"IV"
Дальнейшие мои воспоминания о моих первых годах на земле более обыденны
и точны, хотя все так же скудны, случайны, разрозненны: что, повторяю, мы
знаем, что помним, -- мы, с трудом вспоминающие порой даже вчерашний день!
Детская душа моя начинает привыкать к своей новой обители, находить в
ней много прелести уже радостной, видеть красоту природы уже без боли,
замечать людей и испытывать к ним разные, более или менее сознательные
чувства.
Мир для меня все еще ограничивается усадьбой, домом и самыми близкими.
Вот я уже не только заметил и почувствовал отца, его родное существование,
но и разглядел его, сильного, бодрого, беспечного, вспыльчивого, но
необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых,
злопамятных. Я стал интересоваться им и вот уже кое-что узнал о нем: то, что
он никогда ничего не делает, -- он, и правда, проводил свои дни в той
счастливой праздности, которая была столь обычна тогда не только для
деревенского дворянского существования, но и вообще для русского; что он
всегда очень оживляется перед обедом и весел за столом; что, проснувшись
после обеда, он любит сидеть у раскрытого окна и пить очаровательно-шипящую
и восхитительно-колющую в нос воду с кислотой и содой и что он всегда
внезапно ловит меня в это время, сажает на колени, тискает и целует, а затем
так же внезапно ссаживает, не любя {17} ничего длительного... Я уже
чувствовал к нему не только расположенье, но временами и радостную нежность,
он мне уже нравился, отвечал моим уже слагающимся вкусам своей отважной
наружностью, прямотой переменчивого характера, больше же всего, кажется,
тем, что был он когда-то на войне в каком-то Севастополе, а теперь охотник,
удивительный стрелок, -- он попадал в двугривенный, подброшенный в воздух,
-- и так хорошо, задушевно, а когда нужно, так ловко, подмывающе играет на
гитаре песни, какие-то старинные, счастливых дедовских времен...
Заметил я наконец и няньку нашу, то есть осознал присутствие в доме,
какую-то особую близость к нашей детской этой большой, статной и властной
женщины, которая, хотя и называет себя постоянно нашей холопкой, есть на
самом деле член нашей семьи, а ссорится (и довольно часто) с нашей матерью
лишь потому, что это совершенно необходимо в силу их любви друг к другу и
потребности после ссоры через некоторое время заплакать и помириться. Братья
были совсем не ровесники мне, они жили тогда уже какой-то своей жизнью,
приезжали к нам только на каникулы; зато у меня оказалось две сестры,
которых я тоже наконец осознал и по-разному, но одинаково тесно соединил с
своим существованием: я нежно полюбил смешливую синеглазую Надю, которая
заняла свою очередь в люльке, и незаметно стал делить все свои игры и
забавы, радости и горести, а порой и самые сокровенные мечты и думы с
черноглазой Олей, девочкой горячей, легко, как отец, вспыхивающей, но тоже
очень доброй, чувствительной, вскоре сделавшейся моим верным другом. Что до
матери, то, конечно, я заметил и понял ее прежде всех. Мать была для меня
совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным,
я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого...
{18} С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни.