому что хотел сказать: "когда  немцы  находятся  все
еще неподалеку от вашей столицы", но вместо этого окончил фразу  иначе:  -
...когда конца войны еще не видно, трудно...
   - Вы хотите сказать, что в  зависимости  от  того,  в  каком  состоянии
придет к окончанию войны Советский Союз, можно будет подтвердить некоторые
из тех соглашений, о которых мы договариваемся сейчас, или  отказаться  от
них?
   Сталин поставил вопрос жестко, с прямолинейностью, обычно не принятой в
практике дипломатических переговоров.
   "Зачем, зачем он это сказал? -  стучало  в  мозгу  Майского,  когда  он
переводил слова Сталина. - Разве это  сегодня  главное?!  Синица  в  руках
лучше журавля в небе! Обнародование того факта, что встреча прошла успешно
и  заключено  два  важных  соглашения,  несомненно  произвело  бы  большое
впечатление во всем  мире,  в  то  время  как  признание,  что  переговоры
оказались безрезультатными, только усилит надежды Гитлера на разлад внутри
антифашистской   коалиции...   Зачем,   к   чему   эта    прямолинейность,
категоричность, негибкость?!"
   Будучи советским послом в Великобритании, Майский с первого  дня  войны
делал все от него зависящее,  чтобы  расположить  английское  общественное
мнение в пользу страны, которую  он  представлял,  укрепить  военный  союз
между Великобританией и Советским государством. Всем сердцем своим он  был
с советским народом, с истекающей кровью Красной  Армией.  И  все  же  тот
факт, что все это время Майский, исполняя свой долг, находился  далеко  за
пределами Родины, не мог не сказаться  сейчас  на  его  состоянии.  Он  не
понимал Сталина, хотя и боялся признаться себе в этом. А не понимал он его
потому, что не знал, какие бури происходили в душе Сталина в эти  страшные
месяцы войны.
   Конечно, Майскому  было  известно  о  разногласиях,  которые  время  от
времени возникали между Сталиным  и  британским  премьером  Черчиллем,  он
сознавал, как больно переживает Сталин отсутствие второго фронта.
   И тем не менее  сейчас,  когда  Майский  мысленно  осуждал  Сталина  за
жесткую прямолинейность,  за  недвусмысленно  высказанный  Идену  упрек  в
двойной игре, в нем прежде всего говорил дипломат.
   "О чем он думает, на что надеется? -  спрашивал  себя  Майский.  -  Или
абстрактный принцип ему дороже сегодняшних, конкретных выгод?"
   Этот же вопрос, хотя и по другим причинам, задавал себе и растерявшийся
Иден.
   До сих пор ему казалось, что в  переговорах  со  Сталиным  он  идет  по
относительно  прямой,  хотя  отнюдь  не  гладкой  дороге.  Но  еще  издали
разглядывать ямы и осторожно обходить препятствия  Иден  умел  -  это  уже
давно стало его профессией.
   Ему казалось, что он уже видит благополучный  конец  пути.  Но  в  этот
самый момент перед ним возникла стена. Ему хотелось обойти ее, найти в ней
лазейку или вообще остановиться, объявить, что он  испытывает  достаточное
удовлетворение от того, что удалось преодолеть какую-то часть пути. Но  ни
лазеек, ни обходов не было, а предложенная Сталиным в столь категорической
форме альтернатива - идти дальше или признать бесполезным то,  о  чем  уже
удалось договориться, - исключала для Идена возможность  закончить  беседу
какой-либо оптимистической, но ни к чему его не обязывающей фразой.
   Мысль Идена лихорадочно работала в поисках  каких-то  слов,  с  помощью
которых можно было бы сохранить, хотя бы внешне,  свое  достоинство  и  от
обороны перейти  к  наступлению...  Ему  хотелось  отвернуться,  чтобы  не
ощущать на себе мешавший сосредоточиться пронизывающий взгляд Сталина.  Но
этим он выдал бы свое замешательство.
   "Что дает ему силы вести себя  подобным  образом?!  -  с  раздражением,
порожденным ощущением собственного  бессилия,  подумал  Иден.  -  То,  что
непосредственная угроза Москве как будто миновала?.."
   Да,  он  знал  о  поражении  немецких  войск  под  Москвой.   Сообщение
Советского Информбюро торжествующе прочел  ему  Майский,  как  только  они
высадились в Мурманске. Но в тот момент Иден  находился  под  впечатлением
полученного в пути  известия  о  нападении  Японии  на  американскую  базу
Пирл-Харбор. И основной вывод, который он сделал, выслушав текст сообщения
Совинформбюро, заключался в том, что встреча со Сталиным  состоится  не  в
Куйбышеве или Тифлисе, как полагал Черчилль, а все-таки в Москве.
   "О чем же думает, на что надеется этот человек, позволяя себе держаться
так, будто он уже выиграл войну?" - спрашивал себя сейчас Иден.
   Ни Иден, ни Майский - по  разным,  естественно,  причинам  -  не  могли
понять ход мыслей Сталина, линию его поведения.


   Обмен   последними   телеграммами   между    Сталиным    и    Черчиллем
свидетельствовал о том,  что  конфликт,  возникший  между  ними  в  начале
ноября, как будто начинал улаживаться.
   Причиной конфликта явилось  следующее.  Советское  правительство  через
дипломатические каналы обратилось к английскому премьеру с просьбой, чтобы
Великобритания, которая до сих пор помогала Красной Армии лишь  поставками
военной техники,  официально  объявила  войну  трем  союзникам  Гитлера  -
правительствам   Финляндии,   Венгрии   и   Румынии   -   и   этим   актом
продемонстрировала бы миру растущее  единство  в  лагере  антигитлеровской
коалиции.
   Черчилль ответил уклончиво.  Выражая  в  принципе  готовность  объявить
войну  этим  союзникам  Германии,  он  тут  же   высказывал   сомнение   в
целесообразности  подобного  шага,  пространно  мотивируя  это  тем,   что
Великобритания и так фактически участвует в войне против этих стран  своей
морской блокадой и поэтому официальное объявление им войны "было  бы  лишь
формальностью". Английский премьер ссылался и  на  то,  что  "у  Финляндии
много друзей в Соединенных Штатах", а "что касается Румынии и Венгрии,  то
эти страны полны наших друзей".
   В том же письме содержался слегка  завуалированный  упрек  в  том,  что
английские   военные   поставки   якобы   несвоевременно   вывозятся    из
Архангельска.
   Наконец, в этом же послании Черчилль выдвигал предложение прислать  для
встречи "в Москве, Куйбышеве, Тифлисе или в любом  другом  месте,  где  вы
будете находиться", двух  английских  генералов  -  Уэйвелла  и  Пэйджета,
"чтобы внести в дела ясность...".
   Однако за два дня до получения письма Сталин узнал, что его  совершенно
секретное предложение  Черчиллю  относительно  объявления  Великобританией
войны Финляндии, Румынии и Венгрии  стало  достоянием  западной  прессы  и
активно комментируется на страницах газет, особенно американских.
   Письмо Черчилля пришло 7 ноября и ожидало  Сталина  в  его  кремлевском
кабинете, когда он вернулся  туда  с  трибуны  Мавзолея,  после  окончания
парада.
   ...Для посланий, вернее,  телеграмм,  которыми  обменивались  Сталин  и
Черчилль, было характерно то, что руководитель истекавшей кровью Советской
страны с трудом подавлял в себе раздражение в связи с отсутствием  второго
фронта в Европе, а также медленными темпами  и  недостаточным  количеством
поставок союзнического вооружения, однако телеграммы его были  сдержанными
и корректными. Послания же английского  премьера  были  полны  велеречивых
заверений в преданности англо-советскому военному союзу и  достижению  той
основной цели, ради которой он заключен, - разгрому гитлеровской Германии.
Но,  когда  речь  касалась  выполнения  взятых  на  себя   Великобританией
обязательств, как правило, содержали завуалированное, но неизменное "нет".
   Письмо Черчилля, полученное Сталиным 7 ноября, привело  его  в  ярость,
особенно строки, в которых был явный намек на то, что к  моменту  прибытия
посланцев Черчилля в Советский Союз Москва может  оказаться  уже  в  руках
немцев.
   На другой же  день,  8  ноября,  Сталин  ответил  английскому  премьеру
холодно-непреклонным посланием.
   Он начал с того, что  согласен  с  Черчиллем:  "Нужно  внести  ясность,
которой  сейчас  не  существует   во   взаимоотношениях   между   СССР   и
Великобританией",  поскольку,  во-первых,  "не   существует   определенной
договоренности между нашими странами о целях войны, о  планах  организации
дела мира после войны" и, во-вторых, "не существует договора между СССР  и
Великобританией о военной взаимопомощи в Европе против Гитлера".
   Далее следовало недвусмысленное предупреждение; "Если генерал Уэйвелл и
генерал Пэйджет приедут в Москву - о куйбышевском или тифлисском вариантах
Сталин даже не упоминал, - для заключения соглашений по указанным основным
вопросам, то, разумеется, я готов с ними  встретиться  и  рассмотреть  эти
вопросы.  Если  же  миссия  названных   генералов   ограничивается   делом
информации  и  рассмотрения  второстепенных  вопросов,  то   я   не   вижу
необходимости отрывать генералов от их дел и сам не смогу  выделить  время
для таких бесед".
   Сталин  отвечал  и  на  высказанный  в  послании  Черчилля  упрек,  что
направляемое  в  Архангельск  вооружение  не  всегда  якобы   своевременно
достигает пунктов конечного назначения. Он писал:
   "Можете не сомневаться, что нами принимаются все  меры  к  тому,  чтобы
поступающее из Англии в Архангельск вооружение  своевременно  доставлялось
по месту назначения. Нельзя, однако, не сказать, хотя это  и  мелочь,  что
танки, артиллерия и авиация приходят в плохой  упаковке,  отдельные  части
артиллерии  приходят  на  разных  кораблях,  а  самолеты  настолько  плохо
упакованы, что мы получаем их в разбитом виде".
   ...Будущие историки, изучая переписку Сталина с Черчиллем  осенью  1941
года, возможно, задумаются над вопросом: что руководило Сталиным, когда он
направлял в Лондон свои холодные, вежливые, но категорические по  существу
послания? Наступивший перелом в войне?
   Но ведь единственно, чего удалось добиться советским войскам  к  началу
ноября, это остановить продвижение врага к Москве. И при  этом  Сталин  не
мог не понимать, что Гитлер наверняка  постарается  усилить  группу  армий
"Центр" и новая отчаянная попытка ворваться  в  Москву  будет  предпринята
противником если не завтра, то через неделю...
   Однако положение, в котором находилось в эти дни Советское государство,
казалось, совершенно не отражалось на тоне посланий Сталина Черчиллю.
   Кое-кто из будущих историков,  возможно,  увидит  в  этом  своего  рода
"антилогику". Чем объяснить твердость и спокойную настойчивость, в которой
Сталин  требовал  от  Черчилля   выполнения   союзнических   обязательств?
Стремлением убедить главу английского правительства в том,  что  положение
Советской страны, вопреки всему, непоколебимо? Надеждой заставить Черчилля
открыть  второй  фронт  или  хотя  бы   перебросить   морским   путем   на
советско-германский фронт несколько дивизий? Волей Сталина,  дававшей  ему
силы не проявлять в переписке с главой другого государства ни  одной  ноты
неуверенности, зависимости, страха?
   Ни одно из этих предположений не даст исчерпывающего ответа на вопрос.
   Лишь целым  комплексом  факторов,  объективных  и  субъективных,  в  их
диалектическом сочетании, можно объяснить линию поведения  Сталина  в  его
отношениях с Черчиллем.
   Сталин сознавал, что иного выхода нет. Он отдавал себе  ясный  отчет  в
том, что ни просьбы, ни уговоры не могут повлиять на Черчилля.
   То, что Черчилль, стремившийся задушить большевизм еще в колыбели, ныне
оказался по одну сторону баррикад с Советским Союзом, не удивляло Сталина.
Фашистская Германия угрожала самому  существованию  "владычицы  морей",  и
Черчилль не мог не сознавать, что, если бы Гитлер не был вынужден  держать
свои основные  силы  на  востоке,  его  армии,  несомненно,  пересекли  бы
Ла-Манш.
   Сговора Черчилля с Гитлером, столь  возможного  в  предвоенные  месяцы,
Сталин сейчас не боялся, - дело зашло слишком  далеко,  и  теперь  Гитлера
вряд ли бы прельстил мир  с  Англией,  за  который  следовало  бы  платить
признанием права на  ее  дальнейшее  существование.  Перспектива  овладеть
территорией от Атлантического океана до  Уральского  хребта,  чтобы  выйти
потом к побережью другого океана,  Тихого,  в  эти  дни  казалась  Гитлеру
реальной.
   Крах Советского государства означал  бы  на  данном  этапе  смерть  для
Англии.
   Это  прекрасно  понимал  Сталин.  Он  понимал  и  то,  что  Черчилль  в
отношениях с ним исходит из убеждения, что  Советский  Союз  находится  на
грани катастрофы, видит только поражения Красной Армии, хотя  не  скупится
на комплименты ее храбрости.
   Сталин же, отдавая себе отчет в том, что над страной, ее народом,  всем
делом социализма нависла смертельная опасность, тем не  менее  возможности
поражения Советского Союза и торжества гитлеровской Германии не допускал.
   Не допускал не потому, что недооценивал мощь противника. Вера Сталина в
то,  что  Советское  государство,  Красная  Армия   разгромят   фашистскую
Германию, основывалась на реальном анализе положения вещей.
   Продвижение противника в глубь советской территории не могло  заслонить
того факта, что план Гитлера добиться  победы  максимум  за  шесть  недель
провалился. Красная Армия оказалась единственной из всех армий,  способной
выстоять, несмотря на горечь поражений; битва под Смоленском и героическое
со" противление Ленинграда были яркими тому доказательствами.
   Черчилль полагал, что лишь чудо может спасти Советский Союз,  а  Сталин
знал,  что  напряжение,  ценой  которого   фашистской   Германии   удалось
достигнуть своих побед, не может длиться  бесконечно,  что  ее  людские  и
материальные ресурсы, сколь значительны  бы  они  ни  были,  истощаются  с
каждым днем, в то время как  потенциальные  возможности  Советского  Союза
практически неисчерпаемы, и вопрос заключается  в  том,  чтобы  как  можно
скорее, ценой усилий, пусть нечеловеческих, превратить эти  возможности  в
реальность...
   Но сколь ни велика была способность  Сталина  к  реальному  расчету,  к
анализу и оценке перспектив, она не могла защитить его от огромной  личной
трагедии, которую он в эти дни и месяцы,  несомненно,  переживал.  Горькое
сознание, что страна, народ,  которые  верили  и  продолжают  верить  ему,
истекают кровью, не оставляло Сталина ни на минуту.
   И послания Черчилля, сочувственные и даже дружественные,  когда  в  них
выражались общие благие пожелания, и холодно-расчетливые,  когда  доходило
до дела, до обязательств, взятых на себя Великобританией,  снова  и  снова
настораживали Сталина-политика и  ранили  Сталина-человека.  Ему  хотелось
припереть  Черчилля  к  стене,  заставить  его  обнаружить  свои  истинные
намерения...  Но  он  сдерживался,  потому  что  понимал,  какую   радость
доставила бы Гитлеру весть о серьезных разногласиях в стане противника.
   Однако, узнав, что содержание его доверительной просьбы к союзническому
правительству стало достоянием прессы, Сталин не сдержался.
   Его письмо Черчиллю от 8 ноября выдавало состояние крайнего возмущения.
Не  содержащее  резких  выражений,  оно  дышало   гневом,   звучало,   как
обвинительный акт.
   Когда Майский вручил Черчиллю это послание Сталина, английский  премьер
пришел в бешенство или, по крайней мере, попытался продемонстрировать  это
перед Майским.
   Может быть, Черчилль и в самом деле не  мог  понять,  что  же  все-таки
позволяет Сталину говорить с ним в  таком  тоне  в  то  время,  как  немцы
находятся в считанных десятках километров от Москвы?
   Но Черчилль был слишком умен, чтобы не отдавать себе отчета в том, что,
несмотря на тяжелейшее положение Советского Союза,  судьба  Великобритании
находится в прямой зависимости от сопротивления Красной Армии гитлеровским
войскам.
   Поэтому он решил  не  осложнять  отношений  со  Сталиным  в  послать  в
Советский Союз министра иностранных дел Великобритании.  Он  полагал,  что
один только факт приезда Антони Идена с проектом новых, хотя  и  мало  что
добавляющих, по существу, соглашений умиротворит советского лидера, что  в
данной ситуации Сталин удовлетворится одной лишь демонстрацией доброй воли
английского правительства.
   Но Черчилль просчитался.
   Даже двумя неделями раньше это не удовлетворило бы Сталина.  Теперь  же
тем более. Потому что в то время, когда  крейсер  "Кент",  имея  на  борту
английского министра и сопровождавших  его  лиц,  раскачивался  на  бурных
океанских волнах, держа курс  на  Мурманск,  на  занесенных  снегом  полях
Подмосковья произошло событие, которому  предстояло  стать  переломным  во
всем  ходе  войны:  перешедшие  в  наступление  советские  войска  нанесли
сокрушительное поражение армиям генерал-фельдмаршала фон Бока.
   Пройдет несколько дней, и Антони Иден, сойдя по корабельному  трапу  на
мурманскую землю, узнает о разгроме немцев под Москвой. Но он  никогда  не
узнает и не поймет, чего стоили Сталину предшествовавшие  этому  месяцы  и
недели.
   И потому, в  частности,  в  такое  замешательство  приведет  его  столь
неожиданное для участников встречи выдвинутое Сталиным требование...
   ...Сталин глядел на Идена неотрывно, точно сознательно  не  желая  дать
английскому министру возможности сосредоточиться, собраться с мыслями.
   Об этом сорокапятилетнем дипломате, сидевшем сейчас напротив  него,  он
знал все или почти все.
   Знал об  его  аристократическом  происхождении,  о  блестящей  карьере,
которую тот сделал. Бакалавр искусства, а потом член  парламента,  Иден  в
середине двадцатых годов снискал себе популярность в наиболее  реакционных
кругах Англии тем, что, ссылаясь на  пресловутое  "коминтерновское  письмо
Зиновьева" - знаменитую  фальшивку,  сфабрикованную  в  недрах  английской
секретной службы,  выступал  против  каких  бы  то  ни  было  договоров  с
Советским правительством. Сталин  знал  и  о  том,  что  Иден,  ставший  в
тридцать шесть лет лордом - хранителем печати, был первым из руководителей
великих держав, встретившимся в Берлине с Гитлером - еще в 1934 году  -  и
после этой встречи объявившим, что фюрер "искренне стремится к  примирению
с Англией и Францией".
   Шесть лет назад, в 1935 году,  Иден  впервые  посетил  Советский  Союз.
Решив проверить искренность намерений Великобритании, Сталин поручил тогда
Наркоминделу предложить Идену заключить  соответствующий  пакт  на  случай
нападения агрессора.
   В ответ на это предложение Иден произнес уклончивую речь, смысл которой
сводился к  тому,  что  визит  его  носит  предварительный  характер,  что
существование Лиги Наций является достаточной гарантией мира, а участив  в
этой международной организации Советского Союза делает  эту  гарантию  еще
более прочной.
   Сталин тогда колебался - принять ли ему  Идена  лично.  Решил  принять.
Результатом встречи было коммюнике,  гласившее,  что  "в  настоящее  время
между английским и советским правительствами нет противоречий ни по одному
из основных вопросов международной  политики".  Это  было  ни  к  чему  не
обязывающее  Англию  коммюнике.  Но  исходивший   из   реального   анализа
международной обстановки Сталин считал его полезным.
   Когда начавшаяся вторая мировая война  смела  вдохновителя  мюнхенского
предательства Чемберлена и премьер-министром  стал  Черчилль,  он  поручил
Идену, который был военным министром, иностранные дела...
   И вот сейчас этот человек сидел перед Сталиным, и как тогда, в  далеком
1935 году, в  ответ  на  предложение  предпринять  реальные  шаги  отвечал
отрицательно. И при этом, как и тогда, отвечал деликатно, даже  с  нотками
сожаления в голосе.
   ...Идену казалось, что Сталин смотрит с ненавистью и вот-вот обрушит на
него свой гнев.
   Но этого  Иден  мог  не  опасаться.  В  переговорах  с  представителями
иностранных держав Сталин никогда не  давал  воля  эмоциям.  Он  мог  быть
сухим, холодно-ироничным, но неизменно оставался сдержанно-вежливым.
   Предложив подписать протокол о признании  довоенных  границ  Советского
Союза, Сталин вряд ли рассчитывал  на  то,  что  Иден  изъявит  готовность
немедленно сделать это. Но ему хотелось  проникнуть  взглядом  в  будущее,
представить себе поведение Англии  и  других  союзников  после  того,  как
Германия будет повержена, а в том, что такой день в конце концов настанет,
Сталин не сомневался.
   Категоричностью своего отказа Иден подтвердил  опасения  Сталина,  что,
выиграв  войну  руками  Советского  Союза,  Англия  и  Соединенные   Штаты
попытаются поставить под сомнение довоенные советские границы  и  навязать
измученному, воинов вчерашнему союзнику свою волю.
   Сталин понимал, что убеждать Идена бессмысленно.
   Перед  ним  сидел  представитель  чужого  мира.  Он  родился  в   семье
баронетов, в фамильном поместье, он учился в привилегированных школах в то
время, когда Сталин скитался по сибирским ссылкам и пересыльным тюрьмам.
   Он был буржуазным политиком, а значит, занимался деятельностью, так или
иначе направленной против интересов социализма.
   Он был красив, отлично одет, хорошо причесан, его галстук был  подобран
в тон костюму, белый платок выглядывал из нагрудного кармана пиджака ровно
настолько, чтобы быть  замеченным,  у  него  были  холеные  белые  руки  с
длинными,  аристократическими  пальцами,  и  он,  этот,   по   утверждению
английских газет, самый элегантный, самый воспитанный и самый  молодой  из
всех политических деятелей Англии, не желал  признать  права  истерзанной,
обливающейся кровью страны, ее многострадального народа восстановить после
победы те границы, которые в июне 1941 года взломал враг.
   Он был представителем  капиталистического  государства,  которое,  даже
объявив себя союзником Советской страны  в  борьбе  против  общего  врага,
"дозировало",  "отпускало"  свою   помощь   тщательно   скалькулированными
порциями...
   Об этом думал сейчас Сталин, думал с гневом, горечью, презрением.


   - ...Я не уверен, что  господин  Сталин  прав,  ставя  вопрос  в  столь
категоричной форме, - сказал наконец Иден.  -  Вы  должны  согласиться,  -
продолжал он, переводя взгляд с Майского на Сталина, но стараясь  смотреть
не в глаза ему, а поверх головы, - что по столь важному вопросу  я  должен
предварительно проконсультироваться с кабинетом министров Великобритании и
прежде всего с премьер-министром...
   -  Но  вы  же  не  возражали,  чтобы  вопрос  о  границах   был   решен
положительно, когда мы обсуждали проект предложенного нами договора?  -  с
едва заметной усмешкой произнес Сталин.
   - Да, но после окончания войны! - быстро ответил Иден.
   - Не хочет ли господин Иден сказать, - обращаясь к  Майскому,  произнес
Сталин, - что все вопросы, которые мы  решаем  сейчас,  когда  еще  гремят
пушки, предстоит в иной обстановке решать заново?
   Это было едва завуалированным обвинением Англии в двуличии.
   Но Иден, выслушав перевод Майского, сделал вид, что не понял намека, и,
как бы просто развивая свою мысль, продолжал:
   - Кроме того, еще до того, как Гитлер напал на Россию, Рузвельт  просил
нас не вступать ни в какие соглашения, касающиеся европейских границ,  без
предварительной консультации с ним. Я не  думаю,  что  господину  Сталину,
находящемуся в столь лояльных отношениях с президентом,  было  бы  приятно
увидеть его разочарование, когда после  войны  ему  станет  известно,  что
такой  важный  вопрос   решался   без   предварительной   консультации   с
Соединенными Штатами.
   -  Я  глубоко  ценю  вклад  президента  Рузвельта  в  долю   борьбы   с
гитлеризмом, - ответил Сталин. Он понял намерение Идена укрыться за  спину
Рузвельта. Это, кроме всего прочего,  давало  потом  Черчиллю  возможность
сообщить американскому президенту, что, вопреки настояниям Сталина, Англия
твердо соблюдала интересы Соединенных Штатов. - Однако, - продолжал он,  -
я не вижу причин, мешающих нашим странам обсуждать вопросы, касающиеся  их
собственной послевоенной безопасности. В  данном  случае  я  имею  в  виду
послевоенную безопасность Советского Союза.
   - Разумеется, - согласился  Иден,  внутренне  радуясь,  что  конкретный
вопрос о  немедленном  признании  советских  границ  1941  года,  кажется,
удается перевести в русло общих разговоров. - Конечно, мы все имеем на это
право. Но если говорить, скажем, об основах будущего мирного договора,  мы
должны встретиться втроем. Я имею в виду Соединенные Штаты, Советский Союз
и Великобританию.
   - Ну, разумеется, - сказал Сталин и улыбнулся.
   Это была не то улыбка, не то усмешка, и Иден понял,  что  этот  с  виду
медлительный человек, с лицом, так непохожим на привычные для  англичанина
лица "высоколобых" интеллектуалов или профессиональных  политиков,  угадал
его намерение уйти от главного и теперь снисходительно дает  почувствовать
это.
   Тем не менее Иден продолжал:
   - Вопрос о границах, разумеется, относится  именно  к  таким  проблемам
мирового  масштаба.  Мы  не  возражали  бы  против  подтверждения   границ
Советского Союза тридцать девятого года и...
   - Нет! - резко произнес Сталин, не дав Майскому закончить перевод.
   От этого громко, как свист бича, прозвучавшего слова Иден вздрогнул еще
до того, как Майский, невольно повторяя интонацию Сталина, столь же  резко
сказал по-английски: "No!"
   -  Я  не  вполне  понимаю  вас,  господин   Сталин,   -   в   некотором
замешательстве сказал Иден.
   - Нет, вы меня понимаете, - раздельно проговорил Сталин. - Гитлеровская
Германия нарушила наши границы в сорок первом году.  За  это  она  понесет
заслуженное наказание, - добавил он, и Идену показалось, что лицо  Сталина
в этот момент стало  страшным.  -  Следовательно,  -  уже  более  спокойно
продолжал Сталин, - речь может идти о восстановлении именно  этих  границ.
Границ сорок первого года. И никаких других.
   - Тогда я могу  повторить  только  то,  что  сказал  раньше...  -  тихо
произнес Иден.
   - Значит, нам не о чем больше говорить, - сухо ответил Сталин.
   ...Нет, эта фраза  не  отражала  истинных  намерений  главы  Советского
правительства - он не собирался прерывать переговоры.  Но  и  сказана  она
была не случайно.
   Сталин хотел уже сейчас четко дать  понять  лидерам  капиталистического
мира, чтобы они не лелеяли надежд  на  то,  что  после  разгрома  Германии
смогут диктовать Советской страна свои условия послевоенной жизни.
   И он достиг поставленной цели.
   Однако  это  было  не  все.  Сталин  хотел,  чтобы  Иден,  несмотря  на
преподанный ему только  что  урок,  первым  проявил  заинтересованность  в
продолжении переговоров.
   Он достиг и этой цели.
   - Но, помимо нового документа, существуют другие,  по  которым  мы  уже
почти договорились, - поспешно сказал Идеи. - Имеется два ваших проекта  и
два наших. Каким из них следует, с точки зрения господина Сталина,  отдать
предпочтение?
   - Мне кажется, - как бы в раздумье ответил Сталин, - что представленные
вами проекты звучат как  своего  рода...  декларации.  Наши  же  документы
являются проектами договоров.  Будем  считать  форму  деклараций  наиболее
возвышенной формой, своего рода алгеброй в дипломатии. Но я,  практический
человек, в данном случае предпочитаю арифметику, в которой все  ясно,  как
дважды два четыре.
   Он подождал, пока Майский закончит перевод, и продолжал:
   - Как известно, Гитлер потрясает  договорами,  которые  он  заключил  с
Японией, с Италией и другими своими европейскими марионетками. Не  кажется
ли господину Идену, что нам, союзникам по антигитлеровской коалиции,  пора
от общих деклараций перейти именно к договорам, точно  фиксирующим  то,  о
чем нам удалось договориться?..
   ...Переговоры возобновились через  день,  18  декабря,  и  продолжались
20-го. В перерыве между беседами Иден, обратившийся к Сталину  с  просьбой
разрешить ему побывать в местах недавних боев, посетил район Клина.
   Он  вернулся  в   Москву   потрясенный   увиденным:   количеством   уже
полузанесенных снегом трупов немецких солдат, разбитой немецкой техники.
   Договоры так и не были подписаны, - каждый раз, когда речь  заходила  о
послевоенном   устройстве   мира,   Сталин   возвращался   к   вопросу   о
безотлагательном признании довоенных границ Советского Союза, подчеркивая,
что  это  является  основой  основ.  Иден  же  ссылался  на  необходимость
предварительных консультаций.
   В конце концов Сталин со снисходительной усмешкой заметил, что  ошибся,
полагая, будто Великобритания обладает большей свободой действий, чем  это
оказалось  в  действительности,  и  предложил  ограничиться  коммюнике   о
переговорах.
   Ошеломленный  картиной  недавних   боев   не   меньше,   чем   холодной
неуступчивостью Сталина, Иден с готовностью признал, что советский  проект
коммюнике точнее сформулирован и лучше отредактирован, чем английский.
   Сталин неожиданно улыбнулся и сказал:
   - Будем считать не только на бумаге, но и на деле,  что  мы  расстаемся
как друзья. Не хотели бы вы с вашими сопровождающими  пообедать  со  мной?
Какое время вас устроит? Девять вечера? Десять?..
   Иден внимательно посмотрел на Сталина. Он пытался разглядеть в его лице
высокомерие или снисходительность. Но  не  увидел  ничего,  кроме  улыбки.
Мягкой и обезоруживающей.


   ...29 декабря крейсер  "Кент",  доставивший  Идена  обратно  в  Англию,
бросил якорь в Гриноке, у берегов Шотландии.
   Через  час  после  того,  как  телеграфная  шифровка  о   благополучном
возвращении  министра  иностранных  дел  Великобритании  была  получена  в
Москве, все радиостанции  Советского  Союза,  а  одновременно  -  согласно
договоренности -  и  английские,  передали  текст  подписанного  в  Москве
коммюнике. Оно начиналось словами:
   "Беседы,  происходившие  в  дружественной   атмосфере,   констатировали
единство взглядов обеих стран на  вопросы,  касающиеся  ведения  войны,  в
особенности на необходимость полного разгрома гитлеровской Германии..."



2

   Большой, некогда черный, а с наступлением зимы выкрашенный в бело-серые
защитные тона генеральский "хорьх" мчался из Ясной Поляны в Орел.
   Рядом с шофером на переднем сиденье застыли, прижавшись друг  к  другу,
два автоматчика в тонких шинелях. Им было холодно.
   На просторном заднем сиденье ссутулился человек  средних  лет  в  низко
надвинутой почти на самые глаза фуражке. У него было  мясистое  лицо,  над
верхней  губой  топорщились  щетинистые  треугольные   усики,   а   нижнюю
оттягивали  тяжелые  вертикальные  складки.  Несмотря  на   то   что   под
генеральскую шинель его был подстегнут мех, ему тоже было холодно.
   Дорога оказалась отвратительной, а времени оставалось в  обрез:  двести
километров, отделяющие Орел от Ясной Поляны, нужно было преодолеть за  три
с половиной часа с тем, чтобы в 15:30 генерал смог вылететь  с  орловского
аэродрома туда, куда он так стремился и одновременно так боялся попасть, -
в ставку Гитлера "Вольфшанце".
   В ушах генерала все еще звучала фраза, произнесенная вчера на  прощание
генерал-фельдмаршалом Браухичем:
   "Монашек, монашек, тебе предстоит трудный путь..."
   Это были слова из напутствия, с которым четыреста с  лишним  лет  назад
фон Гуттен обратился к Мартину Лютеру, отправляющемуся в  Вормс,  где  его
ожидал грозный суд короля Карла.
   Время  от  времени  машина  подпрыгивала  на  ухабах.  Толчки  выводили
генерала  из  состояния  оцепенения.  И  тогда  он   поднимал   голову   и
поворачивался к покрытому легким инеем боковому стеклу машины.
   Чтобы увидеть смерть.
   Смерть неотступно преследовала его, глядела на него отовсюду.  Разбитые
танки с горделивым когда-то, а сейчас таким жалким опознавательным  знаком
"G" на броне, свидетельствовавшим о принадлежности  их  к  армии,  которой
этот  генерал  командовал.  Танки,  мертвые  танки,  опаленные  огнем,   с
сорванными гусеницами, со свернутыми набок, развороченными башнями... Если
люки  башен  были  закрыты,  генерал  понимал:  люди  сгорели   в   тесных
бронированных  клетках  заживо.  Если  открыты,  -  возможно,  им  удалось
спастись. Удалось ли?..
   Смерть следовала по пятам за  этой  точно  пытающейся  убежать  от  нее
машиной. Обгоняла ее, давая  знать  о  себе  повсюду.  В  разных  обличьях
маячила  и  там,  впереди.  Она  словно  салютовала  командующему  армией.
Задранными  жерлами  разбитых  орудий.  Руками  его  солдат,  скрюченными,
окостеневшими на морозе руками, как бы специально высунутыми из-под снега,
чтобы приветствовать генерала... или послать ему последнее проклятие?..
   Он носил одно из самых громких имен в немецкой армии, этот  генерал,  -
еще до того, как началась война, его  имя  стало  символом  танковой  мощи
Германии. А с тех пор как на Европейском континенте заговорили пушки,  оно
упоминалось почти в каждой сводке Оберкоммандовермахт, когда сообщалось  о
глубоких прорывах немецких танковых войск, о танковых клиньях, вонзавшихся
в неприятельские  фронты,  чтобы  рассечь  их,  внести  смятение,  посеять
панику...
   На многочисленных фотографиях,  столь  часто  появлявшихся  в  немецких
газетах и журналах, генерал, как правило, был запечатлен  высунувшимся  из
люка танковой башни или на фоне танков.
   Он  и  в  самом  деле  редко  ездил  в   машине,   этот   прославленный
геббельсовской  пропагандой  генерал,  предпочитая  танк  всем   средствам
передвижения.  Гул  моторов,  лязг  гусениц  -  эти  звуки  казались   ему
гармоничней любой симфонии. Запах бензина и  перегретого  машинного  масла
пьянил его больше, чем аромат цветов.
   Этого генерала боготворил Гитлер.  С  ним  были  связаны  представления
фюрера о несокрушимой силе немецкой армии, покорившей Европу.
   Всего неделю назад этот генерал, находясь в первом эшелоне своих войск,
лично руководил операцией по обходу Тулы, проклятой Тулы, которую так и не
удалось захватить и которую он решил обойти,  чтобы  затем  устремиться  к
Москве.
   Всего две недели назад единственное, чего опасался генерал, - это,  что
не его танки, а танки 4-й армии Хепнера, ближе всех подошедшие  к  Москве,
первыми пройдут по брусчатке Красной площади. Когда этому генералу  на  КП
позвонил сам Хепнер и торжествующе сообщил, что одному из его  командиров,
взобравшемуся на крышу избы, будто бы удалось увидеть в стереотрубу  людей
на московских улицах, он поздравил своего соперника  с  едва  сдерживаемой
ненавистью...
   Он хотел быть первым всегда и во всем,  этот  генерал  по  имени  Гейнц
Гудериан, командующий 2-й танковой  армией  немецких  вооруженных  сил.  С
конца июня 1941 года он признавал только один путь - на восток. Если  этот
путь преграждали препятствия - живая сила противника или  воздвигнутые  им
оборонительные сооружения,  -  генерал  бил  по  ним  своим  бронированным
кулаком.  Если  продвижению  танков  по   фронтовым   магистралям   мешали
образованные на пути своими же, немецкими, войсками "пробки" - на  мостах,
на фашинных дорогах, - он  без  колебаний  приказывал  смести  автомашины,
обозы, сбросить их на обочины, в грязь, в снег, в трясину - никто не  имел
права задерживать танки Гудериана.
   Его конечной целью была  Москва,  и  он  пробивался  к  ней  неуклонно,
преодолевая яростное сопротивление советских войск и  не  сомневаясь,  что
достигнет этой цели, как достигал многих других целей в своей жизни...
   Но теперь подпрыгивавшая на ухабах машина мчала его не к  Москве,  а  в
противоположном направлении. И он  не  просто  ехал.  Он  спешил  сообщить
фюреру о поражении.
   Где-то там, за спиной, еще догорали его танки, еще  заживо  жарились  в
объятых пламенем машинах его солдаты.
   А Гейнц Гудериан, одно имя которого совсем недавно звучало для немецких
танковых войск как победный клич, как призыв к атаке, сидел ссутулившись и
низко опустив голову, и слова Браухича,  тихо  сказанные  им  вчера  после
совещания в Рославле, все еще звучали в его ушах...


   "Но как все это произошло, как?!" - уже в который  раз  спрашивал  себя
Гудериан.
   Не  так  давно  победа  представлялась  столь  близкой,  что  казалось:
достаточно энергично протянуть руку, чтобы обрести ее.
   Две танковые группы - Хепнера и Гота - и его, Гудериана, танковая армия
рвались к советской столице. Прямо на Москву были нацелены войска  "умного
Ганса" -  фельдмаршала  Ганса  Гюнтера  фон  Клюге.  Южнее  стояли  войска
"покорителя Франции"  Вейхса.  Личный  друг  фюрера,  один  из  создателей
Люфтваффе, Кессельринг, чьи самолеты в мае 1940 года  превратили  в  руины
Роттердам, а позже громили английские города, командовал  авиацией  группы
армий "Центр"...
   Успехи сопутствовали начавшемуся 16 ноября наступлению. Успехи, успехи,
успехи...
   Танковой группе Гота удалось ворваться в Калинин и захватить мост через
Волгу. Пехота  генерала  Руоффа  овладела  Солнечногорском.  Солдаты  5-го
корпуса продвигались к каналу "Москва - Волга"  -  последней  естественной
преграде на пути к советской столице. К этому же каналу с  кровопролитными
боями, медленнее, чем этого хотелось бы фон  Боку,  но  все  же  неуклонно
пробивались танки 56-го корпуса генерала Шааля...
   27 ноября полковник Хассо фон Мантейфель  с  ударным  отрядом  из  6-го
пехотного  и  25-го  танкового  полков   наконец   прорвался   к   каналу,
переправился через него под Яхромой и создал небольшой плацдарм на  другом
берегу у Перемилова.
   Правда, через два дня русские выбили войска Мантейфеля с  плацдарма  за
каналом, но наступление  на  Москву  продолжалось.  Теперь  к  столице  от
Калинина рвались  соединения  41-го  танкового  корпуса,  а  2-я  танковая
дивизия генерала Вебеля угрожала ей с северо-запада...
   Гудериан хорошо помнил, как Вебель докладывал фон Боку, что его ударный
отряд, продвигаясь  по  шоссе  Рогачево  -  Москва,  ворвался  в  местечко
Озерецкое, ранее соединенное с Москвой автобусным маршрутом, и что солдаты
в предвкушении победы острили: "Когда же придет  этот  проклятый  автобус?
Он, кажется, опаздывает!.."


   "...Как же все это произошло, как?!" - спрашивал себя сейчас Гудериан.
   Еще недавно, приказав расположить свой штаб в Ясной Поляне, в доме, где
некогда жил русский  писатель  Лев  Толстой,  Гудериан  наслаждался  своим
могуществом.
   Нет, он не принадлежал к числу  тех  дремуче  необразованных  офицеров,
которые,  будучи  захваченными  в  плен,  поражали  советских   командиров
незнанием  не  только  произведений,  но  даже  имен  немецких  писателей,
художников, музыкантов. Гудериан знал имя Толстого и даже читал его книги.
Но, может быть, именно  это  обстоятельство  и  вызвало  в  нем  злорадное
желание обосноваться в бывшем поместье писателя. Он  расположил  там  свой
штаб.
   Обычно требовавший соблюдать в служебных помещениях  порядок,  чистоту,
Гудериан на этот раз поощряюще наблюдал за тем, как постепенно разрушается
занятая его штабом яснополянская усадьба. На первом  этаже  царил  хаос  -
повсюду валялись грязные,  засаленные,  разорванные  книги,  в  кучу  были
свалены картины с разбитыми рамами.
   Офицеры штаба, обслуживавшие их денщики, вестовые в связные, видя,  как
их начальник носком сапога отбрасывает случайно оказавшуюся  на  его  пути
книгу или связку каких-то писем, как, поставив  ногу  на  плюшевую  обивку
дивана, спокойно ждет, пока солдат вытрет ему мокрые от снега сапоги, -  с
каким-то тупым остервенением били, рвали, топтали все, что  попадалось  им
под руку.
   Впрочем, одну  картину  Гудериан  сохранил.  Собственно,  это  была  не
картина,  а  литография,  изображавшая  человека  в  длинной  крестьянской
рубахе,  подпоясанной  тонким  пояском,  в  нелепых  бесформенных  брюках,
заправленных в сапоги. Гудериан велел повесить ее в своем кабинете,  чтобы
картина всегда была перед глазами.
   Этот бородатый старик, бывший хозяин усадьбы,  водя  пером  по  бумаге,
осмеливался воображать, что он движет армиями,  проникает  в  умы  и  души
полководцев, и силился доказать, что любая армия, вторгнувшаяся в  пределы
России, обречена на гибель и поражение. Но он мог  представить  себе  лишь
армию самонадеянного французика Наполеона, не способную к внезапным мощным
прорывам, вытянувшуюся в длинную кишку  и  постепенно  увязшую  в  русских
снегах.
   Гудериан мысленно  хватал  этого  старика  за  его  русскую  бороду  и,
приближая к себе его морщинистое лицо, кричал: "Ты воевал с Наполеоном? Ты
двигал  своей  жалкой  кавалерией,  всеми  этими  уланами  и  драгунами  в
опереточном одеянии? Тебе казалось,  что  нет  силы,  способной  сокрушить
огромное стадо крестьян, одетых в военную форму и вооруженных  допотопными
ружьями или кольями и топорами? Так смотри!  Мог  ли  ты  себе  вообразить
что-либо подобное?" И представлял себе, как подтаскивает старика  к  окну,
чтобы тот увидел танковую армаду, с грохотом несущуюся вперед, сокрушая на
своем пути все живое...
   Гудериан был убежден в превосходстве силы  над  духом,  в  неминуемости
победы силы. Сила была тем  божеством,  которому  Гудериан  поклонялся,  а
танки - воплощением этого божества.


   Когда-то он прочел книги англичан Фуллера, Лиделля Гарта и  Мартеля,  и
содержавшаяся в них мысль о  могуществе  танка  захватила  его.  Тогда  он
воспринял ее прежде  всего  романтически.  Но  в  начале  двадцатых  годов
превратности военной судьбы закинули Гудериана в Инспекторат  транспортных
войск - в отдел моторизованного транспорта, и здесь он понял, что на танки
нельзя просто молиться, - в отличие от всех других, эта религия  требовала
не только веры, но и серьезных специальных знаний. Гудериан добился, чтобы
его прикрепили к 7-му Баварскому батальону моторизованного транспорта.  До
сих пор он ни разу не спускался в  танковый  люк.  Теперь  же  проводил  в
танках почти весь свой служебный день.
   В 1929 году он вступил в командование моторизованным батальоном.  Через
два года инспектор транспортных войск военного министерства  генерал  Лутц
оценил стремления молодого  специалиста  и  сделал  Гудериана  начальником
своего штаба... С тех пор Гудериан использовал  любую  возможность,  чтобы
убеждать генералов и министров в  том,  что  именно  в  танках  -  военное
будущее Германии.
   Консервативная военная мысль готова  была  примириться  в  танками  как
средством поддержки пехоты. Гудериан был одержим идеей превращения  танков
в самостоятельный род войск.
   Реализации  его  идей  препятствовали  условия  Версальского  договора,
накладывавшие жесткие ограничения на развитие армии.
   Но  после  прихода  к  власти  Гитлера   ситуация   резко   изменилась.
Создавались новые мощные вооруженные силы. Для Гудериана  пробил  желанный
час.
   Собственно, это был не час, а всего лишь  тридцать  минут.  Именно  это
время было отведено Гудериану, чтобы продемонстрировать Гитлеру на военном
смотре в Куммерсдорфе возможности моторизованных войск.
   Гудериан показал фюреру  взвод  мотоциклистов,  противотанковый  взвод,
взвод  легких  танков,  носивших  название  "Панцер-1",  и  взвод  тяжелых
бронированных машин.
   Гитлер пришел в восторг. "Вот что мне нужно, вот что я хочу  иметь!"  -
воскликнул он.
   Весной 1934 года было официально учреждено  Управление  моторизованными
войсками. Генерал Лутц стал  их  командующим,  а  Гудериан  -  начальником
штаба. Поэт танков, романтик  моторизованных  сил  становится  фактическим
руководителем танковых войск.
   Гинденбург  умер.  Обладавший  теперь  всей  полнотой   власти   Гитлер
провозгласил себя главой государства. Гудериан воспринял это  и  как  свое
собственное возвышение. И предчувствие не обмануло  его.  Через  несколько
месяцев он был произведен в генерал-лейтенанты, а спустя каких-нибудь  два
года стал командующим танковыми войсками Германии.
   Гитлеру нужен был тяжелый молот, который он смог бы опустить на  головы
соседних народов. И человек, умеющий владеть этим механизированным молотом
и до конца преданный  своему  фюреру.  Для  этой  роли  прекрасно  подошел
Гудериан  -   грубый,   решительный,   самовлюбленный,   одержимый   идеей
разрушения.
   Гитлер не ошибся, сделав на него  ставку.  Танки  Гудериана  промчались
через Зальцбург и Пассау в Вену, подминая  под  свои  гусеницы  еще  вчера
независимое государство,  сметая  его  с  карты  Европы.  Правда,  они  не
встречали на своем пути сопротивления - "аншлюсе" был  хорошо  подготовлен
заранее.
   Гитлеру хотелось, чтобы грохот  гусениц  немецких  танков  разнесся  по
всему  миру.  Он  хотел  вселить  страх  в  сердца  королей,  президентов,
министров, в души миллионов людей, парализовать волю народов.
   В 1940 году танки Гудериана первыми устремились по наведенному за  ночь
понтонному мосту через реку Маас на запад, к Парижу.
   И именно бронетанковым соединениям Гудериана была оказана фюрером честь
проложить путь группе армий "Центр" на восток, к Москве...
   У фюрера было несколько фаворитов в армии. Он благоволил к фон Клюге, к
Хепнеру, впоследствии - к Манштейну, Но к Гудериану  он  испытывал  особые
чувства. Этот танковый генерал был для него не просто умелым  полководцем,
каких он получил  немало  и  в  наследство  от  кайзеровской  армии  и  от
рейхсвера. Гудериан был его собственным,  им  "созданным"  генералом.  Он,
фюрер, вдохнул в него жизнь, вызвал к действию. Гудериан и танковые силы в
сознании Гитлера были слиты воедино.  Гудериан  -  это  была  война,  нет,
больше, - залог победы в войне!
   И Гудериан платил Гитлеру взаимностью.  Он  понимал,  что  стал  таким,
каким  его  знала  теперь  вся  армия,   весь   мир,   благодаря   фюреру.
Самоуверенный, самовлюбленный, тщеславный, он ощущал себя не просто верным
рабом Гитлера, а как бы проявлением  одной  из  сторон  его  существа.  Он
оставлял  другим  дипломатию,  идеологию,  мистику  -  эти  сферы  его  не
интересовали, он был убежден, что танковые войска - оплот силы Гитлера,  -
и это наполняло Гудериана сознанием своей значимости и незаменимости.
   ...Путь на восток оказался далеко не похожим на ту укатанную дорогу, по
которой в свое время с  грохотом  промчались  танки  Гудериана  на  запад.
Здесь, на востоке, они встретили сопротивление столь яростное,  что  более
трезвые умы неминуемо должны  были  бы  призадуматься  над  тем,  чем  это
чревато. Но и Гитлер и Гудериан были убеждены,  что  нет  на  земле  силы,
способной остановить бронированные полчища рейха.
   И факты, казалось бы, подтверждали это.
   У немецкой армии было гораздо больше танков, чем у любой  другой  армии
мира. Сотни заводов покоренной Европы  отливали  броню,  собирали  моторы,
производили вооружение. Одному советскому танку  приходилось  сражаться  с
тремя немецкими. И хотя нередко и в таком неравном бою советские  танкисты
выходили победителями, тем не менее  количественное  преимущество  сыграло
свою роль. Немецкие войска продвигались вперед, к Москве...
   ..."Как же все это произошло, как?!" - спрашивал себя сейчас  Гудериан.
Снова и снова он вспоминал тот день, когда все началось...
   ...В тот день он вернулся из части, которая  никак  не  могла  овладеть
местечком со странно-сказочным названием - Серебряные Пруды.  Буквально  в
дверях его ждал начальник штаба армии с сообщением, что  советские  войска
нанесли неожиданный удар по дивизиям, находящимся южнее Каширы.
   Каширская  группировка  была  одним  из  четырех  клиньев,  на  которую
разделилась армия Гудериана после того, как  он  принял  решение  обходить
Тулу. Первый из этих клиньев был направлен на  окружение  Тулы  с  севера,
второй устремлен к Кашире, третий - к  Серебряным  Прудам  и  четвертый  -
резко на восток.
   Каширская группировка  продвинулась  к  советской  столице  ближе,  чем
остальные соединения 2-й танковой армии, и угрожала Москве с юга.  И  вот,
судя по словам начальника штаба, именно на эти  танковые  части  противник
обрушил свой удар.
   Грохоча сапогами, Гудериан взбежал на второй этаж, приказал телефонисту
соединиться с командиром корпуса, в который входили  дивизии,  стоявшие  в
районе Венева и Каширы, а сам устремился в свой кабинет, где на столе,  за
которым когда-то обедал Толстой, были разложены карты.
   Он еще не верил, что удар, нанесенный русскими,  столь  силен,  как  об
этом доложил начальник штаба армии. Не верил, потому что не хотел верить.
   Он, конечно, чувствовал,  что  наступление  его  войск  выдыхается.  Но
пытался  объяснить  себе  топтание  армии  на  месте  морозами,   снегами,
нехваткой антифриза  для  моторов,  несвоевременным  подвозом  горючего  в
далеко оторвавшиеся от тылов передовые части.
   Но морозы в  последние  дни  ослабли,  ртутный  столбик  термометра  не
опускался ниже 4-5  градусов,  и  хотя  горючее  поступало  по-прежнему  с
перебоями, а солдаты мерзли из-за  нехватки  зимнего  обмундирования,  это
само по себе не могло так катастрофически отразиться на боеспособности его
частей.
   До сих пор Гудериан  вонзал  танки  в  гущу  неприятельских  войск,  не
опасаясь за свои фланги, - он не сомневался в том, что противник не сможет
отрезать танки  и  немецкая  пехота,  войдя  в  прорыв,  расширит  его  до
безопасных размеров.
   Но теперь ситуация изменилась. Гудериан еще не отдавал себе  отчета,  в
чем причины этого. В том ли,  что  число  советских  танков  почему-то  не
уменьшалось, а увеличивалось, в то время  как  количество  немецких  машин
сокращалось; в том ли, что русские не только научились не бояться танковых
клиньев, но и сами стали применять подобную же тактику?..
   Он все еще ничего не понял и ничему  не  научился,  этот  прославленный
немецкий генерал.
   Когда октябрьское наступление  на  Москву  фактически  провалилось,  он
говорил всем и каждому, что приостановка его - лишь тактический маневр,  и
сам верил в это.
   Приказ  Гитлера  возобновить  наступление  16  ноября,   казалось   бы,
подтвердил правильность предсказаний Гудериана.
   Но теперь танкам Гудериана удавалось  продвинуться  лишь  на  несколько
километров за сутки, а к концу ноября продвижение прекратилось вообще.
   Где-то в глубине души Гудериана поднимался  едва  ощутимый  холодок,  и
едва слышный голос шептал, что все идет не так, совсем не так, как  должно
быть. И вот...
   ...Вошедший адъютант доложил, что командир корпуса у телефона. Гудериан
быстро прошел в соседнюю комнату, вырвал трубку  из  рук  связиста  и,  не
здороваясь, спросил:
   - В чем дело? Докладывайте.
   Голос на другом конце провода отвечал торопливо и испуганно, и Гудериан
не мог понять - то ли командир просто боится за свою шкуру, то ли волнение
его вызвано чрезвычайностью событий.
   Как бы то ни было, после двух минут разговора Гудериану стало ясно, что
произошло. Два  русских  танковых  соединения  совместно  с  кавалерийским
нанесли внезапный удар южнее  Каширы,  и  теперь  находившиеся  там  части
отступают без приказа.
   Первым   желанием   Гудериана   было   пригрозить   командиру   корпуса
военно-полевым судом и потребовать любой ценой восстановить положение.  Но
что-то удержало его. Может быть, все тот же жуткий и необъяснимый холодок,
который охватывал Гудериана все сильнее и сильнее.
   Наконец он сказал:
   - Вы получите указания через пять минут.  Ждите  у  телефона.  -  Сунул
трубку связисту и быстро вернулся в кабинет, к картам. Ясно было  одно:  у
Каширы русские скопили свои основные силы. До сих пор никто не  сомневался
в том, что  советские  войска  будут  сопротивляться  особенно  упорно  на
западе, где 4-я танковая группа Хепнера ближе всего подошла к столице.
   Сталин, видимо, обманул всех. Обманул фон  Бока.  Обманул  командующего
4-й... Обманул даже его, Гудериана, неожиданно обрушив свой  главный  удар
именно на его дивизии.
   Гудериан вызвал начальника  штаба  и  приказал  передать  ожидавшему  у
телефона командиру корпуса: любыми мерами остановить отступление и  занять
оборону.
   Почему он не отдал приказ лично?..
   Потому что в эти минуты, глядя на карту, думал уже о другом. О том, что
контрудар русских южнее Каширы является лишь предвестником  новых  ударов,
которые в любую минуту могут обрушиться на другие его танковые соединения,
совершенно не защищенные с флангов.
   Мысль о том, что, сконцентрировав войска  на  юге,  русские  тем  самым
ослабили свои позиции на севере и западе от столицы и достаточно рывка 4-й
армии, чтобы ворваться в город, не утешала  Гудериана.  Победа,  купленная
ценой разгрома его - его! - армии, не улыбалась  Гудериану,  он  не  хотел
платить за победу своим престижем, славой, репутацией непобедимого воина.
   После долгого, мучительного раздумья он  вызвал  к  телефону  командира
своего 53-го корпуса, находившегося  на  правом  фланге,  и  приказал  ему
прекратить попытки дальнейшего продвижения  к  Москве  и  занять  оборону.
Аналогичный  приказ  он  отдал   командиру   47-го   корпуса,   чья   10-я
моторизованная дивизия находилась в самом острие стрелы,  устремленной  на
север, к советской столице.
   Последующие три дня Гудериан метался по своим войскам.  Он  убедился  в
том, что ни одна из частей 2-й танковой армии  продолжать  наступление  не
может.  Огромная  убыль  в  личном  составе  и  технике,  с  каждым  часом
усиливающийся нажим противника делали дальнейшее продвижение невозможным.
   Мрачный, подавленный вернулся Гудериан в  Ясную  Поляну.  Не  глядя  на
встретившего его начальника штаба, велел ему немедленно подготовить приказ
по армии о переходе к обороне.
   Сознавал ли он, что этот  приказ  знаменует  собой  начало  конца  всей
операции "Тайфун"?..
   Вряд ли.
   Но Гудериан понимал, что его армия - в катастрофическом положении.
   Ночью он написал отчаянное письмо в Берлин, семье. "Русские  наступают,
и есть все основания ожидать новых несчастий, - писал он. -  Наши  потери,
особенно от мороза и болезней, велики", хотя "можно надеяться,  что  часть
их будет восполнена, когда солдаты вернутся  из  госпиталей...".  Гудериан
писал, что "потери в технике из-за морозов огромны" и что он  "никогда  не
смог  бы  поверить,  что  такое  блестящее  военное  положение  может  так
измениться за какие-то два месяца".
   Запечатав письмо, в котором он излил душу, Гудериан подумал о том,  что
оправдаться в глазах собственной семьи куда легче,  чем  быть  оправданным
фюрером...
   Но писать о поражении Гитлеру Гудериан не решался.
   После долгого раздумья он сел за письмо своему другу, адъютанту Гитлера
Шмундту, в надежде, что Шмундт, поняв ситуацию, подготовит фюрера...
   Писал он ему не меньше часа. В результате получился странный документ -
смесь  сухой,  лаконичной  военной  реляции  с   истерическими   жалобами,
переходящими в вопль. Гудериан был уже не  в  силах  совладать  со  своими
нервами. Он писал,  что  был  "вынужден  отступить  и  прекратить  попытки
дальнейшего  наступления",  потому  что  "мороз  здесь   достигал   сорока
градусов, и люди, животные, моторы были скованы  льдом",  что  не  хватает
антифриза, что масло в моторах замерзает, что  люди  голодают,  а  мясо  и
масло приходится рубить топором, что зимней одежды  нет  и  боеспособность
армии упала больше чем наполовину...


   В последующие дни части 2-й танковой армии  не  смогли  закрепиться  на
своих позициях и продолжали отступать.
   14 декабря Гудериан направился в Рославль, в штаб группы армий "Центр".
Там уже  находились  прибывший  из  "Вольфшанце"  командующий  сухопутными
войсками вермахта Браухич, командующий 4-й армией Клюге, генералы Хепнер в
Рейнхардт.
   Гудериан требовал дать ему подкрепления. Он говорил, что между  24-м  и
53-м танковыми корпусами образовалась брешь шириной не менее тридцати пяти
километров...
   Командующий группой армий "Центр" генерал-фельдмаршал  фон  Бок  слушал
Гудериана внимательно, но как-то  безучастно.  То  ли  потому,  что  здесь
присутствовал его начальник Браухич, то ли потому, что  события  последних
дней  полностью  спутали  все  планы  командующего,  но  он   смотрел   на
взволнованного Гудериана каким-то отсутствующим взглядом и только один раз
прервал его вопросом:
   - А где, в сущности, находится сейчас ваш штаб?
   - В Ясной Поляне, - растерянно, точно его остановили на  бегу,  ответил
Гудериан.
   - А я думал, в Орле, - каким-то блеклым голосом проговорил фон Бок.
   Это замечание окончательно вывело Гудериана из равновесия.
   - Я привык находиться там, где мои солдаты, а не за  двести  километров
от них, господин фельдмаршал! - резко  ответил  он  и  перевел  взгляд  на
Браухича, ища у того сочувствия и поддержки.
   Но Браухич безучастно молчал.
   Затем слово было предоставлено Хепнеру и Рейнхардту.
   То, что услышал Гудериан, ужаснуло и вместе с тем утешило его.  Утешило
потому, что выяснилось,  что  и  танковая  группа  Хепнера  и  3-я  группа
Рейнхардта  подвергаются  жестоким   контратакам   русских   в   вынуждены
прекратить наступление, Выдохлись не только его, Гудериана, войска.
   Молча слушал он о том, что в секторе 9-й армии русские  а  двух  сторон
наступают на город Калинин. Противник занял Рогачево и  окружил  Клин,  им
захвачена Яхрома, отбит Солнечногорск, занята Истра... Он,  Гудериан,  мог
бы к этому добавить, что потерян Елец,  что  враг  наступает  на  Ливны  и
наращивает силы у Ефремова...
   Было ясно: надо отступать. Впервые  за  шесть  месяцев  войны  Гудериан
мысленно произнес это чуждое ему слово "отступать"!
   "Да, да, - говорил он себе, - другого выхода нет, надо отойти на  линию
Шуша - Ока,  занять  там  старые  оборонительные  позиции,  чтобы  сберечь
армию..."
   Привыкший приказывать, требовать, грозить, Гудериан теперь умолял.
   Он обращался уже не к фон Боку, потому что понимал: от  него  мало  что
зависит, - приостановить наступление и перейти к  обороне  была  вынуждена
фактически вся группа армий, - а к Браухичу. Он кричал,  что  бессмысленно
держать  столько  войск  под  этим  проклятым  Петербургом,  что  там  они
бездействуют, в то время как достаточно было  бы  перебросить  оттуда  под
Москву хотя бы несколько дивизий, чтобы спасти положение...
   Еще не оправившийся  от  недавно  перенесенного  инфаркта,  бледный,  с
отеками под глазами, фон  Браухич  отвечал,  что  генерал  Гудериан  плохо
информирован, что фон  Лееб  сейчас  не  бездействует,  поскольку  русские
перешли в наступление не только  под  Москвой,  но  и  на  юго-востоке  от
Петербурга...
   Совещание в Рославле подходило  к  концу.  Гудериан  получил  под  свое
командование еще и 2-ю  полевую  армию,  о  задачей  держать  фронт  перед
Курском  и  по  линии  Орел  -  Павловское  -  Алексин,  отходя  в  случае
необходимости к Оке.
   Было  принято  еще   несколько   частных   решений,   предусматривающих
планомерное отступление и остальных армий группы "Центр" на более  удобные
для обороны позиции.
   Но,  договариваясь  о  том,  кому,  куда  и  когда  следует  отступить,
участники совещания понимали, что не они, люди в генеральских мундирах,  с
железными крестами на груди  и  витыми  серебряными  погонами  на  плечах,
определяют сейчас дальнейшую судьбу - и свою  собственную  и  сотен  тысяч
солдат и офицеров, находящихся под их командованием, а противник, вот  уже
вторую неделю ведущий наступление, остановить которое они не в состоянии.
   Каковы будут дальнейшие действия русских? Как велики  резервы,  которые
им удалось собрать? На эти вопросы не мог дать ответа никто.
   Возникал и другой немаловажный вопрос: утвердит  ли  фюрер  принимаемые
сейчас здесь, за этим столом,  решения?  Ведь  речь  шла  об  отступлении!
Согласится ли на это Гитлер?
   Все сходились на том, что надо немедленно доложить  фюреру  о  реальном
положении дел. Доложить не письменно, не телеграммой, а лично.  И  сделать
это должен человек, которому фюрер верит,  в  храбрости  и  компетентности
которого не сомневается...
   И тут Гудериан почувствовал, что все взгляды устремлены на него.
   "Хотите сделать меня козлом отпущения? - со злобой подумал он. - Трусы,
все трусы! Боитесь гнева фюрера и хотите быть  подальше  от  него  в  этот
момент?! Трусы!"
   Он уж готов был высказать все это вслух, не стесняясь в выражениях, как
делал это не раз. Но подумал о том, что фюрер все равно узнает о  неудаче,
постигшей группу армий "Центр", в том  числе  и  о  разгроме  дивизий  2-й
танковой  армии.  И  кто  может  поручиться,  что  тот,   кому   доведется
докладывать об этом фюреру, не постарается очернить командующих армиями и,
в частности, его, Гудериана?
   Нет, от опасности нельзя бежать, надо  идти  ей  навстречу!  Только  не
скрыв от фюрера, сколь мощные силы удалось сконцентрировать противнику под
Москвой, только описав муки и страдания немецких солдат,  только  доказав,
что не войска, а русская зима и интенданты, не позаботившиеся о  снабжении
солдат теплой одеждой, виноваты в срыве наступления, можно отвратить  гнев
фюрера,  внушить  ему,  что  единственный  выход  состоит  в  том,   чтобы
отступить, занять прежнюю, хорошо оборудованную линию  обороны,  переждать
эту проклятую зиму и весной с новыми силами ударить по Москве.
   Сказать все это Гитлеру нужно с солдатской  прямотой,  не  забывая  при
этом напоминать, что войска  благоговеют  перед  своим  фюрером  и  готовы
выполнить любой его приказ...
   Когда после долгого молчания  Гудериан  твердо  произнес:  "Я  поеду  в
"Вольфшанце", - все облегченно вздохнули.
   В передней, у вешалки, к нему подошел Браухич.
   - Вы взяли на себя трудную задачу, Гейнц, - вполголоса проговорил он, -
однако... это задача, достойная солдата. Ведь солдатский долг не только  в
том, чтобы сообщать о победах...
   Видимо, он хотел  ободрить  Гудериана.  Но  слова,  срывавшиеся  с  его
посиневших губ, звучали жалко и походили  на  самооправдание.  И  Гудериан
вдруг подумал, что перед ним  стоит  конченый  человек  и  что  не  только
болезнь Доконала Браухича...
   - Я выполню свой долг, - сухо ответил он.
   Браухич протянул руку, и, пожимая ее,  Гудериан  ощутил,  как  холодна,
безжизненна рука фельдмаршала.
   А Браухич как-то странно улыбнулся и уже совсем тихо сказал:
   - Монашек, монашек, тебе предстоит трудный путь...



3

   В немецких газетах то и дело мелькала стандартная формулировка:  "Фюрер
находится на поле битвы".
   Но Гитлер никогда не был на поле битвы. Да и вообще с  начала  войны  с
Советским Союзом выезжал из Растенбургского леса считанное  число  раз:  в
штаб фон Лееба после того, как советские войска заставили его армии  почти
месяц протоптаться на Лужской линии обороны, в Борисов, где в  тот  момент
располагался штаб фон Бока, в Полтаву, находившуюся в то  время  за  сотни
километров от фронта...
   Остальное время Гитлер почти безотлучно жил в  "Вольфшанце"  и  покидал
свой бункер лишь для прогулок,  которые  он  совершал  со  своей  овчаркой
Блонди  по  узкой  бетонированной  дорожке,  проложенной   между   минными
полями...
   Гитлер любил свою собаку прежде всего за то, что приучил ее  безотказно
выполнять его приказания: "Вперед!", "Взять!", "Ко мне!", "Рядом!"...
   Собственно, в этих словах  были  сконцентрированы  основные  требования
Гитлера.
   Правда, в его публичных речах, в бесконечных  разговорах  за  "вечерним
чаем", точнее, не в разговорах,  а  монологах,  потому  что  говорил  лишь
фюрер, а остальные внимали ему, эти, так сказать, программные слова тонули
в массе других.
   Он умел и любил говорить, совершать экскурсы в  историю,  анализировать
настоящее и предсказывать будущее.  Голова  его  была  забита  фактами  из
многих десятков книг по истории и политике.
   Мысли, изложенные в этих книгах,  причудливо  переплетались  с  мыслями
самого Гитлера, родившимися в период его недолгой  службы  в  кайзеровской
армии, в годы скитаний и  безденежья,  во  время  короткого  заключения  в
Ландсбергской тюрьме после  неудачного  баварского  путча,  из  общения  с
немецкими  люмпенами,  невежественными,   озлобленными,   страдающими   от
безработицы и инфляции, уверенными, что есть только один путь к переменам:
бить, ломать, крушить - и жаждущими услышать громкий призывный голос того,
кто укажет им, кого же следует бить и крушить... Знал он и  других  людей,
тоже жаждущих перемен. Они не страдали от инфляции, а наживались  на  ней,
накапливали богатства и дрожали  при  мысли  их  потерять,  окружали  свои
особняки высокими чугунными оградами,  содержали  собственную  полицию  на
своих предприятиях. И все же боялись. Боялись масс обездоленных, но больше
всего тех, кто учил трудящихся логике классовой борьбы. Им, этим  богатым,
тоже нужен был лозунг, они искали человека, который отвратит от  них  гнев
народный, сумеет натравить обездоленных на тех, кто старается им помочь.
   Таким человеком стал Гитлер.
   Он не только умел вести  дипломатическую  игру,  всегда  основанную  на
угрозе силой, он был  не  только  организатором  и  барабанщиком  немецких
люмпенов и с каждым днем теряющих свои жалкие доходы лавочников  и  мелких
спекулянтов, не  только  волевым  и  энергичным  слугой  богатых,  он  был
искусным мастером упрощений.
   Миллионы людей в его собственной стране пропускали мимо ушей сумбур его
речей, его псевдоисторические аналогии и ассоциации, они были  безразличны
к аргументации, всегда основанной на ложных предпосылках, но жадно  ловили
простые, доступные каждому: "Вперед!", "Ко мне!", "Рядом!"...
   Уверенность в беспредельности его власти, в том, что достаточно  одного
его слова, произнесенного здесь, в глуши  дремучего,  окруженного  колючей
проволокой, минными полями и десятками сторожевых вышек леса, и  тысячи  -
нет, сотни тысяч людей пойдут направо или налево,  вперед  или  назад,  на
север или на юг, на восток или на  запад,  сознание  своего  всемогущества
пьянили Гитлера. Никогда не видел он горящих немецких танков,  врезающихся
в землю самолетов "люфтваффе", истекающих кровью солдат  вермахта.  В  его
представлении эти танки могли мчаться только вперед,  давя,  уничтожая  на
своем пути все: людей, дома, деревья;  эти  самолеты  были  неуязвимы  для
истребителей и зениток противника; эти солдаты могли  только  наступать...
Он был убежден, что его армия непобедима, что еще  один  рывок,  и  Москва
будет покорена...
   Во все это он верил вплоть до декабрьских дней, когда в "Волчье логово"
стали просачиваться слухи о том, что войска фон Бока, с передовых  позиций
которых можно было  уже  разглядеть  советскую  столицу,  не  продвигаются
дальше ни на шаг.
   От Гитлера всячески скрывали истинное положение  дел.  Никто  не  хотел
потерять генеральские погоны, никто не хотел променять увешанный  крестами
мундир на полосатую одежду арестанта.  Обитатели  "Вольфшанце"  ненавидели
это проклятое богом место, летом и осенью пропитанное гнилыми  испарениями
болот, заслоненное от солнца тучами комаров, а зимой - засыпанное  снегом,
пронизываемое ветрами. Одни называли "Волчье логово" монастырем, другие  -
тюрьмой.  Но  никто  не  хотел  променять  его  на  настоящую  тюрьму  или
концлагерь. И никто не решался сказать фюреру,  что  сейчас  наступают  не
немецкие, а советские армии, что столь близкая еще  вчера  Москва  сегодня
дальше от войск фон Бока, чем тогда, когда они начали  свое  "решительное"
наступление, дальше - если измерять расстояние не  просто  километрами,  а
способностью его преодолеть.
   И Кейтель, и Браухич, и Йодль, и Гальдер, не  сговариваясь,  выработали
хитроумную тактику, смысл которой  сводился  к  тому,  чтобы  особенно  не
лгать, но и не говорить Гитлеру правды.
   "Ваши  войска  храбро  выдерживали  натиск  пытающегося  контратаковать
противника", "Противник все еще пытается  сопротивляться  и  переходить  в
контрнаступление, но это  лишь  подтверждает  то,  что  он  выдыхается"  -
примерно в таких выражениях докладывали они на  оперативных  совещаниях  о
положении под Москвой.
   Было бы наивным предполагать, что Гитлер оставался в полном  неведении.
Стрелы, которые вынуждены были рисовать операторы штабов Гальдера и  Йодля
на картах, флажки, которые им приходилось там переставлять,  говорили  ему
больше, чем слова. Но он не хотел что-либо замечать, не хотел задумываться
над происходящим.
   Сообщения Советского Информбюро - сначала о  поражении  немецких  войск
под  Москвой,  а  потом  о  взятии  Калинина  -  утаить  от  Гитлера  было
невозможно. Единственное, что удалось  скрыть  от  него,  это  принятое  в
Рославле решение об отвода войск на  старые  укрепленные  рубежи.  Решение
подлежало утверждению Гитлера, но от фон Бока  была  получена  телеграмма,
что в ставку для подробного доклада вылетает Гудериан, и это  избавляло  и
Кейтеля и Гальдера от необходимости брать разговор на себя.
   Они чувствовали, что Гитлер с  трудом  сдерживает  ярость.  Видимо,  он
начинал осознавать, что планам его и на сей раз не суждено  осуществиться.
Но трезво оценить положение он не мог. Фанатическая вера в  мощь  немецкой
армии, непрестанные нашептывания Гиммлера о том, что если что-либо и может
поколебать эту мощь, то отнюдь не действия противника, а  нерешительность,
а подчас и просто неверие в победу некоторых высокопоставленных  генералов
и офицеров, толкали его на единственный,  привычно-доступный  ему  путь  -
путь устрашения и террора.
   11 декабря Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. И,  разумеется,  не
только нападение Японии на Пирл-Харбор,  но  и  стремление  показать  свою
силу, продемонстрировать миру способность Германии покорить  одну  великую
державу, быть в состоянии войны со  второй,  вести  смертельную  борьбу  с
третьей и теперь бросить вызов четвертой сыграло в  этом  решении  Гитлера
далеко не последнюю роль.
   В эти же дни Гитлер издал приказ под кодовым названием "Мрак и  Туман".
В нем говорилось, что фюрер "после длительных размышлений" пришел к выводу
о  необходимости  применения  к  врагам  рейха  "более   эффективных   мер
наказания",  что  действия,   направленные   против   рейха   или   против
оккупационных войск, должны караться пожизненным заключением в тюрьму  или
в концлагерь, а наиболее опасные - смертной казнью.
   Чувствовалось, что Гитлер мечется в поисках выхода, что вот-вот  должен
грянуть гром...
   20 декабря Советское Информбюро передало сводку,  озаглавленную  "Успех
войск Ленинградского фронта",  в  которой  говорилось,  что  в  результате
ожесточенных боев части 54-й армии генерал-майора Федюнинского  разгромили
войбокальскую  группировку  противника,  что  район  Войбокало  и  станция
Войбокало  заняты  советскими  войсками   и   преследование   отступающего
противника продолжается.
   Эта сводка, свидетельствовавшая о  новом  поражении  войск  фон  Лееба,
оказалась той искрой, которая вызвала взрыв...
   На очередном, как всегда ровно в 12 часов  дня  начавшемся  оперативном
совещании Гитлер обрушился на своих генералов с грубой бранью. Он  кричал,
что уже давно подозревал, что его обманывают,  скрывают  от  него  истину,
стучал кулаком по столу, угрожал полевым судом...
   Никто не  пытался  ему  возражать.  Все  знали,  что  вечером  прибудет
Гудериан...


   Самолет, на котором летел Гудериан, должен был преодолеть почти  тысячу
километров за три с половиной часа, но из-за встречного ветра запаздывал.
   Всю дорогу Гудериан был погружен в  мрачные  размышления.  Он  понимал,
что, вызвавшись доложить Гитлеру о реальном положении дел  и  просить  его
утвердить рославльское решение об отступлении, сделал рискованный  шаг.  И
тем на менее был уверен, что поступил правильно. Ведь именно он, Гудериан,
создал в немецкой армии тот род войск,  который  сыграл  решающую  роль  в
завоевании Европы, в продвижении в глубь советской  территории  на  многие
сотни километров. Так кто же, если не он, сможет убедить  Гитлера  в  том,
что другого выхода нет?!
   Но не только о том, как воспримет его доклад Гитлер,  размышлял  сейчас
Гудериан. Он задавал себе все тот же  вопрос,  на  который  не  мог  найти
ответа ни когда  объезжал  свои  отступающие  части,  ни  склонившись  над
картами в Ясной  Поляне,  ни  в  Рославле,  слушая  сообщения  командующих
армиями: как могло все это произойти? Откуда  у  русских  взялось  столько
танков, и не только  старой  конструкции,  броня  которых  не  выдерживала
немецких  снарядов,  а  новых,  меньших  по  размерам,   но   зато   более
маневренных, отлично вооруженных, с гораздо более прочной броней?
   Это были не английские и не американские, а советские танки, -  в  этом
Гудериан убедился, осмотрев первый же подбитый танк нового  типа.  Но  как
удалось русским наладить их производство  в  условиях  военных  неудач,  в
условиях развала промышленности, которого не могло не  быть?  Ведь  Россия
лишилась огромной территории, потеряла сотни  заводов,  основные  сырьевые
базы. Каким же образом русским удавалось производить  все  новые  и  новые
танки, самолеты, орудия?
   Сознание, что русские  обладают  некой  грозной  тайной,  угнетало  его
больше, чем предстоящий разговор с Гитлером.
   Да, он, Гудериан, будет настаивать  на  прекращении  бесцельных  сейчас
попыток контрнаступления, на отводе войск на прежние  укрепленные  рубежи.
Нужно  сделать  передышку,  пополнить  личный  состав,   снабдить   войска
дополнительным вооружением, переждать зиму. Другого выхода нет.
   Но кто  поручится  за  то,  что  русские  не  сумеют  использовать  эту
передышку в своих интересах? Кто в силах остановить время  для  русских  и
заставить его работать только на Германию?
   И слова Браухича, сказанные им на  прощание,  вновь  зазвучали  в  ушах
Гудериана: "Монашек, монашек, тебе предстоит трудный путь..."


   Шел восьмой час вечера, когда Гудериан наконец прибыл в "Вольфшанце".
   На аэродроме его встречал некто Данвиц, которого генерал в  свое  время
несколько  раз  видел  в  приемной  Гитлера  в  здании   новой   имперской
канцелярии.
   Гудериан был немного обижен, что его  не  встретил  кто-либо  из  более
высокопоставленных лиц, если уж не сам Шмундт, с  которым  он  был  связан
личными отношениями.
   Данвиц распахнул перед генералом заднюю дверцу машины, сам сел впереди,
рядом с шофером, и они поехали.
   Гудериан поинтересовался, когда его примет фюрер. Данвиц  ответил,  что
все уже собрались и ждут его. Кто там будет, у фюрера, Гудериан  мог  себе
представить. Кейтель, Йодль, возможно, Гальдер. И, конечно, Браухич...
   Он очень надеялся на поддержку Браухича. Ведь  в  Рославле  командующий
сухопутными войсками вермахта  не  возражал  против  решения  отступить  и
перейти к обороне и теперь волей-неволей  вынужден  будет  отстаивать  это
решение перед Гитлером.
   В "Вольфшанце" Гудериан не был с августа.  Тогда  над  Германией  сияло
летнее солнце, но здесь, в лесу, было темно и сыро. Кроны густых  сосен  и
елей  почти  не  пропускали  солнечных  лучей.  Стаи  комаров  вились  над
бетонными домиками, крыши которых в целях маскировки были  увиты  зеленью.
Железнодорожную ветку, ведущую к штабу  Геринга,  прикрывала  серо-зеленая
сеть.
   Сейчас кругом лежал снег, комаров,  естественно,  не  было,  Количество
домов, как мог заметить Гудериан, значительно увеличилось.  Из  одного  из
них, длинного и приземистого, выходили военные, постепенно  растекаясь  по
ведущим в разных направлениях асфальтированным дорожкам.  Среди  них  было
немало высших офицеров.
   - Что  там  такое  происходило?  -  спросил  Гудериан.  -  Какое-нибудь
совещание?
   - Нет, - ответил Данвиц, - просто окончился сеанс.
   - Что? - недоуменно переспросил Гудериан.
   - Сеанс. Это кинотеатр.
   "Кинотеатр?! - мысленно воскликнул Гудериан. - В то время как на фронте
гибнут войска, они тут развлекаются кинокартинами?!"
   - Насколько я помню, - угрюмо сказал он, - раньше в ставке  кинотеатров
не было.
   - Теперь здесь много такого, чего раньше не было, господин  генерал,  -
не поворачивая головы, с какой-то странной интонацией ответил  Данвиц,  но
тут же добавил  уже  обычным,  деловым  тоном:  -  Людей  в  ставке  стало
значительно больше. А  развлечений,  как  вы  понимаете,  никаких.  Вот  и
построили кинотеатр, дом для гостей...
   "Развлечений!" - со злобой повторил про себя Гудериан, глядя на  группы
военных, расходящихся  по  дорожкам.  Он  отметил,  что  все  они  хорошо,
по-зимнему, одеты - шинели с меховыми воротниками, наушники...
   - Не слишком ли много тут офицеров? На фронте их не хватает, -  уже  не
скрывая своего возмущения, проговорил Гудериан.
   - Возможно, вы правы, господин генерал, - неожиданно согласился  с  ним
Данвиц.
   Как ни странно, это охотное признание его правоты еще больше  разозлило
Гудериана. Ему хотелось сказать, что и самому Данвицу место на  фронте,  а
не за тысячу километров от него.
   Неожиданно где-то совсем неподалеку раздался громкий взрыв. И тотчас же
пронзительно завыла сирена.
   - Что это? - с тревогой спросил Гудериан.
   - Не обращайте внимания, господин генерал, -  махнул  рукой  Данвиц.  -
Лиса попала на минное поле. Или заяц.
   - И по этому поводу воет сирена?
   - Таков порядок,  господин  генерал.  Сигнал  тревоги.  Опасаются,  что
русские могут сбросить парашютистов. Война есть война.
   - Вы могли бы больше узнать о ней, если  бы  находились  на  фронте!  -
грубо сказал Гудериан. - Впрочем,  -  ехидно  добавил  он,  -  здесь  чины
присваивают, очевидно, быстрее. Вот вы достаточно молоды, а уже полковник.
   Он был зол на все. На то, что его не встретил Шмундт. На то,  что  этот
идиотский взрыв напугал его. На то, что офицеры здесь развлекаются.
   - Я был на фронте с первых дней войны, господин генерал, -  без  всякой
обиды ответил Данвиц. - И здесь нахожусь недавно. Кстати, чин полковника я
получил только три дня назад.
   - Поздравляю,  -  буркнул  Гудериан  и  не  мог  удержаться,  чтобы  не
съязвить: - Очевидно, за короткое время пребывания в ставке можно  быстрее
продвинуться по службе, чем за месяцы на фронте.
   - Вы правы, господин генерал, - ответил Данвиц.
   "Странный офицер", - подумал Гудериан.


   Он не знал, что происходило в душе Данвица...
   Вернувшись  из  Орши  в  "Вольфшанце",  Данвиц  изложил  Гиммлеру  свои
впечатления от совещания устно, а затем - по его приказу - письменно.
   Потом он отправился в штаб Гальдера,  чтобы  получить  более  подробные
указания относительно задачи, поставленной перед ним Гитлером. Высказанная
фюрером идея - сформировать ударный отряд  для  продвижения  к  Вологде  -
требовала целого ряда согласований и уточнений.
   В штабе Гальдера Данвица встретили с недоумением. О том,  что  ставится
задача продвижения к Вологде, здесь даже не  слышали.  Впрочем,  начальник
оперативного управления штаба сказал Данвицу,  что  по  этому  поводу  был
запрошен генерал Шмидт, который ответил, что в настоящее время,  когда  на
его войска оказывает сильнейшее давление армия  генерала  Мерецкова  и  он
видит свою главную задачу в том, чтобы снова захватить  Тихвин,  наступать
на Вологду было бы безумием.
   А потом... потом Данвицу показалось, что все о нем забыли.  Гитлер  его
больше к себе не приглашал, а просить  фюрера  о  новой  встрече  казалось
Данвицу бестактным. Кроме того, он и сам считал идею продвижения к Вологде
неосуществимой, по крайней мере в зимних  условиях,  и  меньше  всего  был
заинтересован в том, чтобы напоминать о ней фюреру.
   Данвицу хотелось теперь одного - как  можно  скорее  вернуться  в  свою
часть.
   Однако, зная о феноменальной памяти Гитлера,  он  опасался,  что  фюрер
может неожиданно вспомнить о своем приказе. Кроме того, вернуться в  часть
Данвиц мог, лишь получив необходимые документы, и прежде всего  письменное
предписание.  Но  поскольку  вызов  его  в  ставку  носил,  так   сказать,
экстраординарный характер, то никто ни в оперативном отделе генштаба, ни в
управлении личного состава не хотел брать на себя ответственность  за  его
возвращение.
   От "зоны безопасности номер один", где располагался фюрер,  Данвиц  был
теперь отрезан.  Разумеется,  он  мог  позвонить  по  телефону  одному  из
адъютантов фюрера. Но не решался это сделать, опасаясь,  что  его  оставят
здесь, в ставке, на какой-нибудь штабной должности. А после  того  как  он
провел в "Волчьем логове" две недели, сама мысль о возможности застрять  в
этом глухом, унылом место приводила Данвица в ужас.
   Он  уже  понимал,   что   рассчитывать   на   свой   прежний   пост   в
непосредственном окружении фюрера не может, - теперь там были другие люди,
и никакой потребности в нем, Данвице, они не  испытывали.  Сам  же  фюрер,
целиком поглощенный  сначала  возобновлением  московского  наступления,  а
затем неудачами на Центральном фронте,  разумеется,  вообще  забыл  о  его
существовании.
   Данвицу хотелось доверительно посоветоваться с кем-нибудь из  знакомых,
разбирающихся в механизме работы ставки, во взаимоотношениях,  сложившихся
в ней. Нужен был человек, о которым можно было бы  без  опаски  поделиться
своими сомнениями и тревогами. Он вспомнил об Эрнсте Крюгере, с которым  в
последний раз виделся и беседовал в Орше. Но Крюгер не  попадался  ему  на
глаза. Из  Орши  Данвиц  вернулся  вместе  с  Бреннеке  и  даже  не  знал,
возвратился ли оттуда Крюгер.
   Данвиц решил обратиться непосредственно к Гальдеру. Он явился к нему  и
попросил разрешения вернуться в свой полк.
   Начальник генерального штаба молча  выслушал  его  просьбу,  пристально
поглядел на него сквозь пенсне, пожал плечами и сказал:
   - Собственно, у меня к вам нет никаких дел, оберст-лейтенант. Насколько
я знаю, вами интересуется другое ведомство.
   - Другое? - удивился Данвиц. - Какое, господин генерал?
   Маленькая щеточка усов над верхней губой Гальдера чуть дрогнула,  точно
он собирался улыбнуться, но тотчас же погасил  эту  так  и  не  родившуюся
улыбку.
   - Повторяю, оберст-лейтенант, у меня к вам нет никаких  дел,  -  сказал
Гальдер. И добавил сухо: - Можете быть свободны.
   Данвиц вышел из кабинета начальника генерального штаба, сбитый с толку,
теряясь в догадках. Он не знал, как истолковать последнюю фразу  Гальдера.
Означала ли она просто, что разговор окончен, или  ее  следовало  понимать
как разрешение отбыть к месту постоянной службы?
   Разгадка пришла на следующий день, когда Данвица неожиданно  вызвали  в
стоявший в стороне от других усиленно охраняемый одноэтажный домик.
   Войдя в освещенную настольной лампой небольшую комнату с голыми  серыми
стенами, Данвиц не сразу разглядел лицо человека, сидевшего за  письменным
столом.
   - Здравствуйте, Данвиц! - услышал он  знакомый  голос  в  только  тогда
понял, что перед ним оберштурмбанфюрер  СС  Дитмар  Грюнвальд,  тот  самый
офицер  гестапо,  которому  он,  Данвиц,   будучи   на   фронте,   передал
адресованное Гитлеру письмо.
   - Садись, - сказал Грюнвальд, - как видишь, я выполнил твое  поручение.
Ты - в ставке и, насколько мне известно, был принят фюрером.
   - Да... спасибо, - растерянно проговорил Данвиц, все  еще  не  понимая,
зачем он мог понадобиться Грюнвальду.
   - Я пригласил тебя  по  поручению  рейхсфюрера  СС,  -  весомо  и  даже
торжественно произнес Грюнвальд и добавил ужа с  иронической  усмешкой:  -
Такую важную птицу, как ты, я, конечно,  не  решился  бы  побеспокоить  по
собственной инициативе. Итак, чем же ты сейчас занимаешься?
   - Ничем! - хмуро ответил Данвиц. - Болтаюсь как неприкаянный. Хочу  как
можно скорее вернуться на фронт, но меня  никто  не  отпускает,  хотя  как
будто никто и не держит. Словом, я здесь никому не нужен.
   - Ну, в этом ты заблуждаешься. Ты нужен. Очень нужен.
   Данвиц молчал.  Недавние  слова  Гальдера:  "Вами  интересуется  совсем
другое ведомство" - снова прозвучали в его ушах.
   - Уж не хочет ли заняться мною гестапо? - с вызовом сказал он. -  Может
быть, мне предстоит отвечать за то, что до сих пор не взят Петербург?
   - Ну что ты, Арним, - мягко ответил Грюнвальд, - о тех,  на  ком  лежит
вина за Петербург, ты совершенно правильно написал в письме фюреру.
   "Значит, в гестапо  все-таки  прочли  мое  письмо?!"  -  чуть  было  не
воскликнул Данвиц, во сдержался и угрюмо произнес:
   - Это были общие фразы... Впрочем, ни от одной из них не отказываюсь.
   - Нет, нет, Данвиц, ты преуменьшаешь значение своего письма,  -  сказал
Грюнвальд. - Разумеется, ты высказал там лишь общие  соображения,  но  они
удивительно точно отражают реальное положение дел. Я бы  сказал,  реальную
опасность.
   - Опасность чего? - не понял Данвиц.
   - Трусости, измены, пораженческих настроений!
   Грюнвальд перегнулся через стол к Данвицу и тихо сказал:
   - А ведь ты оказался пророком, Арним...
   - Я? Пророком? - удивился Данвиц.
   - Да, да, ты оказался пророком! - повторил Грюнвальд. - Ты слышал,  что
русские под Москвой перешли в контрнаступление?
   - Да, кое-что слышал.
   - Как ты думаешь, почему это им удалось?
   - Мне трудно ответить на этот вопрос, - нерешительно произнес Данвиц, -
я никогда не был на Центральном фронте и...
   - Для этого нет необходимости там быть! - воскликнул Грюнвальд. -  Надо
просто пораскинуть мозгами. Подумай: в течение  двух  недель  наши  войска
победоносно продвигались вперед. Они уже видели  Кремль!  И  вдруг  -  все
меняется. Русские непостижимо угадывают слабые  участки  нашего  фронта  и
обрушивают на них удары.
   - Но наши войска под Петербургом тоже почти вступили на  улицы  города,
однако...
   - Вот-вот! - обрадованно подхватил Грюнвальд. - И ты писал  о  причине!
Помнишь?  Ты  сам  назвал  ее:  трусость  генералов,  неверие  в   победу,
неспособность, а точнее, нежелание выполнить приказ фюрера.
   Да, Данвиц помнил, он писал это в своем письме Гитлеру.
   - Так вот, - продолжал Грюнвальд, - те же самые  причины  сыграли  свою
роль под Москвой. Измена! Данные  о  состоянии  наших  войск,  несомненно,
попали в руки противника. Нас предали, Данвиц!
   - Предали? - с тревогой переспросил Данвиц. - Но кто?!
   - Этого мы пока не  знаем.  Однако  факт  предательства  несомненен.  И
первый вывод отсюда  такой:  мы  с  особой  тщательностью  должны  навести
чистоту и порядок в нашем собственном доме. Ты представляешь себе, - снова
склоняясь над столом и глядя в упор на  Данвица,  продолжал  Грюнвальд,  -
какую услугу мог бы оказать врагу, скажем,  человек,  присутствовавший  на
совещании в Орше?
   - Ты с ума сошел, Грюнвальд! - резко ответил  Данвиц.  -  В  Орше  были
люди, преданные фюреру!
   - Не скажи, не скажи, Данвиц... - проговорил  Грюнвальд.  -  Мы  должны
оберегать  фюрера  от  измены.  Даже  потенциальной,  не  говоря   уже   о
фактической...
   - Это ваша забота, - пожал плечами Данвиц.
   - Одни мы были бы бессильны. К счастью, есть люди, которые  готовы  нам
помочь. И уже помогли.
   - Кого ты имеешь в виду?
   - Ну, прежде всего тебя, - глядя на Данвица в упор, раздельно  произнес
Грюнвальд.
   С этими словами он опустил руку под стол, нажал укрепленную там кнопку,
и через мгновение на пороге появился эсэсовец в черной форме.
   - Приведите! - коротко приказал Грюнвальд.
   Данвиц хотел было спросить, что все это  значит,  открыл  уже  рот,  но
вдруг замер от удивления. Поддерживаемый под  руку  эсэсовцем,  в  комнату
медленно, с трудом передвигая ноги, вошел Эрнст Крюгер.
   Его едва можно было узнать, он был небрит, с всклокоченными волосами, в
нечищеных сапогах, в мятом мундире с сорванными погонами.
   - Эрнст! - воскликнул Данвиц, вскакивая. Он хотел подойти к Крюгеру, но
Грюнвальд ударил ладонью по столу.
   - Оберст-лейтенант  Данвиц!  -  раздельно  произнес  он.  -  Соблюдайте
дисциплину. Вы приглашены в гестапо, чтобы  подтвердить  или  опровергнуть
то, что вы  сейчас  услышите.  Воинский  долг  обязывает  вас  подчиняться
процедуре нашего следствия, утвержденной рейхсфюрером СС.  Итак,  говорить
буду я.
   С этими словами он открыл ящик  стола,  вынул  оттуда  какую-то  папку,
раскрыл ее и, обращаясь к  Крюгеру,  сказал,  указывая  на  стул,  одиноко
стоявший у противоположной стены:
   - Садитесь, Крюгер.
   Тот,  точно  робот,  медленно,  шаркая  по  цементному  полу,  подошел,
поддерживаемый эсэсовцем, к стулу и сел, вернее, свалился на него.
   - Теперь, - раскрывая папку, продолжал Грюнвальд, - я  прочитаю  запись
разговора, который имел место в Пскове, в помещении бильярдной офицерского
казино, между бывшим полковником вермахта Эрнстом  Крюгером  и  командиром
полка  оберст-лейтенантом  Арнимом  Данвицем.  В  том  случае,  если   вы,
оберст-лейтенант,   или   вы,   Крюгер,    сочтете    ваши    высказывания
воспроизведенными неверно, прошу остановить меня поднятием руки.
   И Грюнвальд, подвинув ближе к себе настольную лампу, начал читать.
   Данвиц слушал, не веря своим ушам. Все, что говорил  Крюгер  и  отвечал
ему он, Данвиц,  было  записано  исключительно  точно,  как  будто  кто-то
третий,   незримо   присутствовавший   тогда   в    бильярдной,    усердно
стенографировал их разговор.
   Впрочем, нет... Уже очень скоро Данвиц  понял,  что  в  запись  внесены
некоторые коррективы.  Из  читаемого  сейчас  Грюнвальдом  следовало,  что
Данвиц отвечал Крюгеру более резко, чем это было на самом  деле.  В  одном
случае, судя по записи, он употребил даже слово "пораженчество", в  другом
сказал, что ему, "преданному фюреру немецкому  офицеру,  стыдно  слушать",
что говорит Крюгер.
   Трижды Данвиц ловил себя на том, что  хочет  поднять  руку,  остановить
Грюнвальда, и трижды внутренний голос приказывал ему: "Не смей!",  а  рука
точно наливалась свинцом.
   Окончив чтение,  Грюнвальд  внимательно  посмотрел  на  Данвица,  затем
перевел взгляд на неподвижно сидевшего с опущенной головой Крюгера.
   Оба они молчали.
   Какой-то новый голос беззвучно  кричал  Данвицу:  "Почему  ты  молчишь,
почему?! Почему не заявишь, что разговор не носил того характера,  который
он приобрел в записи, что ты не произносил  тех  слов,  которые  приписаны
здесь тебе?!"
   Но тот, первый голос шептал: "Но Крюгер действительно говорил все  это.
Говорил! И разве в самолете на пути из Пскова в "Вольфшанце" ты не думал о
том, что в ставку фюрера наверняка проникли трусы, что в окружении  фюрера
находятся люди, не заслуживающие его высокого доверия! И разве,  вспоминая
о разговоре с Крюгером, ты не возмущался его советом удрать с фронта,  его
фамильярным, пренебрежительным тоном, каким он говорил о вещах,  священных
для каждого настоящего национал-социалиста?! Так что же меняется от  того,
что ты лишь думал обо всем этом, думал, а не высказывал  вслух?  Ведь  это
были твои, твои собственные мысли! Значит,  ты  уже  тогда  обвинял  этого
Крюгера..."
   - Насколько я понимаю, - раздался голос Грюнвальда, -  оберст-лейтенант
Данвиц подтверждает правильность  сделанной  записи,  а  бывший  полковник
Крюгер не может ничего возразить. Так, Крюгер?
   Крюгер молчал, не поднимая головы.
   - В равной степени, - продолжал Грюнвальд, - вы, Крюгер, не  отрицаете,
что аналогичные разговоры вели с Данвицем и в буфете во время совещания  в
Орше. Так?
   Грюнвальд обращался теперь только к Крюгеру, точно  Данвица  вообще  не
было здесь.
   Крюгер поднял голову. Грюнвальд  тотчас  же  повернул  абажур  лампы  и
направил свет ему в лицо.
   Данвица поразили глаза Крюгера. То ли в них отражался свет лампы, то ли
почему-то еще, но его глаза показались Данвицу кровавыми ранами.
   А Крюгер повернулся  к  Данвицу,  губы  его  раскрылись,  и  он  чужим,
незнакомым голосом, так, будто горло его  сжимало  железное  кольцо,  тихо
проговорил:
   - Фер-флю-хте ю...д...
   Он не  договорил.  Стоявший  рядом  эсэсовец  с  размаху  наложил  свою
огромную ладонь на рот Крюгеру.
   Данвиц оскорбленно пожал плечами: "ферфлюхтер юде" - "проклятый жид"  -
более   унизительной   клички   в   национал-социалистской   Германии   не
существовало.
   - Увести! - приказал Грюнвальд.
   Эсэсовец, не снимая ладони со рта Крюгера, другой рукой схватил его  за
воротник мундира, поднял на ноги и повел к двери.
   - Вы молодец, оберст-лейтенант! - сказал Грюнвальд торжественно,  когда
они остались одни, и захлопнул папку. - Чем скорее мы очистим  нашу  армию
от подобных типов, тем скорее остановим наступление русских!
   - Значит... - растерянно проговорил Данвиц, - там, в  бильярдной,  были
установлены микрофоны!
   - Ну, разумеется! - ответил Грюнвальд. -  Нигде  так  не  развязываются
языки людей, как после хорошей выпивки, в бильярдной...
   - Но там, в Орше... в буфете... Кроме нас там были десятки людей!
   - Но в их числе находился верный офицер фюрера  оберст-лейтенант  Арним
Данвиц! Тот самый, который помог нам разоблачить этого негодяя!
   И вдруг Данвиц понял все. Вспомнил, что сам, по собственной инициативе,
назвал имя Крюгера в разговоре  с  Гиммлером.  И  снова  упомянул  о  нем,
докладывая по возвращении из Орши о том, что  по  поводу  целесообразности
нового наступления на Москву высказывались разные точки зрения...
   Сомнений не оставалось. Именно он отдал Крюгера в руки гестапо.
   И еще понял Данвиц, что пути к отступлению у  него  нет,  что,  защищая
Крюгера, пытаясь доказать, что  сухая  запись  не  передает  интонаций,  с
которыми  тот  говорил,  и  этим  искажает  смысл  сказанного,  он  только
скомпрометирует себя...
   - Я могу идти? - устало и безразлично спросил он.
   - Да, конечно, Арним, - уже неофициально, дружески ответил Грюнвальд. -
И полагаю, что больше задерживать в ставке тебя не будут.
   Последние слова он произнес особенно весомо.
   - Завидую тебе, - сказал Грюнвальд, подходя к Данвицу в кладя руку  ему
на плечо, - ты будешь иметь  возможность  убивать  открытых  врагов.  Наша
задача сложней... Ну, прощай!
   - Послушай, Грюнвальд, - неожиданно для самого себя спросил  Данвиц,  -
почему он... почему он назвал меня жидом?
   - Жидом? - недоуменно переспросил Грюнвальд. - Почему жидом?  Он  хотел
сказать: "Иуда". Вот мерзавец! -  Грюнвальд  громко,  заразительно,  но  с
какой-то затаенной издевкой рассмеялся.
   И Данвиц понял, что Грюнвальд прав. Крюгер хотел сказать  не  "юде",  а
"юдаас" - Иуда, ему просто не дали договорить...


