на козлах кучер в соломенной шляпе, хлопая бичом над парой резвых кляч в
дышле. Яркая лента неба льется над коридором улицы с белой мостовой и
запыленными кипарисами, вытянувшимися между домами. Даже и в тени
чувствуешь и видишь, как прозрачен сухой жаркий воздух. Спущены зеленые
жалюзи на окнах, спущены маркизы над витринами. Быстро выезжаем, миновав
площадь, королевский дворец и предместье, на меловое шоссе, - и этот
холм пелазгов с руинами храмов поражает меня своей золотистой желтизной
и наготой. Громадная подкова гор, громадная долина, а среди долины оди-
ноко высится желто-каменный пик холма, воедино слитый двадцатипятивеко-
вой древностью с голым остовом Акрополя, - останками стен, колоннад и
порталов. Зной и ветер давно обожгли кости этой чуждой и уже непонятной
нам жизни. Медленно тянут лошади по мелу, хрустит щебень шоссе, кольцом
охватившего холм и поднимающегося все в гору, - со всех сторон оглядываю
я загорелый камень стен Акрополя и его желобчатых колонн... Наконец, ко-
ляска останавливается как раз против входа в гранитной стене, за которым
широкая лестница из лоснящегося мрамора поднимается к Пропилеям и Парфе-
нону... И на мгновенье я теряюсь... Боже, как все это просто, старо и
прекрасно! . Налево, в сквозной тени маслин, стоит другая коляска. Высо-
кий, очень прямой человек с биноклем через плечо, в сером костюме и тро-
пическом шлеме, и высокая худая женщина, тоже в сером шлеме, в фильдеко-
совых перчатках, с длинной тонкой палочкой в одной руке и с книжкой в
другой, направляются ко входу. Но даже и эти спокойнейшие люди изумленно
смотрят круглыми глазами на то, что блещет перед нами золотыми руинами в
жарком синем небе, на то, что так божественно-легко и стройно громоздит-
ся на гранитных укреплениях, вросших в темя этого "Алтаря Солнца". Они
входят, поднимаются по лестнице, делаются маленькими среди колонн, уце-
левших от Пропилеи... Я тоже иду и смотрю... Но я уже все видел!
Я иду, но души древности, создавшей все это, я коснулся еще с парохо-
да. А божественное совершенство Акрополя раскрывает один взгляд на него.
Вот я поднялся по скользким плитам к Пропилеям и храму Победы. Я те-
ряюсь в беспредельном пространстве Эгейского моря и вижу отсюда и ма-
ленький порт в Пирее, и бесконечно-далекие силуэты каких-то голубых ост-
ровов, и Саламин, и Эгину. А когда я оборачиваюсь, меня озаряет сине-ли-
ловый пламень неба, налитого между руинами храмов, между золотисто-обож-
женным мрамором колоннад и капителей, между желобчатыми столпами такой
красоты, мощи и стройности, пред которыми слово бессильно. Я вступаю в
громаду раскрытого Парфенона, вижу скользкие мраморные плиты, легкий мак
в их расселинах... Что иное, кроме неба и солнца, могло создать все это?
Какой воздух, кроме воздуха Архипелага, мог сохранить в такой чистоте
этот мрамор? Глыбам гранита и мрамора, кряжам каменистых гор, накаленных
зноем, поклонялись древнейшие греческие племена. "Амфион, древнейший из
поэтов, извлекал из лиры столь сладкие звуки, что вечный мрамор, в кото-
ром заключена высшая чистота земли, сам стал складываться в колоннады,
стены и ступени". А Гомер изваял образы богов-людей: ведь Эллада "только
устами поэтов и философов" созидала пантеоны и культы. И "уста поэтов"
высшей религией признали красоту, высшим загробным блаженством - Элизи-
ум, "от века не знавший тьмы и холода", высшей загробной мукой - лишение
света...
"Бог - жизнь, свет и красота", - сказал народ, населивший землю в
этом "прелестнейшем из морей". - "Бог - это мое тело", - сказал он, воз-