ибо  обоим  она  служит  своим тeлом,  "изящным, культурным"  тeлом...  Граф
Толстой обольстительно  рисует пошловатый мiр  Вронскаго  и Анны...  А вeдь,
граф Толстой даровитый писатель..."
     Что  это  такое? Это примeр  того, до  чего договариваются нeкоторые  в
предреволюцiонныя и  революцiонныя  времена.  В  шестидесятых годах  да и  в
семидесятых  не  один  болван, ненавидeвшiй  "фрак", тоже  договаривался  до
чудовищных  нелeпостей. Но  был  ли  болваном тот,  чьи  строки я только что
привел? Строки, которыя мог написать лишь самый отчаянный болван,  негодяй и
лжец,  котораго  мало  было повeсить  на первой осинe  даже  за однe  только
каверзныя  кавычки  в этих строках?  Это  писал совсeм  не болван, это писал
Алексeй  Сергeевич  Суворин, ставшiй впослeдствiи столь  извeстным,  писал в
семидесятых годах. Вeдь даже злeйшiе  враги считали его впослeдствiи большим
умом, большим  талантом.  А Чехов писал ему о  его литературном  вкусe  даже
восторженно:
     "У вас вкус литературный  -- превосходный, я вeрю ему как  тому,  что в
небесах есть солнце". 260


Нобелевскiе дни

     9  ноября 1933 года, старый добрый Прованс, старый добрый Грасс,  гдe я
почти  безвыeздно провел  цeлых  десять лeт  жизни, тихiй, теплый, серенькiй
день поздней осени...
     Такiе дни никогда не располагают меня к работe. Все же, как всегда, я с
утра за письменным  столом. Сажусь за него и послe  завтрака. Но, поглядeв в
окно и  видя, что  собирается дождь, чувствую: нeт, не  могу. Нынче в синема
дневное представленiе -- пойду в синема.
     Спускаясь  с  горы, на  которой стоит "Бельведер",  в  город,  гляжу на
далекiя Канны, на чуть видное в такiе дни море,  на туманные хребты Эстереля
и ловлю себя на мысли:
     -- Может  быть, как  раз сейчас, гдe-то  там,  на  другом краю  Европы,
рeшается и моя судьба...
     В синема я однако опять забываю о Стокгольмe.
     Когда,  послe  антракта,  начинается  какая-то  веселая   глупость  под
названiем "Бэби", смотрю на экран с особенным интересом:  играет хорошенькая
Киса  Куприна, дочь  Александра  Ивановича.  Но  вот  в  темнотe  возлe меня
какой-то осторожный шум,  потом свeт ручного  фонарика и кто-то трогает меня
за плечо и торжественно и взволнованно говорит вполголоса:
     -- Телефон из Стокгольма... 261
     И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь.  Домой я иду довольно быстро,
но не  испытывая  ничего, кромe сожалeнiя,  что  не удалось  досмотрeть, как
будет играть  Киса  дальше, и какого-то  безразличнаго недовeрiя к тому, что
мнe сообщили. Но нeт, не вeрить нельзя: издали видно, что мой всегда тихiй и
полутемный в эту  пору  дом, затерянный  среди  пустынных  оливковых  садов,
покрывающих горные скаты над Грассом, ярко освeщен сверху донизу. И сердце у
меня сжимается какою-то грустью... Какой-то перелом в моей жизни...

        ___

     Весь вечер  "Бельведер"  полон  звоном  телефона,  из  котораго  что-то