   Спустя  два  дня  Данвица  вызвал  Шмундт.  Он  поздравил   Данвица   с
производством в полковники и поручил встретить на  аэродроме  прилетающего
на следующий день Гудериана. При этом добавил,  что  у  генерала  явно  не
выдержали под Москвой нервы, что он, Шмундт, очень обеспокоен тем, что это
может сказаться на беседе Гудериана с  фюрером,  и  как  бы  между  прочим
попросил Данвица сообщить, в каком состоянии духа находится генерал.
   "Ничего я тебе не скажу! -  зло  подумал  Данвиц,  выходя  из  кабинета
Шмундта. - Вы хотите сделать из меня шпиона, обыкновенного  шпиона.  Но  я
солдат! Преданный фюреру солдат. Преданный именно ему, а не  вам,  штабным
блюдолизам!"
   ...Проводив Гудериана в  гостиницу,  Данвиц  позвонил  Шмундту  и  сухо
доложил, что в пути с аэродрома в "Вольфшанце"  Гудериан  не  произнес  ни
слова.
   Первым, кого увидел Гудериан, войдя в кабинет Гитлера, был сам фюрер.
   - Здравствуйте, Гудериан, - сказал он, подходя к нему, но не протягивая
генералу руки.
   Несколько   секунд   он    сверлил    Гудериана    своими    маленькими
глазами-буравчиками, потом передернул плечами, повернулся и  направился  к
столу, вокруг которого сидели Кейтель, Йодль, Шмундт и министр  вооружений
Тодт.
   Окинув взглядом присутствующих, Гудериан тотчас  же  отметил,  что  нет
Браухича и Гальдера. Впрочем, Гальдер его сейчас  не  интересовал.  А  вот
отсутствие Браухича Гудериана очень огорчило. Ведь  тот  был  единственным
"свидетелем защиты", который не только мог бы подтвердить,  что,  принимая
решение об отступлении, участники рославльского совещания были единодушны,
но и своим авторитетом командующего сухопутными войсками поддержать  перед
фюрером это решение.
   Гудериан почувствовал острую неприязнь к фельдмаршалу. Какие бы причины
ни помешали ему присутствовать здесь, главной  из  них,  несомненно,  была
трусость.
   "Сбежал! - подумал Гудериан. - Сбежал, как крыса с  терпящего  бедствие
корабля, решил отсидеться в штабе какой-нибудь группы армий или отлежаться
в постели, предоставив мне отдуваться в одиночку. Трус!.."
   - Докладывайте! -  коротко  приказал  Гитлер,  опускаясь  в  кресло  за
столом.
   Все сидели, а Гудериан так и остался стоять.
   Он не ожидал такого приема. Он был готов к трудному разговору.  Но  что
Гитлер  встретит  его  столь  недружелюбно  и  даже   враждебно,   он   не
предполагал.
   Гудериан чувствовал, что его охватывает злоба. Он прилетел сюда с  поля
боя, из самого пекла, оттуда, где гибли  солдаты,  горели  танки,  и  его,
боевого генерала, встречают словно вызванного на допрос преступника!
   - Мой фюрер, - стараясь говорить твердо и уверенно, произнес  он,  -  я
прибыл сюда, чтобы доложить вам обстановку,  сложившуюся  в  группе  войск
"Центр"...
   Он  ничего  не  скрывал,  не  преуменьшал   опасности,   нависшей   над
сконцентрированными  под  Москвой  войсками.  Обрисовав  общую   ситуацию,
перешел ко 2-й танковой армии. Сухо перечислил номера частей и соединений,
подвергшихся внезапной атаке русских. Упомянув, что, согласно приказу  фон
Бока, принял на себя командование и 2-й полевой армией,  лаконично  описал
то крайне тяжелое положение, в котором эта армия оказалась.
   То, что Гитлер ни разу не прервал его, несколько ободрило Гудериана.  В
голосе его зазвучали нотки категоричности и  непререкаемой  уверенности  в
своей правоте.
   - ...Исходя из сложившейся обстановки, мой фюрер,  -  сказал  он,  -  я
принял единственно, по моему убеждению, правильное решение -  отвести  обе
армии на позиции Шуша -  Ока,  где  еще  осенью  были  построены  надежные
укрепления, отвести для того, чтобы...
   - Не сметь! - вскрикнул Гитлер.
   - Но, мой фюрер, - запнувшись, проговорил Гудериан, -  отступление  уже
начато! Как я только что доложил, правый фланг  моей  армии  оказался  под
угрозой отсечения и уничтожения! Что же касается рубежа,  то  я  с  полной
ответственностью утверждаю, что другого достаточно укрепленного  плацдарма
не существует. Ближе к  теперешним  позициям  войскам  негде  закрепиться!
Прошу вас, мой фюрер, разрешить мне продолжить отход.
   - Нет! - крикнул Гитлер, вскакивая. - Это - бегство! Да, да, да, это  -
бегство! Я никогда бы не поверил,  что  вы,  Гудериан,  можете  предложить
подобное!
   Он отшвырнул кресло и мелкими, шаркающими шажками забегал по кабинету.
   Кабинет был небольшим, добежав до стены, Гитлер натыкался на нее, точно
слепой,  и  поворачивал  обратно,  чтобы   проделать   тот   же   путь   к
противоположной стене.
   Гудериан  обвел  растерянным  взглядом   присутствующих.   Встретившись
глазами с Шмундтом, посмотрел на него недоуменно. Значит, Шмундт ничего не
сообщил фюреру, не подготовил его?!
   Шмундт отвел глаза.
   Гудериан перевел свой взгляд на Кейтеля, потом на Йодля, но и  те  явно
не желали поддержать его.
   Фюрер продолжал молча бегать по кабинету.
   Гудериан машинально взглянул на портрет, висевший над  столом.  Этот  в
круглой позолоченной  раме  портрет  короля  Фридриха  был  хорошо  знаком
Гудериану - Гитлер возил его за собой повсюду.
   Фридрих   смотрел   с   портрета    надменно    и    вместе    с    тем
снисходительно-насмешливо. И Гудериану показалось, что синие глаза  короля
направлены прямо на него. Собственно, Фридрих  был  единственным,  кто  не
отводил сейчас глаз...
   - Я приказываю немедленно прекратить отступление! - выкрикнул Гитлер.
   - Мой фюрер, - сказал Гудериан, следуя взглядом за продолжавшим  быстро
семенить Гитлером, - я чувствую, что вы мне не верите.  Я  очень  сожалею,
что здесь нет командующего сухопутными войсками фельдмаршала фон Браухича,
который...
   - Браухич больше не командует сухопутными войсками! - визгливо  крикнул
Гитлер. - Он больше вообще ничем не командует! Я выгнал его! Да, да, - все
ближе подступая к растерянному Гудериану, продолжал выкрикивать Гитлер.  -
Он  тряпка,  безвольная  тряпка!  Со   вчерашнего   дня   я   сам   принял
непосредственное  командование  над  моими  войсками.  И  сухопутными,   в
воздушными, и морскими. Всеми! Я  сам!  И  в  качестве  главнокомандующего
вооруженными  силами  Германии   я   приказываю:   немедленно   прекратить
отступление!
   Гудериан стоял ошеломленный.
   - Вы что, не слышите меня?! - брызжа слюной, кричал Гитлер. - Вы поняли
мой приказ? Прекратить!
   - Но как, мой фюрер?! - вырвалось у Гудериана.
   - Как?! И это спрашиваете вы?! Врыться  в  землю,  вгрызться  в  нее  и
стоять, стоять, чего бы это ни стоило!
   - Но, мой фюрер, это невозможно! - тихо произнес Гудериан.  Он  говорил
тем тише, чем громче кричал Гитлер. - Земля промерзла на глубину не  менее
полутора метров, и там, где войска находятся сейчас, не удастся не  только
отрыть окопы, но и закрепить орудия!
   - Чепуха! - пренебрежительно махнул рукой Гитлер. - На  забывайте,  что
вы говорите с солдатом первой мировой  войны!  Во  Фландрии  мы  в  случае
необходимости взрывали землю снарядами тяжелых гаубиц!
   - Это была другая война, мой фюрер,  -  чувствуя,  что  все  его  слова
натыкаются на глухую стену непонимания, проговорил Гудериан. - Тогда  наши
дивизии занимали участки шириной не более четырех-шести километров, к тому
же каждую дивизию поддерживали  в  обороне  два  или  даже  три  дивизиона
тяжелой артиллерии. И было достаточно боеприпасов... А у нас...
   Гудериан вдруг подумал о том, что Гитлер просто  не  представляет  себе
реальных условий, в которых приходится вести бои, и он,  Гудериан,  должен
все ему объяснить и заставить его понять, признать факты.
   - Мои дивизии вынуждены держать фронты почти в пятьдесят километров,  и
в них осталось всего по  три-четыре  орудия  и  по  полсотни  снарядов  на
каждое! - продолжал Гудериан. - Поймите, мой фюрер, потери огромные!  Имею
ли я право использовать этот жалкий  артиллерийский  запас  на  то,  чтобы
взрывать снарядами землю? А земля, я повторяю, промерзла! Даже вбить колья
для телефонных проводов стало проблемой. Нас губят морозы!
   Произнеся последнюю фразу, Гудериан понял, что именно на это и  следует
упирать. Ссылки на трудности в снабжения боеприпасами, на убыль в  войсках
вызывают   у   фюрера   лишь   раздражение,   описание    мощи    русского
контрнаступления - лишь ярость. Страшная русская зима, морозы - вот на что
можно ссылаться, не боясь задеть его самолюбия!
   - Вы не представляете себе, мой фюрер, что  такое  зима  в  этой  дикой
стране!  -  воскликнул  Гудериан.  -  Плевок  мерзнет  на  лету!  А   ведь
большинство солдат не имеет зимнего обмундирования!
   - Вы лжете, Гудериан! - взвизгнул Гитлер.
   - Я... я лгу?! - с трудом выговорил оскорбленный Гудериан. И тут только
сообразил, что, упомянув о зимнем обмундировании, совершил непростительную
ошибку. Он вспомнил, что еще в начале ноября читал в газетах о том, что  в
Берлине открылась выставка образцов зимней военной амуниции. На снимке был
запечатлен Гитлер  в  сопровождении  фон  Браухича,  показывающего  фюреру
экспонаты: шинели из толстого сукна,  шерстяные  шлемы  и  многое  другое.
Гудериан же  своими  словаки  неосторожно  разрушал  одну  из  иллюзий,  с
которыми Гитлер не хотел расставаться.
   Однако отступать было поздно и некуда, и если кто-нибудь в  должен  был
выглядеть в глазах фюрера лжецом,  то  Гудериан  предпочитал,  чтобы  этим
человеком оказался не он.
   - Я не лгу! - твердо и даже с вызовом проговорил Гудериан. - Я...
   - Нет, вы лжете, лжете!  -  с  каким-то  упоением  повторял  Гитлер.  -
Типпельскирх лично заверил меня, что зимнее обмундирование  отправлено  на
фронт!
   - Возможно, что генерал-квартирмейстер сказал вам правду, мой фюрер,  -
умиротворяюще произнес Гудериан. - Очевидно, обмундирование  действительно
было отправлено. Но это не значит, что оно прибыло! В  середине  ноября  я
сам расследовал причины,  по  которым  солдаты  моей  армии  оказались  не
подготовленными к зиме. Выяснилось, что значительная часть  обмундирования
находится в Варшаве и не может быть доставлена из-за  нехватки  паровозов,
из-за саботажа на железной дороге и других неполадок.
   Гитлер ничего не ответил и снова стал мелкими шажками ходить  от  одной
стены к другой.
   Гудериан опять обвел взглядом генералов. Все они по-прежнему безучастно
молчали.
   "Трусы, блюдолизы, придворная шваль!! -  мысленно  кричал  Гудериан.  -
Ведь вы знаете, не можете не знать о положении на  фронте,  не  можете  не
видеть, что фюрер дезориентирован, что он требует невозможного, так почему
же вы сидите и молчите как истуканы?!"
   -  Все  равно,  -  как  бы  подводя  итог  разговору,  сказал   Гитлер,
останавливаясь перед Гудерианом, - я требую прекратить отступление. Почему
русские умеют стоять насмерть?! Может быть, вы хотите сказать, что  солдат
великой Германии менее способен на подвиг, чем русский большевик?
   Что на это можно было ответить?
   - Русских вообще, а большевиков тем более я ненавижу, мой фюрер. А  мои
солдаты не щадят жизни во имя  Германии  и  своего  фюрера,  -  с  мрачной
торжественностью произнес Гудериан.
   -  Так  почему  же  они  отступают?!  -  потрясая  кулаком  в  воздухе,
воскликнул Гитлер.
   Гудериан молчал. Ему нечего было добавить к тому, что он уже сказал.
   - Мой приказ окончателен и бесповоротен,  -  внезапно,  как  это  часто
бывало,  переходя  от  истерии  к  подчеркнутому  спокойствию,   раздельно
проговорил Гитлер. - Отступление прекратить.  Теперь,  когда  мои  солдаты
узнают, что я лично взял  на  себя  командование  войсками,  они  сами  не
отойдут ни на шаг.
   На мгновение Гудериан представил  себе,  что  произойдет  а  его  двумя
армиями, если он вернется в войска с подобным приказом...
   - Мой фюрер, - решительно сказал он, - конечно, ваш приказ - закон.  Но
выполнить его - значит перейти к ведению позиционной войны на неподходящей
для этого местности. Вспомните, на Западном фронте во  время  той,  первой
войны подобная ситуация повлекла за собой огромные потери в  нашей  армии.
Теперь потери будут еще больше. Мы пожертвуем своими солдатами и  техникой
без всякого смысла. А  если  мы  отойдем  на  укрепленную  линию  обороны,
закрепимся там и переждем зиму, то встретим весну боеспособными,  готовыми
к новым, решающим победам. В ином случае потери  в  рядовом  и  офицерском
составе окажутся невосполнимыми.
   Гитлер протянул руку к портрету Фридриха.
   - Спросите его, Гудериан, -  с  пафосом  и  будто  не  слыша  генерала,
произнес он, - спросите, хотели его гренадеры жить или  жаждали  смерти?..
Они хотели жить! Но король был прав, требуя, чтобы они пожертвовали собой.
Я тоже считаю, что имею право требовать от немецкого солдата такой жертвы.
   - Мои солдаты доказали, что они готовы отдать жизнь во имя  Германии  и
фюрера, - тихо сказал Гудериан. - Но что важнее для Германии  и  для  вас,
мой фюрер: чтобы весной вы имели армию, способную,  несмотря  ни  на  что,
добиться конечной победы,  или  армию  трупов?  Наши  госпитали  и  сейчас
переполнены ранеными и обмороженными. Их страдания...
   - Я не хочу слушать о  страданиях!  Великие  цели  не  достигаются  без
страданий!
   - Но если страдания безрезультатны?.. Ведь это  факт,  мой  фюрер,  что
наше наступление на Москву провалилось!
   Секундой позже Гудериан понял, что ему не  следовало  произносить  этих
слов. Он мог настаивать  на  временном  отступлении,  убеждать  в  выгодах
отхода на укрепленные  позиции,  проклинать  русскую  зиму,  напоминать  о
необходимости сохранить армию для будущих весенних боев, произносить любые
слова... Только не эти!
   Лицо фюрера побледнело, усики конвульсивно задергались.
   - Вы хотите сказать, что у меня и на этот раз украли победу?! - хриплым
шепотом произнес он. - Сначала ее украл фон Лееб, а теперь фон Бок?! Воры!
- взвизгнул он. - Все воры! Все, все! Не только слюнтяй Браухич, но и  все
вы!..
   Гитлер обернулся к застывшим генералам.
   - Да, да, вы воры! - выкрикивал он.
   Подбежав к фельдмаршалу Кейтелю и каждым своим словом  точно  вдавливая
его в спинку кресла, он продолжал кричать:
   - Вы начальник штаба вооруженных сил рейха!  Вы  видели,  что  фон  Бок
бездарен, что командующий сухопутными силами - тряпка, что во  главе  моих
храбрых солдат стоят трусы, что в генеральный штаб  проникли  изменники  и
пораженцы, и молчали!  Зачем  вы  носите  пистолет,  Кейтель?!  Вам  давно
следовало бы произвести из него хотя бы единственный выстрел! Но вы  трус!
Вы никогда не застрелитесь! Трус и вор! Все  вы,  все  вы  трусы  и  воры!
Сначала отдать с таким трудом захваченный Тихвин, отдать Ростов, а  теперь
отойти от Москвы! Отойти после того, как уже были видны кремлевские башни!
Хорошо!  Вы  получите  мой  приказ,  -  оборачиваясь  к  Гудериану,  снова
неожиданно спокойным тоном зловеще закончил он. - Получите сегодня же!
   И выбежал из кабинета, громко хлопнув дверью.
   Долго длилось гробовое молчание.
   Наконец Тодт сказал:
   - Пройдемте ко мне,  Гудериан.  Я  хочу  вам  показать  образец  печки,
сконструированной моими инженерами.  Вы  могли  бы  наладить  производство
таких печек в своих ремонтных мастерских.  Конструкция  очень  простая,  и
печка хорошо держит тепло. Я подарю вам образец.
   "Печка! - мысленно повторил Гудериан. - Это все, чего мне удалось здесь
добиться..."


   На другой день утром, когда Гудериан готовился к отъезду  на  аэродром,
ему вручили копию телеграммы войскам группы армий "Центр". Она  начиналась
словами:
   "1. Фюрер отдал приказ: недопустимо никакое  значительное  отступление,
так как оно приведет к полной потере тяжелого оружия и материальной части.
Командующие армиями, командиры  соединений  и  все  офицеры  своим  личным
примером  должны  заставить  войска  с  фанатическим  упорством  оборонять
занимаемые позиции, не обращая внимания на противника,  прорывающегося  на
флангах в тыл наших войск. Только  такой  метод  ведения  боевых  действий
позволит выиграть время, которое необходимо, чтобы перебросить с родины  и
с запада подкрепления, о чем уже отдан приказ..."
   "Это все?" - со страхом и горечью подумал Гудериан.
   Но это было не все. Гудериан еще не  знал  о  том,  что  Гитлер  принял
решение сместить не только Браухича, не только командующих группами  армий
"Север", "Центр" и "Юг" - фон Лееба, фон Бока и  Рунштедта,  но  и  самого
его, Гудериана.
   Этого он еще не знал. Гудериан  понимал  одно:  своим  приказом  Гитлер
обрекает на верную смерть многие десятки тысяч немецких солдат.



4

   Мне никогда не приходило в голову вести дневник.  Я  не  могла  понять,
почему раньше, в старое, дореволюционное  время,  люди  так  любили  вести
дневники или, скажем, писать друг другу длинные письма.  Уехал,  допустим,
человек в отпуск, ну, на в отпуск, а просто куда-то, в поместье свое, если
был богатым, или по делам, в другой город. И оттуда  пишет  своим  родным,
или любимой женщине, или друзьям длинные-предлинные письма  про  все.  Как
доехал, как устроился, что видно из окна, чем торгуют  в  лавочке,  кто  к
нему приходил, о чем говорили.
   Это писание было как бы непременной частью  той,  старой  жизни.  Может
быть, потому, что тогда не было ни телеграфа, ни телефона?
   А я вот не люблю писать.  Сидеть,  когда  столько  дел,  и  писать  мне
кажется просто противоестественным.
   Поэтому, когда начальник госпиталя Осьминин, остановив меня в коридоре,
неожиданно спросил, веду ли я дневник, я просто растерялась.
   - Какой дневник, Андрей Григорьевич? - переспросила я, полагая, что  он
имеет в виду книгу регистрации приема раненых.
   - Ну... самый обыкновенный, - ответил Осьминин. - Просто дневник.
   - Зачем? - с недоумением спросила я.
   Какие уж там дневники, когда валишься с ног  от  усталости,  когда  нет
света, в палатах - коптилки, в операционной - большая керосиновая лампа, а
пальцы плохо сгибаются от холода и, прежде  чем  сделать  очередной  укол,
приходится отогревать руки над печкой?!
   - И о чем писать? - пожала я плечами.
   - Обо всем, - коротко ответил Осьминин. - И каждый день.
   - Да вы смеетесь, Андрей Григорьевич! Что я буду писать?  "Сегодня  был
обстрел, потом  привезли  раненых,  потом  оперировали,  потом  снова  был
обстрел..."? Кому это интересно?
   - Это будет интересно... Потом.
   - Будущим поколениям? - усмехнулась я.
   - И будущим, - не желая замечать моей иронии, сказал Осьминин. -  Но  и
современникам тоже. Тем, кто доживет до победы.
   - Ну, им-то все это известно!
   -  Людям  свойственно  забывать  пережитое,  -   задумчиво   проговорил
Осьминин. - Словом, поднимитесь ко мне.
   По лестнице Осьминин шел медленно, опираясь на  перила,  останавливаясь
через каждые две-три ступеньки.
   В последние дни он очень ослаб. Работы было много, врачей  не  хватало.
Волкова мобилизовали на Ладожскую трассу налаживать  там  медобслуживание,
один из хирургов умер от голода - не выдержало больное сердце.  Правда,  с
фронта к нам перебросили двух  новых  хирургов,  но  они  никак  не  могли
привыкнуть  к  питанию  по  тыловым  нормам  и  с  трудом   выстаивали   у
операционного стола.
   Войдя в свой кабинет,  Осьминин  вытащил  из  ящика  письменного  стола
какую-то тетрадь.
   - Вот, - сказал он, протягивая ее мне. - Держите.
   Это была обычная "общая" школьная  тетрадь  в  клеенчатом  переплете  -
совершенно чистая. Я растерянно держала  ее  в  руках.  Неужели  начальник
госпиталя всерьез полагает, что я буду вести дневник?
   - Значит, будете записывать каждый день. Хотя бы по нескольку  строчек.
"Ни дня без строчки", как говорил  некий  француз  по  имени  Эмиль  Золя.
Учтите, - строго добавил он, - это приказ.
   - Можно идти? - спросила я, совершенно обескураженная.
   - Идите.
   "Придет же в голову такая блажь! - думала я, идя к себе  в  комнату.  -
Вести дневник! Ведь минуты свободной нет! Да и как все опишешь?!"
   Я вспомнила вчерашний день.  После  очередного  обстрела  к  нам  стали
поступать раненые. Среди них была девушка. В оба глаза ей  попали  осколки
стекла, да и все лицо было иссечено. Надо было срочно вызвать окулиста  из
морского госпиталя, а телефон не работал, - видно, где-то перебило кабель.
За окулистом послали санитарку, а девушка все кричала от боли и руками  за
глаза хваталась. Мы ей ввели морфий, потом обработали раны, а чтобы  глаза
не трогала, пришлось ей руки полотенцем связать...
   Потом мальчика на стол положили, его ранило дома,  -  он  был  болен  и
лежал в постели, когда в дом угодил снаряд.  Ранение  бедра,  и  рана  вся
перьями забита...
   Привезли бойца, ранен в ногу, выше ранения - жгут, который  еще  в  ПМП
наложили. Кричал он страшно - жгут сдавил седалищный  нерв.  Наложили  его
давно, несколько часов назад, и, пока раненого транспортировали, никто  не
догадался жгут снять, а может быть, просто некому было это сделать.
   Упрекать медперсонал легко, а попробуй там усмотреть за всем -  раненых
много, и всех надо  обработать,  а  потом  рассортировать  по  госпиталям,
отправить...
   Словом, с этим бойцом, Сергушин  его  фамилия,  дело  было  плохо.  Ему
угрожала гангрена...
   И так до самого вечера - все новые, новые раненые. А вечером  свободные
от дежурства сестры и санитарки пошли за водой.
   В городе почти все носили воду из Невы или из Фонтанки, а нам  повезло:
у нас в районе водоразборная колонка каким-то чудом еще действовала. Но до
нее тоже было километра два, а там - в очередь становиться, а потом  ведра
с водой обратно в госпиталь тащить...
   Принесли воду - и за дровами. Впрочем, какие это дрова!..  Увидим,  где
дом деревянный снарядом разбитый, - отдираем доски, бревна распиливаем...
   "Это, что ли, описывать? - с горечью подумала я. - Так ведь каждый день
одно и то же!"  Вспомнила  детскую  скороговорку:  "Раз  -  дрова,  два  -
дрова..."
   Вспомнила,  что  вчера,  когда  в  госпиталь  с   водой   возвращалась,
объявление одно прочла. Их много  сейчас  на  стенах,  объявлений  разных.
Отдыхать по дороге приходилось часто,  вот  и  читала...  А  это  зачем-то
сорвала и положила в карман.
   Вот оно... Я вытащила из кармана скомканную бумажку. На ней  химическим
карандашом было написано: "Обменяю 4,5 метра фланели и  примус  на  кошку.
Принести кошку по адресу: ул."Правды", 5, кв.10".
   Сама не знаю, зачем сорвала.  Кошку,  что  ли,  жалко  стало?  Да  ведь
известно, что  и  кошек  и  голубей  всех  давно  поели...  Это,  что  ли,
объявление в дневник переписать?.. Но к чему? Вот  если  бы  я  на  фронте
была!..
   Или уж как в настоящих дневниках, как раньше, - писать о самом  личном.
Но не могу же я писать о том, о чем пытаюсь  забыть,  не  вспоминать...  О
том, как он - он! - требовал достать ему эту лживую справку...
   Я снова опустила глаза на объявление, которое держала в  руках,  и  мне
показалось, что на бумажке совсем другие строки... Как там было  написано,
в  той  листовке?  "Женщина  Ленинграда,  к   тебе   обращается   немецкое
командование..."
   Я со  злостью  скомкала  бумажку,  как  будто  это  была  та  проклятая
листовка, и, войдя к себе, швырнула тетрадку в тумбочку.
   ...Прошло несколько дней, и вдруг меня вызывает  к  себе  комиссар.  Он
недавно у нас в госпитале. Прежний все писал рапорты, чтоб  его  отправили
на фронт, и недели две  назад  добился  своего.  А  через  несколько  дней
прислали этого, нового.
   Фамилия его Пастухов. Ходит, опираясь на костыль, - получил  ранение  в
ногу, лечился в армейском госпитале, а потом попал в  резерв.  К  строевой
службе он, конечно, не годен,  по  крайней  мере  в  ближайшие  три-четыре
месяца, а там что еще покажет рентген,  вот  его  к  нам  и  прислали.  На
открытом партийном собрании он рассказал свою биографию. Я запомнила,  что
раньше он где-то музеем Ленина  заведовал,  потом  участвовал  в  боях  на
Халхин-Голе, на теперешней войне с первых дней.
   Так  вот,  вызывает  меня  этот  Пастухов  и  говорит,  чтобы  я  взяла
медикаменты и шла на квартиру к Осьминину.
   Только тут я вспомнила, что уже дней пять не видела нашего  начальника.
Спросила, какие брать медикаменты.
   Пастухов сказал, что Осьминин жалуется на сердце, а какие в этом случае
лекарства берут, вам, мол, виднее.
   Я пошла в сестринскую, положила в чемоданчик шприц, пузырек  с  эфиром,
ампулы камфары, строфантина - словом, все, что полагается  при  ослаблении
сердечной деятельности, и уже собралась уходить, как  заходит  Пастухов  и
говорит:
   - Чуть не  забыл.  Приказано,  чтобы  тетрадь  с  собой  взяли.  Какую,
начальник говорит, сами знаете.
   Я, разумеется, сразу поняла, что речь идет об этом несчастном дневнике,
в который я до сих пор не записала ни слова...
   Осьминин жил один в маленьком флигелечке, метрах в двухстах  от  здания
госпиталя. Я там была только раз - как-то ночью, во время моего дежурства,
позвонили из Медсанупра и приказали срочно вызвать начальника.  Запомнила,
что живет он на втором этаже и что ведет туда узкая деревянная лестница.
   На лестнице была тьма кромешная, я ощупью  поднялась  и,  уткнувшись  в
дверь, постучала. Ответили еле  слышно.  Я  открыла  дверь  и  перешагнула
порог.
   Горела коптилка, и при  свете  ее  я  разглядела  лежавшего  в  постели
Осьминина. Поверх серого госпитального одеяла он был укрыт шинелью.
   - Что с вами, Андрей Григорьевич? - спросила я.
   - Со мной? Ничего. Немножко прихворнул.
   - Почему же вы не вызвали врача?
   - Я, между прочим, сам врач, -  со  слабой  улыбкой  ответил  он,  -  и
довольно опытный. Как там Сергушин?
   Я не сразу поняла, о ком это он.
   - Сергушин, - повторил Осьминин. - Тот, со жгутом.
   - Оперировали. Высокая ампутация. Началась гангрена, - тихо ответила я.
   - Проглядели! - с горечью произнес Осьминин. - Позор. Проглядели.
   - Но, Андрей Григорьевич, он пролежал со жгутом несколько часов!
   - Я знаю это не хуже вас, - прервал меня Осьминин. - Нужно  было  сразу
сделать щадящую ампутацию.  Это  моя  вина.  Искалечили  человека!  А  как
больной из второй палаты, с ожогом лица?
   Я не могла сообразить, кого он теперь имеет  в  виду.  Он  помнил  всех
раненых!
   - Ожог лица и слизистой рта, - повторил  Осьминин.  -  Привезли  неделю
назад... Лейтенант Володин. Володин его фамилия!
   Да, вспомнила. Володин. Слышала разговор о нем в  сестринской.  У  него
периодически  наступало  удушье.  Надо  было  рассечь   гортань,   сделать
трахеотомию.   Сделали.   Задели   сонную   артерию.   Началось    сильное
кровотечение. Он умер на операционном столе.
   - Я не в курсе дела, - глухо ответила я.
   - Вы представляете себе, как чувствует себя человек,  у  которого  нога
отрезана так  высоко,  что  нельзя  носить  протез?  Или  с  изуродованным
лицом?.. - с болью проговорил Осьминин.
   - Но ведь война, Андрей Григорьевич!..
   - А когда войны не будет?! По нашей вине останутся люди,  изуродованные
на всю жизнь!
   - По вине фашистов!..
   - Плохо лечим, - тихо сказал Осьминин. - Стыдно!..
   - Но с вами-то что? - все еще стоя посреди комнаты, спросила я.
   - Что ты принесла с собой? - ответил он на вопрос вопросом.
   - Камфару, строфантин. Комиссар сказал...
   - Он уже разбирается в медикаментах? - усмехнулся Осьминин.
   - Нет, - смутилась я, - он просто сказал, что вы жалуетесь на сердце, и
я подумала, что...
   - Правильно подумала, - кивнул Осьминин. - Набери два кубика камфары.
   Я раскрыла чемоданчик и, сняв перчатки, стала  протирать  руки  ваткой,
смоченной в спирте.
   - Экономь спирт, - сказал Осьминин.
   Я промолчала.
   - Эфир есть?
   - Да, конечно.
   - Набери двадцатипроцентную камфару и сделай ее на эфире. Поняла?
   Да, конечно, я поняла. Он хотел, чтобы камфара медленнее  рассасывалась
и действовала бы дольше.
   Пока я доставала шприц,  иглу,  набирала  лекарство,  Осьминин  закатал
рукав рубашки.
   - Может быть, лучше в мякоть, в ягодицу? - неуверенно спросила я.
   - Мякоти на мне сейчас не найдешь, - с усмешкой ответил он.  -  Коли  в
руку.
   - Может быть, введем еще и строфантин? - сделав укол, спросила я.
   - Пока достаточно и камфары.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Если ты имеешь  в  виду  результаты  инъекции,  то  прошло  еще  мало
времени. Впрочем, сейчас проверим.
   Он стал щупать себе пульс.
   Только сейчас я услышала едва различимый стук метронома.  Он  доносился
из укрепленной на стене черной тарелки. И мне показалось, что  это  стучит
пульс Осьминина. Ровно и спокойно.
   - Давайте я буду считать, - предложила я  и,  отдернув  рукав  ватника,
кивнула на свои часы.
   Осьминин улыбнулся и покачал головой.
   - Немного получше... - сказал он. - А ты, кажется, окончила два или три
курса мединститута? Пора научиться определять пульс без часов.
   Я стояла в нерешительности, не зная,  уходить  мне  или  еще  остаться.
Снова спросила, чтобы только не молчать:
   - Как вы себя чувствуете?
   - Не волнуйся. Я  чувствую  себя  удовлетворительно.  Ты  начала  вести
дневник?
   - Еще нет, Андрей Григорьевич, - виновато сказала я.
   - Почему?
   - Ну... очень много работы. Вы сами знаете. Не до того.
   - Дневники люди вели, замерзая  на  полюсе.  В  тюрьме  перед  смертью.
Кровью на стене, если не было  бумаги.  В  дневниках,  которые  пишутся  в
удобном кабинете, не всегда содержится правда.
   - Но, честное слово,  мне  не  о  чем  писать,  Андрей  Григорьевич,  -
взмолилась я, - я же самый обычный человек! Люди, о которых  вы  говорите,
видели, знали то, что неизвестно миллионам  других!  А  то,  что  вижу  я,
переживают сейчас сотни тысяч ленинградцев. К чему же...
   - Вы принесли с собой тетрадь? - сухо прервал меня Осьминин.  -  Выньте
ее и сядьте за стол. И поставьте туда коптилку.
   Он произнес эти слова слабым голосом, но тон его был категоричен.
   Я послушно вынула из чемоданчика тетрадку, перенесла в тумбочки на стол
коптилку.
   - Чернила и ручка там есть, - сказал Осьминин.
   На столе действительно стояла массивная  бронзовая  чернильница.  Рядом
лежала ручка.
   - Откройте тетрадь и пишите!
   Теперь, когда я перенесла коптилку, лица его не было видно.
   -  Пишите,  -  требовательно  повторил  он.  -  "В  декабре  1941  года
госпитальные служащие получали на завтрак стакан  кипятку  без  сахара..."
Почему вы не пишете?
   Я откинула крышку чернильницы, но напрасно тыкала туда пером.
   - Чернила замерзли, Андрей Григорьевич, - беспомощно сказала я.
   - Да, верно, я забыл, они уже  давно  замерзли.  Откройте  правый  ящик
стола. Там должны быть карандаши. Найдите химический.
   Я сделала, как он велел: нашла карандаш, послюнявила отточенный конец и
попробовала его на пальце, чтобы  убедиться,  что  карандаш  действительно
химический.
   - Нашли? - спросил Осьминин.
   - Нашла, - покорно ответила я.
   -  На  чем  мы  остановились?  Впрочем,  давайте  сначала.  "В  декабре
госпитальные служащие получали на завтрак  стакан  кипятку  без  сахара  и
триста граммов плохо пропеченного, с различными примесями черного  хлеба".
Поставь скобку, напиши: "суточный паек" - и закрой скобку. Записала?
   Он диктовал медленно, однако я едва  успевала  записывать  -  замерзшие
пальцы с трудом держали карандаш.
   - Написала? - снова спросил Осьминин и, не дожидаясь ответа, продолжал:
- "Больным полагалось 450 граммов супа в день и 225 граммов каши, то  есть
той же мороженой черной муки, только размешанной более густо".
   Неожиданно для самой себя я спросила:
   - Написать, что перед раздачей в палаты  все  тарелки  взвешиваются  на
весах и каждый раненый имеет право проверить вес полагающейся ему порции?
   - Не надо, это беллетристика.  Пиши  дальше.  "На  почве  недоедания  у
истощенных людей развивалась алиментарная дистрофия".  Поставь  точку.  На
сегодня все.
   - Вам больше ничего не нужно? - нерешительно спросила я.
   - Пока ничего. Я прошу вас зайти завтра  в  это  же  время.  Переставь,
пожалуйста, коптилку на тумбочку, - сказал он и закрыл глаза.
   Он говорил со мной то на "ты", то на  "вы",  точно  желая  выделить  те
слова, которые я должна воспринимать как приказ.
   Я перенесла коптилку и тихонько вышла.
   На улице было уже темно.
   Мела поземка. Я с трудом нашла тропинку, ведущую от  флигеля  к  зданию
госпиталя.
   Прежде всего направилась в сестринскую  отнести  оставшиеся  лекарства.
Дежурила незнакомая мне сестра. После того как часть  нашего  медперсонала
забрали на Ладогу, к нам пришли несколько новеньких сестер и фельдшериц из
амбулаторий. Некоторые из них - я знала это - поступили в надежде  немного
подкормиться, им казалось, что в госпиталях кормят  лучше,  чем  в  других
местах. Но они ошибались: нормы были  те  же.  Я  еще  кое-как  держалась,
потому что была донором и мне давали доппаек. Но в последнее время у  меня
все чаще кружилась голова.
   Сестра сидела  за  столиком  неподвижно,  втянув  кисти  рук  в  рукава
ватника, и даже не взглянула, когда я вошла.
   - Почему вы так сидите? - спросила я. - Вам нехорошо?
   - Нет. Так теплее. Мне... холодно.
   Я вынула  из  чемоданчика  лекарства,  положила  их  в  шкафчик  и  уже
направлялась к двери, когда сестра вдруг сказала мне вслед:
   - Вы... Королева?
   - Да, Королева.
   - Вам записка.
   - Записка? Какая записка, от кого?
   - Вот, - кивнула сестра.
   На краю стола лежала сложенная бумажка.
   Я развернула записку и взглянула на подпись: "В.Суровцев".
   Торопливо пробежала глазами по строчкам. Суровцев писал, что  находится
в Ленинграде. "Если надо будет в чем-то помочь, вспомните обо  мне".  И  -
адрес...
   - Он приходил? Когда? - спросила я сестру.
   - Кто "он"?
   - Ах, боже мой, ну, этот капитан, Суровцев!
   - Я не знаю, капитан он или не капитан. Он был в полушубке. Теплом...
   - Спасибо, - буркнула я.  -  А  чтобы  согреться,  надо  делать  больше
движений, не сидеть на месте!
   Эти слова вырвались у меня в раздражении. Откуда у дистрофиков силы для
лишних движений?!
   Я поднялась в свою комнату. При вздрагивающем свете  коптилки  еще  раз
перечитала записку. Села на кровать...
   Теперь я жила одна. Олю отправили на Ладогу. А мне сейчас так  хотелось
поделиться с нею радостью, что Володя жив...
   Я вспомнила, как он  стоял  передо  мной  в  бесформенной  госпитальной
пижаме, которая к тому же была ему не по росту, и  явно  стеснялся  своего
вида. Как я подошла к нему, чтобы надеть  на  шею  марлевый  жгут.  Я  все
вспомнила.
   Попробовала заглянуть себе в душу, глубоко-глубоко...
   Нет... Того, что искал во  мне  Володя,  не  было...  Я  не  испытывала
ничего, кроме радости, что он жив, -  хороший,  добрый,  смелый  парень...
Нет, я не пойду к нему. Я знаю, что он жив, и этого мне достаточно.
   В дверь постучали. На пороге стоял, опираясь на костыль, Пастухов.
   - Разрешите войти? - спросил он.
   - Да, да, конечно, товарищ комиссар, - сказала я,  вставая  и  поспешно
пряча записку в карман ватника. - Проходите! Садитесь прямо на кровать.
   Он сел и прислонил к кровати свой костыль.
   В первый раз я внимательно разглядела Пастухова. Немолодой, лет сорока,
а может быть, и больше. И совсем не похож на кадрового военного.
   - Зашел о начальнике нашем узнать, - как-то мягко, певуче сказал он.  -
Да вы садитесь, а то неудобно получается - я сижу, вы стоите.
   В комнате была одна табуретка, но  на  ней  лежало  платье,  на  платье
меховая куртка, а на куртке валенки, подошвами к уже два дня не топившейся
печке.
   Я села рядом с Пастуховым и сказала:
   - У Осьминина, видимо, ослабление сердечной деятельности. Велел  ввести
камфару, значит, что-то с сердцем. Сам он ни на что не жаловался. Он  ведь
скрытный.
   - Скрытный, говорите? Это плохо.
   - Почему плохо? - с чувством обиды за Осьминина возразила я. - Вам что,
болтуны больше нравятся?
   - Скрытному труднее вовремя помочь. Я к  нему  до  вас  врача  посылал.
Отправил обратно. Говорит: идите и работайте, в госпитале медперсонала  не
хватает... Значит, полагаете, ничего опасного?.. Вы сами-то  ведь  еще  не
врач?
   - Нет. Фельдшерица.
   - Техникум, значит, медицинский окончили?
   - Была студенткой мединститута. А потом война началась.
   - Родители есть? Отец, мать?
   Мне показалось, что он спросил  об  этом  совершенно  равнодушно,  и  я
почувствовала неприязнь к нему. Что для него мой отец  и  недавно  умершая
мама!  Графа  в  анкете!  "Имеются  ли  родители,  их  имена,  отчества  и
фамилии..."
   - Мать умерла.  Отец  работает  на  Кировском,  -  сухо  сказала  я.  И
неожиданно для себя добавила: - А я устала и хочу спать.
   Пастухов молча потянул руку к своему костылю, но потом будто  передумал
и опустил ее на колено.
   - Потерять мать - большое несчастье... - сказал  он.  -  Еще  страшнее,
если матери приходится пережить  дочь  или  сына.  Есть  такая  поговорка:
сердце матери - в сыне, а сердце сына - в степи.
   - Поэтично, - все так же сухо заметила я.
   - Восточная поговорка. Я ведь  на  Дальнем  Востоке  служил.  Поговорка
верная, но не совсем точная. Не только сердце сына,  но  и  сердце  дочери
рвется в степь. И сердитесь вы сейчас на  меня  за  то,  что  помешал  вам
читать письмо. От кого оно, если не секрет, конечно?
   - От одного знакомого командира. Лежал у нас в госпитале. Ну, а  теперь
выздоровел, служит в Ленинграде.
   - Сейчас многие переписываются, даже незнакомые, - кивнул Пастухов. - Я
сам однажды письмо такое получил с посылкой. Ну, с Большой  земли  посылки
ленинградцам шлют, и в нашу часть попало.  В  моей  посылке  была  бутылка
водки,  копченая  колбаса,  кисет  вышитый  и  при  всем  этом  письмо   и
фотография. В письме написано: дорогой, мол, боец,  бей  врага  до  полной
победы, а я тебя заочно люблю  и  целую.  И  адрес.  А  на  фото  девчушка
молоденькая, ну, вроде вас.
   - И что вы ответили?
   - Водку мы с ребятами, конечно,  выпили,  колбасу  съели,  -  улыбнулся
Пастухов. - А кисет, письмо и карточку я одному молодому бойцу  отдал.  Он
ответил. А потом она уже ему лично написала. Теперь переписываются. Как вы
думаете, почему людям так хочется ждать? - задумчиво спросил Пастухов.
   - Ждать? Кого ждать?
   - И "кого" и "чего". Вы стихи Симонова, конечно, читали?
   - "Жди меня"?
   - Вот именно.
   - Ну... война разлучила многих... Вот люди и ждут встречи.
   - Нет, тут что-то  большее,  -  покачал  головой  Пастухов.  -  И  это,
конечно. И что-то  большее.  Впрочем,  извините,  -  точно  спохватившись,
торопливо произнес он, кладя руку на костыль.  -  Вам  ведь  действительно
поспать надо. Я, собственно, о начальнике госпиталя зашел справиться. Хочу
попросить: если заметите что-нибудь... ну, ухудшение в состоянии здоровья,
прошу немедленно мне сообщить. Сами говорите,  что  он  скрытный.  А  вам,
видимо, доверяет. Ну, извините, что задержал, пройду по палатам.
   Он тяжело подтянулся и, опираясь на костыль, направился к двери.  Потом
на лестнице стучал костылем: тук, тук, тук...
   Странный  человек...  А  с  другой  стороны,  что  в  нем,  собственно,
странного? Просто необычная манера разговаривать. Как будто он с тобой сто
лет знаком... Ну, надо поспать.
   Я прислушалась к звуку метронома. Кажется, все спокойно. Сняла валенки,
- хорошо, что у меня их две пары, одну  можно  носить,  другую  -  сушить.
Только вот печку растопить нечем...
   Положила голову на холодную подушку. Прикрыла  ноги  шубой.  Дунула  на
коптилку. Язычок пламени качнулся и погас. Все погрузилось во тьму.


   На другой день я увидела Осьминина в коридоре на втором этаже.  Правда,
со спины. Он шел куда-то в сопровождении врача  и  двух  сестер,  очевидно
делал обход. У меня отлегло от сердца, - значит, ему лучше.
   Однако еще через два дня я снова получила  распоряжение  отправиться  к
нему на квартиру.
   Все было, как и тогда, в первый раз. Осьминин лежал в постели,  укрытый
одеялом и шинелью, как будто и не вставал, на тумбочке горела коптилка.
   - Сердце, Андрей Григорьевич? - спросила я,  уже  привычно  ставя  свой
чемоданчик на стол.
   Осьминин открыл глаза и, не здороваясь, тихо сказал:
   - Oleum camphoratum, двадцатипроцентный. Без эфира.
   Видимо, чувствовал он себя плохо и хотел, чтобы  камфара  подействовала
быстрее.
   Приготовив шприц, я откинула угол одеяла и  ужаснулась  тому,  как  худ
Осьминин. Ключицы выступали так, точно готовы были  прорвать  серую  сухую
кожу. Я сама закатала ему рукав рубашки, сделала укол, потом укрыла его  и
сказала решительно:
   - Вот что, я сейчас принесу глюкозу. Сделаем внутривенное вливание.
   - Нет, - неожиданно твердо ответил он.
   - Но это же  элементарная  вещь!  -  воскликнула  я.  -  У  вас  прямые
показания на вливание глюкозы, физиологического раствора и стрихнина!
   - Спасибо, коллега! - слабо усмехнулся он. - Но и глюкоза и стрихнин  в
госпитале на вес золота. Они необходимы для тяжелораненых. А вы вот что...
Садитесь за стол и пишите дневник.
   Ах, этот проклятый дневник!  Я  оставила  тетрадь  у  себя  в  комнате,
положила в тумбочку и забыла о ней.
   - Дневник... - виновато сказала я. - Забыла, сейчас за ним схожу.
   - Не надо. В столе, там, где лежат  карандаши,  есть  бумага.  Возьмите
листок и пишите. И обязательно вложите этот листок в тетрадь.  Нет,  лучше
вклейте. Слышите?
   Я хотела ответить ему, что клея в госпитале нет, что он  стал  исчезать
неизвестно куда, говорят, некоторые сорта  клея  съедобны...  Но  послушно
сказала:
   - Хорошо. Обязательно.
   Достала из ящика листок бумаги,  химический  карандаш  в  приготовилась
писать.
   - "Первый характерный симптом дистрофии - выделение большого количества
мочи, не соответствующего количеству выпитой жидкости, - начал медленно  и
как-то отрешенно диктовать Андрей Григорьевич. - Другой симптом -  быстрое
и неостановимое падение  веса  тела.  Иногда  человек  теряет  от  семисот
граммов  до  килограмма  в  сутки.  Наблюдается  необычная  сухость  кожи,
поскольку потовые и сальные железы перестают функционировать..."
   Он сделал паузу, передохнул и продолжал:
   - "Больной не хочет ни есть,  ни  пить.  Очевидно,  угасает  не  только
функция соответствующих желез, но и той  части  головного  мозга,  которая
заведует этой функцией..." Записали?
   Я молча кивнула.
   - "У  больного  начинаются  поносы,  -  продолжал  Осьминин,  -  и  как
следствие  этого  -   обезвоживание   организма.   При   этом   применение
специфических средств не показано. Следующий симптом - атаксия..."
   - Что? - переспросила я.
   - Атаксия, коллега, расстройство координации движений вы это проходили.
Это - проявление истощения нервной системы. Диктую дальше: "Восстановление
организма должно производиться постепенно", - последнее слово подчеркните.
"При потере больным аппетита его следует обязательно заставить  глотать  с
целью  восстановления  действия  желез  и  деятельности   соответствующего
участка головного мозга. Больного следует принуждать пить хвойный  настой,
дрожжи, поскольку всякое раздражение вызывает рефлекс, а это уже  лечение.
Глюкоза активно показана, но если ее нет, то для борьбы  с  обезвоживанием
организма следует вводить дистиллированную воду..." Разумеется, -  как  бы
про себя добавил Осьминин, - если можно было бы ввести больному  стрихнин,
сделать ему горячую ванну, а потом обложить грелками,  наладить  массаж...
Но это писать не надо... Предыдущее записали?
   - Да, - ответила я.
   Это была неправда. Последние фразы я  не  записывала.  Потому  что  мне
пришла в голову страшная догадка. Страшная и простая. До того простая, что
было непонятно, как до сих пор я об этом не подумала...  Я  только  сейчас
поняла, что Осьминин диктует историю  своей  собственной  болезни.  Своего
собственного медленного умирания!  Это  у  него  начинается  атаксия!  Его
организм невозвратимо теряет жидкость!
   - Вы пишете? - снова раздался настойчивый голос Осьминина.
   - Я... я устала. Пальцы замерзли, - не глядя на  него,  ответила  я.  -
Можно мне немного... походить?
   Не дожидаясь ответа, я встала и начала ходить взад-вперед  по  комнате.
Мне надо было скрыть от него волнение успокоиться...
   - Андрей Григорьевич, - решительно  сказала  я,  останавливаясь  у  его
постели, - объясните мне, для чего вы  все  это  затеяли?  Зачем  все  это
писать? Симптомы  дистрофии  прекрасно  известны.  В  Ленинграде  голодают
тысячи. Да и раньше индийские йоги, я читала, голодали по месяцу, а  то  и
больше. Или например, революционеры в царских тюрьмах...
   - Это совсем другое, Вера, -  тихо  ответил  Осьминин.  -  Сознательная
голодовка предполагает  определенный  настрой  нервной  системы.  Болезнь,
которую я описываю, протекает в условиях грозящей человеку со всех  сторон
опасности, ну, обстрелы, возможность вторжения  врага  в  город...  И  без
надежды, что завтра или послезавтра тебя накормят... Совсем другая  схема.
И она еще совершенно не изучена.
   - Но для чего это, к чему?! - уже с отчаянием проговорила я. -  Неужели
вы думаете,  что  людям  в  будущем  снова  придется  пережить  что-нибудь
подобное?
   - Видишь ли, Вера, - ответил Осьминин, - никто  не  может  представить,
где и когда пригодятся те или иные знания...
   "Господи, - подумала я, - что же делать? Это  одержимость  какая-то!  В
конце концов, в госпитале есть возможность  наскрести  все,  чтобы  спасти
его, - и необходимые медикаменты и продукты! Но как заставить его  принять
все это?.. Он сказал: "Без надежды..." Может быть, попробовать  вселить  в
него надежду, отвлечь от мысли о неизбежности смерти?.."
   Сама не знаю зачем, я, стараясь говорить весело, сказала:
   - Андрей Григорьевич, помните, вы мне как-то дали  нахлобучку?  Ну,  за
того капитана, который сбежал из госпиталя? Так вот он вернулся!
   - Вернулся? - переспросил Осьминин. - Куда, в госпиталь?
   - Да нет, это ведь уже давно было,  когда  он  удрал  из  госпиталя.  А
теперь с Невской Дубровки  в  Ленинград  вернулся.  Капитан  Суровцев.  Он
заходил к нам три дня назад, только меня не застал. Оставил  записку,  что
переведен в Ленинград, адрес...
   - Ты... была у него? - спросил Осьминин.
   - Нет. А зачем?
   - Судя по тому письму, которое он, уходя, оставил, ты  должна  была  бы
пойти... Он же был... ну, я думаю, он был... неравнодушен к тебе. Верно?
   - Чепуха все это! - сказала я. - Сейчас война идет.
   - А разве на войне... не любят?
   - Андрей Григорьевич, дайте я пощупаю ваш пульс,  -  сказала  я,  меняя
тему разговора, села на край кровати и зажала пальцами запястье его правой
руки. Пульс едва прощупывался и был очень редким. Я посмотрела на часы, но
циферблата в полумраке различить не могла.
   - Пятьдесят, - тихо сказал Осьминин.
   - Сорок шесть! - сказала я. - Сейчас пойду за  глюкозой  и  стрихнином.
Вливание сделать необходимо!
   - Не будь ребенком, Вера, - твердо произнес Осьминин, -  одно  вливание
ничего не даст. Чтобы была какая-то польза, надо сделать несколько. А  это
значит обречь на смерть трех или четырех раненых, которые,  если  выживут,
смогут вернуться на фронт. А мне... Ты знаешь, сколько мне лет? Шестьдесят
шесть.
   Он говорил все это  спокойно  и  без  всякой  рисовки.  Как  будто  вел
обычный, будничный разговор. И от этого мне стало жутко.
   И Осьминин, видимо, понял.
   - Ты обязательно пойди к этому Суровцеву, - сказал он.
   - Никуда я не пойду, не нужен он мне!
   - Значит, я ошибся?.. А мне показалось, что ты... Наверное, я разучился
понимать вас, молодых. Мне казалось, что в молодости человек должен... ну,
как бы это сказать...  обязательно  должен  думать  о  ком-то...  ждать...
Словом, кто-то должен быть.
   - А вот у меня никого нет.
   - И... и не было?
   Что я могла ему ответить? Что  человек,  которого  я  любила,  оказался
трусом, ничтожеством, подлецом?..
   - Нельзя быть совсем одной, Вера. Нельзя.
   - А у вас, Андрей Григорьевич,  есть  кто-нибудь?  Ну,  семья,  близкие
друзья?
   - Семьи нет, Вера. Я пережил всех, - с какой-то страшной  усталостью  в
голосе ответил Осьминин. - Друзья? Есть друг. Но я давно не видел его...
   - Где он, кто он?
   - Так, взбалмошный старик, - с печальной усмешкой ответил  Осьминин.  -
Когда-то я лечил его.
   - А его нельзя было бы разыскать? - спросила я. - Разыскать и попросить
пожить некоторое время здесь, с вами? Послушайте,  Андрей  Григорьевич,  -
уже захваченная этой мыслью,  настойчиво  продолжала  я,  -  было  бы  так
хорошо, если бы рядом с вами был близкий человек... Не  просто  кто-нибудь
из медперсонала, а именно ваш друг... Он жив? Он в Ленинграде?
   - Да, он жив. Не так давно  я  случайно  услышал  его  речь  до  радио.
Хорошая речь...
   - По радио? Кто же он такой?
   - Архитектор. Не слишком  нужная  сейчас  профессия.  Он  все  метался,
искал, чем бы помочь городу.
   - Он... тоже один?
   - Сейчас, видимо, да. Жену  он  давно  эвакуировал.  Сын  наверняка  на
фронте. Если жив...
   Какое-то странное, тревожное предчувствие охватило меня.
   - А как его фамилия? - спросила я и  помимо  воли  повторила  громко  и
нетерпеливо: - Как его фамилия?!
   - Фамилия? - удивленный моим тоном, переспросил Осьминин.  -  Валицкий.
Федор Васильевич Валицкий.
   "Валицкий?!" - едва не вскрикнула  я.  Но  сдержалась.  Хорошо,  что  в
полумраке Осьминин не видел моего лица.
   Видимо, он все же что-то почувствовал.
   - Вы что, знали его?
   - Нет, нет, откуда? - поспешно ответила я.
   - Поставь коптилку на тумбочку! - неожиданно сказал Осьминин.
   - Зачем?
   - Поставь! - повторил он.
   Я послушно взяла коптилку и переставила ее на дальний от  кровати  край
тумбочки. А сама села за стол.
   - Почему ты ушла? - спросил Осьминин.
   - Я... я  думала,  что  вы  будете  продолжать  диктовать,  -  невпопад
ответила я.
   - Нет. На сегодня все.
   - Тогда я пойду, - сказала я, вставая.
   - Не забудь вклеить лист в тетрадь. И обязательно указывай даты.
   - Да, да, обязательно...
   Я говорила, не слыша собственных слов. Значит, все это время я работала
бок о бок с человеком, который был близким другом Федора Васильевича! И не
знала об этом...
   Сама я не видела старика Валицкого уже давно. После последней встречи с
Анатолием я и отца его старалась вычеркнуть из памяти. Понимала, что он ни
при чем. Но что-то сломалось во мне. Я не могла, не хотела видеть их  дом,
их квартиру. Не могла заставить  себя  встретиться  с  человеком,  который
напоминал бы мне об Анатолии.
   До сих пор мне казалось, что я могу ненавидеть  только  немцев.  Только
врагов. Сейчас я  знала,  что  способна  ненавидеть  и  презирать  своего.
Впрочем, Анатолий уже не был для меня своим. Он носил такую же форму,  как
те, кто защищал Ленинград, как те,  кого  доставляли  к  нам  в  госпиталь
израненными, окровавленными.  Но  он  не  был  один  из  них.  Форма  лишь
прикрывала его заячье сердце, его гнилую  душу.  Я  понимала,  что,  узнай
Федор Васильевич о том, что произошло тогда в моей комнате за Нарвской, он
возненавидел бы своего сына не меньше, чем я. И все же не могла  видеть  и
его. На могла...
   ...Я шла в темноте по  заснеженному  госпитальному  двору,  не  выбирая
дороги, прямо по сугробам, проваливаясь в снег по колено.
   Одна, только одна мысль владела сейчас мной: надо спасти Осьминина!
   Нужны медикаменты и усиленное питание. Но именно от этого он решительно
отказывается. Отказывается, уже внутренне  простившись  с  жизнью,  внушив
себе, что не имеет права выжить за счет раненых. И хочет, чтобы я записала
течение болезни - так сказать, для науки...
   Я не знала, что делать, что предпринять...
   Проходя мимо одной из палат, дверь в которую была полуоткрыта, услышала
знакомый неторопливый голос Пастухова. Заглянула в палату.
   Пастухов сидел на табуретке у ближней к двери кровати. Я знала, кто  на
ней лежит, - тот самый Сергушин, у которого недавно ампутировали ногу.
   Стоя в коридоре, я прислушалась.
   - ...а я тебе говорю, выкинь эту мысль подлую! -  говорил  Пастухов.  -
Руки у тебя есть, голова есть?
   - А нога?!
   - Нога?.. Слушай, Сергушин, я сам, видишь, с костылем хожу.  Только  не
он мне сейчас в жизни главная опора. Сердце - вот опора.
   - Мягкое оно, сердце-то, - с горечью произнес Сергушин.
   - А ты закали. Оно, сердце, к закалке пригодно. Как сталь. Про  Николая
Островского слышал? Недвижимый, слепой.  А  стал  Островским.  Все  сердце
заменило.  Большевистское  сердце.  А  ты  по   сравнению   с   Островским
счастливец... Я, Сергушин, если хочешь знать,  колдун.  Увижу  человека  и
сказать могу, что ему на роду написано.
   - Мне написано инвалидом быть.
   - Врешь. Не захочешь быть инвалидом - не будешь. Ты  ведь  до  войны  в
колхозе жил? Село Березовки, Ленинградской области, верно?
   - Откуда знаете?
   - Говорю тебе, что  колдун.  И  предсказываю:  быть  тебе  после  войны
председателем колхоза. Или секретарем райкома комсомольского. И  девки  за
тобой стаями ходить будут, а тебе от них бегать придется.
   Пастухов говорил с этим Сергушиным так, будто одновременно обращался  и
к взрослому и к ребенку.
   - Товарищ Пастухов! - позвала я.
   - Кто там? - обернулся он к двери.
   - Это я, Королева. Можно вас на минуту?
   - Да, да, конечно, - поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину:  -  Я
еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.
   И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
   - Ну как там, товарищ Королева? - с тревогой спросил он.
   - Плохо, - ответила я. -  Очень  плохо.  Ему  нужно  сделать  несколько
вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.
   - Найдем, - уверенно сказал Пастухов. - Я сейчас распоряжусь...
   -  Ничего  вы  не  распорядитесь!  -  с  отчаянием  сказала  я.  -   Он
отказывается.
   - Как... отказывается?!
   - Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не  желает,
чтобы на него тратили медикаменты,  в  которых  остро  нуждаются  раненые.
Ясно?
   - Но это же нелепо! - пожал плечами Пастухов.  -  Его  жизнь  не  менее
ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!
   - Вот вы ему это и объясните! А я не умею!
   - Не кричите! - неожиданно строго проговорил  Пастухов.  -  Пожалуйста,
без истерики. Пойдемте-ка сюда.
   И Пастухов, стуча  костылем,  направился  к  лестничной  площадке,  где
обычно  собирались  выздоравливающие  и  легкораненые,  чтобы  покурить  и
послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.
   - Ну-ка, расскажите мне  поподробнее,  -  сказал  Пастухов,  -  только,
пожалуйста, без эмоций.
   - Я сама  не  совсем  понимаю,  что  происходит,  товарищ  комиссар,  -
неуверенно проговорила я. - Не желает он принимать лекарств.
   - Это я уже слышал. Почему?!
   - Но я уже сказала вам почему!
   - Других причин нет?
   - Других?.. - Я задумалась. - Он уверен, что обречен.  И  считает,  что
должен извлечь из этого пользу для науки. Он  заставляет  меня  записывать
симптомы его болезни... ну, алиментарной дистрофии...
   -  На  кой  черт  их  записывать,  когда  дистрофия  сейчас   у   тысяч
ленинградцев?
   - И я так считаю...  Но  он  говорит,  что  нужно  точно  зафиксировать
течение болезни в условиях блокады и отсутствия необходимых  медикаментов.
Чтобы потом не забылось.
   - Ну и пусть забудется! - воскликнул Пастухов.  -  И  чем  скорее,  тем
лучше. Героизм людей - вот что не должно забываться!.. - Он  умолк,  потом
сказал уже негромко:  -  Да,  тяжелый  случай...  И  нет  возможности  его
уговорить? Заставить?
   - О том, чтобы заставить, мне кажется, не может быть и речи.  Вот  если
уговорить... Но кто  это  сможет?  Я  не  могу...  У  него  есть  друг,  -
нерешительно продолжала я, - старый архитектор... Я  подумала:  что,  если
разыскать его и попросить поселиться вместе с Андреем Григорьевичем?..
   - А где он сейчас? - оживился Пастухов.
   - Я... не знаю, - презирая себя за ложь, тихо ответила я.
   - А он сам, ну, Осьминин, тоже не знает?
   - Я... я не спрашивала.
   - Вы должны узнать это, Вера, - сказал Пастухов.
   - Постараюсь, - кивнула я. - Ну, а вы убедили?
   - Кого? - не понял Пастухов.
   - Ну... Сергушина? Убедили, что с одной  ногой  жить  не  хуже,  чем  с
двумя?
   Я сама не понимала, почему говорю таким тоном. Наверное,  от  бессилия,
от сознания собственной слабости.
   - Еще нет... - спокойно ответил Пастухов. - Но думаю, что уговорю.
   - Вы сами-то верите в то, что внушаете ему? Или так, утешаете?
   - Я не утешитель, товарищ Королева, - строго, но без  всякой  неприязни
ответил Пастухов. - Я комиссар. И в то, что говорю,  верю.  Я  его  сердце
лечу. Вы камфарой лечите. А я словом. И его и себя.
   - Себя?..
   - Я ведь тоже с костылем хожу. И врачи еще не уверены, что... Словом, -
закончил он, - идите отдыхать.  И  подумайте,  как  разыскать  этого,  ну,
архитектора.
   - Товарищ Пастухов, - сказала я, пользуясь тем, что на площадке темно и
он не видит моего лица, - можно... личный вопрос?.. У вас есть семья?  Ну,
жена, дети?
   - Дети? Нет, детей нет. А жена... есть. Очень хорошая  женщина...  Ждет
меня...
   - Тогда... вам легко... Помните, вы говорили, как хорошо, когда ждут.
   - Конечно. Мне легко. Она меня и с костылем примет... Ну, идите. И  еще
раз прошу... ну, насчет того архитектора. Надо его срочно найти.
   - Я постараюсь.
   - Спасибо.  А  теперь  идите,  отдохните,  погрейтесь...  -  совсем  не
по-военному сказал Пастухов и медленно пошел к двери.
   А я пошла наверх, в сестринскую, сдала лекарства  и  поднялась  в  свою
комнату.
   Нащупала на тумбочке  коробку  спичек,  зажгла  коптилку  и  неожиданно
увидела у печки дрова... Откуда они?
   И вдруг я вспомнила слова Пастухова: "Отдохните, погрейтесь".
   Значит... он? Думать о том, почему  Пастухов  это  сделал  и  где  взял
несколько полешек, не было сил...
   Какое счастье - смотреть  в  разгорающуюся  печку  и  чувствовать,  как
идущее из открытой дверцы тепло согревает твое лицо!
   "Счастье! - повторила я про себя и подумала: -  Каким  оно  может  быть
разным. Огромным, как Победа, как прорыв блокады, и маленьким,  как  кусок
хлеба, как огонек коптилки... Как все относительно в жизни!"
   Неужели все это когда-нибудь забудется?.. Как он сказал, Пастухов?  "Ну
и пусть забудется! Героизм людей - вот что на должно забываться!"
   Наверное, он прав...
   Но героизм - это не только когда в атаку,  герой  не  только  тот,  кто
первым поднимается с  винтовкой  или  с  бутылкой  зажигательной  смеси  в
руках...
   А если врага не видно? Если он невидимка, как  голод,  как  холод,  как
дистрофия, как цинга?.. И если человек даже победу этого врага  над  собой
хочет превратить в его поражение?  Вот  как  Осьминин...  "Смертию  смерть
поправ..."
   Не знаю, почему мне пришли в голову эти  слова.  Не  помню,  где  я  их
слышала, может быть в театре или в кино... Я никогда не вдумывалась  в  их
смысл. А теперь они всплыли  в  памяти.  Потому,  наверное,  что  Осьминин
старый, и манера говорить у него тоже какая-то старая, дореволюционная,  и
слова эти как-то вяжутся с его обликом...
   Что  это  я  о  каких-то  глупостях  думаю!  Ведь  Андрей   Григорьевич
сознательно обрекает себя на гибель!.. К чему любые слова,  когда  умирает
человек!.. Нужно срочно действовать! Надо пойти к Валицкому, во что бы  то
ни стало пойти! Ведь он друг Осьминина, они сверстники, и Федор Васильевич
сумеет поговорить с ним так, как не могу, не умею я. Что для Осьминина мои
слова! А Федор Васильевич сумеет! Я помню, как он сказал мне тогда, давно,
когда я сидела в его кабинете: "Родная  моя  девочка...  я  знаю  жизнь...
поверьте мне, это пройдет. Кончится война, снова всюду зажгутся огни..." А
я слушала и чувствовала, как оттаивает мое сердце...
   Надо пойти к Федору Васильевичу. Заставить себя пойти. В конце  концов,
я могу сказать ему всего несколько слов: "Ваш друг, доктор  Осьминин,  при
смерти. Вы можете ему помочь. Поживите с ним некоторое время..." И все.  И
никаких других разговоров, никаких воспоминаний. "Я спешу на  работу.  Мне
надо идти. Вот адрес госпиталя. Или пойдемте вместе..."
   Все это я говорила себе. Внушала. Но чувствовала, что не  смогу  пойти.
Это выше моих сил. Тех, что у меня еще остались.
   Я знала, их у меня было бы больше, если бы...  если  бы  я  кого-нибудь
ждала. Пастухов прав. Война - это не только бой. Это - ожидание.  Ожидание
победы. Ожидание встречи...
   Ему легче, этому Пастухову.  Его  ждет  жена.  Как  это  важно,  нужно,
необходимо знать, что тебя кто-то ждет, быть уверенным в этом, знать,  что
ждет и будет ждать, несмотря ни на что...
   Как он сказал Сергушину? "Я колдун..." Какой он колдун! Просто хороший,
добрый человек. Наверное, в душе мучается, что вынужден прозябать в  нашем
госпитале, вместо того чтобы быть на  фронте.  Как  тогда  Суровцев...  Но
выполняет свой долг.  Комиссарский  долг  -  поддерживать  в  людях  силы,
вселять в них уверенность...
   Колдун!.. Если б он мог сделать так, чтобы и я кого-то ждала.  И  чтобы
меня кто-то ждал. Ведь я одна,  совсем  одна...  Человека,  который  любил
меня, я сама оттолкнула. Оттолкнула ради труса, ничтожества... И  даже  не
знаю, жив ли он сейчас...
   Помоги же мне, колдун!
   Я сидела на корточках у печки и смотрела на  раскаленные  угли.  И  мне
казалось, что я гляжу в другой мир. Яркий, теплый, ласковый...
   Вдруг я услышала, что кто-то зовет меня.
   - Королева! Вера Королева! Королева, вы там, у себя?
   "Ну, вот и все, - подумала я, - наверняка зовут в операционную".
   Сняла перчатки, засунула  их  в  карман  ватника.  Нащупала  в  кармане
сложенный вчетверо листок бумаги, тот  самый,  на  котором  я  писала  под
диктовку Осьминина. На какое-то мгновение мне захотелось бросить листок  в
печку. Чтобы ничего этого не было. Не существовало. Но тут  же  я  сказала
себе: "Не смей! Этим не поможешь". Открыла  тумбочку,  достала  дневник  и
вложила в него листок, не разворачивая.
   В этот момент дверь раскрылась. На пороге стояла  та  женщина,  которая
дежурила в сестринской, когда я в первый раз вернулась от Осьминина.
   - Чего же вы не отвечаете? - недовольно спросила она, тяжело дыша.
   -  Извините,  -  виновато  ответила  я,  -  сейчас   буду   готова.   В
операционную?
   - Да нет, - устало сказала она. - Тут к вам опять военный приходил.
   - Суровцев? Тот, что записку оставлял?
   - Другой. Майор.
   - Какой майор?
   - Звягинцев фамилия.
   - Звягинцев?!
   - Чего вы испугались-то так? Сказал, что придет завтра к двум. И  чтобы
вы обязательно ждали.



5

   Я проснулась с мыслью о нем, об Алеше Звягинцеве.
   Легла я очень поздно: меня все-таки вызвали в операционную, -  почти  в
полночь привезли новую партию раненых. Среди  них  был  молодой  парень  с
ожогами первой  степени.  Редкий  теперь  случай  -  он  пострадал  не  от
обстрела, не во время пожара, а при аварии на производстве. У  них  там  в
цехе, на "Электросиле", прекратилась подача воды в  котельную.  Попытались
наладить водоснабжение с помощью пожарных насосов, вручную.  Вот  тогда-то
раскаленный пар и ударил в лицо парню.
   Мы с ним провозились часа полтора, ожоги ужасные. Выживет ли?..
   К себе я вернулась в третьем часу, легла не раздеваясь. А утром встала,
причесалась  перед  зеркальцем,  стоявшим  у  меня  на  тумбочке,  -   это
единственная  вещь,  которую  я  захватила  из  дому,  когда  перешла   на
казарменное положение, - спустилась вниз, в умывальную, ополоснула лицо. В
столовой выпила чаю без  сахара,  с  заледенелым  сухарем,  который  долго
пришлось размачивать в  желтоватой  горячей  воде.  Зашла  в  сестринскую,
справилась, как состояние того парня с ожогами. Потом явилась  к  главному
хирургу и, отводя глаза, попросила, чтобы меня на час - с двух до  трех  -
кто-нибудь подменил.
   Дальше  все  пошло  обычным,  заведенным  порядком.   Я   медленно,   в
сопровождении санитарки, двигавшей  перед  собой  столик  на  колесах,  на
котором лежали  металлические  стерилизаторы,  наборы  ампул,  таблеток  и
порошков, а также тетрадь с назначениями врачей, переходила  из  палаты  в
палату, в сотый, в тысячный раз спрашивая: "Как  дела?  Как  самочувствие?
Как прошла ночь?.." Но делала это сегодня как-то механически, думая только
об одном - что скоро, очень скоро увижу Алешу.  Поминутно  поглядывала  на
часы и ловила себя на желании перевести стрелки вперед, поторопить время.
   Подошли мы и к Сергушину.
   - Как себя чувствуете? - осведомилась я.
   - Где  комиссар?  Он  мне  нужен...  очень  нужен,  -  тихо  проговорил
Сергушин.
   - Я еще не видела его  сегодня.  Увижу  -  обязательно  передам,  чтобы
зашел.
   Заглянула в тетрадь. Никаких записей против фамилии Сергушина не было.
   - Вас уже смотрел врач?
   - Смотрел, - слегка поморщившись, ответил Сергушин, - говорит, что  все
хорошо.
   Лицо его было по-прежнему бледным, но не серым, как раньше, и  губы  не
такие синие.
   Я прослушала пульс. Он был хотя и медленным -  пятьдесят  два  удара  в
минуту, но хорошего наполнения и ритмичный.
   - Ну что ж, Сергушин, - сказала я,  -  дело  идет  на  поправку.  Спали
хорошо?
   - Сон видел, - ответил он и улыбнулся, кажется, впервые за все время. -
Будто война кончилась. Мне раньше все сны про войну снились. Танк на  меня
прет, а у меня ничего - ни гранаты, ни бутылки... Или немец штык надо мной
заносит, а я лежу, точно меня к земле  тяжестью  придавило...  Штык  вижу,
рожу зверскую вижу, а шелохнуться не могу. Или вот на палубе стою, и вдруг
грохот, мины...
   - Почему на палубе? Разве вы моряк?
   - Был моряком. А потом стал  вроде  морской  пехоты.  Гогланд-остров  -
слыхали? В Финском заливе. Оборону мы там держали. Из последних сил, можно
сказать. А как зима  наступила,  вывезли  нас.  И  бойцов  и  гражданских,
которые оставались.
   - Там вас и ранило?
   - Не, - отрицательно мотнул головой Сергушин. -  Это  уже  потом.  Я  в
лыжном отряде был. Морской канал знаете? Мы там проруби свежие обнаружили.
И следы  от  саней  к  Петергофу  уходят.  Поняли,  нет?  Это  фрицы  мины
устанавливали, чтобы наши корабли подрывать. Там ведь ледоколы наши ходят,
а за ними корабли. Ну, мы стали следить за фрицами. И  подстерегли,  когда
они мины закладывали. Ну и в бой вступили. Тут меня и шарахнуло...
   - Почему же вас не отправили в морской госпиталь?
   - Кто знает, - пожал плечами Сергушин. - Наверно, раненых  было  много.
Да какая разница. Я не об этом. Я про  сон...  Представляете,  приснилось,
будто нет войны. Кончилась... И я дома. В поле. Рожь  колышется.  Ветер...
теплый такой... Солнце... А я иду тропинкой. На  двух  ногах  иду.  Иду  и
думаю: откуда же у меня вторая-то нога появилась? Так получается, что знаю
- нет ноги, а иду на двух...
   Он прикрыл глаза, помолчал немного. Потом вдруг приподнялся на локтях и
требовательно сказал:
   - Где комиссар?
   - Он придет, Сергушин, обязательно! Я  передам  ему,  -  ответила  я  и
почему-то спросила: - Нравится вам наш комиссар?
   - Мне каша пшенная, в русской печи томленная, нравится. А  комиссар  не
каша. Он... он тайну знает... Скажите, сестра, вы сердце видели?
   - Сердце?
   - Ну да. В натуре. Какое оно?
   - Ну как объяснить. Вроде кулака большого. И все время сокращается. Вот
так, - я несколько раз сжала и разжала кулак. - Кровь  по  сосудам  гонит.
Как насос.
   - Как помпа, значит? - разочарованно проговорил Сергушин. Посмотрел  на
меня с сожалением и повторил: - Попросите комиссара, чтобы зашел.
   И отвернулся к стене.
   Закончив обход, я пошла искать Пастухова, но оказалось, что он уехал  в
политуправление и будет часам к двум.
   Эти слова - "часам к двум" - вернули мои мысли к Алеше...
   Без четверти два я оделась и  вышла  во  двор.  Подошла  к  воротам.  В
переулке, ведущем к проспекту Карла Маркса,  было  пустынно.  Снег,  снег.
Сугробы почти до окон. Посреди улицы наезженная автомобильная колея, здесь
проходили машины, доставлявшие в наш госпиталь раненых.
   Я почему-то не сомневалась, что Алеша появится со стороны  проспекта  -
придет или приедет на попутной.
   Постояла несколько минут, взглянула на часы:  без  пяти  два.  И  вдруг
увидела в конце переулка военного в полушубке.  Бросилась  ему  навстречу,
но, подбежав, поняла, что это не Алеша... Встретила недоуменный  взгляд  и
быстро отошла.
   Снова вернулась  к  воротам,  снова  посмотрела  на  часы.  Три  минуты
третьего...
   "Нелепо предполагать,  что  он  будет  точно  в  назначенное  время,  -
успокаивала я себя. - Ведь транспорт не работает".
   Снегопад усилился. Теперь перед глазами была сплошная снежная пелена, и
я поняла, что если буду бегать из одного конца переулка в другой, то легко
могу разминуться с Алешей, пропустить его.
   Прислонилась к железной изгороди. Где-то мерно стучал метроном. "Только
бы не начался обстрел! - со страхом  подумала  я.  -  Тогда  все  движение
прекратится..."
   Услышала позвякивание цепей на колесах грузовика.  Увязая  в  сугробах,
вышла к дороге, но машина - груженная бензобаками полуторка - проехала  не
останавливаясь.
   Я опять посмотрела на часы. Двенадцать минут третьего.
   "Не придет, не придет! - стучало в мозгу. - Ведь  он  военный  человек,
мог получить какое-то задание, вчера предполагал одно, а сегодня случилось
другое..."
   Прошло еще минут  десять.  И  вдруг  я  подумала  о  том,  что  Алексею
наверняка и в голову не приходит, что  я  жду  его  с  таким  нетерпением!
Вспомнила нашу встречу в лесу под Лугой,  когда  он  лежал  раненый,  наше
последнее прощание у проходной Кировского завода.  У  него  нет  оснований
думать, что я сейчас так жду его... Хотел проведать, не застал... И все...
   Снова  послышалось  позвякивание  цепей  еще  неразличимой  за  метелью
машины. Я сделала шаг в сторону, в снег, чтобы пропустить ее... Из  окошка
кабины высунулась чья-то голова в ушанке:
   - Эй, дорогуша, тут госпиталь где-то должен быть!
   - Здесь, здесь! - крикнула я в ответ.
   Машина замедлила ход. Наверное, в кузове раненые.
   Хлопнула дверца по другую сторону кабины. И вдруг я услышала:
   - Вера! Веруня!..
   Ко мне бежал Алексей...
   - Алеша! Алеша! - повторяла я.
   - Собирайся, едем! - проговорил он, едва только поздоровался.
   - Но куда, я же в госпитале, Алеша, на работе...
   - Отпросись! На три часа отпросись, мы опаздываем!
   - Хорошо, сейчас я  попробую,  -  ответила  я,  ничего  не  понимая,  и
побежала обратно в госпиталь.
   Узнав, что главный хирург на операции, я помчалась наверх к Пастухову.
   Он сидел за столом и что-то писал.
   - Товарищ комиссар, очень  прошу,  -  задыхаясь  от  быстрой  ходьбы  и
волнения, проговорила я, - мне надо отлучиться...  на  три  часа...  очень
надо!
   Пастухов отложил ручку и внимательно посмотрел на пеня.
   - Почему вы ко мне обращаетесь? Вами ведь доктора командуют...
   - Я договорилась с главным хирургом, что  с  двух  до  трех  могу  быть
свободна, в операционной меня подменили. Но  сейчас  выяснилось,  что  мне
необходимо уйти... отлучиться на три часа. Не на час, а на три! А  главный
хирург на операции. Очень прошу, разрешите!
   - Случилось что-нибудь? Дома, в семье?
   - Нет у меня никакой  семьи!  Я  же  вам  говорила...  Ко  мне  человек
приехал!.. Друг мой, старый друг, понимаете? С фронта приехал.
   -  Так,  понятно,  -  кивнул  Пастухов.  Посмотрел  на  часы  и  как-то
подчеркнуто  официальна  сказал:  -  Разрешаю  увольнение...  Пропуск   на
хождение в ночное время имеете?
   - Имею.
   - Можете быть свободной до двадцати четырех ноль-ноль.
   - Так много не нужно. Мне на три часа!
   - Я лучше вас знаю,  на  сколько.  До  двадцати  четырех  ноль-ноль,  -
повторил Пастухов. - Ну, чего же вы стоите? Кругом марш!
   Последние слова он произнес, уже не скрывая улыбки.
   - Спасибо, товарищ  комиссар,  спасибо!  -  выпалила  я.  Ужа  у  двери
вспомнила: - Вас Сергушин просил зайти!
   - Был уже у него. Ну, я же сказал: марш!
   Я забежала к себе в комнату, чтобы захватить санитарную  сумку.  Носить
ее с собой вошло в привычку. В сумке было  все  необходимое  для  оказания
первой помощи.  Кроме  того,  в  ней  лежала  другая  сумочка,  маленькая,
оставшаяся с довоенных времен, где хранились документы и продовольственные
карточки...
   Когда я выбежала на дорогу, то увидела, что машина  все  еще  стоит,  а
Алеша ходит возле нее, поглядывая на часы.
   - Садись в кабину! Опаздываем! - крикнул он мне и полез в кузов.
   Я села в кабину, захлопнула дверцу, и машина тронулась.
   Куда мы едем? Зачем? Я не успела перемолвиться  с  Алексеем  ни  единым
словом...
   - Скажите, - неуверенно спросила я у шофера, - а куда мы едем?
   - Как куда? - удивленно посмотрел он на меня.  -  В  эту  самую...  ну,
Филармонию.
   - Что?! - опешила я. - В какую Филармонию? Зачем?!
   - Зачем туда люди ездят? - пожал плечами шофер. - Музыку  слушать.  Или
концерт какой.
   - Да вы что?! Какие сейчас могут быть концерты?!
   И тут я вспомнила, что на  последней  странице  "Ленинградской  правды"
видела объявления о спектаклях Театра оперетты и о концертах в Филармонии.
Я-то  читала  в  газете  прежде  всего  сводки  Информбюро   и   регулярно
публикуемые  сообщения  горторготдела  о  продовольственных  нормах.  А  в
театральные  объявления  не  вникала,  они  казались  мне   какими-то   не
сегодняшними,  как  бы  по  инерции  печатающимися  с  тех  времен,  когда
ежедневно половина четвертой страницы была посвящена репертуару театров  и
кино.
   - Тут что-то не то, -  пробормотала  я  и  сказала  уже  решительно:  -
Остановите машину, я должна выяснить.
   - Опоздаем! - ответил шофер. - Майор приказал: гони что  есть  силы,  в
три начало.
   "Но это же нелепо, глупо! - в отчаянии думала я. -  Вместо  того  чтобы
побыть вдвоем, поговорить - ведь мы столько времени не виделись! -  вместо
этого идти в  Филармонию...  на  концерт...  когда  кругом  холод,  голод,
смерть!.."
   И вдруг я поняла. Он сделал это для меня. Боялся, что мне не  захочется
оставаться с ним вдвоем. Боялся быть навязчивым...
   ...По-прежнему валил снег. Единственный "дворник"  на  ветровом  стекле
явно не справлялся со своей работой, и шофер то и дело, налегая грудью  на
руль, почти прижимался лицом к переднему стеклу, чтобы разглядеть дорогу.
   Некоторое время мы ехали молча.  Теперь  машина  мчалась  по  Литейному
проспекту, приближаясь к центру города... Сквозь пелену снега проглядывали
развалины домов, на белых  тротуарах  темнели  уже  полузанесенные  снегом
бесформенные, похожие на тюки предметы... Я знала, что это люди - люди!  -
мертвые, погибшие от голода... Но не ощущала ни ужаса, ни  страха.  Я  уже
привыкла к трупам на улицах. Погибшие от голода, замерзшие лежали там, где
их застала смерть. Время от времени кто-то подбирал трупы.  Но  появлялись
новые...
   - Скажите, а где служит майор? - спросила я шофера и тут  же  подумала,
что задала этот вопрос напрасно, потому что вряд ли получу ответ.
   Но шофер ответил, и даже охотно:
   - Как где служит? У нас.
   - У вас? Где это у вас?
   - На Кировском, где же еще?
   Это было для меня полной неожиданностью. Я знала, что  Алексей  работал
на Кировском, но ведь это было давно, потом он уехал на  фронт...  Значит,
опять на заводе? Вместе с отцом?!
   - Когда же Звягинцев прибыл на завод?
   - Вот этого точно не скажу, - ответил шофер.
   - Но все же? Вчера? Позавчера?
   - Почему вчера? Я его уже дней десять на заводе встречаю.
   "Десять дней! - мысленно воскликнула я. - Десять дней в Ленинграде и до
сих пор не заходил, не давал о себе знать!"
   Мне стало горько и обидно. Я не отдавала себе отчета  в  том,  что  еще
совсем недавно  сама  редко  вспоминала  о  Звягинцеве,  что  единственным
человеком, которого я хотела видеть, был тот, другой, о ком  сейчас  я  не
могла думать без омерзения. Теперь мне  казалось,  что  я  всегда,  всегда
хотела видеть только его, Алешу...
   Машина сделала резкий поворот и выехала на Невский.
   Главная улица Ленинграда выглядела так же, как и остальные. По тропкам,
протоптанным в снегу, люди тащили  санки,  на  которых  лежали  спеленатые
мертвецы  или  стояли  ведра  с  водой.  Раскачивались,  едва  не  касаясь
сугробов, оборванные троллейбусные провода...
   Машина  сделала  еще  один  поворот  и,  проехав  три  десятка  метров,
остановилась.
   - Ну, вот и музыка ваша, приехали! - сказал шофер.
   Я распахнула дверцу кабины и спрыгнула в снег. Алексей перемахнул через
борт кузова.
   - Двигай, Кашинцев, спасибо тебе, - крикнул он шоферу.
   - А как обратно-то добираться будете?
   - Доберемся, двигай!
   Звякнула закрываемая изнутри дверца. Машина тронулась...
   Алексей посмотрел на часы.
   - Скорее, Веруша, опаздываем, - озабоченно  сказал  он,  -  уже  десять
минут четвертого!
   И за рукав полушубка потянул меня к входу в Филармонию.
   Я  успела  лишь   мельком   заметить,   что   напротив,   у   гостиницы
"Европейская", стоят в ряд  несколько  фургонов  с  красными  крестами,  и
вспомнила,  что  в  "Европейской",  кажется,  размещен  один  из   морских
госпиталей.
   - Алеша, милый, да здравствуй же наконец! - сказала я, Когда мы вошли в
вестибюль Филармонии.
   - Опаздываем, Вера, опаздываем,  пошли,  -  ответил  он,  быстро  шагая
вперед.
   "Куда опаздываем? Зачем нам сюда идти?!" - опять подумала я.
   До войны я много раз бывала в Филармонии. Вместе с подругами выстаивала
в очереди за билетами. Перед концертами тщательно гладила платье,  чистила
туфли, - публика в Филармонии была одета по-особому строго и торжественно.
Все здесь было какое-то особенное, даже билетеры были особенные - важные и
в то же время доброжелательно-внимательные.
   Сейчас в полутемном, освещенном коптилками вестибюле было пусто, сыро и
холодно.  На  площадке  широкой  лестницы  стояла  билетерша  в  шубе,   в
старомодной шляпке, едва видневшейся из-под повязанного сверху  платка,  в
перчатках.
   Алексей протянул ей билеты, она надорвала их и что-то тихо сказала.
   - Скорей, Веруня, - обернулся ко мне Алексей, - уже начинается!..
   Мы быстро прошли по маленькому фойе. Когда-то здесь толпилась публика -
перед началом концертов и в антрактах. Теперь в фойе было пусто, на стенах
выделялись надписи со стрелками-указателями: "В бомбоубежище".
   Алексей приоткрыл одну из дверей, ведущих в  зал,  и  сделал  мне  знак
рукой.
   Я вошла и остановилась в изумлении.
   Огромные хрустальные люстры сверкали.  Да,  да,  горело  электричество.
Правда, неярко, в половину или в четверть накала, но и это было чудом.
   Еще больше меня поразило,  что  зал  полон.  Люди  сидели  в  шубах,  в
ватниках. Было много военных.
   - Идем, сейчас начнется! - прошептал Алексей.
   На эстраде музыканты уже настраивали инструменты.  Перед  оркестром  на
тонком, высоком стержне был установлен микрофон.
   Алексей взглянул на билеты и двинулся по проходу к  передним  рядам.  Я
едва успевала за ним.
   Как назло, наши  места  оказались  в  дальнем  конце  ряда  -  пришлось
пробираться туда, и люди недовольно, осуждающе глядели на нас, точно делая
молчаливый выговор за опоздание.
   Только мы успели сесть, как на эстраду вышел  человек  в  ватнике  и  в
валенках и тихим, простуженным голосом сказал:
   -  Товарищи!  Объявленный  сегодня  в   программе   дирижер   Элиасберг
дирижировать оркестром не сможет. Он болен. - Сделал паузу  и  уже  громко
объявил: - Людвиг ван Бетховен. Девятая симфония. Дирижер - Миклашевский.
   Оркестранты, тоже в ватниках, в валенках, ничем не отличались от людей,
сидевших в зале. К удивлению своему,  я  заметила,  что  все  музыканты  в
перчатках. "Как же они смогут играть?" - недоуменно подумала я.
   - Ты слышала Девятую симфонию? - тихо спросил Алексей.
   - Да, конечно, - кивнула я, - слышала, и не раз.
   Промелькнула  мысль,  что  "Ода  к  радости",   которой   заканчивается
симфония, как-то неуместна в  сегодняшнем  Ленинграде  -  ведь  на  улицах
валяются закоченевшие трупы...
   Из-за кулис появился дирижер. Я не верила  своим  глазам:  Миклашевский
был во фраке!.. Это походило на видение из прошлого...
   Раздались аплодисменты. Они были негромкими, приглушенными, потому  что
люди хлопали, не снимая варежек и перчаток. Только сейчас я почувствовала,
что в зале очень холодно, пожалуй, холоднее, чем на улице.
   Дирижер взмахнул своей палочкой. Скрипачи подняли  смычки.  И  тогда  я
разглядела, что перчатки у музыкантов на пальцах обрезаны...
   Руки дирижера взметнулись и на какое-то мгновение  застыли  в  воздухе,
как будто человек во фраке решил остановить  движение  времени.  Потом  он
сделал плавный, едва заметный жест, и раздались звуки скрипок...
   Я никогда не любила читать объяснения музыковедов, пытающихся толковать
смысл музыки, переводить ее на язык слов. Слушая музыку, я всегда попадала
под власть собственного воображения...
   Сейчас мне казалось, что тихие, робкие эти звуки с  трудом  прорываются
из какой-то мрачной бездны...
   Мелодия крепла, зазвучали трубы, но тут же замолкли,  и  снова  скрипки
остались одни...
   Но вот опять блеснула медь труб, включились валторны и гобои. Они точно
ободряли  скрипки,  что-то  внушали   им,   чего-то   требовали   резкими,
отрывистыми голосами. И наконец умолкли...
   А скрипки все продолжали звучать... К ним присоединился кларнет,  потом
флейта, и наконец, повинуясь резкому взмаху  волшебной  палочки  дирижера,
грянул весь оркестр...
   ...Я слушала как зачарованная. Я забыла обо всем, даже о сидевшем рядом
Алеше. Было светло, торжественно, радостно...
   Раздался рокот литавр, он слился с мощными звуками оркестра -  скрипок,
труб, гобоев, кларнетов, флейт. Потом все смолкло...
   И  снова  заговорили  струны  -  короткими,  легкими,  но   отчетливыми
фразами...
   Мне казалось, что передо мной проходит вся моя жизнь.
   Детство сменилось отрочеством, в  призрачном  свете  белых  ночей  плыл
Ленинград, устремив ввысь шпиль Адмиралтейства...
   Светило  солнце,  его  заслоняли  грозовые  тучи,  потом   небо   опять
становилось безоблачным, а я неслась все выше и выше на  невидимых  волнах
музыки, и кто-то шептал мне еле слышно...
   Вдруг я поняла, что это Алеша шепчет мне на ухо:
   - Веронька!.. Веруня! Что с тобой? Ты плачешь?..
   - Нет, нет, - боясь, чтобы прекрасный мир не пропал, не исчез, ответила
я, - мне хорошо, мне очень хорошо!..
   И  вдруг  снова  услышала  грозный  рокот   литавр...   Этот   зловещий
нарастающий рокот опрокинул меня в недавнее прошлое... Мне показалось, что
люстры погасли, что я осталась одна, одна в темноте, нет,  не  в  зале,  а
там, на сеновале, в  Клепиках,  и  это  не  литавры  рокочут,  а  немецкие
мотоциклы...
   Наверное, я вскрикнула, потому что услышала голос Алексея:
   - Веронька, не бойся, это просто неполадки с электричеством, не бойся!
   Но мне все еще казалось, что надо сделать над собой  усилие,  заставить
исчезнуть то страшное видение, и снова станет светло...
   Оркестр еще минуту-другую продолжал  играть  -  рокотали  литавры,  бил
барабан...
   Но постепенно музыка стала замирать, в последний раз всхлипнула скрипка
и замолкла.
   Вспыхнули зажженные керосиновые лампы. Раздался голос из репродукторов:
   - Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу...
   А потом тот человек,  который  объявлял  о  начале  концерта,  негромко
сказал с невидимой уже эстрады:
   - Товарищи! Мы вынуждены прекратить концерт из-за обстрела. Просим всех
спуститься в бомбоубежище!
   - Ну, вот и послушали  музыку!..  -  огорченно  проговорил  Алексей.  -
Пойдем, Вера...
   Медленно двигаясь в  людском  потоке,  мы  приблизились  к  фонарику  -
свечке, вставленной в застекленную коробочку, прикрепленную над дверью.
   Никто не спешил, не пытался обгонять других. Я подумала о  том,  что  в
мирное время зрители по окончании спектакля более торопливо устремлялись к
выходу, чем теперь, когда им грозит смертельная опасность...
   Где-то за  стенами  Филармонии  прогрохотали  разрывы.  Алексей  сказал
успокаивающе:
   - Стены тут крепкие, никакой снаряд не пробьет!
   Он, видимо, думал, что мне страшно. А мне было совсем не  страшно.  Мне
было радостно, потому что я только сейчас по-настоящему ощутила, что Алеша
здесь, рядом со мной.
   Наконец мы выбрались в коридор, потом вместе  со  всеми  спустились  по
едва освещенной лестнице в большой подвал. Здесь рядами стояли  стулья,  -
видимо, работники Филармонии уже не  раз  были  вынуждены  прерывать  свои
концерты из-за обстрелов и переводить сюда зрителей, все было подготовлено
для того, чтобы разместить здесь несколько сот человек.
   Алексей потянул меня в самый конец дальнего ряда, к стене, и мы уселись
на свободные стулья.
   - Ну, здравствуй, Веруня, - вдруг сказал он.
   При мерцающем свете коптилки я вгляделась в  его  лицо...  Алеша  очень
изменился, точно постарел  на  много  лет.  Раньше  он  казался  мне  моим
сверстником, хотя я и знала, что он лет на шесть-семь старше меня.  Теперь
на лбу и возле губ у нега появились морщинки, лицо стало жестче.
   - Ты все это время был на фронте? - спросила я.
   - Да. По ту сторону кольца.
   - А что ты делаешь на заводе?
   - Помогаю укреплять обороноспособность, - подчеркивая  легкой  усмешкой
официальность своего ответа, сказал он.
   - Как папа?
   - Держится, молодец. А ты как? Много работы, устаешь?
   - Как все.
   Еще вчера мне казалось, что нам нужно так много сказать друг  другу!  И
потом, в машине, я только и ждала, когда мы наконец окажемся  вдвоем...  А
сейчас разговор не клеился.
   - А как тебе пришла в голову эта идея с Филармонией? - спросила я.
   - А-а! - оживился Алексей. - Понимаешь, тут такая  история.  В  партком
прислали билеты. А у меня люди  работают,  ну,  под  моей  командой  -  на
оборонном строительстве... Мне Иван Максимович и  дал  десяток  билетов  -
премируй, говорит, наиболее отличившихся! Я стал предлагать, люди смеются,
- впрочем, смеяться они уже  давно  разучились,  -  словом,  отказываются,
какая, говорят, еще там музыка! Своей хватает, сирена воет, и  обстрелы...
Пришлось мне билеты вернуть. А Иван Максимович говорит: "Тогда сам иди"...
Я и подумал, что тебе хорошо будет немного отвлечься, - добавил Алеша, как
бы оправдываясь. - Тебе понравилось?
   - Да, очень... жаль, что не дали дослушать.
   - У нас так часто бывало на фронте. Когда затишье. Соберемся в землянке
и слушаем музыку  из  Ленинграда.  И  вдруг  обрывается.  Значит,  начался
обстрел.
   - А разве концерты... транслируются в эфир?
   - Конечно! Ты же видела микрофон.
   - Но выходит, что и немцы могут слушать?!
   - Ну и пусть слушают и знают, что Ленинград жив!
   - Наверное, им кажется  странным...  -  задумчиво  сказала  я,  -  ведь
Бетховен... он... немец был!
   - Мы с Бетховеном не воюем. Это они против него воюют!
   Алексей замолчал.
   Я чувствовала, что между нами словно какая-то невидимая стена...
   И вдруг с моих губ сорвалось:
   - У меня мама умерла, Алеша...
   Он опустил голову.
   - Я знаю, Вера... От Ивана Максимовича знаю...
   Мне хотелось сказать, что я одна, совсем одна... И что  я  очень  ждала
его...
   Но тут же подумала: нет, это неправда. И я  не  имею  права  обманывать
его. Ведь он стал мне нужен только теперь...
   Надо было сказать Алеше, что с Анатолием все кончено, что он больше для
меня не существует... Но я боялась показаться несчастной, жалкой...
   - Обидно, что не дали дослушать музыку, - повторила я.
   В эту минуту я не думала о том, что  разрывы,  глухие  отзвуки  которых
доносились сюда  через  толстые,  старинной  кладки  стены,  уже  принесли
кому-то смерть... Не думала, может быть, потому, что обстрелы вошли в нашу
жизнь как нечто неизбежное, неотвратимое, как  смена  дня  ночью,  лета  -
осенью. А  может  быть,  потому,  что  я  готова  была  сидеть  под  любым
обстрелом,  лишь  бы  оркестр  продолжал  играть,  унося  меня  из   этого
жестокого, холодного мира вдаль, ввысь, к свету, к счастью...
   - Ты похудела, Веруша! - сказал Алексей. Но он тут же добавил:  -  Нет,
нет, ничего особенного, теперь в Ленинграде толстых вообще нет.
   Я кивнула, благодарная ему за  неуклюжую  попытку  успокоить  меня,  за
опасение, чтобы я не подумала, будто выгляжу плохо...
   - Я тоже, говорят, исхудал,  -  преувеличенно  бодро  продолжал  он.  -
Приехал с Большой земли отъевшимся, а за эти недели... Ты  какую  карточку
получаешь?
   - Рабочую. Медики теперь все получают рабочую.
   - А почему ты не в кадрах? -  спросил  Алеша.  -  Ведь  у  вас  военный
госпиталь?
   - Да. Военный. Только сестры и фельдшерицы вольнонаемные.
   Сказала и подумала:  "Вольно...  наемные..."  -  какое  нелепое  слово,
никогда не слышала его до войны. А теперь вошло в быт.
   - Впрочем, - добавила я, - говорят, что скоро переведут в кадры.
   - Значит, обычная  карточка,  -  с  какой-то  безнадежностью  в  голосе
проговорил Алеша.
   - Я ведь донор. Так что получаю доппаек. Словом, у меня все в порядке.
   - Сдаешь кровь? - с испугом переспросил Алексей.
   - Ну конечно, - улыбнулась я.  -  У  нас  все  сдают,  кто  годится  по
медицинским показаниям.
   Он  ничего  не  сказал.  Только  дотронулся  до  моей  руки  -   робко,
неуверенно, точно сомневался, приятно ли это мне.
   Лихорадочно стучавший метроном смолк, и через  несколько  секунд  голос
диктора  объявил,  что  обстрел   прекратился   и   движение   по   городу
восстанавливается.
   ...Когда мы вышли на улицу, было уже темно.
   Дошли до угла Невского и остановились.
   Где-то гудели автомобильные сирены; я  знала:  это  санитарные  фургоны
везут пострадавших от обстрела...
   - Я думаю так, Веруша, - сказал Алексей, - мы дойдем  до  Литейного,  а
там поймаем машину, идущую в твой район. Только давай быстро!
   - Зачем? Обстрел кончился, - сказала я.
   - Да, но в любую минуту может снова начаться, ты же знаешь.  Ну  пойдем
же.
   Но я не двигалась с места.
   - В чем дело, Веруша? - встревоженно спросил Алексей. - Тебе нехорошо?
   - Нет, нет, все в порядке... - Меня вдруг пронзила мысль о том,  что  в
десяти минутах ходьбы отсюда живет Федор Васильевич  Валицкий...  -  Давай
попрощаемся, Алеша, - сказала я.
   - Что?! - удивился он. - Как попрощаемся? Тебе  же  на  Выборгскую!  Мы
дойдем до Литейного...
   - Мне еще нужно зайти здесь в одно место, - сказала я.
   - Но ты одна не сумеешь потом остановить машину!
   Я про себя усмехнулась его мужской самоуверенности.
   - Вот что остановит, - приподняла я свою сумку с красным крестом.
   - Но я хочу тебя хоть немного проводить! В кои  веки  встретились...  -
Алексей не смотрел на меня. Он глядел куда-то себе под  ноги,  в  снег.  -
Тебе никуда не надо заходить.  Ты  придумала...  Просто  хочешь,  чтобы  я
ушел...
   - Нет, Алеша, нет!
   - Но куда тебе нужно идти?
   - Это здесь, совсем недалеко.
   - Тогда я могу пойти с тобой!
   Он? Со мной? К Валицкому? Нет, я не могла вести его туда,  Пусть  не  к
сыну, к отцу, все равно. Он не знал Осьминина, ради которого я должна была
пойти к Федору Васильевичу. А имя Валицкого говорило ему слишком много...
   Мы по-прежнему стояли на углу  Невского.  Неподалеку  чернело  длинное,
приземистое здание Гостиного двора. После  пожара  его  покрывала  копоть,
большие провалы витрин были  даже  не  заколочены  фанерой.  В  нескольких
метрах от нас лежало два трупа. Один  -  у  стены  дома,  другой  -  прямо
посредине покрытого  снегом  тротуара,  рядом  с  протоптанной  тропинкой.
Очевидно, человек шел куда-то и упал...
   - Я должна зайти по служебным делам. Ну... к больному.
   - Я пойду с тобой.
   - Нет!
   Он удивленно посмотрел на меня:
   - Почему? У меня есть время. Если бы не обстрел, концерт закончился  бы
позже... Но... что это за больной,  к  которому  тебе  вдруг  понадобилось
зайти?
   Я молчала.
   - Идем! - нетерпеливо сказал Алексей. - Не будем терять  времени!  Куда
идти? Направо? Налево?
   - Направо, - сказала я, - на Мойку.
   Он шел впереди, я за ним, тропинка была слишком узкой для двоих.
   Я думала: что сказать ему? Объяснить все как есть или просто  попросить
подождать меня у подъезда?
   Но если сказать... Тогда  надо  говорить  обо  всем...  Начиная  с  той
кошмарной ночи в  Клепиках.  И  о  том  утре,  когда  я  бросила  мешок  с
продуктами вслед уходившему из моей комнаты Анатолию.
   Но как обо всем этом расскажешь?.. Где взять на это силы?
   Я могла бы сказать Алеше только одно: "Ты мне  нужен.  Только  ты".  Но
между нами столько времени не было ничего, кроме дружбы...
   Почему же теперь мне все представляется иным? Потому что исчез,  сгинул
всегда заслонявший в моих глазах Алешу Анатолий? Потому, что я одинока?..
   Но, может быть, это эгоизм? Может быть, мне нужен не сам по себе Алеша,
а только защита, опора, только уверенность, что я не одна?..
   Мы подошли к набережной Мойки.
   - Куда? - спросил Алексей.
   - Через мост. И направо.
   И вот мы у дома. У того дома!
   Я посмотрела на узкую замерзшую Мойку. На ледяной  поверхности  чернели
пятна прорубей, - видимо, днем оттуда черпали воду.
   Меня вдруг  охватило  такое  чувство,  будто  через  секунду  я  должна
броситься в одну из этих прорубей. В черную ледяную  воду.  И  не  сделать
этого я не могу...
   - Алеша, - преувеличенно громко сказала я, - здесь живет Валицкий.
   - Кто?!
   - Нет, нет, не он, его отец... Мне нужно к нему зайти...  Дело  в  том,
что Осьминин, начальник нашего госпиталя, - его старый знакомый. Об этом я
узнала только недавно... Осьминин очень плох, он умирает от  дистрофии.  Я
хочу уговорить Валицкого переехать к нему... Ну вот, теперь ты все знаешь.
   Алексей молчал. Я подумала, что сейчас он повернется и уйдет. Уйдет, не
сказав ни слова. И убеждать  его,  что  сын  и  отец  не  одно  и  то  же,
бесполезно. Логика здесь бессильна...
   - Ты... побудь в подъезде, - сказала я. - Через десять минут я вернусь.
   И, не дожидаясь ответа, шагнула в черную пасть подъезда.
   Я поднималась по лестнице. И чем выше, тем медленнее шла. Уверяла себя,
что мне просто трудно идти:  слабость.  Но  чувствовала,  что  дело  не  в
этом...
   А если Федор Васильевич начнет меня расспрашивать о последней встрече с
Анатолием? Что я скажу тогда ему? Что его сын оказался  трусом,  способным
на дезертирство? Нет. Это невозможно... Но я не смогу и солгать...
   Наконец я подошла к так хорошо знакомой двери.
   Постояла секунду и постучала.
   За дверью было тихо. Я подумала, что Федор Васильевич, видимо, в  своем
кабинете и не слышит. Постучала громче. Никто не откликнулся.
   Взялась за дверную ручку, и, к моему удивлению,  дверь  от  первого  же
толчка бесшумно поддалась - она оказалась незапертой...
   Стоя в темном коридоре, я громко позвала:
   - Федор Васильевич!
   Никто не ответил.
   "Может быть,  он  уехал,  эвакуировался?"  Я  знала,  что  после  пуска
Ладожской трассы эвакуация возобновилась, что каждый день  город  покидали
сотни людей, преимущественно старики, женщины, дети.
   Но если бы Федор Васильевич уехал, дверь была бы не только закрыта,  но
и опечатана. Таков порядок. Может  быть,  он  просто  куда-то  ушел  и  по
рассеянности забыл запереть дверь?
   - Федор Васильевич! - снова крикнула я.
   И снова никто не отозвался.
   "Он спит, - сказала я себе, - спит на своем кожаном диване".
   Я ощупью  двинулась  по  коридору  и,  как  мне  показалось,  дошла  до
кабинета. Опять окликнула Федора Васильевича, уже тише. И  опять  никакого
ответа.
   Мне стало жутко. Надо было зажечь свет и осмотреться, но у меня не было
спичек.
   Что делать? Я решила вернуться  и  взять  спички  у  Алексея.  И  вдруг
услышала его голос:
   - Ты здесь, Вера?
   Значит, он шел вслед за мной!
   - Алеша, ты здесь?! - обрадованно сказала я. - Ничего не видно!
   Он чиркнул спичкой. Вспыхнул  огонек.  Мы  стояли  у  дверей  столовой.
Кабинет был дальше по коридору. Спичка догорела, и снова  стало  темно.  Я
услышала, как Алексей достает из коробки другую.
   - Подожди, - сказала я, - береги спички. Дай руку, идем.
   И я, держась за стену, двинулась к кабинету.
   - Ну вот, - сказала я, нащупав дверной проем, - теперь зажигай.
   Он молча зажег спичку. И тогда... тогда я увидела Федора Васильевича. В
ватнике и армейской шапке-ушанке он сидел за  письменным  столом,  опустив
голову на руки.
   - Федор Васильевич! - воскликнула я.
   Он не шелохнулся. Я почувствовала, что меня охватывает дрожь.
   - Алеша... - едва выговаривая слова, произнесла  я,  -  вот  тут...  на
столе коптилка, видишь?.. Зажги... Зажги скорее!
   Наконец  вспыхнул  ровный,  чадящий  огонек.  Алексей   слегка   потряс
Валицкого за плечо. Потом приподнял его голову, заглянул в лицо...
   - Он умер, Вера, - сказал Алексей, выпрямляясь. - Он мертв.
   - Нет, нет, - крикнула я, - он же сидит!  Ему  просто  нехорошо!  Он  в
обмороке, надо воды, нет, камфару, надо скорее...
   Я стала торопливо расстегивать сумку.
   - Ему ничего не нужно, Веруня. Он умер, - повторил Алексей.
   - Перестань, прекрати, дай сюда коптилку! - лихорадочно говорила я.
   Приподняла голову Федора Васильевича, поднесла к его  глазам  коптилку,
оттянула веко... Зрачок остался безжизненно-неподвижным.
   Да. Он умер. Умер!..
   Уже давно я жила среди живых и  мертвых,  каждый  день  вокруг  умирали
люди, я не могла пройти по  улице  и  квартала,  чтобы  не  наткнуться  на
лежавший на снегу труп, я уже привыкла, привыкла ко всему этому...
   Но Федор Васильевич!..
   - Если бы мы пришли раньше!.. - проговорила я в отчаянии. - Мы  слушали
музыку, потом торчали в убежище, а он здесь умирал!..
   - Он уже давно умер, Вера, - покачал головой  Алексей.  -  Много  часов
назад. Может быть, даже вчера.
   Я знала, что Алеша ошибается. Если бы Федор Васильевич умер давно, труп
окоченел бы и даже голову приподнять было  бы  невозможно.  Нет,  он  умер
недавно, совсем недавно!..
   - Давай перенесем его на диван, - тихо сказала я.
   - Отойди, я сделаю это сам.
   Он поднял тело с кресла и понес к дивану.
   - Осторожнее!  -  крикнула  я,  увидев,  что  ноги  Федора  Васильевича
волочатся по полу.
   Алеша недоуменно взглянул на меня, но ничего не сказал. Уложил тело  на
диван, повернулся и вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, что
делать дальше.
   Но я словно оцепенела. Вспомнила, как, впервые придя в этот дом, сидела
вот в этом кожаном кресле, а Федор Васильевич - вот здесь, напротив...  Он
принял меня как родную. Он вернул меня к жизни...
   А я... я, выгнав Анатолия, решила вычеркнуть из своей памяти  и  Федора
Васильевича... Он умирал от голода и холода, один в этой  мрачной,  пустой
квартире, а я все не решалась зайти к нему,  даже  ради  Осьминина.  Я  не
пришла. Убила  его  своим  эгоизмом,  своей  жестокостью,  отомстила  сыну
смертью его отца...
   - Вера, что с тобой?! - донесся до меня точно издалека голос Алексея. -
Успокойся. Ну что поделаешь... Такое время...
   - Замолчи! - крикнула я.
   - Веронька, послушай, - сказал Алексей, подходя ко мне. - Ведь  он  был
старый и, очевидно, больной человек. Подумай, сейчас гибнет  так  много  и
молодых, которым бы жить да жить...
   - Замолчи! - в исступлении крикнула я. - Какое  ты  имеешь  право?  Что
тебе известно обо мне и о нем?.. Ты знаешь, что меня истоптали немцы  там,
в Клепиках?.. Всю, всю!.. Что я ползла домой, да, да, ползла!.. Ты знаешь,
в каком состоянии подобрали меня в  лесу  партизаны?!  Когда  я  добралась
наконец до Ленинграда, мне жить не хотелось. А этот человек,  этот  старик
утешил меня, заставил жить дальше, и не просто жить, а  верить,  верить  в
жизнь! Он готов был проклясть своего сына, когда узнал, что  тот  ушел  от
немцев один, бросив меня! Ты... ты не знаешь... ты ничего не знаешь!..
   Никогда, никогда раньше не смогла бы  я  сказать  все  это,  произнести
вслух, но  теперь  точно  разом  рухнула  сдерживавшая  плотина,  и  слова
вырывались откуда-то из глубины души помимо моей воли...
   Алексей положил руки мне на плечи, притянул к себе.
   - Бедная моя Вера! - тихо сказал он. - Я ведь ничего не знал...
   Я почувствовала,  что  меня  душат  слезы.  Прижалась  к  его  груди  и
разрыдалась. Он не успокаивал меня, только снял с  моей  головы  ушанку  и
гладил по волосам...
   Наконец я немного успокоилась. Подняла голову, спросила с трудом:
   - Что... мы будем теперь делать?
   Он, видимо, не понял.
   - Что же теперь можно сделать, Веруня? Мертвые не воскресают.
   - Я не о том... Как мы... похороним его?
   - Похороним?  -  недоуменно  переспросил  Алеша.  -  Какие  могут  быть
похороны, когда на улицах лежат сотни, а может быть, и  тысячи  неубранных
трупов?..
   - Но не оставлять же его здесь!
   - Думаю, надо сообщить управхозу...
   - Сообщить управхозу? Для чего? Чтобы  Федора  Васильевича  вынесли  из
дома и положили на снег?..
   Из глаз моих снова полились слезы. Я стала доставать из кармана ватника
платок и выронила на пол свернутую бумажку. Наклонилась, подняла. Это была
записка Суровцева.
   И вдруг мысль моя заработала с предельной ясностью и  четкостью.  "Надо
срочно разыскать Суровцева, - подумала я. - Может быть, в его распоряжении
есть какой-нибудь транспорт... или попросить Алешу  добраться  до  завода,
достать там машину. Впрочем, нет, это займет  очень  много  времени  -  до
Кировского далеко..."
   - Вот что, - решительно сказала я, - ты сможешь побыть  здесь  час  или
полтора?
   - Конечно! Но что ты придумала?
   - Подожди!
   И я побежала по темному коридору к выходу...
   Моя медицинская сумка не  раз  помогала  мне  останавливать  проходящие
машины. Обычно, завидев грузовик, я выбегала на дорогу, поднимала сумку  и
ждала, пока шофер, разглядев красный  крест,  затормозит.  Почти  не  было
случаев, чтобы машины проезжали мимо.
   Я и сейчас остановила три или четыре грузовика, но все  они  шли  не  в
нужном мне направлении.
   Если бы речь шла о помощи  живому,  я,  не  задумываясь,  заставила  бы
первого же водителя изменить маршрут. Но сейчас... сейчас я  считала  себя
вправе воспользоваться лишь попутной машиной.
   Наконец мне повезло. Я остановила грузовик, который шел на Литейный,  а
это было мне по пути.
   Наконец я добралась до четырехэтажного  дома  под  тем  самым  номером,
который был указан в записке Суровцева.
   Возле открытых  ворот  прохаживался  часовой.  Я  разглядела  несколько
стоявших во дворе полуторок  и  обрадовалась:  значит,  часть,  в  которой
служит Суровцев, располагает машинами.  Подошла  к  часовому,  держа  свою
сумку так, чтобы он мог видеть красный крест, и спросила:
   - Товарищ боец! Мне нужен капитан Суровцев, где я могу его найти?
   Часовой осмотрел меня с ног до головы, задержал взгляд на сумке:
   - Медицина?.. В наших делах она не требуется.
   Я не поняла, что он хотел этим сказать, и снова спросила:
   - Где капитан Суровцев?
   - Вот в тот подъезд иди. На второй этаж.
   Я направилась к подъезду.  Он  никем  не  охранялся.  Вошла,  приоткрыв
висевшую на одной петле дверь, и стала подниматься по лестнице. В  темноте
столкнулась с кем-то спускавшимся вниз, спросила:
   - Как пройти к капитану Суровцеву?
   - Первая дверь налево, - ответил человек.
   С того мгновения, как, взглянув на выпавшую из моего кармана записку, я
вспомнила о Суровцеве и о том, что он предлагал  мне  свою  помощь,  я  ни
секунды не подумала о самом Володе...  Но  теперь,  оказавшись  перед  его
дверью, вдруг со всей отчетливостью представила себе, что сейчас увижу его
и что он, несомненно,  решит,  будто  я  пришла  только  для  того,  чтобы
встретиться с ним... Эта мысль промелькнула  в  моем  сознании  мгновенно,
пока я без стука открывала дверь...
   В маленькой комнатке  за  столом,  спиной  к  двери,  сидел  человек  в
полушубке и разговаривал с другим, лица которого мне тоже было не видно.
   - Товарищ Суровцев! - негромко произнесла я.
   Сидевший ко мне спиной обернулся - лицо его было  мне  незнакомо.  Зато
теперь я увидела, что напротив него  сидит  одетый  в  меховую  безрукавку
Суровцев.
   - Товарищ капитан... - шагнула я к нему.
   Несколько секунд Суровцев смотрел на  меня  растерянно,  потом  вскочил
из-за стола.
   - Вера? Вы?!
   Тот, второй, тоже поднялся и отошел к стене.
   - Вера! - повторил Суровцев. - Неужели это вы! Я сейчас. - Он обернулся
к человеку в полушубке: - К двадцати четырем ноль-ноль норма  должна  быть
выполнена. Подрывников оставьте на объекте. Ясно?
   - Слушаюсь, товарищ капитан, - ответил тот. - Разрешите идти?
   И поспешно вышел из комнаты.
   - Вера, как я рад, что вы пришли, - сказал Суровцев, подходя ко мне.  -
Я уж и надеяться перестал! А сам второй раз заходить не решался...
   - Володя, милый, - проговорила я тихо, - у меня к вам просьба, огромная
просьба... Умер человек... очень дорогой мне человек. Старый ленинградский
архитектор... Я не знаю,  где  и  как  его  похоронить.  Нужна  машина.  Я
подумала, что, может быть, вы сможете достать грузовик...
   На лице Суровцева появилась горькая усмешка. Он спросил:
   - Где умер?
   - Дома, у себя дома!
   - А где его дом?
   - На Мойке.
   - Не мой район, - проговорил Суровцев.
   Я не поняла.
   - Какой район? Почему не ваш?
   - Как вы сами-то живете?  -  не  отвечая  на  мой  недоуменный  вопрос,
спросил он. - Как мама?
   - Она умерла, Володя...  О  себе  я  расскажу  потом,  а  сейчас,  если
можете... я очень, очень прошу...
   Суровцев подошел к двери и крикнул:
   - Дежурный! Спецфургон, гроб и двух бойцов на выезд!
   Вернулся и сказал:
   - Я не уверен, есть ли у нас  гробы...  Кажется,  не  осталось.  Машина
будет минут через десять... А кто он вам, этот архитектор? Родственник?
   - Да, да, - кивнула я. Мне почему-то показалось, что я должна  ответить
на этот вопрос утвердительно.
   - А там, в квартире, кто-нибудь есть?
   - Да, конечно, там  один  майор  дожидается,  мы  с  ним  зашли  Федора
Васильевича проведать, а он... мертвый!.. Ну, а  мы  не  знаем,  куда,  на
какое кладбище его везти, ни я не знаю, ни Звягинцев.
   - Кто?! - воскликнул Суровцев.
   И только тогда я вспомнила, что он знаком с Алексеем,  что  они  где-то
вместе служили.
   - Да, да, Звягинцев, - подтвердила я, - он вернулся в Ленинград,  и  мы
встретились...
   - Так, значит... - тихо проговорил Суровцев и не окончил фразы.
   - Ну, а как вы, Володя? - переменила я тему, ощутив вдруг неловкость. -
Рука, я вижу, совсем зажила! Вы тогда нам столько хлопот  доставили  своим
бегством...
   - Извините, другого выхода не было.
   - Меня тогда начальник госпиталя так отчитывал, - продолжала  я,  чтобы
чем-то заполнить эти десять минут ожидания, - а я его убеждала, что вы  на
фронт, в свою часть ушли, ведь верно?
   - Да, верно.
   - А теперь, значит, получили назначение в Ленинград?
   Он молча кивнул.
   - Я вижу, вы стали большим начальником, - сказала  я,  стараясь,  чтобы
слова мои прозвучали дружески и шутливо.
   - С чего вы это взяли? - Суровцев нахмурился, не приняв моей шутки.
   - Ну, для того чтобы вот так приказывать выделить машину и бойцов, надо
по меньшей мере частью командовать! И давно вас в город отозвали?..



6

   Суровцев молчал. Вопрос Веры заставил его пережить  все  заново.  Будто
только вчера его неожиданно отозвали с Невской Дубровки, где он командовал
инженерным батальоном... А произошло все это так...


   Было уже четыре часа дня, когда усталый, измученный, ошеломленный  всем
тем, что ему пришлось увидеть по пути, Суровцев добрался  до  комендатуры.
Дежурный   посмотрел   его   командирское   удостоверение,   взглянул   на
командировочное предписание и произнес, не  то  спрашивая,  не  то  просто
констатируя:
   - Тридцать - двадцать пять...
   Суровцев пожал плечами - он уже забыл, что именно  этот  номер  приказа
был обозначен в графе "Основание".
   - Куда меня направляют? Что за полк? - спросил он.
   - На месте узнаете, - сухо ответил дежурный.  -  Запишите  адрес  штаба
полка...
   "Резерв есть резерв, - думал Суровцев, выходя из комендатуры. -  Подъем
в шесть. Завтрак. Зарядка. Строевые занятия. Отдых. Обед. Снова  строевые.
Затем  политзанятия.  Свободный  час  перед  отбоем.  В  десять   отбой...
Бесконечное ожидание, когда ты понадобишься. И мучительное  сознание,  что
занимаешься бессмысленной шагистикой, когда люди на фронте дерутся.  Хуже,
во сто крат хуже, чем в госпитале..."
   Он разыскал нужный ему  дом.  Это  было  здание  бывшей  школы,  тихое,
казалось, пустое. Однако едва он поднялся на  площадку,  слабо  освещенную
огоньками коптилки, как раздался энергичный оклик:
   - Стой, кто идет?
   Перед ним вырос часовой с винтовкой наперевес.
   - Капитан Суровцев, - ответил он. И добавил устало: - Да убери ты  свою
пушку...
   Взглянул  на  часового,  и  ему  показалось,  что  шинель   надета   на
человеческий скелет. Лицо  часового  как-то  сморщилось,  красноватый  нос
походил на согнутый хрящеватый мизинец. Было такое  ощущение,  что  голова
его ссохлась, уменьшилась в размере, - шапка почти касалась переносицы.
   - Куда следуете, товарищ капитан? - спросил часовой.
   - Резервный полк тут, что ли, находится? - ответил Суровцев вопросом.
   - Товарищ лейтенант! - крикнул часовой, обернувшись.
   "Карнача зовет, - усмехнулся про себя Суровцев,  -  тоже  мне  воинская
часть, как настоящая..."
   Через минуту он услышал, точнее, угадал приближающиеся шаги.  Кто-то  в
валенках спускался по лестнице.
   - Вот капитан здесь, товарищ лейтенант, наш полк спрашивает, -  доложил
часовой появившемуся из мрака военному.
   - Слушаю вас, товарищ капитан, - сказал тот, подходя к Суровцеву.
   По лицу его нельзя было определить, молод лейтенант или стар, оно  было
таким же темным, с заострившимся носом, как и у часового.
   - Документы, что ли, показывать? - усмехнулся Суровцев. И, опустив свой
вещмешок  на  пол,  полез  за  борт  полушубка  в  нагрудный   карман   за
документами.
   Лейтенант отошел к стоявшей  на  подоконнике  коптилке  и,  взглянув  в
командировочное предписание, сказал:
   - Тридцать - двадцать пять... Все верно. Пойдемте, товарищ капитан.
   И первым пошел наверх.
   Поднявшись на третий этаж, свернул в коридор и открыл одну из дверей:
   - Заходите, товарищ капитан.
   В маленькой комнате возле наглухо забитого окна стоял письменный  стол,
на нем горящая коптилка, кипа  придавленных  чернильницей  бумаг,  пишущая
машинка. На стенах висели портреты Сталина и Жданова.
   - Садитесь, товарищ капитан, - сказал лейтенант и, не  дожидаясь,  пока
Суровцев сядет, устало опустился на стул. - Сейчас я внесу вас в список.
   Он положил документы Суровцева на стол, вытащил из ящика  разграфленный
лист бумаги, наполовину уже заполненный, взял лежавшую на  столе  ручку  и
ткнул ею в чернильницу.
   - Ну вот, опять замерзли... - пробормотал он. - Ладно, успеется...  Вам
надо представиться командиру полка. Сейчас идет собрание  комсостава.  Уже
заканчивается... Подождите.
   Суровцеву хотелось  расспросить  лейтенанта,  что  за  полк,  давно  ли
находится в резерве, но лейтенант  закрыл  глаза  и,  казалось,  мгновенно
задремал.
   Прошло несколько минут, в коридоре раздались голоса, шум шагов, дверь в
комнату раскрылась,  и  через  порог  шагнул  человек  в  шинели  с  двумя
майорскими шпалами в петлицах. За ним - другой, в полушубке.
   Суровцев встал. Вскочил и сразу же очнувшийся лейтенант.
   - Товарищ майор, - доложил он, - вот товарищ капитан в наш полк прибыл.
   - Товарищ майор... - начал было Суровцев,  поднося  руку  к  ушанке,  -
прибыл согласно...
   Но майор прервал его:
   - Подождите! - И, повернувшись к стоявшему сзади военному в  полушубке,
сказал: - Разрешите заняться с капитаном, товарищ член Военного совета?
   - Да, конечно, - ответил тот и, подойдя ближе,  удивленно  произнес:  -
Капитан Суровцев?
   Суровцев узнал Васнецова.
   - Я, товарищ член Военного совета, - ответил он растерянно.
   - Старый знакомый, - сказал Васнецов майору. И спросил у  Суровцева:  -
Прямо оттуда, капитан? С Дубровки?
   - Так точно, - ответил Суровцев.
   - Причина вызова ясна?
   - Мне ясно одно, товарищ дивизионный комиссар,  -  сказал  Суровцев,  -
наверное, Дубровка накрылась, не нужна стала!
   Сказал и сам испугался резкости своих слов.
   - Нам нужен Ленинград, капитан, - спокойно произнес Васнецов.
   - Ленинград?! - воскликнул Суровцев. - Но он... он же...  -  И  оборвал
себя на полуслове.
   Наступила пауза. Суровцев заметил хмурый  взгляд  майора  к  представил
себе, какой втык потом получит от него за разговор в таком тоне  с  членом
Военного совета...
   Неожиданно Васнецов сказал:
   - Вы можете оставить нас на несколько минут?
   Майор, видимо, не сразу понял, к кому  обращается  Васнецов,  заморгал,
растерянно переводя взгляд с него на Суровцева.
   -  Товарищ  Суровцев  не  поспел  к  нашему  собранию.  Вот  я  и  хочу
побеседовать с ним... Политико-воспитательную работу провести,  -  пояснил
Васнецов с легкой усмешкой.
   - Понятно, товарищ дивизионный комиссар, - вытягиваясь, произнес майор.
- А мне... а нам разрешите приступать?
   - Приступайте.
   Майор и лейтенант молча вышли.
   А Васнецов сел и, кивнув на соседний стул, сказал:
   - Садитесь, товарищ  Суровцев,  поговорим...  -  Расстегнул  полушубок,
уперся локтями в стол и спросил: - Значит, когда вы покинули Дубровку?
   - Вчера ночью. То есть сегодня, - ответил Суровцев. - Подняли,  как  по
тревоге... Приказ "тридцать - двадцать пять".
   - Это важный приказ, - проговорил Васнецов.
   - Куда важнее, товарищ  дивизионный  комиссар,  -  с  горечью  произнес
Суровцев. - Чтобы начать в резерве околачиваться, каждая минута дорога.
   Он сознавал, что не имеет права так говорить с членом Военного  совета,
что дивизионный комиссар в любую минуту может скомандовать  ему:  "Встать,
смирно!"
   Но Васнецов, казалось, не обратил никакого внимания на  вызывающий  тон
капитана.
   - Это очень важный приказ, -  повторил  он,  внимательно  посмотрел  на
Суровцева и спросил: - Вы... уже видели Ленинград?
   - Видел... Все видел!..
   - Что же вы видели? - сдвигая к переносице свои  густые  черные  брови,
спросил Васнецов.
   - Смерть видел! Повсюду смерть!..
   Желание высказать, разом выплеснуть все, что  переполняло  его  сердце,
охватило Суровцева.
   - Санки видел! Маленькие, разноцветные, на которых раньше детей катали.
А сейчас трупы везут! Везут и везут, не знаю куда!
   - Вы что же там,  у  Невской  Дубровки,  не  знали,  что  в  Ленинграде
происходит? Так я должен вас понимать?
   - Знали, конечно, но то - по рассказам, а теперь  -  своими  глазами...
Смерть кругом, смерть!  Трамваи  не  ходят,  провода  оборваны...  И  дома
мертвые... Вот что я видел, товарищ дивизионный комиссар!
   Последние слова Суровцев уже не проговорил - прокричал. Он задыхался от
волнения.
   Васнецов молчал. Потом тихо сказал:
   - Значит, смерть. Повсюду смерть... Так...
   Он прикрыл свои усталые, с  покрасневшими  белками  глаза,  и  Суровцев
отметил про себя, что лицо дивизионного комиссара ничем не  отличается  от
лиц других ленинградцев  -  такое  же  серое,  землистое,  с  ввалившимися
щеками.
   А Васнецов поднял веки и в упор посмотрел на Суровцева.
   - Значит, всюду смерть, -  повторил  он  на  этот  раз  каким-то  иным,
недобрым голосом. - Почему же, позволь спросить, товарищ капитан, в городе
еще нет немцев? Может быть, они мертвецов боятся?
   - Как почему?.. Не пускаем мы их, армия не пускает!
   - А чем она сражается,  эта  армия,  товарищ  Суровцев?  Не  голыми  же
руками?!
   - Конечно, не голыми руками, - пробормотал Суровцев. -  Оружие  есть...
Только танки вот перестали поступать...
   - Танков новых нет, это верно, - кивнул Васнецов. - И все же ты на  мой
вопрос не ответил. Ты  задумывался:  кто  же  дает  Ленинградскому  фронту
оружие?.. Я тебе отвечу. Москва дает. Но и  сам  Ленинград.  Наш  с  тобой
Ленинград.
   - Но как?! - воскликнул Суровцев. - Как могут  работать  заводы?..  Вот
какой я себе вопрос задаю теперь! Одно дело - знать,  а  другое  -  своими
глазами видеть. Воды нет - из Невы черпают. Электроэнергии тоже нет -  вон
коптилка горит! И люди! Полуживые, их же ветром на ходу качает!
   - Да. Ты прав. Воды нет. Энергии нет. Люди полуживые. Мертвых  хоронить
некому, да и негде: земля промерзла, как камень. А оружие армии даем! И не
только нашему фронту! Еще и Москве помогаем. Вот ведь чудо какое,  товарищ
капитан Суровцев.
   - Но как?!
   - Как, спрашиваешь? Что ж,  расскажу,  военной  тайны  здесь  нет.  Про
Сестрорецкий инструментальный завод  слышал?  Нет?  Был  такой.  Теперь  в
Смольнинском районе размещается. Автоматы там производят. Снова спросишь -
как? Отвечаю: вручную. Вручную детали выпиливают! Из каких  узлов  автомат
состоит, ты, конечно, знаешь. Так вот, все узлы сделать вручную не  могут.
Везут то, что удалось собрать, на другой завод. На саночках везут. На  тех
самых, детских. Там заканчивают. А  оттуда  -  на  фронт...  Вот  на  тебе
полушубок. Вижу, не старый, не довоенного производства.  Знаешь,  где  его
сшили? На "Комсомолке". Есть такая швейная фабрика. Опять спросишь -  как?
Иглами. Руками промерзшими. Под обстрелами.  Чтобы  тебе  и  бойцам  твоим
тепло было. На многих заводах дети работают. Подростки. Ремесленники.  Мне
вчера директор одного  из  ремесленных  училищ  рассказывал:  в  столярной
группе ребята клей съели. Фикус съели и другие цветы засохшие, что с  лета
в кадках оставались... Я, говорит, их от станков гоню отдыхать, не  хотят.
А потом у станков падают. От голода. А станки все же  не  простаивают.  Ни
минуты. Один рабочий упал - другой на его место... На  Кировском  полковые
пушки делают и мины, - продолжал Васнецов, - а  Кировский  знаешь  где?  У
немцев под боком. Спросишь, как делают? А так же, как и на других заводах:
блок-станции  монтируют,  газогенераторы  ставят,  двигатели   внутреннего
сгорания - хоть крохи энергии, но получают! Так кто  же  все  это  делает?
Мертвецы?! Смерть, говоришь, Ленинградом сегодня правит?!.. Нет, Суровцев,
жизнь!
   Уверенность,  непреклонность,  с  какой  говорил   Васнецов,   поразили
Суровцева не меньше, чем смысл его слов.
   Он понимал: все, что сказал ему сейчас Васнецов, было ответом не только
на его, Суровцева, вопрос, в котором прозвучало отчаяние. Страстные  слова
секретаря Ленинградского  горкома  партии  были  обращены  ко  всем,  кому
казалось,  что  Ленинград  при  смерти,  что  все  жизненные  силы  города
исчерпаны.
   И Суровцев сказал:
   - Товарищ дивизионный комиссар! Все,  кто  могут,  говорите,  работают.
Даже дети... А я... Меня вот - в резерв. Или, - с надеждой спросил  он,  -
полк выступать готовится, на фронт?
   - Нет, Суровцев, - покачал головой Васнецов. - На фронт  этот  полк  не
выступает.
   - Что же делать здесь, в городе?!
   - Мертвых хоронить, - тихо ответил Васнецов.
   - Что?!
   - Пойми, Суровцев, - с глубокой горечью произнес Васнецов. - Мы днем  и
ночью перебрасываем в город продовольствие. Нам помогает вся страна...  Но
трассу бомбят и обстреливают. Продуктов не хватает... Тысячи людей умирают
от дистрофии. Ты же сам видел, сколько  трупов  на  улицах...  Вот  потому
Военный совет и издал приказ "тридцать - двадцать  пять".  Хоронить  людей
надо...
   Только сейчас Суровцев осознал, в какой полк он направлен...  Он  хотел
что-то сказать, крикнуть, но слова застряли в горле. Наконец он выдавил:
   - Значит, меня - могильщиком?!
   - Да, - жестко ответил Васнецов. - Если хочешь,  называй  это  так.  Ты
ведь, кажется, кандидат партии?..
   - Теперь - член... На Невской вступил.
   - Так вот слушай, коммунист Суровцев.  То,  что  я  сейчас  говорил  на
совещании комсостава полка, повторяю тебе отдельно. Надо  убрать  трупы  с
улиц и из домов и похоронить их. Это сейчас одна из важнейших и неотложных
задач. Отряды МПВО с ней не  справляются.  Надо  отрыть  братские  могилы.
Места захоронений определены решением Военного совета: район Большой Охты,
Серафимовское и Богословское кладбища, район Пискаревки. Земля  промерзла.
Придется взрывать ее динамитом, толом.  Это  саперная  работа.  Мы  решили
мобилизовать  саперов,  бывших  метростроевцев,  понтонеров.  На   Невской
Дубровке саперных работ сейчас нет. Вот тебя и перебросили. Да и  не  тебя
одного, я думаю.
   - Значит... подрывные работы? - упавшим голосом спросил  Суровцев,  уже
понимая, что дальнейшие возражения или просьбы бесполезны.
   - Не только. Я  же  сказал:  задача  -  собрать  трупы,  вывезти  их  и
захоронить. Создается несколько похоронных команд. Тебя, товарищ Суровцев,
вероятно, назначат начальником одной из этих команд. Ну вот, теперь все.
   И Васнецов, поднявшись, стал застегивать полушубок.
   Встал и Суровцев. Он был потрясен услышанным. Похоронная команда!..
   - Понимаю, что происходит в твоей душе, - мягко сказал Васнецов. - А ты
зажми ее в кулак. Думай только об одном: надо! Надо! Другого выхода нет.
   С этими словами Васнецов вышел из комнаты.
   Суровцев остался один.
   Обида сменилась страхом, чуть ли не  ужасом.  Ничего  подобного  он  не
испытывал ни под Лугой, ни на Пулковских  высотах,  ни  переправляясь  под
градом пуль и осколков через бурлящую, освещенную немецкими ракетами Неву,
ни там, на "пятачке", когда поднимал батальон в атаку...
   На мгновение им овладела безумная мысль: уйти, бежать из этого мрачного
полка могильщиков, скрыться, а потом явиться в  комендатуру,  в  трибунал,
куда угодно, и рассказать все, как было. И пусть его судят, пусть посылают
рядовым на передовую. Да он пошел бы  туда  без  колебаний,  если  бы  ему
предложили выбирать - добровольно стать рядовым бойцом или...
   Нет, он не боялся мертвецов. Он привык к тому, что  на  войне  убивают,
как привык к разбитым орудиям, танкам с покореженными башнями и сорванными
гусеницами, воронкам от бомб и снарядов.
   Но это...
   Он представил себе, что час за часом, день за днем собирает  и  хоронит
трупы - стариков, женщин, детей...
   Бежать?! Но  это  невозможно.  Одно  дело  -  удрать  из  госпиталя  на
передовую,  другое   -   уклониться   от   выполнения   приказа.   Это   -
дезертирство... Что же делать?!
   - Давайте знакомиться, товарищ капитан, - раздался за его спиной чей-то
голос.
   Суровцев обернулся и увидел майора, который заходил в комнату вместе  с
Васнецовым.
   - Я командир резервного полка, - сказал майор.
   - Капитан Суровцев, - отрапортовал Суровцев, поднося  ладонь  ребром  к
ушанке. - Прибыл для прохождения дальнейшей службы.
   Майор говорил сухо, деловито и произносил слова как-то отрывисто, точно
сквозь стиснутые губы. Он показал на карта  какую-то  неведомую  Суровцеву
Пискаревку, где  следовало  приготовить  траншеи  для  захоронения.  Потом
очертил район города, где команде Суровцева надлежало  собирать  трупы.  В
команду входили подрывники, шоферы и бойцы из обычных стрелковых частей. В
распоряжении Суровцева были грузовики и экскаватор.
   Суровцев слушал майора как-то бесстрастно, сосредоточив  свое  внимание
на характере предстоящих взрывных работ, ширине и  длине  рвов,  и  только
один раз, когда командир полка назвал адрес, где  размещалась  команда,  в
которую его направляли, почувствовал, как что-то шевельнулось в его  душе:
это было в районе, где находился _тот_ госпиталь...
   Потом комполка проводил Суровцева в штабную столовую на  втором  этаже.
Время было уже не обеденное, но майор приказал накормить вновь прибывшего.
Суровцеву  дали  квадратный  черный   сухарь,   полтарелки   похожего   на
подкрашенную воду супа и чуть больше ложки пшенной каши.
   - Пообедайте и отправляйтесь в свою команду, - сказал майор,  прощаясь.
- Вас будет ждать внизу машина.
   Во дворе Суровцева действительно  ждала  полуторка  о  уже  тарахтевшим
мотором. Он потянул на себя дверцу кабины, вскочил на подножку и плюхнулся
на обитое дерматином сиденье, из которого через прорванную обивку выпирали
пружины.
   - Поехали! - сказал он шоферу, прилаживая на коленях свой вещмешок.
   - В третий штаб поедем, товарищ командир? - спросил шофер.
   - В третий, - мрачно кивнул Суровцев и машинально отметил про себя, что
водитель немолод, одет в шинель, очевидно, не  раз  уже  "б/у",  бывшую  в
употреблении, и ушанка на нем старенькая, с вытертым мехом.
   Ехали меж сугробов, по  ухабистой,  похожей  на  фронтовую,  дороге,  и
просто  не  верилось,  что  где-то  там,  под  снегом  и  льдом,   гладкий
асфальтовый настил.
   Прохожих не было видно, очевидно потому, что приближался  комендантский
час. Шофер на мгновение включил фары, и Суровцев заметил лежавшего у самой
дороги человека. Мертвый он или только что упал?..
   - Стой! Не видишь?! - крикнул шоферу Суровцев.
   Шофер слегка повернул руль в сторону, затормозил и выскочил из  кабины.
Через минуту вернулся, молча махнул рукой я тронул машину.
   Суровцев весь внутренне сжался.
   - Недавно в Питере? - спросил вдруг шофер. - Простите, не  знаю,  какое
звание у вас, товарищ командир.
   - Капитан, - угрюмо ответил Суровцев. И добавил: - Я ленинградец.
   - Ленинградец? - с недоверием переспросил шофер.
   - Давно в городе не был, - пояснил Суровцев как-то виновато.
   - А-а! - протянул шофер. - А из каких мест вернулись?
   - С Невской Дубровки, - ответил Суровцев, уверенный, что это  название,
никогда не упоминавшееся ни в газетах, ни  по  радио,  ничего  не  говорит
водителю.
   - Вона, - уважительно и как-то удивленно произнес тот,  -  слыхали  про
такое место. Страсть там, говорят! Бога благодарить должны, что из  такого
пекла живым вернулись.
   Суровцев  усмехнулся.  Этот  старик,  видимо,  и  впрямь  уверен,   что
существуют какие-то места, где страшнее, чем в самом Ленинграде!
   - Рады небось, что пуля миновала? - продолжал шофер.
   Суровцеву хотелось сказать, что не было  бы  сейчас  для  него  большей
радости, чем вернуться туда, на Неву, или на любой другой участок  фронта,
но он промолчал.
   А словоохотливый шофер продолжал:
   - Вы, товарищ капитан, не думайте, что я все время  баранку  по  городу
крутил. Я  двадцать  девятого  июня  в  ополчение  пошел.  Вторая  дивизия
народного  ополчения  -  так  тогда  называлась.  Геройское  было  у   нас
ополчение!.. Конечно, большинство молодые. Но и старичков хватало. Как  им
откажешь, когда такая война идет. Священная, как в песне поется. Как львы,
можно сказать, дрались... А потом  меня  сюда,  в  Питер,  вернули.  Стар,
говорят. Обидно, конечно, хотя сам понимаю, года с плеч не сбросишь.
   - А до войны где работали? - спросил Суровцев только для того, чтобы не
обидеть старика молчанием.
   - До войны-то? - оживился водитель. - До войны я таким делом занимался,
что теперь сказать - и не поверишь.
   - Каким же? - уже с некоторым любопытством спросил Суровцев.
   - В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова.  Слыхали,
может? Конфеты развозил, печенье разное, ну  и  пирожные,  конечно.  Ух  и
хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря  в  магазины  доставлять
нужно.  Любители  были,  крем  лизнет  -  сразу  определит:   свежий   или
вчерашний!.. Первое дело, конечно, - в Елисеевский, ну, в  "Гастроном"  на
Невский. Потом в кафе Н...
   "Зачем он это говорит? Как может?!" - с удивлением подумал Суровцев.
   Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:
   - Или,  скажем,  "Мишка  косолапый",  конфета.  Ребятишки  эту  конфету
страсть как  любили.  Сладкая  -  шоколад,  а  под  ним  вафля,  на  зубах
похрустывает! На Новый год на елку вешали...
   И тут Суровцеву вдруг показалось, что  он  и  впрямь  услышал  какой-то
хруст. Он донесся откуда-то снизу. Из-под колес машины. "Неужели мы?.."  -
со  страхом  подумал  Суровцев,  будучи  не  в  состоянии  даже   мысленно
произнести _это_.
   Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни  в  чем  не
бывало.
   - Как вас зовут? - спросил Суровцев.
   - Рядовой резервного полка Воронов.
   - Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?
   - До войны Степаном Васильевичем величали, - с какой-то грустью ответил
водитель.
   - Степан Васильевич, а вам не бывает... страшно? - невольно вырвалось у
Суровцева.
   - Это когда обстрелы? Ну мы уж тут  привыкли...  Вот  к  голоду  только
привыкнуть нельзя.
   - Да нет, я не про это... Ведь вы... ведь  эта  работа...  Ну,  словом,
мертвые... трупы...
   - А-а... - спокойно и даже,  как  показалось  Суровцеву,  разочарованно
протянул Воронов. - Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.
   - Но ведь то убитые! - воскликнул Суровцев. - Они на войне погибли!
   - А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.
   - Но те воевали!
   - А эти в тылу, что ли, отсиживались? - резко  произнес  Воронов.  -  У
станков по суткам  стояли,  пока  голод  не  покосил!..  Бойцы  они  были,
солдаты!
   И эти слова проникли в самую душу Суровцева.
   Он  понял:  то,  что  ему,  фронтовику,  казалось  страшным,   вызывало
внутреннюю  дрожь,  сегодняшним  ленинградцам  представлялось   привычным,
точнее - неизбежным, как неизбежны на  войне  бой,  ранения,  смерть.  Они
смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он,  Суровцев,  глядел
на тех, кто погиб в схватке с врагом.
   Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и  санитаров,  если
они не успевали вытащить с поля боя не только раненых,  но  и  убитых.  Он
требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно
было найти могилу.
   Так  почему  же  эти,  тоже  погибшие  на  войне,  советские  люди   не
заслуживают достойного погребения? И разве не  долг  тех,  кто  остался  в
живых, позаботиться об этом?!
   Душевное оцепенение, от которого  Суровцев  не  мог  избавиться  с  той
минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее  как-то  разом
связалось  в  сознании  Суровцева  с  прошлым.  Луга,  Пулково,  Дубровка,
госпиталь, опять Дубровка и вот теперь  снова  город  -  все  это  слилось
воедино во всеохватывающем понятии "Ленинград".
   - Слушайте, - неожиданно для самого себя торопливо  спросил  он,  -  вы
знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?
   - Знаю. Вывозили и оттуда...
   Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили...
   - Можете подъехать туда?
   - Прикажете - подъеду, вы командир, - степенно ответил Воронов.
   ...С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя.  Вот  здесь,  по
этому, теперь занесенному снегом двору  они  делали  круги  с  Савельевым,
отсюда  шмыгнули  в  переулок,  опасаясь  только  одного  -  чтобы  их  не
окликнули...
   Сейчас двор был пуст, занесен снегом.
   - Подождите  меня  здесь!  -  крикнул  Суровцев  водителю  и  пошел  по
узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.
   На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся  по
коридору,  едва  освещенному  установленными   в   дальних   его   оконцах
коптилками. Ему почему-то казалось,  что,  открыв  дверь  сестринской,  он
тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру...
   Уйдя из госпиталя, он постарался  забыть  о  ней.  Слова  ее,  короткий
ответ: "Да, люблю" - на его робкий  вопрос:  "Вы  кого-нибудь  любите?"  -
решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием - увидеть Веру.
   "Почему в коридоре так пусто и тихо?" - подумал он. Приоткрыл  дверь  в
одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При  свете  ее  Суровцев
разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял  полушубками  и
шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на  скрип  открываемой
двери...
   Несколько секунд Суровцев стоял, глядя  на  этих  скованных  холодом  и
голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и  пошел,
почти побежал к сестринской.
   ...За  тем  самым  маленьким  столиком  сидела  не  Вера,  а   какая-то
незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.
   - Простите, я... - произнес Суровцев.
   Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.
   - Я хотел бы увидеть... - сказал Суровцев.
   И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он  со  всей
ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: "Умерла".
   - Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? - спросила женщина.
   - Веру! Веру Королеву! - почти с отчаянием выкрикнул Суровцев.
   - Королеву? Сейчас ее нет здесь, - слабым голосом ответила женщина.
   "Жива! - мелькнуло в сознании Суровцева. - Значит, Жива!"
   - А где она? - спросил он торопливо.
   - У начальника госпиталя.
   - Это на третьем этаже? Спасибо, я сейчас...
   - Подождите! Кто вы, собственно, такой, товарищ?
   - Я Суровцев, капитан Суровцев, лежал в вашем госпитале. А  теперь  вот
вернулся в Ленинград. Словом, я хотел бы видеть Веру...
   -  Королевой  сейчас  нет  в  госпитале,  -  терпеливо,  но  равнодушно
разъяснила женщина. - Она на квартире у Осьминина, у начальника госпиталя.
Он болен.
   - Я могу написать ей записку? - упавшим голосом спросил Суровцев.
   - Пишите.
   - Но... можно попросить бумагу?
   Женщина медленно, будто с огромным трудом, подняла руки с колен,  точно
слепая, пошарила ладонями по столу и подвинула к Суровцеву листок бумаги.
   Суровцев достал карандаш и растерянно помедлил. Что писать?
   Наконец решился...
   "Здравствуйте, Вера!
   Это я, капитан Суровцев, - помните, который сбежал из вашего госпиталя.
А теперь вернулся с передовой, получил  назначение  в  Ленинград.  Заходил
проведать вас, но не застал. Надеюсь, что  у  вас  все  хорошо,  насколько
может быть хорошо сейчас в Ленинграде. В.Суровцев".
   Подумал немного, достал  из  кармана  командировочное  предписание,  на
обороте которого был записан продиктованный ему  майором  адрес.  Написал:
"Нахожусь по адресу...", свернул записку и, протянув ее женщине, сказал:
   - Очень прошу, передайте!


   ...И вот теперь Вера стояла перед ним.
   - ...Давно ли отозвали? - задумчиво повторил Суровцев  вопрос  Веры.  -
Сейчас мне кажется, что очень давно.
   Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и, нахмурившись, сказал:
   - Можно ехать. Пора.
   Подошел к стене и снял с гвоздя свой полушубок.
   - Володя, милый, - воскликнула Вера, - зачем вам ехать самому? У вас же
наверняка есть срочные дела! Спасибо за машину, а если  к  тому  же  бойцы
помогут...
   - Поехали! - прервал ее Суровцев.



7

   Мы спустились вниз и вышли на улицу.
   Возле подъезда я увидела фургон с красным крестом на боках.
   "Откуда у них медицинский транспорт? - удивленно подумала я. - Ведь это
же не госпиталь. Впрочем,  вполне  возможно,  что  в  полку  имеется  своя
санчасть".
   У машины ожидали двое бойцов, один в шинели, другой в полушубке.  Когда
Суровцев подошел, бойцы вытянулись, и тот, что  был  в  полушубке,  видимо
старший, громко сказал:
   - Товарищ капитан! По вашему приказанию...
   - Гроб достать удалось? - прервал его Суровцев.
   - Достали, товарищ капитан. Всего  два  осталось.  Лейтенант  приказал,
чтобы...
   Суровцев, не дослушав, махнул рукой и, повернувшись ко мне, сказал:
   - Вам придется ехать в фургоне, Вера. Я  должен  находиться  в  кабине.
Таков порядок.
   - Конечно, конечно, товарищ капитан, - торопливо сказала я, не  решаясь
в присутствии бойцов называть Суровцева по имени.
   - Какой адрес? - спросил он.
   - Мойка, набережная Мойки! На углу Невского остановитесь, я покажу дом.
   - Садитесь скорее.
   Я обошла фургон. С тыльной стороны его была открыта дверца,  к  которой
вели три металлические ступеньки.
   Я торопливо влезла по лестничке, шагнула в  темноту  и  тут  же  больно
ударилась обо что-то ногой. Сообразила, что это гроб, но не  почувствовала
страха. Мелькнула мысль, что если бы до войны я  вот  так  натолкнулась  в
темноте на гроб... Но тогда не было ни обстрелов, ни трупов на улицах...
   В дверном просвете появился боец в шинели, он влез в фургон, за  ним  -
другой.
   - Чего же вы стоите-то? - спросил первый.  -  Тут  по  бокам  скамейки,
садитесь!
   Я нащупала скамью и села. Бойцы расположились напротив. Кто-то  из  них
захлопнул дверцу. Зашумел мотор. Машина тронулась.
   Некоторое время мы ехали в молчании. Впрочем, я  не  замечала  этого...
Странно, я везла гроб для Федора Васильевича и все-таки не могла поверить,
что его нет в живых... Я снова и снова вспоминала, как  пришла  к  нему  в
первый раз, потом во второй, как мы вместе искали на карте  Синявино...  Я
убеждала его, что блокаду прорвут не сегодня-завтра... Но ведь  я  и  сама
тогда верила в это, и у нас в госпитале  все  верили,  и  Володя,  который
попал к нам прямо с "пятачка", тоже верил...
   Сколько времени прошло с тех пор? Сейчас мне казалось, что я уже  целую
вечность живу в этом холоде, при свете коптилок...
   - Кого хоронить-то будем? - спросил кто-то из бойцов.
   - Одного человека... - рассеянно ответила я, погруженная в свои мысли.
   - Понятно, что человека. Генерала, что ли, какого?
   - Почему генерала?
   - Ну... гроб, фургон... капитан сам едет.
   Да, гроб сейчас был редкостью. Какие там гробы! Их попросту не из  чего
было делать. Все, что могло  гореть,  живые  оставляли  себе.  Для  печек.
Мертвым было уже не холодно...
   - Это известный ленинградский архитектор, - сказала я, не замечая,  что
стараюсь как бы оправдаться. - Очень хороший человек!
   - Осколком? - деловито осведомился  тот  же  боец.  Голос  у  него  был
глухой, с хрипотцой.
   - Нет, - ответила я, - голод. Очевидно, не выдержало сердце.
   - А кто он вам? Родной?
   - Да, - после паузы ответила я, - родной.
   - Никого не щадит, проклятый, - сказал другой боец,  -  на  старых,  ни
молодых... Сами-то вы где служите?
   - В госпитале.
   - Значит, вроде нас, со смертью рядом.
   Я вспомнила, что Суровцев говорил лейтенанту о  подрывниках.  Наверное,
его часть занимается обезвреживанием невзорвавшихся бомб и снарядов.  Ведь
он сапер... Дело очень  опасное.  О  том,  что  немцы  применяют  какие-то
особые, электромагнитные мины затяжного действия,  я  не  раз  слышала  от
раненых.
   - Вас, наверное, оторвали от важной работы... - сказала я виновато.
   - А это и есть наша работа, - ответил боец с хриплым голосом.
   - Что ваша работа? - не поняла я.
   - Разве вы не знаете? Почему же тогда к нам пришли?
   - Я просто хотела попросить капитана, - растерянно  пробормотала  я,  -
помочь  достать  машину.  Он,  ну,  капитан  Суровцев,  когда-то  в  нашем
госпитале лежал.
   - Я так думаю, - сказал боец, помолчав, - когда главный  бой  начнется,
надо из нас ударный батальон составить.
   - Если ты, Степанушкин, к тому времени винтовку  в  руках  удержишь,  -
отозвался другой.
   - Зубами горло фашисту грызть буду, если не удержу. За каждого, кого  в
машину погрузил!
   И  тут   я   поняла.   Все   поняла.   Суровцев   командовал   каким-то
подразделением, на котором лежала обязанность хоронить  мертвых!..  Как  я
раньше не догадалась об этом?!  Поэтому  и  приказ  Суровцева  подготовить
фургон и гроб  прозвучал  так  деловито,  привычно...  "Это  и  есть  наша
работа..." Какая страшная работа!
   Машина сбавила ход и остановилась.
   Дверца  фургона  открылась,  и  я  увидела  в  дверном   прямоугольнике
Суровцева.
   - Мойка, Вера. Куда ехать? - спросил он.
   Я высунулась из машины, огляделась и сказала:
   - Вот сейчас налево через мост. По правой стороне. На помню, какой  дом
от угла. Вы поезжайте, а я буду смотреть отсюда.
   - Хорошо, - ответил Суровцев и исчез. Машина снова тронулась.
   - Вот здесь! - крикнула я, когда мы поравнялись со знакомым домом. Один
из бойцов застучал в стенку шоферской кабины.
   Оказавшись у подъезда, из которого я выбежала час или полтора назад,  я
во всей страшной конкретности представила  себе,  что  сейчас  увижу  там,
наверху. "А может, мне не подниматься туда самой, а  послать  Суровцева  с
бойцами и подождать здесь, пока вынесут гроб?" - заколебалась я. Но тут же
подумала, что это будет предательством.
   - Пойдемте за мной, - сказала я и вошла в подъезд.
   Суровцев включил фонарик, и стало видно, что все вокруг покрыто  инеем.
Казалось, уже много дней никто не ступал  по  лестнице,  не  прикасался  к
перилам.
   Убегая, я оставила дверь  в  квартиру  открытой,  она  была  открыта  и
сейчас. Я позвала:
   - Алеша!
   Никто не ответил.
   Неужели Алексей ушел, не выдержал, не смог быть  наедине  с  мертвым  в
пустой, темной квартире?..
   Я крикнула громче:
   - Алеша!
   - Да, да, здесь, иду! - раздалось в ответ, и я с облегчением вздохнула.
   Шедший за мной Суровцев неожиданно громко воскликнул:
   - Здравствуйте, товарищ майор!
   - Кто это? - недоуменно спросил Алексей, жмурясь от бьющего ему в глаза
луча фонарика.
   - Так это же я, капитан Суровцев! - радостно сказал Володя.
   - Суровцев?! Вот это да! - ахнул Алексей. - Да убери ты  к  черту  свой
фонарь!
   Они обнялись.
   Я понимала, что фронтовые товарищи не могут не радоваться  встрече.  Но
сейчас меня это покоробило. Показалось, что Алексей и Суровцев,  хлопавшие
друг друга по плечам,  проявляют  какое-то  пренебрежение  к  лежавшему  в
дальней комнате мертвому Федору Васильевичу...
   - Ну, довольно, товарищи, - сухо проговорила я, - нас ждут...
   Это была нелепая фраза. Нас никто не ждал. Тому, из-за  кого  мы  здесь
находились, было уже все безразлично. Но я этого как-то не осознавала.
   Суровцев снова включил свой фонарик.  Луч  света  выхватил  из  темноты
вешалку, на которой одиноко висела армейская шинель.
   Суровцев недоуменно спросил:
   - Он что... военным был? Вы же говорили, что старик?
   - Он был в ополчении, - ответила я. - Идемте.
   В кабинете по-прежнему горела коптилка.
   - Вот, - сказала я Суровцеву и сделала жест в сторону дивана.
   Суровцев направил туда луч фонарика.
   Я не хотела смотреть. И все-таки не выдержала. Посмотрела...
   Федор Васильевич показался мне маленьким, гораздо  меньше  ростом,  чем
при жизни. Он лежал на спине, под голову его была подложена черная кожаная
подушка, а руки сложены чуть ниже груди.
   Я неотрывно смотрела в его ссохшееся,  почти  черного  цвета  лицо,  не
испытывая ничего, кроме ожесточения.
   С подобным чувством глядела я в лица бойцов и командиров,  погибших  от
ран...
   Это пришло не сразу. В первое время в госпитале каждая смерть была  для
меня потрясением. Я не могла не думать о том, что этим людям еще  бы  жить
да жить, что у них остались семьи, жены, матери, дети, которые ждут их, но
никогда не дождутся. С трудом сдерживала слезы и с трудом работала.
   Потом научилась утешать себя тем, что придумывала казнь  убийце.  Я  не
знала, кто он, этот убийца,  солдат  иди  офицер,  пехотинец,  летчик  или
артиллерист. Все они были для меня на одно лицо, все были такими  же,  как
те, которые, стуча сапогами, смеясь и  лопоча  что-то,  поднялись  там,  в
Клепиках, на чердак... Тогда я видела их потные  лица,  их  слюнявые  рты,
видела до тех пор, пока все они не слились в одно...
   И теперь мне казалось, что жизнь Федора Васильевича оборвал все тот  же
убийца. Тот же  гогочущий,  грязный,  в  серо-зеленом  мундире  и  кованых
сапогах...
   - Ну, - услышала я, будто издалека, голос  Суровцева,  -  пойду  позову
бойцов.
   И он ушел, освещая себе путь фонариком.
   Алеша подошел ко мне, обнял за плечи, мягко, но настойчиво  повернул  к
себе, посмотрел в глаза.
   И я вспомнила, что все рассказала ему. Все! Теперь он знает то, чего не
знала даже моя покойная мама, не знает отец, знает то, что я  не  решалась
сказать человеку, которого когда-то любила...
   - Все пройдет, Вера, - тихо сказал Алексей.
   - Когда? Когда, Алеша? - с отчаянием вырвалось у меня.
   - Ты хочешь, чтобы я сказал правду? Не просто утешил, а правду?.. Тогда
слушай: все смоет победа. Всю грязь, все зло, которое они принесли на вашу
землю. В этом и правда и утешение. Другого нет.
   Я уткнулась лицом в его полушубок и на мгновение забыла, где  я...  Мне
хотелось только одного - стоять вот так долго, бесконечно, зная, что Алеша
рядом...
   - Давайте сюда! - донесся деловитый голос Суровцева.
   Я отпрянула от Алеши.
   В комнату вошел Суровцев, за ним двое бойцов. Они несли гроб.
   - Здесь, - сказал Суровцев и скользнул лучом  фонарика  по  дивану,  на
котором лежал мертвый Валицкий.
   Бойцы поставили гроб возле дивана, сняли крышку и положили ее рядом...
   Я отвернулась.
   А когда снова повернула голову к дивану, Федор Васильевич уже  лежал  в
гробу, а бойцы держали в руках крышку, готовясь ее опустить.
   - Подождите! - неожиданно громко сказал Алексей. - Положите  крышку  на
пол.
   Бойцы с недоумением посмотрели на него, но выполнили приказание.
   - Тут вот какое  дело,  товарищи,  -  продолжал  Алексей.  -  На  столе
остались кое-какие бумаги... Вот посмотрите...
   Мы подошли к столу. Там лежала стопка  листков.  Я  взяла  их  в  руки,
поднесла  к  коптилке.  Это  были  те  самые  рисунки...  Эскизы  будущего
памятника Победы.
   Я медленно перебирала листки. На всех них было изображено одно и то же,
только в разных вариациях: боец в полушубке с винтовкой  в  руке,  боец  в
гимнастерке, в сдвинутой на  затылок  пилотке,  с  автоматом,  прижатым  к
груди, снова боец, на этот раз с развернутым знаменем.
   - Я знаю, знаю эти рисунки!  -  сказала  я.  -  Он  показывал  их  мне.
Говорил, что после войны, ну, после победы, может быть,  решат  установить
новую Триумфальную арку... Или соорудить памятник...
   - Он что же... по заказу какому это делал? - спросил Суровцев.
   - Нет. Он был архитектором,  а  не  художником.  И  считал  эти  эскизы
слабыми, непрофессиональными, но  не  мог  не  рисовать:  верил,  что  они
пригодятся. Эти рисунки ему жить, наверное, помогали.
   - Выходит, до последней минуты в победу верил,  -  проговорил  один  из
бойцов, тот, у кого был хриплый голос.
   - Дай, я еще раз посмотрю, - сказал Алексей.
   Я протянула ему рисунки.
   - Вот этот мне тогда больше всего понравился, - сказала я.
   - Но здесь внизу  какая-то  надпись!  -  воскликнул  Алексей  и  поднес
рисунок к коптилке.
   - Какая надпись?
   - Подожди, почерк неразборчивый, - ответил он, склоняясь  над  листком.
Наконец сказал: - Здесь написано: "Передать С.А.Васнецову".
   - Кто это? - спросила я.
   - Васнецов?.. - в раздумье повторил  Алеша.  -  Я  знаю  только  одного
Васнецова... Но это секретарь горкома партии, член Военного совета...  Его
зовут Сергей Афанасьевич.  И  здесь  -  "С.А."...  Но  почему  ему?  Какое
отношение...
   - Дай листок! - протянула я руку.
   - Зачем тебе?
   - Я выполню его волю, -  ответила  я,  хотя  понятия  не  имела,  каким
образом смогу передать рисунок самому Васнецову.
   Алеша пожал плечами, отдал мне рисунок и стал смотреть другие.  Видимо,
он надеялся отыскать еще какие-нибудь надписи.
   - Смотри, - сказал он, - везде нарисован боец, а вот здесь - женщина...
Тебе не кажется, - тихо  спросил  он,  -  что  лицо  этой  женщины  чем-то
напоминает... твое?
   Я выхватила у него рисунок.  Да,  действительно,  там  была  изображена
женщина  в  ватнике,  туго  перепоясанная  армейским  ремнем...  Лицо  ее,
кажется, и в самом деле чем-то  было  похоже  на  мое,  только  она  была,
пожалуй, старше...
   - Я оставлю у себя эти два рисунка, - сказала я, чувствуя,  что  сейчас
разрыдаюсь.
   - А что будем делать с остальными? - спросил Алеша.
   - А я так полагаю, товарищ майор, - сказал Степанушкин, - на грудь  ему
их положить надо. - И повторил убежденно: - На грудь!
   - Ну как, Вера? - спросил Алексей. - Тебе решать.
   - Да, - с трудом проговорила я.
   Взяла из рук Алексея стопку  листочков,  подошла  к  гробу  и  положила
Федору Васильевичу на грудь.
   Выпрямилась, отвернулась и сказала:
   - Все.
   - Действуйте! - скомандовал Суровцев.
   В тишине раздался стук молотков, бойцы забивали гвозди...
   - Взяли! - раздалось за моей спиной.
   Бойцы подняли гроб и понесли к выходу.
   Когда все мы вышли на широкую лестничную площадку, Суровцев  неожиданно
сказал:
   - А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать
управхозу.
   Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила,
что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы  хоронить  людей,
и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал  существующей  на  этот  счет
инструкции.
   - Дверь, когда мы пришли, была не заперта, - сказала я. И в голову  мне
пришла внезапная догадка: - Очевидно, почувствовав, что умирает, он открыл
дверь, чтобы... словом, чтобы...
   Я не договорила. Меня снова душили слезы.
   - Подождите, - сказал Алеша. - Суровцев, посвети-ка сюда.
   И стал рассматривать дверной замок.
   - Так и есть, -  удовлетворенно  произнес  он.  -  Замок  поставлен  на
защелку. Мы сейчас захлопнем дверь, а завтра ты, капитан, дашь знать, кому
положено.
   Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в  гроб  вбили  еще
один - последний гвоздь.
   Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала,  как  Алексей  тихо  сказал
Суровцеву:
   - Думал ли ты тогда, под Лугой, что гробовщиком стать придется?!
   - Кто-то должен погибших хоронить, - ответил Суровцев. -  У  войны  лиц
много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.
   Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:
   - На Пискаревку!


   Ехали мы очень долго. Не выдержав, я попросила Алешу  зажечь  спичку  и
посмотрела на часы. Было около десяти. В первый раз я подумала,  что  могу
не успеть вернуться в госпиталь вовремя.
   - Где эта... Пискаревка? - спросила я.
   - Понятия не имею, -  ответил  Алеша.  -  Никогда  такого  названия  не
слышал.
   - А его мало кто и слышал, товарищ майор, - раздался  в  темноте  голос
Степанушкина, - деревенька там была такая, что ли.
   - Но где это?
   - Если по-простому, то на окраине,  на  далекой.  А  по-военному  -  на
северо-востоке, по нашим картам квадрат "А-5".
   - Что же, там теперь людей хоронят?
   - Не  только  там.  И  на  Большой  Охте,  и  на  Серафимовском,  и  на
Богословском... и мало ли где еще. У нашей  части  на  Пискаревке  -  свой
квадрат.
   Мы снова умолкли. Слышно было только, как постукивал гроб, когда машина
подпрыгивала  на  ухабах.  Именно  потому,  что  она  стала  все  чаще  то
проваливаться в какие-то рытвины, то пробуксовывать на ходу, я поняла, что
мы едем уже не по улицам, а где-то за городом.
   Наконец машина остановилась. Звякнула дверца кабины, потом открылась  и
наша.
   - Выносите! - скомандовал Суровцев.
   Мы с Алешей вылезли первыми. Ярко светила луна. Я огляделась. Справа  и
слева, несколько в отдалении стояли маленькие крестьянские избы, почти  по
самые темные окна занесенные снегом. Впереди, метрах в пятидесяти от  нас,
возвышался на столбе деревянный  щит,  и  я  подумала,  что  это  какой-то
указатель. Дорога там суживалась, по сторонам ее лежали штабеля дров.  Еще
дальше я разглядела людей с лопатами в руках.
   - Взяли! - услышала я  команду  Суровцева  и,  обернувшись  к  фургону,
увидела, что бойцы вытаскивают гроб.
   Суровцев и Алеша подставили под него плечи,  я  тоже  подбежала,  чтобы
помочь, но Суровцев строго сказал:
   - Отойдите, Вера, не мешайте.
   Они опустили гроб на снег.
   - Позови старшего сержанта Фролова, - приказал Суровцев Степанушкину.
   - Слушаю! - ответил тот и побежал по дороге.
   Но, очевидно, это было ему не по силам. Пробежав метров пять, не более,
он перешел на медленный шаг.
   Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся в сопровождении другого
бойца, который, подойдя к Суровцеву, доложил:
   - Старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию.
   - Вот, - сказал Суровцев, указывая на гроб, и добавил: - Отдельно.
   - Слушаю, товарищ капитан. Значит, подрывать придется.
   - Подрывники на месте?
   - Так точно. Только что шпуры пробили. Новую траншею  рвать  надо.  Эти
заполнены  доверху.  Утром  бульдозер  придет,  заровняет.   А   пока   мы
лопатами...
   - Поднять! - скомандовал Суровцев.
   Бойцы и Алексей подняли гроб на плечи и понесли.
   Мы с Суровцевым двинулись за ними.
   Так мы прошли метров тридцать, и, когда приблизились к тому, что издали
показалось мне грудами дров, я поняла, что это  не  дрова,  не  бревна,  а
сложенные штабелями мертвые тела! Окоченевшие, скорченные, в той одежде, в
которой их застала смерть, люди! Трупы заполняли доверху и  траншеи,  мимо
которых мы сейчас шли. Это было страшное, освещенное желтым  светом  луны,
безмолвное царство смерти...
   Подойдя к деревянному  щиту,  я  разглядела,  что  на  нем  красной,  с
замерзшими подтеками краской написано:

   НЕ ПЛАЧЬТЕ НАД ТРУПАМИ ПАВШИХ БОЙЦОВ!

   Мне показалось, что слова эти написаны кровью.
   Гроб поднесли к краю забитой мертвецами траншеи и поставили на снег.
   Неподалеку двое бойцов, сидя  на  корточках,  вынимали  из  брезентовых
сумок патроны и закладывали их в шпуры. Из  отверстий  тянулись  по  снегу
бикфордовы шнуры. Увидев Суровцева, бойцы поднялись, но он махнул рукой:
   - Продолжайте.
   И вдруг я решила...
   - Товарищ Суровцев, - сказала я, слыша, что  мой  голос  стал  каким-то
чужим, - его нужно похоронить в общей могиле. Он так хотел.
   Я сказала неправду. Мы никогда не говорили  с  Федором  Васильевичем  о
смерти. Только о жизни.
   Я не отдавала себе отчета в  том,  что  побудило  меня  произнести  эти
слова. Вероятно, сознание, что Валицкий был частицей  Ленинграда,  что  он
жил и боролся вместе с другими ленинградцами до последнего вздоха.
   - Пока он мог, он был с живыми. Сейчас пусть лежит вместе с  теми,  кто
погиб.
   - Действуйте, - приказал Суровцев бойцам и велел нам отойти  и  лечь  в
снег.  Лежа,  я  видела,  как  один  из  подрывников  срезал  ножом   края
бикфордовых шнуров. Вспыхнул огонек спички. Подрывники отбежали в  сторону
и залегли. Через несколько секунд прогремел взрыв, к небу взметнулся столб
снега и земли. Затем прогрохотали еще два взрыва.
   Мы встали и подошли к образовавшейся новой траншее.
   - Опускайте! - скомандовал Суровцев бойцам.
   Те зачем-то стряхнули с гроба комья земли, засыпавшей его при взрыве, и
опустили гроб в траншею. Потом вопросительно посмотрели на Суровцева.
   - Скажите, чтобы заполняли дальше,  -  сквозь  зубы  проговорил  он  и,
повернувшись к нам, сказал: - Все. Пошли.
   Я взяла горсть снега и бросила ее туда, вниз, на  чернеющую  в  глубине
крышку гроба.
   - Пойдем, Веруня! - раздался у моего уха голос Алексея.
   - Иди, Алеша. Я сейчас.
   - Идемте, Вера, - сказал, подходя ко мне, Суровцев, - пора!
   - Да, - кивнула я, - надо идти... Спасибо, Володя...
   Мы медленно пошли следом за Алексеем.
   - Значит... дождались? - вдруг спросил Суровцев. - Значит, все-таки его
ждали?..
   Какое-то время я молчала. Потом тихо сказала:
   - Да. Его.



8

   В канун нового, 1942 года Военный совет Ленинградского фронта  и  обком
партии впервые за время блокады приняли  решение  об  увеличении  хлебного
пайка населению. Прибавка  была  ничтожной  -  50  граммов  рабочим  и  75
дошедшим до крайней степени истощения служащим, иждивенцам и детям.
   Эта прибавка уже не могла спасти умирающих. Ею  можно  было  поддержать
существование только тех, кто еще не совсем лишился сил.
   Одна ленинградка записала тогда в своем дневнике:
   "Меня подняли в семь часов утра вестью - хлеба прибавили!  Долгожданная
прибавка свалилась без подготовки. Как-то сумели осуществить  ее,  избежав
огласки и суматохи... Люди узнали об этом, только придя утром в  булочную.
Трудно передать, в какое  всенародное  ликование  превратилось  увеличение
пайка, как много с этим было связано. Многие плакали. И дело тут, конечно,
не в одном хлебе... Как будто какая-то брешь  открылась  в  глухой  стене,
появилась  живая  надежда  на  спасение,  поверилось  в  прочность   наших
успехов".
   Ленинградцы не могли не связывать этого с  известными  уже  всему  миру
победами Красной  Армии  -  освобождением  Тихвина  и  Ростова,  разгромом
немецких войск под Москвой.
   На собраниях, которые стихийно возникали  в  тот  день  на  фабриках  и
заводах, тысячи людей заявили убежденно: "Теперь-то  выстоим!  Выстоим  до
конца!"  Увеличение  продовольственного  пайка  воспринималось   ими   как
долгожданный луч света в непроглядной  тьме  блокадной  ночи,  как  начало
конца этой мертвящей, почти могильной тьмы.
   А в том,  что  такое  большое  событие  произошло  без  предварительной
огласки, иные усматривали добрую преднамеренность: "Подарок всегда  должен
быть неожиданным".
   В действительности же тут  не  было  никакой  преднамеренности.  Просто
руководители ленинградской  обороны  еще  вчера,  перед  тем  как  принять
окончательное решение о прибавке, мучительно колебались. Они понимали, что
идут на огромный риск. Ладожская трасса еще не оправдала возлагавшихся  на
нее надежд. В городе имелось лишь 908 тонн муки. Этого запаса не хватало и
на два дня.
   Тем не менее решение о прибавке пришлось вынести.  Альтернативой  этому
была голодная смерть новых сотен тысяч ленинградцев.
   И после того как решение состоялось, все, кто  нес  ответственность  за
его  результаты,  немедленно  отправились  из  Смольного  на  Ладогу.  Под
беспощадным ветром и злым огнем немецких батарей  они  не  раз  пересекали
озеро в кабинах грузовиков рядом с шоферами и в кузовах автомашин, на горе
грузов, чтобы досконально установить, какой  же  может  быть  максимальная
скорость доставки  продовольствия  по  ледовой  трассе  и  как  еще  можно
повысить темпы его погрузки и  разгрузки.  Они  провели  бессчетное  число
бесед  с  грузчиками,  ездовыми,  водителями  и  ремонтниками.  Требовали,
просили, умоляли их ускорить приток продовольствия в Ленинград.
   Перевозки     по     Ладожской     трассе      обеспечивали      четыре
дорожно-эксплуатационных полка, три отдельных мостостроительных батальона,
два рабочих батальона и две отдельные рабочие роты.  Жданов  сам  выступил
перед политработниками этих частей и подразделений. Речь его была  жестка.
Напомнил, что на льду работает весь наличный автотранспорт  -  около  трех
тысяч машин, и  все-таки  объем  перевозок  не  удовлетворяет  минимальные
потребности осажденного города. Он взывал к партийной совести этих  людей,
тоже измученных холодом и голодом. Перевозя горы мешков с мукой, сухарями,
пищевыми концентратами, никто из них не смел посягнуть даже на самую малую
толику этих бесценных сокровищ.
   В первых числах января Жданов от имени горкома партии и Военного совета
фронта  обратился  ко  всему  личному  составу  автомобильной  дороги.   В
обращении этом, опубликованном фронтовой газетой  "На  страже  Родины"  и,
кроме  того,  размноженном  в  виде  отдельной  листовки,  говорилось  без
обиняков, что по льду Ладоги  перевозится  пока  не  более  трети  грузов,
необходимых  для  удовлетворения  потребностей  Ленинграда,  урезанных  до
крайних пределов.
   Над Ладогой загремел лозунг: "Все коммунисты и комсомольцы -  на  лед!"
По этому призыву новые сотни людей, трудившихся до того на берегу, перешли
на самую трассу.
   Трасса... Трасса... Дорога жизни!..
   Никто не помнит, когда и кем именно впервые были  произнесены  эти  два
последних слова. Но  в  январе  они  стали  привычными  для  ленинградцев,
повторялись на собраниях, на митингах, в заводских цехах, звучали в каждом
доме. Коллективы больших и малых ленинградских предприятий помогали Дороге
жизни всем, чем могли, - послали на лед специалистов-механиков, обеспечили
трассу тракторами, грейдерами, авторемонтными средствами.
   Но Дорога жизни нуждалась  не  только  в  этом.  Ее  надо  было  еще  и
охранять. На Ладожскую трассу были нацелены десятки  изрыгающих  смерть  и
крушащих  лед  дальнобойных  немецких  пушек.  Над  ней  висели  вражеские
бомбардировщики. Существовала угроза высадки десанта.
   Для непосредственной охраны трассы была выделена  специальная  воинская
часть. На обоих берегах Ладоги и  на  острове  Зеленец  сконцентрировалась
мощная  зенитная  артиллерия,  а  по  льду  через  каждые  три   километра
располагались легкие скорострельные пушки и через каждые пятьсот метров  -
многоствольные зенитно-пулеметные установки. На бессменную воздушную вахту
над Ладогой заступила фронтовая и флотская авиация.  Специальные  воинские
части охраняли перевалочные базы и склады.
   И, казалось бы, невозможное - свершилось.
   С 7 по 19 января перевозки увеличились почти вдвое. 18 января Ладожская
трасса впервые выполнила обязательную дневную норму.
   Теперь город был обеспечен мукой и мясом на три недели,  сахаром  -  на
тринадцать дней, крупой и жиром - на девять. Это позволило уже  24  января
вторично увеличить продпаек населению...
   По мере освоения трассы усиливалась и разгрузка города от лишних  здесь
людей - стариков, неработоспособных женщин, школьников. Спасая  их  жизни,
Ленинград спасал и самого себя: за счет эвакуированных можно было улучшить
питание  тем,  кто  активно  сопротивлялся  вторжению   немецко-фашистских
захватчиков.
   Холодная  и   голодная   блокадная   ночь   постепенно   отступала.   В
непрошибаемой, казалось бы, стене появилась надежная отдушина. Через нее в
Ленинград  хлынул  поток  не  только  плановых,  а   еще   и   внеплановых
продовольственных грузов. В  подарок  ленинградцам  слали  железнодорожные
составы с мукой, мясом, сахаром, крупой труженики  Поволжья,  Кировской  к
Вологодской областей, далекого Красноярского края, Средней Азии.
   Составы эти сопровождались делегациями.
   Делегации  ехали   сюда,   чтобы   морально   поддержать   боевой   дух
ленинградцев,  укрепить  их  веру  в  конечную  победу.  Но,  побывав   на
ленинградских фабриках и заводах, в  частях  Ленинградского  фронта  и  на
кораблях  Балтфлота,  воочию   увидав   каждодневный   подвиг   блокадного
Ленинграда, они сами, как бы приобщившись к этому подвигу, уезжали  отсюда
еще более убежденными в грядущей победе.
   Посетила Ленинград и делегация партизан. Ее  восторженно  встречали  на
Кировском и Балтийском заводах, на  линкоре  "Октябрьская  революция",  на
крейсерах "Киров" и "Максим Горький"...
   Многое менялось в Ленинграде. Обреченный врагом  на  смерть,  он  опять
набирался жизненных  сил.  Все  более  и  более  удлинялись  повестки  дня
заседаний бюро обкома и горкома за счет чисто производственных вопросов.
   Но по-прежнему немецкие войска стояли у дальней трамвайной остановки  и
в любую минуту могли ринуться на очередной штурм города.  В  любую  минуту
враг мог обрушиться на Ладожскую трассу и, перерезав  ее,  снова  затянуть
петлю голода.
   И надо было думать не только о сегодняшнем дне, но и о  завтрашнем,  не
только о хлебе насущном для населения, но  и  о  том,  чтобы  не  голодали
машины. Родилась смелая, почти безумная мысль: проложить по дну Ладожского
озера бензопровод. ГКО поддержал ее. В Москве уже отбирались для этой цели
инженеры   и   техники   из   Наркомата   нефтепромышленности,   различных
строительных организаций. Формировалась специальная экспедиция ЭПРОНа...
   "А что наши войска?" - задавали себе безмолвный вопрос ленинградцы.
   Они знали об освобождении Тихвина, о разгроме немцев под Москвой. Знали
о победах Красной Армии на юге. Об этом писали в  газетах,  передавали  по
радио.
   Но что происходит под Ленинградом? Наступает или стоит на  месте  армия
Федюнинского? Идет ли на помощь Мерецков?
   На эти вопросы не давали пока ответа ни газеты ни радио...


   А войска на Ленинградском направлении не бездействовали.
   К началу нового, 1942  года  группировка  противника,  ставившая  своей
целью соединиться с финнами на реке Свирь, была  отброшена  на  тот  самый
исходный рубеж, с которого начала свое наступление 16 октября 1941 года.
   Юго-восточнее Ленинграда армия  Федюнинского  потеснила  противника  за
железную дорогу Мга - Кириши и завязала бои за населенные пункты Погостье,
Посадников  Остров,  Кириши.   Теперь   эти   бывшие   населенные   пункты
представляли собой лишь географические понятия. Тем не менее в боях за них
медленно, но верно ковалась будущая победа.
   Частные успехи  чередовались  с  неудачами,  а  все-таки  юго-восточнее
Ленинграда, по ту сторону  блокадного  кольца,  наши  войска  продвинулись
вперед на 100-120 километров, очистили от противника  обширную  территорию
на правом  берегу  реки  Волхов,  чему  немало  способствовала  переброска
нескольких дивизий из Ленинграда, предпринятая в свое время по  инициативе
Хозина.
   Отзвуки этих боев почти не доносились до Ленинграда.  И  уж  совсем  не
предполагали ленинградцы, находившиеся  в  блокадном  кольце,  что  войска
Ленинградского фронта внесли значительный вклад в дело разгрома немцев под
Москвой.
   Но это было именно так.
   В зимних боях 1941/42 года  еще  раз  наглядно  проявилась  неразрывная
связь судеб Москвы и Ленинграда. Наступление советских войск на Тихвинском
и Волховском направлениях намертво сковало силы  группы  армий  "Север"  и
воспрепятствовало  подкреплению  за  ее  счет  немецких  войск,  терпевших
поражение под Москвой. В то же самое время провал немецкого наступления на
Москву не позволил Гитлеру привести в исполнение его захватнические  планы
в отношении Ленинграда.
   И все же Ленинград оставался в блокаде. Вражеская артиллерия продолжала
терзать  его  израненное  тело.  Надо  было  еще  раз  предпринять   самые
решительные действия для полного избавления от блокады.
   Именно такую задачу и выдвинула теперь  Ставка  перед  Ленинградским  и
только что  созданным  на  базе  тихвинской  победы  Волховским  фронтами.
Взаимодействуя с правым крылом Северо-Западного фронта,  они  должны  были
уничтожить группировку  противника  в  районе  станции  Мга.  Одновременно
войскам Северо-Западного фронта предстояло овладеть Старой Руссой, а затем
ударом на Дно и Сольцы отрезать немцам пути отхода со стороны Новгорода  и
Луги.
   ...Если бы этой директиве Ставки  суждено  было  осуществиться,  группа
армий "Север" перестала бы существовать как боеспособное  объединение.  Но
чаша испытаний еще не до  конца  была  испита  ленинградцами,  да  и  всем
советским народом.
   Первый удар по противнику нанесли изнутри Ленинграда войска 55-й армии.
В конце декабря они перешли в наступление  на  Красный  Бор  с  намерением
отбить  затем  юго-восточный  пригород  Тосно  и  выйти  в  тыл   мгинской
группировке.
   Подумать только! Меньше пяти километров отделяли их  от  этой  цели,  и
все-таки она оказалась недостижимой. Войска 55-й армии сумели выйти лишь к
Красному Бору и захватить его северную окраину.
   В январе перешел  в  наступление  Северо-Западный  фронт.  Вначале  ему
сопутствовал  успех.  Оборона  противника  была   прорвана,   и   началось
стремительное продвижение к Старой Руссе, где совместно с одной  из  армий
Калининского фронта удалось окружить так называемую демянскую  группировку
немцев в составе семи дивизий. Однако все попытки уничтожить ее  оказались
безрезультатными.
   13  января   развернули   активные   наступательные   действия   войска
Волховского фронта и 54-й армии под командованием  генерала  Федюнинского.
Волховчане продвинулись в направлении Любани примерно  на  75  километров.
Что  же  касается  54-й  армии,  стремившейся  соединиться  с   ними,   то
единственным результатом ее январского наступления был захват  населенного
пункта с мрачным названием Погостье.
   Ставка торопила Хозина. Ему было приказано усилить ударную  группировку
54-й армии и не позднее первого марта возобновить решительное  наступление
на Любань. В то же время а Мерецков наносил удар  по  Любани  силами  пяти
стрелковых дивизий, четырех стрелковых бригад и кавалерийской дивизии  при
поддержке танков, артиллерии и авиации.
   С Любанью связывались теперь такие же светлые надежды на избавление  от
блокады, какими осенью 1941 года было  озарено  слово  "Синявино".  Однако
исход получился  не  более  счастливым,  чем  прежний.  В  конечном  счете
окруженной окажется не любанская группировка  противника,  а  2-я  Ударная
армия Волховского фронта...
   Пройдут годы. Десятки военных историков и видных военачальников  станут
анализировать  причины  этой  неудачи.  Причин  будет  названо  множество:
прочность    долговременной    обороны     противника,     непреодолимость
лесисто-болотистой  местности  в  условиях   рано   наступившей   весенней
распутицы, предательство Власова, просчеты командующих фронтами  -  им  не
удалось четко организовать взаимодействие, они недостаточно  маневрировали
войсками в ходе боя, редко применяли обход и охват противника,  увлекались
фронтальными ударами. Подверглись критике и издержки в управлении  боевыми
действиями  со  стороны  Верховного  главнокомандования  -  запоздание   с
директивой о начале наступления Волховского и  Ленинградского  фронтов,  а
затем, уже в апреле, неоправданное слияние этих двух фронтов.
   Что ж, очевидно, все эти причины существовали в действительности.  Все,
и еще одна: Красная Армия пока не достигла технического превосходства  над
противником, уступала ему в подвижности.
   К весне 1942 года героическим защитникам  Ленинграда  удалось  свершить
немало славных дел. Был  прегражден  путь  голоду.  Была  сорвана  попытка
окружения города вторым кольцом блокады. Ленинград помог выстоять Москве и
выстоял сам.
   Но прогнать  врага  от  своего  порога,  разгромить  его  и  уничтожить
защитники города были еще не в силах.
   И какие бы вопросы ни вставали тогда перед руководителями ленинградской
обороны,  в  первую  очередь   перед   Ждановым,   -   восстановление   ли
промышленности, подготовка ли летней навигации  на  Ладоге,  прокладка  ли
нефтепровода по дну озера и десятки  других  жизненно  важных  проблем,  -
ничто не могло заслонить главного:  необходимость  ликвидировать  блокаду.
Полностью и навсегда.



