Голодные, главное,  мучимые  жаждой,  они  с  томительным  нетерпением ждали
горячего грога,  который готовили  на маленькой  печке, нагреваемой  тем  же
керосином. Жажда, еще более мучительная,  чем  та, какою страдают  путники в
песчаных  пустынях,  здесь,  в  белоснежных пустынях, тем более  ужасна, что
искушение утолить  ее  горстью снега  появляется  на  каждом  шагу. Но стоит
только  поддаться этому искушению,  чтобы минутное облегчение превратилось в
настоящую  нестерпимую  пытку:  вся  внутренность  начинает   гореть,  слюна
пересыхает, язык  прилипает  к гортани, словом, человек  начинает испытывать
такие мучения, какие не поддаются никакому описанию.
     Наши  друзья,  зная  это,  не  поддавались  искушению  и с  нетерпением
дожидались  грога.  Кроме   того,  им  предстояла  еще  мучительная   работа
откупорить жестянки с консервами или сварить "сушеный картофель.
     От  печки в шатре установилась приятная для наших путников температура,
всего  --10°.  Расположившись  на  своих  меховых  мешках,  служивших  им  и
постелями,  и коврами, по-татарски  подогнув ноги  под себя,  они  с  особым
удовольствием принялись  за скромный ужин.  Разговор  не клеился:  все  были
измучены и  устали; печку зарядили  на  24 часа  и затем каждый, зарывшись в
свой тройной меховой  мешок-постель, постарался заснуть. Индеец же, которому
была не по душе атмосфера шатра с  запахом керосина, приютился  под открытым
небом  между собаками,  сбившимися  в  кучу, и только  по  настоянию  друзей
согласился укрыться медвежьей  шкурой. И  то ему было  жарко, и он время  от
времени вставал, чтобы освежиться, и затем снова ложился на прежнее место.
     После восьмичасового сна краснокожий разбудил канадцев, и те  принялись
за стряпню;  затем  мало-помалу  пробудились  и остальные.  Жан, босой,  без
перчаток и с непокрытой головой, вышел из шатра.
     -- Куда ты, Жан? -- встревоженно спросила его сестра.
     -- Иду  снегом умыться!  Это  здорово:  сразу  нагреешься,  лучше чем у
печки! -- ответил он и, действительно, спустя немного  времени возвратился в
шатер бодрый,  веселый  и  румяный, так что  остальным было  просто  завидно
смотреть на него.  Индеец  глядел на него с  восхищением и, подойдя  к нему,
крепко  пожал  руки.  Все принялись завтракать, с утра у всех  на  душе было
легко, и ели с охотой, особенно Поль Редон. Леон, заметив это, сказал:
     -- Здесь ты не можешь пожаловаться на отсутствие аппетита!
     -- Да,  моя диспепсия,  от  которой я столько лечился, глотая пилюли  и
всякие другие  лекарства, излечилась пятидесятиградусным  морозом!  В Париже
год-другой,  и  меня пришлось бы, наверное,  тащить на кладбище, а между тем
здесь я  становлюсь настоящим  обжорой! Жаль только,  что  это лечение такое
нелегкое!
     Все рассмеялись.
     -- Ну, пора в путь! -- И  санный поезд с провожатыми на легких, больших
лыжах тронулся в том же порядке, как и накануне.
     Дни шли  за днями  без малейшего разнообразия;  все та же беспредельная
снеговая равнина,  те же привалы,  те же  ночлеги под открытым небом, те  же
утомительные  переходы и тот же мороз. Прошло три,  четыре, пять дней;  люди
шли  вперед,  все дальше  и дальше,  как  автоматы, почти не сознавая  своей
усталости,  но  с   каким-то  ноющим  чувством  томления,  шли  потому,  что
остановиться  было  нельзя  и  невозможно идти  обратно,  потому, что  самый
организм  их  требовал движения, потому, что надо было  бороться  со стужей,
проника"шей  повсюду.  Несмотря на это,  Леон  еще  раз  справился  со своей
буссолью,  и стрелка ее опять показала направление обратное тому,  по какому