9

   Выехавший на Смольнинский аэродром генерал-майор Гусев позвонил  оттуда
по телефону Жданову и произнес только три слова:
   - Прибыл, Андрей Александрович.
   Этого было достаточно, чтобы Жданов вздохнул с облегчением.
   - Подождите у телефона, -  приказал  он  Гусеву  и,  не  кладя  трубку,
прислушался, слегка наклоняя голову в сторону зашторенных окон.  Там  было
тихо. Но Жданов взял  трубку  другого  аппарата,  задал  кому-то  короткий
вопрос, выслушал ответ и  вновь  обратился  к  Гусеву:  -  Задержитесь  на
аэродроме. Некоторые районы города под обстрелом.
   - Доложу, - ответил Гусев и секундой позже сообщил: -  Принято  решение
все же ехать.
   Это было произнесено подчеркнуто официальным  тоном,  обезличенно.  Тем
самым начальник штаба как  бы  давал  понять  Жданову,  что  не  может  не
подчиниться тому, кто находится там сейчас рядом с ним.
   - Тогда осторожнее!.. - уступил Жданов  и  повесил  трубку  лишь  после
того, как в ней раздался щелчок.
   Потом он посмотрел на часы. Была половина шестого вечера.  Итак,  через
тридцать, самое большее через  сорок  пять  минут  ему  предстоит  увидеть
человека, которому Ставка доверила руководство боевыми  действиями  армий,
сосредоточенных непосредственно под Ленинградом.
   Жданов подошел к несгораемому шкафу, со звоном повернул ключ  и,  вынув
синюю папку, вернулся  с  ней  к  столу.  В  папке  хранилась  телеграмма,
полученная два дня назад. Рубленые перенумерованные строки.

   "Ставка Верховного главнокомандования приказывает:
   1. С 24 часов 23 апреля 1942 года объединить Ленинградский и Волховский
фронты в единый - Ленинградский фронт в составе двух групп:
   а)  группы  войск  Ленинградского  направления  (23,  42,  55-я  армии,
Приморская и Невская группы войск);
   б) группы войск Волховского направления (8, 54, 4, 2-я  Ударная,  59  и
52-я армии, 4-й и 6-й гвардейские корпуса и 13-й кавалерийский корпус).
   2.  Командующим  Ленинградским  фронтом  назначить   генерал-лейтенанта
Хозина,  возложить  на  него  и  командование  группой  войск  Волховского
направления..."

   В  этом  же  документе  говорилось,  что  командующим   группой   войск
Ленинградского   направления    и    заместителем    Хозина    назначается
генерал-лейтенант Говоров.
   ...Еще тогда, два дня назад, это решение привело Жданова в  недоумение.
Он  вызвал  Васнецова  и  Гусева.  Но  ни  тот,  ни   другой   не   смогли
прокомментировать показанную им телеграмму.
   Следующим намерением Жданова было переговорить с Хозиным. Уж Хозину-то,
которому отныне предстояло  командовать  объединенным  фронтом,  наверное,
известны  обстоятельства,  подвигнувшие  Ставку  на   столь   кардинальное
решение. И еще: кто этот Говоров? И какова судьба  Мерецкова,  который  до
того командовал Волховским фронтом? В  приказе  его  имя  не  упоминалось.
Может быть, Хозин знает, что с ним?..
   Но Хозин находился за пределами Ленинграда. Он уже давно большую  часть
времени проводил по ту сторону блокадного кольца, и в этом не было  ничего
противоестественного: начиная с декабря основные  усилия  подчиненных  ему
войск переместились к юго-востоку от Ленинграда.
   Отпустив Васнецова и Гусева, Жданов вызвал своего помощника,  полкового
комиссара Кузнецова, и поручил ему немедленно связаться с Хозиным по ВЧ.
   Была еще одна возможность получить необходимые разъяснения -  позвонить
непосредственно Сталину. Но Жданов знал, что Сталин воспримет  его  звонок
как проявление несогласия, как сомнение в правильности приказа  Ставки.  А
подобных сомнений после  того,  как  приказ  уже  подписан,  Верховный  не
терпел. Во всяком случае, до разговора с  Хозиным  обращаться  к  нему  не
следовало.
   "Как можно объединить два фронта, разделенные  пока  что  непроницаемой
стеной блокады? - продолжал недоумевать Жданов.  -  Где  будет  находиться
командование? Откуда и как руководить  армиями?  По  радио?  А  если  надо
выехать на  место?  Каким  транспортом?  Самолетом?  Через  линию  фронта,
рискуя, что самолет подобьют?.."
   Он откинулся на спинку кресла, прикрыл  набрякшие  от  бессонных  ночей
веки, снова спросил себя: "Что  все-таки  руководило  Сталиным,  когда  он
принимал такое решение?"  И  перед  ним  тотчас  возник  образ  Сталина  -
последняя их, после долгого перерыва, встреча, состоявшаяся в декабре...


   Тогда так же вот неожиданно Жданов получил  приказ  вылететь  в  Ставку
вместе с  Хозиным.  Их  самолет,  сопровождаемый  шестеркой  истребителей,
поднялся с Комендантского аэродрома, взял курс на Ладогу. И вдруг  чувство
радости  оттого,  что  вроде   бы   исчезает   нестерпимая   для   Жданова
отчужденность   Сталина,   сменилась   безотчетной   тревогой,    мрачными
раздумьями: "С чем я лечу к нему? Как отчитаюсь перед ним за то, что ненцы
стоят у порога Ленинграда, за  десятки  тысяч  ленинградцев,  погибших  от
голода и вражеских снарядов?"
   Странная вещь, Жданову тогда и в голову не приходило, что в предстоящем
разговоре со Сталиным он мог бы объяснить то положение, в котором оказался
Ленинград, ссылкой на общие неудачи, которые постигли всю страну в  первые
месяцы войны, Он не мог и не хотел позволить себе  сослаться  на  то,  что
врага не удалось остановить и погнать вспять еще нигде,  ни  на  одном  из
направлений необъятного советско-германского фронта, - битва  под  Москвой
пока  не  закончилась,  а  голод,  обрушившийся  на  ленинградцев,  явился
неизбежным следствием сложившейся общей военной ситуации.
   Жданов не хотел называть ни одного из этих очевидных фактов и, конечно,
не посмел бы поставить в заслугу  себе  стойкость  ленинградцев,  которые,
пройдя все круги блокадного ада, не покорились врагу. В  отношениях  между
Ждановым и Сталиным не было места для оправданий.
   ...Жданов не спросил  встретившего  его  на  аэродроме  Власика,  когда
состоится встреча со Сталиным. В том,  что  она  произойдет,  сомнений  не
оставалось.
   Проезжая по ночной Москве - сначала по Ленинградскому шоссе, а затем по
улице Горького и Красной площади, - Жданов старался  рассмотреть,  как  же
выглядит теперь столица. И сразу отметил,  что  на  мостовой  и  тротуарах
здесь тоже много снега.  Фары  машины,  прикрытые  синими  светофильтрами,
часто выхватывали из темноты надолбы и баррикады - на Ленинградском  шоссе
их было немало. Иногда в свете фар возникали патрули, но шофер  не  снижал
при этом скорости, а лишь подавал им условный звуковой сигнал.
   На Красной площади,  тоже  засыпанной  снегом,  машина  сделала  резкий
поворот вправо и устремилась в Спасские ворота.
   Жданов был привезен прямо на квартиру Сталина. Они  оказались  лицом  к
лицу в крохотной прихожей - Сталин стоял в дверях, ведущих в столовую.
   Несколько  мгновений  он  молча  разглядывал  Жданова.   Потом   сказал
негромко:
   - Здравствуй, Андрей. Раздевайся.
   Жданову  хорошо  была  известна  манера  Сталина   не   прощаться   при
расставании и ограничиваться лишь кивком головы при встречах с  ближайшими
сотрудниками. И то, что на этот раз он все же поздоровался, воспринималось
как нечто необычное.
   Жданов молча снял бекешу и повесил ее на маленькую,  прибитую  к  стене
вешалку, рядом с так давно знакомой ему шинелью.
   - Проходи, - пригласил Сталин и первым пошел в столовую.
   Круглый, полированный обеденный стол был пуст. Только какой-то вчетверо
сложенный листок бумаги сиротливо топорщился на нем.
   - Садись, - кивнул Сталин в  сторону  стола.  -  Ты,  наверное,  хочешь
есть...
   Жданов  отрицательно  покачал  головой  и  только  теперь  как  следует
разглядел  его.  Сталин  был  в  неизменной  своей  серой  тужурке,  но  с
непривычно расстегнутым воротом, в обычных,  гражданского  покроя  брюках,
заправленных в голенища мягких сапог. Однако сам  он  сильно  изменился  -
стал как бы меньше ростом и похудел, волосы на лбу поредели, виски заметно
тронула седина.
   - Садись, - повторил Сталин, но сам не сел.
   Зная его привычку ходить по комнате в то время,  как  остальные  сидят,
Жданов опустился на жесткий венский стул - один из тех, что стояли  вокруг
стола. Он не знал, с чего начать разговор, и Сталин тоже не  начинал  его.
Это обоюдное молчание показалось Жданову мучительным.
   Наконец Сталин спросил:
   - Как в Питере?
   Жданов ответил не сразу, хотя вопрос такой предвидел и уже десятки  раз
мысленно  формулировал  ответ.  Сейчас   все   эти   заранее   продуманные
формулировки показались почему-то  неуместными.  Жданов  решил,  что  надо
просто доложить, в чем нуждается Ленинград, и уже опустил  руку  в  карман
своей  тужурки,  намереваясь  извлечь  оттуда  записку,  в  которой   были
тщательно перечислены все главные нужды осажденного города. Лишь  в  самый
последний момент рука  его  непроизвольно  задержалась,  и  он  сказал  со
вздохом:
   - В Питере плохо, товарищ Сталин.
   - Да, в Питере плохо, - как эхо, повторил  Сталин  и  шагнул  к  двери,
предупредив: - Подожди минуту.
   Вернулся он действительно скоро с красной папкой в руке.
   - Мы предполагаем объявить это по радио и завтра утром  опубликовать  в
газетах, - сказал Сталин и положил папку перед Ждановым.
   Раскрыв ее, Жданов прочел заголовок документа: "Провал немецкого  плана
окружения и взятия Москвы". Это было  то  самое  сообщение  Совинформбюро,
которое на следующий день потрясло весь мир.
   Потрясло оно и Жданова. Вчитываясь в строки  сообщения,  он  забыл  обо
всем остальном. Раскрытая красная папка вздрагивала в его руках.
   Наконец он опустил папку на  стол  и  голосом,  дрожащим  от  волнения,
воскликнул:
   - Это... великая радость, товарищ Сталин!
   - Есть ли у тебя замечания... редакционного характера?  -  спросил  тот
спокойным, деловым тоном.
   - Товарищ Сталин! - искренне удивился Жданов. - О  какой  еще  редакции
может идти речь? Сам факт разгрома немецких войск под Москвой...
   И умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего его волнения.
   Сталин медленно покачал головой:
   - Тут  многого  не  хватает.  Не  сказано,  что  это  Питер  помог  нам
разгромить группировку фон Бока. Не сказано о понесенных жертвах на других
фронтах, о тех, кто погиб, не дав возможности Рунштедту прийти на  выручку
фон Боку. Не сказано о нашем тыле, снабдившем армию вооружением...
   Он говорил эти слова едва слышно, почти про себя.
   - Всего сказать невозможно, - осторожно заметил Жданов. - Да,  пожалуй,
и необходимости в этом нет: сам факт поражения немцев включает в себя все!
   - Очевидно, ты прав, - после некоторой паузы согласился Сталин.
   На какое-то время наступило молчание. Потом Жданов спросил:
   - О Якове... ничего? - Как и все близкие Сталину люди, Жданов знал, что
его сын Яков, выпускник Академии имени Дзержинского, отправился  на  фронт
на второй день войны, причем  на  один  из  самых  трудных  участков  -  в
Белоруссию.
   Знал Жданов  и  о  том,  что  осенью  немцы  разбрасывали  с  самолетов
листовки, на которых был изображен Яков среди военнопленных, - он выглядел
измученным, истощенным, в форме командира Красной Армии, но без ремня.
   И  вот  теперь   Жданов   почувствовал   необходимость   обратиться   к
Сталину-человеку, Сталину-отцу, тем самым выражая ему  сочувствие.  Но,  к
удивлению Жданова, Сталин ответил холодно и коротко:
   - Ничего нового. - И, потянувшись рукой к лежавшему на  противоположном
конце  стола,  встопорщенному  на  сгибах   неказистому   листку   бумаги,
неожиданно спросил: - Ты не знал Реваза Баканидзе?
   - Кого? - переспросил Жданов.
   - Нет, ты, конечно, не знал его, - держа листок в руке, сказал  Сталин.
- Это мой старый товарищ по Тифлису. Когда-то он частенько бывал  у  меня.
Потом... перестал бывать...
   - Почему? -  как-то  автоматически  спросил  Жданов,  но,  встретившись
взглядом со Сталиным, тут же опустил голову. Никогда ранее не видел  он  в
этих карих глазах такой тоски, такой печали и вместе с  тем  такой  злобы,
неизвестно к кому обращенной.
   Когда Жданов снова поднял  голову,  это  странное  выражение  в  глазах
Сталина уже исчезло.  Они  смотрели  на  мир,  как  всегда,  пристально  и
спокойно. Сталин уже овладел собой.
   - Баканидзе тоже спрашивал - "почему?", - задумчиво, будто обращаясь  к
самому себе, произнес Сталин и вдруг протянул листок Жданову.
   На покоробленной, видимо, где-то  подмокшей  бумаге  смутно  проступали
отпечатанные на машинке, слегка растекшиеся строчки:
   "По Вашему запросу сообщаем, что полковой комиссар Баканидзе  Р.К.  пал
смертью храбрых в боях под Клином 9 декабря 1941 года..."
   И Жданов почувствовал, что смерть этого человека означает  для  Сталина
нечто большее, чем просто потеря старого товарища.
   - Он был у меня перед отъездом на  Западный  фронт,  -  тихо  продолжал
Сталин. - Задавал  много  вопросов.  Их  могли  бы  задать  и  другие.  Мы
_договорились_, - это слово Сталин произнес медленнее  и  раздольнее,  чем
остальные, видимо вкладывая в него особый, только ему известный  смысл,  -
что ответы будут даны после войны.
   Жданову хотелось узнать, какие же вопросы задавал  этот  Баканидзе,  но
спросить Сталина он не решился, - знал, сколь скрытен тот и сколь не любит
он, когда кто-нибудь пытается прочесть что-либо в его душе.
   Молча возвратил листок, и Сталин взял  его  как-то  очень  уж  бережно,
будто прикасался не к бесчувственной бумаге, а  к  трепетной  человеческой
душе.
   - Это цена нашей победы под Москвой, -  сказал  он  совсем  уж  тихо  и
положил листок снова на стол. - Десятки тысяч погибших в боях!..  Для  них
был только один ответ: победа или смерть...
   В этих его словах Жданов снова уловил  отчетливо  прозвучавшую  щемящую
нотку, совсем не свойственную Сталину.
   И вдруг Жданову пришла в голову мысль: почему, когда речь шла  о  сыне,
Сталин ответил так холодно и отчужденно, а о чужом ему каком-то  Баканидзе
говорит с таким нескрываемым волнением?
   Но тут же понял: семейное горе было его личным,  частным  горем,  таким
же, какое уже постигло десятки тысяч отцов  и  матерей.  Сталин  не  хотел
отделять себя от них.  В  Баканидзе  же  он,  очевидно,  усматривал  нечто
гораздо большее, тот представлял для него народ...
   Сталин сделал несколько шагов по комнате и уже  обычным  своим  деловым
тоном неожиданно объявил:
   - В Москву едет Иден.
   - Зачем? - так же деловито осведомился Жданов.
   - Торговаться, - с саркастической усмешкой бросил  Сталин.  -  Они  все
время торгуются. Это стало их профессией. Но мы... не уступим. Это было бы
предательством по отношению к тем, кто погиб... Таких вот, -  добавил  он,
еще раз осторожно коснувшись оставленного  на  столе  извещения  о  гибели
Баканидзе...
   Потом Сталин присел к столу рядом со Ждановым, пристально  вгляделся  в
него и спросил:
   - Как твое здоровье, Андрей? Как астма?
   Это тоже было несколько неожиданно. Жданов ответил коротко:
   - Я здоров.
   Сталин не спускал с него испытующего взгляда:
   - Может быть, останешься с нами в Москве?
   От этого вопроса у Жданова  поплыл  перед  глазами  красный  туман.  Он
сделал резкое движение головой, как бы отстраняясь  от  чего-то,  и  почти
выкрикнул:
   - Нет!
   - Но почему? - будто не замечая его состояния, спросил Сталин. - Работы
много и здесь, в ЦК.
   - Потому что... - напряженно заговорил Жданов, не в силах сдержать свое
шумное, хриплое дыхание, - это тоже было бы предательством... В  отношении
тех, кто погиб в Ленинграде... И тех, кто защищает его  сейчас...  Я  могу
ошибаться, иногда не справляюсь  -  груз  очень  тяжел.  Но  предавать  не
умею...
   Сталин на мгновение приподнял руки над столом,  слегка  разводя  их,  и
сказал:
   - Хорошо. Поговорим о Питере. Есть  соображения  создать  новый  фронт,
Волховский. Главная его задача - пробиться в Ленинград извне...
   Этот вопрос и стал темой обсуждения на  совещании,  которое  состоялось
часом позже, уже в служебном кабинете Сталина.  Туда  кроме  Жданова  были
приглашены Мерецков, Хозин, Микоян.
   Очевидно, все уже было предрешено  до  совещания.  И  походило  оно  на
своего рода военный совет, проводимый на биваке.  Никто  не  садился,  все
стояли у стола, на котором лежала карта Северо-Западного направления.
   Докладывал Шапошников, и смысл его короткого доклада заключался в  том,
что Ставка считает целесообразным  объединить  все  армии,  действующие  к
востоку от реки Волхов, в самостоятельный Волховский фронт, поставив перед
ним  задачу  вначале  содействовать  срыву   наступления   противника   на
Ленинград,  а   затем   совместно   с   войсками   Ленинградского   фронта
ликвидировать блокаду.
   Шапошников показал на карте разграничительные линии армий, отметил, что
Ставка возлагает большие надежды на  новый  фронт,  придает  ему  решающее
значение в ликвидации блокады. Затем  назвал  фамилии  генералов,  которым
предстояло возглавить фронт и включаемые в него  армии,  и,  посмотрев  на
Сталина, умолк.
   Возник спор о 54-й  армии.  Мерецков  требовал,  чтобы  она  тоже  была
подчинена ему. Хозин категорически возражал против этого. Жданов поддержал
Хозина.
   Сталин сказал:
   - Посчитаемся с мнением ленинградцев.
   И вопрос был решен, армия осталась в составе Ленинградского фронта.
   Затем Жданов вынул наконец из  кармана  свою  тщательно  подготовленную
записку о неотложных нуждах Ленинграда. Сталин слушал его  сосредоточенно,
не прерывая ни репликами, ни вопросами. Он высказался лишь после того, как
записка была доложена полностью:
   - Помощь  Ленинграду  находится  в  прямой  зависимости  от  пропускной
способности Ладожской  трассы.  Ваша  задача,  товарищи  Жданов  и  Хозин,
сделать все возможное, чтобы трасса  работала  бесперебойно.  Возможное  и
невозможное! А мы, - он взглянул при этом на Микояна,  -  в  свою  очередь
сделаем все возможное и невозможное, чтобы Ленинград  получил  то,  о  чем
говорил  здесь  товарищ  Жданов.  И  еще  один  вопрос:  надо  вывезти  из
Ленинграда всех, кто не нужен для обороны города. Очевидно,  нам  придется
послать  туда  авторитетного  человека,  который  занялся  бы   специально
эвакуацией  населения  и  помог  Военному  совету  в   решении   задач   и
материально-технического обеспечения...
   На другой день Жданов и  Хозин  вылетели  обратно  в  Ленинград,  очень
довольные результатами. По пути  еще  раз  обсудили,  какие  выгоды  сулит
создание Волховского фронта, и сошлись на том,  что,  поскольку  эта  идея
выдвинута, по-видимому, самим Верховным, он сделает все необходимое, чтобы
оснастить новый фронт техникой и обеспечить его боеприпасами.


   "...Что же изменилось  с  тех  пор?"  -  задавал  себе  вопрос  Жданов,
перечитывая теперь телеграмму о слиянии двух фронтов в один.  И,  подумав,
ответил так:  "С  тех  пор  прошло  четыре  месяца!  Четыре  месяца  новых
неудачных  попыток  прорвать  блокаду.   Значит,   Волховский   фронт   не
оправдывает своего назначения..."
   Да, с тех пор прошло четыре месяца.
   В январе прибыл в Ленинград в качестве уполномоченного ГКО  А.Н.Косыгин
и взял на себя огромное бремя забот по эвакуации сотен тысяч ленинградцев,
контроль за доставкой грузов из глубин страны  и  многие  другие  вопросы,
требующие централизованного решения. Эвакуация и доставка  грузов  до  сих
пор осуществлялась по ледовой Ладожской трассе. Теперь трасса растаяла,  а
надежд на скорый прорыв блокады все еще не было.  Внесет  ли  кардинальную
перемену  в  дальнейший  ход  событий  объединение  Волховского  фронта  с
Ленинградским?..
   В невеселые эти размышления вторгся Кузнецов. Он доложил, что с Хозиным
связаться не удалось, из штаба фронта сообщили, что командующий  выехал  в
войска.
   - Из штаба  фронта?  -  переспросил  Жданов.  -  А  где  же  он  теперь
находится, этот штаб?
   - В Малой Вишере, Андрей Александрович.
   "В Малой Вишере! - с горечью и недоумением повторил про себя Жданов.  -
Более чем в двухстах пятидесяти километрах  от  Ленинграда.  Оттуда  будет
теперь осуществляться руководство войсками,  оставшимися  в  блокированном
городе. Но это же невозможно!.."
   Был у Жданова разговор по прямому проводу с Генеральным  штабом.  Тогда
Жданов продиктовал бодистке вопрос: "Кто такой Говоров?"
   Ответ гласил:
   "Артиллерист. В зимних сражениях под Москвой командовал армией. Проявил
себя хорошо. Жуков дает отличную характеристику.  В  1939  году  во  время
финской кампании был начальником штаба артиллерии в 7-й армии, приезжал  в
Ленинград. Возможно, вы, Андрей Александрович, помните его".
   Поднимаясь тогда из бомбоубежища, где располагался узел связи,  Жданов,
мучительно напрягая память, старался припомнить всех, кто три года  назад,
во время планирования прорыва "линии Маннергейма", приезжал в Ленинград из
7-й армии. Отличная память Жданова не  подвела  и  на  этот  раз.  Да,  он
действительно видел этого Говорова, тогда, кажется, комбрига, Видел только
однажды. Именно видел, но ни разу не слышал.
   Единственная эта встреча произошла в кабинете Жданова, Сам он  сидел  у
торца стола для заседаний. Справа расположился Мерецков. Остальные стояли.
Их было трое: начальник разведотдела штаба  округа  Евстигнеев,  начальник
штаба  7-й  армии  комбриг  Иссерсон  и  еще  один   комбриг,   сухощавый,
подтянутый, несколько выше среднего роста,  с  тщательно  расчесанными  на
пробор волосами и коротко подстриженными усами,  Этот  комбриг  все  время
молчал - не проявил  себя  ни  словом,  ни  жестом.  Докладывал  Иссерсон,
которого  в  ту  пору  считали  в  военных  кругах  серьезным   теоретиком
планирования современных боевых операций. О том, что план  артиллерийского
обеспечения прорыва "линии  Маннергейма"  разработал  молчаливый  комбриг,
Жданов не знал. Об этом  только  теперь,  три  года  спустя,  доложил  ему
Евстигнеев,  которого  он  сам  спросил,  знаком  ли   тот   с   генералом
Говоровым...


   ...Жданов посмотрел на круглые стенные часы. Сколько уже раз  с  начала
войны смотрел он на них - то с тревогой, то с надеждой, то с нетерпением!
   Сейчас  в  его  взгляде  отразилось  нетерпение:  Говорову  пора   было
появиться.
   На протяжении  двух  суток,  истекших  после  разговора  с  Генеральным
штабом,  Жданову  удалось  собрать  некоторые  дополнительные   данные   о
Говорове.  Он,  кажется,  из  крестьянской   семьи,   но   был   студентом
Петроградского  политехнического  института.  В  первую  мировую  войну  -
офицер. В  годы  гражданской  войны  перешел  на  сторону  Красной  Армии.
Командовал  артиллерийскими  подразделениями  и  частями.  Уже  в   звании
комбрига стал слушателем  Академии  Генерального  штаба.  Выпущен  из  нее
досрочно и назначен был преподавателем  в  Артиллерийскую  академию  имени
Дзержинского. Затем служил в Главном артиллерийском  управлении.  Почти  с
первых дней воины - начальник артиллерии Западного направления. За участив
в  гражданской  войне  награжден  орденом  Красного  Знамени,  за  финскую
кампанию - Красной Звездой. Два ордена Ленина -  за  бои  под  Москвой.  С
какого года в партии? Нет, он беспартийный.
   ...Хватит  ли  у  этого  профессионального  артиллериста  опыта,  чтобы
командовать уже не армией, а целым фронтом?
   "Впрочем, - поправил себя Жданов, - теперь уже не фронтом..."


   Телеграмма о том, что  Говоров  вылетел  из  Москвы,  поступила  утром.
Встречать  его  выехал  начальник  штаба  Гусев  и  час  назад  сообщил  с
аэродрома, что  командующий  прибыл.  Пережидать  на  аэродроме  очередной
обстрел города Говоров не пожелал. Но почему же он не появляется?
   Жданов начал нервничать. А когда стрелки  часов  приблизились  к  семи,
Жданов поручил Кузнецову установить точно время отъезда Говорова и  Гусева
с аэродрома. Оттуда доложили, что они отбыли в 17:35.
   Путь от аэродрома в Смольный на машине, снабженной всеми  существующими
в Ленинграде пропусками, не мог занять более сорока минут. Чем же  вызвана
задержка?
   Жданов  постарался  переключить  мысли  на  очередные  неотложные  дела
Ленинграда. Их была уйма. Заготовка торфа,  ставшего  сейчас  единственным
топливом  для  электростанций.  Дальнейшее  расширение   производства   на
Кировском заводе - изготовление и ремонт артиллерийских орудий и  танковых
моторов. Торжественная передача в действующую  армию  мощного  бронепоезда
"За Родину", изготовленного рабочими  вагонного  и  паровозного  отделения
Витебского   железнодорожного   узла,   Восстановление    водопровода    и
канализации...
   Но о чем бы ни думал в эти минуты Жданов, он  непроизвольно  поглядывал
на часы и в половине восьмого  забил  тревогу:  позвонил  в  штаб  МПВО  и
Управление НКВД,  приказал  немедленно  выяснить,  не  пострадали  ли  при
последнем артобстреле какие-либо легковые автомашины и какие именно.
   Прошло еще пятнадцать минут  напряженного  ожидания,  и,  когда  Жданов
снова схватился было за трубку аппарата прямой связи со штабом МПВО, дверь
его кабинета раскрылась, на пороге показался Гусев.
   - Что случилось?! - рассерженно и  вместе  с  тем  обрадованно  спросил
Жданов, подаваясь над столом вперед.
   - Погнал за Нарвскую, - вполголоса ответил Гусев и тут  же  отступил  в
сторону, застыл, вытянув руки по швам. Следом за ним в кабинет Жданова шел
Говоров.
   Жданов еще издали впился взглядом  в  лицо  генерала.  Да,  те  же  усы
щеточкой, и темные, с проседью волосы разделяет безукоризненный пробор.
   Жданов встал из-за стола и пошел навстречу генералу.
   - Здравствуйте, Андрей Александрович, - глуховатым,  спокойным  голосом
произнес Говоров, останавливаясь посредине большого кабинета.
   - Здравствуйте, Леонид Александрович, - ответил Жданов и  протянул  ему
руку. - Добро  пожаловать.  Я  уже  начал  волноваться,  не  случилось  ли
чего-нибудь по пути с аэродрома.
   - Нет, - все так же лаконично откликнулся Говоров, но,  чуть  помедлив,
пояснил: - Я попросил начальника штаба сделать круг по  городу.  Давно  не
был в Ленинграде.
   - Во мне пока нет необходимости? - негромко  спросил  Гусев,  обращаясь
одновременно к Жданову и Говорову, но больше, пожалуй, к Говорову.
   - Попрошу вас...  как  договорились,  -  слегка  поворачивая  голову  в
сторону Гусева, сказал Говоров.
   - Слушаюсь, товарищ командующий, -  ответил  тот,  переводя  взгляд  на
Жданова, и только после его разрешающего кивка удалился из кабинета.
   -  Проходите,  Леонид  Александрович,  садитесь,  -  пригласил  Жданов,
указывая Говорову на два кресла у письменного стола  и  продолжая  изучать
его.
   Говоров прошел к этим креслам не спеша. Руки его были прижаты плотно  к
бедрам. На бледном, слегка одутловатом лице резко выделялись густые брови.
Из-под бровей глядела строгие и, как показалось Жданову, немигающие глаза.
   Когда Говоров опустился в одно из кресел, Жданов расположился в  другом
против него. Несколько мгновений они сидели молча.
   В эти мгновения Жданову почему-то вспомнилось,  как  происходила  смена
командующих Ленинградским фронтом в далеком уже теперь сентябре 1941 года.
Жуков сразу же проявил себя властным, волевым командующим. Теперь же перед
ним сидел,  судя  по  первому  впечатлению,  слишком  сдержанный  и  сухой
человек.
   - Как долетели? -  спросил  Жданов  для  того  только,  чтобы  завязать
разговор.
   - Нормально, - скупо ответил Говоров. - Плохо, однако, что на  западном
берегу Ладоги  с  воздуха  просматриваются  склады  и  скопления  вагонов.
Неудовлетворительная маскировка. Я сделал замечание начальнику штаба.
   Он  произнес  это  не  повышая  голоса  и,  как   показалось   Жданову,
равнодушно. Жданов хотел заметить с укором, что в тех наскоро  построенных
складах и вагонах заключена сейчас жизнь десятков тысяч  ленинградцев,  но
тут же подумал, что негоже с этого начинать знакомство.
   В кабинете снова водворилось молчание.
   - Каково ваше первое впечатление от города? - спросил  наконец  Жданов,
преследуя все ту же цель - как-то  расшевелить  Говорова,  наладить  чисто
человеческий контакт с этим угрюмым человеком.
   - Чисто, - после короткой паузы ответил Говоров.  -  На  фотоснимках  я
видел Ленинград в сугробах снега. Теперь растаяли?
   Этот опять-таки лишенный каких-либо  эмоций  вопрос  привел  Жданова  в
состояние раздражения.
   Однако усилием воли он подавил его и, стараясь ничем  не  выдать  своих
чувств, сказал:
   - Мы только что провели трехнедельник по очистке города.  Силами  тысяч
ленинградцев.
   Серые    немигающие    глаза    генерала     оставались     по-прежнему
спокойно-холодными. Видимо, до него не дошел  смысл  сказанного  Ждановым.
Вероятно, он все же не представлял себе, чего это стоило людям, измученным
голодом и холодом блокадной зимы.
   "Чисто! - с горькой усмешкой повторил про себя Жданов.  -  Если  бы  ты
видел эти десятки тысяч ослабевших, обессилевших людей, сдирающих  ломами,
кирками  и  лопатами  метровый  ледяной  покров  с  ленинградских  улиц  и
площадей! Если бы взглянул на мертвецов, погребенных под этим покровом!"
   А вслух спросил:
   - С чего думаете начать, Леонид Александрович?
   - Перед отлетом в Ленинград меня вызывал товарищ Сталин, -  по-прежнему
ровным, чуть глуховатым голосом заговорил Говоров. - Он поставил  мне  три
задачи. Первая: не допустить  разрушения  Ленинграда  осадной  артиллерией
противника.  Вторая:  превратить  Ленинград   в   абсолютно   неприступную
крепость. И третья: накопить силы для будущих наступательных боев.
   Слушая его, Жданов подумал, что вот так же,  наверное,  читал  он  свои
лекции в Артиллерийской академии. И ему захотелось представить  себе,  как
протекала встреча этого сухого человека со  Сталиным.  Неужели  и  там,  в
Кремле, Говоров держался как профессор на кафедре?
   Не в силах уже больше сдерживать себя, Жданов спросил напрямик:
   - Вам известно, что Ленинград находится еще в очень тяжелом состоянии?
   - Да, известно, - спокойно ответил Говоров.
   - Так с чего полагаете начать свою деятельность здесь?
   - С детального изучения обстановки.
   - Когда намереваетесь собрать Военный совет?
   -  В  ближайшее  время,  как  только  более  подробно   ознакомлюсь   с
обстановкой, доложу вам, что готов, - сказал Говоров.
   Он вынул из брючного кармана часы и взглянул на циферблат.
   -  Вы  торопитесь?  -  спросил  Жданов,  и  в  голосе  его   прозвучало
недовольство: он не привык к тому, чтобы собеседники сами определяли время
окончания разговора с ним.
   - Да, Андрей Александрович, -  все  тем  же  бесцветным  тоном  ответил
Говоров.
   - Устали с дороги? Хотите отдохнуть?
   Тут, пожалуй, в первый раз о начала разговора выражение  лица  генерала
чуть изменилось - резко очерченные брови на мгновение приподнялись.
   - Никак нет. Просто я, видимо, не рассчитал время и приказал начальнику
штаба в двадцать тридцать прислать ко мне начальника разведки.  Сейчас,  -
он снова посмотрел на часы, - двадцать часов двадцать две минуты.
   Жданов поднялся.
   - Не буду вас задерживать.
   Встал с кресла и Говоров.


   ...Когда начальник разведывательного отдела штаба  Евстигнеев  вошел  к
новому командующему, Говоров сидел за письменным столом. На столе не  было
ни карт, ни бумаг. Только толстая тетрадь и возле нее  карманные  часы  на
потертом ремешке.
   Евстигнеев был уверен в теплом,  дружеском  приеме:  он  ведь  один  из
немногих руководящих работников штаба,  которые  встречались  с  Говоровым
раньше! Но из-за стола на него отчужденно смотрели серые немигающие глаза.
   Представляясь генералу, как положено по уставу, Евстигнеев полагал еще,
что тот просто не  узнал  его  сразу,  но  сейчас  вот,  услышав  знакомую
фамилию, конечно же вспомнит об их встречах трехгодичной давности.
   Говоров, однако, и после этого смотрел на  него  все  так  же  холодно.
Только спросил:
   - Вы по-прежнему в Ленинграде?
   - По-прежнему здесь и даже в прежней должности, - улыбнулся  Евстигнеев
с расчетом на ответную улыбку.
   Ее не последовало. Лицо генерала оставалось каменным.
   - Разведкарта при вас? - едва  заметно  кивнул  он  на  черную  кожаную
папку, которую Евстигнеев прижимал рукой в бедру.
   - Так точно! - ответил Евстигнеев уже без улыбки.
   - Садитесь, - Говоров сделал движение рукой в сторону  длинного  стола,
покрытого зеленым сукном.
   Евстигнеев подошел к атому столу и остановился в ожидании,  пока  здесь
же займет место командующий. Но тот не торопился.
   - Я ведь сказал, садитесь, - повторил он, не повышая голоса. Затем взял
свою толстую тетрадь, вложил в нее карандаш и, перейдя к  длинному  столу,
опустился на стул рядом с Евстигнеевым. - Прошу вашу карту.
   Евстигнеев поспешно извлек карту  из  папки,  и  Говоров  погрузился  в
молчаливое изучение ее, забыв о присутствии начальника разведки.  Лишь  по
истечении нескольких минут он спросил Евстигнеева:
   - Сколько, по  вашим  данным,  дивизий  противника  противостоит  нашим
войскам?
   - Вы имеете в  виду  все  Северо-Западное  направление?  -  осведомился
Евстигнеев.
   - Да.
   - Тридцать три дивизии и две бригады.
   Серые глаза Говорова продолжали вопросительно глядеть в таза начальника
разведки.
   - Я жду, - напомнил он после короткой паузы.
   - Простите, товарищ командующий, чего?
   - Дивизии представляют, очевидно, различные рода войск, -  все  так  же
монотонно, без тени недовольства пояснил Говоров.
   - Так точно, извините, - спохватился Евстигнеев.  -  В  названное  мной
количество немецких соединений входят: двадцать  шесть  пехотных  дивизий,
две пехотные бригады, две  танковые  дивизии,  две  моторизованные  и  три
охранные дивизии. Данные на первое января.
   - Сейчас апрель, - как бы между прочим заметил Говоров, сделал какие-то
записи в своей тетради и опять склонил голову над картой. Не отрывая  глаз
от нее, проговорил: - Наибольшая концентрация  сил  противника  отмечается
непосредственно перед Ленинградом и южнее Ладожского озера, так?
   Евстигнеев отчеканил:
   - В последнее  время  наблюдалось  уплотнение  боевых  порядков  немцев
против Волховского фронта. Тем не менее на наших южных рубежах, а также на
Неве и Карельском перешейке плотность противника осталась без изменений.
   - Закон сообщающихся  сосудов  исключает  такую  ситуацию,  -  возразил
Говоров  и  тут  же  уточнил:  -  Если,  конечно,  противник  не  получает
подкрепления с других направлений.
   - Достоверных  данных  о  подкреплениях  извне  у  нас  на  имеется,  -
продолжил свой ответ начальник разведки. - Однако...
   - Пользуйтесь только достоверными данными,  -  прервал  его  Говоров  и
ткнул пальцем в карту, в один из синих флажков: -  Каков  фронт  вот  этой
дивизии и каково состояние ее обороны?
   - За несколько месяцев блокады,  товарищ  командующий,  противник  имел
возможность  повсюду  построить  прочные   долговременные   оборонительные
сооружения.
   - Я вас спрашиваю об этой вот дивизии, - снова указал  пальцем  Говоров
на тот же синий флажок...
   У Евстигнеева повлажнел лоб.
   Дело в том, что уже продолжительное  время  Хозин,  а  до  него  еще  и
Федюнинский обращали главное внимание на противника, сосредоточившегося  к
юго-востоку от Ленинграда, по  ту  сторону  блокадного  кольца:  там  ведь
завязались решающие бои. А на ближних подступах к Ленинграду противник изо
дня   в   день   характеризовался   в   разведсводках   общими    словами:
"Долговременная оборона".
   Говорова   такая   характеристика   не   удовлетворяла.   Он   требовал
исчерпывающих сведении о состоянии каждой немецкой дивизии.
   В эти минуты Евстигнеев тоже  вспомнил,  что  новый  командующий  -  из
преподавателей военной академии. И невольно подосадовал: не экзамен же  он
у меня принимает, да и на экзаменах не поощряется стремление во что бы  то
ни стало "завалить" слушателя.
   Евстигнееву  довелось  служить  под  началом  разных  командующих.   Он
пришелся ко двору добродушному, хотя и вспыльчивому Попову, импульсивному,
всегда куда-то спешащему Ворошилову, властному,  не  терпящему  возражений
Жукову. Он понимал их, и они понимали его. Так же понятны для  Евстигнеева
были Федюнинский и Хозин. Но Говоров показался ему человеком непостижимым.


   До  часу  ночи  продолжалось  то,  что  в  последующих   разговорах   с
сослуживцами Евстигнеев назовет полушутя-полувсерьез уже не  экзаменом,  а
"допросом". На протяжении этой долгой беседы Говоров ни  разу  не  повысил
голоса, не произнес ни одного резкого слова, но и ни разу не улыбнулся. Ни
разу  не  сказал,  что  тот  или  иной  ответ   начальника   разведки   не
удовлетворяет его. Однако не сводил с  Евстигнеева  своих  серых  строгих,
пристальных глаз, пока тот словом или жестом не давал понять командующему,
что доложено ему все, чем располагает разведотдел. Тогда Говоров переводил
взгляд на карту и тянулся своим  указующим  перстом  к  очередному  синему
флажку.
   Наконец командующий отодвинул карту в сторону  и  на  мгновение  закрыл
глаза.
   Евстигнеев украдкой взглянул на стенные часы и выложил  последнее,  что
оставалось у него за душой:
   - О замене фон Лееба  на  посту  командующего  группой  "Север"  бывшим
командующим восемнадцатой армией Кюхлером вы, конечно, знаете?
   - Знаю, - подтвердил Говоров. - Но что из этого следует?
   Евстигнеев пожал плечами:
   -  Полагаю,  что  вывод  может  быть  только  один:  Гитлер   недоволен
действиями группы.
   - Логично. А что еще?
   Евстигнеев молчал.
   - Перемещения в командовании всегда  имеют  не  только  причину,  но  и
следствие,  -  пояснил  Говоров.  -  Причина  ясна.  Каков   ваш   прогноз
относительно следствий?
   - Надо обдумать, - уклончиво сказал Евстигнеев.
   - Обдумывайте, - как-то очень уж безразлично согласился  командующий  и
на том закончил разговор: - Вы свободны.
   - Какие  еще  будут  приказания?  -  по  привычке  спросил  Евстигнеев,
укладывая в папку свою карту.
   - Спать! - приказал Говоров и добавил: - Я ночных бдений не  одобряю...
Сегодняшняя ночь не в счет.



10

   - Заседание Военного совета объявляется открытым, -  сказал  Говоров  и
придвинул к себе свою тетрадь.
   Слева от него у торца стола сидел Жданов.
   Васнецов, Трибуц, Штыков, Попков, Гусев расположились  по  обе  стороны
того же стола.  Кроме  них,  на  этот  раз  в  заседании  Военного  совета
участвовали начальник  разведотдела  Евстигнеев,  командующий  артиллерией
фронта Одинцов и начальник инженерных войск Бычевский.
   Не было уполномоченного  Государственного  Комитета  Обороны  Косыгина,
который, прибыв в январе 1942 года в Ленинград,  непременно  присутствовал
на всех заседаниях Военного совета и бюро обкома, когда обсуждались важные
вопросы. Но сейчас он выехал на  строительство  Сясьской  верфи.  От  этой
стройки зависело пополнение Ладожской флотилии новыми судами.


   С тех пор как в Ленинград прибыл новый командующий (по инерции все  еще
называли  Говорова  так,   хотя   фактически   он   являлся   заместителем
командующего  новым,  объединенным  Ленинградским  фронтом),  прошло   уже
несколько дней. За это время у него было лишь одно  короткое  свидание  со
Ждановым - в тот самый вечер, когда генерал только что прилетел из Москвы.
   Жданову докладывали: командующий беседует с начальниками  родов  войск,
служб, отделов штаба. Беседует подолгу, но не шумно. Несколько раз выезжал
в войска - на юг и к Неве. Заседание же Военного совета все откладывалось.
   На четвертый день Жданов не вытерпел, сам позвонил  Говорову,  спросил,
нет ли желания поговорить. Ответ последовал неожиданный:
   - Я еще не готов, Андрей Александрович. Мне нужны еще сутки. Давайте уж
поговорим обо всем завтра, на Военном совете.
   Жданова это несколько покоробило: им следовало бы посоветоваться  перед
заседанием.
   Но в спокойно-деловом тоне, каким Говоров отказывался  от  встречи,  не
было и тени своеволия.
   Вечером Жданов спросил Васнецова, что он думает  о  новом  командующем.
Тот неопределенно пожал плечами:
   - Я с ним еще не встречался. В штабе, однако, слышал,  что  человек  он
более чем дотошный. Люди идут к нему, как на экзамен.
   - Мы в экзаменаторах не нуждаемся: выросли  из  школьного  возраста!  -
вырвалось тогда у Жданова...
   ...Заседание  Военного  совета  по  традиции  проводилось  в   кабинете
командующего. Оно было назначено на 9 часов утра.  Жданов  появился  здесь
десятью минутами раньше.
   В хорошо знакомом помещении что-то  приятно  изменилось.  Он  не  сразу
уловил, что именно. Лишь спустя мгновение обратил внимание на  распахнутые
окна: через их проемы вливался снаружи яркий солнечный свет.
   За долгие месяцы блокады - холодов, бомбежек и обстрелов -  в  Смольном
до того привыкли к плотно зашторенным в наглухо закрытым окнам, к  горящим
вполнакала настольным лампам, что сияние здесь весеннего солнца  в  первый
миг ошеломляло.
   Все  приглашенные  на  заседание  были  в   сборе.   Жданов   торопливо
поздоровался с каждым и сел рядом с командующим.
   Как только он опустился в кресло, Говоров  встал  и  объявил  заседание
открытым. Сейчас ему предстояло не спрашивать других, а говорить самому.
   Начало его выступления не отличалось яркостью.
   - Предлагается, - сказал он негромко,  -  обсудить,  как  вам  лучше  и
быстрее выполнить указания Ставки. А они сводятся к тому,  чтобы  подавить
огонь вражеских батарей, обстреливающих город,  укрепить  нашу  оборону  и
накопить  силы  для  предстоящих  боев  по  прорыву  блокады.   Начнем   с
артиллерии. Насколько мне известно, суточная норма  снарядов  для  тяжелых
дальнобойных орудий до сих пор была очень  мала  -  в  среднем  три-четыре
снаряда на ствол. К тому же немецкие орудия, обстреливающие  город,  имеют
дальность от двадцати четырех до тридцати километров, точнее, до  двадцати
девяти   и   шести   десятых   километра,   если   иметь   в    виду    их
двухсотсорокамиллиметровую железнодорожную пушку. А у наших пушек и гаубиц
дальность  действенного  огня  не  свыше  девятнадцати  и   семи   десятых
километра.    Исключение    составляет    только    одна     система     -
стопятидесятидвухмиллиметровая  пушка:   она   бьет   на   двадцать   семь
километров.
   - Простите, товарищ командующий, но вы  упускаете  из  виду  артиллерию
Балтфлота, - заметил с места Трибуц.
   - Никак нет, я помню,  -  ответил  Говоров,  не  поворачивая  головы  в
сторону адмирала. - Ваши стовосьмидесятимиллиметровые морские орудия  бьют
на тридцать семь и восемь десятых километра.
   - Так точно, - подтвердил Трибуц.
   - В целом же, - продолжал Говоров, - артиллерия фронта хотя и  добилась
в последнее время серьезных успехов в подавлении  батарей  противника,  но
все еще уступает им в дальности огня. Таково исходное положение.
   Жданов уперся взглядом в зеленое сукно, покрывающее стол. Ему казалось,
что устами  Говорова  докладывает  какой-то  бухгалтер,  в  лучшем  случае
директор  завода.  Одни  цифры,  и  ничего   больше!   Сухо,   бесстрастно
перечисляются  километры  и  миллиметры,  не   хватает   только   щелканья
костяшками счетов.
   - Полковник Одинцов, - говорил между тем Говоров,  -  может  возразить,
что, мол, сейчас ситуация несколько изменилась.  Да,  вы  сумели  добиться
поставок извне тяжелых снарядов, которые  в  Ленинграде  не  производятся.
Знаю  также,  что  Ставка  выделила   для   Ленинграда   две   авиационные
корректировочные эскадрильи, и это поможет увеличить точность артогня.  Но
исходные  данные  в  принципе  остаются  прежними:  артиллерия  противника
стреляет  дальше  нашей.   Следовательно,   мы   но   в   силах   подавить
неприятельские батареи, терроризирующие город.  Ставится  вопрос:  как  же
изменить исходные данные в нашу пользу? Или - что  одно  и  то  же  -  как
добиться огневого превосходства над противником?..
   Жданов слегка приподнял голову. Он поймал себя на мысли,  что  это  уже
интересно и, наверное, сейчас докладчик даже внешне изменился.
   Но нет, Говоров оставался таким же, каким был.  Стоял,  прижав  руки  к
туловищу. Бесстрастное, одутловатое лицо. Взгляд серых неприветливых  глаз
устремлен куда-то поверх двери.
   - Во-первых, - по-прежнему глухо зазвучал  в  тишине  его  голос,  -  я
полагаю  целесообразным  всемерно   выдвинуть   вперед   позиции   тяжелой
артиллерии. Где и как это сделать, уточню с начальником артиллерии. Только
о главном скажу сейчас. - И, выйдя из-за стола, командующий  направился  к
стене, где висела  карта  Ленинградского  фронта,  уперся  там  пальцем  в
какую-то точку. - Надо перебросить  часть  нашей  тяжелой  артиллерии  вот
сюда.
   Он не обернулся и никого не пригласил к карте. Но все, включая Жданова,
тоже встали из-за стола и столпились за его спиной, устремив взгляды в  ту
точку, на которой застыл палец командующего.
   Несколько  секунд  все  молчали.  Потом   раздался   удивленный   голос
Васнецова:
   - К Ораниенбауму?
   - Именно, - подтвердил Говоров.
   - На Ораниенбаумский плацдарм перемещать тяжелую артиллерию?  -  с  еще
большим недоумением воскликнул Васнецов.
   - А почему вы, товарищ член Военного совета, усматриваете в этом что-то
невероятное?  -  в  свою  очередь  спросил  Говоров.  -   Плацдарм   имеет
протяженность по фронту не менее семидесяти  километров  и  глубину  -  от
пятнадцати до тридцати  километров.  На  таком  пространстве,  безусловно,
найдется место для тяжелых орудий.
   - Приморский плацдарм  -  пространство  специфическое,  -  не  унимался
Васнецов, - это отрезанный от нас кусок земли! Туда  через  Финский  залив
даже доставка продовольствия сопряжена с большими трудностями! К  тому  же
немцы уже не раз пытались отбить у нас этот плацдарм.
   Говоров медленно повернулся к Васнецову и, четко разграничивая слова  и
фразы, сказал:
   -  Товарищ  дивизионный  комиссар...  Во-первых,  Приморский   плацдарм
обороняют  войска  ничуть  не  худшие,  чем  на   любом   другом   участке
Ленинградского фронта. Во-вторых, его прикрывают огнем форты Серая Лошадь,
Красная Горка и вся крепость Кронштадт.  В-третьих,  -  и  это  главное  -
выгода от переброски  туда  тяжелой  артиллерии  окупит  все  трудности  и
опасности, связанные с этим. Потому что, перебросив  на  плацдарм  тяжелые
орудия, мы не только значительно увеличим  дальность  нашего  огня,  но  и
направим его во фланг и тыл  артиллерийским  группировкам  противника.  На
другие ваши вопросы, буде они возникнут, смогу  ответить  через  два  дня.
Завтра я вылетаю на плацдарм.
   С этими словами Говоров вернулся к столу. И опять  за  ним  последовали
все. Только Васнецов остался у карты, продолжая разглядывать ее.
   - И еще одно обязательное требование  к  нашей  артиллерии.  -  Генерал
сделал нажим на слово "обязательное". - Надо чаще  наносить  массированные
удары по командно-штабным пунктам противника. При наличии корректировочной
авиации это тоже должно дать  значительный  эффект.  Полагаю,  что  такими
ударами мы заставим противника переносить огонь своих  тяжелых  батарей  с
городских кварталов на наши артпозиции. Что и требуется доказать.
   И Говоров сел.
   Васнецов наконец вернулся к столу и тоже  сел,  ненароком  взглянув  на
Жданова. Тот улыбнулся ему сочувственно, хотя и с некоторой ироничностью.
   Жданов понимал, что для Васнецова, как, впрочем,  и  для  него  самого,
эталоном  командующего  остается  Жуков.  Васнецов  конечно  же   пытается
сравнивать нынешнее заседание  Военного  совета  с  тем,  которое  впервые
проходило под председательством Жукова.
   На том памятном заседании Жуков сразу  раскрылся  как  личность,  будто
специально   созданная   для   преодоления   грозных   препятствий.    Его
решительность, категоричность внушали веру, что он-то знает,  где  ключ  к
победе и как этим ключом пользоваться.
   Совсем иным было первое впечатление о Говорове. Он  казался  человеком,
начисто лишенным темперамента, слишком замкнутым, чересчур угрюмым. И  то,
что новый командующий оказался к тому же  беспартийным,  являлось  как  бы
закономерным следствием этих свойств его характера.  Оставалось  загадкой,
почему Сталин остановил свой выбор именно на  нем.  Не  означает  ли  этот
факт, что Москва поставила  крест  на  потенциальных  возможностях  войск,
оставшихся в Ленинграде,  и  все  надежды  по  ликвидации  блокады  города
возлагает теперь только на прорыв извне?
   Жданов не смог бы  сказать,  в  какой  именно  момент  это  впечатление
поколебалось в нем. Но так или иначе он уже успел разглядеть в Говорове  и
нечто привлекательное, оценить конкретность его мышления,  силу  логики  -
этот "профессор" хорошо знал свой предмет. Васнецов же,  по-видимому,  все
еще находился  во  власти  первоначальных  эмоций  и  по  достоинству  был
корректно наказан за это.
   - Желает ли кто-либо внести другие предложения, касающиеся  артиллерии?
- спросил Говоров и, выжидательно помолчав, взглянул на Жданова. -  Нет?..
Тогда рассмотрим следующий вопрос.  Он  касается  инженерного  обеспечения
обороны Ленинграда. Я беседовал с полковником Бычевским, трижды выезжал  в
войска и в результате  убедился,  что  упор  здесь  делается  на  развитие
существующей оборонительной системы в  глубину.  В  основу  положена  идея
только обороны. При  этом,  на  мой  взгляд,  наши  инженерные  сооружения
находятся сейчас... - он сделал паузу и закончил фразу неожиданно резко: -
...в явно неудовлетворительном состоянии.  Совершенствуя  их,  мы  обязаны
пойти на максимально возможное сближение с противником. Это принципиальный
вопрос. Он облегчит нам в  будущем  наступательные  действия.  Кто  желает
высказаться?
   - Разрешите? - раздался голос Бычевского.
   Говоров молча кивнул.
   Высокий, исхудавший начальник инженерных войск начал взволнованно:
   -  Товарищ  командующий  оценил  состояние  инженерных   оборонительных
сооружений  в  Ленинграде  как  явно  неудовлетворительное.  Едва  ли  это
справедливо. Опираясь на эти сооружения, войска Ленинградского  фронта  не
пустили немца в город. Весна прибавила нам инженерных забот. Передний край
обороны оказался в низинах, заливаемых водой. Минные поля осенней и зимней
установки тоже затонули...
   - Пожалуйста, разъясните, - перебил его  Говоров,  -  вы  выступаете  в
поддержку моего основного предложения или против него?
   Спокойный  этот  вопрос  почему-то  привел  полковника  в   еще   более
возбужденное состояние.
   - Я за справедливую оценку положения! -  возвысил  голос  Бычевский.  -
Товарищ командующий, очевидно, не представляет себе, что мы  пережили.  Он
не видел здесь брустверов,  сооруженных  из  трупов.  Живые  стояли  перед
выбором: вести огонь из-за этих брустверов, пока есть еще силы и  патроны,
или долбить промерзшую землю, чтобы захоронить товарищей.  И  предпочтение
было отдано первому.  С  наступлением  же  весны  такие  укрытия  пришлось
постепенно ликвидировать. Вы скажете:  надо  было  своевременно  построить
новые? А известно ли вам, что многим бойцам не под  силу  поднять  тяжелое
бревно?..
   Наступило молчание. Двойственное  чувство  овладело  присутствующими  в
этом кабинете. Подсознательно они сочувствовали Бычевскому и вместе с  тем
понимали, что такой тон при объяснении с командующим недопустим.
   Жданов повернулся в сторону Бычевского, собираясь поправить  начинжа  и
поддержать командующего, но в этот миг Попков неожиданно крикнул:
   - Товарищи! Послушайте!..
   Все переглянулись. Потом, как по команде, повернулись  к  репродуктору,
стоявшему  на  письменном   столе.   Метроном   стучал   чуть   слышно   и
размеренно-спокойно.
   - Да не то, товарищи! Слушайте... там!..
   Попков весь подался к раскрытому окну. Через окно, откуда-то  издалека,
в кабинет впорхнул прерывистый звонок трамвая. Никакой другой звук не  мог
так взволновать собравшихся здесь людей,  как  этот  заурядный  трамвайный
звонок. Все устремились к широко распахнутому окну.
   - Сегодня по Кирочной пустили! - торжествующе объявил Попков.
   Жданов первым обнаружил, что Говоров не  тронулся  со  своего  места  -
сидит, как  сидел,  только  усиленно  потирает  руки,  будто  они  у  него
замерзли. Эти нервические движения  подсказали  Жданову,  что  на  душе  у
командующего неспокойно.
   - Товарищи! -  нарочито  строго  окликнул  Жданов  остальных.  -  Будем
продолжать работу. Командующий ждет.
   Когда все снова заняли свои прежние места за столом, Говоров сказал:
   - Я не хочу, точнее, не  могу  сейчас  вдаваться  в  причины  нынешнего
состояния  инженерных  сооружений.  Но  мною  высказаны  здесь  конкретные
предложения, и мне хотелось бы услышать ваше мнение о них.
   - У меня  есть  вопрос,  -  слегка  наклоняясь  над  столом  в  сторону
командующего,  подал  голос  Васнецов.  -  Вы  сказали,   что   необходимо
совершенствовать оборону, выдвигая ее вперед. Верно?
   - Верно, но это еще не все, - откликнулся Говоров. - Нам надо построить
новые укрепления и в самом городе.  Тысячи  укреплений!  И  эта  цифра  не
фигуральная. Мы должны внести серьезные коррективы в построение внутренней
обороны города. Она создавалась по секторному принципу, и я  полагаю,  что
принцип этот должен быть сохранен. Только надо покончить  о  иллюзиями.  В
прошлом за секторами были  закреплены  добровольческие  рабочие  отряды  и
ополченские соединения. Им предстояло принять бой в случае прорыва врага в
город. Но вы же лучше меня знаете, что часть рабочих эвакуировалась вместе
со своими заводами, другие не вынесли голодной зимы. Да и опорные пункты в
каждом из секторов в результате  бомбежек,  обстрелов,  наконец,  погодных
изменений частично пришли в негодность. Нам необходимо восстановить  их  и
построить, повторяю, тысячи новых.
   - Кто же будет это делать? - снова  задал  вопрос  Васнецов.  -  Какими
силами мы сумеем выполнить такую гигантскую работу?
   Чуть пожав плечами, Говоров ответил:
   - У ленинградцев есть опыт строительства оборонительных сооружений.
   - Опять мобилизация населения? - спросил в свою очередь Попков.
   - Да, - твердо сказал Говоров.
   Попков безнадежно махнул рукой:
   - Люди измучены мобилизациями. Прошлым летом  мы  мобилизовали  пятьсот
тысяч человек на строительство оборонительных укреплений. Осенью  начались
мобилизации на лесозаготовки и торфоразработки. Зимой тысячи  ленинградцев
образовали живой конвейер от Невы до  хлебозавода,  подавая  туда  ведрами
воду. Они не жалуются на это, ни о чем нас не просят, но мы должны дать им
хотя бы месяц отдыха. Месяц, свободный от новых мобилизаций!
   - Это невозможно, - неумолимо ответил Говоров.
   - Почему?
   - Потому что противник стоит по-прежнему в шести километрах от  города.
Потому что он  не  упустит  возможности  воспользоваться  слабостью  нашей
обороны. Случится то же, что уже случилось на "Невском пятачке" - плацдарм
этот потерян главным образом потому, что не был достаточно укреплен. И вот
теперь весь левый берег Невы, вплоть до Шлиссельбурга, в руках противника.
   Напоминание о  потере  этого  клочка  земли,  обильно  политого  кровью
советских бойцов, прозвучало жестоким укором. Говоров, видимо, сам  ощутил
это.
   -  Товарищи!  -  заговорил  он  с  несвойственной  ему   проникновенной
интонацией. - Мы должны смотреть правде в глава. Враг не  считается  ни  с
нашими потерями, ни с пережитыми испытаниями.  Он  -  враг.  И  мы  должны
исходить только из этого. Строительством новых  оборонительных  сооружений
задача не исчерпывается. Нам предстоит сформировать из оставшихся в городе
рабочих новые батальоны, но уже армейской структуры. Только таким  образом
город превратится в реальную крепость. На юге  и  юго-западе  роль  фортов
будут выполнять Ораниенбаумский плацдарм, Кронштадт и  Пулковские  высоты.
На севере - железобетонный пояс  Карельского  укрепрайона.  На  востоке  -
Невская укрепленная позиция, которую еще надо создать. Сам же город станет
как бы основной цитаделью крепости. Посмотрите, далее, трезвым взглядом на
существующие в секторах городской обороны укрепленные районы. Кто  занимал
там доты в недалеком прошлом? Кадровые артиллерийско-пулеметные батальоны.
На бумаге они существуют в теперь,  а  фактически  давно  растворились  на
полевых позициях дивизий первого эшелона.  По  своему  предвоенному  опыту
начальника артиллерии укрепрайона я знаю, что артпульбаты в принципе могут
вести самостоятельный огневой бой как против пехоты, так и  против  танков
противника - в каждом из них по штату противотанковых средств  не  меньше,
чем в стрелковом полку. И сейчас от нас требуется во что бы  то  ни  стало
восстановить  эти  мощные  подразделения,  свести  их  снова   в   систему
укрепрайонов. Тогда мы  сможем  поочередно  выводить  в  резерв  некоторые
стрелковые  полки,  а  затем  и  дивизии   для   подготовки   к   активным
наступательным  действиям.  Я  просил  бы  вас  высказаться  и  по   этому
вопросу...
   Жданов не спускал с Говорова глаз. Теперь он  уже  окончательно  понял,
что ошибся в первоначальной своей оценке этого человека. Самым легким было
бы признать Говорова только толковым специалистом  академического  склада.
Еще проще иронизировать  над  его  памятливостью  на  цифры.  Да,  у  него
математический склад ума, математическая логика мышления. Но так ли уж это
плохо?  Жданов  тщетно  пытался  отыскать  уязвимые  места  в  построениях
Говорова.  Нет,  этого  человека  нельзя  было  причислить  к  теоретикам,
оторванным от жизни. Возможно, что для него не  вполне  постижимы  чувства
людей, переживших многие месяцы блокады. Но факты ему  известны!  Все  его
предложения опираются именно на факты...
   Это течение мыслей Жданова, равно как и ход самого  заседания  Военного
совета, нарушил один из  помощников  Евстигнеева.  Он  неслышно  возник  в
дверях кабинета и вытянулся, глядя на Говорова, безмолвно прося  извинения
за свое вторжение сюда. Потом так же неслышно, ступая на носки, подошел  к
начальнику разведки, склонился над его ухом и передал ему  какую-то  синюю
папку.
   Говоров едва заметно передернул плечами.
   -  Разрешите  доложить,  товарищ  командующий!  -  обратился   к   нему
Евстигнеев. - Мне принесли протокол допроса пленного немецкого капитана. В
показаниях этого пленного имеется  кое-что,  достойное  внимания  Военного
совета. На днях - точной даты пленный не  помнит  -  в  Пушкин  и  Гатчину
приезжал начальник  штаба  вермахта  фельдмаршал  Кейтель.  Капитан  лично
видел,  как  Кейтель   проследовал   на   наблюдательный   пункт,   откуда
просматривается значительная часть Ленинграда.
   Евстигнеев захлопнул синюю папку и сел.
   - Что ж, - резюмировал Говоров, -  полагаю,  что  этот  факт  не  менее
симптоматичен, чем  отстранение  фон  Лееба.  Противник  готовится.  Будем
готовиться и мы...


   С этого заседания Военного совета Васнецов  ушел  со  смятенной  душой,
которая и без того была истерзана всем пережитым.
   Безмерные страдания и муки выпали на долю  каждого  ленинградца.  Но  у
тех, кто нес ответственность за судьбы города, к этому добавлялось  еще  и
другое: они страдали оттого, что  не  могли  остановить  смерть,  бесшумно
шагающую по ленинградским улицам, проникающую в заводские  цехи  и  сквозь
стены жилых домов.
   Душа Васнецова  страстно  жаждала  исцеления.  Эта  жажда  усилилась  с
наступлением весны,  с  появлением  солнца,  ослепительно  сверкавшего  на
хорошо вычищенных тротуарах и мостовых, после того, как истосковавшиеся по
теплу люди наконец скинули с себя опостылевшие шубы, валенки, шали и стали
походить на довоенных ленинградцев.
   Трезвый разум партийного работника все время напоминал  Васнецову,  что
блокада еще существует, что враг по-прежнему стоит  у  стен  Ленинграда  и
вообще конца войны пока не видно.  Но  истерзанная  душа  его  полна  была
безотчетной веры в то, что самое  страшное  уже  позади,  что  ленинградцы
дождались возможности отдохнуть, прийти в себя, набраться сил...
   И вдруг эта речь Говорова и так тесно перекликающееся с  ней  сообщение
Евстигнеева. Они вернули Васнецова к жестокой действительности.
   "Конечно, - размышлял Васнецов, -  Кейтель  не  случайно  приезжал  под
Ленинград. У немцев нет времени  для  развлекательных  экскурсий.  Ими  не
забыт разгром под Москвой. Теперь, когда от  Москвы  их  отделяют  уже  не
десятки, а сотни километров, вряд ли Гитлеру  придет  в  голову  повторить
наступление на советскую столицу. Под Ленинградом же  враг  стоит  на  тех
позициях, которых достиг в сентябре прошлого года. Значит?.."
   Значит, Говоров прав.
   Значит, снова тысячам ленинградцев надо брать в руки  лопаты  и  кирки,
снова месить бетон, класть кирпичи, под обстрелами врага  возводить  новые
доты, устанавливать противотанковые надолбы, оборудовать эскарпы.
   ...В  приемной  Васнецова  ждал  незнакомый  человек.  Занятый   своими
мыслями, Васнецов не сразу вспомнил, что сегодня  рано  утром  ему  звонил
представитель какого-то главка и настоятельно просил принять его.
   В последнее время представители наркоматов  и  различных  ведомств  все
чаще  стали  наведываться  в  Ленинград.  Это  было  вполне  объяснимо:  в
Ленинграде находилось много предприятий различного подчинения.  В  суровые
месяцы осенне-зимней блокады, когда  связь  с  Большой  землей  фактически
поддерживал  только  Смольный,  все  фабрики,  заводы  и  учреждения,   не
приостановившие работы, обращались со своими  нуждами  только  в  обком  и
горком партии.  Но  чем  прочнее  входила  в  быт  Ладожская  трасса,  чем
регулярнее становилось  авиационное  сообщение,  тем  больше  налаживались
связи предприятий с  наркоматами.  Регулирование  этих  связей  и  решение
вопросов, требующих рассмотрения в централизованном порядке, было одной из
обязанностей Косыгина.  К  нему  и  хотел  адресовать  Васнецов  человека,
позвонившего  утром,  но,  вспомнив,  что  уполномоченный  ГКО  выехал   в
Сясьстрой, дал согласие принять москвича после заседания Военного совета.
   И вот он явился.
   - Слушаю вас, - сказал Васнецов, опускаясь на стул за письменным столом
и указывая посетителю на стоявшие перед столом кожаные  кресла.  -  С  чем
пожаловали?
   - С жалобой, товарищ Васнецов, - скороговоркой ответил тот.
   Взгляд Васнецова скользнул по листку перекидного  календаря,  где  были
записаны фамилия, имя и отчество этого  невысокого  роста  и  относительно
молодого - не старше сорока лет - человека.
   - Какая же у вас жалоба, товарищ Скворцов? - спросил  Васнецов.  -  Это
шутка, конечно?
   - Зависит от того, с чем от вас уйду. Я, как вам уже докладывалось,  из
Главцементтреста. Нам от Ленинграда помощь нужна.
   - Не вполне вас понимаю, - пожал плечами Васнецов.
   - Дело-то простое - цемент стране нужен. А у  вас  в  Кировском  районе
целый завод цементный имеется. И, конечно, законсервированный.  Мы  просим
отдать нам часть его оборудования.
   - Почему вы пришли с этим ко мне? - спросил  Васнецов  и  услышал,  что
голос его, помимо воли, прозвучал недовольно.
   - Так в Ленинграде без Смольного никуда! - развел  руками  Скворцов.  -
Попков уперся...
   - Товарищ Скворцов, - тем же недовольным тоном  продолжал  Васнецов,  -
поймите, Ленинград в блокаде! Сотни домов и перекрытий разрушены. Мы  сами
испытываем острейшую нужду и в цементе и в оборудовании.
   - Только и слышу: "Блокада, блокада!" -  рассердился  Скворцов.  -  Еще
когда собирался ехать в Ленинград, меня пугали: там,  мол,  холод,  голод,
мертвецы на улицах!.. Конечно, я  знаю,  все  это  было.  Но  теперь-то!..
Давайте говорить откровенно: где она, эта блокада?
   - Как - где?! - воскликнул Васнецов. - Да разве вы не знаете...
   - Знаю, все знаю! - опять прервал его Скворцов. - И что немцы  в  шести
километрах от Кировского - тоже знаю. Но в городе-то  никакой  блокады  не
чувствуется!  Улицы  чище,  чем  в  Москве.  Снабжение,  насколько  я  мог
заметить, вполне приличное...
   Васнецов молчал. Ему подумалось: "Этот человек либо шутит, либо  просто
хочет польстить. Но шутки здесь неуместны, а всякая лесть оскорбительна...
Или,  может  быть,  гостю  с  Большой   земли   действительно   невозможно
представить себе истинное положение Ленинграда?"
   - И даже обстрелы не дали вам почувствовать, что Ленинград не избавился
от блокады? - спросил Васнецов.
   - Обстрелы?.. Это, конечно, есть.  Только  ведь  они  не  помешали  вам
отгрохать  на  Кировском  новый   механический   цех.   Работают   там   и
медно-чугунолитейный и новочугунолитейный. Вагранка в порядке. Спросите  -
откуда знаю? Скажете -  военная  тайна?  Да  от  меня,  товарищ  Васнецов,
никакие тайны не утаятся. Все равно знаю, что и снаряды делаете, и мины, и
пушки. Танки ремонтируете! Чего уж там прибедняться!
   Васнецов даже чуть растерялся от такой напористости посетителя.
   Верно, в феврале - марте на Кировском построили новый механический цех.
И  чугунолитейные  восстановили.  И  на  других  предприятиях   оборонного
значения кое-что сделано - только  за  этот  месяц  они  дали  фронту  сто
орудий, почти восемьсот пулеметов, больше двухсот тысяч снарядов и столько
же мин. И судостроители не простаивали - отремонтировали  227  кораблей  и
360 катеров, заново построили  для  Ладожской  флотилии  тендеры,  сварные
металлические баржи. Верно, все это сделано. Но блокада остается блокадой.
Что он, с луны свалился, этот бодрячок?
   Васнецов пристально  смотрел  в  глаза  сидящему  перед  ним  человеку,
стараясь по выражению лица проникнуть в его подлинные мысли.
   - Ну что вы на меня так глядите, Сергей Афанасьевич? - опять усмехнулся
Скворцов. -  Помогать  другим,  насколько  я  знаю,  старая  ленинградская
традиция! Согласны?
   - Да, в этом я согласен с вами, - сказал Васнецов и вышел из-за  стола,
пересел в кресло напротив Скворцова, несколько мгновений пристально глядел
ему в глаза. Потом сказал: - Послушайте,  Антон  Григорьевич,  вы...  член
партии?
   - Ну, разумеется, - продолжал улыбаться  тот.  -  С  тридцать  второго.
Верите? Или партбилет показать?
   - Нет, нет, не надо. Я не к тому... Я... - Васнецов заговорил сбивчиво.
- Я хочу, чтобы вы откровенно... как положено между коммунистами... Вам  и
в самом деле Ленинград представляется... таким?
   - Каким?.. А-а, понимаю! - спохватился Скворцов. - Вы на  меня  как  на
марсианина смотрите! Так нет, я, Сергей Афанасьевич, не марсианин. И  если
сами вы призвали меня к откровенности, так уж не сердитесь за нее. У  меня
создается впечатление,  что  ваши  производственники  блокадой  как  щитом
прикрываются. А мне со стороны виднее. Конечно, все  было  -  и  голод,  и
холод, и десятки тысяч смертей. Но сейчас  вон  на  Филармонии  объявление
висит: открываем, мол, зал после капитального ремонта! На Невском  морячки
за девушками стреляют. В магазинах товары есть. Мало, конечно. А в  Москве
их, думаете, много?..
   Васнецов  не  сводил  удивленного  взгляда  с  необычного  собеседника.
Васнецова коробило, возмущало, что этот человек с Большой земли говорит  о
Ленинграде как о самом обычном городе, что, зная лишь понаслышке о  муках,
которые пережил Ленинград, он позволяет себе высказываться о  них  как  бы
между прочим. Вся блокадная психология Васнецова протестовала против этого
и требовала поставить Скворцова на место. А вместе с  тем  совсем  другое,
прямо противоположное чувство переполняло Васнецова -  он  радовался,  что
этот москвич заставил его самого посмотреть на происходящее вокруг другим,
новым, непривычным взглядом.
   Васнецов мог бы многое сказать Скворцову. Объяснить, что город  еще  не
справился с  последствиями  голода,  что  из-за  нехватки  рабочих  рук  и
строительных материалов - в частности,  цемента  -  медленно  идет  ремонт
жилых зданий, а потому законсервированный цементный завод  будет  пущен  в
ход в  ближайшие  недели;  поделиться  своими  заботами  о  восстановлении
канализации и водопровода - воду  пока  удалось  подать  только  в  три  с
небольшим тысячи домов, - напомнить, что от огня осадных немецких  батарей
ежедневно гибнут десятки ленинградцев.
   И тут он вспомнил то, что слышал совсем недавно  в  кабинете  Говорова.
"Какие  дома?  Какой  водопровод?!  -  подумал  Васнецов.  -  Завтра   или
послезавтра  снова  надо  поднимать  население  города  на   строительство
укреплений".
   Он нахмурился и сухо спросил Скворцова:
   - Что конкретно вы просите от нас?
   Тот поспешно полез во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда  листок
бумаги, развернул его и подал Васнецову:
   - Вот спецификация.
   Васнецов мельком взглянул на бумагу,  положил  ее  на  стол  и  сказал,
вставая:
   - Оставьте. Я посоветуюсь. Посмотрим, что можно сделать.
   Скворцов тоже поспешно встал, вежливо поблагодарил:
   - Спасибо,  товарищ  Васнецов.  С  вашего  разрешения,  позвоню  завтра
утром...
   Оставшись один, Васнецов вернулся за стол. "Нет, нет! - сказал он себе.
- Не надо верить ему. Враг рядом, все  восстановленное  может  быть  снова
разрушено, людям еще далеко до отдыха. Надо думать  только  о  предстоящих
боях. Не обольщаться радостными, посвежевшими лицами ленинградцев! Впереди
новые испытания!.."
   Он посмотрел на окно и вдруг спросил себя: "А почему я не открываю его,
как это сделал Говоров?"
   Васнецов подошел к окну и попытался открыть. Но заклеенная,  промерзшая
за зиму и разбухшая весной рама не поддавалась.
   Он вызвал дежурного секретаря, спросил его:
   - У вас есть стамеска?
   - Что? - удивился секретарь.
   - Ну, нож какой-нибудь! Я хочу открыть окно...



11

   Рано утром Звягинцев проснулся от громкого стука в дверь.
   - Кто? - крикнул он спросонья и приподнялся на локте, чтобы посмотреть,
ушел ли уже Королев.
   Ивана Максимовича не было, но в комнате стоял Савельев.
   - Товарищ майор, вас в штаб обороны требуют.  Поскорее  приказано.  Там
начальство понаехало...
   - Какое еще начальство? - угрюмо  спросил  Звягинцев,  однако  снял  со
спинки стула гимнастерку.
   Одевался он не спеша. В последние дни Звягинцев  все  делал  не  спеша,
будто во сне.
   - Да побыстрее же, товарищ майор! - молил Савельев. - Там два  генерала
ждут. Я за вами на "эмке" прискакал.
   Звягинцев  будто  не  расслышал  этих  слов.  Ему   теперь   все   было
безразлично.
   Вот уже несколько дней  он  старательно  избегал  встреч  с  Королевым.
Нарочно  придумывал  себе  какое-нибудь  дело,  чтобы  прийти  на  ночевку
попозже, когда Королев ляжет спать.  А  проснувшись,  не  поднимал  головы
раньше, чем тот уйдет в цех.
   И сейчас, натягивая сапоги, Звягинцев подумал мельком: "Хорошо, что эти
генералы не нагрянули до ухода Ивана Максимовича".
   Наконец он взял в руку фуражку  и  следом  за  Савельевым  поднялся  по
лестнице наверх.
   Там действительно стояла машина, выкрашенная  по-летнему  -  в  зеленый
цвет с серыми разводами. "Не заводская", - отметил про  себя  Звягинцев  -
все заводские  машины  он  знал  наперечет.  За  ветровым  стеклом  машины
красовалось несколько разноцветных пропусков.  За  рулем  сидел  старшина.
"Значит, - решил Звягинцев, - на завод в самом  деле  пожаловало  какое-то
высокое начальство".
   - Можно, я вперед сяду? - шепнул Савельев, видимо довольный  полученным
от  генералов  поручением,  а   еще   больше   -   возможностью   проехать
километр-полтора на их "эмке".
   ...У помещения заводского штаба обороны Звягинцев издали увидел  группу
военных. Рефлекс кадрового командира сработал моментально - майор поспешно
надел фуражку и застегнул на все пуговицы плащ.
   Машина остановилась метрах в четырех от начальства. Одного из генералов
- командующего 42-й армией Николаева - Звягинцев узнал сразу.  Но  другой,
несколько выше среднего роста генерал-лейтенант, с одутловатым лицом  и  с
коротко подстриженными усами, был  незнаком  ему.  За  спиной  незнакомого
генерала маячила худощавая фигура полковника Бычевского. Тут же находились
директор завода Длугач и секретарь парткома Алексеенко.
   Звягинцев взметнул к козырьку руку и, поскольку генерал с  усиками  был
старшим по званию, представился ему.
   - Сколько вас надо ждать, майор? - недовольно буркнул тот.
   Звягинцев промолчал, только вытянул руки  по  швам.  И  в  этот  момент
заговорил дружелюбно Бычевский:
   -  Здравствуйте,  товарищ  майор.  Командующий   хотел   бы   осмотреть
укрепления,  построенные  на  территории  завода.  -  Потом  обернулся   к
генерал-лейтенанту  и  отрекомендовал  Звягинцева;  -  Кадровый  командир.
Служил в штабе нашего округа, а затем и фронта. Участвовал в боях на  Луге
и под Волховом.
   - А чего же на заводе прохлаждаетесь, если боевой командир? -  все  так
же недовольно спросил генерал.
   Хотя Бычевский и назвал его "командующим",  Звягинцев  не  мог  понять,
перед кем он стоит. Ему  было  известно,  что  фронтом  командует  генерал
Хозин, которого видел не раз. Впрочем, это не меняло сути  дела.  Прижимая
руки к корпусу, Звягинцев ответил четко и преувеличенно громко:
   - Я здесь не прохлаждаюсь, товарищ генерал-лейтенант, а выполняю боевой
приказ. Откомандирован на завод для строительства укреплений.
   - Ну вот и покажите, что  вы  здесь  настроили,  -  продолжал  ворчливо
генерал и, повернувшись к Николаеву, вполголоса добавил: -  Надеюсь,  хоть
тут-то нет такого киселя, как у вас на переднем крае.
   Звягинцев интуитивно почувствовал при этом,  что  причина  недовольства
генерал-лейтенанта  не  в  нем,  а  в  ком-то   или   в   чем-то   другом,
предшествовавшем приезду начальства на завод.
   Николаев тут же  был  отпущен,  а  остальным  генерал-лейтенант  сказал
одно-единственное слово:
   - Пошли!
   - Здесь, Леонид Александрович, не идти, а ехать  надо,  -  подал  голос
Длугач. - Заводская территория под стать городу средней величины.
   - Ну что ж, тогда по машинам! - почти скомандовал генерал...
   Звягинцев оказался в первой машине вместе с Бычевским. Во второй вместе
с генералом следовали Длугач и Алексеенко. В третьей, замыкающей "эмке"  -
адъютант генерала и два автоматчика.
   По пути Бычевский рассказал Звягинцеву, что Ленинградский и  Волховский
фронты  объединены  теперь   под   командованием   Хозина,   а   войсками,
обороняющимися внутри блокадного кольца, командовать прибыл вот этот самый
генерал по фамилии Говоров. Он только что осматривал передний край обороны
42-й армии  в  районе  больницы  Фореля  и  выразил  крайнее  недовольство
состоянием тамошних инженерных сооружений.
   - Кричал? - сочувственно спросил Звягинцев.
   -  Не-ет.  Этот  не  закричит,  он...  въедается,  -  тоскливо  ответил
полковник.
   То, что Бычевский был  так  откровенен,  говоря  о  новом  командующем,
свидетельствовало не только о доверии к бывшему сослуживцу, но  и  о  том,
что  самому  начальнику  инженерных  войск  тоже  влетело.  Звягинцев   не
чувствовал угрызений совести за качество своей работы, но на всякий случай
приготовился к худшему.
   Часа два водил он командующего от объекта к объекту. Шагах  в  двух  от
них шел Бычевский, чуть дальше двигались Длугач и Алексеенко.
   Командующий молча осматривал доты, опускался  в  траншеи,  примерял  на
свой рост окопы,  стучал  кулаком  по  их  дощатой  обшивке,  проверяя  ее
надежность. Только в одном из ходов сообщения, увидев,  что  между  бревен
сочится талая вода, обронил слово:
   - Заштопать!
   А когда все они возвращались уже к  машинам,  Говоров  буркнул  как  бы
нехотя:
   - Удовлетворительно. Благодарю.
   Расселись  по  машинам  в  прежнем  порядке,  и  Бычевский  долго  тряс
Звягинцеву руку, поздравляя с тем, что не подвел ни его, ни себя.
   У штаба обороны опять все  вышли  из  машин.  Звягинцев  встал  чуть  в
стороне, наблюдая, как командующий  прощается  с  Длугачом  и  Алексеенко.
Говоров сам подошел к нему. Звягинцев вскинул ладонь к козырьку фуражки.
   - Рано, - пробасил  командующий.  -  С  вами  пока  не  прощаюсь.  Хочу
поговорить...
   Звягинцев опустил руку. Ему все равно было - поговорит или не поговорит
с ним командующий. Ничего ведь не изменится. Ничего!..


   ...Прошло уже без малого месяцев пять с тех пор, как  Звягинцев  прибыл
на Кировский завод. В течение всего этого времени он только два раза видел
Веру. В это трудно было поверить, но это было именно так. Они жили в одном
городе и в мирное время могли бы встречаться почти  ежедневно  -  путь  от
Кировского завода до госпиталя на трамвае занял  бы  самое  большее  сорок
пять минут. Однако  теперь  о  трамваях  и  троллейбусах  напоминали  лишь
обрывки проводов, раскачиваемых ветром.
   А главным препятствием являлся все же голод в сочетании с изнурительной
работой.  Скудные  тыловые  нормы  питания  уже  сказались  на  физическом
состоянии Звягинцева. Он едва держался на ногах, возвращаясь к ночи  в  ту
каморку, где ютился вместе с  Иваном  Максимовичем  Королевым.  Не  всегда
хватало сил даже на растопку печки. Частенько  Звягинцев,  не  раздеваясь,
падал на кровать и с головой укрывался полушубком.
   От усталости он долго не мог уснуть, чутко прислушивался к  доносящимся
сверху глухим разрывам снарядов. И каждый раз ему  казалось,  что  это  не
очередной  обстрел,   а   начало   немецкой   артиллерийской   подготовки,
предшествующей наступлению.
   Но  и  убедившись,  что  это  всего   лишь   террористический   обстрел
осажденного города, Звягинцев не успокаивался. Начинались думы  о  Вере  -
она ведь может погибнуть во время одного из таких обстрелов.
   Теперешнее чувство Звягинцева к Вере не походило на то, которое владело
им  накануне  войны,  а  равно  и  на  позднейшее  -  мучительное  чувство
неразделенной любви, которое охватило его после той встречи в лесу,  когда
Звягинцев решил, что не он сам важен для Веры  и  нужен  ей,  -  она  рада
встреча с ним только потому, что узнала, где Анатолий...
   Звягинцев ничего не спрашивал о нем у Веры - ни тогда, ни позже. То  ли
потому, что трагическая смерть Валицкого как-то примирила Звягинцева с его
сыном, то ли по иной причине -  он  интуитивно  чувствовал,  что  человек,
стоявший между ним и Верой, исчез из ее  души  бесследно.  Иначе  Вера  не
раскрылась бы перед ним так горько и беспощадно по отношению к самой себе.
   Тогда-то Звягинцев почувствовал, что нужен Вере, что,  кроме  отца,  он
остался единственным близким ей человеком.
   Для  того  чтобы  любить  Веру,  Звягинцеву  не  обязательно  было   ее
физическое присутствие рядом с ним. Достаточно было знать, что она жива. И
каждый звук артиллерийского разрыва,  доносившийся  издалека,  со  стороны
города, он воспринимал как удар молота по собственному сердцу.
   Наконец Звягинцев не выдержал этих каждодневных ударов. Сказал в  штабе
обороны, что должен съездить в Управление  ВОГа,  и  вечером  на  попутных
машинах и пешком добрался на другой край города.
   В  прошлый  раз  Вера  встречала  его  у  ворот  госпиталя.  Теперь  же
Звягинцеву  предстояло  пересечь  засыпанный  снегом  двор,  подняться  на
каменное крыльцо и уже в самом госпитале спросить, как ему увидеть Веру.
   Звягинцев  вошел  в  пустынный  коридор,  освещенный  тускло  мигающими
коптилками, и направился  в  противоположный  его  конец  в  надежде,  что
кто-нибудь появится у него на пути. Он не ошибся: не прошел еще и половины
коридора, как дверь одной из палат открылась и оттуда выбрался человек  на
костылях. Штанина его толстой пижамы была подвернута и  заколота  примерно
там, где полагалось быть колену.
   - Эй, товарищ! - крикнул Звягинцев и сам испугался звука своего голоса:
так гулко отозвался он в пустом коридоре.
   Человек на костыле неуклюже повернулся. Звягинцев подошел к нему ближе,
увидел, что тот еще очень молод, почти мальчишка, и что  на  груди  из-под
его пижамы выглядывает треугольник морской тельняшки.
   На мгновение Звягинцева охватило чувство острой жалости к атому  парню,
обреченному всю  свою,  наверное  еще  долгую,  жизнь  не  расставаться  с
костылями. Но, не желая бередить душу молодого инвалида, Звягинцев  сказал
преувеличенно бодро:
   - Слушай, морская душа, не знаешь, как мне тут Веру Королеву  отыскать?
Фельдшерицу...
   Парень смерил Звягинцева пристальным взглядом с головы  до  ног  и,  не
обнаружив  знаков  различия,  прикрытых   воротником   полушубка,   решил,
очевидно, не затруднять себя выбором манеры обращения.
   - А зачем она тебе?
   По собственному опыту  Звягинцев  знал,  что  раненые,  находящиеся  на
излечении, - в особенности тяжелораненые, - как правило, чувствуют себя на
какое-то время свободными от субординации. Вступать в  пререкания  с  этим
так жестоко пострадавшим парнем ему не  хотелось.  Он  сказал  подчеркнуто
дружелюбно:
   - Видишь ли, друг, она моя старая знакомая.
   К его удивлению, эти слова разозлили парня.
   - Ты в воинскую часть пришел, а не в квартиру коммунальную. Обратись  к
начальнику госпиталя или к комиссару.
   Выговорив это, раненый, повернувшись с трудом, зашагал  дальше,  громко
стуча костылями.
   - А где их искать - начальника или комиссара? - растерянно бросил вслед
ему Звягинцев.
   - Начальника на том свете искать будешь, -  ответил,  не  оборачиваясь,
парень, - а комиссар... - Он сделал  паузу,  точно  раздумывая,  стоит  ли
говорить, и все ж пробурчал: - На втором этаже, направо.
   Звягинцев пожал плечами, не понимая, чем  он  так  разозлил  одноногого
морячка, и медленно пошел вперед в поисках лестницы на верхние этажи.
   На втором этаже глазам его открылся такой же длинный коридор, столь  же
плохо освещенный, как и  нижний.  И  все  двери  здесь  тоже  были  плотно
прикрыты, только из одной пробивалась  узкая  полоска  света.  На  этой-то
двери и была прибита табличка: "Комиссар".
   Звягинцев вдруг вспомнил, что в прошлый  раз,  когда  он  торопил  Веру
поскорее садиться в машину, чтобы не опоздать на концерт, она сказала, что
должна отпроситься у комиссара. "Ну что ж, - подумал теперь Звягинцев, - в
крайнем случае напомню ему, что я тот самый..."
   И он открыл дверь.
   За письменным столом сидел невысокий, широкоплечий человек в  полушубке
с поднятым воротником, но без шапки и что-то  писал  при  свете  мерцающей
коптилки, низко наклонив над столом голову. К столу была прислонена палка.
   Свет коптилки вырывал из темноты только крупную голову этого  человека,
вернее, его затылок, да еще бронзовую чернильницу на столе. Рядом у  стены
белела аккуратно заправленная кровать.
   - Товарищ комиссар... - начал было Звягинцев, но в ту же  минуту,  едва
человек  поднял  свою  большую  голову,  Звягинцеву  показалось,  что   он
галлюцинирует. Зажмурив и снова открыв глаза, спросил, все еще не  веря  в
истинность увиденного: - Пастухов... ты?!
   Пастухов,  не  выпуская  из  пальцев  карандаша,  старался   разглядеть
остановившегося в полумраке  Звягинцева.  Потом  медленно  встал,  схватил
палку и, опираясь на нее, сделал шаг навстречу.
   - Звягинцев? Майор! Это ты или привидение?!
   ...Не меньше часа сидели они рядом на кровати, расспрашивая друг друга.
За этот час перед Звягинцевым вновь пронеслось недавнее  прошлое:  Средняя
Рогатка, Лужский рубеж, первый бой, ранение, страшное ожидание в лесу,  по
которому бродили немцы...
   Звягинцев как-то невесело усмехнулся.
   - Ты что, майор? - спросил Пастухов.
   - Вспомнил, как ты мне нотацию читал. Там, на Луге. Когда я  на  одного
отступленца набросился. Помнишь?  Я  тогда  сказал,  что  таким,  как  он,
проходы в тыл надо минировать. Помнишь?
   - Помню, - кивнул Пастухов.
   - Это ведь километров за сто от Ленинграда было... Да нет, больше.
   - Ну и что?
   - А то, что теперь сидим мы в самом Ленинграде голодные и  холодные,  а
немец - вот он, рядом.
   - Ты это всерьез?
   Звягинцев внимательно посмотрел в  насторожившиеся  глава  Пастухова  и
поспешил успокоить его:
   - Нет, друг мой, я хорошо понимаю - пережитое и  выстраданное  нами  не
прошло даром. И наша Луга, и твоя Невская Дубровка, и  мой  Волхов  -  все
недаром. И хоть нет наших с тобой имен в сообщении о разгроме  немцев  под
Москвой, а и к этому мы причастны. Но сколько еще  километров  гнать  надо
немцев!
   - Ты как, до границы считаешь?
   - А как же!
   - Некоторые считают до своего дома. А если дома уже нет, то до знакомой
с детства березки.
   - А у тебя какой счет?
   - До победы.
   - До победы... - задумчиво повторил Звягинцев. -  Фашистов  крушить  до
победы - это бесспорно, тут  и  рассуждать  не  о  чем.  Но  как  ты  себе
представляешь нашу победу?
   - Странный вопрос, - пожал плечами Пастухов.  -  Победа  -  это  полный
разгром фашизма. Осиновый кол в змеиное его гнездо.
   - И то верно. Только не кажется ли тебе, комиссар, что сейчас победа  у
людей связывается не только с этим... общим? А и с чем-то другим, личным?
   - Не понимаю.
   - Ну как тебе это объяснить... Все, о чем человек мечтал и что  разбила
война, непременно вернется... или сбудется... Сбудется, точнее.
   - Без победы не сбудется.
   - Конечно же! Но сама победа при этом становится чем-то... личным,  что
ли. По крайней мере для меня так. И для тебя, уверен, и  для  Суровцева...
Кстати, ты знаешь что-нибудь о Суровцеве?
   - После ранения на "пятачке" не видел его.
   - Эх ты, а еще комиссар! Суровцев после ранения в этом самом  госпитале
лежал.
   - Быть того не может! - воскликнул Пастухов. - А сейчас где же он?
   - А сейчас... - Звягинцев запнулся. Ему не хотелось говорить  Пастухову
о той страшной работе, на  которую  обречен  Суровцев.  -  Ну,  словом,  в
Ленинграде, - закончил он. - Служит в одной части.
   - Да откуда ты все это знаешь?
   - От Веры.
   - Веры? - переспросил Пастухов. -  Королевой,  что  ли?  Так  ты  и  ее
знаешь? Погоди... Она тут как-то у меня отпрашивалась - знакомый, говорит,
с фронта приехал... Уж не ты ли?
   - Я, старший политрук, я.
   - Погоди, - все так же ошеломленно продолжал Пастухов. -  Помню,  мы  с
тобой в  лесу  разговор  вели  о  дочке  комиссаровой,  которая  к  немцам
попала... Она?
   - Она, Пастухов...
   - Тогда последний  вопрос:  кто  она  тебе  теперь?  Ну...  без  особых
подробностей... Жена?
   Звягинцев молчал. Он понимал, что Пастухов не имеет в виду  формальную,
так сказать, сторону дела,  а  выясняет  просто  степень  близости  своего
боевого друга и Веры. Что ответить ему? Рассказывать все слишком долго. Да
и невозможно передать словами все, что связывало  его  с  Верой.  Особенно
теперь...
   Он будто со стороны услышал, как произнес:
   - Жена.
   Сказал так и  понял,  что  должен  немедленно  оговориться,  объяснить,
что... имел в виду совсем другое. Но такое объяснение прозвучало бы теперь
глупо.
   Лишь произнеся  слово  "жена",  Звягинцев  осознал,  в  какое  нелепое,
двусмысленное положение поставил  он  Веру.  Пастухов  конечно  же  найдет
случай потолковать с ней об этом. И Вере придется краснеть,  отказываться.
Звягинцев предстанет перед ней в жалкой роли хвастунишки...
   И все-таки у него не хватило сил взять обратно слово, сорвавшееся с губ
помимо воли.
   - Вера сейчас здесь? - спросил Звягинцев.
   Пастухов ответил не сразу.
   - Так... - размышлял он вслух. - Теперь понимаю насчет личного. Подумал
было - философом стал майор... А Вера здесь, иди.  Наверху  она,  у  себя.
Плачет.
   - Плачет? - с тревогой и недоумением спросил Звягинцев.
   - Да, горе у нас тут,  майор.  Этой  ночью  начальник  госпиталя  умер.
Осьминин фамилия.
   "От чего?" - хотел спросить Звягинцев, но  вовремя  удержался:  он  уже
достаточно долго пробыл в блокаде, ему не пристало задавать такие вопросы.
   - Иди, иди к ней! - поторапливал Пастухов.
   - Но... я не знаю, где ее найти, - растерянно  сказал  Звягинцев.  -  Я
ведь никогда в этом здании не был.
   - Ко мне дорогу нашел, а к ней и подавно отыщешь.
   - Да я и к тебе-то случайно попал! Парень один в  коридоре  встретился.
Без ноги, с костылями. Я его про Королеву спросил, а  он  огрызнулся  и  к
тебе за разрешением послал.
   - А-а, Сергушин!.. - поморщился  Пастухов.  -  Тяжелый  случай  с  этим
парнем, еле выходили.
   - Он знает Веру?
   - Все ее в госпитале знают. А парня этого она на ноги подняла.  Точнее,
на ногу, - поправился он с невеселой усмешкой. - И  теперь  вот  ее  вроде
своей собственностью считает.
   - Влюблен?
   - Да нет, не ревнуй... Просто больничная психология. Знаешь такую?
   - Знаю. Сам больше месяца провалялся.
   - Ну вот. А к Вере путь такой: по лестнице на самый верх поднимешься  и
в аккурат упрешься в ее дверь. Или проводить?
   - Найду без провожатых.
   - Ночевать останешься?
   - Что?!
   - До утра, говорю, пробудешь?
   Пастухов спрашивал об этом как о чем-то само собой разумеющемся.
   - Нет, - ответил Звягинцев, не глядя на Пастухова, - неудобно.
   - Почему?  -  удивился  Пастухов.  -  Какое  неудобство  с  женой  ночь
провести? Словом, я разрешаю. Своей комиссарской властью.
   - Мало тут твоей  власти,  старший  политрук,  -  сказал  Звягинцев.  -
Обманул я тебя: не жена мне Вера. Пока еще не жена.
   - Будто я не знаю, что обманул, - усмехнулся Пастухов.
   - Так зачем же ты?..
   - Зачем, зачем!.. Тебя знаю. И ее. С меня достаточно. Ну, иди.


   ...Звягинцев пробыл у нее до глубокой ночи.
   Они говорили не о себе, не о  своем  будущем.  Так  же  как  и  там,  у
Пастухова, разговор здесь начался с воспоминаний. И в прошлом они  как  бы
искали друг друга.
   Вспоминали о вечеринке, которую устроил Павел Максимович Королев  после
окончания финской войны. Там Звягинцев в первый раз  встретился  с  Верой.
Долго спорили о том, кто с кем танцевал на той  вечеринке.  Потом  шаг  за
шагом восстанавливали путь с Литейного за Нарвскую,  вернее,  тот  отрезок
пути, который шли пешком, выскочив из автобуса... Вспоминали,  как  сидели
ночью в сквере, когда Звягинцев впервые  дотронулся  до  Вериной  руки,  а
потом положил свою широкую ладонь на ее маленькие пальцы,  вроде  бы  грел
их, хотя было совсем не холодно - приближалась весна. Но  Вера  не  убрала
свою руку, сделала вид, что не замечает прикосновения Звягинцева,  занятая
своими мыслями...
   Дальше их воспоминаниям мешала война. Как бы заранее  условившись,  они
избегали касаться войны, будто ее и не было. Но она была рядом - дрожала в
пламени коптилки, теплилась в остывающей железной печке, веяла холодом  от
промерзших за зиму  каменных  стен.  Война  словно  растворилась  в  самом
воздухе каморки, в которой  они  старались  хоть  на  мгновение  согреться
воспоминаниями.
   И в конце концов она властно вторглась в их разговор.
   Звягинцев увидел на тумбочке толстую тетрадь, спросил, не  со  школьных
ли времен сохранилась она у Веры. И услышал в ответ,  что  это  дневник  -
история болезни начальника госпиталя Осьминина, которую  он  сам  диктовал
Вере до вчерашнего дня.
   Вера раскрыла тетрадь, поднесла ее ближе к коптилке и прочла  последнюю
запись:
   "Никаких желаний. Все хорошо. И очень легко".
   Прочла и сказала, еле сдерживая слезы:
   - Ночью он умер.
   Звягинцев спросил, зачем Осьминин диктовал все это, и  Вера  объяснила:
записи должны быть отправлены в клиническую больницу  имени  Эрисмана.  Он
распорядился о том задолго до смерти.
   Потом Вера вытащила вдруг из-под  кровати  чемоданчик,  открыла  его  и
достала рисунок. Звягинцев не сразу догадался, что это один  из  тех  двух
рисунков,  которые  она  взяла  в  его  присутствии  с  письменного  стола
Валицкого. Протянув сейчас этот рисунок Звягинцеву, Вера сказала:
   - Возьми его, Алеша, и отправь в Смольный. У меня нет никакой оказии, а
почта... Сам знаешь, что теперь с  нашей  почтой.  Отправь,  всякое  может
случиться.
   Он встревоженно посмотрел на нее: что Вера имеет в виду? Обстрел?!
   Она успокоила его. Сказала со слабой улыбкой:
   - Нет, нет, со мной-то ничего не случится. Я выживу. Я дала себе  слово
выжить. А листок отправь. Ты знаешь этого Васнецова?
   - Да. Встречался до войны. И во время войны тоже.
   - Тогда напиши ему, что  Федор  Васильевич  умер.  Наверное,  они  были
знакомы, раз он сделал такую надпись.
   - Хорошо, - сказал Звягинцев и положил рисунок в свой планшет,  тут  же
спросив: - А где второй?
   - Он у меня, - ответила Вера.
   - Дай его мне. Подари!
   - Зачем?
   - Там ты. На нем твое лицо, - убежденно  сказал  Звягинцев.  -  У  меня
никогда не было твоей фотографии... Мы редко видимся. А так ты  будешь  со
мной. Всегда.
   Если бы Звягинцева попросили пересказать, о чем они говорили в ту  ночь
еще, он бы не смог. Помнил только, что, выходя незадолго  до  рассвета  из
госпиталя, испытывал такое счастье, какого не представлял себе ни в мирное
время, ни тем более в страшные месяцы войны.
   Он знал только одно: ничто и никто не в силах разлучить его с  Верой  -
ни люди, ни война.
   Но он ошибся.
   Было так.
   Над Ленинградом сияло весеннее солнце. Десятки  тысяч  людей  вышли  на
улицы - с лопатами, кирками и ломами.
   Работа радостная и вместе с тем  страшная.  Страшная  потому,  что  под
снегом и льдом были похоронены не только тротуары и  мостовые,  но  и  те,
кого смерть застала на улице.
   Однако, кроша лед, люди подсознательно считали, что они разбивают оковы
проклятой блокады.
   Почти три недели - с 27 марта по 17 апреля  -  продолжался  этот  штурм
заледенелых сугробов, цепко державших  город  в  своих  холодных  объятиях
около пяти месяцев.
   И вот настал день, когда  на  улице  Стачек  зазвенел  первый  трамвай.
Вожатый звонил почти непрерывно, хотя на  рельсах  никого  не  было.  Люди
стояли на тротуарах, встречая и провожая красный вагон улыбками. Казалось,
что  он  вернулся  из  того  светлого,  солнечного  мира,  с  которым  они
расстались так давно...
   С первым  же  трамваем  Звягинцев  отправился  на  Выборгскую.  Радость
предстоящей встречи с Верой переполняла его. Он представлял себе, как  они
выйдут из госпиталя и погуляют вместе по влажному,  еще  не  высохшему  от
недавних сугробов  блестящему  тротуару.  Это  представлялось  ему  высшей
наградой за все выпавшие на их долю испытания.
   На трамвае он, разумеется, не доехал до госпиталя. Трамваи  ходили  еще
по укороченным маршрутам и далеко на по всем улицам.  Большую  часть  пути
Звягинцев проделал опять-таки  на  попутных  машинах  и  пешком.  Идти  по
чистым, похожим на довоенные улицам уже само по себе было счастьем.
   Все ближе и ближе подходил Звягинцев к тому переулку, где  располагался
госпиталь. Предстояло сделать еще один поворот. И тут он почувствовал, как
у  него  сжалось  сердце.  Звягинцев  еще  не  понимал  причины   внезапно
охватившей его тревоги, может быть, она появилась вместе с запахом гари  и
разбитого  в  щебенку  кирпича,  словом,  с  тем  самым  запахом,  который
сопутствует разрушению и смерти.
   Теперь Звягинцев уже не шел, а бежал... Бежал,  сам  того  не  замечая,
охваченный страшным предчувствием...
   Наконец он увидел то, чего не сможет забыть никогда: на месте госпиталя
громоздились бесформенные  развалины.  Над  развалинами  вились  дымки,  и
легкий весенний ветер срывал с кирпичной щебенки кроваво-красную пыль.
   Развалины были оцеплены дружинниками МПВО.  В  перепачканных  известкой
ватниках они молча стояли на расстоянии двух-трех метров один от другого.
   Сам не сознавая  зачем,  Звягинцев  бросился  туда,  к  развалинам,  но
цепочка дружинников сомкнулась, преграждая ему путь.
   - Туда, товарищ майор, нельзя! - крикнул один из  дружинников,  молодой
белесый парень в сдвинутой на затылок ушанке, которую пора бы уже  сменить
на кепку.
   - Отставить! - истошно выкрикнул Звягинцев и, не отдавая себе отчета  в
том, что делает, схватил дружинника за плечи с намерением отшвырнуть его в
сторону.
   Но Звягинцева уже держали крепко со всех сторон.
   - Товарищ майор,  опомнитесь!  -  укоризненно  произнес  тот,  белесый,
освобождаясь от его рук.  -  Вы  же  военный  человек!  Дисциплину  должны
поддерживать!
   Звягинцев безвольно  опустил  руки,  несколько  мгновений  бессмысленно
смотрел на гигантскую дымящуюся груду щебенки, освещенную веселым солнцем.
Наконец он спросил:
   - Когда?
   - Вчера вечером, - ответили ему. - Две бомбы  положил  здесь,  одну  за
другой.
   - А люди, люди?! - опять закричал неистово Звягинцев.
   - Что ж  люди...  -  ответил  ему  все  тот  же  белесый.  -  Всю  ночь
разгребали. Только мало живых-то... Тут  ведь  госпиталь  был,  раненые  в
постелях лежали...
   Звягинцев снова рванулся вперед, и снова его ухватили несколько рук.
   - Товарищ майор! - на этот раз уже строго обратился к нему дружинник. -
Приказ есть никого не допускать. Там мина может быть замедленная...
   - Какая мина, что вы чушь городите! - остервенело крикнул Звягинцев.  -
Сами же говорите, авиабомбы!
   - Ну, может, бомбы какие - неразорвавшиеся. Он ведь в  мины  бросает...
Словом, приказано оцепить и никого не допускать.
   Этих слов Звягинцев даже не расслышал. Ноги его сами приросли к  земле,
и все тело будто одеревенело. Только рассудок еще работал лихорадочно.  Он
думал:
   "Был вечер... Значит, она уже вернулась  к  себе  из  палат.  Туда,  на
четвертый этаж. В ту маленькую комнату. Потом услышала грохот...  А  может
быть, и ничего не услышала... Спаслись, вероятнее всего, те, кто находился
внизу, на первом этаже... Хотя вряд ли  и  они  спаслись.  Две  полутонных
бомбы! Тысяча килограммов взрывчатки - по  одной  цели,  по  одному  дому!
Правда, дом был большой, крепкий. Но две бомбы по одной цели..."
   Не слыша своего голоса, спросил:
   - Куда повезли живых?
   - Да кто ж их знает,  товарищ  майор?  -  прозвучало  в  ответ.  -  Тут
"Скорая" со всего города  съехалась.  По  госпиталям,  конечно,  развезли.
Только мало живых-то!
   - А  может  быть...  там  остались?  -  спросил  Звягинцев,  косясь  на
развалины.
   - Если кто и остался, так теперь ему все одно... могила братская...
   Лихорадочные мысли Звягинцева заспешили в ином направлении.  "Выяснить,
немедленно выяснить, числится ли Вера в живых.  Где-то  должен  быть  учет
всех, кого развезли по госпиталям... Где? У кого? Кто этим ведает?.."
   Звягинцев вспомнил о Суровцеве... Нет, он не хочет сейчас  видеть  его.
Незачем. Суровцев возит мертвых, только мертвых...
   Решение пришло внезапно: Королев! Павел Максимович  Королев.  Из  штаба
фронта  ему  легче  всего  навести   справки.   Связаться   с   Санитарным
управлением, с горздравотделом... Словом, он найдет пути,  ведь  Вера  его
племянница.
   - Тут есть где-нибудь телефон? - спросил Звягинцев дружинника.
   - Не знаю, - ответил тот и, подумав, добавил: - В районном штабе  МПВО,
конечно, есть.
   - Где штаб?
   Ему сказали адрес.
   С большим трудом он дозвонился оттуда до Смольного и, пользуясь старыми
связями, выяснил, что полковник Королев три дня назад уехал на  Волховский
фронт, а когда вернется, точно неизвестно...
   Звягинцев вышел из штаба МПВО. Весенний день был еще в разгаре. Светило
солнце. Откуда-то доносился веселый шум трамвая. На лицах  прохожих  сияли
улыбки. Но Звягинцев ничего этого не замечал. Он был слеп и глух, шел  без
цели и без мыслей.
   Потом сообразил, что идет не в ту сторону. Повернул  обратно.  И  вдруг
подумал об Иване Максимовиче Королеве. Что он  скажет  ему?  Объявит,  что
дочь похоронена под развалинами?..
   Звягинцев резко оборвал себя: "Не смей!  Не  только  говорить  отцу,  а
думать так не смей! Она жива. Ее спасли. Она где-то в госпитале.  Все  это
выяснится не сегодня, так завтра..."
   И опять его охватила  жажда  немедленных  действий.  Узнав  у  прохожей
девушки с медицинской сумкой через  плечо,  где  находится  горздравотдел,
потратил  еще  час,  прежде  чем  добрался  до  этого  учреждения.  Однако
результаты оказались ничтожными. Там сказали ему,  что  уточнение  фамилий
погибших  и  раненых  займет  несколько  дней  -  канцелярия-то  госпиталя
разбита, все бумаги сгорели.
   - А кого вы, собственно, ищете? - спросила женщина, у которой Звягинцев
наводил справки.
   - Жену, - ответил он не раздумывая. - Только она  носит  свою  фамилию:
Королева. Вера Ивановна Королева. - Помолчал и добавил: - А еще  Пастухова
ищу. Он был комиссаром госпиталя. Хочу знать, что с ним.
   Женщина записала что-то в лежавшую перед ней толстую тетрадь, такую  же
точно,  как  та,  с  историей  болезни  Осьминина,  оторвала  лоскуток  от
настольного календаря и, черкнув на нем номер телефона, подала Звягинцеву:
   - Можете позвонить. Моя фамилия Самошина...


   - ...Что с вами, майор? -  спросил  Говоров,  когда  Звягинцев  опустил
руку. - Ну-ка, давайте отойдем. - И  сделал  несколько  шагов  в  сторону,
подальше от ожидавших его людей.
   Звягинцеву  показалось,  что  выражение  угрюмости  и  замкнутости,  не
сходившее все это  время  с  лица  генерала,  исчезло.  Его  серые  глаза,
пристально глядевшие из-под резко очерченных бровей, тоже приобрели сейчас
иное выражение.
   - Простите, товарищ командующий, -  тихо  проговорил  Звягинцев,  опять
поднося ладонь к козырьку. - Какие будут указания?
   - Подождите с этим, - спокойно сказал Говоров. - И опустите руку.  Меня
удовлетворила ваша работа, но мне не нравится ваш вид и ваш голос.  Что  у
вас такое произошло?.. Вы ленинградец?
   - Так точно.
   - Есть семья, родители?
   - Родители есть, но они далеко.
   - Женаты?
   - Нет.
   Говоров задавал свои вопросы сухо и деловито, как будто  разговор  имел
чисто служебный характер. Только глаза его, совсем недавно такие строгие и
неприветливые, теперь светились участием и  заинтересованностью  к  судьбе
впервые встреченного им майора. И Звягинцев почувствовал, что не  в  силах
больше молчать.
   - Погибла девушка, которую я любил, - сказал он так, будто разговор шел
с очень близким ему человеком.
   - Где? И при каких обстоятельствах?
   - Здесь. В Ленинграде. При бомбежке... Она служила в госпитале.
   Говоров помолчал и ответил, не меняя тона:
   - Я знаю только одно лекарство от душевных ран - работа!  Вам  известно
другое?
   - Я... не могу  забыть  случившегося  и  за  работой,  -  тихо  ответил
Звягинцев.
   - Забывать не надо. Другие, думаете, забыли? Или  у  вас  на  страдания
больше, чем у других, прав?
   - Я понял вас, товарищ  командующий,  -  сказал  после  недолгой  паузы
Звягинцев, потому что надо было как-то ответить.
   Говоров снова пристально поглядел на него и повторил:
   - Ра-бота!.. Враг обязательно будет наступать. Надо готовиться.
   Лицо командующего приняло сосредоточенное выражение, точно он  старался
припомнить что-то. И, вроде бы припомнив, спросил:
   - Вы... тот самый Звягинцев, который служил у Федюнинского?
   - Так точно, - ответил Звягинцев.
   - Хорошо, - сказал Говоров, первым приложил ладонь к козырьку  фуражки,
повернулся и быстрым шагом направился к машине.


   Через два дня Звягинцева вызвали в Управление ВОГа и сообщили, что  ему
присвоено  звание  подполковника   -   очевидно,   посланное   Федюнинским
представление дошло до Говорова и именно о нем вспоминал командующий  там,
на заводе. Одновременно  Звягинцеву  было  объявлено,  что  ему  предстоит
работать на строительстве новых оборонительных сооружений. На этот  раз  в
центре города.



12

   Весеннее солнце 1942 года ярким светом озарило поля сражений - огромное
пространство в сто пятьдесят тысяч квадратных километров, где  только  что
отгремели кровопролитные зимние битвы,  в  которых  одни  лишь  сухопутные
войска Германии потеряли четыреста тысяч человек.
   Трупы немецких солдат и офицеров, сбитые  самолеты,  обгоревшие  танки,
искореженные орудия чернели на обнажившейся из-под снега земле.
   О, если бы здесь пролилась только вражеская кровь, была разбита  только
вражеская военная техника!
   Нет, десятки тысяч советских людей -  бойцов,  командиров,  партизан  -
тоже полегли на этой родной для них земле, во имя освобождения которой  от
врага они и отдали свои жизни. Врезались в  землю  и  советские  самолеты,
горели и  советские  танки,  превращались  в  лом,  в  железное  месиво  и
советские артиллерийские орудия.
   Но не было такой цены, которую наши люди считали  бы  слишком  высокой,
когда решалась судьба их Родины, их государства, их социального строя.
   Уже целиком были очищены от  врага  Московская,  Тульская  и  Рязанская
области, вновь стали советскими многие районы Ленинградской,  Калининской,
Смоленской,  Орловской,  Курской,   Харьковской   и   Донецкой   областей,
Керченский полуостров.
   Как действовать  дальше,  чтобы  добиться  максимального  успеха?  Этот
вопрос стоял перед  Ставкой  Верховного  главнокомандования,  и  в  первую
очередь перед Сталиным.
   Теперь он еще более уверенно смотрел в будущее.  Свыше  пяти  миллионов
человек находились в действующей армии. К маю 1942  года  она  располагала
почти сорока пятью тысячами орудий и минометов,  почти  четырьмя  тысячами
танков и более чем двумя тысячами боевых самолетов. Была  создана  авиация
дальнего действия. Началось формирование воздушных армий.
   Не только эта  обретенная  нечеловеческими  усилиями  всего  советского
народа военная мощь вселяла уверенность в душу Сталина.  Не  менее  важным
для него было и другое. Ощущение, что он  оказался  прав,  утверждая,  что
непобедимость немецкой армии является мифом и что рано или поздно  Красная
Армия докажет это на деле.
   Не возродилось ли у Сталина благодаря успехам зимнего  контрнаступления
ощущение, что он, несмотря ни на что, видит лучше всех и дальше всех?
   Об этом сейчас судить трудно. Известно  лишь,  что,  когда  Генеральный
штаб доложил Сталину  план  военных  действий  на  весенне-летние  месяцы,
главный упор в котором делался на стратегическую оборону, Верховный внес в
него коррективы.
   Он предложил положить в основу  плана  сочетание  обороны  с  активными
наступательными  действиями,  в  частности  под  Ленинградом,   в   районе
Демянска, на Смоленском и Льговско-Курском направлениях, а также в  районе
Харькова и в Крыму.
   Внося в план эти изменения, Сталин исходил из желаемого,  не  до  конца
учитывая реальные возможности Красной Армии в данный момент.
   Но Гитлер  после  разгрома  под  Москвой  предпринял  экстренные  меры:
тридцать девять дивизий и шесть бригад были переброшены в течение зимы  на
Восточный фронт с фронта Западного; в Германии  была  проведена  тотальная
мобилизация, что дало возможность послать на советско-германский фронт еще
почти восемьсот тысяч человек.
   К маю 1942 года Германия и ее союзники имели на Восточном фронте  почти
шесть с четвертью миллионов солдат и офицеров,  свыше  сорока  пяти  тысяч
орудий и минометов, свыше четырех тысяч танков и штурмовых орудий и  более
четырех тысяч боевых самолетов.
   Могла ли Красная Армия в этих условиях быть одинаково  сильна  на  всех
направлениях?..
   Сталин исходил из того, что немцы вновь  попытаются  овладеть  Москвой.
Отсюда он делал вывод: необходимо всемерно укрепить  Западный  и  Брянский
фронты.
   Но, укрепляя их, невозможно  было  не  ослабить  Юго-Западный  и  Южный
фронты. И тем не менее Сталин планировал именно там - на юге и  юго-западе
- начать наступление.
   В  стремлении  вести  активные  боевые  действия  повсюду   заключалась
уязвимость принятого Сталиным решения.
   И это оказалось  тем  более  опасным,  что  Гитлер,  вопреки  ожиданиям
Сталина,  в  это  время  не  собирался  наносить   удар   на   Центральном
направлении.
   Его план был совершенно иным...


   Этот план созревал медленно.
   Когда в декабре  1941  года  Гитлер  объявил,  что  принимает  на  себя
верховное командование сухопутными войсками, это было жестом отчаяния.
   В сущности, верховным  главнокомандующим  вермахта  он  был  и  раньше.
Теперь  же  он  решил  подчеркнуть,  что  отныне   будет   непосредственно
руководить своими солдатами, офицерами и генералами. Ему казалось, что это
известие вольет в отступающие под натиском  Красной  Армии  войска  свежие
силы.  Посылая  после  разговора  с  Гудерианом   телеграмму   войскам   с
требованием прекратить  отступление,  кардинально  изменить  ситуацию,  он
мечтал, что уже через несколько дней сможет отдать новый приказ, в котором
выразит благодарность солдатам и офицерам за то, что они не только сорвали
контрнаступление противника, но и снова продвинулись к Москве.
   Но ничего подобного не произошло. Следующий  приказ,  который  пришлось
подписать Гитлеру, был приказом об отступлении.
   ...Когда Гальдер принес  проект  этого  приказа  на  подпись,  был  уже
поздний  вечер.  Страдающий  бессонницей  Гитлер,  как  всегда,   старался
продлить "вечерний чай" до бесконечности. Он точно не замечал, что  и  его
адъютанты, и Йодль, и Кейтель, и даже Гиммлер едва сдерживают зевоту.
   С тех пор  как  на  Гитлера  обрушились  поражения,  он  подсознательно
стремился ни при каких условиях не менять своего распорядка  дня,  точнее,
суток. Под натиском советских войск отползали, оставляя кровавый  след  на
снегу, солдаты, еще  совсем  недавно  собиравшиеся  пройти  церемониальным
маршем по Красной площади. Но ни стоны этих солдат,  ни  грохот  советских
орудий не доносились сюда,  в  Растенбургский  лес.  Здесь  все  было  как
прежде.
   Рабочий день  Гитлера  начинался  с  чтения  очередного  доклада  штаба
Люфтваффе. Потом приезжал из своего расположенного неподалеку  "командного
пункта" Геринг, приезжал, чтобы рассказать об очередных подвигах летчиков.
В этих рассказах, как правило, не упоминались ни сбитые немецкие самолеты,
ни рейды советской авиации.
   Иногда Геринг делал  фюреру  подарок  -  привозил  фотоснимки  разбитых
немецкой авиацией городов. Особенно любил Гитлер  рассматривать  снятый  с
воздуха блокадный Ленинград. На снимках  было  видно,  что  город  завален
сугробами снега, на снегу чернели точки, Гитлер знал, что это трупы, трупы
жителей, умерших от голода. Эти фотоснимки были фюреру дороже, чем шедевры
живописи, украшавшие стены Бергхофа или новой имперской канцелярии...
   Потом появлялся  Йодль,  чтобы  коротко  информировать  фюрера  о  ходе
военных действий на фронтах за истекшие сутки.
   Затем приходил Гальдер с докладом уже специально по Восточному фронту.
   А в полдень, как обычно, начиналось оперативное совещание.
   Сначала обсуждалось положение на Восточном  фронте.  Карта  -  три  или
четыре склеенных листа, каждый в полтора квадратных метра  -  расстилалась
на столе. Гитлер требовал, чтобы  эти  карты  были  крупномасштабными.  Не
потому, что  он  был  близорук.  На  крупномасштабных  картах  можно  было
отмечать не только куда отошли дивизии, но и куда  продвинулись  отдельные
подразделения или даже разведывательные группы, Таким образом  создавалась
иллюзия равновесия.
   Пояснения давал Гальдер. В ходе его доклада карту медленно  передвигали
с тем, чтобы перед глазами Гитлера находился тот участок фронта, о котором
шла речь.
   Время от времени Гитлер  прерывал  Гальдера.  Водя  пальцем  по  карте,
указывал, куда следует переместить те или иные  дивизии  или  даже  полки,
отдавал  распоряжения  о  снятии  или  назначении  командиров.  Это   была
странная, очевидная в своем бесплодии игра фюрера в бога войны.
   Присутствующие охотно  поддерживали  эту  игру,  понимая,  что  другого
выхода нет. Кейтель, Гальдер, Йодль ловили каждое слово,  каждое  движение
указательного пальца фюрера, чтобы немедленно отразить их на карте...
   Далеко  на  востоке  советские  войска  громили   ударную   группировку
вермахта, отбрасывая ее все дальше от Москвы.  А  здесь,  в  "Вольфшанце",
верховный главнокомандующий  вооруженными  силами  Германии  величественно
имитировал полководческую деятельность...
   Так протекал день фюрера. А вечером начиналось  традиционное  чаепитие,
чтобы закончиться далеко за полночь... Но на этот раз чаепитие  прервалось
раньше обычного. Появившийся в гостиной  Гальдер  почтительно,  но  твердо
попросил у, фюрера личной аудиенции.
   Гитлер шел в свой  кабинет  неохотно.  Он  знал,  чего  хочет  от  него
начальник генерального штаба. Несколько  раз  Гитлер  уже  отмахивался  от
настойчивых просьб Гальдера подписать соответствующий  приказ.  В  глубине
души фюрер ждал, что положение  на  Центральном  фронте  чудесным  образом
изменится, и тогда... тогда ему не надо будет подсказывать,  какой  приказ
следует издать...
   Но положение не менялось. И наступил  день,  когда  после  оперативного
совещания Гальдер сказал Гитлеру, что ждать больше нельзя...
   Войдя в кабинет, Гитлер сел за стол, зажег лампу и обреченно сказал:
   - Давайте.
   Гальдер открыл свою папку и, положив на стол листок с  отпечатанным  на
специальной машинке большими буквами текстом, отошел в полумрак, к стене.
   Гитлер невидяще взглянул на листок и повернулся к Гальдеру:
   - Читайте сами. Я буду слушать.
   Тот  поспешно  шагнул  обратно,  взял  приказ  и,  слегка  наклонясь  к
настольной лампе, прочел:
   - "В связи с тем,  что  не  удалось  ликвидировать  разрывы,  возникшие
севернее Медыни и западнее Ржева, приказываю фронт 4-й армии, 4-й танковой
армии и 3-й танковой армии отвести..."
   - Нет! - ударив ладонями по столу, вскричал Гитлер.
   - "...отвести, - точно не слыша фюрера, продолжал Гальдер,  -  к  линии
восточное Юхнова -  восточное  Гжатска  -  восточнее  Зубцова  -  севернее
Ржева..."
   -  Нет!  -  снова  воскликнул  Гитлер  и  вскочил.   -   Это   гнусный,
пораженческий приказ, Гальдер!
   - Каким бы вы, мой фюрер,  хотели  бы  видеть  его?  -  нарочито  тихим
голосом спросил Гальдер.
   - Высечь войска, высечь! - крикнул Гитлер. - Сказать, что они оказались
недостойными  своего   фюрера!   Назвать   по   именам   командующих   ими
генералов-трусов, плюнуть им в рожи!  А  это!..  Кто  водил  вашей  рукой,
Гальдер, когда вы писали это?!
   - Мой фюрер, - по-прежнему не повышая голоса, ответил Гальдер,  -  моей
рукой  водила  действительность.  Я   исходил   из   реально   сложившейся
обстановки. Войска фактически уже  отошли  на  перечисленные  рубежи.  Что
лучше, мой фюрер, - считать, что они сделали это самовольно, под  натиском
русских, или исполняя ваш приказ?
   Гитлер закрыл лицо ладонями. Вид у него был настолько подавленный,  что
Гальдеру почудилось: король Фридрих из своей  золоченой  рамы  смотрит  на
фюрера надменно и презрительно.
   Наконец Гитлер сказал:
   - Измените формулировку... После слова "приказываю" вставьте слова: "по
просьбе главнокомандующего группой армий "Центр".
   - Слушаюсь, мой фюрер, - поспешно сказал Гальдер и, взяв со стола  один
из карандашей, сделал  на  листке  соответствующую  пометку.  -  Разрешите
дочитать до конца? - спросил он.
   И так как Гитлер молчал, прочел:
   -  "...На  указанной  выше  линии  необходимо  полностью   парализовать
действия противника. Линию следует удерживать во что бы то ни стало".  Это
все, мой фюрер.
   - Нет! Это не все, Гальдер! - дернувшись всем телом, вскричал Гитлер. -
Это не мой язык, мои солдаты не поверят, что их фюрер стал  писать  языком
канцелярской крысы!.. Пишите!
   Сесть было не на что. Гальдеру пришлось согнуться и, положив листок  на
угол стола, остаться в этой неудобной, унизительной позе.
   - Пишите! -  повторил  Гитлер.  -  Нужна  другая  концовка!  -  И  стал
диктовать: - "В первый раз за  эту  войну  я  отдаю  распоряжение  отвести
войска на  большом  участке  фронта.  И  ожидаю,  что  этот  маневр  будет
произведен так, как это достойно немецкой армии..."  -  Голос  его  звучал
теперь громко  и  торжественно.  -  "Чувство  превосходства  над  войсками
противника и фанатичная решимость нанести  ему  максимальный  урон  должны
послужить стимулом к выполнению цели..."
   Он сделал паузу, резко взмахнул рукой и бросил:
   - Теперь все.
   Гальдер отложил карандаш в сторону и, морщась от  боли  -  давала  себя
чувствовать недавняя травма, - медленно выпрямился. Ему хотелось  крикнуть
Гитлеру: "Какой, какой  "цели"?  В  чем  она  заключается?  В  том,  чтобы
"отвести войска на  большом  участке  фронта"?  Отводить  их  "с  чувством
превосходства над войсками противника"?" Теперь это был жалкий, фиглярский
приказ.
   - Подготовьте еще один приказ, - проговорил  Гитлер.  -  О  смещении  с
занимаемых постов фон Лееба, фон Бока и Рунштедта. По болезни. И о  замене
их соответственно Кюхлером, Клюге и Рейхенау. Затем...
   Он сделал паузу, и похолодевший Гальдер застыл, уверенный,  что  сейчас
будет произнесено и его имя.
   - Затем, - повторил  Гитлер,  -  я  хочу  спросить  вас,  Гальдер,  что
дальше?!
   Как утопающий за соломинку, ухватился Гальдер за этот вопрос.
   - Дальше, мой фюрер? Генеральный штаб убежден,  что  главным  в  летней
кампании должен быть бросок на юг...
   - Мне нужна Москва!
   - Конечно, мой фюрер, и Москва и Петербург! Но если летом  можно  будет
попытаться взять Петербург штурмом, то участь Москвы, по  моему  глубокому
убеждению, будет решена на юге! В сущности,  это  ваша  старая  идея,  мой
фюрер! Вы выдвигали ее еще в конце прошлого лета: Петербург и юг.
   "Да, это была моя идея, - подумал Гитлер. - И против нее в прошлом году
упорно восставали не  только  Гудериан  и  проклятый  Браухич,  но  и  вы,
Гальдер! Но тогда я не уступил! Благодаря моей  твердости  была  захвачена
почти вся Украина и блокирован Петербург...  Потом  настало  время  и  для
Москвы... Но поход на Москву не  удался.  Что  же  теперь  мне  предлагают
взамен? Снова юг?.."
   Гитлер отпустил Гальдера и остался один. Перешел в спальню. Его  мучила
бессонница. Единственное, что  спасало,  это  пилюли  Мореля,  которые  не
сразу, но погружали его в сон. Другие пилюли, того же Мореля, помогали ему
утром очнуться от оков тяжелого сна без сновидений.
   Здесь, в спальне, несколько дней назад возник скандал между  Морелем  и
приглашенным для консультации профессором Брандтом. Увидев пилюли,  Брандт
пришел в ужас от  дозировки  снотворных  и  возбуждающих  средств.  Гитлер
поддержал Мореля - без этих лекарств он уже не мог существовать.
   Сейчас он принял две пилюли, запил их настоем ромашки, разделся и лег в
постель. Но сон не шел. Он  тоскливо  огляделся.  Горел  ночник  -  Гитлер
боялся темноты, боялся призраков.
   Его мучили не галлюцинации - призраками были его собственные мысли. Ему
казалось, что они роятся не только в мозгу, а обступают  со  всех  сторон,
клубятся вокруг. Мелькали  физиономии  фон  Лееба,  Рунштедта,  Гудериана.
Снежный вал, который ему  доводилось  видеть  лишь  на  киноэкране,  когда
показывали хронику боевых действий, рос и накатывался на него...


   Подписав приказ об отступлении, Гитлер, казалось, забыл, что существуют
войска, которыми надо руководить. Он занялся расправой с теми, кого считал
виновными в поражении. Многие генералы лишились своих постов. В том  числе
и ненавистный Гитлеру фон Лееб. Разумеется, на него не возлагалась вина за
поражение  под  Москвой.  Но  с  его  именем  Гитлер  связывал  неудачу  в
достижении "цели N_1" и давно хотел с ним расквитаться.
   Гиммлер торжествовал. Он воспользовался происходящим, чтобы  продвинуть
на ключевые военные посты своих людей.
   Например, он  убедил  Гитлера  назначить  командующим  одной  из  армий
генерала Моделя. Этот генерал ранее попросил  заменить  своих  адъютантов,
кадровых военных, эсэсовцами, и этот факт в глазах Гиммлера значил гораздо
больше, чем то, что танковый корпус Моделя потерпел поражение под Москвой.
Именно   такие   люди,   считавшиеся   истинными    национал-социалистами,
назначались на место смещенных.
   Руководствуясь декретом о тотальной борьбе с  "врагами  рейха",  агенты
гестапо искали этих врагов повсюду, не исключая  и  "Вольфшанце".  Гиммлер
делал все от него зависящее, чтобы сгустить "мрак и туман".
   И  это  устраивало   Гитлера.   Кровавый   туман   заслонял   от   него
действительность, ту самую реальную действительность, которая  мучила  его
проклятыми "почему".
   "Почему  потерпел  крах  план  покорения  Советского  Союза  в  течение
полутора-двух месяцев?" "Почему, достигнув окраин Петербурга,  не  удалось
захватить город?" "Почему гигантская армия, подойдя почти к самой  Москве,
с позором отступила, гонимая противником?"
   И это еще не все.
   На севере  немецкие  войска  были  отброшены  за  Волхов.  Южный  фланг
осаждающей Петербург 16-й армии Буша оказался разгромленным.  А  к  началу
февраля частям Красной Армии  удалось  замкнуть  кольцо  окружения  вокруг
стотысячной группировки немецких войск в районе Демянска.
   На юге сорок две дивизии с трудом удерживали фронт от Азовского моря до
Курска.  Сменивший  Рунштедта  фельдмаршал  Рейхенау  не  оправдал  надежд
Гитлера  и  отвел  войска  от  Ростова.  Только  внезапная  смерть  спасла
фельдмаршала от  гнева  фюрера.  На  поверхность  снова  всплыл  фон  Бок:
отставленный от командования группой  армий  "Центр",  он  получил  приказ
возглавить группу "Юг"...
   Почему же, почему одно поражение следовало за другим?
   Не задавать себе этого вопроса Гитлер не мог. Но ответить на  него  был
не в силах. Потому что единственно правильный ответ заключался бы  в  том,
что поражение под Москвой не являлось лишь военной неудачей, равно как  не
случайно сорвался план разгромить Советский Союз в течение шести -  восьми
недель.
   И снова, как это случалось  с  ним  периодически,  Гитлер  оказался  во
власти страха. Он дал Гиммлеру санкцию в любой момент,  когда  тот  сочтет
нужным, ликвидировать в концлагерях всех заключенных...
   В конце января  Гитлер  распорядился  отпраздновать  230-летие  со  дня
рождения короля Фридриха.
   Конечно, в Германии были люди, достаточно хорошо знавшие  историю.  Они
могли бы напомнить, что король Фридрих в свое время был союзником Англии и
что его портреты и теперь висят там во многих галереях.
   Но  эти  люди,  естественно,  молчали.  А   Геббельс   и   его   мощный
пропагандистский аппарат  славили  совсем  иного  Фридриха  -  полководца,
спасшего "германский дух", поддерживавшего мужество своих солдат, когда на
них обрушились удары судьбы...
   Был  выпущен  фильм  о  Фридрихе  Великом.  Перед  премьерой   выступил
Геббельс. Его  голос  был  торжественно  трагичен.  Геббельс  напоминал  о
стойкости Фридриха в жизненных испытаниях.  Эта  же  мысль  развивалась  в
статье,   опубликованной   в   "Фелькишер   беобахтер".   В    напыщенных,
туманно-мистических  выражениях  в  ней  говорилось  о  Фридрихе   как   о
трагически одинокой  личности,  не  понятой  окружающими,  о  том,  что  в
королевскую корону его были вплетены не только лавры  победы,  но  и  шипы
поражений...
   Затем дошла очередь до "Нибелунгов". Уже не благородный Зигфрид, а злой
гений Хаген объявлялся героем эпоса. Газета "Шварце корпс" утверждала, что
Хаген "защищал себя от ударов судьбы  без  всякого  опасения  относительно
того, что будет думать об этом человечество", что "Хаген  добивался  своей
цели, используя все средства", был безжалостен к врагам и поэтому является
подлинным носителем "германского героического идеала".
   Отдавали ли себе немцы отчет в том, что на их  глазах  перелицовывается
миф о Гитлере?
   Железный, бесстрашный, победоносный полководец уступал место страдающей
личности, нуждающейся в поддержке нации.
   Снаряды советской артиллерии, громившей врага под Москвой, попадали  не
только в солдат вермахта, - под их ударами рушился образ самого фюрера!..
   На портретах, печатавшихся на страницах журналов и газет,  на  десятках
тысяч гофмановских открыток  фюрер  оставался  прежним:  гордо  скрещенные
руки,  уверенный  взгляд...  У  реального  же   Гитлера   все   явственнее
становились симптомы  болезни  Паркинсона  -  дрожь  левой  руки  и  ноги.
Обитатели "Вольфшанце" знали, что в последнее время фюрер, пытаясь  скрыть
болезнь, старается останавливаться возле стены или стола, прижимая  к  ним
ногу, а левую руку поддерживает правой...
   Гитлеру мерещилось, что власть ускользает от него. Он  чувствовал,  что
те люди, которые не только помогли ему стать фюрером, но и дали  миллиарды
марок на ведение войны, разочарованы, теряют в него веру. Не так давно они
пригласили его в Берлин, и там, в новой имперской  канцелярии,  предложили
подписать "Основную инструкцию"  -  своего  рода  договор,  ограничивающий
право вермахта и государственного аппарата вмешиваться в вопросы экономики
страны.
   Война между тем продолжалась. Грозные приказы с требованиями "врыться в
снег", "умирать, но не отходить", приказы за подписями Кейтеля,  Гальдера,
Йодля ежедневно обрушивались на войска. Усиливались  карательные  операции
против советских партизан...
   Что же касается Гитлера, то он занимался главным образом перемещениями,
наказаниями, увольнением в  отставку,  и  только  неожиданный  успех  или,
наоборот, новый жестокий удар мог бы вывести  его  из  состояния  глубокой
прострации...
   И такой удар он получил.
   Мрачная действительность прорвалась сквозь "мрак и туман" и вторглась в
"Вольфшанце". На этот раз в  лице  японского  посла  в  Германии  генерала
Хироси Осимы.
   Это  был  первый  случай  посещения  ставки  Гитлера  иностранцем  -  в
"Вольфшанце" не допускались даже ближайшие союзники.
   Темпераментный,  вспыльчивый  японец  на  этот  раз   был   сдержан   и
дипломатичен. Он начал издалека. Сказал, что ныне, когда Япония и Германия
вступили в войну с Соединенными Штатами,  боевой  союз  двух  держав  стал
реальностью. Но затем...  В  тонкой,  завуалированной  форме  он  высказал
Гитлеру опасение, что  в  войне  с  Россией  Германия  может  быть  сильно
обескровлена.  И  поэтому,   продолжал   Осима,   не   сочтет   ли   фюрер
целесообразным, чтобы  Япония,  поддерживающая  пока  что  дипломатические
отношения с Москвой, позондировала  там  почву  о  возможности  заключения
сепаратного мира между Россией и Германией?..
   Может быть, именно это неожиданное предложение, исходившее к тому же от
наиболее верного союзника, открыло Гитлеру глаза на  всю  серьезность  его
зимнего поражения.
   Впервые он  услышал,  причем  от  человека,  которого  нельзя  было  ни
арестовать, ни казнить, как низко расцениваются ныне возможности  Германии
в войне с Россией.
   Гитлеру показалось, что кровавый  туман  готов  поглотить  его  самого.
Услышав слова японца, он конвульсивно затряс головой, вытянул вперед руки,
точно отталкивая что-то,  потом  вскочил  и  закричал,  что  категорически
отвергает японское предложение.
   Когда к нему вернулось самообладание, он отдал себе отчет  в  том,  что
просто отвергнуть предложение Японии недостаточно, - нужно убедить  посла,
что Германия все так же сильна.
   Саркастически усмехнувшись, он заявил,  что  если  бы  генерал  знал  о
величественных планах, которые он, фюрер,  намерен  осуществить  в  период
весенне-летней кампании, то понял бы, что Германия  никогда  не  была  так
близка к окончательной победе над Россией, как  теперь.  И  что  он  готов
поделиться со своим верным союзником этими планами.
   И Гитлер торжественно объявил, что центральной летней  операцией  будет
наступление на Южном фронте, что,  как  только  позволит  погода,  вермахт
предпримет удар в направлении Кавказа, к нефти.
   Начав говорить, Гитлер уже не мог остановиться. Почти час  он  развивал
перед японцем планы прорыва к Ирану и Ираку, - разумеется, после того  как
будет покорен  Кавказ,  -  предсказывал,  что  арабы,  которые  не  терпят
англосаксов, наверняка поддержат  немецкие  войска,  потом  выдвинул  идею
вторжения в  Индию,  с  потерей  которой  англосаксонский  мир  рухнет,  и
закончил заверением, что Москва и Петербург будут в 1942 году захвачены.
   ...Осима  вернулся  в  Берлин  несколько  успокоенный.  Опасения,   что
Германия потерпит поражение и Япония практически останется один на один  с
Соединенными Штатами, имея у себя в тылу Советский Союз, улеглись.
   Для Гитлера же разговор с Осимой явился  мощным  импульсом  к  активным
действиям. Он точно переродился. Дрожь в ноге и руке исчезла. Казалось, он
стал прежним фюрером...
   На очередном оперативном совещании, едва Гальдер  начал  свой  рутинный
доклад, Гитлер прервал его резким  вопросом:  как  идет  подготовка  плана
летних операций?
   Гальдер ответил, что генеральный штаб  сухопутных  войск  совместно  со
штабом оперативного руководства заканчивают разработку плана  и  он  готов
доложить его в ближайшее время.
   Решительным, твердым голосом Гитлер  распорядился  ускорить  переброску
войск с Западного фронта на Восточный,  оставив  в  Европе  лишь  минимум,
необходимый для охраны побережья. Потом  приказал  немедленно  объявить  в
Германии тотальную мобилизацию.
   28 марта на оперативном совещании Гальдер доложил  о  плане  дальнейших
военных действий против России. Из доклада  следовало,  что  группе  армий
"Север" предстоит овладеть Петербургом и соединиться наконец с финнами,  а
группа  "Юг"  должна  захватить  Керченский  полуостров   и   Севастополь,
прорваться за Кавказские горы...
   На  вечернем  чаепитии  Гитлер  внезапно  разразился  исповедью.  Ломая
хрустящие пальцы,  он  признался,  что  последние  месяцы  были  для  него
месяцами страданий...
   Однако и на этот раз в нем говорил актер, каявшийся  только  для  того,
чтобы последовавшие за  этим  заверения  в  скорой  победе  звучали  более
убедительно.
   "Да, - заявил Гитлер, - после того,  как  зима  окончилась,  я  могу  с
уверенностью утверждать: надежды врагов на то, что меня  постигнет  судьба
Наполеона, оказались тщетными!"
   Он снова и снова с пафосом повторял, куда  в  первую  очередь  направит
удары. Но, упомянув  о  Петербурге,  потерял  самообладание.  Им  овладела
ярость. Он кричал, что население этого проклятого города  скоро  вымрет  и
сопротивляться будет просто некому, что он сотрет Петербург с лица земли и
Нева станет всего лишь пограничной рекой между рейхом и Финляндией...
   Потом Гитлер взял себя в  руки  и  нарочито  негромким  голосом,  точно
разговаривая с самим собой, стал рассуждать о том, сколь необходимо  было,
не откладывая, начать войну с Россией. Разве большевики не имели  огромной
армии? Разве они не создали уже к сорок  первому  году  мощную  индустрию?
Легко представить, чего они достигли бы через несколько лет!
   Казалось, он забыл свои собственные утверждения, что Россия - колосс на
глиняных ногах. Что у Красной Армии  нет  ни  танков,  ни  самолетов.  Что
достаточно одного сильного удара, и Советское государство развалится,  как
карточный домик...
   Теперь пафос речи Гитлера  был  в  другом  -  как  мудро  он  поступил,
своевременно начав войну с этой страшной страной.
   ...5  апреля  Гитлер  подписал  "Директиву   N_41"   -   план   второго
"молниеносного похода против Советского Союза".
   Этот план под кодовым названием "Блау" был  составлен  так,  как  будто
немецкие войска не потерпели поражения под Москвой. Как будто сам фюрер не
подписывал приказа об отступлении...
   "Зимняя битва в России приближается к концу, - говорилось в  директиве.
- Враг понес большие потери в людях и военной технике. С целью развить то,
что представлялось врагу успехом, он израсходовал в течение зимы все  свои
резервы,  предназначенные  для  последующих  операций...  Главная   задача
состоит в том, чтобы, сохраняя положение на центральном участке, на севере
взять Петербург  и  соединиться  с  финнами,  а  на  южном  фланге  фронта
осуществить прорыв на Кавказ".
   По своему тону "Директива "N_41" напоминала те,  давние  уже  директивы
Гитлера, которые, казалось, писались не пером, а барабанными палочками.
   Но было в ней и нечто новое - в ней упоминался город, до сих  пор  мало
кому в  Германии  известный.  Пройдут  месяцы,  и  название  этого  города
отзовется  похоронным  звоном  в  ушах  сотен  тысяч  немцев.  Город  этот
назывался Сталинград...
   "Все усилия, - гласила директива, - должны быть направлены на то, чтобы
достичь Сталинграда или, во всяком случае, подойти к  нему  на  расстояние
артиллерийского  выстрела  с  тем,  чтобы  он  перестал  существовать  как
индустриальный центр и узел коммуникаций".
   "Итак, война уже  почти  выиграна!"  -  кричала  каждая  строчка  плана
"Блау".
   Гитлер счел нужным заявить об этом с трибуны. Он помчался в Берлин.
   Последний  раз  он  выступал  в  своем  любимом  "Спортпаласе",   когда
возвестил миру о начале генерального наступления на Москву. С тех  пор  он
молчал. За него говорили король Фридрих  и  мифологический  Хаген.  Первый
вопиял  о  своем  страждущем  одиночестве,  второй  утверждал,   что   для
достижения цели все средства хороши.
   Но теперь на авансцену снова вышел фюрер  -  актер.  Такой,  каким  его
привыкли видеть  раньше.  Уверенный  в  себе  солдат  и  вождь,  провидец,
думающий за всю Германию и за каждого немца в отдельности.
   По бокам сцены выстроились эсэсовцы со знаменами и штандартами.  Хищные
орлы,  вцепившиеся  когтями  в  свастику,  смотрели  на  толпу  злобно   и
предостерегающе. Сиял орденами Геринг. При свете прожекторов  поблескивало
пенсне Гиммлера. Сверкал своим набриолиненным пробором одетый в нацистскую
форму Риббентроп... Все было как раньше...
   Появившись  на  трибуне,  Гитлер  несколько  мгновений  молчал,  озирая
собравшихся - сидевших в первых рядах гауляйтеров,  генералов  и  офицеров
берлинского гарнизона, а дальше - тонущие  в  полумраке  бесконечные  ряды
эсэсовских и военных мундиров...
   Потом негромко и нарочито спокойно объявил, что война против  Советской
России выиграна...
   Верил ли сам Гитлер в то, что говорил? Неужели он забыл  все  -  страх,
отчаяние, горечь поражения, которые владели им еще так недавно?  Вряд  ли.
Скорее всего, фюрер попытался еще раз использовать силу своего влияния  на
людей, которых обманывал уже не впервые.
   Так или иначе, но  он  заявил,  что  достиг  славной  победы  там,  где
Наполеон потерпел поражение. Все более и более распаляясь, Гитлер  уже  не
говорил, а кричал, что судьба, которая сто  тридцать  лет  назад  погубила
великого французского полководца, теперь покорилась силе немецкого  оружия
в что этой зимой был решен победоносный исход войны.
   Гитлер нагромождал одну ложь на другую. Он утверждал, что  никогда  еще
не ощущал такой готовности армии и народа безоговорочно ему  повиноваться.
Что озарение снова посетило его и внутренний голос указал кратчайший  путь
к победе. Потрясая руками, он призывал Германию идти за ним  до  конца.  И
наконец, заявив, что отныне каждый немец, кем бы он ни был  и  где  бы  ни
находился, должен вручить свою судьбу фюреру, потребовал,  чтобы  к  почти
десятку его титулов был прибавлен еще один: Высшего Законодателя.
   Толпа ответила одобрительным ревом...


   Вечером  того  же  дня  Гитлер  вернулся  в   "Вольфшанце"   и   собрал
внеочередное оперативное совещание.
   Еще и еще раз была прорепетирована по карте вся операция "Блау"...
   Группе армий "Юг" предстояло осуществить танковый  прорыв  к  Дону,  на
Воронеж, затем, резко повернув на юг, захватить Донбасс и наконец выйти  у
Сталинграда к Волге.
   Именно этот поворот от Воронежа на  юг  и  был  "тайная  тайных"  плана
"Блау". В то время как русские будут держать свои резервы на  подступах  к
Москве, ожидая, что войска фон  Бока  от  Воронежа  повернут  к  советской
столице,  немецкие  танки  на  максимальных  скоростях  устремятся   вдоль
среднего и нижнего течения Дона к его излучине у Калача,  а  оттуда  перед
ними откроется прямой путь к Сталинграду  на  соединение  с  группировкой,
наступающей от Таганрога.
   Конечно, в конце концов русские поймут, что  целью  немецкой  армии  на
данный момент является не Москва, и начнут перебрасывать  свои  резервы  с
центрального участка на юг.
   Но будет поздно.  Вся  южная  группировка  советских  войск  попадет  в
окружение. После ее ликвидации путь на Кавказ окажется открытым.
   Таким в общих чертах  был  план  летнего  наступления  немецких  войск,
осуществлением которого, по замыслу Гитлера и его штабов,  немецкая  армия
должна была взять реванш за зимние неудачи.



13

   В расположенном на втором этаже Смольного  актовом  зале  собралось  не
менее трехсот человек - армейцев и моряков - командный  состав  Управления
внутренней обороны города.
   В сосредоточенной тишине звучал лишь глуховатый голос  Говорова.  Но  и
при этой всеобщей сосредоточенности в дальних рядах его слышали с  трудом.
Там люди подались вперед, облокотившись о спинки стульев,  стоявших  перед
ними.
   Командующий  говорил  минут  пятнадцать.  Речь  шла  о  том,  чтобы   в
кратчайший срок превратить Ленинград в город-крепость.
   - Для  ленинградцев  это  звучит  привычно,  может  быть  даже  слишком
привычно,  -  подчеркнул  Говоров.  -  Но   мне   сдается,   что   понятие
"город-крепость" некоторыми воспринимается как  категория...  ну,  скажем,
чисто эмоциональная. А она должна стать категорией инженерной,  измеряться
точными объективными показателями: протяженностью и глубиной,  количеством
и качеством укреплений. Член Военного совета дивизионный комиссар Васнецов
ознакомит вас с этой задачей более подробно.
   Предоставив слово Васнецову, Говоров покинул совещание.
   Васнецов вооружился длинной указкой и подошел к крупномасштабному плану
города. Многолетняя привычка к публичным выступлениям помогла ему сразу же
точно рассчитать  силу  своего  голоса.  Во  всех  уголках  актового  зала
отчетливо прозвучало:
   - Итак,  задача  состоит  в  том,  чтобы  непосредственно  за  полевыми
оборонительными  сооружениями,  на  которые  опираются   дивизии   первого
эшелона, создать мощную систему обороны внутри города, которая делится  на
сектора. Военный совет признал необходимым  создать  таких  секторов  три:
Западный, Центральный и Московский - плюс оборонительная полоса  Балтфлота
в центре города.
   Васнецов показал на карте границы каждого сектора  и  для  того,  чтобы
участники совещания яснее представили себе объем работ, охарактеризовал  в
деталях  один  из  них  -  Московский.  Здесь  предстояло  построить   три
оборонительных  рубежа,  превратить  в  мощные  узлы  сопротивления  завод
"Электросила", здание Московского райсовета и Дом культуры  имени  Ильича,
станцию Волковская, Волково кладбище и Витебский вокзал.
   Прислонив затем указку  к  стене,  Васнецов  возвратился  к  небольшому
столику, за которым сидел до того, и продолжал:
   - Естественно, возникает вопрос: кто же будет работать на строительстве
этих  укреплений?  Сообщаю:  исполком   Ленгорсовета   вынес   решение   о
мобилизации в  порядке  трудовой  повинности  не  менее  пятидесяти  тысяч
ленинградцев. Нелегко было, товарищи, принять такое  решение  после  всего
того, что перенесло население города зимой.  Но  иного  выхода  сейчас  не
существует. Есть основания полагать, что  враг  намерен  вновь  штурмовать
город. Надо встретить его во всеоружии. Родина, партия,  наша  собственная
совесть не простят нам, если после длительных наших усилий мы  расслабимся
и позволим врагу воспользоваться  этим.  Ленинградцам,  сумевшим  победить
голод, цингу, наладить выпуск боеприпасов  и  вооружения,  придется  вновь
взять в руки лопаты, топоры, кирки, носилки, ломы. Мы назвали это трудовой
повинностью.  Формально  такое  название  правильно.  Но  лишь  формально,
товарищи! Горком партии уверен, что ленинградцы пойдут  на  оборонительные
работы, не просто выполняя повинность, а по зову сердца... Это все, что  я
хотел сказать вам. Остальное узнаете из приказа командующего  ВОГом.  Если
нет ко мне вопросов, разрешите считать совещание законченным.
   Вопросов не последовало. Участники совещания поднялись со своих мест  и
направились к выходу. Пошел к двери и Васнецов.
   Там его остановил Звягинцев:
   - Товарищ дивизионный комиссар, разрешите обратиться!
   Васнецов, узнав Звягинцева, воскликнул обрадованно:
   - О, старый знакомый! Рад видеть живым и невредимым! Вы что же теперь -
в ВОГе?
   - Так точно, товарищ  член  Военного  совета,  -  вытягиваясь,  ответил
Звягинцев. И, опасаясь, как бы людской поток  не  разъединил  их,  доложил
поспешно: - Я должен вручить вам... кое-что.
   - Вручить? - переспросил Васнецов и вышел из людского потока,  отступил
в межрядье стульев, ближе к Звягинцеву.
   - Да, да, вручить! - торопливо повторил Звягинцев,  рывком  расстегивая
кнопки своего планшета.
   Из планшета был извлечен и подан Васнецову рисунок Валицкого.
   - Откуда это у вас? - удивился Васнецов.
   - Долго рассказывать, товарищ дивизионный комиссар, - уклончиво ответил
Звягинцев.
   - Вы знаете Валицкого?
   - Нет, не знаю... не знал, - поправился Звягинцев.
   - А как же попал к вам этот рисунок?
   Звягинцев смущенно молчал. Еще несколько минут назад ему казалось,  что
все произойдет проще: Васнецов возьмет рисунок, может быть, поблагодарит и
пойдет дальше. Расспросы Васнецова были для него мучительны. Член Военного
совета, сам того не сознавая, прикасался к ране  Звягинцева,  которая  все
еще кровоточила.
   Звягинцев до сих пор не смог ничего узнать  о  Вере.  После  нескольких
безрезультатных звонков в горздравотдел он решил больше туда не обращаться
и ждать возвращения полковника Королева. Но проходили дни, а  тот  все  не
возвращался.
   Оказавшись по воле случая, а точнее - по приказу Говорова, на службе  в
центре Ленинграда, Звягинцев еще раз отправился на то место, где был Верин
госпиталь, ни на что уже не надеясь. Ему представилось, что идет на могилу
Веры. Но каменной  этой  могилы  уже  не  существовало  -  развалины  были
расчищены бульдозерами,  земля  вокруг  выровнена,  и  на  ней  копошились
какие-то люди, вскапывая огородные грядки...
   - ...Я спрашиваю, что с Валицким? - уже громче произнес Васнецов.
   - Он умер, - с трудом выдавил из себя Звягинцев.
   - Когда?
   - Еще зимой... Разрешите идти?
   - И перед тем передал вам этот рисунок?
   - Он мне ничего не передавал. Я... увидел Валицкого уже мертвым.
   - С тех пор и носите этот рисунок с собой?
   - Нет... не с тех пор...
   Несколько секунд Васнецов молчал, потом сказал решительно:
   - Вот что, пойдемте со мной. Вы должны  мне  рассказать  все  подробно.
Идемте! - И направился к двери по опустевшему проходу.
   Звягинцев последовал за ним.
   Они пошли по коридору второго этажа. Васнецов  остановился  у  знакомой
Звягинцеву двери, толкнул ее и пропустил гостя вперед.
   Звягинцев будто  перешагнул  порог  в  прошлое,  то  самое  предвоенное
прошлое, которое, казалось, ушло безвозвратно. Вот здесь, на этих  стульях
вдоль стен, тогда сидели секретари райкомов, директора заводов, начальники
различных служб МПВО. А вот там, ближе к окну, сидел  он  сам,  Звягинцев,
размышляя: надо ли ему ограничиться  лишь  кратким  деловым  сообщением  о
состоянии оборонительных сооружений на границе  с  Финляндией  иди  резко,
напрямик сказать всю правду?.. Потом открылась дверь, и появился  высокий,
худощавый усатый старик в старомодном черном костюме  с  вязаным  узеньким
галстуком; Звягинцев, занятый  своими  мыслями,  не  сразу  узнал  в  этом
человеке отца Веры...
   "Я подошел к нему,  уже  там,  в  коридоре,  и  спросил,  где  Вера,  -
продолжал  вспоминать  Звягинцев.  -  Он  сказал,  что   Вера   уехала   в
Белокаменск... Я посоветовал срочно вызвать ее обратно... А потом?.. Потом
узнал, что она попала к немцам... Потом встретил  ее,  так  неожиданно,  в
лесу под Лугой...  Тогда  она  все-таки  ускользнула  от  немцев.  Но  они
настигли ее здесь, в Ленинграде. Дотянулись..."
   ...Васнецов тронул его за локоть, приглашая в кресло перед столом.
   - Спасибо, - пробормотал Звягинцев и тут  же  поправился:  -  Слушаюсь,
товарищ дивизионный комиссар.
   Выдержав недолгую паузу, Васнецов возобновил свои расспросы:
   - Ну, так как же погиб  Валицкий  и  каким  образом  попал  к  вам  его
рисунок?
   - Вряд ли я смогу что-либо добавить к тому,  что  уже  доложил  вам,  -
ответил Звягинцев, не глядя на Васнецова. - Мы застали этого Валицкого уже
мертвым.
   - Кто это "мы"?
   - Я и... - Звягинцев запнулся и смолк.
   - Ничего не понимаю! - уже с оттенком раздражения произнес Васнецов.  -
Я прошу вас рассказать все толком!
   "Зачем я полез к нему с этим рисунком?! - мысленно клял себя Звягинцев.
- Почему не запечатал рисунок в конверт и не сдал в комендатуру?"
   - Чего же вы молчите? - продолжал досадовать Васнецов.
   - Я... не могу об этом говорить, - умоляюще произнес Звягинцев.  -  Мне
трудно. Это... личное.
   Тогда Васнецов заговорил сам:
   - Видите ли... Я бывал у Валицкого дважды.  В  последний  раз  попал  к
нему, когда он заболел. И встретил тогда его сына. Вы его не знаете?
   - Знал, - сквозь зубы произнес Звягинцев, а про себя подумал:  "Значит,
Анатолий был в  Ленинграде!  Наверное,  видел  Веру,  иначе...  А  как  же
иначе?.. Но что произошло между ним и Верой,  если  он  перестал  для  нее
существовать?.. Может быть, во второй раз совершил подлость? Но какую?!"
   - На меня этот  молодой  человек  произвел  не  лучшее  впечатление,  -
задумчиво продолжал Васнецов.
   - Я не хочу говорить о нем! - вырвалось у Звягинцева.
   Васнецов замолчал. Потом медленно встал и, обойдя стол,  сел  в  кресло
напротив Звягинцева.
   В следующую минуту  он  наклонился  вперед  и  неожиданно  обратился  к
Звягинцеву на "ты":
   - Прости меня, товарищ Звягинцев. В душу к тебе лезть  не  имею  права.
Да, по правде сказать, сын Валицкого меня мало интересует. Спросил тебя  о
нем только потому, что ты сказал: "Мы застали Валицкого мертвым". Подумал,
имеешь в виду себя, ну и этого... сына.
   - Нет, совсем не его, - сказал Звягинцев. - В тот  день,  вернувшись  с
фронта, из пятьдесят четвертой, я повстречался со старой  своей  знакомой.
Мы пошли в  Филармонию.  А  на  обратном  пути  она  сказала,  что  должна
проведать одного старика -  друга  начальника  госпиталя,  в  котором  она
работала.
   Звягинцев беспомощно посмотрел на Васнецова, думая,  что  тот  вряд  ли
улавливает смысл в сумбурном его рассказе. Но Васнецов глядел  на  него  с
пониманием и живой заинтересованностью.
   - Ну вот, - снова заговорил Звягинцев. - Так мы и оказались на квартире
у этого Валицкого. А тот был уже мертв. Видимо, совсем недавно умер... Еще
не окоченел... И на столе лежали эти листки...
   - Листки?
   - Да. Их было много. Целая  стопка.  На  одном  мы  увидали  надпись  -
доставить вам. Вот на этом самом.
   - А остальные?
   - Остальные?.. Мы положили на грудь покойнику.
   - Зачем?
   - Не знаю... Так получилось. Положили, когда он был уже в гробу.
   - Вам удалось достать гроб? - тихо спросил Васнецов.
   - Удалось...
   Васнецов поднялся с кресла и, заложив руки за спину,  сделал  несколько
шагов по кабинету к двери и обратно. Затем снова  подсел  к  Звягинцеву  и
сказал медленно, точно размышляя вслух:
   - Мне этот Федор Васильевич Валицкий открыл одну очень  важную  вещь...
Когда войны еще не было, но все мы  понимали,  что  рано  или  поздно  она
грянет, я часто задавал себе вопрос: кто же встанет грудью за наше  правое
дело? И отвечал себе: армия. Коммунисты пойдут в бой. Комсомольцы. Рабочий
класс. Колхозники пойдут.  Советская  интеллигенция.  И  все  же...  -  Он
запнулся.
   - Полагали,  что  найдутся  и  такие,  которые  не  пойдут?  -  спросил
Звягинцев.
   - Вот именно. Я прикидывал так: о коммунистах говорить нечего, они свой
выбор сделали давно; рабочие и колхозники  от  Советской  власти  получили
все, это их власть, она им как воздух нужна; но ведь есть и  такие,  -  не
враги, нет, не о них речь! - а просто такие люди, которые могли бы  и  без
Советской власти прожить. И может быть, не хуже, а даже лучше, если  жизнь
не советской мерой,  а  старым  аршином  мерить.  Ну  что  хотя  бы  этому
Валицкому принесла Советская власть? Академиком его еще при царе  выбрали.
Квартиру большую тоже не мы дали, - наша заслуга в том, что не отобрали, -
добавил с иронией Васнецов. - Денег он в былые времена получал,  наверное,
больше, по заграницам раскатывал. А при Советской власти его "формалистом"
объявили, в газетах и докладах прорабатывать стали. Я, если  уж  начистоту
говорить, так и имя-то его впервые услышал именно в этой связи...  Но  вот
разразилась война. И куда же Валицкий  подался?  На  восток,  подальше  от
огня? Или на юг, в пригороды, поближе к немцам? Нет, он в ополчение пошел!
Как думаешь, почему?
   Звягинцев пожал плечами:
   - Наверное, любовь к Родине. К России, я имею в виду.
   - Э-э, нет, Звягинцев! Я раньше тоже так думал. Больше  того,  Валицкий
сам заявил об этом.
   - Вот и я говорю...
   - Мало ли что ты говоришь! - перебил его Васнецов и, перегнувшись через
стол, схватил рисунок. - Я его  спросил  однажды:  какого  цвета  вот  это
знамя, которое боец держит? Вот его, - повторил Васнецов, тыча  пальцем  в
рисунок. - "Красного", - отвечает. "Вы в этот цвет  верите?"  -  продолжал
расспрашивать я. И знаешь, что он мне ответил: "Я, говорит, несмотря ни на
что, верю. А вы?" Я даже растерялся от такого вопроса. А он говорит: вижу,
мол, вы тоже нуждаетесь в поддержке, и пытаюсь, как умею, ободрить... Он -
меня, понимаешь?! Вот тогда-то я и уразумел, что  и  те,  на  кого  мы  не
рассчитывали, пойдут за Советскую власть в огонь  и  в  воду.  Они  в  ней
нуждаются тоже как в воздухе. А воздух - он и есть воздух.  Пока  дышится,
его вроде и не замечаешь. Но, лишаясь возможности дышать,  мы  моментально
оцениваем, что значит для нас глоток чистого воздуха... Ты речь  Валицкого
по радио не слышал? Нет? Очень жаль. Боевая  речь  была.  Слова  он  нашел
нужные, такие же вот выразительные, как и его рисунки...
   Васнецов возвратился за письменный стол.  И  как  только  сел  на  свое
рабочее место, опять перешел на "вы".
   - Значит, вы теперь в ВОГе?
   - Так точно.
   - Какой сектор?
   - Сказали - Центральный.
   - Та-ак, - протянул Васнецов, раскрыл одну из папок, лежавших на столе,
и прочел вслух скороговоркой: - "Устье Фонтанки, улица  Белинского,  затем
по Литейному и далее по улице Радищева..." Словом, до левого берега  Невы.
Намечено оборудовать здесь шесть узлов сопротивления, используя в качестве
опорных   пунктов   военный   порт,   театр   Кирова,   Казанский   собор,
Адмиралтейский завод, Дворец труда и Адмиралтейство. Начальником  назначен
командир военно-морской базы напитав первого ранга Левченко.
   Все это Звягинцев уже знал и задал только один вопрос:
   - Когда надо закончить строительство?
   - Вчера, - усмехнулся Васнецов.
   - На войне всегда так, - хмуро отметил Звягинцев.
   - Сейчас особый случай,  -  возразил  Васнецов.  -  Немцы,  несомненно,
попытаются использовать лето для реванша  за  поражение  под  Москвой.  Им
удалось снова захватить Керчь. Думаю, что Гитлер не оставил своих помыслов
и насчет Ленинграда. Не зря он держит здесь две своих армии.
   Звягинцев слушал  его  молча.  И  это  не  понравилось  Васнецову.  Ему
показалось, что он слишком встревожил подполковника.
   - О чем вы задумались? - обратился он к Звягинцеву.
   - О многом, товарищ дивизионный комиссар, - тихо ответил тот. - О  том,
в частности, как вот здесь, в  этой  комнате,  я  докладывал  о  состоянии
укреплений на севере. Ведь ни вы, ни я не предполагали тогда, что окажемся
в том положении, в каком находимся сейчас.
   - Не предполагали, - подтвердил Васнецов. - И что враг прорвет  Лужскую
полосу - не  рассчитывали.  И  что  подойдет  к  Кировскому  заводу  -  не
допускали. Ошибались... Но  немцы,  -  с  неожиданной  яростью  воскликнул
Васнецов, - ошибались не меньше нас! Рассчитывали взять Ленинград с  ходу,
а  затем  штурмом  -  сорвалось.  Хотели  удушить  блокадой  -  не  вышло!
Собирались маршировать по Красной площади - тоже не состоялось!.. Нет,  мы
еще не квиты! Расчеты не кончились, итог еще не подведен.
   "Верно, - согласился молча Звягинцев. - Расчеты  -  впереди".  И  перед
мысленным его взором встало заснеженное Пискаревское кладбище.  Потом  это
видение исчезло и сменилось другим - огромной дымящейся грудой камней...


   - Что с вами, подполковник? - донесся до него откуда-то издалека  голос
Васнецова. И видение исчезло.
   - Разрешите узнать, -  спросил  Звягинцев,  -  почему  не  возвращается
полковник Королев? Мне сказали, что он уехал в командировку. Но прошло уже
много времени...
   - Королев оставлен в распоряжении командующего фронтом.
   "Так, - горько подумал Звягинцев, - исчезла последняя надежда  выяснить
судьбу Веры".
   - Значит, говоришь, остальных рисунков уже нет?  -  снова  перебил  его
раздумья Васнецов.
   - Есть еще один, - неожиданно для него самого вырвалось у Звягинцева.
   - Так почему же вы?.. - начал Васнецов и не закончил фразу.  -  Где  же
этот второй рисунок? Пойми, если даже эскизы Валицкого не пригодятся после
войны, - я имею в виду архитекторов, - то они важны как документы! Хотя бы
для музея. Мы наверняка создадим музей героической обороны  Ленинграда.  У
тебя с собой этот второй рисунок?
   - Нет. В казарме. В чемодане.
   - Пришлешь?
   - Нет.
   - Почему?
   - Там... на том  рисунке  изображен  человек...  женщина,  которая  мне
дорога.
   - Так... - задумчиво произнес Васнецов. - Что ж, тогда  не  имею  права
настаивать. - И неожиданно спросил: - А она сейчас  где,  эта  женщина?  В
Ленинграде? Или эвакуирована?
   Этот его вопрос дал новый поворот мыслям Звягинцева. "А если, - подумал
он, - попросить его о помощи? Если вообще в силах человека выяснить судьбу
Веры, то сделать это может именно Васнецов".
   И Звягинцев рассказал ему все. Все, вплоть до  своих  многократных,  но
бесполезных обращений в различные городские учреждения.
   - Так... - повторил Васнецов и, подвинув к  себе  листок  бумаги,  взял
карандаш. - Ее фамилия?..
   - Королева, - торопливо ответил Звягинцев. - Вера Ивановна Королева.
   - Ты про полковника Королева спрашивал, - спохватился  Васнецов,  делая
запись. - Она ему что, родственница? Дочь?
   - Она дочь его брата, рабочего Кировского завода...
   - Ивана Королева? Я его тоже хорошо знаю! Ему... известно, что она...
   - Нет! - воскликнул Звягинцев. - И я вас прошу, очень прошу  ничего  не
говорить ему, пока не выяснится все...
   - Хорошо. Если узнаю, разыщу тебя.
   - И  еще  одна  просьба,  -  продолжил  Звягинцев.  -  Комиссаром  того
госпиталя был Пастухов. Старший политрук Пастухов. Тот, с которым я вместе
воевал под Лугой. Он тоже... пропал без вести.
   Васнецов сделал еще одну запись.
   Звягинцев встал.
   - Разрешите идти?
   - До свидания, товарищ подполковник. Помню, тогда майором были... О,  у
вас и второй орден! Поздравляю. За что награждены?
   - Так... за случайное дело, - нехотя ответил Звягинцев. - Иногда и  мне
доводилось быть на фронте.
   -  Хотите  сказать,  что  Ленинград  не  фронт?  -  недовольно  спросил
Васнецов. - А я ведь до сих пор фронтовиком себя считал.
   - Вы другое дело. Вы руководитель.
   - Ясно, мне, значит, скидку даете. А те - рабочие на Кировском, которые
тоже в руках винтовку не держали и по врагу не стреляли, их вы уже  твердо
в тыловики зачислили?
   - Они не в кадрах...
   - Все ленинградцы сейчас в кадрах, подполковник... Вы ведь сапер?
   - Сапер.
   - Представьте, что о вас вдруг скажут: он только роет окопы и  траншеи,
а воюют-то другие! Как вам это покажется? Но от тех, кто узнал, почем фунт
солдатского лиха, вы такого не услышите. Настоящий  солдат  понимает,  что
войну ведут не только те, кто стреляет. Война - это сложная штука, товарищ
подполковник!
   "Спасибо, что разъяснили!" - хотелось ответить  Звягинцеву.  Однако  он
промолчал.
   По существу-то Васнецов был прав.



14

   Во второй половине мая Военный совет Ленинградского фронта  направил  в
Москву свои предложения о дальнейших действиях по освобождению  города  от
блокады. Прорыв намечался примерно в том же районе, где в октябре прошлого
года пытались соединиться войска Невской  оперативной  группы  с  войсками
54-й армии. Двустороннему удару - извне и изнутри Ленинграда - должна была
подвергнуться  опять  мгинско-синявинская  группировка  противника  в  том
месте,  где  образовывалась  узкая  горловина  до   12-14   километров   в
поперечнике.
   Но Ставка пока  молчала.  Возможно,  что  от  немедленного  решения  ее
удерживала  память  о  прошлогодних  неудачах  под   Синявино.   Возможно,
настораживала безрезультатность боев под Любанью и Погостьем.
   Высказывалось  и  третье,  наиболее  вероятное  предположение:   Ставка
озабочена положением на юге: там назревали грозные события.
   Крупная неудача постигла войска  Юго-Западного  фронта  на  Харьковском
направлении. Поначалу этому фронту удалось прорвать оборону противника,  и
Военный совет заверил Ставку, что здесь  открываются  возможности  нового,
широкого наступления. Увы, этому оптимистическому прогнозу не суждено было
осуществиться. Противник нанес мощные удары по  правому  крылу  соседнего,
Южного  фронта  и  вышел  в  тыл  основной  группировке  Юго-Западного.  В
результате войска обоих фронтов вынуждены были отойти за Северный Донец.
   Осложнялась  обстановка  и  на  Крымском  полуострове.  Зимняя  высадка
советских войск в Керчи и Феодосии отвлекла часть сил 11-й немецкой армии,
безуспешно штурмовавшей Севастополь. Ее командующий Фриц Эрих Манштейн был
поставлен  перед  необходимостью   сражаться   на   два   фронта.   Гитлер
неистовствовал. Он потребовал от фон Бока усилить Манштейна и во что бы то
ни стало снова захватить Керчь. Во второй половине мая немцы достигли этой
цели. А 7 июня под командованием Манштейна  начался  третий  "генеральный"
штурм Севастополя.
   Тем  не  менее  Советское  Верховное  командование  исподволь  готовило
крупное   наступление    на    Ленинградском    направлении.    Об    этом
свидетельствовало  уже  одно  то,  что  в  июне  снова  был   восстановлен
Волховский фронт под командованием Мерецкова. Ленинградским  фронтом  стал
командовать Говоров. А Хозина отозвали в Москву - для него не прошло даром
окружение противником 2-й Ударной армии.


   В полночь на 1 июля Говоров позвонил Васнецову по телефону  и  спросил,
не может ли тот зайти к нему.  Васнецова  этот  поздний  звонок  несколько
озадачил: командующий избегал без крайней надобности  тревожить  людей  по
ночам. Но голос Говорова звучал спокойно.
   Впрочем, Васнецов успел привыкнуть к тому, что  глуховатый  этот  голос
спокоен всегда и начисто лишен каких бы то ни было эмоциональных оттенков.
Своеобразный темперамент Говорова никогда не проявлялся  в  привычных  для
большинства людей  формах.  Единственное,  что  выдавало  иногда  волнение
командующего, - это негромкое постукивание указательным пальцем по  столу.
Но и в этом случае серые его  немигающие  глаза  смотрели  на  собеседника
невозмутимо.  Он  оставался  немногословным,  суховатым  и,  как   всегда,
предельно корректным. Самой большой резкостью,  на  которую  был  способен
Говоров, являлось слово "бездельники", произносимое сквозь зубы в  как  бы
разрубленное на куски: "Без...дель...ники!"
   Не  мгновенные  импульсы,  не  преходящие,  скоротечные  ситуации,   не
громадная власть, которой наделен командующий,  диктовали  Говорову  нормы
поведения, определяли каждый его поступок. Он делал и говорил  только  то,
что уже всесторонне было им продумано. Подобно астроному,  рассчитывающему
движения небесных тел, предугадывающему  появление  одних  и  исчезновение
других, подобно математику, оперирующему абстрактными цифрами  и  не  всем
доступными формулами, которые в  конечном  счете  приводят  к  непреложным
практическим выводам, он управлял такой сложной  системой,  какой  являлся
огромный фронт, где действуют десятки и даже  сотни  тысяч  людей,  тысячи
артиллерийских стволов, сотни танков и самолетов.  Однако,  в  отличие  от
астронома или математика, Говорова редко можно было застать в его  рабочем
кабинете.
   Он не метался беспорядочно по дивизиям и полкам, с единственной целью -
"дать разгон" любому встречному. На каждый день у него был четкий  план  и
вполне определенные намерения.
   Ни   один   из   командующих   Ленинградским   фронтом    не    посещал
Ораниенбаумского плацдарма. Говоров  полетел  туда  на  беззащитном  "У-2"
через несколько дней по  прибытии  в  Ленинград.  И  решил  притом  задачу
чрезвычайной важности: изыскал возможность если  не  полного  прекращения,
то,   во   всяком    случае,    дальнейшего    значительного    ослабления
террористических обстрелов города немецкой дальнобойной артиллерией.
   Уже за одно это Васнецов проникся симпатией к Говорову. И  чем  дальше,
тем взаимные их симпатии становились глубже. По складу характера  эти  два
человека очень отличались один от другого и тем не менее с каждым днем все
больше тянулись друг к другу.
   ...В тот раз,  когда  Васнецов  был  приглашен  Говоровым  для  ночного
разговора,  кабинет  командующего  впервые  представился  ему  штурманской
рубкой на корабле дальнего плавания. Где-то там,  за  стенами,  увешанными
картами, на громадных, необозримых пространствах, бушевала стихия войны, а
здесь царило спокойствие и делалось все, чтобы  выдержать  в  этой  стихии
точно заданный курс. На столе перед Говоровым, будто лоция, лежала толстая
тетрадь, исписанная его четким, аккуратным  почерком,  а  рядом  с  ней  -
карманные часы.
   При появлении Васнецова командующий мельком взглянул на эти  часы.  Они
показывали десять минут второго.
   - Слушаю вас, Леонид Александрович!  -  сказал  Васнецов,  опускаясь  в
кресло. - Что-нибудь случилось?
   Несколько мгновений Говоров молчал, словно не замечая Васнецова. Взгляд
его был устремлен на одну из  карт.  Потом  голова  командующего  медленно
повернулась, и серые, немигающие глаза в упор глянули на Васнецова.
   - Прошлой ночью, как раз в  это  время,  противник  перешел  в  большое
наступление на юге, - негромко произнес Говоров.
   В первый миг Васнецову  показалось,  что  речь  идет  о  южной  окраине
Ленинграда.
   - В районе сорок второй? - спросил он, едва сдерживая волнение. Но  тут
же понял, что речь идет о чем-то  другом.  Случись  это  на  Ленинградском
фронте, он узнал бы о том немедленно, а не сутки спустя.
   Из  репродуктора,  стоявшего  на  тумбочке  у  стола,  негромко  лилась
бравурная мелодия. Васнецову  вспомнилось,  что  несколько  месяцев  назад
Жданов специально звонил в Москву председателю Радиокомитета Поликарпову и
просил его распорядиться, чтобы для ленинградцев  передавалось  как  можно
больше  веселой,  бодрой  музыки.  Но   сейчас   фрагменты   из   оперетты
воспринимались  Васнецовым  как  совершенно  противоестественный  фон,  на
котором протекал разговор с командующим.
   - Речь идет о наших южных фронтах, - уточнил свое сообщение Говоров.  -
Наступает армейская группа генерал-полковника Вейхса.
   О том, что на юге страны обстановка все  более  осложняется,  Васнецов,
разумеется,  знал.  Однако  напряженная  работа,  которой   он   занимался
повседневно, как-то отвлекала его от мыслей о юге. Его всецело захлестнули
заботы о Ленинграде.
   Десятки тысяч людей уже работали на строительстве новых и  модернизации
прошлогодних  оборонительных  сооружений,  а  командующий  фронтом   после
каждого из своих почти ежедневных объездов города неизменно твердил одно и
то же:
   - Мало. Нужно привлечь дополнительные силы.
   И  это  в  то  время,  когда  так  остро  нуждалась  в   рабочей   силе
ленинградская промышленность,  сумевшая  восстановить  производство  почти
всех образцов боевой техники, выпускавшихся ею в первые дни  войны!  В  то
время, когда одни лишь  боеприпасы  производились  уже  не  на  пятидесяти
предприятиях  города,  как  это  было  в  мае,  а   на   семидесяти   пяти
ленинградских фабриках и заводах!
   В довершение к тому продолжалась эвакуация  населения.  Государственный
Комитет Обороны решительно потребовал  оставить  в  осажденном  городе  не
более 800 тысяч человек. Да и тот же Говоров не переставал напоминать, что
"в городе-крепости  должен  остаться  лишь  крепостной  гарнизон"  (в  это
понятие он включал, конечно, и трудоспособное население).
   А в результате  получалось,  что  ленинградским  рабочим,  развернувшим
соревнование за высокие производственные показатели, предстояло  ежедневно
после смены идти рыть траншеи,  строить  доты  на  перекрестках  городских
улиц, устанавливать противотанковые надолбы на  площадях.  И  это  сложное
переплетение  одного  с  другим  всей   своей   тяжестью   навалилось   на
руководителей Ленинградской партийной организации.
   Васнецов все это время жил в атмосфере, органически  соединившей  пафос
возрождения  города,  чуть  не  задушенного   блокадой,   с   лихорадочной
подготовкой к отражению возможного нового натиска немцев на  Ленинград.  И
вот теперь сообщение Говорова мгновенно перенесло его  из  этой  привычной
уже атмосферы, где скрежетали бульдозеры и мирно гудели станки, где  снова
запахло известью и свежим тесом, в мир чудовищного разгула сил разрушения.


   -  Леонид  Александрович,  -  заговорил  Васнецов   после   молчаливого
раздумья, - вы полагаете, что немцы отказались от планов захвата Москвы?
   Говоров постучал пальцем по столу и направился к правой от стола стене,
где висела карта, отражавшая события на всем советско-германском фронте.
   - Подойдите, пожалуйста,  сюда,  Сергей  Афанасьевич,  -  пригласил  он
Васнецова.
   Тот тоже подошел к карте и встал рядом с командующим.
   - Когда перед назначением в Ленинград  я  был  у  товарища  Сталина,  -
сказал  Говоров,  -  то  задал  ему  вопрос  о  предполагаемых   действиях
противника  в  весенне-летний  период.  Сталин  ответил  мне,  что  немцы,
вероятнее всего, еще раз попытаются овладеть Москвой.
   - Значит, теперешнее их наступление на юге - для нас  неожиданность?  -
спросил Васнецов.
   Говоров скользнул по нему своим спокойным взглядом и ответил твердо:
   - Я так не считаю. Суть дела в другом...
   - В чем же?!
   - Посмотрите на  карту,  Сергей  Афанасьевич.  Противник  наступает  из
района восточное Курска. Вот отсюда, - Говоров провел по карте  ногтем.  -
Полагаю,  что  ему  удалось  прорвать  оборону  Брянского  фронта.  А  что
дальше?..
   Васнецов промолчал.
   Говоров слегка сдвинул к  переносице  свои  резко  очерченные  брови  и
продолжал:
   - Война, Сергей Афанасьевич, неделима, если так можно выразиться. Любая
удача или неудача в ней на  одном  направлении  так  или  иначе  неминуемо
отзывается на других направлениях театра военных действий.
   Васнецов невольно усмехнулся про себя. Когда-то  вскоре  после  приезда
Говорова в Ленинград, Жданов сказал, что новый командующий по своей манере
разговаривать напоминает профессора на университетской кафедре.
   Сейчас Говоров действительно очень походил на профессора, разъясняющего
непонятливому ученику теоретические азы войны. Так непривычно прозвучавшие
для Васнецова слова  -  "театр  военных  действий"  -  лишь  укрепили  это
ощущение.
   Но Васнецов по-прежнему молчал, и Говоров  стал  развивать  свою  мысль
дальше:
   - Что получится, если шестая немецкая армия ударит из района  Волчанска
по правому крылу Юго-Западного фронта? Вот  сюда,  в  направлении  Старого
Оскола?
   Васнецов промолчал и на этот раз. Он отлично знал  карту  Ленинградской
области и мог с закрытыми глазами указать на ней любой  населенный  пункт.
За время битвы под Москвой в его памяти почти так же  четко  запечатлелась
карта Подмосковья,  и  названия  тамошних,  даже  относительно  небольших,
населенных пунктов теперь напоминали ему о многом. А  те  пункты,  которые
называл сейчас Говоров, были для Васнецова пустым звуком, не говорили  ему
ни о чем.
   Чтобы только не молчать, он спросил автоматически:
   - Что же это будет значить?
   - Это будет значить окружение части сил Брянского фронта, - без всякого
нажима произнес Говоров. - Но  это  еще  не  все.  Противник,  несомненно,
попытается прорваться к Воронежу...
   - И повернуть оттуда на Москву, - высказал свою догадку Васнецов.
   - Может быть, и так, - согласился Говоров. - А может случиться и совсем
иначе...
   - Что вы имеете в виду?
   Говоров пошел к письменному столу. Васнецов последовал за ним.
   За столом командующий принял необычную  для  себя  позу  -  положил  на
столешницу согнутые в локтях руки и почти вплотную наклонился к Васнецову.
   - Не исключаю, - сказал он  бесстрастно,  -  что  противника  в  данный
момент не интересует Москва как таковая. Он может повернуть от Воронежа не
на Москву, а на юго-восток, теоретически этого нельзя исключать... И тогда
жаркие бои разгорятся совсем в другом месте. Им,  Сергей  Афанасьевич,  до
зарезу нужны сейчас Черное море и кавказская нефть. Экономические  факторы
играют в войне роль не меньшую, а подчас большую, чем захват территории  и
административно-политических центров противника. Когда немцам  не  удалось
захватить Ленинград боем, они попытались отрезать его от  всех  источников
снабжения. Похоже,  нечто  подобное  замышляется  и  в  отношении  Москвы.
Расчет, по-видимому, делается на то, что Москва вряд ли продержится долго,
если будет потерян юг.
   Перспектива,  нарисованная  Говоровым,   показалась   Васнецову   столь
немыслимой, что он решительно отверг ее:
   - Я не верю, что товарищ Сталин допустит это!
   Говоров только пожал плечами, давая тем  понять,  что  это  восклицание
Васнецова относится к сфере бездоказательных предположений.
   - Вы считаете положение столь  опасным?  -  уже  не  скрывая  волнения,
спросил Васнецов.
   - Война всегда несет с собой опасность, - ответил Говоров, и это  была,
пожалуй, первая абстрактная фраза, которую Васнецов услышал от него за все
время их общения. - Но на  этот  раз,  -  продолжал  он,  -  полагаю,  что
опасность очень велика.
   - Даже по сравнению с прошлогодней осенью?
   - Да. И это еще не все, что я хотел сказать вам, Сергей Афанасьевич.  В
последнее время  я  неоднократно  интересовался  разведданными  о  войсках
противника, атакующих Севастополь. Там сосредоточена одиннадцатая немецкая
армия, и командует ею Манштейн.
   Васнецов не отдавал себе отчета, зачем Говорову понадобились  данные  о
той именно армии. Для самого Васнецова до сих пор  оставалось  неизвестным
даже имя ее  командующего.  Но  поскольку  Говоров  назвал  его,  Васнецов
полюбопытствовал:
   - Кто такой этот Манштейн?
   - По данным разведки, один из тех немецких генералов, которые  доказали
свою преданность гитлеровскому режиму.  Кстати,  он  летом  прошлого  года
воевал под Ленинградом.
   - Почему он заинтересовал вас теперь?
   - Меня заинтересовал не Манштейн как таковой, а его  армия,  -  ответил
Говоров.
   - Почему?
   - Потому, Сергей Афанасьевич, что она, а не другая  из  немецких  армий
послана штурмовать Севастополь. Надо полагать, что именно эта армия  лучше
подготовлена  для  овладения  городом-крепостью  и,  конечно,  располагает
артиллерией большой мощности.
   - Но Севастополь-то держится!
   Говоров опять  стал  методично  постукивать  пальцем  по  столу.  Потом
сказал:
   - Думаю, что дни Севастополя сочтены. Третьего штурма он не выдержит.
   Только теперь Васнецову стал понятен ход мыслей Говорова.
   - Вы хотите сказать, что  немцы  могут  после  этого  перебросить  свою
одиннадцатую армию или, во всяком случае,  ее  осадную  артиллерию...  под
Ленинград?
   - Не исключаю.
   - Час от часу не легче, - вздохнул Васнецов. - Значит, вы считаете, что
за третьим штурмом Севастополя последует штурм Ленинграда?
   Это был чисто риторический  вопрос  -  широчайший  разворот  инженерных
оборонительных работ в Ленинграде исходил из вероятности близкой  и  почти
неизбежной новой попытки немцев штурмовать город.
   И все же Васнецов задал такой вопрос.
   - По логике вещей - да, - сказал в ответ Говоров и добавил к тому же: -
Трибуц доложил мне сегодня, что немцы усиленно минируют Финский  залив,  а
его данные всегда точны.
   - Хотят заблокировать наш флот?
   На этот вопрос  Говоров  даже  не  ответил,  перевел  разговор  в  иную
плоскость:
   - Я подготовил некоторые  практические  предложения  для  обсуждения  с
Андреем Александровичем. Хотел бы предварительно посоветоваться с вами.
   Он придвинул к себе толстую тетрадь, полистал  ее  и  стал  неторопливо
пересказывать то, что было записано там:
   - Во-первых, надо немедленно усилить шестнадцатый укрепленный район. Он
слишком вытянут по фронту - от Усть-Тосно  до  Шлиссельбурга.  Эта  тонкая
нить наиболее уязвима в случае  штурма.  Во-вторых,  надо  добавить  войск
ВОГу. Чем, в сущности, он располагает сейчас? Двумя стрелковыми  бригадами
и несколькими очень  ослабленными  артиллерийско-пулеметными  батальонами.
При той разветвленности инженерных сооружений, которую мы сейчас  создаем,
этих сил явно недостаточно.
   - Где же взять дополнительные? - спросил Васнецов.
   Говоров перевернул страничку своей тетради и, глядя на нее, продолжал:
   - Нам  надо  иметь  наготове  двадцать  четыре  батальона  с  кораблей,
двадцать два стрелковых батальона из пожарников и  военизированной  охраны
предприятий. Наконец,  двенадцать  батальонов  должна  выставить  милиция.
Кроме того, придется,  очевидно,  снять  с  кораблей  сто  семьдесят  пять
стволов малокалиберной артиллерии. Затем ВОГ должен располагать  не  менее
чем   четырнадцатью   дивизионами   зенитной   артиллерии,   которая   при
необходимости будет  вести  огонь  и  по  наземным  целям.  Следует  также
упорядочить   патрулирование   воздушного   пространства   над    городом.
Практически оно должно вестись круглосуточно.
   Говоров заглянул на следующую страничку и закрыл свою тетрадь.
   - Это все? - непроизвольно вырвалось у Васнецова.
   - Нет, не все. Нам надо в  ближайшие  недели  построить  еще  не  менее
полутора тысяч дотов в дополнение к той тысяче, которая  уже  построена  в
течение мая - июня. Мы обязаны иметь примерно три тысячи надежных  укрытий
для    орудий    -    от    семидесятишестимиллиметрового    калибра    до
двухсоттрехмиллиметровых.
   "Люди, люди!  -  терзался  мысленно  Васнецов.  -  Нужны  новые  тысячи
строителей..."
   - Вот с этими предложениями и хочу пойти к товарищу Жданову, - спокойно
закончил Говоров и отодвинул тетрадь в сторону.
   - Думаю, что  одобрит,  -  твердо  сказал  Васнецов,  -  хотя  все  это
потребует нового неимоверного напряжения сил.
   - Иного выхода нет, - как бы  подвел  итог  Говоров.  -  То,  что  надо
сделать сегодня, должно быть сделано сегодня.
   Последнюю фразу он произнес каким-то несвойственным  ему  тоном.  И  во
взгляде   его,   брошенном   на   Васнецова,   промелькнула    вроде    бы
настороженность.
   "Наверное, мне почудилось это", - решил Васнецов,  собираясь  встать  и
распрощаться.  Но  Говоров  сделал  неожиданное  движение,  будто  пытался
удержать его, и подтвердил свой жест словами:
   - Я могу... попросить вас, товарищ Васнецов...  уделить  еще  несколько
минут мне лично?
   Васнецова словно  громом  поразило.  Да  Говоров  ли  это?  Мог  ли  он
произнести эти слова и таким тоном?
   Васнецов посмотрел ему в глаза. И удивился еще более:  они,  эти  серые
немигающие глаза, вдруг почему-то утратили всегдашний свой холодок.
   - У вас... что-нибудь случилось? - встревожился Васнецов.
   - Нет. Ничего. Но я бы хотел...
   Не закончив фразы, Говоров открыл ящик письменного стола, вынул  оттуда
большой лист бумаги и медленно протянул его Васнецову.
   Тот еще издали увидел,  что  на  листе  было  написано  от  руки  всего
несколько строчек.
   Взяв бумагу из руки Говорова, Васнецов поднес  ее  ближе  к  настольной
лампе и прочел:

   "В партийную организацию штаба Ленинградского фронта.
   Прошу  принять  меня  в   ряды   Всесоюзной   Коммунистической   Партии
(большевиков), вне которой не мыслю себя в решающие дни жестокой опасности
для моей Родины.
   Л.Говоров".



15

   Какую бы  новую  операцию  ни  готовил  Гитлер  и  какова  бы  ни  была
конкретная цель этой операции, он никогда не забывал о Ленинграде.
   Внимание Гитлера могло быть приковано к  битве  под  Москвой,  как  это
случилось в октябре - декабре 1941 года, или к сражению на  юге  Советской
страны, которое  развернулось  там  летом  1942  года,  но  при  всем  том
маниакальный его взгляд постоянно обращался к Ленинграду.
   Этот город неотступно маячил перед Гитлером. Для него Ленинград был  не
только важнейшим стратегическим объектом  -  ключом  к  Балтийскому  морю,
крупным промышленным центром. Он стал для  него  проклятием,  злым  роком,
символом  крушения  генерального  плана  войны,  носившего  имя   Фридриха
Барбароссы. Ведь по этому плану  группа  армий  "Север",  устремленная  на
Ленинград, первой должна была  достигнуть  конечной  своей  стратегической
цели...
   Гитлер уверил сам себя и как бы ощущал  теперь  каждой  клеткой  своего
организма, что падение Ленинграда принесет  ему  духовное  исцеление.  Для
него Ленинград стал своеобразным  Карфагеном,  который  непременно  должен
быть разрушен.
   Торопя этот желанный миг, он распорядился судьбой генерала Манштейна  и
его 11-й армии. 23 июня  1942  года  Гитлером  была  подписана  "Директива
N_45". В ней говорилось:
   "Группе армий "Север" к началу сентября подготовить захват  Петербурга.
Операция получает кодовое название  "Фойерцаубер".  Для  ее  осуществления
передать группе армий пять дивизий 11-й армии наряду с тяжелой артиллерией
и артиллерией особой мощности,  а  также  другие  части  резерва  главного
командования..."
   "Фойерцаубер" в переводе на русский означает -  "Огненное  волшебство".
Гитлер все еще верил в свою способность повелевать стихиями.
   Меньше двух месяцев, по его замыслу, отделяли  Ленинград  от  гибели  в
"волшебном огне", который предстояло  разжечь  Манштейну.  Для  Гитлера  -
палача и мистика - это являлось  вожделенной  мечтой.  Однако  в  качестве
верховного повелителя всех вооруженных сил рейха он понимал, что ход и  во
многом исход войны теперь решают боевые действия на юге.
   Ни на одну из операций после злосчастного "Тайфуна" Гитлер не  возлагал
столько надежд, сколько на это свое "второе молниеносное  наступление"  на
юге, начавшееся 1 июля 1942 года под кодовым названием "Блау".
   Он покинул наконец свое "Волчье логово", где почти безвыездно находился
с первого дня войны, и обосновался под Винницей...


   В  первоначальном  варианте  немецкого  наступления   предусматривалось
одновременное нанесение двух ударов: один - в обход Москвы,  другой  -  на
юге. Таким образом, предположения  Сталина,  что  летом  немцы  попытаются
возобновить наступление на столицу, не были лишены оснований. Но Гальдер и
Йодль внесли существенную поправку в замысел фюрера. Они-то отдавали  себе
отчет в  том,  что  вести  "генеральное"  сражение  одновременно  на  двух
направлениях немецкая армия уже не в силах.
   Лишь для видимости все оставалось неизменным. Повторилось нечто похожее
на трюк, предпринятый в Берлине незадолго до нападения на СССР.
   Тогда, в ранний час майского рассвета, отряд штурмовиков вдруг  окружил
здание  редакции  центрального   органа   нацистской   партии   "Фелькишер
беобахтер", а другие такие же отряды  рассыпались  по  берлинским  улицам,
пугая редких еще прохожих треском своих мотоциклов. Из обращения  изымался
весь тираж газеты, часть которого была уже отправлена в киоски.
   Днем   по   Берлину    поползли    слухи,    немедленно    подхваченные
корреспондентами иностранных газет: очередной номер "Фелькишер  беобахтер"
конфискован потому, что в  нем  была  статья,  недружественная  Советскому
Союзу.
   Очень быстро происшествие  это  получило  огласку  не  только  в  самой
Германии и других западных странах, о нем стало  известно  и  в  Советском
Союзе. Но лишь узкий круг лиц из нацистской верхушки знал, что  автором  и
самой этой "крамольной" статьи и приказа о  конфискации  из-за  нее  всего
тиража газеты является один и тот же человек - доктор Иозеф Геббельс.
   Выдумка Геббельса имела своей целью обмануть Советский Союз,  заставить
его поверить, что Гитлер  стремится  свято  выполнять  советско-германский
пакт; ведь якобы  ради  этого  он  не  остановился  даже  перед  публичным
скандалом, компрометирующим центральный орган нацистской партии  и  одного
из влиятельнейших министров рейха.
   ...Вспомнился ли тот мошеннический трюк Гальдеру  и  Йодлю,  когда  они
вносили свои коррективы в план "Блау"? Очевидно, да. По крайней  мере  они
сделали  все,  чтобы  придать  видимость  реального  факта  другой   чисто
маскировочной операции под кодовым  названием  "Кремль".  В  середине  мая
группа армий "Центр" получила из Берлина приказ: создать  в  каждой  армии
"подвижные боевые группы для преследования  противника".  Перед  самым  же
началом операции "Блау"  все  берлинские  газеты  громогласно  сообщали  о
переходе немецких войск "в мощное наступление" не только на Южном, но и на
Центральном направлениях  советско-германского  фронта.  А  в  оперативной
документации немецкого генштаба появилось самодовольное заключение:  "Наши
маскировочные мероприятия в  целях  операции  "Блау",  судя  по  вражеской
прессе, действуют хорошо".
   Сталин уже понимал, что ошибся в своих прогнозах  относительно  летнего
наступления немцев, но  все  еще  не  решался  произвести  соответствующую
перегруппировку сил и даже  пытался  осуществить  то,  что  в  создавшихся
условиях  было  явно  неосуществимым:   сочетать   оборону   с   активными
наступательными действиями.
   Он приказал любой ценой отстоять Воронеж, по-прежнему предполагая, что,
в случае захвата этого города немцами, их 4-я  танковая  армия  непременно
повернет на северо-запад, к Москве. Исходя из этого же  предположения,  на
Московском направлении удерживались значительные резервы.  Сталин  считал,
что не сегодня-завтра им предстоит вступить в бой именно здесь.
   Но Гитлер, так  и  не  сумев  овладеть  Воронежем,  повернул  свою  4-ю
танковую армию  не  на  Москву,  а  в  противоположном  направлении  -  на
Кантемировку. Круто на юг свернула и 6-я немецкая армия под  командованием
генерал-полковника Паулюса, создавая угрозу с тыла  сразу  двум  советским
фронтам: Юго-Западному и Южному.
   Сталин оказался лицом к лицу с грозным фактом: противник расширил  свой
прорыв до трехсот километров и развил его на 150-170 километров в глубину.
И все же самое горькое, самое нестерпимое,  по-видимому,  заключалось  для
Сталина не в этом факте, не только в потере все новых и  новых  территорий
на юге страны.  Самым  мучительным  для  него  было  то,  что  вынужденное
отступление советских войск ослабляет их моральный дух.
   И тогда он издал приказ. Самый  горький,  самый  суровый  из  тех,  что
адресовались Красной Армии за все время войны. Содержание этого документа,
вошедшего в  историю  как  "Приказ  Народного  Комиссара  Обороны  N_227",
определяли три коротких слова: "Ни шагу назад!"
   Сталин обращался со словами гневного упрека к тем, кто проникся мыслью,
что  возможности  для  отступления  безграничны,  напоминал  им  о   муках
вражеской оккупации, на которые  обрекает  советских  граждан  отступление
Красной Армии. Требовал объявить решительную борьбу  трусам,  паникерам  и
всем иным нарушителям воинской дисциплины.
   Нет, это не был приказ отчаяния. В основе  его  лежала  убежденность  в
том, что  у  Красной  Армии  имеются  объективные  возможности  не  только
противостоять врагу, не только мужественно обороняться,  но  и  наступать,
бить захватчиков так же, как они уже были биты под Москвой.
   Он, этот приказ, оказался как бы трагическим прологом к  величайшей  из
битв второй мировой войны. Еще долгих шесть месяцев  оставалось  до  конца
этой битвы. И слово "Сталинград" стало сначала символом  страшной  угрозы,
нависшей над Советской  страной,  а  затем  превратилось  в  олицетворение
блистательной победы Красной Армии...
   Однако до этого было еще очень далеко...


   Под горячим  летним  солнцем  на  советском  юге  продолжали  клубиться
кровавые  испарения.  Грохот  артиллерии,  лязг  танковых   гусениц,   гул
авиационных моторов заглушали все другие звуки.
   А тем временем командующий 11-й немецкой армией Фриц Эрих фон  Манштейн
проводил свой отпуск в Румынии. Этот отпуск был дарован ему  Гитлером  как
награда за захваченный наконец Севастополь.
   О предстоящей операции "Фойерцаубер"  Манштейн  пока  не  знал  ничего.
Генеральный штаб не торопился доводить уже готовую директиву  до  главного
ее исполнителя.
   Манштейн уехал в отпуск под звуки фанфар. Накануне отъезда ему  вручили
телеграмму от Гитлера, в которой говорилось:
   "С благодарностью отмечая ваши особые заслуги в победоносно проведенных
боях в Крыму, увенчавшихся разгромом противника в  Керченском  сражении  и
захватом мощной Севастопольской крепости, славящейся своими  естественными
препятствиями  и  искусственными  укреплениями,  я  присваиваю   вам   чин
генерал-фельдмаршала.   Присвоением   вам   этого   чина   и   учреждением
специального знака для всех участников крымских боев я перед всем немецким
народом отдаю дань  героическим  подвигам  войск,  сражающихся  под  вашим
командованием".
   Своим возвышением  Манштейн,  подобно  Гудериану,  всецело  был  обязан
Гитлеру. Вступив в армейскую службу в чине младшего офицера за семь лет до
начала первой мировой  войны,  он  медленно  поднимался  со  ступеньки  на
ступеньку и к моменту подписания Версальского договора занимал всего  лишь
должность начальника штаба дивизии.
   Очевидно, ему было бы суждено прозябание на  этой  ступеньке  до  конца
дней своих, если бы в 1933 году не пришел к власти Гитлер.
   Манштейн был одним из тех офицеров  рейхсвера,  которые  без  колебаний
положили  свою  шпагу  к  ногам  фюрера.  Это  и  предопределило  всю  его
дальнейшую карьеру. Через год после того, как Гитлер стал  рейхсканцлером,
Манштейн назначается начальником штаба военного округа, а три года  спустя
возглавляет уже оперативное управление генерального штаба.
   Однако  даже  такое  высокое  положение  не  удовлетворило   честолюбие
Манштейна. Зная о готовящемся вторжении немецкой армии в  Советский  Союз,
сам принимая участие в этой подготовке, он  отлично  понимал,  что  высшие
почести предназначены тем, кто, вернувшись из "похода на Восток", принесет
фюреру победу, как когда-то рыцари-вассалы приносили  своему  суверену  на
золотом блюде отрубленную голову врага. Именно поэтому Манштейн  предпочел
работе в генеральном штабе службу  в  войсках.  В  "поход  на  Восток"  он
выступил командиром корпуса, но в Крым пришел уже командующим армией.


   ...12 августа 1942 года отпуск Манштейна закончился, и он направился  в
свою 11-ю армию, выведенную в резерв и отдыхающую на крымских курортах. По
пути заехал в штаб группы армий "А", чтобы ознакомиться  с  изменениями  в
обстановке и получить очередные оперативные указания. Там его подстерегала
неожиданность: командующий группой генерал-фельдмаршал  Зигмунд  Вильгельм
Лист сообщил, что получен приказ  Гитлера  о  переброске  11-й  армии  под
Ленинград и что туда уже отправлена осадная артиллерия, действовавшая  под
Севастополем.
   - Как это следует понимать? - спросил обескураженный Манштейн: он  ведь
был почти уверен, что получит задачу - форсировать Керченский пролив.
   Лист пожал плечами и выразил надежду,  что  все  разъяснится  в  ставке
фюрера, куда Манштейну надлежит вылететь немедленно.
   В Винницу Манштейн прибыл 14 августа и в 11  часов  дня  уже  явился  к
Гальдеру.
   Отношения Манштейна с генералами, стоявшими во главе сухопутных  войск,
не  были  однозначными.  Как  аристократу  по  происхождению  и  кадровому
военному, ему в свое время  весьма  импонировал  элегантный  и  корректный
Браухич. Отдавал Манштейн должное и генерал-полковнику  Гальдеру,  главным
образом за его педантичность, усердие и неутомимость.
   Но Манштейн знал, что Браухич и Гальдер жили и  действовали  как  бы  в
двух измерениях. Оба они  не  за  страх,  а  за  совесть  служили  фюреру,
облекали, так сказать, в плоть  и  кровь  его  планы  завоевания  мирового
господства, переводили эти планы на  язык  боевых  приказов,  воплощали  в
оперативные и стратегические акции. И в то же самое  время  они  презирали
Гитлера за его военную безграмотность, неумеренное  тщеславие,  постоянное
стремление приписывать только себе одному все успехи вермахта и  сваливать
на других вину за любую неудачу, любой просчет.
   Этим типичным представителям старой генеральской  касты  Гитлер  всегда
представлялся наглым, самонадеянным ефрейтором, незаслуженно  унижающим  и
оскорбляющим их.
   В том, что такая раздвоенность погубит Гальдера так  же,  как  она  уже
погубила Браухича, Манштейн не сомневался. Но его это мало трогало. Сам он
безоговорочно принимал фюрера таким, каким тот  был.  И  судьба  Браухича,
Лееба, Рунштедта только укрепляла его уверенность в том, что он не ошибся,
избрав для себя раз и навсегда путь преданного слуги Гитлера.
   Однако новая задача, которую возлагал на него фюрер, не только радовала
Манштейна, но и тревожила. Чувство радости порождалось возможностью  вслед
за Севастополем преподнести фюреру Ленинград. В случае  превращения  такой
возможности в действительность Манштейн мог бы стать первым среди немецких
военачальников. Но речь ведь шла  о  городе,  который  сопротивлялся  двум
немецким армиям почти год. Севастополь выстоял восемь месяцев. А там,  под
Ленинградом, в течение года немецкие войска не продвинулись ни на шаг.
   И хотя Манштейн верил в свою счастливую звезду, само слово  "Ленинград"
пугало его. Сейчас он был героем Севастополя и находился на таком  участке
фронта, где все, кажется, сулило успех и победы. А что его  ждет  там,  на
новом направлении?..
   Будущее представлялось Манштейну зыбким и неопределенным.
   Тем не менее разговор с Гальдером он начал не с обсуждения  трудностей,
уготованных ему  под  Ленинградом,  а  совсем  с  другого:  как  отразится
отсутствие 11-й армии на ходе  боев  там,  на  юге.  Может  быть,  в  душе
фельдмаршала жила еще робкая надежда, что Гальдер сумеет каким-то  образом
изменить ход событий.
   Тот выслушал  его  молча.  Потом  сказал,  что  рад  возможности  лично
поздравить  героя  Севастополя  с  высоким  и  вполне  заслуженным   чином
фельдмаршала. Однако тут же не преминул заметить, что, с его точки зрения,
на юге теперь можно обойтись и без 11-й армии.
   Это несколько обидело Манштейна, он уже готов был  опровергнуть  мнение
начальника  генерального  штаба  сухопутных  войск   новыми   неотразимыми
доводами, но посмотрел ему в лицо  и  отказался  от  своего  намерения.  У
Гальдера были какие-то неживые, потухшие глаза, совершенно безразличные ко
всему, что происходит вокруг. К тому же Манштейн отлично знал, что  Гитлер
никогда не отменяет своих приказов.
   Скорее по инерции, чем с расчетом, он  напомнил  генералу,  что  совсем
недавно на 11-ю армию предполагалось  возложить  форсирование  Керченского
пролива.  Гальдер  подтвердил,  что  такая  задача  очень  важна,  но  для
осуществления ее достаточно одного немецкого корпуса, даже одной  дивизии,
при совместных действиях с румынскими частями.
   Манштейн разразился упреками по адресу румын. И начальник  генерального
штаба  опять  слушал   вновь   испеченного   фельдмаршала   не   прерывая,
погрузившись в безразличное  изучение  продолговатого  его  лица  с  очень
узкими глазами, длинным носом и тщательно расчесанными на  пробор  редкими
седеющими волосами. Затем перевел взгляд на часы и сказал, что  в  полдень
должен быть с докладом у фюрера и что  при  этом  обязательно  присутствие
Манштейна...
   Когда они вдвоем вошли в кабинет Гитлера, Манштейн  убедился,  что  все
здесь выглядит так, как и в "Вольфшанце": та же  тяжелая  дубовая  мебель,
тот же неизменный портрет короля Фридриха в овальной раме.
   Кресло у письменного  стола  пустовало  -  Гитлер  рассматривал  карты,
разложенные на другом, овальном столе. Увидев Манштейна, он  протянул  ему
руку и осведомился,  хорошо  ли  тот  отдохнул.  Ответ  едва  дослушал  и,
повернувшись к Гальдеру, приказал:
   - Докладывайте.
   В течение нескольких  минут  Гальдер  деловито  осветил  обстановку  на
сталинградском и краснодарском направлениях, сказал,  что  советская  62-я
армия отрезана от главных сил,  но  все  время  предпринимает  контратаки,
пытаясь восстановить локтевую связь с ними,  что  части  другой  советской
армии - 56-й - с боями отошли на южный берег  реки  Кубань,  что  захвачен
Краснодар...
   - А что происходит под Москвой? -  неожиданно  прервал  его  Гитлер.  -
Задача сковать  там  войска  противника  не  снята!  Или  вы  хотите  дать
возможность Сталину перебросить оттуда резервы на юг?
   Несколько  замявшись,  Гальдер  ответил,  что   удар,   нанесенный   по
приказанию фюрера из района  Жиздры  на  Сухиничи,  встретил  ожесточенное
сопротивление и развить там успех пока не удалось.
   Это сообщение мгновенно привело Гитлера в ярость.  Он  отшвырнул  карту
группы армий "Центр", ударил по столу ладонью и, видимо едва  сдерживаясь,
чтобы не закричать, перешел на свистящий полушепот:
   - Не воображаете  ли  вы,  Гальдер,  что  я  позволю  войскам  "Центра"
бездельничать в то время, как мои солдаты на юге с таким  трудом  добывают
победу?
   Спокойно, как бы  стараясь  самим  тоном  голоса  умиротворить  фюрера,
Гальдер ответил, что такого упрека войска  "Центра"  не  заслуживают,  они
делают все, на что способны.
   Этот, в сущности, безобидный ответ вызвал у Гитлера приступ  бешенства.
Сжав кулаки, он закричал, что не позволит никому, в том числе и начальнику
генштаба, оспаривать его мнение, что сам он бывший солдат и  потому  лучше
его, Гальдера, знает, на что способны немецкие солдаты.
   Смущенный этой сценой, Манштейн отошел в сторону. В тот момент он  ясно
почувствовал, что дни Гальдера сочтены.
   Небрежно махнув рукой, Гитлер отпустил  начальника  генштаба  и  тотчас
успокоился. Так же внезапно, как и взорвался.
   - Подойдите ко мне, - обратился он к Манштейну. И когда тот приблизился
к овальному столу, спросил: - Что вы намерены делать, генерал-фельдмаршал?
   Новый чин Манштейна был назван с особым ударением. Это могло означать и
поздравление и нечто другое,  похожее  на  требование  -  делом  оправдать
полученный аванс.
   Манштейн пристально посмотрел на Гитлера,  стараясь  понять  смысл  его
вопроса. Но, так и не поняв, ответил неопределенно:
   - Я намерен, мой фюрер, отправиться к новому месту службы.
   Гитлер окинул Манштейна медленным, оценивающим взглядом - от  зеркально
блестевших сапог до седеющих на висках волос - и, покачав головой,  сказал
негромко:
   - Нет, Манштейн. Не к новому месту службы. К месту нового подвига!
   Он произнес эти слова с проникновенной  торжественностью,  и,  если  бы
Манштейн не был в этой комнате во время доклада Гальдера, ему и  в  голову
бы не пришло, что всего несколько минут назад фюрер орал, захлебываясь  от
ярости.
   - Посмотрите, - продолжал Гитлер,  вороша  на  столе  карты  в  поисках
нужной. - Посмотрите сюда, - повторил он,  отыскав  наконец  карту  группы
армий "Север" и кладя ее поверх других. - Я убежден, что,  если  бы  можно
было показать это крупнейшим полководцам Германии, всем, начиная с него, -
Гитлер сделал быстрое движение рукой в сторону  портрета  Фридриха,  -  до
Людендорфа и Гинденбурга, каждый из них сразу бы определил, какова  теперь
участь Петербурга. Ему уготована только смерть. Вы согласны?
   Манштейн молча кивнул,  устремив  взгляд  на  карту.  Блокадное  кольцо
плотно охватывало город. Собственно, это было  даже  не  кольцо,  а  нечто
дугообразное  и  змеевидное,  тянущееся  от  Финского  залива  на  юге   и
поднимающееся на северо-восток к Шлиссельбургу.
   - Почти год Петербург задыхается в блокаде, его население околевает  от
голода, - медленно и  как-то  сладострастно  проговорил  Гитлер  и  вдруг,
опровергая самого себя, крикнул: - Нет!  Это  большевики  блокировали  две
моих армии и воздушный флот! Одиннадцать месяцев они не  дают  возможности
сотням тысяч немецких солдат принять участие в операциях,  которые  должны
решить исход войны!  Умирающий  держит  за  горло  живого!..  Ленинград  и
Сталинград   -    олицетворение    большевистской    России.    Большевизм
персонифицирован даже в названиях этих двух городов.  Судьба  Сталинграда,
можно сказать, уже решена. Но Ленинград вонзился в  тело  немецкой  армии,
как отравленная стрела. Я  спрашиваю  вас,  Манштейн:  можете  вынуть  эту
стрелу?
   Упоминание о Сталинграде неприятно подействовало на Манштейна:  близкая
и, казалось, бесспорная победа там ускользала из  его  рук.  Он  осторожно
спросил:
   - Вы уверены, мой фюрер, что переброска на север одиннадцатой армии  не
отсрочит захват Сталинграда?
   - Чепуха! - махнул рукой Гитлер. - Сталинград поднесет мне  Паулюс!  Но
победа будет  неполной,  если  на  севере  все  останется  без  изменений!
Взгляните еще раз на карту,  Манштейн.  Войска  Клюге  фактически  скованы
подмосковной группировкой противника. А войскам фон  Бока,  после  захвата
Сталинграда, предстоит длинный путь  на  Кавказ,  к  Каспийскому  морю,  и
дальше, дальше! Но их нужно подкрепить. И мне как раз недостает  тех  двух
армий и воздушного флота, которые находятся у Кюхлера.
   Взгляд Манштейна снова был прикован к карте.  Он  обратил  внимание  на
пунктирные линии юго-западнее и юго-восточнее Ленинграда.
   - Что означает этот пунктир, мой фюрер? - спросил Манштейн.
   И тут же понял,  что  не  следовало  задавать  такого  вопроса.  Кулаки
Гитлера опять  сжались,  будто  к  мышцам,  управляющим  ими,  прикоснулся
электрический ток. Гитлер как-то странно уперся левым бедром в край  стола
и снова закричал, задыхаясь от гнева:
   - Это  значит,  что  русские  воспользовались  пассивностью  Кюхлера  и
Линдемана, вот что это значит! Они пробуют наступать то  тут,  то  там!  С
этим надо покончить, Манштейн! И это под силу  сделать  человеку,  который
сумел покорить Севастополь!
   Гитлер с трудом оторвался от края  стола,  сделал  несколько  шагов  по
комнате, и Манштейн заметил при этом, что у  фюрера  вздрагивают  на  ходу
левая нога и левая рука. Гитлер поймал его настороженный взгляд и, схватив
правой рукой запястье трясущейся левой, снова вернулся к столу,  продолжая
выкрикивать фразу за фразой:
   - Я не связываю вас выбором направления, с которого следует предпринять
последний и непременно победный штурм этого проклятого города! Этот вопрос
вы решите там сами вместе с Кюхлером и Линдеманом. Я требую от вас  только
одного: не позднее сентября покончить с Петербургом!  Залейте  его  огнем!
Разбейте его своими осадными орудиями! Этот город  не  нужен  ни  нам,  ни
финнам! Сделайте это, Манштейн, и Германия не забудет вашего подвига!..
   Пожалуй, еще никогда  Манштейн  не  видел  Гитлера  в  состоянии  такой
взвинченности. Сейчас в голосе фюрера звучал не только гнев и уж совсем не
уничижительное презрение, как это было  во  время  недавнего  разговора  с
Гальдером, а скорее мольба. Да,  именно  мольба!  И  Манштейн  понял,  что
значило для фюрера взятие Ленинграда.
   Гитлер редко называл этот город его современным именем.  Но  для  всего
мира существовало теперь только это имя - Ленинград. Для  сотен  миллионов
людей на всем  земном  шаре  оно  стало  одним  из  наиболее  впечатляющих
символов несокрушимости Советского Союза, а  для  Гитлера  ассоциировалось
лишь с позором,  который  он  сам  навлек  на  себя,  трижды  обманув  мир
громогласными заявлениями о скором падении Ленинграда.
   И  снова  Манштейну  подумалось,  что  тот,  кто  добудет  для  Гитлера
неуловимую до сих пор победу над этим городом, займет в душе фюрера  такое
место, какого доныне не занимал  еще  ни  один  из  немецких  генералов  и
фельдмаршалов.
   Гитлер же тем временем продолжал:
   - После захвата Петербурга вы опять явитесь ко мне, и тогда я вручу вам
ваш фельдмаршальский жезл. Но это еще не все. Как только  вы  покончите  с
Петербургом, я намерен назначить вас на место Листа. А сейчас я требую  от
вас, я прошу у вас одного: дайте мне Петербург!
   Это было уже слишком даже для такого  умеющего  держать  себя  в  руках
человека, как Манштейн. Открывающаяся перед ним перспектива  на  мгновение
ослепила его. В тот миг ему показалось, что стоящая перед  ним  задача,  в
сущности, не так уж сложна. Фон  Леебу  пришлось  иметь  дело  с  городом,
полным жизненных сил, а теперь, после страшной  голодной  зимы,  Ленинград
наверняка не обладает прежней стойкостью.
   Зависть к командующему  шестой  армией  Паулюсу,  которому,  по  словам
Гитлера, предстояло стать завоевателем Сталинграда, уступила место надежде
на еще больший успех. Манштейн снова вспомнил о плачевной судьбе Браухича,
Лееба, Рунштедта  и  многих  других,  кто  совсем  недавно  занимал  такие
недосягаемо высокие посты, а теперь ушел в  небытие,  представил  себя  на
одном из этих постов и клятвенно заверил Гитлера:
   - Я сделаю, мой фюрер! С Петербургом будет покончено!


   На исходе августа управление 11-й армии  в  полном  составе  прибыло  в
район расположения 18-й армии. Но войска Манштейна находились еще в  пути,
и до их сосредоточения он весь ушел  в  планирование  предстоящего  штурма
Ленинграда. Притом Манштейн всячески давал понять и Линдеману  и  Кюхлеру,
что фюрер послал его сюда для того, чтобы быстро раскусить орешек, который
им оказался не по зубам.
   Было решено, что 11-я армия займет позиции 18-й  армии,  обращенные  на
север. За Линдеманом же останется восточная часть фронта по реке Волхов.
   В распоряжении Манштейна было теперь двенадцать дивизий  (в  том  числе
испанская "Голубая дивизия"), три бригады и  8-й  авиационный  корпус  под
командованием одного из прославленных немецких асов  -  генерал-полковника
Рихтгофена.
   Подобно тому как в основу операции "Блау" была положена предварительная
дезинформация  советского   командования   о   действительных   намерениях
противника, Манштейн тоже задумал обманный маневр. План его  заключался  в
том,  чтобы  после  сильнейшей  артиллерийской  и  авиационной  подготовки
повести наступление на Международный проспект и  улицу  Стачек,  но  после
того, как оборона здесь  будет  прорвана  и  в  Смольном  все  проникнутся
уверенностью, что противник решил штурмовать город по прошлогодней  схеме,
два корпуса внезапно повернут на восток и с ходу форсируют Неву на  совсем
ином  направлении.  Этим  двум  корпусам  ставилась   задача:   уничтожить
советские войска между Невой  и  Ладожским  озером,  перерезать  Ладожскую
коммуникацию  и  опять  лишить  Ленинград  путей  подвоза  боеприпасов   и
продовольствия.
   Предполагалось, что после этого ленинградцы  немедленно  выкинут  белый
флаг и не возникнет необходимости в затяжных уличных боях.
   Наступление должно было начаться 1 сентября.
   Манштейн поднялся на вышку наблюдательного пункта  ближайшей  к  городу
немецкой воинской части.  Он  увидел  оттуда  большой  завод,  выпускающий
танки. Увидел  верфи  на  побережье  Финского  залива.  Увидел  оживленное
движение на улице Стачек. И злорадно усмехнулся: через четыре дня все  это
исчезнет.
   Но уже на другой день, 27 августа, грохот артиллерии возвестил о начале
советского наступления: войска Волховского фронта неожиданно обрушились на
синявинско-мгинскую группировку немцев в том самом районе, откуда Манштейн
собирался наносить свой главный удар. Почти год назад  фон  Леебу  удалось
сорвать наступательную  операцию  по  прорыву  блокады  своим  упреждающим
ударом на Тихвин. Теперь Красная Армия взяла реванш: она тоже на  три  дня
опередила  штурм   Ленинграда,   с   такой   тщательностью   разработанный
генерал-фельдмаршалом Манштейном.



16

   Удар, нанесенный 27 августа по синявинско-мгинской группировке немецких
войск, Советское Верховное командование  рассматривало  лишь  как  частную
операцию с ограниченными целями. От утверждения генерального плана прорыва
блокады Сталин все еще воздерживался. Он вполне отдавал себе отчет в  том,
что прошлогодняя неудача на этом же направлении была обусловлена не только
внезапным наступлением немцев на Тихвин, а и недостаточностью сил,  какими
осуществлялся прорыв, нехваткой технических средств, в особенности средних
танков и артиллерии.
   С открытием летней навигации на Ладоге  Ставка  направила  в  Ленинград
двадцать пять батальонов для пополнения укрепленных районов, две  танковые
бригады, шесть артиллерийских  противотанковых  полков,  тысячу  ручных  и
пятьсот станковых пулеметов, пять тысяч автоматов.
   Много ли это? И много, и мало. Для обороны города, пожалуй, достаточно,
а для прорыва блокады - едва ли.
   Но к середине августа у Сталина уже не оставалось сомнений в  том,  что
немцы готовят новый штурм  Ленинграда.  Данные  агентурной  и  авиационной
разведки, а также  сведения,  поступавшие  от  партизан,  показывают,  что
только за восемь суток от Пскова  на  Лугу  проследовало  сто  восемьдесят
эшелонов с немецкими войсками и техникой. Кроме того, сорок семь  платформ
с осадной артиллерией направились в Гатчину.
   Вот тогда-то и было принято  решение  о  нанесении  упреждающего  удара
силами Волховского и Ленинградского фронтов.
   Удар  этот,  вошедший  в  историю  под  именем  Синявинской   операции,
расстраивал все  планы  немецкого  командования.  Ведь  Синявинская  гряда
холмов, поднявшаяся среди торфяных  болот  огромной  приладожской  низины,
являлась ключевой позицией.  Для  немцев  потеря  этой  позиции  неминуемо
влекла за собой разрыв блокадного кольца юго-восточнее Ленинграда.  Притом
8-я армия Волховского фронта выходила в тыл манштейновской 11-й армии.
   На девятый день наступления, когда волховчанам удалось  расширить  свой
прорыв до 15-20 километров, в штабе Манштейна раздался тревожный звонок из
Винницы.  Гитлер  будто  забыл  о  недавнем  своем   разговоре   с   новым
фельдмаршалом. Сейчас он требовал от Манштейна не овладения Ленинградом, а
только немедленной помощи командующему группой  армий  "Север"  Кюхлеру  в
восстановлении положения.
   Контрудар, предпринятый Манштейном, резко  затормозил  продвижение  8-й
армии. Теперь она сама оказалась в опасном положении. А в случае  разгрома
целой армии Волховского фронта катастрофически снижались шансы на успешный
прорыв блокады  в  ближайшем  будущем.  И  Сталин  отдал  приказ  Говорову
немедленно возобновить наступательные действия на Неве, в  районе  Невской
Дубровки, чтобы помочь волховчанам.
   В течение трех суток, с 10  по  13  сентября,  три  советские  дивизии,
сосредоточенные  здесь,  тщетно  пытались  форсировать  Неву.  Вечером  13
сентября Говоров и Жданов обратились  в  Ставку  за  разрешением  отложить
дальнейшие попытки на шесть дней. Ставка удлинила этот срок еще  на  шесть
дней: немцы уже начали тогда штурм Сталинграда, и боям на  Неве  следовало
придать такой размах, который затруднил бы Гитлеру маневр резервами.
   С величайшими трудностями войскам Ленинградского фронта удалось наконец
переправиться через Неву и завязать кровопролитное  побоище  на  левом  ее
берегу. Теперь немцам пришлось защищать уже не только  Синявинскую  гряду.
Три свежих дивизии из армии Манштейна были посланы к Неве...


   В  течение  многих  предвоенных  лет  ленинградский  пригород   Колтуши
пользовался известностью во всем цивилизованном мире, особенно  среди  тех
его представителей, которые старались проникнуть в  тайны  высшей  нервной
деятельности человека. Над Колтушами витал гений великого русского ученого
Павлова. Колтуши называли "столицей условных рефлексов".
   К осени 1942 года неподалеку от  знаменитой  павловской  "биологической
станции" и расположилось полевое управление Ленинградского фронта.
   30 сентября сюда прибыли Васнецов и Штыков. Говорова они не застали.
   Оперативный дежурный доложил, что командующий уже  семьдесят  два  часа
неотлучно находится на КП Невской группы.
   Васнецов и Штыков тоже было собрались ехать туда, но  как  раз  в  этот
момент появился Говоров. Вошел он молча, поздоровался с ними тоже без слов
- лишь коснулся ребром ладони козырька фуражки. И в глубокой  задумчивости
присел к письменному столу.
   - Какие новости, Леонид  Александрович?  -  спросил,  не  выдержав  его
молчания, Васнецов.
   - Гаген под угрозой окружения, - глядя куда-то поверх голов Васнецова и
Штыкова, негромко ответил Говоров.
   Ни тому, ни другому не надо было объяснять, что это значило.  Четвертый
гвардейский  корпус  генерала  Гагена  составлял  главную   ударную   силу
Волховского фронта.
   - Вам, Леонид Александрович, известно, какие меры принимает в  связи  с
этим Мерецков? - спросил теперь Штыков.
   - Известно, - сказал Говоров и с неохотой добавил: - Кирилл Афанасьевич
начал вчера вечером отвод своих войск из-под Синявино.
   Если бы совсем рядом с блиндажом, в котором они находились, разорвалась
тысячекилограммовая авиабомба, это, наверное, произвело бы на них  меньшее
впечатление, чем лаконичное сообщение Говорова.
   - Как?! - воскликнул Васнецов. - Отвод после того, как удалось прорвать
оборону противника?! После того,  как  до  соединения  с  нашими  войсками
остались считанные километры?! - В голосе Васнецова звучало возмущение.
   Говоров медленно покачал головой:
   - Война есть война.
   "Как может он рассуждать так спокойно? - поразился Васнецов. - Ведь  не
забыто же им, с какими мучениями и ценой каких жертв войска Ленинградского
фронта форсировали Неву!"
   - Я думаю, что нам  следует  немедленно  звонить  товарищу  Сталину!  -
сказал Васнецов вслух.
   - А я думаю о том, - отозвался на это Говоров, - что происходит  сейчас
под Сталинградом.
   В  первые  мгновения   от   этих   его   слов   Васнецов   почувствовал
растерянность. Ему послышался в них скрытый упрек. И все же  он  попытался
возразить:
   - Чем сложнее обстановка  на  других  фронтах,  тем  больше  возрастает
значение боев под  Ленинградом.  Мы  обязаны  еще  сильнее  сковать  здесь
противника.
   Говоров покачал головой:
   -  Сковать,  Сергей  Афанасьевич,  -  да.  Только  не  за  счет  гибели
собственных войск.
   Говоря это, командующий продолжал  смотреть  в  противоположную  стенку
блиндажа, чем тоже раздражал Васнецова.  "Чего  он  там  разглядывает?"  -
досадовал Васнецов.
   А Говоров в этот момент даже не замечал  бревенчатой  стены.  Он  видел
красный стяг, развевающийся на  корме  одной  из  лодок,  переправляющихся
через Неву под неистовым огнем врага. Видел  страшный  рукопашный  бой  во
вражеских траншеях, где оружием становится не только  автомат,  не  только
штык и граната, но и острая лопатка пехотинца... Он видел частное и общее:
отдельные траншеи и  конфигурацию  всего  фронта,  лица  бойцов  и  боевые
порядки дивизий.
   Наконец командующий перевел свой взгляд на  членов  Военного  совета  и
твердо сказал:
   - Надо, товарищи, считаться с реальным положением вещей.  Наш  плацдарм
на левобережье очень мал. Боевые  порядки  дивизий  Федорова  и  Краснова,
сосредоточенных на этом лоскутке земли,  настолько  уплотнены,  что  любая
вражеская мина, любой снаряд влечет за собой гибель десятков  людей.  Наши
потери растут с каждым часом,  а  расширить  плацдарм  мы  не  в  силах  -
противник имеет там абсолютное превосходство. Через двое-трое суток тысячи
наших бойцов и командиров либо  будут  сброшены  в  реку,  либо  полностью
уничтожены на берегу. Этого я допустить не могу!
   Последние слова Говоров произнес с непререкаемой категоричностью,  даже
слегка повысил голос. И, как бы услышав сам себя со  стороны,  сказал  уже
тише:
   - Командование Волховского  фронта  приняло  правильное  в  создавшейся
обстановке решение. Мы тоже обязаны найти правильное решение.
   - Какое? - почти в один голос воскликнули Васнецов и Штыков.
   -  Эвакуировать  войска  с  левого  берега  Невы,  оставив   там   лишь
минимальные силы для удержания прошлогоднего "Невского пятачка".
   - Вы считаете, что Андрей  Александрович  рискнет  обратиться  с  таким
предложением к товарищу Сталину?! - вырвалось у Васнецова.
   - Долг обратиться с таким предложением к товарищу Сталину лежит на мне,
- ответил Говоров. - И я его выполню.
   Васнецов и Штыков  замолчали.  Как  ни  старался  командующий  казаться
спокойным, они поняли, чего стоило Говорову взять  на  себя  столь  тяжкую
миссию, особенно после того, как ЦК оказал ему высокое доверие,  приняв  в
члены партии без прохождения кандидатского стажа.
   А Говоров тоже будто проник в души  этих  двух  близких  ему  людей  и,
увидев царящее там сейчас смятение, в свою  очередь  молча  посочувствовал
им. А вслух сказал с обычной своей сухостью:
   - Задача состоит в том, чтобы эвакуировать войска без потерь. И сделать
это быстро!
   ...Ночь  на  8  октября  выдалась  темная  и  дождливая.   Это   немало
способствовало тому, что тщательно подготовленная эвакуация войск с левого
берега Невы была произведена действительно без потерь.
   Ранним утром 9 октября Линдеман и Манштейн,  готовые  нанести  решающий
удар по дивизиям Федорова и Краснова, с разочарованием узнали, что траншеи
и окопы, еще вчера вечером изрыгавшие огонь  и  металл,  пусты.  Только  в
одном  месте,  почти  том  же  самом,  где   в   результате   прошлогодних
сентябрьских боев образовался знаменитый "Невский пятачок",  теперь  снова
закрепились советские бойцы.
   Их было немного - всего лишь небольшой отряд автоматчиков.  Однако  они
словно вгрызлись в землю,  окружили  себя  непроходимыми  минными  полями,
опутали все подступы колючей проволокой и, отбивая атаки противника,  ясно
давали ему понять, что решили, стоять насмерть...



17

   О неудаче Синявинской операции Звягинцев знал лишь в общих  чертах:  об
этом говорили на очередном совещании в штабе  ВОГа,  подчеркивая,  однако,
что операция эта сорвала намечавшийся противником штурм Ленинграда.
   Вскоре после того Звягинцева вызвали на Дворцовую площадь к  начальнику
отдела укрепленных районов полковнику Монесу. Звягинцев все  еще  числился
одним из его помощников.
   - Слушай, подполковник, - сказал Монес, - строительство  оборонительной
полосы в центре города мы считаем законченным. Во всяком случае, тебе  там
больше делать нечего. Отправляйся на правый берег Невы,  в  район  Невской
Дубровки. Помоги шестнадцатому укрепленному району. Он держит  оборону  на
широком фронте - почти от Порогов до истока Невы и  дальше  -  по  Ладоге.
Нева сейчас наиболее уязвимое  место  на  всем  Ленинградском  фронте.  Мы
привыкли рассматривать правый ее берег только как исходный рубеж для наших
наступательных  действий  с  целью  прорыва  блокады.  И  в  прошлом  году
наступали оттуда, и в этом - тоже. Но что получится,  если  тот  же  самый
район, допустим, между Восьмой ГЭС и Шлиссельбургом противник изберет  как
исходный рубеж для своего наступления?.. Надо привести укрепленный район в
полную боевую готовность, проверить систему огня, прочность оборонительных
сооружений, слаженность боевых расчетов.
   - А какими силами располагает этот УР? - спросил Звягинцев.
   - Шесть артиллерийско-пулеметных батальонов.
   - Кадровые?
   - Нет, подполковник. На все УРы кадровых войск  не  хватает.  Батальоны
шестнадцатого сформированы недавно, в основном из рабочего класса.  Однако
командный состав во главе с комендантом  УРа  полковником  Малинниковым  в
основном кадровые командиры. А ты будешь состоять нашим представителем при
Малинникове.
   "Все повторяется в моей судьбе!" - подумал Звягинцев, вспомнив, как так
же вот когда-то - ему казалось, что это было в  давние-давние  времена,  -
посылали его представителем штаба фронта в батальон Суровцева с  заданием:
создать неприступные укрепления на  одном  из  участков  Лужского  рубежа.
Стараясь оборвать поток воспоминаний, Звягинцев спросил Монеса:
   - Когда отправляться?
   - Чем скорее, тем лучше, - ответил тот. - Скажем, завтра.  Еще  вопросы
есть?
   - Есть, если разрешите... Я  понял,  что  ожидается  новое  наступление
немцев. А  мы-то,  товарищ  полковник,  наступать  собираемся?  Или  опять
зазимуем в блокаде?
   - Вперед забегаете, - нахмурившись, ответил Монес. - Ставку  и  Военный
совет фронта обогнать хотите?.. Если что и будет, то узнаете  об  этом  от
командующего шестьдесят седьмой армией. Со штабом  армии  и  поддерживайте
связь. Других вопросов нет?
   Звягинцев молчал.
   - Наверное, потом будут, - усмехнулся полковник.
   - Очевидно, будут, - согласился Звягинцев. - На месте само дело вопросы
подсказывает. А сейчас, товарищ полковник,  у  меня  к  вам  одна  просьба
есть... Возможно, мне придет письмо. С Большой земли... Прошу переслать  в
шестнадцатый...


   Письма он ждал о судьбе Веры, а может быть, и от нее самой.
   Месяц назад на углу Невского и Фонтанки, где Звягинцев  работал  тогда,
его  повстречал   Васнецов,   знакомившийся   с   новыми   оборонительными
сооружениями в центре города.
   Заговорил по-дружески:
   - Просьбу твою, подполковник, я выполнил... Насчет  той  девушки...  ну
Королевой. Видишь ли, какое дело... Нелегкую ты задал мне задачу...
   "Не  тяни,  говори  сразу!"  -   хотелось   крикнуть   Звягинцеву.   Он
приготовился к самому худшему. Если бы Вера  осталась  в  живых,  Васнецов
сказал бы об этом сразу.
   -  Весь  горздрав  занимался  твоим  делом,  -  неторопливо   продолжал
секретарь горкома. - Целое расследование  провели.  Все  штабы  МПВО,  все
похоронные команды опросили.
   - Погибла?! - вырвалось у Звягинцева.
   - Нет, нет, я тебе не похоронку привез, - поспешно сказал  Васнецов.  -
Тут вот какое дело... Удалось  обнаружить  следы  одной  девушки,  которая
предположительно должна бы быть той самой Верой Королевой. Возраст схожий.
Есть и профессиональное соответствие: судя по лохмотьям белого халата, эта
девушка  тоже  медработник.  Извлечена   из-под   развалин   госпиталя   в
бессознательном  состоянии  и  в  числе  других,  нуждавшихся  в   сложных
операциях, отправлена на Большую землю.
   В первое мгновение Звягинцева целиком захватило чувство радости. Он как
бы и не услышал, что Вера тяжело ранена. Одна мысль стучала в его  голове:
"Она жива... жива... жива!.."
   Придя в себя, спросил Васнецова:
   - Может быть, известно, где она находится сейчас?
   - Отсюда ее направили в  один  из  госпиталей  Горьковской  области,  -
ответил  Васнецов,  -  а  о  дальнейшем  не  знаю.  Зато  насчет   другого
интересующего тебя человека - ну комиссара твоего - все установлено точно.
   - Пастухов тоже жив?! - воскликнул Звягинцев.
   - Нет, он погиб.
   - Документы при нем оказались?
   - Какие там документы!.. Пастухов твой какого-то парня безногого  спас.
Телом своим прикрыл, когда все  рушиться  стало.  Парень  этот  чудом  жив
остался  и  рассказал  все.  Пастухову  голову   размозжило,   позвоночник
перебило...
   Дальше Звягинцев уже не слушал. Для него и услышанного было достаточно.
Мелькнула догадка: "Не тот ли это одноногий морячок с гремящими костылями,
что встретился мне зимой в полутемном госпитальном коридоре? Наверное, он.
Пастухов ведь так  хотел  вернуть  к  жизни  этого  юношу,  изуродованного
войной..."
   Звягинцев возвратился к думам о Вере.
   Злой, непреклонный голос  логики  утверждал,  что  нет  никаких  веских
оснований быть уверенным, будто та  девушка  именно  Вера.  Но  если  даже
из-под развалин извлекли действительно Веру, перенесла ли она  все  тяготы
эвакуации, а затем еще какую-то сложнейшую хирургическую операцию.
   И  все  же  голос  сердца,  не  желавший   считаться   с   аргументами,
отбрасывающий все возражения, уверенно твердил: "Она жива... жива!.."
   Вечером Звягинцев написал письмо в  Горький,  областному  военкому.  Он
умолял  его  навести  справки:  в  какой  из  госпиталей  области   попала
ленинградка Вера Королева и как у нее прошла операция. Ответа  требовал  в
любом случае: если жива в если погибла.
   Но ответа пока что не было.



18

   Прошло  немногим  больше  двух  месяцев  после  неудачно  закончившейся
Синявинской операции. На Неве опять  наступило  затишье.  Ледяной  панцирь
сковал реку.
   На высоком, обрывистом левом ее берегу осталась лишь горстка  советских
бойцов,  удерживавших  "Невский   пятачок".   Оттуда   доносилась   редкая
перестрелка...
   В бесконечно длинные декабрьские ночи над  Невой  взвивались  время  от
времени выпущенные с того же  левого  берега  осветительные  ракеты,  и  в
неярком их голубоватом свете смутно проступали на низинном  правом  берегу
припорошенные снежком броневые колпаки, лабиринт траншей, ряды заиндевелой
колючей проволоки.
   Начиналась зима. Вторая блокадная зима. Суждено ли было стать ей  столь
же безысходной, как и первая?
   Этот вопрос задавали себе тысячи ленинградцев. Он  все  чаще  звучал  в
красноармейских землянках и командирских блиндажах.
   ...12 декабря командиры дивизий -  генерал-майоры  Симоняк  и  Краснов,
полковники Борщев и Трубачев, а также начальники  их  штабов,  командующие
артиллерией и еще несколько командиров соединений, неожиданно были вызваны
в Смольный к Говорову.
   Когда их провели в кабинет командующего, самого Говорова там  не  было.
Вызванных встречал начальник штаба  фронта  генерал-майор  Гусев.  Тут  же
присутствовали новый начальник оперативного отдела генерал-майор  Гвоздков
и начальник фронтовой разведки Евстигнеев.
   Наконец появился и Говоров вместе со Ждановым. Гусев  доложил  им,  что
все вызванные командиры в сборе.
   - Ну вот и хорошо, - удовлетворенно сказал Говоров. -  Прошу  садиться,
товарищи.
   Жданов поздоровался со всеми общим поклоном и сразу  же  занял  обычное
свое место - справа от кресла Говорова.
   Сам же Говоров, прежде чем сесть в это  кресло,  прошел  к  письменному
столу, взял там свою толстую тетрадь, затем направился к высокому сейфу. В
напряженной тишине звякнул ключ, повернутый в замочной скважине,  бесшумно
открылась массивная стальная дверца, и из скрытой пасти сейфа  будто  сама
собой выплыла красная папка.
   С этой папкой и толстой тетрадью командующий расположился у торца стола
для заседаний, вынул из поясного брючного кармана часы на черном ремешке и
также  положил  их  перед  собой.  Несколько  мгновений   посидел   молча,
вглядываясь в лица собравшихся.  Потом  раскрыл  красную  папку  и  сказал
будничным тоном:
   - Товарищи командиры! Ставка  Верховного  главнокомандования  утвердила
план операции под кодовым названием "Искра". Замысел состоит в том,  чтобы
встречными ударами двух фронтов - нашего с запада и Волховского с  востока
- разгромить немецко-фашистскую группировку в  шлиссельбургско-синявинском
выступе и прорвать блокаду.
   Он посмотрел на листок, лежащий  в  красной  папке,  точно  сверяясь  с
текстом директивы, и закрыл папку.
   - Со стороны Ленинградского фронта, - продолжал после паузы Говоров,  -
задачу эту будет решать недавно  сформированная  нами  шестьдесят  седьмая
армия под командованием генерал-майора Духанова. - Говоров повернул голову
в сторону сухощавого, коротко остриженного генерала средних лет и повторил
уважительно: - Под вашим командованием, Михаил Павлович.
   Духанова здесь знали все, но о существовании 67-й армии, сформированной
на базе Невской оперативной группы, известно было немногим.
   Имея это в виду, Говоров пояснил:
   - В составе армии - шесть стрелковых дивизий и пять стрелковых  бригад,
одна лыжная и три танковых  бригады,  два  отдельных  танковых  батальона,
бригада тяжелых гвардейских минометов, двенадцать артиллерийских и  восемь
минометных полков.
   ...Собрания военных людей многим отличаются от собраний гражданских.  И
одно из отличий состоит в том, что здесь не принято выражать свой  восторг
аплодисментами или возгласами  одобрения.  Тем  не  менее,  когда  Говоров
закончил перечисление соединений и частей вновь  сформированной  армии,  в
кабинете раздалось нечто похожее на единодушный вздох облегчения.
   Нет,  не  только  долгожданному   решению   Ставки   радовались   люди,
собравшиеся за этим столом. Директива  на  прорыв  блокады  была  для  них
далеко не первой. И место прорыва определялось в ней  уже  привычное  -  в
районе Синявино, где толщина блокадного кольца наименьшая.
   Причина одобрительного  вздоха,  вырвавшегося  у  присутствующих,  была
иной: впервые изнутри Ленинграда планировался удар таким  мощным  кулаком.
Целая армия! И притом усиленная!
   - Оперативное построение войск - в два эшелона, -  как  бы  не  замечая
радостного оживления, продолжал Говоров.  -  В  первом  эшелоне  -  четыре
стрелковые дивизии, во втором - две.  Остальные  общевойсковые  соединения
составят армейский  резерв.  Взаимодействующий  с  нами  Волховский  фронт
основные усилия сосредоточит на своем правом фланге. Там для осуществления
прорыва также сформирована специальная армия - Вторая  Ударная.  Слева  от
нее будет действовать знакомая нам восьмая армия. Генерал Гвоздков,  прошу
вас - карту.
   Начальник оперативного отдела проследовал в дальний угол кабинета, взял
там длинный белый сверток со шнурком от одного конца к другому, при помощи
указки накинул этот шнурок на  вбитый  в  стену  крюк.  Карта  с  шелестом
развернулась под тяжестью нижней деревянной планки. И  тогда  все  увидели
район предстоящих действий. Справа голубела лента  Невы.  Вплотную  к  ней
примыкала тонкая красная линия - позиция  16-го  УРа.  За  УРом  виднелись
такие  же  красные  дуги  с  обозначением  соединений  и  частей,  которым
предстояло принять участие в операции "Искра".
   По  другую  сторону  Невы  тянулась  темно-синяя   линия   с   зубцами,
обращенными  к  реке.  От  Усть-Тосно  она  ползла  на  север,  вплоть  до
Шлиссельбурга, от него продолжала свой путь на юго-восток,  по  Ладожскому
побережью, затем резко спускалась на юг, но вскоре делала такой же  резкий
поворот на запад. В пространстве,  очерченном  этой  темно-синей  зубчатой
линией, и находилась шлиссельбургско-синявинская группировка противника. С
востока в нее упирались еще несколько красных дуг  -  войска  2-й  Ударной
армии.
   Несколько минут командиры  дивизий  молча  рассматривала  карту.  Потом
снова раздался голос Говорова:
   - Товарищ Гусев, ознакомьте командиров с противником и  характером  его
укреплений.
   Начальник штаба подошел к карте и, почти не глядя на нее, начал:
   - Во-первых, товарищи командиры, мне хотелось бы  предостеречь  вас  от
недооценки противника. Разумеется, ему нанесен значительный  урон  в  ходе
сентябрьских  боев.  Есть  основания  полагать,   что   на   Ленинградском
направлении у немцев уже нет крупных танковых резервов,  в  частности  его
двенадцатая танковая дивизия выведена на переформирование сразу  же  после
Синявинской операции. Не исключено также, что какую-то  часть  сил  Гитлер
снял с нашего фронта и перебросил их под Сталинград на  помощь  окруженной
там армии Паулюса. И тем не менее, товарищи, рассчитывать на легкую победу
мы не  можем.  По  данным  разведки,  в  полосе  запланированного  прорыва
обороняются две пехотные дивизии и отдельные отряды дивизии СС. Напоминаю,
что численный состав немецкой пехотной  дивизии  почти  вдвое  превосходит
численность нашей стрелковой дивизии. Следует  также  иметь  в  виду,  что
вблизи от  участка  прорыва  противник  имеет  еще  две  пехотные  и  одну
горнострелковую дивизии. Несомненно, они тоже примут участие  в  отражении
нашего удара. Нельзя забывать и о большом количестве  немецкой  артиллерии
разных калибров, сосредоточенной в районах Синявино, Келколово, Отрадное.
   Гусев на  короткое  время  умолк,  как  бы  давая  возможность  каждому
хорошенько осмыслить  услышанное,  и  лишь  после  этой  паузы  перешел  к
дальнейшему:
   -  Противник  располагает  большим   количеством   мощных   укреплений,
строительство которых он начал, как только вышел в район Шлиссельбурга, то
есть еще с сентября сорок первого года. Вдоль всего  левого  берега  Невы,
который, как известно, высок  и  крут,  немцами  отрыта  сплошная  траншея
полного профиля с большим количеством врезанных прямо в  берег  на  разных
уровнях дзотов.
   Сам Гусев отлично  представлял,  что  это  значит.  Он  ведь  во  время
сентябрьских  боев,  оставаясь  начальником  штаба  фронта,   одновременно
исполнял обязанности командующего Невской оперативной группой.
   - Параллельно  первой,  основной  траншее,  -  Гусев  провел  по  карте
указкой, - на расстоянии семидесяти метров от нее проходит вторая траншея,
а в полкилометре от берега - третья, включающая инженерные  оборонительные
сооружения усиленного типа. К этому добавляются каменные постройки  здания
Восьмой ГЭС и Шлиссельбурга, а  также  сохранившиеся  подвалы  разрушенных
населенных пунктов - немцы умело используют их в системе своей обороны. Не
говорю о минных полях, это подразумевается само собой.
   Покончив  с  характеристикой  противника,   начальник   штаба   показал
направление главного удара.
   - Мы наносим его вот здесь, - прочертил он указкой воображаемую  линию,
пересекая голубую ленту Невы, чуть выше Московской Дубровки, - и развиваем
наступление на Рабочий поселок номер пять...
   До сих пор речь шла о пунктах,  хорошо  известных  всем  военачальникам
Ленинградского фронта: Шлиссельбург, Синявино, 8-я ГЭС, Невская  Дубровка,
Московская Дубровка. Расположение их воспринималось зримо, даже без карты.
Но сейчас  появилось  новое  название  -  какой-то  Рабочий  поселок  N_5.
Командиры  напрягли  зрение.  Точка,  у  которой  Гусев  задержал  указку,
находилась почти на одинаковом удалении от  Ленинградского  и  Волховского
фронтов.
   - Одновременно, - продолжал Гусев, перемещая  указку  к  югу,  -  будет
вестись  расширение  прорыва  в  сторону  Рабочего  поселка  номер  шесть.
Соединение со Второй Ударной предполагается в центре коридора - в  Рабочих
поселках номер пять и номер один. У меня все, - повернулся он к Говорову.
   - Я полагаю, - сказал Говоров, обращаясь к вызванным  командирам,  -  у
каждого из вас имеются какие-то вопросы. Но они преждевременны. Будет  еще
возможность выяснить их.  Прошу  остаться  командующего  армией,  а  также
генералов Краснова и Симоняка, полковников Борщева, Трубачева. Все  другие
пока свободны, но из Смольного мы вас  не  отпустим.  Здесь  вы  проведете
четыре дня. За это время каждый должен  основательно  изучить  обстановку,
обдумать свои задачи, а затем состоится штабная игра. Отлучки  за  пределы
Смольного  запрещаю.  Адъютанты  сейчас  разведут  вас  по  вашим  рабочим
комнатам, покажут, где будете спать, где питаться.
   ...И вот опустела вся левая  сторона  длинного  стола.  По  правую  его
сторону разместились Духанов и четверо командиров дивизий.
   Когда плотно закрылась дверь за последним из лиц,  покинувших  кабинет,
Говоров сказал:
   - Прошу командующего армией довести до командиров дивизий их задачу.
   -  Товарищи  командиры  дивизий,  -  сказал,  вставая.  Духанов,  -   в
предстоящей операции ваши соединения  составят  первый  эшелон  армии.  На
правом  фланге,  в  направлении  Московской  Дубровки,   будет   наступать
генерал-майор Краснов, в центре действуют  дивизии  полковника  Борщева  и
генерал-майора Симоняка, на левом, северном фланге удар  по  Шлиссельбургу
наносит полковник Трубачев. Успех операции зависит прежде всего от вас,  и
потому именно с вами пожелал поговорить особо Андрей Александрович.
   Духанов вопросительно взглянул на Жданова и по  безмолвному  его  жесту
сел.
   - Итак, товарищи, - начал Жданов, - через  несколько  минут  вам  также
предстоит начать подготовку к штабной игре. Но до этого я хочу потолковать
с вами как коммунист с коммунистами. Выбор Военного совета пал на  вас  не
случайно. Вы, товарищ Симоняк, героически проявили себя в  обороне  Ханко.
Вы, товарищ  Борщев,  самоотверженно  защищали  Ораниенбаумский  плацдарм,
отличились под Путроловом и Усть-Тосно. Вы,  товарищ  Трубачев,  достойный
командир дивизии, в которую вошел цвет рабочего класса Ленинграда - бывшие
народные ополченцы. Награды на груди генерала  Краснова  говорят  сами  за
себя,  к  тому  же  ваша,  товарищ  Краснов,  дивизия   уже   побывала   в
кровопролитных боях там, где ей предстоит действовать  теперь.  От  начала
операции "Искра" нас отделяют дни, самое большее - недели. Ставка дала нам
все, что могла. На большее рассчитывать не приходится. Да и не имеем мы на
то морального права: под Сталинградом наши войска ведут тяжелейшие  бои  с
двумя окруженными немецкими армиями - шестой и четвертой танковой.  Гитлер
создал новую группу армий под названием  "Дон"  и  послал  ее  на  выручку
окруженных.   Перед   началом   нашего   сегодняшнего   совещания   Леонид
Александрович и я разговаривали с товарищем Сталиным - потому, собственно,
вам и пришлось несколько подождать нас. Так вот,  товарищ  Сталин  сказал,
что сегодня  на  рассвете  эта  новая  группировка  противника  перешла  в
наступление из района Котельниково...
   Жданов сделал паузу. Пошарил по столу в поисках папирос. Четыре руки  с
пачками "Беломора" тут же протянулись к нему.
   - Извините, товарищи, я теперь курю другие, - отказался  Жданов  и,  не
желая обидеть людей,  уточнил:  -  Докторские,  для  астматиков...  Однако
вернемся к делу. Вы знаете, кто  командует  группой  "Дон"?  Ею  командует
Манштейн!  Тот  самый,  который  три  месяца  назад  собирался  штурмовать
Ленинград. Теперь его послали спасать положение на юге. В этой  войне  все
взаимосвязано! Сначала - Ленинград и Москва. Теперь - Ленинград, Москва  и
Сталинград. Мы должны устроить здесь немцам такую баню, чтобы ни  один  их
солдат не мог уйти отсюда. Никуда, кроме как  в  землю!  Вы  меня  поняли,
товарищи?
   Все молчали, не спуская  со  Жданова  глаз.  Говоров  начал  было  тихо
постукивать пальцами по  столу  и  тотчас  прекратил,  потому  что  Жданов
заговорил снова:
   - Сейчас шла речь о нашем долге перед Родиной и партией, Но у нас  есть
еще свой особый долг перед Ленинградом.  Город  не  может  дольше  жить  в
тисках блокады. Не может, товарищи!  Мы  радовались,  когда  Ладога  снова
стала судоходной. Мы вывезли на Большую землю почти  полмиллиона  человек.
По Ладоге Ставка слала нам подкрепления. Вы знаете, сколько мы получили за
это лето и осень новых бойцов и командиров? Более трехсот  тысяч  человек!
Но это не все. Мы получали еще боеприпасы, пушки, танки. Вы должны  знать,
товарищи, и о том, чего стоило это нашим морякам и  речникам.  Подсчитано,
что за время навигации самолеты противника пять тысяч раз  появлялись  над
озером, прибрежными портами и станциями. Они сбросили там  до  семи  тысяч
бомб! Подумайте над этим!..
   Неожиданно Жданов протянул руку к  сидящему  ближе  других  Симоняку  и
сказал:
   - Дайте мне папиросу.
   Все заметили, что рука Жданова дрожала, когда он вытаскивал папиросу из
пачки и когда закуривал ее, взяв из пальцев Симоняка зажженную спичку...
   - Вы помните, товарищи, - с волнением продолжал Жданов, -  как  принято
было  говорить  в  мирное  время,  если  отмечалась  какая-нибудь  большая
трудовая победа? Тогда говорилось; "В эти  дни  наш  народ  обращает  свои
взоры к партии коммунистов, к нашей большевистской партии..." Однако народ
смотрит на нас,  коммунистов,  не  только  в  дни  радости,  но  и  в  дни
испытаний. Да, мы не смогли, не сумели избавить ленинградцев  от  страшных
бедствий. Ни в прошлом году, ни  нынешней  осенью.  Не  сомневаюсь,  народ
понял правильно: не потому мы не сделали этого, что мало работали и  плохо
воевали. Истинная причина в том, что немцы были сильней нас,  у  них  было
больше солдат, больше  танков,  артиллерии,  самолетов.  Теперь  положение
меняется  в  нашу  пользу.  И  нам  не  простят,   если   мы   не   сумеем
воспользоваться нашими преимуществами. Партия ждет от вас не только личной
храбрости, но и умелого командования. А  сейчас...  -  Жданов  поглядел  в
сторону Говорова и, уловив едва заметный его  кивок,  закончил:  -  Сейчас
командующий распорядится.
   Говоров нажал кнопку звонка и приказал своему адъютанту майору Романову
проводить командиров в подготовленные для них комнаты.



19

   Ночью повалил снег. На Неве гулял пронзительный, колючий ветер.
   Командный  пункт  16-го,  или,   как   его   называли   еще,   Невского
укрепленного, района чуть возвышался над наметенными вокруг сугробами.
   Часовой в полушубке и с автоматом на груди приплясывал у входа.
   - Комендант у себя? - спросил его Звягинцев.
   - А кто вы будете, товарищ командир? - почтительно, но вместе с  тем  с
подобающей месту солидностью осведомился часовой.
   - Доложите, подполковник Звягинцев, из штаба фронта.
   Часовой на мгновение  вытянулся,  затем  стал  спускаться  по  уходящим
глубоко вниз ступенькам, и оттуда, снизу, донесся его хрипловатый голос:
   - Товарищ младший лейтенант, тут прибыл подполковник из штаба фронта.
   Через минуту вверх поднялся младший лейтенант в меховой жилетке.
   Он вопросительно посмотрел на Звягинцева и небольшой его, видавший виды
чемоданчик.
   - Разрешите ваши документы, товарищ подполковник.
   Звягинцев  вынул  свое   удостоверение   личности   и   командировочное
предписание. Младший лейтенант внимательно изучил документы,  сказал,  что
комендант УРа на месте, и пригласил Звягинцева  в  блиндаж.  Сам,  однако,
опередив его, моментально исчез в полумраке.
   "Хочет  предупредить!"  -  подумал  Звягинцев  и  последовал  за   ним,
намеренно замедляя шаги.
   Блиндаж оказался вместительным. В первой его половине  по  обе  стороны
тянулись нары. Справа от двери прямо на нарах стояли два полевых  телефона
и  возле  них  -  сделанная  из  снарядной  гильзы  коптилка.   Здесь   же
располагался связист. На противоположной,  левой  стороне  нары  аккуратно
были  застелены  серым  армейским  одеялом  и  сверху  лежал  полушубок  -
очевидно, там расположился младший лейтенант.
   Спустя минуту откинулся полог, разделявший блиндаж на две части, и  при
свете  коптилки  Звягинцев  увидел  высокого,  худощавого,   средних   лет
полковника. Даже в полумраке Звягинцев мог различить резкие, волевые черты
его лица. Он был одет по всей  форме,  поясной  ремень,  слегка  оттянутый
кобурой с пистолетом, поддерживала портупея. Гимнастерка застегнута на все
пуговицы.  Командный  состав  УРов  всегда   и   везде   отличала   особая
подтянутость.
   - Здравствуйте, товарищ Звягинцев, - доброжелательно  улыбаясь,  сказал
полковник, - прошу проходить. - Он высоко приподнял брезентовый полог.
   - Разрешите выполнять? - спросил из-за его спины младший лейтенант.
   - Действуй! - не оборачиваясь, ответил полковник.
   Лейтенант обошел Звягинцева и исчез, плотно прикрыв за собой дверь.
   - Прошу, - снова повторил полковник.
   Звягинцев, слегка пригибаясь, сделал два шага вперед.
   Вторая   половина   блиндажа   представляла   собой   почти    комнату,
оборудованную с максимальным фронтовым комфортом.  Слева  у  стенки  стоял
топчан. На противоположной, правой стороне висели карта  и  два  небольших
портрета - Сталина и Жданова. У дверного проема была  прибита  самодельная
вешалка - узкая, гладко выструганная деревянная планка с загнутыми в  виде
крючков гвоздями, на одном из них висел полушубок. К  переднему  простенку
примыкал стол, на котором горела карбидная лампа.  По  обе  стороны  стола
тянулись скамьи. В центре помещения дышала теплом железная печка.
   -  Что  ж,  товарищ  комендант,  -  сказал  Звягинцев,   -   начнем   с
представления.  -  И  снова  сунул  руку  в  карман,  намереваясь   вынуть
удостоверение.
   Малинников отстраняющим жестом остановил его:
   - Нет необходимости. Мне сообщил о вас полковник Монес. Представляться,
по-видимому, надлежит мне.
   Звягинцев ощутил некоторое неудобство  оттого,  что  Малинников  ставит
себя  в  положение  подчиненного.  Тот,  наверное,  уловил  это  и,  желая
выровнять отношения, заговорил уже подчеркнуто неофициально:
   - Что же вы не раздеваетесь, товарищ  Звягинцев?  Чувствуйте  себя  как
дома. - И, как радушный хозяин, взял у  него  из  рук  полушубок,  повесил
рядом со своим.
   В это время за пологом началась какая-то  возня.  Потом  угол  брезента
откинулся, и Звягинцев снова увидел младшего лейтенанта.
   - Сюда, - показывал он кому-то на стену, где висела карта.
   Затем появилась чья-то спина в  шинели  и  ноги  в  огромных  валенках,
переступающие мелкими шажками. За  коренастым  бойцом,  пятившимся  задом,
показался вскорости другой, маленький и поджарый. Они вдвоем несли топчан.
   - А теперь постель. Быстро! - приказал младший лейтенант, когда  топчан
был установлен у стены, но так, чтобы не мешать подходу к  карте.  Сам  он
подхватил чемоданчик Звягинцева, оставленный у входа, сунул его под топчан
и тут же удалился.
   - Если вместе поселимся, не возражаете? - осведомился Малинников.
   - А не стесню? - неуверенно проговорил Звягинцев.
   - В тесноте да не  в  обиде,  -  улыбнулся  полковник.  -  Вдвоем  жить
веселее. Впрочем, - поправился он, - веселья у нас тут мало. Покомандуете,
сами убедитесь.
   - Командовать будете вы, товарищ комендант, - сказал  Звягинцев,  чтобы
разом поставить  все  на  свои  места.  -  Я  не  подменять  вас  приехал.
Давайте-ка присядем и познакомимся по-настоящему.
   -  Рано,  товарищ  Звягинцев,  рано!  -  слегка  щуря  глаза,  возразил
Малинников и крикнул, переводя взгляд на полог: - Ну, что там?
   Ответа не последовало.
   - Дисциплинка!.. - недовольно пробурчал Малинников  и,  подождав,  пока
сядет Звягинцев, сам расположился напротив. - С чего начнем? - спросил он.
   Звягинцев не успел ответить. За пологом послышались чьи-то мягкие шаги,
и тут же младший лейтенант внес  на  вытянутых  руках  самовар,  исходящий
паром.
   - Опаздываете, младший! - притворно строго бросил комендант и, переводя
взгляд на Звягинцева, пояснил: - У нас так  заведено,  чтобы  самовар  был
всегда наготове. А вот со стаканами - беда.  Были  -  разбились.  Кружками
обходимся, по-солдатски...
   Младший лейтенант то исчезал за пологом, то появлялся снова,  ставя  на
стол кружки, чайник, блюдечко с мелко наколотым сахаром, тарелку с черными
армейскими сухарями, банку свиной тушенки.
   Наблюдая за этими сборами, Малинников пошутил:
   - Есть у меня, товарищ Звягинцев, один крупный недостаток: не потребляю
хмельного. Зарок дал: после победы отопьюсь. На вас, однако, зарок мой  не
распространяется. Младший! - снова позвал он.
   Но Звягинцев предостерегающе поднял руку:
   - Всему свое время.
   - Отставить! - сказал Малинников  появившемуся  младшему  лейтенанту  и
стал разливать по кружкам чай.
   Звягинцев отхлебнул из своей кружки и сказал решительно:
   - Извините, товарищ Малинников, не будем терять время, Давайте соединим
приятное с полезным. Есть много вопросов, которые...
   - А вы думаете, у меня их нет?  -  прервал  комендант.  -  Только  и  я
полагал, что всему свое время.  Впрочем,  если  не  терпится,  я  к  вашим
услугам.
   - Не обижайтесь, товарищ Малинников, - миролюбиво сказал Звягинцев, - и
давайте ваши вопросы.
   - В таком случае вопрос первый: недовольны нашей работой?  Ну  там,  на
Дворцовой? - Как и большинство ленинградцев,  Малинников  называл  площадь
Урицкого ее старым именем.
   - Почему недовольны? - удивился Звягинцев.
   - Раз специального уполномоченного прислали, стало быть, недовольны.
   - Нет, товарищ Малинников. Дело совсем не в этом.
   - В чем же?
   Звягинцев  не  знал,  что  ответить  ему.   Сказать   о   необходимости
дальнейшего совершенствования укреплений? Да разве ж  Малинникову  это  не
известно? Нет, другого ждет от него комендант;  хочет  выяснить,  что  там
замышляется в штабе фронта на ближайшее будущее. А он, Звягинцев, и сам не
посвящен в эти  замыслы.  Вот  Монес,  тот,  пожалуй,  кое-что  знает,  да
помалкивает. Даже упрекнул Звягинцева за  излишнее  любопытство:  "Ставку,
Военный совет опередить хочешь?.."
   Так и не найдясь, что ответить Малинникову, Звягинцев попросил его:
   - Познакомьте меня со своим хозяйством.
   - Готов, - откликнулся Малинников  и,  встав  из-за  стола,  подошел  к
карте.
   Он  был  немногословен,  но  достаточно  обстоятелен:  показал  границы
укрепрайона,  расположение  в   этих   границах   артиллерийско-пулеметных
батальонов, доложил о состоянии вооружения и с удовлетворением отозвался о
выучке личного состава:
   - Люди пришли к нам главным  образом  с  заводов.  Но  уже  второй  год
армейскую форму носят. Солдаты настоящие.
   О боевых задачах распространяться не стал:
   - Обычное дело - стоять стеной.
   В этих его словах отчетливо прозвучала тоскливая  нотка.  Но  Звягинцев
знал: такова уж судьба любого УРа. Даже в случае наступления он пропускает
полевые войска через позиции, а сам остается на месте.  И  лишь  при  явно
обозначившемся успехе  продвигается  вперед,  чтобы  снова  рыть  траншеи,
строить дзоты и минировать подходы  к  ним.  На  войне  всегда  существует
опасность, что наступление будет отбито противником,  в  тогда  УР  должен
пропустить  свои  отступающие  войска  в  обратном  направлении,  а  потом
заслонить их от преследования.
   Несколько мгновений  Малинников  смотрел  на  Звягинцева  выжидательно,
наконец не выдержал, спросил:
   - Новое наступление готовится?
   - А вы что, не рады? - неопределенно ответил Звягинцев.
   - Не радоваться в таком случае только враг может, - с обидой  в  голосе
ответил Малинников. - Но одно наступление здесь я уже видел.  В  сентябре.
Только ничем оно кончилось.
   - Неверно вы говорите! - возразил Звягинцев. - Сентябрьское наступление
штурм Ленинграда сорвало. Разве этого мало?
   - Эх, товарищ Звягинцев! - с упреком  сказал  Малинников.  -  Нам  ведь
вместе выполнять  боевую  задачу.  Так  давайте  начистоту  разговаривать!
Какой-то странный мы счет  ведем.  В  прошлом  году  прорвать  блокаду  не
сумели, зато, говорим, от Москвы противника отвлекли. В этом году тоже  не
прорвались, опять выходит победа: от штурма Ленинград избавили. А когда, я
вас спрашиваю, настоящая победа придет, такая, как под Москвой?
   Звягинцев помедлил с ответом,  понимая,  что  Малинников  произнес  эти
слова, руководствуясь  не  разумом,  а  только  душой,  истерзанной  душой
ленинградца, и если  остаться  глухим  к  этому  крику  души,  между  ними
навсегда возникнет невидимая стена.
   - По-человечески могу вас понять, - спокойно сказал  Звягинцев,  -  мне
ведь тоже не раз отступать приходилось. И под Лугой, и под Кингисеппом...
   - Там иное дело было! - горячо перебил его Малинников. - Тогда на  всех
фронтах отступали. А теперь-то другие воевать научились, а мы все топчемся
на месте.
   Два чувства боролись в душе Звягинцева.
   Ему вспомнился давнишний разговор с полковником  Королевым,  когда  сам
он, так же вот осуждая других,  требовал  дать  ему  место  в  бою,  а  не
посылать на строительство оборонительных сооружений. И в  ушах  Звягинцева
снова прозвучала саркастическая реплика  полковника:  "Как  ваша  фамилия,
товарищ майор? Суворов? Или Кутузов? Руководство войсками  изволите  взять
на себя?.. Нет, ты стой и умирай там, где тебя партия поставила!.."
   Может быть, следует повторить  сейчас  это  Малинникову?  Пусть  мягче,
иными  словами.  Объяснить,  что  на  войне  бывают  разные  подвиги,  что
выдержать, выстрадать голодную блокаду - это тоже великий подвиг. Наконец,
напомнить азбучную военную истину: никакая армия не может  быть  одинаково
сильной на всех направлениях...
   Но другое чувство удерживало Звягинцева от всех этих  трезвых  доводов:
сознание собственной вины перед Ленинградом и ленинградцами. Оно тоже было
сильнее логики, сильнее здравого  смысла  и  опиралось  лишь  на  горький,
неоспоримый факт: более года враг стоит у стен города, более года занимает
левый берег Невы. И ни одна попытка прогнать его, отбросить, как отбросили
от Москвы, до сих пор не увенчалась успехом...
   Запутавшись в собственных чувствах, Звягинцев сказал,  будто  размышляя
вслух:
   - Очень уж укрепились немцы под Ленинградом.
   - Да, - согласился Малинников, - укрепления  гансы  создали  серьезные,
тут уж ничего не скажешь!..
   Разговор их опять вернулся в строго служебные границы.
   - Какие пожелания имеются, товарищ подполковник? - спросил Малинников.
   - Пока никаких.
   - Если не возражаете, можем  хоть  сейчас  отправиться  в  расположение
батальонов...
   - Я готов. Только из сапог в валенки переобуюсь.
   Сказав это, Звягинцев вытащил  из-под  топчана  свой  чемодан.  Валенки
лежали там на самом дне. Чтобы достать их, пришлось выкладывать на  топчан
все содержимое чемодана - три смены белья, портянки, носки, подворотнички,
планшет. И тот рисунок Валицкого, выпрошенный у  Веры.  Теперь  он  был  в
рамке и под  стеклом.  Один  из  бойцов-плотников  обратил  внимание,  что
Звягинцев очень уж часто  разглядывает  этот  рисунок,  и  по  собственной
инициативе смастерил рамку.
   На  какие-то  мгновения  рисунок  и  сейчас  приковал  к  себе   взгляд
Звягинцева.
   - Это что ж ты картинку какую-то с собой возишь? - с  усмешкой  спросил
Малинников, переходя на "ты".
   - Это не картинка! - ответил Звягинцев и захлопнул крышку чемодана.
   - Прости, - виновато произнес  комендант.  -  Не  понял  я  сразу,  что
фотографию ты рассматриваешь. В чужие секреты нос совать не приучен.
   - Никакого тут секрета нет, - примирительно сказал Звягинцев. - Да и не
фотография это. На, смотри, если хочешь.
   Некоторое время Малинников разглядывал рисунок, повернув  его  к  свету
карбидной лампы. Потом спросил:
   - Что же это такое?
   - Памятник. Точнее, эскиз памятника. Один старый человек рисовал.
   - Кому памятник-то?
   - Ленинградке. Женщине-ленинградке. Когда-нибудь поставят.
   - Та-ак... А рисован с натуры? Больно лицо  у  девушки...  ну,  как  бы
сказать... настоящее.
   - Не знаю, - ответил Звягинцев, не глядя на коменданта.
   - Сильно! - будто не слыша его ответа, продолжал рассматривать  рисунок
Малинников. - Лицо молодое и... вроде старое. Глаза как на врага нацелены,
а все-таки добрые. Видно, с талантом был художник. На, держи. - И протянул
рамку с рисунком Звягинцеву.
   Тот снова раскрыл чемодан, чтобы положить рисунок на прежнее место,  но
Малинников неожиданно предложил:
   - Может, повесим, а? Вот здесь, над твоим топчаном.
   - Неудобно, - пробормотал Звягинцев.
   - Почему?
   - Здесь... вон чьи портреты висят.
   - Ну и что! Я ж не Геббельса в соседи к ним предлагаю.  Того  бы  я  не
здесь и совсем иначе повесил. На свалке и за шею. А  этому  рисунку  здесь
самое место. Вон и гвоздь готовый в стене торчит. Дай сюда!
   И он почти выдернул рамку из рук Звягинцева...
   ...Полчаса спустя  они  вместе  с  заместителем  начальника  штаба  УРа
подполковником Соколовым стояли  на  краю  глубокого,  засыпанного  снегом
оврага, и Звягинцев внимательно разглядывал в  бинокль  открывшуюся  перед
ним панораму.
   Внизу, метрах  в  пятидесяти  от  оврага,  пологий  берег  переходил  в
покрытую шугой Неву. Отсюда отчетливо были видны позиции УРа -  извилистые
ходы сообщений, траншеи, горбы дзотов.  Только  пространство,  примыкающее
непосредственно к Неве, казалось не тронутым войной, на нем  лишь  изредка
торчали шесты, а чуть дальше скорее угадывались, чем просматривались  ряды
кольев, поддерживающих колючую проволоку.
   - Минные поля? - спросил Звягинцев, кивнув в сторону шестов.
   - Так точно, - ответил Соколов и пояснил: - Флажков не вешаем, чтобы не
демаскировать. Оттуда, - он кивнул на противоположный берег  реки,  -  все
наше хозяйство будто театральная сцена из первого ряда партера.
   Звягинцев снова поднес к глазам бинокль.
   Левый берег Невы походил на высокую стену: он почти не имел  покатости.
Между этой стеной и заледенелой  водой  оставалась  горизонтальная  кромка
шириной не более пяти метров. Над берегом мрачно высилась  полуразрушенная
железобетонная  громада.  Стены  ее  зияли  пробоинами,  и  куски   бетона
свешивались на обрывках арматуры.
   - Что это такое? - спросил Звягинцев.
   - Только бойцам не задавайте такого вопроса,  товарищ  подполковник,  -
предупредил Малинников, - сразу поймут, что вы здесь впервые. Это  Восьмая
ГЭС. Бывшая, конечно. А за ее стенами вражеские пушки  и  минометы.  Перед
сентябрьским наступлением  сюда  командующий  приезжал,  генерал  Говоров.
Посмотрел, вот как вы, в бинокль и сказал: "Измаил какой-то". И  правильно
сказал: этих стен и шестидюймовые снаряды не берут.
   Звягинцев молча перевел бинокль правее,  на  следы  каких-то  развалин,
едва возвышающихся над землей.
   - А это, - объяснил Малинников, -  деревня  Арбузово.  Раз  десять,  не
меньше, из рук в руки переходила. Сейчас снова у немцев...
   Из развалин прогремела автоматная очередь. В  ответ  на  нее  зарокотал
пулемет. И снова все стихло.
   - С "пятачка" стреляют, - сказал  Малинников.  -  Там  ведь  наши,  под
Арбузовом этим...
   ...Подобно большинству старших командиров, Звягинцев воспринимал боевые
действия по-разному: одно дело, когда он видел их отражение  на  карте,  и
другое, когда участвовал в них сам.
   На карте они имели сходство с шахматными схемами. Разноцветные  стрелы,
флажки и другие условные  обозначения  -  за  ними  только  предполагались
тысячи живых людей. С карты не доносились стоны раненых, грохот  автоматов
и пулеметов, разрывы снарядов и мин.
   На местности же все это обретало  реальность,  воплощалось  в  плоть  и
кровь.
   Сейчас Звягинцев находился на местности, той самой, которая  на  карте,
висевшей в блиндаже Малинникова, была заштрихована  в  виде  вытянутого  с
востока на запад островка. На этом эллипсовидном островке оборону  занимал
93-й артиллерийско-пулеметный  батальон,  охраняющий  побережье  в  районе
Невской Дубровки. Здесь  завывал  пронзительный  холодный  ветер,  повсюду
копошились люди, а с противоположного высокого берега  неотступно  глядела
своими страшными пустыми глазницами смерть. Не просто  было  оставаться  с
нею один на один.
   - Спустимся вниз, - предложил Звягинцев и тут  же  подумал:  "А  каково
горстке наших бойцов там, у этого Арбузова? Они уже почти месяц  находятся
лицом к лицу со смертью..."


   В сопровождении  Соколова,  младшего  лейтенанта  и  двух  автоматчиков
Малинников и Звягинцев проехали  на  машинах  и  прошли  пешком  не  менее
пятидесяти  километров,  осматривая  огневые  позиции,  траншеи   и   ходы
сообщения.
   - На сегодня довольно, - решительно сказал  Малинников.  -  Поехали  до
дома. Тебе, товарищ подполковник, с дороги отдохнуть пора, а мне еще  надо
со штабистами над боевым донесением повозиться. Едем?
   - Сделаем иначе, комендант, - ответил Звягинцев,  -  ты  с  замначштаба
поезжай, а я тут с бойцами поговорю. Мы ведь до сих пор занимались главным
образом предметами неодушевленными, а с  людьми  говорили  лишь  урывками.
Ты-то бойцов своих хорошо знаешь. А мне с ними знакомиться надо.  Зайду  в
первую попавшуюся землянку, побеседую. Ты за  мной,  скажем,  через  часок
машину подослать сумеешь?
   - Думаешь, без  коменданта  бойцы  откровеннее  будут?  -  сощурился  в
усмешке Малинников.
   - И в мыслях этого не имею! - откликнулся Звягинцев. - Я к вам в УР  не
ревизором приехал. А на КП еще  успею  насидеться...  Пойду  вон  туда,  -
протянул он руку в сторону  землянки,  видневшейся  шагах  в  двадцати.  -
Договорились?
   - Лады, - согласился Малинников. -  Машина  будет  здесь  в  семнадцать
тридцать. - И, повернувшись, крикнул: - Младший! Поедешь с нами. И один из
автоматчиков тоже. Второй останется с подполковником...
   Подождав, пока Малинников, Соколов, адъютант  и  один  из  автоматчиков
скрылись за деревьями, Звягинцев направился к облюбованной землянке. Боец,
оставленный с ним, в землянку не спустился, встал у входа, положив руки на
автомат.
   Землянка оказалась совсем крошечной. На нарах кто-то лежал, укрывшись с
головой полушубком.
   То,  что  в  землянке  находился  только   один   человек,   обрадовало
Звягинцева.  В  других  землянках,  куда  он  раньше  заходил   вместе   с
Малинниковым,  было  многолюдно  и,  может,  именно  потому   откровенного
разговора не получалось. На все его  вопросы  бойцы  отвечали  односложно,
уставными формулировками.
   Звягинцев осторожно потряс спящего за  плечо.  Тот  пробормотал  что-то
спросонья и неохотно откинул полушубок. Судя по треугольникам  в  петлицах
гимнастерки, это был старшина или заместитель политрука. Красная звезда на
его рукаве обнаружилась чуть позже, когда он уже соскочил с нар.
   - С добрым утром, товарищ  замполитрук,  -  пошутил  Звягинцев  и,  как
положено при первом знакомстве, назвав свою фамилию, сказал, кто он такой.
Услышав, что перед ним подполковник, да еще из штаба  фронта,  заместитель
политрука  торопливо  схватил  оставленный  на   нарах   ремень   и   стал
подпоясываться.
   Звягинцев предложил ему сесть и сам присел на край нар.
   - Как же вас прикажете величать? - все  в  том  же  добродушно-шутливом
тоне, чтобы дать собеседнику время освоиться, спросил Звягинцев.
   - Замполитрука Степанушкин, товарищ подполковник! Исполняю  обязанности
политрука роты.
   Голос у этого Степанушкина был с хрипотцой, точно простуженный.
   При тусклом свете коптилки Звягинцев  попытался  разглядеть  его  лицо.
Судьба свела его с человеком уже не первой молодости - лет  около  сорока.
Спутавшиеся во время сна светлые волосы почти прикрывали лоб Степанушкина.
   - Ну что же, докладывайте, как тут у вас дела. Или сперва удостоверение
мое поглядеть хотите? - спросил Звягинцев.
   Ответ последовал совершенно неожиданный:
   - Этого не требуется. Я ведь вас знаю, товарищ подполковник. Только  вы
тогда майором были.
   - Вот как! - без особого  удивления  сказал  Звягинцев.  -  Где  же  мы
встречались? На Кировском? Или, может быть, еще раньше, под Лугой?
   - Да нет, - покачал головой Степанушкин. - В фургоне мы с  вами  вместе
ехали.
   - В фургоне? - на этот раз уже недоуменно переспросил  Звягинцев.  -  В
каком фургоне?
   - В том, что покойников возили. На Пискаревку.  Не  помните?..  Вы  там
старика какого-то заслуженного хоронили. И капитан с нами  ехал.  Командир
наш, Суровцев. И еще девушка одна...
   На Звягинцева точно обвалилась вся  эта  землянка.  Даже  дышать  стало
трудно. Нет, он сейчас не старался вспомнить Степанушкина. Он видел  перед
собой ту комнату на Мойке и глаза  Веры,  полные  слез.  Потом  перед  ним
возникло залитое лунным светом кладбище, где аммоналом взрывали траншеи  и
в них складывали мертвые тела. А над траншеями - столб и на столбе доска с
красной надписью: "Не плачьте над трупами павших бойцов!.."
   Видения эти разрушил хрипловатый голос Степанушкина.
   - Значит, не помните? - с сожалением спрашивал он. - А я вас  запомнил.
И знаете почему? Мы тогда уже редко кого в гробах хоронили. Не хватало.
   - Я все помню, - сквозь зубы произнес Звягинцев. - Вас было двое.  Двое
бойцов.
   - Вот, вот! - обрадовался Степанушкин. - Я и Павлов Колька!
   - А где же теперь капитан Суровцев? - спросил Звягинцев.
   Собеседник его развел руками:
   - Чего не знаю, товарищ подполковник, того не знаю.  Как  весной  город
расчистили,  так  нас  и  расформировали.  Капитан,  наверное,   командует
где-нибудь батальоном, а то и полком. Серьезный человек!
   - А вы, стало быть, сюда попали?
   - Да куда же мне иначе? Я  ведь  с  Ижорского.  Про  Ижорский  батальон
слыхали? Мы вступили с немцами в бой еще в августе прошлого  года.  Ну,  а
потом шарахнуло меня малость. Осколком. Из госпиталя в похоронники угодил.
А из похоронной команды, конечно, сюда. Тут наших ижорцев много.
   - Службой довольны?
   - Довольный буду, когда фашистов в могилу уложу.  Столько  же,  сколько
наших ленинградцев лично похоронил. Я счет веду. Око за око.
   - И много уже уложили?
   - Здесь-то?.. Ни одного. Стоячее дело - УР! Конечно, когда пехота  наша
на тот берег пошла, мы ей отсюда огоньком помогали. Да ведь кого там  наши
снаряды накрыли, одному богу известно: то ли фрицев, то ли пустое место. А
мне, товарищ подполковник, цель видная нужна.
   - Будет вам и такая цель, - пообещал Звягинцев.
   - Эх, товарищ подполковник, -  махнул  рукой  Степанушкин,  -  уж  если
осенью не пробились отсюда, чего тут о зиме говорить!  Попробуй-ка  теперь
на тот берег взобраться, да еще орудия и станковые  пулеметы  поднять.  Вы
видели его, берег-то тот?
   - Берег как берег, - сказал Звягинцев. - И не такие  берега  штурмовать
приходилось...
   Он говорил неправду. Такие, похожие на крепостную стену, берега ему  не
приходилось штурмовать никогда.
   - Значит, думаете, осилим? - недоверчиво  спросил  Степанушкин.  -  Или
снова до лета ждать?
   - До лета ждать не будем, - упрямо возразил Звягинцев.  -  Откроешь  ты
свой счет, Степанушкин. Это я тебе точно говорю.
   - Когда?!
   На такой вопрос Звягинцев ответить не  мог  и  откровенно  признался  в
этом:
   - Точно не скажу когда. Одно знаю: наверняка наступать  будем.  А  пока
прощай. Рад, что встретились. Тут поблизости  еще  землянки  или  блиндажи
имеются?
   - А  как  же,  товарищ  подполковник!  Тут  этих  землянок  не  счесть.
Разрешите, провожу?..



20

   В подготовке операции "Искра", сами того не зная,  участвовали  десятки
тысяч людей. А знали, когда и  где  она  произойдет,  не  больше  двадцати
человек.
   Со стороны могло бы показаться странным, что  прорыв  блокады  намечено
осуществить в том же самом проклятом месте,  где  аналогичные  по  замыслу
операции уже дважды заканчивались безрезультатно. Никаких  шансов  застать
здесь противника врасплох у командования Ленинградского фронта  как  будто
не  было.  Однако  решающим  обстоятельством  было   то,   что   перешеек,
разделявший войска Ленинградского и Волховского фронтов,  оставался  здесь
самым узким.
   Разумеется, если бы командование  имело  возможность  собрать  в  кулак
больше сил и средств, можно бы избрать для прорыва и иное направление.  Но
такой возможности не существовало.
   Нельзя было тронуть с Карельского перешейка 23-ю армию: она  прикрывала
город от нависающих над ним финских дивизий.
   Две армии - 42-я и 55-я - стояли лицом к лицу с достаточно сильной  еще
группировкой Линдемана, обороняя Ленинград с юга и юго-востока.
   Не могли быть привлечены  к  участию  в  прорыве  и  войска  Приморской
оперативной группы  -  в  этом  случае  Ораниенбаумский  плацдарм  был  бы
немедленно захвачен противником.
   Не могли быть брошены на прорыв блокады и все  наличные  силы  авиации:
истребители круглосуточно охраняли воздушное пространство над городом и  в
зависимости от времени года прикрывали то  Ладожскую  ледовую  трассу,  то
движение судов по той же Ладоге.
   При  таком  стечении  обстоятельств  приходилось  руководствоваться  не
высшей математикой войны, даже не алгеброй,  а  элементарной  арифметикой:
прорывать кольцо блокады надо было там, где оно наиболее  тонко,  то  есть
опять-таки срезать шлиссельбургско-синявинский выступ, проклятое  немецкое
"Фляшенхальс" - "бутылочное горло".
   Но в уязвимости "Фляшенхальса" отлично отдавали себе отчет и  немцы,  в
частности командующий 18-й армией Линдеман. Пятнадцать месяцев изо  дня  в
день  противник  возводил  здесь   всевозможные   инженерные   и   огневые
препятствия.  Каждый  километр  фронта  простреливали  не   менее   десяти
артиллерийских  орудий,  двенадцати  станковых,   двух   десятков   ручных
пулеметов и до семи автоматов, готовых изрешетить все живое.
   До тех пор немного было случаев такой, как  здесь,  плотности  немецких
боевых порядков. Обычно немецкая пехотная дивизия оборонялась на фронте  в
двадцать пять километров. В Синявинском же коридоре фронт  каждой  дивизии
противника не превышал десяти - двенадцати километров...
   И не было ничего удивительного в том, что двукратная попытка преодолеть
этот заслон не удалась. Но теперь ситуация изменилась к  лучшему.  Уровень
производства  в  нашей  оборонной  промышленности  возрос  настолько,  что
Ставка, несмотря на  широкий  разворот  боевых  действий  на  юге,  смогла
выделить  для  Ленинграда  значительное  количество   боевой   техники   и
боеприпасов. Осуществляемая в широких масштабах летняя навигация на Ладоге
позволила перебросить все это к месту назначения,  а  заодно  и  пополнить
войска Ленфронта живой силой.
   Было и  еще  одно  обнадеживающее  обстоятельство:  окружение  огромной
группировки немецких войск в районе Сталинграда  -  предвестник  коренного
перелома  в  ходе  всей  войны.  Это  вынудило  Гитлера  отозвать   из-под
Ленинграда Манштейна вместе с его дивизиями, хоть и потрепанными здесь, но
далеко не утратившими своей боеспособности.
   При всем том и Говоров, и  Жданов,  и  командующий  новой  67-й  армией
генерал Духанов отлично понимали, что третья  попытка  прорыва  блокады  в
одном и том же районе требует очень тщательной подготовки.


   И  вот  во   второй   половине   декабря   морозный   воздух   сотрясли
артиллерийские залпы, загремели пулеметные и автоматные очереди.  Взвилась
в небо зеленая ракета, и  бойцы  с  криком  "ура"  устремились  вперед,  к
высокой ледяной стене...
   Это был грозный бой. Не холостыми зарядами стреляли пушки. И пули,  как
всегда, угрожали смертью. Отличался этот бой от всех иных боев  лишь  тем,
что перед атакующими войсками - в траншеях за снежными  брустверами,  даже
за едва различимой в предутренней мгле высокой ледяной стеной  -  не  было
противника.
   И орудия, и пулеметы, и автоматы изрыгали свой огонь не на Неве, не под
Урицком, а к северу от Ленинграда, то есть в глубоком тылу, если это слово
могло быть применимо к какому-то  месту  в  блокированном  городе.  Именно
здесь дивизии, предназначенные для прорыва  блокады,  "отрабатывали"  этот
прорыв, форсировали озера, штурмовали обледенелые берега...
   Этот  условный  бой,  точнее  генеральная  репетиция  боя   подлинного,
происходил вскоре после того, как командиры дивизий,  предназначенных  для
прорыва блокады, разыграли его на картах в  помещении  Смольного.  С  карт
действия перенеслись на  местность,  где  перед  тем  изрядно  потрудились
инженерные части под руководством полковника  Бычевского.  Это  их  руками
была   воздвигнута   ледяная   стена,    отрыты    траншеи,    имитированы
противотанковые препятствия, долговременные огневые точки. Все как там,  в
"бутылочном горле".
   Настроение у людей было приподнятым: 22  декабря  Президиум  Верховного
Совета СССР принял Указ об учреждении медалей "За оборону Ленинграда", "За
оборону Одессы", "За оборону Севастополя",  "За  оборону  Сталинграда".  С
особым чувством восприняли этот Указ бойцы и командиры новой, 67-й  армии,
которым предстояло совершить свой главный подвиг - прорвать блокаду.
   В последних числах декабря войска, предназначенные для  прорыва,  стали
скрытно подтягиваться к Неве...


   Однако и противник не сидел сложа руки.
   В ночь на 28 декабря Звягинцев, находившийся  в  одном  из  батальонов,
услышал непонятный шум с той стороны  реки.  Казалось,  что  там  работают
какие-то странно всхлипывающие машины.
   Он  приказал  комбату  выслать  на  лед  разведчиков.   Разведка   была
обстреляна, едва  выползла  на  лед.  По-видимому,  немцы  вели  за  Невой
тщательное наблюдение.
   Ночь была лунной, но даже в бинокль не  удавалось  разглядеть  источник
неясного шума. Звягинцев поспешил к автомашине, дожидавшейся его  примерно
в полутора километрах от Невы, и поехал в северном  направлении,  в  район
занятого немцами Шлиссельбурга. Там опять вышел к берегу и  снова  услышал
тот же странный шум, не похожий ни на  гудение  моторов,  ни  на  клацанье
танковых гусениц.
   От бойцов, дежуривших в первой траншее,  Звягинцев  узнал,  что  шуметь
немцы начали с наступлением сумерек.
   "Надо ехать на командный пункт", - решил он.
   По мере удаления от реки все чаще возникали другие  звуки.  Появившиеся
здесь с неделю назад саперы строили  командные  пункты,  рыли  траншеи,  в
которых прямо с марша размещались полевые войска, прибывающие каждую  ночь
на автомашинах и в  пешем  строю.  А  километрах  в  двенадцати  восточное
оборудовался огромный блиндаж для ВПУ Ленинградского фронта.
   Звягинцеву иногда казалось, что сюда, к Неве, перемещается весь  фронт.
Все предвещало приближение серьезных событий...
   С думой об этом Звягинцев и прибыл на командный пункт укрепрайона.
   Малинников спал. Ночью он всегда чередовался со Звягинцевым:  если  тот
бодрствовал,  комендант  ложился  спать  и,  наоборот,  когда  укладывался
Звягинцев, непременно вставал Малинников.
   Сейчас Звягинцев потормошил коменданта за плечо и сказал встревоженно:
   - Шум какой-то на том берегу.
   - Шум? - не понял спросонья Малинников,  однако  рывком  приподнялся  и
свесил с топчана ноги. - Танки, что ли?
   - Нет, это не танки, - уверенно ответил Звягинцев. - Танковый шум  я  в
ста любых  шумах  различу.  Тут  что-то  вроде  компрессора.  Или  насосов
каких-то. И по всему берегу. Я почти с фланга на фланг проехал.
   - Едем вместе, - решительно сказал Малинников, всовывая ноги в валенки.
- Младший! - крикнул он так,  чтобы  слышно  было  в  переднем  отсеке.  -
Подъем!..
   Да,  действительно,  это  был  странный  методичный,  хлюпающий   звук,
напоминающий работу десятков насосов. К нему  прислушивались  теперь  все:
бойцы в траншеях, командиры, выходившие туда же из своих землянок...
   - Разведку! - решил Малинников. - Надо посылать разведку.
   - Посылали уже, - вполголоса ответил Звягинцев. - Немцы  засекли  ее  и
обстреляли. Впрочем, теперь, - он посмотрел на небо, - луна исчезла...
   Над Невой висела предрассветная мгла. Часы показывали половину шестого.
До рассвета оставалось не менее двух часов.
   - Можно успеть добраться до того берега и возвратиться незамеченным,  -
заключил Малинников. - Капитан Ефремов! - повернулся он к стоявшему тут же
командиру батальона. - Двух человек, быстро! На сборы - десять  минут,  на
остальное - час. Ровно через  тридцать  минут  с  момента  выхода  на  лед
разведчики должны повернуть обратно. Где бы ни находились.
   Комбат молча приложил ладонь к ушанке и исчез в темноте.
   Разведчики появились  в  срок.  Капюшоны  маскхалатов  почти  полностью
прикрывали их лица.
   -  Пошли!  -  скомандовал  Малинников  и,  спрыгнув  в  один  из  ходов
сообщения, направился к берегу.
   Звягинцев  последовал  за  ним.  За  Звягинцевым   бесшумно   двигались
разведчики. Цепочку замыкал комбат Ефремов.
   У самого берега Малинников поставил разведчикам задачу:
   - Слышите, качают? А что качают? Надо узнать. Но жизнью  не  рисковать.
До рассвета вернуться. Часы есть у обоих?
   - У меня нет, товарищ полковник,  -  ответил  один  из  разведчиков,  и
Звягинцев узнал его по характерному голосу с хрипотцой.
   - Ты, Степанушкин?
   - Я самый, товарищ подполковник.
   - Тебе же агитацией заниматься положено, а не в разведку ходить.
   - Сейчас не словами агитируют, товарищ подполковник...
   - На, держи, - прервал его Малинников, снимая  с  руки  свои  часы.  Но
предварительно посмотрел на циферблат и сказал: - Пять пятьдесят. В  шесть
двадцать повернуть обратно. Дистанцию держите  метров  пятьдесят  один  от
другого. Не меньше...
   В течение нескольких минут было видно, как разведчики ползут  по  льду,
точно плывут брассом. Потом пропали, стали неразличимыми.
   - Капитан, - сказал, обернувшись к комбату, Малинников, - прикажи  всем
постам  наблюдения  следить  неотрывно.   Если   их   обнаружат,   прикрой
артиллерией и пулеметным огнем. Как только вернутся, немедленно  доложи  о
результатах. Я буду на КП.


   В семь тридцать комбат Ефремов доложил по телефону:
   - Один разведчик метрах в ста от  нашего  берега  попал  в  полынью,  -
очевидно, лед там был поврежден снарядом. Не утонул, но промок насквозь  и
вернулся. Зато второй прополз почти до самого  левого  берега.  Там  немцы
пробили проруби. Из прорубей тянутся наверх шланги. По  ним  моторы  гонят
воду, которой заливаются все спуски к Неве.
   - Благодарю, - сказал в ответ Малинников. - Все  ясно:  это  на  случай
нашего наступления.
   - Так точно, - подтвердил комбат и добавил:  -  А  ваши  часы,  товарищ
полковник, высылаю сейчас со связным.
   - Отставить! - приказал Малинников. - Как фамилия  разведчика,  который
добрался до того берега?.. Степанушкин? Ну и пусть часы остаются  у  него.
Заслужил.
   Положив телефонную трубку, комендант повернулся к Звягинцеву:
   - Чуешь, что надумали фрицы? Берег и так крут, а они еще  в  каток  его
превращают. Надо предупредить армейское начальство...
   ...В штаб армии, расположенный километрах  в  шести  к  северо-востоку,
Малинников и Звягинцев поехали вместе.
   Первым, кого они увидели, войдя в  землянку  оперативного  отдела,  был
майор,  назвавшийся  помощником  начальника  этого  отдела.  Ему  и   стал
докладывать Малинников о том, что делается на противоположном берегу.
   - Докладывайте командарму, - сказал майор.
   Лишь после этого Малинников и Звягинцев заметили, что у врытого в землю
стола спиной к выходу сидит здесь еще один человек в  накинутом  на  плечи
полушубке.
   -  Товарищ  командующий,  разрешите  обратиться!  -   громко   произнес
Малинников.
   Спина, прикрытая полушубком, шевельнулась, генерал встал.
   Звягинцев в первый раз увидел воочию командующего 67-й армией.  Средних
лет, коротко остриженный,  с  большим  лысеющим  лбом  и  низко  опущенным
подбородком, он показался суровым.
   - Товарищ командующий, - повторил уже тише  Малинников,  -  докладывает
комендант шестнадцатого укрепленного района полковник...
   - Давайте ближе к делу, - прервал его Духанов.
   -  Ночью  из  нашей  первой  траншеи  был  слышен  шум  в  расположении
противника. Высланная разведка установила, что немцы качают насосами  воду
из Невы и обливают склоны восточного берега.
   - На каком участке? - спросил Духанов.
   - Разведка производилась южнее  Шлиссельбурга.  Однако,  судя  по  шуму
работающих моторов, льдом  покрывается  все  побережье  -  от  Порогов  до
Шлиссельбурга.
   - А это кто с вами? - спросил Духанов, переводя взгляд на Звягинцева.
   Тот сделал шаг вперед и доложил сам:
   -  Помощник  начальника  отдела  укрепленных   районов   штаба   фронта
подполковник  Звягинцев.  Прикомандирован  к  шестнадцатому   укрепленному
району. - Хотел было добавить: "На время операции", - но воздержался.
   - Так, - кивнул Духанов и, обращаясь на этот раз к Звягинцеву, спросил:
- Какой делаете вывод?
   Вопрос показался Звягинцеву  странным:  вывод  из  доклада  Малинникова
напрашивался сам собой. Тем не менее он ответил:
   - Думаю, товарищ командующий, что концентрация наших войск не  осталась
не замеченной противником.
   - А вы полагали, подполковник, что она _могла  бы_,  -  генерал  сделал
ударение на этих словах, - пройти незаметно? -  И,  не  дожидаясь  ответа,
спросил: - Вам известно, товарищи командиры, что шестнадцатый УР поступает
в мое оперативное подчинение?
   - Приказа пока не получили, - ответил  Звягинцев,  -  однако  начальник
отдела УРов полковник Монес предварительно ориентировал меня.
   - Приказ получите своевременно, - слегка сдвигая брови, сказал генерал.
- А сейчас покажите-ка, где находится ваш командный пункт?
   Малинников подошел к расстеленной на столе крупномасштабной  карте.  Ее
крайний правый лист включал село Ивановское, на левом был Шлиссельбург.
   - Вот здесь, товарищ командующий, напротив Марьина, - показал  свой  КП
комендант УРа.
   - Впереди Восьмая ГЭС?
   - Никак нет. ГЭС находится правее. Километра на четыре.
   - Место выбрано удачно, - как бы про себя отметил Духанов. - Ну что  ж,
за сообщение спасибо, вы свободны.
   Малинников вскинул руку к ушанке и сделал поворот к  выходу.  Звягинцев
на какое-то мгновение задержался:  еще  не  до  конца  осознанное  желание
предложить нечто такое, что сделало бы УР в предстоящей  операции  активно
действующим соединением, остановило его. Но в этот момент Духанов объявил:
   - Вы тоже свободны, подполковник.
   И мысль Звягинцева так и осталась невысказанной.


   Машина их была оставлена метрах в пятистах отсюда.  Они  шли  к  ней  и
удивлялись, как много войск уже накопилось здесь. Всюду меж деревьев и  по
склонам многочисленных овражков желтели  новые  полушубки,  чернела  броня
укрытых сосновыми ветвями танков. Через каждые пятнадцать - двадцать шагов
встречались столбики с прибитыми  к  ним  дощатыми  стрелами,  на  которых
черной, красной и зеленой краской, а то  и  просто  химическим  карандашом
были выведены надписи: "Хозяйство Иванова", "Хозяйство Петрова".
   Эти фамилии ничего не говорили Звягинцеву. На одном из указателей  было
написано: "Хозяйство Симоняка",  -  и  заостренный  конец  доски  указывал
куда-то на север. Когда они прошли еще сотню шагов и появился указатель  с
надписью: "Военторг. 200 метров", - Малинников оживился.
   - Смотри, - сказал  он,  останавливаясь.  -  Даже  военторг  пожаловал.
Сколько в этих местах стою, никогда его здесь и в помине не  было.  Может,
зайдем?
   - Нечего мне покупать, - угрюмо ответил Звягинцев.
   - Тогда вот что, - сказал  Малинников,  -  ты  двигай  к  машине,  а  я
все-таки загляну  к  купцам.  Может  быть,  часы  куплю.  Со  своими-то  я
расстался.
   Дальше Звягинцев пошел один. Время от времени ему встречались  бойцы  и
командиры. Воротник его полушубка  был  расстегнут,  и  встречные,  завидя
"шпалы" подполковника, поспешно козыряли ему.
   Когда от машины Звягинцева  отделяли  какие-нибудь  десять  -  двадцать
метров, из лесу показался боец с топором в руках. Он  переложил  топор  из
правой руки в левую и тоже козырнул.
   Звягинцев  скользнул  безразличным  взглядом  по  его  лицу   и   вдруг
вздрогнул. Лицо этого высокого, сухощавого парня показалось знакомым.
   Они поравнялись и через мгновение уже разошлись  бы  в  противоположные
стороны. Но в последний момент Звягинцев окликнул встречного:
   - Товарищ боец!



21

   Тогда, зимой сорок первого года,  Анатолий  Валицкий  рассчитал  точно:
вернувшись из Ленинграда на Карельский перешеек,  он  уже  не  застал  там
своего батальона.
   В ленинградской комендатуре, куда Анатолий явился,  чтобы  доложить  об
этом, было, конечно,  предъявлено  отпускное  свидетельство,  пересеченное
наискось размашистой резолюцией Васнецова. И дежурный комендант, который в
другом случае ни минуты не задумался бы, куда направить бойца,  отставшего
от части, - в Ленинграде было достаточно частей, в том числе и инженерных,
-  на  этот  раз  принял  решение  не  сразу:  коменданта  насторожило  то
обстоятельство, что к  судьбе  этого  рядового  Валицкого  имеет  какое-то
отношение член Военного совета фронта.
   Исподволь комендант стал выяснять их отношения. Анатолий отвечал на его
расспросы скупо, стараясь подчеркнуть, что отнюдь не кичится столь высоким
знакомством. Однако сообщил, что является сыном знаменитого архитектора, с
которым Васнецов состоит в давней дружбе. Впрочем, тут же добавил, что  ни
в коем случае не желает использовать это  знакомство,  считает  бесчестным
получение любых привилегий в то время, как  его  родной  город  переживает
муки блокады.
   Анатолий заявил об том настолько убежденно, что у  старшего  лейтенанта
не возникло и тени сомнений в его искренности. Проникнувшись  симпатией  к
Анатолию, он предложил ему  службу  в  комендатуре.  Но  тот  уважительно,
однако твердо отклонил это предложение.
   Анатолий действительно не хотел оставаться в Ленинграде. Не потому, что
там царили голод и холод, хотя было все  же  безопаснее,  чем  в  войсках.
Причина коренилась в другом: теперь  Анатолий  боялся  самого  Ленинграда.
Каждый раз, когда он оказывался в  этом  ставшем  ему  чужим  городе,  его
подстерегали неприятности и несчастья. Иногда неприятности  были  мелкими,
но оскорбительными, вроде того пинка в  спину,  когда  в  нем  заподозрили
шпиона. Об этом можно бы и забыть. Но не мог  забыть  Анатолий  разрыва  с
Верой, разрыва с отцом.
   К отцу он относился как к выжившему из  ума  старику  -  без  злобы,  с
брезгливым сожалением. Веру же теперь ненавидел.
   Подсознательным чутьем Анатолий  постиг,  что  Вера  обнаружила  в  его
натуре то самое слабое место, существование которого сам он отрицал,  даже
оставаясь наедине со своими мыслями.  Признать,  что  такое  слабое  место
существует, означало бы для Анатолия признать и многое другое: то, что  он
выстрелил бы в Кравцова, даже не получив от него приказа сделать это,  все
равно выстрелил бы, спасая собственную жизнь,  признать  и  то,  что  Веру
оставил у немцев опять-таки ради спасения своей жизни...
   ...Он получил назначение в инженерно-строительную часть,  расположенную
на юго-восточной окраине  города.  Строителем  Анатолий  был  способным  и
однажды  на  досуге  спроектировал  весьма  комфортабельный  блиндаж   для
командира части, чем  сразу  расположил  к  себе  майора,  и  очень  скоро
оказался здесь в том же негласно привилегированном положении, в каком  был
на Карельском перешейке.
   Справедливости ради следует, однако, отметить, что кроме услужливости и
строительных  способностей  Анатолия  тут  сыграло   роль   и   еще   одно
обстоятельство. В один студеный зимний вечер его вызвал  к  себе  майор  и
спросил, имеет ли он какое-либо отношение к академику  Валицкому.  До  сих
пор это родство приносило Анатолию только выгоду, однако он хорошо усвоил,
что в армии  не  любят,  когда  кто-то  "выдрючивается",  а  потому  очень
скромно, как бы нехотя, ответил, что академик - его  родственник.  Степень
родства уточнять не стал.
   - Ну и речугу на днях твой родственник  закатил!  -  восхищенно  сказал
майор, кивая в сторону черной тарелки репродуктора. - Будто не  языком,  а
сердцем разговаривал.
   Анатолий сделал вид, что не понимает, о чем толкует майор. Хотя понимал
все отлично, потому что сам слушал выступление отца по радио.  На  счастье
Анатолия, в те минуты в блиндаже комендантского взвода, кроме него, никого
не оказалось. Иначе бы уже там начались расспросы, кем ему приходится этот
академик - родственники они или просто однофамильцы.
   Сначала, когда  диктор  назвал  фамилию  Валицкого,  Анатолия  охватило
чувство тщеславия: как-никак он  носил  эту  же  фамилию!  Секундой  позже
пришло сомнение: чего путного может сказать немощный, еле передвигающийся,
выживший из ума старик? "Кто его позвал на радио?" - недоумевал  Анатолий.
В его представлении отец всегда был далек от того, к чему призывали  радио
и газеты.
   Анатолий решил, что эта  речь  окажется  или  слезливо-сентиментальной,
или, наоборот, если отец согласился говорить по тексту,  кем-то  для  него
написанному, барабанно-трескучей. Но уже с первых  фраз  стало  ясно,  что
отец говорит не по чужой шпаргалке. Анатолий даже вздрогнул,  услышав  его
гневное восклицание:
   "...И не верьте тем, кто скажет вам, что ложь может победить хотя бы на
время! Гоните этого человека  от  себя,  как  бы  он  ни  был  близок  вам
раньше..."
   Анатолию померещилось, что отец показывает пальцем на него, и с испугом
огляделся вокруг. Блиндаж  комендантского  взвода  был  по-прежнему  пуст.
Никто не помешал ему прослушать речь до конца...


   - ...Кем же он тебе приходится, академик этот? - спросил майор.
   - Отец, - ответил Анатолий безразличным тоном.
   - Вон  оно  что!  -  не  без  удовольствия  отметил  майор  и  прибавил
участливо: - Давно с отцом-то видался? Могу отпустить на денек.
   Анатолий чуть было не крикнул:  "Нет,  нет,  не  надо!"  -  но  вовремя
удержался, ответил с достоинством, что считает невозможным воспользоваться
этим разрешением, когда десятки тысяч других бойцов такой  возможности  не
имеют. И, уже полностью войдя в привычную роль, пустился в  рассуждения  о
том, что отца, наверное, не столько обрадовало  бы  их  свидание,  сколько
огорчило неблагородство сына по отношению к своим товарищам.
   - Правильный у тебя отец, и воспитал  он  тебя  правильно,  -  заключил
майор.
   ...Анатолию   пришлось    немало    потрудиться,    когда    готовилась
Усть-Тосненская операция. Вместе с другими  бойцами  своей  части  он  рыл
траншеи и ходы сообщения. Только другие не роптали на судьбу, а он всем  и
каждому высказывал свое недовольство тем,  что  ему  не  придется  принять
участие в наступлении с этих позиций...
   В октябре сорок второго года неожиданно для себя  Анатолий  оказался  в
составе одной из стрелковых  дивизий  заново  сформированной  67-й  армии.
Правда,  всего  лишь  в  комендантском  взводе,  обслуживающем  штаб  этой
дивизии...


   При встрече со Звягинцевым на лесной тропе в десяти километрах от  Невы
Анатолий узнал его с  первого  взгляда,  но  прикинулся,  что  не  узнает.
Намеренно ускорил шаг, держа ладонь у своей ушанки ребром вперед.
   Когда они разминулись, Анатолий вздохнул с облегчением. Он так же,  как
и Звягинцев, но  по  разным  причинам,  интуитивно  содрогнулся  при  этой
встрече. Она  напомнила  ему  о  том,  что  так  хотелось  забыть.  Забыть
навсегда! Ведь именно Звягинцев был первым советским  командиром,  который
оказался на его пути при возвращении от  немцев,  после  всего  того,  что
произошло в Клепиках.
   "Пронесло!"  -  решил  Анатолий,  окончательно  поверив,   что   сейчас
Звягинцев не узнал его. Но в этот самый момент и раздался резкий командный
оклик:
   - Товарищ боец!
   Анатолий замедлил шаг, мучительно стараясь сообразить, как ему  следует
вести себя. Сделать вид, что не услышал этого оклика, явно  обращенного  к
нему? Нет, это было невозможно.
   Он повернулся и опять козырнул подполковнику,  стоявшему  в  нескольких
метрах от него.
   - Валицкий?! - сказал тот, не то спрашивая, не то утверждая.
   - Я, товарищ подполковник, - преувеличенно громко откликнулся Анатолий.
Свою линию поведения он определил в самый последний миг: держаться  строго
по уставу. Никаких лишних слов. Никаких воспоминаний. Только "да",  "нет",
"есть" и "слушаюсь"...
   - Мы ведь с вами знакомы! -  произнес  Звягинцев,  несколько  удивляясь
такой отчужденности Анатолия. - Моя фамилия Звягинцев.
   - Так точно, товарищ подполковник...
   Теперь в замешательстве оказался уже Звягинцев: он не знал, о  чем  ему
разговаривать с этим парнем, для чего остановил его.
   И  это  замешательство  Звягинцева  почувствовал  Анатолий.  Ему   было
неведомо, встречался ли Звягинцев с Верой, рассказала ли она  ему  о  том,
что произошло между ними в последний раз. И тем не менее решил,  что  надо
использовать его замешательство, постараться сократить неприятную встречу,
поскорее уйти. Но уйти так, чтобы не вызвать никаких подозрений.
   В душе же Звягинцева шевельнулась смутная надежда: "Может  быть,  этому
человеку что-нибудь известно о Вере?" Однако спросил его о другом:
   - Почему вы... с топором?
   - Ребята просиди дров нарубить. Для печки, - бодро ответил Анатолий.
   - Где служите? - опять спросил Звягинцев, мысленно негодуя на  себя  за
то, что задает ненужные вопросы.
   - При штабе, - ответил Валицкий, и лицо его опять приняло  отчужденное,
замкнутое выражение. Он явно давал понять, что не только не обязан,  но  и
не имеет права, не зная должности остановившего его командира, давать  ему
более точные сведения...
   - Вот что... - не глядя на Анатолия  и  как-то  нерешительно  продолжал
Звягинцев, - я хотел вас спросить... вы... Королеву давно не встречали?
   -  Очень  давно,  товарищ  подполковник,  -  ответил   Анатолий,   ловя
ускользающий взгляд Звягинцева. И добавил уже с  явным  вызовом:  -  Война
ведь идет. Разве сейчас до этого?.. Я даже отца родного с прошлой зимы  не
видел!
   "Ваш отец погиб, умер от голода!" - чуть было не крикнул Звягинцев.  Но
промолчал, почувствовав еще большую неприязнь к этому  человеку.  То,  что
Анатолий, которого Вера когда-то любила,  совершенно  не  интересуется  ее
судьбой, то, что также, по-видимому, безразлична ему  судьба  собственного
отца, потому что до сих пор не знает о его  смерти,  не  могло  вызвать  у
Звягинцева ничего, кроме отвращения и злости.
   Он попытался подавить в себе эти чувства.  Подумал,  что,  может  быть,
несправедлив к Анатолию. Десятки тысяч бойцов не  знают  сейчас  о  судьбе
своих родных и близких...
   - Извините, - совсем не по-военному сказал Звягинцев. - Я просто думал,
что...
   Он не успел досказать, что именно думал. В этот момент послышался голос
Малинникова:
   - А я тебя возле машины ищу... Черта лысого, а не часы в этом военторге
купишь! Подворотнички вот взял. И на твою долю тоже...
   Анатолий не упустил этого момента.
   - Разрешите быть  свободным,  товарищ  подполковник!  -  отчеканил  он,
обращаясь к Звягинцеву.
   - Да, да. Идите, - сказал в ответ Звягинцев.
   Анатолий четко повернулся и моментально исчез в лесу, слегка  помахивая
топором.
   - Кто такой? - глядя вслед ему, спросил Малинников.
   - Так... знакомый.
   - Служили, что ли, вместе?
   - Нет, - покачал головой Звягинцев. - Вместе мы не служили...



22

   Генерал Жуков вернулся из войск в штаб Воронежского  фронта  далеко  за
полночь. Ему доложили, что звонил Сталин и будет звонить снова в два часа.
   На подготовку к докладу Верховному  оставалось  всего  двадцать  минут.
Фактически же звонок аппарата ВЧ раздался через девятнадцать,  то  есть  в
два часа без одной минуты.
   - Соединяю с товарищем  Сталиным,  -  послышался  в  телефонной  трубке
густой бас Поскребышева.
   А еще через мгновение до слуха Жукова донесся другой,  хорошо  знакомый
ему голос:
   - Здравствуйте, товарищ Жуков. Есть мнение, что вам следует выехать  на
Волховский фронт.
   Сказав это, Сталин умолк, давая собеседнику возможность осознать  смысл
услышанного. В такой паузе действительно была необходимость: мысли  Жукова
занимал сейчас не Ленинград, а юг России  -  там,  в  районе  Сталинграда,
агонизировала  окруженная  советскими  войсками  6-я  немецкая  армия  под
командованием генерал-полковника Паулюса.
   ...Гитлер требовал от Паулюса продолжать сопротивление, чего бы это  ни
стоило.  Пытался  поднять  дух  генерала,  посылая  ему  одну  за   другой
телеграммы о дивизиях и корпусах,  якобы  идущих  на  выручку  окруженным.
Настанет день, и фюрер произведет Паулюса в  фельдмаршалы,  но  по  иронии
судьбы лишь для того, чтобы тот мог сдаться в плен именно в этом качестве.
А пока что другой фельдмаршал, Манштейн (который  тоже  по  иронии  судьбы
получил вещественный символ своего высокого  чина  -  маршальский  жезл  -
после крупной неудачи  под  Ленинградом),  действительно  пытался  пробить
брешь в кольце советского окружения. Однако безрезультатно...
   Но задачи Красной Армии на  юге  не  исчерпывались  разгромом  немецких
войск  под  Сталинградом.  В  конце  декабря  сорок  второго  года  велась
интенсивная подготовка к окружению и уничтожению другой мощной группировки
противника - острогожско-россошанской.
   Операцию  эту  предстояло  провести   командованию   двух   фронтов   -
Воронежского и Юго-Западного. А  координация  их  действий  была  поручена
заместителю Верховного главнокомандующего генералу армии Жукову.
   И вот теперь он получил неожиданный приказ выехать на не близкий отсюда
Волховский фронт. К манере Сталина сразу объявлять свое решение, без каких
бы то ни было вступительных слов, Жуков привык.  И  все-таки  то,  что  он
услышал от  Верховного  сейчас,  на  какие-то  мгновения  повергло  его  в
состояние недоумения. Где-то в мозгу Жукова все еще звучала фраза, которой
он   собирался   начать   свой   доклад   Сталину   о   ходе    подготовки
Острогожско-Россошанской операции.
   - ...Необходимо на месте убедиться, - снова заговорил Сталин, - все  ли
сделано для того, чтобы на этот раз  Питер  был  бы  наконец  избавлен  от
блокады.
   И опять умолк, как бы ожидая, что скажет Жуков.
   В подобных случаях объяснения между Сталиным и  представителями  Ставки
всегда бывали предельно лаконичны; "Да - да", "Нет -  нет".  Согласие  или
возражение.
   Возражений не последовало. Жуков только спросил:
   - А как быть с подготовкой к операции здесь?
   - Что вы предлагаете? - в свою очередь спросил Сталин,  делая  ударение
на слове "вы" и этим подчеркивая, что он готов выслушать совет Жукова.
   - Думаю, что в курсе дела Василевский. Он лучше других сможет завершить
операцию. А в районе Сталинграда справится Воронов.
   - Согласен, - ответил Сталин. И,  вопреки  своей  обычной  привычке  не
возвращаться к  уже  исчерпанной  теме,  продолжил  разговор:  -  В  Питер
выезжает в качестве представителя Ставки Ворошилов. Но...  -  Сталин  чуть
запнулся, подыскивая слова поточнее, и, видимо не найдя таких слов, сказал
неопределенно: - Мы  полагаем,  что  вам  все  же  необходимо  поехать  на
Волховский. Вы меня поняли?
   - Да, - подтвердил Жуков.
   - Ждем вас в Москве, - сказал  Сталин,  и  в  трубке  послышался  сухой
щелчок.


   Всюду, куда ни посылал Верховный Жукова, ему, как правило, сопутствовал
успех. Разумеется, дело было не только в самом Жукове. События, в  которых
он  играл  руководящую  роль,  были  обусловлены  множеством   объективных
обстоятельств   -   военных,   политических,   экономических    и    чисто
психологических. Но командовал-то войсками, громившими врага, Жуков,  и  с
его именем история по праву связала многие крупные  победы  Красной  Армии
над немецко-фашистскими захватчиками.
   Имя  Жукова  было   одним   из   первых   среди   полководцев   Великой
Отечественной, да и всей второй мировой войны.
   Только, пожалуй, под Ленинградом в сорок первом ему не удалось добиться
решающего успеха. Впрочем, само понятие "успех" на том  этапе  войны  было
весьма относительным. То, что  провалился  генеральный  штурм  Ленинграда,
предпринятый фон Леебом в сентябре, воспринималось как несомненный  успех,
и с этим опять-таки было накрепко связано имя Жукова. Но враг тогда не был
разгромлен и даже не был отогнан с ближних подступов к Ленинграду. Блокада
осталась не  прорванной,  и  Ленинград  оказался  обреченным  на  страшные
жертвы.
   Жуков никогда не забывал об этом.
   Вряд ли он мог обвинять себя в том, что чего-то  не  сделал  тогда  или
сделал не так. Очевидно, сделать для Ленинграда больше за те три недели, в
течение  которых  Жуков  командовал  Ленинградским  фронтом,  было  вообще
невозможно.
   И все же...
   В те минуты, когда Сталин приказал ему  выехать  на  Волховский  фронт,
чтобы обеспечить успех  операции  "Искра",  Жуков,  наверное,  подумал  об
оставшемся за ним долга перед Ленинградом.
   ...Обычно при переездах с фронта на фронт Жуков  пользовался  самолетом
или автомобилем. На Волховский фронт он в первый раз за  все  время  войны
поехал  поездом.  Железнодорожное   сообщение   с   Малой   Вишерой,   где
располагался тогда штаб Волховского фронта, было наиболее надежным и самым
быстрым.
   В дороге Жуков спал и сквозь сон почувствовал, что поезд замедляет ход.
Приподнявшись, он потянулся рукой к окну, отстегнул плотную  маскировочную
шторку, она со стуком взвилась вверх.
   За окном была кромешная тьма. Жуков взял со стола свои ручные часы.  На
фосфоресцирующем циферблате стрелки показывали без четверти два.
   Жуков снова опустил шторку, зажег  голубой  ночной  светильник  и  стал
быстро одеваться.
   Когда поезд остановился, он уже застегивал поясной ремень.
   В дверь купе осторожно постучали.
   - Да! - откликнулся Жуков.
   Дверь мягко отодвинулась  в  сторону.  На  пороге  появился  человек  в
зеленой бекеше.
   - Здравия желаю, товарищ генерал армии! - сказал он  почтительно.  -  С
благополучным прибытием. Все собрались. Ожидают вас.
   - Кто собрался? - снимая с вешалки полушубок, спросил Жуков.
   - Товарищи Ворошилов и Жданов прибыли из Ленинграда. Товарищи  Мерецков
и Федюнинский здесь. Словом, все командование.
   - Ну давайте,  ведите,  -  распорядился  Жуков  и  по  узкому  коридору
направился к выходу.


   ...Одинокий салон-вагон стоял в тупике на занесенных снегом рельсах.  К
вагону была прицеплена платформа,  на  которой  возвышались  два  зенитных
орудия. Несколько замаскированных  сосновыми  ветвями  легковых  автомашин
расположились метрах в ста от вагона на  опушке  леса.  Вдоль  вагона,  по
обеим его сторонам, прохаживались автоматчики.
   При появлении Жукова они остановились, как по  команде,  и  взяли  свои
автоматы "на караул". Жуков  ответил  на  это  их  безмолвное  приветствие
быстрым взмахом руки  и,  взявшись  за  поручни,  одним  рывком  преодолел
ступеньки, ведущие в тамбур вагона.
   Не задерживаясь, прошел в салон. Там на длинном столе  лежали  карты  и
стояли наполненные чаем стаканы в мельхиоровых подстаканниках.
   Все, кто был за столом, встали.  Ворошилов  и  Жданов  пошли  навстречу
Жукову.
   Он мельком  взглянул  на  оставшихся  стоять  у  стола  -  командующего
Волховским фронтом Мерецкова, его заместителя Федюнинского, члена Военного
совета Мехлиса, начальника штаба Шарохина, командующего артиллерией фронта
Дегтярева, командующего 2-й Ударной армией Романовского - и перевел взгляд
на приближающихся к нему Ворошилова и Жданова.  Пожимая  руку  Ворошилова,
задержал ее в своей, сказал тихо:
   - Ну вот, Климент Ефремович, опять, значит, Ленинград свел нас вместе.
   Потом поздоровался со Ждановым.
   Они молча посмотрели в глаза друг  другу.  И  эти  их  взгляды  сказали
гораздо больше, чем любые слова...
   Затем Жуков обратился ко всем остальным:
   - Здравствуйте, товарищи! Прошу садиться.
   Когда все расселись, Ворошилов сказал Жукову:
   - Недавно звонил товарищ Сталин. Предупредил, что  вы  будете  к  двум.
Приказал к этому времени собраться всем, чтобы сразу же приступить к делу.
Сейчас, - Ворошилов отдернул рукав гимнастерки и посмотрел на часы, -  два
часа и девять минут. Значит, пока что все идет по  плану.  Давай,  Георгий
Константинович, теперь ты  продолжай  совещание,  а  то  нам  с  товарищем
Ждановым надо скоро в Ленинград возвращаться.
   - Будем начинать, - объявил Жуков,  откидываясь  на  спинку  кресла.  -
Докладывай, Кирилл Афанасьевич.
   Мерецков встал. Его полное, без морщин лицо отражало озабоченность.
   - Операция "Искра" имеет своей задачей... - начал он, но Жуков  тут  же
его прервал:
   - Задача операции известна всем присутствующим, а  время,  как  говорят
наши союзнички, - деньги. - Губы его тронула ироническая улыбка. -  Может,
потому они и не торопятся... Начинай, Кирилл Афанасьевич,  прямо  с  плана
операции. Дайте-ка мне карту!
   Несколько рук одновременно подвинули карту ближе к Жукову.
   - Прорыв со стороны  Волховского  фронта  осуществляет  Вторая  Ударная
армия, - заговорил опять Мерецков.
   - Состав ее? - спросил Жуков, склонившись над картой.
   - Тринадцать дивизий и шесть танковых бригад, товарищ генерал армии.
   - Направление удара?
   - Прорыв осуществляется на участке Липки - Гайтолово, главный удар - на
Синявино с последующим...
   -  Погоди,  Кирилл  Афанасьевич,  какие  еще  там   "Липки-Подлипки"?..
Синявино это проклятое знаю, а вот... - Жуков ищущим взглядом прошелся  по
карте и, найдя там нужное, сказал: - Вижу. Дальше.
   - ...с последующим выходом  на  рубеж  Рабочий  поселок  номер  один  -
Рабочий поселок номер пять...
   - Так... значит, на юге - Сталинград, а на севере  этот...  как  его...
Рабочий поселок номер один, - нахмурившись и как бы  про  себя  проговорил
Жуков.
   - Там зарыт  ключ  от  блокадного  кольца,  Георгий  Константинович,  -
негромко произнес Ворошилов.
   Жуков поднял голову:
   - Знаю, Климент Ефремович. Знаю и помню, что не смогли мы в свое  время
это проклятое кольцо разомкнуть...
   Он произнес это таким несвойственным ему голосом,  исполненным  как  бы
самоупрека, что все переглянулись с удивлением. Но сразу же вслед за тем в
голосе Жукова опять зазвучал металл:
   - Генерал Федюнинский! Вы помните, за что отвечаете лично?..
   ...Для Федюнинского  возвращение  под  Ленинград  явилось  тоже  полной
неожиданностью. Еще в октябре в 5-ю армию,  которой  он  командовал  после
службы на Ленинградском фронте, позвонил командующий  Западным  фронтом  и
сказал, что получен приказ об откомандировании его в распоряжение Ставки.
   Федюнинский явился прямо к Жукову.
   - Где тебя нелегкая носит? - хмуро спросил тот.
   - Заезжал к командующему фронтом попрощаться,  -  несколько  растерянно
ответил Федюнинский.
   - Нашел время по гостям ездить, - все  так  же  неприветливо  пробурчал
Жуков, но тут же улыбнулся и протянул через стол руку: - Здравствуй,  Иван
Иванович, рад тебя видеть. Про Ленинград не забыл? Так вот, отправляйся на
Волховский фронт. Заместителем к Мерецкову. Ясно?
   - Какая задача? - спросил было Федюнинский.
   - Задачу узнаешь на месте. Будь здоров...
   С тех пор Федюнинский не видел Жукова. И вот теперь Жуков,  как  видно,
вспомнил тот октябрьский разговор.
   - Задачу свою, спрашиваю, знаешь? - повторил он.
   - Так точно, - ответил Федюнинский. - На меня возлагается  персональная
ответственность за прорыв блокады правым крылом фронта.
   - Вот видишь, - усмехнулся Жуков, - наизусть директиву Ставки выучил. А
то меня все спрашивал: "Какая задача?.." - И вдруг  предложил:  -  Давайте
пока закончим на этом. Карта,  она  и  есть  карта.  Хочу  ознакомиться  с
подготовкой операции на  месте.  Еду  в  войска.  Генералы  Федюнинский  и
Романовский  поедут  со  мной.  Вечером  соберемся  снова.  Скажем,  -  он
посмотрел на часы, - в двадцать ноль-ноль. А сейчас прощайтесь с Климентом
Ефремовичем и Андреем Александровичем: они спешат в Ленинград. Нам  втроем
еще посовещаться надо...


   ...Никто не  знает,  о  чем  говорили,  уединившись,  эти  трое  людей.
Григорий Романович Кетлеров - тот самый, в зеленой  бекеше,  что  встречал
Жукова, - явившись  доложить  Жданову  и  Ворошилову,  что  их  самолет  и
истребители сопровождения готовы к взлету, услышал из тамбура только конец
разговора.
   - ...Ну, товарищи, желаю удачи, -  сказал  Жуков.  -  От  всего  сердца
желаю. Хоть и не пустили мы тогда немца в город, а все ж не сладили с ним.
Задолжали мы все трое фон Леебу.  Что  ж,  придется  Кюхлеру  с  нас  долг
получать.
   - Не Кюхлеру мы должны, Георгий Константинович, -  возразил  Жданов,  -
ленинградцам задолжали. Да и всему народу нашему. А  за  доброе  пожелание
спасибо. Уверен: встретимся в Ленинграде.
   - Не там наша первая встреча должна произойти, Андрей Александрович,  -
раздался голос Ворошилова, - на там. А в том самом поселке Рабочем!..
   Голоса умолкли. Полковник Кетлеров, дожидавшийся в тамбуре, понял,  что
они прощаются, и уже смело открыл дверь в салон.



23

   Вечером  11  января  на  КП  Невского  укрепленного   района   раздался
телефонный звонок. К аппарату подошел  Малинников.  Начальник  штаба  67-й
армии полковник Савченко передал приказание командарма: сегодня к двадцати
ноль-ноль ему, Малинникову, и подполковнику Звягинцеву  явиться  в  ВПУ  -
Временное полевое управление Ленинградского фронта.
   Звягинцев был в это время  на  исходном  для  наступления  плацдарме  у
правого берега Невы. Несмотря на  отсутствие  пригодных  для  передвижения
военной техники дорог,  здесь  накапливались  усталые  после  многодневных
учений войска.
   Лесисто-болотистая низменность на всем протяжении от  Колтушских  высот
до Невы была покрыта толстым слоем  снега.  Пехота  и  танки  преодолевали
сугробы "своим ходом", но  орудия  и  колесный  транспорт  с  боеприпасами
бойцам  нередко   приходилось   тащить   на   руках.   Сейчас   инженерные
подразделения поспешно прокладывали мало-мальски пригодные для продвижения
войск  дороги,  и  Звягинцев  принимал  непосредственное  участие  в  этом
строительстве.
   Много времени отнимало у него и совершенствование  самого  укрепленного
района, состоящего из  батальонных  опорных  пунктов,  образующих  главную
полосу обороны, промежуточный и тыловой рубежи и ряд отсечных  позиций.  И
хотя к началу января вся эта разветвленная система уже  имела  достаточное
количество дзотов, огневых позиций, наблюдательных  и  командных  пунктов,
именно на Звягинцева легла задача  строительства  дополнительных  траншей,
которые должны были состоять из окопов  полного  профиля,  прорытых  вдоль
правого берега Невы, и множества ходов сообщений в  глубину  обороны.  Без
этого войска не смогли бы занять исходные позиции для броска через Неву.
   Более того: изрезанный оврагами правый берег реки был  крайне  неудобен
для выхода на лед танков,  транспорта  и  артиллерийских  орудий,  поэтому
требовалось построить целую систему съездов и бревенчатых настилов.
   Но и этим задача  подготовки  к  наступлению  не  ограничивалась.  Весь
передний край УРа был  прикрыт  минными  полями  и  частично  проволочными
заграждениями. Следовало сделать проходы для наших наступающих войск.
   Звягинцев был уже хронически простужен: постоянные  переходы  из  жарко
натопленных землянок на продуваемый всеми ветрами невский берег не  прошли
для него даром, голос его осип, лицо стало красным, губы потрескались...
   Но, увлеченный подготовкой к предстоящей операции, Звягинцев не обращал
на это внимания. Он не знал даты наступления, - она хранилась в строжайшей
тайне, но, однако, чутьем понимал, что приказ может теперь  последовать  в
любой день, и мысль о том, что остались еще  какие-то  недоделки,  держала
его в постоянном состоянии тревоги...
   ...В тот вечер Звягинцев так и не вернулся бы в штаб УРа,  заночевав  у
одного из комбатов, но звонок Малинникова заставил его поспешить обратно.
   ...ВПУ Ленинградского фронта размещалось в районе деревни Березовка.
   Блиндаж командующего фронтом в  несколько  бревенчатых  накатов  саперы
выстроили по всем правилам военно-инженерного искусства.
   Гладкие, очищенные ото льда ступени вели глубоко  под  землю.  У  входа
стояли два автоматчика, и  еще  несколько  бойцов  с  карабинами  в  руках
охраняли подходы к блиндажу.
   ...Спустившись  по  лестнице,  Звягинцев  и  Малинников   оказались   в
просторном помещении. Пахло свежим тесом.
   В приемной находилось немало  генералов  и  полковников.  Одни  из  них
стояли, другие сидели на скамьях,  расставленных  вдоль  стен.  Среди  них
Звягинцев увидел и  тех,  кого  уже  встречал  во  время  своей  службы  в
Смольном, - генерала Симоняка и полковника Борщева. Скользнул взглядом  по
лицам сидящих на скамьях командиров и поклонился полковнику Бычевскому,  с
которым в последние дни уже не раз встречался на невском берегу.
   Перед  наглухо  закрытой  дверью,  ведущей  в  глубь  блиндажа,   сидел
неизменный  адъютант  командующего  Романов.  Он  наблюдал  за   входящими
военными, как бы мысленно отмечая, кто из вызванных командиров уже явился,
и время от времени повторял одну и ту же фразу:
   - Раздевайтесь, товарищи командиры, раздевайтесь...
   В простенке находилась прибитая к стене длинная вешалка. Она  уже  была
вся  заполнена  полушубками  и  шинелями,  и  теперь   вновь   прибывающие
складывали свою верхнюю одежду на  стоящий  у  другого  простенка  топчан,
видимо специально для этого принесенный.
   Разделись  и  положили  на  топчан  свои  полушубки   и   Звягинцев   с
Малинниковым.
   Несмотря на скопление людей, здесь царила напряженная тишина.  Люди  не
переговаривались между собой, как это обычно бывает в приемных,  никто  не
курил.
   - Похоже, что-то важное... -  шепотом,  наклоняясь  к  уху  Звягинцева,
проговорил Малинников, но тут же умолк. Собственно, ему  и  не  надо  было
заканчивать свою мысль: Звягинцев понял ее без слов. Он молча кивнул.
   Плотно прикрытая дверь справа от стола, где  сидел  Романов,  казалось,
гипнотизировала всех находящихся в приемной, приковывая к себе их взгляды.
Звягинцев тоже неотрывно  смотрел  на  эту  дверь.  Он  весь  был  охвачен
тревожным и вместе с  тем  каким-то  щемяще-радостным  чувством  ожидания.
Чутье подсказывало ему, что скоро, очень скоро он услышит то, во имя  чего
жил начиная с сентября прошлого года, с чем связывал  самую  главную  свою
мечту.
   Он посмотрел на часы. Было без двух  минут  восемь.  И  в  этот  момент
раздался негромкий звонок, заставивший Звягинцева вздрогнуть.
   Романов быстро встал и,  осторожно  приоткрыв  дверь  ровно  настолько,
чтобы войти в образовавшийся проход, скрылся за нею.
   Прошло несколько мгновений, и Романов появился вновь. На  этот  раз  он
широко  распахнул  дверь  и,  став  сбоку  от  нее,  громким,  с   нотками
торжественности голосом объявил:
   - Заходите, товарищи командиры!
   Мгновенно, точно эти слова прозвучали для всех как призыв к атаке, люди
- и те, кто толпился в приемной, и сидевшие на  скамьях  -  устремились  к
двери.
   Звягинцев и Малинников несколько поотстали, давая  возможность  старшим
по званию пройти вперед, и в итоге вошли последними.
   Перешагнув порог, Звягинцев на какое-то мгновение замер  от  удивления.
Он ожидал увидеть здесь кого угодно: командарма Духанова, членов  Военного
совета 67-й Тюркина  и  Хмеля,  начальника  штаба  фронта  Гусева,  самого
Говорова. Однако первыми, кого увидел Звягинцев  за  длинным,  стоящим  на
скрещенных ножках-перекладинах столом, были Ворошилов и Жданов.
   Маршал сидел в центре стола, Жданов находился  по  его  правую  руку  и
Говоров - по левую.
   Звягинцев и Малинников с трудом  отыскали  себе  место  в  заднем  ряду
расставленных параллельно столу табуреток.
   Несколько минут царила тишина. Потом Ворошилов встал  и  звонким  своим
тенорком сказал с улыбкой на лице:
   - Ну... здравствуйте, дорогие товарищи!
   Звягинцеву показалось, что маршал очень волнуется. Может быть, волнение
это прозвучало в той паузе, которую Ворошилов сделал после слова  "Ну...",
или в том особом ударении, которое ощущалось в словах "дорогие товарищи!".
   Но так или иначе Звягинцев не сомневался в  том,  что  Ворошилов  очень
взволнован, и это волнение невольно передалось ему самому.
   -  Рад,  товарищи  ленинградцы,  что  мы  снова  вместе,  -   продолжал
Ворошилов, - снова и в такой... -  он  запнулся,  то  ли  подбирая  нужное
слово, то ли потому, что и в самом деле волнение мешало  ему  говорить,  и
повторил: - в... такой  исключительной  важности  для  Ленинграда  момент!
Товарищ Сталин прислал меня сюда в качестве  представителя  Ставки.  А  на
Волховский фронт Ставка направила тоже вашего старого знакомого,  генерала
армии Жукова...
   Ворошилов вдруг замолчал и стал медленно оглядывать  присутствующих.  И
Звягинцеву показалось, что воспоминания нахлынули на  маршала  и  спутали,
смешали предварительно намеченный план его речи.
   Наконец Ворошилов снова заговорил:
   - Вся страна знает, товарищи, что  пришлось  пережить  вашему  славному
городу. Не скрою, и мое сердце обливалось кровью в  те  страшные  для  вас
зимние  месяцы.  Я  старый  солдат,  товарищи,  старый  большевик,  да   и
человек-то уже немолодой. Скажу прямо: горько  мне  было  уезжать  от  вас
тогда, в сентябре, уезжать, зная, что враг стоит у стен Ленинграда.  Но  я
верил, что настанет день, и мы встретимся, верил,  что  враг  найдет  свою
могилу под Ленинградом. И вот теперь от нас зависит, чтобы...
   Внезапно Ворошилов снова умолк, точно горло его  перехватил  спазм.  Он
тряхнул седой головой, как бы стараясь освободиться от невидимого  обруча,
сжимающего его шею, и уже ровным голосом, отчетливо произнес:
   - Большинству присутствующих известно, что Ставкой утверждена  операция
"Искра", имеющая  своей  целью  прорыв  блокады  Ленинграда.  Слово  имеет
командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант Говоров.
   Только теперь Звягинцев почувствовал, что у него от напряжения  затекли
ноги и руки. Он расслабился, сел поудобнее, тем более что теперь  ему  уже
не было необходимости приподниматься и тянуться вперед: поднявшийся  из-за
стола Говоров был виден из всех рядов одинаково хорошо.
   -   Товарищи,   Ставка    Верховного    главнокомандования    приказала
Ленинградскому и Волховскому фронтам перейти  в  наступление  и  прорывать
блокаду Ленинграда. - Говоров произнес эти слова  обычным  своим  голосом,
так, как если бы просто давал собравшимся командирам очередное задание.  -
Направление  главного  удара  через  Неву   Военный   совет   с   согласия
представителя Ставки определил, - Говоров взял тонкую указку и прикоснулся
ее острием к висевшей на стене карте, - вот здесь,  между  Восьмой  ГЭС  и
Шлиссельбургом. Дальнейшее развитие  наступления:  Рабочий  поселок  номер
пять с послал дующим ударом на юг, то есть на Синявино.
   И Говоров резко,  крест-накрест  перечеркнул  на  карте  концом  указки
занятые врагом районы, отделяющие Ленинградский фронт от Волховского.
   - Наступление, - после короткой паузы возобновил свою речь  Говоров,  -
спланировано, как известно, в два эшелона,  и  командиры  частей  исходные
позиции своих войск знают. Повторяю для всех вспомогательных родов  войск:
крайний  северный  рубеж,  начиная  от  Шлиссельбурга,  занимает   дивизия
полковника Трубачева и последовательно к югу - дивизии товарищей Симоняка,
Борщева и Краснова.
   Говоров, снова подняв указку, показал расположение  дивизий  с  юга  на
север вдоль голубой ленты Невы и чуть громче продолжал:
   - Не буду скрывать, местность, на которой придется вести бой,  сложная.
Справа - сильнейший в обороне узел противника - Восьмая ГЭС,  по  существу
крепость, имеющая на вооружении мощную артиллерию, укрытую в бетоне, слева
- Шлиссельбург, который тоже можно сравнить с сильно  укрепленным  фортом.
Вы знаете  о  том,  что  берег  здесь  выше  и  круче,  чем  тот,  который
приходилось штурмовать в сентябре. Взобраться пехоте на этот  берег  после
броска через более чем полукилометровую Неву будет чрезвычайно трудно,  не
говоря уже о танках и артиллерии. Кроме  того,  командование  укрепленного
района доложило, что, по данным  разведки,  немцы  начали  обливать  берег
водой с помощью насосов и шлангов. Следовательно, огромной важности задача
ложится на саперов и подрывников.
   Говоров прислонил указку к стене и вернулся к столу.
   - Могут задать вопрос, - продолжал Говоров, - почему же мы выбрали этот
новый, наиболее трудный участок?
   Он сделал короткую паузу, словно и впрямь  ожидая,  что  кто-то  задаст
этот вопрос, и сказал:
   - Потому что иного места  выбрать  нельзя.  Опыт  прошлогодних  боев  у
Невской Дубровки и постигшая нас неудача в той же полосе три  месяца  тому
назад  показывают,  что  без  подавления  Восьмой  ГЭС   и   Шлиссельбурга
рассчитывать на успех невозможно. Поэтому перед нами стоит задача  вначале
сковать и локализовать шлиссельбургский гарнизон противника с фланга:  это
предстоит сделать дивизии полковника Трубачева, а Восьмую ГЭС  окружить  и
подавить уже в ходе боя дивизии генерала Краснова, чтобы дать  возможность
дивизиям генерала Симоняка и полковника Борщева протаранить центр  обороны
противника по кратчайшему расстоянию - до встречи с  войсками  Волховского
фронта.
   Звягинцев впервые слушал Говорова. Тогда, на Кировском, они  обменялись
не более чем десятком фраз. И теперь Звягинцев восхищался тем, как говорил
командующий.
   Дело было не только в том, что в речи Говорова не содержалось ни одного
лишнего слова. Его каждая новая фраза воспринималась как четкий  ответ  на
могущий возникнуть у присутствующих очередной вопрос.
   - С чем придется встретиться нашим  наступающим  войскам,  -  продолжал
Говоров, однако, без всякой вопросительной интонации. -  По  данным  нашей
разведки  и  по  сведениям,  поступившим  с  занимаемого  нами  в   районе
Московской  Дубровки  плацдарма,  передний  край   оборонительной   полосы
противника проходит непосредственно по левому берегу Невы. Это непрерывная
траншея полного профиля с большим количеством врезанных в  нее  ячеек  для
стрельбы из винтовок, автоматов и легких пулеметов. Хочу предупредить, что
для создания настильного огня в крутизне берега  имеются  также  отдельные
огневые точки. Они врезаны в  склон  и  связаны  между  собой  центральной
траншеей. Параллельно первой на расстоянии пятидесяти - семидесяти  метров
от нее проходит вторая траншея...
   Звягинцев не сомневался, что командиры соединений, предназначенных  для
прорыва, далеко не  в  первый  раз  знакомятся  с  разведданными,  которые
излагал сейчас Говоров, многое знал  уже  и  сам  Звягинцев.  Но  ему  еще
никогда не приходилось слышать все это в таком концентрированном виде.
   И вдруг Звягинцев  на  этот  раз  уже  отчетливо  осознал,  что  именно
производит на него особое впечатление в речи Говорова.  Это  был  контраст
между тем, _как_ он говорил и _что_ именно говорил.
   "Крутизна берега...  настильный  огонь...  врезанные  в  берег  огневые
точки...  первая  траншея...  вторая  траншея...  Шлиссельбург...  Восьмая
ГЭС..." - каждое из этих слов предполагало кровопролитные бои,  за  каждым
из них стояла смерть для многих сотен людей.  А  говорил  командующий  обо
всем этом так, словно  упрямо,  настойчиво  объяснял  сложную,  запутанную
дорогу к какому-то даже не обозначенному на карте  населенному  пункту.  И
только...  И  этот  контраст  показался  Звягинцеву,  никогда  раньше   не
слышавшему выступлений Говорова, таким разительным, что  он  наклонился  к
уху сидящего рядом Малинникова и прошептал:
   - Как на учениях. И, кажется, все предусмотрено...
   Малинников не ответил, только нахмурил брови.
   "Третья  линия  траншей"...   "артиллерийские   дзоты"...   "пулеметные
дзоты"... "опорные пункты"... "проволочные препятствия"... снова  "опорные
пункты"... -  сознание  Звягинцева  фиксировало  слова  командующего.  Они
воплощались перед  его  мысленным  взором  в  реальные  траншеи,  реальные
бетонные сооружения с амбразурами, в которых угадывались стволы пулеметов.
   Время от времени Говоров поднимал свою указку, чтобы отметить на  карте
расположение опорных  пунктов  противника  или  направление  фланкирующего
огня,   простреливающего   участки   местности   на   пути    предстоящего
наступления...
   Потом он перешел к постановке задач войскам второго эшелона, артиллерии
и авиации...
   Но теперь уже другое отвлекало внимание Звягинцева от того, что говорил
командующий. Звягинцев спрашивал себя: почему не  ставится  никаких  задач
перед укрепленным районом?  Создавалось  впечатление,  что  о  нем  просто
забыли! Звучали номера дивизий, фамилии их командиров, говорилось  о  том,
что следует  делать  войскам  второго  эшелона  после  того,  как  дивизии
Трубачева, Симоняка, Борщева и Краснова  форсируют  Неву.  А  16-й  УР  не
упоминался. Взволнованный этим обстоятельством, Звягинцев рассеянно слушал
ту часть доклада Говорова, в которой тот характеризовал  силы  противника.
Заключительные слова доклада вновь обострили внимание Звягинцева.  Отделяя
короткими паузами каждую фразу и на этот раз особенно весомо,  командующий
сказал:
   - Наступление начнется завтра, двенадцатого января, в девять  тридцать.
Броску  через  Неву  будет  в  течение  двух  часов   и   двадцати   минут
предшествовать артиллерийская подготовка силами двух фронтов,  Балтийского
флота  и  Невского  укрепленного  района,  после   чего   последует   залп
гвардейских минометов. В одиннадцать  часов  сорок  пять  минут  -  бросок
штурмовых  групп  и  групп  разграждения.  В  одиннадцать  пятьдесят  Неву
форсируют стрелковые  цепи  дивизий  первого  эшелона,  -  соответствующие
проходы в минных полях УРа должны быть готовы  сегодня  ночью.  Конкретные
для каждой дивизии задачи их командиры уже получили.
   Говоров умолк, сел за стол и после паузы коротко спросил:
   - Вопросы?
   Некоторое время все молчали:  значительность  момента  как  бы  сковала
присутствующих.
   Но затем участники совещания стали о  многом  спрашивать  командующего.
Казалось  бы,  все  предусмотрено,  все  задачи  поставлены,   обстановка,
расположение противника, направление удара нанесены на карты...
   И все же командиры спрашивали:  подготовлены  ли  настилы  для  тяжелых
танков, которым предстояло выйти на лед, подтянуты ли ремонтные  базы  для
танков, сколько  орудий  предполагается  установить  для  стрельбы  прямой
наводкой, как  будет  организован  подвоз  боеприпасов  и  многое,  многое
другое...
   Говоров  коротко  и  четко  отвечал.  Но  о  роли  УРа  в   предстоящем
наступлении никто не спрашивал. И  это  повергло  Звягинцева  в  отчаяние.
Наклонившись к Малинникову, он тихо спросил:
   - Комендант... а мы?!
   - Сказано: участие в артподготовке.
   - И только?
   - Начальству виднее... - сквозь зубы ответил Малинников.
   Хладнокровная реплика Малинникова, этого уровского  служаки,  разозлила
Звягинцева.
   Повинуясь какой-то непреодолимой внутренней силе, он  встал  и,  назвав
свои звание и фамилию, громко сказал:
   - Товарищ командующий! Разрешите?
   С вопросами как будто было  уже  покончено,  поэтому  все  о  некоторым
удивлением обернулись к нему.
   -  Товарищ  командующий!  -  снова  повторил  Звягинцев.  -   Разрешите
спросить: какая задача ставится перед частями  шестнадцатого  укрепленного
района?
   Только когда эти слова сорвались с  языка  Звягинцева,  он  понял,  как
нелепо сформулировал свой вопрос.
   Задача УРа в предстоящем наступлении и ему и Малинникову была прекрасно
известна, и не об этом, а  о  возможности  более  активного  использования
артиллерийско-пулеметных подразделений хотел спросить Звягинцев, обращаясь
к командующему.
   Но вопрос его прозвучал именно так, а не иначе.
   Звягинцев видел, что Говоров, слегка приподняв  свои  резко  очерченные
брови, с недоумением взглянул на него, а затем перевел взгляд на Духанова.
   - Товарищ подполковник, - с явным неудовольствием сказал  командарм,  -
ваш вопрос непонятен. Вы и комендант УРа отлично знаете,  что  перед  вами
поставлена задача поддержать  артиллерийским  и  пулеметным  огнем  войска
прорыва...
   - Но, товарищ генерал, - воскликнул  Звягинцев,  -  личный  состав  УРа
способен на большее! Это бывшие ленинградские рабочие... А тут - пассивное
участие в операции...
   - Поддержка огнем наступающих - это не  пассивное  участие...  Пора  бы
знать это, товарищ подполковник, - сурово заметил Духанов.
   Теперь Звягинцев окончательно понял, сколь неуместен  был  заданный  им
вопрос и что этим вопросом он поставил себя в глупое положение.
   И вдруг Звягинцев услышал добродушно произнесенные слова:
   - Ты его, товарищ  генерал,  не  испугаешь!..  Он  нас  всех  даже  при
товарище Сталине критиковать не побоялся...
   Только мгновение спустя Звягинцев сообразил,  что  эти  слова  произнес
Ворошилов. С надеждой он взглянул на маршала и увидел, что тот смотрит  на
него с чуть насмешливой и добродушной улыбкой.
   То, что маршал косвенно поддержал Звягинцева, да к тому же одобрительно
упомянул о каком-то его выступлении, да еще в присутствии Сталина, сыграло
свою роль. На обращенных  к  нему  лицах  участников  совещания  Звягинцев
увидел и любопытство и поощрительное одобрение. И даже в  глазах  Говорова
промелькнула какая-то мгновенная, словно незавершенная улыбка.
   Звягинцев все еще  стоял,  не  зная,  что  делать,  чувствуя,  что  все
взгляды, в том числе Жданова, Говорова и Духанова, устремлены на него.
   - Останьтесь после совещания, - махнул ему рукой Ворошилов, - как-никак
старый знакомый...
   - Есть остаться! - наконец произнес Звягинцев и вдруг почувствовал, что
Малинников настойчиво дергает его за  рукав  гимнастерки.  -  Разрешите...
сесть?  -  спросил  Звягинцев,  глядя  почему-то  не  на  маршала,  а   на
Малинникова.
   - Садитесь, - с  усмешкой  ответил  ему  Ворошилов  и,  повернувшись  к
Жданову, объявил: - Слово имеет Андрей Александрович Жданов.
   Жданов встал. На нем  была  обычная  его,  "сталинского"  покроя  серая
тужурка.
   Сидевшие подались вперед. Почти все они,  генералы  и  старшие  офицеры
Красной Армии, были членами партии. Слушая  Говорова,  они  мыслили  чисто
военными категориями. Сведения об орудиях, танках, самолетах,  укреплениях
противника, о  размеченном  по  минутам  плане  наступления  вытесняли  из
сознания собравшихся все остальное.
   Но  сейчас,  когда  из-за  стола  поднялся   Жданов,   ощущение   своей
принадлежности к великой большевистской партии захватило всех  этих  людей
целиком.
   -  Товарищи!  -  обратился  к  присутствующим   Жданов.   -   Наступает
решительный час. Час расплаты за ту кровь, которую пролил Ленинград, за те
муки, за те страдания, которые он перенес. Мы сделали все,  товарищи,  для
того, чтобы предстоящее наступление закончилось победой. Тогда,  во  время
недавних сентябрьских боев, только шестьсот стволов артиллерии удалось нам
собрать на участке наступления.  Сейчас  здесь  сосредоточено  около  двух
тысяч орудий и минометов. Только тремя дивизиями и лишь отдельными частями
еще двух дивизий и одной бригады располагали мы во время сентябрьских боев
у Московской Дубровки. О том, какие войска мы имеем сейчас, вы уже слышали
от командующего. Мы располагаем также достаточным  количеством  самолетов.
Тринадцать дивизий, стрелковые и танковые бригады сосредоточил на исходных
позициях Волховский фронт. С нами прославленный маршал  Ворошилов.  С  той
стороны действия войск координирует Георгий Константинович Жуков, а членом
Военного  совета  Второй  Ударной  армии  Волховского  фронта  послан  наш
коренной ленинградец секретарь горкома партии Васнецов. Не будем закрывать
глаза и на то, что у противника войск тоже немало. Но он уже  не  в  силах
перебросить к ним подкрепления: Красная Армия громит немецкие полчища  под
Сталинградом. Значит, товарищи, сейчас или никогда!
   Жданов на мгновение умолк, потом слегка подался  вперед  над  столом  и
заговорил снова:
   - До сих пор я, как и товарищ Говоров, обращался к вам как  к  кадровым
командирам Красной Армии. Сейчас я хочу обратиться к вам  от  имени  нашей
большевистской партии, от ее Ленинградской организации.  В  жизни  каждого
коммуниста - а мы здесь все коммунисты, партийные и беспартийные, - бывают
особые моменты, когда проверяются их души,  их  сердца.  Сейчас  наступает
такой особый момент в нашей жизни. Прорыв блокады - это не просто  военная
операция. Это наш долг перед  Ленинградом,  памятью  великого  вождя,  имя
которого  носит  наш  город,  перед  всем  советским  народом.  Сумеем  же
доказать, товарищи, что мы  достойны  звания  и  коммунистов  и  советских
командиров.
   Жданов снова умолк.
   В блиндаже было так тихо, что Звягинцев даже слышал его шумное,  частое
дыхание.
   Взяв со стола листок бумаги, Жданов сказал:
   - Товарищи! Оглашаю обращение Военного совета к войскам  Ленинградского
фронта.
   В ту же минуту все в едином движении поднялись со своих мест.
   - "...Войскам шестьдесят седьмой армии, -  читал  Жданов,  -  приказано
перейти в решительное наступление, разгромить  противостоящую  группировку
противника и выйти на соединение с войсками Волховского фронта, идущими  с
боями к нам навстречу, и тем самым разбить осаду города Ленинграда.
   Военный совет уверен, что войска шестьдесят седьмой армии  с  честью  и
умением выполнят свой долг перед Родиной..."
   Жданов  сделал  паузу,  на  мгновение  опустил  бумагу,  вглядываясь  в
обращенные к нему лица, потом снова поднес листок к глазам  и  еще  громче
прочел:
   -  "Дерзайте  в  бою,  равняйтесь  только   по   передним,   проявляйте
инициативу, хитрость, сноровку!
   Слава храбрым и отважным воинам, не знающим страха в борьбе!
   Смело идите в бой, товарищи!  Помните:  вам  вверены  жизнь  и  свобода
Ленинграда!
   Пусть победа над врагом овеет неувядаемой славой ваши боевые знамена!
   Пусть воссоединится со всей страной освобожденный  от  вражеской  осады
Ленинград!
   В бой, в беспощадный бой с врагом, мужественные воины!.."
   Жданов положил бумагу на стол.
   "Ура!" - захотелось  крикнуть  Звягинцеву,  но  он  вовремя  сдержался.
Взглянул на Малинникова. Полковник и не заметил его порыва: так же  как  и
остальные, он  внимательно  следил  за  каждым  словом,  каждым  движением
Жданова.
   - Садитесь, товарищи, -  сказал  Жданов  и  сам  сел  на  стул.  -  Это
обращение,  -  уже  обычным  своим   голосом   продолжал   он,   показывая
напечатанный на машинке текст, - в  течение  сегодняшнего  вечера  и  ночи
будет зачитываться в войсках  шестьдесят  седьмой  армии.  Я  обращаюсь  к
присутствующим здесь замполитам дивизий, ко всем  политработникам.  Приказ
должен знать каждый боец. И еще. В частях  выступают  работники  обкома  и
горкома  партии,  а  также  наши  старые  большевики,   кадровые   рабочие
ленинградских  заводов,  участники  гражданской  войны:  мы  направили   в
качестве  агитаторов  уже  несколько  сотен  таких  товарищей.  Здесь   же
находятся и начальник политуправления  товарищ  Кулик  с  большой  группой
армейских политработников, редактор фронтовой  газеты  товарищ  Гордон  со
своими журналистами. Все они будут находиться в войсках и  сегодня  ночью.
Окажите им помощь и содействие - сделайте так, чтобы их услышали как можно
больше бойцов.
   И, обернувшись к Говорову, сказал:
   - У меня все, Леонид Александрович.
   Говоров вопросительно посмотрел на Ворошилова и, увидев  его  согласный
кивок, сказал:
   - Совещание окончено, товарищи. Командирам отбыть в свои части.
   ...Звягинцев отошел в сторону и прислонился к деревянной стенке,  чтобы
не мешать выходящим из блиндажа.  Он  не  знал,  что  ему  делать.  Маршал
попросил его остаться  после  совещания,  но  идти  к  столу,  у  которого
Ворошилов  беседовал  о  чем-то  со  Ждановым,  Говоровым   и   Духановым,
Звягинцеву казалось бестактным.
   Поэтому Звягинцев в нерешительности переминался с ноги на ногу.
   ...Прошло почти полтора года с тех пор, как  он  недалеко  от  Лужского
рубежа встретился на дороге с  Ворошиловым.  Тогда  у  них  произошел  тот
памятный разговор...
   С тех пор Звягинцев не видел маршала.
   - Буду ждать в машине, - вполголоса сказал ему Малинников, делая шаг  к
двери.
   - Погоди! - чуть ли не умоляюще попросил Звягинцев.
   - Это зачем? - буркнул Малинников. - Мне не приказывали ждать.
   Звягинцев остался один. Один, если не считать стоявших у стола  к  нему
спиной высших командиров. "Сейчас уйду! - мысленно сказал себе  Звягинцев.
- В конце концов, маршал,  попросив  меня  задержаться,  не  придал  этому
особого значения и наверняка уже  забыл  обо  мне.  Не  выполнить  приказ,
отданный в столь неофициальной форме, лучше, чем навязывать себя  маршалу.
Подожду еще минуту. Если не обернется, уйду".
   В этот момент Ворошилов неожиданно повернул голову  к  двери  и  увидел
Звягинцева.
   - Ну давай, давай сюда, подполковник, - позвал его Ворошилов. По  всему
было видно, что он в хорошем настроении.
   Звягинцев попытался было подойти четким строевым шагом, но в  валенках,
да еще с ощущением, будто к ногам привесили гири, сделать это  было  очень
трудно. Остановился метрах  в  трех  от  повернувшихся  к  нему  Духанова,
Говорова, Жданова и Ворошилова. Проклиная себя за то, что полез  со  своим
неуместным  вопросом,  Звягинцев  вытянулся,  прижал  к  корпусу  руки  и,
обращаясь к Ворошилову, как к самому старшему по  званию,  глухим  голосом
скорее пробормотал, чем проговорил:
   - Товарищ Маршал Советского Союза!  Подполковник  Звягинцев  по  вашему
приказанию...
   Он запнулся, потому что не знал, что  уместнее  сказать:  "прибыл"  или
"явился", поскольку ни то, ни другое  слово  не  подходило  к  сложившейся
ситуации, умолк.
   - Не смущайся,  подполковник!  -  приветливо  проговорил  Ворошилов  и,
обращаясь к Жданову, пояснил: - А ты знаешь, Андрей, как  вот  этот  самый
подполковник с кремлевской трибуны речь держал? Сразу после финской  войны
это было.  Совещание  военное  товарищ  Сталин  собирал.  Ну,  сказать  по
совести,  некоторые  наши  Суворовы  малость  в   шапкозакидательство   на
совещании ударились. А он... прости, забыл, как твоя фамилия?
   - Звягинцев, товарищ маршал, - напомнил подполковник и  вдруг  подумал:
"Про Кремль вспомнил. А про ту встречу под Лугой, наверное, забыл".
   - А ведь я вас, товарищ  Звягинцев,  тоже  знаю,  -  неожиданно  сказал
Жданов, - ведь  это  вы  мне  рассказывали,  как  отдел  инженерных  войск
собирается строить лужскую оборону, верно?
   Хотя Жданов был членом  Военного  совета  фронта  и  имел  генеральское
звание, он в своей  манере  обращения  оставался  прежде  всего  партийным
деятелем, никогда не употребляя ни "чинов", ни слова "докладывайте".
   - Я, Андрей Александрович, - ответил Звягинцев. Он уже чувствовал  себя
уверенней и спокойней.
   - А все же с вопросами, когда все ясно, вылезать, товарищ подполковник,
не следует, - строго  заметил  Говоров.  -  Разве  командующий  армией  не
поставил задачу вашему УРу?  -  И  он,  нахмурившись,  перевел  взгляд  на
Духанова.
   - Поставил, товарищ генерал, - быстро, чтобы ответить раньше  Духанова,
сказал Звягинцев. - Задача УРа ясна.
   - Так в чем же дело? - все так же строго вновь спросил Говоров, как  бы
давая понять, что "высокие связи" этого  командира  не  дают  ему  никаких
особых прав и никакой разболтанности он, командующий фронтом, не потерпит.
- Повторите свою задачу!
   - Шестнадцатый укрепленный район имеет задачу всеми огневыми средствами
поддержать   войска   прорыва   и   в   случае   необходимости,    получив
соответствующий приказ, передислоцировать свои части на левый  берег  Невы
для занятия нового рубежа обороны.
   Все эти слова Звягинцев отчеканил как бы на едином выдохе.
   - Ну вот, - все еще хмурясь, но с оттенком удовлетворенности  в  голосе
произнес Говоров. И добавил: - Только смотрите, стрелять  из  орудий  так,
чтобы не разбить кромку прилегающего к левому берегу льда. А то весь штурм
берега сорвете.
   - Учтено, товарищ командующий.
   - Ну... зачем же тогда ненужные вопросы задавать? Ведь вам же все ясно,
а вы...
   И Говоров махнул рукой.
   Этот осуждающий жест еще больше, чем укоризна, которая снова прозвучала
в словах Говорова, подействовал на Звягинцева.  Ему  показалось,  что  тот
хотел сказать: "Высунулись, чтобы внимание к себе привлечь..."
   И вдруг Звягинцев сказал, будто бросился в ледяную воду:
   -  Товарищ  командующий,  я  виноват.  Но  каково  нам,   ленинградцам,
сознавать, что войска идут на прорыв блокады, а мы  где-то  позади?!  Ведь
мы...
   -  Погодите,  подполковник,  -  остановил  Звягинцева  Говоров,  как-то
по-особому присматриваясь к нему. - Вы ведь работали на Кировском в мае?
   - Так точно, товарищ командующий, - ответил Звягинцев.
   И он увидел, что Говоров пытливо смотрит  на  него,  как  бы  безмолвно
спрашивая: зажила ли, закрылась ли та его душевная рана?.. Впрочем,  может
быть, это Звягинцеву только показалось, потому что лицо  Говорова  тут  же
приняло обычное свое выражение, словно он решил, что сейчас не время и  не
место для  личных  вопросов,  не  имеющих  отношения  к  тому  главному  и
решающему делу, которое должно было свершиться завтра.  Помолчав,  Говоров
назидательно сказал:
   - На войне, товарищ подполковник, все одинаково важно - и фронт и  тыл.
Сожалею, что вынужден напоминать вам об этом. Вы отдаете себе отчет в том,
что произойдет, если на каком-либо участке полосы прорыва враг перейдет  в
контрнаступление и сам попробует форсировать Неву? Кто его остановит?
   И, не дожидаясь ответа Звягинцева, повернулся к Ворошилову и сказал:
   - Еду на КП шестьдесят седьмой. Разрешите отбыть, товарищ маршал?
   - Как в старину говорили, с богом, - сказал Ворошилов, - а мы с Андреем
Александровичем сейчас поедем в Смольный.
   Говоров и Духанов покинули блиндаж,  ушел  и  Жданов,  протиснувшись  в
узкую дверь, за которой, видимо,  помещалась  комната  отдыха,  -  словом,
получилось так, что на какие-то  короткие  минуты  Ворошилов  и  Звягинцев
остались одни.
   - Разрешите идти, товарищ маршал? - спросил, вытягиваясь, Звягинцев.
   - Погоди. Сейчас пойдешь. Вот что я хочу тебе сказать, подполковник.  Я
ведь и тот разговор наш под Лугой не забыл. Очень нужны, очень  необходимы
были мне тогда те твои слова... Мы вот "Искрой" нашу  завтрашнюю  операцию
назвали. Ну, раз "Искра" - значит, пламя должно из  нее  разгореться...  А
ведь эти искры, они не сегодня зажглись. И пламя  из  них  разгорелось  не
сегодня. Под Москвой  так  прикурить  Гитлеру  дали!  И  сейчас  вот,  под
Сталинградом... А тогда, летом сорок первого...  Словом,  мне  тогда  твои
слова одной из ранних искр показались... Еще раз спасибо за них.
   - Служу Советскому Союзу! - громко ответил Звягинцев.
   - Вижу, что хорошо служишь, - сказал Ворошилов,  кивая  на  два  ордена
Красной Звезды на правой стороне гимнастерки Звягинцева. - Иди!
   Звягинцев мысленно восстановил в своей памяти тот, давнишний разговор с
маршалом. Ворошилов тогда спросил Звягинцева: как он думает,  почему  и  в
Прибалтике не  удалось  остановить  немцев,  и  Остров  они  захватили,  и
Псков... А вот на Луге остановили... А он, Звягинцев, ответил: потому  что
поняли наконец люди - не просто за кусок земли, а  за  Ленинград,  за  всю
страну бой ведут...
   - Поздно  начинаем  понимать...  -  с  болью  и  горечью  сказал  тогда
Ворошилов.
   Полтора года разделили эти две встречи  Звягинцева  с  Ворошиловым.  Но
казалось, что между ними пролегла вечность.
   Выйдя из блиндажа командующего, Звягинцев направился к машине, где - он
знал - его ждет Малинников. Стоянка машин располагалась в леске  не  менее
чем в километре от блиндажей и землянок ВПУ.
   Проходя по краю  одного  из  бесчисленных  овражков,  Звягинцев  увидел
внизу, в лощине, скопление бойцов. Они окружили  танк  "тридцатьчетверку".
На его броне стоял какой-то человек в гражданской одежде и что-то говорил.
   Очевидно, это был один из тех партийных пропагандистов, которые вот уже
несколько дней проводили агитационную работу в войсках вместе с  кадровыми
политработниками.
   До слуха Звягинцева доносились обрывки  слов:  "Ленин  нам  сказал...",
"тридцать  верст...",  "дикая  дивизия",  "Юденич...".  Этот  голос,  едва
доносившийся сюда из глубокой ложбины, показался ему  знакомым.  Звягинцев
остановился и прислушался.
   - ...И вот, товарищи, - донесся до него из глубины оврага  все  тот  же
голос, - в конце октября начали мы решительный  бой  с  войсками  Юденича.
Политотдел нашей дивизии накануне выпустил листовку... вот  она,  товарищи
мои, до сих пор храню, послушайте...
   Агитатор  стоял  к  Звягинцеву  спиной,  и,  наблюдая  за  ним  сверху,
разглядеть его лицо было невозможно. Но  по  голосу  Звягинцев  узнал:  на
танке - Королев.
   - "Товарищи красноармейцы, - продолжал Иван  Максимович,  видимо  читая
листовку, - чего хотите вы и чего хочет весь трудовой народ? Одного и того
же: поскорее окончить войну и приступить к  мирной  жизни...  Что  же  для
этого  нужно  сделать?   Нужно   разбить,   уничтожить   врага...   Каждый
красноармеец это отлично понимает, ибо он - тот же рабочий и крестьянин.
   ...Но всегда ли и все ли  товарищи  красноармейцы  действуют  так,  как
нужно, чтобы поскорее добить врага? Нет, бывают  случаи,  когда  отдельные
трусы и  прохвосты,  испугавшись  даже  шороха  или  нескольких  выстрелов
небольшой кучки белых, бросаются бежать,  расстраивая  ряды  и  приводя  в
смущение остальных честных и сознательных бойцов.
   ...Смерть бегущим предателям!
   Да здравствуют честные бойцы!
   Да здравствует полная и окончательная победа!
   Да здравствует Красная Армия, оплот пролетарской Революции!.."
   ...Королев сделал паузу и уже тише добавил:
   - Вот, товарищи, что писал двадцать два  года  назад  политотдел  нашей
шестой стрелковой дивизии накануне решающих боев с  Юденичем.  Сегодняшнее
обращение Военного  совета  фронта  вы  только  что  прослушали.  Разница,
конечно, есть, другое время, другие задачи. Но смысл один: все на  разгром
врага! Смерть немецким оккупантам! Слава героям будущих боев!
   ...Раздалось громкое "ура"... И Королев, подхваченный  множеством  рук,
слез с танковой брони.
   Звягинцев быстро спустился по склону оврага.
   - Иван Максимович! Неужели ты?..
   Заметив вдруг возникшего командира, бойцы расступились,  а  увидя,  что
командир  этот  идет  с  широко  раскинутыми  руками  к  агитатору,  стали
расходиться, чтобы не мешать встрече старых, судя по всему, знакомых.
   - Максимыч, дорогой! - сжимая в объятиях Королева, говорил Звягинцев. -
Каким образом ты здесь оказался?
   - А я, друг ты мой золотой, всегда где надо оказываюсь,  -  с  усмешкой
ответил Королев. - Разве без меня какое важное дело обойтись может?  А  ты
что же, выходит, здесь служишь?
   - Здесь, здесь! - подтвердил Звягинцев. - А ты-то  какими  судьбами?  -
снова спросил он, но тут же, вспомнив слова Жданова,  сказал:  -  Впрочем,
знаю, агитировать приехал, верно?
   - Агитировать одними словами я не привык. Ты здесь служишь? И я тоже.
   - Служишь? - в недоумении воскликнул Звягинцев.
   - А ты как думал?
   - Но в качестве кого?
   - Кого-кого! До генерала, видишь, не  дослужился,  да  и  тебе  еще  до
маршала далеко. Впрочем, гляжу, ты уже подполковником стал,  третью  шпалу
прицепил. С полевой танкоремонтной базой я здесь. Километрах в пяти отсюда
стоим.
   Мгновенно Звягинцеву  все  стало  ясно.  Он  несколько  дней  назад  на
совещании в штабе армии слышал, что  для  восстановления  танков,  которые
будут подбиты в предстоящих боях, сюда прибывают ремонтные базы.
   - Ты что же... - с  затаенной  завистью  спросил  Звягинцев,  -  на  ту
сторону с войсками пойдешь?
   - Нет, туда не пойду - стар, говорят. Да ведь не я один из кировцев  на
базе нахожусь... - Внезапно Королев умолк, точно  вспомнив  о  чем-то,  и,
нахмурившись, спросил: - Ты что же, сукин  сын,  Верке  о  себе  знать  не
даешь?
   Звягинцев отшатнулся от Королева. Наконец проговорил:
   - Я... Вере? Разве...
   И вдруг крикнул так, точно боялся, что стоящий  рядом  Королев  его  не
услышит:
   - Значит, Вера жива? Где она? Где?! Ведь я...
   И он сбивчиво, глотая слова от волнения,  стал  рассказывать  Королеву,
как увидел развалины госпиталя,  как,  уверенный,  что  Вера  погибла,  не
решался сказать об этом ему, Королеву, как старался  отыскать  ее  след  и
как, наконец, напал на  этот  смутный,  едва  различимый  след  с  помощью
Васнецова... И все же до сих пор не был убежден, что Вера жива...
   - Жива она, Верка! - сказал Королев, когда Звягинцев наконец  умолк.  -
Письмо месяца три тому  назад  прислала.  Пишет,  что  долго  в  госпитале
пролежала где-то там, на Большой земле. Место указала, да военная  цензура
почти до дырки название это вычеркнула, а потом... Словом,  на  Волховском
фронте она.
   - На Волховском? - удивился Звягинцев. - Откуда ты-то об этом знаешь?
   - Э-э, дорогой, долгая история. От брата знаю, от Павла. Он ведь теперь
тоже на Волховском служит...
   - Да, да, - поспешно подтвердил Звягинцев, - но где же ты видел его?
   - Приезжал Павлуха сюда. Ненадолго. Дня на три. А меня все же  повидал.
Словом, разыскала Верка  его,  как  из  госпиталя  выписалась;  видимо,  и
госпиталь-то тот где-то в волховском тылу  расположен.  Короче,  помог  ей
Павлуха. В кадрах она теперь, в санбате какой-то дивизии.
   - Но неужели... неужели...  -  бормотал  ошеломленный  всем  услышанным
Звягинцев, - неужели она не могла дать мне знать... И ты, Иван Максимович,
тоже хорош...
   - Подумай, что говоришь, Алешка! Куда она тебе могла дать знать?  Когда
я от нее письмо получил, тебя на заводе уж и в помине не было.  И  где  ты
обитался, я и понятия не имел. Думал, если  поблизости  служишь,  то  хоть
выберешь время на завод заскочить...
   - Но, Иван Максимович, я ведь  потому  и  на  завод  не  приходил,  что
боялся...
   - От горя меня оберегал? Что ж, Алешка, спасибо. Только у меня уж давно
вместо сердца... подошва. Иссушила жизнь... А потом, я себе зарок дал:  до
победы выдержать... А сейчас я тебе подарок сделаю...
   И он расстегнул пальто, под которым обнаружился перепоясанный армейским
ремнем ватник, полез куда-то во внутренний карман,  долго  копался  там  и
наконец вытащил сложенный треугольником листок бумаги.
   - На, держи Веркино письмо. Тут и о тебе сказано...
   Звягинцев выхватил из пальцев Королева треугольник.
   - А ты... значит, завтра в бой? - спросил Королев и, тая как  Звягинцев
продолжал молчать, сказал с усмешкой: -  Ладно,  не  темни,  подполковник.
Приказ слышал.
   - Не темню  я,  Иван  Максимович,  -  сжимая  в  руке  письмо,  ответил
Звягинцев. - Только в бой мне не идти. Тыл должен обеспечивать, служба моя
такая...
   - Значит, вроде моей? Хнычешь? А зря. Это у тебя от... ну, от самолюбия
повышенного, что ли... Победа, знать должен, она не  только  теми,  кто  в
атаку идет, добывается...
   - Агитируешь?
   - Мне на тебя времени не хватает агитацией заниматься. Хотя, гляжу,  ты
простых истин до сих пор еще  не  усвоил...  Ладно,  прощай,  понимаю:  не
терпится тебе письмо прочесть.
   Внезапно старик притянул Звягинцева к себе и дотронулся  щекой  до  его
щеки. Потом слегка оттолкнул и сказал:
   - Целоваться разучился.  Давно.  Ну,  Алешка...  бывай.  До  победы!  -
Повернулся и стал быстро взбираться по склону оврага.
   Проводив взглядом Королева, Звягинцев торопливо развернул письмо.
   Он прочел:
   "Отец, дорогой мой! Я жива и здорова. А почему не давала о себе  знать,
сейчас объясню. В госпиталь наш угодил то ли снаряд, то ли бомба, точно не
знаю, потому что пришла в себя только дня через три или четыре, уже на той
стороне Ладоги, - оказалось, что меня эвакуировали. Провалялась здесь в...
- дальше был тот самый  вычерк,  о  котором  упоминал  Королев,  -  больше
месяца. Писать не могла, - кроме контузии, правую руку немного  придавило,
когда обвал случился. А просить писать другого не хотела, боялась, что  ты
подумаешь, будто руку мою ампутировали. Соседкой моей по палате  оказалась
женщина-военврач, ее вроде меня на... - далее опять следовал  вычерк...  -
сильно контузило. Мы подружились, и я взяла  с  нее  слово,  что  она  мне
поможет остаться на фронте, когда выпишут.
   Она вышла из госпиталя раньше меня. И я разыскала ее, когда выписалась.
О том, сколько пришлось хлопотать, чтобы взяли в кадры  -  я  ведь  раньше
была вольнонаемная, - писать не буду. Но тут мне повезло: случайно узнала,
что  в  штабе  фронта  находится  дядя  Павел.  Короче,  служу  сейчас   в
медсанбате. Надеюсь, что ты жив и здоров, ведь  в  Ленинграде  уже  голода
нет. Целую тебя нежно-нежно, и передай Алеше Звягинцеву, если он  все  еще
на вашем заводе, что я помню его и думаю о нем. Он ведь наверняка приезжал
к нам в тот госпиталь и, конечно, уверен, что меня нет на свете. А  я  вот
назло проклятым фрицам жива и здорова. И сообщаю тебе в конце письма номер
моей полевой почты. Если Алеша все еще с тобой, сообщи мне. Я тогда  сразу
же ему напишу тоже. Будем живы - увидимся после победы... Твоя Вера".
   Прочитав письмо, Звягинцев  спрятал  его  в  карман  гимнастерки.  Стал
медленно взбираться по склону оврага.
   Отсюда была видна далекая поверхность замерзшей Невы. В морозной  дымке
угадывался ее восточный, высокий, почти отвесный берег. Там  был  враг,  с
которым завтра предстоял кровавый бой.
   Но в эту минуту Звягинцев думал не о немцах, окопавшихся на том  берегу
реки, за минными полями и паутиной колючей проволоки.
   Он смотрел дальше, дальше, ведь там, всего  в  десятках  километров  от
него, была Вера! Может быть, и она стоит  сейчас  где-то  по  ту  сторону,
смотрит сюда, в  направлении  невидимого  оттуда  западного  берега  Невы,
угадывая, что он, Звягинцев, здесь...
   Ему хотелось верить в это, и он верил, не разумом, но душой...
   "Немедленно написать ей... - лихорадочно думал Звягинцев, -  она  жива,
жива, вот и номер ее полевой почты!.."
   Но тут же сказал себе:
   - Нет. Напишу после боя. Кто знает, что станется со мной завтра...



24

   27 ноября 1942 года Сталин отправил Черчиллю очередное послание.
   Первая его часть содержала комментарии, касающиеся вопросов, затронутых
английским премьером в его предыдущих письмах.  В  них  Черчилль  снова  и
снова описывал трудности, связанные с  организацией  морского  конвоя  для
сопровождения кораблей с военными грузами в Архангельск,  высказывал  свои
соображения о перспективах вступления Турции в войну на стороне союзников,
просил  Сталина  в   связи   с   оккупацией   англо-американскими   силами
"Французской  Северной  Африки"  "не  беспокоиться  по  поводу   мошенника
Дарлана", используемого оккупационными властями,  и,  наконец,  сообщил  о
намерении Англии "сковывать немецкие силы в Па-де-Кале".  В  последнем  из
его посланий Черчилль восхищался: "к нам поступают славные вести  о  Вашем
наступлении" и "мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание".
   В своем ответе Сталин писал, что признателен  за  внимание  Черчилля  к
вопросам организации конвоя, что вступление в  войну  Турции,  разумеется,
было  бы  на  пользу  союзникам,  а  что  касается  Дарлана,  то  "военная
дипломатия должна уметь использовать для военных целей не только дарланов,
но и "черта с его бабушкой".
   Однако  в  одном  параграфе  сталинского  послания  звучала  сдержанная
ирония.  Сталин  писал  Черчиллю:  "с  большим  вниманием  прочитал   Ваше
сообщение о том, что Вы вместе с  американцами  не  ослабляете  проведения
приготовлений  вдоль  вашего  юго-восточного  и  южного  побережья,  чтобы
сковать немцев в Па-де-Кале и так далее... Надеюсь, - продолжал Сталин,  -
что это не означает отказа от Вашего  обещания  устроить  второй  фронт  в
Западной Европе весной 1943 года".
   Обещание, о котором шла речь, было дано Черчиллем Сталину во  время  их
встречи в Москве летом 1942 года.
   Верил ли Сталин в то, что обещание это будет  выполнено?  Верил  ли  он
после стольких разочарований, что второй фронт вообще  когда-нибудь  будет
открыт?
   Да, несомненно, верил. Но  он  уже  давно  раскусил  англо-американскую
стратегию в отношении открытия второго фронта, хотя и делал различие между
позициями Черчилля и Рузвельта.
   То, что было для Сталина всего лишь подозрением во второй половине 1941
года, превратилось к концу 1942 года уже в убежденность.
   Сталину стало ясно, что Черчилль рассматривает вопрос о  втором  фронте
далеко не только в военном, но главным образом в политическом  аспекте,  и
не  военные,  а  именно  политические  факторы  с  каждым  месяцем   будут
становиться все более и более решающими.
   В сорок первом году вопрос о втором фронте Черчилль  тесно  связывал  с
другим: устоит ли вообще  Советский  Союз  под  мощными  ударами  немецкой
армии?
   Потом возник новый вопрос: есть ли политический  резон  в  том,  чтобы,
открывая второй фронт, помочь тем самым России победить Германию  быстрее,
чем при отсутствии этого фронта? Стремление увидеть обе, именно обе страны
- СССР и Германию - максимально истощенными стало для британского премьера
определяющим при решении вопроса  о  высадке  англо-американских  войск  в
Европе...
   Несомненно, что Сталин уже отчетливо понимал, что  только  один  фактор
определит в конечном итоге реальное открытие второго фронта -  приближение
Красной Армии к границам Германии.
   Но пока до этого было еще далеко. Поэтому Сталин, делая вид, что еще не
раскусил подлинных намерений Черчилля, ограничился в своем  послании  лишь
напоминанием, что по-прежнему  ждет  открытия  второго  фронта,  хотя  при
достаточной проницательности в этой фразе  можно  было  прочесть  и  нечто
большее...
   Очевидно,  по  этой  же  причине   Сталин   сдержанно   реагировал   на
восторженные строки письма  Черчилля  о  том,  что  "мы  следим  за  Вашим
наступлением, затаив дыхание". В романтическую восторженность Черчилля  он
не верил и в его всхлипе усмотрел тщательно замаскированный намек  на  то,
что Красная Армия отлично бьет немцев и без  второго  фронта.  Поэтому  он
ответил сухими, деловыми строчками:
   "В Сталинградской операции пока мы имеем успехи, между прочим,  потому,
что нам помогают снегопады  и  туманы,  которые  мешают  немецкой  авиации
развернуть свои силы..."
   Но сам Сталин знал, что дело не в "снегопадах и туманах".  Он  понимал,
что Советский Союз, Красная Армия, после всех летних неудач, в  результате
новых сверхчеловеческих усилий не только восстановила,  но  и  приумножила
свою мощь и стоит накануне великого перелома в ходе всей войны.
   ...1 декабря Черчилль  отправил  Сталину  "строго  секретное  и  личное
послание", смысл которого сводился к тому, что очередной  морской  конвой,
который, как он, Черчилль, предполагал, должен состоять из 15 судов, будет
увеличен даже до... девятнадцати.
   Если бы в те дни Красная Армия получила серьезные  поставки  вооружения
из-за рубежа, это во многом помогло бы советским войскам на юге и повысило
бы шансы на успех операции по прорыву блокады Ленинграда.
   Но всего лишь четырьмя дополнительными конвойными судами  был  готов  в
канун решающих  боев  под  Ленинградом  помочь  Красной  Армии  британский
союзник.
   Сталин снова убедился в том, что и на этот раз Красной Армии  предстоит
рассчитывать прежде всего на свои собственные силы и  свое,  отечественное
вооружение.
   ...11 января Жданов позвонил Сталину из Смольного и сообщил, что завтра
в 9 часов 30 минут Ленинград начинает операцию "Искра"...
   - ...Мне только что звонил Жуков, - сказал Сталин, выслушав Жданова.  -
У них тоже все готово. Надеется, что операция  займет  максимум  несколько
дней, хотя подчеркивает, что немецкие укрепления очень сильны.
   Наступила пауза. Потом Сталин медленно и с несвойственным ему волнением
в голосе произнес:
   - Значит... завтра.
   ...Для человека, не знающего, о чем идет речь, эти слова прозвучали  бы
как простая констатация факта.
   Но для души, для сердца Сталина, который конечно же знал, что  операция
"Искра" начнется утром  12  января,  поскольку  сам  утверждал  план  этой
операции, и для Жданова, конечно же  понимающего,  что  своим  звонком  не
сообщает ничего нового, за этими словами скрывалось очень,  очень  многое.
"Значит, завтра" свершится или начнет  свершаться  то,  чего  не  раз  уже
тщетно  пытались  добиться  сначала  войска  Ленинградского,  а  потом   и
Волховского  фронта.  "Значит,  завтра"  наступит  день  расплаты  за   те
страдания и  муки,  на  которые  был  обречен  Ленинград  зимой  1941-1942
годов... "Значит, завтра" или в самые ближайшие  дни  разорвется  одна  из
проклятых черных дуг, окружающих Ленинград на  картах,  которые  постоянно
находились на столах в кабинетах и Сталина и Жданова.
   "Значит, завтра!"



25

   12 января в 9 часов 30 минут грохот двух тысяч орудий  разорвал  тишину
зимнего морозного утра. Два часа двадцать минут советская артиллерия  вела
непрерывный огонь по левому берегу Невы.
   Потом все внезапно смолкло. Тишина, наступившая после  этого  страшного
грохота, казалась более оглушительной, чем артиллерийская стрельба.
   Левый, вражеский берег молчал. Молчали Шлиссельбург на севере и 8-я ГЭС
на юге. Что делал в  это  время  противник  -  тысячи  немецких  солдат  и
офицеров, забивших "бутылочное горло"? Залегли  на  дне  своих  траншей  и
окопов? Спрятались в дзоты, оглушенные свистом снарядов и мин, грохотом их
разрывов?..
   Тишина была такой странной, такой противоестественной,  что,  казалось,
раздайся сейчас чей-нибудь крик, он прозвучал бы на всю Неву. Продолжалось
это всего несколько минут. Затем в небо взвилась ракета.
   Не успели зеленые брызги погаснуть, как тишину разорвал странный  звук,
похожий на вздох или стон, и тотчас же небо  прочертили  огненные  стрелы.
Это  ударили  гвардейские  минометы,  таинственные,  строго  засекреченные
маневренные установки, которые еще мало кто из пехотинцев видел вблизи.
   Прочертив  дуги  над  Невой,  реактивные  снаряды  исчезли  где-то   за
крутизной вражеского берега, и там раздался страшный грохот.
   И снова наступила тишина.
   И вдруг до слуха тысяч бойцов и командиров, заполнивших ведущие к  Неве
траншеи,  ходы  сообщений,  окопы  и   почти   оглушенных   артиллерийской
канонадой, донеслась мелодия "Интернационала"...
   Сначала людям показалось, что им это чудится. Но это не  было  звуковой
галлюцинацией.    Сводный    военный    оркестр    действительно     играл
"Интернационал".
   И вот в небо взвилась красная ракета - сигнал к атаке.
   На лед  устремились  штурмовые  группы  всех  четырех  дивизий  первого
эшелона. Слева, на Шлиссельбург,  наступала  дивизия  Трубачева  -  бывшие
народные ополченцы. В центра полосы прорыва - дивизия Симоняка.  Правее  -
дивизия Борщева. И на самом правом фланге - гвардейская дивизия Краснова.


   Звягинцев    находился    на     командном     пункте     одного     из
артиллерийско-пулеметных  батальонов,  в  расположении  дивизии  Симоняка.
Батальоном командовал бывший ижорец Сучков.
   С первых минут наступления Звягинцев неотрывно следил в бинокль за тем,
как продвигаются по льду первые цепи бойцов.  Они  бежали  во  весь  рост,
стремясь как можно скорее пересечь Неву. Саперы  и  подрывники  тащили  за
собой сани со взрывчаткой, штурмовые лестницы, альпинистское снаряжение.
   Немцы молчали. Но когда до  берега  оставалось  метров  сто  пятьдесят,
открыли по наступающим ураганный огонь. Бойцы залегли.
   Звягинцев схватил трубку телефонного аппарата, связывавшего  его  с  КП
УРа, и крикнул:
   - Огонь, Малинников, из всех орудий и пулеметов! Огонь!
   Он видел в бинокль, как там, на Неве, какой-то человек с  пистолетом  в
руке, очевидно командир, повернувшись к бойцам, что-то кричал им, указывая
на противоположный берег.
   Звягинцеву показалось, что он узнал этого человека, что это Суровцев...
Мелькнула мысль: а почему бы и нет, ведь  Суровцев,  воевавший  в  прошлом
году на "пятачке", хорошо знаком  с  местностью,  его  могли  направить  в
штурмовую группу...
   Под градом немецких пуль бойцы то ползком, то перебежками  продвигались
вперед.
   Наконец первые штурмовые подразделения достигли левого  берега.  Теперь
они были недоступны вражеской артиллерии, находившейся наверху, над  ними.
Правда, огневые точки немцев, врезанные  в  скат  берега,  вели  фланговый
огонь, но и под пулеметным огнем бойцы продолжали действовать. Вскоре  там
загрохотали взрывы - саперы рвали  аммоналом  обледеневший  крутой  склон,
делали проходы для орудий  и  танков.  Потом  с  левого  берега  в  воздух
устремилась ракета. Это был сигнал; "Проходы  готовы!"  На  правом  берегу
взвилась ответная ракета, и...
   За полтора года войны Звягинцев не видел ничего подобного. Тысячи людей
бросились на штурм вражеских позиций.
   Звуки "Интернационала",  гром  артиллерии,  пулеметные  очереди  -  все
слилось в единый, сотрясающий землю гул.
   Стреляли  отнюдь  не  только  советские  орудия  и  пулеметы.  Немецкая
артиллерия била по правому берегу, по бегущим по льду бойцам, но  передние
цепи уже приближались к  левому  берегу.  А  по  льду,  грохоча  моторами,
двигались легкие танки, солдаты тащили на санях орудия.


   Зазвонил телефон. Звягинцев сквозь грохот не расслышал звонка и  понял,
что его требуют к аппарату, лишь когда комбат  энергично  потянул  его  за
рукав полушубка.
   - Кто?! - крикнул Звягинцев, схватил трубку и сдвинул ею набок  ушанку,
чтобы освободить ухо.
   -  Это  я,  Звягинцев,  -  услышал  он  голос  Малинникова.  -   Какова
обстановка?
   - Бойцы Симоняка форсировали Неву и, как я понимаю, ведут  бой  уже  на
той стороне. Что у других?
   - Сейчас говорил с оперативным отделом. Краснов на  "пятачке"  и  перед
Восьмой ГЭС пока  успеха  не  имеет.  Борщев  овладел  первой  траншеей  и
продвигается в направлении леса  южнее  торфоскладов.  Хуже  у  Трубачева.
Противник ведет из Шлиссельбурга шквальный огонь, и  там  еще  не  удалось
форсировать Неву. У меня все.
   Звягинцев уже не видел  боя  и  только  по  артиллерийскому  грохоту  и
вздымавшимся высоко  в  воздух  черно-белым  столбам  земли  и  снега  мог
представить себе накал сражения.
   Им  владело  сложное,  противоречивое  ощущение   радости   и   горечи.
Наступление  развивалось  успешно,  но   он   не   мог   принять   в   нем
непосредственного участия, вынужден был оставаться на правом берегу...
   ...С утра и до позднего вечера на  левом  берегу  гремело  сражение,  и
Звягинцев отправился на КП 67-й армии,  чтобы  точнее  сориентироваться  в
сложившейся к исходу дня обстановке.
   В оперативном отделе  он  узнал,  что  дивизия  Симоняка  вклинилась  в
глубину обороны противника на три километра. Дивизия  Трубачева,  неудачно
начавшая наступление, во второй половине дня  форсировала  Неву  в  полосе
дивизии Симоняка и вышла на рубеж западнее  Рабочего  поселка  номер  три.
Особенно сильное сопротивление встретила дивизия Краснова, наступавшая  из
района Московской Дубровки. Именно здесь, в  местах  осенних  боев,  немцы
ожидали  удара.  8-ю  ГЭС  они  превратили  в  извергающую  бешеный  огонь
крепость. Бойцы Краснова смогли продвинуться всего на 500-600 метров.
   В целом же итоги первого дня боев были неплохими: противник  был  выбит
из четырех опорных пунктов: Марьино, Пильня  Мельница,  Пески  Северные  и
Пески Южные, на левом берегу Невы  был  создан  плацдарм  для  дальнейшего
наступления на восток, навстречу рвущимся на  запад  войскам  2-й  Ударной
армии Волховского фронта.
   Когда Звягинцев, сидя в землянке оперативного отдела, делал отметки  на
своей карте, туда вошел Духанов.
   Коротко отдав приказ о переброске группы оперативного отдела  штаба  на
левый берег, он уже повернулся, чтобы выйти, но в  этот  момент  Звягинцев
обратился к нему:
   -  Товарищ  командующий,  разрешите  спросить:  не  готовиться   ли   к
передислокации и частям УРа?
   Духанов было  нахмурился,  однако,  мысленно  поставив  себя  на  место
Звягинцева, понял, что происходит в душе нетерпеливого командира.
   - Имейте же, наконец, выдержку, - сказал он  мягко.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что бои по прорыву только начались?!
   И, не дожидаясь ответа, вышел из землянки.


   Прошла ночь, наступило утро. Грохот боя не замолкал. В полдень немецкая
авиация попыталась бомбить правый берег, но была отогнана  огнем  зенитных
орудий.  Часом  позже  эскадрильи   воздушных   армий   Ленинградского   и
Волховского фронтов предприняли ожесточенную бомбежку немецких укреплений.
Разрывы снарядов и  авиабомб  слились  в  оглушающий  грохот,  левобережье
окутала серая мгла.
   Звягинцев и Малинников поочередно находились  то  на  командном  пункте
УРа, то в батальонах, проверяя их готовность к форсированию Невы.
   Вечером Звягинцев снова направился в оперативный отдел штаба армии, где
узнал, что положение в районе боев осложнилось. Оказалось, что  еще  утром
немцы, подтянув резервы, ударили из района  деревни  Арбузово  по  дивизии
Краснова  и  в  то  же  время  значительными  силами   пехоты   и   танков
контратаковали фланг соседней  с  ней  дивизии  Борщева.  Несколько  часов
продолжался этот бой. И хотя противник потерял в  нем  значительную  часть
своего личного состава, успехи,  достигнутые  дивизией  Борщева  накануне,
немцам удалось свести почти к нулю. На третий день  боев  положение  стало
еще более напряженным: контратакующие немецкие  войска  пытались  сбросить
наши части обратно на невский лед...


   14 января в 3 часа дня Говорову позвонил Жуков.  Говоров  в  это  время
находился в войсках второго эшелона, трубку взял Ворошилов.
   - Климент Ефремович, ты? - спросил Жуков. - Какая у тебя обстановка?
   -  До  сегодняшнего  утра  была  нормальная,  -  ответил  Ворошилов.  -
Захваченные плацдармы расширили - один до пяти километров по фронту  и  до
трех в глубину. Второй - до двух с половиной по фронту  и  до  полутора  в
глубину. Плохо пока со Шлиссельбургом  и  на  "пятачке".  А  у  тебя  как,
Георгий Константинович?
   - Наступление развивается успешно.  К  сожалению,  трудно  использовать
танки. Кругом торф.
   - И нам с танками трудно. Лед не держит. Готовим настилы.
   - Имей в виду: Линдеман подтягивает резервы отовсюду, откуда  может,  я
сам только что пленных допрашивал.  Приказывать  не  могу,  но  совет  даю
настоятельный: скажи Говорову, чтобы немедля вводил в бой  второй  эшелон.
Немедля! - И Жуков повесил трубку.


   Вечером 14 января, когда Звягинцев на КП 16-го  УРа  лег  часа  на  два
вздремнуть, зазуммерил телефонный аппарат.
   - Малинникова, - раздалось в трубке. - Будет говорить "первый".
   "Первый" был кодовым позывным Духанова,  и  перепуганный  связист  стал
тормошить Звягинцева.
   - Где Малинников? - спросил Духанов.
   Звягинцев доложил, что полковник Малинников в частях, но его немедленно
разыщут...
   - Нет времени, -  оборвал  его  Духанов,  -  сейчас  же  ко  мне.  Я  в
оперативном отделе.
   Когда Звягинцев вошел в блиндаж, Духанов встретил его словами:
   - Вам надлежит срочно скомплектовать из четырех рот сводный батальон  и
переправить его на левый берег  Невы,  занять  рубеж  юго-западнее  пункта
Пильня  Мельница  с  тем,   чтобы   предупредить   возможность   нанесения
противником удара от Шлиссельбурга во фланг.
   Звягинцев  знал  карту  левобережья  наизусть.  Пункт  Пильня  Мельница
находился севернее деревни Марьино.
   - Сводный батальон займет рубеж и пусть  стоит  там  как  вкопанный,  -
продолжал Духанов. - И учтите: создание этого батальона не должно повлиять
на боеспособность  частей  УРа,  остающихся  на  правом  берегу.  Они  еще
понадобятся. Возьмите по роте из левофланговых батальонов. Свой КП держите
пока здесь. Это все. Идите.


   На рассвете 15 января сводный батальон УРа занял указанный ему рубеж.
   На следующий день Малинникова и Звягинцева снова  вызвали  на  ВПУ,  на
этот раз уже к Говорову.
   - Срочно передислоцируйте  на  левый  берег  три  батальона,  -  сказал
Говоров, едва они доложили о своем прибытии. - Займете рубеж вот  здесь...
- Он провел на карте линию от расположенного вблизи Невы  Второго  городка
на юго-восток. - Противник ведет бешеные атаки на дивизию Борщева с юга  и
уже потеснил его части. Если немцам удастся выйти к берегу Невы,  то  весь
правый  фланг  наших  войск  будет  поставлен  под  угрозу.  Вам   следует
немедленно провести рекогносцировку с расчетом размещения  батальонов  УРа
на фронте в шесть километров впереди боевых порядков  двух  правофланговых
полков дивизии Борщева. Слева от  батальонов  оборону  будет  держать  сам
Борщев. Задача ясна?
   -  Ясна,  товарищ  командующий,  -  почти  одновременно  ответили   оба
командира.



26

   Офицером, который в конце августа сопровождал фельдмаршала Манштейна  к
той наблюдательной вышке, с  которой  можно  было  различить  движение  на
улицах Ленинграда, был Арним Данвиц.
   Покидая "Вольфшанце", Данвиц испытывал чувство  радости  и  облегчения.
Но, вернувшись в свою часть и осознав, что он вновь обречен на  длительное
бездействие, опять впал в черную меланхолию.
   На оперативных совещаниях в штабе  дивизии  он  слышал,  что  город,  у
порога  которого  вот  уже  столько  месяцев   стояли   немецкие   войска,
превращается в крепость, что десятки тысяч жителей работают, возводя новые
оборонительные сооружения. Было ясно, что если Смольный не  выкинул  белый
флаг тогда, когда  в  городе  свирепствовали  голод  и  зимняя  стужа,  то
надеяться на капитуляцию сейчас бессмысленно.
   И Данвицу приходилось  удовлетворяться  сводками  о  победах  на  Южном
фронте. Но иногда в его сознании мелькала крамольная мысль, что такими  же
победными сводками был заполнен эфир, когда  фюрер  объявил  "решительное"
наступление на Москву...
   Хотя немецкое радио не сообщило о поражении под Москвой,  по  названиям
населенных пунктов, которые упоминались в связи с  "выравниванием  фронта"
на Центральном направлении, Данвиц  догадывался,  чем  закончилось  зимнее
"решительное наступление".
   "Не произойдет ли подобного и на юге?" - спрашивал он себя.
   Но только себя. История с Крюгером  научила  Данвица  держать  язык  за
зубами. Зато с самим собой он вел бесконечные диалоги...
   Некогда Данвиц обвинял во всех бедах фон  Лееба  -  его  старость,  его
нерешительность. Но  фельдмаршала  еще  в  январе  сменил  Кюхлер.  И  что
изменилось?  Ничего!  Сегодняшний  день  был  похож  на  вчерашний,  и  от
завтрашнего не приходилось ждать ничего лучшего.
   Он вспоминал...
   Еще в конце августа на командном  пункте  Данвица  неожиданно  появился
командующий 18-й армией генерал-полковник Линдеман в  сопровождении  целой
толпы высших офицеров.
   Ошеломленный Данвиц хотел, как положено,  отрапортовать  Линдеману,  но
тот прервал его словами:
   - Докладывайте  генерал-фельдмаршалу  фон  Манштейну,  полковник!  -  и
почтительно взглянул на стоявшего рядом с ним человека.
   Только тут Данвиц заметил на  плечах  этого  военного  фельдмаршальские
погоны.   Кровь   прилила   к   лицу   Данвица.   "Манштейн!    Покоритель
Севастополя!.."
   Срывающимся от волнения голосом Данвиц доложил, что его  полк  занимает
оборону на участке Урицк - район больницы Фореля...
   Выслушав доклад, Манштейн, почти не разжимая губ, спросил:
   - Как долго?
   Данвиц ответил, что полк находится здесь с сентября прошлого года.
   - И не надоело, полковник? - проговорил Манштейн, сощурив  свои  и  без
того узкие глаза.
   Данвиц растерялся. Он мог бы ответить фельдмаршалу,  что  многомесячное
стояние под Петербургом более чем мучительно, что он писал фюреру и был им
лично принят...
   Но говорить обо всем этом в присутствии такого числа высших  командиров
было неуместно. Поэтому Данвиц ограничился коротким ответом:
   - Полк выполняет приказ, господин фельдмаршал.
   - Проводите  фельдмаршала  на  ваш  наблюдательный  пункт,  -  вмешался
Линдеман, и по тону, которым генерал произнес эти слова, Данвиц понял, что
разговор ему неприятен.
   - Яволь, господин  командующий!  -  ответил  Данвиц,  щелкая  каблуками
сапог. И после короткой  паузы  добавил:  -  Осмелюсь  доложить,  господин
фельдмаршал,   что   это   не   вполне   безопасно.   Русские   производят
систематические артиллерийские налеты, и хотя наблюдательный пункт до  сих
пор оставался невредимым...
   - Вам известно, что я участвовал в штурме Севастополя? - подняв  брови,
проговорил Манштейн.
   - Это известно каждому, господин фельдмаршал.
   - Так вот учтите, полковник, что по сравнению с Севастополем у вас  тут
богадельня, дом для престарелых, - с усмешкой сказал Манштейн. -  Бинокль!
- потребовал он, и тотчас  же  кто-то  из  свиты  торопливо  протянул  ему
бинокль. - Ведите! - приказал он Данвицу. - Остальных прошу остаться здесь
и рассредоточиться.
   Данвиц подвел Манштейна к дереву, в  кроне  которого  была  оборудована
деревянная, хорошо замаскированная площадка. Оттуда Данвиц вот  уже  почти
год смотрел на Ленинград, испытывая то гордость, что немецкая армия  дошла
до стен этого города, то отчаяние от сознания своего бессилия.
   - Я поднимусь один, - сказал Манштейн. - Двоих ваше сооружение может не
выдержать.
   И полез по узкой, прикрепленной к стволу дерева лестнице.
   Данвиц  остался  внизу.  Его  лихорадило  от  волнения.  Во-первых,  он
опасался, как бы русские не начали именно в эти минуты обстрел. Во-вторых,
его не  оставляла  мысль:  "Зачем  приехал  Манштейн?  Для  инспекции?  Но
посылать фельдмаршала с юга в самый разгар  боев  сюда  только  для  того,
чтобы проинспектировать их стоячий фронт, вряд ли было бы целесообразно! А
может быть, он приехал для того, чтобы... Неужели готовится штурм?!"
   Данвиц посмотрел наверх. Ни площадки, ни находившегося на ней Манштейна
не было видно, наблюдательный пункт отлично замаскировали.
   Наконец он услышал шум листвы и увидел, что фельдмаршал спускается.
   Сойдя  с  лестницы,  Манштейн   снял   фуражку,   вытер   влажный   лоб
ослепительной белизны платком и произнес как бы про себя:
   - Неслыханно! - Потом спросил  у  Данвица:  -  Что  это  за  трубы  там
виднеются?
   - Это танковый завод, господин фельдмаршал. Действующий.
   - Когда же он возобновил работу?
   - Он... не прекращал ее.
   - Значит, все разговоры о голоде...
   -  Это  не  только  разговоры,  господин  фельдмаршал.  Насколько   нам
известно, бывали дни,  когда  в  Петербурге  умирало  по  нескольку  тысяч
человек.
   - И кроме того, город подвергается систематическому обстрелу?
   - Так точно, господин фельдмаршал. Но наши артиллеристы утверждают, что
вести обстрел становится все трудней.
   - Почему?
   - Корректировочная авиация русских  во  время  стрельбы  засекает  наши
батареи,  и  дальнобойная  артиллерия  подавляет  их.  Разумеется,  мы  не
прекращаем обстрелов...
   - За это время можно было превратить город в развалины! -  зло  заметил
Манштейн. И  неожиданно  спросил:  -  Как  называется  улица,  на  которой
расположен танковый завод?
   - Улица Стачек.
   - Стачек? - переспросил Манштейн. - Что это значит?
   - Я... не знаю, господин фельдмаршал, - растерянно произнес  Данвиц.  -
Наверное, это имя какого-нибудь большевика.
   - Поразительно! - пожал  плечами  Манштейн.  -  Я  видел  петербургские
улицы. Трамваи, людей, которые расхаживают как ни в чем  не  бывало  в  то
время, как вы стоите тут, совсем рядом!..
   - Мы уже привыкли к этому, господин фельдмаршал,  -  с  горечью  сказал
Данвиц.
   - Придется отвыкнуть! - резко бросил  Манштейн.  -  Чтобы  покончить  с
Петербургом, у меня есть две недели. Максимум три.
   - Господин фельдмаршал, - чувствуя, что его сотрясает внутренняя дрожь,
проговорил Данвиц, - значит, можно надеяться, что скоро?!..


   Надежды Данвица не оправдались.
   Правда, ему и его  полку  довелось  участвовать  в  ожесточенных  боях,
однако не на улицах Ленинграда, а восточное того места, где его  часть  до
сих пор находилась, в районе с названием, которое  почти  невозможно  было
произнести: Усть-Тосно.
   Но и там Данвиц долго не задержался, в сентябре русские сделали  бросок
через Неву, и немецким войскам пришлось драться  на  два  фронта  -  и  на
западе и на востоке "бутылочного горла".
   Прорвать блокадное кольцо русским и на этот раз не удалось. В ночь на 8
октября они отвели  свои  части  обратно  за  Неву.  Но  немецкие  войска,
изготовившиеся начать повторный штурм города, понесли огромные потери.
   И опять наступило затишье. Потекли дни и недели вынужденного стояния на
месте.
   Наступила зима. Снова снег прикрыл поля, трясины, торфяные болота.
   Уже давно уехал Манштейн. Радио сообщило, что по дороге на Южный  фронт
он  сделал  остановку  в  ставке  фюрера,   который   "вручил   покорителю
Севастополя маршальский жезл". О том, что  Манштейн  потерпел  фактическое
поражение под Ленинградом, в сообщениях, конечно, не упоминалось.
   В результате осенних боев полк Данвица оказался дальше  от  Ленинграда,
чем раньше, и у Данвица уже  не  было  возможности  разглядывать  город  с
наблюдательного пункта.
   В конце декабря Линдеман издал приказ, в котором поздравлял свою  армию
с наступающим Новым годом и предупреждал о том, что 31  декабря  советские
войска, возможно, предпримут попытку прорыва.
   Специальным распоряжением командирам частей, расположенным вдоль  Невы,
он  предписывал   принять   срочные   меры   по   дальнейшему   укреплению
оборонительной полосы и, в частности, приступить к поливке  склона  берега
водой.
   В душе Линдеман был рад, что намерение Манштейна  штурмовать  город  не
осуществилось.  Победа  самоуверенного,  осыпанного  почестями   Манштейна
явилась  бы  служебным   поражением   Линдемана.   Ведь   Гитлер   прислал
фельдмаршала именно потому, что уже не  верил  ни  в  нового  командующего
группой армий "Север" Кюхлера, ни  в  командующего  18-й,  непосредственно
блокирующей город, армией Линдемана.
   Манштейн и вел себя соответственно. Он  относился  к  Линдеману  как  к
подчиненному, по своему усмотрению перебрасывал войска с одного участка на
другой, да и план операции по захвату города разрабатывал со штабом  своей
11-й армии.
   Осуществить этот план Манштейну  не  удалось,  он  потерпел  неудачу  и
вернулся на Южный фронт. Линдеман же, с трудом сдерживавший злорадство, не
мог не понимать, что теперь опасность грозила  ему  самому:  если  русским
удастся прорвать блокаду, сваливать ответственность за поражение  ни  ему,
ни Кюхлеру будет уже не на кого.
   А  о  том,  что  к  операции  по  прорыву  русские   снова   готовятся,
свидетельствовали данные и агентурной и воздушной разведок...
   Под Новый год в  частях,  расположенных  на  левом  берегу  Невы,  была
объявлена боевая тревога.
   Однако ночь прошла  спокойно.  Линдеман  решил,  что  русские,  видимо,
отказались от задуманной операции или ждут исхода боев на юге страны.
   Но он ошибся в своих прогнозах.
   Утром 12 января гром орудийных раскатов потряс скованную льдом Неву.
   Уже первые часы наступления советских войск убедили  Линдемана  в  том,
что  операция,  начатая  ими,  по  своим  масштабам  намного   превосходит
сентябрьскую.
   На  следующий  день  Линдеману  позвонил  из  Винницы  Гитлер.   Слова,
доносившиеся по  телефонному  проводу,  лишь  частично  передавали  ярость
фюрера, но у Линдемана было достаточно воображения, чтобы представить себе
его в эти минуты.
   Гитлер кричал,  что  Кюхлер  и  Линдеман  изменники,  что  они  предают
истекающие кровью под Сталинградом войска Паулюса, армия которого была  бы
спасена, если бы под Петербургом удалось разгромить русских и появилась бы
возможность срочно перебросить с севера на юг хоть несколько дивизий...
   Линдеман был в отчаянии. Он метался,  снимал  части  в  одном  месте  и
посылал их в другое - на выручку отступающим войскам, делал  все  от  него
зависящее,  чтобы  остановить  медленное,  но  неуклонное  сближение  двух
советских     фронтов,      грозящее      раздавить      всю      немецкую
шлиссельбургско-синявинскую группировку.
   Наконец Линдеману как будто улыбнулась удача. Его войска  нанесли  удар
во фланг наступающим с запада советским дивизиям.  Казалось,  еще  немного
усилий, и русские будут сброшены обратно на невский лед. Но  в  это  время
поступили панические сигналы из шлиссельбургского гарнизона,  оказавшегося
под угрозой окружения...
   Незадолго до полуночи Данвиц был вызван к телефону командиром дивизии и
получил приказ незамедлительно передислоцироваться под Шлиссельбург.
   - Под Шлиссельбург?  -  переспросил  Данвиц.  -  Но  ведь  от  меня  до
Шлиссельбурга несколько десятков километров! И кроме того, сейчас ночь,  а
судя по карте, никаких дорог туда нет!
   - Прекратите болтовню, полковник! - повысил голос генерал. - Вы  поняли
приказ? К утру полк должен быть под Шлиссельбургом или вы  лишитесь  своих
полковничьих погон!
   Так с Данвицем не разговаривал еще никто, даже  сам  фюрер.  Он  просто
задохнулся от обиды и унижения, но,  немного  успокоившись,  подумал,  что
лишь чрезвычайные обстоятельства могли заставить генерала говорить с ним в
таком тоне. Он не знал, что  случилось  там,  под  Шлиссельбургом,  но  по
состоянию, в котором находился генерал, понял: произошла катастрофа...
   Данвиц тотчас же поднял свою часть по тревоге. Не  прошло  и  получаса,
как полк снялся с позиций и двинулся на север.
   Гудели моторы вязнувших в  сугробах  автомашин.  Медленно,  то  и  дело
проваливаясь  по  брюхо  в  снег,  переступали  лошади,  таща   за   собой
укрепленные на волокушах орудия, минометы и станковые пулеметы.
   Сам Данвиц полулежал в санях. Здесь не трясло, как в бронемашине, можно
было выспаться. Чтобы не продрогнуть, он укутался русским тулупом: если на
поле боя оставались убитые русские, первое, что делали  немецкие  солдаты,
это снимали с них полушубки, теплые шапки и валенки.
   По  расчетам  Данвица,  его  полку  предстояло  преодолеть   не   менее
пятидесяти  километров.  Скорость  движения   по   лесистой,   заснеженной
местности не превышала четырех-пяти километров в час. Это означало, что  к
месту назначения они смогут добраться только утром.
   Чуть поскрипывали полозья саней. Пофыркивали  лошади,  ездовой  нещадно
стегал их кнутом.
   Накрывшись с головой тулупом, Данвиц попытался  задремать.  Но  сон  не
шел. "Что готовит  мне  утро?  -  с  тревогой  думал  он.  -  Может  быть,
смерть?.."
   И вдруг он представил себя в "Бергхофе". Ему показалось, что  он  снова
видит фюрера стоящим у огромного окна, за которым белеют  снежные  вершины
Австрийских Альп.
   "Тот мир, который я построю, будет принадлежать таким, как ты,  Данвиц!
- воскликнул тогда фюрер. - Я предсказываю, что Россия рассыплется в прах,
в пепел при первом же  столкновении  с  национал-социализмом!  Через  пять
недель после того, как я укажу немецким войскам путь, мы будем праздновать
победу!"
   "Через пять недель!.. - с горечью подумал сейчас Данвиц. -  С  тех  пор
прошло полтора года!.."
   Чего же он, Данвиц,  добился  за  эти  бесконечные  полтора  года?  Чем
вознаградила его жизнь? Двумя встречами с фюрером. Орденом? А еще чем? Что
было еще? Что он сделал? Рвался вперед.  Пробился  с  боями  от  Восточной
Пруссии до Петербурга, чтобы безнадежно застыть на его  окраине...  Предал
Крюгера... Снова вернувшись на фронт, участвовал в  нескольких  ничего  не
решивших  боях.  Кто  виноват  в  том,  что  эта  проклятая  война   стала
бесконечной?..
   Фюрер?!..
   Но даже сегодня Данвиц не мог  решиться  возложить  вину  за  все,  что
произошло с немецкой армией и с ним лично, на фюрера.
   Русские?!..
   И вдруг в ушах Данвица зазвучали слова:  "Вы  никогда  не  видели,  как
бурят землю?.."
   Миллер, проклятый капитан  Миллер,  уже  давно  истлевший  в  земле,  -
неужели он оказался прав?! Неужели этот страшный  народ  и  в  самом  деле
похож на сплошную скальную породу?!
   "Нет, нет! - мысленно кричал Данвиц. - Разве тот долговязый  парень  не
стрелял по его, Данвица, приказу в чекиста? Не молил о пощаде?  Значит,  в
этой скальной породе есть трещины, есть!.."
   ...До  Шлиссельбурга  оставалось  не  меньше   пятнадцати   километров.
Канонада становилась все громче.  Данвиц  откинул  тулуп  и  огляделся.  С
деревьев летела снежная пыль - где-то неподалеку рвались  снаряды.  Данвиц
подумал о том, что следовало бы усилить боевое охранение растянувшегося по
лесу полка.
   В эту минуту к саням,  на  которых  лежал  Данвиц,  подбежал  начальник
штаба. За ним, увязая в сугробах, спешил какой-то незнакомый офицер.
   - Приказ из штаба дивизии, господин полковник, - взволнованно  произнес
начальник штаба.
   Офицер, следовавший за начальником штаба, подбежал к Данвицу  и,  отдав
честь, сунул руку за борт шинели и вынул конверт.
   Освещая карманным фонариком бумагу, Данвиц прочел:
   "Командиру полка полковнику Данвицу.
   По приказанию командующего армией движение  к  Шлиссельбургу  отменить.
Полк сосредоточить в трех километрах западнее Синявино и ждать  дальнейших
указаний..."



27

   Получив от Говорова приказ, Малинников, Звягинцев, замначштаба  Соколов
и командиры тех  батальонов,  которым  предстояло  передислоцироваться  на
левый берег, направились  туда  на  рекогносцировку.  На  КП  УРа  остался
начальник штаба подполковник Остроумов.
   На Неве, по льду которой совсем, казалось,  недавно  рвались  на  штурм
вражеских позиций тысячи бойцов и командиров, сейчас было пустынно.
   Только приглядевшись, Звягинцев заметил, что лед усеян телами бойцов  в
маскхалатах. Им, этим бойцам, павшим во время атаки, уже не  суждено  было
подняться. Но они лежали, выкинув руки вперед, к обрывистому  берегу,  как
бы все еще охваченные непреодолимым желанием если  не  добежать  туда,  то
доползти, желанием, которое не в силах была подавить даже смерть.
   С воем проносились над ними  снаряды  и  мины,  чтобы  через  несколько
секунд разорваться на правом или  левом  берегу,  -  артиллерийская  дуэль
продолжалась.
   - Давайте рассредоточимся,  -  сказал  Звягинцев  Малинникову,  -  я  с
Ефремовым возьму правее, а ты с Сучковым и Вострышевым левее. Вон  у  того
кустарника сойдемся. - И он указал на чахлые  деревца,  возвышавшиеся  над
обрывом.
   Скоро все они были уже в относительной безопасности, в "мертвой  зоне".
Достигнув берега, стали медленно взбираться по пролому. Поднявшись наверх,
несколько мгновений молча смотрели вокруг. Бой  шел  теперь  километрах  в
трех-четырех  восточное  Невы,  -  именно  оттуда  доносилась  ружейная  и
пулеметная перестрелка. Но они знали, что немцы угрожают и с юга и что эта
опасность сейчас главная. Метрах в трехстах  южнее  того  места,  где  они
стояли, был передний край обороны одного из полков дивизии Борщева.  Перед
позициями этого полка, фронтом на  юг,  и  предстояло  поставить  уровские
батальоны.
   Командиры 16-го УРа прошли через боевые порядки борщевцев, мимо бойцов,
обосновавшихся в окопах, еще  недавно  немецких,  а  теперь  очищенных  от
трупов вражеских солдат, и, поднявшись на небольшой пригорок, спрыгнули  в
воронку от бомбы или снаряда. Отсюда хорошо были видны и 8-я ГЭС, и овраг,
спускавшийся к Неве, и опушка тянувшегося  в  двух-трех  километрах  слева
соснового леса.
   Прямо  на  припорошенной  снегом  земле  разложили   карту.   Еще   раз
огляделись.
   - Значит, предложение такое, товарищи, - сказал Звягинцев.  -  Батальон
Ефремова - будем называть его первым - расположим  южнее  Второго  городка
фронтом к ГЭС. Второй - твой, Сучков, - левее первого, до опушки  леса,  а
третий - Вострышева - вдоль опушки. Слева от  опушки  оборону  держит  сам
Борщев.
   Малинников долго рассматривал карту,  слегка  морщась,  как  от  зубной
боли, когда  из  недр  железобетонной  громады  ГЭС  раздавался  очередной
орудийный выстрел. Потом сказал:
   - По-моему, годится. Перед позициями нужно расположить минные поля.  Но
сумеем ли мы поставить мины под таким обстрелом - вот вопрос!
   - Что же делать, выбора у нас нет; -  угрюмо  проговорил  Звягинцев.  -
Мины все равно надо ставить, и как можно ближе к  немецким  позициям...  -
Высунувшись из воронки, он посмотрел в  сторону  ГЭС,  что-то  прикидывая,
потом решительно сказал: - Вот что. Я попробую поближе подобраться к  этой
проклятой ГЭС и  осмотреть  там  местность.  -  И,  видимо  опасаясь,  что
Малинников начнет возражать, не дожидаясь  его  ответа,  приказал  комбату
первого батальона: - Капитан Ефремов, за мной!
   Ефремов, кадровый командир, был уже немолод, но в  свои  сорок  лет  не
уступал в быстроте и ловкости Звягинцеву. Они  скатились  в  овраг,  потом
выбрались  из  него  и,  приблизившись  к  громаде  ГЭС  на  расстояние  с
полкилометра,  залегли.  Дальше  двигаться   было   невозможно:   пулеметы
противника секли снег...
   - Вот здесь и нужно ставить мины, - сказал Звягинцев комбату. -  Трудно
будет, тяжело, и все-таки -  здесь.  От  самого  берега  по  всему  фронту
обороны. И пушки нужно выдвинуть как можно дальше на юг. Ни в коем  случае
нельзя пропустить немцев в овраг, иначе они там скопятся  и  их  ничем  не
возьмешь. Понял?


   ...Место для своего командного пункта Малинников  и  Звягинцев  выбрали
южнее так называемых Беляевских болот,  сейчас  прикрытых  глубоким  слоем
снега, не более чем в километре от позиций второго батальона, то  есть  от
центра полосы обороны. Это место было выгодно и тем, что километрах в трех
на север, где-то в районе  деревни  Марьино,  размещался  командный  пункт
армии.
   Перед тем как вернуться на правый берег, они решили  все  же  уточнить,
где именно находится армейский КП.
   Направились, сверяясь с картой, на север, вдоль Невы, и вскоре  увидели
впереди идущих в том же направлении командиров.
   - Я сейчас узнаю поточнее, где это самое Марьино, - сказал Звягинцев  и
ускорил шаг.
   Но командиры тоже шли быстро. Звягинцев уже  не  шел,  а  бежал.  Почти
догнав идущих, он крикнул:
   - Товарищи! Товарищи командиры! Погодите минутку!
   Те обернулись, и Звягинцев  узнал  среди  них  Ворошилова,  Духанова  и
членов Военного совета 67-й армии генерала Тюркина и полковника Хмеля.
   От неожиданности Звягинцев  остановился.  Мысль  о  том,  что  вот  уже
который раз он попадает на глаза Ворошилову  и  может  показаться  маршалу
выскочкой,  умышленно  пытающимся  обратить  на  себя  внимание   высокого
начальства, словно сковала его. Ему захотелось повернуться и убежать, пока
Ворошилов, может быть, еще не разглядел его лица...
   Но тут раздался суровый оклик Духанова:
   - Что вы здесь делаете, подполковник?! Подойдите сюда.
   Звягинцев сделал несколько шагов и, поднеся руку к ушанке, обратился  к
Ворошилову:
   - Товарищ маршал, разрешите ответить товарищу командующему.
   - Отвечайте, - сказал Ворошилов, и голос его на этот раз прозвучал сухо
и строго.
   -  Товарищ  командующий,  -  делая  полуоборот  к  Духанову,   произнес
Звягинцев, - докладываю, что ваше приказание выполнено.  Сводный  батальон
УРа  вчера  посажен  на  рубеж  у  пункта  Пильня  Мельница,   фронтом   к
Шлиссельбургу.
   - Это мне известно. Что вы делаете здесь?
   -  Получили  приказ   командующего   фронтом   перебросить   сюда   три
артпульбата. Комендант  УРа,  я  и  комбаты  производили  рекогносцировку,
потом...
   - Что потом?
   - Решили уточнить, где КП армии. Куда тянуть связь.
   - И сколько времени вы здесь бол...
   Духанов, несомненно,  хотел  сказать  "болтаетесь",  но  его  остановил
Ворошилов:
   - Погоди, генерал.  -  И,  обернувшись  к  кому-то  из  сопровождавших,
приказал: - Карту!
   Ему подали планшет с прикрытой целлулоидом картой.
   - Покажи рубеж, который вам приказано занять, - сказал он Звягинцеву.
   Тот сдернул с правой руки варежку и ногтем провел по  целлулоиду  линию
от Невы, перед Вторым городком, на юго-восток.
   -  Так...  Значит,  будете  прикрывать  Борщева.  Правильно,  -  кивнул
Ворошилов. - Переброску начали?
   - Никак нет, товарищ маршал, успели только произвести рекогносцировку.
   - Что же вы тянете? - повысил голос Ворошилов. - Положение осложнилось.
Противник готовится к повторной  контратаке.  Срочно  перебрасывайте  свои
батальоны. Срочно! И передайте мою просьбу бойцам и командирам - ни в коем
случае не пропустить врага. В ваших  руках  может  оказаться  судьба  всей
операции. Всей! Тебе ясно?
   - Ясно, товарищ маршал, - произнес  Звягинцев,  от  волнения  не  слыша
своего голоса.
   Но ясно было Звягинцеву далеко не все. Он не знал о том, что в  течение
второго дня наступления, с утра и до позднего вечера, противник  четырежды
контратаковал правое крыло 67-й армии - дивизию Краснова, которая так и не
смогла  продвинуться  со  столько  раз  политой  кровью  земли  Московской
Дубровки. Не знал, что противник вел бешеные атаки на правый фланг дивизии
Борщева, успешно наступавшей накануне, и что дивизия эта теперь  вынуждена
отходить, обнажая фланг своего соседа - дивизии Симоняка, которая  к  тому
времени уже продвинулась на пять километров вперед. Не знал,  что  еще  не
взят Шлиссельбург и что десятки немецких раций - дивизионных, армейских  и
фронтовых  -  непрерывно  передают  шлиссельбургскому  гарнизону   приказы
держаться, обещая подмогу и сообщая о неудачах советских войск, пытающихся
прорвать блокаду.
   Ему, Звягинцеву, было ясно только, что положение осложнилось  и  приказ
маршала надо выполнить как можно скорее.
   Перебросить  вооруженные  пушками  и  станковыми  пулеметами   уровские
батальоны на другой  берег  Невы  было  не  просто.  И  главная  трудность
заключалась в том,  что  переходить  Неву  почти  двум  тысячам  бойцов  и
командиров с тяжелейшим грузом пришлось днем: ждать темноты  уже  не  было
возможности.
   Малинников и Звягинцев  все  же  надеялись,  что  немецкая  артиллерия,
сосредоточив все свое внимание на востоке, где сейчас шли бои,  не  успеет
помешать продвижению батальонов через  Неву.  И  надежда  их  оправдалась.
Решающую роль  сыграла  быстрота,  с  которой  бойцы,  обливаясь  потом  и
задыхаясь от напряжения, перетащили через  Неву  свои  пушки  и  пулеметы.
Принять командование над оставшимися на правом  берегу  тремя  батальонами
Малинников приказал Остроумову.
   Взобравшись по успевшим уже  обледенеть  проходам  на  крутой  берег  и
выдвинувшись на указанные им позиции, бойцы под  огнем  противника  начали
устанавливать орудия и станковые пулеметы, натягивать  колючую  проволоку,
расставлять мины. Все понимали, что контратаковать  немцы  могут  в  любую
минуту.
   ...16 января днем в блиндаже Говорова раздался звонок аппарата ВЧ. Сняв
трубку, Говоров услышал голос Сталина.
   - Доложите о ходе операции, - сказал Сталин.
   В трубке было слышно, как шелестят то ли листки бумаги,  то  ли  карты,
которые он перекладывал.
   - На правом фланге, в районе "Невского пятачка" и Весь" мой ГЭС, -  как
всегда, спокойно начал докладывать Говоров, - противник, подтянув резервы,
отражает попытки дивизии  Краснова  продвинуться  вперед  или  обойти  ГЭС
справа. В центре полосы прорыва противник пытался потеснить части  дивизии
Борщева к Неве.  Атака  отбита.  Туда  выдвинуты  батальоны  шестнадцатого
укрепленного района.  Дивизия  Симоняка  развивает  наступление  на  Пятый
городок, отражая контрудары противника.  В  направлении  Рабочего  поселка
номер один введена в бой сто двадцать третья стрелковая  бригада,  которая
имеет продвижение. Кроме того...
   - А как со Шлиссельбургом? - перебив Говорова, спросил Сталин.
   -  Противник  частью  сил  пытался  прорваться   из   Шлиссельбурга   в
направлении Рабочего поселка номер два и гнал перед собой мирных жителей -
стариков, женщин...
   - Запомним и это, - глухо отозвался Сталин. - Какие приняты меры?
   - Противник отброшен, мирные жители спасены.
   - Это хорошо. Когда намереваетесь овладеть Шлиссельбургом?
   -  Штурм  начал  триста  тридцатый  полк  восемьдесят  шестой  дивизии.
Противник цепляется за каждый дом. Однако на двенадцать ноль-ноль в  наших
руках были уже шесть кварталов города.
   - Нельзя ли усилить натиск?
   - В обход Шлиссельбурга с севера и юга направлены тридцать четвертая  и
тридцать пятая лыжные бригады с  тем,  чтобы  нанести  удар  с  нескольких
направлений.
   Сталин помолчал, оценивая сказанное Говоровым. Потом произнес:
   - Сегодня к вечеру надо овладеть Шлиссельбургом. И не выпустить  оттуда
ни одного гитлеровца.
   - Постараемся выполнить поставленную вами  задачу,  товарищ  Сталин,  -
ответил Говоров.
   - Завтра доложите о результатах. У вас есть ко мне вопросы?
   - Только один. Если располагаете минутой времени... Как дела на  других
фронтах?
   - О Волховском вы знаете. Вторая Ударная  расширяет  прорыв  и  хотя  и
медленно, но продвигается вам навстречу. На Воронежском  фронте  противник
окружен в районе Острогожска. Под Сталинградом добиваем  Паулюса.  Сегодня
освобождены Великие Луки... Так что дела неплохи. У вас все?
   - Так точно, товарищ Сталин. Спасибо за радостные вести.
   - Нам не хватает еще одной. От вас. Ждем ее с нетерпением.


   Утром 17 января на КП УРа затрещал телефон. Трубку  взял  Звягинцев,  -
Малинников  был  на  наблюдательном  пункте.  Капитан  Ефремов,   командир
батальона, расположенного против 8-й ГЭС, докладывал, что немецкие танки и
пехота выходят на исходный рубеж для атаки.
   Звягинцев выслушал комбата не прерывая. Он вдруг почувствовал, что  его
волнение  разом  улеглось.  Всеми  своими  мыслями  он  сосредоточился  на
предстоящем бое. И если в эти минуты он слышал что-либо,  кроме  выстрелов
орудий, грохота разрывов, то это были как бы издалека доносившиеся до него
слова Ворошилова: "В ваших руках может оказаться судьба всей операции..."
   Тогда, когда их произнес маршал, Звягинцева охватило  чувство  тревоги,
даже страха от сознания, что он сделает что-либо не так:  не  удастся  без
потерь перебросить через Неву батальоны или бойцы не  успеют  закрепиться,
не сумеют под огнем противника установить минные поля... Тогда он  еще  не
отдавал себе полностью отчета в том, почему столь многое будет зависеть от
уровских батальонов... Одна мысль стучала в  его  мозгу:  "Надо  скорее...
скорее... скорее..."
   Сейчас все было понятно, все стало  на  свои  места...  Держать  фланг.
Подорвать танки. Отсечь  и  уничтожить  вражескую  пехоту.  Не  пропустить
противника к Неве...
   Еще совсем недавно жизнь Звягинцева складывалась из многих  разнородных
элементов. Он жил каждодневным воинским трудом и  мечтами  о  будущем,  он
размышлял о своей военной судьбе, мучась сознанием, что  все  его  попытки
попасть на передний край оказываются тщетными,  терзался  мыслями  о  том,
жива ли Вера... Теперь все это отступило. Все стало  простым,  ясным,  как
если бы он стремился к огромной, важной,  но  еще  далекой  цели  и  вдруг
оказался возле нее. С предельной четкостью он осознал, что и как  надлежит
ему теперь делать. Он не думал о боевой славе, понимая, что не уровцам,  а
находящимся на центральном участке наступления частям  предстоит  войти  в
историю прорыва блокады, разделив эту честь с войсками 2-й  Ударной  армии
Волховского фронта.
   Кадровый военный, он не мог не знать, что в любом сражении, а тем более
в крупном, каждая часть занимает место, предназначенное ей в  соответствии
с замыслом командования, и с этой точки зрения "важных" и "неважных" задач
нет, поскольку все эти задачи, и  большие  и  малые,  являются  составными
элементами операции, и от выполнения каждой из  них  зависит  ее  конечный
исход.
   Несколько  перефразируя  строки  Маяковского,  он  повторял  про  себя:
"Сочтемся славою... Пускай  нам  общим  памятником  будет  прорыв  блокады
Ленинграда..."
   И тем не менее мысль о том, что ему не только не суждено участвовать  в
рывке  навстречу  войскам  Волховского  фронта,  но  даже   увидеть,   как
соединятся ленинградцы и  волховчане,  до  самого  последнего  времени  не
оставляла Звягинцева.
   Теперь она, эта мысль, ушла, отодвинулась. Перед его батальонами стояла
задача, простая в своей конкретности и немыслимо  трудная.  Не  пропустить
врага.
   Тревога  в  душе   Звягинцева   сменилась   чувством   сосредоточенного
спокойствия. Такого же, какое владело им  много  месяцев  назад,  когда  к
линии  минных  полей  на  выделенном  ему  с  Суровцевым  Лужском  участке
приближались немецкие танки...
   Медленно, раздельно, точно опытный учитель  взволнованному  предстоящим
экзаменом ученику, Звягинцев сказал комбату:
   - Пока по  танкам  не  бей.  Дай  им  дойти  до  минного  поля.  Должны
подорваться. Если пройдут - бронебойными. Прямой наводкой. А пехоту  -  из
станковых. Понял?
   В телефонной трубке раздался сильный грохот.
   - Что это у тебя? Комбат, что это? - крикнул Звягинцев.
   - Снаряды рвутся рядом с блиндажом, -  прорвался  сквозь  грохот  голос
Ефремова.
   - Нормально, - опять подчеркнуто  спокойно  произнес  Звягинцев,  -  на
войне всегда стреляют. Не своди глаз с танков!
   В землянку вбежал Малинников.
   - Идут от Восьмой ГЭС! - крикнул он. - Танки, пехота!
   - Знаю, Ефремов  только  что  доложил,  -  нарочито  равнодушно,  чтобы
успокоить Малинникова, сказал Звягинцев. - Я дал команду подпустить  танки
на минное поле, а если не подорвутся, то прямой наводкой...
   - Правильно, - ответил Малинников и вызвал на провод командира  второго
батальона.
   - Ты, Сучков? - крикнул он в трубку. - Соседа справа  атакуют  танки  и
пехота противника. Видишь? Будь готов открыть фланговый огонь из орудий  и
пулеметов. Гляди в оба! Обстановку докладывать каждые пятнадцать минут!
   ...Шесть немецких танков приближались к минному  полю  перед  позициями
первого батальона.  За  танками  бежали  солдаты  в  белых  халатах,  едва
различимые на фоне снега.
   Достигнув  минного  поля,  два  танка  почти  сразу  же  подорвались  и
забуксовали  на  месте.  Но  остальные  четыре  проскочили  заминированный
участок и на полной скорости понеслись вперед.
   - Бронебойными! Прямой наводкой из всех орудий!  Огонь!  -  скомандовал
капитан Ефремов.
   От разрывов снарядов поле густо заволокло дымом.
   Когда рассеялся дым, Ефремов увидел, что еще два танка  горят,  но  два
других продолжают двигаться. Они были уже совсем близко. За танками бежали
солдаты.
   - Огонь, ребята! Огонь! - кричал Ефремов.
   - Товарищ капитан, вас Малинников! - в самое ухо крикнул ему связист.
   -  Почему  не  докладываешь  обстановку?  -  донесся  из  трубки  голос
коменданта.
   - Четыре танка подбито, - ответил Ефремов,  -  но  два  целы  и  совсем
рядом!
   - Держитесь! Иду к вам! - крикнул в ответ Малинников.


   Не прошло и пятнадцати минут после ухода Малинникова,  как  сидевший  у
аппарата связист сообщил Звягинцеву с какой-то радостной опаской:
   - "Первый" вызывает, товарищ подполковник!
   "Первым" был командарм Духанов.
   - Что там у вас? - спросил он. - Где Малинников?
   - Ушел в первый батальон.
   Спокойно и  четко  Звягинцев  доложил  командарму  о  том,  что  первый
батальон отбивает атаку противника из района 8-й ГЭС.
   - Какова обстановка в двух других батальонах?
   Звягинцев хотел ответить: "Пока спокойно", но вдруг осекся: двое бойцов
внесли в землянку Малинникова. Следом шел заместитель начальника штаба УРа
Соколов.
   - Сюда, на нары! - сказал им Звягинцев, прикрывая ладонью  микрофон.  -
Что случилось?
   - Осколком, осколком, товарищ подполковник! - не глядя  на  Звягинцева,
ответил Соколов.
   Бойцы опустили Малинникова на нары. Звягинцев  увидел,  что  из  рукава
полушубка полковника выдран клок и мех покраснел от крови.
   - Вы что, оглохли? Почему молчите?!  -  донесся  из  телефонной  трубки
недовольный голос Духанова. - Я спрашиваю: какова обстановка в двух других
батальонах?
   - Пока спокойно, - едва слышно ответил Звягинцев.
   - У вас что, голос пропал? - раздраженно крикнул Духанов.
   - Простите, товарищ  "первый",  -  с  трудом  проговорил  Звягинцев.  -
Малинников ранен.
   - Принимай командование на себя, - приказал Духанов.
   -  Здесь  находится  заместитель  начальника  штаба  УРа   подполковник
Соколов, - сказал Звягинцев.
   - Принимай командование ты! Понял? - категорично приказал Духанов.
   - Слушаюсь, товарищ "первый".
   - И приказываю: стоять насмерть. Нужна будет помощь - звони.
   Трубка умолкла.
   Звягинцев передал ее связисту и, обращаясь к Соколову, сказал:
   - Возвращайтесь на НП. Командовать  УРом  приказано  мне.  -  Затем  он
подошел к нарам. Посмотрел в лицо Малинникова  и  спросил,  в  первый  раз
называя его по имени-отчеству: - Владимир Александрович... Владимир...  Ты
как?
   - Жив, - стиснув зубы от боли, ответил комендант УРа.
   - Санитаров! Быстро! И комбата один на провод!
   Назвав себя, Звягинцев услышал незнакомый голос.
   - Где Ефремов? - спросил Звягинцев.
   - Только что ранило комбата. Докладываю: атака танков и пехоты отбита!
   - Кто говорит?
   - Да это я, товарищ подполковник, я, Степанушкин...


   Степанушкин был замполитом первого батальона.
   То страшное обстоятельство, что после ополчения ему пришлось служить  в
похоронной команде, собирать с ленинградских улиц трупы погибших от голода
людей  и  хоронить  их  во  взорванных  аммоналом  траншеях,   зная,   что
возможности лично отомстить за смерть этих людей у  него  нет,  ожесточило
душу Степанушкина до крайнего предела.
   Когда-то добродушный, спокойно-рассудительный человек, сегодня  он  был
полон  ненависти.  Ненависть  к  фашистам,  топтавшим   советскую   землю,
переполняла его сердце и жаждала выхода. Он хотел одного - отомстить.
   Когда батальон занял рубеж на левом берегу Невы, Степанушкин, используя
каждую свободную минуту, беседовал с бойцами, стараясь  подготовить  их  к
предстоящему бою. Среди бойцов были и необстрелянные, и Степанушкин, зная,
что особенно страшатся они танков, вспоминал о боях, в которых  ему  лично
приходилось участвовать, и пересказывал эпизоды  из  газетных  очерков  об
отражении танковых атак противника.
   - Танк, он тоже уязвим, - убежденно  говорил  замполит.  -  Попадешь  в
гусеницу, и он уже ни с места.
   И когда эти танки появились, Степанушкин,  получив  приказ  делать  все
возможное, чтобы удержать бойцов от  преждевременной  стрельбы,  пополз  к
орудийным расчетам.
   - Не стрелять,  не  стрелять!  -  повторял  Степанушкин.  -  Пусть  он,
сволочь, думает, что у нас нет мин, нет орудий... Не стрелять!
   Он повторял это, не  сводя  глаз  с  приближающихся  танков,  уже  видя
прилепившихся к их броне немецких солдат.
   Разрывы снарядов, шум танковых моторов - все слилось воедино...
   "Не стрелять, не стрелять!.." - повторял Степанушкин.
   Прошла минута, другая. И вдруг  там,  впереди,  одновременно  раздалось
несколько взрывов.
   Когда осела черно-белая пыль, Степанушкин увидел, что два танка  делают
судорожные рывки на перебитых гусеницах, но остальные движутся вперед.
   - Орудие... прицел... бронебойным! - услышал он голос неизвестно  когда
очутившегося рядом комбата...
   В самом конце боя капитан Ефремов получил сильное ранение.
   Когда  атака  была  отбита,  Степанушкин  сам  перенес  комбата  на  КП
батальона. В этот момент туда и позвонил Звягинцев.


   - Слушай, Степанушкин, - сказал Звягинцев, сообразив наконец, кто с ним
разговаривает,  -  Малинников  ранен.  Командовать  УРом  приказано   мне.
Командиром  первого  батальона  назначаю  тебя,  будь  готов  к  отражению
повторных атак.
   Затем он вызвал по телефону Сучкова  и  Вострышева,  снова  спросил  об
обстановке и сообщил, что вступил в командование УРом.
   Вошли  санитары,  и  Звягинцев  молча  смотрел,  как  они  перевязывают
Малинникова. Осторожно переложив командира на  носилки,  санитары  вынесли
его из землянки. За ними вышел и Звягинцев - глотнуть  морозного  воздуха.
Но почти следом за ним выбежал связной и тревожно сообщил:
   - Комбат третьего батальона срочно просит вас на провод!
   Звягинцев бросился обратно в землянку.
   - Что там у тебя, Вострышев? - спросил он, схватив трубку.
   - Противник перешел  в  наступление.  Танки  и  пехота.  Сильный  огонь
сосредоточил на стыке между моим батальоном и полком Борщева.
   Звягинцев ощутил тревогу. Он знал, что, в отличие от раненого Ефремова,
ни Вострышев, ни Сучков не были кадровыми командирами. В строи этих бывших
рабочих заводов "Севкабель" и "Светлана" призвала война.
   - Сколько танков? - стараясь  говорить  как  можно  спокойнее,  спросил
Звягинцев.
   - Пока насчитали десять, а там кто его знает! - задыхаясь от  волнения,
ответил Вострышев.
   - Значит, так: подпусти танки  к  минным  полям  и  прямой  наводкой...
Действуй. Не теряйся. Ты не один. Поможем!
   Вызвав Сучкова, Звягинцев приказал ему поддержать огнем соседний третий
батальон. Мысль его работала  лихорадочно.  Он  понимал,  что  если  немцы
прорвутся на стыке между дивизией Борщева и батальоном Вострышева, то  они
выйдут к Неве. А это будет означать...
   - "Первого" на провод! - быстро приказал он связисту.
   Духанов оказался на месте.
   - Товарищ "первый", - сказал Звягинцев,  -  противник  атакует  в  стык
между...
   - Знаю, - прервал его Духанов,  -  только  что  звонил  Борщев.  Твоему
батальону  -  ни  с  места.  Я  приказал  командующему  артиллерией  армии
поставить перед вашим с Борщевым передним краем заградительный огонь.
   - Разрешите лично отбыть в расположение третьего батальона, оставив  за
себя на КП замначштаба подполковника Соколова?
   - Разрешаю. И помни приказ: стоять насмерть!


   Звягинцев не шел, а бежал; когда добрался до КП третьего батальона,  то
гимнастерка под полушубком была мокрой.
   Он еще не знал, что будет делать, какое решение  примет,  какой  приказ
отдаст, он знал наверняка только одно: если немецкие танки  сомнут  третий
батальон, они прорвутся к невскому берегу...
   - Где танки? - крикнул он, вваливаясь в блиндаж.
   - Проходят минные поля и  почти  все  целы,  -  ответил,  отрываясь  от
телефона, Вострышев. - Могут  прорваться...  Мин  после  обстрела  уцелело
мало!
   - Из всех орудий прямой наводкой! Слышишь?! - скомандовал Звягинцев.
   Он принял это решение мгновенно. Ждать, пока танки подойдут ближе, было
невозможно: их двигалось слишком много.
   Слушая,  как  Вострышев  передает  команду  командирам  рот,  Звягинцев
опустился на табуретку, расстегнул полушубок. Ему показалось,  что  сквозь
грохот разрывов, выстрелы  орудий,  треск  пулеметных  очередей  он  снова
слышит слова: "В ваших руках может оказаться судьба всей операции!.."
   Немецкие снаряды  падали  совсем  рядом.  Стены  блиндажа  сотрясались.
Засыпало песком лежавшую на столе карту, полетела обшивка стен.
   Что-то вдруг ударило Звягинцева по  голове,  и  он,  увлекая  за  собой
Вострышева и связиста, выскочил из блиндажа.
   - Вы ранены, товарищ подполковник! - проговорил Вострышев, увидев,  что
у Звягинцева по лицу течет кровь. - Санитара надо позвать.
   - Кто ранен? Чего мелешь?! - раздраженно отмахнулся  Звягинцев.  Он  не
чувствовал боли.
   К  Вострышеву  подбежал  политрук  третьей,   левофланговой   роты   и,
захлебываясь словами, доложил, что  в  расположение  роты  прорвались  два
фашистских танка, блиндаж командира роты раздавлен, а сам командир погиб.
   - В роту! - крикнул Звягинцев Вострышеву. -  Немедленно  беги  в  роту,
назначь командира или принимай командование сам!
   И, повернувшись к пристроившемуся за снежным бугром связисту, приказал:
   - Соединись с комдивом Борщевым!
   Через минуту  он  уже  кричал  в  трубку,  пренебрегая  всеми  кодовыми
обозначениями:
   - Алло, алло, Борщев! Алло! Вы слышите меня? Говорит Звягинцев. Танки и
пехота прорвались на наши позиции. Прошу поддержки! Срочно!
   - Не тебя одного атакуют, - раздался в трубке далекий голос комдива.  -
Меня тоже жмут танки и пехота... Ладно, постараюсь помочь.
   Не успел Звягинцев отойти от телефона, как связист снова позвал его:
   - Товарищ подполковник, комбат второй роты на проводе!
   - Что у тебя? - с тревогой спросил Звягинцев.
   - Немцы в окопах! Рукопашная!
   - Держитесь! Слышишь? Держитесь! Поможем! - И, положив трубку,  крикнул
связисту: - Соедини с Сучковым! Быстро!
   - Сучков на проводе! - почти тотчас же доложил связист.
   - Как у тебя, Сучков? - крикнул Звягинцев в трубку.
   - У меня спокойно. Немцев не видно.
   - Я из третьего батальона. Здесь немцы  прорвались!  Атакуй  с  фланга.
Понял? Немедленно атакуй!
   В эту минуту появился Вострышев.
   - Что там? Назначил нового комроты? - спросил его Звягинцев.
   - Так точно! Старшего сержанта Яхонтова. Он комсомольский секретарь, не
подведет. Армейские  орудия  поставили  заградительный  огонь,  всю  землю
вдоль-поперек взрыли. Словом, танки подбиты. Пехоту добивают.
   Прошло несколько минут, и справа раздались  крики  "Ура!",  заглушаемые
винтовочными выстрелами и пулеметными очередями.  Это  спешили  на  помощь
бойцы Сучкова.
   Но потом послышался все нарастающий гул. Звягинцев понял, что доносится
гул не от переднего края, а с северо-запада.
   "Неужели немецкие танки обошли нас с тыла?!" -  с  ужасом  подумал  он.
Выскочил из блиндажа  и  всмотрелся  туда,  где  гудели  моторы.  Потом  с
облегчением вытер пот со лба. Он разглядел советские самоходки.
   "Молодец Борщев! Помог все-таки! - мысленно воскликнул Звягинцев. - Вот
теперь посмотрим, чья возьмет!"


   Через полчаса  все  было  кончено.  Горели  подбитые  танки.  Стояли  с
поднятыми руками пленные.
   Из одного фашистского танка  вслед  за  водителем  вылез  офицер,  таща
другого, видимо оглушенного.
   Бойцы окружили пленных. Подошел старший лейтенант Вострышев и приказал:
   - Обыскать!
   В удостоверении все еще не пришедшего в себя офицера значилось:  "Арним
Данвиц - командир 31-го полка 96-й пехотной дивизии".
   Немецкого языка Вострышев не знал, но по погонам понял, что  перед  ним
полковник.
   Связавшись по телефону со Звягинцевым, ушедшим на  свой  КП,  Вострышев
доложил:
   - В  числе  других  пленных  захвачен  полковник.  Но  он  оглушен  или
контужен. Куда прикажете отправить?
   - А кто его взял в плен - твои люди или Борщева?
   - Да вместе... - неуверенно ответил Вострышев.
   - Отправь к Борщеву, а сам давай сюда.
   ...Звягинцеву только что наскоро сделали перевязку.  Он  не  успел  еще
связаться со штабом армии и не знал общего положения дел.  Он  знал  одно:
попытка врага прорваться в стык  между  частями  УРа  и  дивизией  Борщева
отбита.
   Нет, он не считал это заслугой лишь  его  батальонов,  немалую  роль  в
ликвидации  прорыва  сыграла  и  сама  дивизия  Борщева...  Тем  не  менее
радостная, пьянящая мысль, что уровцы с  честью  исполнили  свой  воинский
долг, захватила сейчас Звягинцева целиком.
   Пройдет короткое время, и он горько ощутит потери: ранены Малинников  и
Ефремов, погиб командир роты и многие, многие бойцы...
   Но сейчас он думал только об одном: враг не прошел. Те, кто  ведет  бой
на соединение с волховчанами, могут не беспокоиться о своем тыле...
   Звягинцев сидел у телефона, закрыв глаза и  пытаясь  представить  себе,
что происходит там, на северо-востоке...
   Да, не батальоны, с которыми  его  связала  военная  судьба,  прорывали
блокаду, - они были своего рода плотиной  на  пути  хлынувшего  вражеского
потока, который, не встретив преграды, растекся бы, расширился, разлился в
огненное море за  спинами  сражающихся  советских  бойцов.  Крепость  этой
плотины определялась тем, что ставкой в борьбе были не  просто  жизнь,  то
есть физическое существование, или смерть,  которая  на  войне  обычна,  а
нечто гораздо большее: от исхода боя зависела судьба Ленинграда...



28

   В ночь на 18 января Звягинцеву позвонил командарм Духанов:
   - Как обстановка? Немецких танков перед тобой больше нет?
   - Только разбитые, товарищ "первый", - ответил Звягинцев.
   -  Молодец,  подполковник!  И  бойцы  твои  молодцы!  Передай  им   мою
благодарность. Завтра к девяти тридцати прибудешь ко мне. Оставь  за  себя
начальника штаба.
   ...В назначенное время Звягинцев был на КП армии. Но  командующего  там
не оказалось.
   Звягинцев решил зайти в оперативный отдел. В блиндаже за  столом  сидел
полковник, видимо один из операторов, и кричал в телефон:
   - Соединились?! Где? У Рабочего поселка номер один?! Вот  здорово!  Так
бы сразу и говорил. Давай,  записываю!  -  И  полковник,  прижимая  плечом
трубку к уху и хватая со стола карандаш, стал записывать, повторяя  вслух:
-  С  нашей  стороны...  замполит  батальона  майор  Мелконян...   старший
лейтенант Калугов... сержант Анисимов... С волховской  майор  Мельников...
старший лейтенант Ишимов. Все. Понял!
   Положив трубку, полковник радостно сказал:
   - Наконец-то! Соединились!
   -  Товарищ  полковник...  -  с  трудом  ворочая  от  волнения   языком,
проговорил Звягинцев, - я... правильно понял?.. Прорвали?!
   - Раз соединились, значит, прорвали! Ты откуда такой непонятливый?..
   Еще не веря самому  себе,  Звягинцев  попытался  осмыслить  только  что
услышанное, но осознал, запомнил только одно  слово.  Оно  было  огромным,
емким, как сама жизнь, громким, как удар гигантского колокола,  радостным,
как голубое небо, как солнце, - "прорвали!".
   -  Товарищ  полковник,  -  овладевая  наконец  собой,  четко   произнес
Звягинцев, - я помощник начальника отдела укрепрайонов фронта. В настоящее
время командую шестнадцатым УРом. Имею приказ явиться к  командарму.  Если
он сейчас там, в Первом поселке, - разрешите мне направиться туда.
   - Хитришь, друг, - добродушно ответил полковник, - чую,  на  том  месте
побывать хочешь, так? Понимаю, разрешили бы - сам бы побежал вприпрыжку...
Ладно, иди.
   На пороге появился боец с автоматом в руках.
   - Пленного привели, товарищ полковник! - доложил он. - Куда его?
   - Давай сюда, - приказал оператор и добавил: - А  сам  шагай  в  третью
землянку, там особист язык знает, передай, что  полковник  Семенов  просит
зайти.
   - Спасибо, товарищ полковник! - сказал Звягинцев. - За все  спасибо.  И
главное - за такие новости!
   Он  вышел  из  землянки,  почти  столкнувшись  у   входа   с   пленным,
конвоируемым двумя автоматчиками.


   - Слушай, Туликов, - обратился Семенов  к  вошедшему  особисту,  -  вот
какого-то оберста привели. Давай снимем предварительный  допрос,  а  потом
отправляй его куда следует.
   Туликов молча кивнул, сел за стол напротив полковника.
   - Придется вам вести протокол, - сказал он.
   Семенов вынул из планшета блокнот.
   - Поставьте  ему  табуретку,  -  приказал  Туликов  автоматчикам,  -  и
подождите у входа. - Поежился: - Холод у вас тут собачий.
   - Сейчас затопят, я уже приказал, - сказал Семенов.
   - Садитесь, - по-немецки обратился Туликов к пленному.
   Тот послушно сел.
   - Фамилия, звание, должность? - спросил его Туликов и, выслушав  ответ,
продиктовал: - Арним Данвиц, полковник, командир полка.
   Данвиц был бледен. На правой  щеке  краснела  длинная  царапина.  Глаза
смотрели не испуганно, а как-то отрешенно. Он не боялся смерти,  он  думал
сейчас о том,  что  обманут.  Обманут  всеми  -  фон  Леебом,  Манштейном,
Кюхлером, Линдеманом и прежде всего самим фюрером... И что  фюрер  обманул
не только его, по и всю армию, всю Германию...
   Даже теперь, на допросе у русских, Данвиц испугался этих своих  мыслей,
но лишь на мгновение. Он понял, что ненавидит Гитлера. Он был не  в  силах
отомстить фюреру за свой бесславный конец, но тем сильнее  его  ненавидел.
Ненавидел он и русских, взявших его в плен, землю, на  которой  находился.
Ненависть, ненависть ко  всему  переполняла  душу  Данвица.  Ему  хотелось
одного - скорее умереть.
   - Какую задачу получил ваш полк? - продолжал допрос Туликов.
   - Ударить от Синявино во фланг противника с целью выхода к Неве.
   - Давно ваш полк под Ленинградом?
   - С сентября сорок первого года.
   - И на что вы столько времени надеялись?
   - Мы рассчитывали, что русские, не  выдержав  блокады,  поднимут  белый
флаг.
   - Если бы такой флаг появился, он  был  бы  мгновенно  сдернут  сотнями
тысяч рук ленинградцев!
   Брезентовый полог приподнялся, и в землянку шагнул  долговязый  боец  с
охапкой нарубленных сучьев.
   - Наконец-то! - с облегчением  воскликнул  Семенов  и  подул  на  свои,
сжимавшие карандаш, закоченевшие пальцы. - Растапливайте быстрее!
   Боец опустился на корточки перед холодной печкой, открыл дверцу и  стал
укладывать в печку сучья.


   О том, что  в  землянке,  куда  он  нес  дрова,  допрашивают  пленного,
Анатолий узнал от ожидавших у входа автоматчиков.
   Немец сидел спиной к двери и что-то говорил, видимо отвечая на заданный
ему  вопрос.  Анатолий  взглянул  на  сидевших  за  столом  командиров   и
почувствовал, что его охватывает нервная дрожь. Одним из них был тот самый
Туликов, к которому летом прошлого года  Анатолий  приходил  в  Управление
НКВД с поручением от расстрелянного Кравцова.
   И вдруг он услышал, как Туликов сказал:
   - Немец говорит, что видел таких, которые легко согласились бы  поднять
белый флаг над Смольным... Записывать это не надо. Фашистская болтовня.
   Анатолий покосился на пленного. Ему вдруг показалось, что  это  и  есть
тот самый офицер, который допрашивал его тогда,  в  Клепиках,  и  заставил
выстрелить в Кравцова.
   Анатолий застыл у печки, руки не слушались его.
   А допрос продолжался.
   - У вас по линии оперативного отдела есть к пленному вопросы? - спросил
Туликов.
   - Есть, - кивнул полковник. - Пусть подойдет к карте...
   Трясущимися руками Анатолий зажег наконец спичку и  сунул  ее  в  печь.
Сучья вспыхнули.
   Можно было уходить, но подняться не хватало сил. Ведь если  этот  немец
действительно тот самый офицер, то он  каждую  секунду  может  обернуться,
узнать его... И тогда сейчас же расскажет Туликову о  том,  что  произошло
тогда, в  Клепиках...  Скорчившись  у  печки,  Анатолий  затылком,  спиной
ощущал, что сзади - смерть...
   Если бы он был в состоянии трезво и спокойно оценить ситуацию, то понял
бы, что и Туликов и тем более Данвиц могли его сейчас и не узнать.  Но  он
полностью лишился способности думать. Им овладел животный страх.
   Захлопнув  дверцу  печки  и  даже  забыв  спросить   разрешения   "быть
свободным", Анатолий как-то боком выскочил из землянки и двинулся куда-то,
ничего не видя, не замечая вокруг.
   "Нет, нет, все еще можно исправить, - повторял он точно в  бреду.  -  Я
должен попасть на передовую, повести  бойцов  в  атаку,  отбросить  врага,
прорваться..."
   Он твердил все это, не отдавая себе отчета в реальном положении  вещей.
Он даже видел себя поднимающимся  из  окопа,  чтобы  бросить  гранату  под
гусеницу вражеского танка...
   На секунду он остановился, прислушиваясь к звукам далекого боя. А потом
пошел, даже побежал туда, откуда  доносилась  перестрелка,  где  громыхали
разрывы. Пот струился по его яйцу, нижняя рубашка прилипла к телу...
   А он бежал и бежал, не слыша,  как  ему  кричат:  "Куда  ты?  Куда  ты,
шалавый?!"
   Он не слышал этих недоуменно-тревожных окликов. Другие слова звучали  в
его ушах. Это были слова Веры, отца, того лейтенанта, который  проверял  у
Анатолия документы, когда бойцы высадили его из грузовика.
   "Уходи! Уходи!" - кричала ему Вера. "Гоните этого человека от себя!"  -
слышались  Анатолию  слова  отца.  "Предъявите  документы!"   -   требовал
лейтенант. "Уходи! Уходи отсюда!" - снова кричала Вера.
   И он бы бежал еще долго, если бы вдруг не почувствовал, что  с  разбега
наткнулся на что-то острое, горячее, и  это  было  последним  ощущением  в
жизни Анатолия, потому что именно в этот момент осколок разорвавшейся мины
разворотил ему грудь, и он упал на черный от копоти  снег,  чтобы  уже  не
встать никогда.



29

   Встретив у входа в землянку  пленного,  которого  автоматчики  вели  на
допрос, Звягинцев скользнул по нему равнодушным взглядом.
   Ему так и не  суждено  было  узнать,  что  этот  немец  был  тем  самым
офицером,  которого  он,  Звягинцев,  разглядывал  в  бинокль  со   своего
наблюдательного пункта под Лугой, готовясь принять первый  в  своей  жизни
бой. Что именно этот офицер по имени Данвиц стоял тогда в горделивой позе,
высунувшись из люка головного танка,  в  черном  комбинезоне,  без  шлема,
ветер раздувал его светлые волосы, а на лице застыла то ли брезгливая,  то
ли самодовольная улыбка.
   Тогда Звягинцеву почудилось, что эта презрительно-самодовольная ухмылка
адресована именно ему, и он еле удержался, чтобы не скомандовать: "Огонь!"
- но взял себя в руки и  приказал  прямо  противоположное:  "Не  стрелять,
Суровцев! Повтори командирам рот - не стрелять!"
   Все это было давно, очень давно...
   Сейчас же, встретив пленного, Звягинцев, не задерживаясь, прошел  мимо.
Пленных он перевидел столько, что они ему были абсолютно  неинтересны.  Им
владело сейчас одно желание - как можно быстрее попасть к месту прорыва.
   Присев на пустую бочку из-под бензина, он вынул из планшета  карту.  До
Рабочего поселка номер один было километров  пять.  Сунув  карту  обратно,
Звягинцев двинулся к этому раньше мало кому известному, а теперь  ставшему
историческим поселку.
   Он шел, и все вокруг казалось ему прикрытым какой-то дымкой, в  которой
расплывалось живое и мертвое, движущееся и неподвижное...
   Направлялись куда-то группы бойцов, переваливались, утопая гусеницами в
сугробах, танки и самоходки, устремляли к небу  свои  покореженные  стволы
разбитые орудия - наши  и  немецкие,  земля  была  изрезана  траншеями,  а
траншей набиты трупами - видно было, что  совсем  еще  недавно  здесь  шел
отчаянный рукопашный бой. Глядя на все это, Звягинцев повторял  про  себя:
"Свершилось! Наконец-то свершилось!.."
   Он шел вдоль узкоколейки, по обе  стороны  которой  тянулись  прикрытые
тонким слоем снега насыпи. Узкоколейкой давным-давно никто не пользовался,
рельсы были занесены снегом, а насыпи немцы  превратили  в  оборонительные
сооружения: на расстоянии трех - пяти метров друг от друга в них виднелись
амбразуры.
   Невдалеке бойцы  складывали  штабелями  собранные  на  поле  боя  трупы
немецких солдат и офицеров.
   Глядя на это, Звягинцев вспомнил лунную ночь на Пискаревском  кладбище,
когда он, Вера и Суровцев привезли мертвого Валицкого. Там,  на  кладбище,
тоже возвышались штабеля трупов, но это были тела мирных жителей -  детей,
женщин, стариков, погибших от голода, холода, артиллерийских  обстрелов  и
бомбежек.
   Видя, какая участь постигла тех,  кто  обрек  Ленинград  на  чудовищные
страдания, Звягинцев не испытывал злобы. Он со  спокойным  удовлетворением
думал о том, что справедливость восторжествовала и что  иначе  и  быть  не
могло.
   К Звягинцеву подошел немолодой боец и отрапортовал:
   - Товарищ подполковник!  Взвод  производит  уборку  трупов  противника.
Командир взвода старший сержант Акимов.
   Видимо,  заметив  уже  несколько  минут  наблюдавшего  за  их   работой
подполковника, комвзвода счел необходимым отдать ему рапорт.
   - Вольно! - скомандовал Звягинцев. - Много работы?
   - Много, товарищ подполковник. Наших  ребят  погибших  почти  всех  уже
собрали. Будем в братских могилах хоронить. А теперь вот этих подбираем.
   Звягинцев  внезапно   почувствовал,   как   его   охватывает   яростная
ненависть...
   - Пусть пленные их хоронят! Не заслужили, чтобы наши бойцы на  это  еще
силы тратили!
   - Мы получили приказ сложить в штабеля, - сухо ответил сержант. - Потом
подрывники могилы взроют. - И добавил уже другим тоном:  -  Сейчас-то  эти
фрицы безвредные. А знаете, сколько наших бойцов  полегло,  пока  всю  эту
фашистскую нечисть из "лисьих нор" повыкурили?!
   Звягинцев смотрел на пирамиду трупов. Вот оно, возмездие!..
   -  Разрешите  продолжать,  товарищ  подполковник?  -  спросил   старший
сержант.
   - Да, конечно, - поспешно ответил Звягинцев. - Продолжайте!
   Он двинулся дальше. И снова шел мимо подбитых  и  обгоревших  танков  -
немецких, с белыми крестами на броне, и наших "тридцатьчетверок", мимо еще
не убранных трупов советских бойцов и немецких солдат. И снова представлял
себе,  каким  кровопролитным,  каким   страшным   по   своему   накалу   и
беспощадности был недавно отгремевший бой.
   Впрочем, бой еще  не  утих.  С  юго-востока  доносились  артиллерийские
разрывы и глухие пулеметные очереди - там сражение продолжалось.
   Так Звягинцев шел час, а может быть, и больше, пока не  спросил  одного
из бойцов, проходившего мимо с котелком в руке:
   - Товарищ боец! Где тут этот самый Первый поселок?
   - Первый-то? - переспросил тот. - Так вот же он, товарищ командир! -  И
радостная, почти детская улыбка появилась на его лице.
   Звягинцев остановился.
   Он стоял и все еще не мог отдать себе отчета в том, что это  -  это!  -
произошло именно здесь и всего лишь какой-нибудь час или два назад.
   Тут все было таким же, как и там, где Звягинцев проходил раньше. Тот же
черно-серый, изрытый воронками снег, те  же  обгоревшие  строения,  те  же
огневые точки - "лисьи норы", то  же  серое,  затянутое  низкими  облаками
небо...
   Около одного из  полуразрушенных  домов  Звягинцев  увидел  броневик  и
"додж", а несколько поодаль группу командиров. Звягинцев  узнал  Духанова,
членов Военного совета 67-й армии Тюркина и Хмеля, остальные стояли к нему
спиной.
   "Подойти или нет? - подумал  он  в  нерешительности,  зная,  как  можно
нарваться, если попасть начальству под  горячую  руку.  -  Но  ведь  такой
день... победа!.."
   Духанов заметил приближающегося Звягинцева.
   - Товарищ командующий! -  громко  произнес,  останавливаясь  и  поднося
ладонь к ушанке, Звягинцев. - Явился по вашему приказанию.
   - На КП армии тебе было приказано явиться,  а  не  сюда,  -  усмехнулся
Духанов. - Ну, раз явился, слушай. После соединения фронт  разворачивается
на  юг.  Начинаем  наступление  на  Синявинские  высоты.  Твои   батальоны
оказываются на правом фланге. Задача: доукомплектовать их  за  счет  войск
УРа, оставшихся на том берегу, и закрепляться. Понял?  За-креп-ляться!  Не
исключено, что немцы снова попытаются  контратаковать.  Так  что  ни  шагу
назад! Но и вперед, пока не будет приказа, тоже ни шагу, а то я тебя знаю!
Ясно?
   - Так точно, товарищ командующий! - сказал Звягинцев.
   По  тону,  которым  Звягинцев  произнес  это  "так   точно",   Духанов,
по-видимому, понял его состояние.
   - Воюешь ты хорошо, - добавил он. - За  успешное  выполнение  задачи  -
благодарю. Отличившихся представить к  награде.  Коменданта  шестнадцатого
УРа отдел кадров сейчас подбирает.  Рад  сообщить,  что  Малинников  ранен
легко и скоро приступит к командованию. Вопрос о дальнейшем  использовании
тебя лично будет решен позже. Ну, теперь уже все ясно?
   - А ты, генерал, мне его отдай! - раздался чей-то  знакомый  Звягинцеву
голос.
   Он повернул голову и увидел Федюнинского.
   -  Сбежал  от  меня,  Звягинцев?   -   добродушно-иронически   произнес
Федюнинский. - Вторую звездочку получил,  и  больше  тебе  Федюнинский  не
нужен?!
   - Товарищ генерал! -  воскликнул  Звягинцев.  -  Да  я  готов,  я  хоть
сейчас...
   - Прошу прощения, товарищ заместитель командующего Волховским  фронтом,
- почтительно, но вместе с тем твердо проговорил Духанов,  -  подполковник
служит в штабе войск Ленинградского фронта.
   - Ладно, ладно, командарм! - усмехнулся Федюнинский. - Как соединяться,
так друзья-товарищи, а как насчет кадров -  местничество  проявляешь,  как
удельный князь...
   - Вы свободны, - подчеркнуто официально сказал  Духанов  Звягинцеву,  -
можете идти... - И вдруг добавил: - Погоди, подполковник, у тебя же  кровь
из-под бинта течет! - Обернулся и спросил: - Медики поблизости есть?
   Один из стоявших сзади командиров сразу же доложил, но не  Духанову,  а
Федюнинскому, - видимо, он был из войск волховчан:
   - Тут рядом наш ПМП имеется. Разрешите?
   Федюнинский лукаво посмотрел на Духанова:
   - Не возражаешь? Или боишься, что украдем  твоего  подполковника?  -  И
приказал сообщившему о ПМП майору: - Действуй!
   - Пошли,  товарищ  подполковник,  -  сказал  майор  Звягинцеву,  -  тут
рядом... Или сделаем иначе... Сержант! - крикнул  он  стоявшему  у  машины
шоферу. - Быстро в ПМП, скажи, чтобы Веру сюда  послали.  Ну,  фельдшерицу
Веру, понял? Мы идем навстречу.
   Но Звягинцев стоял как оглушенный. "Вера, Вера, Вера, - стучало  в  его
мозгу, - она здесь, здесь!.." Значит, все свершилось, все, о чем он только
мог мечтать, - и блокада прорвана,  и  с  Верой  он  сейчас  встретится!..
Совпадение... счастье!..
   Он не замечал, не чувствовал, что майор тянет его за  рукав  полушубка,
потом пошел, механически передвигая ноги.
   - Вам что,  товарищ  подполковник,  нехорошо?  -  встревоженно  спросил
майор.
   - Нет, -  не  слыша  собственного  голоса,  ответил  Звягинцев,  -  мне
хорошо... в порядке!.. Пошли!
   Через несколько минут Звягинцев увидел, что навстречу им из рощи  бежит
девушка в полушубке, с санитарной сумкой в руках.
   Полная, широколицая, невысокая, она, казалось, не бежала, а катилась по
снегу, точно мячик.
   - Вера! - крикнул ей майор. - Быстро перевязку подполковнику!
   Девушка подбежала к ним... Но Звягинцев уже знал,  понял,  что  это  не
Вера, не его Вера...
   - Да наклоните же голову, товарищ подполковник! - говорила медсестра. -
Я же так не дотянусь!
   Звягинцев не чувствовал боли, когда она снимала повязку, промывала рану
спиртом и мазала ее йодом, он вообще ничего не чувствовал.
   - Все! - сказала девушка, осторожно надевая ушанку  на  перебинтованную
голову Звягинцева. - Ничего страшного. Кусок кожи со лба осколком содрало.
До свадьбы заживет.
   - Что?..
   - До свадьбы, говорю, заживет, поговорка такая.
   - До свадьбы... - повторил Звягинцев. Потом сказал: - Спасибо... Вера.
   - Я могу идти, товарищ подполковник?  -  спросила  девушка,  застегивая
свою сумку, и, получив разрешение, побежала обратно к роще.
   Звягинцев попрощался и с майором. Надо было срочно возвращаться  на  КП
16-го УРа.
   Но не прошел он и десятка метров, как у него за спиной раздался  чей-то
голос:
   - А меня не признаете, товарищ майор?
   Звягинцев обернулся и увидел шофера, бегавшего за фельдшерицей.
   - Молчанов же я, товарищ майор, - сказал шофер. - Неужели забыли?
   И только сейчас Звягинцев понял, что  перед  ним  тот  самый  Молчанов,
который когда-то вез его на КП дивизии Замировского, а потом  в  Ленинград
через Ладогу...
   Звягинцев широко раскинул  руки,  шагнул  навстречу  Молчанову,  и  они
обнялись.
   - Здравствуй, друг, здравствуй! - взволнованно восклицал  Звягинцев.  -
Где теперь служишь?
   - Где за этот год служил, и не упомнишь, -  ответил  Молчанов.  -  И  в
строю был, и шоферил. А теперь поднимай выше - самого Федюнинского привез!
Вон, на броневичке!
   - Ну пойдем, пойдем, поговорим, - сказал Звягинцев, - ведь  столько  не
виделись...
   - Да больше года, считай, товарищ майор! И надо ведь,  в  какой  момент
встретились и в каком месте! В историческом, можно  сказать!  Хотя  теперь
исторических-то мест два! В Пятом поселке тоже  наши  соединились.  А  вы,
товарищ майор...
   И тут Молчанов осекся, видимо только сейчас разглядев под  расстегнутым
полушубком Звягинцева петлицы. Подчеркнуто вытянувшись, он проговорил:
   - Виноват... товарищ подполковник!
   - Да перестань ты со своими чинами, - махнул рукой Звягинцев. -  А  ты,
значит, на Волховском?
   - На Волховском. Но ленинградцем быть не перестал. Медаль  "За  оборону
Ленинграда" и волховчанам причитается. Я уж и место приготовил. Вот здесь.
- И он, распахнув полушубок, шутливо ткнул себя в грудь.
   И Звягинцев увидел, что одна медаль - "За отвагу"  -  у  Молчанова  уже
есть.
   - Значит, получил?! - радостно воскликнул он.
   - Эту-то? Получил. А теперь еще и ленинградская будет.
   На  дороге  появились  машины:  три  броневика  и   два   "виллиса"   с
автоматчиками.
   - Начальство едет! -  понижая  голос,  произнес  Молчанов.  -  Мы-то  с
Федюнинским раньше выехали...
   - Кто, какое начальство?
   - Я слыхал, как  Федюнинский  говорил,  что  Жуков  и  Мерецков  должны
прибыть. Ну и ваши, надо думать, приедут. Такое ведь событие!
   Проехав мимо Звягинцева и Молчанова, передний  броневик  замедлил  ход,
снизили скорость и остальные машины.  Один  из  броневиков  остановился  в
нескольких шагах от Звягинцева, дверца  с  лязгом  открылась,  и  прямо  в
глубокий сугроб спрыгнул какой-то военный.
   Звягинцев тут же узнал его - это был Васнецов.
   - Звягинцев?! - воскликнул  Васнецов.  -  Значит,  тоже  участвовали  в
прорыве?
   -  Только  косвенно,  товарищ  дивизионный  комиссар,  -   вытягиваясь,
проговорил Звягинцев. - Служу в отделе УР штаба фронта.
   - А как оказались здесь?
   - Явился к генералу Духанову за дальнейшими указаниями.
   - Ну... и получили?
   - Так точно.
   - Что ж, Звягинцев, поздравляю тебя, - взволнованно произнес  Васнецов.
- Поздравляю с великой нашей победой. Как ленинградец -  ленинградца.  Как
коммунист - коммуниста! - И он крепко пожал Звягинцеву руку.  -  А  теперь
прости, должен идти, -  сказал  он  и  направился  к  вышедшим  из  других
броневиков командирам. Но вдруг остановился  и,  обернувшись,  спросил:  -
Слушай... а как та девушка... ну, твоя? Нашел ее?
   - Знаю, что  жива,  что  медсестрой  на  Волховском,  но  свидеться  не
пришлось... - внезапно дрогнувшим голосом произнес Звягинцев. -  Почему-то
надеялся, здесь встречу... но ошибся. Не повезло...
   Несколько  мгновений  Васнецов  молчал.  Потом  так  же  тихо,  как   и
Звягинцев, сказал:
   - Разве война кончилась, Звягинцев? Разве миллионы наших людей  еще  не
страдают? В этой войне горе народное в тугой узел завязано  -  и  общее  и
личное... И только  одно  этот  узел  разрубить  может:  победа.  Тогда  и
счастливы будем.
   Повернулся и быстро зашагал вперед.
   К Звягинцеву подбежал отошедший было в сторону Молчанов.
   - Разгон какой-нибудь дал? - спросил он.
   - Нет, Молчанов, разгона не было.
   - Ну, значит,  повезло.  А  то  как  начальству  на  глаза  попадешься,
обязательно какой-нибудь непорядок по службе найдет. Это уж факт. Обращаю,
мол, ваше внимание, ну и так далее.
   Звягинцев молчал, задумавшись, и вдруг ему показалось,  что  он  слышит
привычный звук ленинградского метронома. Быстрый и тревожный, как во время
артобстрела или воздушного налета.
   - Что это? - удивленно спросил Звягинцев. - Метроном?
   - Какой еще метроном? - удивленно переспросил Молчанов.
   - Вот... этот стук...
   Молчанов прислушался, а потом широко улыбнулся и сказал:
   - Дак это же дятел,  товарищ  подполковник,  -  артиллерия  бить  здесь
перестала, вот он и прилетел в рощу! Пичуга махонькая, а  стук  дает,  что
твой дровосек. Упорная птица.
   - Быстро стучит. Как метроном во время тревоги...
   - Быстро? Что ж, товарищ подполковник, тревога-то еще не отменена.  Вот
когда всесоюзный отбой дадут, тогда соловьиное время настанет.  А  пока  и
дятел хорош. Все же птица живая прилетела. Добрый знак.
   Звягинцев внимательно посмотрел в лицо улыбающемуся Молчанову и подумал
о том, что слова этого рядового  бойца  по  смыслу,  заключенному  в  них,
перекликаются с тем, что только что сказал Васнецов.
   Он вспомнил в эти минуты и другие  слова,  те,  что  когда-то  произнес
Пастухов в ответ на его, Звягинцева, вопрос: "Как  ты  себе  представляешь
нашу победу?" - "Победа, - ответил тогда Пастухов, -  это  полный  разгром
фашизма. Осиновый кол в его змеиное гнездо".
   - Ты прав, Молчанов, - тихо произнес Звягинцев. - Победа  и  всесоюзный
отбой. Только тогда... Ну, мне пора. Прощай.
   Он обнял Молчанова, потом слегка оттолкнул, точно с болью  отрывая  его
от груди, и быстро, не оглядываясь, пошел...
   Навстречу своей новой военной судьбе.